Повесть о бабьем счастье

ВЕРА ЧУБАКОВА

ОГОНЕК В ЧУЖОМ ОКНЕ КАКОГО ЦВЕТА ВЕТЕР? ЧУЖОЙ БЕДЫ НЕ БЫВАЕТ ПОТОМУ, ЧТО ЛЮБЛЮ ПОВЕСТЬ О БАБЬЕМ СЧАСТЬЕ

ЛЕНИЗДАТ

1987

ПОВЕСТЬ О БАБЬЕМ СЧАСТЬЕ

Что такое счастье? Соучастье В добрых человеческих делах...

Ник. Асеев

Молоденькая проводница, вся в кудряшках, вся в улыбке, едва взглянув на билегы, сказала:

— Ваше купе шестое.

В узком вагонном коридоре не было ни души. Пахло хорошо проветренным помещением.

Лидия устала. Так устала, что казалось, будто ее тяжелые ноги оставляют глубокие следы на голубой ковровой дорожке, протянувшейся во всю длину коридора.

Купе, в которое они вошли с Кириллом, было пусто. В бутылке из-под кефира одиноко торчала крупная ромашка.

Кирилл, приподняв нижнюю полку, устроил чемоданы, подумав, расстелил сверху газету и положил на нее шляпу.

Лидия, откинув голову, прислонилась к холодной, шероховатой стенке и закрыла глаза. Выбившаяся из прически шпилька надавливала на ухо, но не хотелось шевелиться.

«Куда я еду? Зачем?»

Она вздохнула, и Кирилл тотчас же присел рядом, обнял за плечи, ласково упрекнул:

— Ну вот, ты опять за свое! Зачем изводить себя? Все живы, здоровы в полном смысле этого слова. Тебе надо отдохнуть. Имеешь ты право подумать раз в жизни о себе? Мы с тобой будем жить в лесу. Речка, грибы, ягоды... А воздух!

— Ребят жалко. Трудно им будет без...

— Няньки? — подсказал Кирилл. — Ты забываешь, что дети уже взрослые.

Сомкнутые губы Лидии тронула улыбка.

Верно. Взрослые. Гриша даже успел жениться. Только пришел из армии, как следом прикатила девчушка-кроха: маленькая, худенькая, а глаза большущие, с длинными темными ресницами, как у кошечек в мультфильмах — хлоп-хлоп! Ни свободное платье, ни широкий шарф не могли уже скрыть живот.

Не терялся сынок в армии!

— Сколько же тебе лет? — вздохнув, спросила Кро-

ху.

— Восемнадцать. Скоро будет... Через восемь месяцев и одиннадцать дней.

— Школу, ясно, бросила?

— Бросила... — Реснички-крылышки хлоп-хлоп. — Ненадолго.

Хотелось бы Лидии рассердиться, но губы сами растягивались в улыбку. Спросила об отце-матери.

— Никого у меня нет. Только тетя... Но она недобрая, все на меня свалила, сама с книжкой лежит, а я по магазинам бегай, картошку чисть, полы мой, некогда уроки учить.

— Думаешь, теперь у тебя много времени будет?

— Так ведь Гриша поможет!

— Само собой. Ты извини, ма, не успел предупредить. Собирался сказать сразу и...

— Надо было сначала специальность приобрести, а потом уж семьей обзаводиться.

— А мы приобретем специальность! — заверила Кроха. — Мы ж не старые. А знаете, как у нас все хорошо будет? Сами молодые, и дети взрослые. Мы с ними на танцы будем ходить, на каток.

— Ма, брось меня опекать, не маленький,— изрек сын. — А учиться можно. Была бы голова на плечах и желание. Месяца через три-четыре мне третий разряд дадут, уже обещали. Зарплата подскочит, так что проживем, не беспокойся, ма, и дальше учиться буду, дело решенное. На десятилетке не остановлюсь.

— Мы еще там решили, в армии,— подхватила Кроха.— Я Грише книги доставала, какие нужны были. Мы с ним знаете сколько книг перечитали?

— Можно подумать, что других обязанностей в армии у него не было?

Легкий румянец медленно разлился по бледным щечкам Крохи. Она смущенно потупилась.

Лидии стало жалко девчонку. Протянула руку и только коснулась ее головы, как Кроха тут же приникла к ней и замерла.

Так вот неожиданно и появился у нее еще один ребенок. Как Мирослава когда-то...

Мирочка теперь твердо стоит на ногах, хотя она и хроменькая. Закончила училище, ей сразу пятый разряд дали. На ее способности еще в объединении обратили внимание. Сейчас она уже бригадир швейного цеха. Сорок пять девушек работают код ее началом. Изготавливают они там детали для детских и подростковых пальто: полочки, рукава, воротники, борта. А в другом месте все это воедино собирается.

Мира любую швею заменить может, с любой операцией справится. Ее уважают люди, сколько раз с работы приходили посоветоваться, поделиться чем-то. Закроются в маленькой комнате, о чем-то там шушукаются, а потом идут на кухню чай пить. Сами улыбаются, а глаза заплаканы. Был случай, когда Мира вмешалась в развод молодоженов. И так решительно вмешалась, что развод не состоялся. Умеет она с людьми ладить, умеет ссору приостановить, грубость в шутку перевести. А своего счастья так и не нашла. Или счастье ее пока не нашло?

Стыдно Лидии перед дочерью за Кирилла, стыдно за свое решение бросить все и уехать.

Но ведь до последнего дня не верилось, что Кирилл приедет за ней! Можно ли было считать серьезной встречу на курорте? Знали друг друга всего-то месяц, да и то неполный. И любовь за этот неполный месяц родилась, и внезапное предложение:

— Давай поженимся, оба мы с тобой одинокие, немолодые уже...

— Приедешь доаой и забудешь меня на второй же день! — сказала она тогда.

— Не забуду.

— Увидим.

— Увидишь...

И приехал! Даже телеграммой не предупредил, яоил-ся как молния в зимний день и с ходу позвал всех с собой в лес. Дети без всякого стеснения чуть ли не на смех его подняли:

— Жить в захолустье? Э, нет!

Лидия гоже уговаривала Кирилла:

— Не надоело тебе в лесу куковать?

Он только посмеивался:

— Надоело? Да я и дня в юроде прожить не могу: задыхаюсь.

— Что ж мне с вами делать? — отчаивалась Лидия.

Дети, как ни странно, поддерживали Кирилла, во

всем соглашались с ним.

— Имеет право мать пожить для себя? — спросил он их.

— Имеет! — дружно согласились они.

— Хватит вам прятаться от трудностей за материнской спиной.

И снова хор:

— Хватит!

— Тогда я увезу ее.

— Правильно! — засмеялся Гриша. — Я же увез свою Кроху!

Лидия чувствовала себя так, будто ходила перед ними раздетая, будто ее тело даже тряпицей не было прикрыто.

— Поезжай, ма, без всяких,— заключил Гриша.

Мира наступала с другой стороны:

— Он хороший человек, мамочка, сразу видно. Не надо колебаться, мамочка, ты же у нас смелая!

— А как же Кроха? Ей скоро родить, она слабенькая, вдруг что-нибудь...

— Ну да! — возразил Гриша. — Кроху в поликлинике на железный учет взяли. Медицина проверяет ее но всем швам. Нечего тебе за нее бояться.

Он думает — легко не бояться...

Лидия вздрогнула от громко хлопнувшей двери.

— Фу ты, черт! Извините, я вас напугал? — В купе вошел загорелый молодой человек в узбекской тюбетейке, с чемоданами, свертками, коробками. Можно было подумать, что он носильщик и собрал вещи по крайней мере у трех-четырех пассажиров. — Одному мне, пожалуй, не распаковаться.

Кирилл помог парню снять с плеч два чемодана, стянутых ремнями, и, став на лесенку, устроил их в верхней нише.

Вагон оживал от топота ног, говора, прощальных всхлипываний, смеха.

Парень устраивался долго и шумно, потом сел, отдуваясь, вытер платком лицо, снял тюбетейку. Голова у него была гладко выбрита.

Перехватив взгляд Лидии, он засмеялся:

— Волосы начали выпадать. Что ж мне, в молодые годы лысину носить? Бабки посоветовали прокалить голову солнцем, помогает, говорят.

Минуту спустя на столике появились бутылка, вареная курица, котлеты, похожие скорее на лепешки, и баночка с маслом, закутанная в марлю.

— Меня зовут Иваном, Ваней,— представился парень. — Давайте вместе поужинаем? Не обидьте отказом. Видите, сколько у меня тут всякой всячины? Одному разве управиться? Мне везет на хороших людей. Я — таксист. Наговоришься за дет,, язык к концу смены отказывает. Зато всякие новости узнаешь, знакомыми обзаведешься.

Кирилл поддержал компанию. Ваня явно нравился ему.

Лидия смотрела в окно, но мысли ее были далеко от озабоченной, суетной жизни перрона. Она тревожилась за Кроху: кто ей поможет с новорожденным? А Мира-то как будет жить? Болг'т за нее душа. Неродное дитя, а как близко к сердцу прилегло.

Давно это случилось. В войну. До сих пор видится ей родной Севастополь в пожарищах, а запах разрушенных домов въелся в память, как съедается угольная пыль в кожу шахтера.

Виделись ей Инкерманские штольни, где спасались от бомбежек женщины и дети. Это было мрачное, вырубленное в скале помещение, раньше там размещался завод шампанских вин. Люди спускались туда по жиденькой, шаткой лестнице, как в колодец, спали вповалку на деревянных щитах с дырками для бутылок, среди копоти, горшков, детского звенящего стона: «Пить-пить-пить...»

А ночью проснешься — и сграшно станет, Двигаются среди спящих какие-то сгорбленные фигуры со свечами в руках. Они отыскивают свои места, а кажется, будто это санитары осматривают поле боя после жестокой бит* вы.

Подняться наверх, подышать свежим воздухом можно было лишь в короткие ночные передышки — днем немцы беспрестанно обстреливали вход в штольню.

А потом в штольню спустился военный. Лица его не было видно, зато слышался суровый голос:

— Товарищи! Все, кто может, помогите в госпитале,— он в соседней штольне...

Вместе с матерью и другими женщинами Лидия стала ходить в госпиталь, помогала там, чем могла: кормила и поила раненых моряков, поправляла им постели, убирала, а по вечерам пела им песни про Катюшу, про синенький платочек и про то, как «крутятся, вертятся фрицы в горах, крутятся, вертятся, чувствуя крах. Крутятся, вертятся, пальцы грызут, а Севастополь никак не возьмут!».

Однажды у входа в штольню взорвалась машина с боеприпасами — в нее угодил немецкий снаряд. Дым, густой, смрадный, повалил в палаты. Кто мог самостоятельно двигаться, выбрался наверх — будь что будет, не задыхаться же в дыму. Лежащим надевали противогазы, а кому повязка мешала — прикладывали к носу вату, смоченную противодымной жидкостью.

Лидии некогда было надевать противогаз, некогда было прикладывать к своему носу вату. Она перебегала от койки к койке и утешала, уговаривала, обещала что-то и врала про мощный вентнлятор, который вот-вот запустят, надо потерпеть пять — десять минуток.

Она потеряла сознание. Пришла в себя наверху, лежала в тени под серым камнем...

Но вскоре в штольню, где прятались женщины и дети, снова пришел военный и велел всем, кто может, пешком добираться до Казачьей бухты. Транспорт только для раненых и детей.

Наши войска покидали Севастополь...

Лидия так и не простилась со своими ранеными, не пустили ее больше в госпиталь, а ей хотелось узнать, как чувствует себя обожженный танкист с Украины, Федор. Накануне она соорудила ему каркас из палок, накинула на них простыню, чтобы она не касалась ран и не прилипала к телу,— обожженных не бинтовали.

А еще там остался раненный в грудь Виктор Зайцев. Он все звал какую-то Катю.

Никогда не забыть ей, как тяжело умирал Коля Прокопенко. Он был ранен в жияпт и все время просил воды. Пить ему было нельзя. Он сердился: «Тебе воды жалко? Приходи на камбуз, я тебе целое ведро дам... И про рай брось напевать, я скоро умру. И ты это знаешь...»

Он лежал на спине, подогнув одну ногу, и покачивал ею из стороны в сторону. Уже и глаза закатились, и нос заострился, а нога все покачивается, покачивается. Загорелый, красивый, чисто выбрит. За час до ранения побрился...

Не забыть и серое небо над Казачьей бухтой, темные силуэты кораблей, пришедших за севастопольцами, густую, встревоженную толпу на морском ночном берегу.

Едва началась погрузка, толпа завертела Лидию, стиснула, оторвала от матери и понесла: ни остановиться, ни повернуться, ни вещи подобрать. Где-то стреляют, где-то прерывисто гудит, будто принюхивается к морю, самолет; люди кричат, ругаются, стонут, и вдруг над всем этим отчаянный вопль мамы:

— Лида! Доченька! Ли-и-да-а!

С тех пор Лидия не видела своей матери. Искала ее после войны, куда только ие писала, к кому только не обращалась. Даже следов не нашлось...

На эсминец, куда погрузили раненых и куда толпа внесла Лидию, налетели немецкие бомбардировщики. Люди, оглушенные выстрелами, облитые водой, взлетавшей от взрыва бомб_; вдавливались в палубу, словно она могла втянуть их в себя, спрятать, защитить.

Какая-то старушка с ребенком на коленях с силой прижала к себе голову Лидии и потребовала:

— Молись, детка, повторяй за мной!

И Лидия исступленно твердила: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое...»

Утром в Новороссийске старушку, еле живую, сняли с корабля и отправили в больницу.

— Девочку ты никому не отдавай,— успела она шепнуть. — Христом-богом прошу, не отдавай, она хроменькая, сиротка, одна из всей семьи уцелела — бомба в дом попала. Мирославой ее зовут, мы по-соседски жили. Скажи, что твоя сестренка. Через недельку я встану и заберу ее.

Но старушка больше не встала.

Лидия хотела отдать ребенка в детский дом. Сначала в Краснодаре, затем в Красноводске. (Как они страдали от жажды в этом городе! Воду привозили в цистернах, желтую, горячую, чем больше пьешь ее, тем больше пить хочется, а во рту будто ржавчина.) А во Фрунзе, куда полагалось доставить эвакуированных, она уже не могла расстаться с девочкой. Нашла квартиру, вернее, угол, Миру выдала за свою сестренку. Но когда она первый раз уходила на работу, молчавшая до тех пор девочка вдруг бросилась за ней с криком: «Мама!» — и вцепилась в подол.

— Никуда ке денется твоя мама,— сказала хозяйка, с укоризной взглянув на Лидию. — Врать-то зачем было? Я ж не жених...

Никому никогда не рассказывала Лидия об этом. И девочка ничего не знает...

— Вы хоть бы крылышко попробовали,—-услышала Лидия голос Вани и скороговоркой проговорила:

— Нет-нет, спасибо, нет...

Поезд, оказывается, еще не тронулся.

В купе вошла насупленная женщина в детской шапочке с помпоном. Не сказав ни слова, она поставила чемодан на полку, где сидел Ваня, повесила на крючок сумку с помидорами, затем, окинув взглядом столик, заставленный едой, двумя пальцами, как щипцами, выхватила из кефирной бутылки ромашку и выбросила ее за окно.

— А если б на голову кому-нибудь? — спросил Ваня.

Женщина молча вышла и вскоре вернулась с комплектом постельного белья. Не обращая ни на кого внимания, она тут же принялась стелить. Двигалась она, расставляя локти, задевая вс-гч и все. Пришлось выйти из купе и подождать, пока она устроится.

Но она продолжала устраиваться и после того, как все вернулись: сняла чулки с круглыми резинками, пошуршала ладонью по своим подошвам и легла, отвернувшись. Когда же Ваня попытался снова сесть на старое место, она резко придвинулась спиной к краю полки и вытянула ноги.

Ваня засмеялся:

— Вредно, бабуся, нервничать. Нервные клетки не восстанавливаются.

— Садитесь сюда,— пригласил Кирилл, придвигаясь ближе к Лидии. — Поместимся.

— Бывают же такие люди,— сказал Ваня, глядя на широкую спину попутчицы. — У самих плохое настроение, так надо и другим его испортить.

Вагон плавно тронулся. От окна метнулись какие-то тени. Кирилл задернул занавески, и сразу же зажегся свет, будто выключатель таился именно в этих занавесках.

Кудрявая проводница принесла постельное белье и вежливо спросила:

— Чай будем пить?

— А то как же? — встрепенулся Ваня. — В поездке, и без чаю? Всем по паре стаканчиков — шесть, значит... А ватрушку будете? У меня ведь ватрушка есть.

Проводница, смеясь, унесла с собой кусок ватрушки.

Ваня опять подсел к столику.

— Люблю компанейских людей, простых, чтоб без всяких там яков. Поговорить но душам люблю, не могу долго молчать, распирает в груди, будто слов, как воздуха, наглотался, а не выдохну — нутро лопнет.

Он засмеялся и принялся потрошить курицу.

Кирилл обнял Лидию за плечи, склонился к ее лицу, тихо сказал:

— Вот ты сидишь со мной рядом, а я не верю этому. Не могу поверить, что ты со мной...

— И я... Ты как бы снишься мне...

Кирилл поцеловал ей руку, и она подумала, что он первый мужчина, которого она любит. Всегда вокруг нее увивались те, о ком говорит: «На тебе, боже, что мне негоже!»

Вспомнился один, до войны еще, кажется Семеном его звали, высокий, прыщеватый. Танцуя, он наступал на ноги и трясся, подпрыгивая. Никто с ним танцевать не хотел. Выручала Лидия: жалела. У него было такое страдающее лицо, когда он подходил к ней. А однажды, когда ее подруга не смогла пойти в кино и она отдала билет Семену, чтоб не пропал, услышала, как он хвастался: «Лидка сама за мной бегает, в кино за свой счет водила!..»

Из-за своей дурацкой жалости, ненавидя и себя, и того, кого жалела, Лидия танцевала, позволяла провожать себя, случалось — и целовать, лишь бы утешить, помочь. А тот, кто нравился ей и стремился к ней, так и не мог перешагнуть через стену окружающих ее несчастненьких.

Замуж она вышла тоже из жалости. Соседи пригласили ее отпраздновать День Победы. Никогда не забыть ей, как за праздничным столом в тот день переплеталась радость с горем. Тут же обнимаются со счастливыми слезами, и тут же:

— Двойняшки мои родились в один день, в один день и погибли, мина накрыла...

— Второй год лежит мой муж в госпитале, и поднимется ли? Легкое пробито, почки одной нету, правую

ногу подрезают да подрезают, господи боже мой!

— Доченька не вернулась... Невеста. Жених телеграмму прислал, с Днем Победы поздравляет, а Олечки...

— Ты мне назови хоть дом или двор какой, чтоб у кого целы все остались!

...А потом еозник на пороге, раскинув крестом руки, парень в полинялой гимнастерке с расстегнутым воротом.

— С праздником! — заискивающе произнес он. — С великой нашей Победой!

Ему никто не ответил.

— И вас также,— сказала Лидия и на свой страх и риск добавила: — Чего же вы в дверях стоите?

Хозяева переглянулись и дали парню водки:

-- Выпей, Андрей, и иди себе!

Прежде чем выпить, Андрей долго присматривался к рюмке, поднимал ее на свет, выпил и попросил еще одну: «Чтоб сразу дошло...»

Хозяйка пожала плечами, но к столу Андрея все же пригласила, придвинула закуску. Лидия поняла, что ему здесь не рады, видно, хорошо знают.

Андрей положил себе на тарелку кусок рыбы в томате и сказал:

— Жена моя хорошо рыбу готовить умела. И не только рыбу... К ней вся улица за рецептами ходила...

— Закусывай, раз выпил,— перебила хозяйка. — Все люди, как выпьют, едят, а ты.,.

Андрей будто не слышал ее:

— Будь они трижды прокляты, эти фашисты! Замучили мою Наташу. Больше жизни ее любил... Простить себе не могу, что уступил ей тогда. Увязалась за мной, хоть убей: «Ты моя иголка, я твоя нитка, куда ты, туда и я, вместе партизанить будем». Помню, я даже кулацком ее по пальцам пристукнул — она за борт кузова вцепилась. А пальчишки у нее тонюсенькие, с перстеньком.

Подарил ей к Восьмому марта... Командир смотрел на нас, смотрел, а потом рукой махнул: «Ну и настырная она у тебя, Андрюха! Пускай едет с нами!» Кто ж думал...

— Не терзан ты себя так,— сказал кто-то из гостей.

Женщина, что сидела рядом с Лидией, сказала ей

тихо, потянувшись к уху:

— Пропадает человек... До войны капли в рот не брал.

— Не брал,— подтвердил Андрей и потер пальцами лоб, кожа прошелестела, как бумажная,— до того худое, сухое было у него лицо. — Я как чувствовал: не хотел брать Наташу с собой, а она командиру...

— Постойте, постойте! — крикнула хозяйка. — А про пирожки с капустой и позабыла! Сейчас принесу, погодите!

Она шумно встала из-за стола и вскоре вернулась с блюдом горячих пирожков.

— Вот такая же девчушечка была. — Андрей кивнул на Лидию. — Беленькая, под мальчишку стриглась... Сны страшные вижу, люди, хоть не ложись. Как только глаза закрою, так и сон является, один и тот же: будто стоит возле моего дома черная лошадь. А к ней Наташа за шею привязана. Одета как невеста, вся в белом. И фата... Немец поднимает кнут, лошадь срывается с места. А за ней Наташа по камням, по пыли... Где капля крови упадет, там красный цветок вырастает, и уже по всей земле красные цветы, ступить ногой негде. Наташа на помощь меня зовет, а я с - места не могу сдвинуться, ноги в землю вросли. Просыпаюсь от своего крика...

Андрей неловко повернулся и локтем смахнул со стола хрустальную рюмку — она разбилась с колокольным звоном.

Хозяйка вскочила, сжала кулаки:

— Выпил, поел и шел бы себе, шатун несчастный!

Андрей спслз на колени и принялся подбирать осколки. Лидия неожиданно для себя оказалась рядом:

— Я найду... Мы найдем такую рюмку... И вернем.

А ночью ей приснился страшный сои Андрея. Только

к лошади была привязана не Наташа, а она сама. И тоже в подвенечном наряде.

«Расскажи, где партизаны?» — требовал немецкий офицер.

«Будьте вы все трижды прокляты!» — крикнула Лидия.

Немец стегнул лошадь, и Лидия страшно закричала.

Утром она отправилась разыскивать Андрея. Жил он в захламленной комнате, пепроветренной и непобе-ленной. На плите валялись сухие картофельные очистки и рыбьи кости, а духовка была забита пустыми водочными бутылками. Сам хозяин комнаты спал под старым пальто, обсыпанным пухом, как снегом. На столе хозяйничала кошка — языком мыла тарелку. Лидия хотела согнать ее, но она лапой ударила по руке и приняла оборонительную позу: уши торчком, усы шилом, хвост дугой, и, когда Лидия протянула руку, зашипела, как змея.

Лидия бесцеремонно разбудила Андрея, велела принести и нагреть побольше воды и принялась за уборку. Вымыла, вычистила комнату, выбросила ненужное тряпье и сказала ошеломленному хозяину:

— Я с тобой останусь.

— А ты что, тоже одна?

— Не одна. У меня дочь. Только одному тебе скажу: она сиротка, родители от бомбежки погибли. Но для всех она моя родная дочь, понял?

Андрей приложил руку к груди:

— Вынул бы свое сердце и отдал бы его тебе, хорошая, так ведь нет у меня сердца! Разбилось на проселочной дороге... Вместе с Наташиным...

— Я с тобой останусь,— упрямо заявила Лидия. — Погибнешь один.

Поженились они. Прожили четыре года. Родился у них сын, Гриша.

Все эти годы, обнимая Лидию по ночам, Андрей звал Наташу. И пил, пил, пил. Утром бросался на колени, плакал, обещал выправиться, а вечером являлся домой пьяным.

Думала спгсти Андрея... Пьяный, он попал под машину — и сразу насмерть...

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — спросил озабоченно Кирилл.

— Нет, нет, голова немножко...

Упросил ее принять таблетку от головной боли.

— У бабки моей четыре подружки, с двадцатых годов вместе,— рассказывал Ваня. — Домишки впритык, отношения у них, скажу прямо, лучше, чем у других родственников. Какую они мне встречу закатывают, знали бы вы! На вокзал приходят все пятеро, отбирают мои вещи и даже пиджак самому нести не позволяют, Чемодан двое тащат, сунут палку под ручку и — полный вперед! А я среди них — как Гарун аль-Ра-шид.

Лидия взяла полотенце и вышла в коридор. Вагон качался из стороны в сторону, как сито, будто просеивал пассажиров.

Двое, парень и девушка, тесно стояли у открытого окна, и ветер теребил, смешивал их волосы.

Лидии почему-то показалось, будто она плывет по морю, а рядом с поездом убегает не земля, а вода. Голова кружилась, подташнивало, смешанное чувство — и желание ехать, и желание вернуться — томило ее.

Когда она вернулась в купе, постель ее была уже приготовлена.

«Зачем ты? Я бы сама...» — сказала она Кириллу взглядом.

Никто никогда о ней так не заботился. Это было до того непривычно, что даже удивляло: «За что?»

— Но бабки меня в такие условия поставили, что я не могу приезжать к ним без подарков! — оживленно делился Ваня. —■ Разоряют начисто! Одной ситец или сатин на платье, другой — рейтузы с начесом, третьей — полушалок, четвертой — туфли-муфли. И пятой что-то надо! Никого обидеть не хочется. Приведут меня бабки домой, а там уже на солнце вода греется — ив тазу, и в ведре, и в поливалке,— из поливалки они будут окатывать меня после мытья, ополаскивать. Одна возле меня вертится, а четверо чемодан трясут, вещички на солнышко вывешивают: «А как же иначе, пущай проветрятся, Ванюша!» Так до позднего вечера мое добро во дворе на веревке и болтается.

— Ты ложись, Лида,— посоветовал Кирилл. — Устала ведь. Ложись, дорогая.

Она разделась, спрятавшись за поднятой Кириллом простыней, и залезла под легкое одеяло, неприятно пахнущее хозяйственным мылом.

— А подношений сколько! — не унимался Ваня.— Одна бабка варенье тащит, другая — мед, третья специально для меня овощи консервировала да закатывала...

— Спи и ни о чем не думай,— сказал Кирилл, поправляя одеяло. — Или думай обо мне.

Она улыбнулась ему.

Нет, не все браки совершаются на небесах. Не все...

Кирилла она встретила в санатории. Соседка по палате уговорила ее пойти на вечер отдыха, после обеда потащила в парикмахерскую, заставила получше одеться.

— Приехала, так отдыхай, а не сиди как мышка в норушке! — заявила она. — Потанцуем, повеселимся, зарядки на год хватит.

— Я забыла, когда танцевала в последний раз,— призналась Лидия. — До войны еще...

— Ничего, втянешься... У меня к тебе просьба, подружка: после танцев сразу домой не возвращайся, погуляй маленько на кислороде, мне с моим партнером потолковать наеднне надо. Сегодня ты мне создай условия, завтра я тебе.

— Мне такие условия не понадобятся.

— Не зарекайся! Может, и ты кого найдешь.

— Кого? У меня двое взрослых детей. Мне уж сорок шесть.

— А мне только пятьдесят три. Ладно, хватит разговоров, пошли, а то всех кавалеров порасхватают!

В танцевальном зале Лидия отодвинула свой стул в самый дальний угол и спряталась за спины женщин.

Музыканты заиграли вальс.

Всех женщин, кто сидел рядом или неподалеку, пригласили танцевать. Лидия осталась в своем углу одна.

Музыканты сразу же, без перерыва, переключились на фокстрот. Лидия чувствовала себя как человек, которого пригласили к столу, а прибор поставить забыли. Выход один — уйти. Она с трудом пробиралась сквозь прыгающее, резвящееся, толкающееся веселье, со стыдом думая, что над ней сейчас все посмеиваются: в парикмахерской была, нарядилась — и ничего не помогло, не нужна никому. Забыла свои годы, дура старая.

Ее неожиданно остановил какой-то человек:

— Разрешите?

Они танцевали легко и согласованно, не пропуская ни одного танца, но Лидия так и не решилась взглянуть в лицо своему партнеру. Видела лишь красный галстук на рубашке кремового цвета и густые седоватые волосы.

В следующую субботу всех желающих пригласили поехать на экскурсию в горы. Выдали сухой паек, посоветовали потеплее одеться. У Лидии была с собой тонкая шерстяная кофточка, и все. А тут еще и место ей досталось на последней скгмье автобуса. И не понять, отчего тряслась: то ли от холода, то ли из-за кочкастой дороги.

Она не рада была уже этой поездке, съежилась и только что не плакала вслух. Вышла на привале — и хоть назад пешком топай. Но вдруг перед ней возник красный галстук на кремовой рубашке: «Давайте поменяемся местами, я — впереди, у окошка». Он накинул ей на плечи свое пальто, пахнущее чуть-чуть подгорелой хлебной коркой.

Это неожиданное участие растрогало ее. Не баловали ее вниманием. Вот совсем недавно был такой случай: прибежала к лей соседка — справляла свадьбу дочери, позвала: «Идем к нам! Молодых поздравишь!»

На свадьбу без подарка не пойдешь, а денег до зарплаты оставалось мало. Лидия думала недолго: достала из шкафа хрустальную вазу — большую, красивую, на высокой ножке, вымыла ее, звенящую, сверкающую, мылом и щеткой, завернула в новое полотенце и пошла на праздник.

Невеста обрадованно ахнула: «Вот спасибо!» — и побежала спрятать вазу подальше, чтоб не разбили. Потом она к жениху вернулась, танцевать.

Гости заняты были: кто едой, кто танцами. О Лидии никто и ке вспомнил. Она постояла немного возле порога и ушла.

Не раз такое с ней бывало. Давала себе слово никому не делать добра. Но при первом же случае, при первом обращении делала то, что ее просили, и не ждала никаких благодарностей, привыкла обходиться без них.

Теперь сидела она на удобном месте, в накинутом на плечи согревшем ее пальто и с трудом боролась со слезами: не дай бог увидит кто, что плачет, ведь плачет она потому, что ей хорошо...

Спустя несколько дней она увидела на своей тумбочке букет из ярко-красных пионов.

— Твой птицелов притащил,— сказала соседка.— Видно, чуть свет на ноги поднялся, дал цветочникам заработать.

— Почему птицелов? — удивилась Лидия.

— Ор-ни-то-ло-гом работает. Он тут выступал до твоего приезда. Попросили его. Про птиц рассказывал, как их ловят, кольцуют, сколько птица может пролететь без отдыха, для чего люди изучают птичьи перелеты, миграциями они называются. Интересно рассказывал! Ты как считаешь, вороны перелетные птицы?

— Вроде нет. Зимой их видела.

— Эге! Перелетные! Те, чго у нас живут, на зиму улетают южнее, а северные — к нам жалуют. А гуси, кто бы мог подумать, побили рекорд высоты. На девять километров поднимаются! Челоьек в четырех километрах задыхается, а гусаку хоть бы хны. Да ты порасспроси своего птицелова, он тебе специально лекцию прочитает. Приглянулась ты ему, вижу. Интересный мужчина. Вдобый. Может, и стакуетесь?

— Да ты что?

— А ничего. У него жена умерла, говорили тут. Он до твоего приезда ни с кем дах<е не разговаривал, один ходил, не то чтоб танцевать. А многим нравился, к нему даже навязывались бабы. А ты такая, что к тебе надо навязываться... Завидую! А я нетерпеливая. Ты никому не говори, что у меня мужа нет, я только с тобой пооткровенничала. Другим говорю, что и муж есть, и трое детей: два мальчика и девочка... Такое про свое семейное счастье наплету, что и сама поверю. Мужа на войне убили. Живу с тех пор одна. А пошла б за любого. Так в семье пожить хочется. Покормить кого-то, обстирать, пожалеть... Чего бы твоему орнитологу не обратить на меня внимание?

Орнитолог... Звучит-то как красиво. Лидия и не знала, что есть такая специальность и что перелетом птиц интересуются ученые.

Она сама себя называла кухонной копушей. Не было у нее времени читать, погулять в парке, хотя он всего в трех автобусных остановках от ее дома, поболтать с соседками в дворовом сквере. Но она выкраивала время для оперы. Ни драматические спектакли, ни концерты не доставляли ей такого наслаждения, как опера. Разве словами да жестами, пусть и выразительными, скажешь то, что можно передать музыкой и пением?

Она никогда не заглядывала в программу, не хотелось ей знать, кто кого играет. Никто никого не играл. То, что она видела на сцене, что слышала, было не игрой, а жизнью. Любовь торжествует над смертью, благородство над злом. Словно очищаешься вся.

Лидия работала кассиром в сберкассе. Ей нравилась эта работа. Когда весь день на людях, с людьми, свои неполадки и непорядки отодвигались на потом. И главное, надо было подтягиваться, следить за собой. Хочешь не хочешь, устала не устала — следи. И чтобы прическа была в порядке, и одежда, и руки. Сколько глаз оглядит твою голову и руки, пока считаешь или выдаешь деньги?

«Руки у тебя красивые, мама,— говорила Мирочка.— Как у пианистки».

Кириллу тоже нравились ее руки. Он говорил: «Ты, Лида, какая-то очень теплая, удивительно теплая. И чистая...»

Хороший Кирилл человек, ничего не скажешь, хороший. В санатории они ходили вместе на концерты, в кино, гуляли в парке по вечерам. Кирилл все о ней расспрашивал. И о себе тоже рассказывал. Вырос он в крестьянской семье, тринадцатый по счету ребенок. Попробуй накормить-одеть такую ораву! Трудно родителям приходилось.

— Вся чертова дюжина по сей день здравствует,— смеялся Кирилл. — Съедемся к старикам на Новый год — это уж как правило: Ноеый год только с родителями встречать — разместиться негде, все приезжают с детьми и внуками. Каждая семья пирамидой устраивайся. Гомон, веселье, смех. И старикам радость.

Кирилл с любовью рассказывал о своей большой родне, но живет отдельно.

— Пожил в лесу и понял, что в тишине, как в лекарстве, нуждался. Душой отдыхаю. Ты когда-нибудь слышала лес? Закроешь глаза, замрешь — и как будто ты сам часть этого леса... И ты это почувствуешь, я уверен.

— А дети, значит, пускай как хотят, так и живут?

— Правильно. Пускай как хотят, так и живут. Не надо баловать их. Ты для них была нянькой.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь моих детей!

— Готов поиерить — идеальные дети. Но ведь ты, в силу своего характера, так и будешь прислуживать им!

— А как же иначе, если жить вместе? .

— Жить отдельно. Надо жить отдельно. Детям нужна самостоятельность, опека, поверь, утомляет...

— Что за черт! — ругнулся Ваня. — Нас в обратную сторону, что ли, везут? Ничего не понимаю... Ехали в одну сторону, теперь возвращаемся. Может, я поезд перепутал?

— Нет, все в порядке,— спокойно отозвался Кирилл.— Это ошиблась ваша так называемая пространственная память.

— Какая, какая память? — переспросил Ваня.

— Вам приходилось собирать в лесу грибы? — вместо ответа спросил Кирилл.

— Да. А что?

— Бродишь по лесу целый день: то в одну сторону потянет, то в другую, а сколько возвращений и поворотов? Заблудиться не мудрено. Но наша память стоит на страже, она, как говорится, все на ус наматывает и высчитывает равнодействующие. Мы этого не замечаем, потому что наша пространственная память работает верно. Ну, а если она ошибется, так тут ее ничем не переубедишь, пока она не разберется сама. Кстати, это единственная врожденная способность человека к ориентации.

Ваня покашлял. Возможно, выражал сомнение.

Кирилл взглянул на часы:

— А не пора ли нам спать? Скоро одиннадцать.

— Пора так пора,— охогно согласился Ваня. — Пусть везут куда хотят, утром псе выяснится. А теперь— на боковую. Покемарим с аппетитом. Спокойной ночи всем, приятных сновидений!

Не успел он забраться на свою полку, как тут же захрапел.

Угрюмая попутчица, сказав «балбес!», пяткой боднула верхнюю полку.

— Кто там? — спросил Ваня и снова захрапел.

— Спокойной ночи, Лида!— Кирилл вдруг засмеялся.

— Ты чего?

— Да вот вспомнил... Во время войны один пленный румын вместо «спокойной ночи» говорил «скупой ножик». Видишь, дорогая, как за разговорами время быстро пролетело, скоро утро, а в полдень мы уже будем дома.

Лидия вздохнула: «Мой дом остался позади...»

Она повернулась лицом к стене, чуть ли не к носу подтянула левое колено, а правую ногу вытянула. Только так и могла уснуть. И Мира так спит, с детства приучила, поворачивала ее, сонную, на правый бок.

Чем ты сейчас занята, девочка моя?

А Кроха что делает? А Гриша? Не спят, конечно, сидят на кухне, разговаривают. Кроха, как всегда, на коленях у Гриши. Сначала Лидия стыдила: «Что за моду взяла?» Но Кроха присядет к столу, как все, потом так жалобно, просяще посмотрит на Гришу, ресничками своими хлоп-хлсп, и, смотришь, уже сидит на его коленях. Скоро у Гриши будет два ребенка...

Мира, конечно, молчит, а возможно, плачет. Ей незачем притворяться сейчас веселой и беспечной. А когда все лягут, возьмется она за свой дневник?

И вдруг Лидия поняла: не возьмется! Не нужен он ей теперь, не нужен.

Тетрадку Лидия нашла случайно, перебирала в шкафу белье и наткнулась. Раскрыла, прочитала первую страницу и уже не смогла оторваться. Разве не болела у нее душа за Миру? Разве не рада была она узнать, что у девочки есть любимый человек? Димка какой-то. Захотелось повидаться с ним. И одной встречи для матери достаточно, чтобы определить, порядочный ли он человек или трепач. Уж больно много красивых слов говорил он Мире. Она все добросовестно записала: «Снежинка, грезочка, ягодка, цветок».

За три дня до отъезда Лилии и Кирилла дочь ска-зала, что ее пригласили в театр.

«Димка!» — порадовалась Лидия, а вслух сказала:

— Ну что ж. это хорошо. Иди!

— Мамочка, я должна сегодня выглядеть... Какое платье мне лучше надеть?

Приоделась, прическу у зеркала поправила, волосы у нее густые, вьются сами по себе. Глаза хорошие, посмотришь — и поймешь: душа чистая, правдивая. А зубы — как один — белые и ровные, мелковаты правда. Но это не помеха. Помеха — ножка хроменькая.

Мира как-то призналась:

— Мне всегда кажется, что люди вслед смотрят, так бы и побежала, скрылась, спрягалась от всех...

— Глупенькая,— страдая за нее, сказала Лидия.— Каждый человек своим делом занят, зачем ему присматриваться, тоже еще придумала, глупенькая!

Уходя в театр, Мира просила не беспокоиться о ней, придет вовремя, а если задержится, ничего страшного. Все будет хорошо.

«Как же я могу не беспокоиться о тебе, доченька? Пока ты не найдешь хорошего человека, пока не будет у тебя своей семьи, сердце мое не перестанет болеть за тебя...»

В тот вечер Гриша с Крохой тоже ушли из дому: «Крохе на воздухе надо побыть’»

Лидия прятала глаза: «Они же из-за меня из дому убегают, паршивцы! Условия создают. Стыд-то какой!» А Кроха со своей наивной прямотой начисто сразила ее: уходя, подмигнула вдруг, как заговорщица. Ну что ты с ней будешь делать!

Дети ушли.

Украдкой поглядывая на Кирилла, Лидия искала себе работу. Но все уже, кажется, было вымыто, вычищено, постирано. Обрадовалась, заметив, что маленькие задергушкн на окне не очень свежи. И кухонные полотенца есть уже использованные. Сполоснуть их надо сейчас и просушить на чердаке, к утру высохнут. Ми-рочке легче будет начать хозяйничать.

Выстирала занавески, полотенца, поднялась по лестнице на чердак — там постоянно веревки висят, весь чердак оплели. Осторожно приоткрыла дверь и остановилась: кто-то плачет. Вгляделась и увидела в светлом проеме окна скорчившуюся фигурку.

Мира?!

Лидия попятилась, не дыша, прижимая к груди мокрое белье. Так и спускалась, нащупывая сзади ступеньки, не отводя взгляда от чердачной двери.

Развесила свою стирку в ванной, приготовила Кириллу постель, сама она с дочерью спала. Легла. Притворилась спящей. Спасибо Кириллу за скромность, понимает все, ни разу не сделал того, что оскорбило бы, заставило ее страдать от смущения, неловкости.

Скорее бы Мира вернулась!

Затихла, замерла, а сама так прислушивалась к шороху за дверью, что, казалось, даже уши вытянула.

Мира вернулась следом за Гришей и Крохой. Сначала Гриша и Кроха бегали в коридоре, ловили друг друга, хохотали. До чего же эти ребятишки весело живут, смотреть на них радостно, всю жизнь бы так. Потом они на кухне о чем-то долго разговаривали. И Мира смеялась с ними.

Лидия почти всю ночь не слала, обнимала дочь: то волосы ей со лба откинет, то одеяло поправит, то легонько погладит по плечу. Приласкать бы ее, согреть так, чтобы ласки этой ей на всю жизнь хватило...

В день отъезда Лидия еше раз заглянула в дневник — он лежал на своем месте.

Зашла в ванную, пустила воду, пусть думают, что она моется или стирает, а сама скорей за тетрадку. Надо же было узнать, чем Димка обидел девочку, что у них там произошло, даже в театр не пошли! А что, если она ничего об этом не писала?

Писала!

И о театре — понравилось, но что — ни слова, и о Димке: «Сегодня он первый раз сказал, что любит меня и что без меня ему жизнь не жизнь...»

«О господи! Так ведь это же она придумала любовь ради меня! И дневник завела, подсунула под руки: «Не беспокойся, мама, все у меня хорошо, сама видишь...» Мира, Мира ты моя, родненькая...»

Теперь ей и вовсе некогда будет думать о себе, для себя жить, забота о Крохе ляжет на ее плечи. Может так случиться, что у чужого счастья будет всю жизнь греться. Познакомить бы ее с хорошим человеком!..

Лидия глубоко, до колотья в груди вздохнула и услышала чье-то протяжное, побулькивающее похрапывание.

Вагон покачивался мерно, убаюкивающе. К окнам липла густая темень с редкими, расплывчатыми и холодными огнями.

Хоть бы на полчаса забыться! Сердце болит и болит. Вспомнила, что забыла отдать в химчистку свое пальто, для Крохи перешить гго хотела. Гришу после армии не успели ни одеть, ни обуть, а ему надо все за-ново покупать: от носков до шапки. С тех пор как в доме появилась Кроха, все покупалось только для нее. Приехала она в одном платьишке, шарф еще, а туфли— одно название: подметки-листочки. Да еще ходит она — коленка о коленку трется и туфли внутрь кривит, каблуки до основания стерты были, превратились в треугольники.

А сколько им денег да ума понадобится, чтобы ребенка встретить? Ему ж, как невесте, приданое надо готовить: и кроватку, и коляску, и ванночку, и во что завернуть, одеть. Тяжело в такое время без матери...

Вспомнилось Лидии, как проснулась она однажды среди ночи и услышала стон. Вскочила испуганная и увидела Кроху: стоит, бедолажечка, на коленях возле кровати, мается. Усадила ее, дала попить, полотенце на колени положила, голову ладонью попридержала. Легче девчушке, конечно, не стало, но все же не одна ночью со своей мукой. А Грише что? Ему в барабан над ухом бей, не проснется.

Ох, Гриша, Гриша! Пойдет ли он дальше учиться? Неохотник был до учебы, из класса в класс на спасительных троечках перекатывался: «Главное, ма, знания, а не отметки!» Поговори с ним.

В машиностроительный, говорит, пойду. А хватит у него терпения к экзаменам готовиться? Институт — не школа, там тройки не выручат. Вот тебе и взрослый сын, вот тебе и глава семьи...

А как-то эта семья питаться теперь будет? Не заставь Кроху супу поесть, сама не захочет, значит, и приготовить поленится. «За границей, мама, первое не едят!» — заявила как-то.

Мире кухней заниматься некогда: скоро занятия в техникуме начнутся, пообедает в столовой, а оттуда на лекции. Гриша останется ненакормленным, так всухомятку и будут перебиваться. А Кроху подкормить надо, организм поддержать, она слабенькая, хилая, врач сказал — истощение от систематического недоедания. Это в наше-то время! Масла Кроха не ест, чай пьет без сахара. Накричала на нее, она в слезы:

— Я, что ли, виновата — меня тошнит от масла. Тетя никогда не покупала. И чай без сахара пили. Она говорила: «Что у тебя в брюхе, никто не видит, лучше вещь какую купим».

«Попалась бы мне эта тетя под горячую руку! Господи, как же это я решилась бежать от детей в такое трудное для них время? Защитника нашла! А защитник такой, что пылинки сдувать будет, в покой-тишину везет. Грибы, кгоды, речка... А сердце куда пристроишь? Будет оно рваться из клетки, пока о железные прутья в кровь не разобьется. Ой, что же мне делать? Делать-то мне что?!»

Уткнулась носом в подушку и заплакала. Плакала она долго, молча, отчаянно, все у нее в груди разболелось от этих слез.

Когда открыла глаза, в купе уже пробивался рассвет.

Ваня, свесив голову, тихо сказал:

— Вы всю ночь плакали...

Поболтались перед глазами его ноги в пестрых носках, и спрыгнул он на коврик, как мячик, неслышно, мягко.

Когда он вышел из купе, Лидия быстро встала, наскоро оделась, пригладила руками волосы и, с трудом приподняв полку, вытащила обой чемодан. Скатившуюся шляпу Кирилла аккуратно положила на газету. По* искала бумаги, чтобы оставить записку. Не нашлось.

Написала на салфетке, мягкой, как тряпочка: «Извини ты меня, родной, не могу иначе. Очень хотелось иначе, да ничего у меня не получилось... И еще спасибо тебе за все, не поминай лихом...»

Вернулся Ваня, посмотрел встревоженно ей в лицо, молча взял чемодан и вышел.

Кудрявая проводница остановила их у своего распахнутого купе:

— Так вам же еще ехать и ехать!

— Знаю,— сухо отозвалась Лидия.

Вышли они на каком-то полустанке. Ваня поставил чемодан на перрон, сказал, глядя себе под ноги:

— Не знаю, что и сказать...

— А вы не говорите ничего.

— Тогда до свидания!

— До свидания, Ваня. Спасибо вам...

Поезд дернулся сильно и неожиданно, будто с трудом оторвал примерзшие к рельсам колеса. Где-то в самом хвосте состава сонным басом ругнулись буфера, и послушные вагоны тотчас же тихо и покорно двинулись за вожаком.

Поезд удалялся, уменьшаясь все больше и больше, и вскоре исчез совсем. Можно было подумать, что его вовсе не было.

Но Лидия зкала: он был...