Ринат ВалиуллинПовесть о настоящем Шарике

В оформлении обложки использована картина Рината Валиуллина «Шарик»


Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.


© Валиуллин Р. Р., 2014

© ООО «Антология», 2014


© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)


* * *

Шарль достал сигарету и закурил. В Булонском лесу его чувств было спокойно как никогда. Мужественное лицо, пережившее не одно падение нравов, скачков курсов душевных акций и обмена валюты ценностей, выражало полное безразличие к этому миру, даже когда рядом проехал грузовик. Это был другой Шарик, который уже никогда не сможет броситься за ним с весёлым лаем выгонять накопившиеся эмоции и гормоны. «Куда всё ушло?» – подумал пёс. Он поправил рыжий меховой воротник чёрного пальто, на котором седая благородная проседь блестела серебром благополучия, и медленно двинулся в сторону дома. Жизнь, какой бы она ни была собачьей, всё же удалась.

* * *

«Жрать хочется, да и секс был бы не лишним, что же всё-таки на первом месте: жратва или размножение? Надо Фрейда перечитать. Блин, где же я вчера кость закопал? Так… В этом бачке нашёл, потом подрался из-за неё с Тузиком вот здесь. В этом углу я его мутузил! Так, потом побежал в парк, где-то на клумбе у памятника…» – рассуждал про себя Шарик. «Здесь у нас кто? Пушкин, нет, тот был лысый… А, вот он! Узнаю клумбу… О-о-о!» – начал рыть землю Шарик. Когда он уже облизывал кость, к нему подбежала ещё одна дворняга:

– Здравствуй, Шарик!

– Привет, Карма, – поцеловались.

«Чем от неё так воняет? Опять она зубы не почистила!» – опустил он голову, чтобы не слышать этого запаха и двинул лапой вперёд кость.

– Грызть будешь? У меня тут говядина, прошу к столу! Что ты нос воротишь? Кость-то совсем свежая, я её вчера нашёл.

– Ты такой гостеприимный, Шарик.

«Поздно», – подумал он про себя, понюхав у Кармы под хвостом. «Зря только косточку потратил… Ну, ладно, как-нибудь в другой раз… Вот бабы, знают же, что продолжения не будет, но от ужина никогда не откажутся». Женщины всегда делились для него на три большие группы: первые – доверчивые, которые жили верой в светлое будущее, вторые – что уже потеряли веру и довольствовались надеждой, в третью группу входили те, что любили, любили его. Входили и выходили. Торча в своём одиночестве, он упорно делил их на группы, не отдавая отчёта себе в том, что женщины не умеют делиться. Шарик оставил Карму за столом и побежал дальше, на поиски еды.

«Где бы мне пожрать?» – перебегали впереди него дорогу мысли. «Куда ты прёшь, урод, на своём „Опеле“? Что ты орёшь? Я даже слова такого не знаю – шелудивый. Нет, не надоело ещё. И как бы она мне не надоела, моя жизнь, я сам разберусь с ней, в крайнем случае, терять её под твоим корытом точно не хотелось бы. Разуй глаза! Не видишь, зелёный мне горит!» – продолжал рычать про себя Шарик.

«Может, к Мухе? У неё всегда была заначка. Так трудно бегать на голодный желудок, старею, что ли? Да нет, показалось…» – прибавил он ходу.

– Шарик! – бросилась на грудь ему лохматая рыжая сука.

– Муха, привет! – поцеловались.

«И от тебя, как от Кармы, воняет, вчера в одной помойке рылись, что ли?» – промолчал Шарик. – Есть чё пожрать, а то я на этой неделе не завтракал… Слушай, давай потом эти игры, – отстранился он от мухиной привязанности. – Дай сначала червячка заморить…

– Макароны будешь?

– Да, сойдёт! А соус есть? – набросился пёс на еду. – Кстати, ты не знаешь, что такое шелудивый? – при виде соуса вспомнил красную морду водителя «Опеля» Шарик.

– Шелудивный? Не, не знаю, мне кажется от слова «дивный», – блеснула филологическая искра в голове Мухи.

– А вот мне так не показалось, хотя я не против, – метал макароны Шарик.

– Мне всё время говорят, что я хорошо сохранилась, – умилялась его аппетитом Муха. В душе она всё же мечтала, чтобы кто-нибудь очень мужественный так же набрасывался на неё. – Как ты думаешь, льстят?

– А они как выглядят? – не отрывался Шарик от миски, эхо которой, в свою очередь, делало его голос ещё более проникновенным.

– Тебе честно сказать?

– Нет, честно скажи им. Тогда ты точно узнаешь, льстят или нет.

– А ты где сейчас живёшь? – продолжала вертеть перед ним хвостом Муха.

– На винзаводе в бочке из-под коньяка.

– Я смотрю, выдержанный стал, помудрел, что ли.

– Ага, как Диоген.

– Кто это?

– Древнегреческий философ, который жил в бочке.

– Значит, ты не одинок.

– Нет, не одинок, там столько ароматов, ведь для коньяка были отобраны лучшие сорта винограда?

– У кого?

– Думай, что говоришь.

– Зачем мне думать, когда хочется просто поговорить.

– С тобой невозможно, Муха. Дай, поесть спокойно, – не отрывая морду от тарелки, повернулся к ней задом Шарик.

– Да, ешь, кто тебе не даёт.

«Кто мне только не даёт», – про себя пробурчал Шарик. Ему не хотелось сейчас их вспоминать.

Муха же ненадолго оставила его в покое и попыталась занять себя чем-нибудь, напевая бархатным голоском:

– Как же мне хочется, как же мне хочется вам насолить. Я не злопамятна, это всё одиночество, на которое вы меня обрекли. Шарик, я давно хотела тебя спросить.

«Чёрт! – огрызнулся тот про себя. – Сейчас начнёт разводить на чувства. Ну что за дурацкая женская привычка – лезть в душу на голодный желудок?»

– Ты никогда не хотел быть человеком?

– Хотел, конечно, хотел… Только расхотел, после того как прочёл «Собачье сердце».

– О чём книга? – лениво спросила Муха, всем своим видом демонстрируя равнодушие к литературе.

– О полном распаде иллюзий. После этой книги вижу один и тот же сон.

– И что там? – заинтересовалась Муха.

– Кот.

– Кот? – чихнула она.

– Ты не простыла? – сверкнули заботой зрачки Шарика.

– Нет, у меня на кошек аллергия.

– А кот не простой, говорящий, – убрал последнюю макаронину Шарик, облизнулся и положил морду рядом с миской.

– И с кем же он говорит? – ещё раз чихнула Муха и виновато зажмурилась.

– Со своим хозяином.

– А, – понимающе завыла Муха, – это значит, что ты, как всякая собака, в поиске хозяина.

– Да, только у этого хозяина – моя душа.

– Чёрт, как всё запутано, дай подумать… Значит, в прошлой жизни ты был человеком, а в следующей будешь котом.

– Этого мне только не хватало.

– Да, нежности тебе всегда не хватало.

– Ну, по крайней мере, есть повод жить долго, – не слушал её Шарик. Он закрыл глаза и задремал.

«Какая из жизней сработает на этот раз? – думал про себя Шарик. – Если политика ушла в бизнес, старики требуют реставрации, средний класс обнищал, молодёжь подсела на алкоголь, наркота изолирует их от подлинных переживаний души и тела. Артисты, художники, писатели – фуфел, культивирующие стёб и цинизм. При низком уровне жизни низок и уровень духа, хотя цинизм – это неплохо, в нём гораздо больше правдивого, чем в демократии, чем в либералах, ставших консерваторами, удерживая власть. Только хочется спросить у них: „А что в консервах?“ Тушёное мясо рабочей силы, из него можно приготовить любое блюдо, лишь бы хватило водки, люди будут бухать и пахать, на то они и созданы. Уважение – где оно? Хотя бы к себе самому, люди готовы отдаться за несколько сотен, за несколько макаронин, – посмотрел на пустую миску Шарик. – Фигурально, а некоторые даже на полном серьёзе готовы. Что же сделало нас скотом, таких чувствительных и разумных? Что?» – накрыто его как одеялом этим вопросом.

* * *

Я сидел на двадцатом этаже, в офисе, левой рукой листая картинки в журналах своих конкурентов. Задница моя была встроена в кожаное кресло нашего издательства, правая рука была занята чашкой, голова – делом, сердце – любовью к самому себе, я пил небольшими глотками кофе, который только что сварила моя секретарша. Неожиданно позвонил кот:

– Тут сосед зашёл, просит присмотреть за его зверушками.

– Какими зверушками? – захлопнул я от такого поворота журнал. – Мне тебя с головой хватает, – кофе вдруг стал горьким.

– Слушай, давай я ему трубку дам, он тебе объяснит всё сам.

– Ладно, – обжёг кофе мне язык и матерное слово, что болталось на его красном кончике, пробежало вниз по всему телу, словно электричество.

– Извините, не могли бы вы присмотреть за моими ребятами, ко мне девушка приезжает.

– Так ребята или зверята?

– Что-то среднее.

– Понятно. А животные дикие?

– Нет, они очень смирные. Да и животными не поворачивается язык их назвать.

– Много их? – ворчал я обожжённым своим.

– Восемь.

– В смысле? Что, восемь разных зверей? – мял я трубку.

– Восемь маленьких слов. Никаких хлопот, послушные и не ругательные. Раз в день погулять, раз в день покормить, не больше. Очень быстро растут, сами понимаете, какие могут быть предложения, в моей-то халупе, один кое-как помещаюсь.

– Вы хотели сделать предложение девушке? – таяло моё сердце.

– Да, только из этих слов вряд ли его сконструируешь.

– А что за слова? – медленно падало во мне напряжение.

– «Как мне всё надоело, хочется побыть в одиночестве». Всего восемь словечек.

– И из этих можно состряпать, при желании. Нуда ладно, ведите.

Трубку снова взял кот:

– Какие будут указания?

– Том, покажи, где им расположиться в квартире. Вечером буду. Конец связи.

– Хорошо, – повесил он трубку.

Через мгновение Том наблюдал за шеренгой, которая двигалась стройно в мою квартиру, а сосед всё давал консультации:

– Том, только имейте в виду, они путаются порой местами, меняя общий ход мысли. И вот ещё что, «одиночество» – оно очень уж капризное, ему нужно особое отношение.

– Думаю, мы разберёмся, – пересчитывал их хвостом кот, закрывая дверь.

Он отвёл словам угол спальни, те расселись на маленьком коврике.

– Сидеть тихо, не бегать, не прыгать, хозяин придёт, погуляет с вами, – лёг он и задремал перед ними.

Три дня прошли бурно, я выходил на улицу с этим детсадом гулять, люди видели: «как мне всё надоело, хочется побыть в одиночестве» и не лезли в душу. Лишь однажды отказались пойти гулять «всё» и «побыть». Я вышел с «как мне в одиночестве надоело, хочется». В этот день ко мне подошла незнакомая девушка, погладила милых зверюшек и меня заодно. Вечером я пригласил её на свидание, а ещё через неделю она переехала к нам вся, со своими вещами. Слова, как и обещал, забрал одинокий сосед. С помолвкой, видимо, не заладилось. Позже я встречал его иногда на прогулке с той же фразой: «Как мне всё надоело, хочется побыть в одиночестве». Зверюшки действительно подросли, особенно «одиночество».

* * *

– Ты чего скулишь? – понюхал Шарик незнакомку. «Из породистых, – сразу определил он, изучая её ошейник со стразами. – Шерсть лоснится и блестит как шёлк, а запах какой! С ума сойти».

– Хозяин ударил. Да нет, не туда, по морде!

– Извини, привычка. За что? – обошёл он незнакомку и преданно посмотрел ей в глаза.

– Мужчина подошёл, дал конфету, погладил по голове, я взяла. Это его и выбесило, я имею в виду хозяина, – начала плакаться в шерстяную жилетку Шарика она.

– Какому мужчине понравится, если ты берёшь у другого? Понятное дело – ревнует.

– А он был такой галантный! Я имею в виду того мужчину.

– Не плачь, тушь течёт, – стал языком зализывать её горе Шарик.

– Правда?

– Я уже слизнул.

– Спасибо. Вообще-то я спорить не люблю. Но могу укусить, – проступила улыбка на прелестной мордочке.

– Хочешь, я ему отомщу, цапну его за одно место?

– Вы такой смелый. Как вас зовут?

– Шарик. Можно на «ты».

– А меня Гер да Шейх Брут.

– Надо бы записать, сразу не запомнить.

– Можно просто Герда. Я хочу убежать из дома куда глаза глядят, – задрала она свой носик вверх так, что у Шарика проснулась жалость к её трогательной влаге.

– Тогда бежим!

– Так просто?

– Да. Просто беги рядом.

– Как прекрасно почувствовать себя свободной: куда хочешь, туда бежишь, и с кем хочешь. Ты так быстро бежишь, Шарик! Ты, наверное, такой сильный!

– Так меня ноги кормят, – не смотрел под них Шарик, и только ветер поглаживал его внезапные уши, которые ловили каждый вздох и каждый выдох Герды, с приторной осторожностью, чтобы не загнать её этим счастливым галопом.

– Это твоя работа?

– Это моё хобби: бежать, когда рядом вдоль дороги, не останавливаясь, чешет природа. Она – часть моей скуки, хотя и прекрасна.

– А я?

– А ты другая, ты лучше. Будь у тебя зеркальце заднего вида, ты бы знала, насколько прекрасны твои ландшафты.

– Мои уже устали, и кормит меня хозяин. Шарик, разве у тебя нет машины? Хозяин всегда на машине меня возил.

– Откуда? У меня и дома-то нет.

– Ты, наверное, бездомный?

– Наверное, – сбавил он темп, заметив, что незнакомка начала отставать.

– Я слышала про таких.

– Про меня всякое говорят.

– Тогда куда мы бежим? Я-то думала, что к тебе.

– Нет, я же говорил, бежим просто так, я всегда бегаю, когда делать нечего.

– Ты, наверное, легкоатлет?

– Да нет, у меня даже формы нет. Есть уже охота… Может, поедим, я знаю здесь одну замечательную помойку?

– После шести я не ем.

– Фигура? – бросил на неё многозначительный взгляд Шарик. – Понимаю, хочешь помочиться?

– Нет.

– Я тоже не хочу, но надо, подожди немного, я быстро.

– Ты такой бескомпромиссный, Шарик.

– Я такой, – отклонился он от курса.

– Чёрт, я совсем забыла, что ко мне парикмахер должен прийти в восемь.

– А как же свобода? – догнал её Шарик, окропив столб.

– Может, в следующий раз? Свобода от нас никуда не денется.

– Хорошо, тогда я тебя провожу.

– Ты такой любезный.

– Вы прекрасны, – долго думал Шарик с чего начать и перешёл обратно на «вы», чтобы казаться как можно дипломатичнее. – Могли бы мы… Как вам сказать поизящнее? Трали-вали.

– Вы имеете в виду шпили-вили? – перевела его мысли Герда.

– Да! – обрадовался он. Он ещё никогда не встречал таких умных баб. – Как вы точно подметили.

– Проходила уже, – вздохнула она.

– И что? – включил всё свое обаяние Шарик, наклонив голову вбок на тридцать градусов. Он всегда так делал, когда не хватало слов.

– Ни шатко, ни валко! Сами знаете, потом будут чувства, а вам трын-трава. Не хочу…

– Как же быть?

– Будьте смелее, предложите мне жили-были.

«Что я ей, породистой сучке, могу предложить? – вернул голову на место Шарик. – После свадьбы – медовый месяц в палатке, в страницах берёзовой пущи, в жидком кристалле лесного озера. Где он наловит ей свежей рыбы, а она сварит, вечером у костра они поедят ухи, если у неё нет аллергии на рыбу. Потом они будут смотреть на звёзды, их будут покусывать комары. Они будут обходиться без слов, без нежных шаблонов, будут целоваться, губами пропахнет рыба и листвой будет перешёптываться природа: „Вот это любовь у людей – клёвая“».

– Завтра погуляем? – не нашёл он более дельного предложения.

– Скорее всего. Где я тебя найду? – лизнула его на прощание Герда и понеслась к подъезду.

– Во дворе. Кто не знает Шарика! – крикнул ей Шарик вдогонку. И побрёл передохнуть к ближайшей скамейке, где трескали семечками старухи:

– Жизнь прошла без оргазма, – одна бабка другой, громко перегрызая горло семечке. – Не могу понять почему так случилось? Комсомол, муж, работа, дети, завод, жизнь прошла на одной заводке, другие мужчины… – сбросила она шелуху с подола, – …не интересовали. Как-то было не до него, не до оргазма, будто я пыталась найти его в чём-то другом.

Её соседка по скамейке, затягивая потуже платок, прошамкала металлокерамикой:

– Природа совсем не глупа, и нельзя заменить то, что выстрадано тысячелетиями, миллионными постелями лет наслаждения. Словно розы – они с шипами.

– Опять стихами заговорила. Кто с шипами? Постели?

– Ты чем меня слушаешь? Наслаждения. В твоём случае виноват политический строй, элементарно тебе было некогда, некоторые должны подготовить почву, чтобы избранные оргазмировали, – посмотрела она почему-то прямо на Шарика. Тот смутился и закрыл глаза, притворившись спящим.

* * *

Совесть не давала покоя, до тех пор, пока я не взял трубку и не позвонил коту:

– Блин, чувак, извини, что я тебя утром ногой, – вспомнил как сегодня, опаздывая на работу, в одних трусах, посреди коридора, гладил брюки. А под ногами, играя на нервах, путался Том. Я долго его терпел, пока не поддел под живот правой, и отфутболил роскошным пасом прямо жене в ноги. Та вскрикнула и набросилась на меня, типа я тут второстепенный, вот животное – это другое дело – беззащитное. И пошло-поехало. Из искры возгорается женщина: манипулируя утюгом раскалённым, я прорычал:

– Тварь шерстяная…

– Ты мне? – перебила меня жена.

– Дай мне сказать… – неужели она способна испортить то, что нажито было между нами годами?

Жена промолчала, взяла Тома под мышку, и их смыло в соседнюю комнату, а меня – на работу.

– А я всё думал, позвонишь – не позвонишь, нужно ли принимать меры. Портить тебе обувь или не стоит?

«Я тебе испорчу!» – погрозил я пальцем про себя и с чувством исполненного долга взял со стола свежий журнал.

– Не скучай, скоро приду. Принесу что-нибудь вкусное.

– Всё равно это не любовь. Нет её.

– Как нет? Смотри, сколько её кругом валяется, – листал я журнал. – Окон губы жуют огоньки, обнажённые ноги витрины, глаза, волосы, рты, смешанные в порыве, люди не больше, не меньше – проститутки любви и пьяницы, – перелистывал я глянецевую десятку самых сексуальных женщин года.

– Люди – это конченные психотики, они хотят, они требуют, чтобы их любили: рвали для них букетами звёзды, глотали золотые шпаги соборов, застилали постелей пляжи с одеялами моря, признаниями набивали тумбочки, – обошёл меня в красноречии Том и добавил: – Только не надо путать людей и кошек.

– А у кошек разве не так?

– Да, по-другому. Бескорыстно!

– Ладно, успокойся Том, если тебе моей любви мало, город ждёт тебя, здесь есть кого полюбить, есть кого сделать поклонницей. Главное – чувствовать себя явлением, даже среди запаха плесени, октября, холода, дрожи, холерики, надо только набраться смелости.

– Так это на улице! Ты же меня туда не пускаешь.

– Тебе нельзя на улицу – пропадёшь. В смысле, засосёт красивая жизнь. Потом будешь приходить пьяный от счастья, только по утрам, только пожрать, не один.

* * *

– Спасибо Муха, накормила от пуза. Может, пойдём на асфальте полежим, вроде прогрелся уже, помечтаем.

– А тебе разве на работу не надо?

– Нет, я уволился. Надоела мне эта жизнь бродячая, да и дрессировщик тоже. Шарика за сахар не купишь, пусть поищет себе другого дурака! В общем, откусил я ему эту руку, которая меня кормила, так и бежал потом без оглядки: в зубах рука, в руке сахар?

– Отчаянный ты, Шарик, хотя правильно, пусть люди работают, им за это платят.

– Вот ты мне объясни, Муха, – завёлся Шарик. – Неужели так трудно научиться доставать из кармана сахар.

– Конечно, Шарик. Это же его сахар.

– Знаешь в чём его ошибка, да и других тоже: им кажется, что это они нас дрессируют. На самом-то деле это мне приходится выполнять кульбиты, чтобы он просто протянул руку с куском рафинада.

Муха зашуршала в углу конуры и достала из тайника кусок сахара:

– На, Шарик, успокойся.

– Спасибо, добрая душа.

– Скажи ещё, что я лучше поддаюсь дрессировке, чем люди, – рассмеялась весёлым лаем Муха. – Пойдём лучше в парк. День обещает быть жарким, а там тенёк.

– С тобой хоть на край света, – проглотил рафинад Шарик. – Но, по-моему, там ремонт, – включил заднюю правую и почесал свои худые рёбра.

– Тем лучше, народу меньше.

– Тогда догоняй, – рванул пёс из конуры на волю.

– С тобой бежать одно удовольствие, – трусила рядом с Шариком Муха по направлению к парку.

– А лежать – другое?

– Ой, и не говори.

– Сколько же здесь столбов, этак у меня на все не хватит.

– Ладно, тебе ли жаловаться. Куда думаешь теперь податься?

– Собираюсь на границу пойти служить, если пройду медкомиссию.

– Может, лучше сразу за?

– А там видно будет.

– Ты, кстати, слышал, тут конкурс объявили в отряды космонавтов.

– Нет ещё, а где это?

– Здесь рядом, в клубе «Собака вдруг человека» кастинг проводят.

– Ты уже сбегала?

– Завтра собираюсь. Хочешь, побежим вместе?

– Не знаю, в космос меня что-то не тянет, темно там и скучно. Кроме звёзд, ни одной живой души. А мне же общение нужно, – прошмыгнул сквозь прутья железной ограды Шарик и затем галантно помог это сделать Мухе.

На парке не было лица… Он действительно стоял на ремонте. Его причёска взъерошеная рытвинами и канавами, лишний раз напоминала о беспорядке внутри. Людей почти не было, только вороньё кружилось вверху, покашливая. Оно уже вывело птенцов и теперь учило их летать. Шарик с Мухой припарковались рядом, молодые, счастливые: его мужество отливало сиренью, её женственность отсвечивала одуванчиками.

– Шарик, у меня к тебе только один вопрос – что в отношениях, на твой взгляд, является главным?

– Нежность, – перевернулся на спину Шарик и закрыл глаза солнцу.

– Да, – согласилась Муха, погладив себя лапой по пузу, – это, пожалуй, самое важное, больше всего не люблю, когда грубо и сразу в душу. Чёрт! Вот, что я говорила, – начала стряхивать с себя что-то Муха. – Отложила мне прямо на голову, все норовят засрать мой мозг.

«Если бы не его отсутствие», – подумал про себя Шарик и добавил вслух:

– Хорошо, что ты оставила его дома.

– Смешно тебе, – тёрлась об траву пузом Муха.

– Вообще, это считается хорошей приметой.

– Да, но вряд ли ты бы хотел оказаться на моём месте, – все ещё избавлялась от следов чужих эскрементов Муха. – Отомстил бы за даму, – досталось и Шарику за равнодушие.

Шарик лениво встал на лапы и так же лениво кинулся лаять на ворону, которая спустилась с небес, и посмеиваясь, вышагивала рядом. Как только Шарик пересёк воображаемую границу безопасности, она вспорхнула и крикнула ему что-то сверху.

Вскоре парочка забыла об инциденте, продолжая валяться в тени жарких лучей солнца. Не обращая внимания, что кусок природы был на ремонте. Деревья выражали чувства, шелестя листвой. Недалеко от них за решёткой сидел Чернышевский, грустный, с вечным вопросом: «Что делать?». Он ещё не знал, что ему дали пожизненное. Но, несмотря на это, ему крупно повезло – некоторые отбывают срок стоя. Редкие прохожие не обращали на это внимания, как и на Муху с Шариком. Кто-то шёл по своим делам, иные убивали безделье. Шарик наблюдал за молодым человеком, который чудом здесь встретил старого приятеля, изо рта у обоих воняло лестью: они обменялись ею по поводу внешнего вида.

– Какие любезные, – восхищалась Муха.

– Плевал я на любезность. Даже парк пытается меняться, а люди нет, и в жару ходят в масках, – прокомментировал Шарик.

– Успокойся, – жмурилась от удовольствия Муха. – Внешний мир настолько разнообразен, насколько ограничен внутренний.

– Ты за этим в космос собираешься?

– Да, я всё время мысленно общаюсь со звёздами по ночам. Посылаю им сигналы, только отсюда их не достать.

– Зачем тебе звёзды? Они же тупые, у них в голове, кроме света, ничего не осталось. «Как я выгляжу в свете? Как бы мне ещё засветиться?»

– А я бы хотела к ним поближе. Только конкурс, говорят, сложный. По подиуму надо пройтись. Сколько не пробовала, всё на бег перехожу.

– У тебя фигура хорошая, должны взять. Твой-то как, отпустит тебя в космос?

– Ты про Бобика? Прогнала я его, свободная теперь сука. Как он меня достал! Ни денег, ни внимания, собачились постоянно.

– Вот как? А кем он работал?

– В метро стоял с одним хмырём. Точка у них там, частное предприятие «Пятая нога». Может, видел, они с табличками и с вёдрами в зубах на жалость давят.

– Вроде денежное место, метро. Но там тоже конкуренция, каждый со своим отверстием для денег.

– Да, если бы не поезда… Он, как поезд увидит, так и срывается. Издержки воспитания, у него же родители всю жизнь на цепи просидели. Уволили как профнепригодного.

– Тяжело расходились?

– Я до сих пор не знаю, что со мной происходит в этой жизни, я не нахожу себе места.

– Да, место – это важно. Говорил тебе – ищи мужика с квартирой. Так ты теперь одна живёшь?

– С сыном.

– Не скучно?

– Некогда, щенок весь в папашу, тоже всё на приключения тянет.

– А как зовут?

– Ру.

– Хорошее имя для собаки.

– Хорошее, если бы не связался с каким-то ультраправым движением, вот и митингуют у НИИ им. Павлова за свободу условных рефлексов. Боюсь я, как бы его туда не забрали. Может, ты с ним поговоришь, Шарик?

– Посмотрим. Посмотрим что-нибудь вечером?

– Вечером у меня курсы. Я же на английский записалась.

– Зачем тебе английский?

– С инопланетянами общаться.

– Думаешь, они знают этот масонский язык? Лучше научись показывать зубы, сейчас это важнее. Фрейда читала?

– Нет, а кто это?

– Был такой учёный, типа Павлова. Только второй был практиком и всё больше с собачками, а этот – теоретик, и с людьми. Так вот он до того сублимировал человеческое бытие, что свёл его к трём желаниям: секс, еда и сон.

– Умный ты, Шарик, трудно с тобой.

– С умными – трудно, с глупыми – скучно. С кем же ты хочешь быть, женщина?

– С Фрейдом, наверное, хотела бы. Вон как он всё упростил: еда, секс, сон – вот оно, счастье, зачем его усложнять.

– Секса у нас уже не будет, потому что мы теперь друзья, еды нет. Поспим? – логически заключил Шарик.

* * *

Солнцем выбило окна, орали, как сумасшедшие, птицы. Я на кухне, в руках у меня бутерброд: жую то, что ещё беспокоит, проглатываю то, что уже случилось. Входит кот, неразговорчивый, мартовский. Ему не до смеха: кошек нет, мыши оптические, только еда мышиного цвета, а хотелось, возможно, в горошек или хотя бы в клетку. Мы молча завтракаем, аромат одиночества.

– Чего ты такой недовольный? Может, соли в еде не хватает?

– Не соли. Жертвы, вот чего не хватает в жизни, если ты хищник. А я в душе своей хищник, – начал вылизывать шерсть на груди Том.

– А я, по-твоему, жертва?

– Да, тебе не хватает хищницы.

– Так всегда – разведёшься, а потом скучаешь, места себе не находишь. Ты-то откуда узнал, что я скучаю? – посмотрел я испытующе на кота.

– Ты с утра наступил мне на хвост.

– Что же ты промолчал?

– Из чувства такта. А ты чего улыбался?

– Из чувства юмора. Извини, вышло случайно. Но в целом ты прав.

– А в частном?

– Частная жизнь моя не настолько разнообразна, – доел я свой бутерброд и посмотрел на кота.

Он кинул мне в ответ два своих изумруда.

– Хочешь поговорить? Валяй! – ловким прыжком кот забрался мне на колени.

– Том, ты когда-нибудь убивал?

– Только мышей, и то заводных, – стащил он со стола кусок сыра.

– А ты?

– Я всё время пытаюсь убить время, – посмотрел я на кухонные часы, которые тихо показывали, что идут, но до сих пор ещё не ушли.

– За что?

– За то, что уходит.

– Значит, ты ему просто не нравишься. Ты действительно хочешь его прикончить?

– Иногда очень сильно.

– Подумай, потом надо будет оправдываться, объяснять, куда ты дел его труп, заметать следы. Тебе это надо?

– Откуда я знаю. Ладно, зайду с другой стороны: ты боишься смерти? Говорят, что если человек не выполнил миссию, то зачем он родился, то ему умирать очень страшно.

– Как утро, однако, не задалось, – взял ещё сыра кот. – Таким вопросом можно и убить ненароком. Не, я её не боюсь, если с хозяином жизни нет никакой, то и смерти, должно быть, нет.

– Тебе здесь плохо живётся?

– Я требую трёхразовое питание, женщин, два раза в год – море… Шутка. В раю, возможно, живётся комфортней, но не хотел бы, не думаю, что там есть интересные люди.

– Интересные все в аду.

– Именно. Они ещё здесь есть, – лизнул он мою руку.

* * *

– Привет, Муха, – подбежал Шарик по привычке сзади.

– Здравствуй, Шарик. Да хватит тебе уже принюхиваться, опять небритый, соскучился, что ли? – скромно пыталась развернуться Муха.

– Да, всю ночь о тебе думал, смотрел на звёзды и представлял, как ты там будешь в космосе, в темноте, без пищи, – глядел он в её большие томные глаза.

– Я же всего на три витка, если ещё полечу, – закатила она глаза.

– Как кастинг-то прошёл, кстати?

– Да вроде ничего прошёл, правда, пришлось переспать с главным. Космос требует жертв.

– Ни стыда, ни совести, – улыбнулся пёс белыми зубами.

– А зачем брать лишнее на орбиту? Бессовестно, но быстро: пять минут без совести за три часа в космосе, – закатила Муха глаза ещё дальше.

– Недорого, – почесал Шарик ногой за ухом. – Теперь тебе всё время с ним спать придётся? – стал рисовать на земле замысловатые цветочки.

– Не знаю, сказали, что подготовка к полёту займёт три месяца – испытательный срок. Но самое главное, что у меня теперь будет новое имя, свой позывной – Белка!

– Почему Белка? – затёр он свои творения.

– Потому что на букву Б, – побледнела Муха.

– Ты что, одна полетишь? – застелил Шарик своим телом тёплую землю.

– Нет, с одной сучкой, со Стрелкой.

– Потому что на букву С? – положил он морду на вытянутые вперёд лапы, и она растеклась по ним.

– Терниста дорога к звёздам, – легла Муха рядом, впившись своим провинившимся взглядом в его глазные яблоки.

– Оно того стоит? – закрыл Шарик глаза, будто был сторожем этого яблочного сада.

– Не знаю. Сына надо поднять на лапы. Он же у меня единственный и такой непутёвый, – поймала языком Муха падающую по морде слезу.

– Дети, как им хорошо без нас, как нам плохо без них, – вспомнил он своё щенячье детство и родительскую конуру.

– Ты-то своего видишь часто? – лизнула она Шарика.

– Раз в неделю, – услышал пёс запах домашнего супа в её языке.

– Алименты платишь? – не переставала она лизать его гордость.

– Ежемесячно, тридцать пять процентов костей, – начал он возбуждаться от такого обилия женской неги.

– Ты всё в кости играешь, а ребёнку мясо нужно, – резко прекратила она ласкать его морду.

– Да где же я его возьму, мясо-то? Работу ищу, перебиваюсь пока старыми заначками.

– А как же заграница? – поднялась с земли и отряхнулась Муха.

– Ну ты же понимаешь, что всё это одна болтовня, для красного словца, кому я там нужен, за границей, там своих псов хватает, – со злостью на себя закусил Шарик блоху, которая ползла по его лапе. А может, и не было никакой блохи, просто злость.

– Чем сегодня займёмся? – попыталась она отвлечь от тяжёлых дум Шарика.

– Может, кино посмотрим?

– Может, лучше друг на друга?

– А других нет вариантов?

– Никто меня не любит, никому я не нужна, – заскулила Муха.

– Так радуйся: никто не обидит, не бросит ради другой, не изменит, не выгонит, не поцелует жадно в самое сердце, чтобы затем плюнуть в душу. Ты в безопасности, – прикусил Шарик любя её холку.

– К чёрту опасность! Знал бы ты, как её порой не хватает, – виляя хвостом, оценила она его манёвр.

Шарик хорошо знал, что после этих слов погода в душе женщины начинает резко портиться, как бы ярко ни светило солнце. Он хотел бы утешить Муху, но знал, чем это может обернуться. То, что было, обязательно повторяется, стоит только попробовать заново начать городить огород отношений, стоит только один раз остаться, а утром почистить зубы, одеться, позавтракать и выйти на улицу, можно даже не завтракать, можно даже не одеваться. И пошло-поехало, минимум через неделю, если считать, что эта неделя будет медовой, опять выедание нервов. А может быть хватит, и ночи, как только холодильник, пустой утром, пожмёт тебе руку, или лапа забудет выключить свет в туалете или другой найдётся какой-то предлог, который ты попытаешься писать слитно с тем, что может существовать только раздельно.

– Неужели ты всё ещё меня не простил? – угадала движение его мыслей Муха.

– Простить можно что угодно, только это будет уже не любовь, и даже не дружба.

– А что это будет?

– Кёрлинг, где один станет с криками сталкивать камень с души, а другой попытается оттереть на ней пятно.

– Сколько я не смотрела, этот вид спорта не понимаю.

– А что там непонятного? Всё как в жизни, сплошные тёрки.

– Я чувствую себя бесполезной вещицей, даже ты меня больше не замечаешь.

Шарик почувствовал, что нечто внутри Мухи искалечено и не подлежит ремонту, хотя многие до сих пор так или иначе пытаются восстановить её нежность, лезут в монетоприёмник, в эту складку любви, пещерку истомы, в этот спальный мешок, в карман, в ларец с драгоценностями, в вечную скважину нефти, в её метро, в её бесконечный космос… За любовью, со своим проездным билетом. Он даже услышал, как она всем им кричит: «Уберите единый! В космосе он не действителен».

«Муха капризна сегодня, но космос капризней», – поглядывал на небо Шарик. И действительно, над парком уже висела туча с гигантский надувной матрац лилового цвета.

– Мне кажется, сейчас ливанёт. Может, к дому двинем?

– Да! Проводишь?

– Хорошо, бежим! – рванул с места Шарик, мотая про себя: «Как я могу отказать, если женщина просит», а Муха полетела за ним следом с той же самой мыслью: «… если мужчина хочет».

* * *

Природа, несмотря на прогнозы, выходит, долго гуляет по каменным воспоминаниям набережных, по саду домов обручившего город кольца, по улицам, спутанным, словно мысли, в клубок, по растаявшим от дождя площадям.

Он всегда держал нос по ветру и знал: единственная падаль, что прекрасна – падаль листьев. Однако осень, несмотря на всю её пестроту, Шарик не любил. Словно демисезонное пальто, она висела на вешалке над городом. Наденешь его на себя – и тебе ни жарко, ни холодно, никак. Деревья сбрасывают лето, повсюду купюры скомканные сохнут и желтеют, инфляция не только в листопаде, она проникала глубже, в настроение. Сезон ливней, мокрых лап и текущего носа. Дождь, и этим всё сказано, подмочена репутация города, все строят крыши над головой, оптимизм близок к нулю. Хотя одна из людских мечт сама собою сбылась: какое-то время все могут жить в отдельных домах зонтов. Так и ходят каждый в своём домике. Ходят и медитируют: «Скорее бы Новый год». Он тоже старался мыслить позитивно, разрезая своим бегом толпу, блуждая по городу, переживая осень, пёс внушал себе, что это не осень, а весна. Иногда срабатывало.

Шарик бежал по утреннему тротуару центрального проспекта, сверху серыми слезами камня свешивалась лепнина, дождь скучным многоточием выбивал в Word: «Ты одинокий, никому не нужный, женщина или мужчина, кобель или сука, сдохнешь, если выйдешь за пределы города». Ему не надо было за пределы, он вообще не знал, куда ему надо было. Обычная утренняя пробежка для поддержания формы. Текст ливня без конца бубнил о том, как загибается искусство, так как город вымок, климат мерзок, да настолько, что Шарику вдруг захотелось уехать прямо в этот самый момент. Уезжать было не на чем, поэтому он убегал. Он знал, что бежит в постоянство в беспредметность, то и дело возвращаясь к грустному. Перед его глазами стояла написанная дождём от его имени открытка: «Лето умерло, прошу климатического убежища» с видом на Летний парк. Эту великолепную открытку ему хотелось бы отправить в Австралию, в страну вечного лета. У него была одна несбыточная мечта детства: примкнуть к стае диких собак динго, хотя он плохо представлял, как они выглядят и сможет ли он с ними жить. Но это было не так важно, по сравнению с тем, что была мечта. Иногда ему очень сильно хотелось верить, что его предки – выходцы именно из этой породы диких собак, мысли и дела которых окрашены в индиго, и что именно в этом слове – корень самой породы динго. Однако открытка до сих пор не отправлена. Где же она? В его фантазии, в данный момент мокнет и разбухает, от этого не лезет в ящик. Шарику очень не хотелось хоронить это лето, которое опухло от воспоминаний и уже смердит в мозгу бездельем, безработицей, свободой и клянчит: «Возвращайся на родину предков, в Австралию, что ты потерял там, осень так похожа на тоску».


Он, по обыкновению, завтракал возле рынка, у молочных рядов, там всегда было чем поживиться. Выскрёбывая из стаканчика остатки ряженки, затыкая себе пасть белым хлебом, Шарик пытался думать о чём-то важном, чтобы не крикнуть: «Мне бы маленький пароходик, маленькую страну из двух жителей, где солёные волны целый день жуют сушу. Где часы заменяет любимая, круглый год без углов отвратительных, где она не пытается сделать из тебя человека. Просто любит таким, какой есть, похотливым, небритым, вонючим. Вряд ли можно придумать что-нибудь утопичней и лучше, тем более что ряженка улеглась в утробе», – побежал Шарик к Мухе, чувствуя острую нехватку женского тепла.

– Муха, привет! У меня острая женская недостаточность, – ввалился в жилище Мухи Шарик.

– Это не опасно? – всполошилась заспанная хозяйка.

– Для тебя – нет.

– А ты чего сегодня в такую рань?

– Сегодня же выходной. Я рано встаю в выходные, чтобы они были длиннее. Разбудил?

– Ну, почти. А ты я вижу не в себе.

– Я же говорю, у меня приступ женской недостаточности. Вышел я утром из конуры, встретил соседа, с которым мы в клетке на одном этаже, но всё ещё оставались дружны, и спросил: «Какое сегодня число?» – «Сегодня, кажется, осень, но я не уверен». – «Осень? Уже?» Тут я опомнился: осень, а я ещё не израсходовал порох с весны. Слышишь, Муха, как одиноко бродит во мне герой лирический?

– Не герой, а гормон, – возразила Муха.

– Пусть так, он не может найти утешения, представляешь пустую берлогу, мою пустую постель, над нею картина со странным названием: «Ни весны, ни будущего, ни искусства».

– Зачем ты её купил?

– Нет, я не покупал. Бывшая оставила, теперь вот висит.

– Мне кажется, это ты завис. Разведись с ней и выброси картину.

– Да как же я её выброшу, она же в голове.

– Странный ты какой-то сегодня, Шарик. Пил, что ли, вчера?

– Не так чтобы очень, в голове моей бражка, она ставит одну и ту же пластинку: «Жизнь прекрасна. Пока не задумаешься над этим». Весны хочется, Муха!

– Это не ко мне. И вообще, скоро зима. Эта злюка поимеет даже тех, кого не хотела.

– Холода дотянутся до тела худыми руками, оно будет ёжиться и натягивать свитера – шерстяную ограду, – вторил ей Шарик.

Удивлённо пожав плечами и тускло улыбнувшись мыслями, Муха достала из буфета печенье и сахар. Шарик процитировал:

– Ложками измеряется сладость в краю фарфоровых блюдец, – хотел он взять ложку и уронил.

Звон заставил Муху содрогнуться:

– Вот и я говорю – верная примета, вместо мужчины зима придёт и оттрахает.

– Нет, Муха, никаких мужчин, только я.

– Я не узнаю тебя. Пей чай.

– Удивила. Иногда я настолько себя не узнаю, что начинаю общаться сам с собой на «вы».

– Шарик, ты точно болен. Это всё от одиночества.

– Может быть… – ты не представляешь, как мне сегодня одиноко.

– А какое сегодня число?

– Не знаю. Разве одиночество исчисляемо?

– Смотря с кем.

– В одиночестве нет смысла, и за это я его обожаю.

– Я – нет, тем более, ноябрь.

– Вот почему на улице необъяснимо жарко, хочется стряхнуть пальто, весенний запах перелётных птиц насытил воздух.

– Их нет давно, – возразила Муха.

– Но мы перелетаем сами, склонные к метаморфозам. Целоваться тянет, целовать.

Каждую вторую уже целуют губы улиц, обнимают руки переулков, – взял Шарик за талию Муху и закружил с ней вальс.

– Видимо, я первая, что-то меня пока не целуют, – засмеялась она по-женски, а Шарик вёл её и декламировал дальше:

– Пасть и есть прелюдия, – поцеловал Шарик Муху в губы, а та всё смеялась, не обращая внимания, что Шарик наступал в танце ей на лапы. Его было не остановить: – Весенним месяцем объявлен весь ноябрь! Народ прогуливает чувство долга, поцелуями, зима придёт надолго. Остатки чувств в асфальтовом паркете ещё куражатся. Ноябрь прекращает танцы, объявляет о закрытии сезона, он ищет занавес. «Ябрь» волочится, «но» необъяснимо жарко, хочется стряхнуть его и заново прожить весну! Может в деревню податься, поедешь со мной? – остановив вальс, завалил Шарик Муху на койку.

* * *

Том вышел на порог, зевнул и сделал зарядку, вытянув всё тело, словно это было не тело, а гамак, подвешенный с одной стороны на передние лапы, а с другой – на задние, в который должен лечь наступающий день. Сложив обратно эту меховую раскладушку, кот двинулся босиком по росе к заспанному солнцу, влача свой взгляд по ухабам поселкового пейзажа. Он шёл спокойно, не обращая внимания на то, как, требуя похлёбки, деревенские псы лаем полощут горло, замечая, как трава снимает медленно искрящееся в масле солнца влажное бельё росы.

Где-то на холме одиноко паслась коза. Пастух давно уже не выходил на работу, но не только из-за отсутствия стада. Деревня пьёт, традиционно крепко, горько, большинство – настойку, остальные – чай с молоком казённым из пакета. Нет вымени в деревне, ей недосуг уже иметь своё. Приятно шелестит опушка леса. На деревянных полках зелёные страницы крон, стоят не шелохнувшись, образуя форму стен. Никто их не читает, кроме ветра, хотя тираж огромен, содержание не держит. На автора бездарности бросая тень, бесстыдно переспав в чужом насесте, взобравшись на забор, как на трибуну, петух краснопёрый толкает речь. Никто не слушает: «Сколько можно об одном и том же» – привыкли, только куры косятся рыбьим глазом уже без веры, ошеломленно шею изогнув. Ни грамма не услышав правды, вновь принимаются в пыли дотошно, нервно, выцарапывать зерно трезубцем лапок из травы.

Животный мир, в отличие от домашнего, огромен, в нём нет места войне, но кровопролитие, естественно, случается. И здесь естественный отбор. Он контролирует и рынок, и влияние провозглашённых особей на многочисленных приматов, собак на кошек, кошек на мышей. Но как бы ни был тот жесток, мир набожен. Молиться на траву подсели сиротливо бдительные мыши церковные, их грызла совесть, как любого, кто в чужом амбаре рос, они как оправдание – семечки, приветствуя колхозом сенокос. Завидев Тома, поклонились трижды. Они давно уже между собой заключили мир.

Как показалось Тому, в деревне он стал другим, более внимательным, стал замечать то, чего не видел раньше – вечных насекомых. Он заметил, как паук обнял, взасос целуя, свёрнутую им в саван жалкую пчелу. На плечи ей вчера платок накинув, совратил. Она не предполагала, что в плену, жужжала всеми крыльями туда, где вся её семья трудилась, не покладая хоботков, где лаком изливался сотовый, добытый ею с таким трудом янтарный мёд. В прохладной тени ветхого сарая прислушивался к пенью ранних птиц лопух, слоновыми ушами грея собственное любопытство, силился понять: за что его так обозвали скверно? В чём он провинился? Шмель, у которого ещё не кончилась заводка, халат мохеровый накинув, тёрся полосатостью его о лист. Приняв массаж и клеверные ванны, он лениво наблюдал за тем, как где-то там, внизу, смешно, ненужно муравьи пытались строить коммунизм. Том его вспугнул, шмель медленно поднялся в воздух, как вертолёт военный, и полетел в разведку, разбив попутно стаю бабочек. Они своей порхатостью заражали воздух. Бабочки скакали семь сорок, хлопая в ладоши белых крыльев. В их головах бродили детское веселье и авантюризм, которые они хотели навязать растениям и цветам, но те задумались, подобно многим одноклеточным, надолго, ментально зависая между вазой и гербарием.

В деревне разыгрывался долгий день: по небу солнце, безадресно пасуя, Том всем видом демонстрировал миру дикой природы, что тот ему скучен, не интересует. Финальной частью утра, наконец, запором крепким скрипнула уборная, вышел человек наружу. Я справился. Закинул облегчённо взгляд на небо, штаны поправил, почесал затылок, вспомнив про другие нужды. Подошёл к коту, сидящему на крыльце, воткнул свою большую руку в его пушистый мех.

– Ты помыл бы прежде руки, – недовольно выгнул свою спинку Том.

– Не волнуйся, они стерильные. Я мыл их.

– Когда?

– Вчера. Ладно, пойдём завтракать. Хватит ворчать, – приклеил я кота этим предложением к своим ногам и мы вернулись в дом.

* * *

– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щёчки появились. Никак, работу приличную нашёл? – обнюхала она пса.

– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от её любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.

– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в его волосатую грудь.

– «Джи ван джи», – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.

– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.

«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повёл носом, – течку чувств от кабеля не утаишь».

– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.

– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает её игривого настроя.

– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.

– Кому-то пахнет, а я только еду в сумках чую. Создаю видимость, нос, правда, устаёт к концу рабочей смены, у нас добрая половина таких неспособных работников, – сделал Шарик серьёзные уши.

– А это не опасно? – вскочила она на лапы, будто тут же была готова защитить от опасности и начала яростно целовать его скулу.

– Нас смертниками называют, – снисходительно отмахнулся хвостом Шарик, добавив бравады в рассказ, – поэтому и кормят на убой. Пока тьфу, тьфу, тьфу, без жертв, – сплюнул длинный волос Мухи, прилипший к языку.

«Когда я хотел, она выкобенивалась, теперь, когда тебе говорят: на, бери, ты начинаешь отплёвываться: может, не сегодня, потом как-нибудь. Капризная штука – жизнь, не то, что смерть, та всеядна», – рассуждал про себя Шарик, глядя на разгорячённую самку. – В общем, работа, как работа, собачья, – добавил он, уравняв себя в правах с Мухой, чтобы ей, как женщине, не было очень обидно за бытом прожитые годы. – Лучше расскажи, как у тебя отношения с космосом и его менеджерами, – сделал Шарик хорошую мину, демонстрируя внимание не только к Мухе, но и к её заботам.

– Космос, как видишь, пока на месте. Готовимся, тренировки каждый день. Я так устала, Шарик. Трудно мне заниматься любовью без любви. Ради карьеры, если бы ты знал, как это тяжко! Каждая ночь независима до тех пор, пока не раздвинет ноги, – зевнула она так широко, что глаза её заслезились.

– Имя на букву Б, жизнь на букву Б, бюрократия кругом, – подытожил Шарик. – Как я тебя понимаю, Муха.

– Ты не понимаешь! Потому что ты не хочешь лететь с нами. Может, выпьем?

– Я собой не торгую.

– Да, ты неисправим, Шарик. Тебе действительно нельзя туда. Ты можешь загубить всю программу.

– Не хочется быть подопытным.

– Да, дело не в этом, ты слишком ветреный. Вдруг ты там встретишь кого? Космическую собаку. И сразу полезешь под юбку, – неудержимо продолжала фантазировать Муха, будто её это заводило. – Тебе нельзя туда, это может испортить их представление о нашей морали. Случайные связи – они хуже, чем астероиды. Их последствия непредсказуемы. И когда уже всё у тебя будет с ней на мази, в этот самый момент металлический голос объявляет на всю Галактику: «„Шарик-1“, я „Дом-2“, как слышите меня, „Шарик-1“, я „Дом-2“, я – „Конура“, может быть, так понятней. „Шарик-1“, вы слышите? Сука! Немедленно слезьте с космической суки! Немедленно возвращайтесь на базу, обратно!». А ты молчишь про себя: «Нет, ребята! Теперь вам меня уже не остановить».

– Муха, ты что, фэнтези увлеклась? – надоело Шарику слушать всю эту галиматью: «Вот бабы, стоит им только увидеть на горизонте другую, сразу фантазия у них закипает как молоко, успевай только пенки злорадства с лица снимать».

Муха валялась на полу в истерическом лае и ответила вопросом на вопрос:

– А знаешь, чем всё это закончится? Ты скоро очнулся. Тишина. Рядом она, раскинулась, как наша планета, прекрасная и развратная, скафандры разбросаны по поверхности, в вакууме плавают инфузории вашей любви в её туфельке.

– Муха, может на звёзды посмотрим? – понюхал он её, когда она успокоилась.

– Может, лучше выпьем? – поняла Муха, что переборщила. И надо было закруглять историю. Больше всего она не хотела сейчас пялиться в небо, в котором, кроме Большой Медведицы, не могла больше распознать ни одного созвездия. – Я налью и посмотрим, если ты прочтёшь мне лекцию о космосе, – пошла она на мировую…

– Мы покоряем вымышленный извилиной никому не доступный космос, уповая на связь с иными нетронутыми цивилизациями. Они же молчат, не выходят, из космоса нет выхода. Знаешь почему, Муха?

– Нет, – принесла она уже коньяк и разливала его по стаканам.

– Ну, подумай. Это легко, – выпил залпом своё Шарик. – Космос, он для открытий. Бездверный, понимаешь, Муха, – коньячные звёздочки начали появляться на небосклоне его внутренней Вселенной. – Там невесомость, как бы ты ни был крут на Земле, в космосе вес твой не имеет значения, поэтому, устав его покорять, мы возвращаемся к покорению женщин, либо брошенных кем-то, либо ещё ни разу не покорённых.

– Вот и я подумала – встречу там инопланетянина, влюблюсь, а он возьми и брось меня потом, – погрузилась вместе с коньяком в грусть Муха. Шарик знал, что алкоголь совершенно безобразно может повлиять на женщину: если та только что рыдала от смеха, то через полбокала могла уже рыдать искренне от выдуманного горя. Надо было выводить подружку из штопора:

– Мир жесток, детка, каждый способен бросить другого. Причём, легко. И нет никакой гарантии: ты можешь исчезнуть, пока я разливаю коньяк. Я тоже могу испариться в эпиграфах утра, нет никакой защиты. Разве что губы, – послал он Мухе воздушный чмок, – застывшие в поцелуе, без которых твой инопланетный друг навеки останется нищим.

– Может, о любви поговорим? – прониклась Муха.

– Может, лучше займёмся? – вышиб Шарику коньяк остатки мозгов.

* * *

– Человек в принципе офигенен, – рассуждал, лёжа на крыльце, Том в моих ногах. Лето выгнало нас из душного дома на улицу, где только сверчки могли составить двум романтикам компанию, сверчки да звёзды. Иногда казалось, что звёзды и были сверчками, мерцающими своим свистом в темноте Вселенной.

– Этого не отнять, – согласился с ним я, выпуская в воздух кольца дыма. В идеале хотелось сделать пять олимпийских колец, но больше четырёх никак не выходило.

– В свободном падении он брошен из космоса без парашюта, обустраивать Землю, он падает, – продемонстрировал кот как это выглядит, подняв и бросив лапу себе на грудь.

– Это естественно, – снова я был с ним солидарен, потому что лень было спорить.

– А если он падает в ваших глазах, то он падаль?

– Не всегда, – не смог я с этим согласиться, как бы ни было лениво оспаривать. – И корень не во вредных привычках, – помахал я сигаретой, – и не в дурном воспитании. Всё дело в законах всемирного тяготения.

– Понятное дело, всё дело в женщине! – махал хвостом кот.

– Конечно, каждая жаждет, чтобы он приземлился к её ногам, возможно, так и случится, но прежде ей необходимо подумать, готова ли она падать вместе с ним дальше?

Лёжа на тёплых досках, мы продолжали рассматривать татуировки на теле космоса, бесполезно пытаясь собрать их в созвездия. Но спорные имена сбивали значением с толка. Пропасть лежала между услышанным и увиденным.

– Мне кажется, я нашёл созвездие Орла, – ткнул пальцем в небо. Видишь, там три звёзды – это правое крыло, а вот ещё три – это левое.

– Мышь какая-то, а не орёл, – чувствовался в голосе Тома зов природы.

– Созвездие мыша? Нет, такого, кажется, нет.

– Значит, надо придумать.

– Не, не надо, потом тебе захочется поймать его.

– Как же они непохожи, что за художник их рисовал? Или он оставил пространство нам для развития?

– Ага, нам – лицам с ограниченной фантазией, намекая, что каждый из нас по-своему звёздный.

Одетые в ночь, бросив звёзды, мы переключились на Луну, медленно каждый жевал своё.

– Кот, ты хотел бы жить на Луне?

– Нет, она подозрительно круглая, и с едой там похоже, не очень, с пониманием, с лаской и главное – с кошками.

– А я иногда хочу, по тем же причинам, что ты только что перечислил.

– Люди ей-богу странные, добежав от пустоты к изобилию, им непременно нужно вернуться обратно. Будто там, в пустоте, вы забыли что-то личное важное.

– Нет, не забыли. То что мы не забыли называется прошлым или бывшими.

– Может в дом? – встал на лапы кот.

– А там что?

– Перекинемся в покер, – предложил мне ненавязчиво он.

Через две минуты Том уже сортировал колоду, я сидел рядом за столом, у меня в бокале закатом заливался коньяк, у него – валерьянка.

– Откроемся?

– Две пары могли состояться, если б не эта дама, – положил он лицом на стол свои карты.

– Кот, много ли у тебя было дам?

– Я помню всегда только последнюю, она очень хотела котёнка, но прописывать её в этой квартире, где и так народу полно, было стеснительно, в общем, мы разбежались через пятнадцать минут после знакомства.

– Слишком молниеносно.

Я тоже собирался открыться, но кот меня опередил:

– Думаю, ясно, кто выиграл, – сбросил он карты, – я твою историю знаю, похожая и результат один, с разницей что у тебя на это ушло пятнадцать собственных лет.

* * *

– Шарик, я толстая? – откусила пирожное Муха.

– Лишний вес – это мужчины, которые тебя недолюбили, – смотрел в окно Шарик.

– Не могу же я во всём обвинять тебя.

– Можешь.

– Ведь у меня были и другие.

«Чёрт, – подумал про себя Шарик. – Сейчас она начнёт перечислять всех, от первого до последнего, а это надолго». Слушать о других мужиках ему не хотелось. Тем более, что он мог знать их лично.

– Сходи на вечеринку, развейся, что ли.

– А как найти своего мужчину на вечеринке?

– Просто. Просто сделать вид, что тебе скучно.

– А если никто не подойдёт?

– Значит, твоего там нет.

– Сиди и жди, так вся жизнь пройдёт.

– Ты куда-то торопишься?

– Нет, но всё время опаздываю. Опаздываю жить.

– И где бы ты хотела жить? – безразлично зевнул Шарик.

– Замужем. Что-то не так, не складываются отношения, гибкость, что ли, уже не та, – доела пирожное Муха, прогнулась и посмотрела на Шарика, ожидая обратного комплимента. Но тот промолчал, он смотрел в окно или делал вид, что туда смотрит.

«Когда вид из окна не очень, приходится его делать самому», – усмехнулся про себя пёс.

– Не склонить её, не уподобить, на работе, где меня угнетает всё, начиная с сотрудников до начальства, – продолжала Муха. – А вчера вдруг разболелась спина, я терпела её долгих двенадцать лет.

– Я всегда говорил, почему ты себя не щадишь, зачем так много работать?

– Знаешь, иногда мы зависим от плюсов этой самой работы: близко к дому, зарплата, премии, опять же, детей надо кормить.

– Согласен. С этим приходится жить. И работа, будь она проклята, не всегда самая интересная, то есть совсем не та, о которой ты грезил в детстве. Ну, так как вчера ты свою спину спасала?

– Кое-как доработав, поплелась домой, на диван, к компьютеру, только не тут-то было. Только я расслабилась, заныл ребёнок, у него резались зубки. И моя спина – вслед за ним, будто это была эпидемия. Чувствую, невмоготу, старшей оставила сына и, словно жертва за утешением, по обочине жизни – к доктору. «На что жалуетесь?» Я ему: «Разве не видно, не разогнуться мне. У меня позвоночник болит». Врач велел снять одежду, прощупал, внимательно осмотрел. Потом глянул на меня поверх очков и в недоумении вздохнул: «Как он может болеть, вы же беспозвоночная…».

– Ещё бы добавил – тварь, – засмеялся Шарик. – Врачи, они такие. Они же к нам как к механизмам относятся. Мы к ним как на ТО ходим.

– А что такое ТО? – почесала себе ухо Муха.

– Техническое обслуживание. А что они, доктора, могут по большому счёту сделать, если кузова, крась не крась, стареют, детали изнашиваются, а запчастей нет? Так, на смазке из силы воли бежим по дороге жизни, пока есть порох, а когда он кончается, сбавляем ход и принимаем вправо на обочину жизни.

– По обочине я не могу, там же люди, они меня бесят, – стала всматриваться вслед за мной в серое небо Муха.

– Ну мало ли кто кого бесит, я тоже ими не очень доволен.

– Я же ещё на той неделе у стоматолога была, – блеснула белизной клыков Муха. – Так прижала зубная боль, что сил никаких не было. Забежала в зубной кабинет. Так вот мне там усатый в халате: «У вас денег хватит?» Я по привычке в ответ зарычала: «С чего вы решили, что я без копейки?» – «По вашему внешнему виду заметно – живёте жизнью собачьей». Это к теме обочины, – добавила Муха.

– Что ты?

– Что-что? Я, как всякая мудрая женщина, сдержалась, надо же было зуб вылечить.

Потом, пытаясь сгладить свою вину размягчился: «Анестезия нужна?» – «Прибереги для себя», – улыбнулась ему. Когда он меня засанировал, я его так облаяла!

– А он что?

– Назвал меня сукой. Но я-то на правду не обижаюсь. Потом врач усы покрутил свои: «Говорил же, надо было лечить вас с анестезией».

* * *

Я сидел голый, на тёплой кухне, расточительно выливая в череп чай, усаживая табак в лёгких. Время от времени отрываясь от компьютера, я наблюдал за дымом, чувствуя как в воздухе хаотично снуют печатные буквы, воздух забит откровениями. Кумар разворачивается в одну большую строку, дым не рассеивается, просто его поедает прозрачность. Читаю очередное письмо, от другой подруги. Они как затяжки, но слова – всё те же «я тебя не люблю».

– Что ты скажешь на это? – погладил я Тома, который тоже лез в компьютер.

– Если ты про любовь к тебе из последнего письма, то я нет, – улыбнулся он. – А ты?

– И я нет, – не хотел я обманывать пустоту. – Сердце моё уже занято.

– Кем? – поинтересовался кот.

– Есть одна, сейчас покажу, – нашёл я на экране её фото.

– Она же замужем! – мяукнул Том.

– Откуда ты знаешь?

– Ухоженная, – посмотрел неодобрительно на мою шевелюру. – Я понимаю, что связи с замужними женщинами имеют свои преимущества и считаются предпочтительней. При условии, что с совестью договор подписан.

– Я встречаюсь с ней по любви.

– Давно?

– Уже несколько дней.

– Где?

– В Интернете.

– А-а-а.

– Никто никому не должен. Никто не должен никого делать счастливым, целую вечность.

– Да. Это большая проблема семейных, – многозначительно поднял хвост Том. – Короче, ты влюблён?

– Да. Пожалуй!

– Пожалуй, я тебе расскажу одну свою историю, когда одним жарким летом, я несколько дней перекрикивался с одной дамой в ночи, она жила в доме напротив, и всё было на мази. Почти что договорились о встрече, я уже фантазировал, как это будет, и где. Вот здесь мне, дураку, придержать бы коня, наступать помедленней.

– А что случилось? – оторвался я от экрана.

– Супруги – одна сатана, вся эта перекличка велась её мужем.

* * *

– Ты что будешь пить? – вынюхивала Муха.

– Мне всё равно, только не молоко, – разглядывал я её собачье жилище.

– Чай?

– У нас к чаю есть что-нибудь?

– Да. Чашки.

– Это всё?

– Есть и покрепче, – пододвинула она мне носом свою миску.

– Что это? – сунул я свой нос в чужую посуду.

– Пей, не отравишься. Это домашнее.

– Это для тебя оно домашнее, потому что ты у себя дома, – вылакал я половину жидкости. – А когда у вас старт намечен?

– На конец месяца, если всё будет идти по плану. Что-то не клеится у нас со Стрелкой. Она же из породистых, нос задирает. Хотя и носа-то у неё совсем нет, даже не представляю, как живут мопсы без носа. Нос для собаки – что рука для человека, – шмыгнула она своим мощным шнобелем.

«Да, нос у тебя что надо! Как только Бобику удавалось с тобой без травм целоваться, ума не приложу. Может, от этого и сбёг. Хотя я и сам через это прошёл», – подумал Шарик про себя и добавил вслух:

– Мне кажется, что я знаю эту Стрелку. Это Герда из соседнего двора, однажды она пыталась уйти из дома, после того как её хозяин побил, – вспомнил я тот день, тот прекрасный носик. «Вот бабы, вечно ищут недостатки в чужом совершенстве».

– Ясно, что она по блату в эту космическую программу втиснулась, – налила ещё домашнего Муха.

– Думаешь, связи? – почувствовал я его тёплые приливы.

– Джульбарса знаешь? Так вот, он её любит время от времени, прямо с тренировок забирает. Солидный пёс, чем она его купила, стерва? – Разгорячилась Муха и забегала вокруг Шарика, словно тот знал, чем хороши стервы.

– Знаю… В конечном итоге всех тяготит богатство, особенно чужое, – лениво наблюдал он за остервенением молодой женщины.

– У тебя-то как? В отпуск летом собираешься? – Муха вытащила из кастрюли с бульоном огромную говяжью кость. Мясо аппетитно держалось за косточку. Видно было, что Шарику очень хочется разомкнуть эти объятия своими зубами: предательская слюна, которая, словно паутина, потянулась всем своим желанием к полу, сдала его с потрохами. Однако он был начеку, вовремя прервал её полёт, сверкнув языком и лязгнув зубами.

– Не знаю, я же только работать начал. Хочу перевестись в отдел по борьбе с наркотиками. Там работа почище, и морду взрывом не оторвёт, если что, – оторвал он кусок мяса от голяшки.

– Правильно, риск хорош, только когда ничем не рискуешь, – вылизала последние капли домашнего пьяная Муха и подлетела совсем близко к уху гостя, – ещё будешь?

– А есть? – тщательно пережёвывая говядину, ответил Шарик.

– Обижаешь, – уже выкатывала на стол новую ёмкость Муха, игриво повизгивая в ритме собачьего вальса.

– Ты тоже любишь классику? – снова закрыл тот глаза.

– Да, это мой любимый композитор, только не помню, как его звали, – начала она соблазнительно зализывать свою подмышку.

– Любимых не зовут, они сами приходят, – не мог он смотреть на это спокойно и снова закрыл глаза.

«Если женщина начала уделять своему внешнему виду слишком много внимания, значит, она уже пьяна, если он её уже не смущает, то пьяна в стельку, и можно её брать голыми руками, пока она сама не начала грязно домогаться», – вспомнил я цитату из книги «Теория снисхождения видов». Но брать почему-то не хотелось. Слишком доступно, слишком просто – а это уже слишком. Хотелось давать, дарить радость, дарить цветы, тепло, деньги, предметы быта, себя…

* * *

Я вошёл в зал, кот смотрел, не отрываясь, кино:

– Что, опять «Том и Джерри»?

– «Ленин в Октябре», – и добавил, довольный, со стула, – революция – гениальный флешмоб, столько народу собрать в Петербурге в ночь, в простуду погоды… – мечтательно глянул кот на меня и продолжил: – Только никак понять не могу: почему чёрно-белая плёнка?

– Чтобы взгрустнулось, – зашлёпал я тапочками в сторону кухни.

Услышав весёлый звон своих сухариков, вскоре кот тоже присоединился ко мне. Поев и причесав себе языком грудь, он взобрался на подоконник и, не найдя ничего достойного его взора в окне, взялся за журнал. Я начал варить себе кофе. Коричневая вода, словно шампанское, рвалась наружу из турки, кофе расцвёл зерном в моём носу.

– Чувствуешь, как пахнет? – сказал я коту.

– Да, как многие хотели бы.

– Будешь? – предложил ему.

– Нет, я на ночь не пью.

– Как хочешь, – я налил себе в чашку и сделал небольшой глоток. Волос прилип к языку. Я снял его пальцем и стал рассматривать. – Твой? – протянул нервно коту. Раздражение где-то внутри, я ощутил, как оно пытается меня раздразнить. Вот оно идёт от языка в мозг, оттуда по коже по коже, цепляет и душу.

– Нет, не мой, – продолжает листать журнал Том.

Кофе мне пить расхотелось.

– Ну как же не твой, когда твой, – выставил я свой самый сильный аргумент.

– Близкие, они немногочисленны, но всегда находятся в зоне влияния и, чаще всего, поражения, – раскладывал мою досаду по полочкам кот.

– Хватит мне парить мозг своими мудрыми мыслями, слушаю их постоянно, как радио, без возможности выключить. Сотрудники FM – на работе, родственники FM – дома, жена FM – в печёнках, дети FM – в детской, соседи FM – за стенкой, кошки FM – на душе.

– Я не парю, просто мой опыт показывает, что опыты легче всего ставить на близких. Подумаешь, волос в чашке.

– А ты подумай, – вылил я кофе в раковину.

– Хорошо, подумаю, – насупился кот. – Вот если бы это был твой волос, ты бы больше расстроился, что потерял его.

– Подумал? – спросил я, заглаживая свою вину, после того как ещё раз внимательно рассмотрел волос и обнаружил, что он не кошачий. – Чего молчишь?

– Есть с чего призадуматься, – всё листая прессу, философствовал кот. – Оказывается, не все меня любят. Я прочитал в журнале – у некоторых на меня аллергия, кстати, у тебя, может быть, тоже. Что с этим делать? Как дальше жить? Ломаю голову. Налей мне, что ли, с горя или насыпь.

Я натрусил коту из коробки ещё еды и налил валерьянки:

– Может, тебе стоит выйти во двор, прошвырнуться по женщинам?

Том продолжил, не реагируя на предложение:

– Кажется, всё дело в пиаре. Люди плохо знают котов. Ты видел, что про меня показывают? Как целыми днями я жру эту гадость, – оттолкнул он миску изящно лапой, чтобы не рассыпать. – А кто-нибудь в душу мою заглядывал? Что там?

– Вскрытие покажет, – пытался я пошутить, чтобы поднять его боевой кошачий дух.

– Ты всё смеёшься! Неужели я пришёл на этот свет только наполнить желудок?

– Нет! Конечно же, нет.

– Я рыжий…

– Ты само солнце, которое можно гладить, которое пушистыми лучами своими скрасило не одно одиночество, не одно предательство, – гладил я по голове Тома ладонью, словно это была не ладонь, а таблетка успокоительного, которая должна была растаять и подействовать немедленно.

* * *

– Шарик, ты меня любишь? – положила свою морду ему на лапу Муха.

– Хз, – вчера любил, сегодня – не знаю. С утра так трудно любить кого-то, – пытался он поймать пастью зелёную шаловливую муху.

– А вот мне кажется, что люблю. Как ты можешь сомневаться, не понимаю. Вдруг я уже беременна, – закрыла она мечтательно глаза.

– Хз, некоторые вещи начинаешь понимать, только когда они становятся навязчивыми, – наконец, поймал он муху и подумал про себя: «Муха залетела дважды». – Вот ты же недавно совсем из космоса, лучше расскажи, как там.

– Я тебе про любовь, а ты мне про звёзды. Темно там и скучно. Одно развлечение – невесомость. Даже мысли становятся невесомыми, зависают на ходу. Представляешь, летит по твоим извилинам мысль, как машина по автобану, и – резко по тормозам! Так с одной мыслью о тебе весь полёт и прошёл, – уткнулась она носом Шарику в подмышку.

– А как подруга твоя, Стрелка? – пытался выплюнуть мохнатую муху Шарик. Но она забралась в дупло где-то между пятёркой и шестёркой и затихла.

– Эта сука всё о кобелях своих рассказывала, у неё течка в мозгах, – открыла глаза и посмотрела внимательно на Шарика Муха. – И ты у неё в гостях побывал? – убрала она вопросительную морду с его лапы.

– Не, не успел, я с ней мельком был знаком, но красивая, – пытался он языком достать пернатую, но тщетно. – Ей бы мир спасать, а не по мужикам шастать.

– Красота спасёт, но только после того, как соблазнит, – облизнулась Муха.

– Да не спал я с ней – зубом клянусь. Ещё не спал, хотя зад у неё приличный. Увязался как-то за ним, слово за слово. Хозяин её бьёт, жалко стало, я и утешил, – попытался отплеваться от мухи Шарик.

– Порой утешение заслуживает секса. Видимо, недостаточно он её порол, раз по мужикам шляется, – встала и поплелась на кухню Муха.

– Чего ты сразу начинаешь, – поднялся вслед за ней Шарик.

«Вот бабы, врать им нельзя, всё равно догадаются, правду говорить тоже нельзя, всю душу вымотают», – подумал про себя Шарик, забыв про муху.

– Муха, тебе надо научиться мыслить абстрактно.

– Научи, раз надо.

– Давай для начала поиграем в ассоциации.

– Давай, а как это? Объясни.

– Видишь, кошка молоко лакает, – подозвал он её к окну.

– Вижу.

– Тебе это напоминает что-нибудь?

– Будто ты играешься с моим молочным соском.

– В твоей голове всё время эротика, но в общем – пойдёт.

– Теперь твоя очередь. Слышишь, кто-то вставляет ключ в замочную скважину?

– Дай мне подумать – случайная связь, – инстинктивно навострил уши Шарик, но ничего не услышал. – Теперь ты.

– Он входит. Влюблённость, – закатила глаза Муха. – Он ищет что-то.

– Любовь, – теперь и Шарик зажмурил глаза. – Находит.

– Брак, – услышали оба марш Мендельсона.

– Забирает всё самое ценное, – забеспокоился Шарик.

– Быт, – начала засыпать Муха. – Он тихо уходит.

– Ненависть, боль, потеря, – завыл Шарик.

– Как жизненно, – взгрустнула Муха.

– Чёрт, Муха, проснись! По-моему, нас обокрали – кто-то утащил нашу кость, пока мы с тобой фантазировали.

* * *

– Кот! Ты любовь мою здесь не видел? – ходил я из угла в угол, не зная, куда себя деть.

– Только тапочки, – лежал тот лениво на диване и смотрел «В мире животных». – А давно пропала?

– Я не знаю точно, жили-жили, всё как у всех: ужины, телевизор, скандалы, постель и сны… А потом раз – как обрезало.

– Успокойся, почеши мне спинку. Пораскинь своими мозгами.

– Ну? – сделал я всё, как мне прописал Том.

– Что ну? Рука у тебя холодная, – спрыгнул с дивана кот и, задрав хвост, прошёлся передо мной.

– И что?

– Что-что? Значит, чувства остыли.

– Да, как же они могли остыть, если я такой разгорячённый, – недоумевал я.

– Ты так долго гладил шипы этой розы, что они притупились, ты так долго смотрел в её глаза, что они увидели и тебя. Ты так долго вскармливал её поцелуями, что она открылась, ты так долго слушал её голос, что она научилась молчать, ты так долго носил её на руках, что она стала букетом. Ты так сильно её любил, что она почувствовала слабость и перестала цвести.

– Ты меня стихами не заговаривай, это я и сам знаю. Лучше скажи о себе, ты же с виду самый обычный бабник. Эти женщины, вокруг тебя и одна прекрасней другой, как ты их открываешь?

– Как Колумб когда-то Америку, – улыбнулся себе в усы Том, – совершенно случайно.

– Но всё же?

– Чтобы женщину познать и открыть, часто её надо выслушать, а иногда достаточно рот закрыть поцелуем.

– Вот ты, что ты можешь сказать о женской красоте? – расположился он на полу, словно сытый лев.

– Она существует, более того – возбуждает, – взял я в руки какой-то глянец.

– И как ты с ней уживаешься, уживался?

– А ты?

– Положу на кровать и любуюсь, – вытянул он перед собой хвост.

– А как же инстинкты? – захлопнул я чтиво и бросил на стол.

– Всему своё время, хозяин.

– А если его в обрез?

– Наслаждайтесь природой, – начал он двигать хвостом перед собой по полу, пытаясь его поймать.

– В чём, тогда по-твоему, красота выражается?

– Ты хочешь сказать, какой её частью?

– Нуда: глаза, ягодицы, лодыжки, грудь?

– Ну, пошло-поехало, красота – это же не анатомия, она обитает там, где живёт душа, – поймал наконец свой хвост Том.

* * *

– Привет, Кара! Как ты? Может, займёмся? – кричал он, как умалишённый, той, что гуляла на ошейнике рядом с человеком по зелёному пододеяльнику парка.

– А, Шарик!

– Ты что, человека завела?

– Это не человек, настоящее животное!

– Так займёмся или я побежал?

– Да подожди ты! Этот никуда от себя не отпускает, но я попробую с ним договориться, иногда мне это удавалось, – пала, заискивая, в ноги хозяина Кара, убедительно причёсывая хвостом землю.

Тот потрепал её загривок, дал пару наставлений и отстегнул ошейник.

– Умеешь же ты с мужиками общаться, – подбежал к ней и принюхался, как к старому коньяку, Шарик.

– Да, им много не надо: сначала дозу стервозности, потом чуточки ласки, а дальше проси всё, что хочешь. Так и чередуешь, – лизнула Кара Шарика в самое ухо.

– А если надоест? – уловил Шарик звуки дорогого шампуня от её шкурки.

– Темп надо периодически менять, – рванула она от Шарика.

«Как же интересно с умными бабами, но брать всё равно хочется красивых», – подумал про себя Шарик, догоняя самку.

– Мне кажется, что я и внешне ничего, – угадала его мысли Кара.

– Ты шикарна, я давно таких не встречал, – повалил её на землю Шарик.

– А ты вообще с кем-нибудь встречаешься, у тебя есть подружка? – лёжа на спине, отмахивалась она от его придаточных предложений.

– Есть, я к ней пожрать хожу. Она добрая, но в ней слишком этого, – ткнулся ей мордой в грудь Шарик.

– Быта? – раздухарилась от любовной борьбы Кара.

– Да, ты такая умная, я не думал, что ум может возбуждать, – легонько прикусил зубами её молодую плоскую грудь Шарик и подумал: «Ничто так не поднимает настроения женщинам, как дурные вести о других».

– Это тебе тестостерон бьёт в голову, – улыбнулась новым ощущениям его бывшая любовь. – Каким чёртом тебя сегодня принесло?

– Когда одиноко, все бегут к бывшим. Давай уже любить друг друга, крошка, – помог подняться суке Шарик. – Я же вижу, как ты соскучилась.

– А что есть повод? – отряхивалась Кара.

– Разве для секса нужен повод? – закинул он лапы ей на спину. Кара замолчала и, себе на радость, сдалась.

* * *

На работе было скучно, и я позвонил коту:

– Привет, как ты? Не разбудил.

– Да, нет, сериал смотрю «Про котов и кошек».

На экране перед Томом две кошки сидели под домом, точнее, кот один, вторая кошка.

В кино пойдём сегодня?он махнул хвостом.

Там людно.

Может, в бар?махнул в другую сторону, словно фразы болтались у него на хвосте.

Там душно.

Как истинная кошка, гуляете здесь ночью сами по себе,не знал, что ещё предложить кот, – и не хотите ничего.

Ну почему же, может мне давно хотелось бы по вам.

Да? – ещё больше смутился кот и, не зная о чём дальше говорить, ляпнул: – А вы не замужем?

Нет, ещё не пришлось.

Вот и славно, давайте жить слитно.

– У вас серьёзные планы? – провела она мягко своим белым хвостом по его длинным усам.

Да, влюбился с первого «мяу».

Вы рискуете. Знаете, у меня полно недостатков: я царапаюсь, я в экстазе кричу, я с касания завожусь.

Вот и славно, вот и славно,запрыгал от радости кот,я давно мечтал о блондинке.

– Интересный?

– Ну как тебе сказать, не напряжный, чтобы поспать. Знаешь, засыпаешь за телевизором, просыпаешься, а там те же голоса, те же лица, тот же мотив, снова засыпаешь. Я люблю так фильмы смотреть.

– По-моему, ты так же за моей жизнью наблюдаешь?

– Ага, надо признать, что твоя жизнь мало чем отличается.

– Что ты сегодня такой злой? – дунул я в ухо коту.

– Я не злой, я правдивый, – стряхнул он головой мою добродетель. – А правда – она всегда злая.

– Давно тебя собаки не гоняли.

– А что мне собаки? Собак я, конечно, люблю меньше, чем кошек, но тоже к ним неравнодушен.

– Да, ладно? – не поверил я.

– Серьёзно, – окончательно проснулся Том. – Так как с людьми у них много общего: собачья жизнь, не твоё собачье дело (даже если у тебя есть дело, даже если своё). Все твари на четырёх ногах вызывают умиление, но собаки – особенно. Её всегда много. Даже самой маленькой, она занимает большую часть пространства.

– В этом ты прав, Том.

– И каждого нового гостя хочет… Если не покусать, то пригласить на половой акт. Помнишь, как танцевала танго с твоей ногой одна, что приходила с Петровыми?

– Нашёл, что вспомнить. Я им сказал, чтобы впредь свою похотливую тварь случили с кем-нибудь. Бедное животное.

– Только не нравится мне, как четвероногие всё время шарятся по углам, ищут то ли жратву, то ли внимание к себе, а когда находят, начинают вилять хвостом и улыбаться. Противно.

– Зато как друзья они хороши, – заступился я за собак. – Правда, как и со всякими друзьями, с ними надо гулять.

– Ага, иначе обидятся и насрут на ковёр, на паркет, в душу.

– Мне кажется, кошки больше на это способны.

– Не все же получили достаточно воспитания.

– А собаки? У них же в крови эта верность!

– Нуда! Пока не увидят суку на горизонте или кота. А с первыми также неприхотливы и неразборчивы. Впрочем, как и мы, как и люди. Больше всего мне нравится в них отсутствие комплексов: где приспичило, там и отлил, где устал, там и уснул.

– Ладно, кот, что-то заболтался я с тобой, а мне ещё работать. Давай, до вечера.

– Ага, я тоже пойду отолью.

* * *

– Шарик, ты с ума сошёл? – пыталась она сбросить его лапы со своей спины.

– Не уверен, только с твоей спины, – облизнулся Шарик, когда Герда наконец выскользнула из его оков.

– Ну, разве можем мы этим заниматься прямо здесь, на улице, в грязи? – развернулась она к нему.

– Хорошо, я сниму конуру, ты будешь жить со мной? – начал он чесать задней лапой у себя за ухом, вытянув вперёд морду.

– Жить? Нет, конечно, меня и дома неплохо кормят, но приходить согласна. По выходным, при условии, что будешь меня провожать, – заметила она неподалёку ещё какого-то пса и стала принюхиваться.

– Я тебе сообщу на следующей неделе, – продолжал чёс Шарик.

– Пойдём, познакомлю тебя с тем сеттером? – сделала она несколько шагов в сторону рыжего.

– Твой поклонник? – отстал от своего уха Шарик и быстро догнал Герду.

– Нет, что ты, он идеализирует, – прибавила она бег.

– В смысле? Идеал ищет? Блядь!

– Это ты мне? Мы же просто друзья, – улыбнулась Герда.

– Вот дерьмо собачье, – остановился резко Шарик.

– Ты чего такой агрессивный? Рекс очень даже безобидный пёс. Потрахивает дома свою плюшевую обезьянку и говорит, что лучше ему собаки не надо, и это его идеал, – оглянулась Герда.

– В дерьмо наступил, – вытирал рьяно лапу о траву Шарик. – Не знаешь, чьё это говно? – принюхивался он.

– Не, не знаю, по ароматам ты у нас специалист. Так вот, про Рекса я тебе недорассказала. Как-то пошёл он в гости к одной сучке, а той на день рождения подарили собаку плюшевую. Так вот, он запал на неё и решил оттрахать в тот же вечер, во время акта из неё батарейки посыпались. Рекс жутко испугался, потом неделю есть не мог.

– А чпокаться мог? – никак не мог оттереть лапу Шарик.

– Ну, не знаю, это надо у обезьянки спросить, – засмеялась Герда.

– У тебя все такие? Зоофилов мне только не хватало в друзьях, – начал забывать про дерьмо Шарик. – Может, ему в кружок мягкой игрушки надо записаться?

– А как же свобода наций и ориентации? Ты настоящий мизантроп, рано тебе ещё в общество, – вдруг начала огрызаться Герда, и из её пасти тёплым летним дождём полетели злые слюни, – у тебя ещё дерьмо на лапах не обсохло, – выгавкала она в сердцах.

«Сука, вот зачем так? Что там, в башке, у них происходит, у женщин? Любит, любит, любит, а потом раз, и всё: и уже готова убить тебя с особой жестокостью, облить грязью и растоптать, бросить в канаву и стереть, как самое серое пятно в её светлой незаурядной жизни».

* * *

– Дождь будет сегодня, – не оборачиваясь от окна, произнёс кот.

– Откуда ты знаешь? – поставил я на огонь чайник.

– Настроение ни к чёрту.

– А-а-а, значит, не только у меня.

– Может, это заразно?

– Это ты должен знать. Кот, ты же книг не читаешь, откуда ты такой умный? – закурил я.

– Не читаю, ты прав, я их пишу. Ум не в книгах, он в генах.

– Ты умеешь писать?

– Конечно, но не так, как ты представляешь. Я – сама книга: стоит только тебе посмотреть на меня, и ты успокаиваешься – впитывая мудрость мою. Книга так тебя захватывает, тебе хочется продолжать бесконечно гладить меня, думаешь, ты гладишь меня, на самом деле – переворачиваешь страницы.

– Я не знаю, чем её удивить, – затушил я сигарету в пепельнице, взял на колени «эту самую книгу», я бы даже сказал, «талмуд» и, присев на кухонный уголок, начал «читать». – Так что любят женщины? – гладил я кота.

– Моя любит полежать в тёплой солнечной ванне.

– Да какая ванная, мы только что познакомились.

– Окуни её в ванну своих чувств, только следи, чтобы вода, которую ты будешь лить, была не слишком холодной.

– Лить воду? Ты же знаешь, что я не настолько красноречив.

– Вот не ты, так её прольёт кто-нибудь другой, – вздохнул кот, после того, как в окно начал ломиться дождь. Капли маленькими водяными бомбами пытались разорвать стекло.

– Снимаю шляпу, – сделал я реверанс, стоя на кухне в одних трусах. – Ну раз так, может, ты знаешь, какой прогноз в этом году на любовь?

– Как обычно – облачно, с прояснением, местами возможен дождь, ливень навзрыд, грады битой посуды, как следствие – похолодание, снег, разлука, туманы раздумий, заморозки души.

– А солнце, его будет много? – выслушал я его тираду с упоением.

– Солнце должно случиться если…

– Если что?

– Легкомысленно ветер разгонит тяжёлые тучи… Ветрености, её никогда не хватало чувствам. Твоим чувствам! – приложил к груди лапу Том. – И вообще, как-то грустно стало в доме после того, как ты развёлся. Без женщины и дом не дом. Да, ты и сам это знаешь.

– Том, скажи мне, тебе попадались холодные женщины, в смысле, кошки? – открыл я холодильник.

– Нет, я не припомню. Конечно, это не моё дело, но кажется мне, что ты с ней, я имею в виду Монику, вёл себя чересчур осторожно. Ласкал её как-то нехотя, что ли.

– Да? Что-то я не заметил. Вроде одевал и кормил, исполняя любой каприз, – не нашёл я там ничего желанного и закрыл. Открыл – закрыл, как форточку, для проветривания.

– Ей-богу говоришь о ней, как о домашнем питомце. Внимания много, но оно было слишком материально. А чувства настоящие где?

– За них же в ответе женщина.

– Вот-вот, я же говорю: ты зациклен гендерно. В такие моменты я вспоминаю слова одного моего приятеля: «Женщина не может быть холодной! Просто твой фитиль не смог её зажечь».

* * *

«Кто же там скребётся так понуро? – подумал Шарик, поднимаясь с коврика и почёсывая лапой свою бочину. – Открыто же».

– А, Муха, привет! Какими судьбами? – распахнул он дверь конуры.

– Здорово! – кинулась обниматься Муха всем телом. – Слышала, что ты хату снял, вот и решила навестить.

– Да, ещё не обжился, правда. Вчера только переехал, – попятился он назад под прессом суки. «Потолстела», – промелькнуло у него в голове.

– Теперь и баб будет куда водить? – наконец отпустила его она.

– Зачем их водить, они сами приходят. А ты всё цветёшь? – знал, на что давить, Шарик, чтобы сменить тему.

– Стараюсь, – засмущалась от удовольствия Муха. – Хорошая конура, с кондиционером. Ты что, на бабки разжился? – заглянула она на кухню.

– Да, в ментовку устроился. Сутки через трое, лафа полная!

– Борешься с преступностью? – не знала, на чём заострить своё внимание и куда присобачить своё тело Муха.

– Да, можно и так сказать, – наблюдал он за ней бескорыстно.

– Музыка у тебя прикольная. Вальс?

– Собачий. Раз, два, три, раз, два, три, – закружился на месте Шарик.

– Один танцуешь, что ли? – озиралась по сторонам Муха.

– Что ты всё вынюхиваешь? Один я. И танцую один, и сплю один, и даже любовью занимаюсь один. Шутка. Расслабься, нет здесь никого. Одиночество – это единственное, что меня успокаивает в этой жизни, – лёг он обратно на коврик.

– Философ. Может, чаем угостишь? – улыбнулась Муха.

– Угощу. Иди сюда, – вытянул он вперёд лапы.

– Знаю я этот чай… С колбасой. Не могу я, Шарик, – покачала она головой.

– Почему? – притомился от долгой прелюдии Шарик.

– О, «я другому отдана и буду впредь…». Парня я встретила, замуж зовёт, – присобачила наконец своё тело Муха к полу под окном.

«Муха замуж выходит, офигеть», – отозвались Мендельсоном извилины Шарика. – Как зовут?

– Туз. Он иностранец. Так что бита твоя карта, Шарик. Уеду в Париж скоро, – закинула голову вверх Муха в знак победы.

– Туз по-русски – Тузик. А твой Бобик, он же Боб, случайно не был американцем? Значит, поменяла Бобика на Тузика. Круассаны по утрам, устрицы на обед и лягушки на ужин. Ой, заскучаешь, – перевернулся на бок, в знак равнодушия, Шарик.

– Не думаю. Если бы ты знал, что такое французский бульдог в постели! Это нечто, – прошлась Муха по его самолюбию.

– Вылизывать они мастаки, этого не отнять, для этого у них и нос такой – никакой, – продолжал ревновать Шарик.

– Ты большой уже, Шарик, опытный, а сук так и не раскусил, хотя мы и не настолько деревянны. Язык любви заключается не в умении говорить, а в готовности лизать, – лизнула она свой нос в знак утверждения.

– То есть ты хочешь сказать, что я в сексе полный ноль, и вообще еб… со мной из жалости ко мне, а стонала из жалости к себе?! – завёлся Шарик, приподнявшись на передние лапы.

– Я же говорю, ты не хочешь понимать, где чёрное, а где белое, где любовь, а где секс, где оргазм, а где имитация, где сука, а где потаскуха. В каждой сучке есть своя доля случки, – подошла совсем близко Муха.

– Ты ищешь предлог, чтобы остаться?

– Я бы предпочла найти предложение.

– Муха, ты что, Фрейда до конца прочла? – заглянул ей Шарик на самое дно яблок.

* * *

Кот прошёл по клавиатуре: на экране я увидел стройную надпись: «Я хочу есть».

Я покормил. Он снова сыграл лапами мягко на клавишах: «Я хочу пить».

Налил молока. Далее он отправлял мне письма при каждом удобном случае: «Я хочу, чтобы гладили… Я хочу, чтобы за ухом… Я хочу кошку».

Выпустил его погулять. Сам залёг на диване, укрывшись телевизором. Шло какое-то забавное кино про молодую парочку, которая ссорилась по всякому пустяку, то и дело с треском расставаясь, чтобы как можно скорее встретиться вновь:

Как я выгляжу?поправляла она у зеркала макияж, уже довольно долго.

Шикарно!в нетерпении пробасил он. – Зачем спрашивать, если ты сама это прекрасно видишь!хотелось ему скорее выйти из дома.

Чтобы слышать,продолжала девушка поправлять причёску.

Шикарно!закричал мужчина ей в самое ухо.

– Что ты на меня кричишь? Я тебе не жена.

А в чём проблема? Выходи за меня замуж, – притянул он её к себе.

Ты с ума сошёл, – отпрянула девушка от него.

Сама ты дура! – выскочил он из дома, хлопнув дверью. Перебежал дорогу, не обращая внимания на трафик. Отрывая дверцу автомобилю и бормоча себе под нос: – Счастье – это не для меня.

Счастье тоже иногда обнажается, – наблюдала она в окно, как он садится в машину. Потом пошла на кухню, достала из вазочки конфету и развернула.

У каждого счастья своя обратная сторона, – уверял он себя, исчезая в салоне своего чёрного авто.

Счастье вылеплено из страсти, – она откусила.

– Счастье неповторимо, – он повернул ключ.

Пне такое сладкое, – губы её испачкались в шоколаде.

Я больше люблю неопределённость, – тронулся с места.

– Я не люблю мужские улыбки, лживые, только серьёзные мужские, обветренные, – вспомнив его небритое, салфеткой вытерла губы.

Может, всё дело в ней,он едва не сбил женщину.

Может, всё дело в нём,вертела она блестящий фантик.

С ней всегда было жарко,выехал он наконец на шоссе и блеснул зажигалкой.

Он ко мне привязался,облизнула она липкие пальцы.

Чёрт возьми, это безумие. Почему я думаю только о ней?выбросил он сигарету в окно и стал искать разворот.

Может, мне скушать ещё конфету, пока он не вернулся?потянулась она к вазочке.

В этот момент я услышал, как в дверь кто-то начал скрести.

Том вернулся пьяный и счастливый. Неровной походкой он донёс своё рыжее тело до дивана, потом закинул его туда последним усилием воли, как обычно бросают тех, кого сильно любили: жён, курево, алкоголь, и промурлыкал:

– Хозяин! Ещё валерьянки, и спать.

Я постелил ему рядом, в ногах, выключил телевизор. Где-то через тридцать секунд он захрапел. Я наблюдал, как надувается, словно меха баяна, его мохнатая шкура. Кот пошёл гулять сам по себе внутри себя. Мне тоже стало тепло рядом с ним. Под тёплый храп рыжего тела мой разум осенило: «Я и есть бог, пусть даже только для него. Он молится на меня, я исполняю прихоти. Вряд ли Том в этом признается, возможно, он атеист, но, скорее всего, не позволит гордость».

* * *

Ноги жуют ступеньки вместо печенья, я поднимаюсь на пятый. Пью этот воздух спёртый – кофе моего родного подъезда. Кофе – дерьмо, с него тянет спать. Дверь меня долго рассматривает, она ждёт оправданий.

«Да, есть немного, я действительно пьяный, ну не так, чтобы очень, – репетирую про себя извинительную речь для своей жены, начиная искать ключи в карманах. – Да, я поздно или скорее рано, – попадаю я в конце концов в скважину. Дверь жутко упряма. – Ах, да, я забыл, извини», – тру ноги о коврик. Та сдаётся.

Дверь слизывает меня, квартира заглатывает моё тело, кот трётся о ноги, коридор отнимает пальто и ботинки, сопровождает в ванную моё неуклюжее тело. Здесь зеркало в роли следователя:

– Сколько пил? Где? С кем?

Я молчу.

– Говорить будем? – брызгает оно мне из-под крана.

– Только ты меня понимаешь, – обращаюсь я к коту, который смотрит трезвыми глазами мне в самую душу.

– Посмотри на себя теперь, на кого ты похож? – снова посмотрело на меня зеркало.

– На тебя очень сильно, мне нужно позвонить адвокату, моему милому адвокату – нахожу я в кармане пиджака телефон.

– Звони! Хочешь, чтобы тебе повторили вопросы? – кидает мне в лицо полотенце.

Я сажусь на край ванны и набираю номер, я чувствую всей своей шкурой, что разбудил прекрасную сонную гладь океана, знакомый голос накрывает меня той же волной:

– Где ты был?

– В баре с друзьями, – медленно прихожу в себя. Люди чаще всего приходят в себя через ванну.

– В баре? С друзьями?

– Клянусь моей мамой.

– Нажрался?

– Нет, я голодный. Может покормишь?

– Щас! Где ты сейчас? – добавляет она тихо.

– В ванной с Томом. А ты? – задал я самый глупый в мире вопрос.

– Я давно уже в спальне.

– Можешь забрать меня отсюда скорее, под залог того что я тебя не обманываю.

– Ты же знаешь, я не терплю перегара.

– Ладно, – посмотрел я на кота, который готов был проводить меня на кухню. Там я насыпал Тому его коричневых хлопьев. Мне нужны были чьи-то уши в этот момент, чтобы излить душу.

– Ты думаешь, я без еды не могу с тобой поговорить? – обиделся немного Том, проигнорировав миску.

Я взял его на руки и стал гладить:

– Часто мы верим, что всё ещё можем повернуть к лучшему и всё ещё не сошли с ума, что каждое наше слово бесценно, как и дела. Мы делаем их добросовестно, с полной отдачей, зная, что получим взамен: деньги, любовь, доступ к телу, власть, уважение, хлеба с куском тепла, лоснящееся отражение в зеркале. Нам кажется, что мы всё ещё можем гореть – дрова, подкидывая их в печь, лишь бы опять не пришла зима в отношениях.

– Секс – лучшее оружие для решения семейных конфликтов, да и вообще любых конфликтов. Если его нет – беда. Даже в политике одних симпатий и диалогов мало. Будь в мире красивые женщины-политики, легче было бы договариваться государствам. А сейчас что, посмотришь на такую – сразу воевать тянет, причём неважно с кем, главное, отвлечься.

– Так мы о политике будем говорить или о женщинах, Том?

– А что тебе лучше с похмелья помогает?

– Скорее, второе.

– Как думаешь заделывать брешь?

– Не знаю, а ты что посоветуешь?

– Выспаться для начала, сейчас разговаривать бесполезно. А утром поговорить на трезвую голову. И не забудь про букет, и не три жалких розы.

– Думаешь, это поможет?

– Не сразу, но поможет. Женщины редко прощают сразу, но ещё реже им дарят цветы.

* * *

– Муха, принеси мне кофе, пожалуйста!

– Щас! Разбежалась. Я же не секретарша тебе, я компаньон, – сидела за соседним столом Муха, перебирая бумаги.

– Действительно, может нам завести секретаршу? Нашему ЧП это не помешает.

– Это будет настоящее ЧП для нашего частного предприятия, можно будет сразу его закрыть. Ты и так плохо соображаешь, а если появится молоденькая сучка – совсем голову потеряешь.

– Почему плохо?

– Посмотри бухгалтерию, расходы перекрывают доходы.

– Я же не виноват, что до людей не доходит, что мы лучшая рекламная компания. Говорил тебе, ресторан надо открывать, – чесал за ухом Шарик. – Чёрт, попросишь по-человечески кофе заварить – нет, всё настроение испортят на целый день, а кофе как не было, так и нет. Затрещал телефон на столе у Мухи.

– Кто звонит? – по-холостяцки высыпая в чашку растворимый, поинтересовался Шарик.

– Спрашивают, мы сможем прорекламировать любовь? – зажала лапой трубку Муха.

– Соглашайся, – замахал он хвостом.

– Без проблем, – ответила в трубку Муха и начала что-то записывать.

– А кто заказчик? – давился Шарик напитком, расспрашивая Муху, которая уже приняла заказ.

– Дружба, – вырвалось у неё весёлым лаем.

– Я не думал, что любовь нуждается в какой-то раскрутке, – почесал рёбра задней лапой Шарик, словно на стиральной доске потерев свою шкурку.

«Какой же он худой!» – вздохнула про себя Муха. – Сегодня всем стало это необходимо, – добавила она вслух.

– Пусть переводит деньги, подумаем, как это сделать получше.

– Деньги поступят через несколько часов.

– Чувствую, что мы можем рассчитывать на отпуск на Мальдивах?

– Про Мальдивы не уверена, но на Болгарию точно хватит. Давай ближе к делу, Шарик.

– Мне кажется, надо начать с тех ребят, что бродят по улицам.

– Да их надо бы причесать и погладить.

– А вместо табличек повесить на шею каждому женщину обнажённую. Пусть раздают её номера телефона. А в руки – листовки в виде сердец, пробитых стрелами. На всех растяжках и рекламных стендах написать крупно «А ты полюбил хоть кого-нибудь?» и Мону Лизу, – уносило фантазию Шарика всё дальше и дальше из этого кабинета.

– Почему Мону Лизу? – вздрогнула Муха.

– Её все знают, но, в отличие от других звёзд, никто ещё не видел обнажённой.

– А ведь и правда, – вспомнила мечтательнодалёкий, ласковый взгляд Джоконды Муха.

– На транспорте нужно пустить кондукторами молодых привлекательных женщин, пусть отрывают билеты, тем самым показывая, что каждый имеет право на отрыв, электрички пустить в виде мужского достоинства, а тоннели – сама понимаешь, на стенах крупными буквами – ЛЮБОВЬ.

– На кофе уже заработал, – встала Муха со своего места, чтобы заняться кофе.

– На всех разводных мостах, на асфальте, нарисовать по фаллосу – это будет символизировать, что любовь поднимается ночью, несмотря на разводы, – пояснил пёс, погасив вспыхнувшее было непонимание в глазах своей сотрудницы, которая не успевала за ходом его мыслей. – В кино крутить фильмы о любви. По радио – песни, – кричал Шарик. – На луне нарисовать знаки инь и янь.

– Можно ещё на Марсе, – принесла и поставила ему на стол ароматную чашку и бублик с маком.

– Далековато, – захрустел он удовлетворённо угощением.

– Кто-то звонит, возьми, пожалуйста, трубку, – закинул Шарик ноги на стол и мечтательно посмотрел в окно. – Кто это?

– Ненависть спрашивает, сможем ли раскрутить измену? – зажмурилась Муха и перед её глазами по голубому океану поплыли Мальдивы.

* * *

– Кот, ты не видел мой кошелёк? – рылся я в карманах пальто, не находя своего лопатника.

– Хозяин, – отошёл на расстояние моей вытянутой ноги, – я его взял случайно вчера.

– И что?

– Что-что, – виновато махал он хвостом, – деньги спустил на одну крошку, крошку-кошку. Неужели подобного у вас никогда не было? – говорил он со мною на «вы», это значит – держал на дистанции.

– Нет.

– В таком случае, вы очень скупой человек.

– Просто хозяйственный. Может, не встретил такой, которая бы того стоила, – повесил я обратно пальто.

– Значит, она тоже не встретила, – вздохнул Том.

– Да, выходит. Так где ты их прокутил?

– Если бы я знал. Ты же знаешь, деньги уходят, не прощаясь. Если бы они умели болтать, я бы уговорил их остаться.

– На самом деле у них есть свой язык. Просто не все его знают.

– Да, какой же?

– Деньги говорят на иврите.

– Мне бы человеческий выучить. Тьфу на них, разве это были деньги? – разлёгся на ковре кот.

– Чтобы ты в этом понимал, Том?

– Только то, что они питаются душами, прожорливые зелёные крокодилы, стоит только им схватить вас за руку. Я знаю, как впечатлительны люди, шуршите листвой интимности, вы уже неизлечимы, во всем вам мерещится прибыль, даже в любви, даже в любви к животным. Я же знаю, что некоторые нас разводят, чтобы потом продать. Медали, выставки, всем нужна родословная. А жизнь проходит, как пустая порода, никаких тебе ценностей.

– Жизнь – это факт, как бы мы не отрицали, без денег она скупа.

– Возможно, ты прав, в любом случае, я тебе их отдам. Найду и отдам.

– Найдёшь. Не смеши меня.

– Хорошо, давай отработаю.

– Ты же ленив, как сто сорок тюленей.

– Болтать я умею, я расскажу тебе притчу, из собственной жизни.

– Валяй. Это будет самая дорогая притча в моей жизни, надеюсь, она того стоит, – сел я напротив него.

– Да. Из личного опыта.

Дело было весной, ещё до того, как ты меня подобрал. Я жил тогда с Билли. Из тающей кучи снега, ставшей сборищем мусора, в которой будто от нечего делать чьи-то глупые руки перевернули урну с бумагой и пеплом, нищий своим зорким взглядом, брошенным с лица, приплюснутого, как алюминиевая банка, поднял пятитысячную купюру.

Билли – счастливчик, – промурлыкал рыжим голосом я, когда он мне протянул купюру. – Сума сойти, пять тысяч одной бумажкой. Я никогда не трогал денег такого размера, поднял её к свету, солнце погасло от зависти к целому состоянию. Ему завидовал бог, да и все позавидовали, наверное, кроме меня, которому он её протянул. Я понюхал лакмусовую бумажку успеха с недоверием: – Гуляем сегодня?

А как же! – купюру обтёр о пальто, найденное в прошлом году, сложил в карман, но потом вспомнил, что в нём дыра больше, чем рана в моём здоровенном сердце, пришлось зажать в кулаке, первой мыслью было нажраться от пуза. Или сначала похвастаться перед другими бомжами или начать копить и положить всё в банк?

У тебя же нет паспорта! – следил я заходом его мыслей.

Может, отдать всё подруге?

Терезе?

А что? Она бы припрятала в надёжное место.

Я знаю это место, под лифчиком. Я бы не стал доверять ей. Ты хоть хозяин, но не барин, а впрочем, делай как хочешь, – сам по себе решил прогуляться Том, и начал вылизывать свою шерсть, продолжая рассказ:

Я и раньше предполагал, что Тереза мне изменяет,представил Билли, что будет, когда Колин, так звали её дружка, начнёт раздевать и лапать неповторимую его кралю Терезу. Как упадёт купюра тяжёлым камнем, как Колин, обо всём забыв, отбирая у неё деньги, начнёт несчастную женщину хлестать по щекам, его бедную дуру. Ив конце концов, переспав с ней на скорую руку, он завладеет её волей, они помирятся и всё пробухают. Больше всего на свете Билли не любил женских и детских слёз. «Нет, деньги её погубят,рассуждал про себя,а меня – доброта». Так подумав, он снова развернул бумажку, понюхал: «не пахнут, хотя нашёл их в таком дерьме, а они не пахнут, надо же». И тут же заметил чернилами в уголке выписан телефон. «Может, это хозяин купюры»,заговорила в нём совесть… «Откуда у меня, у бомжа, совесть-сука, она проснулась, начала меня донимать и повела в телефонную будку. Хотя раньше туда я заходил только справить нужду или погреться». Нашёл в кармане монету, набрал номер:

Алло. Кто это?пробасил голос, бугристый, неровный, словно дорога в деревне.

Я? – забыл он своё полное имя. Все его звали просто Билли. Кто знает откуда это повелось. – Я, Билли Франко.

Билли? Какой Билли?

Терпеливый, но добрый! (Что за тупые вопросы?) Вы не теряли пять тысяч рублей (его вопрос прозвучал ещё тупее) на перекрестке Московского и Благодатной?

Это что за программа?

«Розыгрыш»! – огрызнулся Билли, пожалев уже что позвонил.

Из какого агентства? Как вы уже достали! Сколько можно парить людей, дешёвые разводки. Правда, раньше вы предлагали больше! Не надоело?

Нет, я просто нашёл ваши деньги, если они, конечно же, ваши.

Какие деньги?

Деньги, какие деньги? Пять тысяч рублей одной купюрой.

Нет, я ничего не терял. Давайте договоримся, Билли. Или как вас там, Билли Франко, то есть Билли честный. Так вот, вы оставляете их себе, но взамен забываете этот телефон.

Бомж, то есть Билли, будто проснулся после долгой подвальной спячки:

С какого? Вы хотите купить мою совесть за пять косарей?

А сколько она, по-вашему, стоит, ваша грёбаная совесть? Предложите другую цену. Сколько она может стоить?

Сколько?не раздумывая, нищий разорвал бумажку.У тебя столько нет, уже нет, – заржал ему в трубку.Она бесценна,бросил в воздух конфетти из мелких купюр и повесил на рычаг телефон.

– Хорош гусь! – сказал я. – Я даже представил, как ты недоуменно поднял вверх хвост, словно хотел узнать направление ветра, стряхнул с себя мишуру денежных значков. И двинулся вслед за хозяином. Теперь я понимаю, почему ты его так любил…

* * *

Вечером после работы Бобик предложил Шарику зайти к нему на пиво и на футбол. В отличие от Шарика, который больше любил играть, Бобик был из тех, кто любил его смотреть. Нет, Шарик тоже любил поболеть за настоящий футбол, но показывали не Лигу чемпионов, шёл футбол местного значения, если не сказать, что стоял. Чем больше пытался Шарик вникнуть в игру, тем больше ему казалось, что нашим игрокам установили импортную АБС, и система тормозов работала настолько надёжно, что теперь они не только не успевали сделать ноги, чтобы вовремя вернуться в защиту, но, рвануть вперёд для взятия ворот. Футболисты лениво толкали мяч в середине поля.

Но делать нечего, Шарик взял предложенное ему Бобом пиво и погрузился в экран, как в пустые ворота. Голос комментатора тянул в дрёму, футболисты играли монотонно, натянуто, словно в скрипки. Бобик нервничал, любимая команда проигрывала. Мяч не слушался, да и слушать было нечего. Чтобы добавить темпа, Шарик надел наушники и поставил «Полёт шмеля». С музыкой смотреть стало легче: слаженный оркестр музыкантов: два привратника, то и дело развешивали бельё (двадцать пар потных трусов и маек), командуя обороной, выстраивая стенки и вводя мяч в игру от ворот.

«Дайте мне мяч! Дайте! И я забью, только допью пиво!» – как ему казалось, кричал про себя Шарик с дивана, пытаясь взять на свой счёт хотя бы часть страданий своего друга. Тот страшно нервничал: то вскакивая, то хватаясь за голову, то бормоча какие-то мантры себе под нос.

– Что ты кричишь, Шарик! Комментатора не слышно, – посмотрел на него Боб.

– А, извини, – громко рявкнул Шарик, показывая ему на наушники.

В перерыве, когда футболисты начали покидать экран, уходя вглубь телевизора, где находилась раздевалка, Боб принёс ещё по банке холодного пива:

– Ты за политикой следишь? – дёрнул он алюминиевую чеку.

– Нет, не слежу, я же не такой породистый, сколько ни пытался взять след, всё до истины не докопаться.

– Да, там надо разбираться.

– Думаешь, есть в этом прок? Что толку, что я буду вместо того, чтобы думать, как семью кормить, переживать, как они бабки мировые пилят? Лучше я за женщиной своей поухаживаю. Войны, конфликты, цифры, прибыть – всё это чистая экономика, кусок материи, которой нам пытаются заткнуть рот перед выборами, да только голод наш давно духовный. Вот скажи мне, Боб, когда ты последний раз в театр ходил? Или хотя бы в кино? Я уже не спрашиваю о книгах, – попытался найти Шарик глазами в квартире Боба хоть какую-то литературу, но, кроме журнала «Собака», не нашёл ничего.

– А зачем мне в него ходить? Скачал и смотри.

– Вот она, культура: скачиваешь, чёрт знает что, потом смотришь и считаешь себя одухотворённой личностью. Когда жратвы много, люди требуют зрелищ. Хочешь трагедии – включаешь новости, хочешь комедии – просто переключи программу, там даже теперь смеяться не надо, уже смеются за кадром.

– Просто они указывают на шутки.

– Нет, они смеются над нами.

– А мне интересно послушать, что в мире происходит, – отхлебнул из банки Боб. – Тебе нет?

– Мои интересы шкурные. Если говорить о мировом рынке, то меня больше волнует тот, на который я хожу за мясом, – выжал Шарик себе в пасть последнее пиво из банки и взял вторую.

– Да, мясо – это второй хлеб.

– Химию надо было в школе учить! – вдруг осенило Шарика.

– Почему химию?

– По сути, чтобы разбираться в нашей экономике, достаточно усовершенствовать таблицу Менделеева, добавить туда цены на химические элементы и на акции крупнейших компаний, которые занимаются их добычей и продажей.

– Умный ты, Шарик, вот почему футбол не любишь.

– Люблю, я его очень люблю. Главное, чтобы он был, этот футбол. Часто две команды пасутся на поле, а футбола нет.

– Ты хотел сказать – пасуются?

– В этом случае нет разницы. Всё от пастуха зависит, – запил свою мысль Шарик. – Игры нет, потому что пасуют перед трудностями. Переключаешь программу, а там засирают мозги проблемами, которые нас не касаются.

– А что тебя касается?

– Женщины, но не так часто, как хотелось бы.

– Согласен, это приятней, – поглядывал на часы Бобик в ожидании второго тайма.

– Вот когда нет этих самых прикосновений, сразу начинаются метания – новости, политика, спорт, погода. Я придерживаюсь той концепции, что лучшие новости – это хорошие, что лучшая политика – это деньги в кармане, лучший спорт – это секс, лучшая погода – это самочувствие. Вот за этим и стараюсь следить постоянно.

Начался второй тайм. Игра не вдохновляла. Ещё бы: сорок четыре ноги и все – мужские. От сна зрителей спасала только волна, которую то и дело пускали по раковине стадиона фанаты. Тренера бороздили периметр поля взад и вперёд, старожилы зелёных лужаек, словно дирижёры команд, размахивали руками. Они усердно топтали бровку, понимая, что зритель пришёл поболеть, что вылечить боль болельщика мог только гол.

– Дайте мне мяч, и я забью, если это так важно, – вновь закричал неугомонный Шарик. В его ушах шмель пошёл на третий круг, и Шарик уже собирался заменить его на «Танец с саблями», когда игра закончилась.

Через полчаса Шарик с Бобиком уже присобачились на балконе, допивали пиво, подсчитывая голевые моменты и зарплаты игроков под пение птиц. Когда тема футбола себя исчерпала, Бобик, как обычно, рассказал любимую историю. Шарик великодушно воспринимал повторы друга, тем более, что ему она тоже нравилась. Нравилась тем, что с каждым разом обрастала всё новыми подробностями:

– Она заехала на тротуар и неслась на меня со скоростью девяносто мыслей в секунду, я не успевал за ними. «Машина изящная», – всё что засело у меня в голове, бывают такие женщины, которых называют ещё роковыми. Им позволено даже давить людей: красота всё искупит, ей простительно. Видел бы ты только её большие томные фары, свет приглушённый, впечатляющий буфер. В общем, я послушно лёг под колеса, – показал пальцами кавычки Бобик.

Шарик улыбнулся в знак ясности сути происходящего и пикантности ситуации.

– Она проехала, не придав этому большого значения, умчалась дальше, – продолжил Боб. – Роман наш продлился не больше месяца. Мы познакомились на тротуаре, там и расстались – изящная она, я подавленный. Знаешь, как мы расстались?

«Знаю, конечно! Сто раз уже знаю!» – хотел крикнуть Шарик, так как уже соскучился по своему дому, но промолчал.

– Пальцы её были длинные, утончённые, из тех что оставляют отпечатки в душе, – начал Боб как всегда, издалека. – Так вот, указательным она легонько стукнула по сигарете: «Я больше тебя не люблю».

Шарик представил, как серая горстка пепла упала свежей могилкой. Девушка посмотрела сквозь бывшего на весь оставшийся мир, очаровательно им затянулась, заполнила место в душе, которое только освободилось. А Бобика окутала порция нового дыма.

– Где же была твоя интуиция?

– Ушла.

– Чего так?

– Ты же знаешь, что такое две женщины под одной крышей. Не ужилась с логикой.

– Хорошо, хоть крыша на месте, – понимающе посмотрел Шарик на своего друга.

* * *

Кот застрял в лифте, один. «Надо же было такому случиться, в кои-то веки собрался выйти сам по себе, и на тебе, – подумал он про себя. – Чёрт, сколько здесь теперь куковать одному, – погладил он языком свою грудку. – Без воды, без хозяина, без дома, без общества, без связи, без прессы, – рассуждал он, глядя на себя в зеркало. – Хотя одиночество – время подумать, время прикинуть, правильно ли, с теми ли я здесь живу. Один-одинёшенек», – он так думал, пока не увидел на стене муху, та куда-то торопилась и взвизгнула:

– Эй, вы! Да, вы рыжий, в полоску. Мужчина!

– Я? – посмотрел на неё Том, потом на себя в зеркало.

– Да, вы! Нажмите тревожную кнопку и вызовите лифтёра, сделайте же что-нибудь, мужчина.

И Том это сделал, всё, как она сказала.

Пока кот разговаривал с диспетчером, муха смотрела на него большими глазами и потирала лапки, будто замёрзла. Она молчала, пока вдруг не представилась:

– Жужа.

– А я Том.

– Очень приятно. Вы кем работаете?

«Типичный вопрос разведённой женщины», – отметил Том по инерции. – Я поэт.

– Кот-поэт? Никогда не думала, что поэзия может застрять в лифте. А как же её крылья?

– А как же ваши? – возразил тот, улыбаясь.

– Мои намочил ливень, – попыталась расправить она перепонки бессильно… – Не волнуйтесь, они скоро высохнут. И что вы пишете? – погладила Жужа своё лицо, как будто решила умыться воздухом.

– Стихи, – присел Том на корточки в поисках точки зрения, но нашёл лишь собственный хвост.

– Ах да, ведь поэты пишут стихи, глупо спросила. Хорошие? – пошуршала она крыльями, будто собиралась подлететь к нему ближе.

– Разве стихи бывают хорошие? – иронизировал кот. – Хотите, почитаю из свежего? – посмотрел на неё и подумал: «Как трудно смотреть мухе в глаза, то же самое, что смотреть на коричневую обивку дивана, пытаясь найти в ней что-то разумное».

– Извольте, что-нибудь раннее, я люблю с душком, – совершила она посадку на его плечо.

Тогда он прочёл ей из цикла «стихи о говне».

– Вы меня извините, но стихи говенные, – слетела она с плеча обратно на стену.

– Вы же сами хотели с душком, – расстроился Том такому повороту событий.

– Да. Но послушав, сразу становится ясно, что вы никогда не бывали там, в полном дерьме. Понимаете, чтобы писать о говне, надо пожить в нём хотя бы некоторое время, вы же живёте в квартире с отоплением и горячей водой, как вы можете рассуждать о высоком? Вот я жила, и я знаю, что это такое… Я могу вам устроить, если хотите, в моей куче есть свободная комнатка, – снова потёрла Жужа свои ручки.

– Жить в дерьме, только ради того чтобы писать о нём так же искренне и правдиво? Спасибо, конечно, пока не готов. К тому же меня ждёт хозяин дома, да и неудобно как-то стеснять вас, – снова посмотрел Том на своё отражение.

– Не любите критику? Я так и думала: поэт, это тот, который о любви, это тот, который пишет, чтобы его любили, вам же слава нужна, вот и влюбляйте, не трогайте то, что воняет, а то испачкаетесь, – взвизгнула подсохшими крыльями муха и вылетела в вентиляционную щель лифта.

Кот остался один ждать спасения, музы в виде лифтёра. Было время переварить горькую Жужину правду. Не знаю как на кота повлияло это знакомство, только после этого случая он ушёл в прозу.

* * *

Домой идти не хотелось. Тем более, получил какой-никакой аванс. Шарик решил зайти в ближайший кабак. Выпил кружку светлого нефильтрованного. Вдруг к нему подбежала болонка, видно было, что женщина не в себе:

– Не могли бы вы со мной переспать?

– Что за срочность? – хлебнул пива Шарик. Всякое бывало в его жизни. Он знавал такого рода женщин, взбалмошных и истеричных, любительниц устраивать сцены на публику. «Сейчас муж появится в самый неподходящий момент», – стал он озираться по сторонам.

Загрузка...