Потерянный рай

Год 1966-й. Окраина Москвы. Шестилетний пацан в сатиновой клетчатой рубашке и шортах сидит на заборе и смотрит на противоположную сторону улицы. Туда, где парк. Это действительно парк, хотя для меня он был лесом. «Лианозовский парк культуры и отдыха». Он и сейчас есть. Он изрядно поредел, оброс аттракционами, в нем проложили асфальтовые дорожки, поставили множество киосков и палаток… и теперь его видно насквозь. А тогда это было культовое место, где мы играли в войну, в лапту, в футбол, которое исколесил я на «Орленке» вдоль и поперек. Парк, в котором мы собирали землянику и белые грибы на склонах большого оврага, по дну которого тек ручей шириной в метр. И было-то в этом парке: цепочная карусель, футбольное поле, на котором проходили матчи заводских команд, танцверанда, бильярдная и пивная. Единственная асфальтированная дорога вела от ворот на Смоленской к воротам на Череповецкой через весь парк в сторону «Немецкой дачи», которую еще называли «Белым домом» – типичного европейского домика с остроконечной двускатной крышей и круглым чердачным окном.

Вдоль главной аллеи парка стояли щиты с карикатурами Кукрыниксов про Гитлера, толстых американских буржуев и черных угнетенных негров с горящими глазами.

Наш дом № 36 по Смоленской улице стоит напротив парка, нужно только перебраться через широкую дренажную канаву с вечной водой, в которой шныряют жирные черные головастики и тощие пиявки.

Сразу за канавой – парковый забор. За забором – поляна. На поляне стоит весьма странная конструкция высотой метров 5 в форме буквы П из бревен, на вершину которой ведет деревянная лесенка, а в серединке от перекладины спускаются три железные трубы. Это остатки военной части, которая стояла в парке во время войны и после…

Парк – это памятник войне. Только мы – мальчишки 36-го дома по Смоленской – этого не понимаем. Мы играем в полузасыпанных окопах, в воронках от бомб в войну.

Воронок очень много. Они уже заросли травой. Да и окопы-траншеи превратились в извилистые канавки.

Взрослые не любят рассказывать о войне. Да и зачем? Она и без того постоянно напоминает о себе. Рубцами на теле соседа-ветерана старого Прокопича, который целыми днями что-то строгает в сарае, щуря глаз от едучего махорочного дыма из «козьей ножки». Прокопич воевал. У него нет трех пальцев на левой руке, и на животе, в стороне от пупка – синюшный рубец осколочной раны. Я живу через стенку от Прокопича и его жены тети Тани. Мама, уходя на дежурство в больницу, оставляла меня под их присмотр. Тетя Таня кормила меня щами и гречневой кашей, Прокопич нарезал желтое сало с крупной солью и лук колечками. «Ешь, Ондрюха! От гречки рост прибавляется, а в луке дух здоровый, с его мухи дохнут!» Сало я ем, а вот лук терпеть не могу – от него жжение в носу и плакать хочется. Тетя Таня срезает черную горбушку, натирает ее чесноком и солит: «На-ко, вот это ешь. Сильный будешь, как мой Юрка».

Юрка – футболист. Он еще работает на каком-то заводе, но мы его знаем как футболиста. Он живет в Москве «по лимиту» и приезжает по воскресеньям гонять в футбол на нашем поле.

Перед каждой игрой на ворота натягивают сетку и известкой размечают траву. Трибун и сидячих мест нет. Все стоят кругом. По полю бегают полосатые судьи и свистят.

По воскресеньям в парк приезжает уйма народу – отдыхающие. А еще приезжает лысый маленький дядька в полосатой майке – массовик-затейник, который собирает вокруг себя людей. Массовик всех заставляет петь хором, играть в разные игры, вроде того, кто последним среагирует на взмах руки и присядет… кто не успеет – тому штраф: три круга проскакать на одной ножке. За это полосатый дядька дает приз – теннисный мячик. У меня этих мячиков уже сто штук. Ну, может, и не сто – много. Я специально нарушал для штрафа. Потому что для меня три круга на одной ножке – это раз плюнуть.

А еще мое любимое место – пивная. Там дают пиво и к пиву – соленые сушки. Пиво я не люблю – оно горькое. А сушки с солью обожаю. Дядьки-пьяницы их не едят. Сушки дают на картонных тарелочках к каждой кружке. Дядьки дуют на пену, цедят холодное пиво, а сушки так и остаются на столах. Мы все ходим их там брать. Только уборщица пивной нас гоняет мокрой тряпкой. Она тоже любит соленые сушки. А может, и не любит – она вредная.

Но она гоняет, если просто прийти и стибрить сушки со столов, а если подойти к дядьке-пьянице и, подергав его за штанину, попросить: «Дядь, дай сушку!», добрый дядька обязательно отдаст всю тарелку, а тетка ничего не скажет.

Весь этот мир меня, шестилетнего, – это парк, это дом, это наша улица и люди, живущие на ней. Это поселок Лианозово – ставший теперь районом Москвы. Это мир интересной жизни, своих проблем. Когда не думаешь о завтрашнем дне. Когда рядом папа и мама. Я не оглядываюсь назад. Это бессмысленно. Там нет ничего, события смешались, сохранив только ощущения беспредельной радости познания окружающего пространства и жизни – это потерянный рай моего детства.

Я сижу на заборе. Раннее утро. Я съел молочную лапшу, что оставила мама, уходя на работу. Она сегодня не дежурит ночью. Приедет к вечеру уставшая и чего-нибудь обязательно привезет. Чего-нибудь – это еда. Она всегда привозит еду. Это или вареная колбаса – «Докторская», или усатая башка с длинным носом рыбы – осетра. Мама варит в большой кастрюле эту голову, и потом я обсасываю косточки и хрящики. Это очень вкусно.

Папа – в командировке. Я не знаю, что он делает, он очень далеко – на Камчатке. И пишет письма. Иногда у нас появляются разные дядьки с папиной работы, они привозят всякие штучки: вяленую рыбу, сушеную морскую звезду и еще чего-то… Папа должен наладить какую-то станцию и тогда прилетит. Я знаю, что станция – это где останавливаются электрички. Я папу так и спросил: он что – на Камчатке электрички останавливает? Папа долго смеялся. Он сказал только, что станция называется РЛС – потому что стоит на месте и охраняет границу. Я знаю, что границу охраняют пограничники. У Сереги есть оловянный солдатик «Пограничник Карацупа и его пес Ингус» – красноармеец с автоматом, и впереди бежит большая собака с острыми ушами и красным языком. Серега еще спит. И Колька спит. Они ходят в школу и летом спят долго. А мне не нужно в школу ходить, поэтому я встаю рано. С мамой.

В парке что-то происходит. Там слышны голоса, что-то металлически брякает. Мне не видно из-за большого общественного туалета. Его зеленая дощатая стена прижата к парковой ограде. Мама говорит, что из-за него в нашем колодце вода тухлая. Я не понимаю. Колодец тут, а туалет – вон где, в парке. Еще мама говорит, что во время войны в парке упала большая бомба, она не взорвалась, только выкопала огромную яму. Я думал, что эта бомба с руками и лопатой. Как она может выкопать? Мама сказала, что когда она была такая, как я, приезжали военные, искали эту бомбу. Яму выкопали еще глубже – не нашли. Яма эта никак не зарастала. Тогда со всей улицы в нее стали носить всякий хлам. За лето навалят, зимой снегом засыплет, а весной раз – опять яма пустая. Прокопич сказал: плывун. Я думаю, этот плывун сидит в яме. Еще Прокопич сказал, что он затягивает все, что в яму попадет. И бомбу засосал. Я представлял плывуна существом вроде сома с огромным ртом, в который он все засасывает. Я так и сказал, что бомба же может взорваться в брюхе плывуна. Прокопич потер глаза и ничего не сказал на мое предположение.

Из калитки вышел дядя Ваня, он живет на другой стороне нашего дома с тетей Нюрой. У дяди Вани все пальцы и нет шрамов. Но он тоже не любит рассказывать о войне. А еще он не пьет водку. Совсем, даже по праздникам, как Прокопич и Колькин отец – Володька. Володькой его называет дядя Ваня. Володька спился. Он не похож на пьяниц из пивной. У Володьки тусклые глаза, фиолетовое лицо и полосатый нос, похожий на географическую карту в комнате Сереги. Только реки на этом носу не синие, а красные.

Нет, в парке определенно что-то происходит! Мне нужно слезть с забора и перебраться через канаву. Вчера был дождь, там полно воды. Обычно папа меня переносит через канаву, или Сережка – перепрыгнет и протянет руку, чтоб я не шмякнулся в самую жижу.

Значит, мне нужно слезть с забора и бежать к воротам, там войти в парк и добежать до туалета… который директор парка Констатиныч поставил прямо над той самой ямой.

Констатиныч тоже бывший военный. А еще он бывший председатель поссовета и расписал моих папу и маму. Я не знаю, что это значит. Никаких росписей я не видел ни у папы, ни у мамы. Я думаю, расписать – это красками. Или чернилами, как у Юрки-футболиста на плече наколка. Ни у папы, ни у мамы наколок нет.

Мелкая щебенка с улицы все время лезет в сандалии. Пока я добежал до ворот, раз десять снимал и вытряхивал камушки.

В парке дядьки носили от грузовика длинные железяки. Они носили их на площадку. Я стоял и смотрел. Я знаю, что спрашивать дядек, когда они работают, нельзя – будут злиться. Пивная еще закрыта. Цепочная карусель – тоже. Можно походить по парку и пособирать мелочь, чтобы потом купить билет на карусель. Желтые медяшки и серебристые гривенники. Однажды я нашел целый клад – россыпь монеток по 20 коп. Я собрал целую горсть и побежал покупать билеты на карусель, а кассирша выгнала меня и сказала, что это не деньги… Как я ревел! Ну как же не деньги, если на них все есть: и СССР, и 20 КОП. И цвет тот, что нужно, и размер. Потом мне Колька объяснил, что была какая-то реформа, и эти деньги старые, на них ничего не купишь. У всех дома есть такие монетки, и они уже никому не нужны.

Дядьки сложили все железки, и грузовик уехал. Я сидел на толстой железной тумбе и смотрел, что они делают. Дядьки устроили перекур. Один заметил меня и подмигнул. Я помахал ему рукой. Дядьки все были в синих и желтых майках, промасленных штанах и сапогах. Я такие сапоги видел у Прокопича. Они кирзовые. Черные пупырчатые. В них всегда были воткнуты тряпки-портянки. Прокопич очень любит сапоги. Даже летом в них ходит. «Шлындает» или «шкандыбает» он в них даже в туалет, на голых ногах голенища сапог хлопают. Вот я понял, откуда Прокопич взял такие смешные слова.

Я ковыряю прутиком землю рядом с тумбой. Дядьки кончили курить, и один полез на фонарный столб. В зубах он держал провода с «крокодилами». Я знаю, что такое «крокодилы» – это такие зажимы для электричества. У нас дома есть маленькие. А эти у дядьки – большие. Дядька прицепил «крокодилы» к фонарю. Один крикнул мне:

– Уходи, пацан! Сейчас варить будем!

Я понял. Электросварка! Я люблю электросварку. От нее потом зайчики мельтешат в глазах, а в воздухе пахнет грозой и еще чем-то кислым и приятным.

На всякий случай я отбежал подальше. Не от сварки, от дядек. Чтоб не догнали и не надавали по заднице. Я спрятался в кустах и оттуда наблюдал, как трое дядек держали железки, а один – тот самый, что лазил на столб, – нацепив на голову квадратную маску, трещал и сверкал электросваркой. Я носом тянул кислый дым.

У дядек получалась какая-то огромная железная коробка. Вот они сварили раму. Вот начали приваривать железные листы. Мне надоело сидеть в кустах, и я решил походить по парку, а потом вернуться и посмотреть, что же они такое делают?

В парке пустынно. Я не знаю, сколько времени. Когда выходил из дома, большая стрелка была между десятью и одиннадцатью, а маленькая около семи. Я нарвал кислых яблок в саду у Прокопича, но съел только одно, остальные запулил в галок, которые сидели на проводах, потом я слазил на участок тети Шуры, там в траве растет зеленая клубника – не покраснела ли? Нет. Потом я хотел взять удочку и сходить на пруд за рыбой, но мама удочку изломала и запретила ходить к пруду. А я вспомнил, что туда-то я пройду, а вот на обратном пути у дома Виноградовых уже наверняка будут гужеваться ребята и запросто могут заставить драться «до первой крови». Драться я не люблю.

Грибов на овраге уже нет, я их еще вчера оборвал, и тетя Таня сварила суп. Бузина хороша, пока зеленая. Можно срезать ножиком из обломка ножовки трубчатый стебель лопуха и через него плеваться бузиной в девчонок. Если бы встал уже Ленька Гиверский, можно было б сходить к нему и послушать детекторный приемник. Мне очень нравится детекторный приемник. Ленька его сделал сам. Приемник был весь нараспашку. В нем большая золотистая катушка, какие-то детальки, одна большая штука с пластинами. Я не знаю, как она называется, но я из таких выламывал пластинки и вообще доставал стальные шарики. Когда Ленька узнал, что я сделал, он страшно ругался. «Варвар! Ты искурочил КПЕ! Где я возьму новый?!» Я знал где. У дяди Вани на чердаке в сарае валяется большая штука, в которой есть такая вот деталь с двигающимися пластинами. Нужно только взять и принести Леньке. Я принес. У Леньки от восторга щеки стали красными. Он очень обрадовался. И когда собрал детекторный приемник – дал послушать. Он мне всегда давал слушать. Там в черной круглой коробочке дядьки и тетки что-то шептали важными голосами, или пели песни, или играли «легкую музыку». Приемник есть и у нас. Это радиола «Юность», я из нее слушаю вечернюю сказку для самых маленьких, которую рассказывает Николай Литвинов – котячьим голосом. А еще я слушаю на ней пластинки тети Нади из большого ящика. Пластинки большие, тяжелые, они в бумажных конвертах, и, если случайно уронить, – расколются. Есть еще маленькие пластинки, они черные или синие, тоненькие – эти появились недавно. Там «Черный кот», «Я работаю волшебником» и «Главное, ребята, сердцем не стареть», а еще «Любовь – кольцо» и странная песня, которую поет тетка про дядьку, который играет на кларнете и трубе… Есть еще пластинка, которую я боюсь. Там дядька хриплым голосом говорит, что «Если друг оказался вдруг…». Я не знаю, что такое «вдруг». И вообще там он рассказал, что «У дельфина взрезано брюхо винтом…» Дельфинов я видел только на картинках и в кино «Человек-амфибия», мне нравятся дельфины, и их жалко.

Пластинки из ящика тети Нади интересные. Их нужно ставить на 78, и там только одна музыка, под которую очень здорово маршировать. Мама сказала, что это какие-то «Брызги шампанского» и танго. А еще, что тетя Надя заругается, если мы разобьем ее пластинки, потому что они пережили эмиграцию… Я ничего не знаю про эмиграцию, только что это было во время войны. Когда мама и тетя Надя собираются, они сперва разговаривают тихо, а потом все громче и громче… и мама упрекает тетю Надю этой эмиграцией… а тетя Надя обижается и уезжает, хлопнув дверью.

Так, ничего и не решив, я просто дошел до футбольного поля, потом свернул к танцверанде. Днем она пустая. В траве полно окурков. Тут можно найти бумажные деньги. Это всегда здорово, хотя медяшки и серебряные – лучше. Мелочь мы тратили на себя, а бумажные всегда отдавали родителям. Колька сказал, что хорошо, когда на веранде дерутся, всегда деньги можно найти.

Вчера танцев не было, они только по выходным. А значит, все, что можно было найти возле веранды, уже нашли. Однажды мы нашли какую-то тряпочку. Колька с Серегой ее подцепили на палки и рассматривали как диковину. «Трусы», – сказал Колька. «Шелковые», – добавил Серега. «Как думаешь, изнасиловали кого?» – спросил Колька и оглянулся на меня. «Я ничего не слышал, – ответил Серега, – резинка лопнула, наверное, сами слетели». Они долго смеялись. Я потом папу спросил, над чем ребята могли смеяться? А папа сказал: «Вот дурачки малолетние».

Когда я вернулся к дядькам, то увидел, что на площадке стоит железный домик. Дядьки его красили в зеленый цвет. Я обошел домик по кругу. Странный он. С одной стороны открытый, вернее двери как ворота нараспашку и вроде прилавка магазинного. А внутри у дальней стенки, полочки, полочки… Я не утерпел и подошел к тому дядьке, что мне подмигнул.

– Дядь?!..

Тот повернул голову.

– Че те?

– А это чево?

– Тир.

Слово новое. Тир. Что такое тир? Спросить? Нет. Дядька сказал так, что я просто обязан уже знать, что такое тир. Вот спрошу – он решит, что я дурачок и таких простых вещей не знаю. Я не хочу, чтобы обо мне кто-нибудь так думал. Мама всегда говорит: «Ходишь чумазый! Что о тебе люди подумают?!»

Я кивнул и отошел. Тир. Дождусь Кольку или Сережку и скажу им: у нас в парке тир поставили! Потом как-нибудь осторожненько узнаю, что такое тир?

Я нашел кусок железки от тира и спросил у дядек:

– Можно взять?

– Бери, – сказал один.

Железка была гнутая желобом, длиной с мою руку. Я взял ее наперевес. Тяжелая. Наверное, как винтовка или автомат. Я пошел в тот угол парка, где были воронки от бомб, где стоял туалет. Я побегал по траншеям, крича «Ура!» и «За мной!», атака удалась, под моим командованием мы выбили противника из вражеских траншей. Я немного запыхался и решил покопаться в воронке. Колька говорил, что иногда можно найти стреляные винтовочные гильзы или даже гильзу от снаряда.

Папа сказал, что во время войны в парке дис-ло-ци-ро-ва-лась зенитная батарея. «Последний рубеж». Я не знаю, что такое последний рубеж. Мама сказала, что немецкие самолеты до Москвы не долетали и бомбили тут. Бросали «зажигалки». Я искал эти зажигалки и ничего не нашел. Правда однажды мне попалась странная зажигалка в патроне. Я спросил маму – это та самая, что немцы кидали? Она не поняла. А потом оказалось, что это зажигалка Прокопича, которая «махнем, не глядя» – память от погибшего друга.

Я копаю железкой глину в яме. Ковыряю землицу, растираю пальцами. Нету гильз. Только железячки мелкие, ржавые. Что-то звякнуло. Я обрадовался и принялся расшвыривать землю. Показался ржавый бок. Гильза от снаряда! Какая большая. Я вижу только небольшой участок – пятачок с царапинами от моей железки. Я еще немного порыл, расчищая находку. Очень большая. И глубоко уходит. Может, подождать, пока проснутся Сережка с Колькой? Сходить к Прокопичу в сарай – лопату взять. Я знаю, есть саперная.

Я хочу пить. На дне ямы собирается лужица воды. Я осмотрел свои руки и сандалии. Весь в глине! «Что о тебе подумают люди?» Я кинул железку и побежал к дырке в заборе. Дом – напротив. Но мне нужна яма с водой. Наша канава с головастиками. Первым делом я помыл руки. Потом принялся счищать палочкой с сандалий глину и кое-как смывать водой. Мне же еще бежать через парк, потом по улице. А там соседи. А они встретят маму вечером и обязательно наябедничают, что я был весь грязный. И мне влетит. Нужно что-то делать. Что? Я снял рубашку. Потом опять ее надел. Перепрыгнуть лужу я не могу. Упаду. И разбежаться тут негде. Нужно прыгать с места. Двумя ногами. Упаду! Нет. А если перейти. А там пиявки! Я ужас как их боюсь. Однажды на моих глазах доставали тонущего в пруду дядьку. Его откачали, а я стоял, замерев от ужаса, и смотрел, как на его коже шевелятся толстые насосанные пиявки… Нет! Я не полезу в канаву! Пусть лучше мама напорет, но я боюсь пиявок больше мамы.

Я пошел по траве, роса, не успев просохнуть, смачивала и смывала грязь с моих ног. Пока добрался до ворот парка, ноги и сандалии уже были чистые. Я помчался по дороге, не обращая внимания на щебенку, старался не загребать ногами. Может быть, если быстро пробежать мимо соседей, – не заметят? Я домчался до нашей калитки. Во дворе бочка с дождевой водой. Умоюсь там. В ней, кроме комариных личинок, никаких зверей. А их я не боюсь.

– Какой же ты чумазый!

Тетя Таня! Я попытался прошмыгнуть мимо.

– Стой, чертенок!

– Теть Тань! Я помоюсь!

– Да ты ж в ржавчине, пострел! Скидай рубаху, я простирну, пока не присохла!

– Теть Тань, а Сережку и Кольку не видели?

– Как не видеть? Шмонались тут, тебя искали. А ты ж где изгваздался?

Я промолчал. Ну что я буду ей объяснять?

– А куда они пошли?

– На пруд, куда ж еще? А ты где был?

– В парке гулял. Там тир сделали. Я смотрел.

– Ох, ты! Прямо тир?

Я пожал плечами.

– Теть Тань, а тир – это зачем?

– А то ты не знаешь?

Я помотал головой.

– Стрелять!

Я аж подпрыгнул. Ого! Стрелять! Как солдаты! А я такую новость несу ребятам…

– Ты есть хочешь?

– Не-а… я пить хочу.

– Пойдем, я свежей воды принесла. От Баулиных.

Баулины – это за четыре дома ниже по улице. Там колодец, и вода вкусная! Мама тоже туда ходит. Я тоже хожу с ведерком. Мне Прокопич из большой банки сделал ведерко, прикрепив проволочную ручку. Только я никак не могу донести его до дома, не расплескав.

Вода вкусная. Напившись, я захотел есть. Тетя Таня отрезала мне кусок черного хлеба, на него намазала кус тушенки и дала мне большую кружку с самодельным квасом. Ее квас всегда был не коричневым, как в бочке, в парке, а желтым и почти не сладким. Зато очень щипучим. Хлеб с жирной тушенкой и квас быстро погасили голод. Тетя Таня выстирала рубашку и повесила сушиться.

– Теть Тань, а можно я возьму лопату в сарае?

– Возьми, чего ж? Только принеси! А то Прокопич заругает…

Но я не спешил. Без ребят идти копать гильзу смысла нет. Она большая. Да и земли сколько нужно вытащить.

Я принялся бродить по саду. У Прокопича есть яблоня белый налив, там яблочки мелкие, но даже незрелые уже немножко сладкие. Я отрыгнул квас, и терпкая жгучая газовая струя ударила в самую макушку. Выходит, в голове ничего нет. Соседский Левка показывал фокус: открывал рот и стучал себя по макушке, а изо рта слышно было пустой стук. Нет, а чем же я думаю?

– Андрюха!!!

– Колька! Серега! Я тут!

Они орут на улице. А я тут! Меня распирает от новостей! Нужна лопата! Нет, нужно рубашку надеть! Нужно бежать к ребятам. Где мои сандалии?

Сандалии нашлись на крыльце. Тетя Таня их помыла и поставила на солнышке – сушиться. Я дрожащими руками пытался застегнуть мокрый ремешок. Он никак не влезал в пряжку.

– Андрюха!!!

– Да здесь я, здесь!

Я чуть не плакал. Они ж сейчас уйдут, и я им не скажу про тир, про гильзу… Наконец сандалии застегнулись. Я помчался по дорожке между заборами на улицу.

Колька с Серегой уже стояли возле канавы и смотрели в парк.

– Ребята, я тут!!!

Они даже не оглянулись.

– Ребята, погодите меня!

Я домчался до них и выпалил на одном дыхании:

– А в парке тир поставили!

– Да ну?! – эта новость их обрадовала.

– Ага, точно. Мне дядьки сказали. А еще, – я сглотнул, во рту пересохло. – Я гильзу нашел.

Ребята не отреагировали. Что им гильзы? Я тогда добавил:

– От снаряда, с войны. Только она глубоко. Я железкой копал и вот лопату хотел взять!

Эта новость их заинтересовала больше тира.

– Пойдем, покажешь! – сказал Колька.

– А лопату?

– Всегда успеем. Может, это и не гильза, а просто осколок?

Ну, вот зачем они так? Слезы сами навернулись.

– Это гильза! Я знаю!

– Не реви, – сказал Серега. – Че ты как девчонка? Раскопаем – увидим.

Я вытер нос. Обидно все-таки.

Тир от нас не убежит. Ребята сразу пошли смотреть гильзу. Колька слез в яму, на донце набралось воды. Я показал железку от тира.

– Вот, я этим копал. Она там звякает.

– Лопата нужна, – сказал Серега. – Беги, ты ж хотел лопату взять?

Я смущенно вытер нос.

– Серег, а помоги мне канаву перейти. Я не могу.

– Пойдем. – Он перепрыгнул сам и протянул мне руку. – Давай!

Я помчался за лопатой. Тети Тани нигде нет. Я добежал до сарая Прокопича. Я знаю, где лежит саперка. Где все лопаты и грабли.

Я принялся перебирать огромные, в два моих роста, черенки. Где же она? Прокопич ею все время копает лунки для картошки, и цветы ею сажает, и морковку выкапывает. Одно слово – саперка! Я не знаю, что означает это слово, но оно мне очень нравится. В нем звучит что-то очень серьезное такое. Нешуточное. Лопата – слово несерьезное. Глупое слово. Вот скажи десять раз слово «лопата» и сам не заметишь, как рассмеешься. А «саперка» – это ничего смешного.

Как не завалило всеми этими смешными словами… большущий штабель лопат и садового инструмента обрушился на меня! Я больно получил по голове. Но главное: я увидел саперку! Дотянувшись до короткого черенка, я уже рванулся из сарая, как правое мое ухо запалило жгучим огнем, его словно тисками зажало!

– Ты куда?! Набезобразничал и тикать? – пальцы на правой руке у Прокопича – железные.

– Дя Прокопич! Отпусти! Те… мне те Таня разрешила!

– Что тебе Таня разрешила? Лопаты развалить? А собирать кто будет? Мусин-Пушкин?

Я не знаю, кто это, но уверен, что этот гад никогда ничего сам не делал… потому что Прокопич его все время в пример приводит.

Сосед отпустил мое ухо. Прокопич не злой. Но иногда бывает страшно вредным. Я принялся поднимать лопаты и ставить их в угол.

– Вот это пральна! А зачем тебе лопата?

– Я там… мы… это… – никак не мог найти нужные слова. – Там гильза от снаряда.

– Вот это новость, – Прокопич не то чтоб не поверил – удивился. – Это где же?

– Там, где окопы и воронки. У самого забора!

– Да иди ты! – Прокопич всегда так говорит, если очень удивлен и не верит: «Да иди ты!»

– Чесслово! Я копал там железкой, а оно звякнуло. Ребята там, а я за лопатой. Вот.

Прокопич взял еще одну лопату, кроме саперки, и мы пошли к парку. А я раздумывал: а правильно ли я сделал, что рассказал соседу? Может быть, ребята хотели эту находку сохранить в секрете?

На дороге перед нашей калиткой остановился грузовик, и из кабины выскочил папа! Он был в летчицкой кожаной куртке с толстой железной молнией, в узких брюках дудочкой и остроносых ботинках. Шофер из кузова достал большой рюкзак, какой-то деревянный ящик зеленого цвета и огромную сумку-авоську, из которой во все стороны торчали рыбьи хвосты.

Папа пожал руку Прокопичу. А я принялся скакать вокруг него с воплями от переполняющего восторга. Я мгновенно забыл про гильзу. А Прокопич не забыл.

– Ну, здравствуй, наследник! – у папы была редкая колючая щетина, тонкие усики над верхней губой и какие-то пьяные веселые глаза. Водитель взял у папы рубль, грузовик обдал нас дымом и укатил. – Вот я и дома! А куда это вы собрались, копатели? Да еще с лопатами?!

Я ничего не мог объяснять. В животе горел теплый огонек, и этот огонек заливал меня по самую макушку. Хотелось смеяться и плакать. И не знаю, чего больше.

– Да вот, архаровцы наши, этот да Колька с Серегой нашли, грят, гильзу от снаряда. Хочу посмотреть. Зенитка али что?

– Да, кроме них, ничего и быть не должно, – сказал папа, поднял меня на руки, но тут же опять поставил на дорогу. Вместо меня он закинул за спину рюкзак и протянул мне авоську: – Неси! Только по земле не волочи, выше поднимай.

Я подлез под авоську, закинул ее на спину и понес. Хвосты кололи мне бока, от авоськи несло рыбой. Следом за мной папа нес рюкзак и деревянный ящик. А Прокопич перешагнул канаву и углубился в парк.

Дома папа сказал:

– Второй час уже. Ну, впрочем, как я и рассчитывал. Маме я с вокзала позвонил. Она отпросится пораньше. Ну, рассказывай, много ты ей нервов попортил? Лучше сам рассказывай, чем она жаловаться будет. А мы уж тут по-мужски сами разберемся. Ну, есть в чем покаяться?

Я рассказал про все. Про рваные штаны, про грязную рубашку, про соседского кота, которого засунул под бочку, про дохлую крысу, которой пытался тренировать нашу Муську, а она ее не брала… зато тетя Нюра испугалась до сердца… что маме жаловалась. Ну, еще про то, что днем спать совсем не хочу. Потому что это только детки спят, а я уже большой.

Я смотрел при этом в пол и бубнил на одной ноте. Я не видел глаз отца и его лица. Наверное, он сильно злится. Все-таки мама ругала меня здорово, а когда я от нее спрятался под кровать, даже пыталась меня выковырнуть оттуда щеткой. Это из-за крысы.

Папа меня не стал наказывать. Он покряхтел и сказал:

– То, что ты чуня, – это плохо. Мать все руки, небось, истерла в корыте, тебя обстирывая?!

Я кивнул.

– То, что животных мучил, – тоже плохо. Они ж живые, и у них свои дела и понятия. Ты представь, что кто-нибудь, большой такой, станет играть с тобой, а ты есть хочешь, и тебе совсем не до игр. С тетей Нюрой плохо вышло. Ты прощения попросил?

Я покачал головой. Нет, конечно. Как к ней подойти? Она ж злится. Еще шваброй огреет…

– Ну, а днем спать… ты знаешь, что это полезно?

Я скривился. Рыбий жир тоже полезный, но он очень противный.

– Не морщись. Я всегда днем сплю, если есть возможность. Ладно. В конце концов, если организм захочет, ты хоть спички вставляй, все равно уснешь.

Папа не сказал, какие спички и куда вставлять. Он вдруг спросил:

– Я тебе морскую звезду прислал, сохранил?

Я захлюпал носом. Как ему объяснить? Звезда лежала на этажерке, я полез на нее за книжкой, этажерка повалилась на меня. От звезды остались мелкие осколки. Я ревел целый день и еще полдня. Легче мне не стало. Осколки мама выкинула. Я вздохнул.

– Она разбилась.

– Сама разбилась?

Я кивнул, потому что говорить было невозможно. Если б я издал хоть звук, он бы немедленно перешел в протяжный рев.

– А я думал, что хорошо ее просолил и просушил. Видно, она была еще чуточку живая. Решила, что ты недостоин ее компании, и кинулась вниз…

В папином голосе не было обиды, упрека. Я улыбнулся. Он не сердится.

– Ты настроил станцию?

– Настроил. Но мне снова придется слетать туда на месяц.

– Зачем?

– Нужно научить солдат на ней работать.

– А сами они не научатся? – мне не хотелось отпускать папу.

– Нет, сами не научатся. Это новая станция.

Папа взял меня на руки и отнес на постель.

– Я не хочу спать.

– И не спи, кто тебя заставляет?

– А Камчатка – это где?

– На самом краешке земли. Далеко-далеко на Востоке. Через всю страну. Наша станция стоит на сопке, и мы первыми встречали солнце на всем континенте.

Я принялся часто моргать, потому что глаза вдруг защипало, и мне отчаянно захотелось их закрыть. Папа сидел рядом. Он расстегнул куртку и гладил меня по спине. От его ладони разливалось блаженное тепло. В полудреме я услышал хриплый шепот Покопича:

– Андреич! Андреич! – папина рука провела еще раз по моей спине и исчезла. Я ничего не понимаю, туман закрывает мой слух:

– Там фугас эс-це пятьдесят! Взрыватель на месте.

В голове мелькнуло: Мусин-Пушкин, не забыть спросить у папы, кто это. Больше я ничего не помню.

Я проснулся от шагов по комнате и маминых слов. Она что-то говорила, и в ее голосе не было ни злости, ни обиды, она не ябедничала на меня папе. Я слышал жаркий шепот, чмоки. Все ясно: целуются.

– Ты ж писал, что еще две недели?! – голос у мамы звонкий, даже когда она старается говорить шепотом.

– А нам программу сократили. Сашка узел привода забрал на переборку и доводку. Что мне там сидеть? Борт нам дали, вот мы и махнули. Официально я – там. Фактически – тут.

– Не влетит?

– Нет, начальник в курсе. Я рыбки привез – вяленую корюшку. Крабов хотел, да не сезон, Ушли от берега. А то бы привез.

Папа уже привозил крабов – не целиком, клешни. Их было две. Одну у меня стащили, думаю, это Витька, тети-Клавин внук. Он – вор. А на вторую я уронил железный утюг Прокопича, которым качал мускулы. Клешня случайно попала под утюг.

Я окончательно проснулся. На улице еще светло. И тут я вспомнил про гильзу. Я все проспал!!! Серега с Колькой и Прокопич ее уже выкопали! Я должен увидеть. Ведь это я ее нашел!

Как был, в одних шортах, я помчался на улицу. Сандалии мои?! Где сандалии? Вот они. Я всунул ноги и помчался мимо родителей, сидящих на кухне, мимо Прокопича. На улице меня встретили Серега и Колька. Они хитро смотрели. Где гильза от снаряда?

Я их так и спросил.

Они молча переглянулись. Темнят. Зажали, гады? Это я ее нашел!

Я еще раз спросил, но голос предательски дрогнул:

– Где гильза?

– Нету, – сказал вредный Колька.

– Зачем вы врете?! – слезы брызнули из глаз. – Я вам рассказал, а вы!!!

– Не мучь его, – сказал Серега.

– Спи больше, – вредно сказал Колька.

– Это была не гильза, – спокойно сказал Серега. – Это была бомба.

Слезы мгновенно высохли, и я сказал, как Прокопич:

– Да иди ты!

– Сам иди, – вредно сказал Колька. – Мы тоже не знали. Пришел дед с лопатами, и мы стали копать. Тут он как заорет: «ВОН! Тикайте!» Я чуть не обоссался. А он лег на землю и руками туда под бомбу… сам весь белый… потом встал и говорит: «Ребята, вы уже большие. Бегите к магазину, звоните по ноль два. Скажите, что так и так: в парке нашли немецкую авиабомбу тип эс цэ пятьдесят. Запомнил? Я так и сказал. Меня сперва слушать не хотели. А Прокопич как знал. Если не поверят, скажи, мол, послал меня старшина отдельного саперного батальона Цыганков. Я сказал. Приехали солдаты и откопали эту бомбу, вот с полчаса как оцепление сняли.

Я стоял убитый всем этим. Я все проспал! Это же я ее нашел! И даже краем глаза не видел, какая она – бомба!

Я повернулся и пошел домой. Слезы просто вытекали из глаз. Я не хотел реветь… это выходило само собой.

Навстречу мне вышел папа. Он присел на корточки вытер платком нос и глаза.

– Это ты нашел бомбу?

Я кивнул.

– Вот что, сын, ты ж понимаешь, это дело не женское. Не будем маме говорить. Ладно? Женщины ведь не понимают, что бомбы уже нет. Что она пролежала больше двадцати лет и не взорвалась… Сейчас скажешь ей, знаешь, как она нервничать будет?

Я помотал головой.

– Очень сильно. А нам это не нужно. Ты ж не хочешь, чтоб она тебя в парк вообще не пускала?

Я кивнул.

– Ну вот. Пусть это будет нашей тайной.

Информация о бомбе пробыла тайной всего несколько часов. Мы жарко обсуждали с ребятами событие. По всей улице катилась новость. Нам завидовали мальчишки всех дворов. Парк был трижды перекопан, потом. Но бомб больше не нашлось. Маме о бомбе рассказала тетя Таня. Мама бледнела, ахала. Потом с ней о чем-то поговорил папа. Я не знаю, потому что играл в салочки. Потом папа ушел к Прокопичу, и они там разговаривали о войне, о бомбах и о том, что стоим на страже Родины… и пусть ей будет хорошо. И чтоб водка не дорожала. Я примчался на веранду к Прокопичу. Во рту было сухо, как в пустыне, а перед папой стояло как раз полстакана воды.

Я схватил эту воду и одним махом вытянул все до донышка. Я не видел вскочившего Прокопича, я видел только распахнутый рот папы, его руку, и почувствовал, будто внутри меня взорвалась та самая бомба.

Что дальше? Папин палец во рту. Я давлюсь, и какая-то гадость вылетает из моего горла на траву… дальше туман…

На следующий день утром я проснулся как ни в чем не бывало. Ничего не помню. Даже про бомбу я вспомнил потом, когда побежал в парк и нашел там здоровенную ямищу. Долго смотрел на нее, вспоминая, когда это ее успели откопать?

Потом я все вспомнил: и шепот Прокопича, и рассказ Сережки и Кольки про солдат, как бомбу доставали, пока я спал. А что было потом? Я решил сходить к тете Тане и Прокопичу.

Тетя Таня ушла за керосином в лавку. Лавка в Новом поселке. Мы с мамой тоже туда ходим. Керосин нужен для керосинки. На нем варят суп и жарят макароны с котлетами.

Я догадался, что тетя Таня пошла за керосином, потому что керосинка разделена на две части. Верхняя с тряпками лежит на веранде и воняет, а нижнюю тетя Таня помыла, и она сохнет на крылечке. И бидона, в котором хранится керосин, нету. Все ясно. А Прокопич ширкает в сарае рубанком. Я люблю смотреть, как он стругает. Из рубанка завивается душистая золотая стружка. Если ее жевать – чуть-чуть сладкая.

Я пришел в сарай.

– Привет, алкоголик! – сказал Прокопич. – Голова не болит?

Я помотал головой. Ничего не болит.

Прокопич принялся щепочкой выковыривать из рубанка забившуюся стружку.

– Как же это тебя угораздило вчера отцовский стакан опростать?

Я пожал плечами.

Не помню ничего. Да мне это и неинтересно. Я проснулся один. Папы нет, мамы тоже. Они уехали на работу. На столе нашлись жареные макароны с котлетой и кружка с чаем, тоже остывшим. Все это было накрыто полотенцем – от мух. Я хотел есть. Я люблю макароны. Они толстые и с дыркой. А котлета магазинная. Это мама вчера из Москвы привезла. Я вспомнил, как в доме пахло жареными котлетами, когда проснулся вечером.

– Как это ты лихо полстакана водки хватанул! Неужели не зажгло? – Я помотал головой. Ну чего он смеется?

– Дя Прокопич! А это я бомбу нашел.

– Ребята сказали… Бог вас бережет. Плывун-то ее вишь куда утащил – метров на двадцать.

– А какая она была?

– Здоровенная, тебе аккурат по самый пупок. Взрыватель сломанный оказался.

– А куда ее увезли?

– На полигон, наверное, там взорвали.

– А это где?

– Не знаю. Где-то. Секрет.

– А почему?

– А от таких, как ты – больно любопытных.

Прокопич начинает сердиться. Он все выковырял из рубанка.

– Ты поел?

– Да.

– Ну, иди, гуляй.

Я пошел к парку. Воды в канаве меньше, поэтому перепрыгнул. За поляной воронки. Над одной воронкой синий дымок. Там ребята курят. Колька с Сережкой, а еще к ним ходит моя молочная сестра – Ирка. Молочная, потому что ее кормили молоком моей мамы. Ей курить не дают. Девчонка. Она смотрит, как большие ребята курят. Мне тоже не дают. Ребята собирают окурки, вытряхивают из них остатки табака. Им еле-еле хватает на одну самокрутку. Сережка докуривает скрученную из газеты цигарку. Это дядя Ваня так называет самодельные сигаретки.

У нас все курят. И папа, и мама, она, правда, говорит, что так – балуется, а папа курит «Шипку» и «Лайку», а Прокопич курит «козью ножку». Он делает из газеты воронку, и загибает ее в форме трубочки, и насыпает махорку из пачки. У махорки желтый едкий дым. Но Прокопичу нравится.

Я присел на краешек воронки и поболтал ногами.

Сережка коротко глянул на меня.

– Мамки там нету?

Я оглянулся на наш забор. Сережкина мать сердцем чует, когда он идет курить, и бежит следом с полотенцем – гонять! На улице никого не было, и я сказал:

– Нету. А мне дадите?

Я подумал, раз уж нашел бомбу, то покурить-то мне можно.

– Самим мало, – сказал Колька. – Я хотел у отца «Казбек» стибрить, а он заметил, чуть ухо не оторвал. Твой что курит?

– «Шипку», – сказал я.

– Ну, стяни у него пару сигарет, одна – твоя.

– А у Прокопича махорки много. У него сто пачек на окне. Можно взять, он не заметит.

– Ну, принеси и покуришь.

Колька с Серегой посмотрели с намеком «слабо?». Я вскочил и припустил к дому Прокопича.

Тетя Таня еще не пришла с керосином. Из сарая доносилось ширканье рубанка. Я заскочил на веранду. Махорочные пачки горкой были сложены на подоконнике. Рядом также горкой лежали спичечные коробки с самолетом на этикетке. Я схватил кусок газеты, одну пачку махорки и коробок. Запихнув все в карманы шортов, помчался обратно в парк.

Прибежав к воронке, я вывалил добычу.

– Вот.

Ирка бегала по полю и плела венок из одуванчиков. Увидев меня, она подошла, наблюдала, как Колька свернул «козью ножку» и насыпал в нее махорку.

– А мне дадите?

– Вот еще!

Ирка обиделась.

– Ефли не дадите, я маме скаву, а она вафим мамам… а ефли дадите, не скаву.

– Вот ябеда! – Сережка погрозил ей кулаком.

– Махорки много, – сказал Колька, – всем хватит!

Он сделал большую «козью ножку». Маленькая никак не получалась. И протянул мне:

– Держи. Как подожгу, тяни в себя как можно глубже.

От «козьей ножки» пахло бумагой, чем-то пряным, а газета липла к языку. Чиркнула спичка, огонь облизнул золотистые зернышки махорки, я потянул в себя…

Сперва зажгло горло, но я упорно тянул дым. В какой-то момент жжение сменилось онемением, вдруг дыхание сперло. И я не мог уже ни вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах замельтешили оранжевые пятна. Меня согнуло пополам, и желудок выложил на траву макароны с котлетой. Пока я приходил в себя, Колька подобрал выпавшую из моих пальцев «козью ножку» и протянул Ирке:

– На, тяни!

Она замахала руками и с криком:

– Дулаки! – и убежала.

С тех пор меня совсем не тянет курить.

Клингенталь – Москва – Сочи, 2012 г.