Повесть о главном герое, трансформации жизненного пространства и о том, что совесть все-таки может когда-нибудь пригодиться

— Скажи, что это? Это я? — отражение в Зеркале потрогало свою обтянутую ярко-желтыми лосинами задницу, зацепило солнцезащитные очки с огромными треугольными стеклами, обрамленными безвкусными стразиками от Сваровски.

— Это теперь ты! — ответ Мерехлюдова был оценивающе спокоен.

Степан Савельевич Мерехлюдов был писателем. Не то, чтобы успешным, даже совсем наоборот. Совсем неуспешным писателем, который гордо пишет «в стол», уверенный, что после его смерти его произведения оценят, ему воздвигнут памятник, а вдове вручат Нобелевскую премию по литературе (увы, какая грустная и торжественная получится церемония). Когда ему стукнуло тридцать пять лет, маститому неизвестному писателю неожиданно повезло. В наследство от двоюродной тетушки ему досталась квартира в Ломоносово. Квартиру Мерехлюдов быстро продал, а на память о тетушке утащил антикварное зеркало в массивной бронзовой оправе. Работая над новой повестью о героическом труде коллекторов фирмы «Мосдобро», наш писатель неосторожно рано утром подошел к зеркалу, которое все никак не знал, куда повесить, а потому держал на маленьком узком балкончике. И вот там, в Зеркале, Мерехлюдов увидел его: Главного Героя повести (сокращенно ГГ): широченные плечи, квадратная челюсть, суровый взгляд из-под мохнатых бровей. Сначала он решил, что бредит или галлюцинации, но ГГ уверенно вступил с писателем в дискуссию, даже грозился глаз на ж…у натянуть, так что Мерехлюдов сделал его человечнее и добрее, повесть стала писаться со скоростью автомата системы Калашникофф, но, увы… опять ее никто не напечатал. Тем не менее, Зеркало работало и дальше. Как только Мерехлюдов брался за новую повесть или роман, в Зеркале появлялся он (ГГ), а дальше надо было просто прислушиваться к его корректировкам, чтобы преодолевать все трудности писательского труда. Но настоящие трудности наступили совершенно недавно и совершенно неожиданно. Жил Степан вполне по средствам, в аферы не влезал, с непонятными личностями не общался, но полученные за квартиру в Ломоносово деньги как-то незаметно закончились. А роман о жизни плейбоя-парикмахера под громким названием «Интимная стрижка» был готов всего-то на семьдесят восемь процентов. Последние двадцать два процента были ударными темпами закончены непосредственно у Зеркала под вареную в мундирах картошку, потому что подсолнечное масло закончилось, а в долг Мерехлюдов не брал принципиально. Слава Богу, пачка соли была только-только начата и есть картошку без соли не пришлось.

Распечатав опус (принтер работал, краски и бумаги было пока еще достаточно) наш писатель, полный надежд и уверенности в завтрашнем дне отправился в единственное издательство, которое еще не посещал, «Еуроп Хомо Пресс». Надо сказать, что в редакции народу было немного, и сотрудников, и посетителей, точнее, посетителем был один Мерехлюдов, который после двух-трех минут ожидания удостоился попасть на глаза самому шефу-редактору издательства ЕХП Сэмэну Залупайченко. Господин Сэмэн был полноват, лысоват, на его одутловатом лице уместилась россыпь бородавок вперемешку с какими-то подозрительно юношескими прыщами. Нос картошкой, узкие бровки, широкий рот, вот жабень, честное слово жабень, притворяющийся человеком, а не человек! Серые невыразительные глаза в упор уставились на Мерехлюдова, достававшего из картонной папки с завязками свой опус.

— Тэкс, тэкс, тэкс… что тут у нас? — вполне доброжелательно произнес редактор, вчитываясь в название.

— Роман, — сразу же оробев, наш писатель аккуратно положил рукопись на стол.

— Степан Мерехлюдов. «Интимная стрижка». Роман. Имя не годится. Двойка. Название неплохо. На твердую четверку. Роман — архаизм. Кол! Посмотрим, посмотрим. Тэкс…

Листы прочитывались и тут же летели на пол. Сначала первые десять листов, потом последние десять-двенадцать. Скорость мелькания листов в воздухе кабинета чем-то завораживала и за эти несколько минут, которые Мерехлюдову показались вечностью, оный не шевельнулся. И пришел в себя только тогда, когда господин Залупайченко уставился на посетителя серыми невыразительными глазами. Степа очнулся и начал судорожно собирать разбросанные листки. Редактор терпеливо ждал, когда закончатся сии муки творчества.

— Тэкс, тэкс, тэкс, молодой человек! То, что вы принесли — это отвратительно! Да, совершенно не годится. Ни к черту не годится! Что это за главный герой? Парикмахер? Прекрасный выбор. Куафюр! Интимная стрижка! Какой прекрасный потенциал! И что? Он ведь абсолютно скучно гетеросексуален! Кому, сейчас нужны такие герои? Это никто не будет читать! Никто! Ему женщины бросаются на грудь штабелями! Но это ведь банально, предсказуемо и глупо! Это никого не заинтересует. Никого!

Мерехлюдов поник. Так его еще никогда не поносили и не разносили его труд!

— Я ведь почему трачу сейчас на вас время, молодой человек? — задал риторический вопрос Залупайченко и тут же на него ответил:

— Я вижу в вас большой творческий потенциал! Вы за сколько дней написали свой роман о двухсот восьмидесяти шести страницах? Это верная цифра? За шестнадцать дней! Так вам на «Войну и мир» понадобиться два-три месяца максимум! Вот только вы этот потенциал неправильно транжирите, непозволительным образом.

— А что мне делать? — почти беззвучно произнес Степан.

— Выслушать советы старшего опытного товарищ по писательскому ремеслу (Залупайченко врал, за свою жизнь он не написал ни строчки, кроме объяснительной в отделении милиции, но это были дела давно минувших дней) и поступить в соответствии с ними.

Редактор любезно придвинул писателю стакан с водой, который был мгновенно осушен, а взгляд Мерехлюдова приобрел вполне осознанный вид.

— Тебе надо переработать роман. Название оставить… А вот гендерную направленность главного героя выбрать более… актуальную, что ли… а идея? В чем идея романа? Делая интимную стрижку жене парагвайского посла Николай Девятисил соблазняет ее и добывает секреты парагвайской разведки, которая собирается взорвать Университет Дружбы народов, чтобы эту дружбу уничтожить на корню! И самостоятельно предотвращает эту акцию. Ну это же банальность!

— А что бы вы посоветовали?

— Ну вот так, примерно… Главный герой — куаферист Макси, не надо никаких фамилий, Макси и все, делая интимную стрижку жене начальника ГРУ, подвергается сексуальному насилию с ее стороны, но узнает о том, что агенты Петров и Баширов собираются взорвать резервуары с отстоявшимся дерьмом в районе города Будапешт. Тогда Макси умудряется предложить сделать интимную стрижку военно-морскому атташе Чехии и во время сеанса делает ему не только минет, но и важное сообщение! Выполнив долг по отношению к свободному миру, Макси получает свое законное вознаграждение и открывает салон интимных стрижек в спасенном городе Будапешт!

— Ох…ть как круто! — восхищенно выдавил из себя Мерехлюдов. А потом ничтоже сумняшеся спросил:

— А почему чешского?

— Вот глупыш! Ясно, что американскому военно-морскому атташе есть кому интимную прическу делать! Там такая очередь! Ого-го! Тебе, как автору, никто не поверит, скажут, что заврался. А вот чешский военно-морской атташе самое то, и флот у них никудышний, и личность, скажем откровенно, малозначительная. А идти напрямую к венгерскому атташе — сразу спалиться. У тебя герой должен быть умный и осторожный!

— Йо моё… — еле-еле пропищал Мерехлюдов.

— Вот-вот, мил человек, слушайся меня, я знаешь, сколько людей вытащил из неизвестности? Вот, ты думаешь, в писательском деле главное — мастерство? Херня это! Я кого угодно раскрутить могу! Главное — пиар! Знаешь, почему я сейчас раскручиваю тупую тиктокершу Пашу Маросей, а не хорошего писателя Мерехлюдова? Потому что она делает мне минет, а ты нет!

И от последней шутки Залупайченко расхохотался, громко, разбрасывая слюни по кабинету, а Степа, которого впервые в жизни назвали не то что хорошим писателем, а писателем вообще, расплылся в глуповатой улыбке.

Домой писатель Мерехлюдов шел в приподнятом настроении. Душу грело обращение «хороший писатель», а из витрины магазина телетехники какой-то субъект орал под громкую музыку, что «нормальный парикмахер никому не нужен нахер»[1]… Последнюю фразу обостренное чутье Степана восприняло как подсказку. В кармане похрустывала сотка — аванс за переделанный роман.

Теперь он стоял перед зеркалом и рассматривал ГГ Макси, который был недавно Николаем Девятисилом.

— Скажи, что это? Это я? — отражение в Зеркале потрогало свою обтянутую ярко-желтыми лосинами задницу, зацепило солнцезащитные очки с огромными треугольными стеклами, обрамленными безвкусными стразиками от Сваровски.

— Это теперь ты! — ответ Мерехлюдова был оценивающе спокоен.

— Как это я, чего это я, зачем это я… вот в этом зачем? — голос ГГ готов был сорваться в истерику…

— Ты осознавшая себя антицисгендерная полиаморная сущность, — сообщил где-то услышанную фразу писатель. ГГ пару минут переваривал информацию, но никак переварить не мог.

— Проще сказать можешь, автор? Будь проще, и к тебе потянутся читатели, — не забыл уколоть Мерехлюдова ГГ, характерец у которого был тоже ГГ…

— Ты человек не совсем традиционной…

— Пидорчтоли? — выпалил Макси…

— Ну, в общем-то да… — Степан сообщил это даже с чувством некоторого злорадства — вот тебе, не будешь умничать, говнюк!

— А полиаморный это что? Поли… много… Блядунчтоли? — ГГ пребывал в состоянии совершеннейшего опупения.

— Скорее проститут… — писатель решил окончательно додавить ГГ…

— Степа! Ты что? Ты охерел! Ты зачем? Бля! Что же такое творится! Пожалей же ты меня! Я же совершенно нормальный парикмахер, я, меня же тошнит от этого! Я хочу обычной парикмахерской работы — волосы на голове стричь, а не на п…дах…

— Ну и не будешь… в общем…

— Что в общем? — насторожился ГГ.

— Теперь будешь волосы стричь у мужиков.

— ТАМ?

— Там. — Мерехлюдов еле сдерживал свое внутреннее торжество. Отплатит он теперь этому ГГ за все его подколки…

— Неа… не могу… вырвет… уже рвет…

Степа не успел вовремя отскочить от Зеркала и его джинсы чуток заляпало…

— Я такой впечатлительный… — через какое-то время сообщил ГГ Макси. — Представил только, ох! Ой!

На этот раз автор был настороже и успел отскочить. Примерно пять минут ушло на то, чтобы убрать на балконе следы разбушевавшегося ГГ. Но разговор продолжился немного позже.

— Ты это, привыкай, — сообщил Мерехлюдов совершенно раздавленному герою.

— Не-а, не буду…

ГГ посмотрел в глаза автору.

— Не буду я пидарасом, вот не буду и точка! Ты как знаешь, а я не буду. Скажи откровенно, тебе меня не жалко?

Мерехлюдову было жалко Николая Девятисила. Но кушать хотелось очень. А из денег только сотка, которую он получил в виде аванса. И если не сделать, то и жрать будет нечего!

— Нет, не жалко, — твердо ответил Степа, стараясь не смотреть при этом ГГ в глаза.

Последовала пауза. Внезапно картинка преобразовалась. ГГ стоял в строгом костюме с галстуком в тон и красивыми дорогими туфлями на ногах. Мачо! Сущий мачо!

— Я ухожу, — сообщил ГГ ошалевшему автору.

— Лучше в никуда чем туда, куда…

И он исчез, растаял, пустота… Зеркало покрылось какой-то рябью… минута, вторая, после чего Мерехлюдов с удивлением увидел в Зеркале себя, одетого в странные желто-розовые лосины, с сиреневым париком на голове и огромными клипсами в ушах.

— А ведь это выход! Буду писать с себя, раз ГГ исчез! — как-то даже обрадовавшись, решил Степа.

И закипела работа! Роман бежал. Переделывался. Триста тридцать четыре страницы — одна за одной сбегали с писательского конвейера, простимулированного опустевшим холодильником. Незаметно произошли и какие-то изменения и с самим Степаном, который взял себе звучный и модный псевдоним Стеся Мерех@. Когда Стеся притащил редактору Залупайченко переделанную в рекордные сроки рукопись, то был принят тепло и даже рукопись начала читаться совершенно в другом стиле, аккуратно и бережно, а когда господин Залупайченко предложил Стесе простимулировать продвижение его опуса в печать, то Стеся все понял, стал на колени и старательно сделал все, что от него требовалось.

«Интимная стрижка» была напечатана рекордным для издательства ЕХП тиражом в пятьсот экземпляров. Стеся стал известным писателем в очень узких кругах и стал завсегдатаем альтернативных писательских тусовок. Его стали приглашать на тиви, и все было бы неплохо, вот только однажды, подойдя к Зеркалу, Стеся никого там не увидел. Вазон в Зеркале отражался. Тапочки отражались. А писателя Мерехлюдова там не было, от слова «совсем». Пустота. Прозрачная дымка, в которой когда-то можно было угадать очертания человека. И тут Стеся схватился за грудь, но так и не смог понять: бьется там сердце, или нет.