Поверженный Рим

Глава 1 Временщики

Зима в Нижней Панонии в этот беспокойный для Римской империи год выдалась на редкость мягкой. Во всяком случае, легкий январский морозец не помешал юному императору Грациану отправиться на охоту в сопровождении пышной свиты из военных и гражданских чиновников. Магистр пехоты Нанний долго стоял у окна, наблюдая за суетой во дворе курии, и лишь потом обернулся к своему гостю, сухощавому мужчине лет тридцати пяти с надменным и строгим лицом. Епископ Амвросий Медиоланский был очень влиятельным человеком, к его мнению прислушивались многие высшие чиновники империи, и сиятельный Нанний не был в этом ряду исключением. Епископ почти не притронулся к угощению, выставленному на стол магистром. Впрочем, Амвросий даже среди служителей христианской церкви славился своей воздержанностью в пище. А вино, по слухам, он не употреблял вовсе. Сам Нанний, которого разве что самый беззастенчивый льстец мог назвать примером христианского благочестия, никогда ни в чем себе не отказывал. Вот и сейчас, подойдя к столу, он налил из глиняного кувшина вина в кубок и залпом его осушил. Несколько ярко-алых пятен упали на белое покрывало, но магистр этого даже не заметил.

— Готы разорили Мезию и Фракию, по слухам, они готовы двинуться в Иллирик, — глухо проговорил Амвросий. — А в это время император Грациан предается забавам в окружении высших чиновников империи, одетый в звериные шкуры, словно варвар.

— Грациан молод, — усмехнулся Нанний и присел к столу напротив расстроенного епископа. — Ему нет еще и двадцати лет. В его возрасте удачный бросок копья в тушу зверя порой значит гораздо больше, чем победа, одержанная на поле брани.

— Мы уже потеряли две провинции, — напомнил магистру Амвросий, — и сдается мне, что наши неприятности на этом не закончились. Причем не только на Востоке, но и на Западе. По моим сведениям, сиятельный Нанний, франки вновь готовят вторжение в Галлию и уже нашли себе союзников в лице венедов.

Слова епископа не стали для магистра пехоты откровением. Угроза с Севера была для Римской империи не менее опасной, чем угроза с Востока. Захват франками Паризия означал потерю не только Северной Галлии, но и Британии. Варвары, надо отдать им должное, выбрали для вторжения очень удачное время. Римские легионы в Британии и Северной Галлии уже давно не получали жалование. Волнения в их рядах нарастали. Не исключено, что в создавшейся ситуации они решатся на открытый бунт и попытаются бросить вызов императору Грациану.

— Ты полагаешь, что варвары координируют свои действия? — прямо спросил епископ у магистра.

— Вне всякого сомнения, — кивнул головой Нанний. — Я даже знаю имя человека, который способен договориться не только с франкскими и венедскими вождями, но и с дуксом Британии Магном Максимом.

— Ты имеешь в виду патрикия Руфина? — насторожился Амвросий. — Неужели этот язычник еще жив?

— Он не только жив, но и собирается, по моим сведениям, приехать к нам в Сирмий, — усмехнулся Нанний.

— Зачем? — удивился Амвросий.

— Скорее всего, он надеется найти союзников в окружении Грациана.

— Ты говоришь об этом так спокойно, сиятельный Нанний, словно речь идет о веселой пирушке, а не о заговоре против законного императора, — зло проговорил епископ.

— Я не всесилен, Амвросий, — поморщился магистр. — Ты, видимо, забыл, что у нас не один, а два императора. Наследником умершего Валентиниана провозглашен его младший сын, от имени которого выступает человек, имеющий среди чиновников империи немало сторонников.

— Префект претория Меровлад — варвар, — вспылил епископ. — Римский сенат не позволит ему бесконтрольно распоряжаться судьбой империи.

— Римский сенат — это сборище глупцов и обжор, — вздохнул Нанний, — а за спиной комита Меровлада легионы бойцов, испытанных во многих сражениях. Мы не можем не учитывать этого, Амвросий.

— И что ты предлагаешь? — нахмурился епископ.

— Нам нужен еще один император, — обворожительно улыбнулся собеседнику магистр. — Нам просто необходим зрелый человек, опытный полководец, способный навести порядок в восточной части империи.

— Уж не себя ли ты имеешь в виду, сиятельный Нанний? — насторожился Амвросий.

— Мне хватит забот в Галлии, — покачал головой магистр. — Я имею в виду патрикия Феодосия сына Гонория, прямого потомка императора Трояна.

— Но ведь Гонорий был изменником!

— И что с того? — пожал плечами Нанний. — С какой стати высокородный Феодосий должен отвечать за грехи своего отца? Или тебя больше устроит в качестве императора Востока семилетний Валентиниан, направляемый префектом претория Меровладом?

— Феодосий — язычник, — хмуро бросил Амвросий.

— А Меровлад добрый христианин? — насмешливо спросил Нанний. — Ты уверен в этом, святой отец? Если руг утвердится в Константинополе, Восток будет потерян навсегда не только для Рима, но и для христианской церкви. Варвары будут распоряжаться в этой части империи, как в собственном доме. Христианские святилища будут разрушены, а на их месте язычники построят храмы для своих богов.

Вражда магистра Нанния с префектом Меровладом не являлась тайной для Амвросия. И Нанний, и Меровлад были христианами, но искренность в вере и того и другого вызывала у епископа большие сомнения. По слухам, тот же сиятельный Нанний состоял в близких отношениях с фламином Юпитера и не раз участвовал в языческих мистериях. Различие между магистром и комитом заключалось только в одном: Нанний происходил из семьи римских патрикиев, тогда как Меровлад принадлежал к одному из самых знатных ругских родов. Наверняка префект не утратил связи ни со своими богами, ни с их жрецами. Конечно, епископу Медиолана патрикий Феодосий в качестве правителя Константинополя куда более подходит, чем руг Меровлад. На это, видимо, и делает ставку магистр Нанний, стоящий во главе «римской» партии, которая находится в жестком противостоянии с партией варваров.

— Я не буду возражать, Амвросий, если ты приставишь к патрикию Феодосию своего человека, — спокойно продолжал Нанний, пристально глядя в глаза епископа. — В конце концов, если новому императору будет выгодно принять христианскую веру, то он ее примет. В этом ты, надеюсь, не сомневаешься?

— Ты уверен, магистр, что патрикий Феодосий справится с возложенной на него миссией?

— Я ни в чем не уверен, Амвросий, — вздохнул Нанний. — Но другого человека для решения столь сложной задачи у меня под рукой просто нет.

— Я дам тебе ответ, магистр, только после того, как лично повидаюсь с патрикием Феодосием, — сказал епископ после недолгого размышления. — Когда он прибывает в Сирмий?

— Я жду его сегодня вечером.

— В таком случае, мы увидимся завтра, магистр. И да поможет нам Бог во всех наших благих начинаниях.

Нанний почти не сомневался, что Амвросий договорится с патрикием Феодосием. Он даже знал, какие условия выдвинет епископ будущему императору. Амвросий был никеем, в отличие от константинопольского первосвященника Демосфила, придерживающегося арианства. Но после оглушительного поражения Валента, ярого приверженца именно этого направления в христианстве, влияние ариан в империи практически сошло на нет. И уж конечно, никеи не упустят возможности, чтобы поквитаться с противниками и вернуть под свой контроль утерянные храмы. Сиятельный Нанний не вникал в суть разногласий, возникших между сторонниками двух направлений христианской религии, просто в данных конкретных обстоятельствах поддержка епископа Амвросия была для него куда важнее, чем поддержка епископа Демосфила, находящегося в Константинополе, и он сделал свой выбор, руководствуясь разумом, а не сердцем.

Магистр Нанний выбрал для проживания этот ничем не примечательный двухэтажный дом только потому, что из его окон хорошо просматривалась не только площадь перед курией, где остановился божественный Грациан, но и несколько прилегающих к площади улиц. Прожитые годы, — а Наннию недавно исполнилось пятьдесят, — научили его осторожности. Варвары как зараза распространялись по провинциям обширной империи, и никто не мог дать гарантии, что уже завтра они не появятся в Нижней Панонии. Император Грациан прибыл в Сирмий в сопровождении десяти легионов пехоты и пяти тысяч клибонариев. Еще пятнадцать легионов под началом дукса Фригерида прикрывали сейчас границы Панонии и Иллирика. И если бы речь шла только о готах, то этих сил, пожалуй, хватило бы, чтобы очистить Фракию и Мезию от напасти. Юный Грациан без оглядки рвался в драку, но магистр Нанний и дукс Фригерид были слишком опытными людьми, как в воинском деле, так и в управлении империей, чтобы бросать на кон все и сразу. На протяжении нескольких месяцев Нанний удерживал Грациана, горевшего желанием отомстить готам за убитого дядю Валента, и, как теперь выясняется, был совершенно прав в своих опасениях.

— Нотарий Пордака прибыл? — спросил магистр у раба, склонившегося в поклоне.

— Светлейший муж ждет твоих распоряжений в соседний комнате, сиятельный Нанний.

— Зови, — коротко бросил магистр.

Пордака был законченным проходимцем, готовым служить и нашим и вашим, а потому магистр Нанний никаких иллюзий на его счет не питал. Но это, разумеется, еще не повод, чтобы отталкивать человека, обладающего хорошим нюхом и полезной информацией. Когда-то Пордака занимал весьма высокий пост в префектуре Рима, но, по слухам, крупно проворовался. Каким-то образом ему удалось избежать заслуженной кары, и он перебрался в Константинополь, где, кажется, преуспел. Во всяком случае, у Нанния были все основания полагать, что нотарий Пордака человек не бедный, хотя тот никогда не хвастался своим достатком и все время норовил урвать из небогатой императорской казны изрядный кус. Магистр не собирался потакать авантюристу в его бессовестных притязаниях, однако у него хватало ума понять, что люди, подобные нотарию, даром не служат. К счастью, у Пордаки было две слабости: кроме сребролюбия он страдал еще и честолюбием. Прохиндей мечтал стать римским сенатором, и Нанний обещал ему в этом помочь.

— Патрикий Руфин в Сирмии? — резко обернулся к новому гостю магистр.

— Он в Панонии, — частично подтвердил подозрения Нанния нотарий. — Однако я не думаю, что он сунется в город, переполненный агентами императора. К тому же многие чиновники свиты Грациана знают его в лицо.

— Руфин собирается встретиться с Меровладом?

— Вне всякого сомнения, — кивнул Пордака. — Иначе зачем ему так рисковать?

— И о чем бывший патрикий собирается говорить с ругом? — спросил магистр.

— Осмелюсь тебе напомнить, сиятельный Нанний, что бывших патрикиев не бывает, — поправил магистра нотарий. — Я, разумеется, не собираюсь оспаривать указ покойного императора Валентиниана, лишивший Руфина званий, должностей и привилегий, не говоря уже об имуществе, но никто не может отнять у человека того, что он получил от предков — знатность рода. Руфин, несмотря на изгнание и опалу, остается в глазах многих римлян, как простого люда, так и чиновников, птицей очень высокого полета. Со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

— Иными словами, он вхож в дома римских сенаторов и высших чиновников из свиты императора?

— Ты, как всегда, попал в точку, сиятельный Нанний, — польстил магистру Пордака.

Сам Пордака тоже претендовал на родовитость, что было со стороны сына рыбного торговца большой наглостью, но Нанний пока не собирался ставить на место зарвавшегося самозванца. Придет срок, и магистр воздаст нотарию полной мерой, во всяком случае, сенатором Пордаке не бывать, пока жив сиятельный Нанний. А что касается его притязаний, то пусть надеется. В конце концов, именно надежда делает нашу жизнь если не радостной, то сносной.

— Что ты слышал о франках? — спросил Нанний, жестом приглашая Пордаку к столу. — И какие вести идут из Венедии?

В отличие от худосочного епископа Амвросия, нотарий обладал приличной комплекцией и очень хорошим аппетитом. Во всяком случае, он с удовольствием приналег на угощения, выставленные расторопными слугами магистра совсем для другого человека. Вином он тоже не пренебрег. Справедливости ради надо сказать, что Пордака не забывал и о деле, щедро делясь с гостеприимным магистром полученными в готском стане сведениями.

— Я одного не могу понять, светлейший Пордака, — задумчиво проговорил Нанний, — почему Руфин тебя до сих пор не повесил?

— Спасибо тебе на добром слове, магистр, — обиделся нотарий.

— Так посуди сам, светлейший Пордака, кем же тебя считать Руфину и готам, как не агентом Грациана? — усмехнулся Нанний.

— Можно подумать, что я скрываю от варваров свою преданность божественному императору. Я говорю об этом на всех углах. И уж конечно, патрикий Руфин знает о нотарии Пордаке если не все, то многое. Но в отличие от тебя, магистр, ему и в голову не пришло заподозрить меня в двоедушии.

— То есть, если я правильно тебя понял, светлейший Пордака, Руфину выгодно, чтобы полученные тобой сведения дошли до ушей близких к императору людей?

— Очень может быть, сиятельный Нанний, — кивнул нотарий.

— Но ведь эти сведения могут быть ложными?

— Я не так прост, магистр, как тебе кажется, — усмехнулся Пордака. — И если я говорю, что рекс Гвидон сочетался браком с прекрасной Констанцией, дочерью давно почившего императора Констанция, то, значит, так оно и есть.

— А какое мне дело до рекса Гвидона? — в раздражении воскликнул Нанний.

— Императору Валенту, не в обиду тебе будет сказано, магистр, тоже не было дела до божественного Гвидона, но именно этот рекс снес ему голову на моих глазах. А русколанская конница втоптала гвардейцев императорской схолы в землю.

— А почему вдруг этого варвара называют божественным? — удивился Нанний.

— Соплеменники считают его сыном одного из самых почитаемых варварами богов. Возможно, даже его земным воплощением. Во всяком случае, ребенок, рожденный Констанцией от Гвидона, объявлен в Девине воплощением бога Ярилы, призванным изменить мир. Он получил имя не то Кладовлада, не то Ладовлада, то есть сына богини Лады и бога Велеса, со всеми причитающимися столь важной особе атрибутами.

— И зачем ты мне все это рассказываешь? — нахмурился Нанний.

— Так ведь именно Гвидон месяц назад в присутствии жрецов едва ли не всех варварских богов был избран верховным правителем франков, — ласково улыбнулся магистру нотарий. — А его сын Кладовлад, внук покойного Констанция, вот-вот будет провозглашен императором. Теперь ты понял, сиятельный Нанний, куда нацелились люди, именующие себя русами Кия?

Об опасности, нависшей над северной Галлией, магистр пехоты уже знал от своих агентов, но он никак не предполагал, что варвары зайдут в своих притязаниях так далеко. Им мало захваченных у римлян провинций, они покушаются на власть над миром. Какая наглость!

— Патрикий Руфин всегда играл по-крупному, — усмехнулся Пордака. — Так с какой же стати ему менять свои привычки? Кстати, Руфин, в отличие от тебя, сиятельный Нанний, очень щедрый человек. Я оказал ему несколько услуг коммерческого характера и был вознагражден за свои старания полной мерой.

Увы, магистр то ли не расслышал слов Пордаки, то ли не понял содержащегося в них намека, во всяком случае, ничем, кроме сытного обеда, он так своего гостя и не порадовал. Нанний решал очень трудную задачу по сохранению Римской империи. Стремление, безусловно, похвальное. К сожалению, магистру пехоты не хватало ума, чтобы понять очевидное: империя — это, прежде всего, люди, такие как нотарий Пордака. И игнорирование их интересов ни к чему хорошему не приведет.

Император Грациан вернулся с охоты в приподнятом настроении. Его юное лицо порозовело от мороза и радости удачной охоты. Грациан собственной рукою поразил огромного секача и сейчас вдохновенно рассказывал об этом патрикию Евгению, прибывшему сегодня в полдень в Сирмий из Рима, дабы выразить почтение императору. Патрикий Евгений отличался довольно высоким для римлянина ростом, но был грузноват. К тому же его мучила одышка, что в тридцатипятилетнем возрасте даже странно. Будь на то воля сиятельного Нанния, он бы собрал всех римских сенаторов и выгнал их в чистое поле. Через пару месяцев интенсивных воинских упражнений патрикии наконец-то стали бы походить на людей, а не на разжиревших от безделья боровов. Разумеется, вслух своего мнения Нанний высказывать не стал. Кивнув дружески патрикию Евгению, он присоединился к хору свитских чиновников, на все лады расхваливающих удаль и ловкость юного императора. Грациан, надо отдать ему должное, был далеко не глупым человеком, и многие знатные мужи империи очень надеялись, что с возрастом этот хорошо сложенный, быстрый в движениях молодой человек затмит славу своих предшественников и сумеет не только сохранить Римскую империю от развала, но и расширить ее границы.

— Опять ты, Нанний, со своей Галлией, — поморщился Грациан, выслушав магистра.

— Если мы потеряем Галлию, божественный император, то величию Рима придет конец, — вздохнул магистр. — И даже победа, одержанная на Востоке, не спасет империю от развала.

К немалому удивлению сиятельного Нанния, сенатор Евгений его поддержал, высказавшись в том смысле, что римский сенат обеспокоен положением дел в богатейшей провинции империи. Набеги варваров в последнее время участились. Франки почти беспрепятственно пересекали Рейн и грабили приграничные земли. Особенно страдали от их набегов усадьбы богатых землевладельцев.

— А я давно говорил, что усадьбы в Галлии следует обносить каменной стеной, — буркнул рассерженный Грациан. — Если каждая усадьба превратится в крепость, то у варваров сразу же пропадет охота разорять наши земли. К сожалению, знатные мужи Галлии никак не могут понять очевидного: у империи не хватает легионов, чтобы наглухо закрыть границу. Регулярная армия просто не приспособлена для охоты за мелкими ватажками. Это должно стать заботой самих галлов, если они не хотят вечно ходить в обиженных. Тебе следовало объяснить это жалобщикам, сенатор Евгений.

Чиновники, собравшиеся в курии Сирмия, встретили слова императора гулом одобрения. Грациан высказал дельную мысль, это признал даже магистр Нанний. К сожалению, возведение подобных крепостей потребует больших расходов, а казна империи пуста.

— Пусть строят на свои средства, — отрезал Грациан. — В конце концов, это ведь их добро воруют варвары, а не мое.

Император, огорченный плохими вестями, взмахом руки отпустил свиту и уже отправился было почивать, но его перехватил настырный Нанний. Грациан вспылил, но сумел сдержать гнев, рвущийся наружу, что потребовало от него немалых усилий. Старший сын покойного Валентиниана был вспыльчив от природы, но, в отличие от своего отца, умел обуздывать свой нрав, если этого требовали обстоятельства. Очень похвальное качество в молодом человеке.

— Я получил сведения, божественный Грациан, что варвары готовят вторжение в Галлию, — негромко, но веско произнес Нанний. — Удар последует сразу же после того, как мы ввяжемся в войну с готами. Я даже знаю имя человека, который возглавит набег франков. Это некий Гвидон, которого варвары считают сыном бога.

— На охоте я разговаривал с комитом Андрогастом, только что прибывшим из Лиона, — нахмурился Грациан. — Он меня заверил, что в Галлии все спокойно.

— А зачем высокородный Андрогаст приехал в Сирмий, он тебе не сказал?

— Я полагал, что его вызвал ты, магистр.

— Боюсь, что комит Андрогаст уже нашел общий язык с префектом претория Меровладом, а потому верить ему нельзя, — холодно произнес Нанний.

— Ты подозреваешь всех, магистр, — в раздражении воскликнул Грациан. — Ты подозреваешь Меровлада, ты подозреваешь дукса Максима, ты подозреваешь комита Андрогаста!.. А есть люди, которым ты веришь, сиятельный Нанний?

— Есть, — твердо произнес магистр. — Имя одного из них я уже называл тебе, божественный Грациан. Речь идет о комите Феодосии.

— Я слышал о Феодосии много хорошего и много дурного, магистр, но я не понимаю, почему я должен делиться властью с этим человеком? У меня уже есть один соправитель — Валентиниан. По-твоему, я должен обездолить родного брата и облагодетельствовать совершенно чужого мне человека?

— А ты уверен, божественный Грациан, что Валентиниан действительно твой брат?

В этот раз Грациан не сдержал гнева. Град ругательств и угроз, которые он обрушил на склоненную голову магистра, мог бы привести в смятение слабого духом человека, но Нанний стоял на своем нерушимо, как скала. Его спокойствие отрезвило юного императора, он залпом осушил кубок, поднесенный расторопным рабом, и зло бросил через плечо:

— Рассказывай.

Грациан очень тепло относился к своему младшему брату Валентиниану, и это чувство не смогла поколебать даже явная несправедливость отца, назвавшего своим наследником сына младшего в обход старшего. Правда, римский сенат отказался утвердить завещание императора Валентиниана, сделанное незадолго до смерти, что позволило Грациану заявить о своих правах. Тем не менее младшего брата он не ущемил, хотя отлично понимал, что из-за спины мальчика будет править совсем другой человек. Но ругу Меровладу оказалось мало Иллирика, Реции, Норика и Панонии, теперь он замахнулся на Восточную часть империи, еще недавно подвластную бездетному Валенту. Магистр Нанний, будучи человеком опытным, давно уже заподозрил, что дело здесь не только в братских чувствах Грациана к маленькому Валентиниану. Похоже, император был неравнодушен к своей мачехе Юстине, но скрывал это от всех и в первую очередь от самого себя. Скорее всего, это была мальчишеская влюбленность, вряд ли способная перерасти в глубокую страсть, но тем не менее распутная Юстина, сама того не подозревая, приобрела над Грацианом определенную власть. Для Нанния было большой удачей, что Юстина, поглощенная шашнями с Меровладом, не обратила на чувства юного императора ни малейшего внимания, чем сильно облегчила магистру задачу по своей дискредитации.

— Я расспросил очень многих людей, божественный Грациан, — вздохнул Нанний. — Правда, в большинстве своем это были рабы.

— Не серди меня, магистр, — зло процедил Грациан, откидываясь на спинку кресла. — Рабы не могут свидетельствовать против своих господ.

— У меня есть свидетель, который наверняка устроит тебя, божественный Грациан. Речь идет о трибуне конюшни Цериалии, родном брате императрицы Юстины.

— Он готов принести клятву?

— Да, — уверенно кивнул головой Нанний. — Правда, он не готов утверждать, что Валентиниан — сын Меровлада, но он подтвердил в разговоре со мной, что Юстина вступила в связь с ругом почти сразу же после свадьбы.

Нанний затратил немалые средства на подкуп пугливого трибуна конюшни, но сейчас, глядя в расстроенное лицо Грациана, он понял, что потратился не зря. Император и без того не любил префекта Меровлада, а теперь, после разоблачений Цириалия, он его попросту возненавидел.

— Стилихон перехватил мою добычу во время охоты, — произнес сдавленным голосом Грациан.

— Какой еще Стилихон? — растерялся Нанний.

— Сын Меровлада, — зло выдохнул юный император. — Наглец.

Сиятельный Нанний про себя поблагодарил и легкомысленного Стилихона, и кабана, столь вовремя выскочившего под удар чужого копья. Это счастливое для магистра обстоятельство могло сыграть большую роль в деле спасения гибнущей империи. И если епископ Амвросий назовет этот случай на охоте промыслом божьим, Нанний не станет ему возражать.

— Я должен поговорить с комитом Феодосием, — задумчиво проговорил Грациан. — А также посоветоваться с епископом Амвросием Медиоланским. Мне придется принять очень трудное решение, магистр Нанний.

— Не сомневаюсь, что твое решение, божественный Грациан, станет спасительным для Великого Рима.

Руфин прибыл в отдаленную усадьбу, расположенную неподалеку от Сирмия, в сопровождении нотария Пордаки и десяти всадников. Личную охрану патрикия составляли венеды во главе с Бермятой. Руфин платил им немалые деньги и не сомневался в их преданности. Впрочем, венеды, происходившие из родов, поклонявшихся Велесу, никогда бы не оставили в беде ведуна своего бога, даже если бы у него за душой не было ни гроша. Пордака, проведший немало времени среди варваров и научившийся уважать чужие обычаи, Руфину откровенно завидовал. Патрикий, осужденный на смерть императорами Валентинианом и Валентом за участие в мятеже комита Прокопия, не только не затерялся среди варваров, но и сумел занять среди их жрецов почетное место. О его роли в событиях, разворачивающихся на землях империи, Пордака мог только догадываться, но он нисколько не сомневался, что эта роль очень значительна, иначе руг Меровлад никогда бы не согласился на встречу с опальным патрикием.

— Значит, наш доблестный союзник потерпел поражение? — спросил Руфин, легко спрыгивая с коня на землю и оглядывая усадьбу, обнесенную высоким деревянным тыном. Усадьба была ставлена обычным в Панонии славянским рядом и вроде бы не таила в себе никакой угрозы. Тем не менее осторожный патрикий сначала отправил к воротам мечника Бермяту и лишь затем ступил во двор сам, ведя в поводу гнедого рослого коня.

— Император уже принял решение, — охотно подтвердил Пордака. — Соправителем Грациана стал комит Феодосий, которому теперь уже в ранге божественного придется решать проблемы, возникшие в восточной части империи.

Пордаке было в сущности все равно, кто сядет соправителем в Константинополе. А вот для префекта претория Меровлада выбор Грациана явился серьезным ударом. И благодарить за свое оглушительное поражение он должен магистра Нанния и епископа Амвросия, которые сумели убедить юного императора в правильности нужного им решения.

— Не думаю, что задача, поставленная Грацианом, окажется по плечу новоявленному императору, — задумчиво протянул Руфин.

Пордака знал опального патрикия вот уже более десяти лет и нисколько не сомневался, что у Феодосия будет масса проблем с этим упорным и самолюбивым человеком. Его предшественнику Валенту противостояние с патрикием Руфином стоило жизни. По слухам, смерть Валентиниана тоже не обошлась без участия соратника мятежного Прокопия, умевшего мстить своим врагам. Втайне Пордака Руфином восхищался. Истинный патрикий. На таких людях Рим держался в пору своего расцвета. Жаль все-таки, что усилия этого незаурядного человека направлены не на укрепление, а на разрушение империи.

Меровлад встретил гостя на резном крыльце деревянного терема. Скорее всего, и усадьба, и терем принадлежали венедском вождю или богатому купцу, сумевшему поладить с римскими викариями. Сами римские чиновники предпочитали строить дома из камня. Их усадьбы резко выделялись из общего ряда, а эта, венедская, буквально сливалась с окружающим лесом, даже в зимнюю пору.

Рукопожатия всесильного префекта удостоились не только Руфин и Бермята, но и светлейший Пордака, одетый на венедский лад. Обычно римляне предпочитали даже в этом довольно суровом краю носить привычную одежду. Однако нотарий считал, что здоровье дороже гонора, а звериная шкура греет тело зимой куда лучше, чем тонкая шерстяная ткань.

Меровлад, надо отдать ему должное, накрыл для дорогого гостя богатый стол. Впрочем, и патрикия, и префекта насыщение собственных желудков сейчас волновало менее всего, зато Пордака с Бермятой отдали должное и зайчатине под затейливым соусом, и гусиному паштету. Мечник Бермята нравился Пордаке своим легким нравом, а также умением выпить и поговорить. Нотарий с удивлением узнал, что Бермята, владевший, к слову, латынью не хуже природного римлянина, родился на берегах загадочного Танаиса. А ведь еще недавно Пордака полагал, что в тех местах люди не живут, что там обитают жутковатые существа с песьими головами. Но у мечника Бермяты голова была вполне человеческой. Более того, он был настолько видным мужчиной, что женщины приседали от страсти, стоило только ему бросить на них взгляд. Пордака клятвенно пообещал показать Бермяте все злачные места Рима, чем навсегда завоевал его расположение.

— Кажется, наш ход привел совсем не к тому результату, на который мы рассчитывали, — первым начал разговор Руфин, и Пордака тут же навострил уши.

— Всего предусмотреть нельзя, — спокойно отозвался Меровлад. — Я не думаю, что Феодосий сможет помешать нам в достижении нужного результата.

К удивлению Пордаки, руг действительно не выглядел огорченным. Возможно, префект, проведший большую часть жизни близ римских императоров, научился скрывать свои чувства, но не исключено, что он просто не считал Феодосия серьезным соперником.

— Главная помеха и для меня, и для тебя, патрикий, — это Грациан, — продолжал Меровлад. — Старший сын императора Валентиниана далеко не глуп, и с годами он будет становиться мудрее и сильнее. Распад империи он не остановит, но крови прольет немало.

— Ты считаешь, что его следует устранить? — прямо спросил Руфин.

— Я уже принял к этому необходимые меры, — спокойно отозвался Меровлад. — Надеюсь, что наш с тобой договор, патрикий, остается в силе?

— Конечно, — кивнул Руфин. — Русы Кия готовы признать императором Валентиниана-младшего, если он сумеет укротить христиан и уравняет в правах с римскими патрикиями вождей готских, венедских и аланских племен.

— Это я могу тебе обещать, — усмехнулся Меровлад. — Империя нуждается в свежей крови.

Большой дружбы между префектом Меровладом и патрикием Руфином не было и не могло быть, это Пордака сообразил уже давно. Варвар, чьи личные интересы совпадали с интересами знатных мужей Великого Рима, и патрикий, давно уже потерявший с империей связь, если и готовы были заключить между собой союз, то только на очень короткий срок. И у того и у другого имелись обязательства перед сторонниками. Конечно, они могли разорвать обширную империю на куски, но, похоже, это не входило в их планы. Для Меровлада важно было утвердить в империи власть Валентиниана, мальчика, которому еще очень не скоро предстояло стать мужчиной. Но для этого префекту требовалось устранить теперь уже двух человек, Грациана и Феодосия. Руфин не отказался бы помочь в этом ругу, а вот что касается верховной власти в Риме, то здесь у патрикия наклевывался свой кандидат. Надо полагать, Меровлад заплатил бы немалые деньги за сведения о рексе Гвидоне и его сыне Кладовладе, но светлейший Пордака решил не торопиться. Всему свое время. У патрикия Руфина слишком длинные руки, и он сумеет дотянуться до предателя раньше, чем тот успеет потратить полученные от щедрого руга деньги.

— Так я могу надеяться на вашу поддержку? — прямо спросил Меровлад.

— Если британские легионы восстанут и высадятся в Галлии, то мы поддержим их пехотой и конницей, — кивнул Руфин. — Пятнадцати тысяч испытанных бойцов тебе хватит, префект?

Глава 2 Болезнь Феодосия

Кого Пордака не ожидал встретить в Сирмии, так это своего давнего знакомого высокородного Лупициана. Бывший комит, потерпевший два года назад жесточайшее поражение от вестготов Придияра Гаста и приговоренный за свою роковую ошибку к смерти императором Валентом, ныне пребывал в плачевном состоянии. Конечно, судьба обошлась с даровитым полководцем немилосердно, но это еще не повод, чтобы хватать Пордаку за горло. Бермяте и Коташу с трудом удалось оторвать комита от нотария и скрутить Лупициану руки за спиной. Хорошо еще, что в раннюю пору в харчевне было мало посетителей, и инцидент не привлек к себе внимания.

— Где моя доля, Пордака? — прохрипел Лупициан, захлебываясь вином, которое сердобольный Коташ влил в его горло.

— Там же, где и моя, — криво усмехнулся Пордака, с трудом обретая утерянное в смертельной схватке дыхание. — У магистра Фронелия и его даровитых приятелей. Нас обвели вокруг пальца, высокородный Лупициан, чего уж теперь.

Комиту Лупициану, по прикидкам Пордаки, еще не исполнилось пятидесяти лет, а выглядел он на семьдесят. Судя по всему, жизнь в изгнании не показалась незадачливому полководцу медом. Он зарос бородой по самые ноздри и вообще опустился до такой степени, что никаких чувств, кроме брезгливой жалости, у окружающих не вызывал. Одет он был в грязные лохмотья. Немудрено, что Пордака не сразу узнал в нищем оборванце некогда блестящего и высокомерного патрикия.

— Мы с тобой еще легко отделались, высокородный Лупициан, — попробовал утешить бывшего комита нотарий. — А вот сиятельному Серпинию охота за сокровищами императора Прокопия стоила головы. И несчастная Целестина вновь стала вдовой.

— Стерва, — просипел Лупициан и, обернувшись к мечникам, попросил: — Отпустите меня.

Пордака щедрой рукой налил комиту вина в глиняную кружку, Бермята с Коташем отошли к стойке, так что Лупициан с Пордакой смогли наконец поговорить начистоту, не стесняясь чужих ушей.

— А ты, похоже, процветаешь, нотарий, — криво усмехнулся Лупициан, оглядев своего облаченного в шерстяной плащ приятеля.

— Я получил место в свите императора Феодосия, — поделился своей радостью Пордака. — И завтра мы покидаем Сирмий и отправляемся в Фессалонику.

— А почему не в Константинополь? — удивился комит.

— Потому что во Фракии и Мезии бесчинствуют варвары, вторая столица империи находится в осаде, и Феодосию придется затратить немало усилий, чтобы навести порядок в мятежных провинциях империи. Для этого ему потребуются преданные люди. Ты понимаешь, о чем я говорю, высокородный Лупициан?

— Нет, — хрипло ответил комит, пододвигая собеседнику опустевшую кружку.

— Я готов тебе помочь вернуться на службу империи, Лупициан, — понизил голос Пордака. — Если ты, конечно, пожелаешь.

— А приговор Валента?

— При чем тут Валент, — коротко хохотнул Пордака. — Кому сейчас интересны указы покойного императора. В конце концов, ты не единственный в империи комит, проигравший сражение варварам. Никто сейчас уже и не помнит о битве под Маркианаполем. Это всего лишь эпизод большой и кровавой войны. Ты знаком с высокородным Перразием?

— А это еще кто такой?

— Он был корректором в свите Валентиниана, а ныне, по воле Феодосия, стал комитом его агентов. Перразий человек сухой, черствый, но по-своему честный. Он вполне может замолвить за тебя словечко перед новым императором.

Лупициан смотрел на Пордаку с подозрением, и создавалось впечатление, что он ему не верил. А ведь Пордака, быть может, впервые в жизни собирался бескорыстно помочь человеку, попавшему в беду отчасти по его милости. Видимо, годы, проведенные в изгнании, отразились не только на облике комита, но и на его умственных способностях.

— Все еще можно вернуть, Лупициан, — подмигнул старому знакомому Пордака. — В том числе и конфискованные Валентом земли.

— Ладно, нотарий, — сказал дрогнувшим голосом комит. — Если ты мне поможешь, то я тебе этой услуги не забуду.

Пордака попал в свиту нового императора стараниями магистра пехоты Нанния и с согласия патрикия Руфина. Оба ждали от него честных и непредвзятых сведений обо всем, что будет происходить в окружении Феодосия. Разумеется, нотарий заверил и магистра, и патрикия, что сделает все от него зависящее, дабы оправдать их доверие. И собирался сдержать слово. Кроме того, Пордаке нужно было еще угодить Феодосию, и он буквально лез из кожи, дабы привлечь внимание нового императора. И, надо сказать, комит Лупициан пришелся в создавшейся ситуации как нельзя более кстати. Феодосий нуждался в военачальниках, а за спиной у Лупициана был опыт множества войн в Европе, Азии и Африке. Отмытый и принаряженный на деньги Пордаки комит одним махом взлетел на вершину власти и сумел до такой степени понравиться Феодосию, что еще до прибытия в Фессалонику был назначен магистром пехоты не сформированной пока армии. Ну и как водится в таких случаях с римскими патрикиями, Лупициан возгордился обретенным положением до такой степени, что стал покрикивать на своего благодетеля. Пордаке пришлось поставить задурившего Лупициана на место.

— Сбавь тон, сиятельный, — настоятельно посоветовал неблагодарному компаньону нотарий. — Сегодня ты магистр, а завтра червь земной. Пока мы утвердились только в Македонии. Между нами и Константинополем сорок тысяч варваров, вооруженных до зубов. А у Феодосия под рукой всего десять тысяч легионеров, одуревших от поражений и почти полностью деморализованных.

Надо отдать должное Лупициану, он внял совету умного человека и поубавил гонор. Видимо, страх перед новым падением взял верх над врожденным высокомерием. Римским патрикиям иногда просто необходимо хлебнуть горя по самые ноздри, пережитая опала делает их вменяемыми и готовыми к компромиссам людьми.

— Что ты предлагаешь? — спросил Лупициан у Пордаки.

Жители Фессалоники отнюдь не пришли в восторг, узнав, что новый император именно их город избрал для своей ставки. Город и без того испытывал трудности с продовольствием, а тут за его стены прихлынуло еще десять тысяч ртов, ни на что практически не пригодных, но с большими претензиями на чужой кошелек. И хотя император Феодосий строго-настрого запретил своим легионерам обижать обывателей, ссоры между горожанами и распустившимися от безначалия солдатами вспыхивали каждый день. Фессалоника была типичным провинциальным городом обширной империи, населенным представителями десятков племен, которые далеко не всегда мирно уживались друг с другом, а тут, извольте видеть, новая куча варваров, коих и легионерами-то можно назвать чисто условно. Ну и как после этого фессалонцам не злобствовать против нового императора и не посылать на его голову проклятия на разных языках.

— С готами можно договориться, — понизил голос до шепота Пордака. — Насколько я знаю, далеко не все вожди готовы бороться с Римом до последней капли крови. Иные согласятся присягнуть императору на определенных условиях.

— Почему бы тебе не обратиться с этим предложением непосредственно к императору? — нахмурился Лупициан. — Ведь он к тебе, кажется, благоволит.

Пордака действительно удостоился личной благодарности императора Феодосия, когда сумел, используя свои давние, еще с римских времен, связи в Лидии, закупить там зерно для легионов и доставить его в порт Фессалоники. Но, несмотря на благодарность императора и устойчивое положение в его свите, нотарий, много испытавший на своем веку, доверием к Феодосию так и не проникся. Трудно сказать, чем этот человек невысокого роста и почти хрупкого телосложения, явно болезненный по виду, настолько поглянулся божественному Грациану, а точнее, сиятельному Наннию, что они практически без раздумий вручили ему бразды правления над половиной Римской империи. Феодосий был, конечно, далеко не глупым человеком, сумевшим многого добиться в свои неполные тридцать три года, но прошлые успехи на военном поприще отнюдь не гарантировали новому императору благополучного существования. И люди, вершившие судьбу империи, такие как магистр Нанний, префект Меровлад и патрикий Руфин, наверняка считали Феодосия случайной фигурой. Пордака придерживался того же мнения и вовсе не собирался рвать свои налаженные отношения с Руфином, приносившие ему немалый доход, ради призрачных выгод. С другой стороны, почему бы не помочь хорошему человеку, особенно если из этого удастся извлечь толику пользы не только для Римской империи, но и для себя.

— Ты, надеюсь, понимаешь, сиятельный Лупициан, что в открытом столкновении с готами мы потерпим поражение?

— Допустим, — не стал спорить магистр, уже сумевший оценить опытным глазом боевые качества легионов, находящихся под его началом.

— Поражение Феодосия обернется для тебя новым падением, магистр, после которого тебе вряд ли удастся подняться.

— К чему ты клонишь, Пордака? — зло прищурился на старого знакомого Лупициан.

— Варваров надо подкупить, — спокойно сказал Пордака. — Я назову тебе имена готских вождей, с которыми можно иметь дело, а ты выступишь посредником между ними и императором Феодосием. Сразу предупреждаю, люди они корыстные и за свой переход на службу к императору потребуют кучу золота. Но в любом случае подкуп вождей обойдется казне дешевле, чем война. А у тебя, сиятельный Лупициан, появится шанс поправить свое пошатнувшееся материальное положение.

— А частью этих денег я должен поделиться с тобой? — просипел сдавленным от ненависти голосом магистр. — Не так ли, Пордака?

— Ты угадываешь мои мысли на лету, сиятельный Лупициан, — усмехнулся нотарий.

— Может, тебе напомнить, светлейший Пордака, чем закончилось для меня прошлое наше совместное предприятие и какую цену мне пришлось заплатить за то, что я слепо следовал твоим советам?

— Не надо, — небрежно махнул рукой нотарий, — у меня хорошая память, сиятельный Лупициан. Это было далеко не первое мое неудачное предприятие и, наверное, не последнее. Но в отличие от тебя, магистр, я никогда не падал духом. Я никогда не опускался на дно. Я всегда барахтался и всплывал на поверхность. Ибо в этой жизни успеха добивается лишь тот, кто борется до конца. Возьми хотя бы патрикия Руфина. У этого человека было два могущественнейших врага, Валентиниан и Валент, не считая мелких сошек вроде Софрония, Петрония или Арапсия. И где они теперь? Вот она, цена стойкости, Лупициан! Вот он, пример для подражания всем без исключения патрикиям империи! Когда-то в трудный для меня час ты протянул мне руку помощи, магистр, я этого не забыл и отплатил тебе той же монетой. Ты вновь на коне, Лупициан, но это вовсе не означает, что ты будешь сидеть в седле вечно.

— Ладно, — задумчиво проговорил магистр. — Убедил. Так как зовут твоих варваров?

— Самый перспективный из них — Сафрак, — начал с главного Пордака. — Некогда правая рука рекса Германа Амала, а ныне опекун его внука Винитара. Сафрак — христианин, но придерживается арианского толка. Впрочем, ради достижения своих целей он готов стать и никеем.

— И что это за цель?

— Отомстить антскому князю Бусу и вновь возвеличить род Амалов, к которому рекс Сафрак принадлежит. Война с Феодосием не нужна ни Сафраку, ни его остготам. Они охотно согласятся на роль федератов империи. Надо только поманить их за собой.

— Кто еще?

— Рекс Гайана. Наглый, циничный и на все готовый тип. Придияр Гаст и Оттон Балт мешают Гайане развернуться во всю ширь порочной души, а потому он продаст их с большим удовольствием. Но особое внимание тебе следует обратить на Правиту из рода Балтов. Он родственник Оттона, но большой дружбы между ними нет. Сдается мне, что Правита пойдет на все, чтобы устранить своего соперника.

— Попробовать можно, — задумчиво проговорил Лупициан. — Будем надеяться, что император Феодосий одобрит наш с тобой план.

Увы, надеждам комита Лупициана не суждено было сбыться. Император Феодосий слег в горячке. По Фессалонике тут же поползли слухи, что императора отравили. Скорее всего, эти слухи были ложными, ибо Феодосий никогда не отличался хорошим здоровьем. И чрезмерные усилия, которые он тратил на формирование легионов и наведение порядка в подвластных провинциях, роковым образом сказались на его организме. В довершение всех бед готы вторглись в пределы Македонии и принялись разорять города и села. В свите императора началась паника. И очень немногие из приближенных к Феодосию людей сумели в создавшейся ситуации сохранить ясность мышления и трезвую голову. Среди них были нотарий Пордака, комит схолы агентов Перразий и епископ Нектарий, приставленный Амвросием Медиоланским к императору-язычнику с ясной для всех целью. Теперь у Нектария, человека умного и желчного, появился шанс обратить ослабевшего плотью Феодосия в истинную веру. Видимо, именно этим обстоятельством объяснялся слегка приподнятый тон епископа, когда он обращался к заблудшим овцам в лице нотария Пордаки и комита Перразия, пришедшим испросить у него совета.

— Все от Бога, — провозгласил Нектарий, вскидывая руку к небесам. — И если Он посылает нам испытание, мы со смирением должны его принять. Только тогда нам воздастся полной мерой.

Нотарий Пордака и словом, и жестом выразил готовность принять любую кару от Бога за все свои вольные и невольные прегрешения. Но только от Бога, а уж никак не от готов, которые вот-вот начнут ломиться в ворота Фессалоники. Конечно, под рукой у магистра Лупициана достаточно легионеров, чтобы удержать город, но ведь варвары не ограничатся одной Македонией, они наверняка двинутся в Иллирик и далее на Рим. Сумеет ли император Грациан, у которого возникли большие проблемы в Галлии, в одиночку дать им решительный отпор?

— Насколько мне известно, император Грациан сейчас находится в Медиолане и готовит при участии епископа Амвросия эдикт, направленный против язычников, — сухо отозвался на пылкую речь Пордаки Нектарий. — Их лишат дотаций и привилегий. Земли языческих храмов будут конфискованы в казну, а алтарь Победы будет наконец-то вынесен за стены сената. Вы, конечно, слышали, что император уже отказался от звания великого понтифика, и с этой минуты официальной религией империи стало христианство.

— Вовремя, нечего сказать, — вырвалось у Перразия, но комит схолы агентов тут же прикусил язык под осуждающим взглядом епископа Нектария.

Пордака редко соглашался с Перразием, но в данном случае тот был совершенно прав. Похоже, Амвросий Медиоланский воспользовался ссорой между Грацианом и префектом Меровладом, который открыто покровительствовал язычникам, чтобы свести счеты со своими врагами. И в первую очередь — с фламином Юпитера Паулином. Не приходилось сомневаться, что жрецы старых римских богов не останутся в долгу, и можно с полной уверенностью предсказать новую волну мятежей на землях империи, и без того уже обескровленных набегами варваров и внутренними распрями. Пордака не исключал, что возросшая активность готов как раз связана с событиями, происходящими в Медиолане и Риме.

— В любом случае мы должны известить Грациана о болезни императора Феодосия, — твердо сказал Перразий. — Вряд ли у дукса Фригерида хватит сил, чтобы остановить надвигающуюся на Иллирик готскую волну.

— Это разумное предложение, — согласился с комитом схолы агентов епископ Нектарий. — Думаю, светлейшему Пордаке следует немедленно ехать в Медиолан, чтобы известить божественного Грациана об опасности, грозящей Риму с востока. На твоем месте, нотарий, я бы отправился в Италику морем, так быстрее и безопаснее.

Весть о болезни соправителя Феодосия застигла императора Грациана в Риме, в самый разгар реформ, предпринятых по совету Амвросия Медиоланского. Сенат, еще не отошедший от потрясения, вызванного надругательством над алтарем Победы, загудел растревоженным ульем. Масла в разгорающийся костер подлили слухи о нашествии готов. Встревожились не только патрикии, но и римские обыватели. По городу поползли слухи о грядущем голоде и даже о падении Вечного Рима под ударами разъяренных варваров. Ропот недовольства грозил перерасти в бунт черни, но тут, к счастью для Грациана и его советников, в порт вошла флотилия галер, груженная хлебом из Карфагена. Ее появление сразу снизило накал страстей. Ропот, конечно, продолжался, но опасность открытых выступлений пока миновала. Во всяком случае, так утверждал комит доместиков Клавдий, командовавший пешими гвардейцами императора, и у божественного Грациана не было причин сомневаться в его словах. Юный император именно сейчас очень нуждался в мудром советнике, но, к сожалению, рядом не нашлось человека, на мнение которого он мог бы положиться. Магистр Нанний находился в Галлии, епископ Амвросий — в Медиолане. Префект Италии Никомах оставался приверженцем старой веры, и доверяться ему в создавшейся ситуации было глупо. Комит финансов Лаулин, явившийся к императору с докладом, был, бесспорно, человеком умным, но абсолютно не разбиравшимся в военном деле.

Грациан окинул недобрым взглядом чиновников свиты, собравшихся в атриуме императорского дворца, и опустился в кресло. Он не любил Вечный город. И не любил этот дворец, построенный Марком Аврелием в соответствии с римскими обычаями. Греческие дворцы нравились Грациану гораздо больше. Впрочем, и в них император, привыкший с детских лет к походной жизни, чувствовал себя неуютно. Его раздражал мраморный пол, его раздражали колонны и потолки, украшенные ликами языческих богов, как лепными, так и рисованными. Он приказал убрать статуи богов и богинь из сада, но это не принесло ему облегчения. Языческий дух Рима одним эдиктом не отменишь, это понимал и сам Грациан, и его советчик в богоугодном деле епископ Амвросий, но кто-то должен был начать работу по очистке авгиевых конюшен.

— Как зовут нотария, прибывшего от божественного Феодосия? — спросил Грациан у комита доместиков.

— Пордака, — отозвался Клавдий.

— Зови, — коротко бросил Грациан.

Вошедший был человеком среднего роста, средней комплекции и немалых лет. Во всяком случае, сорокалетний рубеж он перевалил давно и стремительно приближался к рубежу пятидесятилетнему. Примечательными в этом человеке были разве что глаза, хитрые и насмешливые. Нотарий склонился перед императором еще у входа и только после нетерпеливого жеста Грациана приблизился к его креслу.

— Император Феодосий действительно так плох, как мне сообщают?

— Епископ Нектарий полагает, что он поправится с божьей помощью, однако это произойдет не ранее как через несколько месяцев.

— А готы ждать не будут, — обиженно буркнул Грациан.

— Императору Феодосию удалось сформировать десять легионов пехоты, но этого слишком мало, чтобы остановить готов. Кроме того, у нас практически нет кавалерии, а к готам присоединились десять тысяч сарматов и аланов.

— Сколько легионов можем выставить мы? — обернулся Грациан к Клавдию.

— Под рукой у дукса Фригерида десять тысяч пехотинцев и три тысячи клибонариев, — доложил комит доместиков. — Но часть из них расквартирована в Панонии, другая — в Норике. Можно, конечно, перебросить несколько легионов из Южной Галлии, но это потребует времени. К сожалению, дукс Фригерид болен и вряд ли способен командовать армией.

— И что ты предлагаешь? — нахмурился Грациан.

— Кроме префекта Меровлада, возглавить отпор готам просто некому, — отрезал Клавдий.

Грациан выругался сквозь зубы. У Пордаки не осталось сомнений в том, что император скорее отдаст Иллирик готам, чем обратится за поддержкой к ругу. Однако кроме божественного Грациана в империи проживало множество людей, которые вовсе не горели желанием потерять имущество и жизни из-за его упрямства. Префект Рима Никомах не постеснялся донести эту простую мысль до ушей императора и был вознагражден за свою откровенность взглядом, полным ненависти и презрения. Для Грациана не являлось тайной, что именно Никомах возглавляет партию патрикиев, недовольных ущемлением прав языческих жрецов. Любой промах императора будет немедленно использован патрикиями для того, чтобы возбудить страсти в городе и подбить римлян к бунту против Грациана. Впрочем, бунты, скорее всего, еще будут, но ни мятежи, ни готское нашествие не заставят императора отречься от веры или отступиться от задуманных реформ.

— Я думаю, готы отлично понимают, что взять Рим им не удастся, — осмелился высказать свое мнение Пордака.

— В таком случае, зачем они вторглись в Иллирик? — нахмурился Грациан. — Неужели их вожди вообразили, что способны одолеть самую могучую в мире империю?

— Готам нужно продовольствие, чтобы прокормить свои семьи, — спокойно ответил Пордака. — За несколько лет войны они разорили Мезию, Фракию и прилегающие к ним земли. Теперь у них очень простой выбор: либо умереть от голода, либо победить в войне.

— И что ты предлагаешь, нотарий?

— Накормить готов и расселить их в Мезии в качестве федератов. Раз мы не можем пока разгромить их в открытой битве, следует подкупить их вождей. Нам нужно выиграть время, божественный Грациан. Как только император Феодосий поправится, он сумеет навести порядок в своей части империи.

— А если готы не согласятся с нашими предложениями?

— Они согласятся, божественный Грациан, если ты прикажешь уничтожить все склады с продовольствием на пути их возможного продвижения.

Комит финансов Лаулин испуганно ахнул. Видимо, уже успел подсчитать, какими потерями обернется для империи предложение нотария, если оно будет претворено в жизнь.

— Это безумие, — выразил общее мнение префект Никомах, — мы обрекаем на голод население целых провинций.

— Я ведь не предлагаю жечь продовольствие прямо сейчас, — криво усмехнулся Пордака. — Просто готы должны знать, что война с империей не принесет им ничего, кроме смерти, голода и болезней.

— Мне понравилось твое предложение, нотарий, — вдруг рассмеялся Грациан. — Комит Сальвиан, я поручаю тебе возглавить легионы в Иллирике.

Седой ветеран с иссеченным шрамами лицом выдвинулся из задних рядов окружавших императора чиновников и почтительно склонился перед юным императором.

— Я не прощу тебе поражения, высокородный Сальвиан, — холодно бросил Грациан. — Зато я развязываю тебе руки в отношении своих и чужих. Готы не должны получить ничего, кроме выжженной земли.

Комит Сальвиан оказался на редкость исполнительным служакой. Его солдатам такой способ ведения войны тоже очень понравился. Римские легионы, коих под рукой Сальвиана насчитывалось более десятка, ловко уклонялись от любых столкновений с готами. А за их спинами оставались опустошенные городки и пылающие деревни. Сначала обыватели лишь растерянно смотрели, как легионеры выгребают продовольствие из общественных и частных хранилищ, потом, когда собранный с большим трудом урожай запылал на огромных кострах, глухо зароптали. Иные даже стали хвататься за оружие. Однако высокородный Сальвиан беспощадно истреблял тех, кто мешал ему выполнять приказ божественного Грациана. Иллирик задыхался в дыму пожарищ. Вошедшие в раж легионеры не только жгли продовольствие, но и разворовывали имущество обывателей, дабы оно не досталось готам. Произвол достиг чудовищных масштабов, но такое положение дел мало волновало Сальвиана. Готы попытались изменить маршрут и вторглись в Панонию, но и там они увидели все ту же безрадостную картину. Запылала и Панония, обрекая на голодную смерть не только местных жителей, но и завоевателей. Светлейший Пордака понял, что пробил его час…

К сожалению, комит финансов Лаулин оказался на редкость прижимистым человеком, абсолютно не понимавшим ни тяжести свалившихся на империю бед, ни собственной выгоды. Кроме того, в помощники к Пордаке он определил нотария Серпиния, человека с явно поврежденными мозгами. Пордака с некоторым изумлением опознал в Серпинии того самого юнца, помощника корректора Перразия, которого тринадцать лет назад варвары Руфина перепугали едва ли не до смерти своими неожиданными превращениями. За минувшие с того скорбного дня годы Серпиний сильно возмужал, но полученная в юности душевная травма сказалась на его умственных способностях. Варваров он боялся до поросячьего визга, но еще больше он боялся своего начальника, комита финансов Лаулина, чем привел Пордаку в изумление. Пордака никак не мог взять в толк, чем же это мог так запугать Серпиния этот по виду очень мирный человек с выпуклыми близорукими глазами. Однако, так или иначе, нотарий Серпиний ни на шаг не отступал от инструкций, полученных от строгого начальника, и охранял деньги, выделенные императором Грацианом на ведение военной кампании, с таким рвением, словно они были его собственными.

— И родятся же в Риме такие дураки, — качал седой головой комит Сальвиан, быстро нашедший общий язык с Пордакой. — Какая тебе разница, Серпиний, куда пойдут деньги из казны — готским вождям или верным сподвижникам божественного Грациана. Важен ведь результат. А результат тебе светлейший Пордака гарантирует. Война будет закончена в течение ближайших дней к величайшему удовлетворению императора.

— Я обязан отчитаться перед сиятельным Лаулином за каждый потраченный денарий, — стоял на своем ушибленный нотарий.

— Чтоб ты провалился! — бросил ему вслед рассерженный комит.

— Не провалится, — покачал головой Пордака. — А вот умом тронуться может.

— И что для этого нужно? — заинтересовался Сальвиан.

— Мне нужен медведь, — усмехнулся Пордака.

— Ты собираешься скормить ему Серпиния? — удивился комит. — Зря, только время потеряешь. На этого тощего урода приличный зверь не польстится.

— В крайнем случае сойдет и медвежья шкура, — задумчиво проговорил Пордака.

— Этого добра у меня хватает, — махнул рукой в угол шатра Сальвиан. — Я почти полжизни провел в Галлии. Таких чудовищ брал на рогатину, что даже селезенка екала.

Пордака долго выбирал медвежью шкуру, потом примерил ее на себя. Сальвиан на его старания только недоуменно разводил руками. Ничего устрашающего он в нотарии не находил. И даже клыки, торчащие из хорошо выделанного черепа, не делали лицо Пордаки более свирепым.

— Ставлю тысячу денариев, комит, — сказал Пордака, откидывая полог шатра.

— Принято, — кивнул Сальвиан, провожая в ночь хмельного нотария.

Вопль, донесшийся из соседнего шатра, заставил вздрогнуть даже комита, наслушавшегося за долгую жизнь предсмертных криков. Так мог кричать только человек, уязвленный в самое сердце. Сальвиан выскочил наружу и с изумлением уставился на безумца, бьющегося в руках струхнувших легионеров. Рядом с легионерами стоял светлейший Пордака, не ожидавший, похоже, такого эффекта от своей, на первый взгляд невинной, шутки.

— Он что, умом тронулся? — спросил Сальвиан.

— Скорее всего, — подтвердил легионер.

— Напоите его вином, уложите спать, а по утру отправьте в Рим под надежной охраной, — распорядился комит. — Мне сумасшедшие в армии не нужны.

Дюжие легионеры с большим трудом совладали с Серпинием, для чего им пришлось влить в него целый кувшин вина. После этого нотарий то ли заснул, то ли просто потерял сознание. Во всяком случае, он перестал брыкаться и царапаться. Легионерам пришлось на руках тащить его в шатер. Пордака, смущенный происшествием, все-таки стребовал с прижимистого комита тысячу выигранных денариев, чем огорчил того до крайности.

— Ничего, высокородный Сальвиан, — утешил седого ветерана римский проходимец, — ты очень скоро возместишь все свои убытки, понесенные в этой кампании.

— Ловлю тебя на слове, светлейший Пордака. Не знаю, какому богу ты кланяешься, но пусть он поможет тебе в благих начинаниях.

Рексы Оттон и Придияр встретили Пордаку, прибывшего на переговоры, настороженно, чтобы не сказать враждебно. Однако расторопного нотария, успевшего уже хорошо изучить и готов, и их вождей, такой прием не обескуражил. С самого начала Пордака дал понять вождям, что не только хорошо понимает трудности, стоящие перед ними, но и готов способствовать их разрешению. Стан варваров был обнесен рвом и окружен телегами. Так готы поступали только в том случае, когда ход военных действий складывался не в их пользу. Видимо, вожди еще до появления Пордаки поняли, что грабительский поход, предпринятый ими впопыхах, закончился неудачей. Опытным глазом Пордака оценил бледный вид детей и женщин, которых готы повсюду таскали за собой, и пришел к выводу, что его расчеты полностью оправдались. Продовольствие у готов было на исходе, а подкормиться за счет иллирийцев им не позволил комит Сальвиан.

Глава 3 Ведун

Магистр пехоты Нанний ждал только приезда императора, чтобы приступить к решительным действиям против обнаглевших в последнее время варваров. Особенно досаждали империи франки, поселившиеся во Фризии. Их ладьи, без страха ходившие не только по рекам, но и по морю, проникали в самые, казалось бы, недоступные города Галлии. После чего умелые гребцы тут же превращались в бесстрашных воинов, грабивших мирных обывателей. Эту заразу следовало вырвать с корнем, и вырвать как можно скорее, в этом Нанния поддерживали не только знатные мужи Галлии, имевшие статус римских граждан, но и местные торговцы, и простые ремесленники, боявшиеся варваров как огня. Викарий Авсоний, возглавлявший гражданскую администрацию Северной Галлии, оказал Наннию большую поддержку, обеспечив легионы продовольствием. К сожалению, ни Авсоний, ни ректор Феон, заправлявший финансовыми делами в провинции, не могли решить всех проблем Нанния, главной из которых была задолженность казны перед легионерами. Магистр пехоты посылал в Медиолан отчаянные письма, но неизменно получал от комита финансов Лаулина вежливый отказ. Причина, в общем, была понятна. Умиротворение готов дорого обошлось императорской казне, и теперь требовалось время, чтобы собрать дополнительные налоги с провинций. К сожалению, в Медиолане, видимо, недооценивали всей сложности возникшей в Британии и Галлии ситуации. Легионеры не желали проливать даром кровь за интересы империи. Дукс Магнум Максим предупреждал в письмах, что не в силах удерживать легионеров от бунта, и умолял устами комита Андрогаста направить в Британию хотя бы часть необходимых денег, чтобы закрыть рот недовольным. Самым скверным было то, что большая часть легионов, называемых британскими, размещалась на севере Галлии, и в случае мятежа легионеры могли без труда захватить Паризий, где находилась ставка магистра Нанния.

— Видимо, нам придется вывести легионы из Британии, — задумчиво проговорил комит Андрогаст, глядя прямо в глаза Нанния. — У империи не хватит средств, чтобы их содержать. В сущности, мы там ничего уже не контролируем. Наши гарнизоны зажаты в укрепленных городках, а на окрестных землях бесчинствуют варвары.

Нанний придерживался того же мнения, но вслух соглашаться с комитом не спешил. Вывод легионов в Галлию тоже потребует немалых средств. Да и вряд ли Грациан согласится вот так просто, практически без боя, отдать варварам целую провинцию.

— К сожалению, здесь в Галлии обстановка не лучше, и если легионерам не заплатят в ближайшие дни, то я не поручусь ни за твою, ни за свою жизнь, магистр Нанний.

Нанний не доверял Андрогасту. Для него не было секретом, что комит предан душой и телом своему родственнику и соплеменнику ругу Меровладу, хоть и лишенному Грацианом едва ли не всех своих постов в империи, но обладающему большим влиянием как среди гражданских, так и среди военных чинов. Увы, реформы, затеянные императором Грацианом по наущению епископа Амвросия, грозили расколоть население империи на два лагеря. Языческие храмы стали закрывать не только в Риме, но и в провинции. А ведь основу армии империи, особенно здесь, в Галлии, составляют отнюдь не христиане. Причем язычники преобладают не только среди простых легионеров, но и среди трибунов. Да и высшие чины империи не настолько прониклись христианским духом, чтобы рисковать жизнью и имуществом ради торжества святой веры.

— Через месяц император Грациан прибудет в Паризий, — сказал Нанний. — Тогда мы и решим все накопившиеся вопросы, комит.

— Месяц мы, пожалуй, продержимся, сиятельный Нанний, — кивнул Андрогаст. — Но никак не более того.

Паризий был довольно большим городом по меркам Галлии, чья территория почти сплошь была покрыта девственными лесами. Население города насчитывало, по прикидкам комита, никак не менее двадцати тысяч человек. Плюс три легиона пехоты и тысяча клибонариев, составлявшие гарнизон Паризия. Если добавить к ним еще и личную охрану викария Авсония и магистра Нанния, то количество бойцов следует увеличить еще на пятьсот человек. А если учесть высокие стены Паризия и несколько десятков башен, то придется признать этот город весьма крепким орешком, о который вполне могут обломать зубы не только франки, но римские легионеры. Да что там городские стены, если даже курия, расположенная на центральной площади Паризия, представляет собой мощную цитадель, которую вот так просто, с налета, не возьмешь. А ведь комит Андрогаст еще застал времена, когда многие города Галлии вообще не имели стен и целиком полагались на римские легионы, железной стеной защищавшие границы империи. Увы, те времена давно прошли, и беспечные прежде галлы стали теснее прижиматься друг к другу, строя свои дома буквально впритык, только бы избежать встречи с варварами. В Паризии не было ни театров, ни гладиаторских арен, ни огромных общественных бань, коими славился город Рим. В сущности, здесь вообще не было ничего, что могло бы порадовать придирчивый взгляд, за исключением разве что фонтана, служившего кроме всего прочего хранилищем пресной воды на случай длительной осады. Водопровода здесь тоже не было. А от сточных канав несло такой вонью, что у непривычного человека перехватывало дух.

Попетляв по узким, вымощенным камнем улицам, Андрогаст нырнул в полуподвал, предназначенный для ублажения плоти и духа самых небогатых и непритязательных обитателей славного города Паризия. Никто из немногочисленных посетителей харчевни не обратил на скромно одетого гостя ни малейшего внимания. Андрогаст взял со стойки кружку с отвратительным пойлом, которое здесь почему-то называли вином, бросил хозяину медную монету в уплату за гостеприимство и присел к столу. Впрочем, он недолго пребывал в одиночестве. Комит не успел еще пригубить вино, как к нему подсел молодой человек лет двадцати пяти, по внешнему виду почти ничем не отличавшийся от городских обывателей.

— Верен, — назвал он себя и положил на стол правую руку с золотым перстнем на среднем пальце.

— Я ждал тебя, франк, — негромко произнес Андрогаст.

— Я не франк, — усмехнулся Верен. — Впрочем, это не имеет никакого значения. Патрикий Руфин полагает, что с тобой можно иметь дело, комит. И в данном случае его слово было решающим.

— Странно, что римлянин, пусть и хорошего рода, занял столь высокое положение среди волхвов и ведунов бога Велеса, — покачал головой Андрогаст. — Но еще более странно, что сын великого князя Коловрата и княгини Любавы, последний представитель одного из самых знатных ругских родов, ходит на подхвате у изгоя.

— Все бывает в этой жизни, высокородный Андрогаст, — спокойно отозвался Верен. — Я знаю одного руга, тоже хорошего рода, который не только пошел на службу к римлянам, но и отрекся от своих богов.

— Ты, кажется, хочешь меня оскорбить, ведун Верен, — нахмурился комит.

— Нет, высокородный Андрогаст, я просто хочу сказать, что неисповедимы пути не только богов, но и людей. Возьми хотя бы меня: я родился на берегах Дона, но богам было угодно, чтобы мой путь пересекся с твоим на берегах Сены. И ни ты, ни я не знаем, что ждет нас впереди.

Андрогаст еще раз, но теперь уже более придирчивым взглядом окинул своего собеседника. Верен был высок ростом, широкоплеч, мускулист, светловолос и белокож. В его голубых насмешливых глазах, прямо смотревших на собеседника, читались ум и железная воля. Этот молодой человек был рожден для власти, и Андрогаст почти не сомневался, что Верен сын Коловрата рано или поздно добьется своего.

— Ты уже осмотрел город? — спросил комит.

— Да, — кивнул Верен. — Стены его высоки и почти неприступны. Ворота узки настолько, что всаднику приходится пригибаться, въезжая в них. Даже если эти ворота будут распахнуты настежь, нас испятнают стрелами с башен раньше, чем мы успеем прорваться в город. Римляне умеют строить, надо это признать, высокородный Андрогаст.

— Римляне вообще многое умеют, — усмехнулся комит. — Именно поэтому мы с родовичем Меровладом в свое время пошли к ним на службу. Наши отцы проиграли войну готам, и чтобы одолеть извечных врагов, надо было учиться.

— Сейчас готам еще хуже, чем нам, — усмехнулся Верен. — А у ругов появились новые враги. Я должен отомстить гуннам за смерть своего отца и старших братьев и вернуть утерянные русколанами земли. Я готов учиться, комит Андрогаст.

— В таком случае, ведун Верен, реши первую мою задачу: найди самое слабое место в обороне города.

— Лодочные ворота, — сразу же отозвался Верен. — Если сломать решетку, перекрывающую рукав реки, ведущий на городскую пристань, да еще сделать это незаметно, то можно взять город в течение одного дня.

— Так ведь и римляне это прекрасно понимают, — усмехнулся Андрогаст, — и всегда держат в этом месте хорошо снаряженный отряд.

— В таком случае, комит, тебе придется уничтожить легионеров, охраняющих Лодочные ворота, и поднять решетку. За остальное я ручаюсь.

Андрогаст отлично понимал, что без помощи франков ему не захватить Паризий. А без захвата этого важного стратегического центра мятеж британских легионов захлебнется в самом начале. И все усилия комита по устранению императора Грациана и верных ему людей пойдут прахом. Магистр Нанний, надо отдать ему должное, был не только опытным военачальником, но и очень предусмотрительным человеком. Его агенты пристально следили за перемещениями всех без исключения легионов на территории Галлии, и любая попытка двинуть их на Паризий была бы тут же обнаружена и пресечена магистром пехоты. Грациан обещал приехать в Паризий через месяц. Времени вполне достаточно, чтобы приготовиться к достойной встрече, однако заговорщикам следовало поторопиться, ибо нельзя до бесконечности вести пустые, но опасные разговоры. Рано или поздно какой-нибудь «доброхот» отправит донос императору о готовящемся мятеже, и все рухнет в одночасье.

— Хорошо, — кивнул Андрогаст. — Ворота я тебе открою, княжич. Но хватит ли у тебя сил, чтобы захватить город?

— Хватит, — усмехнулся Верен. — И не только на то, чтобы захватить, но и на то, чтобы удержать.

Вряд ли Магнум Максим, метящий в императоры, согласится отдать Северную Галлию варварам, но этот вопрос сейчас менее всего волновал Андрогаста. Главное — начать. А уж там как получится. Ни один мятеж не обходится без потерь для империи, так почему же мятеж дукса Максима должен стать в этом ряду исключением.

— Мне нужен Грациан, — не стал скрывать своих истинных целей Андрогаст. — Лучше мертвый. С мертвыми меньше хлопот. За его голову я обещаю тебе, княжич Верен, сто тысяч денариев.

— А сколько за его голову получишь ты, комит? — спросил русколан.

— Пусть это останется моей тайной, — усмехнулся Андрогаст.

Верен поднялся из-за стола, кивнул комиту и направился к выходу. При ходьбе он довольно заметно хромал, возможно, просто подвернул ногу, но в любом случае его походка напоминала гусиную, что слегка позабавило Андрогаста.

Император Грациан прибыл в Паризий в начале лета в сопровождении тысячи гвардейцев и доброй сотни чиновников свиты. Такой наплыв гостей для небольшого города оказался довольно обременительным, и викарию Авсонию с большим трудом удалось разместить привередливых римлян по квартирам. Магистр Нанний с удовлетворением отметил, что божественный Грациан сильно возмужал за минувший год. Императору уже перевалило за двадцать, он одержал победу над готами, не прибегая к помощи своих наставников, и, видимо, обрел столь необходимую каждому верховному правителю уверенность в себе. Кроме того, император женился. Причем женился по любви. О своей жене он сейчас и рассказывал Наннию, который не столько слушал императора, сколько любовался им. Магистр пехоты не без основания считал Грациана произведением собственных рук. И как всякий истинный ваятель, был горд полученным результатом.

— Какая все-таки дыра этот твой Паризий, сиятельный Нанний, — неожиданно закончил свой вдохновенный рассказ божественный Грациан.

— Зато город окружен крепкой стеной, — усмехнулся магистр. — Более надежного убежища в этом суровом краю просто нет.

Грациан, проголодавшийся после непростого путешествия, с удовольствием откликнулся на призыв Нанния и присел к накрытому столу. Викарий Авсоний не ударил в грязь лицом и сумел порадовать божественного Грациана, обладавшего с детства хорошим аппетитом, замысловатыми блюдами. — Как обстоят наши дела в Британии? — задал наконец Грациан самый важный, по мнению Нанния, вопрос.

— Скверно, — не стал скрывать от императора истинного положения дел магистр пехоты. — Дукс Магнум Максим полагает, что удержать Британию мы сможем лишь в том случае, если увеличим количество наших войск на острове втрое, но у нас нет средств не только на формирование новых легионов, но даже на переброску в Британию уже созданных. Шесть новых легионов, предназначенных для дукса Максима, застряли здесь, в Северной Галлии, по той простой причине, что нам нечем платить им жалование. Комит Андрогаст с трудом удерживает их от бунта. Я вызвал дукса Максима в Паризий, чтобы выслушать его мнение о положении дел в Британии и принять наконец пусть и тяжелое для всех нас, но верное решение.

— Ты полагаешь, магистр, что мы должны отдать Британию варварам? — надменно вскинул голову император.

— Мы не можем распылять свои силы, божественный Грациан, иначе риск потерять не только Британию, но и Галлию возрастает многократно, — вздохнул магистр. — Нам следует сосредоточить все имеющиеся в наличии силы вокруг Паризия, чтобы отразить нашествие франков.

— Я не боюсь варваров, — зло просипел Грациан. — Я не собираюсь отсиживаться в Паризии. Я хочу опередить рекса Гвидона и нанести удар там, где нас не ждут.

— Это разумное решение, — неожиданно легко согласился с императором Нанний. — В свое время божественный Валентиниан поступил точно так же. Он вторгся в земли франков, разгромил их ополчение и истребил практически всех вождей варваров. Мы должны опередить наших врагов, спасти Галлию от нашествия и преподать урок воинственным франкам. Но для этого нам следует собрать под рукой все легионы, размещенные в ближайших провинциях, в том числе и британские.

— Когда приезжает дукс Максим? — спросил Грациан, успокоенный разумными рассуждениями Нанния.

— Я ждал его сегодня, но, видимо, он решил заночевать где-то по дороге. Насколько я знаю дукса, он вообще не склонен торопиться.

— Его давно следовало заменить более расторопным человеком, — недовольно буркнул Грациан.

— Возможно, — не стал спорить Нанний. — Но лучше это сделать здесь, в Паризии, дабы не возбуждать легионеров.

— Решено, — кивнул Грациан. — Максима я отправлю в Рим, а во главе британских легионов встанет комит Сальвиан, доказавший свою преданность императору в войне с готами.

Магистру Наннию не оставалось ничего другого, как развести руками. Отставка Магнума Максима его скорее порадовала, чем огорчила. Дукс Британии был человеком хитроватым и ненадежным. И его присутствие здесь, в Галлии, могло только ухудшить и без того непростую обстановку. Максим придерживался старой веры, и все попытки христианских проповедников обратить его к свету заканчивались ничем. Этот человек вполне мог объединить вокруг себя патрикиев, недовольных реформами Грациана, и нанести империи большой урон. Возможно, Магнума Максима следовало отправить не в Рим, а куда-нибудь подальше, в самую захудалую римскую провинцию, где этот интриган не был бы опасен для верховной власти.

Комит Андрогаст предупреждал дукса Максима о возможности отставки, а то и ареста еще до того, как тот принял решение отправиться в Паризий на встречу с императором. Однако дукс был почему-то убежден, что его героическая деятельность в Британии высоко оценивается как божественным Грацианом, так и магистром пехоты Наннием. Магнум Максим был человеком далеко не глупым, но тщеславным и самоуверенным. И эта самоуверенность могла стоить ему головы в создавшемся положении. Как ни крути, как ни убеждай себя в обратном, а Британию он практически потерял, и эта потеря еще аукнется империи большими бедами. С трудом Андрогасту удалось убедить Максима взять для охраны сотню клибонариев. Собственно, клибонарии нужны были не дуксу, а самому комиту, собиравшемуся преподнести сюрприз не только высокомерному Наннию, но и божественному Грациану.

Для мятежа все уже было готово. Андрогасту пришлось затратить немало сил и средств, чтобы склонить к бунту трибунов и простых легионеров. Сигналом для выступления должны были стать захват варварами Паризия и смерть императора Грациана. К сожалению, в самый последний момент Максим пошел на попятный: он решил повидаться с императором перед тем, как открыто бросить ему вызов. Комит расценил поведение дукса как трусость, но сказать ему об этом вслух не решился. Магнум Максим пользовался большой популярностью среди легионеров, и заменить его было просто некем. Только этот слегка располневший, сорокалетний человек с большими выпуклыми глазами мог увлечь за собой тысячи преданных ему людей.

— Ты сильно рискуешь, дукс, — сказал Андрогаст, въезжая вслед за Максимом в узкие ворота Паризия. — Очень может быть, что нам отсюда уже не выбраться.

Упрямый Магнум Максим решил лично убедиться в том, что слух о его неминуемой отставке является правдой. Он прямо с дороги отправился в курию, но был остановлен гвардейцами императора еще на подходе к величественному зданию. С большим трудом дуксу удалось пробиться к магистру пехоты Наннию и выразить ему свое возмущение столь нелюбезным приемом.

— Император недоволен твоими действиями в Британии, высокородный Максим, — огорчил дукса Нанний.

— Но я сделал все, что в человеческих силах, — возмутился патрикий. — Без помощи Рима, без денег я все-таки удержал за империей крупные города.

— Я тебя ни в чем не виню, высокородный Максим, более того, считаю, что ты достоин не опалы, а награды, — тяжело вздохнул Нанний. — К сожалению, император думает иначе. Он поверил доносу, где тебя обвиняют в сговоре с врагами империи и в подготовке мятежа. Мне очень жаль, Максим, но тебе придется задержаться в Паризии. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы добиться для тебя почетной отставки, но большего от меня не требуй.

— Выходит, я пленник императора? — попробовал пошутить дукс. — А если британские легионы воспротивятся моей отставке?

— Мне очень жаль, высокородный Максим, но в этом случае тебя объявят мятежником и казнят, — холодно произнес Нанний и отвернулся от опешившего дукса.

Собственно, все произошло именно так, как предсказывал Андрогаст. Возвратившись в купеческий дом, ставший для него временным, а возможно, последним пристанищем, дукс Максим вынужден был это признать. К его чести следует сказать, что сделал он свое признание вслух, глядя прямо в глаза Андрогаста.

— Я стал заложником императора, комит, и, скорее всего, тебе придется разделить мою судьбу. Хотел бы я знать, кто написал на меня донос Грациану.

Андрогаст мог бы назвать Максиму имя этого человека, но предпочел промолчать. Донос отправил именно он, но не с целью погубить доверчивого дукса, а лишь для того, чтобы отрезать ему пути к отступлению. Теперь у Магнума Максима был выбор: либо восстать против императора Грациана, либо бесславно погибнуть. Дукс был слишком искушенным в интригах человеком, чтобы не понять очевидного: почетной отставки не будет. В лучшем случае его ждет изгнание, в худшем — мучительная смерть.

— Император Грациан уже проявил однажды твердость духа, достойную восхищения, — криво усмехнулся Андрогаст. — Он принес в жертву население целой провинции, дабы принудить готов к миру. Ты, вероятно, слышал об этом, высокородный Максим?

— Но ведь это гнусно, комит! — поежился дукс. — Неужели ты этого не понимаешь?

— Тот, кто хочет властвовать в это мире, должен быть готов ко всему, — холодно бросил Андрогаст. — Печально, что в Риме не нашлось человека, готового бросить вызов тирану, надругавшемуся над верой отцов.

— Увы, комит, ты прав, — печально кивнул Максим. — Он приказал вынести из здания сената алтарь Победы, он оскорбил фламина Юпитера и жрецов других богов, он растоптал римскую славу, и никто из патрикиев не осмелился сказать ему «нет».

— Никто? — прищурился на дукса Андрогаст. — А разве не тебя, Максим, боги избрали для мести? Разве не твоими руками они хотят вознести Рим на новую вершину? Тогда почему ты медлишь и колеблешься? Ты решил договориться с Грацианом, вместо того чтобы открыто бросить ему вызов. Вот боги и посмеялись над тобой.

— Наверное, ты прав, комит, — вздохнул печально Максим, — но теперь уже поздно об этом говорить.

— Поздно для обычного человека, но не для избранника богов, — холодно бросил Андрогаст. — Я верю в тебя, Магнум Максим, даже больше, чем ты веришь в себя. Принеси богам кровавую жертву, император, и тогда они поверят в тебя.

— Прямо здесь, в Паризии? — удивился дукс. — На глазах у Грациана?

— А кто такой Грациан, чтобы оскорблять римских кумиров? Он просто хвастливый мальчишка, попавший под влияние никейских ворон. Все в твоих руках, божественный Максим, теперь ты будешь решать, кому жить, а кому умереть.

— И кто же должен умереть в первую очередь? — прищурился на комита дукс.

— Легионеры у Лодочных ворот, — усмехнулся Андрогаст. — У нас под рукой сотня испытанных бойцов, и мы сомнем их в один миг.

Похоже, дукс Максим вообразил, что комит Андрогаст приглашает его к бегству. Во всяком случае, раздумывал он недолго. В патрикии проснулся римский легионер, не раз смотревший в лицо смерти на поле битвы. Роль барана, влекомого на жертвенный алтарь Грацианом и Наннием, Максима не прельщала, и он наконец произнес заветное «да», которого Андрогаст так долго от него добивался.

К Лодочным воротам клибонарии отправились в полной темноте, не зажигая факелов, обмотав сапоги тряпками, дабы ненужным шумом не потревожить городских обывателей. Водный рукав разрезал город едва ли не на две равные части. Пристани располагались как на правом, так и на левом его берегу. Через рукав был переброшен небольшой каменный мост. По этому мосту комит Андрогаст повел своих клибонариев к левой приворотной башне. Правую башню предстояло захватить Магнуму Максиму. Отверстие в городской стене было проделано с расчетом на одну галеру средних размеров. Тяжелая кованая решетка перекрывала на ночь вход в город. Именно эту решетку Андрогаст собирался поднять с помощью поворотных колес, расположенных в башнях. Столь важное дело нельзя было передоверить никому. Один неверный удар меча мог стоить комиту не только высокого положения, но и жизни. Именно поэтому Андрогаст первым шагнул в приоткрытую дверь. На первом ярусе башни было расположено караульное помещение, где находилось десять человек. Еще трое дежурили у поворотного колеса. Двое легионеров находились на самом верху, обозревая окрестности. Этих двоих следовало убить в первую очередь, дабы подать сигнал княжичу Верену, который под покровом ночи должен был приблизиться к Паризию по реке Сене.

В караульне не спали. Во всяком случае, Андрогаст слышал голоса, доносившиеся оттуда. Похоже, легионеры спорили о чем-то для них более важном, чем собственные жизни и город Паризий, вверенный магистром Наннием их заботе. Деревянная лестница предательски заскрипела под ногами комита, и он вынужден был остановиться и сделать знак следовавшему за ним десятнику Муцию. К счастью, легионеры не обратили внимания на шум. Ни те, что находились в караульном помещении, ни те, что сторожили поворотное колесо. Последним эта промашка стоило жизни. Три почти неразличимых тени метнулись к ним из темноты, и легионеры умерли раньше, чем осознали, откуда пришла к ним смерть. Комит, обрадованный успехом, первым достиг смотровой площадки. Дозорные услышали шум за спиной и обернулись, словно по команде. Вскрикнуть им не дали. Два ножа почти одновременно просвистели в воздухе, и оба легионера рухнули мертвыми на деревянный помост. Андрогаст с трудом отыскал в стене нишу, где хранился хворост, предназначавшийся для сигнального костра. Снизу до комита доносились крики и звон мечей. Следовало поторапливаться. Паризий был переполнен легионерами и гвардейцами императора, и, возможно, они уже спешили на помощь своим товарищам. Руки вдруг задрожали от волнения, но комиту все-таки удалось разжечь огонь.

— Поднимайте решетку! — крикнул он своим подручным.

Плеск весел Андрогаст услышал даже раньше, чем скрип поворотного колеса. На соседней башне тоже вспыхнул огонь. Похоже, люди дукса оказались не менее расторопны, чем легионеры комита. Андрогаст свесился вниз и попытался определить количество ладей, заполнивших в эту тревожную ночь довольно узкий рукав. Ладей было много, но пересчитать их в темноте не представлялось возможным. Комит ринулся вниз, крикнув на бегу своим подручным:

— Стерегите колесо, не пускайте никого в башню.

Впрочем, город еще, кажется, спал. Зато пристани по обеим сторонам рукава заполнялись расторопными варварами. Ладьи причаливали к берегу одна за другой и скоро покрыли собой почти все водное пространство.

— Княжич Верен? — окликнул Андрогаст облаченного в колонтарь человека, стоявшего чуть в стороне от других с горящим факелом в руке.

— Император в городе? — в свою очередь спросил у комита русколан.

— Он здесь, — подтвердил Андрогаст.

— В таком случае — вперед! — крикнул Верен и взмахнул факелом.

Толпа варваров с ревом ринулась через каменный мост на ближайшую к пристани казарму. Это серое каменное здание, доверху набитое спящими легионерами, запылало даже раньше, чем комит Андрогаст и присоединившийся к нему Магнум Максим успели до него добежать. Счастье еще, что стояло оно чуть на отшибе, иначе огонь наверняка охватил бы и соседние дома.

— А я думал, что камень не горит, — обернулся к своим союзникам Верен.

— Горят перекрытия и крыша, — крикнул Андрогаст. — Скажи своим людям, чтобы были осторожнее с огнем.

Княжич Верен не зря в свое время посетил Паризий. Его варвары очень хорошо ориентировались на узких улочках города, практически безошибочно определяя места скопления римских войск. Город наконец проснулся. От воплей, топота ног и звона железа у Андрогаста заложило уши. И без того круглые глаза Максима стали еще круглее. Похоже, дукс никак не мог взять в толк, что за люди вдруг пришли к нему на помощь в тот момент, когда он уже почти потерял надежду на спасение. И только княжич Верен сохранял спокойствие в этом сотворенном его руками аду. Он стоял перед зданием казармы, опустив руки на рукоять тяжелого меча, и наблюдал, как его люди с упоением истребляют легионеров, пытающихся спастись от огня. Андрогаст с большим трудом сумел до него докричаться:

— Мне нужна курия, княжич.

Верен обнажил меч и вскинул его над головой. Этот жест не остался незамеченным. Сотни варваров ринулись вслед за своим вождем. Верен, несмотря на заметную хромоту, бежал очень быстро. Во всяком случае, Андрогаст с Максимом с трудом за ним поспевали. Паризий был охвачен паникой, но все-таки в нем оставалось еще очень много людей, способных носить оружие. На головы варваров из окон домов летели стрелы, дротики и даже глиняные горшки. Один такой сосуд разбился на мелкие осколки прямо у ног Максима, обдав обескураженного дукса нечистотами. Будущий император не успел даже вытереть грязь с лица, как навстречу атакующим варварам вывалилась целая толпа полуодетых легионеров, успевших, однако, вооружиться мечами и секирами. Андрогаст с большим трудом отбил направленную в его голову секиру и быстро отступил за спины варваров. Дукс Максим последовал его примеру. Мятежу еще предстояло разгореться на землях Галлии, и было бы сущей нелепостью, если бы его вожаки пали сейчас бездыханными на залитую кровью мостовую Паризия. Однако подобные опасения, видимо, не особенно заботили княжича Верена, и он безостановочно работал мечом в первых рядах своих дружинников.

Глава 4 Заговор

Готы, получив обещанную плату от императора Грациана, отступили в Нижнюю Мезию, и теперь их дальнейшая судьба зависела от императора Феодосия. Именно с Феодосием Оттону Балту и другим вождям готов предстояло заключить союз. Для этого, собственно, император и звал их в Константинополь устами красноречивого нотария Пордаки. Рекс Придияр был единственным среди готских вождей, кто открыто высказался против сближения с ромеями.

— Возможно, древингам еще не надоело воевать, — окрысился на Придияра рекс Гайана, — но мы, готы, хотим мира. Империю нам все равно не одолеть, старейшины, так зачем же лить кровь понапрасну? У Феодосия под рукой уже более ста легионов. А готов становится все меньше и меньше.

— Три года назад я звал вас в поход на Фессалонику, вожди, дабы не дать новому императору укрепиться, но вы предпочли поход на богатый Рим войне в разоренной Македонии, — зло бросил старейшинам Придияр.

— Мы получили от Рима хлеб и золото, — пожал плечами рассудительный Варлав. — Чего ты хочешь от нас, Придияр? Или ты метишь в римские императоры?

Старейшины сдержанно засмеялись. Придияр, отличавшийся горячим нравом, потянулся было к мечу, но его руку остановил сидевший рядом Оттон Балт:

— Рекс Варлав пошутил. Никто из нас не грезит об императорской власти, готы хотят свободы. Я прав, старейшины?

Оттона поддержали, но не слишком дружно. Среди готских старейшин и вождей преобладали те, кто готов был поселиться в империи на правах федератов. И только авторитет верховного вождя Оттона Балта удерживал их от принятия постыдного, по мнению Придияра, решения. Сам рекс Оттон выступал за союз равных. Здесь, на землях Мезии, готы должны создать государство, свободное от опеки как Рима, так и Константинополя. Многим показалось странным, что за предложение Оттона высказался не только древинг Придияр Гаст, но и остготские вожди — юный Винитар Амал и старый, поседевший Сафрак. Причем Винитар Амал уступал первенство Оттону Балту, безоговорочно признавая его заслуги. Борьба за первенство в Новой Готии могла вспыхнуть после смерти верховного правителя Оттона, но поскольку сорокалетний Балт о смерти пока что даже не задумывался, подобными сомнениями можно было пренебречь.

— А что мы будем делать, если гунны Баламбера вновь двинутся к Дунаю? — спросил с кривой усмешкой рекс Правита. — И не постигнет ли в этом случае Новую Готию судьба Старой Готии? Гунны сейчас сильны как никогда. Многие племена на севере и на юге перешли под руку гуннского кагана. А вы, старейшины, собираетесь бросить вызов Баламберу, не заручившись поддержкой императора Феодосия. Что это, как не безумие?

Споры на совете вспыхнули с новой силой, но к единому мнению готы все-таки пришли. И пусть их решение далеко не во всем устраивало императора Феодосия, нотарий Пордака рад был уже и тому, что упрямые готы согласились на переговоры.

— Радуешься, нотарий? — насмешливо спросил у старого знакомца рекс Придияр, выходя из шатра верховного правителя готов.

— Мир всегда лучше войны, рекс, — пожал плечами Пордака. — А на каких условиях будет заключен этот мир, зависит не от меня, а от Оттона Балта и императора Феодосия.

— Думаешь, император согласится признать свободную Готию у себя под боком? — пристально глянул на Пордаку рекс Придияр.

— Сильный император не признал бы, — отчасти согласился с древингом Пордака, — но Феодосий пока что слаб. Он слишком зависим от префектов преториев и викариев, которые за время безвластия совсем отбились от рук. Поверь мне на слово, высокородный Придияр, Готия — это не самая большая проблема божественного Феодосия.

Придияр не верил никому — ни императору, ни Пордаке, ни готским вождям. Готов развратило золото. Рексы думали не о чести и славе, а о подарках, получаемых от щедрых ромеев. Каждый норовил ухватить за хвост птицу удачи, нимало не думая о том, что это удача может обернуться поражением и гибелью всего племени. Придияр не постеснялся высказать вслух свои мысли Оттону Балту. Верховный вождь выслушал его молча, не перебивая. Лицо его выглядело спокойным и даже умиротворенным.

— Я не хуже тебя знаю, Придияр, чем может закончиться для нас союз с империей, — сказал он наконец, — но я понимаю и тех, кто боится потерять все во время нового гуннского нашествия. Римская империя еще очень сильна, и вряд ли она падет в ближайшие годы. Готам с ней просто не совладать. Я должен позаботиться о будущем людей, избравших меня своим вождем.

— Но мы дали клятву, Оттон, бороться с империей до последнего вздоха! — нахмурился Придияр. — Боги не прощают отступников.

— Не все готы верят Одину, многие поклоняются Христу. Я не отрекаюсь от своей клятвы, Придияр, но я обязан думать обо всех. В том числе и о тех, кому новая война не принесет ничего, кроме горя. Я должен позаботиться о детях, женщинах и стариках. Феодосий протягивает мне руку дружбы, и я готов ее пожать.

— Смотри, чтобы тебе не подсыпали яд в кубок, — криво усмехнулся Придияр. — Твоя смерть обернется для готов усобицами и раздорами. Феодосий слишком умный человек, чтобы этого не понимать. Да и среди готских вождей немало таких людей, которые не будут оплакивать твою смерть.

— Среди готов нет предателей, — нахмурился Оттон. — Я не знаю старейшин, у которых поднялась бы рука на своего верховного вождя.

— Я мог бы назвать тебе, Балт, имена твоих будущих убийц, но не стану этого делать, ибо ты знаешь их и без меня. Но запомни, рекс, Придияр Гаст никогда не станет рабом римлян. Если ты вернешься из Константинополя федератом империи, наши пути разойдутся навсегда.

Нотарий Пордака, с честью выполнивший поручение императора, благодарности от своего непосредственного начальника квестора Саллюстия так и не дождался. Саллюстий был человеком далеко не глупым, но уж очень подозрительным. Квестору лишь совсем недавно перевалило за тридцать, однако выглядел он едва ли не старше пятидесятилетнего Пордаки. Он был практически лыс и, несмотря на худобу, поразительно медлителен в движениях. По слухам, Саллюстий был фанатиком христианской веры и буквально истязал себя постами и молитвами. Светлейшего Пордаку он считал закоренелым грешником, возможно, даже язычником, а потому взял за правило наставлять его на путь истины едва ли не при каждой встрече. Поначалу Пордака только посмеивался над проповедями набожного квестора, потом они стали его раздражать. Тем более что Саллюстий отнюдь не был единственным постником в свите императора. Феодосий сильно изменился после болезни. Бывший язычник настолько рьяно принялся за насаждение истинной веры, что за очень короткий срок разрушил языческие храмы не только в Константинополе, но по всей подвластной ему части империи. И квестор Саллюстий выказал себя одним из самых рьяных помощников набожного Феодосия. По слухам, Саллюстий был вхож в ближний круг епископа Нектария, непримиримого врага не только язычества, но и ересей. Это Нектарий был душой Вселенского собора, осудившего арианство. А еще раньше тот же Нектарий с помощью новообращенного императора изгнал из Константинополя патриарха Демосфила и всех епископов-ариан. Гонения обрушились не только на священников — еретиков, но и на мирян, упорствующих в своих заблуждениях. Многие достойные люди были удалены со своих постов и лишены имущества только за то, что осмеливались открыто или тайно придерживаться веры отцов и дедов. Говорят, что в западной части империи обстановка складывалась не лучшим образом, там свирепствовал еще один фанатик веры — епископ Амвросий Медиоланский. По слухам, фламин Юпитера Паулин, еще недавно почитавшийся наравне с императором, ныне вынужден был скрываться от ищеек божественного Грациана. Если так пойдет и дальше, то мятежа в империи не избежать.

— Ты полагаешь, светлейший Пордака, что нам следует заключить договор с готскими вождями? — спросил Саллюстий, глядя на подчиненного бесцветными студенистыми глазами.

— Я слишком мелкая сошка, квестор, чтобы давать советы императору Феодосию, — криво усмехнулся нотарий.

— Похвальная скромность, — кивнул Саллюстий. — Однако она не помешала тебе, светлейший Пордака, превысить свои полномочия. Разве не ты на совете готских вождей утверждал, что одна из наших провинций, а именно Мезия, может быть отдана под власть рекса Оттона, и тем самым внес смуту в умы готских старейшин? Разве я не предупреждал тебя, нотарий, о предельной осторожности в высказываниях? Разве я не говорил тебе, что готы могут жить в Мезии только на правах федератов империи?

— Я полагал, высокородный Саллюстий, что главная моя цель — заманить готских вождей в Константинополь. Как и о чем они будут договариваться с божественным Феодосием, это не мое дело.

— Иными словами, светлейший Пордака, ты полагаешь, что император должен нарушить клятву, данную готам, и устранить вождей, согласившихся воспользоваться его гостеприимством?

— А что мешает императору договориться с вождями? — удивился нотарий.

— Божественному Феодосию мешает твоя глупость, Пордака. Мы не можем отдать провинцию готам и не можем устранить их вождей, не уронив чести императора. Неужели ты настолько туп, нотарий, что не понимаешь очевидного?

В голосе квестора Саллюстия явственно чувствовалось раздражение. Но Пордака никак не мог взять в толк, в чем же его, собственно, хотят обвинить. Нотария отправили в Мезию с целью склонить готских вождей к переговорам с Феодосием. О предварительных условиях тогда даже речи не было. Но, видимо, за время отсутствия нотария мнение Феодосия в отношении готов поменялось кардинальным образом. Император решил, что с ними можно не церемониться. А козлом отпущения собираются сделать Пордаку.

— Выходит, рекс Оттон Балт напрасно проделал путь из Мезии в Константинополь? — спросил Пордака, глядя прямо в глаза смутившегося квестора.

— Если готы подпишут нужный нам договор, то твои усилия, светлейший Пордака, будут оценены соответствующим образом.

— А если они договор не подпишут? — насторожился нотарий.

— В этом случае тебя обвинят в сговоре с врагами империи, — спокойно отозвался Саллюстий. — Не думаю, что ты отделаешься изгнанием. Уж слишком велика твоя вина. Иди, нотарий, больше я тебя не задерживаю.

У Пордаки хватило ума, чтобы понять, куда толкает его набожный квестор. Император Феодосий не собирался отдавать Мезию готам, что, в общем-то, можно было понять. Но и война ему тоже не нужна. А эта война непременно разразится, если договор не будет заключен или если рексы, приехавшие в Константинополь, будут убиты. В глазах готов Феодосий тут же станет клятвопреступником, и они сделают все возможное и невозможное, чтобы отомстить ему за смерть своих вождей. И квестор Саллюстий не нашел ничего лучше, как свалить на плечи Пордаки решение этой сложнейшей задачи. Как вам это понравится? Допустим, нотарий однажды спас Рим от готского нашествия, но это вовсе не означает, что он должен нести ответственность еще и за Константинополь. Дабы окончательно прояснить ситуацию и сделать для себя правильные выводы, Пордака обратился за помощью к магистру Лупициану.

Магистр пехоты, кругом, к слову, обязанный Пордаке, встретил своего недавнего благодетеля сухо, чтобы не сказать неприязненно. Верный признак грядущей опалы, а возможно, и чего-то похуже. Лупициан за четыре минувших года успел не только вернуть утраченное имущество, но и значительно его приумножить. Император Феодосий, надо отдать ему должное, умел ценить преданных слуг. И хотя подвиги свои сиятельный Лупициан совершил не на поле брани, это не помешало Феодосию щедро вознаградить его за усилия по искоренению ересей и языческих культов. Именно легионеры Лупициана подавляли народные бунты в различных городах империи, вызванные новой политикой верховной власти в отношении старых богов и их служителей. Лупициан лично участвовал в разрушении многих языческих храмов, и именно к его рукам прилипла немалая часть хранившихся там сокровищ. Пордака Лупициану не завидовал. Одно дело — отобрать толику имущества у себе подобного, и совсем другое — обижать богов. Последние, как известно, бывают очень мстительны. Но еще более обидчивы их жрецы. Нотарий нисколько не сомневался, что рано или поздно Лупициану придется заплатить за свою жадность и жестокость страшную цену. Правда, сейчас крупные неприятности грозили самому Пордаке, и он очень рассчитывал, что магистр не оставит своего старого знакомого в беде.

— Не скрою, Пордака, неприятности пролились на твою голову отчасти и по нашей с комитом Перразием вине, — вздохнул магистр, жестом приглашая гостя присаживаться к столу.

— Вам все-таки удалось подкупить готских вождей, — догадался Пордака.

— Ну, почему же сразу подкупить, — развел руками Лупициан. — Мы их убедили, обольстили…

— Иными словами, — прервал магистра нотарий, — ты не собираешься выполнять договор, заключенный между нами в Фессалонике.

— Послушай, Пордака, — рассердился магистр, — твой цинизм переходит все границы. А казна империи пуста. К тому же мне пришлось поделиться с Перразием. У комита схолы агентов на носу свадьба с прекрасной Целестиной.

— Ты хочешь сказать, что эту свадьбу он будет справлять на мои деньги? — спросил с усмешкой Пордака.

— Хорошо, — не выдержал давления Лупициан, — я готов выплатить тебе десять тысяч в качестве компенсации за труды.

— Всего десять? — возмутился Пордака.

— Двадцать, — не очень уверенно поправился Лупициан. — Но только после того, как мы уладим все наши дела. Согласись, нотарий, покойнику денарии ни к чему.

— Какому еще покойнику? — насторожился Пордака.

— Тебе, естественно, — пожал плечами магистр. — Разве Саллюстий тебя не предупредил?

— Значит, квестор тоже в доле, — сообразил Пордака. — Надо же. А выглядит таким набожным.

— По-твоему, христианин должен прозябать в нищете? — обиделся Лупициан.

— А как же заповедь — не воруй?

— Прибрать к рукам деньги язычника — это благое дело.

— Но я ведь не язычник, а христианин, — напомнил Пордака. — И это мои деньги вы с Перразием и Саллюстием собираетесь поделить.

— Положим, деньги не твои, а императора, — рассердился Лупициан.

— Выходит, вы божественного Феодосия считаете язычником?

— Думай, что говоришь! — рассердился магистр.

Расклад нехитрой комбинации высших чинов империи Пордаке стал ясен, правда, пока в общих чертах. Эти трое, Лупициан, Саллюстий и Перразий, взяли из казны деньги на подкуп готских вождей. Естественно, часть этих денег они присвоили. И, вероятно, весьма значительную часть. Ибо оставшихся денег на подкуп не хватило. Готские вожди, обиженные скупостью божественного Феодосия, стали выдвигать завышенные требования, с которыми император никак не мог согласиться. Понять его, конечно, можно. Человек потратил кучу денег, чтобы привлечь варваров на службу. Варвары деньги взяли, но служить императору не хотят. В такой ситуации даже у очень спокойного, доброго и благочестивого человека может лопнуть терпение.

— Я правильно излагаю суть дела, сиятельный Лупициан?

— Почти, — поморщился магистр. — К сожалению, не все вожди готов продажны. Ты это знаешь, Пордака, не хуже меня.

— А может, на них просто денег не хватило? — прищурился нотарий на хозяина.

— Какое это теперь имеет значение, — обреченно махнул рукой магистр. — Мы заверили Феодосия, что готы согласны принять его условия. И только поэтому он поклялся, что ни один волос не упадет с их голов. А теперь вдруг выяснилось, что готы не собираются служить императору, более того, они грозят отнять у империи целую провинцию. На это Феодосий никогда не пойдет. Нам император сказал, что теперь это наши проблемы — либо готы примут его условия, либо нам не поздоровится.

— Мудрое решение, — одобрил действия божественного Феодосия Пордака. — Ты и твои друзья, сиятельный Лупициан, поставили императора в очень трудное положение: он либо должен нарушить слово, данное не только варварам, но и богу, либо отпустить вождей с миром. И то и другое чревато для империи войной.

— Тебе тоже не поздоровится, Пордака, — разозлился на умного нотария Лупициан. — Именно тебя мы обвиним в сговоре с готами!

— Положим, вы это уже сделали, магистр, — усмехнулся Пордака, — но Феодосий не настолько глуп, чтобы вам поверить.

— Что, однако, не помешает его палачам удавить тебя как лютого врага империи!

— С Феодосия, пожалуй, станется, — согласился с магистром Пордака. — Так какова моя доля?

— Пятьдесят тысяч денариев, — почти со стоном выдавил Лупициан.

— Сто, — поправил магистра нотарий. — Мне просто неловко за меньшую сумму спасать от петли столь высокопоставленных чиновников.

— Чтоб ты провалился, Пордака, — взъярился Лупициан. — Мы тебя в порошок сотрем!

— Не сомневаюсь, но после в порошок сотрут уже вас, — усмехнулся нотарий. — Или у тебя есть на этот счет какие-то сомнения, сиятельный Лупициан?

— Черт с тобой, — сдался наконец магистр после долгой внутренней борьбы. — Ты получишь сто тысяч.

Ключевой фигурой в получившемся раскладе был Оттон Балт. Пордака относился к верховному вождю готов с величайшим уважением. И если бы речь шла только о деньгах, то он никогда не стал бы ввязываться в столь скверное дело из осторожности, присущей даже самым отчаянным авантюристам. Ибо за смерть рекса Оттона будут мстить. И не только готы. Пордака был наслышан о русах Кия и вовсе не собирался вступать с ними в открытую борьбу. К сожалению, под угрозой была жизнь самого Пордаки. Конечно, он мог бы исчезнуть из Константинополя, не попрощавшись с императором, но нотарий был уже не в том возрасте, когда жизнь можно начинать сначала. Ему перевалило за пятьдесят. Душа и тело требовали отдыха. Остаток жизни Пордака мечтал провести в Риме, ни в чем себе не отказывая. И деньги для этого он уже скопил. А теперь по вине трех вороватых негодяев он вынужден вновь пускаться во все тяжкие, рискуя потерять не только нажитое богатство, но и жизнь.

— Может, подослать к Оттону Балту наемного убийцу? — предложил Лупициан.

— И тем самым бросить тень на божественного Феодосия, — криво усмехнулся Пордака. — Никогда не ищи легких путей, магистр, они, как правило, заводят в тупик, из которого нет выхода.

— Но пока жив Балт, готы никогда не согласятся с условиями, предложенными императором!

— Это правда, — не стал спорить с магистром Пордака. — Именно поэтому рекса Оттона следует устранить. Но умереть он должен так, чтобы ни у кого не возникло подозрения в причастности к его смерти императора Феодосия.

— Иными словами, Оттона Балта должны убить сами готы?

— Это самый лучший выход из создавшейся ситуации, — задумчиво протянул Пордака. — Боюсь, что устранять придется не только рекса Оттона, но и других несговорчивых вождей. В первую голову Алатея и Варлава. Когда Перразий и Целестина собираются отпраздновать свою свадьбу?

— Через месяц.

— Им следует поторопиться, — дал рекомендацию Пордака. — Варвары не будут ждать. Если Феодосий не примет их в ближайшие десять дней, то они покинут Константинополь. Я уже разговаривал на эту тему с Оттоном Балтом.

— А зачем тебе понадобилась эта свадьба? — удивился Лупициан.

— Затем, что я хочу пригласить на нее варваров. Кроме того, мне понадобится помощь Целестины. По моим сведениям, рекс Гайана очень падок до женского пола.

— Но ведь Целестина далеко уже не девочка, — криво усмехнулся Лупициан. — По-моему, ей уже исполнилось сорок лет.

— В данном случае репутация важнее возраста, — махнул рукой Пордака. — Целестину я беру на себя. А вот оплатить ее труды придется вам с Саллюстием. Думаю, что менее чем за двадцать тысяч она работать не станет.

По лицу Лупициана было заметно, что он готовится обрушить на сводника град ругательств, но Пордака взглянул на магистра такими чистыми и честными глазами, что у того слова застряли в горле. Конечно, нотарий запросил с подельников большие деньги, но Лупициан очень хорошо знал высокородную Целестину. Эта женщина славилась не только распутным поведением, но и непомерной жадностью. Пережив двух мужей и поменяв десятка полтора любовников, Целестина готовилась к третьему браку, скорее всего последнему в своей жизни. Как ей удалось захомутать комита Перразия, человека черствого и донельзя скупого, Лупициан не знал, но ему почему-то казалось, что чувства здесь совершенно ни при чем.

— Хорошо, — тряхнул редеющими кудрями магистр. — Я согласен. Действуй, светлейший Пордака.

С Целестиной у хитроумного нотария не возникло особых хлопот. Вдова казненного императором Валентом префекта Константинополя Софрония сумела избежать неприятностей, связанных с опалой мужа. Этому способствовали и смерть Валента, и покровительство высокопоставленных любовников. Впрочем, состояние Целестины было не настолько велико, чтобы она потеряла интерес к деньгам, тем более накануне свадьбы. Брак ей был выгоден прежде всего статусом, ибо вдовые женщины в нынешнем Константинополе вынуждены влачить жалкое существование. Что же касается Перразия, человека в Византии пришлого, то ему брак с Целестиной позволял укорениться в высшем обществе и занять достойное место среди константинопольских патрикиев.

— Ты требуешь от меня невозможного, светлейший Пордака, — всплеснула руками Целестина, кося при этом украдкой в зеркало. — Я уже слишком стара, чтобы соблазнять мужчин.

Пордака с интересом разглядывал личные покои будущей супруги комита Перразия, расположенные на втором этаже роскошного дворца, и прикидывал в уме, каким образом рекс Гайана может сюда проникнуть. Причем проникнуть так, чтобы его видели как можно больше людей. Слух о согрешившей матроне должен был распространиться по городу со скоростью пожара. Пордаке еще предстояло подыскать пяток-другой свидетелей, которые должны были под присягой подтвердить факт прелюбодеяния константинопольской матроны и рекса Гайаны.

— Двадцать тысяч денариев, — небрежно бросил Пордака.

— За варвара?! — удивилась Целестина.

— За двух варваров, — уточнил существенное нотарий. — Впрочем, второго ты можешь не соблазнять. Мне нужно всего лишь, чтобы Гайана приревновал тебя к Оттону Балту. И чтобы это случилось на людях.

— За кого ты меня держишь, Пордака? — возмутилась Целестина. — Мне только скандала не хватало на собственной свадьбе.

— Я держу тебя за ведьму, — не стал скрывать Пордака, — в свое время обманувшую одного из самых умных людей империи. Я себя имею в виду. По твоей милости, прекрасная матрона, я потерял, по меньшей мере миллион денариев. За тобой должок, Целестина.

— А что скажет по этому поводу мой муж? — нахмурилась матрона.

— Либо Перразий промолчит, либо тебе придется подыскивать другого жениха, — отрезал Пордака.

— Неужели все так серьезно?

— Речь идет о судьбе империи, и что еще важнее — о жизнях высокопоставленных чиновников, так что в случае неудачи с тобой, Целестина, церемониться не будут.

— Я согласна, — произнесла после недолгого раздумья Целестина. — Надеюсь, этот варвар хотя бы хорош собой.

— Писаный красавец, — не моргнув глазом, соврал нотарий. — Словом, он стоит тех денег, которые я тебе плачу.

Главным препятствием к достижению спасительной цели для Пордаки оказался сам Гайана. Ражий молодец с длинными руками и выпученными словно от удивления глазами. Нотарий сильно погрешил против истины, назвав его красавцем. Но дело было даже не в этом. Гайана был прожженным авантюристом, не имеющим представления ни о чести, ни о совести. Пордака, выросший на римском дне, умел разбираться в людях, и он был абсолютно уверен, что империя еще хватит лиха с этим человеком. Люди, подобные рексу Гайане, не признают никаких интересов, кроме своих собственных. Гайана был родовит, по готским, естественно, меркам, но по обычаям своего племени претендовать на место верховного вождя не мог. Между ним и властью стояло столько Балтов и Амалов, что даже у решительно настроенного человека опустились бы руки. Видимо, именно поэтому Гайана выбрал иной путь и направил свои стопы к престолу императора Феодосия. Он являлся одним из самых горячих приверженцев союза готов с Римом, причем на правах федератов. Справедливости ради следует сказать, что Гайана был далеко не глуп и наверняка справился бы с обязанностями трибуна.

Глава 5 Ловушка для императора

Пордака не долго почивал на лаврах и подсчитывал барыши. Уже через месяц его вызвал квестор Саллюстий и передал приказ императора Феодосия. Нотария отправляли в Галлию со строгим наказом разобраться в сложившейся ситуации и помочь юному императору Грациану словом и делом.

— Божественный Феодосий очень высокого мнения о тебе, светлейший Пордака, — недобро сверкнул глазами в сторону подчиненного Саллюстий.

Нет слов, услышать из уст непосредственного начальника столь высокую оценку своих скромных усилий было приятно. Однако Пордака был слишком умным человеком, чтобы принимать подобные похвалы всерьез. Он почти не сомневался, что это поручение, сулившее нотарию одни неприятности, исхлопотал для него именно Саллюстий, которого раздражал слишком умный и деятельный подчиненный.

— Не сомневаюсь, светлейший Пордака, что ты выполнишь поручение, возложенное на тебя императором, — продолжил елейным голосом квестор. — И сумеешь извлечь пользу там, где другие терпят только убытки.

Намек был более чем прозрачным. Пордака сорвал со своих непосредственных начальников столь большую сумму денег за оказанную услугу, что рассчитывать на их благодарность с его стороны было бы просто глупо.

— А что случилось в Галлии такого, что привлекло внимание божественного Феодосия?

— Дукс Британии Магнум Максим поднял мятеж, захватил Паризий и объявил себя императором, — тяжело вздохнул квестор. — Магистр пехоты Нанний и комит доместиков Клавдий убиты. Божественному Грациану чудом удалось спастись. Сейчас он находится в Лионе и собирает силы для отпора самозванцу. Епископ Амвросий обратился за помощью к императору Феодосию. Ибо речь идет не только об империи, но и о вере. К сожалению, мы не можем послать в Галлию наши легионы из-за неспокойной обстановки в Мезии. Император поручает тебе, светлейший Пордака, переговоры с комитом Меровладом, единственным человеком, способным помочь Грациану в столь сложной ситуации.

— Даром этот человек помогать не будет, — с сомнением покачал головой Пордака.

— Дабы слово твое прозвучало весомее, божественный Феодосий произвел тебя, светлейший Пордака, в корректоры, с увеличением жалования вдвое против прежнего.

Пордака был польщен вниманием императора и теперь лихорадочно пытался вспомнить, какую сумму он получал из казны, когда числился всего лишь нотарием. Увы, эта смешная цифра выскочила у него из памяти. Оставалось только сожалеть, что труд чиновников империи оплачивается настолько скудно, что им поневоле приходится запускать руку в чужой карман, дабы не умереть с голоду.

— В Иллирике к тебе присоединится комит Гайана с тысячей готских федератов. Думаю, их поддержка не будет лишней, хотя, конечно, божественный Грациан рассчитывал на более существенную помощь с нашей стороны. У меня все, светлейший Пордака, желаю тебе удачного завершения дел и счастливого возвращения.

Если Римская империя когда-нибудь рухнет, то произойдет это исключительно по вине завистливых чиновников. Стоило появиться в окружении императора умному человеку, способному решать большие задачи, как его тут же поспешили подставить, доверив ему совершенно невыполнимую миссию. Ну что, скажите на милость, сможет сделать корректор Пордака, имея под рукой тысячу готов-федератов? Надо быть полным идиотом, чтобы поверить в непричастность руга Меровлада к мятежу британского дукса. Наверняка Меровлад уже договорился с Магнумом Максимом, и теперь эта парочка без труда разделается с наивным Грацианом и приберет половину Римской империи к рукам.

Император Грациан обосновался в Лионе, хорошо укрепленном и богатом городе. Под рукой у него имелось двадцать легионов пехоты и десять тысяч клибонариев. Самозваный император Максим пока что не торопился приступать к решительным действиям, видимо, не был уверен в успехе затеянного предприятия. В окружении епископа Амвросия Медиоланского с напряжением ждали, какую позицию займет руг Меровлад, выступавший от имени соправителя Грациана, юного Валентиниана. Сам Амвросий, не ожидавший, видимо, столь бурной реакции на проводимые по его почину реформы, пребывал в растерянности. Его расчет на помощь императора Феодосия не оправдался. Феодосий прислал в Медиолан корректора Пордаку с тысячей конных готов и этим ограничился. Сейчас этот посланец Феодосия, человек далеко уже не молодой, стоял посреди атриума и с интересом разглядывал расписанные библейскими сюжетами стены епископского дворца. Амвросий был далеко не бедным человеком и принадлежал к почтенному всадническому роду. Его отец был откупщиком во времена Констанция и сумел сколотить немалое состояние на поставках продовольствия для армии и императорского двора. Приняв схиму, Амвросий передал свое немалое состояние церкви, но оставил за собой право распоряжаться им по своему усмотрению. По мнению Пордаки, которое он не стал высказывать вслух, епископу Амвросию следовало бы больше уделять внимания проблемам веры и не вмешиваться в управление империей. К сожалению, епископ был не столько благочестив, сколько честолюбив, а потому не устоял перед возможностью влиять на решения молодого императора.

— Я ждал большего от божественного Феодосия, — обиженно поджал сухие бескровные губы Амвросий.

— Боюсь, у Константинополя сейчас не меньше проблем, чем у Рима, — вздохнул Пордака. — Далеко не все готы поддержали разумную позицию рекса Правиты, назначенного викарием в Нижнюю Мезию. Часть из них во главе с Придияром Гастом ушла в Дакию. Нужно признать, эта провинция уже практически потеряна для империи. В Константинополе не исключают, что вслед за Дакией от нас отпадут обе Панонии, Верхняя и Нижняя, что откроет варварам путь на Норик, а далее на Рецию.

— Ты меня пугаешь, корректор.

На месте епископа Амвросия Пордака предложил бы гостю кресло, а не заставлял бы его переминаться с ноги на ногу едва ли не у самого порога. Трудно вести доверительный разговор, когда один из собеседников стоит, а другой сидит. Сидел, разумеется, сам Амвросий, окруженный целой стаей служителей церкви. И никому из христовых служек даже в голову не пришло подсказать епископу, как надо обращаться с посланцем божественного Феодосия.

— Император Феодосий поручил мне договориться о совместных действиях с комитом Меровладом, — продолжал Пордака. — Только с его помощью мы можем остановить проникновение варваров на земли империи.

— Я против, — резко отозвался Амвросий и даже привстал с кресла.

— Сожалею, — холодно бросил корректор. — Но слово божественного Феодосия для меня закон. Всего хорошего, монсеньор.

Пордака круто развернулся и покинул дворец негостеприимного епископа. Посланец императора Феодосия был в ярости. Он и раньше без особого почтения относился к служителям христианской церкви, но сегодняшнее высокомерное поведение епископа Амвросия навсегда отбило у него охоту иметь с ними дело. Этот худой, надменный человек, вообразивший себя едва ли не посланцем бога на земле, не понравился Пордаке с первого взгляда. И со второго, впрочем, тоже. А потому у него пропало всякое желание спасать Медиолан и Рим от грядущих бед. Прежде всего Пордака решил позаботиться о себе. Его давней мечтой было возвращение в Рим, но не простым обывателем, а по меньшей мере сенатором. Увы, заслуги Пордаки перед империей не оценил по достоинству ни Медиолан, ни Константинополь. И если бы он сам не позаботился о себе, то ходил бы сейчас нищим чиновником, на подхвате у сильных мира сего.

Руг Меровлад владел роскошным палаццо в самом центре Медиолана, в ста шагах от императорского дворца. Пордака прикинул в уме, в какую сумму обошлось расторопному префекту столь роскошное сооружение, и тихо ужаснулся. Меровлад был не просто богат, а богат чудовищно. Вот вам и варвар. У светлейшего Пордаки, прирожденного римлянина, не набралось бы и десятой доли состояния, нажитого на римской службе комитом Меровладом. Укол зависти, который Пордака почувствовал, поднимаясь по мраморной лестнице, украшенной статуями римских богов, все-таки не помешал ему достойно ответить на приветственный жест руга. Хозяин не только встретил гостя у входа в атриум, но и дружески обнял его. Проголодавшийся Пордака с удовлетворением отметил, что комит Меровлад уже накрыл для дорогого гостя стол и вовсе не собирается держать его у порога, подобно епископу Амвросию. При всем своем неоднозначном отношении к варварам Пордака не отрицал едва ли не главного их достоинства: умения как принять гостя, так и проводить его, обласкав подарками и почестями. Это была не первая встреча светлейшего Пордаки с сиятельным Меровладом, но в прошлый раз он всего лишь сопровождал патрикия Руфина, а ныне выступал как вполне самостоятельная фигура, имеющая соответствующий вес и влияние. И руг не только понял это, но и сумел донести свое понимание до польщенного пышным приемом Пордаки.

— В Риме недовольны действиями императора Грациана, — сразу же взял быка за рога Меровлад. — Его реформы затронули интересы слишком многих людей, и не только в религиозной сфере.

— У божественного Грациана плохие советчики, — поморщился Пордака, вспоминая встречу с Амвросием. — Ему не следовало обижать жрецов. И уж тем более не следовало выносить из стен сената алтарь Победы.

— К сожалению, дело не ограничилось запретами, — вздохнул Меровлад. — Начались конфискации. Причем изымались не только сокровища и земли храмов, но и личное достояние жрецов. Согласись, светлейший Пордака, такого не было никогда. Фламин Юпитера Паулин вынужден был искать убежища в землях венедов, я сам переправил его туда.

— И где он находится сейчас?

— По моим сведениям — в Галлии. В свите дукса Максима.

В принципе это был неплохой ход со стороны префекта Меровлада. Связав мятежного дукса с обиженными жрецами языческих богов, руг становился едва ли не единственным защитником христианской веры в западных землях империи. Но это только в случае поражения и гибели Грациана. И, видимо, далеко не глупый император Феодосий это понял, а потому и отправил корректора Пордаку именно к Меровладу. Дело было, разумеется, не в самом Пордаке, а в функции, которую он выполнял. Феодосий давал понять, что в создавшейся ситуации он готов поддержать умеренных христиан, стоявших за спиной префекта Италии, и тем самым снизить накал закипающих страстей. Видимо, епископ Амвросий, возглавлявший фанатично настроенных поборников веры, это понял раньше Пордаки. И его пренебрежительное, чтобы не сказать враждебное, отношение к посланцу Феодосия объяснялось именно этим.

— Я слышал, что рекс Оттон Балт умер в Константинополе? — осторожно полюбопытствовал Меровлад.

— Его отравили, — вздохнул Пордака. — Причем сделали это готы. Рексы Правита и Гайана далеко не случайно были обласканы императором Феодосием. А когда сторонники Оттона попытались разоблачить отравителей, их просто убили прямо на глазах у императора.

— Гайана — это тот самый комит, который прибыл с тобой в Медиолан?

— Редкостный негодяй, — поделился своей печалью Пордака. — Я думаю, ближники императора приставили его ко мне с одной целью: следить за каждым моим шагом и по возможности устранить.

— Почему?

— Я слишком много знаю, сиятельный Меровлад, и это не может не тревожить высокопоставленных чиновников в свите Феодосия.

— Иными словами, светлейший Пордака, ты уже созрел для того, чтобы сменить место жительства?

— Я родился в Риме, — сказал корректор, пристально глядя в глаза собеседника. — И доживать остаток дней хотел бы в родном городе.

— И что же мешает исполнению твоего желания, светлейший Пордака?

— Бедность, сиятельный Меровлад, — горько усмехнулся корректор. — Император Феодосий был настолько добр, что вдвое повысил мне жалование. Увы, так сильные мира сего оценили заслуги человека, спасшего Рим от готского нашествия.

— Я тебе сочувствую, Пордака, — сразу же проникся печалями гостя префект претория Меровлад. — Более того, готов помочь.

— Мне ведь много не надо, — пояснил корректор. — Место в сенате и достойное обеспечение на старости лет.

— Место в сенате я тебе гарантирую, — кивнул Меровлад. — А вот что касается денег, то их нужно заработать.

— А о какой сумме идет речь, префект? — насторожился Пордака.

Глава 6 Два руга

Известие о падении Лиона и о смерти императора Грациана повергло в шок сотника Модеста, но оставило почти равнодушным корректора Пордаку. Готы заволновались было о судьбе своего вождя, но Пордака клятвенно их заверил, что сделает все возможное и невозможное, дабы вырвать комита божественного Феодосия из рук мятежников, если он, конечно, жив. Ну а если нет, то на все воля божья.

— Но как им это удалось, — продолжал повторять, словно в забытьи, сотник Модест и смотрел при этом на корректора умоляющими глазами. У Пордаки были на этот счет кое-какие соображения, но делиться ими с гвардейцем он не стал.

— Нашей вины в этом нет, дорогой Модест, — утешил он сотника. — Мы свой долг перед божественным Грацианом выполнили с честью, сохранив его супругу. Но, видимо, далеко не все люди в окружении императора столь же честны и благородны, как мы с тобой.

— Выходит, предательство?

— Скорее всего, — охотно подтвердил предположение бравого гвардейца корректор.

Любой другой на месте Пордаки повернул бы коня в сторону Медиолана, но посланец императора Феодосия рассудил иначе и утром следующего дня продолжил свой путь к Лиону. Трибун Стилихон не пожелал разделить судьбу корректора и отправился в Медиолан, дабы сообщить своему отцу об удачном завершении дела. Правда, сам Пордака не был уверен, что смерть Грациана приведет к возвышению его младшего брата, божественного Валентиниана, покровителем которого выступал руг Меровлад. Во-первых, дукс Максим уже объявил себя императором и не захочет вот так просто уступить власть безусому мальчишке. Во-вторых, очень многое будет зависеть от того, как поведет себя в данной ситуации Феодосий. Вдруг он посчитает, что римлянин Магнум Максим куда более приемлемая для него фигура, чем руг Меровлад. Пордаку такое решение Феодосия не удивило бы. Но, скорее всего, владыку восточной части империи не устроят ни префект Меровлад, ни дукс Максим, и он постарается устранить обоих, дабы никто уже не смог оспаривать его власть в Римской империи. Во всяком случае, на месте Феодосия Пордака попытался бы стравить между собою Меровлада и Максима, чтобы потом выступить судьей в их споре.

Расчет корректора Пордаки на любезный прием в городе Лионе полностью оправдался. Посланца божественного Феодосия сразу же препроводили к дуксу Максиму, который уже успел облачиться в красные сапоги и роскошный императорский плащ. В городе царила неразбериха. Лион был под завязку забит вооруженными людьми, которые еще недавно готовы были сойтись в смертельной битве, а ныне вдруг оказались собратьями по оружию. Одни легионеры праздновали одержанную победу, другие оплакивали убитого императора. Но те и другие беспробудно пили, повергая своими криками в ужас мирных лионских обывателей.

— Я вынужден просить у тебя защиты, божественный Максим, не столько для себя, сколько для императрицы Евпраксии, вдовы покойного Грациана, — с порога начал Пордака.

Дукс Магнум Максим был польщен обращением посланца Феодосия, сразу же признавшего за ним право на титул «божественного», а потому повел себя в высшей степени любезно. Он не только пригласил корректора Пордаку к накрытому столу, но и пообещал позаботиться о сопровождавших его готах. Среди людей, окружающих самозванца, Пордака наметанным глазом выделил двух, комита Андрогаста и рекса Верена. Первый недалеко ушел по возрасту от корректора и был, судя по всему, прожженным интриганом. По слухам, это именно Андрогаст нанес роковой удар императору Грациану. Что же касается Верена, то рекс был вдвое моложе руга, худощав и широкоплеч. Но особенно Пордаке понравились его глаза, насмешливые и умные.

На пиру императора Максима посланец Феодосия близко сошелся с ректором Феоном, который еще совсем недавно заправлял всеми финансами в Северной Галлии, а ныне болтался в свите бывшего дукса Британии, то ли в качестве приживалы, то ли в качестве пленника. Феон был человеком далеко не бедным и владел землями как на севере, так и на юге этой едва ли не самой богатой римской провинции. В Лионе у него имелся свой дом, и он пригласил Пордаку разделить с ним кров. Видимо, Феон побаивался, как бы мятежники не оставили его без крыши над головой, а потому решил заручиться поддержкой посланца Феодосия.

— А что прикажешь делать, светлейший Пордака, — вздохнул Феон, подливая гостю вино в кубок. — Я натерпелся такого страха в Паризии, что мне хватит впечатлений на всю оставшуюся жизнь.

Рассказ Феона о взятии Паризия варварами потряс Пордаку до глубины души. Но еще больше его поразила глупость дукса Максима, отдавшего половину цветущей провинции в руки франков. По словам Феона, в столице Северной Галлии сейчас находился гарнизон варваров, подвластных рексу Гвидону, и уходить из города они не собирались.

— Франкская знать уже прибирает к рукам наши поместья, — поделился своей бедой с корректором Феон. — А божественный Максим пальцем не пошевелил, чтобы защитить собственность галлов и римлян.

— А ты не пробовал обратиться за поддержкой к комиту Андрогасту? — спросил Пордака у Феона.

— Так ведь это именно Андрогаст заключил союз с варварами, — пояснил Феон. — А Магнум Максим стал заложником этого союза.

— Ты полагаешь, ректор, что Андрогаст преследует свои цели?

— Я полагаю, светлейший Пордака, что божественный Максим всего лишь марионетка в руках честолюбивого руга.

Сведения, полученные от Феона, очень пригодились светлейшему Пордаке для письма, которое он утром следующего дня отправил императору Феодосию. Поскольку ситуация в западной части империи складывалась совсем не так, как это мнилось константинопольским стратегам, осторожный корректор решил на всякий случай подстраховаться и потребовал дополнительные инструкции от своего непосредственного начальника квестора Саллюстия. Выполнив служебный долг, Пордака занялся собственными финансовыми проблемами.

Комит Андрогаст, разместившийся с удобствами в палаццо богатого лионского купца, встретил корректора если и не враждебно, то настороженно. Разумеется, он знал о помощи, оказанной Пордакой заговорщикам, но, как выяснилось с самого начала разговора, он не считал эту помощь существенной.

— Но позволь, высокородный Андрогаст, — возмутился Пордака. — Мне даны были твердые гарантии, что я получу триста тысяч денариев, если выполню взятые на себя обязательства.

— Но ведь не я давал тебе эти гарантии, — усмехнулся руг. — Кроме того, я еще не получил денег, обещанных Меровладом.

— Однако мне показалось, что ты, комит Андрогаст, друг и союзник Меровлада, — пристально глянул на руга Пордака. — И что цель у вас одна.

— Тебе именно показалось, корректор, — покачал седой головой Андрогаст.

Пордаку отказ комита не огорчил. Собственно, пришел он к нему не только из-за денег. Куда больше его интересовало, чем дышит этот человек и какие цели преследует, затеяв безумный и губительный для империи мятеж. В конце концов, комит Андрогаст был не последним человеком в Риме. Устранив Грациана, он ничего, в сущности, не выигрывал. Можно было, конечно, убить и Магнума Максима, но такой расклад обещал выгоду только Меровладу, но уж никак не Андрогасту.

— Мне почему-то кажется, комит, что Меровлад не станет терпеть рядом с собой сильного человека, — пристально глянул на собеседника корректор.

— И что с того? — нахмурился Андрогаст.

— Ничего, — пожал плечами Пордака. — Просто я хочу знать, зачем ты затеял этот мятеж, комит? Зачем возвысил до императорского звания полное ничтожество? Я дукса Максима имею в виду. Или ты собираешься устранить его так же, как устранил Грациана? Я не могу понять твоих целей, высокородный Андрогаст.

— Ты кому служишь, Пордака? — спросил руг. — Руфину или Феодосию?

— Прежде всего я служу себе, — честно признался корректор. — Однако устранением Грациана я угодил обоим своим хозяевам. Он мешал и Руфину, и Феодосию.

— А Феодосию почему?

— Пока был жив Грациан, Феодосий был всего лишь соправителем, а теперь у него появилась возможность прибрать к рукам всю империю.

— Ты, кажется, собираешься мне что-то предложить, светлейший Пордака? — спросил Андрогаст.

— Я предлагаю тебе помочь божественному Максиму устранить сиятельного Меровлада. А потом мы с тобой поможем императору Феодосию устранить самозванца Магнума Максима.

— Ты в своем уме, корректор? — зло ощерился Андрогаст.

— Разумеется, — ласково улыбнулся собеседнику Пордака. — Безумец предложил бы тебе провозгласить себя императором. Я же предлагаю тебе реальный путь к власти. Ибо только Феодосий может сделать тебя опекуном императора Валентиниана, а меня — комитом финансов западной части империи.

— Почему я должен тебе верить, Пордака?

— А ты не верь, Андрогаст, ни мне, ни Феодосию, — усмехнулся корректор. — Если у нас с императором будет возможность тебя обмануть, мы непременно обманем. Так не дай нам эту возможность. Договорись с варварами.

— С Руфином?

— Нет, комит, — возразил Пордака. — Нельзя позволить варварам объединяться. Отдай Верхнюю Панонию рексу Верену, а Нижнюю — древингам Придияра Гаста.

— И Феодосий согласится с таким раскладом?

— А если и не согласится, что с того? — ухмыльнулся Пордака. — Ты обретешь союзников, Андрогаст, и Феодосию придется с тобой считаться. Так же как и русам Кия, к слову говоря.

Андрогаст довольно долго и пристально смотрел на гостя. Пордака хранил на лице полнейшую невозмутимость, хотя внутри у него все кипело. Шутка ли, решалась судьба не только империи, но и самого Пордаки. Ибо у него вдруг появился шанс не только вернуться в Рим, но и занять очень высокое и выгодное положение. У Пордаки даже слегка закружилась голова от перспективы, открывшейся вдруг его мысленному взору. Многое, если не все, зависело сейчас от человека с жестким, словно из дерева вырезанным лицом. От его способности верно просчитать ситуацию. От его честолюбия, наконец.

— Я подумаю, Пордака, — сухо сказал Андрогаст. — И дам тебе ответ через месяц.

— А почему так долго? — удивился корректор.

— Такие дела не решаются в один день.

Дукса Магнума Максима комит Меровлад не опасался. Он считал Максима неплохим полководцем, но абсолютно неискушенным в политике человеком. Однако самозванный император очень скоро опроверг это весьма нелестное о себе мнение. По сведениям трибуна Себастиана, верного сподвижника Меровлада с юных лет, посланец Максима уже навестил епископа Амвросия Медиоланского и имел с ним продолжительную беседу.

— Как зовут этого посланца? — спросил Меровлад, в задумчивости прохаживаясь по атриуму.

— Ректор Феон, — с усмешкой отозвался Себастиан. — На редкость расторопный человек. Он успел повидаться не только с епископом, но и с префектом Рима Никомахом.

— Что еще?

— Феон протоптал тропинку к сердцу трибуна конюшни Цериалия. Младший брат императрицы не только встретился с Феоном, но и обещал ему содействие.

— Содействие в чем? — насторожился Меровлад.

— Речь идет о браке Максима с Юстиной, после чего император собирается усыновить Валентиниана.

— И кто, по-твоему, стоит во главе заговора? — резко обернулся к трибуну Меровлад. Трибун Себастиан красотой не блистал даже в молодости, а с годами и вовсе стал все более походить на сатира, чему способствовало и пристрастие к горячительным напиткам. Однако, справедливости ради следует отметить Себастиан никогда не терял ни ума, ни самообладания, вне зависимости от количества выпитого.

— Заговора против кого?

— Против меня, разумеется, — усмехнулся Меровлад.

— Думаю, здесь не обошлось без фламина Паулина.

Видимо, Меровлад допустил ошибку, когда спас от верной гибели верховного жреца Юпитера. Паулин прогневил божественного Грациана. Конечно, казнить публично его бы не стали, но и в живых бы не оставили. Тому порукой была ненависть епископа Амвросия к одному из самых умных и коварных языческих жрецов. Меровлад был абсолютно уверен, что эти двое, фламин и епископ, никогда не придут к соглашению. Но, видимо, бывают обстоятельства, когда даже смертельные враги готовы сделать необходимые шаги навстречу друг другу. Скорее всего, их объединила ненависть к ругу Меровладу. Впервые в истории Рима реальную власть в империи мог захватить варвар, и этого оказалось достаточно, чтобы новые и старые жрецы не только протянули друг другу руки, но и привлекли на свою сторону одного из самых влиятельных людей империи, префекта Вечного города Никомаха.

— Пока жив Феодосий, — сказал Себастиан, — он не допустит возрождения языческих культов.

— Ты в этом уверен? — резко обернулся к подручному Меровлад.

Глава 7 Роковая ошибка

Для корректора Пордаки появление императора Феодосия в Панонии стало большим сюрпризом. Но еще большей неожиданностью оно явилось для самозванца Максима, не успевшего собрать в кулак свои легионы и обратиться за помощью к своим союзникам-варварам. Впрочем, Феодосий с военными действиями не спешил, не желая проливать кровь римлян. Во всяком случае, так он говорил своим чиновникам. Но, скорее всего, Феодосий просто выжидал удобный случай, чтобы расправиться с мятежным дуксом Максимом одним ударом. Магнум Максим допустил одну, но, пожалуй, фатальную ошибку: он слишком засиделся в Лионе, а когда наконец двинул свои легионы в Медиолан, то ни императрицы Юстины, ни юного императора Валентиниана там уже не было. Корректор Пордака первым сообразил, что после смерти Меровлада божественного Валентиниана защитить некому, а потому уговорил напуганную Юстину обратиться за помощью к императору Феодосию. И пока комит Перразий с епископом Амвросием советовались, кем заменить убитого префекта претория, шустрый Пордака переправил юного Валентиниана в Нижнюю Панонию, прямо в ставку императора Феодосия. Это был гениальный ход, который сразу же изменил ситуацию в выгодную для Феодосия сторону. Теперь он мог выступать не только от своего имени, но и от имени юного Валентиниана.

Все обвинения с Пордаки были сняты, и он получил возможность спокойно пересчитать барыши, приобретенные в результате героических действий по спасению империи. Комит Гайана во всеуслышание заявил, что доносов он не писал, ни в чем корректора не подозревал и что расценивает обвинения против светлейшего Пордаки как провокацию против одного из самых преданных божественному Феодосию чиновников империи. Столь горячая защита гота обошлась Пордаке в очень приличную сумму. Правда, выплатил он ее не из собственной мошны, а из средств покойного руга Меровлада, но все равно потерянных трехсот пятидесяти тысяч денариев жаль было почти до слез.

К сожалению, Гайана оказался очень несдержанным на язык человеком, и слухи о невероятном обогащении расторопного корректора Пордаки дошли до ушей его завистников. А от их козней Пордаку не смог бы спасти даже сам божественный Феодосий. Масло в огонь разгорающихся страстей подлил комит агентов Перразий, так и не сумевший организовать отпор самозванцу Максиму и с позором покинувший Медиолан вместе с епископом Амвросием. Эти двое не постеснялись донести императору о странном, мягко так скажем, поведении Пордаки и о его связях с варварами. Божественный Феодосий, раздраженный успехами Максима, спровоцированных, к слову, его нерешительностью, почему-то решил именно Пордаку назначить на незавидную роль козла отпущения. А ведь никто не мешал Феодосию вступить в Иллирик и подойти к Медиолану раньше самозванца Максима. Тогда легионы, поддерживавшие покойного Меровлада, не переметнулись бы к дуксу, и у Феодосия появился бы реальный шанс разделаться с Максимом уже в этом году. Увы, император предпочел выжидать удобный случай в Сирмии, вместо того чтобы ловить птицу удачи в Медиолане. Конечно, Пордака понимал привязанность божественного Феодосия к городу, где тот был провозглашен императором, но тем не менее считал, что человек, желающий получить власть над всей империей, должен действовать более решительно. В частности, никто не мешал Феодосию договориться с рексом Придияром Гастом, перебравшимся из Дакии в Верхнюю Панонию, а не ждать, пока комит Андрогаст привлечет мятежного древинга на свою сторону. Не говоря уже о том, что ни сам император, ни его чиновники палец о палец не ударили, чтобы помешать расторопному княжичу Верену обосноваться в Норике вместе со своими русколанами. Викарий Евсорий, управлявший провинцией от имени императора Грациана, прибежал в Сирмий, дабы пожаловаться Феодосию на бесчинства, творимые варварами. Пред очи императора его не допустили, зато магистр пехоты Лупициан и квестор Саллюстий высказали несчастному Евсорию все, что они о нем думали.

— У тебя под рукой было шесть легионов пехоты и две тысячи конницы, высокородный Евсорий, — орал на викария Лупициан. — Где они?

— О легионах спрашивайте дукса Гелария, — огрызнулся на магистра викарий. — Я лицо гражданское и военным не указчик.

Между прочим, Евсорий был совершенно прав: командующие военными округами империи не подчинялись викариям и принимали решения вполне самостоятельно. А дукс Геларий был назначен на свой высокий пост как раз по рекомендации магистра Лупициана, и именно с него следовало бы спросить за бездарные действия военачальника, с блеском погубившего легионы, вверенные его заботам. Едва ли не треть провинции отпала от империи по причине решительных действий варваров, и вернуть утерянные земли теперь представлялось более чем проблематичным.

— Я знаком с княжичем Вереном, — вмешался в разговор светлейший Пордака, — очень одаренный молодой человек. Это именно он помог дуксу Максиму захватить Паризий.

— О своих знакомствах, светлейший Пордака, ты будешь рассказывать комиту агентов Перразию, которому божественный Феодосий поручил разобраться в твоих похождениях. От себя могу добавить, что человек, ставящий свои личные интересы выше интересов империи, не может рассчитывать на благосклонность императора и сочувствие его чиновников.

— Конечно, сиятельный Лупициан, ты вправе отречься от старого друга, — ласково улыбнулся магистру Пордака, — но на твоем месте я бы подумал, кого император назначит ответственным за свое поражение в Панонии. По моим сведениям, армия Максима уже вышла к берегам Сомы. Императору Феодосию придется либо вступить с ним в битву, либо отступить в Верхнюю Мезию, а возможно, и во Фракию. Пока что у мятежного дукса сил вдвое больше, чем у императора, и легко догадаться, чем обернется для нас эта война.

Сиятельный Лупициан был слишком опытным в военном деле человеком, чтобы не понимать очевидного — поражение в Панонии может обернуться крахом как для божественного Феодосия, так и для преданных ему людей. Собственно, именно этим объяснялось раздражение магистра, на плечи которого свалилась тяжелейшая ноша. Одно дело — сидя в Константинополе, грезить о великих победах и совсем другое — брать верх в чистом поле над противником, превосходящим твою армию численностью. Дукса Максима можно обвинить в чем угодно, но только не в отсутствии военного опыта. За его плечами множество выигранных военных кампаний, и уж он-то знает, как распорядиться полученным преимуществом.

— Если подтвердятся слухи, что это именно ты, Пордака, заманил в ловушку и убил префекта Меровлада, то я не дам и медного обола за твою жизнь, — зло прошипел едва ли не в самое ухо корректору высокородный Саллюстий.

— А разве Меровлад был другом императора Феодосия? — насмешливо спросил Пордака. — Я уже не говорю о том, что его смерть была выгодна только одному человеку — комиту Андрогасту, и именно этот человек сейчас представляет для нас самый большой интерес.

— Ты полагаешь, что с ним можно договориться? — насторожился Лупициан.

— Я не полагаю, я знаю, сиятельный Лупициан, и именно поэтому настаиваю, чтобы ты помог мне встретиться с божественным Феодосием.

— Какая наглость, — вновь не удержался от злобного выпада Саллюстий. — Он еще смеет ставить нам условия.

Квестор был обижен на Пордаку. Во-первых, тот хапнул не по чину, во-вторых, не стал делиться с непосредственным начальником. А ведь речь, по слухам, шла об умопомрачительной сумме не то в пятьсот, не то в шестьсот тысяч денариев. Ну какой, скажите на милость, римский чиновник спустит такое своему подчиненному. Саллюстий с Лупицианом очень надеялись, что Пордака одумается и согласится выплатить отступные хотя бы в две трети от полученной суммы, но, похоже, корректор ополоумел от жадности, и теперь деньги с него придется выбивать другими, куда более жесткими способами.

— Комит Андрогаст готов перейти на сторону божественного Феодосия, — с нажимом произнес Пордака, — но только при выполнении ряда условий. Вести переговоры с императором он поручил мне.

Лупициан бросил недовольный взгляд на викария Евсория и призадумался. Пордака выбрал для своего заявления очень удачный момент. С комитом Перразием можно было договориться, а вот Евсорий, имевший в свите императора высоких покровителей, молчать, конечно, не будет. И слух о том, что магистр Лупициан скрыл от божественного Феодосия важнейшие сведения, вполне способные изменить ход начавшейся войны, пойдет гулять по Сирмию и почти наверняка достигнет ушей императора. А это чревато для Лупициана опалой, и это в лучшем случае. Магистр бросил на квестора Саллюстия вопросительный взгляд, но тот в ответ лишь скрипнул зубами. Похоже, светлейший Пордака и в этот раз выскользнул из рук своих начальников, да еще с большим прибытком. И магистру с квестором оставалось утешаться лишь тем, что Феодосий лично поставит на место зарвавшегося проходимца, вообразившего себя важной персоной.

— Ну, Пордака, — процедил Лупициан, — меня ты можешь обмануть безнаказанно, но император сумеет вырвать из тебя все твои тайны вместе с требухой.

Феодосий, к слову, опять прихворнувший, принял корректора Пордаку почти по-домашнему. Сирмий был слишком небольшим городом, чтобы обеспечить привычными удобствами свиту императора. Дабы подать чиновникам пример скромности и воздержания, император занял под постой далеко не лучший дом в городе и теперь стойко переносил лишения, выпавшие на его долю. Впрочем, в жизни Феодосия лишений встречалось немало, и за годы своего правления он так и не успел привыкнуть к роскоши императорских дворцов. Феодосий был невысок ростом, худощав и никогда не отличался крепким здоровьем, тем не менее он выделялся среди окружающих его людей силой духа. В душевной крепости ему не мог бы отказать никто, даже враги. На вошедшего корректора он смотрел без высокомерия, столь присущего сильным мира сего, но строго. Пордака почувствовал нечто похожее на робость, но быстро взял себя в руки, отлично понимая, что от этой встречи зависит его дальнейшая судьба.

— Магистр Нанний был моим другом, — произнес Феодосий без нажима слегка хрипловатым от простуды голосом и скосил глаза на комита агентов Перразия, застывшего в почтительной позе рядом с его креслом. Видимо, Перразий, обладавший редкой пронырливостью, успел уже пересказать Феодосию подробности гибели сиятельного Нанния. И назвать имена его убийц.

— Превратности войны, — сочувственно вздохнул Пордака. — Магистр пал в битве, спасая жизнь божественного Грациана.

— Который все-таки был убит несколько месяцев спустя, — дополнил корректора Феодосий все тем же бесцветным голосом. — Его смерть тоже на совести комита Андрогаста. Я правильно излагаю суть дела, Перразий?

— Вне всякого сомнения, божественный Феодосий, — низко склонился комит.

— Ты ставишь меня перед страшным выбором, корректор Пордака, и не даешь никаких гарантий, что события будут развиваться в сторону, благоприятную для нас и для Римской империи.

— Я мог бы обмануть тебя, божественный Феодосий, но не стану этого делать из уважения к тебе и империи, которую ты собой олицетворяешь. Я действительно помог Андрогасту устранить Меровлада.

— Зачем? — нахмурился император.

— Меровлад бы связан с русами Кия и патрикием Руфином, он не нуждался в твоем покровительстве, божественный Феодосий. Юный Валентиниан только числился бы императором, но в Риме всем бы заправляли хитрый руг и изменник-патрикий. Чем это грозило бы христианской церкви, ты, божественный Феодосий, догадываешься без меня.

— А разве Андрогаст не связан с варварами? Разве не варвары помогли ему взять Паризий и убить императора Грациана?

— Все это так, божественный Феодосий, — не стал спорить с императором Пордака. — Но Андрогаст слабее Меровлада. Ему помогали, пока он был союзником префекта. Но убийства Меровлада ему не простят.

— А разве Руфин знает, кто убил его союзника?

— Пока нет, божественный Феодосий, — ласково улыбнулся императору Пордака, — но он может узнать.

— От кого?

— От меня. И тогда судьба Андрогаста будет решена, русы Кия вынесут ему свой приговор. Варвары пока что верят Андрогасту. Что нам, безусловно, на руку. Зато Андрогаст не верит варварам, более того, он их боится. А потому сделает все от него зависящее, чтобы избавиться от грозящей ему опасности с их стороны. Этот человек всегда будет нуждаться в твоем покровительстве, божественный Феодосий, а равным образом в покровительстве христианской церкви. Мне кажется, что лучшего префекта претория и опекуна юного Валентиниана тебе не найти. Во всяком случае, в ближайшее время.

— Ты уверен, что союзники Андрогаста и, в частности, Придияр Гаст последуют примеру комита и перейдут на нашу сторону во время битвы?

— Уверен, — твердо ответил Пордака. — Зачем варварам дукс Максим? Он уже показал свою непоследовательность, вступив в переговоры с епископом Амвросием.

— И что варвары потребуют за свою услугу?

— Тебе придется уступить часть Панонии Придияру Гасту и часть Норика княжичу Верену, божественный Феодосий. Таковы их условия. Эти земли они уже захватили, и, боюсь, у империи не хватит сил, чтобы вернуть их обратно.

— А Северная Галлия? — чуть повысил голос Феодосий.

— Пусть она станет главной заботой префекта претория Андрогаста. Поверь мне, божественный Феодосий, среди варваров нет единства, и если нам удастся посеять семена раздора между ними, то мы вернем потерянные земли уже в ближайшие годы.

— Ловлю тебя на слове, высокородный Пордака, — сказал спокойно император. — Возвращение этих земель отныне станет твоей заботой, комит. Кроме того, ты будешь присматривать за префектом претория Андрогастом и докладывать мне обо всем, что происходит в свите юного Валентиниана. Перразий поможет тебе в столь трудном деле. У меня все, комиты, более я вас не задерживаю.

Высокородный Перразий был вне себя от бешенства. Что случалось с ним крайне редко, ибо своими главными достоинствами комит агентов считал как раз хладнокровие и выдержку. И незаурядный ум, конечно. Гнев Перразия вылился в град ругательств, которые он обрушил на голову Пордаки, как только чиновники покинули покои императора. Комит агентов был абсолютно уверен, что корректор Пордака обречен если не на заклание, то уж, во всяком случае, на изгнание. Перразий уже успел обнадежить своих союзников магистра Лупициана и квестора Саллюстия, что звезда римского проходимца закатилась навсегда. Увы, все случилось как раз наоборот, Пордака стал комитом финансов в свите императора Валентиниана, а Перразий потерял место. Свой перевод в Медиолан он расценивал как опалу и, скорее всего, был прав.

— Но почему? — потрясал кулаком комит агентов, взывая не столько к императору, сколько к небу.

— Потому что ты дурак, высокородный Перразий, — охотно ответил на его вопрос Пордака. — Извини уж на злом слове.

— Я выполнял приказ императора!

— Желания императора далеко не всегда облачаются в слова, комит, — криво усмехнулся Пордака. — Феодосию не нужен был Грациан, ему мешал Меровлад, а потому их смерть его нисколько не огорчила. Вот почему он махнул рукой на твои домыслы в мой адрес.

— Так это были домыслы?! — взревел Перразий.

— Посланец Феодосия просто не мог участвовать в убийстве Грациана, комит, ибо это бросило бы тень на самого императора, — ласково улыбнулся опешившему Перразию Пордака. — И всякий, кто утверждает обратное, рискует навлечь на себя гнев владыки.

— А чем, по-твоему, мальчишка Валентиниан и префект Андрогаст лучше Грациана и Меровлада? — продолжал буйствовать Перразий.

— Ничем, — бросил небрежно через плечо Пордака. — А об остальном ты должен догадаться сам, Перразий.

Комит агентов вздрогнул и остановился. До него наконец дошло, о чем ему толкует хитрый Пордака. Феодосию не нужны соправители. Ему не нужны сильные префекты, которые то и дело становятся соперниками императоров в борьбе за власть. Феодосий хотел править единолично. Императору требовались прежде всего послушные исполнители его воли, понимающие владыку с полуслова. И именно такого человека он нашел в лице коварного Пордаки. А Перразию еще предстоит постичь трудную науку угождения, когда умение предугадывать желания императора гораздо важнее старательного исполнения его указов.

Бывший дукс Магнум Максим до того привык к своему новому званию, что даже наедине с собой иначе как «божественным Максимом» себя не называл. После того как комиту Андрогасту удалось привлечь на сторону новоявленного императора легионы покойного префекта Меровлада, никто в свите Максима уже не сомневался в его окончательной победе над Феодосием. Армия Максима едва ли не вдвое превосходила по численности фракийские легионы. Горячие головы, вроде патрикия Феона, назначенного комитом финансов, призывали императора к походу на Константинополь. По их мнению, Феодосий уже потерял доверие не только военных, но и гражданских чинов. При этом Феон и его сторонники кивали обычно на светлейшего Пордаку, который на днях перебежал в лагерь императора Максима. Да ладно бы речь шла об одном Пордаке, так нет же, вместе с ним Феодосия покинул и комит агентов Перразий, еще недавно бывший доверенным лицом владыки Константинополя. Но если Перразий, человек мрачный и нелюдимый, на вопросы заинтересованных людей лишь пожимал плечами, то Пордака охотно делился с чиновниками из свиты Максима своими впечатлениями о Феодосии и его окружении. По словам Пордаки выходило, что магистр пехоты константинопольцев, сиятельный Лупициан, давно уже выжил из ума. Что квестор Саллюстий, едва ли не главный советчик Феодосия, этим самым умом никогда не обладал. И что сам Феодосий тяжко болен и, возможно, не протянет и месяца. По мнению Пордаки, соправитель покойного Грациана совершил три роковых ошибки в своей жизни. Во-первых, когда поддался на уговоры знакомых и принял императорские инсигнии из рук фламина Паулина, во-вторых, когда под воздействием епископа Нектария перешел в христианство, и в-третьих, когда отменил культ императора, выбросив тем самым краеугольный камень из величественного здания империи. Этим своим заявлением Пордака заслужил расположение верховного жреца храма Юпитера, префекта Рима патрикия Никомаха и всей языческой партии, которая подбивала императора Максима вернуть в здание сената алтарь Победы и восстановить государственное субсидирование религиозных празднеств, которые на протяжении столетий сплачивали население Римской империи. К сожалению, Максим медлил с выполнением этих вполне законных требований своих горячих сторонников, что многими расценивалось как нерешительность и желание договориться с христианами. Однако епископ Амвросий, однажды давший слабину, сейчас выжидал, не желая, видимо, связывать себя обязательствами до окончательного разрешения спора о власти между Максимом и Феодосием. Справедливости ради надо сказать, что в свите Максима имелись люди, призывавшие императора договориться с Феодосием о разделе империи на две части. Сам император колебался. Он даже направил своих посланцев в Сирмий, но получил от Феодосия решительный отказ. После чего всем стало ясно, что войны не избежать и пора уже от разговоров и переговоров переходить к решительным действиям. Тем более что армия Феодосия, несколько месяцев стоявшая в Сирмии, двинулась к реке Соме с явным намерением дать отпор божественному Максиму. Пордака во всеуслышание объявил это решение Феодосия трагической ошибкой и призвал Максима дать отпор зарвавшимся константинопольцам.

Под рукой у бывшего дукса было сорок легионов пехоты, по тысяче человек в каждом, десять тысяч клибонариев и пятнадцать тысяч варваров под командованием рексов Придияра Гаста и Верена. Верховное командование император Максим взял на себя, что не вызвало среди его окружения споров. А вот магистром пехоты он почему-то назначил не комита Андрогаста, как предполагали многие, а комита Сальвиана, бесспорно талантливого военачальника, но еще совсем недавно верного приверженца Грациана. А магистром конницы и вовсе стал доселе мало кому известный комит Пергамий, почти всю свою жизнь прослуживший в Британии, а потому плохо разбирающийся в интригах, плетущихся в сердце империи. Чиновники из свиты императора замерли в ожидании грандиозного скандала, но, к удивлению многих, обойденный Максимом высокородный Андрогаст промолчал. Зато в окружении императора распространился слух, что комит Андрогаст вызвал недовольство Магнума Максима завышенными претензиями. Ибо потребовал от императора пост префекта претория, занимаемого совсем еще недавно Меровладом. Высокородный Феон, дабы окончательно прояснить обстановку, обратился за помощью к светлейшему Пордаке, который в последнее время состоял при комите Андрогасте в качестве не то приживалы, не то секретаря. Любезный Пордака охотно откликнулся на просьбу комита финансов и даже пригласил его в свой походный шатер, размерами не уступающий императорскому. По лагерю божественного Максима ходили упорные слухи, что корректор Пордака сыграл роковую роль в судьбе несчастного Грациана и именно в этом кроется причина его поспешного бегства из свиты Феодосия. Но сегодня Феона интересовал не столько сам Пордака, сколько причина разлада божественного Максима с ругом Андрогастом.

— На мой взгляд, божественный Максим допустил роковую ошибку, — со вздохом произнес Пордака, подливая вино в кубок гостя. — Он отказался признать за рексами Придияром и Вереном земли, завоеванные ими в Панонии и Норике. Естественно, варварам это не понравилось, и они отказали императору в поддержке.

Феона до того поразила эта весть, что он едва не захлебнулся вином. Пордаке пришлось похлопать комита финансов по спине, дабы он окончательно не утратил связь с этим миром.

— Но это же чудовищная глупость! — выдавил наконец из себя Феон, натужно откашливаясь.

— Фламин Паулин полагает, что Юпитер уже простер над божественным Максимом свою длань и тот не нуждается в помощи варваров. Фламина поддержали многие римские сенаторы, сопровождающие Максима в этом походе, ибо им тоже кажется, что требования варваров чрезмерны.

— А разве нельзя было им отказать после выигранной битвы? — рассердился Феон, который, к слову, был христианином и не очень верил в защиту Юпитера.

— К сожалению, варвары не настолько просты, чтобы проливать кровь даром, — усмехнулся Пордака. — Комит Андрогаст попытался переубедить императора, но влияние римских сенаторов оказалось сильнее.

В общем-то, поведение сенаторов было понятно Феону, более того, он разделял их тревогу по поводу засилья варваров в высших слоях имперской власти. Не успели сенаторы избавиться от руга Меровлада, как им на голову сажают руга Андрогаста. И судя по всему, последний не менее властолюбив, чем первый. Похоже, что и божественный Максим побаивается влияния Андрогаста, иначе вряд ли он стал бы затевать с ним ссору накануне сражения.

— Как все это не вовремя, — досадливо поморщился Феон. — Армия Феодосия на подходе.

— Она уже подошла, — огорошил гостя Пордака. — Решающая битва разразится, скорее всего, уже сегодня.

Высокородный Феон был до того потрясен этим известием, что у него разом пропал аппетит, и он почти с отвращением смотрел на яства, выставленные на походный столик радушным хозяином. Сам Пордака ел с большим удовольствием. Его, похоже, нисколько не волновали проблемы, обрушившиеся на приверженцев Максима, которые умудрились переругаться во время военных действий. Феон счел это подозрительным. Ему вдруг показалось, что Пордака неспроста перебежал в стан Максима. Сопоставив кое-какие известные факты, бывший ректор пришел к неутешительному выводу: агенты императора Максима прозевали змею, заползшую в чужие ряды с одной целью — расстроить их перед грядущим сражением и тем обречь на бесславное поражение. Какая жалость, что эта мысль пришла в голову Феона в момент, когда в стане Максима уже загудели боевые трубы, сзывающие легионеров на битву.

— Неужели началось? — содрогнулся всем телом Феон.

— Похоже на то, — согласился Пордака, с большой неохотой отрываясь от гусиной печенки. — Надо отдать должное Феодосию, он выбрал удачный момент для решительного броска. По-моему, нам с тобой следует покинуть лагерь божественного Максима. Или ты собираешься принять участие в битве, высокородный Феон?

Феон, хоть и был моложе Пордаки на десять лет, воинственностью никогда не отличался. Его стихией были финансы, о чем он не замедлил объявить вслух.

— Мне тоже звон золота нравится больше, чем бряцанье железа, — охотно согласился с ним Пордака и, обернувшись к рабам, скромно стоящим у входа, крикнул: — Убирайте шатер.

В лагере Максима, застигнутом врасплох неожиданным броском константинопольцев, царила неразбериха, переходящая в панику. Впрочем, паниковали в основном гражданские чины, коих Максим в большом количестве возил за собой. Магистры пехоты и кавалерии, сиятельные Сальвиан и Пергамий, уже были в седлах и пристально наблюдали за действиями трибунов. Рядовые легионеры, повинуясь громким окрикам своих командиров, выстраивались в фалангу у подножия холма, где возвышался роскошный шатер императора. Высокородный Феон попытался было подняться на холм, полагая, видимо, что место рядом с императором самое безопасное во время битвы, но Пордака придерживался иного мнения и увлек бывшего ректора за собой.

— А почему ты решил, что за спиной комита Андрогаста нам будет безопаснее, чем за спиной императора? — спросил Феон, с большим трудом державшийся в седле смирнехонькой кобылы.

— У меня такое предчувствие, — криво усмехнулся Пордака.

Десять легионов, почти сплошь состоявшие из варваров и сформированные еще Меровладом, император, судя по всему, решил оставить в резерве. Похоже, Магнум Максим был до того уверен в победе, что не хотел ею делиться с комитом Андрогастом. И, надо признать, у него имелись причины для такой уверенности. В распоряжении Феодосия было всего двадцать пять легионов пехоты и семь тысяч конников. И высокородный Феон никак не мог взять в толк, почему столь опытный полководец, с юных лет участвовавший в битвах под рукой своего отца, комита Гонория, действует столь опрометчиво.

— Ты забыл о древингах Придияра и русколанах Верена, — охотно пояснил коллеге-финансисту Пордака. — Просто император Феодосий оказался умнее императора Максима. Либо он больше ценит советы умных людей.

— Твои, например, — догадался Феон.

— В данном случае главным советчиком божественного Феодосия выступал префект претория Андрогаст, — усмехнулся Пордака, посылая коня на небольшую возвышенность, где уже скопились гражданские чины, бежавшие с поля битвы.

Нельзя сказать, что местность с этого холма просматривалось идеально, но это нисколько не мешало собравшимся здесь обозным стратегам обсуждать замыслы великих полководцев. Пока что среди обозников господствовало мнение, что император Феодосий поторопился. Возможно, с его стороны это был жест отчаяния. Не исключено, что он рассчитывал на внезапность. Однако божественный Максим показал себя умелым военачальником и успел построить свои легионы еще до того, как армия константинопольцев вышла к берегу Сомы. Это, между прочим, позволило ему первым атаковать легионы Феодосия. Десять тысяч клибонариев Максима железной лавиной покатились на фалангу противника, еще не успевшую сомкнуть ряды. Похоже, Максим решил использовать свое превосходство в кавалерии, ибо, по расчетам обозных стратегов, у Феодосия было только семь тысяч конников, половину из которых составляли сирийцы на быстрых конях, но почти не защищенные доспехами. Обычно конных сирийцев использовали для обходов и неожиданных наскоков на тылы противника, а для лобового столкновения с тяжелыми кавалеристами они явно не годились. Ответ Феодосия, бросившего против железной лавины четыре тысячи клибонариев, показался высокородному Феону неубедительным. Константинопольцы пытались выиграть время, дабы дать возможность пехоте завершить построение. Но простой арифметический расчет показывал, что четырем тысячам не удержать противника, превосходящего их числом более чем вдвое.

— Посмотри вправо, финансист, — настоятельно посоветовал Феону мудрый Пордака.

Обозные стратеги ахнули. По меньшей мере десять тысяч конных варваров вылетели на рысях из небольшого лесочка и обрушились во фланг атакующим. Удар их был настолько сильным и неожиданным, что кавалеристы Максима потеряли ориентировку в пространстве. Вместо того чтобы атаковать фалангу Феодосия, уже ощетинившуюся копьями, они стали поворачивать коней к реке, дабы уйти от удара варваров. К сожалению, клибонариям не хватило места для маневра, они не сумели ни бежать с поля битвы, ни развернуться для встречного удара, и один за другим стали падать вниз с обрывистого берега. Пехота магистра Сальвиана двинулась было на помощь кавалерии сиятельного Пергамия, но была атакована сирийскими всадниками, ударившими во фланг легионерам. По мнению Феона, положение могли бы спасти легионы комита Андрогаста, но они так и не двинулись на помощь своим товарищам, истребляемым сирийцами и варварами. В довершение всех бед фалангу Сальвиана атаковали пехотинцы Феодосия, обогнувшие по дуге конницу варваров. Пехотинцы Сальвиана тоже были прижаты к обрыву и теперь могли надеяться только на чудо.

Император Максим попытался облегчить положение своей пехоты и ввел в битву последний резерв. Две тысячи гвардейцев во главе с самим императором разметали сирийцев, расстроили ряды пешей фаланги Феодосия, но уткнулись в варваров. Высокородный Феон до самого последнего момента верил, что комит Андрогаст вмешается в битву и тем самым решит ее исход в пользу божественного Максима. Но не дождался. Варвары, уже успевшие разделаться с клибонариями, обрушились всей своей мощью на гвардейцев Максима. Сам император, выделявшийся среди других всадников пышным султаном на позолоченном шлеме, был выброшен из седла копьем удачливого варвара и затоптан копытами взбесившихся коней. Обреченная пехота магистра Сальвиана запросила пощады. Легионеры стали бросать оружие и разбегаться. Многие свернули себе шеи, прыгая с обрыва в реку. Разгром был полный. Это признал наконец и упрямый Сальвиан, приказавший трубачам подать сигнал о сдаче.

— Неужели все кончено? — растерянно произнес Феон.

— Это как посмотреть, — усмехнулся Пордака. — Для меня все только начинается.

Глава 8 Трибун Стилихон

Стилихон, благополучно избежавший смерти в усадьбе трибуна Себастиана, сумел добраться до Медиолана. Какое-то время он отсиживался в доме своей знакомой, благородной Анастасии, супруги комита Сальвиана. Анастасия была молода, хороша собой, но слишком легкомысленна, чтобы на нее можно было положиться. Тем не менее с помощью слуг благородной матроны Стилихон сумел выяснить, что дворец его отца разграбили неизвестные лица, которые умудрились вынести из дома почти все имущество. В Медиолане поговаривали, что дворец префекта Меровлада разграбили готы комита Гайаны, приведенные корректором Пордакой на помощь императору Грациану. Императора они не спасли, но переполох в Медиолане устроили изрядный. Во всяком случае, Анастасия утверждала, что именно корректор Пордака уговорил ее подругу, императрицу Юстину, бежать в Нижнюю Панонию под защиту императора Феодосия. Юный Валентиниан исчез вместе с матерью, чем поставил своих сторонников, и без того пребывающих в растерянности после смерти Меровлада, в очень сложное положение. А тут еще по городу поползли слухи, что император Максим собрал наконец в кулак свои легионы и двинул их на Медиолан. К сожалению, в городе не нашлось человека, который смог бы объединить людей для отпора самозванцу. Епископ Амвросий покинул Медиолан вслед за юным императором Валентинианом. Стилихон бросился за поддержкой к старому другу отца, комиту Труану, но хитроумный франк уже успел договориться с Андрогастом, а потому не был склонен к резким движениям.

— У меня есть все основания предполагать, что это Андрогаст устроил смертельную ловушку моему отцу, — сказал Стилихон франку.

В ответ высокородный Труан пожал плечами:

— По моим сведениям, мой мальчик, Меровлада убили готы комита Гайаны. Их видели той ночью возле усадьбы Себастиана. Что же касается Андрогаста, то в эту ночь он был далеко от Медиолана и в силу этой причины не мог ни помочь, ни помешать убийцам твоего отца. Гайана редкостный мерзавец. По слухам, это именно он отравил в Константинополе рекса Оттона Балта и истребил более сотни своих соплеменников. Если ты хочешь отомстить за смерть отца, Стилихон, то мой тебе совет, обратись за помощью либо к патрикию Руфину, либо к рексу Придияру Гасту. Говорят, что последний сейчас находится в Сабарии. Это тот самый город, где умер божественный Валентиниан.

— А что собираешься делать ты, высокородный Труан?

— Я должен позаботиться о своих людях, Стилихон. Скорее всего, нам не удастся избежать войны. И мое место в рядах тех, кто пытается спасти империю от развала. Одно я могу обещать тебе твердо: если Гайана попадет мне в руки, то живым я его не отпущу.

Для Стилихона стало очевидным, что никто в Медиолане не собирается оплакивать убитого префекта Меровлада. А уж тем более мстить за его смерть. С большим трудом Стилихону удалось найти священника, согласившегося отпеть усопшего. Сиятельный Меровлад был похоронен по христианскому обряду, но за его погребальной колесницей шли только сын и десяток седых ветеранов-ругов, пришедших почтить память своего вождя. У Стилихона была возможность примкнуть к свите императора Максима, уже прибравшего к рукам Медиолан, но юный трибун посчитал для себя унизительным служить под началом самозванца.

Путь Стилихона до Сабарии был извилист и долог, но прибыл он в город, кажется, вовремя. Древинги и вестготы, недавно прибравшие к рукам плодородные земли в Верхней Панонии, праздновали победу своего вождя Придияра Гаста, не только разгромившего самозванца Максима, но и заключившего договор о вечном мире с императором Феодосием. Стилихон уже знал о поражении Максима и измене комита Андрогаста, но с интересом выслушал подробности битвы на реке Соме, о которых ему поведал старый знакомец сотник Коташ. За десять лет, минувших со дня их последней встречи, сотник возмужал и раздался в плечах, что, однако, не помешало Стилихону опознать его с первого взгляда. Древинги еще не обжились на новых землях и чувствовали себя гостями в Сабарии, которая неожиданно для его жителей стала столицей самостоятельного княжества. И если рексы древингов и вестготов нашли себе пристанище в богатых домах, изрядно потеснив их владельцев, то простые мечники большей частью обитали на постоялых дворах и в харчевнях. В одной из таких харчевен судьба и свела Стилихона и Коташа.

— Я полагал, что ты служишь патрикию Руфину, — прищурился на старого знакомца Стилихон.

— Прежде всего я служу богу Велесу, — усмехнулся Коташ. — И если Волосатому угодно поддержать рекса Придияра Гаста, то, значит, быть по сему. Мы с магистром Фронелием привезли письмо вождям древингов и вестготов от волхвов и не смогли остаться в стороне от событий, развернувшихся в Панонии.

— Только письмо?

— С нами пришли пять тысяч конных венедов, которые сначала помогли Придияру захватить эти земли, а потом приняли участие в битве при Соме.

Надо признать, что поддержка варваров дорого обошлась империи. Половина Верхней Панонии и треть Норика отошла древингам и русколанам. И уж конечно, эти люди теперь постараются не только удержать завоеванные территории, но и значительно их расширить. Впрочем, Стилихон не стал осуждать Феодосия по той простой причине, что у императора просто не было выбора.

— Я слышал о смерти твоего отца, Стилихон, и очень сожалею, что столь доблестный муж так рано покинул наш мир.

— Спасибо за сочувствие, Коташ, — кивнул трибун. — Не скрою, я рассчитываю на твою помощь.

С Пордакой Коташ был хорошо знаком и не очень удивился, когда Стилихон произнес его имя.

— Этот налим стал комитом финансов в свите императора Валентиниана. И если он действительно виновен в смерти твоего отца, то достать его будет нетрудно.

— А Гайана?

— Рекс Гайана! — даже привстал с лавки Коташ. — Тебе здорово повезло, Стилихон. Этому ублюдку уже вынесли приговор волхвы всех венедских и готских богов. И если ты откроешь на него охоту, помощников у тебя будет с избытком. А пока, если хочешь, я познакомлю тебя с магистром Фронелием и патрикием Саром.

— О Фронелии я слышал, — задумчиво проговорил Стилихон. — А кто такой Сар?

— Жених, — засмеялся Коташ, показав при этом два ряда великолепных зубов. — Сар — сын патрикия Руфина и благородной Фаустины. На его свадьбу с дочерью Придияра Гаста съедутся все венедские, франкские и готские вожди. У тебя будет возможность напомнить им о себе. Ты хорошего рода, Стилихон, и можешь рассчитывать на поддержку вождей. Сыну Меровлада не дадут пропасть в Великой Венедии.

Город Сабария, расположенный на границе империи, был населен по преимуществу венедами. Хотя здесь хватало выходцев из Фракии, Македонии, Далмации, Иллирика и других римских провинций. В Сабарии было немало дворцов и общественных зданий, построенных на римский манер из камня. Но большинство домов были деревянными, и строили их венеды на свой лад, обильно украшая резными завитушками. Именно в таком тереме, с причудливо изукрашенным крыльцом, и расположились на постой магистр Фронелий, юный патрикий Сар и сотник Коташ. Дом венедского купца был ставлен в два яруса, а потому в нем нашлось место не только для знатных гостей, но и для их ближних мечников.

— В тесноте, да не в обиде, — усмехнулся тучный хозяин, поднимаясь навстречу новому гостю.

Венед Умил носил небольшую бородку, волосы стриг в кружок и являл собой тип мирного варвара, столь дорогого сердцу римского чиновника. Умилу было уже под шестьдесят, и вряд ли его обрадовали перемены, случившиеся с Сабарией по милости рекса Придияра и императора Феодосия. Тем не менее он сохранял спокойствие и делал все от него зависящее, чтобы не рассориться с новыми хозяевами. Магистр Фронелий, недалеко ушедший от Умила по возрасту, был чисто выбрит, худ, а во взоре его читалась надменность, свойственная всем римлянам, достигшим высоких чинов. Что касается патрикия Сара, то для него жизнь только начиналась, и его карие глаза смотрели на гостя с насмешкой и любопытством. При желании в Саре можно было найти сходство с патрикием Руфином, но материнского в нем было, видимо, больше, чем отцовского.

Стилихон с Коташем присели к столу и выпили по чарке за здоровье хозяина и его гостей. Разговор вертелся в основном вокруг недавно отгремевшей битвы и ее последствиях. От Фронелия Стилихон узнал, что комит Андрогаст, переметнувшийся на сторону Феодосия, был назначен префектом претория и опекуном малолетнего Валентиниана. Это известие не очень удивило Стилихона, ибо он знал об отношении руга к божественному Максиму.

— Максим, выходит, погиб? — спросил Стилихон у Фронелия.

— А как ему было уцелеть при таком количестве изменников в свите, — усмехнулся магистр, числившийся в мятежниках еще со времен императора Валента. Впрочем, обвинения в измене с него были сняты лично императором Феодосием, и Фронелий даже показал Стилихону бумагу, возвращающую магистру права римского гражданина.

— А твое имущество? — спросил трибун. Старый римлянин засмеялся:

— Наследство, доставшееся от отца, я промотал без помощи императоров. Иначе римская армия никогда бы не узнала о сиятельном Фронелии, прошедшим долгий путь от простого легионера до магистра пехоты. Я ведь знал Феодосия еще мальчишкой, когда он был не столько божественным, сколько сопливым. И должен сказать, что он здорово подрос за это время.

— Ты собираешься вернуться в Рим? — спросил ветерана Стилихон.

— Вряд ли, — вздохнул Фронелий. — Я пережил всех своих врагов, трибун. А все мои друзья здесь, в Венедии. Пожалуй, мне уже поздно возвращаться. К тому же я язычник, и нынешний постный Рим мне не по нутру. Говорят, что епископ Амвросий потребовал закрыть театры, а женщинам больше не позволяют посещать общественные бани?

— В Медиолане все произошло именно так, как ты говоришь, магистр, — улыбнулся Стилихон. — Но римлянки восстали. И префект Вечного города сиятельный Никомах умыл руки.

— Я очень надеюсь, трибун, что Рим Юпитера еще напомнит о себе Риму Христа, — сказал Фронелий, и глаза его недобро сверкнули. — В противном случае ему придется пасть под ударами ярманов.

— А кто такие ярманы? — спросил удивленный Стилихон.

— Это люди, наделенные богом Ярилой божественной энергией — маной, — охотно пояснил Коташ. — Именно они в скором времени будут править миром по воле наших богов.

Сотник сказал об этом совершенно спокойно, без нажима. Для него, похоже, этот вопрос был давно решен. Стилихону очень хотелось спросить, куда же денутся римские чиновники во главе с императорами Феодосием и Валентинианом, которых Ярила обделил божественной энергией, но промолчал. С его стороны было слишком опрометчиво вступать в спор с людьми, на помощь которых он рассчитывал. Стилихон решил для начала присмотреться к вождям варваров, дабы уяснить для себя, чего можно ждать от них в ближайшее время. И хватит ли у них божественной энергии, чтобы подорвать мощь огромной империи, раскинувшейся на трех континентах.

С одним из ярманов, княжичем Вереном, Стилихон встретился утром следующего дня. Судьба уже сталкивала их однажды, когда трибун, по заданию своего отца, вел охоту за Грацианом. Та охота закончилась успешно, и Стилихон успел оценить хватку и ум русколанского вождя. Княжич Верен, по прозвищу Гусь, успел отличиться и в битве при Соме. Если верить Коташу, то это именно он выбросил из седла самозванца Максима. А после русколаны втоптали в грязь отборных римских клибонариев, составлявших личную гвардию бывшего дукса. На протяжении нескольких десятилетий русколаны, вытесненные гуннами со своих земель, скитались в Придунавье, но сейчас, кажется, обрели пристанище в цветущей римской провинции. Племена-старожилы называли выходцев с далекого Дона-Танаиса вандалами, намекая на их родство не только с венедами, но и с аланами. Возможно, эта смешанная кровь и помешала пришельцам влиться в Венедский союз, возникший словно бы из небытия на развалинах Готской империи Германареха. Но не исключено, что были и другие причины, заставлявшие русколанов держаться на особицу. Если верить патрикию Сару, который, к слову, был куда словоохотливее Коташа, то среди русколанов наметился раскол. И причиной тому был выбор, сделанный волхвами в пользу князя Гвидона, который, по мнению многих русколанских бояр, не имел права на верховную власть в племени. Однако именно Гвидон был объявлен избранником Велеса и Лады и новым воплощением бога Ярилы. Именно Гвидону предстояло основать империю на западе Европы, которая должна была стать соперницей Рима. И князь Гвидон уже сделал первый шаг к цели, прибрав к рукам Северную Галлию с центром в городе Паризии. В благодарность за помощь князь Гвидон посвятил богине Ладе всех своих потомков, которых отныне следовало именовать Ладовичами. Княжич Верен не то что бы оспорил выбор богов, просто он не захотел связывать свою судьбу с судьбой брата по матери и нашел поддержку у кудесника Перуна Родегаста, взявшегося с этой минуты опекать единственного уцелевшего сына правителя Русколании, князя Коловрата. Верен, захватив Паризий и передав его Гвидону, счел свой долг перед братом выполненным и увел за собой значительную часть русколанов в Норик. Именно здесь он решил основать собственное княжество. На что получил одобрение от всех без исключения венедских богов, подтвердивших устами своих волхвов права князя Верена на чужую землю. И очень скоро с языческими волхвами согласился император Феодосий. Стилихон успел заметить, что Сар настороженно относился к князю Верену. Но, как пояснил трибуну магистр Фронелий, на это у юного сына патрикия Руфина были свои причины. Сар близко сошелся с вестготами и покровительствовал юному Валии, сыну покойного Оттона Балта. И хотя юный Валия, которому совсем недавно исполнилось десять лет, был рожден русколанкой, он разделял настороженное отношение готов к племени своей матери. Это был зеленоглазый, светловолосый мальчик с чуть припухшими губами и сосредоточенным выражением на редкость красивого лица. Держался он просто. На шутки и подначки насмешника Сара почти не реагировал, зато подробно расспрашивал Стилихона о Риме.

— Ты его бойся, — посоветовал трибуну Сар. — Рано или поздно он вырвет власть над готами у рексов Правиты и Винитара, и тогда многим в империи не поздоровится.

Очень может быть, слова сына патрикия Руфина не были шуткой. Во всяком случае, чем больше Стилихон присматривался к мальчику, тем больше убеждался в том, что Валию ждет великая судьба. Мальчик был удивительно умен для своего возраста и отличался на редкость твердым характером. Его суждениям могли бы позавидовать многие зрелые умы. К тому же он был необычайно ловок в движениях и легко брал верх над своими сверстниками во всех мальчишеских играх. И наконец, он умел ненавидеть. Стилихон понял это сразу, когда мимоходом произнес имя рекса Гайаны.

— Валия силой и статью пошел в своего дедушку по матери, знаменитого в Русколании воеводу и боготура, — пояснил трибуну Сар. — Мне отец рассказывал, что этот боготур без труда справлялся с десятком искусных мечников.

Лучшим другом Валии Балта был Аталав Гаст. Аталав был рыжеват, в отца-древинга, и кареглаз, в мать-римлянку. Несмотря на юный возраст, а он был лишь на три года старше Валии, Аталав отличался неуступчивым нравом и страстью к спорам. К юному древингу очень благоволил магистр Фронелий и, как скоро выяснилось, неспроста.

— Так ведь это я сосватал его родителей, — объяснил молодым людям старый магистр. — И произошло это ни где-нибудь, а в Риме. Покойная матушка рекса Аталава была изумительно красивой женщиной и истинной римской матроной. Не каждая женщина способна выдержать пытки, а она не только выдержала, но и сумела обвести вокруг пальца своих палачей. С нашей, конечно, помощью. Это было лучшее театральное представление из тех, что устраивал мой старинный приятель мим Велизарий. Но и актеры у него были как на подбор. Один рекс Гвидон чего стоил. Маг, чародей, оборотень. Жаль только, зрителей было маловато. Зато один из них умер, а другой сошел с ума.

Рассказ старого магистра очень понравился молодым слушателям, хотя поверили они ему далеко не сразу. Фронелия такая недоверчивость слегка обидела:

— Я ведь тогда сразу сказал Руфину — эти молодцы далеко пойдут. И точно. Дошли до Константинополя. Захватили Фракию, Мезию, Панонию, Иллирик, Македонию, Элладу… Да что там говорить! В золоте купались.

— А почему не удержали? — спросил Стилихон.

— Значит, не судьба, — пожал плечами Фронелий. — А может, большого желания не было. Ты сам посуди, трибун, зачем вольному рексу каменный мешок под названием Константинополь. Ни доброй харчевни вы там не найдете, ни хорошего театра. Иное дело — Рим… Вот где можно погулять, рексы! А какие в Риме женщины…

— Убедил, — сказал мрачно Валия. — Возьмем и погуляем.

— Взять не проблема, рекс, — усмехнулся старый магистр. — Проблема — удержать.

Сабария давно не видела наплава стольких гостей. И каких гостей! Едва ли не все знатные мужи венедских, готских, аланских и сарматских племен собрались в Панонии, чтобы отпраздновать свадьбу сына патрикия Руфина и дочери рекса Придияра Гаста. Кроме вождей в Сабарию съехались и волхвы венедских и готских богов. Стилихон распознал среди волхвов фламина Юпитера Паулина и нимало подивился его здесь присутствию.

— А чего ты удивляешься, — усмехнулся Фронелий. — Паулин опять не на того поставил. Если бы Максим не стал, как последний дурак, торговаться с варварами по поводу уже захваченных ими земель, то сейчас его армия не кормила бы рыб в Соме, а стояла бы под стенами Константинополя. Нельзя вечно метаться и выбирать, — либо ты христианин, либо сторонник веры отцов.

Стилихон намек понял. Собственно, Фронелий упрекал не только Максима, но и Меровлада, который тоже пытался совместить несовместимое и в результате потерял все, включая жизнь.

— Та же участь ждет и Андрогаста, — усмехнулся Фронелий. — И тебя, Стилихон, если ты пойдешь тем же путем.

Разговор этот молодой трибун и старый магистр вели с глазу на глаз в доме Умила, сидя друг против друга за столом с чарками очень приличного местного вина.

— А чем тебе Христос не угодил, магистр? — прищурился на Фронелия Стилихон.

— Дело не в богах, а в людях, — вздохнул магистр. — Пока империя была сильна и посылала свои легионы в разные концы света, нам хватало веры в старых богов. Мы брали чужую силу и присоединяли ее к своей. Но в последнее время Рим перестал рождать великих императоров. А возможно, им просто не давали расцвести. Чиновники подмяли под себя Рим. Они же стали выдвигать правителей из своей среды. У этих не было яри в крови. Знатные римские мужи стали драть три шкуры не только с рабов, но и со свободных граждан. Звезда Великой империи закатилась. Константин был первым, кто это понял. Он и поднял на щит отвергнутого иудеями Христа. Он и его приемники пытаются с помощью новой веры удержать расползающуюся на лоскуты империю. Им не нужны герои, им не нужны великие полководцы, они хотят лишь сохранить то, что было завоевано другими. С помощью христианской церкви, объявившей монополию на истину, они пытаются укротить бунтарей. Вот и пугают людей концом света. Верь Христу, Стилихон, если у тебя лежит к нему душа, но не верь епископам. Они способны лишь извратить правду своего бога.

— Но ведь и венеды живут по воле жрецов, толкующих волю своих богов, магистр, — с сомнением покачал головой Стилихон. — Разве не так?

— В том-то и дело, трибун, что этих богов много, но ни один из них не в силах в полной мере выразить волю Создателя, которых их всех породил. И уж тем более не смогут этого сделать их волхвы и кудесники. И если ведуны Велеса объявляют новым Ярилой рекса Гвидона, то волхвы других богов не говорят им «нет». Они называют своего ярмана, князя Верена, посланцем Белобога. Не отстанут от венедских волхвов и дротты готов, у них на примете свой ярман — рекс Валия сын Оттона.

— И кто же из жрецов прав? — спросил Стилихон.

— Не знаю, — пожал плечами Фронелий. — И никто не знает, даже сами волхвы. Ибо они могут лишь указать на избранных, а уж доказывать их правоту придется самим рексам. Каждый из них пойдет своим путем, и почти наверняка кто-то из них достигнет цели.

— И что это за цель?

— Цель знает Род, возможно, ее знают его сыновья-боги, но человеку узнать ее не дано. Во всяком случае, в мире нашем. Возможно, мы все поймем в мире том.

— Но не может же война быть смыслом человеческой жизни? — возмутился Стилихон. — Зачем тому же Умилу твои ярманы, Фронелий, если он процветал под защитой римских орлов?

— Не о войне речь, Стилихон, — усмехнулся старый магистр. — О свершении! Ради чего мы истязаем своих рабов, ради чего довели свободных землепашцев до скотского состояния? Неужели только для того, чтобы кучка проходимцев, вроде светлейшего Пордаки, купалась в роскоши? Что нынешний Рим несет миру, кроме вести о скором конце света? Может, это не конец света, а конец Рима? А мир, созданный по воле Рода и его хотением, будет не только стоять, но и развиваться. Кто погряз в роскоши, тот уже умер, Стилихон. Запомни это и никогда не поднимай свой меч в защиту пресыщенных. Этим уже не поможет ни бог, ни император.

В Сабарии собрались отнюдь не голодные, хотя, возможно, и жадные до свершений. По мнению Стилихона, вожди варваров роскошью одежд и блеском оружия вполне могли бы поспорить с самыми богатыми римскими патрикиями. На этом блестящем фоне особенно выделялся сын князя Гвидона, любимец богини Лады, княжич Кладовлад. По слухам, он был зачат в храме богини, находящемся в городе Девине, о котором Стилихон уже успел наслушаться в Сабарии разных баек. Ничего особенного этот девятилетний мальчик собой не представлял. Во всяком случае, ничего божественного трибун в нем не обнаружил, как ни старался. Тем не менее в жилах Кладовлада сына Гвидона текла кровь римского императора Констанция, внуком которого по матери он был. Впрочем, Фронелий, не раз видевший покойного императора, никакого сходства между дедом и внуком не находил. Что и неудивительно. Кладовлад по внешнему виду был типичным венедом, белокурым и голубоглазым. От прочих сыновей рексов Кладовлад отличался разве что длинными волосами, свисающими до плеч. По слухам, распространившимся по городу, именно в этих волосах таилась волшебная сила, дарованная потомкам Гвидона богом Велесом. Кладовлада сопровождали конные франки из самых знатных родов этого племени, но личную его охрану составляли русколаны, которых местные вожди называли антрусами, намекая тем самым на их восточное происхождение. Впрочем, и франков здесь называли вранками и всячески подчеркивали, что родом они с этих земель, а потому негоже им забывать о крае, их породившем. С малолетним Кладовладом, представлявшим на съезде князей и вождей своего отца Гвидона, приехал патрикий Руфин, которого Стилихон поджидал с большим нетерпением. Патрикию уже перевалило далеко за сорок, но он не потерял ни свежести лица, ни благородства осанки. Только легкая проседь в волосах указывала на то, что сиятельный Руфин прожил, и пережил немало. К удивлению Стилихона, патрикий остановился в доме Умила, хотя, конечно, мог претендовать на куда более роскошное жилье.

— Отец дружен с Умилом уже более десяти лет, — пояснил Сар. — Зачем же обижать старого знакомого.

Похоже, Стилихон недооценил скромного венедского торговца. Руфина и Умила связывали не только коммерческие дела. Трибун еще не забыл о событиях десятилетней давности, разворачивавшихся на его глазах. Именно здесь, в Сабарии, сказал последнее прости этому миру божественный Валентиниан. И его смерть, как догадывался Стилихон, не была естественной. А ведь императора охраняли сотни людей. Не говоря уже о легионерах, наводнивших в тот год Панонию. И все-таки Валентиниан умер, к большому удовольствию комита Меровлада и патрикия Руфина.

— Рад видеть сына моего старого друга живым и здоровым, — спокойно произнес патрикий, похлопывая Стилихона по плечу.

— К сожалению, сиятельный Руфин, я не могу ответить тебе тем же, — хрипло произнес трибун, слегка пугаясь собственной смелости. — Корректор Пордака — твой человек, а именно он, по слухам, повинен в смерти моего отца.

— Тебя ввели в заблуждение, Стилихон, — покачал головой патрикий. — Пордака оказал мне несколько услуг, но никогда не ходил под моей рукою. Твой отец это отлично знал и вряд ли доверился бы этому негодяю. Но мне понравилась твоя откровенность, сын Меровлада. Благородство в этом мире встречается куда реже, чем хотелось бы.

— Сейчас Пордака стал комитом финансов в свите божественного Валентиниана.

— А кто стал префектом претория вместо твоего отца?

— Сиятельный Андрогаст.

— Ну, вот тебе и ответ на незаданный вопрос, Стилихон. Ищи, кому выгодно.

— А разве тебе не выгодна смерть моего отца, патрикий Руфин? — прямо спросил трибун.

— Нет, Стилихон. Твой отец хотел, чтобы врастание варваров в имперскую элиту происходило мирным путем. И в этом его поддерживали многие рексы и жрецы. Я не очень верил в успех этого начинания, но был бы рад, если бы Меровладу это удалось.

— А разве Феодосий, приглашая на службу готских вождей, преследовал не ту же самую цель?

— Ответ на твой вопрос, Стилихон, уже дал рекс Гайана, — горько усмехнулся Руфин.

У патрикия Руфина на Стилихона были свои виды, и он не стал скрывать своих мыслей от молодого трибуна. Патрикий хотел, чтобы Стилихон, устранив Андрогаста, занял бы место своего отца при божественном Валентиниане.

— Для меня не является секретом, чей он сын, — откровенно признался трибуну Руфин. — Валентиниан, направляемый родственной, но твердой рукой, вполне может стать строителем нового Рима, вокруг которого объединятся многие племена, но уже на других, равноправных началах.

— И знатью нового Рима станут русы Кия? — с усмешкой спросил трибун.

— А почему нет, Стилихон, — пожал плечами Руфин. — Разве не этруски создали цивилизацию, которую потом унаследовали латины и италики? Разве римские патрицианские роды не потомки троянцев Энея? А Трою основали венеды, точнее, их далекие предки. И разве в Венетии и Русции, самых процветающих римских провинциях, не живут потомки родственных венедам племен? Странно, что мне, римлянину, приходится объяснять все это ругу, принадлежащему к одному из самых славных родов.

— Моя мать была римлянкой, — хмуро бросил Стилихон. — Я родился в Медиолане и на латыни говорю лучше, чем на языке моих предков. Я ничего не знаю об этрусках, Руфин. Я ничего не слышал ни о Трое, ни об Энее. Зато я был крещен еще в детстве и не понимаю, почему я должен отказываться от веры, приверженцами которой были моя мать и мой отец. По-моему, ты ошибся в выборе помощника, патрикий Руфин. Я не тот человек, который тебе нужен.

— Я не требую от тебя немедленного ответа, Стилихон. Ты еще слишком молод, чтобы взваливать на себя столь тяжелую ношу. У тебя достаточно времени, чтобы сделать осознанный выбор. Я введу тебя в круг Кия. Но окончательное решение останется за тобой. И если ты скажешь «нет», я не стану с тебя взыскивать за это.

Глава 9 Винитар

Квестор Саллюстий расценил новое поручение божественного Феодосия как опалу. Сам Саллюстий не чувствовал за собой никакой вины и был абсолютно уверен, что стал жертвой происков своих многочисленных врагов. Интриги в Константинополе велись постоянно, как с ближним, так и с дальним прицелом. Саллюстий и сам активно участвовал в нескольких замысловатых комбинациях, нацеленных на подрыв влияния нового любимца императора, магистра финансов Евтропия. Евтропий был евнухом, и, возможно, именно в силу этой причины никто не принял его поначалу всерьез. В том числе и Саллюстий. Квестор далеко не сразу сообразил, что влиять на императора Феодосия можно и с женской половины дворца. Но если евнух Евтропий без проблем проникал в личные покои императрицы, то Саллюстию, несмотря на все его благочестие, ход туда был закрыт. Вот и думай тут, что является для чиновника достоинством, а что недостатком. Саллюстий никогда не был большим охотником до женского пола, а потому и воздержание, к которому призывал свою паству епископ Нектарий, не представляло для него больших трудностей. Тем не менее он был мужчиной, и это обстоятельство в нынешней непростой ситуации здорово его подвело.

С жалобами на жизнь он отправился к своему союзнику, магистру Лупициану. Магистр, несмотря на почтенный возраст, интереса к противоположному полу еще не потерял. По Константинополю ходили упорные слухи, что магистр пехоты, победитель в битве при Соме, неравнодушен к супруге комита Перразия, почтенной Целестине. Сам Лупициан утверждал, что его связывают с Целестиной исключительно деловые отношения. Что, в общем-то, могло быть правдой. Нельзя сказать, что Целестина уж очень изменилась за последние годы, но сорокалетний рубеж она перевалила давненько, и ее интересы из сферы любовной все более сдвигались в сферу коммерческую. Целестина отправилась было с мужем, комитом Перразием, в Медиолан, но через три года вернулась в Константинополь. Слухи о причинах ее поспешного перемещения с запада на восток ходили разные, но поскольку никакой полезной информации они с собой не несли, то Саллюстий пропустил их мимо ушей. И, возможно, сделал это напрасно. Убранство дворца Целестины ясно показывало, что его хозяйка процветает. Такого количества позолоты, картин и мраморных статуй Саллюстий не видел даже у магистра Лупициана, слывшего едва ли не самым богатым человеком в Константинополе.

Лупициан, облаченный по случаю жары в легкую тунику золотистого цвета, полулежал в кресле у фонтана, расположенного в самом центре огромного зала, предназначенного хозяйкой для приема гостей. Сама Целестина стояла у бортика и кормила рыб, запущенных в искусственный водоем исключительно для забавы. Возбужденный вид обычно спокойного и выдержанного квестора удивил Лупициана, и его левая бровь поползла вверх.

— Божественный Феодосий посылает меня в Нижнюю Мезию с поручением, — выпалил Саллюстий, падая без приглашения в кресло, предназначенное, видимо, для Целестины.

Лупициан поморщился. Они с матроной так мило проводили время за неспешной беседой, что появление квестора не могло не огорчить склонного к сибаритству магистра. И что за бесцеремонность, право слово. Тоже мне проблема. В свое время Лупициан объехал едва ли не все провинции империи и никогда не считал подобные поездки подвигом. Тем не менее магистр проявил внимание к человеку, испортившему его досуг:

— Зачем?

— Я должен отговорить викария Правиту от участия в войне с антами, — всплеснул руками Саллюстий. — Тебе не кажется, сиятельный Лупициан, что эту несложную задачу мог бы выполнить любой из моих нотариев?

— Любопытно, — задумчиво произнес Лупициан. — До сих пор империя мирно уживалась как с антами, так и с гуннами. Зачем Феодосию понадобилось будить задремавшего зверя?

— Какого еще зверя? — не понял Саллюстий.

— Кагана Баламбера, — отмахнулся от него магистр. — Однако следует признать, что время для войны выбрано удачно. Баламбер сейчас воюет с Сасанидами на Евфрате, и все его основные силы сосредоточены именно там.

— Ты меня не понял, сиятельный Лупициан, — раздраженно воскликнул Саллюстий. — Император посылает меня в Мезию, чтобы остановить вторжение в Антию.

— Боюсь, что это ты не понял божественного Феодосия, квестор, — укоризненно покачал головой магистр. — Разве викарий Правита возглавляет этот поход?

— В поход отправляются остготы во главе с рексом Винитаром Амалом.

— Вот видишь, — усмехнулся Лупициан. — А ведь имя Винитара Феодосий даже не упомянул. Ты по-прежнему будешь утверждать, квестор, что простой нотарий справится с таким поручением?

Саллюстий похолодел. Ослепленный обидой, он едва не совершил самую большую ошибку в своей жизни. И эта ошибка могла бы навсегда вычеркнуть его из списка близких к императору людей. Спасибо магистру Лупициану, который просветил своего старого друга по поводу тайных мыслей божественного Феодосия.

— Не такие уж они тайные, — усмехнулся польщенный Лупициан. — Император хочет поссорить готов и их союзников с гуннами, для этого ему и понадобился рекс Винитар.

— Но ведь война неизбежно затронет наши пограничные провинции.

— И что с того? — пожал плечами Лупициан. — Зато она ослабит готов и венедов, главных на сегодняшний день врагов империи.

— Но вместо готов мы получим на свою голову гуннов, — вздохнул квестор.

— Вот когда получим, тогда и будем решать, что с ними делать, — спокойно заключил Лупициан. — А пока, высокородный Саллюстий, тебе предоставляется возможность оказать большую услугу императору. И, будем надеяться, Феодосий сумеет оценить твои старания.

Викарий Правита чувствовал себя полным хозяином в Нижней Мезии, а потому приезд в провинцию посланца Феодосия его скорее огорчил, чем обрадовал. Готский рекс, даже перейдя на службу империи, не утратил замашек истинного варвара. Квестора Саллюстия он принял в шатре, расположенном в самом центре изготовившегося к походу вестготского ополчения. Саллюстий схватился за голову, когда увидел знакомых с детства римских орлов над легионами, сформированными Правитой. И хотя состояли они по преимуществу из готов, это не отменяло их имперского статуса.

— Ты хочешь поссорить нас с гуннами, светлейший Правита, — с порога упрекнул викария высокомудрый квестор.

Рекс Правита, долговязый, белобрысый гот, с хитрыми, но почти бесцветными глазами, воспринял упреки Саллюстия как личное оскорбление. И дал ясно понять высокомерному римлянину, что сумеет поставить его на место, если в этом возникнет необходимость. Саллюстий сразу сообразил, что хватил лишку в своих претензиях к суровому викарию, и поспешил сбавить тон.

— Так-то лучше, — усмехнулся в ответ на его извинения Правита и кивнул на пустующую лавку: — Садись, квестор, и излагай свои претензии.

Правита оказался далеко не глупым человеком. Во всяком случае, он почти сразу же разгадал замысел Феодосия. Одного он только не мог понять, зачем римляне хитрят там, где всего можно добиться грубой силой.

— Сила — это далеко не лучший способ для обуздания враждебных устремлений.

— Зато самый действенный, — засмеялся Правита, скаля чуть кривоватые волчьи зубы.

— Конечно, ты должен послать своих людей к рексу Винитару, но не в качестве римских легионеров, а как готских ополченцев, — выдал рекомендацию Саллюстий.

— Амал просил у меня две тысячи клибонариев, — нахмурился Правита.

— Исключено, — резко бросил квестор. — Римская армия не будет участвовать в войне с Антией. Таков приказ божественного Феодосия.

— А если Винитар потерпит поражение? — Холодно глянул в глаза квестора Правита. — Что скажет по этому поводу император?

— Тебе следовало обратиться за помощью к рексу Придияру, — подсказал Саллюстий.

— И вождь древингов немедленно бросится на помощь человеку, которого считает своим лютым врагом? — насмешливо спросил Правита.

Саллюстий признал, что совет викарию он дал не слишком удачный. Правита был среди тех, кто учинил расправу над готскими вождями во время похорон Оттона Балта, внезапно умершего в Константинополе. И хотя большую часть вины хитрому Правите удалось сбросить на плечи рекса Гайаны, все же врагов у него среди соплеменников хватало. Совместный с Винитаром поход против антов мог бы укрепить позиции Правиты среди вестготов, но, увы, божественный Феодосий счел неуместным вмешательство римского чиновника в ход войны.

— А если я стану частным лицом, Саллюстий, и откажусь на время военных действий от должности викария, — предложил Правита. — В конце концов, что взять с варвара. Империя не может отвечать за своевольство своих бывших чиновником.

— А кто будет управлять Нижней Мезией в твое отсутствие?

— Ты, квестор. Будем считать, что ты сместил меня с должности из-за моего отказа выполнить приказ императора.

— А что будет потом? — спросил Саллюстий.

— Все будет зависеть от результатов нашего похода в Антию, квестор, и от реакции гуннского кагана на смерть князя Буса.

Саллюстию такой расклад не понравился. Во-первых, он не хотел брать на себя ответственность за целую провинцию, да еще накануне большой войны. Во-вторых, он опасался, что самоуправство Правиты будет воспринято Феодосием едва ли не как бунт против империи. В конце концов, император дал своему посланцу наказ строгий и ясный — не допустить участия викария Правиты в войне с антами.

— Твоя воля, квестор, — криво усмехнулся Правита. — Но если рекс Винитар потерпит поражение, то ответственность за его неудачу ляжет на тебя.

Рекс Винитар Амал был одержим жаждой мести. Впервые Саллюстий увидел его девять лет назад во время приезда готских вождей в Константинополь. Остготы тогда сторонились вестготов и почти не ввязывались в их распри. Винитару в то время было девятнадцать лет, но он произвел на Феодосия очень приятное впечатление. Все эти девять лет император обхаживал остготов, не жалея для них ни денег, ни оружия. Саллюстий полагал, что Феодосий собирается использовать остготов, многие из которых уже приняли христианство, в качестве противовеса непостоянным вестготам, но, видимо, у императора в отношение рекса Винитара были куда более значительные замыслы. За девять минувших лет Винитар заматерел и превратился в крепкого, уверенного в своих силах мужчину. Вот только цели его с тех пор не изменились. Все помыслы рекса были обращены против Антии, ибо именно в князе Бусе он видел главного виновника бед, выпавших в последние десятилетия на долю готского племени. Верно это было лишь отчасти, ибо готов разгромили и выгнали с родных земель не анты, а гунны. Князь Бус всего лишь переметнулся во время чужой для него войны на сторону более сильного соперника. Если говорить совсем откровенно, то Саллюстий на месте Буса поступил бы точно так же. Разорение Антии отвечало интересам римской империи, а значит, квестор должен был приложить все усилия, чтобы оно состоялось. Рекс Винитар оценил старания посланца императора Феодосия и даже на прощание крепко пожал ему руку.

Ополчение остготов насчитывало более пятнадцати тысяч человек, и к ним прибавилось пять тысяч вестготов, тайно выделенных викарием Правитой своему союзнику. Высокородный Саллюстий полагал, что вестготы могли бы оказать Винитару более существенную помощь, но Правита придерживался на этот счет другого мнения.

— А если остготы потерпят поражение? — прищурился на посланца Феодосия викарий. — Кто помешает в этом случае антам, раззадоренным победой, напасть на Нижнюю Мезию? Магистр пехоты Лупициан уже предупредил комита Феодора, что не даст ему в помощь ни единого легиона. Как тебе это понравится, высокородный Саллюстий? Готам предлагают в одиночку сражаться с антами, а возможно, и с гуннами.

За разъяснениями квестор обратился к комиту Феодору, командовавшему легионами империи в Нижней Мезии и Северной Фракии. Македонец Феодор, человек невысокого роста, но крепко сбитый, прошедший путь от простого легионера до комита, в ответ на недоуменные вопросы Саллюстия скрипнул зубами:

— Я не знаю, о чем они думают там, в Константинополе, но викарий Правита сказал тебе чистую правду.

— Ты тоже считаешь, что остготы потерпят поражение от антов?

— Я в этом почти уверен, квестор, — усмехнулся в седые усы старый македонец.

— Но почему? — удивился Саллюстий. — У Винитара под рукой двадцать тысяч хорошо обученных бойцов.

— Мы не знаем, какими силами располагает князь Бус, — отвел глаза в сторону Феодор. — К тому же у остготов нет конницы, а у антов она есть.

— И это все? — нахмурился Саллюстий.

— Нет, не все, — понизил голос почти до шепота Феодор. — Есть человек, которому поражение Винитара Амала выгодно.

— И кто же этот человек?

— Правита Балт, — криво усмехнулся Феодор. — Неужели ты думаешь, что этот человек устранил своего главного соперника Оттона только для того, чтобы отдать власть Винитару Амалу?

— Но ведь Правита буквально рвался в этот поход! — воскликнул потрясенный квестор.

— Он хотел разделить славу Винитара и тем самым не допустить роста популярности молодого вождя не только среди остготов, но и среди вестготов. В Константинополе решили по-иному, и Правита принял свои меры, дабы сохранить власть. Скажи честно, высокородный Саллюстий, у тебя есть враги в свите императора?

— А почему ты об этом спрашиваешь? — насторожился квестор.

— Сдается мне, Саллюстий, что в Константинополе есть очень влиятельные люди, заинтересованные в провале твоей миссии здесь, в Нижней Мезии.

Саллюстий заволновался. Враги стали чудиться ему повсюду. Он то прятался за стенами приграничной крепости, то вновь появлялся в лагере, где потихоньку скапливались готовые к броску легионы. Квестор и ждал, и боялся вестей из Антии. Своими паническими настроениями Саллюстий довел до точки кипения не только вспыльчивого Правиту, но и сдержанного от природы комита Феодора.

— Чего ты от меня хочешь, квестор? — взъярился Правита.

Саллюстий и сам не знал, что нужно делать в создавшейся ситуации, а посоветоваться было не с кем. Уповать оставалось только на бога, который должен был помочь рексу Винитару разгромить упрямых антов и помочь квестору избежать опалы.

Увы, небо отказалось вмешиваться в военные действия, происходящие на земле. Готы рекса Винитара потерпели поражение в первой же битве с антами. Разгром не был полным, и готы стали медленно откатываться к границам Нижней Мезии, преследуемые конницей среднего сына Буса, княжича Милорада. Получив столь горестное известие, Саллюстий впал в отчаяние. Он уже готов был рвать на себе волосы, но его остановил уверенный голос рекса Правиты, прозвучавший под полотняным сводом шатра:

— Вот и пробил наш час, квестор.

Викарий Правита и комит Феодор не стали ждать, пока анты вторгнутся в провинцию, вверенную их заботам, а, переправившись через Дунай, двинулись на помощь рексу Винитару. Саллюстий отправился в поход вместе с легионами. Поход обещал быть опасным, но и ждать у моря погоды квестор тоже не мог. Решалась если не судьба империи, то, во всяком случае, судьба самого Саллюстия. Вид легионов, уверенно шагающих по чужой земле, слегка успокоил квестора, и он не докучал более озабоченным военачальникам своими вопросами и просьбами. Рекс Винитар отступал к Троянову валу, оборонительному сооружению, выстроенному в незапамятные времена и ныне пришедшему почти в полную негодность. Именно здесь римские легионы должны были соединиться с потрепанной армией остготов, чтобы дать отпор антам. Квестор Саллюстий жаждал этой встречи больше всех, и в своем неуемном рвении дошел до того, что едва не угодил в руки дозорных княжича Милорада. Спасла квестора кобыла, проявившая в смертельно опасной ситуации прыть, доселе ей вроде бы несвойственную. Неразумное поведение высокородного Саллюстия вызвало гнев комита Феодора, который раз и навсегда запретил высокопоставленному чиновнику удаляться от марширующих колон на расстояние более ста метров. Квестор, не отличавшийся храбростью, условия высокородного Феодора принял безоговорочно и теперь мирно пылил в самом хвосте римской конницы.

Княжич Милорад слишком увлекся преследованием разбитых готов и далеко оторвался со своей конницей от антской пехоты. Этим обстоятельством и решил воспользоваться опытный полководец Феодор, успевший уже снестись с рексом Винитаром. Благо местность позволяла римским легионерам и клибонариям скрытно подобраться к месту предстоящей битвы. Готы Винитара Амала, достигнув Троянова вала, застыли как вкопанные, ощетинившись копьями в сторону конных антов. Вероятно, княжичу Милораду показалось, что пробил его звездный час. Квестор Саллюстий, успевший взобраться на ближайший холм, в сопровождении собственной довольно многочисленной охраны, с интересом наблюдал за атакой антской кавалерии. Анты, коих насчитывалось никак не менее трех тысяч, разделились на две примерно равные части. Часть из них атаковали готов в лоб, тогда как их товарищи обходили пешую фалангу справа. Именно эти анты попали под удар клибонариев комита Феодора, внезапно выскочивших из-за холма. Появление на поле битвы вражеской конницы стало полной неожиданностью для антов. Они развернули коней, но на пути их отхода уже выстраивались легионы под командованием викария Правиты. Анты оказались в полном окружении, и даже резвые кони не могли унести их от смерти. Железное кольцо сжималось все туже и туже. Град стрел обрушился на антов из-за спин атакующих легионеров. От стрел не спасали ни щиты, ни колонтари. Попытка антов пробиться сквозь стену римских легионеров завершилась полной неудачей. Легионеры, умело орудуя копьями, сдержали натиск обезумевших людей и животных, а клибонарии комита Феодора довершили разгром. Три тысячи антов были истреблены практически полностью. Жалкие останки некогда грозной конницы сложили оружие. Пленных насчитывалось не более сотни, однако рексу Винитару они показались обузой, именно он отдал своим людям приказ об истреблении антов, чем вызвал недовольство комита Феодора, посчитавшего подобную жестокость излишней.

— Твое решение, высокородный Саллюстий? — спросил у квестора, подъехавшего к месту страшной бойни, рекс Правита. — Либо мы продвигаемся вперед и истребляем пехоту антов, либо возвращаемся в Нижнюю Мезию.

— Конечно, вперед, — пожал плечами Саллюстий. — Анты нарушили договор с империей, вторгшись на ее земли. И наш с вами долг — наказать их за это.

Рекс Винитар, хоть и потерпел поражение на границе Антии, все-таки сохранил ядро своей армии, которая теперь насчитывала пятнадцать тысяч человек. Десять тысяч легионов пехоты и четыре тысячи конницы Правиты и Феодора были весьма существенным подспорьем для воспрянувших духом остготов. А пехота антов насчитывала, по словам того же Винитара, не более двенадцати тысяч человек. Саллюстия так и подмывало спросить у высокомерного рекса, как он умудрился проиграть войну, имея численное превосходство над противником, но квестор сдержался, не желая вносить раздор в ряды союзников накануне победы.

До антских пехотинцев весть об истреблении конницы княжича Милорада дойти, видимо, не успела, иначе трудно объяснить, почему они проявили такую беспечность. Их заманили в низину, а потом атаковали сразу с четырех сторон, благо почти трехкратное превосходство готов и римлян позволяло это сделать. Высокородный Саллюстий, привыкший за время похода к кровавым зрелищам, не без удовольствия наблюдал за истреблением антов, не успевших перестроиться в каре. Бойня была чудовищной. Разъяренные готы никому не давали пощады, мстя сразу и за свое собственное поражение, и за поражения рекса Германа Амала на Днепре пятнадцать лет тому назад. Анты сопротивлялись отчаянно, они даже умудрились расстроить ряды римских легионов и вырваться из кольца, но уйти удалось немногим. Клибонарии комита Феодора безжалостно рубили бегущих, выстлав их телами прилегающие к месту битвы окрестности. Путь на Антию был открыт, но квестор Саллюстий произнес веское «нет» и тем самым остановил римские легионы, рвущиеся к добыче.

— Но почему? — взъярился рекс Винитар. — Мы ведь в шаге от победы!

— Римская империя не воюет с Антией, — надменно бросил Саллюстий. — А что касается тебя и твоих готов, высокородный Амал, то я вас не держу. Вы вольны поступать, как вам вздумается.

Комит Феодор решительно поддержал квестора, и викарию Правите ничего другого не осталось, как развести руками. Впрочем, хитрый вестгот не был слишком огорчен решением высокородного Саллюстия, ибо слава победителя антов осталась за ним. Что касается грабежа беззащитной Антии, то в этом чести мало.

— Зато добычи много, — буркнул трибун Саур.

— Я все же надеюсь, что у рекса Винитара Амала хватит ума и порядочности, чтобы поделиться с людьми, выполнившими львиную долю работы, — сказал с усмешкой Правита, чем сразу же внес успокоение в ряды своих легионеров.

Возвращение высокородного Саллюстия в Нижнюю Мезию можно было бы назвать триумфальным, если бы не сомнения, разъедавшие душу впечатлительного квестора. Все-таки, как ни крути, а приказ императора он не выполнил. Точнее, выполнил, но не совсем так, как хотелось. Викарию Правите пришлось-таки вмешаться в ход чужой войны, и это вмешательство было сокрушительным для антов.

— Напиши императору, квестор, что мы разбили вторгшихся антов на своей территории, — посоветовал Правита. — Вряд ли в Константинополе найдутся люди, точно знающие, где проходит граница империи.

Совет был дельным, и Саллюстий здесь же, за крепкими стенами приграничной крепости, принялся за составление отчета. Квестор до небес вознес викария Правиту и комита Феодора и лишь в самом конце скромно упомянул и о собственных заслугах. Двигало им не только чувство признательности к своим боевым товарищам, но и стремление переложить на них ответственность за случившееся. Ибо божественный Феодосий, с подачи наушников, мог совсем по-иному оценить инициативу своих чиновников и, чего доброго, учинить с них спрос за своевольство.

Ответ императора был получен даже раньше вестей из Антии. Но если по прочтении письма от божественного Феодосия Саллюстий вздохнул с облегчением, то рассказ гонца о казни князя Буса, его сыновей и знатных мужей племени числом в сто человек потряс его до глубины души. Конечно, Саллюстий не нес ответственности за безумства рекса Винитара и мог бы доказать это любому человеку, вздумай тот требовать от него отчета, но, к сожалению, кагану Баламберу такой отчет и не нужен. Эту догадку высокородного Саллюстия подтвердил и гонец, передавший просьбу рекса Винитара о помощи. Остгот настолько увлекся расправой над беззащитными антами, что прозевал приближение передовых частей гуннской армии, вернувшейся с берегов Евфрата. А командовал этими передовыми частями численностью в десять тысяч человек никто иной, как бек Белорев, родной сын недавно казненного князя Буса.

— Твой рекс просто обезумел от ненависти и жадности, — взъярился от такой вести викарий Правита. — Ему давно следовало убираться из Антии, а не ждать, пока гунны прижмут ему хвост.

Винитар Амал поспешно отступал к границам империи. Собственно, бежать ему было некуда, кроме как в Нижнюю Мезию, где он мог рассчитывать если не на помощь императора Феодосия, то хотя бы на поддержку своих соплеменников остготов, заселявших восточную часть провинции. Комит Феодор и викарий Правита почти не сомневались в том, что гунны, преследуя остготов Винитара Амала, переправятся через Дунай. По слухам, бек Белорев был едва ли не самым близким к кагану человеком и даже, кажется, взял в жены его сестру. Наверняка Баламбер поможет уязвленному беку утолить жажду мести и либо сам вступит в границы империи, либо пришлет Белореву подкрепление.

— Надо просить помощь у божественного Феодосия, — не слишком уверенно предложил комит Феодор.

— Бесполезно, — покачал головой Правита. — Константинопольские интриганы затеяли эту авантюру вовсе не затем, чтобы спасать готов от гнева гуннов.

Саллюстий в глубине души был согласен с викарием. Собственно, замысел Феодосия с самого начала не являлся для него тайной. Готы, даже признавшие себя федератами империи, представляли грозную опасность для Рима. Для их поголовного истребления у империи просто не хватало сил, поэтому император и решил возложить эту миссию на гуннов кагана Баламбера. При этом, конечно, могли пострадать не только готы, но в большой игре не без потерь. Если бы Саллюстий сейчас находился в Константинополе, он, безусловно, нашел бы способ выразить Феодосию свое восхищение. К сожалению, Саллюстия обрекли на роль жертвы: он должен был сгинуть вместе с готами, дабы его враги-интриганы могли отпраздновать свою подлую победу над одним из самых умных чиновников империи.

— Воля твоя, рекс Правита, но я отправляю гонца к сыну Оттона, — холодно произнес комит Феодор. — Возможно, рексу Валии Балту удастся уговорить Придияра Гаста помочь вестготам.

— Ты упустил из виду одно обстоятельство, — хмуро бросил Правита, — древинги — родные братья антов. Придияр Гаст ненавидел князя Буса, переметнувшегося к гуннам, но истребления лучших антских родов он Винитару не простит.

— А речь идет не о Винитаре Амале, — взъярился Феодор, — а о стариках, женщинах и детях. О твоих соплеменниках, светлейший Правита. Не говоря уже о том, что гунны не ограничатся Нижней Мезией, а разорят и Фракию, и Македонию, и другие наши провинции.

Конечно, высокородный Феодор был прав, это понимали и Правита с Саллюстием. Просто ни тот ни другой не верили в благородство Придияра Гаста, который порвал с готами именно потому, что не захотел умирать за интересы империи. Правда, один раз Придияр помог Феодосию в битве при реке Соме, но за это он стребовал с него едва ли не целую провинцию. Интересно, какие условия он выставит комиту Феодору, столь опрометчиво обратившемуся к нему за помощью?

— Я не император, — усмехнулся комит. — И взять с меня нечего. Кроме, разве что, искренней благодарности за спасенные жизни.

Саллюстий поддержал высокородного Феодора, чем, кажется, сильно удивил викария Правиту. А между тем посланец божественного Феодосия и в данном случае действовал в рамках полученных инструкций и, что куда более важно, в границах стратегического замысла императора. Если древинги Придияра Гаста сгинут под ударами гуннов заодно с готами, то вряд ли сие обстоятельство очень огорчит Феодосия. А если варвары и одержат победу над каганом Баламбером, то ее цена будет столь велика, что в Константинополе могут надолго забыть о готской проблеме. И у божественного Феодосия появится наконец реальная возможность вмешаться в дела западной части империи, где христианство отступает под напором язычества.

Конница бека Белорева, почти сплошь состоящая из антов и венедов, настигла Винитара Амала на том самом месте, где были истреблены витязи княжича Милорада. Остготы до последнего надеялись на помощь легионов рекса Правиты, но, увы, в этот раз небо распорядилось по-иному. Из объятий Белорева сумел ускользнуть только Винитар Амал с горсткой преданных бойцов. Все остальные, в количестве двенадцати тысяч человек, полегли на Трояновом валу. Винитар переправился через Дунай в надежде найти поддержку на земле, ставшей ему родной. Однако встретил его здесь только старый, почти выживший из ума рекс Сафрак с крестом в руке.

— Я отомстил, — крикнул ему Винитар, прыгая с борта ладьи на берег.

— Да, мальчик, — всхрапнул больным жеребцом старый вождь, — твой дед будет тобой гордиться. Ты сделал именно то, к чему нас призывал Герман с того света. Но теперь наступает конец и для тебя, и для меня, и для всех готов.

Именно в эту минуту Винитар Амал вдруг осознал, что вся его жизнь была прожита зря. Что рекс Сафрак, заменивший ему отца, указал воспитаннику неверную дорогу. А он не только пошел по ней сам, но и повел за собой все племя. Повел под мечи озверевших гуннов бека Белорева, который тоже умеет мстить, и месть его будет страшной.

— Они переправляются! — крикнул за спиной Винитара мечник.

Рекс Сафрак высоко вскинул над головой крест, но на ногах не устоял и рухнул на песок гнилым дубом. Винитар обнажил меч, перешагнул тело старого вождя и решительно направился к тому месту, где, по его расчетам, должны были пристать к пологому берегу гунны бека Белорева.

Гунны Белорева опустошительным смерчем прошлись по селениям остготов, предавая мечу и огню все живое. Волна беженцев хлынула из восточной части провинции и затопила едва ли не всю Нижнюю Мезию. Комит Феодор и викарий Правита отвели свои легионы к городу Никополю, оставив Нижнюю Мезию гуннам. По слухам, воины бека Белорева истребляли только готов, а местное население не трогали. Войско гуннов, насчитывавшее поначалу не более десяти тысяч человек, увеличилось почти вчетверо. Теперь уже не приходилось сомневаться, что каган Баламбер решил воспользоваться удобным случаем и нанести по империи сокрушительный удар. В Константинополе то ли не понимали этого, то ли не могли прийти к согласованному решению. Во всяком случае, ответа на свои отчаянные призывы о помощи комит Феодор так и не дождался. Зато подошли древинги Придияра Гаста, к немалому удивлению перетрусивших чиновников империи. Кроме древингов под рукой рекса Придияра были еще и русколаны княжича Верена, а всего его армия насчитывала более пятнадцати тысяч человек. Причем треть из них составляли конники. При виде такой силы комит Феодор воспрянул духом. Конечно, у кагана Баламбера, а по слухам, именно он сейчас возглавлял армию гуннов, было превосходство в коннице. Зато римляне, готы, древинги и русколаны превосходили своих врагов в вооружении. Особенно хорошим снаряжением отличались русколаны князя Верена, с коими комит Феодор сталкивался впервые. Их доспехам откровенно завидовали даже клибонарии, не говоря уже о простых легионерах. Сам княжич Верен, которого древинги и готы называли Гусирексом за необычную походку, привлек внимание комита. Феодор не сразу сообразил, что левая нога у князя повреждена и чтобы скрыть этот недостаток, он переваливается при ходьбе. Впрочем, Гусирекс пешим прогулкам предпочитал верховые и практически не слезал с коня. Что же касается Придияра Гаста, то это был крепкий мужчина лет под пятьдесят, с тронутыми сединой рыжими волосами. На викария Правиту вождь древингов даже не взглянул, а переговоры вел исключительно с комитом Феодором и квестором Саллюстием. Дабы окончательно прояснить ситуацию и определиться в выборе стратегии ведения войны, комит Феодор пригласил вождей варваров в свой шатер, поставленный в чистом поле, недалеко от города Никополя. Сам Никополь был переполнен беженцами, в округе уже ощущалась острая нехватка продовольствия, и комит не скрыл этого прискорбного обстоятельства от своих союзников.

Глава 10 Префект

Весть о победе императора Феодосия над гуннами дошла до ушей высокородного Пордаки на исходе лета. Комит финансов божественного Валентиниана за последние годы здорово обленился и обрюзг. Спроса с него не было никакого. Императорской казной он распоряжался почти единолично и за весьма короткий срок удвоил свое и без того немалое состояние. Справедливости ради все-таки надо заметить, что Пордака хоть и крал, но знал меру. А еще лучше он знал, кому следует угодить в первую очередь, дабы не нажить крупных неприятностей. И в этом величественном списке на первом месте стоял, естественно, префект претория Андрогаст, железной рукой управлявший империей из-за спины взрослеющего Валентиниана. По мнению Пордаки, которое он, однако, никому не навязывал, сиятельный Андрогаст был все-таки слишком мелочен и жаден для крупного политического деятеля. И только отсутствие серьезного соперника позволяло ему вершить дела в империи к своему удовлетворению. По мнению комита агентов Перразия, который и принес Пордаке радостную весть о победе божественного Феодосия, Андрогаст явно зарвался и его последнее распоряжение касательно имущества императорской семьи вызвало гнев божественного Валентиниана.

— Гнев императора — это не так страшно, высокородный Перразий, — вяло махнул рукой Пордака. — Что же касается палаццо в Ровене и усадьбы близ Рима, то они требовали на свое содержание слишком больших расходов.

— И тем не менее божественный Валентиниан публично выразил свое неудовольствие самоуправством префекта Андрогаста, — сокрушенно покачал головой Перразий. — Ты напрасно так легко к этому относишься, Пордака. Валентиниану уже исполнилось двадцать лет, и он вполне может предъявить в ближайшее время свои права на власть.

— Неужели двадцать? — удивился комит финансов. — Как быстро летит время.

— Квестор Саллюстий прислал мне письмо, — Перразий со значением глянул на Пордаку. — Император Феодосий обеспокоен положением дел, сложившихся в западной части империи.

Пордака заволновался. Похоже, над головой комита Андрогаста стали собираться тучи. Пять лет этот человек практически бесконтрольно правил западной частью обширной империи, но это вовсе не означало, что так будет продолжаться вечно. И если молния, пущенная уверенной рукой Феодосия, поразит всесильного префекта претория, то и комиту финансов не поздоровится. Недаром же комит агентов Перразий, владеющий в силу своего служебного положения обширной информацией, злорадно косится на Пордаку.

— В Медиолане видели Стилихона, — продолжал огорчать и без того обеспокоенного неприятными вестями Пордаку Перразий. — По слухам, он навестил свою хорошую знакомую.

— Дело молодое, — процедил сквозь зубы Пордака и потянулся к кубку, стоящему на изящном деревянном столике, отделанном костью носорога.

По мнению Перразия, комит финансов погряз в роскоши. Дворец, который он построил в Медиолане, мог бы поспорить и величиной, и убранством с императорским. И почти наверняка выиграть этот спор. Такого обилия скульптур и живописных полотен Перразию, жившему, к слову, не в хлеву, видеть не доводилось. Статуями был заставлен чудесный сад, их можно было увидеть на лестницах, они густо заполняли собой атриум, мешая гостям любоваться чудесной росписью на стенах. Только фонтанов, украшенных целой стаей амуров, во дворце было более десятка. Но особенно хозяин этого дворца гордился баней, способной вместить сотню человек по меньшей мере, но предназначенную для одного-единственного, неповторимого Пордаки. Сын рыбного торговца обнаглел до такой степени, что его имя стало притчей во языцех обывателей не только Медиолана, но и Рима. Пордаку ненавидели многие знатные мужи империи, включая, пожалуй, и самого Перразия, так что его падение наверняка станет праздником для тысяч людей. Тем не менее Перразий счел своим долгом предупредить старого знакомого о грозящей ему серьезной опасности.

— Речь идет об Анастасии, жене сиятельного Сальвиана.

— Ты полагаешь, что он встречался с магистром пехоты? — нахмурился Пордака.

— Все может быть, — пожал плечами комит агентов.

— Стилихон объявлен врагом империи! — взъярился Пордака. — Он связан с русами Кия. Почему ты его не арестовал?

— По моим сведениям, с русами Кия был связан и ты, высокородный Пордака, — спокойно отозвался Перразий. — Прикажешь и тебя арестовать?

Комит агентов явно издевался над комитом финансов — это был дурной знак. Высокородный Перразий — человек сдержанный и очень осторожный. И если он позволяет своим чувствам прорваться наружу, значит, дела Пордаки действительно плохи. Похоже, комит финансов, увлеченный строительством дворца, прозевал заговор, устроенный у него под носом.

— Я думаю, тебе будет интересно узнать, высокородный Пордака, что патрикий Руфин полмесяца назад встречался с префектом города Рима Никомахом и патрикием Евгением. Именно эти двое сейчас возглавляют языческую партию в империи.

— Руфин в последнее время живет в Риме, — криво усмехнулся Пордака. — А ты, Перразий, и твои агенты палец о палец не ударили, чтобы поймать самого опасного врага Римской империи.

— У империи много врагов, — пожал плечами комит агентов. — Работы у меня хватает.

— Не хочешь ссориться с Никомахом? — прищурился на гостя хозяин.

— Не хочу, — охотно подтвердил Перразий. — Тем более что именно его молва прочит на место сиятельного Андрогаста. Говорят даже, что указ об отставке руга уже подготовлен и свою подпись под ним молодой Валентиниан может поставить в любой момент.

— За Андрогаста горой стоит армия, — холодно проговорил Пордака. — Ты, видимо, забыл об этом, высокородный Перразий?

— Это был существенный аргумент в пользу руга, — кивнул комит агентов, — но только до тех пор, пока у Феодосия были связаны руки. Смерть кагана Баламбера и рекса Придияра Гаста существенно изменила ситуацию. Гунны и готы деморализованы, давление на границы империи прекратилось. И Феодосий может без опаски перебросить свои легионы на запад. Это, видимо, понял и Руфин, именно поэтому он активизировал свои действия. До сих пор русы Кия не трогали Андрогаста, поскольку именно он являлся гарантом их господства в Северной Галлии, но теперь, когда Феодосий готовится подмять под себя всю империю, им нужен свой человек здесь, в Медиолане. И таким человеком будет либо Никомах, либо Стилихон.

Раньше Пордака невысоко оценивал умственные способности Перразия, но сейчас он пришел к выводу, что был, пожалуй, не прав. Перразию, как, впрочем, и Пордаке, уже перевалило за шестьдесят. Возраст, когда разумные люди вкладывают меч в ножны и удаляются с политической арены, дабы провести остаток дней в довольстве и покое. Пять лет службы в свите Валентиниана сделали Перразия богатым человеком. До сих пор ему удавалось угодить и нашим, и вашим, но теперь для него наступило время выбора. И ошибка в данной ситуации грозила комиту агентов большими неприятностями.

— Значит, Руфин сделал ставку на Валентиниана в пику не только Андрогасту, но и Феодосию? — спросил Пордака, пристально глядя на собеседника.

— Скорее всего, — кивнул Перразий.

— А на кого ставишь ты? — прямо спросил Пордака.

— В отличие от тебя, комит, у меня выбора нет, — пожал плечами Перразий. — Я связан с Константинополем слишком тесными узами. К тому же я уверен в победе Феодосия. Этот человек всегда добивается того, чего хочет.

— У божественного Феодосия даровитые помощники, — усмехнулся Пордака. — Я нас с тобой имею в виду, высокородный Перразий.

Проводив гостя, Пордака приказал слугам закладывать лошадей. Комит финансов был уже не в том возрасте, чтобы ездить верхом. Да и путь ему предстоял неблизкий. Префект претория всесильный и всевластный Андрогаст не любил шумный Медиолан и предпочитал проводить время в своей загородной усадьбе, выстроенной на варварский манер и напоминающей скорее неприступную крепость, чем обитель римского сибарита. Впрочем, Андрогаст не был прирожденным римлянином и предпочитал растлевающей роскоши суровую простоту.

Дабы обезопасить себя от серьезных неприятностей, Пордака решил удвоить охрану. Сто римских клибонариев, облаченных в тяжелые доспехи, сопровождали карету комита финансов, выкатившуюся за городские ворота. Пордака, несмотря на показное равнодушие, был сильно обеспокоен появлением в городе своего врага, бывшего трибуна Стилихона. Трудно сказать, где носило пять лет этого молодого человека, но письма от него комит получал регулярно. Очень злобные письма, надо признать. После их прочтения у Пордаки надолго пропадал аппетит. Он отнюдь не считал угрозы, содержавшиеся в них, пустыми. Стилихон был истинным сыном своего отца, грозного руга Меровлада. Пордака имел возможность в этом убедиться. Именно Стилихон выступал главным действующим лицом интриги, которая погубила императора Грациана. Хотя не он нанес смертельный удар старшему сыну божественного Валентиана. Это сделал совсем другой человек. Похоже, сиятельному Андрогасту на роду написано быть палачом римских императоров.

Усадьба префекта претория была обнесена не только стеной, но и рвом. Новшество, доселе неслыханное на италийских землях. Хотя в Галлии, где Андрогаст провел едва ли не большую часть жизни, давно уже строили именно так. Жизнь научила тамошних знатных людей быть готовыми ко всяким неожиданностям. Ибо набеги варваров давно уже стали для Галлии обыденностью. И, похоже, недалек тот час, когда они станут обыденностью и для Италии.

Над воротами усадьбы возвышалась сторожевая башня, которой мог бы позавидовать город средней величины. Именно в этой башне размещалось поворотное колесо, опустившее подъемный мост прямо под ноги гостей. Пордака даже высунул голову из кареты, чтобы лучше видеть величественное сооружение, построенное волею могущественного человека, который, однако, не чувствовал себя в безопасности даже в сердце управляемой им империи. Впрочем, такова участь всех владык.

— Я почти жалею, что потратил все свои деньги на сооружение дворца, а не последовал твоему примеру, сиятельный Андрогаст, — сказал Пордака, поднимаясь по ступеням мраморного крыльца.

В усадьбе Андрогаста нашлось бы все, что потребно для жизни любого непритязательного человека. Кроме хозяйского дома и караульного помещения, где размещались три сотни клибонариев, здесь была конюшня, два амбара с запасами на год осады. Баня, весьма приличных размеров. И даже мастерские, где старательные рабы трудились на благо своего хозяина.

Дом свой Андрогаст поставил на старый римский манер, в один ярус. Префект претория не женился и не завел семью, а для одного человека места здесь хватало с избытком. Правда, недостатка в красивых рабынях в доме не было, и Пордака почувствовал даже нечто вроде зависти, наблюдая за расторопными женщинами, накрывающими для гостя стол.

Андрогаст уже знал о победе Феодосия и о смерти кагана Баламбера, но тем не менее внимательно выслушал рассказ Пордаки. Лицо его мрачнело по мере того, как красноречивый комит финансов излагал ему свое мнение по поводу возможных последствий столь блистательного триумфа.

— Гуннов разбили Придияр Гаст и Верен Гусь, — буркнул префект в ответ на славословия гостя по адресу божественного Феодосия.

— А что это меняет? — вежливо полюбопытствовал Пордака.

— Ничего, — пожал плечами Андрогаст.

— Комит Перразий намекнул мне, что указ о твоем аресте уже подписан Валентинианом. И теперь люди, преданные императору, ждут подходящего момента, чтобы выполнить поручение с наименьшими потерями для себя.

— Выходит, Перразий тоже переметнулся? — нахмурился Андрогаст.

— Скорее, он, подобно многим, просто выжидает, кто возьмет верх в затянувшемся споре, — не согласился с префектом претория комит финансов.

— А что собираешься делать ты, Пордака?

— Ты же знаешь, сиятельный Андрогаст, чем грозит мне лично торжество Стилихона сына Меровлада. А ведь это он стоит во главе заговора.

— Ты уверен?

— Стилихона поддерживают не только префект Рима Никомах, но и магистр пехоты Сальвиан, — продолжал свое скорбное повествование Пордака. — А ведь Сальвиан тебе обязан многим, Андрогаст, если не всем. Стоит ли удивляться, что Перразий колеблется. Никому не хочется терять нажитого. А ты, сиятельный префект, не в обиду тебе будет сказано, в последнее время не проявляешь решительности. Взять хотя бы случай недельной давности, когда божественный Валентиниан отчитал тебя словно мальчишку и даже пригрозил отправить в отставку. Ты же в ответ промолчал, словно бы признавая его правоту. А ведь слова Валентиниана слышали многие люди, и они тут же разнесли их по городу. Многие вообразили, что ты боишься императора.

— Щенок, — процедил сквозь зубы Андрогаст.

— Тем не менее именно его, а не тебя называют божественным, — криво усмехнулся Пордака. — И именно ему, а не тебе присягают римские легионы.

— Но идут эти легионеры за мной! — сверкнул глазами префект.

— До поры, — не убоялся его гнева комит финансов. — До той самой поры, пока свое твердое слово не скажет Феодосий. Ибо в глазах черни он император, а ты, Андрогаст, никто.

Собственно, ничего нового Пордака Андрогасту не сказал. Надо полагать, префект претория и сам отлично сознавал всю шаткость своего нынешнего положения. Более того, наверняка уже обдумывал шаги по его упрочению. И первым таким шагом должно было стать устранение императора Валентиниана.

— Комит гвардейцев императора, высокородный Луций, тоже колеблется, — понизил голос почти до шепота светлейший Пордака. — И мне пришлось потратить немало средств, чтобы ослепить ему глаза. Но все может измениться в один миг, сиятельный Андрогаст. Многое сейчас зависит от того, кто первый сделает решительный шаг.

— Я подумаю над твоими словами, Пордака, — холодно бросил префект и отвел взгляд.

Пордака покидал усадьбу Андрогаста в приподнятом настроении. Пока что было положено только начало новой весьма замысловатой интриге, которая должна вывести комита финансов из-под удара и обеспечить ему достойное существование в будущем. В префекте Андрогасте Пордака нисколько не сомневался. Собственно, у руга не было иного выхода, как устранить божественного Валентиана и объявить себя императором. Только этот далеко не бесспорный ход оставлял ему надежду на сохранение власти и жизни. И возможно, Андрогаст добился бы своего и стал бы первым в истории Рима императором-варваром, если бы рядом с ним не было умного Пордаки.

Свой второй за этот день визит Пордака, вернувшийся в город, нанес даме. И хотя он никогда не числился в друзьях почтенной Анастасии, все-таки матрона снизошла к его просьбе и впустила в свой дом комита финансов, под которым, по слухам, задрожала земля. Высокородный Пордака был любезен как никогда, почтенная Анастасия оставалась надменной и холодной, словно мраморная статуя, которой комит финансов сейчас любовался. Статуя уже лет пятьдесят по меньшей мере украшала прелестный садик в доме магистра Сальвиана и ничего примечательного собой не представляла. Тем не менее высокородный Пордака предложил за нее умопомрачительную сумму в двадцать пять тысяч денариев. Почтенная Анастасия, уже достигшая возраста зрелости, но сохранившая почти в неприкосновенности былую красоту, отнюдь не была дурочкой, а потому сразу поняла, что ей предлагают взятку. Осталось только выяснить, какую услугу потребует от нее комит финансов.

— Это статуя Меркурия, — томно взмахнула ресницами Анастасия. — Мой духовник неоднократно мне намекал, что христианке не следовало бы держать в своем доме изображение языческого бога. Тем более обнаженного. Тебе не кажется, высокородный Пордака, что христианские пастыри порою слишком докучливы?

— Не буду спорить, почтенная матрона, — вежливо склонился Пордака. — Мне этот Меркурий напомнил одного хорошего знакомого, с которым я очень хотел бы повидаться.

— И как зовут твоего знакомого? — насторожилась хозяйка.

— Его зовут Стилихоном, — усмехнулся Пордака. — И я буду очень обязан тебе, благородная Анастасия, если ты поспособствуешь исполнению моего скромного желания.

— Ты уверен, высокородный Пордака, что эта встреча закончится для тебя благополучно? — нахмурилась матрона.

— Уверен, — усмехнулся комит финансов. — Когда мне принести деньги, благородная Анастасия?

— Какие еще деньги? — удивилась рассеянная матрона.

— Деньги за статую, — напомнил Пордака. — Двадцать пять тысяч денариев.

— Загляни ко мне через два дня, комит, — обворожительно улыбнулась гостю Анастасия. — Ты получишь не только статую, но и Стилихона.

Так высокородный Пордака сделал второй уверенный шаг к своему спасению. После чего отправился домой, плотно поужинал и в хорошем настроении лег спать. Разбудил его высокородный Перразий, явившийся с визитом к старому знакомому ранним утром. Пордака нехотя облачился в шелковую тунику и, поддерживаемый под руку расторопным рабом, направился навстречу нетерпеливому гостю. Перразий был бледен, как сама смерть. Он почти вырвал из рук раба серебряный кубок необычайно тонкой работы и залпом осушил его.

— Божественный Валентиниан умер, — произнес он севшим от волнения голосом.

— Когда? — уточнил Пордака.

— Видимо, ночью, — нервно повел плечом комит агентов. — Он повесился в собственной спальне.

— Какая жуткая новость, — сказал Пордака и зевнул, неожиданно даже для себя.

— По городу поползли слухи, что император убит, — продолжил свой рассказ Перразий. — И что это убийство организовал префект претория Андрогаст. В частности, этого мнения придерживается епископ Амвросий, уже заявивший в полный голос, что проклянет руга, если тот объявит себя императором.

— Не думаю, что проклятье христианского пастыря напугает сиятельного Андрогаста, — криво усмехнулся Пордака, присаживаясь в кресло. — В римской армии язычники по-прежнему составляют большинство, а именно на плечах легионеров нынешний префект претория собирается взлететь к вершинам власти.

— Ему это удастся? — нахмурился Перразий.

— Не думаю, — покачал Пордака. — Убийство императора — тяжкий грех не только в глазах христиан. Тем более что убит юноша, еще никому не успевший сделать зла. И если в Медиолане найдутся решительные люди, способные остановить самозванца в самом начале его преступного пути, то их действия будут одобрены подавляющим большинством обывателей.

— А легионеры? — напомнил Перразий. — Среди них большинство составляют не просто язычники, а варвары.

— У меня на примете есть человек, который вполне способен заменить Андрогаста и возглавить римскую армию в качестве магистра пехоты.

— Кого ты имеешь в виду? — насторожился комит агентов.

— Стилихона сына Меровлада, — спокойно ответил Пордака.

Перразий с удивлением взглянул на заплывшего жиром, далеко уже не молодого человека. Пордака был самым отпетым негодяем из тех, что встречались комиту агентов на жизненном пути. Говорить с этим выходцем из римских низов о чести и милосердии значило попусту сотрясать воздух. В чем Пордаке нельзя было отказать, так это в наглости и смелости. Стилихон люто ненавидит сына рыбного торговца, но именно на него хитроумный комит финансов решил сделать свою главную ставку.

— Ты сильно рискуешь, Пордака.

— Мы оба рискуем, Перразий, но есть надежда, что божественный Феодосий оценит наши усилия и воздаст каждому по заслугам. Ты уже отправил письмо в Константинополь?

— Пока нет, — вздохнул Перразий. — Решил посоветоваться с тобой.

— В таком случае сообщи Феодосию, что дело ему придется иметь не с Андрогастом, а с императором Евгением.

— А почему не с Никомахом или Руфином? — удивился Перразий. — И куда денется Андрогаст?

— Никомах и Руфин слишком умные люди, чтобы совать голову в петлю, — усмехнулся Пордака. — А что касается Андрогаста, то он не переживет завтрашнего дня.

Глава 11 Феодосий Великий

Как и предполагал Пордака, римский сенат провозгласил императором патрикия Евгения, человека красноречивого, но не блещущего умом. Божественному Евгению предстояло сделать то, на что не сподобился самозванец Магнум Максим, а именно: вернуть языческим жрецам их храмы, вместе с имуществом и земельными угодьями. Ну и внести наконец в сенат алтарь Победы, выброшенный оттуда покойным Грацианом пять лет назад. Все эти годы сенаторы, преданные вере отцов и дедов, боролись за то, чтобы вернуть главную реликвию обратно. Увы, безуспешно. Епископ Амвросий, глава христианской партии, грудью встал на пути этого начинания. Упрямство Амвросия раздражало не только отпетых язычников, но и людей разумных, лояльно настроенных к христианству. Среди которых не последнюю роль играл Пордака, предусмотрительно сложивший с себя полномочия комита финансов. Дважды Пордака встречался с Амвросием, пытаясь склонить его к сотрудничеству с новым императором. Но епископ, фанатично преданный своей вере, категорически отказывался идти даже на временный компромисс. И хотя Пордака прямо заявил Амвросию, что Евгений фигура проходная, что в ближайшее время он будет либо убит, либо изгнан божественным Феодосием, епископ продолжал упрямо стоять на своем. А ведь христианам всего лишь надо было выиграть время, пока подойдут легионы из восточной части империи, и не допустить разорения храмов и, что не менее важно, конфискации имущества частных лиц. Последнее особенно волновало Пордаку, ибо в окружении нового императора громко зазвучали голоса его недоброжелателей. Бывшего комита финансов обвиняли в осквернении римских святынь, к чему он был абсолютно непричастен, ибо языческие храмы разорили еще до его приезда в Медиолан шустрые сподвижники божественного Грациана. А что касается императорской казны, то Пордака передал своему преемнику, высокородному Феону, миллион денариев из рук в руки. Правда, злопыхатели утверждали, что миллионов было два, но ведь доказательств они не имели никаких, а пустые разговоры только вредят делу. Высокородный Феон выступил в защиту своего предшественника, заявив во всеуслышание, что никаких злоупотреблений за бывшим комитом не числится. Эта защита обошлась Пордаке в кругленькую сумму, но он о потраченных деньгах не жалел, тем более что значительная часть денариев из пропавшего миллиона все-таки осела в его мошне.

Божественный Евгений приехал в Медиолан с пышной свитой из римских патрикиев, среди которых далеко не последнюю роль играл сиятельный Руфин, уже восстановленный во всех своих правах и назначенный новым префектом претория. Этого надменного человека, вынырнувшего невесть откуда после двадцати пяти лет изгнания, чиновники боялись куда больше, чем божественного Евгения. За Руфином чувствовалась сила, о которой в Риме и Медиолане были наслышаны многие, но мало кто отваживался говорить о ней вслух. Влияние Руфина еще более возросло, когда стало известно о назначении Стилихона сына Меровлада магистром пехоты. Собственно, божественный Евгений был здесь абсолютно ни при чем, ибо сиятельный Стилихон сам провозгласил себя магистром, опираясь на поддержку легионеров-варваров. И сразу же его поддержал префект претория Руфин. А мужу прекрасной Анастасии, доблестному Сальвиану, пришлось удовольствоваться званием магистра конницы. Божественного Евгения слегка расстроило самоуправство его чиновников, и он поручил комиту Луцию сформировать десять легионов в пику тем, которые признали своим командиром Стилихона. И божественный Евгений, и близкие к нему римские патрикии отлично понимали, что без серьезной военной силы император станет марионеткой в руках Руфина и близких к нему варваров.

— Помяни мое слово, высокородный Пордака, — жаловался коллеге комит финансов Феон, — нас еще заставят кланяться венедскому божку Веласию.

— Велесу, — поправил расстроенного комита Пордака. — А ты разве склонен к оборотничеству, высокородный Феон?

— Это в каком смысле? — удивился комит финансов.

— В прямом, — пожал плечами Пордака. — Велесу служат оборотни. Высокородный Перразий не даст соврать.

Перразий был третьим участником застолья, организованного Пордакой для близких друзей. Комит тайных агентов, в отличие от хозяина, свое место пока сохранил. Видимо, у ближников божественного Евгения до него просто руки не дошли.

— Жуткое было дело, — сказал Перразий, отставляя кубок в сторону. — Ты ведь знаешь Серпиния, высокородный Феон?

— Но ведь он… — покрутил рукой у виска комит финансов.

— С тех самых пор, — охотно подтвердил Перразий. — Кто ж знал, что христианка Ефимия способна вызвать дьявола из преисподней.

— Но ведь речь шла об оборотне?

— А разве есть разница между демоном и оборотнем? — в свою очередь удивился Пордака. — Серпинию еще повезло, он просто тронулся умом. А вот комит Федустий, префект Рима Телласий, патрикий Трулла и еще по меньшей мере тысяча легионеров пали в неравной битве с силами ада.

— Я что-то слышал об этом, — задумчиво проговорил Феон. — Правда, это было давно, лет двадцать пять тому назад. Но я считал, что это пустая болтовня.

— Увы, комит, — вздохнул Пордака, — и рад бы согласиться с тобой, но я ведь все это видел собственными глазами. Земля разверзлась под нашими ногами, и сотни бесов хлынули на нас из ада.

Врал Пордака столь вдохновенно, что убедил не только высокородного Феона, но и самого себя. На мгновение ему почудилось, что он действительно был свидетелем столь потрясающего события, и Пордака поспешно перекрестился, дабы отогнать наваждение.

— Мне даже вспоминать об этом страшно, — поделился он своим горем с Феоном.

— А что с ними было потом?

— С кем? — переспросил Пордака.

— С демонами!

— Вернулись в человеческое обличье, — вздохнул Перразий. — И совсем неплохо себя в этом обличье чувствовали.

— До поры, — поддакнул Пордака. — Но двоих из них, Оттона Балта и Придияра Гаста, епископу Нектарию и императору Феодосию все-таки удалось извести. А вот третий, Гвидон, самый, пожалуй, опасный из всей троицы, жив и здоров.

— Это тот самый Гвидон, который сейчас управляет Северной Галлией? — поразился Феон.

— Он самый, — охотно подтвердил Пордака. — Ближайший союзник сиятельного Руфина, на помощь которого рассчитывает и император Евгений.

— Невероятно, — покачал головой Феон.

— Не веришь нам, поговори с отцом Леонидосом, он ведь отрекся от арианской ереси и сейчас один из самых ревностных сподвижников епископа Амвросия.

Феон был искренне верующим человеком, последовательным христианином, которого епископ Амвросий не раз ставил в пример другим чиновникам. На этом, собственно, и строили свой расчет Пордака с Перразием, стараясь внести раскол в ряды сторонников божественного Евгения, и без того весьма непрочные. Пордака нисколько не сомневался, что спорить о власти императору Феодосию придется не с глупым Евгением, а с умным Руфином. И что именно сиятельного Руфина следует опорочить в первую голову, дабы рассорить его с влиятельными римскими патрикиями, как язычниками, так и христианами. Проводив расстроенного Феона, Пордака и Перразий вернулись к столу, чтобы продолжить прерванную беседу.

— Магистр Лупициан прислал мне письмо, — понизил голос Перразий. — Легионы Феодосия скрытно перебрасываются в Далмацию. Через десять дней они вторгнутся в Истрию, и участь Евгения будет решена.

— А как же древинги и русколаны? — нахмурился Пордака. — Вдруг они ударят Феодосию в тыл?

— Древинги и русколаны зализывают раны, полученные в битве с Баламбером, — возразил Перразий. — А что касается готов, то они во главе с рексами Правитой и Гайаной присоединились к императору. Под рукой у божественного Феодосия армия в тридцать тысяч легионеров, пять тысяч клибонариев и пять тысяч конных аланов, заключивших с императором договор. Думаю, этого вполне хватит, чтобы разгромить собранные наспех легионы Евгения.

— А если Руфин обратится за помощью к франкам Гвидона?

— Пусть обратится, — усмехнулся Перразий. — Более того, Лупициан просит, чтобы ты, высокородный Пордака, направил мысли сиятельного Руфина именно в эту сторону. Пока он в Галлии будет договариваться с рексом Гвидоном, Феодосий успеет посчитаться с самозванцем Евгением.

— Разумно, — кивнул головой Пордака. — Патрикий Руфин — единственный человек, способный реально противостоять Феодосию.

Руфин был всего лишь лет на пять моложе Пордаки, но выглядел так, словно только что перешагнул рубеж сорокалетия. Однако прожитые годы наложили свой отпечаток и на лицо мятежного патрикия, и особенно на его черные от природы волосы. Ныне эти волосы были сильно трачены сединой. Тем не менее рядом с тучным, страдающим одышкой Пордакой патрикий Руфин смотрелся просто молодцом.

— Наслышан о твоих подвигах, высокородный Пордака, — насмешливо проговорил Руфин, поднимаясь навстречу гостю. — И ждал все эти дни, когда же ты придешь за расчетом.

— Я всего лишь помог сыну отомстить за предательски убитого отца, — ласково улыбнулся хозяину Пордака. — Кстати, это ведь дом сиятельного Меровлада?

— Я воспользовался гостеприимством Стилихона, — кивнул Руфин и широким жестом пригласил старого знакомого к столу.

— А что касается расчета, сиятельный префект, — усмехнулся Пордака, — то я уже богат настолько, что сто или двести тысяч денариев не играют для меня существенной роли. Люди в моем возрасте больше всего ценят покой.

— Ты не ответил на мой вопрос, комит, — нахмурился Руфин. — Зачем ты убил Андрогаста, пусть и руками Стилихона?

— Въедливый был человек, — вздохнул Пордака. — И все время лез в дела, его не касающиеся. К тому же он погубил моего благодетеля, божественного Валентиниана. Согласись, Руфин, мальчик ни в чем не был перед ним виноват.

— Ты стал жалостливым, Пордака? — удивился Руфин. — С чего бы это?

— Язычнику не понять христианина, находящегося в двух шагах от могилы, — сокрушенно развел руками Пордака.

Руфин захохотал, обнажив при этом два ряда великолепных зубов. Пордака ему позавидовал. Сам он не мог похвастаться резцами и давно уже жареному мясу предпочитал перетертую пищу.

— Рыба повару удалась, — сказал Пордака, кивая на опустевшее блюдо. — Все-таки римляне умеют готовить. А вот в Константинополе хорошего повара днем с огнем не найдешь.

— В Константинополе в другом преуспели, — резко оборвал смех Руфин.

— Об этом я и пришел с тобой поговорить, — охотно согласился Пордака. — Или ты надеялся, патрикий, что Феодосий даст тебе проглотить половину империи?

— Император готовится к войне? — прищурился Руфин.

— Феодосий уже перебрасывает в Далмацию легионы. Максимум через месяц он вторгнется в Истрию и победным маршем пойдет на Медиолан. По моим сведениям, у него под рукой сорокатысячная армия. Это слишком много для несчастного Евгения.

— Мои сведения не отличаются от твоих, — покачал головой Руфин. — Не пойму только, с чего это ты решил поделиться со мной столь важными вестями.

— А почему бы не оказать услугу влиятельному человеку, префект? — улыбнулся Пордака. — Вдруг ты одержишь победу над императором. И в этой победе будет и мой скромный вклад.

— А если победу одержит Феодосий?

— Я не пострадаю, Руфин, — успокоил старого знакомого бывший комит финансов. — У меня перед императором масса заслуг.

— Наверное, это очень удобно, служить только самому себе, — задумчиво проговорил Руфин.

— А главное — доходно, — подтвердил Пордака и вежливо отсалютовал наполненным кубком гостеприимному хозяину.

Перразий оказался на удивление точен в своих прогнозах. Не прошло и десяти дней, как император Феодосий вторгся в Истрию, повергнув в шок как божественного Евгения, так и всю его пеструю свиту. Впрочем, Евгений на удивление быстро пришел в себя. С отъездом префекта Руфина в Галлию император почувствовал себя хозяином своей судьбы и теперь готовился принять вызов, брошенный ему грозным соперником в борьбе за власть. Главнокомандующим армии он назначил самого себя. Это решение божественного Евгения удивило всех, а многих повергло в ужас. Ибо красноречивый император, не раз блиставший в сенате, на военном поприще ничем себя не проявил. Собственно, это была первая кампания, в которой он собирался участвовать. А ведь противостоял ему едва ли не лучший полководец Римской империи, одержавший множество побед. Тем не менее Евгению удалось собрать внушительную армию, которая немногим уступала армии Феодосия. Кроме того, в его окружении было немало опытных военачальников, способных разгадать хитрости противника и навязать ему свою волю.

Феодосий остановился подле города Аквилеи, предоставив легионам Евгения возможность вдоволь наглотаться дорожной пыли на пути к месту предстоящей битвы. Пордака не удержался от соблазна поучаствовать, в качестве наблюдателя естественно, в этой во всех отношениях решающей кампании. Победа в войне делала Феодосия единоличным правителем Римской империи, разом отметая все слухи о ее скором расколе. Потомок императора Трояна, сын мятежного комита Гонория был как никогда близок к заветной цели, и Пордаке очень хотелось увидеть его триумф, который можно было смело считать прологом к возрождению Римской империи. Собственно, никто, кроме Феодосия, которого константинопольские льстецы давно уже называли Великим, не смог бы остановить варваров. В этом у Пордаки не было никакого сомнения. И он никак не мог взять в толк, почему такие далеко не глупые люди, как магистр Сальвиан, комит Феон и префект Рима Никомах, так и не додумались до столь простой и очевидной мысли. Конечно, Сальвиан и Никомах были язычниками, но религиозные разногласия это еще не повод, чтобы губить себя и империю.

— Дело не в религии, — нахмурился Сальвиан. — Вечный Рим никогда не ходил и не будет ходить под Бизантией. Ты же прирожденный римский гражданин, Пордака. Где твоя гордость?

Похоже, магистр Сальвиан, человек от природы насмешливый и циничный, просто издевался, но не над Пордакой даже, а над римскими патрикиями, толкавшими к гибели несчастного самозванца Евгения. А последний прямо-таки раздувался от спеси по мере приближения к лагерю противника. Похоже, Евгению отказывал не только разум, но и чувство самосохранения. А ведь этот человек не был героем. Пордака слишком давно и хорошо знал свежеиспеченного императора, чтобы питать иллюзии на его счет. В одном только расчетливый Пордака допустил ошибку — оказывается, свой звездный час бывает не только у гениев, но и у дураков…

Божественный Евгений бросил свои легионы на беспечного врага прямо с марша. Чего, естественно, не ожидал никто. В том числе и магистр конницы Сальвиан, с изумлением наблюдавший, как легионы магистра Стилихона и комита Луция громят лагерь константинопольцев. Чем в это время были заняты божественный Феодосий и сиятельный Лупициан, никто не знал. Возможно, отошли ко сну, ибо ночь уже вступила в свои права и поле внезапно разразившейся битвы освещалось лишь луной да кострами. Константинопольцы так и не сумели выстроиться в боевые порядки и позорно бежали из своего лагеря, оставив недоваренную похлебку обрадованным победителям. Преследовать бегущих Евгению помешали ночь и аланская конница Феодосия, неожиданно атаковавшая потерявших строй легионеров комита Луция. Сиятельному Сальвиану пришлось бросать своих клибонариев на разъяренных варваров, дабы спасти несчастных пехотинцев. На поле битвы царил полный сумбур. По лагерю бегали люди, размахивающие руками и орущие в полный голос. Легионеры Феодосия, похоже, не хотели вот так запросто отдавать свое добро чужакам, а потому они раз за разом пытались прорваться в лагерь, собравшись в небольшие группы.

От криков людей и завывания труб у Пордаки заложило уши. В какой-то момент он остался совершенно один и потерял ориентировку в пространстве. К счастью, это состояние отрешенности от мира продолжалось недолго. Из темноты на бывшего комита финансов вывалились два конных варвара с окровавленными мечами в руках. Пордака вскрикнул от ужаса и свалился на землю, не дожидаясь, пока холодная сталь обрушится на его плоть, защищенную только туникой и шерстяным плащом. Аланы не стали преследовать пожилого человека, не привычного к долгому бегу, и Пордака смог наконец обрести утерянное дыхание.

Оказалось, что бежал он как раз в нужном направлении. Божественный Евгений оседлал вершину холма, нависающего над поверженным врагом, и теперь с интересом наблюдал за суетой в лагере Феодосия. Императора окружали пышная свита и две тысячи отборных гвардейцев. Появление Пордаки было встречено возгласами удивления и испуга. К счастью для бывшего комита финансов, его опознали, и божественный Евгений лично распорядился, чтобы пострадавшему в жестокой битве человеку дали нового коня.

— Да здравствует божественный Евгений, новый триумфатор Великого Рима! — рявкнул довольный Пордака, устраиваясь в седле.

Император был польщен. Почему-то в свите Евгения никто не догадался поздравить главнокомандующего с только что одержанной победой. И Пордака исправил эту промашку, обидную как для чиновников, так и для императора. В том, что легионеры Феодосия оставили свой лагерь, сомневаться уже не приходилось. И Евгению ничего другого не оставалось, как спуститься с холма и занять брошенный Феодосием шатер. Что он и сделал при свете множества факелов и под ликующие крики своих легионеров.

Магистр Сальвиан, сумевший все-таки с большими потерями отразить атаку аланов, был зол на мир вообще и на божественного Евгения в частности. Конечно, император мог чувствовать себя победителем, но исход войны далеко не ясен. Вряд ли потери Феодосия столь существенны, как об этом толкуют льстецы из императорской свиты. К утру константинопольцы придут в себя и наверняка сумеют дать достойный отпор зарвавшемуся Евгению.

Пордака, с интересом разглядывающий чужой шатер, занятый магистром по счастливому стечению обстоятельств, охотно поддакивал рассерженному Сальвиану. Феодосий — опытный полководец, и уж конечно, он сумеет извлечь урок из поражения. Пордака подошел к столу и взял в руки серебряный кубок, украшенный затейливым вензелем.

— Ты знаешь, чей это шатер, сиятельный Сальвиан? — спросил Пордака у магистра. — Ты не поверишь — моего бывшего начальника квестора Саллюстия!

— Забавно, — усмехнулся Сальвиан. — А вино здесь есть?

— Должно быть, — отозвался Пордака и направился к куче добра, сваленного в дальнем углу шатра.

Неожиданно ковры зашевелились, и перед изумленным искателем чудес предстал не кто иной, как сам квестор. Пордака потрясенно ахнул и отпрянул назад. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, чему отчасти поспособствовал его бывший начальник.

— Вы себе представить не можете, патрикии, какого страху я здесь натерпелся, — жалобно просипел Саллюстий.

— Вижу, — хмыкнул Сальвиан, поднося светильник к перекошенному лицу чиновника. — Так есть вино в этом шатре или нет?

— Есть, — радостно откликнулся Саллюстий и метнулся к своему ненадежному убежищу. Глиняный кувшин, извлеченный запасливым квестором из потайного места, был велик и почти доверху наполнен отличным фракийским вином.