Повести и рассказы

ГЕНРИК СЕНКЕВИЧ

Классик польской литературы, замечательный новеллист, один из самых прославленных мастеров исторического романа за всю историю его развития, Сенкевич завоевал своими произведениями широкую популярность и читательскую любовь не только у себя на родине, но и за ее пределами. По числу переводов на другие языки он превзошел многих польских художников слова, в том числе и знаменитых поэтов, давно признанных учителями и духовными вождями своего народа. В нашей стране его произведения начали переводить и издавать более ста лет назад. С тех пор читательский интерес к Сенкевичу не ослабевает, причем рассказы, повести, романы выдающегося писателя появляются как в русских переводах, так и на языках других народов СССР.

Чему обязан Сенкевач такой славой? Конечно, прежде всего художественной выразительности своих творений, умению создавать живые и яркие образы, писать просто, доходчиво и на редкость увлекательно. Уже в раннем творчестве он обнаружил способность пробудить в читателе горячее и неподдельное сочувствие к героям, которые появлялись на страницах его книг, заявил о себе как художник-реалист, обладающий зоркой наблюдательностью, видящий темные стороны современной ему действительности и умеющий сказать о них правдиво и откровенно.

Исторические романы Сенкевича заняли видное место в золотом фонде польской художественной культуры. Для них характерны занимательность повествования, обилие приключений, динамичность сюжета, языковое мастерство и пластичность образов. Последнее качество особенно важно: ведь Сенкевич не просто увлекает читателя (увлекательные книги создавались и другими авторами), он его учит, воспитывает, облагораживает. Романы знаменитого писателя знакомят нас с людьми необычными, сказочно яркими и вместе с тем близкими читателю лучшими чертами своего нравственного облика. Верность и благородство, сила духа и неустрашимость, стойкость в беде и умение выше собственных забот поставить служение высоким целям, любовь к отечеству, жизненная активность — вот какие качества сконцентрированы в положительных героях книг Сенкевича, в тех, кого он любит и изображает, не скрывая своей любви. Но одновременно писатель умеет показать и осудить предательство, коварство, себялюбие, пробудить в читателе гнев против зла в человеке и в отношениях между людьми, Создает он и образы разноплановые, трагические и расцвеченные блеском юмора, рисует людей, чей облик противоречив, в ком совмещаются хорошее в дурное, но при этом неизменно верит в человека, в его способность преодолеть слабость и воспрянуть духом. Для широкою польского читателя книги Сенкевича во многом стали школой патриотизма. Написанные в тяжелое для народа время, они поддерживали веру в лучшее будущее, будили интерес к отечественной истории, укрепляли национальное самосознание. За рубежом они привлекли внимание многочисленной читательской аудитории к прошлому и настоящему польского народа, к его богатой культуре, ознакомили с некоторыми особенностями польского национального характера, а своим нравственно-эмоциональным содержанием воздействовали на почитателей Сенкевича не меньше, чем в его родной стране. Социально-бытовые романы писателя получили, пожалуй, более скромную, по сравнению с историческими, известность. Но проявившиеся в них писательская зоркость к изменениям в нравах и интересах общества, выразительность в обрисовке персонажей, даже второстепенных, разнообразие красок, при этом использованных, дали и этим произведениям долгую жизнь.

В литературной судьбе Сенкевича были свои сложности. Идейный облик писателя был неоднозначен и противоречив, претерпевал изменения, испытывал возрастающее влияние социального консерватизма, ослаблявшего подчас — в большей или меньшей степени — общественное значение его произведений. Восторженное читательское восприятие и при жизни писателя, и после его смерти в ряде случаев расходилось с суждениями критиков и ученых. Некоторые литераторы-демократы, справедливо критиковавшие консервативные тенденции в творчестве Сенкевича и предвидевшие, что за слабые стороны его книг ухватятся (так и было) глашатаи польского национализма, в полемическом увлечении иногда умаляли художественную значимость его произведений, а иногда, признавая ее, недооценивали гуманистическое содержание творчества писателя. Нельзя, однако, не отметить, что читательских симпатий Сенкевич никогда не терял. Верны ему оставались и те, кто признавал узость его идей, но дорожил художником ярким и своеобразным. Судьба творческого наследия писателя показала неправоту тех историков литературы, которые, решая проблему Сенкевича, предлагали признать его лишь мастером увлекательного повествования и творцом образов легендарно-сказочного звучания. Присутствие Сенкевича в национальной культуре продолжает носить и в наше время активный характер. Это подтверждает хотя бы тот горячий прием, который оказал зритель фильмам, поставленным по его романам — «Крестоносцы», «Пан Володыёвский», «Потоп».

Конечно, сегодняшний читатель смотрит на Сенкевича по-своему, иначе, чем современники писателя. Неизменной, однако, остается радость от общения с художником, создавшим мир замечательных героев, чьи судьбы так волнуют и захватывают всех, кто обращается к книгам прославленного мастера польского слова.

Генрик Сенкевич родился 5 мая 1846 года в имении Воля Окшейска на Подлясье, недалеко от Лукова (ныне это Седлецкое воеводство). Предки его с отцовской стороны, жившие в старой Литве и несшие военную службу, лишь и XVIII веке перешли из мусульманского вероисповедания в католическое и приобрели шляхетство. Дед во время наполеоновских войн был офицером, а потом лесничим, отец — небогатым арендатором. Мать была происхождением познатнее: Цецишовские считались в родстве с известными литовскими фамилиями. Шляхетство никаких средств к жизни, разумеется, не давало: юный Генрик был предназначен к тому, чтобы добывать хлеб своим трудом. Гимназические его годы прошли в Варшаве (одновременно Сенкевич репетиторствовал, побывал в гувернерах). В 1866 году он сдал экзамен на аттестат зрелости и продолжил учение в варшавской Главной школе (после 1869 года преобразована в Императорский университет) на филологическом факультете. Университетские занятия Сенкевич в 1871 году оставляет (не сдавая заключительного экзамена по греческому языку). К этому времени он уже выступал в печати (опубликовал два очерка о старопольских поэтах), закончил повесть из студенческой жизни — «Напрасно» (опубликована в 1872 году, после того, как автор послал ее знаменитому писателю Ю. И. Крашевскому и получил одобрительный отзыв). На жизнь он зарабатывает газетной работой, сотрудничая в нескольких разнохарактерных изданиях: эпизодически — в радикально-позитивистском «Пшегленде тыгодневом», активнее — в умеренной «Ниве» и консервативно-нейтральной «Газете польской», где он ведет постоянные рубрики. Особенно интересны его фельетоны-хроники, подписанные псевдонимом «Литвос». (Так же Сенкевич подписывал и свои рассказы.) Газетная работа была для будущего писателя хорошей школой, учила наблюдательности, помогла выработать свой стиль, овладеть манерой непринужденной беседы с читателем.

Литературная деятельность Сенкевича началась в годы, когда в настроениях польского общества, под влиянием поражения восстания 1863— 1864 годов, жестоко подавленного царизмом, происходят примечательные сдвиги. Мыслители и литераторы нового поколения (их и в печати зовут «молодыми») предлагают порвать со шляхетским прошлым, «романтикой» эпохи восстаний. Новое направление, вошедшее в историю общественной мысли под названием «варшавский позитивизм», выдвинуло программу приспособления к сложившейся в 60-е годы обстановке, учета потребностей социально-экономического развития страны. Они призывали примириться на время с существующей ситуацией и, используя легальные возможности, развернуть мирную созидательную работу во имя буржуазного прогресса. Позитивистский лозунг «органического труда» требовал от соотечественников активной деятельности ради подъема экономики, распространения культуры и просвещения. Провозглашая культ науки и положительных знаний, считая, что распространение научного мировоззрения способно привести к демократизации общественных отношений, позитивисты (среди почитаемых ими авторитетов были Ч. Дарвин, О. Конт, Д.-С. Милль, Г. Спенсер, И. Тэн) призывали молодежь учиться и учить других. Лозунг «работы у основ» предполагал содействие просвещению народных масс, активизации их национального сознания.

Позитивистская программа служила интересам буржуазии и выражала настроения интеллигенции, стремившейся в эпоху интенсивного капиталистического развития Королевства Польского выйти на первый план в общественной жизни. Позитивисты были противниками революционной борьбы и рабочего движения, которое делало тогда на польских землях первые шаги.

На литературу позитивизм оказал серьезное влияние. Он требовал от нее насыщенности актуальным общественным содержанием, проповеди современных идей (теория так называемого «романа с тезисом»), борьбы против тех отживших понятий, которые были выработаны временами шляхетского господства, и утверждения таких этических норм, которые диктовались новым временем, необходимостью работать и овладевать знаниями. Конечно, иногда у писателей, склонных пренебречь требованиями художественности, не имевших большого таланта, позитивистские лозунги подвергались крайнему упрощению, но в творческой практике авторов наиболее значительных они означали: глубокое познание действительности, ее реалистическое отображение, предполагавшее зачастую такие наблюдения и выводы, которые были шире позитивистской программы и даже противоречили ей. Активными публицистами позитивистского направления были среди литераторов Александр Свентоховский, Болеслав Прус, критик Петр Хмелевский. Влияние позитивизма испытали в своем творчестве Элиза Ожешко и Мария Конопницкая. В числе сторонников этого направления был на заре своей литературной деятельности и Сенкевич.

Первые его новеллы из цикла «Юморески из портфеля Воршиллы» (1872) по содержанию своему не выходят за рамки позитивистской проповеди. В какой-то степени они могут рассматриваться как социальные трактаты в беллетристической форме, где в основу повествования лег конфликт между полным добрых намерений сторонником новых идей, восторженным демократом и окружающей его помещичьей средой, которая равнодушна к общественному благу и травит молодого энтузиаста («Нет пророка в своем отечестве»). Талантливость автора дала себя знать в удачно подмеченных деталях, в метких зарисовках (первоначальный замысел сатирического цикла виделся Сенкевпчу, по его признанию, как «нечто вроде «Мертвых душ» Гоголя»).

Смолоду у писателя заметно тяготение к образам колоритным, необычным для читателя, выделяющимся на фоне повседневной жизни. Колоритность он находил зачастую в подробностях сельского, шляхетского уклада, в людях старого времени. Характерны эти тенденции для «маленькой трилогии» (во многом автобиографической), которую составляют «Старый слуга» (1875), «Ганя» (1876) и «Селим Мирза» (1877).

Эти воспоминания о юности проникнуты лирическим настроением, грустью, сожалением о совершенных ошибках. Чувствуется в них романтическое любование отошедшим в прошлое шляхетским жизненным укладом, прежней деревенской патриархальностью, представленной идиллически. Заметна склонность писателя к психологизму, особенно в изображении главного героя, от лица которого ведется повествование. В художественном отношении рассказы не равноценны: «Селим Мирза» значительно уступает двум первым. Может быть, это связано с цензурными условиями: Сенкевич не мог рассказать о гибели героя в восстании 1863 года (как это было с реальным прототипом Селима) и оторвал его от родной среды, отправив... на франко-прусскую войну.

Заметным явлением в литературе 70-х годов стала небольшая повесть «Наброски углем», опубликованная Сенкевичем в 1877 году. Сочетание сатиры, гротеска и трагического звучания придало произведению большую художественную силу. «Наброски углем» вызвали в печати споры. Изображение крестьян, невежественных и забитых, беззащитных перед самым наглым обманом и произволом, поражало своей беспросветностью и оценивалось критикой по-разному. Болеслав Прус, например, увидел в произведении Сенкевича суровую правду, обвинение имущим классам, равнодушным к бедствиям простых людей, и подтверждение актуальности позитивистских лозунгов. Но были высказаны и упреки в крайнем пессимизме, грубости и сгущении красок, предвзятости по отношению к пану и ксендзу.

Сенкевич был возмущен подобными замечаниями. «Я имею смелость,— говорил он в одном из писем,— писать о вещах, которых до сих пор никто не касался, я создаю первую крестьянскую повесть, в которой выступает не идеальный поселянин, а подлинный мужик и его жизнь, а эти люди меня не понимают [...] Какой глупой представляется мне эта паршивая клика «друзей литературы» [...], вопящая из всех сил, что если кто ненароком откажется идеализировать дурака-шляхтича, то оп уж и изменил всему родному, отчизне и прочему. О паршивцы! О бараньи головы!»

Сенкевич не сошел с избранного пути. Для лучших его рассказов из народной жизни характерен суровый реализм. Особенно выразительны рассказы о гибнущих крестьянских детях: «Янко-музыкант» (1879) и «Ангел» (1880). Первый стал в России, пожалуй, самым известным из ранних произведений писателя: около сорока изданий только до 1917 года. В ином аспекте поставлена детская тема в рассказе «Из дневника репетитора» (1879; по цензурным соображениям переработан, причем второй вариант называется «Из дневника познанского учителя»). Автор пишет об убийственных для ребенка школьных порядках в условиях, когда польский язык подвергался преследованиям как со стороны царизма, так и в результате германизаторской политики прусских властей.

В повести «Бартек-победитель» (1882) снова поднимается вопрос о темноте и забитости крестьянина, которые на руку его угнетателям. Герой повести живет в той части польских земель, которая находилась тогда под прусским владычеством. Он служит в прусской армии, идет на войну с французами, отличается в бою и настолько привыкает повиноваться начальству, что ужо не может следовать зову сердца и быть заодно с соплеменниками. Позитивистские надежды па мужика, который просветится и отстоит существование нации, пойдя за «образованными классами», представлены тут как беспочвенные. Скептическое отношение к тем доктринам, которые захватили писателя в молодости, обрисовывается в повести с полной очевидностью.

В 1876 году Сенкевич отправляется в Америку. Он обязался рассказать о своих впечатлениях в серии газетных корреспонденций, в частности — о всемирной выставке в Филадельфии. Входило в планы поездки и участие в создании небольшого польского поселения в Калифорнии. Предприятие это окончилось неудачей, хотя, наряду с Сенкевичем, его поддерживала и знаменитая актриса Хелена Моджеевская, которая как раз тогда с триумфом начала выступления на американских сцепах. Писатель странствовал, охотился, бывал в горах, знакомился с простыми американцами. В Соединенных Штатах он пробыл до марта 1878 года. Наблюдения этих лет легли в основу нескольких рассказов и серии очерков, составили цикл «Письма с дороги» (1876— 1878).

Американские впечатления Сенкевича были неоднозначны. Бесспорно, ему импонировали оживленная промышленная деятельность, демократические формы жизни, бывшие тогда еще в ходу, мужественные люди, которые осваивали американский Запад (рассказ «В прериях», 1878). Но сказал писатель и о том, что Америка не исчерпывается романтикой в духе романов Купера, Брет-Гарта и других. В Нью-Йорке он побывал в кварталах, где увидел грязь и нищету, бедняков различных национальностей, мрущих от голода и болезней. Горечь и возмущение вызвало у польского писателя положение индейцев, которых, по его выражению, «белые не считают за людей, а в истреблении их видят заслугу перед человечеством». Судьба индейцев подсказала Сенкевичу темы рассказов «Орсо» (1879) и «Сахем» (1383).

Писатель часто встречается с польскими эмигрантами. Об их участи он пишет: «Доля их тяжка, страшна, и тот, кто нарисует верную картину их жизни, тот создаст эпос людской нищеты». Такую картину создал Сенкевич в повести «За хлебом» (1880). Но им разработан — в рассказах «На маяке» (1381) и «Встреча в Марипозе» (1882) — и другой аспект эмигрантской темы. Это были рассказы о патриотизме простых людей, не потерявших на чужбине чувства связи с польской культурой. В них звучала гордость за язык народа, польское поэтическое слово, способное поддержать человека и духовно преобразить его.

В целом пребывание за границей не сделало Сенкевича апологетом капиталистического развития. В «Письмах из Парижа» (пробыв больше года в Западной Европе, писатель вернулся в Варшаву лишь в ноябре 1879 года) он сопровождает описание «парижских ночей» таким комментарием: «Для полноты картины не хватает только, чтобы среди этой толпы, улиц, колона и света появился полупьяный Нерон на колеснице, запряженной тиграми, и чтобы эти толпы встретили его криком: «Ave Caesar dive!» Публицистика Сенкевича, относящаяся к этому времени, свидетельствует о демократических симпатиях автора, которые в начале 1879 года достигли зенита, чтобы затем резко пойти на убыль. Сенкевич пишет: «Удары молотов, стук телег, свист локомотивов — там трудится французская демократия [...] Если у Франции есть какая-либо надежда на будущее, то она именно в демократии, в тех классах, которые еще не были призваны к политической жизни. Прочие классы стары, испорчены, изжили себя, заражены скептицизмом». На Польшу, считая ее положение совершенно иным, писатель такого рода оценок не распространял,

Рассказы, созданные Сенкевичем до 1882 года, принадлежат к числу лучших его достижений в этом жанре. Он создает и в последующие годы новеллы, очерки, притчи, юморески, но излюбленной его формой будет отныне роман. Любопытно, что тематика некоторых крупных произведений была Сенкевичем как бы предварительно опробована в рамках «малого жанра». Так, рассказ «Татарская неволя» (1880) предваряет романы о войнах XVII века, повесть «Та, третья» (1888) — возвращение к современной тематике, «Пойдем за ним» (1893) — «Камо грядеши».

Новеллы были для Сенкевича школой реалистического мастерства. В основе его литературных взглядов лежит признание реализма направлением, наиболее соответствующим духу времени. В статье «О натурализме в романе» (1881) Сенкевич писал: «Фантазия — это, согласно преобладающим ныне понятиям, творческая сила, но она, чтобы не создавать призраков, теней или китайских иероглифов, должна находиться под стражей правдоподобия, истины и реальности. Художественная литература [...] если она хочет иметь какое-либо значение, хочет сохранить жизненность, хочет воздействовать на людей и восприниматься ими, должна звучать, как гигантское эхо, в котором будут слиты все гласящие о себе стремления сердца и разума, должна быть ответом на животрепещущие вопросы, правдивым объяснением жизни, минувшей и нынешней, показом ее светлых и темных сторон,— а прежде всего она должна быть истиной. Таков исходный пункт реализма в широком его понимании».

Во многом эта характеристика была программой на будущее, но одновременно и обобщением творческой практики Сенкевича 70-х ходов. Современники относятся к нему как к надежде польской литературы. Варшавская издательская фирма начинает в 1879 году печатать первое собрание его сочинений.

Достигнутый Сенкевичем в новеллах уровень мастерства оценили по достоинству прозаики следующего поколения. Особенно значительной признавали они роль Сенкевича-новеллиста в совершенствовании языка художественной литературы. Стефан Жеромский писал о прозе Сенкевича: «Кто пережил ее влияние в молодости, тот должен признать, что на фоне тогдашнего писательского искусства это было новое слово, иное, собственное, извлеченное из просторечия, из повседневного языка шляхты, горожан и крестьян». Известный критик Игнаций Матушевский изобразительное мастерство Сенкевича характеризовал так: «Одно слово, но поставленное в надлежащем месте, одно на первый взгляд обыденное, но необычайно меткое и живописное сравнение, одно прилагательное, как бы нехотя присоединенное к существительному,— и перед нашими главами сразу встает выпуклый и живой персонаж, рисуется образ, ситуация, сцена».

Тог расцвет польского реалистического рассказа, который приходится на последнюю треть XIX века (произведения Пруса, Ожешко, Дыгасинского, чуть позже — Конопницкой, Жеромского, Реймонта и др.), наступил при весьма заметном участии и влиянии Сенкевича-новеллиста.

На рубеже 70—80-х годов во взглядах Сенкевича происходит перелом. Писатель разочаровался к этому времени в позитивистской программе: он сознавал, что ее сторонникам не удалось сколько-нибудь изменить и улучшить положение нации, и в итоге отверг ее как неспособную по-настоящему вдохновить художника. Польский народ жил в ту нору в условиях двойного — социального и национального — гнета, должен был вести борьбу против польского капиталиста и помещика и против иноземных захватчиков. Могучей силой в освободительной борьбе стало в последние десятилетия XIX века рабочее движение. Из целого комплекса выдвинутых эпохой задач Сенкевичу представлялась наиболее важной для литературы необходимость воздействовать на общество в патриотическом духе, поддерживать и укреплять национальное самосознание в пору ужесточившихся гонений на польский язык и культуру. В позитивистских лозунгах писатель не видел достаточной опоры для деятельности в этом направлении, а она представлялась ему теперь более важной, чем постановка социальных проблем, характерных для его раннего творчества. Под конец 70-х годов Сенкевич отходит от прежних убеждений. Сыграли тут свою роль и установившиеся с 1879 года контакты писателя с польскими политиками в Галиции, ярыми консерваторами и традиционалистами. Во Львове 14 марта была поставлена пьеса Сенкевича «На одну карту». Она не открыла в авторе драматургического таланта и не пережила своего времени. Писатель, противопоставляя идеи (как «преходящее») нравственным требованиям (как «вечному»), признавая, что будущее за «новыми людьми», моральной правотой наделил аристократов. Свентоховский определил драму как «поворотный пункт, от которого Сенкевич без принуждения и в духе своих затаенных убеждений повернул в сторону консерватизма».

Тогда же стабилизируется жизненная ситуация писателя. В Венеции он знакомится с Марией Шеткевич, дочерью шляхтича старого закала, владельца богатого литовского имения, и предлагает ей руку и сердце. Родители после некоторых колебаний (жених не имеет солидной профессии и репутации, зато имеет долги) дают согласие на брак. В 1881 году Сенкевич женится и вскоре становится отцом семейства: в 1882 году появляется на свет сын Генрик-Юзеф, в 1883-м — дочь Ядвига.

В конце 1881 года группа варшавских общественных деятелей и журналистов приступает к изданию новой ежедневной газеты либерально-консервативного направления под названием «Слово». Дань либеральным идеям создатели газеты собирались платить самую умеренную, по и консерватизм, по их мнению, должен был обойтись без отпугивающих читателя крайностей. Сенкевич (которого в январе 1882 года Главное управление по делам печати в Петербурге утвердило редактором «Слова») писал Ю. И. Крашевскому на этот счет так: «Задачею пашей будет насаждение здравого прогресса па основе уважения к национальной традиции и вере [...] Мы будем почитать религию как средство национального сопротивления, но вовсе не намерены создавать клерикальный орган, подчиняющий паши проблемы церковной политике. Мы не станем и органом аристократии, хотя недоброжелатели обвиняют пас в таком намерении. Мы хотим стоять на национальной почве, оберегать национальный дух, дабы он не ослаб, и заниматься нашим делом в той мере, как нам это позволят. Иначе говоря, мы хотим быть изданием умеренным и разумно прогрессивным, но при этом патриотическим, то есть оберегающим нацию от доктрин, которые ослабляют или вовсе убивают патриотическое чувство». Вредными доктринами Сенкевичу представлялись социалистические учения.

С такой программой «Слово» не могло обогатить польскую общественную мысль своего времени. В историю литературы оно вошло благодаря Сенкевичу-писателю, который был редактором газеты до середины 1887 года. Он печатал здесь фельетоны, рецензии, новеллы. А со 2 мая 1883 по 1 марта 1884 года на страницах «Слова» (и одновременно в краковской газете «Час») публикуется роман «Огнем и мечом». Известность он приобретает огромную, вызывает споры, похвалы и нападки. В аристократических салонах, ставя модные тогда «живые картины», используют сцены из этого романа. Сенкевич в это время пишет продолжение — роман «Потоп», который печатается уже в Варшаве, Кракове и Познани: 23 декабря 1884 года публикацию с Потопа» начинает «Слово», 24-го — «Час», а 25-го — «Дзенник познаньски» — и почти два года, по начало сентября 1886 года, читатели трех газет следят за приключениями героев Сенкевича[1]. Наконец, тем же порядком выходят в свет — с июня 1887 по май 1888 года — главы «Пана Володыёвского». Так возникла знаменитая историческая трилогия Сенкевича, произведение, на котором в первую очередь зиждется его слава как художника, его значение как национального писателя.

Действием трилогии охвачена примерно четверть века: с 1647 по 1673 год. Почему Сенкевич обратился именно к этому времени и вообще почему ушел от современности в историю, объясняет он сам: «Не лучше ли, не здоровее ли — вместо того, чтобы рисовать нынешнее состояние умов, нынешних людей, их бедность, несогласие с самими собою, тщетные потуга и бессилие,— показать обществу, что были времена еще худшие, более страшные и отчаянные, но, несмотря на это, наступило возрождение и спасение. Первое может окончательно расхолодить и привести в отчаяние, второе — прибавляет сил, питает надежду, будит желание жить».

Для Речи Посполитой середина XVII века и вправду была временем «страшным и отчаянным». Начавшемуся экономическому упадку страны сопутствовал кризис политического устройства и социальных отношений. Феодальная эксплуатация крестьянства, полностью прикрепленного к земле и лишенного элементарных прав, достигла крайних пределов. Центральная власть была существенно ограничена и ослаблена. Монархией Речь Посполитая была скорее формально. Выборность короля и широкие права сейма превратили ее фактически в шляхетскую республику. Требование обязательного единогласия депутатов сейма («либерум вето») открыло дорогу к тому, чтобы парализовать его деятельность и срывать принятие необходимых решений. Огромную силу приобрели магнатские группировки, враждовавшие с королем и между собой, прибегавшие зачастую к покровительству иноземных государей и служившие их интересам. Господствующий класс, эгоистичный и недальновидный, держался пути, оказавшегося гибельным для страны. Внутренней слабости Речи Посполитой сопутствовало и ухудшение ее международного положения. Дали себя знать губительные последствия польской феодальной экспансии на восток. Швеция использовала внутренние польские неурядицы и поражение Речи Посполитой в войне против восставшего украинского народа и пришедшего ему на помощь Русского государства. На юге возобновила военные действия Турция. Образовавшееся Бранденбургско-Прусское государство стало для поляков еще одной угрозой извне. Войны, следуя одна за другой, выжгли и выморили страну. Особенно пострадали города, наступил упадок их культуры — материальной и духовной. Речи Посполитой пришлось примириться с утратой ряда территорий, в том числе — исконных польских земель на севере и западе страны. Шляхетская республика при всем своеобразии политического устройства, при исключительности ее учреждений, не имевших аналогии в тогдашней Европе, в XVII веке все-таки устояла. В 1683 году Ян III Собеский как полководец, как «защитит; христианства» прогремел на всю Европу, разбив турок под Веной. Очень скоро, правда, в ходе Северной войны, Карл XII снова привел шведские войска на польскую землю, и изгнать их удалось лишь благодаря тому, что союзником польского короля Августа II был Петр I, нанесший шведам сокрушительное поражение. При всем этом Речь Посполитая сохранила государственное существование до конца XVIII столетия.

Если бы Сенкевич звал к анализу и критике прошлого, он, по всей вероятности, меньше был бы очарован XVII веком и изобразил бы его по-иному. Но цель писателя заключалась не в этом. Он не собирался внушать неприязнь к феодальной старине и укреплял патриотизм, не стремясь вооружать читателей против старого мира, превращать в подпольщиков и революционеров. (Это уже потом, особенно в годы антигитлеровского Сопротивления, молодые польские патриоты при выборе звучных подпольных кличек вспоминали подчас о таких героях трилогии, как Кмициц или Скшетуский.) Сенкевич утешал: сейчас народ в беде, но ведь смертельная угроза нависала над ним и раньше, важно сберечь язык и культуру, сохранить национальное самосознание и дождаться лучших времен. Важно, следовательно, знать и любить национальное прошлое в его неповторимости. И как раз XVII век, канун упадка Польши, виделся Сенкевичу полным исключительной красочности, виделся невозвратным временем, когда шляхетские нравы и обычаи были предельно своеобразны, воплощали в себе «польское начало», когда — в хорошем и дурном — ярко проявились черты национального характера.

Исторический роман может служить решению разных задач: показу тех сил, которые определяют развитие общества, переоценке событий и лиц, прояснению связей между прошлым и современностью и т. д. Для автора трилогии главным было при помощи художественного вымысла создать живой и красочный мир, непохожий на современность, противопоставляемый ей и в силу этого привлекательный для читателя.

Между временем создания трилогии и описанными в ней событиями лежала огромная временная дистанция: больше двухсот лет. Сенкевич-художник придавал этому большое значение. В изображении прошлого, в оценках, которые дают ему герои и повествователь, находит свое проявление, а подчас и доминирует, мировосприятие, характерное для людей XVII века, такое, каким оно представлялось Сенкевичу. Стремясь избежать модернизации изображения, внутренний мир героев трилогии писатель рисовал, исключая какую бы то ни было усложненность. Нравственные заповеди шляхтича давно минувшего столетия, тогдашнее понимание долга сводились в психике героев к простейшим наказам: будь добрым католиком, храни верность отчизне, врагов ее руби беспощадно, служи благородным дамам, не нарушай клятв. Реальный XVII век, каким мы знаем его из истории и литературы (конечно, в гораздо большем объеме, чем мог знать Сенкевич), был в ряде отношений и интереснее и сложнее: знал духовные искания, сомнения, вероисповедные споры, умел рассуждать критически. Для Сенкевича, который обращался прежде всего к читательскому воображению и чувству, первейшим литературным источником были многочисленные в XVII веке шляхетские мемуары (среди которых выделялись образностью, яркостью языка знаменитые «Записки» Яна Хризостома Пасека, использованные автором трилогии и как бесценный кладезь сведений, и как эталон стиля). Рассказ в трилогии ведется от автора. Повествователь не "персонифицирован, имени и биографии не имеет. Но пожелай мы его себе представить, он был бы нами определен скорее всего как человек того же времени. Ибо почти нигде он не выдает, что знает свершившееся спустя столетия, и не отмежевывается от сотворяемого им мира.

Сенкевич не хотел вместе с тем, чтобы читатель смотрел на его героев свысока. Он дал им перевес над современниками в цельности характеров, в силе и непосредственности чувства. Его персонажи влюбляются с первого взгляда, легко ссорятся и так же легко примиряются, бросаются друг другу в объятия и обнажают сабли. Это люди давнего, невозвратимого времени — не питомцы сухого и сдержанного промышленного века. Писатель хорошо знал, что делает, когда, создавая героев, использовал мотивы фольклора, отразившие вековую мечту о человеческом совершенстве. Подобно тому, как странствующий герой сказки пользуется помощью славных молодцев, Скшетуский, главный герой романа «Огнем и мечом», оказывается рядом с феноменальным силачом Подбипяткой (который орудует сказочных размеров мечом), несравненным мастером клинка Володыёвским, бесподобным хитрецом Заглобой. (Читатели романа подмечали, впрочем, в этой четверке и сходство со славными мушкетерами Александра Дюма). Да и основной сюжет исторических романов Сенкевича, безошибочно рассчитанный на читательское сочувствие — поиски героем пропавшей возлюбленной,— восходит не только к Вальтеру Скотту, но и к сказкам, персонажи которых (по собственному легкомыслию или из-за происков злых сил) теряют своих красавиц и вновь находят их после страданий и подвигов, после долгого хождения по мукам.

Гиперболизированы — в духе народного эпоса — и чувства, и деяния героев. Любопытно, что в период работы над «Потопом» Сенкевич просил прислать ему «Записки» Пасека и перевод «Илиады», сделав такое признание: «Вторую из этих книг я постоянно и каждый раз читаю, когда работаю над каким-либо крупным произведением».

А с другой стороны, далекий век в изображении Сенкевича страшен и жесток. Потоками льется кровь. Горят села и города. Свершаются мучительные казни (со всеми подробностями рассказано в «Пане Володыёвском», как умирает на колу сын Тугай-бея). Война не щадит слабых и безвинных: их грабят, убивают, отдают в рабство. Жизнь человеческая перестает иметь цену.

Польское государство XVII века было шляхетским. Еще ранее шляхта завоевала полноту политических прав, формальное внутрисословное равенство, которое из-за имущественных различий было, конечно, фикцией (что хорошо показано в трилогии). Шляхтичами были и богатейший магнат, и его слуга, и однодворец-землепашец. Общими были презрение к «хаму» — мужику, к иноверцам и иноземцам, вера в исключительность Речи Посполитой. Как раз в то время утвердилась доктрина «шляхты-народа», согласно которой принадлежность к народу была привилегией только

«благородного сословии», а крестьянин и горожанин от общественных дел отстранялись и лишались гражданских прав. Тогда же среди шляхты, несмотря на предостережении и мрачные пророчества публицистов и сатириков, поэтов и проповедников, в которых но было недостатка, сложилась наивная вора в то, что все как-нибудь уладится, что бог по оставит благочестивых католиков. Смотреть па события трилогии глазами их современника значило видеть их глазами шляхтича. Так и получалось у Сенкевича, Современные ему прогрессивные литераторы сочли его исторические романы апологией шляхты. Станислав Бжозовский, один из талантливейших польских критиков начала XX века, писал: «В уме Сенкевича вся сфера бытия, весь жизненный уклад, вся польская шляхетчина выдолбили свои формы таким образом, что только сквозь их призму он может видеть мир и не замечает всего, не согласного с этими формами. Стилизует ли Сенкевич? Нет, он стилизованно чувствует. Он живет, дышит стилем шляхетской жизни». Нет ли здесь полемического преувеличения? Возможно, есть. Но, прочитав трилогию, мы легко увидим, чем было вызвано суждение критика.

Единообразие во взгляде на события — «хорошо то, что хорошо для шляхетской Речи Посполитой» — отозвалось резкими диссонансами в идейном звучании отдельных частей трилогии, ибо неодинаково было объективно-историческое значение этих событий.

Восстание под руководством Богдана Хмельницкого, нанесшее удар по господству польской шляхты на Украине, в романе «Огнем и мечом» получило совершенно превратное изобрая;ение. Казачеству Сенкевич отказывал в праве на борьбу за свободу и самостоятельность, считая таковую изменой, поскольку, как неоднократно говорится в романе, Речь Посполитая слабнет от междоусобий, а целостность государства должна быть превыше всего. Движение крестьян изображалось как бессмысленный кровавый бунт. Соответственно этому трактовались и исторические деятели. Искажение исторической правды в «Огнем и мечом» для современного читателя, знающего другие книга об этом времени, прежде всего созданные украинскими советскими писателями, настолько очевидно, что в комментариях не нуждается. Но надо отметить, что в Польше это было также в свое время замечено и печатно раскритиковано сразу же после выхода романа. Болеслав Прус, крупнейший писатель-реалист, в обстоятельной и объективной рецензии, отметив мастерство Сенкевича, упрекал его в неполноте исторической картины, где нет «эксплуатируемого народа», нет «преследуемых православных попов», нет «тех, кого били, у кого забирали имущество, жен или дочерей», нет «жадных на деньги малых и больших панов», где «обо всем этом лишь мельком иногда упоминается». В этом же духе критиковали «Огнем и мечом» многие другие польские литераторы.

Роман «Потоп», по приближенности к исторической правде, несомненно, самый лучший в трилогии, был посвящен борьбе польского народа против шведской интервенции. Придя из «Огнем и мечом» в новый роман, герои начали воевать за правое дело. Прославляемая Сенкевичем традиция здесь в существенных моментах смыкалась с народно-патриотическим сознанием, которое выработалось в XIX веке, в эпоху национальных восстаний. В «Пане Володыёвском» автор создал апофеоз многолетнего и бескорыстного воинского служения, напомнил о заслугах Речи Посполитой в борьбе против турецкой опасности, которая нависла в XVII столетии над христианской Европой. Поскольку в истории польского народа этот век был временем торжества контрреформации, шляхетскому патриотизму романист зачастую придавал религиозную окраску, ставя его (иногда и в несогласии с фактами) в зависимость от приверженности к католической вере.

Среди современных Сенкевичу польских историков были такие, кто, размышляя о причинах утраты страной независимости, отмечал возникшие в феодальные времена слабости государственного строя Речи Посполитой. В публиковавшихся тогда трудах приводились факты, позволявшие критически отнестись к польскому шляхетскому прошлому. Сенкевич спорил в своих романах с теми выводами историков (преимущественно консервативного направления), которые представлялись ему пессимистическими и не приносящими нации пользы. Но нельзя сказать, что он их вообще игнорировал. И сочинения историков, и опубликованные источники он изучал основательно, положил их — разумеется, выборочно — в основу исторического фона трилогии. Посмотрим же, что сказано в его романах о старопольской шляхте и магнатах.

В одной из первых глав «Огнем и мечом» Сенкевич предоставляет слово Хмельницкому, и тот так говорит о польском господстве на украинской земле: «Погляди, что на Украине творится. Гей! Земля-кормилица, земля-матушка, землица родимая, а кто тут в завтрашнем дне уверен? Кто тут счастлив? Кто веры по лишен, свободы не потерял, кто тут не плачет и не стенает? Только Вишневецкие, да Потоцкие, да Заславские, да Конецпольские, да Калиновские, да горстка шляхты! Для них староства, чины, земля, люди, для них счастье и бесценная свобода; а прочий народ в слезах руки к небу заламывает, уповая на суд божий, ибо и королевский не помогает!» Конечно, на это следует возражение: народного вождя Сенкевич — устами шляхтича Скшетуского — упрекает в самомнении и гордости, призывает суд над панами предоставить богу, ссылается на то, что шляхта воюет, мол, с турками и татарами. На обвинения в адрес казаков и восставших крестьян романист не скупится и далее. Но одновременно он свидетельствует, что «вся Украина до последнего человека восстала», что «бунт ширился, как полая вода, когда она катится по равнине и — моргнуть не успеешь — все более необозримое пространство заливает». И вот это-то признание силы народного гнева мы не можем не считать и обвинением — пусть вынужденным — хозяйничанью шляхты на Украине,

Дело шляхты, как этого требовал авторский замысел, должно было найти в романе своего защитника, вождя. Над нерешительными и слабыми возвышается, по мнению Сенкевича, один Иеремия Вишневецкий, кто хотя бы силой гнева способен сравняться с Хмельницким. («По обе стороны Днепра блуждали тогда два призрака: один — для шляхты — Хмельницкий, другой для взбунтовавшегося простонародья — князь Иеремия».) Князя писатель вопреки истории (в этом были согласны все критики романа) силится представить полководцем и образцовым гражданином, который ради права способен поступиться гордостью. Но приведено и другое мнение. Богдан Хмельницкий говорит: «Это враг мой и народа украинского, отступник от нашей церкви и изверг». И любопытно: все доблести, из которых складывает писатель облик Вишневецкого, очерчены в сущности бледно, невыразительно. Одной лишь черте его характера веришь безоговорочно: это жестокости. Князь велит убивать восставших, «чтоб они чувствовали, что умирают», и прежде всего таким запоминается читателю.

Роман о шведском нашествии («Потоп») — это, в сущности, роман о магнатской измене. В одной из первых глав повествуется о капитуляции великопольской шляхты под Уйстем, с чего и началась иноземная оккупация. «Люди у нас сейчас пекутся больше о своем добре, чем о сохранении Речи Посполитой»,— говорит изменник Радзеевский. И расчеты его оправдываются: магнаты сдаются, произнося величественные фразы, и просят пощадить их имения; за своими воеводами идет и шляхта, которой достаточно посулить сохранение прежних вольностей. Как олицетворение зла, непомерного, болезненного честолюбия и цинического расчета изображены братья Януш и Богуслав Радзивиллы, которые поставлены в центр повествования и играют весьма важную роль в судьбе главного героя. Сенкевич создает обобщение исторического масштаба: в образах двух братьев представлены два человеческих типа, два «стиля жизни», характерных для старопольского магнатства (один из Радзивиллов придерживается традиции, другой — во всем следует пришедшим с Запада обычаям). Это два варианта «черного характера» (мрачно-зловещий и авантюрный), тождественные в одном: в сознательной решимости приложить руку к умерщвлению родины. «Такой народ должен погибнуть, должен быть унижен, должен пойти на службу соседям!» — говорит Богуслав, называющий Речь Посполитую «куском красного сукна», который рвет на части «множество хищников».

Конечно, появляются у Сенкевича и те сановники, которые верно служат королю и Речи Посполитой. Но они иногда очерчены эскизно, без яркой выразительности (как славный Стефан Чарнецкий в «Потопе», а позднее Ян Собеский в «Пане Володыёвском», тогда еще только гетман), подчас трактуются чуть иронически (Павел Сапега) или же показаны так, что читатель видит: их измена еще впереди (Любомирский).

Когда в «Погоне», предсказывая гибель Речи Посполитой, наемник на шведской службе говорит о «безумцах, своевольниках, злодеях и предателях, обитающих в этой стране», речь идет о шляхте. И герой, который эти слова случайно слышит, признается себе, что это правда, «страшная, жгучая, но неподдельная правда».

Любимые герои Сенкевича должны стать доказательством того, что правда исторического момента не предопределяет приговора истории. Мы уже говорили, как писатель возвысил их над современностью. В какой-то мере он ставил своих героев выше и давнего времени. Исключением среди тысяч малодушных представлены в «Огнем и мечом» защитники Збаража. Страну захлестнул потоп предательства и отступничества, но его волны разбиваются об обороняемый горсткой отважных Ясногорский монастырь. Избранным рыцарским братством становятся стражи рубежей Речи Посполитой — Володыёвский и его товарищи.

Как приблизить к читателю необыкновенных людей, призванных оправдать свое время, как сделать их достоверными? Сенкевич добивается этого разными приемами. Скшетуский (самый идеальный в четверке героев «Огнем и мечом») должен вызвать наше сочувствие своим страданием, своей пылкой любовью, бросающей вызов жестокому веку, терзаниями в разлуке и, наконец, своим подвигом. Только в детальном описании пути из Збаража этот герой на мгновение обретает, пожалуй, живость и достоверность. В последующих же романах он отступает на задний план, ибо автор не находит для него новой роли. Желая, чтобы Подбипятка запомнился читателю, автор «Огнем и мечом» сочетает в этом образе, казалось бы, несовместимое: сверхчеловеческую силу и голубиную кротость, смешное и трогательное — с тем, чтобы жизненный путь этого чуть нелепого великана завершился патетически, мученической кончиной, уподоблением литовского шляхтича святому Себастиану. Невероятное бойцовское умение Володыёвского сочетается с малым ростом (может быть, зло способ- приблизить героя к читателю), влюбчивостью и неудачливостью в брачных планах. А затем, в заключительной части трилогии, повествование (что у писателя в этом цикле исключение) на время уходит в сферу мирной частной жизни, раскрывая душевные достоинства героя, с тем чтобы больнее отозвался в сердце читателя трагический конец книги.

Есть, однако, у Сенкевича и характеры, которые своей разносторонностью и живостью обязаны как авторскому чувству художественности, так и их обусловленностью изображаемым в трилогии временем. С художественной точки зрения они имеют особую важность: отблеск их падает и на менее полнокровные персонажи, в общении с ними другие герои кажутся при чтении достовернее.

Анджей Кмициц из «Потопа» кое в чем повторяет Скшетуского: его возлюбленная тоже попадает в руки соперника, и он награждается личным счастьем за верное служение Речи Посполитой. Но характер его обусловлен эпохой, о которой в романе сказано: «Нет повиновения, ибо повиновение противно свободе; нет правосудия, ибо некому приводить в исполнение приговоры и всяк, кто посильнее, попирает их...» Кризис польского политического устройства выражался, между прочим, и в том, что право сплошь и рядом попиралось насилием. Кмициц, такой, каким он описан в первых главах «Потопа»,— дитя войны, олицетворение самого дерзкого насилия. То, что он делает в Литве,— это обыкновенный разбой. Но человек этот, от природы смелый, добрый, пылкий и верный, так простодушно убежден в превосходстве сабли над законом и обычаем, что именно в нем читатель ощущает героя изображенной в романе эпохи. Патриотический оптимизм не позволил, однако, автору оставить молодого шляхтича в заблуждении и пороках. Его герой идет по пути исправления и духовного преображения. В Кмицице Сенкевич видел в какой-то мере воплощение черт не только шляхетского, по и национального характера и полагал, как свидетельствует, роман, что любовь, тяжкие испытания, религия способны поставить такого человека на службу доброму делу.

И редкий из критиков, писавших о трилогии Сенкевича, не выделял из числа ее героев великолепного пана Заглобу, не восхищался этим созданием писателя, не причислял его образ — по живости, пластичности, завершенности — к литературным шедеврам. Многие отыскивали ему родственников в творениях таких гигантов литературы, как Рабле, Шекспир и Сервантес, указывали па фольклорное происхождение этого героя, по крайней мере в отдельных чертах (трусоватый, по хвастливый солдат, удачливый не по заслугам вояка из сказок и древних драматических действ). И это было тоже формой признания и восхищения. Образ Заглобы присутствует во всех частях трилогии, меняясь и обогащаясь новыми гранями. Гуляка, балагур, неутомимый выдумщик, появившийся в первых главах «Огнем и мечом», он затем оказывается спасителем княжны Елены, другом лучших бойцов польского войска, сам начинает совершать подвиги, приобретает славу военными хитростями. В дальнейшем он один из главарей п любимцев шляхты, ее предводитель на войне и при выборах короля, смутьян и крикун, сотрапезник и остроумный собеседник магнатов, нужный им человек. Шляхетская старина — со странностями и парадоксами, реальностями и мифами — в нем воплотилась и обрела литературное бессмертие.

Прус делил персонажей Сенкевича на нереальных и реальных. Об одном из последних он писал так: «Вот Редзян, слуга Скшетуского, болтливый, упорный в ненависти, гордый шляхетством, хлопотливый, как муравей, везде, где можно и где нельзя, собирающий деньгу. Он верен, он оказывает Скшетускому огромные услуги, но никогда — бескорыстно, всегда умеет что-нибудь выпросить. А как хитер этот негодник, хоть и молод, как он лжет не из любви к искусству, а ради выгоды — какой из него получится со временем сутяга и денежный мешок!»

Коллективный портрет шляхты, который складывается из таких персонажей, как Редзян, из действующих лиц, которые появляются ненадолго, из героев, сошедших со страниц использованных документов, начертан, если к нему приглядеться повнимательнее, не одними светлыми красками.

Справедливость требует отметить и то, что в грандиозном полотне, которое создал Сенкевич, все-таки нашлось место, хоть и скромное, для людей из народа. «Огнем и мечом» изобилует выпадами против «черни буйной», а все же в одном из эпизодов о задушевных народных чаяниях говорит старый крестьянин: «А мы вот полагаем, что на панов черная година пришла. И не будет... ни панов, ни князей, одни казаки, вольные люди будут...» Богун, лихой казак, соперник Скшетуского, изображен и ярче, и живое, и поэтичнее, чем польский гусар. Он способен — со своей беззаветной храбростью, романтической несчастной любовью — привлечь не меньшее сочувствие читателя. Даже рисуя фигуру Хмельницкого в основном черными красками, Сенкевич на некоторых страницах все-таки (словно одергивая себя) дает понять, что речь идет о неординарном человеке, о крупномасштабной личности, называя предводителя народной войны не только «змием», но и «орлом», не только «лисом», но и «львом».

В «Потопе» простые люди предстают как сила, спасающая отечество. «Именно шляхта и магнаты,— пишет Сенкевич,— становилась на сторону шведов, а простой народ только о том и думал, как бы дать отпор врагу...» В одном из батальных эпизодов героем становится крестьянский паренек, который взял в бою шведское знамя. Горцы приходят на помощь возвращающемуся на польские земли королю. Многократно говорится о крестьянах, которые — несмотря на жестокие кары со стороны оккупантов — истребляют шведских солдат. Матерь божья, по Сенкевичу, вразумила поляков, оборона Ясногорской обители поддержала их дух. Но заметим: перед рассказом о событиях, связанных с Ченстоховой, много говорится о грабеже и насилиях, творимых иноземным войском и вызывающих отпор со стороны масс,— и это верность реальным историческим фактам. Стихия народного гнева оказывается сильнее «потопа» иноземного нашествия и смывает его с лица польской земли. Признает писатель и правоту историков, связывавших слабость старой Польши с угнетением народа шляхтой. Король Ян Казимир в «Потопе» торжественно заявляет: «С великим сокрушением в сердце моем сознаю, что по справедливости более прочих карает меня господь, вот уже семь лет насылая всякие бедствия на королевство мое за то, что стонет в ярме убогий пахарь...» И Сенкевич, и читатель знают, что эти слова остались только словами.

За пределами Польши трилогию — и причины этого понятны — воспринимали прежде всего как увлекательное, приключенческое повествование. Действие в нем развивается стремительно. Читательский интерес непрерывно подогревается неожиданными поворотами сюжета. Герои очерчены так, что без труда запоминаются, не походят один на другого — даже второстепенные — и не сливаются в читательской памяти в одну массу. Польский читатель восхищается и языком романов, который не только красочен и ярок, но выдержан в звонком, захватывающем ритме, архаизирован же в не очень значительной степени. Колорит эпохи передается меткостью речи и строгим отбором языкового материала. Обильны здесь вкрапления в речь персонажей латинских слов и выражений, что являлось характерной особенностью старопольской книжно-речевой манеры, особенно в XVII веке. Век этот был замечателен расцветом мемуарной, эпистолярной и ораторской прозы. И в языке трилогии это чувствуется: стоит обратить внимание хотя бы на речи, с которыми обращается к шляхте пан Заглоба, построенные по всем правилам риторики.

Сенкевич добивался от читателя не только увлеченности сюжетом, не только неслабнущего интереса к тому, что будет дальше. Он заставлял его волноваться и пережинать. Он убеждал его, что в жизни по-настоящему ценны благородство и дружба, верность и храбрость. Лишь избранные так живут в его романах, но этим и оттеняется непреходящая ценность высоких чувств. Он соблюдал (почти всегда) канон благополучного конца, соединял счастливые пары, вознаграждая самоотречение,— и этим шел навстречу читателю, заставлял верить в обоснованность веками отстаиваемого права на счастье, верить в то, что борьба за него не безнадежна.

Кроме того, трилогия вводит читателя, конечно, в первую очередь польского, в мир патриотических чувств. Часто она остается лишь первой ступенью в гражданском воспитании. Неизбежным оказывается, когда читатель вступает в возраст более зрелый, расширение тех знаний о прошлом, которые были ранее заложены. Возникает критическое отношение к авторскому консерватизму, происходит расставание с трилогией ради книг более глубоких. Иногда трилогию зачисляют в юношеское чтение и перечитывают, чтобы вспомнить свои отроческие годы. Но во всех случаях присутствие трилогии в сознании тех, кто ее знает и любит, оказывается прочным и заметным.

С конца 80-х годов писатель снова обращается к современной тематике и создает романы «Без догмата» (1889— 1890) и «Семья Поланецких» (публиковался в 1893— 1894 годах). Популярность романов Сенкевича лишь со временем позволила ему упрочить свое материальное положение, хотя книгоиздатели (не только в Польше) наживали на их публикации немалые деньги. Личная жизнь писателя складывается несчастливо. Еще в период его работы над трилогией, в 1885 году, умирает Мария Сенкевич. В 1893 году писатель вновь женится на юной Марии Володкович. Молодая пара венчается в Кракове, обряд совершает ксендз-кардинал, новобрачные едут в Италию, и сразу же происходит разрыв. Через два с лишним года римская курия соглашается признать брак недействительным. Все эти годы писатель много путешествует, лечится на заграничных курортах, бывает в европейских столицах, совершает поездки в Италию, Грецию, Испанию, в Египет и на остров Занзибар. Газеты в 1891— 1892 годах печатают его «Письма из Африки».

Социально-бытовые романы Сенкевича менее увлекательны, нежели исторические. Выше других оценивался критикой роман «Без догмата». К этому, надо признать, были все основания. Сенкевич в этом произведении коснулся серьезного, отраженного рядом европейских литератур явления: того кризиса сознания, одним из симптомов которого в XIX веке считалось появление «умных ненужностей», молодых людей, пораженных болезнями воли. (В этой связи неоднократно говорилось, например, о родстве между «бездогматовцем» Сенкевича и типом «лишнего человека» в русской литературе.) М. Горький писал, что Сенкевич изобразил крах индивидуализма как мировоззрения, а герой его, отмеченный печатью вырождения, стоит в одном ряду с созданиями предшественников (Мюссе) и современников писателя (Бурже, Пшибышевский). «Мы видим,— писал Горький в статье «Разрушение личности»,— что «исповедь сына века» бесчисленно и однообразно повторяется в целом ряде книг и каждый новый характер этого ряда становится все беднее духовной красотой и мыслью, все более растрепан, оборван, жалок. Грелу Бурже — дерзок, в его подлости есть логика, но он именно «ученик»; герой Мюссе мыслил шире, красивее, энергичнее, чем Грелу. Человек «без догмата» у Сенкевича еще слабее силами, еще одностороннее Грелу, но как выигрывает Леон Плошовский, будучи сопоставлен с Фальком Пшибышевского, этой небольшой библиотекой модных, наскоро и невнимательно прочитанных книг!»[2]

К началу 90-х годов польский реалистический роман имел на своем счету замечательные достижения. Элиза Ожешко создала самое широкое из своих полотен — роман «Над Неманом». Болеслав Прус опубликовал «Куклу» — одно из вершинных достижений польского реализма. Автор «Без догмата», обратившись к современности, нашел свой круг проблем, свою повествовательную манеру.

Детальностью и завершенностью психологического анализа, мастерским воспроизведением движений души в целом богатстве оттенков роман существенно обогатил польскую литературу. Сенкевич сам говорил, что хочет воссоздать «кусочек души сложной и больной, но подлинной», изобразить человеческую натуру «глубже, чем она обычно берется, особенно в польских романах». Дневник героя должен был (и Сенкевич считал, что этого отчасти добился) «производить впечатление не литературного произведения, но чего-то совершенно реального, что действительно имело место». Такая форма повествования соответствовала характеру героя, зараженного скептицизмом, склонного к самоанализу, способного судить и осудить себя, способного определить (но не вылечить) болезни своей души. Плошовский находит в себе «человека усталого, который лишен жизненной силы». Собственную склонность к рефлексии он определяет как вещь губительную: «Анализ — это нечто схожее с ощипыванием цветка. Он чаще всего портит красоту жизни, а вместе с нею и счастье, то единственное, что имеет смысл».

История упущенного счастья, любви, вспыхнувшей поздно и ставшей мучением, была не нова в литературе. Сенкевич попытался, однако, по-своему определить причины, в силу которых приходят на свет люди из племени «бездогматовцев». («Имя мое — легион»,— говорит его Плошовский.) Читатель увидит, что главной в ряду отмеченных писателем причин была принадлежность героя к миру тех, кто может жить не трудясь, потребляя созданное другими. Поклонник красоты, склонный к эстетизму и созерцательности, Плошовский сам не является натурой творческой и становится скорее разрушителем прекрасного.

Другой причиной был полный отрыв героя от национальной почвы, равнодушие к проблемам народа, космополитические вкусы и образ жизни. Духовной связи с соотечественниками Плошовский не имеет и, пожалуй, даже не ощущает ее необходимости. В этой линии романа Сенкевич не расходится с теми современными ему писателями (Элиза Ожешко и другие), которые резко критиковали аристократический космополитизм и были когда-то идейными соратниками автора «Янко-музыканта». Но писатель, давно порвавший с позитивистскими идеалами молодости, хотел теперь предъявить счет учителям своего поколения, глашатаям культа положительных знаний, и шире — атеизму и материалистической философии вообще. (Приступая к работе над романом, Сенкевич выразил желанно перечитать Спенсера в Тэна, Милля и Дарвина, «всех позитивистов».) Идейный крах польского позитивизма был фактом, как фактом был и рост «упадочных» настроений, болезненного декадентства. Буржуазная философия действительно не могла уже ответить на больные вопросы времени. Это и смущает героя Сенкевича, который так характеризует мысль своего века: «Я восхищаюсь твоей трезвостью, преклоняюсь перед точностью твоих анализов, но при всем том ты сделала меня несчастным. Ты сама признаешь, что на в силах ответить на вопросы первостепенной для меня важности. Однако у тебя хватило силы подорвать мою веру, которая на эти вопросы давала мне ответ не только твердый, но и полный отрады и утешения». Философия и наука оказываются виновными в ослаблении авторитета традиционной морали, наделяющей человека «катехизисной простотой души». Такая вот «простота» дает религиозной Анеле, женщине, которую любит Плошовский, нравственную силу и превосходство в споре с «бездогматовцем».

Сенкевич-художник избежал, однако, в своем романе явных упрощений, назойливо-дидактических сюжетных решений. Его герой, которого любовь, властная и трагическая, полностью преображает, вытравив эгоизм и научив понимать, сочувствовать, сопереживать, в заключительных главах выглядит куда крупнее, трагичнее, самоотверженнее, чем его Анеля. (Именно эта линия книги, «славянское толкование любви к женщине», привлекла внимание Л. Н. Толстого, которому чрезвычайно понравился роман Сенкевича.) «Бездогматовец» не кается, не ищет утешения в том, чему не верит, и с мужественной трезвостью признает собственную обреченность, невозможность счастья своего и возлюбленной: «Приговор нам уже вынесен. Надо быть слепым, чтобы не видеть, что какая-то сила, мощная, как целый мир, разделяет нас. Кто она и как называется — я не знаю. Я знаю только, что, став на колени и колотя головой о пол, моля и плача, я, может, и сдвинул бы горы, но ее не умолпл». Из жизни, после смерти любимой, он уходит по своей воле — и, в сущности, нераскаянным скептиком.

В следующем своем романе Сенкевич меняет аспект повествования: психологический анализ уступает место широкоплановому изображению образа жизни той среды, к которой принадлежал и которую знал писатель. Его «Семья Полапецкпх» имела с предыдущим романом определенные сюжетные связи и явилась, можно сказать, второй частью дилогии. Но преобладали в пой персонажи совершенно иного типа и склада, нежели в «Без догмата».

Прежде всего это относится к главному герою, Станиславу Поланецкому. Это как бы «анти-Плошовский», человек разумный и положительный, способный идти в ногу с эпохой торжества буржуазии, зарабатывать деньги и в достатке содержать семейство. По Сенкевичу, это новый человек, «работник» (конечно, не в смысле старых позитивистских лозунгов), а в сущности — это рыцарь заурядного приобретательства, которое даже и не окутывается фразами о служении национальному делу. Проницательный и надежный делец, он совершает спекуляции, которые не имеют морального оправдания. Стремления его не возвышаются над столь скромной житейской целью, как выкуп имения жены (что должно означать возвращение «здоровой» части шляхты к выполнению патриотической миссии: сельское хозяйство, служение земле). Ограниченность житейских целей этого героя может быть великолепным примером того «снижения идеалов» в литературе, о котором говорила польская демократическая критика конца прошлого века.

Поначалу читатель по без интереса следит за отношениями героя с добродетельной и симпатичной Марыней Плавицкой. (Вероятно, «семейная мысль» романа привлекла к себе внимание Л. Н. Толстого, оценившего «Семью Поланецких» положительно.) История знакомства, разрыва и соединения в браке двух молодых людей переходит в историю их дальнейшей семейной жизни, в ходе которой герой грешит и раскаивается, усваивает твердые религиозные принципы, учится ценить самоотверженную женскую любовь. Лишь под конец событий, лишь осознав в дни опасной болезни жены непрочность своего благополучия, он отрешается от того отношения к женщине, которое писатель характеризует следующим образом: «Когда он пришел к полной уверенности, что она является его собственностью, он и не думал о ней больше, чем следует думать о собственности».

Невыразительность героя требовала, пожалуй, гагой манеры повествования. Подробный и детальный рассказ, уместный в исторических романах, когда речь шла о судьбах людей ярких и значительных, здесь, в обрисовке современника, измельчавшего и потускневшего, оказался не вполне подходящим. Не были сильной стороной романа и страницы, касавшиеся умственной жизни эпохи. Сенкевич подметил, например, оживление в тогдашнем обществе интереса к идеям польского мессианизма, по изложение их (старым профессором Васковским) было упрощенным и едва ли не карикатурным.

Сам автор «Семьи Поланецких» не относил роман к числу своих крупных удач. Демократическая критика утвердилась в своем мнении о Сенкевиче как о консерваторе. Ст. Бжозовский признал книгу «романом польской буржуазии». О буржуазности ее содержания говорил и А. П. Чехов, чей отзыв был сделан, впрочем, в частном письме и не предназначался для печати: «Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым»[3].

Тем не менее и этот роман интересен сегодняшнему читателю. Познавательное значение его несомненно. Сенкевичем были подмечены явления, которые не привлекали внимания других современных авторов. Во многом он дополнил созданный литературой портрет шляхетского современника. Бесспорно наличие в книге ярких страниц, интересно задуманных образов и сюжетных линий, которые в другой художественной структуре могли бы зазвучать по-иному, гораздо сильнее. Живо изображено дворянское оскудение и вызванные им перемены в мыслях и нравах. Показана и сила, которую по-прежнему имеют в обществе превратные понятия, основанные на праздности и эгоизме, пренебрежение мыслью и духовной красотой — все, что в литературе XIX века часто связывалось с понятием «свет». Среда, которая живет по этим понятиям, пагубна для чистых, творческих натур. (Это иллюстрирует печальная история поэта Завидовского.) Уродливость дворянского воспитания, искореняющего здоровые начала, приучающего ко лжи и бездумному эгоизму, иллюстрируется несколькими женскими образами. Писатель с горечью отмечает, что устои, хранить которые, по его мнению, призваны польские женщины, находятся под угрозой: «Есть у нас женщины, которые бога и заповеди религии носят в сердце, а есть и такие, которые из нашей католической религии делают себе католический спорт,— такие громче всех болтают и растут, где их не сеяли». В мире «Семьи Поланецких» люди теряют подлинность. Царит притворство в его различных вариантах: будь то комедиантство старого Плавицкого, поза декадента Букацкого или стремление адвоката Машко капаться удачливее и богаче, чем на самом деле. Сенкевич, однако, к таким человеческим качествам и поступкам, которые достойны обличения, сатиры, довольно часто относится со снисходительным благодушием. В романе ощущается подчас какая-то фальшивость интонации, лишающая произведение Сенкевича той художественной цельности, которая характерна для лучших его вещей.

Работа над «Поланецкими», романом солидным и объемистым, утомляла, как можно предполагать, самого автора. («Я даже не в состоянии сказать, как я устал»,— пишет Сенкевич, поставив в рукописи слово «конец».) Не исключено, что уже в эти дни ему мечталось возвращение к историческому роману. Проходит месяца четыре — и начинается работа над «Камо грядеши» (в оригинале латинское: «Quo vadis»). Она длится примерно год: написанное немедленно идет (с марта 1895 года по февраль 1896-го) на страницы варшавской, краковской, познанской газет. О том, как возник замысел романа, Сенкевич позднее рассказывал так:

«Это было следствие разных причин. У меня была многолетняя привычка перед сном перечитывать древних римских историков. Я делал это не только из любви к истории, которой всегда весьма интересовался; но также из-за латыни, которой я не хотел забывать. Эта привычка позволяла мне без труда читать латинских поэтов и прозаиков и вместе с тем будила все более горячую любовь к древнему миру.

Всего сильнее привлекал меня из историков Тацит. Вчитываясь в его «Анналы», я неоднократно чувствовал искушение изобразить в художественном произведении два противостоящих друг другу мира, из которых один представлял собой правящую мощь, всесильную административную машину, второй же — исключительно силу духа». Далее Сенкевич говорит, что с художественной точки зрения сложившийся замысел увлек его прежде всего «теми великолепными формами, в которые умел облечь себя древний мир».

Действительно, в польской литературе эпохи разделов время упадка могущественной империи изображалось многими авторами: достаточно назвать драму Зыгмунта Красинского «Иридион». Добавим к этому, что Сенкевич работал над романом в годы, когда остро ощущался кризис общественного устройства, старой культуры, когда считанные годы оставались до революционных событий, которые оказали огромное влияние на судьбы польского народа. Это наложило свой отпечаток и на восприятие новой книги Сенкевича: в ней отыскивали параллели с современностью, толковали ее (отвлекаясь от конкретного исторического материала) как прославление стойкости борцов за новые революционные идеи. Ее охотно читали члены возникавших на польских землях социалистических организаций. Рецензия на «Камо грядеши», появившаяся в краковской социалистической газете, называлась... «Революционный роман».

Сенкевича, конечно, не стоит считать виновником подобных преувеличений, и таких толкований замысел романа не предусматривал. Писатель, верный своим консервативным взглядам, задумал «истинно христианскую эпопею» и полагал, что она станет произведением более важным, чем все им до сих пор написанное. Художественный результат, однако,— что признают едва ли не все исследователи и критики, в том числе и католического направления,— несколько разошелся с замыслом.

Дело в том, что, изображая античный мир, идущее к гибели язычество, Рим «огромный, жадный и хищный, а вместе с тем распущенный и прогнивший до мозга костей», Сенкевич опирался на многочисленные источники, штудировал многочисленных латинских авторов, изучал обширные научные труды и литературные произведения, посвященные императорскому Риму, короче — имел дело с реальной действительностью, получившей отражение в памятниках литературы и искусства. Для обрисовки же первых христиан писатель посчитал в общем достаточной легенду, христианскую мифологию, католическую агиографию — без отклонений от официальной интерпретации и со сравнительно скромными дополнениями.

Здесь уместно вспомнить, что богатство и разнообразие изучаемых автором источников были, по Сенкевичу, непременным условием создания исторического романа, оправданием его существования. В статье «Об историческом романе» (1889) он писал: «Возможно ли верно и правдиво воссоздать человека минувшего времени? Я не думаю подвергать сомнению значимость непосредственных наблюдений, а утверждаю лишь, что изучение прямых и точных свидетельств, которые оставили после себя прошлые века, может таковые полностью заменить, а иногда и превзойти». Разная степень оснащенности историческими данными сказалась, несомненно, на яркости изображения в «Камо грядеши» противостоящих друг другу миров. На одной стороне были пластически выразительные образы, тщательно обрисованный бытовой фон, на другой — кроме хорошо знакомой читателю проповеди — эмоциональная окрашенность, патетика, экзальтация или же идилличность. Языческая культура выглядит богаче и привлекательнее, чем втайне набирающее сторонников новое мировосприятие. Сенкевичу кажется, что вопрос о том, почему победило христианство, в развернутом ответе не нуждается. Он требует, чтобы ему верили на слово: раз за новую веру люди отдают жизнь — значит, в ней есть смысл. Пожалуй, одна лишь причина смены религии раскрыта в романе с достаточной художественностью: невозможность жить, как жили раньше, от последнего раба до высших лиц империи, в жестоком страхе, под постоянной угрозой смерти.

Причем в некоторых местах романа страх обитателей Рима — это боязнь не только императорского гнева, но и мести со стороны порабощенных. Когда апостол Павел убеждает знатного патриция в преимуществах новой веры, в речах его слышатся отзвуки современных созданию романа настроений: «У тебя тысячи слуг, но завтра эти слуги могут выпустить из тебя кровь... А вот я провозглашаю любовь и учение, которое приказывает властителям любить подданных, господам — рабов, рабам — служить из любви...»

Изображая Рим, «владыку мира» и его «язву», Сенкевич показывает читателю общество, уже обреченное. «Жестокость, о которой даже варвары не имели представления», «преступления и безумный разврат» — это признаки агонии. Трон занимает Нерон, комедиант, убийца, поджигатель. (Его облик, в котором доминируют черты патологической извращенности: стремление любой ценой возвыситься над людьми, трусость и полная аморальность— обрисован в выразительно-гротескных топах.) Двор погряз в Наступлениях и разврате: философы и поэты обречены на смерть, наступило время выскочек и невежд. Но это время Сенкевич, с его замечательным художественным тактом, отнюдь не отождествляет с античностью и язычеством. Человеком не только упадочного времени, но и славной традиции, великой культуры, писатель делает реальное историческое лицо, Петрония, автора «Сатирикона». Он единственный в романе, кто противостоит христианству не из безнравственности (как в целом Неронов Рим), а видя несовместимость нового учения со старым наследием, не находя в нем близкого себе творческого начала: «Греция была прекрасна и сотворила мудрость мира, ми создали силу, а что, я спрашиваю, может сотворить это учение?»

Совершенство этого образа покойный Ю. Кшижановский, крупнейший в нашем веке знаток Сенкевича, усматривал «в необычайном богатстве физических и психических качеств». «С виду любитель удобств и праздности,— писал ученый о Петронии,— он обладает силой спортсмена наших времен, является образованным и талантливым писателем, соединяет редкую ясность ума с умением овладеть любой самой трудной ситуацией; прея;де же всего он духовно независим».

Краски, которыми обрисована христианская община, куда менее ярки, Образы сторонников новой веры в сумме менее выразительны. Одни просто иллюстрируют догмы учений (например, Главк, смиренно отпускающий причиненное ему страшное зло), другие в большей степени связаны с исторической реальностью, как, например, суровый фанатик Крисп, чьи обличения по духу своему близки к предсказаниям Апокалипсиса, древнейшего из евангельских текстов, близкого к изображаемому времени. Зато объемным и достоверным получился у Сенкевича (по крайней мере, до своего раскаяния и мученичества) Хилон, доносчик на христиан, фигура зловещая и одновременно жалкая, вышедшая из мрачной тьмы унижений, нищенства и порока. Это Хилон во время пожара Рима говорит с иронией римскому патрицию: «Одни впали в безумие, другие выли от отчаяния, но я видел и таких, которые выли от радости, ибо, о господин, много на свете дурных людей, которые не могут оценить благодеяний вашего мягкого правления и тех справедливых законов, на основании которых вы у всех отбираете имущество и присваиваете себе».

Есть в романе и любящая пара, которой, как и в других романах Сенкевича, должен сочувствовать и сочувствует читатель. Есть и разлука, и грозная опасность. Препятствием, которое разделяет влюбленных, является тут, однако, различие верований: Виниций — язычник, Лигия — христианка, Их путь друг к другу — это история обращения Виниция, переплетенная с интригующим повествованием о поисках, утратах, чудесном спасении.

Лигия и ее слуга Урс, необыкновенный силач, для автора были важны еще в одном отношении: Сенкевич обозначил символическую связь между романом о раннем христианстве и польской темой. Героиня — дочь вождя племени лигов, живущего где-то в районе нынешней Силезии, и имя ее звучит по-славянски: Калина. Сила Урса, трижды спасающего свою царевну, вступающего в действие, когда без силы не обойтись, когда не спасут кротость и молитвы, приводит действие к счастливому концу, которого Сенкевич в очередной раз не пожелал лишить читателя.

Роман «Камо грядеши» — вследствие почти универсальной известности его сюжетной основы — доставил Сенкевичу мировую славу. Переведенный на десятки языков, он прошел по всей планете, от Америки на западе до Японии на востоке. Вторгался роман и в другие виды искусства. Инсценировки его заполонили театральные сцены (о том, как играли «Камо грядеши» в русской провинции, упоминает, например, в одном из рассказов А. И. Куприн). Сенкевич при жизни дождался постановки двух фильмов по этой книге: во Франции и в Италии. Художник Ян Стыка выставил в Париже панораму, иллюстрировавшую роман. Была и опера на сюжет из .«Камо грядеши».

К мировой славе Сенкевича, и без того великой, следующий его исторический роман, «Крестоносцы», многого добавить не мог. По занимательности он уступал и трилогии, и «Камо грядеши». Но были у романа — это многие заметили — такие художественные достоинства, которые свидетельствовали о продолжающемся совершенствовании мастерства писателя. Роман был задуман еще в 1892 году, но реализация замысла была отложена ради «Семьи Поланецких» и «Камо грядеши». Лишь закончив роман о временах Нерона, Сенкевич смог снова обратиться к национальному прошлому, на этот раз к эпохе более отдаленной, более славной и более счастливой, чем XVII век. «Крестоносцы» писались четыре года (их публикация длилась с февраля 1897 по июль 1900 года). По продуманности конструкции, крепкой взаимосвязи сюжетных линий, переплетению двух планов повествования: изображение частной жизни и народной судьбы,— роман можно считать самым совершенным из крупных произведений Сенкевича. Наконец, примечательны «Крестоносцы» и организующей роман историко-философской мыслью. Столкновение между королем Владиславом Ягелло (Ягайло) и Тевтонским орденом последовательно изображается как конфликт между правом и грубым насилием, который, по мнению писателя, проходит через всю мировую историю. Ягелло изображен как король-миротворец, который берется за меч, становится полководцем лишь тогда, когда ясна неотвратимость смертельной схватки между Орденом и народами, оказавшимися жертвами тевтонского натиска. Все действие романа, его сюжетные линии, судьбы главнейших героев являются как бы подготовкой грандиозного патетического финала. Этим финалом становится описание знаменитой Грюнвальдской битвы 1410 года. Наш читатель знает обстоятельства, связанные с этим великим событием: народы нашей страны, литовцы и славянские племена, дрались в этой битве плечо к плечу с поляками против коварного агрессора. При чтении «Крестоносцев» он убедится, что в изображении натиска немецких феодалов на земли славян и балтийских народов Сенкевич был верен исторической правде. Роман вышел в годы, тогда идеологи пангерманизма прославляли своих предшественников, тевтонских рыцарей, когда велась германизация польских земель, и публикация его была, бесспорно, фактом большого гражданского значения. Надо заметить, что Сенкевич не становился при этом на позицию националистической предвзятости: в романе упоминается, например, о том, что немецкое население земель, подвластных Ордену, стонало от гнета крестоносцев и ненавидело их.

Сенкевич тщательно изучал имевшиеся источники. На первом месте среди них была, конечно, «История Польши» знаменитого Яна Длугоша, почти современника описываемых событий (он родился через пять лет после Грюнвальдской битвы). Большой интерес к этим временам проявляли польские историки XIX века. Да и не только историки: художник Ян Матейко создал грандиозное полотно «Грюнвальдская битва».

Но, конечно, XIV век и начало XV оставили памятников куда меньше, чем XVII столетие. Светская литература на польском языке почти не оставила текстов того времени, старопольский литературный язык только начал тогда складываться. Сенкевичу же надо было воссоздать колорит далекого прошлого со всей красочностью и достоверностью. Он обратился к сокровищнице народной культуры, к народной речи.

В языке «Крестоносцев» стилизация, пожалуй,, более заметна и более своеобразна, чем в трилогии. Использовать в целях архаизации латынь и идущие от нее языковые конструкции было нельзя (наступление латыни приходится лишь на XVII век). Те выражения и специфические термины, которые можно было взять из средневековых памятников, Сенкевич использовал, но их было мало, и не ко всем ситуациям они подходили. Нужного ему стилистического эффекта писатель добивался, используя простонародный диалект, вставляя в текст (прежде всего в диалоги) слова и полис обороты из речи горцев, жителей Татр, которую, часто бывая в Закопане, изучил прекрасно. Сенкевич исходил из того, что народная речь, изменяющаяся медленнее, чем литературный язык, ближе к языку средневековья. При этом языковое чутье и чувство меры предохранили писателя от затемнения текста: диалектизмы и архаизмы употреблялись лишь такие, которые без труда понимались читателем.

Примечательно, как показан в романе быт рыцарского сословия, к которому принадлежали герои «Крестоносцев», сословия, тогда еще не превратившегося в ту шляхту, которая знакома нам по трилогии. Среди его обычаев и занятий Сенкевич выделяет те, которые близки к простонародным нравам. Некоторая грубоватость, простоватость обозначают в романе принадлежность персонажей давнему времени. При этом больше, чем в других исторических романах, автор отводит места картинам повседневной, мирной жизни. Динамичность повествования, в целом более замедленного, нежели в трилогии, основана в «Крестоносцах» на чередовании будничного и необычайного, спокойных дней и резких поворотов в человеческих судьбах, на показе зависимости частной жизни от жизни парода.

Говорится в романе и о приходе в Польшу новых веяний. Их приносят прибывающие с запада рыцари. Прививаются они при дворах короля, князей и епископов, а для рыцарства в целом привлекательны в неодинаковой степени. Збышко из Богданца с увлечением следует рыцарским обычаям, готов драться во имя дамы, которой служит. Его дядя Мацько, воин умелый и храбрый, больше думает о хозяйстве, добыче, благосостоянии рода, не чужд лукавства и скопидомства. Те, кто победнее (вроде Вилька и Чтана), бытом и воспитанием от простолюдинов мало отличаются. Словом, благородное сословие хотя и сознает свое превосходство над всеми прочими (по мнению Мацька, рыцарская честь требует, чтобы его племяннику голову рубили не «на том самом сукне, на котором рубят горожанам»), го еще не вырыло оно, как показывается в романе, той пропасти между собой и простолюдинами, которая налицо в повествовании о XVII веке.

Польша, которая показана в «Крестоносцах», вовсе не такая католическая, как в трилогия. Мироощущение людей средневековья писатель тоже хочет представить далеким от читательского. Христианство, например, изображено как лишь недавно утвердившаяся вера, как нечто новое, еще не совсем привычное, переплетающееся с реликтами язычества (ибо корнями язычество уходит в народное бытие, неотрывно от местной, славянской почвы). Зых из Згожелиц, сосед рыцарей из Богданца, говорит, например, так: «Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне о порой и у нас на болоте кто-то смеется, да и дома хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску соседей, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь...»

Средневековье представлено автором «Крестоносцев» в двух аспектах. Преобладает (именно вокруг нее концентрируется имеющийся в романе юмор) стихия жизнелюбия, телесного и душевного здоровья, человеческого самоутверждения. Но отображена в повествовании и другая сторона средних веков, связанная с религиозной экзальтацией, властью церкви, мыслями о загробном существовании. Линии Мацька и Збышка противостоит трагическая история Юранда, который из сурового мстителя превращается в мученика, смирившегося и простившего своих врагов,— и это обращение читатель может объяснить только всем тем ужасным и нечеловеческим, что выпало па долю рыцаря из Спыхова. Видения смертельного врага Юранда, крестоносца Зигфрида, и его самоубийство представляют в книге тот аспект средневекового быта и мировосприятия, который пронизан суеверным страхом и мрачным мистицизмом. В жизни Збышка появляются две девушки (так здесь выглядит треугольник, почти обязательный для романов Сенкевича) — и как бы в противовес Данусе, которая представлена вeществом хрупким и нежным, не созданным для этого мира, появляется Ягенка, олицетворение силы и здоровья.

«Крестоносцы» не исчерпали интереса Сенкевича к национальной истории. В 1903— 1905 годах он пишет роман «На поле славы», действие которого происходит во времена короля Яна Собеского, а в последние годы жизни работает над романом «Легионы». (Имеются в виду польские легионы, сражавшиеся в конце XVIII — начале XIX века на стороне Франции.) Первый из них до уровня прежних исторических романов не поднялся и популярности не приобрел, второй был только начат.

В последний период жизни Сенкевич, крупнейший художественный и нравственный авторитет для своих соотечественников, литературные занятия совмещает с рядом общественных выступлений. Он поддерживает важнейшие культурные инициативы, активно участвует, например, в работе юбилейного комитета по сооружению памятника Адаму Мицкевичу в Варшаве, присутствует на открытии памятника. Принимает писатель участие и филантропической деятельности, оказывает помощь больным и нуждающимся художникам.

В 1900 году польская общественность устроила торжественное празднование юбилея Сенкевича: отмечалось 25-летие его литературной деятельности. На средства, собранные юбилейным комитетом, было приобретено имение Обленгорек (неподалеку от города Кельцы, ныне там находится музей Сенкевича) и поднесено писателю в дар от соотечественников. Ягеллонский университет, старейший в Польше, избрал Сенкевича почетным доктором. Были отклики на юбилей и за рубежом; в России его отметила пресса, состоялись литературно-художественные вечера, посвященные автору «Крестоносцев». Венцом славы Сенкевича стало присуждение ему в 1905 году Нобелевской премии.

По-прежнему все эти годы Сенкевич бывает не только в Варшаве и Обленгореке, но и в других частях Польши, часто выезжает за границу. В 1904 году он женится на своей племяннице Марии Бабской.

Международная известность Сенкевича придает особый вес его публицистическим выступлениям. Неоднократно протестовал писатель против преследований польского языка и культуры в Германии. Когда в 1901 году стало известно о расправе прусских школьных властей с польскими детьми в городе Вжесня, Сенкевич выражает в печати свое возмущение этими варварскими действиями. В 1906 году он обращается с открытым письмом к Вильгельму II, стремясь привлечь общественное мнение европейских стран на сторону своих соотечественников. Выступает писатель и в защиту прав польского языка в школах Королевства Польского.

С литературными кругами России, где переводы книг Сенкевича издавались обычно сразу же после публикации оригинала, где выходили в свет собрания его сочинений, писатель поддерживал в эти годы постоянные отношения. В 1908 году он откликнулся па юбилей JI. Н. Толстого: в «Русских ведомостях» была опубликована его статья, в которой говорилось о величайшей роли этого писателя в жизни русского народа. Академия наук в Петербурге избрала Сенкевича в 1896 году членом-корреспондентом, а в 1914-м — почетным академиком.

Во время революционных событий 1905 года в Королевстве Польском Сенкевич вновь демонстрирует свой политический консерватизм. Он сотрудничает с деятелями буржуазно-националистической партии эндеков (выдвигался даже проект выставления его кандидатуры в депутаты Государственной думы). На революцию 1905 года Сенкевич откликнулся романом «Омут» (1909—1910). Этот роман решительно недостоин его таланта. Художественно несостоятельный, он изобилует грубыми нападками на социалистов, которых писатель изображает как погромщиков и разрушителей культуры, руководствующихся личными, корыстными побуждениями.

Среди произведений, написанных Сенкевичем на закате жизни, выделяется повесть для юношества «В пустыне и джунглях» (1910— 1911). Героями повести являются польские дети, которые, попав в Африку, преодолевают различные опасности, проявляют мужество и присутствие духа. Эта книга Сенкевича и в наше время пользуется любовью юного польского читателя.

С началом первой мировой войны Обленгорек был занят австрийцами, Сенкевич направляется в Вену, а затем в Швейцарию. Здесь он деятельно участвует в работе Комитета помощи жертвам войны в Польше. Здоровье писателя ухудшается, 15 ноября 1916 года Сенкевич умирает. В 1924 году прах писателя был перенесен в Варшаву и захоронен в кафедральном соборе святого Яна.

Б. Стахеев