Повседневная жизнь Арзамаса-16

Глава первая Основание монастыря

Саров — относительно небольшой город, расположенный на самом юге Нижегородской области, на границе с Мордовией. Сегодня он известен как российский ядерный центр. Его история, как и история любого русского поселения, хранит легенды и мифы, которые, к сожалению, чаще всего покоятся в музейных архивах. О зарождении и истории Сарова в последние годы вышла в Нижнем Новгороде прекрасная книга А. М. Подурца, участие в создании которой приняли физики, музейщики, историки и математики-. члены городского исторического объединения «Саровская пустынь»[1].

Свое первое официальное наименование «Сатисоградо-Саровская пустынь» будущий монастырь получил исходя из названий двух рек, в месте слияния которых селились люди. Монастырь был поставлен на городище, на месте древних, брошенных их обитателями «градов». Пустынью же назывался потому, что находился вдали от населенных пунктов, в «пустом» месте. Впоследствии в названии монастыря осталось имя только одной из двух рек. Саровка — более поздняя форма названия реки. Раньше эту речку называли Сарова, а в наиболее старых документах — XVII и начала XVIII века — Саров. Считается, что Саров — слово мордовского происхождения. По одной версии, основа «сар» означает «заболоченное, заосоченное место», по другой — переводится как «разветвление, развилка, приток». Название речки Сатис скорее всего тюркское, объясняемое с помощью двух татарских слов: «саи» — мелкая и «тиз» — быстрая. Первым летописцем Саровской пустыни был ее основатель иеросхимонах Иоанн (в миру Иван Федорович Попов), удостоенный впоследствии саровскими монахами звания первоначальника. Пришел он из Введенского монастыря в Арзамасе, который находился в 80 километрах от пустыни. Его записи относятся к событиям XVII — начала XVIII века. Понятно, почему именно здесь решил он остановиться. «Место же сие весьма прекрасно». Среди лесов в этом месте были огороженные земляными валами древние городища, оставшиеся от древних поселенцев здешних мест. Легенд и научных гипотез ученых о домонастырской истории Сарова много. Связаны они с историей взаимоотношений славянских и мордовских племен, а позднее — Руси, с Волжской Булгарией и Монгольским государством. Древнее поселение было действительно крупным. Земляной вал самого большого из городищ того периода существовал аж до начала 1960-х годов и был срыт при строительстве современного центра города. Его длина составляла 1460 метров.

В 1994 году, когда на объекте «режим помягчал», были проведены масштабные раскопки на территории большого города. Изучение находок позволило датировать их XII–XIII веками и предположить, что, по-видимому, Саровское городище являлось крупным центром мордвы домонгольского времени и по своим размерам (около 40 гектаров) среди известных мордовских городищ было крупнейшим. Есть несколько версий. Наиболее распространенная «доархеологическая» версия происхождения Саровского городища связана с легендой о татарском городе Сараклыче. Название, происходящее от двух слов: «сары» — желтый и «кылыч» — клинок. Часть историков не разделяет версии о татарском следе в истории Сарова, хотя влияния Золотой Орды в определенный период времени данной местности, вероятно, избежать не удалось. Почему же именно этой гипотезе о татарском происхождении Сарова еще в ранний период была придана легитимность, — об этом чуть позже.

В русском православии, кстати, как и в других конфессиях, всегда была традиция «обставлять» истории возникновения монастырей чудесами: видениями, обретениями икон и т. п. Не явилось в этом отношении исключением и повествование первоначальника Иоанна. Рассказы о чудесном сиянии и колокольных звонах, слышимых из-под земли, прибавляли Старому городищу ореол таинственного, святого места. Однако жители близлежащих сел позднее считали, что звон и свет исходят от спрятанных в земле прежними обитателями городища сокровищ. Отсюда и неизлечимая страсть к кладоискательству у прежних и нынешних жителей, которая, однако, пока результата не дала.

Некоторые монахи селились в двух верстах от городища у мельницы на реке Сатисе возле самой дороги из Арзамаса в Темников. Большая оживленная дорога была не безопасна, ибо на протяжении почти 20 верст проходила по глухим лесам, где часто сбивались разбойничьи шайки. Одна из них избрала Старое городище для своего лагеря. Не выражали большой радости от соседства с монахами и крестьяне, которые занимались в не охраняемых местных лесах охотой, сенокосом, бортничеством, рыбной ловлей и другими промыслами. Они понимали, что безобидные монахи-пустынники могут со временем вытеснить их с традиционных мест промыслов. Так в будущем и произошло. Конфликты с крестьянами сопровождали строительство монастыря, возникали они и в течение как минимум первых ста лет существования Саровской пустыни.

Само проживание в обители, даже для тех, кто принял здесь пострижение, было не легким делом. Не все оставались в пустыни. Но тем не менее монашеский скит жил. В отличие от первопришельцев монахи последующей волны строили свои кельи не на вершине холма, а под ним — вблизи источников, там, где теперь в городе церковь Иоанна Предтечи. Именно в этот период в 1692 году сам Иоанн начал копать в склоне горы келью, положив начало знаменитым саровским пещерам, реставрируемым сегодня и напоминающим подземелья Киевско-Печерской лавры.

Толчок к принятию Иоанном решения о необходимости преобразования «вольного» монашеского поселения в монастырь дала, как это часто случалось, вполне обыденная древняя как мир история человеческих амбиций. Вот как рассказывает об этом в своей книге А. М. Подурец. Началось с того, что в Троицком монастыре возникла надобность в монастырском священнике (иеромонахе), и Иоанн сам порекомендовал братии давнего своего знакомого, монаха арзамасского Троицкого монастыря Авраамия. Но перед принятием священнического сана «по уставу и чину монашескому» претенденту полагалось «…очистити совесть свою исповедию пред духовным отцем… и все от юности грехи исповесть ему». Авраамий избрал своим духовным отцом Иоанна и открыл ему все свои прегрешения. Но среди этих прегрешений оказались такие, которые, по мнению Иоанна, исключали саму возможность Авраамию быть священником. Авраамий, вероятно, предпринял попытки убедить Иоанна, но тот был непреклонен. В результате друг превращается в злейшего врага и месть становится смыслом жизни. В Патриарший приказ в Москве поступает челобитная от Авраамия. Донос был очень серьезен, учитывая, что в нем сообщалось о встречах Иоанна в эти годы с заволжскими раскольниками и о поступках, мягко выражаясь, не характерных для церковной жизни того времени. Например, говорилось о том, что настоятель допустил раскольников к церковной службе в храме Введенского монастыря, стремясь добиться их расположения и отказа от раскольничества. Для разбирательства оба — Иоанн и Авраамий — были вызваны в Москву в Патриарший приказ. Опасаясь худшего, уже из Москвы, Иоанн отправил в Саровскую пустынь письмо, в котором просил саровскую братию разрушить деревянную часовню, построенную им самим в 1699 году у большой Темниковской дороги. Видимо, он хотел убрать вещественное напоминание и указание на то, что поблизости находится Саровская пустынь, вызвавшая недовольство властей. Разбирательство в Москве окончилось удачно для Иоанна, после чего он и приступил к строительству церкви и преобразованию «вольного» монашеского поселения в монастырь.

Гораздо полнее и интереснее, чем некоторые специальные исследования, о тогдашней повседневной жизни повествует история с приобретением земли, на которой была основана обитель. Этот сюжет убедительно свидетельствует о том, что монашеская жизнь требовала прекрасного знания законов и правил светской жизни, великой настойчивости, хозяйственной хватки, организаторского умения. В то время монашеская пустынь находилась на границах трех уездов: Арзамасского, Кадомского и Темниковского. Границы этих административно-территориальных единиц демаркированы не были. Даже то, в какой уезд входила данная территория, определить было трудно. По документам, обнаруженным Иоанном в начале создания монастыря, земля принадлежала помещику Полоченинову. Документ этот («крепость»), однако, вызвал у Иоанна некоторые обоснованные сомнения. Полоченинову принадлежали довольно большие угодья («то пустынное место с прочими урочищи»), хотя об этом никому не было известно. Тем не менее Иоанн предпринял попытку получить Старое городище от Д. Полоченинова. Тот жил в Москве, и Иоанн отправил к нему с просьбой о передаче земли под церковь упомянутого выше монаха Авраамия, с которым к тому времени у него уже установился мир. Полоченинов согласился продать землю, затребовав за нее сумму (300 рублей), которая была для монахов непосильна.

Сомневаясь в подлинности прав на землю Полоченинова, в дальнейших поисках хозяина Старого городища Иоанн отправился к Вышеславцеву, помещику из села Башкирцы Кадомского уезда (ближайшее к Старому городищу село Кременки относилось к Кадомскому уезду), о котором слышал, что он человек доброжелательный и может помочь советом и делом. Тот действительно написал письмо к кадомскому воеводе с просьбой по документам разузнать принадлежность интересовавшего Иоанна участка земли.

К Вышеславцеву случайно заехал его сосед князь Илларион Кугушев. Он знал законы и предупредил Иоанна, что, если земля окажется помещичьей, приобрести ее монастырь не сможет. (Согласно уложению 1649 года следовало «…в монастыри ни у кого родовых и выслуженных вотчин не покупать и в заклад и в вечный поминок не имать».) Кугушев предложил Иоанну свой план действий. В случае, если земля ничья («порозжа»), кому-нибудь из дворян можно было попросить ее себе во владение; если просьба будет удовлетворена, помещик тут же передаст ее монахам для строительства церкви. При этом князь предложил свои услуги — обещал сам похлопотать о земле в Москве, куда он собирался через некоторое время отправиться по своим делам.

Но в Москве князь под всякими предлогами откладывал дело, а когда Иоанн пришел к нему в очередной раз, его не пустили в дом. И вновь помог случай. Двоюродный брат Иллариона — тоже князь — Даниил Иванович Кугушев пожалел монаха и взялся помочь ему. Челобитная с просьбой передать землю Д. И. Кугушеву, чтобы потом построить на ней церковь, была подана в приказ Казанского дворца. Но, прежде чем отдать землю князю, представители властей должны были убедиться, что земля действительно ничья. С этой целью в приказе ему была выдана «грамота о сыску земли». То есть ввиду отсутствия документов в государственном учреждении с целью отыскания возможного владельца сделать опрос землевладельцев на месте о том, кому принадлежит рассматриваемая земля.

В этой затеянной процедуре современные исследователи саровской истории усматривают ловкий ход Иоанна и помогающих ему (не исключено, что подкупленных им) подьячих приказа Казанского дворца. Искать хозяина предстояло в Арзамасском уезде. Почему там? Может быть, именно потому, что там вероятность найти владельца Старого городища была меньше, чем в Кадомском или Темниковском уездах? Даже Арзамасский воевода Алексей Пестов был весьма удивлен, увидев представленную Иоанном грамоту, но отнесся к делу благосклонно.

В обход по уезду с Иоанном был отправлен подьячий Федор Мартынов. Им надо было собрать «сказки»[2] у помещиков Арзамасского уезда. Одним из первых, к кому они направились за «сказкой», был помещик из села Успенское М. М. Аргамаков. Опять же не случайно. Аргамаков являлся авторитетной фигурой среди арзамасских дворян. Иоанн справедливо полагал, что многие помещики попросту не согласились бы давать ему «сказки», не зная мнения Аргамакова. Кроме того, вотчина Аргамакова находилась сравнительно близко к Старому городищу. И здесь вновь проявилась чисто житейская сметка будущего настоятеля монастыря. Прежде всего Иоанн обратился к своему знакомому, «человеку Аргамакова» Н. Грязеву. Тот решился помочь, хотя не был уверен в том, что его хозяин не считает Старое городище своим. Поэтому Грязев сам оформил «сказку», с условием, чтобы в окончательном деле она не фигурировала и об этой «сказке» не знал бы сам Аргамаков. Иоанна это вполне устраивало. Помещикам показывалась «сказка», данная Н. Грязевым, и те, зная М. М. Аргамакова, с легкостью давали «сказки» сами. Всего собрали 21 «сказку». Разве не готовый сюжет для Гоголя?

Документы, удостоверяющие ничейность Старого городища, были отправлены в Москву. Там, в конце концов, и была получена в приказе Казанского дворца отказная грамота на землю, а в Патриаршем казенном приказе — благословенная грамота на строительство и освящение новой церкви.

Надо сказать, что на этом дело о передаче земли под церковь не кончилось. Из-за бюрократических проволочек окончательный отвод монастырю земли состоялся лишь в 1709 году. Но к тому времени Саровская пустынь уже существовала и строилась. А основу монастырских владений составила земля, полученная по вкладу от князя Даниила Ивановича Кугушева. 29 января 1706 года Иоанн прибыл в Арзамас и отправился в Кременки, чтобы объявить там о полученном разрешении на начало строительства церкви. Село Кременки в то время было разделено на две части, которыми владели разные помещики: князь Василий Федорович Долгоруков и Андрей Иванович Леонтьев. Далеко не все жители села с радостью восприняли весть о том, что на Старом городище будет церковь и обитель: многие из них, как уже говорилось, пользовались лесными угодьями вблизи Старого городища, не имея документально оформленных прав на это. Особенно сильное недовольство высказывал староста части Кременок, принадлежавшей Леонтьевым. Однако немало нашлось среди крестьян таких, кто поддержал Иоанна и оказал реальную помощь в проведении строительных работ, которые начались 28 апреля 1706 года. Возводили первую церковь Сарова всем миром. Работали сами саровские пустынники, крестьяне из окрестных сел и деревень, кто за деньги, кто бесплатно. Оказывали помощь строителям деньгами или просто едой. В самый разгар строительства неожиданно явилась группа кременковских крестьян под предводительством Андрея, приказчика помещика Леонтьева (сами Леонтьевы жили в Москве). Андрей пытался запугать монахов и добиться прекращения строительства. Инцидент удалось уладить традиционно, чисто по-русски. После хорошей совместной трапезы и беседы от конфликта не осталось и следа, а Андрей впоследствии даже помогал Иоанну.

Строили очень быстро, хотя, как выяснилось позднее, не качественно. Примеров тому на Руси множество. И Петр Великий корабли строил скоро, но плавать они по-настоящему могли не всегда и гнили в короткие сроки. 16 июня 1706 года состоялось торжественное освящение церкви во имя Пресвятой Богородицы, Живоносного Ее Источника. Большое количество людей съехалось на это торжество. День освящения церкви Живоносного Источника по монастырской традиции считается днем официального основания Саровской пустыни и всегда торжественно отмечался в Сарове. Этим днем закончился первый этап создания монастыря. Но не разрешился земельный вопрос. Земельное законодательство было чрезвычайно запутанным, но Иоанну удавалось его обходить, в результате чего к концу 1720-х годов во владении монастыря оказались довольно крупные земельные площади. Основными продавцами земли были местные мелкие землевладельцы, потомки обедневших татарских дворянских родов.

До 1712 года обитель существовала только на небольшом участке территории, переданном Д. И. Кугушевым. С 1712 по 1729 год монастырь приобрел, по подсчетам В. Б. Смирновой, по 68 купчим и вкладным землю у 104 владельцев, заплатив за все 648 рублей. Большинство продавцов были из Темникова и Темниковского уезда, 76 из них (73 %) составляли некрещеные татары («мурзы и татары Темниковские и Кадомские»).

Первое, что обращает на себя внимание, — это факт, что купчие Иоанна исправно оформлялись в присутственных местах Темникова, Арзамаса и далее в Поместном приказе в Москве, хотя, согласно тогдашним законам, монастыри не имели права приобретать земельные владения у помещиков. Объяснить все это житейской ловкостью Иоанна и умением любыми способами расположить чиновников было бы слишком наивно. По мнению ученых, особое отношение властей к Саровской пустыни объяснялось ее ролью в христианизации окружающего ее, в основном нерусского, населения.

Правительство Петра I далеко не одинаково относилось к своим подданным — православным и не православным. В XVI–XVII веках службу по охране границ Московского государства (засечной черты) несли татарские дворяне. Среди них княжеские фамилии, потомки которых фигурировали в качестве продавцов земли Саровскому монастырю: Акчюрины, Девлеткильдеевы, Седехметьевы, Разгильдеевы, Тенишевы и другие (в этом же списке и князья Кугушевы)[3]. За службу государство наделяло их землей. После того как граница России была отодвинута к югу и появилась регулярная армия, потребность в этой службе отпала. Служилые татары теряли свои привилегии и по своему уровню жизни приближались к крестьянству. Положение же русских помещиков было лучше. Так, например, в 1678 году в Темниковском уезде на одного помещика приходилось в среднем менее двух крестьянских и бобыльских дворов с 11 крепостными, в то время как среди крещеных помещиков (их в уезде было в том году 6 %) на одного выпадало по 10 дворов и по 54 души мужского пола[4].

В начале XVIII века давление на некрещеное население еще более усилилось. У татарских мурз за непринятие православия «отписывали» волости и крестьян. Наверное, поэтому местные мелкие землевладельцы-татары легко уступали свои земли монастырю. Лучше уж продать, чем не получить вовсе ничего. Земель, населенных крепостными крестьянами, Саровская пустынь не приобретала. По-видимому, это одна из причин того, что ее владения не были отобраны в ходе секуляризации.

В. Б. Смирнова, проанализировавшая архивный материал, касающийся покупки Саровской пустынью земли, обратила внимание на то, что лишь в 27 купчих и вкладных из 68 содержались конкретные сведения о площади приобретаемых угодий. Площадь указывалась для участков пахотной земли и небольшой части сенокосов. А в основном монастырь приобретал участки, поросшие лесом. Описание границ участков шло словесно по «живым урочищам» — дорогам, рекам, омутам, болотам, полянам и т. п. Встречаются даже такие «ориентиры», как «кривая липа». Такая неразбериха и неразмежеванность владений стали причиной большого числа пограничных споров, сопровождавших историю Саровской пустыни вплоть до начала XIX века.

В 1721 году в Вотчинную коллегию поступило прошение от помещиков братьев Полочениновых внуков Д. Полоченинова, в котором они высказывали свои претензии на некоторые земли Саровской пустыни, включая их часть, на которой разместился сам монастырь. «И в прошлых годах на той земле неведомо какие монахи построили монастырь и эту землю те монахи хотя завладеть делают подлогом — приводят в Арзамас неведомо каких мурз и татар и берут у них крепости, что указу противно». Вотчинная коллегия решила спор так: чьи права на землю окажутся древнее — тот и прав. Дело приняло серьезный оборот, ведь в случае проигрыша ставилось под сомнение само право монастыряна существование. Иоанн лично выехал в Санкт-Петербург.

Спорное дело с помещиками Полочениновыми тянулось 10 лет: с 1721 по 1731 год.

Были затребованы документы на право владения спорной землей как от Полочениновых, так и со стороны Саровской пустыни. От монастыря, чтобы продемонстрировать законность своих прав, были предоставлены «…не только купчие и другие крепости и выписи из старинных писцовых книг, но и родословные таблицы владельцев мурз и татар, потомков князя Бехана Сараклычского, как доказательство исконного и родового владения землями Саровскими лишь одними татарами». Тогда-то и появились на свет генеалогические таблицы, в которых происхождение темниковских и кадомских мурз Сеид-Ахметовых, Адашевых, Кудашевых, Тенишевых, Янгалычевых и других выводилось от бывшего последнего владельца Сараклыча князя Бехана Сараклычского. Полочениновы не смогли представить документы, подтверждающие их права ранее 1389 года, но дело не решилось в пользу Саровской пустыни.

Как уже было отмечено выше, приобретение Саровской пустынью земельных владений противоречило действовавшему законодательству. Это и определила Вотчинная коллегия, постановившая «…учинить изыскание и, если окажется, что право владения землей у Полочениновых древнее, чем у татарских мурз, то земли вернуть им, а если земли принадлежали ранее мурзам, „отписать в казну“».

Монастырем были организованы письма в Вотчинную коллегию от «Темниковских мурз» (продавцов Сарову земли), от помещиков, от крестьян. Но письма не помогли. В августе 1727 года Иоанн отправился в Петербург, чтобы лично ходатайствовать в Верховном тайном совете, жалуясь в эту высокую инстанцию на несправедливое решение Вотчинной коллегии.

Верховный тайный совет передал дело в Сенат. Разбирательство в Сенате шло очень долго, но в конце концов он вынес свое определение, рекомендовав ее императорскому величеству решить дело в пользу монастыря «другим не во образец».

«Другим не во образец» означало, что делается исключение лишь для Саровской пустыни, для других же закон остается в силе. 25 октября 1730 года императрица Анна Иоанновна на сенатском докладе написала: «учинить по сему». В ознаменование этого события ежегодно 25 октября в монастыре стали проводить торжественные богослужения с всенощным бдением и благодарственным молебном Пресвятой Богородице, Живоносному Ее Источнику. Среди монахов этот день получил название «лесного праздника» (в знак закрепления за пустынью ее лесов).

Уже после того, как Анна Иоанновна своей властью разрешила Саровской пустыни владеть землей, Арзамасской воеводской канцелярией был проведен розыск спорных дач. Притязания Полочениновых не были поддержаны никем из местных землевладельцев, и в 1731 году Вотчинная коллегия утвердила за Саровской пустынью ее владения.

Что ж! Во-первых, саровский строитель Иоанн имел покровителей среди сильных мира сего (в Верховном тайном совете, Сенате). Во-вторых, именно в документах по этому делу впервые появилось упоминание о князе Бехане Сараклычском, который якобы положил начало местным татарским дворянским родам. Историки полагают, что Бехан Сараклычский был необходим Иоанну, чтобы доказать свой приоритет на спорную землю, и это внушает большие сомнения в реальности существования этой личности, а значит — и Сараклыча. Изучавший этот вопрос ученый М. Г. Сафаргалиев считал Бехана лицом реальным, правда, жившим ранее указанного Иоанном срока.

На протяжении второй половины XVIII века и начала XIX продолжались споры монастыря с крестьянскими общинами по поводу эксплуатации лугов и лесов по берегам Сатиса, а также права ловить рыбу в Сатисе и Мокше. В 1788 году крестьяне нескольких сел, собрав 140 рублей, послали своих поверенных в Петербург в Сенат с жалобой на действия монастыря и чиновников. В ответ на это за самостоятельную подачу прошения в Сенат старосты сел и крестьяне были наказаны батогами.

Решением спорных вопросов о землевладении Саровской пустыни занимались высшие органы государственной власти — Сенат и Государственный совет. В 1811 году было принято окончательное решение, по которому не все требования Саровской пустыни удовлетворялись. К этому времени монастырь претендовал на владение в общей сложности 60 тысячами десятин земли. Рассудив, что Саровская пустынь «…в бесспорном своем владении имеет знатное уже количество», за ней оставили более 26 тысяч десятин.

Споры с крестьянами, а также опасения, связанные с грабежами в окрестных помещичьих усадьбах, заставили монастырь просить о защите. В пустынь прислали команду из шести солдат и унтер-офицера с несколькими пушками. Ежедневно из пушек производилась пальба. Воинская команда пробыла в Сарове до 1797 года, но, покинув Саров, оставила там пушки. В Сарове всегда среди монашествующих было много отставных солдат, нашлись среди них и бомбардиры. После ухода солдат монахи сами продолжали производить пальбу из пушек, до тех пор пока не кончились заряды. Ставшие ненужными пушки врыли для украшения по обеим сторонам проездных ворот, где они и простояли практически до наших времен.

Конфликты монастыря с крестьянами близлежащих деревень происходили, как правило, из-за самовольных порубок последними монастырского леса и заготовок ими другого лесного сырья. Иногда разграбление монастырской собственности принимало поистине промышленные масштабы. Так, у одного из жителей деревни Павловки было конфисковано бересты, приготовленной к сдаче на смолокурню, 104 ноши, весом каждая по полтора пуда.

В 1811 году большая группа крестьян из Караева въехала в монастырские владения у озера Кондак и стала самовольно снимать мочала и лыки, добывать смолу. Крестьяне зачастую объединялись в ватаги по несколько сот человек, и, конечно, немногочисленным монахам-полесовщикам и рабочим, нанятым для охраны монастырской лесной дачи, было не по силам противостоять порубкам. Пришлось вмешаться властям. Вновь в 1817 году из Тамбова была прислана воинская инвалидная команда, которая простояла в Сарове до 1849 года.

После возведения и освящения первой в Саровской пустыни церкви стали строиться и все остальные необходимые для монастыря здания — жилые братские кельи, хозяйственные службы, общая трапезная и т. д. Весь монастырь в первые годы своего существования был деревянным. Не до конца еще уничтоженные валы и рвы придавали облику Саровской пустыни особый вид. В 1712 году деревянный монастырь почти полностью сгорел и был, хотя и с некоторыми потерями, восстановлен. Начало каменного строительства в Сарове относится к 1730 году, с возведения церкви Успения.

Что из собой представлял монастырь, известно из отчета, содержавшего сведения о местоположении, числе монашествующих, доходах, владениях и имевшихся в них постройках и представленного согласно указу Святейшего синода от 21 декабря 1738 года. Согласно ему монастырь под названием «Саровская пустынь, Темниковского уезда, расстоянием от г. Темникова в 30 верстах, от г. Арзамаса в 40 верстах, от села Кременок в 7 верстах, от деревни Балыкова в 6 верстах.

Церкви: деревянная в честь Живоносного Божия Матери источника с таковою же колокольнею. Да в ней же (пустыне) строится каменная во имя Живоносного источника с приделы препод. отец Антония и Феодосия Киево-Печерских, но оная еще не достроена, крыша же покрыта тесом. Да в пещерах копанная из камня церковь во имя всех Киево-Печерских отец, в коей за ветхостию напрестольной одежды служба не совершается.

Келий: братские все деревянные с сенями и навесами для дров, числом 9 келий, от 2 до 3 сажен длины, и от 2 до 3 сажен ширины, с сенями. Прочие келии названы: больничная и при ней трапезная для больных: келья хлебная и поваренная; просфорня, столярня, портная, оконничная, келия с жерновами, где мелют муку и крупу; келия для ставки пчел в ульях, четыре келии для богомольцев, 5 келий порожних, две келии казенные, две — для рабочих, две — на устье пещер. А всех келий — 34. Житниц — 4, амбаров — 3, ледников и погребов — два; один овин, две кузницы, 10 сараев, 4 сенницы, одна конюшня».

В 1774 году появилось в Сарове первое каменное здание — Успенская церковь. Саровская пустынь сама обеспечивала себя кирпичом. К 1815 году обитель стала полностью каменной.

У каждого города со временем появляется свой символ. Таким символом для Арзамаса-16 сегодня является колокольня, уцелевшая в советское время благодаря руководителю объекта Б. Г. Музрукову. Первый камень в основание колокольни был заложен в Екатерининскую эпоху 22 июня 1789 года. История любой колокольни — это история ее колоколов. Надо отметить, что ранее в монастыре было несколько колоколен, поэтому колокола перевешивались по мере строительства и изменения значения того или иного сооружения. Всего колоколов в конце XIX века насчитывалось 19. Один из первых колоколов — 27 пудов 25 фунтов (425 килограммов) — назывался «Правильный». Его звон созывал монахов к братскому правилу (общей молитве). Это был один из колоколов, приобретенных еще первоначальником. Самый большой «тысячный» весил 1200 пудов (19,7 тонны). Звон его в благоприятную погоду был слышен за 25 верст. В Сарове колокольный звон был возведен в ранг искусства, освященного традициями, идущими со времен основания. Он имел «свою особенную мелодию, свое особенное последование». Поразительный факт: в Саровской пустыни традиционно все звонари на колокольне были слепыми.

Непосредственно в колокольне находилась монастырская библиотека. В 1908 году в ней хранилось 9187 печатных и 698 рукописных книг. Среди них были труды по географии, математике, истории.

Выше колоколов находились часы, перевешенные еще со старой колокольни. Диаметр их циферблата — четыре метра. Часы отбивали каждый час, четверть и минуту. Механизм играл мелодию на слова «кто тебя избежит, смертный час», постоянно напоминая монахам и паломникам о бренности земного существования.

Многие, побывавшие в Сарове, отмечали поразительное воздействие этого места на человека. В путевых записях одного из паломников, остановившегося в гостинице Саровской пустыни, записано: «Полная луна таинственно, спокойно глядит в открытые окна. Стоит теплая, благовонная, тихая июльская ночь. Аромат бесчисленной сосны дремучего бора плывет теплой струей целительного бальзама. Тишина полная, вся исполненная какой-то таинственности и благоговейного безмолвия. Только башенные часы на колокольне торжественно отбивают отлетающие в вечность минуты, да каждые четверть часа куранты играют что-то, дивно гармонирующее, как бы сливающееся в тихом аккорде с ниспавшей на обитель тишиной».

На колокольню пускали посетителей (общая высота ее с крестом составляла 81 метр, к смотровой площадке вели 330 ступеней). Многие паломники описали в своих заметках увиденную ими картину. Им она представлялась раем. Сегодня колокольня является телебашней, в ней же располагается телецентр. В 1965 году по инициативе Н. А. Петрова — главного инженера ВНИИЭФ на здании были установлены башенные часы, изготовленные в самом институте взамен утраченных монастырских.

Кстати, одновременно со строительством первой церкви шло сооружение монастырского водопровода. Вода из источника, находившегося под церковью, насосом подавалась по трубам наверх. Делалось это при помощи «машины с одноконным лошадиным приводом». Из резервуара для воды емкостью 500 ведер по деревянным трубам вода шла в квасоварню, хлебню, больницу. Проектировал и строил водопровод мастер Егор Михайлов, талантливый самоучка, принявший позднее монашество. Все строительство в Сарове, пока он был жив, проходило под его руководством.

Братская трапезная (или «трапеза», как говорили в Сарове) и сопутствующие ей сооружения, в которых готовили пищу и хранили припасы, располагались между жилыми кельями. Первое упоминание об этих постройках относится к 1713 году, когда Михаил Михайлович Аргамаков сделал келью хлебную, помогая восстановлению монастыря после пожара.

Рядом с трапезным помещением одновременно были построены хлебня и келарня с погребами под ними. Прямо над обрывом к Саровке были сложены каменные ледники и квасоварня. Трапезная была рассчитана на сто человек и очень скоро, в связи с ростом числа братии, стала тесна. В 1828 году к прежнему зданию поверх ледников был пристроен большой светлый зал с круглым чашеобразным потолком. Роспись потолка была сделана на сюжет Евангелия, в котором описано, как Христос насытил пять тысяч человек пятью хлебами. Строительством этой новой «трапезы» занимался Егор Михайлов. В 1836 году к трапезной было пристроено каменное крыльцо, от которого сейчас сохранились ступени.

Во время трапезы один из монахов, стоя у аналоя, читал жития святых и другие церковные книги. Служил большой зал не только для еды, но и при необходимости для общих собраний монахов. «Во время обеда, несмотря на многолюдство, такая царствует тишина, что каждое слово читающего поучение монаха слышно отчетливо. Изредка только прерывается благоговейное молчание ударом кандии, которая возвещает послушникам о перемене блюд, и послушники, подавая новое блюдо, произносят Иисусову молитву, а на нее все отвечают: „Аминь“»[5].

Монастырское меню соответствовало времени и традициям монашества. Например, известно, что чай с сахаром вошли в употребление в 1820-х годах. До тех пор монахи собирали разные травы: дикую мяту, зверобой, липовый цвет и другие, сушили их, а потом варили с медом сбитень. Первые головы сахара (заморской соли) были подарены саровцам Тамбовским епископом Феофилом, и большинство монахов не знали, что это такое. «Некоторые пососали эту соль и поставили на свои тарелки, другие взяли в карман, а иные и вовсе оставили не трогая».

Что же касается самой еды, то паломники, которым довелось участвовать в трапезе, отмечали, например, что пища «..лучше, чем в других монастырях, но не роскошная, и также одинаковая для всех», и кроме этого «…весьма скромная, но вкусная и питательная». А вот уже во время праздника Успения в 1903 году один из гостей записал: «После обедни была трапеза, очень обильная. Перед всяким монахом лежала на столе, на деревянной тарелке очень большая порция икры»[6]. Вспоминается Мельников-Печерский с его описаниями городецких монастырских трапез. Деревянную посуду вытачивали в самом монастыре. Ее подлинные образцы есть в музее «Саровская пустынь».

Лучше всего о монастырском столе свидетельствует опись содержимого саровских погребов, проведенная в июле 1913 года. Продовольственный ассортимент выглядел так:

Восхищался искусством саровских поваров и хлебопеков известный русский философ и писатель В. Розанов, посетивший пустынь в 1904 году. «Булки там чудные — вдвое больше петербургских (5 коп.), и до того нежно тесто, какого в Петербурге не найдешь, да я думаю — и нигде… Чтобы досказать все о Сарове: чудный там квас!»

И действительно, саровские квасы были знамениты, их готовили один раз в году, в марте, ставили в бочках в погреба, засыпая их льдом и снегом, и пили потом весь год.

Дальновидные монахи, на случай неурожая, создавали солидные запасы. Предвидя неурожаи, еще прозорливый Серафим Саровский советовал настоятелю монастыря запасти хлеба на шесть лет вперед. Совет был принят, и Саровская пустынь благополучно переживала голодные годы.

Подтверждает запасливость саровских монахов и монастырский архив. Так, на 3 июля 1913 года (то есть еще до нового урожая) в житницах хранилось 49 тысяч пудов хлеба, 4310 пудов муки, 5750 пудов пшена, 14 500 пудов овса, 400 пудов гречки и 750 пудов гороха.

Самым крупным хозяйственным строением Саровской пустыни был конный двор. В XVIII веке он располагался внутри монастыря (сейчас здесь детская поликлиника). В 1801 году конный двор был вынесен за пределы монастырского двора, но остался деревянным. В 1823–1826 годах было построено каменное здание конного двора, частично сохранившееся до нашего времени. Корпуса конного двора образовывали замкнутый прямоугольник 90 на 60 метров, от которого сейчас осталась только южная его половина, северную часть снесли после 1946 года. Кроме собственно конюшен здесь помещались столярная, тележная, хомутная и бочарная мастерские, кладовые, сараи для сена. До постройки отдельного экипажного склада на конном дворе находились каретные помещения. По описи 1898 года в монастырском «гараже» стояло: 15 летних повозок, 12 зимних, 33 телеги, 19 дрог лесных, 15 дровней, 2 возка, 15 саней разъездных и 30 саней обшивных. Тут также хранились монастырские пожарные принадлежности и жили наемные рабочие. (В 1896 году, к примеру, их было 70 человек.) Лошадиных голов в 1913 году на конном дворе Саровской пустыни содержалось 85 да еще 89 по различным хуторам и пустынкам. Ни один конный двор не обходился без кузницы. Кузнечная мастерская у монастырских хозяйственников была в почете. Есть упоминание о том, что некогда еще деревянная кузница стояла внутри монастыря. Кузницу за монастырем построили в 1799 году, это было первое хозяйственное каменное здание. Собственно кузница с тремя кузнечными горнами находилась на первом этаже, а на втором этаже были помещения для рабочих и слесарная мастерская. В 1896 году здесь постоянно работали шесть кузнецов. Монастырское начальство ценило их труд, и поэтому кузнецы, так же как и некоторые другие категории квалифицированных рабочих, получали в год от 50 до 180 рублей, в то время как рабочие других специальностей 24–45 рублей (данные также за 1896 год). В 1904 году, в связи с резко возросшим числом посещавших Саров богомольцев, помещение приспособили под склад книг и икон, предназначавшихся для продажи. А кузницу перенесли в менее людное место.

Был еще один корпус, называвшийся швальней. В нем работали портные и сапожники. Это здание было разобрано уже после 1946 года.

Хозяйство монахи вели весьма умело, используя любые возможности. Например, в 1887 году была открыта лавочка для торговли иконами, книгами и прочим таковым товаром для паломников, которая принесла в 1899 году доход 3452 рубля 80 копеек. Исключение не составляло и гостиничное хозяйство. В 1738 году по описи упоминаются четыре кельи для богомольцев. В 1754 году были построены для приезжающих гостей покои изрядные и названы гостиным двором. Иногда для гостиниц употреблялось также название «странноприимницы».

Гостиницы делились по сословному признаку. На северной стороне холма находились гостиницы дворянская и купеческая, на южной — для простого народа, называвшиеся в монастырских документах «черными» (для «черного» люда). Наиболее почетных гостей размещали в самом монастыре: духовных лиц — в архиерейском доме, мирян — в губернаторском корпусе. В конце XIX века, по подсчетам монахов, Саров посещали ежегодно 50 тысяч человек. При этом размещение в гостинице и питание богомольцев были бесплатными. Некоторые состоятельные люди платили за номера, но доход этот был значительно меньшим и не окупал затрат монастыря. В 1899 году, например, гостиничный сбор составил всего 1478 рублей, в то время как дотация из бюджета монастыря на гостиницы составляла в среднем около 10 тысяч рублей. Однако все это окупалось благодаря пожертвованиям монастырю. Дворянскую гостиницу построили на месте деревянной в 1818–1822 годах. Гостиничные корпуса в Сарове были пронумерованы, дворянский корпус имел № 1. В двухэтажной дворянской гостинице насчитывалось 36 комнат: 32 номера и четыре комнаты для служащей братии и смотрителя, который назывался гостинник. В 1887 году, например, дворянской гостиницей заведовал гостинник и с ним обслуживали постояльцев шесть человек из монашествующей братии и один наемный рабочий. Обстановка в номерах не отличалась особой роскошью: две кровати с постельным бельем и чистенькими одеялами, скатерть на столике, два стула.

По свидетельству одного из паломников, «…в дворянской гостинице подается обед гораздо лучше монашеского и способный удовлетворить даже прихотливого посетителя». (Сейчас в бывшей пристройке к гостинице расположился музей «Саровская пустынь».)

Купеческую гостиницу построили в 1847 году Номера в купеческой гостинице были не так комфортабельны, как в дворянской, и были рассчитаны на большее количество постояльцев. В каждой комнате стояли два стола и простые скамьи вдоль стен. Две комнаты занимала обслуживающая братия (четыре человека). Рядом с купеческой гостиницей находился обнесенный каменной оградой двор с деревянными постройками: кухней, сараем и несколькими летними номерами также для постояльцев. Эта гостиница не сохранилась. После 1946 года ее снесли, на ее месте магазин спорттоваров.

Для простого люда строились так называемые «черные гостиницы». Корпусов черных гостиниц было три (два корпуса бывшей гостиницы заняты сейчас городским музеем). После 1903 года резко возросло число паломников и были построены на месте бывшего небольшого кладбища три новые гостиницы (сейчас в них административный корпус ядерного центра, известный как «Красный дом»).

Не забыли в конечном итоге монахи и о чистоте телесной. Первая баня в Саровской пустыни, упомянутая в документах, была построена в 1764 году на берегу реки Сатис. Предназначалась она только для наемных рабочих, жилища которых находились рядом. Монахам же в XVIII веке ходить в баню запрещалось. Баня числилась в разряде плотских удовольствий, и ходивших туда монахов обличали на общих собраниях братии. Потому для монашествующих баня появилась лишь в 1819 году. Настоял на ее устройстве Тамбовский епископ Иона при посещении им Саровской пустыни. Эта баня была деревянной и стояла на берегу Саровки. В 1827 году деревянное здание заменили на каменное. Топили баню два раза в неделю: для работников в субботу, а для братии — в пятницу (до 1859 года монашеским банным днем был четверг). Рядом с баней на Саровке была сделана запруда — для приема дров. Предназначенный на дрова лес сплавляли по реке, и он застревал у этой запруды. Тогда воду спускали, дрова оставались на дне осушенного пруда, и их спокойно собирали. Чтобы, не дай бог, не распространялись слухи, о чем толкуют монахи в бане, по преданию, все банщики в Саровской пустыни были глухие.

В период канонизации Серафима Саровского были восстановлены в монастыре, и не только в духовных целях, места пребывания саровского старца, кельи которого на дальней и ближней пустыньке ранее перенесли в Дивеево. В советский период они вновь были утрачены и восстановлены уже в 90-е годы. На поляне, где некогда находилась дальняя пустынька Серафима Саровского, в 1991 году поставлен памятник преподобному Серафиму работы скульптора Вячеслава Клыкова.

В общем, относительно хозяйствования монастырь проводил активную и жесткую политику. Постепенно из разрозненных участков путем сложных обменов и взаимных уступок с другими землевладельцами сформировался единый сплошной массив земли, примыкающий к монастырю (так называемая «Саровская дача», или «дача единственного владения»), К концу XIX века по размерам земельных владений она занимала среди российских монастырей второе место после Соловецкого. Суммарные размеры всех владений — 263 квадратных километра превосходили общую площадь двух таких европейских государств, как Лихтенштейн (157 квадратных километров) и Сан-Марино (61 квадратный километр).

Лес занимал 92 процента площади монастырских угодий. Это было главное богатство Саровской пустыни. В 1899 году, к примеру, лес принес монастырю доходов на 72 тысячи рублей, что составило 58 процентов всех денежных поступлений. К концу XIX — началу XX века лесное хозяйство Саровской пустыни представляло собой образцовое, хорошо организованное производство. Лес был разбит на участки, разделен просеками, вырубка велась планомерно, для возобновления леса содержались питомники. Чтобы следить за лесом и охранять его от повреждений и воровских порубок, по всей территории лесных дач были построены десятки лесных кордонов и пустынек. В пустыньке постоянно жил кто-нибудь из монастырской братии. Лесные кордоны предназначались для ночевок обходчиков и особых рабочих — полесовщиков.

Промышленная разработка лесов саровскими монахами началась после 1782 года. Поворотным моментом стал правительственный указ, разрешивший рубку корабельных лесов, ранее считавшихся заповедными. К таким заповедным лесам относились и саровские. Переход к промышленной разработке леса как главному источнику доходов потребовал и нового подхода к охране леса. Ранее в монастырских владениях существовали постоянные пустыньки, связанные лишь с рыболовством. Число монастырских лесных кордонов не было постоянным; с течением времени некоторые из них упразднялись, вместо них появлялись новые. Уже после закрытия монастыря в советское время многие обжитые монахами кордоны так и остались обитаемыми, превратившись в обыкновенные деревни и поселки. Некоторые из этих населенных пунктов существуют и сейчас. Так образовались поселки Нижний Сатис (из Сатисского двора Саровской пустыни), Харино (из Нижне-Ужовской мельницы), Росстанье, Романовский (бывший Романов Стан), Пильна (Лесопильная мельница), Филипповка, Протяжка.

В лесу для транспортировки бревен прорубались специальные лесовозные дороги — «сабаны», вели они к рекам, по которым бревна сплавлялись дальше. Сплавными были речки Сатис, Саровка, Глинка, Ольховка. Для облегчения лесосплава больших бревен русла этих рек прокапывались, углублялись, спрямлялись. Лесосплав проводили во время паводка, в иное время, когда воды в реках было маловато, использовали воду из специально построенных прудов. Часть из них сохранилась до сих пор. Летом в жару их используют и лоси, забираясь от жары и мошкары по самый нос в воду. В нужный момент у этих прудов открывались шлюзы, вода в реке поднималась и проводился сплав. Были на реках еще пруды при мельницах. Одна из этих мельниц имела прямое отношение к лесному хозяйству. Приводившаяся в действие водой лесопильная мельница (Пильная мельница, Пильна) начала строиться на Сатисе в 1789 году, и в 1790 году она заработала. Оборудование на ней было английское, и в самом устройстве ее помогали англичане. Правда, в 1792 году мельница горела и восстанавливалась уже самими монахами без посторонней помощи. В 1820-х годах на Пильне ежегодно обрабатывали 2000–2300 бревен, доход от продажи досок составлял 2300–3000 рублей. Высоко ценился труд квалифицированных рабочих на распиловке бревен — в первой четверти XIX века мастер на ней получал 80–150 рублей в год. Лесопильная мельница неоднократно горела. После последнего пожара в 1882 году ее уже не восстановили. Вместо нее на этом месте был устроен конный завод. В 1887 году на Пильне жили шесть человек монастырской братии, 40 наемных рабочих и пятеро мальчиков-сирот, которые содержались при монастыре, одновременно проходя обучение ремёслам. Здесь же в сатисской пойме занимались сельским хозяйством: в 1896 году обрабатывалось 80 десятин земли, которые засевались рожью, овсом, картофелем. Была пасека. Несмотря на смену хозяйственного профиля, пустынька сохранила свое первоначальное название. Это же название — Пильна — носил и поселок, образовавшийся здесь после закрытия Саровской пустыни. Основным же лесопромышленным товаром был лес — кругляк. Его продавали в самом Сарове, а также сплавляли по рекам до Мокши и Оки — вплоть до Павлова.

Земледелием саровские монахи занимались всегда, с первых лет существования монастыря. Постепенно ими осваивались, расчищались новые пахотные земли. Так, если в 1818 году площадь под пашней составляла 177 десятин, то в 1896-м — уже более тысячи, из них около 700 десятин отдавалось в аренду крестьянам, остальная земля обрабатывалась монастырем. Основными сельскохозяйственными культурами здесь были рожь, овес, просо, картофель. В документах за 1898 год упоминаются также конопля и клевер, позднее кормовая свекла. Урожайность в современных единицах составляла: ржи — 12 центнеров с гектара, овса — 13 центнеров с гектара. По наблюдению В. Б. Смирновой, Саровской пустыни принадлежит определенная заслуга в распространении в данной местности картофеля. В монастырских документах его посадки начинают упоминаться с 1789 года.

В Сарове сохранилось место, названное Филипповкой, которая составляла часть земель от монастырских пашен. Первое упоминание Филипповской пустыньки относится к 1822 году. В 1896 году здесь постоянно жили 28 рабочих, несколько человек монастырской братии и мальчики-сироты. В 1906 году на Филипповке был построен постоялый двор для шедших в Саров богомольцев — тут проходила дорога на Пурдошки и Краснослободск. В конце 1920-х — начале 1930-х годов на оставленные монахами земли пришли крестьяне и основали деревню — Филипповку. В 1931 году там значился «Филиппов» колхоз из 20 дворов с населением 116 человек; преобладающая национальность — мордва. Летом 1947 года филипповские колхозники были выселены за пределы периметра объекта — на земли колхоза «Новь» Пурдошанского района. Название Филипповка за деревней сохранилось.

Саровская пустынь не имела крепостных крестьян, обработкой занимались наемные рабочие. Постоянные сельскохозяйственные работники получали в конце 1900-х годов 35–40 рублей в год, поденные — по 15–50 копеек в сутки. Агротехника была на уровне соседних крестьянских хозяйств: посев ручной, уборка серпом и косой, молотьба конной молотилкой. Ежегодно удобрялось навозом 40 десятин, по 7 возов на десятину, что, конечно, недостаточно.

Собственное производство хлеба, судя по всему, не обеспечивало монастырские потребности. Например, общий сбор ржи 1896 года, по подсчетам ученых, составил 6,5 тысячи пудов. А, к примеру, в июле 1913 года в монастырских житницах хранилось хлеба 49 тысяч пудов, не считая муки и крупы. Значительная доля денежных доходов пустыни шла на закупку продовольствия, которое потреблялось не только монахами, но и тысячами паломников, которых кормили в монастырских столовых.

Занимались в Сарове и огородничеством. Огороды располагались вблизи монастыря в поймах Сатиса и Саровки. С конца XVIII века монахи стали разводить свой скот. В 1896 году общее поголовье составляло, помимо лошадей, 575 голов крупного рогатого скота. Ежегодно продавалось около 30 быков.

Издавна прочными были в Сарове традиции пчеловодства. Еще в самом раннем описании Саровской пустыни 1738 года упоминается среди прочих построек и «келия для ставки пчел в ульях». В конце XIX века во владениях монастыря было семь пасек, на которых держали более 400 пчелиных семей.

Мельничное хозяйство состояло не только из Лесопильной мельницы. По монастырским документам известно о девяти мельницах, существовавших в разное время, находившихся во владении Саровского монастыря. На этих мельницах перемалывалось как собственное зерно монастырских урожаев, так и закупавшееся на стороне. Приносили доход также помол крестьянского зерна за плату и сдача мельниц в аренду. Ближняя мельница находилась у места, где реку Сатис пересекала большая дорога, ведшая из Темникова в Арзамас. Сейчас здесь городская плотина. Название свое мельница получила из-за того, что находилась ближе других к монастырю — в двух верстах. По-видимому, это была самая старая из всех мельниц. Точный год ее постройки не известен, но есть сведения, что она существовала еще до 1700 года, то есть до возникновения Саровской пустыни. На эту мельницу часто наведывались первые саровские отшельники, в том числе и Саровский первоначальник Иоанн.

До перехода в монастырское владение Ближняя мельница принадлежала помещикам Татищевым, владевшим землей и крестьянами в Кременках. Вскоре она приглянулась саровским монахам. В 1747 и 1748 годах состоялись договоры — «полюбовные записи» — Саровского монастыря с Ульяной Татищевой, по которым мельницы Ближняя и «На колене» оставались в ее владении. Однако в Сарове не теряли надежды приобрести мельницу в собственность. Для этого были куплены участки земли, которые в 1789–1790 годах обменяли с Татищевыми на землю, прилегавшую к Сатису. В результате такого обмена и сама Ближняя мельница перешла к Саровской пустыни. Мололи здесь и хлеб приезжавших крестьян, которым для ночлега была построена специальная изба. Доход от работы мельницы в 1899 году составил 769 рублей. При мельнице держали пасеку. В 1907 году здесь начали строить паровую лесопилку.

В 1796 году впервые в монастырских записях появляется название Маслиха. История эта связана опять же с мельницей. Упраздненная за ненадобностью, она тем не менее дала название, сохранившееся в веках. Составилось оно, видимо, из комбинации первоначального названия пустыньки и масла, которое начала производить монастырская маслобойня. Маслиха XVIII века находилась не там, где сейчас, а ниже по течению Сатиса на низком берегу. Теперь здесь больница. Два одноэтажных здания на территории современного больничного городка стоят с монастырских времен.

В 1753 году на реке Сарме была выстроена мельница, близ места, где сейчас через реку проходит шоссейная дорога на Вознесенск. Этот участок монастырской земли назывался Сарминской или «поверстной» дачей, поскольку он протянулся от мельницы по версте вниз, вверх по течению и в сторону. Права на владение дачей и мельницей Саровской пустынью оспаривались крестьянами Сарминского Майдана. Окончательно утвердило мельницу за монастырем решение Сената только в 1818 году. Кроме обычного мукомольного постава, на Сарминской мельнице была еще и крупорушка. Доход от мельницы в 1899 году составил 697 рублей, при этом было перемолото своей ржи 39 четвертей[7], чужой — 5 тысяч. Кстати, за тот же год записано: «…проса и гречки 5 лет не работали вследствие неурожая».

Мельницы Нижне-Ужовская (Харино) и Верхне-Ужовская (Рогожина) располагались на Ужовке, левом притоке Мокши, неподалеку от села Старый город. Нижняя мельница стояла на дороге из Темникова в Кадом, сейчас здесь деревня Харино, остался пруд. Обе мельницы на протяжении многих лет являлись предметом тяжбы со старогородским помещиком Угрюмовым и по нескольку раз переходили из рук в руки. Окончательно были утверждены за Саровской пустынью в 1802 году по решению земского суда.

В 1899 году принесли дохода: Нижне-Ужовская мельница — 115 рублей (переработано 2 тысячи четвертей ржи); Верхне-Ужовская — 185 рублей (3 тысячи четвертей).

Глава вторая Монастырские подворья

Содержание многоотраслевого монастырского хозяйства требовало постоянных связей с торговыми и промышленными центрами. Монастырь многое производил сам, но и покупал многие необходимые вещи на стороне. Не мог обеспечить он себя и продовольствием. Поэтому с первых лет существования Саровской пустыни начали появляться подворья в других городах, выполнявшие роль представительств и гостиниц. Многим монахам приходилось постоянно жить на подворьях, поэтому часто при них появлялись часовни и церкви, в которых монахами совершались предусмотренные уставом службы и молебны. Саровские подворья открылись в близлежащих Арзамасе и Темникове. Спустя некоторое время были приобретены дома в Москве, губернском центре Тамбове и в некоторых крупных селах.

Бесспорно, арзамасское подворье старейшее из всех. Саровская пустынь возникла как отшельнический скит Арзамасского Введенского монастыря, монахом которого, а одно время и настоятелем был саровский первоначальник Иоанн. (Сам Введенский монастырь не сохранился. В 1764 году он был закрыт, а его главная Введенская церковь впоследствии стала обычной приходской и после революции была разрушена. Сейчас на месте бывшего Введенского монастыря в Арзамасе в самом центре исторической части города у Соборной площади сквер с памятником В. И. Ленину.)

Первое упоминание об арзамасском подворье относится к 1707 году, когда прошло еще меньше года с момента официального открытия Саровской пустыни. Властям города Арзамаса от Саровской братии была направлена челобитная с просьбой разрешить строительство в Арзамасе часовни… «Монахи Саровские кормятся своими трудами и мирским подаянием; служба у них бывает повседневная, а на свечи и ладан и на вино церковное ради собирания той пустыни монахи приходят в г. Арзамас и собирают по мирским людям Христовым именем, и того собирания свеч и ладану и вина церковного бывает по оскуду… Вели, Государь, богомольцам твоим в г. Арзамасе, ради собирания в церковь Божию на свечи и ладан и на вино церковное и на прочую церковную утварь, построить часовню»[8].

Под челобитной подписались, кроме саровской братии, более пятидесяти жителей Арзамаса и разрешение получили. Часовня была готова 28 апреля 1707 года. Вскоре после этого у Иоанна появилась мысль переделать часовню в церковь, но арзамасские власти выступили против. Часовня стояла у самой крепостной стены и из соображений пожарной безопасности… «арзамасский воевода, для пожарного времени, той церкви строить не велел для того, что де город Арзамас — деревянный».

Тогда при помощи своих арзамасских вкладчиков Саровская пустынь приобрела двор с постройками и огородом в другом месте, куда перенесли и часовню. Через некоторое время, по-видимому, эту часовню удалось-таки переделать в церковь. «1711 г. генваря 9 отпущен антиминс по благословенной грамоте в Саровскую пустынь в новопостроенную церковь во имя Иоанна Воинственника, взял антиминс строитель иеромонах Исаакий».

В 1774 году, когда отряды пугачевцев заняли Темников, напуганная угрозой захвата монастыря монастырская братия (около 70 человек) вечером 9 августа оставила Саров и укрылась в Арзамасе на подворье. В обители остались лишь некоторые престарелые монахи, которым тяжело было бы перенести дорогу, в том числе и 80-летний настоятель Ефрем. Подворье и часовня при нем существовали вплоть до последних лет монастыря. Часовня в настоящее время не сохранилась.

Большие монастырские доходы тратились не только на нужды монастыря и церкви. В конце 1880-х годов церковными властями было принято решение о создании при Саровской пустыни церковно-приходского училища, которое бы содержалось за счет средств монастыря. Двухэтажное деревянное здание для школы было построено вблизи монастыря в 1882 году, но из-за отсутствия учеников школа так и не была открыта. Тогда школу перенесли в Темников, где потенциальные ученики имелись в достаточном количестве. В 1896 году было куплено здание за шесть тысяч рублей. В том же году надворным советником В. Д. Милидеевым был завещан Саровской пустыни примыкающий к подворью участок земли для построек и огорода.

30 октября 1898 года двухклассное церковно-приходское училище приняло первых 40 учеников. В 1907 году в школе уже насчитывалось 50 пансионеров (обучавшихся на средства Саровской пустыни) и примерно такое же количество вольноприходящих учеников. В штате было три учителя, а четвертый — приходящий законоучитель-священник. В год на содержание школы тратилось пять тысяч рублей. Здание в Темникове по улице Первомайской, дом 21 до сих пор некоторые пожилые люди называют «Саровским подворьем» или «саровской школой». Школа располагалась в нем и в советское время, а сейчас там жилой дом.

Подворье в Москве было приобретено в 1811 году. Тогда купили большой каменный дом у статского советника Клинта на Покровке, на углу Петроверигского и Космодемьянского переулков, с землею и надворным строением. Космодемьянский переулок сейчас переименован в Старосадский. Современный адрес бывшего Саровского подворья в Москве — Старосадский переулок, дом 6. В 1860 году коммерции советник Василий Александрович Кокорев пожертвовал Сарову дополнительно участок и территория подворья расширилась. В 1910-х годах решили на месте старого подворья построить пятиэтажный доходный дом. Здание строилось в последние предреволюционные годы.

Глава третья Устав Саровской обители

И все-таки громкую свою славу Саровский монастырь заслужил не экономическим своим благополучием. Устав монастыря, написанный лично Иоанном, сыграл большую роль в развитии Саровской пустыни и во многом определил ее жизнь и традиции. Устав, по мнению специалистов, следовал древним традициям, наставлениям отцов церкви времен первых веков христианства. В основу монашеского общежития была положена общность всего имущества. Все вклады в монастырь, собственность поступающих в него монахов обобществлялись. Также предписывалась уставом общая трапеза. Вся монастырская братия должна беспрекословно подчиняться настоятелю, быть постоянно у него в послушании. На все, что выходило за рамки обыденной жизни, следовало испрашивать настоятельское благословение. При этом настоятель совершенно уравнивался со всеми в одежде, пище. «В молитвах же, бдении и трудах он везде должен быть первым». Это предполагало и ответственность настоятеля за все, что происходит в монастыре. Особо надо отметить предусмотрительность Иоанна в том, что, согласно уставу, настоятеля пустыни следовало избирать преимущественно из своих постриженников. Это обеспечивало преемственность в управлении монастырем, а также следование традициям. Обычно после смерти Саровского настоятеля место занимал его ближайший помощник — монастырский казначей.

В уставе было зафиксировано и обязательное страннолюбие (от «любить странника». — В. М.) в Саровской пустыни. Каждого приходящего в обитель богомольца, независимо от его положения и звания, следовало угощать общей трапезой.

Определялся также чин богослужения и молитвенного правила. Церковное пение было древнего образца — столповое, знаменного распева. Музыка, звучавшая в саровских храмах, записывалась не нотами, а крюками и исполнялась в унисон. Сохранились свидетельства особенного церковного пения в Сарове. «Пение здесь пустынное, своеобразное, но не без влияния на душу молящегося, надо только с ним освоиться, надо к нему прислушаться… На первый раз такие напевы кажутся странными и несколько суровыми, но в общем они проникнуты молитвенным духом и производят глубоко религиозное впечатление. И вот, за канонархом, повторяя его возгласы гармонично, но просто, без театральных мотивов, раздалось с правого клироса пение так, как пели христиане много веков тому назад, может быть, еще христиане первых времен, скрывавшиеся в катакомбах и видевшие в пении псалмов вопль души, взывающей к Богу о прощении грехов и приносящей благодарение за Его милосердие».

Пели очень громко, прямо кричали. Напевы были древние, совершенно особые, протяжные, напоминавшие ветер, который гулял и шумел по обширному Саровскому лесу. Знаменный распев сохранялся на протяжении всей истории монастыря, о чем свидетельствуют воспоминания Софьи Александровны Булгаковой (дивеевской монахини Серафимы), относящиеся к 1920-м годам.

Для утверждения устава Иоанн лично выезжал в Москву к митрополиту Стефану Яворскому. Любопытен такой факт. Находясь в Москве, Иоанн был представлен «благоверным царевнам» Марии Алексеевне и Феодосии Алексеевне — сестрам Петра I. Благодаря их ходатайству он получил разрешение на освящение церкви во имя Антония и Феодосия и прочих чудотворцев Киево-Печерских, находящейся в пещере с подземными ходами, вырытыми монахами. Церковь была сделана еще в 1709 году, но против ее освящения выступал сам митрополит Стефан. Однако ходатайству царевны Марии Алексеевны он не смог отказать. Как мы видим, весьма непрост и незауряден был первый «начальник объекта» в XVIII веке.

Устав Саровской обители явился тем прочным краеугольным камнем, уложенным в фундамент монастыря, который определил, если не предопределил, его дальнейшее духовное развитие. Любовь к традициям, бережное отношение к старинным обычаям всегда были характерны для Сарова и часто играли свою положительную роль.

Чтобы понять монастырскую жизнь согласно уставу, проследим течение одного дня в обители. «В два часа ночи (монастырское утро) раздается благовест колокола, призывающий к утренней молитве. „Будильщик“ обходит кельи и небольшим колоколом будит иноков. По сигналу монастырского колокола начинается совместная молитва в церкви. После нее следуют наставления старшей братии и монахи идут назад в келью для выполнения келейного правила. У каждого инока оно свое. Например, „тысячное“ келейное правило включает в себя 400 поклонов и 600 молитв. Келейное правило у некоторых монахов может доходить до 7000, но об этом знает лишь духовник монаха и больше никто.

В пять часов утра колокол снова зовет на службу. Начинается литургия. Затем следует трапеза, и после нее каждый монах идет на послушание. Оно у каждого из братии тоже свое. Послушания разнообразны и включают все необходимые работы по ведению монастырского хозяйства. Около полудня колокол собирает иноков на обед.

На обед братия идет попарно, во главе с игуменом. При входе в трапезную монахи делают первый поклон иконе, второй — братии, что справа, третий — братии, что слева. В трапезной монахи поют молитвы. Настоятель спрашивает у братии благословения на пищу. Иноки хором отвечают: „Бог благословит“. За стол садятся по команде. В трапезной Саровского монастыря могли разместиться 500 иноков.

Во время обеда в трапезной стоит такая тишина, что каждое слово монаха, читающего поучения из жизни святых, слышно отчетливо. Молчание прерывается лишь ударом небольшого колокола. Один удар означает перемену блюд, три удара — трапеза закончена. После обеда опять поют молитвы и снова — на послушание. Затем — сбор на вечернюю службу в храме. Из него идут в трапезную на ужин и снова в церковь на так называемое „общее правило“ — поклоны и молитвы. Затем — отбой. В два часа ночи по кельям снова пройдет „будильщик“, и начнется новый день.

На молитвы и правила по уставу Саровского монастыря в общей сложности отводилось до 12 часов. Выходных у монахов не было. Непрестанные молитвы и тяжелый труд — вот по строгому монастырскому уставу непременная основа иноческой жизни»[9].

Со временем слава о строгости Саровского устава и о праведности жизни монахов Саровской пустыни распространилась далеко за пределы монастыря. По подсчетам Е. Бакаева и А. Кирдина, за все время с 1714 по 1873 год настоятелями в другие монастыри был взят 41 монах из Сарова. Многие из них устанавливали во вверенных им обителях уставы, аналогичные Саровскому. В числе монастырей, таким образом перенявших Саровский устав, были Санаксарский, Флорищева и Высокогорская пустыни, Валаамский монастырь и многие другие. В 1897 году устав Саровской пустыни вышел отдельным изданием.

Глава четвертая Трагические страницы

Трагические страницы Сарова связаны с пожарами, когда, порой, выгорало все. Страдала Саровская пустынь и от людей. В 1706, 1712, 1714 и 1731 годах в монастырских документах зафиксированы нападения на монастырь с целью грабежа. Участвовали в этих налетах и крестьяне из окрестных деревень. Особенно жестоким было нападение 30 ноября 1714 года, во время которого сильно пострадал иеромонах Дорофей — будущий второй настоятель Саровской пустыни. Его пытали на костре, стараясь узнать, где находятся монастырские сокровища. Дорофей чудом уцелел и на всю жизнь остался без бровей и ресниц с лицом красно-бронзового цвета. В память об этом событии и похоронен был Дорофей на том месте, где, лежавшего бездыханным на угасшем костре, нашли его вернувшиеся в монастырь после ухода грабителей монахи.

Но не только с пожарами и грабежами связаны трагичные страницы Саровской пустыни. Политика и политические игры XVIII века не обошли стороной глухой провинциальный монастырь. Архивы сохранили материалы «дела саровских монахов в Тайной канцелярии». Подоплека этого дела связана с реформами Петра I. Он отменил патриаршество и ввел временную должность местоблюстителя патриаршего престола, на которую был выдвинут митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский, обладавший значительно меньшими полномочиями, чем прежние патриархи, к тому же эти полномочия приходилось делить со светской властью, в частности с Монастырским приказом.

В первые годы своего существования Саровская пустынь находилась в непосредственном управлении Москвы и пользовалась покровительством местоблюстителя. В 1721 году был организован Синод, во главе которого был поставлен пользовавшийся авторитетом среди духовных лиц Стефан Яворский. К этому времени наметились уже некоторые разногласия между Яворским и Петром I в отношении к церковным реформам. Поэтому влияния на дела Синода Стефан не имел, а главным проводником идей царя стал один из вице-президентов Синода Феофан Прокопович. Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, выражаясь сегодняшним языком, был идеологом проводившихся Петром I реформ. Именно Прокоповичу Петр поручил подготовку новой формы духовного правления. В 1719 году Феофаном был составлен «Духовный регламент», согласно которому и был учрежден Синод (Духовная коллегия).

В 1724 году Петр подготовил указ о монашестве и монастырях. «Нетерпимый ко всякому инакомыслию, даже пассивному сопротивлению, царь не мог допустить, что в его государстве могут жить люди, проповедовавшие иные ценности, иной образ жизни, чем тот, который проповедовал сам Петр и который он считал лучшим для России», — писал историк Е. В. Анисимов[10]. Не удивительно, что в монашеской среде было много недовольных реформами, проводившимися Петром и Феофаном Прокоповичем. Архимандрит Маркелл Родышевский, написавший несколько произведений, в которых полемизировал с Феофаном Прокоповичем, был осужден и сослан, а его сочинения попали в список запрещенных.

Продолжалось ужесточение политики в отношении монашества и после смерти Петра I. В 1732 году вышел указ Синода, в котором предписывалось ужесточить учет и надзор за монахами, закрепить их за монастырями, в которых чернецы находились на момент издания указа. Переходы из обители в обитель разрешались только с благословения архиерея. Этот указ положил конец некоторой монашеской вольнице. До него монахи свободно могли перемещаться по своему усмотрению из монастыря в монастырь, в пострижении тоже не было строгости. В масштабах государства наведение порядка имело смысл — оно препятствовало укрывательству в монастырях беглых солдат и крестьян, мужей от живых жен, несовершеннолетних.

К нарушителям указа, тем, кто постригался и постригал незаконно, применялись строгие меры. В 1731 году императрица Анна Иоанновна восстановила учрежденную Петром I, но впоследствии ликвидированную Тайную канцелярию. В это ведомство попадали дела, которые квалифицировались как «государственная измена» или «попытка государственного переворота». За малейшее подозрение или незначительную провинность человек мог попасть на каторгу в Сибирь до конца своих дней. В ходу были доносы, и даже священников обязывали сообщать в «органы» услышанное ими на исповеди что-либо подозрительное.

Именно в это время один из монахов Саровской пустыни Георгий (в миру Зворыкин из Костромского уезда, из шляхетства) 13 декабря 1733 года явился в Московскую синодальную контору, чтобы покаяться в страшных грехах: вероотступничестве, общении с нечистой силой и т. п. Его показания были выслушаны и записаны служащими конторы. В конце своих показаний Зворыкин заявил, что обо всем этом он рассказывал на исповеди своему духовнику саровскому иеромонаху Иосии и что, «…заявляя о своем грехопадении, по приказанию отца своего духовного, просит у ее императорского величества милосердия, а у св. Синода милостивого разсуждения, чтоб повелено ему было окончить жизнь в покаянии, в Саровской пустыни, потому что он весь дряхл и скорбен». Следует отметить, что было Георгию Зворыкину всего-то 26 лет, происходил он из обедневшего, но «хорошего» рода, однако страдал эпилепсией и не раз тяжело болел. Пострижен был как раз «в болезни при смерти», но излечился. В Синодальной конторе его продолжали допрашивать и он продолжал давать все новые показания, в том числе на своего духовника Иосию. Надо сказать, Иосия (в миру Яков Самгин, из купеческого сословия) имел обширные связи среди высокопоставленных лиц в Москве. По некоторым источникам, он и в Сарове-то оказался по просьбе царевен Марии и Феодосии. Не без использования своих московских связей Иосия был назначен строителем подмосковной Берлюковской пустыни. В частности, прошение о назначении его настоятелем Берлюковской пустыни поддержала княгиня Мария Долгорукова, которая имела поместье в Арзамасском уезде и была вкладчицей Саровской, а потом и Берлюковской пустыней. По показаниям (сделанным уже позднее, в ходе следствия) берлюковского монаха Никодима, «Иосия часто езжал в Москву исповедовать детей духовных, потому что у него много в духовности знатных персон». С 1733 года Иосия стал духовником в семье Алексея Васильевича Макарова, некогда могущественного кабинет-секретаря Петра I.

К этому времени испортились отношения Иоанна с Иосией, которого сместили с поста казначея Саровской пустыни. Обиженный Иосия удалился в келью недалеко от монастыря, начал переманивать монахов, призывая создать другой монастырь в противовес Саровскому, а Иоанна сместить. Подоспевшее назначение в Берлюковскую пустынь предотвратило открытое столкновение двух священнослужителей, но, уезжая, Иосия грозил, что он добьется смены настоятеля. Вот уж действительно: «О времена! О нравы!»

Оставшиеся в Саровской пустыни испугались не столько угроз Иосии, сколько назначения настоятеля со стороны. Они поспешили избрать вместо Иоанна нового руководителя, Дорофея. Не исключаю, что в принятии такого решения участвовал и сам Иоанн. Прошение о назначении было послано в Москву в октябре 1731 года, но указ об этом вышел лишь в январе 1733-го. По этому указу Дорофея следовало именовать строителем пустыни, а Иоанна — первоначальником. Интересно, что с этим официальным титулом Иоанн в списке монашествующих Саровской пустыни (табели) 1733 года шел первым — перед строителем, в знак признания заслуг и, наверное, в знак того, что, несмотря на назначение Дорофея, первым лицом в монастыре все же оставался Иоанн.

Узнав о показаниях Зворыкина, Иосия решил, что лучшая оборона — это нападение, и сам настрочил донос. Принял он это решение не без колебаний, о чем свидетельствуют его обращения за советом к своим покровителям. Князь И. Одоевский не советовал давать делу ход, а А. В. Макарова не оказалось дома. И все-таки Иосия решился на донос. Он пересказал, что поведал ему Зворыкин на исповеди, и сообщил, что бумаги хранятся в Саровской пустыни (думается, он прекрасно понимал, что тем самым он «подставляет» Иоанна).

В Саровскую пустынь нагрянул отряд солдат для изъятия документов. В указанном Иосией месте были найдены бумаги (писанные углем и кровью), в которых Зворыкин письменно отрекался от Бога, его же покаяния, разрешительное письмо Иосии, отпускавшее Зворыкину его грехи. Среди этих бумаг попалось и запрещенное вышеупомянутое сочинение Родышевского «Возражение на объявление о монашестве», переписанное в тетрадях от руки. Эти тетради придали делу саровских монахов политический поворот. Служащим Синодальной конторы дело показалось достаточно серьезным, о нем было сообщено в московскую контору Тайной канцелярии. Та приказала арестовать Зворыкина, а также всех упомянутых им монахов, в том числе Иоанна и Иосию. В записях монахов сохранился рассказ о том, как арестовывали Иоанна.

«За первоначальником послали чиновника с двумя инвалидами; приехали в пустынь; первоначальника не было в обители: отлучился по нуждам монастырским до города Темникова. Чиновник взял монаха, чтобы отыскать вскорости. Поехали к Темникову, не доехали до города 12 верст; первоначальник навстречу ехал, на одной лошади, с послушником; взяли его, обнаживши сабли, чтобы везти в Москву; но первоначальник упрашивал их со слезами заехать в монастырь проститься с назначенным в строители и с братиею и едва мог убедить оных. Приехавши в обитель, не допустили его до нареченного строителя и братии сажен 10; сделал он со слезами как настоятелю, так и братии троекратное поклонение до земли, такожде и братия сделала поклонение; и, не допустивши его и до кельи, в чем застали, в том и увезли в Москву».

Больше Саровскую пустынь увидеть ему уже было не суждено.

Историки допускают, что сам Иоанн отрицательно относился к некоторым политическим, в частности к церковным, реформам Петра. Тетради с сочинениями Родышевского Иоанн приобрел в 17 30 году в Москве у книготорговцев Щелягиных (также арестованных по этому делу), монах Аарон доставил их в Саров (и пострадал за это), а затем их переписали. Переписчиков тоже всех арестовали.

4 апреля 1734 года всех арестованных по этому делу отправили в Петербург. Разбирательством лично занялся Феофан Прокопович.

Чтобы придать следствию более ясную направленность, Феофан написал разбор сочинений Родышевского о монашестве и подал его императрице. Феофан писал: «…письмо сие не что ино есть, только готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта».

По мнению Н. И. Павленко, Прокопович сознательно дал следствию над монахами политическую окраску. Он и некоторые другие влиятельные лица в государстве стремились свести счеты с находившимся в опале после смерти Петра I А. В. Макаровым. И хотя никаких конкретных улик против него, кроме того, что духовником его семьи был Иосия, так и не нашли, ход следствия дал повод держать Макарова под домашним арестом до самой его смерти в 1740 году.

Тайная канцелярия, ведя дознание, обратилась в Синод с просьбой срочно направить в Саровскую пустынь какое-нибудь духовное лицо, чтобы допросить братию и обыскать монастырь: не найдется ли еще чего-нибудь подозрительного? В Саров был направлен игумен Успенского Колоцкого монастыря (что под Можайском) Пахомий. Им было конфисковано в монастырской библиотеке и архиве большое количество книг и рукописей, которые он привез в Московскую синодальную канцелярию. Документы, показавшиеся канцелярии подозрительными, она переслала в Петербург, Синод же, ознакомившись с книгами и бумагами, потребовал, чтобы ему прислали все без исключения. Всё это указывает на важное значение, которое придали делу саровских и берлюковских монахов в российских верхах. В допросах саровских колодников принимали участие даже министры.

По мнению Феофана Прокоповича, главным в заговоре был Иосия. Решено было его, а также еще двух монахов расстричь и продолжить разбирательство с ними уже как с мирянами.

«Сего 12 июня его преосвященство и высокосиятельные гг. министры, по секретному важному делу, которое следуется ими в Тайной канцелярии, о Саровском строителе Иоанне и берлюковском Иосии, о монахе Георгие Зварыкине, иеромонахе Иакове и монахе Сильвестре, разсуждали, что из тех плутов чернцов оные берлюковской пустыни строитель Иосия, яко первый, предводитель оному зело важному злоковарному делу, и иеромонах Иаков и монах Сильвестр — явились в жестокой важности, о которой значится в оном деле (а о прочих их винах по ответам их известно и св. Синоду, понеже допрашиваны оные плуты при св. Синоде), и по общем разсуждении предложили, чтоб сняв с них Иосии, Иакова и Сильвестра священнические и монашеские чины, отдать их к следованию оной злодейской важности в светский суд».

Основные участники следствия — Зворыкин и Иосия — продолжали обвинять друг друга во всех грехах. Зворыкин договорился до того, что он сам надел на себя монашескую одежду и, выдав себя за монаха, явился таким образом во Флорищеву пустынь. Об Иосии же он сообщал, что тот допускал высказывания против государыни Анны Иоанновны, высказывал недовольство иноземцами, хозяйничавшими при ее дворе, а законной наследницей считал Елизавету Петровну.

Иосия, чувствуя, что над его головой сгущаются тучи, подал в свою очередь пространную записку, озаглавленную «Объявление о великом злоумышлении». Суть этого «объявления» сводилась к тому, что Зворыкин выставлялся в нем членом некого тайного общества, задачей которого были государственный переворот, возведение на трон Елизаветы Петровны и соединение православной церкви с латинской и лютеранской.

Для выяснения истины решено было прибегнуть к пыткам. Начали с Иосии; он был пытан во время следствия как минимум дважды, но своих показаний не изменил. Пытали и Зворыкина. Феофан Прокопович, по-прежнему уделявший следствию большое внимание, не успевал уследить за всеми многочисленными допросами и обратился к Анне Иоанновне, чтобы та повелела выдать ему в помощь двух архимандритов — Чудова и Ипатьевского монастырей. По приказу Феофана всех арестантов перевезли на время в Ораниенбаум, где он отдыхал на загородной даче, чтобы ему лично быть в курсе следствия. В это время арестованных, по-видимому, держали на корабле, стоявшем на якоре в заливе.

Материалы следствия содержат порой очень интересные сведения о жизни в Саровском монастыре и его монахах. Вот, например, что говорил на допросе иеромонах Ефрем о первоначальнике Иоанне: «Означенный строитель Иван, мнится мне, состояния не коварного, только начальства над монастырем крепко держался, и того желателен, чтоб ему в его делах, что ему захочется, делать, хотя бы не на потребу обители; а чтоб его любили, того желателен; в вещах, как то в книгах и в других, которые при себе имеет, в тех братии не податлив; нрав имеет, мнится мне, тяжелый».

Так же, как в Саровской, проводилось расследование и в Берлюковской пустыни. Вскрылись многочисленные нарушения правил пострижения в монашество. К допросу по следствию были привлечены некоторые знатные особы из числа благотворителей Саровской и Берлюковской пустыней: княгиня Мария Долгорукова, А. В. Макаров.

После смерти в 1736 году главного обвинителя по делу — Феофана Прокоповича расследование продолжилось. В 1737 году в застенке Тайной канцелярии скончался саровский первоначальник иеросхимонах Иоанн. Похоронен он был в Санкт-Петербурге рядом с Колтовской Преображенской церковью. Эта церковь находилась невдалеке от Тайной канцелярии, и при ней хоронили скончавшихся там арестантов. Могила первоначальника не была никак отмечена, и место ее осталось неизвестно[11].

13 декабря 1738 года был вынесен окончательный приговор.

«Разстригу Якова Самгина вместо смертной казни бить кнутом и, с вырезанием ноздрей, сослать в Камчатку, в работу вечно;

разстригу Ивана Кучина бить кнутом и сослать на сибирские казенные железные заводы в работу вечно;

разстригу Степана Викторова отослать в Военную коллегию для написания в писари;

разстригу Зворыкина вместо смертной казни, сверх бывших ему розысков, бить кнутом нещадно и, с вырезанием у него ноздрей, сослать в Охотский острог в работу вечно;

иеромонаха Ефрема, за важные его вины, по лишении иеромонашества, бить кнутом нещадно и сослать в Оренбург в шахты вечно;

иеродиакону Боголепу, за вины его, лиша монашеского чина, вместо кнута учинить нещадное наказание плетьми и отослать в Военную коллегию, для написания в солдаты».

В 1741 году на престол взошла императрица Елизавета Петровна. Многие люди, осужденные и сосланные во времена бироновщины, получали помилование и освобождались. Из осужденных по Саровскому делу первым был отпущен Степан Викторов (Сильвестр). Он был освобожден от военной службы, и ему вернули монашество. В 1743 году освободили Зворыкина, и в 1744-м он добрался до Саровской пустыни с указанием Московской духовной дикастерии: «…по Всемилостивейшему Ея Императорского Величества указу, из той Сибири освобожден, и посылается к тебе, Настоятелю Дорофею, и быть ему у тебя, Настоятеля, в послушании монастырском, а сверх оного монашества, в другие чины никуда не выбирать».

Саровские монахи стали предпринимать попытки вызволить из неволи остальных. Но сначала, в 1742 году, они попросили вернуть им конфискованные книги. Книги были возвращены. 27 января 1743 года Дорофей рискнул уже обратиться в Синод с прошением на высочайшее имя по поводу томившихся в ссылке людей. Он, ссылаясь на свою старость, просил возвратить в пустынь на его место Иосию и других монахов. Синод переслал запрос в Тайную канцелярию, из которой ответили, что Самгин, Кучин и Короткий (Ефрем) значатся в вечных ссылках и освобождению не подлежат, Боголеп, будучи в Кронштадтском гарнизоне, женился, а иеродиакон Феофилакт, так же как Иоанн, скончался под караулом, о чем в Сарове, видимо, не знали.

Прослышав об освобождении Зворыкина, в начале 1745 года в Московскую синодальную контору явились с разрешения сибирских властей Иосия и Иаков. Обоих поместили в Донской монастырь и послали запрос в Синод, а тот обратился за разъяснениями в Тайную канцелярию. Несмотря на смену императрицы, во главе Тайной канцелярии остался тот же человек — граф Ушаков. Ответ был чисто российским: «…они, вместо смертной казни, отправлены на работы вечно — и о свободе их из ссылки в Тайной канцелярии не токмо указу, но и известия не имеется; а потому, взяв их, Самгина и Кучина, из Донского монастыря, а Зворыкина из Саровской пустыни, в контору Тайной канцелярии, по сношению с московской Синодальной конторой, снять с Зворыкина монашество, ежели оно подлинно ему возвращено, и отправить из той конторы всех троих, на ямских подводах, немедленно в Сибирь, по-прежнему, а именно: Самгина — в Камчатку, Зворыкина — в Охотский острог, Кучина — на сибирские казенные заводы, в работу — вечно: и ту отправку учинить на коште сибирского губернатора… и свободе за те свои важные вины они не подлежат; а потому сибирскому губернатору не имея из Тайной канцелярии точного указа об их свободе, и освобождать их собою не надлежало; за что подлежал оный губернатор штрафу, но вместо того учинить на его счет означенную обратную их в Сибирь отправку. 22 марта 1745 года».

Не выдержав, по-видимому, угрозы повторной ссылки, Зворыкин скончался. Дальнейшая судьба Иосии и Иакова не известна. Интересна история освобождения последнего оставшегося в ссылке иеромонаха Ефрема. Он отбывал свое наказание в Орской крепости, где исполнял обязанности церковнослужителя. Сохранилось повествование о том, что Ефрем заслужил помилование, найдя весьма значительный клад, который «…с полною заботливостью и неприкосновенностью представлен им он был властям».

После этого в отношении к Ефрему произошла совершенная перемена. Его расспросили о деле, по которому он сослан, о желаниях, чем бы могли воздать за его услуги. Сославшись на то, что он пострадал безвинно, переписывая в тетрадь текст, «занимаясь полууставным письмом», Ефрем попросил ходатайствовать о возвращении его в Саров.

Ходатайство, подписанное многими офицерами Орской крепости, было отправлено в Синод 1 июня 1754 года. А. М. Подурец, представляется, совершенно прав, предполагая, что этот клад был подстроен и явился своеобразной формой взятки от Саровской пустыни гарнизонным офицерам. Ефрем получил указ, позволяющий ему возвращаться в Саров, а позднее, в 1758 году, он был избран шестым по счету настоятелем Саровской пустыни.

Так завершился первый период истории монастыря, напоминающей скорее увлекательнейшее литературное повествование, чем повседневное бытие монахов в монастырских стенах. Мы знаем это благодаря оставленным Иоанном записям. Поэтому роль Иоанна не только как первоначальника, основателя Сарова, но и первого историка города трудно переоценить.

Глава пятая «Академия монашества»

Конечно, «дело саровских монахов» ударило по авторитету Саровского монастыря, задержало его развитие. И все-таки исследователи истории Сарова считают период конца XVIII века золотым. Именно в этот промежуток времени Саровская пустынь становится духовным центром православия, «Академией монашества». Сегодня широко известно имя Серафима Саровского, отношения которого с монастырским руководством были далеко не однозначными. Но в забвении находятся не менее яркие и много сделавшие для развития провинции обитатели Саровской пустыни. В десятки российских монастырей направлялись настоятели, прошедшие школу саровской братии, и это были образованнейшие и неординарные люди.

Саровская пустынь возникла как небольшой скит монахов-пустынников, желавших удалиться от суеты городов и сел для трудов и молитв. Интересно, что стремление к пустынножительству сохранилось и тогда, когда монастырь вырос и стал более многолюдным. Распространение пустынножительства стало одним из неотъемлемых элементов духовного расцвета Сарова в конце XVIII — начале XIX века.

Первым из известных пустынников в Сарове был игумен Назарий. Талантливый строитель и рачительный хозяйственник, он принимал непосредственное участие в возведении Успенского собора, главной святыни монастыря.

Родился Назарий (в миру Николай) в 1735 году в семье причетника села Аносова Кадомского уезда Тамбовской губернии. В 1752 году юноша пришел в Саровскую обитель. В 1760 году он принял монашеский постриг, а через несколько лет рукоположен в иеромонахи.

Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил, пользующийся большим расположением императрицы Екатерины И, выбрал именно его для направления в Валаамский монастырь, которому отводилась важная роль по укреплению позиций Православной церкви среди населения бывшей шведской территории. Саровчане, не желая отпускать Назария, отправили на запрос из столицы ответ, характеризуя последнего как человека небольшого ума и слабого организатора. На что в свою очередь получили письмо митрополита: «У меня много своих умников. Пришлите мне вашего простеца». Посвященный в игуменский сан, двадцать лет руководил Назарий Валаамским монастырем, который из совершенно неизвестного и захудалого стал одним из ведущих православных центров империи.

Игумен Назарий организовал жизнь в Валаамской обители по уставу Саровского монастыря. На Валааме он устроил три вида жилья: общежительное, скитское и пустынное. Благодаря его усилиям в этом суровом крае расцвели сады, он лично высадил на острове первые яблони.

Укрепив Валаамский монастырь, старец Назарий возвращается в Саровскую пустынь и устраивает себе в лесу, на берегу речки Саровки келью. К нему потянулись и другие уединенно живущие монахи, среди них Марк, Александр, Дорофей и Серафим.

Свой земной путь игумен Назарий окончил в 1809 году и был похоронен у алтаря собора Живоносного Источника.

Другим из наиболее известных подвижников Саровской пустыни является схимонах Марк-молчальник, которого иногда называют предшественником, духовным предтечей старца Серафима Саровского. Он был очень почитаем среди богомольцев. Родился схимонах Марк в 1737 году в купеческой семье Аксеновых города Курска. Родители нарекли его Михаилом. Мальчик рос замкнутым и молчаливым, не приспособленным к мирской жизни, и когда исполнилось ему двадцать лет, ушел в Саровскую пустынь. Здесь в нем проявились черты юродства. Иногда странность его речей смущала братию монастыря и казалась неуместной и неприличной для монаха. К тому же ему никак не сиделось на одном месте, — он жил то в обители, то покидал ее и селился в лесу. Но в словах его замечали прозорливость, и потому настоятель Саровского монастыря выделил ему в обители особую келью.

В 1784 году Михаил был пострижен в монахи с именем Мефодий. Почти сразу он ушел пустынничать в лес, где на берегу реки Саровки у ручья ему поставили келью. Рядом с кельей он разбил огород, овощи с которого раздавал приходившим к нему посетителям. Им же он раздавал и спички, которые делал своими руками. Себе ничего не брал, кроме свечей. «Излишнее никогда не полезно», — любил приговаривать старец.

Приняв схиму, он получил новое имя Марк. Говорил схимонах крайне редко, чаще писал ответы на поставленные вопросы углем на стене или тростью на песке. За то его и называли Марк-молчальник. Только несколько человек из монашеской братии регулярно удостаивались его беседы, в их числе был преподобный Серафим Саровский. Рассказывают, что в то время, когда преподобный жил на дальней пустыньке, Марк иногда его посещал. Серафим настолько почитал схимонаха Марка, что просил похоронить себя рядом с ним.

Скончался Марк-молчальник в 1817 году и был похоронен возле алтаря Успенского собора.

Сохранились сведения, что преподобный Серафим Саровский регулярно общался еще с одним пустынником — иеродиаконом Александром. Он также происходил из курских купцов. Показывают сегодняшние экскурсоводы Сарова место, где стояла келья пустынника Дорофея, ведь именно в ней поселился после смерти ее хозяина старец Серафим в 1825 году. Это место стало впоследствии известно уже как ближняя пустынька Серафима Саровского.

Преподобный Серафим Саровский прославляется как один из величайших, наряду с преподобным Сергием Радонежским, русских святых. Само появление его на рубеже XVIII–XIX веков — в эпоху всеобъемлющего наступления светской власти на Церковь и открытых гонений против монастырей — кажется удивительным; по словам Г. П. Федотова, преподобный Серафим «распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость, и один взошел на икону среди святителей из числа новейших подвижников».

Родился будущий святой 19 июля 1754 года в Курске, в благочестивой и состоятельной семье. В крещении он получил имя Прохор. Отец его, Исидор Иванович Мошнин, владел кирпичными заводами и в качестве подрядчика занимался строительством каменных церквей. Мать, Агафья Фатеевна, еще более своего мужа отличалась благочестием и благотворительностью и во всем помогала ему. У Прохора имелись также сестра Параскева и брат Алексей — оба старше его.

На третьем году жизни Прохор лишился отца. Незадолго до смерти Исидор Мошнин взялся за строительство по чертежу знаменитого зодчего Растрелли каменного храма во имя преподобного Сергия Радонежского. Когда нижняя церковь храма с престолом во имя святого Сергия была завершена, он тяжело заболел. Перед смертью Исидор Иванович передал все свое состояние супруге и завещал ей завершить строительство церкви, что и было впоследствии исполнено.

Еще в детстве над святым отроком не раз проявлялся дивный покров Божий. Когда ему исполнилось семь лет, мать, осматривавшая не завершенную еще Сергиеву церковь, взяла его с собой на самый верх строившейся колокольни. По неосторожности мальчик упал с колокольни на землю, но остался целым и невредимым. Три года спустя он тяжело заболел, так что домашние уже отчаялись за его жизнь. В это время в сонном видении Прохор увидел Пресвятую Богородицу, обещавшую ему Свое посещение и скорое исцеление от болезни. И в скором времени слова Пресвятой сбылись. В Курске случился ежегодный крестный ход с чудотворной иконой Знамения Пресвятой Богородицы (именуемой «Коренной»); на этот раз по причине дождя и грязи крестный ход прошел прямо через двор Агафьи Мошниной. Агафья поспешила вынести больного сына и приложила его к чудотворной иконе, после чего отрок стал поправляться и вскоре совершенно выздоровел.

На десятом году жизни Прохора начали обучать грамоте. Он обнаружил светлый ум, хорошую память, но более всего полюбил чтение Священного Писания и других душеполезных книг. Старший брат Алексей, занявшийся торговлей, постепенно стал приучать к ней и Прохора. Однако отрок не питал любви к этому занятию. Он и дня не пропускал без посещения церкви: раньше всех в доме ему приходилось вставать, чтобы поспеть на утреню, и лишь затем отрок отправлялся помогать брату. Прохор желал стать иноком. Он поделился своей мыслью с матерью, и та не стала противиться, чувствуя, что такой удел уготован ее сыну.

В августе 1776 года Прохор отправился паломником в Киев, в знаменитую Киево-Печерскую лавру, недалеко от которой, в Китаевской пустыни, жил знаменитый затворник старец схимонах Досифей. Прозорливый старец предугадал в юноше будущего великого подвижника Христова и прямо указал ему отправиться в Саровскую пустынь.

Прохор вернулся в Курск. По просьбе матери он провел здесь еще два года, и 20 ноября 1778 года, накануне праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, Прохор Мошнин явился в Саров, чтобы связать с этой обителью всю свою жизнь.

Строитель (игумен) пустыни, старец Пахомий (кстати, родом тоже из Курска), принял его в число послушников и отдал под начало иеромонаха Иосифа, бывшего казначеем Саровской обители. Прохор с ревностью исполнял все монастырские правила и уставы и нес различные послушания: в хлебне, просфорне, столярне. Столярное дело очень хорошо давалось ему, и первое время его даже звали в обители «Прохор-столяр». Позже он был поставлен будильщиком обители: Прохор должен был раньше всех подниматься и будить братию на церковную службу.

Преподобный старался ни минуты не проводить в праздности, но постоянной работой предохранял себя от скуки, которую считал одним из опаснейших искушений.

В 1780 году Прохор тяжело заболел: все его тело распухло, и он претерпевал жестокие боли; полагали, что у него водянка. Болезнь длилась три года, полтора года Прохор неподвижно лежал в постели, не имея возможности двинуть рукой или ногой. Врача не было, и болезнь не поддавалась лечению. Братия, которые сильно полюбили юношу, всеми силами старались помочь ему; старец Иосиф лично прислуживал ему, настоятель обители старец Пахомий тоже все время навещал больного.

Наконец настоятель решительно предложил Прохору позвать врача. Тот отказался, возложив все упование на Бога. По его просьбе старец Иосиф отслужил всенощное бдение и литургию о здравии юноши, на богослужении присутствовали все иноки обители. Затем Прохор исповедался и причастился на своем одре Святых Тайн. И вот, в момент самого причащения, ему явилась в видении Пресвятая Божия Матерь в сопровождении апостолов Иоанна Богослова и Петра. Обращаясь к Иоанну Богослову, Пречистая сказала, указывая перстом на Прохора: «Сей — нашего рода». Потом она возложила правую руку ему на голову, и тотчас в правом боку его открылась рана, из которой стала вытекать жидкость, причинявшая святому такие страдания. В скором времени он окончательно исцелился, и только следы раны всегда оставались на его теле. Впоследствии Пресвятая Богородица не раз будет являться преподобному в самые тяжелые и ответственные моменты его жизни.

Спустя несколько лет на месте дивного явления Пречистой Божией Матери (то есть на месте кельи Прохора) была сооружена двухэтажная церковь с двумя престолами и при ней больница. По поручению настоятеля Прохор сам собирал пожертвования на ее строительство, причем побывал и на своей родине в Курске. Он уже не застал в живых мать; брат же его, Алексей, оказал щедрую помощь в деле строительства храма. Сам Прохор соорудил своими руками в нижней больничной церкви престол из кипарисового дерева. Престол этот был освящен 17 августа 1786 года (накануне пострижения Прохора) в честь преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. До конца своих дней преподобный Серафим причащался Святых Тайн преимущественно в этом больничном храме.

Восемь лет преподобный провел в Саровской обители в качестве послушника и принял пострижение в иноческий чин только в 1786 году, двадцати семи лет от роду, с новым именем Серафим. В переводе с древнееврейского языка имя это означает «пламень», «пламенный».

Через год с небольшим, в декабре 1787 года, преподобный был посвящен в иеродиаконы и с того времени около шести лет почти беспрерывно служил в этом сане. И однажды во время службы в Великий четверг на Страстной седмице он сподобился видеть Господа Иисуса Христа во славе, окруженного небесными силами.

2 сентября 1793 года преподобный Серафим был рукоположен в сан иеромонаха. В течение еще года с небольшим он продолжал ежедневно совершать службу в церкви.

Еще в годы послушничества преподобный проявил тягу к уединению и безмолвию. В Саровской обители некоторые старцы, по благословению настоятеля, селились вне монастырской ограды и вели полностью уединенную жизнь. Среди них, как мы уже говорили, были игумен Назарий, иеромонах Досифей, схимонах Марк-молчальник. Подражая им, преподобный также, по благословению старца Иосифа, уходил в лесную чащу для молитвенного безмолвия. Он построил в лесу небольшую келью-избушку и проводил в ней немалое время. Получив священнический сан, Серафим решил добровольно удалиться в пустынь. Это случилось уже после кончины его первого настоятеля, старца Пахомия, который перед смертью благословил своего ученика на сей подвиг. Взяв благословение у нового настоятеля Саровской обители старца Исайи, Серафим оставил обитель 20 ноября 1794 года, спустя ровно шестнадцать лет после своего прихода сюда.

В соответствии с тогдашними законами Российской империи ему был выписан специальный билет для беспрепятственного проживания в уединенной келье, подписанный старцем Исайей. «Объявитель сего, — говорилось в билете, — Саровской пустыни иеромонах Серафим, уволен для пребывания в пустыне, в своей даче (келье. — В.М.), по неспособности его в обществе, за болезнию, и по усердию и после многолетнего искушения в той обители и в пустыне, уволен единственно для спокойствия духа, Бога ради, и с данным ему правилом, согласно святых отец положениям, и впредь ему никому не препятствовать пребывание иметь в одном месте…»

Непосредственной причиной переселения подвижника из обители стала болезнь ног: от постоянного стояния в течение многих лет на ногах, не только днем, но и ночью, преподобный впал в недуг; ноги его распухли, на них открылись язвы, так что он на некоторое время лишился возможности священнодействовать.

Келья, в которой поселился Серафим, находилась в густом сосновом лесу, на берегу речки Саровки, на высоком холме, верстах в пяти-шести от монастыря. Она представляла собой небольшую избушку из одной комнатки с печкой и сеней. Возле кельи преподобный устроил небольшой огород, а потом и пчельник. Позднее эта келья получила название «Дальняя пустынька».

Неподалеку от Серафима жили и другие саровские отшельники. Вся окрестная местность, состоявшая из возвышенностей, усеянных лесом, зарослями кустарника, напоминала Святую гору Афон, и потому Серафим назвал свой холм горой Афонской; наиболее уединенным местам в лесу он также дал названия святых мест: Иерусалим, Вифлеем, Иордан, поток Кедрский, Голгофа, гора Фавор и другие. Так окрестности Сарова стали новой Святой землей.

Одежду преподобный носил всегда одну и ту же — простую и даже убогую: на голове поношенную камилавку, на теле полукафтан в виде балахона из белого полотна, на руках кожаные рукавицы, на ногах кожаные чулки и поверх лапти. На груди у него висел медный крест, которым некогда благословила его мать, а за плечами — сумка со Святым Евангелием, с которым преподобный никогда не расставался.

Все свое время Серафим проводил в трудах, молитве и чтении Священного Писания и других божественных книг, прежде всего писаний Отцов Церкви. В холодное время он собирал сучья и хворост и рубил их топориком для обогрева своей убогой кельи. Летом работал на огороде, где выращивал овощи. Для удобрения земли преподобный ходил в жаркие летние дни на болото и собирал там мох.

Так он проводил будние дни, а накануне воскресных и праздничных дней возвращался в Саровскую обитель, слушал вечерню, всенощное бдение или утреню и за ранней литургией причащался Святых Тайн. Вечером он брал с собою хлеб на неделю и уходил в свою пустынную келью. Впоследствии преподобный вовсе отказался от монастырского хлеба и стал жить только тем, что выращивал на огороде. Уже в конце жизни он признался, что в течение почти трех лет питался одним отваром травы сныти, которую собирал летом и сушил на зиму.

В эти годы его нередко посещали саровские иноки, а иногда и миряне; они приходили за советом, или наставлением, или просто, чтобы повидать его. Святой умел распознавать людей и их тайные мысли: от разговора с одними он уклонялся и встречал их молча, с другими беседовал охотно. Если же старец встречал кого-нибудь вне своей кельи, например в лесу, то обыкновенно смиренно кланялся ему и, не вступая в беседу, удалялся молча. «От молчания никто никогда не раскаивался», — не раз говорил он впоследствии.

Каковы были подвиги святого в это время, мы можем только догадываться. Сам он рассказывал, между прочим, что принял на себя, по примеру древних отцов, подвиг столпничества. В лесу, на полпути от кельи к монастырю, лежал высокий гранитный камень. Ночью, никем невидимый, преподобный взбирался на него и, стоя на ногах или на коленях, молился, взывая к Богу: «Боже, милостив буди мне грешному». В своей пустыньке он также поставил большой камень и молился на нем с утра и до вечера, прерываясь лишь для недолгого отдыха и принятия скудной пищи. И так, в этом великом подвиге, преподобный провел тысячу дней и тысячу ночей. От такого невероятного напряжения сил и почти трехлетнего стояния на камне старец пришел в крайнее телесное истощение; на ногах его образовались болезненные язвы, и он вынужден был прекратить сей великий подвиг. Преподобный Серафим рассказал об этом своим ученикам лишь в конце жизни, незадолго до смерти. Впоследствии эти молитвенные камни были разнесены паломниками на кусочки, и многие получали от них исцеление.

Осенью 1804 года преподобный подвергся жестокому нападению неких разбойников. Как оказалось впоследствии, то были крестьяне местного помещика Татищева. Злодеи напали на отшельника в лесу, когда тот рубил хворост, и стали требовать денег, полагая, что раз к нему приходят миряне, то он, должно быть, получает от них немалую мзду. Святой отвечал, что он ни от кого денег не берет. Тогда злодеи жестоко, до бессознательного состояния, избили его, а в келье его все перевернули и переломали, но денег не нашли. Злодеи пришли в ужас, поняв, что они убили без всякой пользы для себя святого человека, и бросились бежать.

В течение восьми дней старец нестерпимо страдал и лежал еле живой, не принимая никакой пищи. Отчаявшись за его жизнь, послали за врачами. Те освидетельствовали больного: оказалось, что у него проломлена голова, сломаны ребра, грудь, на теле множество смертельных ран. Братия собрались в его келье, послали за игуменом. В это время преподобный уснул. И вот в сонном видении ему вновь, как и много лет назад, явилась Пресвятая Богородица. Когда настоятель пришел в келью, Серафим уже очнулся. Он отказался от всякой врачебной помощи и твердо заявил, что возлагает упование на Бога и Божию Матерь. С того времени постепенно к нему стали возвращаться силы.

Около пяти месяцев провел преподобный в монастыре. Облик его после болезни сильно изменился: волосы побелели, а спина согнулась так, что до конца своих дней он мог ходить, лишь опираясь на клюку или на топорик. Но дух старца Серафима не был сломлен. Почувствовав, что силы возвращаются к нему и он снова готов к подвигу, преподобный объявил о своем решении вернуться к пустыннической жизни. Вскоре и разбойники, избившие старца, были найдены. Серафим просил настоятеля обители и помещика не наказывать их, объявив, что в противном случае покинет Саровскую обитель. Злодеев простили, но Бог покарал их: вскоре их дома сгорели от сильного пожара. Разбойники совершенно раскаялись, просили у старца Серафима прощение и, как свидетельствует Житие святого, встали на путь добродетельной жизни.

В 1806 году настоятель Саровской обители, старец Исайя, по болезни и старости лет удалился от дел. Братия избрала на его место Серафима, однако преподобный отказался от этого назначения. Настоятелем был избран отец Нифонт. Исайя прожил в монастыре еще год. Из-за немощи он не мог сам ходить в пустынь к Серафиму, и братия, по его просьбе, возила его туда на тележке. Смерть старца Исайи (декабрь 1807 года) произвела сильное впечатление на преподобного. Это был последний из близких ему людей. До конца жизни Серафим с особым усердием молился об упокоении душ блаженных Пахомия, Иосифа и Исайи и завещал поминать их в молитвах своим ученикам.

По смерти старца Исайи преподобный, не изменяя своего образа пустыннической жизни, возложил на себя новый тяжкий подвиг — молчальничество. Кто бы ни приходил к нему в пустынь, старец не выходил навстречу. Если ему приходилось кого-нибудь встретить в лесу, он падал ниц на землю и не поднимал головы до тех пор, пока встречный не проходил мимо. В таком безмолвии преподобный провел около трех лет. В конце этого срока он из-за болезни ног даже перестал посещать Саровскую обитель по воскресным и праздничным дням. Раз в неделю один из иноков приносил ему пишу — немного хлеба или капусты; потупив голову и не глядя на пришедшего, старец принимал принесенное и не говорил ни слова.

Среди братии нашлись недовольные тем, что преподобный удалился от монастыря. Настоятель обители отец Нифонт также выражал недовольство тем, что старец не принимает причащения в монастырской церкви. Был созван собор из старших иеромонахов. Старцы решили предложить преподобному, если он здоров и крепок ногами, по-прежнему приходить в обитель по воскресным и праздничным дням для причащения Святых Тайн; если же ноги не служат ему (а после трехлетнего стояния на камне так оно и было), он должен перейти на жительство в монастырскую келью. Брат, носивший по воскресным дням пищу святому, передал ему решение монастырского собора. В первый раз старец ничего не ответил. Тогда, спустя неделю, брат повторил соборное распоряжение. В ответ преподобный благословил инока и вместе с ним отправился пешком в обитель. Это случилось 8 мая 1810 года. Преподобному было пятьдесят лет от роду.

По возвращении в монастырь после пятнадцатилетнего пребывания в пустыни начался новый подвиг преподобного — затворничество. 9 мая, в день перенесения мощей святителя Николая, старец Серафим причастился в больничной церкви Святых Зосимы и Савватия Соловецких и, взяв благословение у настоятеля Нифонта, поселился в прежней своей монастырской келье. При этом он никого не принимал к себе, никуда не выходил и не говорил ни с кем ни слова. В келье своей он не держал ничего, даже самых необходимых вещей: лишь икона Божией Матери, перед которой всегда горела лампада, да обрубок пня, заменявший ему стул, составляли всю его обстановку. Старец не употреблял даже огня. Он носил ту же одежду, что и в пустыни. Под рубашкой на груди у него висел большой пятивершковый железный крест, который старец именовал «веригами». Но собственно вериг и власяницы он не носил. Пил преподобный одну только воду, в пищу же употреблял лишь толокно и белую квашеную капусту. Воду и пищу приносил ему живший по соседству инок Павел. В течение всех лет затвора во все воскресные и праздничные дни старец причащался Святых Тайн, приносимых ему прямо в келью из больничной церкви. Чтобы не забыть о часе смертном, он попросил поставить в сенях своей кельи гроб, выдолбленный им самим из цельного дуба.

После пятилетнего пребывания в затворе старец несколько ослабил его. Затем понемногу преподобный стал беседовать с приходящими к нему иноками и мирянами, исповедовать их, все еще не выходя из затвора.

Так святитель принял на себя новый великий подвиг так называемого старчества, всецело посвятив себя служению миру, духовному руководительству и врачеванию иноков и всех нуждающихся в его утешении и совете. Окончательно он оставил затвор только в 1825 году, после нового чудесного явления ему Пресвятой Богородицы.

По болезни ног он уже не мог часто ходить в свою прежнюю, «дальнюю пустыньку». Ему полюбился так называемый Богословский родник верстах в двух от монастыря. По просьбе старца родник расчистили; Серафим стал повсюду собирать камешки и выкладывать ими дно родника. Впоследствии этот родник получил название «Серафимова» и прославился тем, что от его воды люди получали исцеление от самых различных болезней. На горке возле родника для преподобного был устроен небольшой сруб без окон и даже без дверей, с земляным входом. Позже поставили новую келью с дверями и печью, но также без окон. В этой келье, получившей название «нижней», или «ближней пустыньки», старец проводил все будние дни, к вечеру же возвращался в монастырь. (Впоследствии эта «ближняя пустынька» была перенесена в Серафимо-Дивеевский монастырь, основанный преподобным.)

Сорок семь лет провел к тому времени старец в монастыре, из них шестнадцать лет в пустынножительстве, другие шестнадцать лет в затворничестве, в многолетнем молчании, в неустанных трудах над своей душой. Слава о великом подвижнике давно уже ходила по всей России. Тысячи страждущих духом, чающих наставления, духовного или телесного исцеления устремляются к святому старцу — и теперь преподобный готов принять всех их.

Среди приходящих в обитель были люди самого различного звания: и знатные люди, и государственные деятели, и даже члены императорской фамилии (в 1825 году преподобного Серафима Саровского посетил и принял от него благословение великий князь Михаил Павлович, брат тогдашнего императора Александра I и будущего Николая I; существует предание, согласно которому святого незадолго до своей смерти посетил и император Александр I). Но более всего было простолюдинов, крестьян. Поток паломников к «батюшке Серафиму» особенно возрос в последние годы его жизни; иной раз ему приходилось принимать до двух тысяч и даже более человек. Старец как бы насквозь видел каждого, и слово его исцеляло многих, даже зачерствевших душою людей.

Ко всем приходящим он обращался одинаково ласково, каждого называл «радость моя» или «сокровище мое», и это были не простые слова, ибо святой старец искренне радовался, видя в грешнике истинное христианское настроение и готовность раскаяться. Люди уходили от преподобного духовно утешенные, часто в духовно-восторженном состоянии. «Радость моя! Стяжи себе мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся», — говорил он одному благочестивому посетителю. Эти слова в полной мере применимы к самому святому.

Святой получил от Бога великий дар прозорливости. Он не только распознавал внутренние помыслы любого человека, но и давал порой удивительные практические советы тем простым людям, которые приходили к нему за помощью: так, не раз он помогал крестьянам отыскать украденную у них или потерянную ими вещь, называя место, в котором ее надлежит искать; иной раз человек приходил к нему с просьбой, а старец, ни о чем не спрашивая, сам рассказывал ему обо всем. На многие письма он отвечал, даже не вскрывая конверт, но заранее зная содержание письма. Преподобному Серафиму приписывают и многие пророчества, касающиеся исторических судеб России. Так, он предсказал голод в 1831 году, нападение на Россию трех держав (что исполнилось в годы Крымской войны). Считают, что Серафим Саровский предсказывал и грядущие бедствия России — великую войну, революцию, гибель множества людей, разорение Церкви и последующее возрождение.

Еще при жизни преподобный прославился как великий целитель и чудотворец. Его чудеса и исцеления кажутся совершенно невероятными, а между тем их очевидцами были многие люди. Обыкновенно для исцеления страждущих, иных из которых приносили в его келью, потому что они не могли самостоятельно передвигаться, преподобный помазывал их елеем из лампады, горевшей перед его келейной иконой Пресвятой Божией Матери Утешительницы (сам преподобный называл ее иконой Божией Матери — Радости всех радостей). Первое из исцелений было совершено им в 1823 году; исцеленным оказался помещик Михаил Васильевич Мантуров. Впоследствии М. В. Мантуров стал преданнейшим учеником преподобного Серафима; в частности, он продал все свое имение и вырученные деньги потратил на устроение Дивеевской обители.

Знаменитый Серафимо-Дивеевский женский монастырь (в 12 верстах от Саровской обители) стал главным земным памятником преподобному Серафиму Саровскому.

Сам он, по данному им обету, не посещал Дивеевскую обитель, но постоянно заботился о ней. Дивеевские сестры ходили к нему за благословением, за разрешением недоуменных вопросов и затруднений. Старец привлекал значительные средства благотворителей, почитавших его или получивших от него исцеление, для устройства Дивеевского монастыря. Считая нецелесообразным пребывание в одной обители вдов и девиц, преподобный разделил обитель на два отделения. Место для новой, девичьей общины он выбрал сам, примерно в ста саженях от Казанской церкви первой общины. Место это старец велел обнести канавкой (по преданию, он сам начал копать ее), а также валом; здесь была поставлена ветряная мельница, и так была основана Серафимова девичья мельничная община.

Дивеевская обитель была очень бедна, и преподобный старался во всем позаботиться о сестрах, снабдить их всем необходимым. Надо сказать, что в последние годы жизни великого старца братия Саровского монастыря нередко роптали на него: многим не нравилось, что в монастыре вечно толпятся паломники, жаждущие увидеть святого и поговорить с ним. Роптали также и на заботу, с которой относился преподобный к «мельничным сиротам» (так он называл дивеевских сестер). Доходило даже до того, что настоятель Саровской обители Нифонт и солдаты, квартировавшие в монастыре (они подчинялись настоятелю), отбирали у дивеевских послушниц дары, которые вручал им старец Серафим: сухари, свечи, елей, ладан, вино для службы (все это самому Серафиму приносили посетители).

Влияние преподобного на дивеевских сестер было исключительным: без благословения великого старца они не предпринимали ничего, беспрекословно исполняли все его послушания. Уже после смерти преподобного именно в Дивееве сумели сохранить подлинный дух его учения, и не случайно останки великого святого в конце концов именно здесь нашли упокоение.

Приблизительно за год до смерти преподобный почувствовал крайнее изнеможение сил. «Жизнь моя сокращается, духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв», — говорил он.

1 января 1833 года святой отстоял раннюю литургию в больничной церкви Саровского монастыря и причастился Святых Тайн. Вечером того же дня инок Павел, живший по соседству с кельей преподобного, слышал, как тот распевает пасхальные песнопения. Рано утром следующего дня, часов в шесть, тот же Павел, выйдя из кельи, почувствовал в сенях запах дыма и гари. Павел постучал в дверь, но ответа не последовало. Тогда инок разбудил братию. Решили, что преподобный ушел в свою пустынь, а в келье его начался пожар. Дверь сорвали с петель. Увидели, что огня нет, но лежащие в беспорядке вещи, а особенно холщовые мешки, заполнявшие келью, тлеют. Огонь погасили. Старец же стоял на коленях пред иконой Умиления Божией Матери со сложенными крестообразно руками. Перед ним лежала раскрытая книга, как будто он совершал свое обычное иноческое правило. Книга также тлела от упавшей свечи, и края листов ее обгорели. Сначала думали, что старец спит, стали его осторожно будить, но он был уже мертв.

Весть о кончине великого старца быстро распространилась повсюду, и окрестные жители устремились в обитель. В течение восьми дней тело святого стояло открытым в Успенском соборе. Могилу старцу приготовили на том месте, которое указал он сам, — по правую сторону от соборного алтаря. Еще до дня погребения Саровская обитель была заполнена тысячами верующих-, в день погребения, во время литургии, было столько народа, что свечи около гроба гасли от недостатка воздуха. Погребение было совершено игуменом Нифонтом и братией Саровского монастыря. Над могилой поставили чугунный памятник с надписью: «Жил во славу Божию 72 года, 6 месяцев и 12 дней». Чудеса, которыми преподобный прославился еще при жизни, продолжались и после его кончины.

В 1903 году преподобный Серафим Саровский был официально причислен Церковью к лику святых и в присутствии императора Николая II, его семьи и многих тысяч верующих чудотворные мощи святого были открыты для всеобщего почитания. После ликвидации в 1922 году Саровского монастыря мощи великого старца забрали в Москву. Сначала они в антирелигиозных целях были выставлены в Румянцевском музее, а вскоре увезены неизвестно куда, и местонахождение их в течение долгих десятилетий оставалось совершенно неизвестным. В 1990 году великая православная святыня была обнаружена в Казанском соборе Ленинграда (превращенном при советской власти в Музей истории религии и атеизма) и в начале января 1991 года передана Церкви. 7 февраля чудотворные мощи были перевезены из Ленинграда в Москву, а затем положены в незадолго до этого восстановленном Серафимо-Дивеевском монастыре. Так исполнилось еще одно пророчество преподобного Серафима, сказавшего однажды, что тело его найдет пристанище не в Сарове, но в Дивееве.

А. М. Подурец обнаружил интересную особенность. Все известные саровские пустынники числились по ведомости больными и немощными. Серафим Саровский все годы числился находившимся в монастырской больнице. Так же и Марк. Иеродиакон Александр был приписан к больнице, а в ведомости 1807 года в графе, где записывалось послушание, значится: «…по слабости здоровья служит редко, а упражняется при погребах». Дорофей не числился в больнице, но и против его имени была запись «…за слабостью здоровья упражняется рукоделием». Ученый справедливо считает, что здоровьем пустынники обладали нормальным, ведь и дожил каждый из них до преклонных лет: Серафим Саровский — почти до 73 лет, Марк — до 70, Александр — до 75, Дорофей — до 69, а игумен Назарий — до 72 лет. Дело опять же в теснейшем переплетении бытового и духовного. Иеромонахи и иеродиаконы, удаляясь в пустынь, прекращали участвовать в церковном богослужении, которое считалось их обязанностью. Судя по всему, епархиальное начальство пустынножительства не одобряло, и неучастие монахов в церковной службе могла оправдать только одна причина — болезнь. Впрочем, это лишь предположение историков. Несомненный факт, что игумен Нифонт, будучи настоятелем в последние годы жизни Серафима Саровского, к пустынножительству относился неодобрительно, тогда же, в конце концов, пустынножительство в Сарове пресеклось. Помимо пустынников, всегда привлекавших любопытные взоры, свой след в истории Сарова оставили иеромонах Мелетий, совершивший два раза паломничества в Палестину и написавший о первом из них книгу. Еще был иеромонах Иуст (по прозванию «астролог»), знаток астрономии, истории, географии, ведший в Саровской пустыни метеорологические наблюдения. Саров стал не просто монастырем, а действительно центром культуры. В 1797 году Саровскую пустынь собирался посетить император Павел I. В монастырь прибыли 38 человек императорского караула для обеспечения безопасности его величества. Караул пробыл в Сарове более месяца и покинул пустынь, так и не дождавшись Павла, который по каким-то, не зависящим от монастыря причинам отменил поездку в Саров.

13 марта 1803 года в монастырских хрониках был зафиксирован пожар в братской трапезной и хлебной. Запись об этом пожаре интересна тем, что в ней упомянуты саровские пустынножители. «При погашении пожара сего были и пустынники, — отец Серафим, отец Дорофей и отец Мефодий (будущий схимонах Марк), кои, услыша в пустыни необыкновенный звон, скорейше поспешили на пожар. Отец Серафим во время пожара с молитвою осенял крестом, носимым на себе, горящее здание; о. Дорофей гасил пламя; а о. Мефодий, вышед вне пустыни на малое расстояние, стоя на коленях, молил Бога, дабы огнь погас, и обитель избавилась от беды».

Выше уже упоминалось о непростых отношениях Серафима Саровского с Нифонтом — девятым настоятелем Саровской пустыни. Нифонт, судя по всему, был сложной фигурой с сильным и независимым характером. «Порядок» — вот наиболее часто употребляемое слово при характеристике Нифонта и его методов управления монастырем, «…о. Нифонт выказывал… особую свою ревность к водворению везде и во всем должного порядка. Любовь к порядку была его главною отличительною чертою… это был живой образец порядка».

Естественно, далеко не всем в монастыре это нравилось. В начале игуменства Нифонта на него поступил донос в Тамбовскую епархию. Но епископ Феофил (Раев) поддержал настоятеля. Что бесспорно, в годы игуменства Нифонта (1807–1842) значительно укрепилось благосостояние Саровской пустыни. Годовой доход монастыря, например, возрос с 32 тысяч рублей в 1810 году до 107 тысяч в 1820-м. Быстрый рост доходов шел в основном за счет эксплуатации лесных богатств в монастырских владениях, доля дохода, полученная от лесопромышленности, составила в 182 5 году 65 процентов. В то же время удельный вес чисто церковных доходов в монастырском бюджете заметно упал, хоть они и выросли по абсолютной величине: 4600 рублей в 1787 году (82 процента всех доходов) и 16 300 рублей в 1825 году (20 процентов).

Монахи перестали сами выполнять тяжелую физическую работу, это стали делать в монастыре наемные рабочие — временные и постоянные (годовые). Если в 1785 году наемных рабочих числилось в Сарове 56 человек, то в 1820-е годы — от 200 до 400. И в дальнейшем это число росло. В связи с ширящейся экономической деятельностью монастырем были приобретены подворья в губернском центре Тамбове (в 1810 году) и Москве (в 1811 году), в придачу к уже имевшимся домам в Арзамасе и Темникове. При Нифонте Саровская пустынь приобрела богатых благотворителей. Однако именно при Нифонте дух пустынничества, дух старчества уходил из Сарова. Когда много лет спустя в Сарове предприняли попытки возродить старчество, — ничего не получилось. Это был уже совсем другой монастырь.

В 1888 году в Саров неожиданно прибыл управляющий канцелярией Синода В. К. Саблер. Вслед за ним монастырь посетили менее значительные чиновники.

Был прислан более молодой и энергичный настоятель. Приезд «варяга» не вызвал в монастыре былого неприятия. Игумену было поручено собрать и систематизировать все сведения о чудесах, исцелении и знамениях, совершенных Серафимом Саровским. Задание было выполнено, и уже в 1892 году сведения были переданы в Тамбов. Там специальная комиссия составила документ, содержащий перечень 94 чудесных знамений и исцелений. В 1895 году этот документ был отправлен в Синод. Именно в этот период были восстановлены места, связанные с памятью знаменитого старца. Над могилой преподобного Серафима была возведена чугунная часовня. Были начаты работы (в 1897 году) по строительству храма над кельей преподобного. Они завершились в непосредственном преддверии канонизации Серафима Саровского.

Глава шестая Саровские торжества

Через 70 лет после кончины преподобного Серафима Саровского, в январе 1903 года состоялось освидетельствование мощей святого, тогда же Святейший Синод с одобрения императора Николая II причислил Серафима Саровского к лику святых.

Сложности возникли уже с момента освидетельствования мощей старца. Кстати, до сих пор нет однозначного отношения как ученых, так и церковных служителей к акту освидетельствования останков преподобного. Во время осмотра в гробу был найден медный крест. В житиях же Серафима отмечалось, что похоронен он был с финифтяным образком преподобного Сергия Радонежского на груди, полученным им в подарок из Троице-Сергиевой лавры от архимандрита Антония. Несоответствие было сразу отмечено многими. Один из заметивших это людей написал даже письмо в Синод, где говорил, что «…останки вряд ли принадлежат преподобному старцу Серафиму, а по всей вероятности, Марку-затворнику, нетленное же тело преподобного Серафима еще находится в земле».

Впрочем, все эти сомнения были уделом образованной части общества. Среди простого народа вера в святость и чудодейственность мощей Серафима Саровского, воды его источника была непоколебимой. Подготовка к Саровским торжествам шла полным ходом. Перед тем как объявить о точном сроке предстоящего праздника, Синод представил акт освидетельствования останков Серафима Саровского и доклад о начале подготовки к канонизации Николаю II. 26 января 1903 года Николай изучил доклад и написал на нем: «…прочел с чувством истинной радости и глубокого умиления». Получив монаршее благословение, Синод 29 января опубликовал в «Церковных ведомостях» «Деяние Святейшего Синода» — документ, в котором официально было заявлено, что 19 июля 1903 года в Саровской пустыни состоятся торжества по прославлению Серафима Саровского в лике святых.

За сравнительно короткий срок была проделана, даже по сегодняшним меркам, огромная работа. Было очевидно, что торжества в Сарове привлекут огромную, доселе там не виданную массу народа. Саровская пустынь никогда не жаловалась на отсутствие паломников, теперь же официальное признание Церковью благодатного дара преподобного должно было еще более увеличить поток богомольцев. В Саровских торжествах должна была участвовать императорская семья, со всеми вытекающими из этого последствиями. К тому же Саровская пустынь находилась в стороне от крупных населенных пунктов и железных дорог. Следовательно, надо было за оставшееся до торжеств время привести в порядок дороги, обеспечить паломников крышей над головой, питанием, медицинским обслуживанием и прочим. Требовала большого внимания и организация богослужений, крестных ходов и т. д. и т. п.

Для богомольцев из дальних губерний с 5 июля по 1 августа по железной дороге от Нижнего Новгорода до Пензы пускались специальные «богомольческие» поезда. Ближайшими железнодорожными станциями к монастырю были Арзамас (62 версты от Сарова по грунтовой дороге) и Шатки (60 верст). С юга, со стороны Тамбовской губернии к Саровской пустыни добирались дорогами, ведущими от станций Сасово (120 верст) и Торбеево (105 верст). По этим маршрутам шли почтовые и земские тракты, содержались станции, на которых можно было отдыхать и менять лошадей. В связи с ожидавшимся увеличением движения по дорогам на пути из Темникова были построены две дополнительные станции: на реке Пуште и на Озерках (в монастырских владениях в десяти верстах от монастыря). Новая временная почтовая станция появилась и на пути к Саровской пустыни от Арзамаса — в Глухове. На каждой станции было всего по нескольку лошадей и в такой ситуации с транспортом во время торжеств могли быть проблемы. Основная масса пассажиров (те, кто не шел пешком) перевозилась «вольными» ямщиками: и местными, и приехавшими издалека, чтобы заработать. Для вольных ямщиков при монастыре было отведено специальное помещение. Ямщики, допущенные в Саровскую пустынь, прошли тщательный отбор, начальник саровской полиции Сарынкевич (назначенный на эту должность временно на период торжеств, до этого бывший тамбовским полицмейстером) издал такое распоряжение: «В Саров будут допущены лишь те ямщики, которые будут снабжены от меня номерной бляхой для ношения на шапке… Само собой разумеется, что в ямщики могут быть допущены лишь лица вполне благонадежные».

Было проведено ветеринарное освидетельствование лошадей. Учитывая опыт подобных мероприятий, власти пытались установить единую таксу для ямщиков на провоз пассажиров — 6 копеек за версту с лошади. В действительности цены удержать не удалось. Цены во время торжеств поднялись вдесятеро по сравнению с обычными. Арзамасские извозчики, например, заранее договорились везти до Сарова не меньше чем за 60 рублей. «„Да когда же нажить, как не теперь?“ — приходилось слышать мне не раз от извозчиков, и в гостинице, словом, всюду», — вспоминал один из путешественников. Административные меры контроля за ценами оказались не эффективны. «Единственное средство для уменьшения провозной платы — это конкуренция», — считал один из организаторов торжеств архимандрит Серафим (Чичагов).

К снабжению паломников продовольствием и другим обеспечением были привлечены предприниматели. Желающих оказалось достаточно: дело сулило немалые выгоды. Вот несколько примеров. Продавать мясо в Саровской пустыни подрядился темниковский мещанин Семен Васильевич Губарьин, при этом оговорены были и будущие цены: 1-й сорт — 12 копеек за фунт, 2-й — 10 копеек. Устроить в Сарове чайную на две тысячи человек и пекарню взялся крестьянин Краснослободского уезда Сергей Дмитриевич Самышкин. Темниковский мещанин Николай Федорович Егоров обязался подвозить ежедневно во время торжеств 100 пудов печеного белого хлеба.

Организаторы продумывали, как обеспечить большое количество народа питьевой водой, кипятком, медицинским обслуживанием, как организовать пожарные обозы и т. д. Словом, к работе были привлечены не только гражданские и церковные власти на уровне губернии и епархии, но и всей страны.

Гостиницы в Саровской пустыни уже задолго до торжеств перестали справляться с прибывающими ежедневно тысячами паломников. Для богомольцев стали отводить помещения на конном дворе и в других монастырских службах, но и этого не хватало. Специально к торжествам в Саровской пустыни было построено девять временных деревянных гостиниц. Пришлось потесниться также самой монашеской братии. Монастырская больница была временно вынесена за пределы монастыря, ее помещения переоборудовали для приема гостей, освободили некоторые кельи. Купеческая гостиница была отведена для монахинь Дивеевского монастыря.

Естественно, что на место в гостиницах, даже временных, могли рассчитывать лишь богомольцы «из достаточного класса» и официальные лица. Для простых богомольцев решено было строить временные бараки. Барак представлял собой деревянное дощатое сооружение 30 метров в длину и семь в ширину, внутри него были установлены трехъярусные нары. Расчетная вместимость такого барака составляла 250 человек, но если потесниться, то влезали и все пятьсот. Такие бараки были установлены на пути основных потоков пеших богомольцев. Несколько бараков было построено возле Саровской пустыни, но основная их масса была возведена на расстоянии примерно шести верст от стен монастыря в специальном богомольческом городке. (Место это до сих пор сохранило название Городки.) Бараки делились на мужские и женские. При каждой группе бараков устраивались часовни, лавки, чайные, медпункты. Интересно, что подрядчиков для строительства бараков, чайных и иных построек монастырь согласился допустить к работе бесплатно, но с условием, что лес и кирпич они будут закупать только в монастыре.

Таким образом, бараки, построенные вблизи Саровской пустыни, могли вместить 25–50 тысяч человек. В действительности же паломников пришло гораздо больше, и основная масса их ночевала в лесу и вблизи монастыря под открытым небом, благо погода в июле 1903 года в дни торжеств оказалась устойчиво ясной.

Для обеспечения порядка и безопасности участников торжеств в Сарове были собраны значительные силы полиции и регулярной армии. Количество полицейских в Сарове и ближайшей окрестности составляло около полутора тысяч человек, и была учреждена особая саровская полиция. В монастыре разместились 11-й гренадерский Фанагорийский великого князя Дмитрия Павловича полк и 1-й Донской казачий генералиссимуса князя Италийского графа Суворова-Рымникского полк. Военные прибыли заранее. Интересно, что командование казаков жаловалось на непомерно высокие цены в Сарове на овес и продовольствие. На случай поимки преступников в Саров были командированы судьи, созданы специальные «арестные» дома не только в Сарове, но и в пунктах на маршрутах следования паломников. Для организации высылки арестованных были подготовлены этапные пункты.

Особенно надежно обеспечивалась безопасность проезда и пребывания в Сарове императорской семьи. Вооруженная охрана была расставлена по всей длине железнодорожного пути от Петергофа до Арзамаса, на что потребовалось около 15 тысяч солдат. Дорога от Арзамаса до Сарова находилась под охраной казаков Собственного его величества конвоя. Для обеспечения безопасности царя и свиты была составлена следующая инструкция.

Меры, подлежащие принятию в селениях по пути высочайшего следования от г. Арзамаса в Саровскую пустынь и Дивеевский монастырь и обратно чрез с. Глухово в Арзамас

1. Все строения, жилые и холодные помещения, находящиеся на самом пути и на расстоянии десяти саженей в обе стороны от дороги, за двое суток до проезда тщательно осматриваются комиссией, состоящей из полицейского и жандармского (где таковой есть) офицера, местного сельского старосты и при участии двух понятых. Председателем комиссии является старший в чине офицер. Все строения, в которых нет особой надобности для хозяев, опечатываются комиссией за четыре часа до высочайшего проезда; печати осматриваются ею, чтобы убедиться в целости их.

Примечание. Если впоследствии хозяевам встретилась бы особая надобность войти в опечатанное строение, то это может быть сделано в присутствии той же комиссии, и после строение вновь опечатывается.

В упомянутых выше строениях после осмотра никто из посторонних лиц, к семье хозяина не принадлежащих, оставаться не может впредь до того времени, пока охрана не будет снята.

За сутки до проезда в каждый дом, находящийся по пути следования, помещаются два охранника, которые следят, чтоб никто из посторонних лиц в дом и во двор не входил.

За четыре часа до проезда помещаются с задней стороны домов, лежащих на пути, охранники, стражники или воинские чины, по мере надобности, которые следят за тем, чтобы на дорогу, по которой имеет быть проезд, никто не выходил.

Все выходящие на улицу окна или отверстия на чердаках заколачиваются.

Полицией и сельскими властями устанавливается строгий надзор за всеми живущими в селениях и за всем, что вообще происходит в селениях. За двое суток до высочайшего проезда селение должно быть очищено от всех неизвестных лиц.

С раннего утра дня высочайшего проезда в попутных селениях все собаки должны быть на привязи и находящийся в селении скот загнан.

Был издан также приказ, регламентирующий поведение местного населения в селах, лежащих на пути августейших паломников (за подписью нижегородского губернатора).

Приказ

жителям селений по пути высочайшего следования от г. Арзамаса в Саровскую пустынь и Дивеевский монастырь и обратно

1. Жители каждого селения, чрез которое будет следовать высочайший проезд, собираются у своей околицы к определенному часу, который будет указан земским начальником, в район которого входит соответствующее селение, и группируются там по обе стороны дороги.

Сельский староста, сотские и десятские проверяют, чтобы никто из посторонних, к жителям селения не принадлежащий, в группе не был. Если же случайно кто-либо из посторонних явится и не будет времени его совсем удалить, то он становится за группу под надзор полиции или благонадежных лиц.

От линии проезда группы стоят около десяти саженей.

Расходиться жители могут с разрешения старшего полицейского офицера, когда последний экипаж скроется из вида.

5. При въезде в селение разрешается жителям устраивать арки и украшать дома свои зеленью и флагами.

В поддержании порядка во время торжеств участвовали и добровольцы из числа простых паломников. Им выдавался особый билет по рекомендации земского начальства.

Все это приводило к тому, что само слово «пустынь» стало утрачивать свой смысл затерянной в лесах тихой обители. Недаром один из полицейских чинов, посылая в июле 1903 года свое донесение, оговорился, назвав Саров городом. Противоречиво воспринимали подобное развитие сами саровские монахи. Игумен Иерофей был противником проведения в монастыре пышных торжеств, но мнение его и монашеской братии, конечно, не учитывали. Кстати, сто лет спустя, в 2003 году, известный советский актер Ролан Быков, побывав в Арзамасе-16, был страшно удивлен высказанной рядом руководителей города идеей раскрытия Сарова и превращения его в центр паломничества: «Я был в Иерусалиме, видел эти толпы паломников, которые буквально вытоптали в округе всю растительность: ни кустика, ни травинки! У вас тут рай земной, а не природа; не дай бог сделать Саров центром православного паломничества, после этого вы тут жить не сможете».

Однако возвращаемся в 1903 год.

Церемониал торжественного открытия святых мощей преподобного отца Серафима, Саровского чудотворца, утвержденный Святейшим Синодом, подробно по дням и часам расписал церковные службы и мероприятия, намеченные к проведению в Саровской пустыни. Для осуществления всего этого в Саров прибыло около 500 человек духовенства различных рангов.

Первым из высоких официальных гостей в Саров пожаловал митрополит Санкт-Петербургский Антоний в сопровождении епископов Тамбовского Иннокентия (Беляева) и Нижегородского Назария (Кириллова). 3 июля при участии этих архиереев мощи Серафима Саровского были вынуты из могилы и перенесены в Зосимо-Савватиевскую церковь, в алтаре которой они должны были находиться до дня торжественного прославления. Мощи святого были переложены в новый кипарисовый гроб, а старый дубовый гроб-колоду временно поставили в Преображенской церкви.

К 13 июля, когда в саровских церквях начались торжественные богослужения, в Саров прибыли все знатные гости: митрополит, архиереи и архимандриты, известные проповедники из Санкт-Петербурга — священники А. В. Рождественский и Ф. Н. Орнатский, митрополичий петербургский хор певчих, а также архиерейский тамбовский хор.

17 июля по старому стилю, в четверг, в половине шестого вечера состоялось одно из кульминационных событий Саровских торжеств — на территорию Сарова ступил царь Николай II. Царский поезд выехал в Саров вечером 15 июля со станции Новый Петергоф. Поезд шел в Арзамас через Москву, Рязань, Рузаевку, Шатки — железной дороги от Москвы на Арзамас через Муром, по которой ездят сейчас жители Сарова, тогда еще не было. Императора и императрицу сопровождали: вдовствующая императрица Мария Федоровна, великий князь Сергей Александрович, его жена великая княгиня Елизавета Федоровна, великая княгиня Ольга Александровна, ее супруг (с 1901 года) Петр Александрович, герцог Ольденбургский, великий князь Николай Николаевич, великий князь Петр Николаевич, его супруга (с 1889 года) великая княгиня Милица Николаевна, дочь черногорского князя Негоша (короля Черногории Николая I), герцог Георгий (Юрий) Лейхтенбергский, князь Романовский, его супруга Анастасия Николаевна, дочь черногорского князя Негоша, сестра Милицы Николаевны.

Как писал Николай II в своем дневнике, «ехали хорошо и не торопясь». По пути было несколько остановок. В Коломне и Рязани царь выходил на перрон, ему устраивались встречи с речами и хлебом-солью. Наконец 17 июля в 11 утра царский состав подошел к станции Арзамас. Там была сооружена специальная платформа с павильоном, украшенным пальмами в кадках, зеленью и цветами. Царя торжественно приветствовали нижегородский губернатор Унтербергер, представители различных сословий Нижегородской губернии. Здесь же к императору присоединились министры внутренних дел Плеве и путей сообщения Хилков.

Далее отправились на экипажах, запряженных четверками лошадей (кстати, для обратного пути из Сарова в Арзамас для Николая II и его свиты было приготовлено 540 лошадей). Примерно на полпути, у села Глухово сделали привал и пили чай в специально приготовленной для этого палатке. Вот что вспоминала великая княгиня Елизавета Федоровна:

«Как много красивых и здоровых впечатлений. Мы ехали шесть часов в экипажах до монастыря. По дороге в деревнях красивые, здоровые люди были живописны в ярко-красных сарафанах и рубахах». Большинство этих «красивых и здоровых людей» в толпе, стоявших по обе стороны дороги, были не местными жителями, а членами «добровольной охраны», завербованными в различных уездах Нижегородской губернии. Таких добровольцев набралось около сорока тысяч, их привлекли бесплатным проездом до Сарова и возможностью посмотреть вблизи на царя. Естественно, участники охраны прошли соответствующую проверку и, по сути дела, «несли полицейскую службу в партикулярном платье».

Недалеко от Сарова, где проходила граница Нижегородской и Тамбовской губерний, была сооружена арка и Николая II ждала очередная торжественная встреча. Встречали царя губернатор, представители городов и сословий, вручали цветы и подарки. Представители крестьянства многонациональной Тамбовской губернии были в народных костюмах.

Точного количества паломников в эти дни в Сарове не смогли определить. По некоторым оценкам — от 100 до 300 тысяч человек. Естественно, что территория монастыря всех вместить не могла. Только официальных пропусков в монастырь на торжества выдали две тысячи.

Люди днями, а иные и неделями не могли приложиться в Успенском соборе к мощам новоявленного святого. Возникали громадные очереди и как следствие — давка. А. А. Богданович записывала в дневнике: «Художник Чикин, которого посылали на открытие мощей св. Серафима Саровского, сказал, что там давка до того была невероятная, что казаки действовали нагайками». В то же время князь Владимир Волконский, и не он один, отмечает удивительную атмосферу праздничности, благоговения, сопричастности к чуду, царившую в те дни в Сарове: «…было именно единение, не кажущееся, а искреннее, полное; у всего собравшегося народа, у каждого человека, из какого бы слоя он ни был, было то настроение, которое наверное радовало Серафима; все были один другому близки, все были друг другу действительно други; иначе назвать это настроение как умиленным я не могу; и эта умиленность, эта ласковость царила над всем Саровом и над всеми под его сень пришедшими. Хорошо было — очень!»[12]

В дневнике императора записано: «Подъем духа громадный и от торжественности события и от поразительного настроения народа».

Утром 18 июля после осмотра достопримечательностей в Успенском соборе прошла последняя панихида по отцу Серафиму, в которой он еще поминался не как святой. По окончании церковной службы августейшие паломники отправились осматривать места, связанные с преподобным Серафимом: ближнюю и дальнюю пустыньки и камень, на котором он молился. Николай II прошел весь путь туда и обратно пешком, женщины ехали в экипажах.

«Дорога, идущая лесом, замечательно красива. Вернулись домой пешком, народ был трогателен и держался в удивительном порядке», — записал он в своем дневнике.

А в шесть вечера состоялась самая главная и торжественная церковная служба этих дней — всенощная, во время которой произошло прославление Серафима Саровского как святого Русской Православной Церкви. Гроб с его останками был перенесен из Зосимо-Савватиевской церкви в Успенский собор; носилки с ним несли Николай II, великие князья и архиереи.

Из дневника царя: «Впечатление было потрясающее, видеть, как народ и в особенности больные, калеки и несчастные относились к крестному ходу. Очень торжественная минута была, когда началось прославление и затем прикладывание к мощам. Ушли из собора после этого, простояв три часа за всенощной».

По распоряжению Синода всенощные бдения в ознаменование прославления Серафима Саровского состоялись 18 июля во всех православных храмах Российской империи, а 19 июля — литургии и молебны святому преподобному Серафиму. Во время службы 19 июля в Сарове крестный ход с мощами Серафима Саровского, которые несли на носилках Николай II с великими князьями, обошел вокруг Успенского собора, после чего мощи были помещены в установленную в соборе раку. К вечеру 19 июля относится следующая очень любопытная запись в дневнике царя: «В 7 с ½ обедали у Мама. Затем по два и по три пошли к источнику, где с особым чувством выкупались из-под крана студеной водой. Вернулись благополучно, никто в темноте не узнавал». Так состоялось это вошедшее в легенды купание Николая II и Александры Федоровны в источнике преподобного Серафима, которое связали затем с рождением наследника императора. Интересно, что в официальных репортажах, порой очень подробных, ничего об этой вечерней прогулке к источнику не сказано. На следующий день 20 июля в девятом часу утра Николай II со свитой отбыл из Сарова.

Торжества 1903 года раз и навсегда изменили жизнь Саровской пустыни. Монастырь был обречен принимать и обслуживать тысячи и тысячи паломников. Ежедневно в течение первых месяцев после канонизации в монастыре находились 20–30 тысяч богомольцев, а на праздник Успения (15 августа по старому стилю) — до 50 тысяч. Естественно, что летом, особенно в день преподобного Серафима (1 августа по новому стилю), количество паломников увеличивалось, зимой — несколько уменьшалось. Со временем, начиная с 1906–1907 годов, поток богомольцев несколько ослабел.

Новый статус Сарова как места паломничества привел к ряду отрицательных, по мнению священнослужителей, сторон. Сразу отказались от монастырской традиции бесплатно кормить всех богомольцев. Монахи вместо обычных послушаний и молитв начали заниматься торговлей, присмотром особо посещаемых мест и т. п. Подобная атмосфера ощущалась и паломниками. В их воспоминаниях чувствуются нотки разочарования. Святой Серафим представлялся человеку, прочитавшему его Житие и видевшему его канонические изображения, старцем, жившим в гармонии с природой и в окружении ее. Постановка «на поток» политической идеи не могла не нарушить эту гармонию. Характерно, что уже в 1904 году это почувствовал известный писатель и философ В. Розанов: «Тропинка от монастыря до ключа — та самая, по которой всю свою жизнь ходил из кельи в монастырь св. Серафим, — искажена и уже, увы, непоправимо! Именно прошлый год… просекли и разработали инженерно большую дорогу туда: и, конечно, тропинка, которая раньше пролегала тут, бесследно исчезла — и исказился самый вид этой местности, на который Преподобный постоянно смотрел!»

Монастырское руководство стремилось хоть как-то сохранить верность традициям и уставу, не допустить дальнейшей коммерциализации жизни монастыря. Настоятель Иерофей употребил все свое влияние, чтобы не дать осуществиться разработанному в 1908 году проекту строительства через Саров железной дороги. В письме к ардатовскому городскому старосте, стороннику проекта, он писал: «Саровская пустынь насаждена безмолвием, им она прославилась, им она всегда привлекала его любителей».

Тем не менее внешний вид Саровской пустыни в эти годы стремительно менялся. В 1905–1906 годах были построены новые кирпичные складские и хозяйственные помещения, в 1911–1914 годах были выстроены три новых гостиничных корпуса на западном краю монастыря. В Москве на месте подворья Саровской пустыни решено было построить большой пятиэтажный доходный дом и часовню. Строительство было окончено в 1914–1915 годах. (Этот дом по Старосадскому переулку, № 6 на углу с Петроверигским переулком сохранился в Москве до нашего времени.)

Изменение статуса монастыря вызвало и смену хозяйственной политики. Ряд объектов монастырского натурального хозяйства (водяные мельницы, удаленные от монастыря угодья) монахи стали сдавать в аренду или продавать. В 1906 году часть земли (2374 десятины) была продана двум крестьянам села Старый Город — А. А. Козлову и М. Г. Курносову за 210 тысяч рублей.

Вблизи самого монастыря появились новые службы: особый дом для саровской полиции (в начале 1917 года в штате саровской полиции состояли: 1 надзиратель, 1 урядник и 8 городовых), конная почтовая и почтово-телеграфная станции. Ремонтировались, реставрировались и вновь украшались саровские храмы. Особое внимание уделено было Успенскому собору, поскольку там находились мощи преподобного Серафима. Рака для мощей в 1909 году была вызолочена (в этом монастырю помогала великая княгиня Елизавета Федоровна). Словом, в революцию монастырь вошел на пике своей славы, бурно развиваясь, несмотря на все раздирающие страну противоречия.

Глава седьмая Последние годы

Взаимоотношения Церкви с большевистской властью с самого начала были враждебными. Как одна, так и другая стороны не признавали за своим противником права выражать чаяния и волю народа. Православное духовенство в своем большинстве считало незаконной власть большевиков, власти же, не без оснований, рассматривали Церковь как оплот контрреволюции и к тому же как возможный источник средств для укрепления своего положения. В декрете Совета Народных Комиссаров «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» (другое название декрета — «Об отделении церкви от государства, и школы от церкви») было записано: «Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют». Вскоре после декрета была выпущена инструкция по его реализации. В ней еще раз подчеркивалось, что церкви и монастыри лишались права владения движимым и недвижимым имуществом, включая храмы, землю, подворья и т. д. Им запрещалось заниматься благотворительностью, обучением детей. Помимо чисто нормативного значения этот декрет предоставил неограниченную свободу действий местным чиновникам всех рангов.

Административно Саровская пустынь вместе со всеми своими владениями относилась к Темниковскому уезду Тамбовской губернии. Из всех уездов, вошедших впоследствии в состав Мордовии, в Темниковском советская власть была установлена позже других. Первый денежный побор новой власти с Саровской пустыни состоялся уже 15 марта 1918 года — председателю уездного исполкома С. И. Лебедеву было отпущено из монастырской казны 50 тысяч рублей.

Конфисковывали в Сарове не только деньги. Монахи, привыкшие аккуратно по приходно-расходным книгам вести хозяйство, записывали все реквизированное вплоть до перочинных ножей, спичек и мыла. Для Красной армии конфисковывались одеяла, матрасы, подушки. Было отобрано 29 лошадей (из 52 имевшихся в монастыре). Любопытная деталь: трех лошадей из этих двадцати девяти более высокие власти заставили комиссара Сарова Астраханцева, успевшего приватизировать их раньше, вернуть назад. За год было изъято 6700 пудов зерна, крупы и муки.

Согласно статистической сводке, в июле 1918 года в Сарове постоянно проживали 837 человек, из них более 400 человек монашествующей братии, более трехсот мастеровых и рабочих, занятых в монастырском хозяйстве, остальные чиновники почтовой станции, торговцы и т. п. Также записано «богомольцев, средним числом, ежедневно — 2500 чел.».

Пытаясь приспособиться к новым обстоятельствам, монастырское руководство изыскивало легальные способы оформления своих дел. Усилия оказались не напрасны. В июле 1919 года устав артели был зарегистрирован, монастырю было возвращено право пользования землей и хозяйством. Правда, властям не понравилось название артели, явно указывавшее на монастырское ее происхождение. Поэтому «…вместо „Саровской“ названа „Сатисская артель“, ибо земельные угодия возле р. Сатис и в действительности пустынь имеет название „Градо-Сатиево-Саровская пустынь“». Уже тогда, оказывается, начальство боролось с названием «Саров».

В распоряжении Сатисской земледельческой артели находилось 170 десятин пахотной земли и 250 десятин луговой. Основная пашня была на Филипповке, в 12 верстах от монастыря. Работало в артели около 300 человек. Но просуществовала артель меньше года. 19 марта 1920 года артель была ликвидирована, на ее месте организовалось советское хозяйство. О причинах всех этих метаний можно только догадываться. Официальная мотивировка: «…политическая и хозяйственная несостоятельность артели и возможность лучшего использования в общих государственных интересах хозяйства через совхоз».

Но монахи продолжали свои ходатайства о возвращении им земли. Положение дел может немного проиллюстрировать отрывок из одного документа.

В марте месяце сего 1920 года советское хозяйство Темниковского уезда взяло трудовую артель в свое ведение и стало распоряжаться… как собственным своим хозяйством, вследствие чего наша трудовая артель распалась на три категории: рабочих советского хозяйства, артели кустарей и называемых богадельников. Трудовая наша артель дела вела аккуратно, книги велись исправно, земля обрабатывалась образцово, словом, все было в наилучшем виде, но в марте месяце положение дела изменилось: наша артель взята в советское хозяйство <…> Причину выяснить мы не можем. Вины в себе никакой не знаем. Теперь что же у нас образовалось: рабочие советского хозяйства имеют свой стол, артель (20 чел.), кустари тоже имеют свой стол, а богадельникам до 1-го августа, хотя выдавалось продовольствие, хотя в меньшем количестве, а с 1-го августа совсем отказано и в хлебе и продовольствии. Кто же богадельники? Это люди убогие: слепые, раненые на войне и старики, прожившие в Саровской пустыни от 40 и более лет.

Ввиду всего изложенного просим вас восстановить нам артель и тем помочь нашим богадельникам, уделением продовольствия для общего стола и организацией той трудовой артели, которая могла быть полезной как государству, так и нам.

15/2 Сентября 1920 года

Полномочные граждане Саровской пустыни (быв. Сатисской трудовой артели)

С. Кондратов, М. Коковихин

В декабре 1920 года был образован жилищный подотдел Темниковского уисполкома. Подотдел принял на свой учет имущество совхоза, постройки, распределял жилые помещения между организациями, среди которых помимо совхоза перечисляются богадельни отдела социального обеспечения и предприятия железнодорожного ведомства (поскольку железной дороги здесь не было, очевидно, речь идет о предприятии по производству шпал). Упоминаются также детские ясли, детский дом. Монастырь хирел, хозяйство разрушалось. В одном из докладов подотдела — требование организации в Сарове ассенизационного обоза, «…так как очистка не проводилась года два-три». На работу по ремонту зданий в 1921 году привлекались «…временно наемные из монашествующих с выдачей им продовольствия».

Последним (шестнадцатым) настоятелем монастыря стал иеромонах Мефодий (который в 1920 году был назначен казначеем).

Саровский монастырь переживал те же этапы во взаимоотношениях церкви и государства, как и все другие монастыри того времени. Это относится и к всероссийской кампании по вскрытию святых мощей, проходившей в 1918–1920 годах. Целью подобных мероприятий была антирелигиозная пропаганда, дискредитация религиозных святынь. В ходе кампании были вскрыты более 60 мощей. Следует отметить, что почитание святых в дореволюционной России в простом народе носило, судя по всему, искренний характер. Когда 11 апреля 1919 года в Троице-Сергиевой лавре были вынуты из раки и оставлены открытыми мощи преподобного Сергия Радонежского, поток богомольцев к мощам увеличился, несмотря на то, что останки святого оказались тленными.

Процедура вскрытия оформлялась следующим образом: местные органы власти, как правило, уездные, губернские исполкомы, принимали решение о вскрытии, опираясь чаще всего на «требования трудящихся, красноармейцев…». Создавалась комиссия в составе представителей исполкома, райкома партии, ЧК, врача, представителя духовенства и др. Вскрывалась рака, один из членов комиссии, чаще всего священник или монах, в присутствии группы верующих «постепенно снимал головной убор, покрова, одежду», в которую были помещены останки. В таком необычном и, безусловно, оскорбляющем верующих состоянии мощи выставлялись в соборе и монастыре в целях «раскрытия обмана». В публиковавшихся актах вскрытий акцентировалось внимание на такие, по представлению членов комиссии, отталкивающие верующих детали, как почерневшие кости, «отсутствие частей останков», труха, моль, пыль и т. д. В отчетах вскрытия приводились реплики тех верующих, которые ожидали тут же чуда или обязательно нетленных мощей. Нередко на вскрытие приглашался фотограф. Учитывая, вероятно, популярность Серафима Саровского среди населения, вопрос о вскрытии его мощей рассматривался на уездном съезде Советов, состоявшемся в ноябре 1920 года в Темникове. На самом съезде была образована представительная комиссия, в которую вошли 157 человек, во главе с начальником уездного отдела юстиции Зайцевым. В состав комиссии вошли представители соседних уездов Пензенской и Нижегородской губерний, представители от всех волостей Темниковского уезда, духовенства, обществ верующих, тамбовского губисполкома, союза молодежи, красноармейцев и т. д. Опасаясь возможных протестующих выступлений со стороны местного населения, на период вскрытия мощей, с 12 по 20 декабря 1920 года, в Саров был назначен особый представитель — «комендант Сарова» — член Темниковского уисполкома И. Е. Зерюкаев, наделенный чрезвычайными полномочиями. Приехал в Саров отряд милиции. По прибытии комендант Сарова шлет телеграмму в Ардатовский уисполком: «ВНЕ ОЧЕРЕДИ ИМЕЮЩИМСЯ У МЕНЯ СВЕДЕНИЯМ МОНАХИ САРОВА РАЗОСЛАЛИ СВОИХ АГЕНТОВ ПОДНЯТИЯ НАСЕЛЕНИЯ БЛИЖАЙШЕЕ САРОВУ ЦЕЛЬЮ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ ВСКРЫТИЮ МОЩЕЙ. НЕОБХОДИМО ПРИНЯТЬ МЕРЫ НЕ ДОПУСТИТЬ ВЫСТУПЛЕНИЕ САРОВ ГРАЖДАН ВАШЕГО УЕЗДА.

КОМЕНДАНТ САРОВА ЗЕРЮКАЕВ».

Также, чтобы ослабить возможный протест населения, срок вскрытия мощей был неожиданно перенесен на несколько дней. Вскрытие состоялось 17 декабря в 11 часов дня. Входившие в состав комиссии темниковские священники Петр Говоров и Павел Барятинский попытались протестовать, но их не послушали. Выполнено было лишь одно условие верующих — чтобы останков святого Серафима касались только монахи. Вскрывали раку иеромонах Маркеллин, исполнявший послушание «при мощах», и тогдашний настоятель монастыря Руфин. Был составлен обстоятельный акт. Мощи Серафима Саровского были выставлены на обозрение, что возмущало верующих, но не мешало многим из них подходить к мощам и прикладываться к ним. Жители близких к Сарову сел писали письма во ВЦИК и СНК, требовали прекратить надругательство над мощами Серафима и закрыть их. Постигшую многие российские губернии страшную засуху и вызванный ею голод многие объясняли тогда карой за допущенное по отношению к останкам преподобного Серафима святотатство. 16 августа 1921 года мощи Серафима Саровского были опять закрыты.

Более существенным ударом по ликвидации монастырей стало постановление от 2 января 1922 года Президиума ВЦИК «О ликвидации церковного имущества». В документах пояснялось, что речь идет о конфискации «всех драгоценных предметов из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа». Поводом к общегосударственной кампании по реквизиции церковного имущества послужил голод 1921 года. Особенно сильно от засухи пострадало Поволжье. Темниковский и Краснослободский уезды тоже голодали. Летом 1921 года патриарх Тихон выступил с воззванием к верующим: «…Во имя и ради Христа зовет тебя устами моими святая церковь на подвиг братской самоотверженной любви. Спеши на помощь бедствующим с руками, исполненными даром милосердия, с сердцем, полным любви и желанием спасти голодающего брата…» Это обращение нарушало инструкцию 1918 года, по которой церковные организации лишались права заниматься благотворительностью.

К этому же времени относится секретное письмо Ленина Молотову, опубликованное несколько лет назад. Вот выдержки из него. «Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь… Ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс… Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». Таким образом, новая власть рассчитывала перехватить инициативу использования церковных сокровищ для покупки хлеба голодающим.

Была образована комиссия по изъятию церковных ценностей и в Темниковском уезде. Ее возглавил председатель исполкома В. Е. Куникеев. Первое, что предприняла эта комиссия, было требование ко всем церквям и монастырям представить ей описи всего церковного имущества, причем описи довоенного времени, когда у церквей еще не было причин скрывать свое имущество от властей. Подавляющее большинство церквей такие описи представили. 20 марта состоялось заседание комиссии, на котором была рассмотрена опись имущества из Саровской пустыни. Комиссия постановила признать опись не соответствующей действительности и разобраться с вопросом на месте. 6 апреля комиссия прибыла в Саров.

АКТ

1922 года апреля 6 дня Темниковская уездная комиссия по изъятию церковных ценностей в составе председателя Темн. Уисполкома т. Куникеева, начальника Умилиции т. Кривошеева, Пред. Убюста т. Лунина составили настоящий акт о следующем: сего прибыли в Саровскую п. с целью произвести изъятие церк. ценностей, на каковой предмет было внесено предложение Пред. Темн. Уисп. т. Куникеевым о предоставлении описи церк. инвентаря довоенного времени, на каковой вопрос со стороны церк. совета Саровской пустыни был дан категорический ответ, что у нас описи довоенного времени и не было, о чем и составлен настоящий акт.

В этот свой приезд в Саров комиссия произвела из Саровских церквей изъятие 23 фунтов (около 9 килограммов) жемчуга, 9 пудов 23 фунтов (153 килограммов) серебра и двух аметистов из раки преподобного Серафима.

В целом по России, так же как и в Сарове, кампания по изъятию церковных ценностей проходила достаточно спокойно, но ход кампании не давал ожидаемой суммы. В марте 1922 года мирный ход кампании был прерван инцидентом в городе Шуе. При изъятии в церквях города произошло вооруженное столкновение красноармейцев с верующими, погибло четыре человека. Это дало повод Троцкому и поддерживавшим его Бухарину и Зиновьеву потребовать ужесточения подхода к Церкви.

Соответствующие директивы сверху были переданы на места. В июне в Темников прибыл из Тамбова представитель губернского исполнительного комитета Захаров. По его мнению, местная «…комиссия пошла в противовес твердой политике РКП по пути наименьшего сопротивления».

Вторичное изъятие ценностей из Саровской пустыни состоялось 30 июня под личным руководством товарища Захарова. При этом сумели найти и изъять значительно больше, чем в первый раз:

золота — 13 золотников 95 долей (59 граммов),

серебра — 37 пудов 13 фунтов 93 золотника 40 долей (597 килограммов),

жемчуга — 5 фунтов 14 долей (более 2 килограммов),

алмазов — 74 доли (около 7 карат),

бриллиантов — 97 долей (около 9 карат).

Основной вес серебра составили ризы с икон из соборов, некоторые были весом в один-два пуда.

В протоколе заседания комиссии занесено высказывание одного члена комиссии: «…не уверен, что в Сарове все имущество налицо, есть основания думать, что часть имущества спрятана». В архивах МВД исследователь истории Сарова Юрченков обнаружил ряд донесений секретных осведомителей, которых, видимо, было немало в те годы в бывшем монастыре. Эти донесения основывались на слухах о спрятанных сокровищах. В пещерах якобы обнаружены места, заложенные камнем. В одном донесении утверждалось даже, что тайное хранилище ценностей расположено под «Красным собором» (очевидно, имелся в виду храм преподобного Серафима). В ответ на эту информацию последовало указание сотрудникам ОГПУ: «…вести строгое наблюдение за Саровской обителью и в частности за посетителями пещеры — игуменом Руфином и казначеем». 16 ноября 1923 года Саров посетил секретарь патриарха Тихона А. Готовцев. По слухам, попавшим в ОГПУ, «он увез отсюда золото». В другой раз, когда Готовцев ехал в Саров, он был арестован по дороге. Это произошло в январе 1924 года.

Не отсюда ли последние легенды о сокровищах Саровской пустыни? Известно со слов очевидцев всего о двух случаях находок в Сарове кладов, уже после закрытия монастыря. Один из них был найден в 1930-х годах в пещерах воспитанниками существовавшей тогда на территории монастыря детской колонии. Другой клад был найден уже во времена строительства секретного объекта, то есть после 1946 года. При прокладке через территорию монастыря нынешнего проспекта Мира в земле был обнаружен большой тяжелый сундук, который тут же увезли охранники (на строительстве работали заключенные). Содержимое и дальнейшая судьба сундука неизвестны.

24 марта 1927 года было принято правительственное решение о закрытии монастыря. Имущество и здания были конфискованы и отданы в ведение нижегородского управления НКВД. Монахи и служители были частично изгнаны, некоторые арестованы. Кто-то остался в Сарове. На базе монастыря было решено создать детскую трудовую колонию. По воспоминаниям одного из колонистов, прибывавших в Саров начиная с июня 1928 года, в момент их вселения в помещения бывшего монастыря там еще обитал кое-кто из братии.

Как сообщала газета «Завод и пашня», к началу 1929 года в Саровской трудовой коммуне имени В. В. Шмидта было около четырех тысяч беспризорников. Основной задачей трудовой коммуны фабрики № 4 Народного комиссариата труда было «…перевоспитать беспризорников через вовлечение воспитанников в трудовые процессы». Предполагалось развить на базе коммуны производства лесопильное, галантерейное, пошивочное, сапожное, деревообделочное и многие другие, в числе которых было даже производство стенных часов. Именно силами воспитанников коммуны развернулось весной 1929 года строительство ветки железнодорожной узкоколейной дороги, а в конце 1930-го по ней прошел первый поезд. Эта ветка, переведенная на широкую колею, связывает Саров с «большой землей» до сих пор.

История Саровской трудовой коммуны свидетельствует о путях и методах борьбы новой власти с беспризорщиной. В ноябре 1931 года трудовая коммуна была закрыта. Фактически за три года была решена проблема, которую, к слову, вот уже более десяти лет не может решить сегодняшнее правительство России, несмотря на значительно меньшие ее масштабы. После коммуны на ее месте организовали исправительно-трудовую колонию для подростков и взрослых системы НКВД. Используя производственную базу коммуны, заключенные производили спортинвентарь. В конце 1938 года и она была ликвидирована. В соответствии с планом социально-экономического развития страны было решено создать широкую сеть небольших машиностроительных заводов, обеспечивающих рабочие места и наращивание военной продукции. Завод спортинвентаря был передан в ведение Наркомата машиностроения. По решению наркомата в Сарове было организовано производство прессового оборудования и осколочно-фугасных снарядов калибра 152 миллиметра. Завод реконструировался и расширялся и уже в 1939 году начал выпуск продукции. В 1941 году Саровский завод был передан в ведение Наркомата боеприпасов и получил номерной знак — завод № 550. В 1942–1943 годах здесь был налажен выпуск корпусов снарядов для реактивных минометов — «катюш», которые затем поступали на сборку в Горький на завод «Красное Сормово». Работая в тяжелейших условиях, завод, тем не менее, сумел создать основные виды производства. — кузнечно-прессовое, инструментальное, ремонтно-механическое и небольшую электростанцию.

После окончания войны основные производства завода были «законсервированы», а 7 января 1946 года был опубликован Указ о создании Наркомата сельскохозяйственного машиностроения, куда и вошел завод № 550. В то же время перспективы предприятия были неясны, и заводчане пребывали далеко не в лучшем настроении. Дальнейшие события кардинально изменили судьбу бывшего монастыря.

Глава первая Формирование города

В сущности, в исчезнувшем для страны поселке Сарова концентрировались результаты значительных усилий различных коллективов страны по созданию атомного оружия. Поэтому научный костяк города складывался еще до того, как было выбрано место его расположения.

В архиве Президента Российской Федерации обнаружены черновики писем Г. Н. Флерова к И. В. Курчатову, С. В. Кафтанову, И. В. Сталину и его секретарю[13], относящиеся к 1941–1942 годам, о важности работ «над ураном». Еще ранее об этом говорили В. И. Вернадский и А. Ф. Иоффе. В 1940 году Я. Б. Зельдович и Ю. Б. Харитон опубликовали статью «Кинетика цепного распада урана», где обосновали условия, необходимые для осуществления ядерного взрыва. Спустя полтора месяца после старта Манхэттенского проекта США, 28 сентября 1942 года И. В. Сталиным было утверждено Постановление Государственного Комитета Обороны «Об организации работ по урану». С. В. Кафтанов, возглавлявший Комитет по делам высшей школы при Совнаркоме СССР, вспоминал: «Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идет напряженнейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации… И люди, и сырье, и материалы — все мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области»[14]. С сентября 1941 года в СССР начала поступать разведывательная информация о проведении в Великобритании совместно с США интенсивных научно-исследовательских работ по созданию атомных бомб. Разведывательная информация поступала по каналам НКВД и Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии. Однако официальное письмо Л. П. Берии на имя И. В. Сталина по этим данным с предложением по организации подобных работ в СССР было направлено только в 1942 году после принятия решения ГКО о возобновлении работ по урану. Письмо Г. Н. Флерова С. В. Кафтанову завершалось пророчески: «История делается сейчас на полях сражений, но не нужно забывать, что наука, толкающая технику, вооружается в научно-исследовательских лабораториях, нужно всегда помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия…»[15] 11 февраля 1943 года по решению Государственного Комитета Обороны руководством Академии наук СССР была создана Лаборатория № 2 Академии наук СССР во главе с И. В. Курчатовым. Ученый прекрасно понимал, что осуществление проекта невозможно без организации серьезных научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ по всем аспектам проекта. Поэтому уже Постановление ГКО от 8 апреля 1944 года наряду с определением задач для Лаборатории № 2 обязывало Народный комиссариат химической промышленности (М. Г. Первухин) спроектировать цех по производству тяжелой воды и завод по производству шестифтористого урана. Народный комиссариат цветной металлургии (П. Ф. Ломако) должен был получить 500 килограммов металлического урана, построить завод к 1 января 1945 года и поставить Лаборатории № 2 десятки тонн высококачественных графитных блоков. Лаборатория осуществляла свою деятельность в кооперации с некоторыми институтами и группой оборонных заводов в Москве. Однако работы по атомному проекту велись недостаточно интенсивно, и 3 декабря 1944 года Сталин утвердил постановление ГКО, явившееся важной вехой в осуществлении советского атомного проекта. Заключительный пункт этого документа гласил: «Возложить на т. Берия Л. П. наблюдение за развитием работ по урану». В соответствии с постановлением ГКО от 15 мая 1945 года Ю. Б. Харитон был назначен научным руководителем работ по атомной бомбе. События августа 1945 года в Японии подтолкнули И. В. Сталина к подписанию 20 августа постановления ГКО, согласно которому атомному проекту СССР был придан статус высшего государственного приоритета.

Был создан орган управления атомным проектом — Спецкомитет № 2 под председательством Л. П. Берии и рабочий орган этого комитета — Первое главное управление (ПГУ) при Совете Народных Комиссаров СССР во главе с Б. Л. Ванниковым. Еще в 1943 году по решению Государственного Комитета Обороны создана Лаборатория № 2 АН СССР под руководством И. В. Курчатова. Это был первый и основной научно-технический центр по разработке ядерного оружия. Лаборатория № 2 работала в кооперации с группой оборонных заводов в Москве. Создавалась модель бомбы в 1/5 натуральной величины. Но уже вскоре началась работа с изделием проектных размеров (диаметр заряда около полутора метров). И сразу потребовалось проведение мощных испытательных взрывов обычной взрывчатки. Возникла проблема создания конструкторского бюро, расположенного в таком месте, которое было бы достаточно удалено от крупных населенных пунктов, но одновременно находилось бы близко от Москвы. Процесс выбора места сегодня оброс легендами. В жизни же было и проще и труднее. Еще в последний день 1945 года в адрес Саровского завода № 550, где никогда не бывали работники министерства, поступает правительственная телеграмма, а 2 января нового года прибывает нарком вновь образованного Наркомата сельскохозяйственного машиностроения генерал-майор П. Н. Горемыкин, да еще в сопровождении неизвестного, более старшего по воинскому званию генерал-лейтенанта (из Наркомата госбезопасности). Николай Александрович Петров, бывший тогда главным инженером завода, рассказывал, что гостей встретили на станции Шатки, откуда и прибыли на дрезине в поселок. Осмотрев завод, который в военное время выпускал корпуса для реактивных снарядов к знаменитым «катюшам», собрав данные о его состоянии и даже не пообедав, гости уезжают, не объяснив толком, зачем приезжали, оставив в полном недоумении хозяев. Правда, один из гостей, обращаясь к директору завода, произнес фразу, показавшуюся тогда очень двусмысленной: «Ну вот, вы и отмучились!»[16] Смысл стал понятен позднее. Состояние завода приезжих не вдохновило, требовались огромные затраты на создание мощностей и инфраструктуры, но вопросам секретности Саров отвечал. Не зная, что предпринять, нарком Б. Л. Ванников решил выждать и поручил поискать более подходящее место. Когда же после месячного периода нового предложения не поступило, он отправил группу обследования, куда на этот раз вошли Ю. Б. Харитон, заместитель министра П. М. Зернов и представитель Ленинградского проектного института, ставшего позднее головной организацией в проектировании атомного центра, «посмотреть завод № 550 еще раз»[17]. В целях соблюдения секретности группа обследования вначале для отвода глаз посетила другой завод и только потом прибыла в поселок Сарова. Ехали по узкоколейке на дрезине. Представляя группу, П. М. Зернов назвал одного из своих спутников в штатском профессором Юлием Борисовичем, не назвав фамилии. Было начало апреля 1946 года. Всех поразил заснеженный лес, стоявший высокой стеной по обеим сторонам дороги. Добравшись до места, увидели монастырь, его величественные, но неухоженные строения, непролазные дороги и явно не впечатляющие гражданские постройки, около 150 домов частного владения и рабочий поселок, население которого составляло примерно 10 тысяч человек. И вновь, как и прежняя делегация, пробыв в поселке Сарова два дня, группа московских гостей поблагодарила за гостеприимство и уехала, не объяснив причину приезда.

Сам Ю. Б. Харитон вспоминал: «Это место нам понравилось, мы поняли, что оно для нас подходит»[18]. Едва ли кто-нибудь тогда задумывался о возможной будущей судьбе города, о совместимости духовной и научной его славы. Но решение фактически уже было принято. Академик Е. А. Негин, подготовивший вместе с группой авторов прекрасную книгу о советском атомном проекте, так ответил на спекуляции некоторых исследователей советской истории относительно выбора места:

«Сегодня некоторые задаются вопросом: почему именно здесь? Прошлое можно объяснять по-разному, в том числе домысливая, догадываясь, предполагая. Но есть определенная совокупность фактов, которые требуют обязательного отражения. К этим фактам относится и то, что для людей, выбиравших место под ядерный центр, первостепенное значение имели сугубо прагматические соображения. Вопросам же отношения к религии, памятникам культуры, связанным с православием, серьезного значения не придавалось. Таков был дух эпохи. Поэтому измышления о чьей-то злой воле, предопределившей месторасположение первого ядерного центра в одной из святынь русского православия, на наш взгляд, скорее затемняют, чем проясняют понимание тогдашних обстоятельств сегодняшним читателем. В рамках каждой исторической эпохи существуют свои реальности. И таковой реальностью ныне является Саров — Арзамас-16. С одной стороны, всеми признанный исторический центр православия, сыгравший заметную роль в сохранении самобытности русских и России, с другой — первый атомный город России, где закладывались основы отечественного военно-оборонного могущества, позволившего сохранить независимость страны»[19].

Кстати, раскрытие засекреченных документов подтверждает, что действия различных стран, в частности США, в режимных вопросах почти идентичны. В Америке, когда принципиальные решения по созданию ядерного центра и утверждению его руководителя (Р. Оппенгеймера) были приняты, также возник вопрос о размещении сверхсекретной исследовательской лаборатории. Вначале предполагалось остановиться на Ок-Ридже. Однако он находился близко к Атлантике, откуда всерьез опасались проникновения с подводных лодок немецких диверсантов. Потом рассматривался вариант размещения в Калифорнии, но выбранный участок находился рядом с крупными городами, поэтому и его не приняли по соображениям секретности и безопасности. Предложение о Лос-Аламосе, по одной из версий, было выдвинуто самим Р. Оппенгеймером. В американской мемуарной литературе можно прочесть, как в ноябре 1942 года в сельской школе в Лос-Аламосе, небольшом, малонаселенном поселке штата Нью-Мексико, изолированном от остальной окрестности горами и каньонами, появились неожиданные посетители. Сутулый, щурившийся интеллигент выступал в роли проводника. Это — Оппенгеймер, посещавший эти места и ранее. Его спутником был человек с властным голосом и военной выправкой. Это — генерал Л. Гровс. Здание школы конфисковали. С этого началась история Лос-Аламосской лаборатории. Ей был дан условный кодовый адрес «Армия США, почтовый ящик 1663». В течение двух с половиной лет этот населенный пункт не имел официального статуса, не значился ни на одной карте Соединенных Штатов, его жители не числились в списках избирателей. Не правда ли, весьма похоже возникли атомные города США и России. Доводы по выбору места были идентичны, за исключением, может быть, важности для нас наличия хоть какой-то производственной базы. Для американцев с их колоссальными ресурсами это не представлялось важным.

Окончательное решение о строительстве специального конструкторского бюро на базе завода № 550 в поселке Сарова Темниковского района Мордовской АССР комиссия в составе Б. Л. Ванникова, И. В. Курчатова, А. П. Завенягина, П. М. Зернова и Ю. Б. Харитона принимала 13 апреля 1946 года. Номерной знак этого КБ был 11, а называлось оно по-разному в разные времена — «База 112 Главстроя СССР», «Приволжская контора Главгорстроя СССР», просто номерные «почтовые ящики». Сейчас это Российский федеральный ядерный центр, Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики в городе Сарове.

Так состоялось рождение нового города, без бюрократических проволочек, когда решение было подготовлено и принято в течение нескольких месяцев.

Первым директором института был назначен заместитель наркома танковой промышленности Павел Михайлович Зернов, а первым научным руководителем и главным конструктором — Юлий Борисович Харитон. Для реализации решения о создании КБ был подготовлен проект постановления Совета министров СССР, который предписывал возложить проведение всех строительных работ на Главпромстрой МВД СССР. Это была головная строительная организация ведомства Лаврентия Павловича Берии. В составе Главпромстроя создается специальная организация Стройуправление № 880 МВД СССР. Интересная деталь. Учитывая важность и срочность создания КБ-11, Ванников, Завенягин и Первухин приняли решение о начале строительства еще до выхода постановления Совета министров СССР. Руководство Стройуправления назначили из числа работников Главного управления Главпромстроя, начальником стал подполковник Александр Сергеевич Пономарев.

Принятые решения, тем более подобного характера, выполнялись оперативно. Уже 25 апреля, в Пасхальное воскресенье, на станции Шатки в перевалочной конторе завода № 550 появилась большая группа работников Министерства внутренних дел. По узкоколейке они были доставлены в поселок. Среди них находились и подполковник А С. Пономарев, его заместитель по контингенту (то есть заключенным) подполковник И. С. Голов, а также работники МВД, возглавлявшие различные службы управления (транспорт, связь, снабжение и т. п.). В этот же день руководство завода было поставлено в известность о приказе начальника ПГУ Б. Л. Ванникова, тогда еще работавшего в должности министра сельскохозяйственного машиностроения, относительно передачи не только всех основных производственных средств и ценностей, но и всех работников завода № 550 в подчинение Стройуправлению № 880. В Госбанке незнакомый никому подполковник вручил документ на открытие банковского счета на сумму в несколько десятков миллионов рублей, вызвав большое изумление никогда не знавших таких денег работников банка.

Все заводчане были направлены на строительство лагеря для «контингента» рабочей силы МВД. Кстати, первыми обитателями нынешнего административного корпуса института стала относительно небольшая партия заключенных, прибывших для строительства стационарных лагерей.

Примером оперативного и грамотного решения текущих вопросов на межведомственном уровне, которое отличало вообще всю деятельность по реализации атомного проекта, стало обеспечение транспортной составляющей. Самым «узким местом» была дорога. Чтобы обеспечить бесперебойную перевозку быстро нараставшего объема стройматериалов и оборудования, было принято решение передать узкоколейную дорогу Стройуправлению. Она принадлежала Первомайскому тормозному заводу, входившему в систему Министерства машиностроения. Министр В. А. Малышев сам также был в составе Спецкомитета ПГУ, и вопрос быстро решили. Подписанный Малышевым и Завенягиным приказ от 6 мая 1946 года передал узкоколейку со всеми сооружениями и обслуживающим персоналом в распоряжение строителей на период до 1 августа 1947 года. В условия договора включили обязательство «экспроприаторов» привести дорогу в рабочее состояние, оснастить новым подвижным составом, а также беспрепятственно обеспечивать грузовые и пассажирские перевозки первомайцев. И вот уже более полувека «поездная» связь между Саровом и Первомайском действует бесперебойно. И поезд называется — «Первомайский». Однако полноценное железнодорожное сообщение установилось позднее, поскольку только в 1950 году Совмин СССР принял решение о строительстве ширококолейной дороги. Она и была построена за год, а до этого пришлось осуществлять все перевозки по несколько модернизированной, но все же узкоколейке.

Развертывание строительства КБ-11 в тех послевоенных условиях при ограниченных средствах, которыми располагали, требовало сосредоточения распоряжения всеми материальными ценностями в «одних руках». Этими «руками» стало СУ-880. В его подчинение, наряду с заводом, были переданы леспромхоз с лесозаводами. Через месяц этих активных перестроек СУ-880 Главпромстроя имело на своем балансе основные фонды стоимостью немногим более 32 миллионов рублей[20]. Так был сформирован «первоначальный капитал» для возведения объекта.

Само Стройуправление являлось одновременно и «заказчиком», и «подрядчиком», поскольку КБ-11 только создавалось и не могло сразу выполнять обязанности титулодержателя. Предполагалось, что в дальнейшем само КБ-11 будет осуществлять полный контроль за приемкой всего, что строилось, но, как говорится, самое постоянное — это временное. Не так-то просто оказалось «отнять» те полномочия, которыми располагал Главпромстрой на начальном этапе строительства. В дальнейшем разгорелись самые настоящие бои по поводу передачи функций заказчика отделу капитального строительства объекта, тем более что основания для этого были. В частности, не устраивали темпы и качество строительных работ. Но это позднее, а в конце весны 1946 года самым насущным являлся вопрос о перечне объектов строительства, самых нужных и первоочередных при создании КБ-11. С целью подготовки предложений в начале мая в поселок приехали Ю. Б. Харитон и от проектантов И. И. Никитин. Они и определили первые объекты строительства и общую последовательность решения поставленной задачи. Предложения были направлены в правительство. Проект постановления Совета министров СССР «О плане развертывания работ КБ-11 при Лаборатории № 2 АН СССР» 25 мая был представлен Б. Л. Ванниковым в Совет министров СССР, получил подпись И. В. Сталина.

21 июня 1946 года СМ СССР принял постановление о строительстве научно-исследовательской базы КБ-11 для реализации атомного проекта. Постановлением были определены очень жесткие сроки: первая очередь объекта должна была войти в строй 1 октября 1946 года, вторая — 1 мая 1947 года. Начальный объем капитальных вложений предусматривался в сумме 30 миллионов рублей. Это постановление обозначило вторую важную веху в создании ядерного центра страны.

Всего пять дней понадобилось, чтобы Б. Л. Ванников и руководитель Главпромстроя А. Н. Комаровский конкретизировали в своих приказах постановление Совмина в части объемов работ и сроков исполнения по своим ведомствам.

Из ресурсов Первого главного управления (на их создание работала фактически вся страна) для строительства КБ-11 выделялось все необходимое. В случае нехватки чего-либо предусматривалось «подключение» мобилизационных резервов страны. Детализация и конкретность приказов того периода поражают. В них расписаны до мелочей буквально все нужды будущего объекта: от автотранспорта, технологического, энергетического и иного оборудования до мебели, ковровых дорожек, клея, бумаги, канцелярских принадлежностей; от кабельной продукции и стальной арматуры до тканей, будильников, ниток, обуви, спецодежды и продуктов, необходимых для трехразового питания работников объекта. Фактически, несмотря на некоторую имевшуюся в поселке Сарова начальную базу для строительства и последующего функционирования КБ-11, начинали с нуля. Создавались особые условия материально-технического и финансового обеспечения стройки с целью возведения ядерного центра в кратчайшие сроки. Так, отменили лимиты на расходование горючего (и это — при острейшем послевоенном его дефиците по всей стране); разрешалось выполнять все строительно-монтажные работы без утвержденных проектов и смет с освобождением КБ-11 от регистрации штатов в финансовых органах (и это при строжайшем режиме подотчетности и всепроникающего аппаратного контроля тех времен); давались санкции на оплату труда по фактическим затратам, что являлось явным отступлением от общепринятого порядка, а также на финансирование строительства через Госбанк по фактической стоимости (тоже поразительное для той эпохи нововведение). Руководству КБ-11 давалось право расходовать на премирование работников до 1,5–2 процентов от фактической стоимости работ при условии их своевременного и качественного выполнения. Оклады работникам, направленным на объект, устанавливались с надбавкой в 75–100 процентов, было утверждено 50 персональных окладов (в пределах до трех тысяч рублей), обеспечивалось льготное продовольственное и промтоварное снабжение (разумеется, по меркам того послевоенного времени). Те, кто уезжал в Сарову, имели право забронировать свою жилплощадь в любом городе страны. На 600 человек, занятых на особо тяжелых работах, а также для усиленного питания 250 детей были выделены специальные лимиты дополнительного питания[21].

Разительный контраст с сегодняшними подходами, когда при наличии стабилизационного фонда в сотни миллиардов долларов на мизерном финансовом пайке оказываются даже целевые президентские программы.

Разрушенная и обездоленная войной страна создавала режим «наибольшего благоприятствования» для людей, призванных обеспечить ей ядерный щит. Конечно, тогдашнее «наибольшее благоприятствование») количественно все же не сравнимо даже с мерками сегодняшнего, не самого благополучного для нас времени. Мемуарная литература содержит множество эпизодов из жизни работников объекта, относящихся к началу 1947 года. Вспоминает А. И. Кораблев: «…тяжело было начинать. И с жильем тяжело, и разруха послевоенная давала себя знать… в первое время в столовой на столах косточки от компота горками лежали. Сладкого люди не видели во время войны, а тут — компот. По нескольку стаканов брали и, как дети, наслаждались компотом, обсасывали каждую косточку. Вроде бы мелочь на первый взгляд, а характеризует обстановку, в которой работали, жили». Что очень показательно, в число первоочередных мер по созданию благоприятных условий для работы сотрудников объекта вошло специальное решение о создании библиотеки. Формировался не просто производственный, но научно-исследовательский коллектив, для которого принцип «не хлебом единым…» был одним из основных. Было выделено пять тысяч долларов на приобретение иностранных книг и журналов для библиотеки № 11 (так она «проходит» по первым документам). Эта, еще не существовавшая, библиотека была оперативно введена во все списки на получение литературы — от специальной до художественной. Но не дожидаясь, пока книги будут приобретаться, из Госфонда было выделено пять тысяч книг.

Железнодорожного сообщения явно не хватало, поэтому в распоряжение объекта было выделено три самолета, из которых два были закреплены за городом, а один — за Москвой. Самолеты давали, как вспоминал начальник специального аэродрома Ф. А Ковылов, по первому же требованию: «Хоть два проси — дадут!»[22] Перед 7 ноября 1946 года аэродром «вошел в строй», и с тех пор началось регулярное сообщение по новому воздушному мосту с Москвой. Каждый день совершалось по два-три рейса, привозили станки, оборудование, даже пианино в багажное отделение самолета «запихнули» однажды. Разумеется, постепенно поток грузов уменьшился, и режим работы аэродрома свелся к ежедневному полету в Москву и обратно.

Крайне оперативно определялись задачи в области научно-исследовательской и производственной деятельности. Первый вариант плана этих работ, как показало дальнейшее развитие событий, был явно завышен. Уж очень напрягала руководство страны ядерная монополия США. Перед КБ-11 была поставлена задача создать атомную бомбу в двух вариантах — урановую и плутониевую. По завершении разработки намечалось проведение государственных испытаний зарядов на специальном полигоне. Наземный взрыв заряда плутониевой бомбы предполагалось произвести до 1 января 1948 года, урановой — до 1 июня 1948 года.

Должны были быть представлены на государственные испытания бомбометанием с самолета образцы атомного оружия в виде авиационной бомбы также с двумя вариантами заряда: урановым и плутониевым. Намечалось, что испытанию атомных авиационных бомб должны предшествовать их испытания без ядерных зарядов путем бомбометания с самолета. Пять зарядов для плутониевой бомбы предполагалось представить к 1 марта 1948 года и пять для урановой — к 1 января 1949 года[23].

Фактический срыв первоначально намеченных сроков свидетельствовал о том, что на начальном этапе работы над атомным проектом ни руководители, ни сами исполнители не представляли полностью действительные сложности и объемы работ. Одним из острейших был вопрос об объемах финансирования. Здесь, как и всегда, сталкивались интересы различных сторон. «Центр» пытался урезать, объектовцы до хрипоты доказывали необходимость расходов по их расчетам, проектировщики дипломатично сохраняли нейтралитет. В этих финансовых баталиях принимали участие И. В. Курчатов, высокие партийные и министерские руководители, П. М. Зернов, Ю. Б. Харитон и др. Эти баталии отражали совершенно иное финансовое положение нашей страны в сравнении с США. Страна отдавала многое для решения задачи, но это многое было несопоставимо малым для разбогатевших на войне США.

Взрывоопасные работы предстояло проводить на специальных площадках. Их планировалось разместить в лесном массиве Мордовского заповедника. Сегодня любопытно посмотреть, как решался вопрос с отведением этих земель. Упоминавшееся уже постановление Совета министров СССР о строительстве КБ-11 было продублировано с соответствующей конкретизацией приказами Б. Л. Ванникова и А. Н. Комаровского. Все эти документы исходили из разрешения занять под намечавшееся строительство до 100 квадратных километров в зоне Мордовского заповедника и до 10 квадратных километров в Горьковской области. Земля государственная (не надо было ни у кого выкупать), управление жестко централизованное, поэтому проблем с землеотводом в ту пору не возникло. Все было решено административным путем: председатель Совета министров РСФСР М. И. Родионов должен был «просто» по согласованию с Главпромстроем МВД СССР произвести установление границ отчуждения земель в пользу объекта в десятидневный срок. Это и было сделано. В подобных вопросах в то время невыполнение решений, мягко говоря, не поощрялось. 13 июля 1946 года М. И. Родионов подписал два распоряжения. Первое из них обязывало Главное управление по заповедникам РСФСР передать Стройуправлению № 880 МВД соответствующие площади Мордовского заповедника (100 квадратных километров). Второе распоряжение обязало Горьковский облисполком осуществить передачу земельного участка немного южнее деревни Балыково (четыре квадратных километра).

Так было положено начало территориальному оформлению объекта. В дальнейшем периметр отведенных объекту земель несколько раз изменялся, так как земли приращивались. Так, летом 1952 года к объекту была прирезана площадь в 28 квадратных километров, что удлинило периметр зоны на 18 километров.

В 1947 году поселок Сарова был изъят из административного подчинения Мордовской АССР и исключен из всех учетных материалов. 17 июля было принято специальное постановление Президиума Верховного Совета РСФСР и вышел указ по этому поводу. Этими документами было прекращено юридическое существование поселка Саровы, который отныне стал лишь ведомственным жилищным фондом КБ-11 и СУ-880. Казалось, была подведена черта под более чем двухсотлетним историческим бытием этого участка Русской земли.

Глава вторая Секретность

Выше уже упоминалось, что во всем мире первые атомные проекты шли в обстановке чрезвычайной секретности. США, приступив вплотную к созданию атомной бомбы, не раскрывали своих работ даже ближайшей союзнице — Англии, хотя в полной мере использовали достижения английской ядерной школы. Когда в СССР приступили к практическому развертыванию работ по созданию атомной бомбы, США, по данным разведки, уже обладали 70–80 ядерными зарядами, были подготовлены первые планы нападения на СССР с применением атомного оружия. В России считали, что надо скрыть факт, что мы еще не имеем ядерного оружия, убедить мир, как заявил 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В. М. Молотов, что «секрета атомной бомбы давно не существует». С другой стороны, надо было скрыть, что СССР располагает разведывательной информацией об американской атомной бомбе. Это и предопределило принятие решения, направленного на «глобальное» засекречивание всех объектов Первого главного управления, их связь между собой и назначение. Удивительно, но даже из этого факта некоторые «демократы» сумели извлечь антисоветский аргумент: мол, атомным оружием не обладали, а врали, что оно есть. Кстати, для того чтобы секретные службы США действительно верили в наличие атомного оружия в СССР, в тот период производились взрывы в ряде районов большого количества обычной взрывчатки, что вызывало сейсмические волны, улавливаемые противником. Стремление ввести в заблуждение противника всегда было составной частью деятельности противоборствующих сторон и никогда не рассматривалось как нарушение моральных или иных правил.

Защита информации о советском атомном проекте на начальном этапе, как и в США, отличалась тем, что была поставлена политическая задача — атомную бомбу создать и не допустить утечки даже малейших сведений о проводимых работах, особенно сохранить в секрете территориальное размещение одного-единственного центра по созданию ядерного оружия — КБ-11.

Надо сказать, что органы безопасности следили за этим бдительно, так как очень хорошо знали, в каких условиях сверхсекретности работали американские ученые в Лос-Аламосе. В своем выступлении на II конференции РФЯЦ-ВНИИЭФ в 1996 году бывший «атомный» разведчик, Герой России, полковник в отставке В. Б. Барковский подчеркнул, что на протяжении всего периода, затраченного на создание отечественного атомного оружия, конспирация своей собственной деятельности и отечественных работ не ускользала из поля зрения разведки. В конце 1945 года начальник разведки П. М. Фитин рапортовал наркому госбезопасности о некоторых признаках ослабления секретности работы Лаборатории № 2. В рапорте выражалась озабоченность тем, что многие сотрудники Академии наук, не имеющие к ней прямого отношения, осведомлены о характере ее деятельности и персонале. В связи с этим предлагалось ходатайствовать о создании особого правительственного органа в области военного применения урана и о перенесении центра работы по созданию атомного оружия в какой-либо отдаленный от Москвы район[24].

Это и привело к тем трудным поискам Ю. Б. Харитоном места по размещению секретного объекта, о которых рассказывалось ранее. В целях секретности любые постановления Совета министров СССР по КБ-11 выпускались как документы с грифом «совершенно секретно, особая папка», и дополнительно осуществлялось легендирование содержания работ. Так, например, в постановлении Совета министров СССР № 805–327 от 9 апреля 1946 года об организации конструкторского бюро при Лаборатории № 2 АН СССР определялось, что это бюро «по разработке и изготовлению опытных образцов реактивных двигателей». Это наименование сохранялось более десяти лет и вошло в обозначение первых атомных бомб в виде аббревиатуры РДС (РДС-1, РДС-2, РДС-3 и т. д.).

Практически все первоначальные постановления Совета министров СССР включали положения по созданию системы защиты государственных секретов. Постановлением СМ СССР от 21 июня 1946 года «Мероприятия по подготовке и организации работ КБ-11» предписывалось «обязать товарищей Абакумова (созыв), Круглова, Ванникова и Зернова разработать в двухнедельный срок и утвердить систему охраны и режима объекта № 550. Свое решение доложить Специальному комитету».

На первом этапе создания атомной бомбы в КБ-11 был установлен настоящий «железный занавес секретности». Надо сказать, что тому были и объективные причины. «Манхэттенский проект» был создан и развивался в таких же «тисках» строжайшей секретности. Спустя пол столетия, в 1994 году Ю. Б. Харитон направил в США, в юбилейный комитет по случаю 90-летия Р. Оппенгеймера письмо, в котором, в частности, писал: «Судя по тому, что мне известно из литературы и свидетельств коллег, побывавших у вас, есть нечто общее в закрытых городах, где проектировалось и было впервые изготовлено американское, а затем советское атомное оружие…» И далее: «Уважаемые американские коллеги могут не сомневаться, что во многих более современных чертах, скажем, организации строжайшей охраны и мер суровой изоляции добровольных и не вполне добровольных затворников закрытого города — между нами было и есть весьма много общего»[25].

Лесли Гровс, административный руководитель «Манхэттенского проекта», в своей книге еще в шестидесятых годах сказал откровенно о целях защиты информации: «Наша стратегия в области охраны тайны очень скоро определилась. Она сводилась к трем основным задачам: предотвратить попадание в руки к немцам любых сведений о нашей программе; сделать все возможное для того, чтобы применение бомбы в войне было полностью неожиданным для противника и, насколько это возможно, сохранить в тайне от русских наши открытия и детали наших проектов и заводов»[26].

Одним из приемов, направленных на охрану тайны и в США, и в СССР, было применение условных наименований. Практическая реализация подобного способа защиты информации проводилась на объекте в более углубленном виде. Город имел условное наименование. Упоминание его настоящего названия расценивалось как разглашение секретных сведений. Все структурные подразделения объекта тоже были зашифрованы, и периодически шифровка менялась. Так, приказом начальника объекта генерал-майора Зернова от 10 января 1947 года вводились числовые обозначения отделов, секторов, лабораторий и управлений объекта. К примеру, складское хозяйство имело номер 35.

Характер и цели предстоящей научно-производственной деятельности подлежали полному засекречиванию. 17 февраля 1947 года постановлением Совета министров, подписанным И. В. Сталиным, КБ-11 было отнесено к особо секретным режимным предприятиям с превращением его территории в полностью закрытую зону. По мере формирования объекта самым насущным стал вопрос об охране обозначенной территории. Обеспечить закрытую зону в сто с лишним квадратных километров также представляло совершенно новую задачу. Предстояло изолировать огромную территорию с общим периметром зоны почти в 60 километров. Да еще учесть и то, что по мере развертывания строительства и сдачи в эксплуатацию новых производственных объектов периметр зоны будет постепенно расширяться. К моменту выхода упомянутого постановления внутри периметра зоны располагалось семь населенных пунктов: сам рабочий поселок Сарова, близлежащие хутора и кордоны, где проживали около 9,5 тысячи человек.

Границы объекта существовали поначалу только на карте, «разведка» местности была проведена весьма приблизительно. Проблемой являлось и то обстоятельство, что, несмотря на запущенность зданий монастыря и потерю им своего прямого назначения, паломничество жителей окрестных мест сюда, особенно по православным праздникам, продолжалось. Люди шли к святым источникам, к местам отшельничества Серафима Саровского. Кроме основной магистрали со стороны Арзамаса, с разных направлений к выделенной территории подходило 17 грунтовых проселочных дорог и одна узкоколейка. Лесной массив, окружавший поселок, не везде имел даже просеки.

Режим охраны территории зоны должен был вступить в действие 1 мая 1947 года. Его обеспечение возлагалось на полк МВД под командованием подполковника С. Е. Гончарова. Полк в тот период времени ничем не отличался от аналогичных воинских подразделений системы внутренних дел. Задачи же требовалось решать специфические — создание полностью закрытой от внешнего мира строго секретной зоны, включавшей как производственную, так и жилую территории. Понимая, что создать в одночасье все необходимые условия, для того чтобы отрезать объект от Большой земли, невозможно, командование полка попыталось уклониться от возложенной на него задачи.

Тогда в Совет министров СССР от руководителя объекта генерал-майора П. М. Зернова поступила информация о невыполнении постановления, подписанного Сталиным. Небывалый по тем временам прецедент, и «исчерпан» он был очень быстро. Командир полка С. Е. Гончаров не только получил новое распоряжение командования войск о немедленном взятии зоны объекта под охрану с лагерным несением службы, но и «заработал» на свою голову специальную комиссию.

6 июня 1947 года члены комиссии, куда входили начальник войск МВД СССР по охране особо важных объектов промышленности и железных дорог генерал-лейтенант Сироткин, заместитель начальника отдела «К» МГБ СССР полковник Свердлов, начальник КБ-11 генерал-майор Зернов, заместитель уполномоченного Совета министров СССР по КБ-11 Рукавицын и, наконец, сам подполковник Гончаров, подписали акт о взятии периметра зоны объекта под охрану.

Начали форсированно прорубать в лесном массиве просеки шириной 25 метров. В помощь был привлечен саперный батальон. Параллельно началось сооружение ограждения периметра, сторожевых вышек, контрольно-пропускных пунктов. Были возведены четыре контрольно-пропускных пункта. Проход через них на объект был, таким образом, «легализован», а все остальные подходившие к территории зоны дороги были наглухо перекрыты. Частокол запретительных уведомлений типа «Проход закрыт», «Стой! Закрытая зона», «Тупик» был сооружен везде, где можно было пройти на территорию бывшего монастыря. Полностью строительство ограждений зоны и комплекса зданий (заставы, здание штаба охраны полка, казармы и т. п.), предназначенных для изоляции объекта, завершили в 1948 году. Стоило все это по ценам 1945 года более шеста миллионов рублей[27]. 17 июля 1947 года специальным постановлением Президиум Верховного Совета РСФСР вывел поселок Сарова из административного подчинения Мордовской АССР и исключил из всех учетных регистров. Так завершилось юридическое существование поселка Саров, который отныне стал лишь ведомственным жилищным фондом. Возникло анонимное поселение, обреченное на долгие десятилетия оставаться «невидимкой», в том числе и для собственных соотечественников.

Первыми жертвами секретности оказались некоторые люди, жившие здесь ранее. Большинство жителей, работавших на заводе, остались в этих местах, «потеряв», правда, название своего местожительства. Но часть населения еще до принятия решения Президиумом Верховного Совета РСФСР в конце июня того же года приказом начальника объекта, опиравшимся на постановление Совета министров СССР от 19 июня 1947 года, стала выселяться из расположения закрытой зоны. В списки отселяемых попали 502 человека (121 семья и 24 одиноких) по следующим мотивам: не внушают политического доверия, были осуждены в прошлом за уголовные преступления, являются выходцами из враждебных классов или не занимаются общественно полезным трудом[28]. Среди отнесенных к неблагонадежным числились и не заслуживающие подобных мер люди. Однако в тот период, при всей антигуманности подобной меры, они не стали «выброшенными людьми». Особым распоряжением правительство обязало Совет министров Мордовской АССР возместить отселяемым лицам стоимость жилых домов и хозяйственных построек, оставленных ими в зоне объекта, оплатить расходы переезда (280 рублей на человека) до нового места, выдать ссуды сроком на 7 лет размером 5 тысяч на каждую семью. Переселенцев обеспечили транспортом, необходимым количеством железнодорожных вагонов для перевозки имущества и скота, а также строительными материалами. На период переезда для животных безвозмездно был выделен зернофураж[29].

Данное решение, касающееся судьбы переселенцев, не было единственным. За ним в ноябре 1947 года последовало еще одно распоряжение, подписанное заместителем председателя Совета министров СССР В. Молотовым, обязавшее Министерство заготовок СССР отпустить в распоряжение Совмина Мордовии 17,5 тонны зерна продовольственных культур для последующей его выдачи колхозникам, отселенным из режимной зоны объекта, в возмещение несобранного ими урожая с участков, оставленных на территории объекта.

Разумеется, полностью компенсировать потерю обжитых в течение не одного десятка лет мест трудно, если не невозможно. Но сделано было, несмотря на тяжелое послевоенное время, для этих людей немало. Опять же невольно напрашиваются сравнения с девяностыми годами, когда государство в мирное время и не подумало о каких-либо компенсациях за утрату не просто имущества, а собственности миллионов людей, созданной десятками лет напряженнейшего труда.

Название исчезло, но называть как-то все же надо. На первых порах во всех документах официальной и деловой переписки, которая носила абсолютно секретный характер, фигурирует КБ-11, но уже с осени 1946 года и это обозначение полностью пропадает, так же как и название самого поселка. Уполномоченный КГБ П. Я. Мешик особым распоряжением строжайше запретил даже упоминать прежнее историческое название[30]. И постепенно название «поселок Сарова» кануло в небытие. Разумеется, люди, жившие в округе будущего ядерного центра, прекрасно знали, что слово напрочь исчезнуть не может. Но за этим словом теперь стояло что-то неизвестное, запретно-опасное, поэтому о нем старались вообще не говорить. Сами же обитатели объекта привыкли к тому, что они живут то ли на «базе», то ли в «конторе», то ли в «ящике», в общем не на Большой земле. Первыми кодовыми обозначениями были «Объект-550» и «База-112». С весны 1949 года было введено новое условное наименование — «Приволжская контора Главгорстроя СССР». Оно держалось довольно долго, имело несколько вариаций — «Склад Главгорстроя», «База Главгорстроя», но чаще всего использовалось слово «контора». А параллельно с ним — разнообразные «почтовые ящики», номера которых постоянно менялись, 49, 51, 214… 975… Объяснялось это непостоянство вполне сознательным стремлением обеспечить полную территориальную анонимность КБ-11. И, надо признать, эта цель была достигнута.

В дальнейшем, по мере роста города-объекта, он приобретал новые названия. Самое первое, не состоявшееся по невыясненным причинам, — Ясногорск, потом был Кремлев. Последнее и стало официальным названием города, хотя и не упоминаемым, и сохранилось вплоть до 1990-х годов. Для практических целей остановились на использовании названия недалеко расположенного, вполне «легального» Арзамаса. Но к нему добавилось числовое обозначение. Первым был Арзамас-75. Величина «добавки» имела объективное основание, объект находился в 7 5 километрах от подлинного Арзамаса. Затем «75» сменили на «16». Почему именно это число привлекло внимание спецслужб, трудно сказать. Главное было создать видимость, что объекта вовсе нет, а есть одно из почтовых отделений в старинном русском городе Арзамасе. Поскольку город этот небольшой, то и почтовых отделений там не должно быть много. Вот и выбрали число не более второго десятка.

Как бы там ни было, но именно с этим именем — Арзамас-16 — ядерный центр страны стал известен всем в эпоху гласности. Однако традиция анонимности до сих пор жива. Нередко и в наши дни жители Сарова — Арзамаса-16 — Кремлева называют место, где живут, просто «Город». И всем посвященным ясно, что речь идет о городе, куда любому желающему просто так попасть невозможно.

Если не принимать во внимание эту, специфически отечественную эпопею с названием, режимная служба объекта складывалась примерно так же, как в любой другой стране, желающей защитить свои секреты. Было утверждено «Временное положение об охране объекта № 550»[31]. Начальнику объекта в целях установления твердой дисциплины среди всего населения в части выполнения требований секретности предоставлялись дисциплинарные права командира дивизии. Фактически это означало, что каждый в зоне объекта приравнивался к военнослужащему этой виртуальной дивизии с подчинением своему командиру. Прием на работу в КБ-11 и в строительную организацию производился только после соответствующей проверки будущего работника органами госбезопасности. Проверяли, как говорится, до «третьего колена». Любое сомнение в благонадежности человека закрывало для него ядерный объект. Были исключения ради дела, но они скорее подтверждали правило. Режим накладывал серьезные ограничения на права человека, закрепленные в советской конституции. Сотрудники, не имевшие соответствующей формы пропуска, могли выехать за пределы зоны даже по служебным делам только по разрешению местного представителя МГБ СССР. По личным делам выезд разрешался в исключительных случаях. Отпуска были запрещены, вместо них полагались денежные компенсации. Для личной переписки был введен специальный почтовый ящик Главпочтамта Москвы. Долго существовал такой адрес для переписки: «Москва, Центр-300». Сопровождение и доставка всей входящей и исходящей корреспонденции осуществлялись только фельдсвязью МВД СССР.

Следующим шагом для осуществления пропускного режима в запретную зону и выхода за ее пределы стало создание в июне 1947 года военной комендатуры и бюро пропусков. Деятельность этих служб была жестко регламентирована «Временной инструкцией о порядке пропуска в закрытую зону объекта». Вводилось несколько видов пропусков — постоянные и временные. Первые выдавались только руководящему составу объекта, строительного подразделения и оперативному составу МГБ и МВД Подписывал их исключительно начальник объекта. Вторые, временные пропуска выдавались всем работавшим на территории зоны, но проживавшим за ее пределами; или работавшим вне объекта, но проживавшим на его территории. Их подписывало официальное лицо более низкого ранга — начальник бюро пропусков. Но разрешение давал тоже один из руководителей или объекта, или строительного управления.

Исключений в пропускном режиме не было ни для кого. Под его нормы подпадали все, в том числе и военнослужащие, охранявшие объект. Перед Министерством государственной безопасности высшим руководством страны была поставлена задача не допустить ни малейшей утечки информации с объекта, тщательно проверить всех и вся, если они находятся в закрытой зоне или каким-то образом с ней связаны.

Особое беспокойство у руководства объекта, органов госбезопасности вызывало разглашение секретных сведений об объекте в устной форме. В течение 1946–1948 годов были изданы на объекте и присланы из Первого главного управления приказы, обращающие внимание всех сотрудников объекта на недопустимость «всякого рода болтовни о местонахождении и назначении объекта».

Так, 27 декабря 1946 года П. М. Зернов издал приказ, в котором говорится: «Приказываю: 1. И. о. начальника 1-го отдела Борискину С. В. предупредить в последний раз всех работников объекта, что объект имеет большое государственное значение, и за разглашение местонахождения и задач объекта виновные будут привлекаться к уголовной ответственности». С этим приказом знакомили под роспись всех работающих. Судя по всему, не все сумели строго выполнять эти приказы. Так, на 8 лет лишения свободы за разглашение сведений о работе ПГУ и объекта в 1948 году был осужден начальник Отдела капитального строительства объекта. В силу служебного положения он принимал от строителей готовые сооружения вместе с видными руководителями и учеными. Имел право в числе немногих руководителей объекта подписывать разрешения на печатание секретных документов. Сам расписывался на приказах о наказании «болтунов». Более того, он должен был сам вести разъяснительную работу среди сотрудников отдела, которым руководил. И он расписался в том, что такую работу провел.

Трудно объяснить, что заставило его разговориться, может быть, желание выглядеть более значительным в глазах окружающих, однако при выезде в командировку в Москву, как говорится в приказе по ПГУ № 350 от 22 сентября 1948 года, «он разгласил своим знакомым секретные сведения о работе Главка и объекта», за что 11 сентября 1948 года был осужден на 8 лет лишения свободы[32].

Этот случай подтверждает, что изначально основное место в системе защиты государственной тайны отводилось конкретным ее носителям — ученым, инженерам, специалистам, рабочим. От их понимания проблемы, самоконтроля зависело эффективное выполнение мер, принимаемых правительством, руководством ПГУ и объекта.

При подготовке испытаний первой атомной бомбы на полигоне мероприятия по режиму и охране, разработанные Первым главным управлением совместно с военными и органами госбезопасности, отмечались особой строгостью. Всю эту работу на полигоне возглавлял заместитель начальника ПГУ при Совете министров СССР генерал-лейтенант П. Я. Мешик, который был назначен на время испытаний заместителем научного руководителя испытаний И. В. Курчатова по режиму и охране. Перевозка специзделий, узлов и деталей на полигон проводилась особыми поездами, с переадресовками в пути следования. Контроль за перевозками изделий на железнодорожном транспорте осуществлял лично министр путей сообщения СССР Б. П. Бещев.

Все участники испытаний и привлеченные лица прошли дополнительные проверки через Министерство государственной безопасности СССР. За 10–15 дней до испытания была проведена перерегистрация всех пропусков с тем, чтобы ограничить доступ на площадку Опытного поля. После проведенного испытания подписки о неразглашении сведений об испытании были взяты у 2883 человек.

Взрыв советской атомной бомбы 29 августа 1949 года потряс мир. В США состоялось экстренное заседание кабинета Трумэна, в Англии — кабинета Эттли, на которых обсуждались военно-политические аспекты этого события, а также вопрос, каким образом Советский Союз, истощенный войной, так быстро создал атомное оружие, и почему руководители США и Англии не получили заблаговременно сведений от своих разведок об этом. Это косвенно подтверждает, что «глобальная» защита государственных секретов на первом этапе создания ядерного оружия в СССР себя оправдала.

Охранные функции были одной из существенных сторон повседневной жизни и деятельности КБ-11, а затем и всего города. Когда случалось нарушение установленных правил режима секретности, это рассматривалось как чрезвычайное происшествие. Виновные наказывались со всей строгостью. Иногда это наказание объявлялось приказом начальника объекта, но далеко не всегда дело ограничивалось этим. Кроме уже упомянутого случая, органами МГБ за период 1947–1950 годов несколько работников КБ-11 были арестованы и преданы суду за подобные поступки[33].

Структура режимных органов была многоступенчатой: структура в Центре и на самом объекте. Режимно-секретные службы объекта являлись его функциональными подразделениями. Основной этап их формирования приходился на период 1947–1948 годов. В первый год существования объекта действовала лишь небольшая служба помощника начальника объекта по кадрам, секретным делам и охране, всего 11 человек. Их специфическая деятельность требовала особенного внимания, да и груз ответственности давил. Время было жестким, малейший промах в работе не сулил ничего хорошего. Поэтому нагрузка, включая и психологическую, на каждого была немалой. Постепенно формировалось секретное делопроизводство, вырабатывались требования к его ведению, строго учитывались все лица, допущенные к сверхсекретным документам и материалам, шло оформление работников, направляемых в КБ-11. Параллельно в Москве действовала так называемая «московская группа», специальное отделение спецслужб, курировавшее и контролировавшее деятельность тех научных сотрудников, которые работали по линии КБ-11 в столице, поскольку материально-техническая база объекта еще не была создана. Эта группа существовала до 1950 года, то есть весь период формирования собственных режимных органов на объекте.

Летом 1948 года приказом Первого главного управления была введена должность заместителя начальника КБ-11 по режиму и охране. Круг его обязанностей включал руководство растущими штатами сотрудников госбезопасности на объекте, а также войсковой, противопожарной охраной и пропускным режимом. К концу этого года все спецподразделения были переданы в штаты соответствующих структурных единиц КБ-11 и стали в административном отношении подчиняться их руководителям.

До определенного времени вся режимная служба объекта руководствовалась временными инструкциями, поступавшими из ПГУ. Они до мелочей регламентировали все аспекты как научно-производственной деятельности, так и самого уклада жизни сотрудников КБ-11. Детализация того, что «можно», а чего «нельзя», была устрашающе подробной. Не намного изменилось положение и после того, как в апреле 1948 года была введена в действие постоянная «Инструкция по сохранению государственной тайны». Можно ли сегодня судить, правильно или неправильно это? Тотальность контроля и жесткость режима были продиктованы общей ситуацией и той сверхзадачей, которая была поставлена руководством страны перед работниками КБ-11. Отечественная атомная бомба должна была стать полной неожиданностью для Запада, особенно для США, которые пребывали в эйфории от собственной монополии на новое оружие.

Режимные процедуры конечно же сначала психологически давили на впервые прибывших на работу. Проволока, солдаты с овчарками. Проверка поезда и документов. Разговор в отделе режима. Подписка о неразглашении всего, что видели и слышали. Докладывать обо всех неоговоренных ситуациях. Сократить по возможности переписку и круг знакомств. Прописка: Москва, Октябрьское поле… И только после режима приглашение в отдел кадров. За зону разрешалось выезжать (кроме командировок) только организованно, под ответственность партийно-комсомольских организаций.

В конце сороковых годов, уже после испытания первого атомного устройства, завеса секретности не только не уменьшилась, но стала еще плотнее. Были обновлены все кодовые обозначения, включая и руководство в Москве. Был «Фонтан», стал «Берег», «Баян» назвали «Люстрой»… Для всех руководивших проектом работников были введены условные фамилии. Ванников именовался теперь Бабаевым, Первухин — Георгиевым, Завенягин — Павловым, Мешик — Яковлевым, Зернов — Михайловым, Музруков — Глебовым, Славский — Ефимовым…

Применялась довольно простая формула конспирации — в фамилию, как правило, «выводилось» отчество. Может быть, для того, чтобы самим окончательно не запутаться. Для Курчатова было сделано исключение. Здесь сыграла роль деталь его внешности. Он именовался «Бородой». Кстати сказать, порой кодовое наименование приживалось в повседневной жизни. Все коллеги Игоря Васильевича «за глаза» называли его именно так. Ю. Б. Харитон получил фамилию Булычев. Почему? Сам Юлий Борисович, не очень-то и в те времена обращавший внимание на подобные частности, не считал их важными для последующих комментариев.

Сегодня можно судить о восприятии режима жителями города только по их воспоминаниям, ибо никаких исследований в тот период не проводилось. Воспринимали по-разному. Часто на воспоминания накладывает отпечаток переоценка ценностей того времени, происходившая позднее по объективным или субъективным причинам. Так, А. Д. Сахаров, приехавший на объект в 1950 году, отмечал в своих воспоминаниях тягостное ощущение всевластия Режима[34]. В. И. Жучихин, «объектовец» первого набора, — иного мнения: «Я всю жизнь проработал при Берии и после него в условиях строгого режима секретности и никогда не ощущал тяготы бдения стражей режима, если сам строго следовал установленным нормам, а со стороны режимной службы постоянно оказывалась большая помощь в складывающихся вдруг непредвиденных обстоятельствах». А. Н. Ткаченко (это второй «эшелон» приехавших на объект) вспоминает: «Я не могу сказать, что режим секретности с его колючей оградой и множеством КПП и других малоприятных атрибутов как-то физически давил на психику. Нет, в буднях повседневности, в переписке и в других производственных сферах он практически не ощущался». Он рассказывал об одном интересном эпизоде его взаимодействия с режимными службами: «…в мае 1953 года мне понадобилось выехать в город Котлас, где проживала девушка, с которой я раньше был знаком, переписывался с ней, и на которой решил жениться. Подаю я заявление с просьбой разрешить выезд в город Котлас для встречи с невестой. Получаю отказ с предложением вызвать невесту к себе. Подаю заявление вновь, объясняю, что невеста не знает, где я нахожусь в действительности, поскольку адрес наш был московский, а узнав, что я живу где-то у черта на куличках, испугавшись всей этой таинственности, она вообще может отказать мне в согласии. И снова отказ с той же мотивировкой. Тогда я пишу заявление на имя Детнева (был такой уполномоченный правительства). В этом заявлении, написанном в разгневанном тоне, отмечаю, что миссия моя интимно-деликатная, что только в личной встрече я могу убедить невесту в искренности моих намерений, что отказ в личной встрече с невестой является нарушением элементарных конституционных прав человека, и заканчиваю заявление грозным предупреждением, что если и сейчас мне будет отказано, то объявлю бессрочную голодовку протеста. Через три дня звоню в режим и мне отвечают: „Выезд разрешен“. Вот так мы и жили». Кстати, порой в воспоминаниях старожилов режим отождествляется с существованием в первые годы лагерей заключенных, что на многих производило тяжелое впечатление.

Секретность секретностью, но постепенно налаживали и более удобную почтовую связь с Большой землей. В сравнении с сегодняшним государственным управлением обращает на себя внимание стиль работы руководителей самого высокого ранга в те времена. До всего доходили руки у руководителей КБ-11. В архивах имеется письмо П. М. Зернова А. П. Завенягину, в котором предлагается по-новому организовать доставку корреспонденции жителям объекта. В то время почтовый адрес для населения был таким: «Москва, п/я 49». И все! Все получали письма, газеты, журналы на одинаковый адрес, и каждый ежедневно ходил на почту… Пока количество жителей объекта было невелико, это не вызывало особых неудобств. Но население росло, почта оказалась недостаточно обустроенной для нараставшего потока посетителей, и получение корреспонденции становилось настоящей проблемой. Вот почему руководитель П. М. Зернов в своем письме просил разрешения на возможность дополнения адреса жителей объекта обычным, общепринятым на Большой земле указанием наименования улицы, номера дома и квартиры… В этом случае можно было организовать и доставку корреспонденции на дом. Центр дал «добро» на послабление режима в данном вопросе довольно быстро. И вскоре жители ядерного объекта приобрели обычную форму доставки корреспонденции с одним лишь отличием, диктуемым режимными соображениями: их город обозначался как «Москва» с почтовым номером, а все остальное в адресе принадлежало «зоне». Причем улицы были обозначены номерами.

По мере роста объема задач, решаемых сотрудниками объекта, и смягчения режима секретности возникли «узкие места» в ситуации с транспортом. Один железнодорожный вагон, выделенный для сообщения между объектом и Москвой, не мог обеспечить все увеличивавшийся поток пассажиров. Это обнаружилось сразу, как только жителям объекта разрешили ездить в отпуска, в санатории, к родным. Да и по производственным вопросам сотрудники КБ-11 стали выезжать за «зону» значительно чаще, чем раньше. Понятие «невыездной» стало скорее исключением, чем правилом. И, естественно, резко возросла мобильность жителей объекта. Имевшаяся авиационная линия не намного улучшала ситуацию. Нередко камнем преткновения становилась погода. Зимой, и особенно осенью, в ожидании ясного неба люди и грузы задерживались на три-четыре дня.

Руководство добивалось увеличения количества железнодорожных пассажирских купированных жестких вагонов. Речь шла о создания условий для более естественного существования ядерного объекта, его большей «включенности» в жизнь Большой земли. Поезда стали отправляться с объекта ежедневно, и поездки в Москву перестали быть неразрешимой проблемой. Позднее были организованы постоянные автобусные маршруты в областной центр, город Горький.

Секретность вырабатывала у людей особое отношение к удостоверяющим их статус документам. Особый порядок доступности существовал не только при въезде и выезде из города, но и во всех отдельных подразделениях научного и производственного направления. Все режимные инструкции тщательно выполнялись. Удостоверение личности или «ксиву», как его называли, берегли пуще глаза. Случались курьезы.

Отношение к документам характеризует случай с работавшим в одной из испытательных экспедиций Михаилом Митряевым. Он похвалился своим товарищам, что жена прислала ему в качестве подарка бутылку армянского коньяка и две бутылки чешского пива (жена работала заведующей буфетом в «генеральской» столовой объекта). То ли из зависти, но, скорее всего без всякого умысла, один из балагуров изрек: «Ты что думаешь, это тебе жена прислала? Это тебе твой заместитель пожаловал в качестве компенсации!» Михаил, по характеру большой ревнивец, сразу помрачнел, бутылки бросил на кровать и ушел…

Утром выяснилось, что Митряев потерял пропуск. Все понимали, что это ЧП! Расспросив, где он был и что делал, устроили прочесывание местности. 20 человек искали часа полтора-два и случайно нашли пропуск в окрестностях. Все облегченно вздохнули.

Потери пропусков случались и по другим причинам. Рабочий день на полигонах часто длился по 14–16 часов, люди уставали и к концу работы заключительные операции выполняли чисто механически, как роботы по отлаженной программе. Был такой случай: бригада к 23 часам заканчивала подготовку очередного изделия. После установки источников тока и подключения их к системе автоматики лючки хвостового отсека корпуса бомбы закрывались, опломбировывались, делались записи в формулярах, изделие зачехлялось и было готово к вывозу для подвески под самолет-носитель. Помещение сдавалось на ночь под охрану. Вдруг слесарь-сборщик зарядов Н. П. Хапугин, смущаясь, говорит, что у него исчез пропуск. «Где он у тебя был?» — «В нагрудном кармане рабочего халата». Стали анализировать, где он наклонялся, когда пропуск мог выскользнуть из кармана без клапана. Осмотрели в зале все, в том числе под изделием, на буксировочной тележке — нигде пропуска нет. Вынуждены были уговорить руководство расчехлить подготовленное к боевой работе изделие, вскрыть один из лючков — опять ничего… К сожалению, внутренняя поверхность корпуса бомбы была выкрашена в красный цвет, пропуск тоже был в красном коленкоровом переплете. Переносная лампа в 36 вольт недостаточно освещала внутреннюю полость хвостового отсека. Начали шарить под изделием обычной линейкой, и (о радость!) пропуск нашелся. На сей раз обошлось[35].

С этим же сборщиком произошел еще один случай. Когда выполнялись опасные операции с зарядом, всех лишних удаляли из сборочного зала. Свободные слесари-сборщики находились в отдельной комнате, пока их не приглашали для дальнейшей работы. К концу рабочего дня подъезжал автобус, развозивший всех по домам. После выполнения заключительных операций, пока сдавали весь корпус под охрану, а тогда даже у ворот дежурили офицеры в чине не ниже капитана внутренних войск, сотрудники по мере освобождения заходили в автобус и многие дремали. Никто не заметил, что Хапугина нет. Утром, часов в шесть после «вскрытия» и проверки здания, когда охрана удалилась из помещения, из одной комнаты (зал с изделиями запирался и опечатывался отдельно!) вылезает смущенный и всклокоченный Хапугин, приставляет палец ко рту и легкими перебежками бросается к туалету… Потом рассказывает: «Просыпаюсь — кругом темнота и тишина… Стал думать, где это я? А когда понял — похолодел, притаился, боялся пошевелиться, так как знал, если часовой услышит — поднимет тревогу, а дальше…» С Комитетом госбезопасности шутки плохи. В этом случае огласки удалось избежать[36].

Сотрудники КГБ выполняли не только охранительные функции. Зачастую, даже за пределами объекта, по отзывам испытателей, они всегда и везде оказывали необходимую помощь. Ведь Л. П. Берия был главным и весьма успешным куратором атомного проекта. Его арест поразил сотрудников объекта, где его и представителей его ведомства знали более, чем в других местах. Е. А. Негин, директор и главный конструктор ВНИИЭФ, об этом так рассказывал: «Проверяли мы линию подрыва (на испытаниях. — В. М.), сигналы что-то не прошли по одному каналу. Сидим, чистим контакты. Вдруг влетает Цырков — он тогда диспетчером нашей группы был: „Сейчас по радио сообщили… — Берия арестован!“

Не поверили. Кто-то даже запустил в него отверткой, настолько невероятным, невозможным показалось сообщение.

— Ну, хорошо! — разозлился Цырков. — Вот повезу вас на обед — все вместе и послушаете в 12 часов. Привез нас на площадку. Построил под „тарелкой“ громкоговорителя. Сообщают… Все равно в это поверить было трудно.

Буквально в тот же вечер один из наших сотрудников невольно подслушал такой разговор под окном: двое, один из них эшелоном вез части бомбы. Один — другому: „Иван, ты представляешь: получил я в Арзамасе узлы, несколько вагонов. Звоню в Москву Берии, чтобы доложить. Аппарат его не отвечает. Еду дальше, в Свердловск. Снова звоню. Опять молчит. Затем — из Омска… И так — 5 раз, пока не откликнулся чей-то голос: ‘А кто его спрашивает?’ Назвался… Так я теперь, наверное, Иван, прохожу как главный агент Берии? Слышь? Мне что? Самому, может, застрелиться, не ждать, или?..“ — „Подожди. Сам застрелиться всегда успеешь. Может, и обойдется все“, — разрешает сомнения Иван…»[37]

Интересно, но этим фактом люди были напуганы больше, чем ответственностью за неудачу. Откуда чего ждать, не очень было понятно. Конечно, любая неудача в работе вызывала специальное расследование. Е. А. Негин вспоминал еще один случай. В 1954 году неудачей закончились испытания заряда для морских торпед подводных лодок. В конечном итоге причины, по которым не сработала система, были установлены и устранены недочеты в новой конструкции. Однако этому предшествовал факт, иллюстрирующий ту обстановку, когда инерция прошлого все еще ощущается, но сила ее уже не та. Слово вновь Евгению Аркадьевичу Негину: «Ушли мы с наблюдательного пункта. Сели в комнате в каземате, где проходили заседания, — Малышев, тогда наш министр, Харитон, Забабахин, Щелкин, я — друг рядом с другом; отдельно, на диване — министр Носенко. Вдруг входит полковник безопасности из нашего Министерства: „Товарищ министр! — обращается к Малышеву. — Ввиду неудачного опыта разрешите начать расследование!“ Нам всем сразу стало как-то неуютно. Малышев начал было что-то объяснять полковнику, а потом вдруг как крикнет: „Пошел вон!“ Больше тот к нам не подходил»[38].

Среди старожилов ходит легенда относительно того, как Л. П. Берия распределил награды за создание первой ящерной бомбы. Степень награды определялась степенью наказания в случае неудачи. Высшую награду получили те, кто при ином исходе получил бы и высшую меру наказания.

«Железный занавес» секретности после 1953 года (смерть И. В. Сталина, арест Л. П. Берии, создание самостоятельного Минсредмаша) стал несколько смягчаться и принимать более цивилизованные формы. Так, вернули владельцам личные фотоаппараты, которые до этого хранились в первых отделах, в 1956 году была создана комиссия по рассмотрению заявлений о въезде в город на постоянное жительство родителей и других родственников, отдел режима стал решать вопросы временных выездов за «зону» (например, на рыбалку).

Секретность также обеспечивалась тем, что работающие в одном подразделении люди порой не имели даже представления о том, чем занят другой. На испытаниях в 1953 году проверялась работоспособность изделия с термоядерным усилением взрыва или, попросту говоря, первой водородной бомбы. Е. А. Негин вспоминал позднее: «Сидим на центральной площадке полигона в сборочном здании, а там, сзади, в здании, находится готовая бомба. Игорь Иванович Калашников почти на ней сидит и вдруг говорит по поводу прозвучавшего по радио сообщения Маленкова о том, что в СССР есть уже водородная бомба: „Надо же, где-то еще занимаются тем же, чем и мы…“ А Фишман (в то время старший инженер-конструктор. — В. М.) смотрит на него с улыбкой: „Обернись, Игорь Иванович, вот о ней Маленков и сказал“»[39].

Подобная практика сохранялась очень долго. Это подтверждает почти анекдотичный случай, произошедший уже в шестидесятые годы. В главке Министерства среднего машиностроения референтом по боевому оснащению Ракетных войск стратегического назначения был Виктор Иванович Юхарин, которому, по его просьбе, после каждого пуска поступала информация по ВЧ-связи. Часто он приговаривал: «Какой же я референт, если заместитель министра узнает все раньше меня?» Участвовавший в испытаниях баллистической ракеты представитель ВНИИЭФ А. Веселовский должен был доложить в министерство результаты запуска. «Так вот, после первого орбитального пуска я звоню в Главк, прошу Юхарина. Он оказался болен, поэтому подошел к аппарату его сосед по рабочей комнате, референт Николай Иванович Бахчевников. Я докладываю, с соблюдением секретности, на эзоповом языке: „Сегодня работали, Вознюк на ‘Новой Казанке’ нашу гостью принял, здоровье у нее в порядке… Как поняли?“ Вопрос: „Так вы что, на запад работали?“ — „Нет, вокруг ‘шарика’!“ Минута-другая заминки, потом заикаясь: „Так вы что, по-гагарински, что ли?“ — „Поняли правильно!“ Опять молчание. Потом: „Прежде, чем докладывать, я позвоню Виктору Ивановичу, так как я, видимо, не совсем понял вашу иронию. До свидания!“ Пришлось лишний раз убедиться, что секреты в министерстве соблюдались строго: два сотрудника, сидящие напротив друг друга, занимающиеся одним делом, только один курировал РВСН, а другой Сухопутные войска, дружившие долгое время, секретами не делились! Когда приоритет Министерства среднего машиностроения в СССР несколько ослаб, кто-то из офицеров полигона бросил крылатую фразу: „От былого могущества МСМ остался один режим!“»[40]

Для обеспечения безопасности пусков, а также секретности, кроме традиционной системы АПР (аварийного подрыва ракеты) в случае аномального полета на активном участке траектории, была введена еще одна система — АЛБ (аварийной ликвидации боевого блока), которая представляла собой программно-временное устройство, срабатывающее, если тормозная двигательная установка не «спустила» вовремя боевой блок с круговой орбиты в нужный район. Случались и совершенно неожиданные эпизоды. В мемуарах зачастую несколько смягчается тогдашнее ощущение опасных последствий неудачи, появляется больше иронии, но в то время было не до шуток. Вот один такой случай из счастливо завершившихся.

«Декабрь 1965 года. Первый пуск баллистической ракеты — подарок к Новому году. Разгонные ступени вывели на круговую орбиту космическую ступень. Ждем по времени снижения и прихода боевого блока на полигоне. Постоянная связь по ЗАС с „финишем“. Время вышло, начальник Камчатского полигона, полковник Карчевский, сообщил: „Объект видели, прошел над нами в сторону Северной Америки“. Тонких (генерал-лейтенант Ф. П. Тонких, председатель Госкомиссии. — В. М.) помрачнел: „Только этого не хватало, чтобы приземлился где-то в Америке!“ В это время штабной офицер бодро обратился: „Товарищ генерал-лейтенант, разрешите дать добро на сообщение ТАСС!“ — „Да вы с ума сошли, ничего никому не передавать!“ Сообщил в РВСН, высказал свои сомнения, подождав еще с полчаса, поехали в гостиницу. Вдруг вечером „Голос Америки“ передает: „Русские, по-видимому, отрабатывают новую систему противоракетной обороны: сегодня был выведен объект на круговую орбиту с высотой столько-то километров, затем подорван, и теперь 28 кусков, образовавшихся после взрыва, продолжают путь на круговой орбите“.

Слава богу, АЛБ сработала! Но легче стало только чуть-чуть»[41].

На всех испытаниях присутствовали представители центрального управления КГБ. Иван Федорович Тур-чин упоминал в воспоминаниях полковника Н. Т. Воронова. «Это человек мощного телосложения. Я всегда почему-то с опаской поглядывал на его кулаки — крупные, как боксерские перчатки. Человек он умный, спокойный. Я бы сказал, добродушный. Но… всегда смотрел да присматривался. И в этот период (испытания 1962 года. — В. М.), как рассказывали мне ребята, он раза два в ночь подходил к двери моего номера гостиницы, слушал, там ли я. В это время полковник КГБ Н. Т. Воронов не отходил от нас и был полностью в курсе. Не знаю, шутя или всерьез, но позже он мне сказал: „Иван Федорович, я все время думал, что ты попадешь в мои руки, но… увы!“ Я шуткой ответил: „Николай Тимофеевич, посмотрите на свои кулаки и на меня: что бы от меня осталось?“ — „Я бы Вам помог“. Да, помог бы… Ведь еще живы были „бериевские порядки“: что и говорить, помог бы. Упаси Господи от такой „помощи“!»[42]

Были и другие эпизоды, прямо противоположные. На ряде опытов от центрального управления КГБ присутствовал полковник М. Н. Воронин. Очень приятный, симпатичный человек, спокойный, вежливый, добродушный. В отличие от своих соратников, которые проникали во все «щели», он спокойно все дни проводил в номере гостиницы на берегу Иртыша. На предложение посмотреть, в каких условиях работают испытатели, чтобы было о чем докладывать начальству, он честно признался, что боится радиоактивности. Его постарались разубедить, предложили надеть средства защиты и приезжать: «Все будет нормально, ведь мы-то работаем и живы».

«На следующий день в полдень (был перекур) сняли средства защиты, отдыхаем. Кто-то крикнул: „Смотрите, к нам идет чудище, человек с другой планеты!“ Жара в степи более 40 градусов… В резиновых сапогах и перчатках, комбинезоне; шляпа, очки, респиратор — это Воронин. Встретили его восторженным криком, добродушным смехом. Мы были полураздеты, он же — весь мокрый с головы до ног — едва дышал. Кое-как уговорили его снять хотя бы респиратор. Побыв с нами минут пять, не посмотрев даже, где установлено изделие, как проходит опыт, удалился. Ребята все же подшутили над ним: заставили его тщательно несколько раз вымыть сапоги в „саншлюзе“, позвонили в санпропускник, чтобы его несколько раз помыли и там. И после этого Михаил Николаевич часто бывал с нами на опытах, но дальше „берега“ никуда не выезжал»[43].

Режим секретности соблюдался на всем маршруте следования и транспортировки не только самих изделий, но и отдельных приборов, запасных частей и прочего.

Для калибровки блоков фотоумножителей, регистрирующих на траектории нейтронный поток при срабатывании системы автоматики, испытатели использовали гамма-источник определенной интенсивности (изотоп кобальт-60). Однако за счет распада уже через пять лет его интенсивность снижалась и требовалась замена. Попав в такую ситуацию, будучи на полигоне, А. В. Веселовский при очередном сеансе связи с объектом попросил прислать источник со следующим транспортом. «Вагон прибыл, мы его к вечеру разгрузили, „эскашники“ (СК — система контроля. — В. М) стали интересоваться, где же гамма-источник; по отгрузочной ведомости нашли, что он находится в одном из обычных ящиков, почему-то очень легком и без знака опасности радиации. Вскрыли ящик, кобальт-60 был завернут в толстую свинцовую фольгу. „Лорд-хранитель“, бывший начальник отдела режима объекта, Киреенков Иван Иванович заявил, что он еще жить хочет, поэтому на ночь ящик положили в тамбур, предварительно опломбировав. Утром ко мне прибегают Киреенков и „эскашники“ и заявляют, что ящик вскрыт, а гамма-источник исчез. Доложили начальнику отдела полигона полковнику Панченко, он тут же сообщил „особистам“ и стал составлять приказ на проведение дознания (как в уставе было сказано).

Я предложил простой путь: вызвать дозиметриста и радиометром провести поиск гамма-излучения. Так и сделали: в наушниках стало попискивать, ближе к выходу — сильнее, у входа в аккумуляторную станцию, где работал солдат-аккумуляторщик, — еще сильней. Пропажа оказалась на железном шкафу. „Особист“ солдатика к себе поманил, тот аж весь затрясся и, заикаясь, объяснил, что видел в ящике свинец, а ему нужно было на грузила для донок, поэтому и взял. Солдатик отделался гауптвахтой, а могло быть хуже, так как источник был достаточно мощный»[44].

Однажды надо было срочно отправить в экспедицию пульты подготовки изделия для предстоящих пусков в шахтной пусковой установке. Для оперативности заказали «ведомственный» самолет Ил-14 грузового варианта. Пульты были секретные, поэтому их сопровождали старший сержант и трое солдат с карабинами. С ними же летели ведущий конструктор и двое испытателей. Но самолет потерпел аварию при посадке на аэродроме в Актюбинске в условиях жуткой метели. Чудом все остались живы-здоровы, но дальше пришлось добираться до Байконура поездом. «Побежал искать в аэропорту представителя КГБ. Предъявил документы, попросил содействия. Тут же в Оренбурге было забронировано купе, диспетчер аэропорта выделил грузовик. Шофер взмолился: „Ребята, куда ночью, ведь 12 километров, по дороге овраг, свалимся, все замерзнем!“ Однако молодость и напор взяли свое: стекла протерли марлевыми мешочками с солью, и вперед. Метров через триста грузовик влетел в сугроб (может быть, и специально). Вытолкнули, поехали назад. Уполномоченный КГБ сказал, что второй раз бронировать билеты не будет. Утром метель стихла, приехали на вокзал, гэбэшник все-таки организовал нам билеты, только в разных купе. Сели в вагон, спросил у проводника, есть ли купе, где всего один пассажир. Оказывается есть, пассажир — депутат Верховного Совета Казахстана. Я вежливо представился, описал наши беды, сказал, что у нас совершенно секретный груз, и по положению он должен транспортироваться в отдельном купе. В соседнем купе нашли нижнее место, куда я и просил его перейти. В ответ высокомерное: „Я член правительства, и вы мне тут не указывайте!“

Через полчаса он пошел завтракать в вагон-ресторан, а я решил партизанским методом перенести его вещи в соседнее купе, разместил в пустом купе ящики с пультами, посадил охрану и приказал не пускать никого, вплоть до угрозы оружием (конечно, о применении не могло быть и речи). Пришел „член правительства“, начался большой скандал; он вызвал начальника поезда, приказал (именно приказал), чтобы на следующей станции был вызван вооруженный наряд милиции, который арестует „бандитов“ (то есть нас). Я потихоньку показал документы этому бригадиру и попросил пригласить одновременно представителя КГБ. Подходит поезд, трое милиционеров с капитаном во главе двигаются к купе, солдаты с карабинами на изготовку их не пускают! Тут появляется еще один невзрачный человек в штатском, которому я быстро все объяснил, он „перевел“ капитану и „члену правительства“. Все кончилось благополучно»[45].

Успешное испытание советской атомной бомбы не остановило в мировом пространстве процесса гонки вооружений, а наоборот, способствовало дальнейшему расширению и углублению научно-технического поиска в ядерно-оружейных технологиях. Как с одной стороны, так и с другой, создавались новые структурные подразделения, увеличивалась численность штатного состава. Как следствие расширения работ, менялись структура и численность режимно-секретных органов объекта.

Таким образом, к середине пятидесятых годов на объекте сложилась структура современной режимно-секретной службы, обеспечивающей весь комплекс мер по защите государственной тайны при создании отечественного ящерного оружия и условий для нормального функционирования города.

В 1966 году жители объекта получили зональные пропуска и возможность свободного входа и выхода из зоны. Это уже значительно снизило «прессинг» режима на психику людей. Введение зональных пропусков оказало положительное воздействие на дисциплину в городе и производстве, так как был некий страх лишиться зонального пропуска (а это режимные органы иногда делали).

После 1954 года изготовление ядерного оружия в СССР было поставлено на «поток», расширялась номенклатура изделий. Кроме того, после испытания первой атомной бомбы в 1949 году разведслужба США усилила свои устремления по добыванию атомных секретов в СССР, особенно с применением технических средств. Соответственно реакцией на это стала перестройка режимно-секретной службы в городе и на производстве. Так были созданы аналитические подразделения, службы по внедрению технических средств охраны, радиомаскировки, и затем (в 1974 году) подразделения по противодействию иностранным техническим разведкам.

В целом же, несмотря на всякие несуразности и перегибы, сегодня можно уверенно заявить, что система защиты сведений, создававшаяся в сороковых годах XX века и совершенствовавшаяся из года в год все это время, в основном обеспечила необходимый уровень сохранности государственной тайны СССР и позже России.

Такая надежность объясняется тем, что система защиты представляет собой консолидированные усилия всех звеньев: высших органов государственной власти, федеральных исполнительных органов, предприятий и организаций и, самое главное, людей — непосредственных носителей секретных сведений.

В процессах создания новой информации, достижения качественных и количественных скачков в развитии направлений науки и техники, обеспечения своевременного сокрытия сведений, то есть «до поры до времени», система защиты сведений от преждевременного распространения находится в ряду основных производственных составляющих.

История разработки первой атомной бомбы СССР и последующих разработок ядерного и термоядерного оружия — очевидное тому подтверждение.

Вообще говоря, проблема закрытости достаточно часто становилась темой, над которой размышляли крупные ученые. Конечно, с точки зрения развития мировой науки она представляет собой препятствие, к тому же не всегда способна эффективно изолировать сведения. Но, вероятно, развитые страны пока не готовы раскрывать свои лаборатории по многим направлениям научного поиска, особенно прикладного характера.

Были случаи, которые сегодня трудно характеризовать как обеспечение секретности, хотя, как правило, первый толчок к их дальнейшему развитию исходил именно из этих служб. Трудно сделать вывод, то ли это перестраховка, то ли излишнее рвение или порой просто карьеризм отдельных руководителей. В целом они не выпадали из некоторых общих направлений и подходов, употреблявшихся не только в закрытых городах. Скажем, не приветствовались интернациональные браки в стране. У прекрасного специалиста дочь вышла замуж за болгарина, который к тому же был из семьи видных болгарских коммунистов. Тем не менее сам он и его жена были тут же лишены доступа к секретным документам, а их старшую дочь, прибывшую на объект по распределению, в город не пустили. Не возымело действия заступничество достаточно высоких руководителей объекта. Помог случай. Среди «однокашников пострадавшего» еще с институтской скамьи оказался полковник КГБ. Он лично занялся этим делом и помог вернуть все «на круги своя».

Уже в 80-е годы попытались развести бурю в стакане воды по поводу разрешения сфотографировать на рабочем месте для стенной газеты главного конструктора, Героя Социалистического Труда С. Г. Кочерянца, которое дал секретарь парткома В. Т. Солгалов. Причем все формальности были выполнены, но придрались к тому, что решение принято не на том уровне режимного руководства. В тот период подобный эпизод грозил снятием с работы даже партийного руководителя высокого уровня.

Или, например, в соответствующие партийные инстанции сообщалось, что секретарь горкома партии не упомянул в своем докладе на торжественном вечере в честь дня рождения В. И. Ленина имени Л. И. Брежнева. Из этого порой делались далеко идущие выводы.

Не было воспринято многими, прежде всего научными работниками, решение о высылке А. Д. Сахарова из города. И сегодня, хотя сослагательное наклонение в истории отсутствует, среди ученых бытует мнение, что вот, мол, не соверши власти эту ошибку, не было бы дальнейших последствий, получивших в партийных кругах и министерстве названия «сахаровщины». Но была ли собственно высылка? И. Д. Софронов, руководитель математического направления деятельности ВНИИЭФ (с 1974-го новое название КБ-11) и в настоящее время заместитель директора, рассказывал, что Е. П. Славский, министр, три года не подписывал приказ об увольнении А. Д. Сахарова с должности. Однако начиналось-то все с закрытия доступа к секретным документам, что естественно означало лишение возможности работать. Тогда чем же заниматься на рабочем месте? Поэтому данный шаг фактически делал бесполезным само пребывание на объекте.

Следует отметить, что «политическими аспектами» занимались не столько режимные службы, сколько добавившееся по мере развития города к режимным службам самого института городское подразделение КГБ. Я бы сказал, что от ума, тактичности и профессионализма руководителей этих служб многое зависело. Ведь в своей основе ученые и специалисты вполне нормально воспринимали необходимость защиты секретов, а раздражение вызывали порой проявляемое неадекватное событиям рвение или подозрительность. Целый ряд событий в общественном мнении горожан был связан с режимными службами, но фактически не имел отношения к охране секретов. Эти события отражали скорее борьбу амбиций, соперничество внутри подразделений, карьерные устремления и желание заработать политические дивиденды. Поразительно, но, в каком-то смысле, ряд эпизодов жизни Арзамаса-16 невольно приводит к историческим параллелям. В частности, так называемое «дело молодых специалистов». Как в свое время делу «саровских монахов», так и данному событию был придан политический характер. Причем дело дошло до самых верхов. Оно, наряду с другим событием, о котором расскажем ниже, оставило достаточно заметный шрам в духовной атмосфере города, конечно, более всего в научно-технических кругах. Подробно «дело молодых специалистов» описано в книге секретаря партийного комитета ВНИИЭФ В. Т. Солгалова[46]. Вполне возможно, что не все участники тех событий однозначно и сегодня оценивают произошедшее. Однако при всем определенном трагизме для личных судеб некоторых партийных и хозяйственных руководителей можно высказать суждение, что и в высших инстанциях понимали излишнюю надуманность ряда выводов. Достаточно сказать, что, например, Л. Д. Рябев — директор ВНИИЭФ уже через полгода был награжден орденом Ленина, были сняты наказания по партийной линии. Однако, по порядку.

Началом послужило принятие 24 января 1975 года собранием молодых специалистов текста обращения в вышестоящие органы. Речь в нем шла главным образом о выделении жилья и неудовлетворительных бытовых условиях жизни в общежитии. Отдельные формулировки текста отличались резкой и даже грубой формой, ультимативностью, ряд заявлений явно не соответствовал действительности. Сами вопросы эти были не новы, ставились на собраниях молодых специалистов не первый год. На собрании присутствовал заместитель директора ВНИИЭФ по кадрам и быту А. Д. Пелипенко, пытавшийся обратить внимание на некорректность и несправедливость ряда формулировок, но его не поддержали. Чтобы понять причины данного события, следует учесть, что к семидесятым годам город обрел уже достаточную инфраструктуру, обеспечивающую для многих относительно комфортабельную жизнь. И молодежь видела это. Достаточно резкую реакцию старшего поколения можно отнести к области чисто психологической. Первопроходцы, уже устроившие к тому времени свой быт, зачастую как бы консервируют в своем сознании и бескорыстный энтузиазм, и огромные бытовые трудности первых лет, воспринимая их как необходимость, считая, что новые поколения должны если не испытать все в полной мере, то хотя бы не предъявлять излишних претензий. И еще один аспект. Совет молодых специалистов рассматривался в руководящих партийных и административных кругах как важный элемент развития и воспитания молодежи. Руководителей молодежных организаций всегда призывали к активной жизненной позиции, но не всегда адекватно воспринимали, когда эта активность вдруг реально проявлялась. Стечение всех перечисленных обстоятельств, как мне кажется, способствовало достаточно эмоциональному выплеску этой молодежной энергии. Еще за два года до упомянутого события на отчетное собрание совета молодых специалистов пригласили партийное, профсоюзное и административное руководство, но никто не пришел — заняты. Затем на профсоюзной конференции все же обсудили среди прочего вопрос о жизни молодых специалистов, быте, о столовых. Кое-что поправили, но не решили все проблемы до конца. Поэтому молодежь решила вынести вопросы на комсомольское собрание, предложить обсудить их во всех других подразделениях. Характерно, что, несмотря на задиристость настроений, действовали через партийную организацию. Поставили в известность о предполагаемом собрании и тексте решения секретаря партийной организации отделения и заместителя. Те, в свою очередь, проинформировали первого секретаря горкома КПСС В. А. Ивановского. Тот дал этому письму ход, что представляется правильным шагом, однако сам уехал в отпуск, предоставив событиям идти своим чередом.

На комсомольском собрании внесли в текст письма дополнения, усилили требовательность, ультимативность. Приняли обращение ко всем молодым специалистам поддержать и присоединиться к требованиям письма. Попытки присутствующих на собрании коммунистов отделить зерна от плевел не были поддержаны. Стали быстро распространять письмо.

Директор ВНИИЭФ Л. Д. Рябев встретился с авторами письма, советом молодых специалистов, секретарями горкома ВЛКСМ, обратил их внимание на некорректные части письма, его ультимативность, разъяснил, когда, что и как будет решено. Согласились не распространять письмо по организациям. Казалось, инцидент исчерпан. Из ряда отделений письмо вернули. С согласия секретаря парткома напечатали статью в стенной газете самого крупного подразделения. Однако в КБ-1 перед комсомольским собранием письмо вновь появилось на доске объявлений. Заместитель начальника первого отдела, по указанию из КГБ, снял его.

Масло в огонь подлила конференция ВНИИЭФ по обсуждению и принятию коллективного договора. Молодые специалисты предложили включить в коллективный договор пункт о централизованном выделении им квартир, а не через подразделения. Конференция это предложение не поддержала. Делегация математического сектора во главе с его начальником И. Д. Софроновым демонстративно покинула зал[47]. Письмо вновь стали интенсивно распространять. Ранг инстанций, в которых шло обсуждение письма, стал повышаться.

По линии КГБ информация поступила руководителю областного управления. Оттуда С. В. Ефимову, второму секретарю областного комитета КПСС, который потребовал срочно принять меры по нераспространению письма и дать ему оценку. Включается в разбор событий Г. А. Цырков, это уже крупная артиллерия министерства. Во всех инстанциях директор Л. Д. Рябев обстоятельно разъясняет суть дела. Однако уже через день руководство города и института вызвали в Москву к министру Е. П. Славскому, а затем — к заведующему отделом оборонной промышленности ЦК КПСС И. Д. Сербину и секретарю ЦК Д. Ф. Устинову.

Оказалось, что Ю. В. Андропов получил материалы КГБ по письму и направил их А. Н. Кириленко — члену Политбюро, секретарю ЦК КПСС, а тот — Д. Ф. Устинову для рассмотрения и принятия решений по всем персонам партийных и хозяйственных руководителей. Разбирательский марафон начался у министра Е. П. Славского. Обозначилась тактика министерства, которой, как ни странно, придерживался и заведующий оборонным отделом ЦК КПСС И. Д. Сербин. Из плоскости социально-бытовой министр Е. П. Славский мгновенно переводил разговор на персоналии партийных работников, ученых и требовал снять их с работы. Кстати, кроме партийных работников, остальные состояли в номенклатуре министерства и им же самим совместно с ЦК КПСС были назначены. И. Д. Софронова упрекали в том, что он лишь в 47 лет вступил в КПСС, что считал жизнь в Америке лучше нашей и что демонстративно ушел с колдоговорной конференции. Сербин очень эмоционально высказался в адрес партийных лидеров: «У вас не ученые, а чебурашки трехкопеечные. Вы не умеете работать, вы ничего не делаете. Пригласили бы директора и потребовали выполнить все» (а директор — в номенклатуре И. Д. Сербина и сидит напротив). Он все добивался оценки — антисоветское это письмо или нет. «Я (В. Т. Солгалов. — В. М.) сказал, что не вижу здесь ничего антисоветского, а лишь политическую безграмотность его авторов и обиду, выхлестнувшуюся ультиматизмом»[48].

В значительной степени содержание бесед раскрывает некоторые особенности стиля работы и характеров руководящих деятелей этого поразительного периода развития нашего государства. Ефим Павлович Славский — легендарная личность, сделавший поразительно много для страны, и не только в атомной промышленности, приложивший немало усилий к тому, чтобы города его отрасли были самые лучшие, не мог психологически принять недостатки в хозяйственной деятельности на свой счет. К тому же сам переживший лишения и бытовые трудности, в какой-то мере, вероятно, воспринимал их как «объективную реальность», через которую должны пройти молодые люди. Называя цифры и демонстрируя фотографии, он пытался доказать, что в Арзамасе-16 очень хорошие бытовые условия. Обвинил горком партии в том, что воспитали А. Д. Сахарова, хотя тот был беспартийный, командирован в город ЦК КПСС и министерством, и уже 10 лет прошло, как его не было на объекте. Сходные мотивы просматривались в позиции и партийного руководителя. Сербин даже предлагал поработать на других предприятиях, чтобы убедиться, какие там трудные условия.

От всех, в том числе и от работников министерства, потребовали объяснительные записки в ЦК КПСС. Подготовка их, с разбирательствами и редактированием текстов, в министерстве шла еще несколько дней.

На четвертый день, 21 февраля состоялось разбирательство дела у секретаря ЦК КПСС Д. Ф. Устинова. Один из главных «ответчиков» по этим событиям В. Т. Солгалов почти дословно запротоколировал разговор в кабинете секретаря ЦК. Дмитрий Федорович зачитал письмо и потребовал, чтобы все по очереди высказали свое мнение и отношение к его содержанию. Сбалансированную оценку событий с конкретными предложениями дал директор института Л. Д. Рябев. Страсти накалились в ходе выступления секретаря горкома партии В. А. Ивановского. Его прервал Е. П. Славский, обвинив того в попустительстве «сахаровщины». В. А. Ивановский ответил: «Не надо нагнетать, Ефим Павлович. Меры, планы работы по этому вопросу составлялись вместе с обкомом КПСС, согласованы и одобрены идеологическим отделом ЦК КПСС».

Д. Ф. Устинов выговорил секретарю партийного комитета института В. Т. Солгалову за то, что тот при появлении письма поручил решить этот вопрос другому работнику: «А я не доверился никому, сам вот с вами разбираюсь. Сегодня торжественное заседание страны, нас, троих членов ЦК КПСС, ждут там, а мы тут с вами»[49].

Оценивая действия партийных и комсомольских работников города в данном конфликте, Устинов упомянул: «Это Ленин называл двурушничеством. Говорит одно, а делает другое. У вас у всех нет опыта революционной борьбы. Вы из мягкой глины, хотя глина советская, как я понимаю. Вот здесь вы проходите обжиг, теперь потвердеете»[50].

Итог он подвел так: «Прием в партию молодых плохо контролируете, не знаете, кого принимаете. У вас засорение кадров, не было быстрого реагирования на события, долго скрывали, хотели сами решить, проявили политическую близорукость. Я вижу, вы не все понимаете спокойный разговор в ЦК, но за каждым нашим словом — сталь. Что касается расправы с вами, то у нас рука не дрогнет… Так вот, вы не тряситесь за себя. Работайте спокойно, надо выждать, потом отдельных можно „придавить“, заменить секретарей партийных и комсомольских организаций, без угроз, но и показывать слабость нельзя. Выявить во всех организациях нужды, требования, особенно рабочих, группу элиты надо снизить, может, кого переместить, добавить крепких. Оценка суровая. Через две недели к вам приедут Захаренков и Гордеев, а через два месяца доложите здесь»[51]. Здравый смысл восторжествовал, признали, что не было антисоветской направленности в обращении молодежи.

Стоя посреди кабинета, Д. Ф. Устинов на прощание каждому пожал руку. Кабинет небольшой, мебель простая. Побывавшие здесь впервые отметили, что у начальников в Арзамасе-16, да и у первого секретаря горкома КПСС куда больше кабинеты и лучше мебель.

Персонально взыскания, как того требовал устав, объявили на бюро Горьковского обкома КПСС, где состояла на учете городская партийная организация.

Формулировки были такие:

За ослабление политико-воспитательной работы среди молодежи, снижение уровня партийного руководства комсомолом, за беспринципное поведение при подготовке и распространении письма Ивановскому В. А. объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, Солгалову В. Т. — выговор.

За ослабление руководства хозяйственными организациями и ослабление требований к начальникам отделений по воспитательной работе Рябеву Л. Д. объявить выговор.

Решение — всем по выговору.

Стоит подчеркнуть, что из этого события в верхних эшелонах власти сделали правильные выводы. Состоялось решение Политбюро ЦК КПСС, которое обязало все министерства провести проверку быта молодых специалистов, их трудоустройства, обеспеченности жильем.

Завершалось «дело молодых специалистов» на партийных и комсомольских собраниях уже в самом городе. Состоялось бюро ГК КПСС уже с участием коммунистов и комсомольцев института, горкома ВЛКСМ. Прошли совещания секретарей партийных организаций, беседы с молодыми специалистами. Вновь обсуждались история появления письма, причины и т. д. Говорили в спокойных, но требовательных тонах, хотя и не обошлось без межличностных конфликтов, рассмотрели суть возникшей ситуации.

Позднее с участием члена бюро областного комитета КПСС А. Д. Клопова бурно прошло еще одно заседание бюро городского комитета партии, так как некоторые ученые, защищая своих товарищей, «переваливали» все на горком. Подобные события прекрасно выявляют как положительные, так и отрицательные черты характера действующих лиц. Л. Д. Рябев потребовал исключить из партийного постановления пункт о наказании своих заместителей, взяв всю ответственность на себя. «Я директор, и за все в ответе один в институте». Согласились! И. Д. Софронов потребовал себе более строгого наказания. Не согласились. Выговор. Секретарю комсомольской организации В. Н. Борису, проходившему кандидатский срок, отказали в приеме в партию[52].

Иван Денисович Софронов — доктор физико-математических наук, лауреат двух Государственных премий, один из ведущих математиков по ядерной тематике. Его авторитет в институте и в коллективе, которым он руководил, был очень высок. Математики благоволили ему. Свое мнение отстаивал без колебаний. Уже после завершения рассмотрения письма молодежи ездил к министру Славскому и в ЦК к И. Д. Сербину, разъяснял им суть возникших проблем и пути выхода из них. Вновь неординарное поведение с точки зрения многих благоразумных людей. Но именно люди с таким характером двигают жизнь вперед. К гордости Арзамаса-16, такими качествами обладали большинство из тех, кто закладывал основы и развивал эту «обитель атома» России.

Последним штрихом в данном деле спустя два месяца, как и определил Д. Ф. Устинов, было заседание представителей центральных партийных и министерских органов в Арзамасе-16 у директора ВНИИЭФ. Он доложил, что сделано. В памяти участников этого заседания остались впечатления умного и делового обсуждения проблем воспитания молодежи, недостатков в работе хозяйственников. Итог после конкретного, содержательного выступления подвел заместитель министра А. Д. Захаренков: «Это землетрясение. Нас потрясло; но мы не остались в шоке, надо работать»[53].

Современная действительность такова, что понятие государственной безопасности и, следовательно, само наличие профессиональных работников в этой области, вероятно, будет востребовано еще не один десяток, а то и более лет. Естественно, что личные моральные качества людей данной сферы и других руководящих органов приобретают огромное значение. Особенно в закрытых городах. Жизнь есть жизнь, и люди подвержены страстям, карьерным устремлениям, просто заблуждениям. Из песни слова не выкинешь! Было и такое, что нельзя просто списывать на обстоятельства, существующее время. Вот одна из жизненных зарисовок. В оборонном комплексе всегда существовала конкуренция. Сотрудники некоего подразделения подводили итоги нескольких лет работы. В частности, ими был разработан ряд хороших зарядов, но их не брали на вооружение. Руководство считало это правильным. Не каждые же пять лет перевооружаться. Когда надо будет, новые разработки будут востребованы. Один из авторов разработок в запальчивости выразил мнение, что если изделия не нужны армии, то на эти «гробы» и деньги тратить не стоит.

Обсуждение было закрытым, и не все желающие смогли принять в нем участие. Среди обиженных нашелся изобретательный подслушивающий, но не разобрав почти ничего, он уловил слово «гробы». Перед этим умер Пельше, член Политбюро ЦК КПСС. Далее имярек сообщил в КГБ, что сотрудники обсуждали гробы, членов Политбюро, их старость и т. д. Сенсационную новость, идущую от компетентных органов, о раскрытии антисоветской группы, не проверив, начали раскручивать руководители горкома партии, вплоть до озвучивания на партийном активе города. Сотрудников стали вызывать в КГБ, беседовать, собирать показания. Сегодня особенно ясно, что в этом случае просматривалась не столько забота о деле, сколько определенная ревность в отношениях партийных лидеров города и института. Мол, одни плохо работают и не видят опасности под самым носом, а вот другие бдят. К счастью, после официального письма в КГБ секретаря парткома В. Т. Солгалова поняли быстро, что раздуто ложное дело, и его закрыли. Здесь уже на сцену выступает его величество принцип «чести мундира». Начинается то, что слишком широко используется сегодня в политической борьбе, — поиск компромата.

Используется любой повод, например, ядерщики, мол, воруют взрывчатые вещества и глушат рыбу на реке Мокше. Причем во все это вынужденно втягиваются высшие руководители объекта. Начинается проверка организаций, работающих с взрывчаткой, поиск информации, вплоть до опросов рыбаков. Через какое-то время выясняется, что «ядерщики» к этому не имеют никакого отношения. Взрывы за зоной производили взрывники-строители. Но все обнародовано, и слухи идут по городу. И такие факты были не единичны. Гораздо опаснее для дела оказывались поиски «черного кота в темной комнате», когда они приводили к человеческим трагедиям, потере веры в справедливость, и, как это показали события конца 1980-х — начала 1990-х годов, компрометации органов госбезопасности и партийных комитетов. Одним из таких в Арзамасе-16 было дело организации «Феникс».

И вновь, как и с «молодыми специалистами», в разбирательство были вовлечены высокие партийные сферы. Случилось это в 1977 году, когда руководитель городского КГБ Ю. М. Васягин сообщил о раскрытии антисоветской организации, состоящей из школьников и двух работников опытных заводов, всего шесть человек. Ребята были даже арестованы.

У них обнаружили наброски устава и программы на черновых листах. По содержанию документы отличались эклектикой и левой фразеологией. В уставе — «предателям — смерть», название — «Молодежная коммунистическая организация». Слушали «Голос Америки». Цель — построить истинный социализм, ехать на Кубу, в Анголу и бороться с американским империализмом. Были намерения свои коммунистические призывы разбрасывать в виде листовок на советских праздниках.

Руководил организацией Казакевич, молодой парень со средним образованием. Его отец А. Т. Казакевич писал диссертацию. Контакта с сыном не было. Часто лечился в Москве, был тяжело болен. Отец был удивлен тем, что сына его арестовал КГБ. Уходя вечером, тот сказал, что идет гулять. Политическим высказываниям отца не доверял. Его часто заставали за слушанием иностранного радио. С матерью контакты были лучше. А так, в общем, нормальный, молчаливый парень. Катраев, единственный рабочий с восьмилетним образованием, как выяснилось, не входил в организацию, а просто встречался с некоторыми из ребят по вечерам.

Есипов, студент, дружил с Казакевичем, на каникулах встречался с ним. Когда однажды его отец услышал обсуждение вопроса «воевать ли с Китаем?», потребовал прекратить контакты с Казакевичем. Он напомнил сыну, что дед его и мать были беспризорниками и их вырастила Советская власть. Отец несколько раз ездил в институт, отношение там к парню хорошее. Много изучал Ленина и философию.

Скрипка был любознательный парень, много читал. С детства хромал и воспитывался вдали от детей. В школе учился хорошо и для самоутверждения вошел в рассматриваемую организацию неформальным идеологом. Доверял отцу. Дружил с девушкой. Заграничное радио не слушал. Во время игры в шахматы много спорил с Казакевичем. Отец считал себя виновным, что, видимо, не смог все объяснить сыну, зная о его максималистских взглядах. Дети, по его мнению, не испытывали трудностей и не смогли оценить того, что имели. Сын считал, что в жизни есть много недостатков, и он знает, как их исправить. Большое влияние на него оказывала «Литературная газета».

Синицын. Занимался в школьных кружках. Участвовал в конкурсах, много читал, работал. Ходил к Скрипке, когда тот болел. Не слушал иностранное радио. Членом организации не был. Честно рассказывал обо всем. Ему предложили вступить в организацию, он хотел отойти потихонечку. Мать состояла в родительском комитете, вела кружок математики, читала лекции.

Прохоров. Родители ничего не знали. Дружил со Скрипкой и Казакевичем. Не слушал зарубежное радио. Читал много, в основном произведения советских и русских писателей, «Литературную газету». Делал доклады в школе. Когда узнал об уставе и программе, пошел на встречу, хотел объясниться и выйти из организации, но попал в засаду, и его арестовали. Парень стеснительный.

Забегая вперед, надо сказать, что в тот период подобных организаций оказалось в Москве и других городах не так уж мало. Мне самому приходилось с ними сталкиваться, будучи на комсомольской работе. Не случайно секретарь обкома КПСС С. В. Ефимов, неплохо знавший обстановку в городе, посоветовал В. Т. Солгалову: «Не устраивайте у себя бойню!»[54]

В ходе бесед с учителями, родителями выявилась интересная деталь. Школа, где учились «заговорщики», считалась престижной, с преподаванием на английском языке. Она имела большой авторитет, и его умело создавали сами учителя. Везде, в том числе и в выступлениях на бюро ГК КПСС, они говорили об элитарности своих учащихся, об их необыкновенной одаренности и талантливости. Естественно, что фактически подобный подход создавал у самих учащихся ощущение своей особой одаренности, хотя в определенной степени формировал и масштабность мышления, и чувство ответственности не только за себя, свою карьеру, но и за все человечество.

Вообще, сама проблема выявила ряд вопросов, по которым не утихают дискуссии среди педагогов и ученых по сей день. Право определять умственные способности детей, считать одних из них «продвинутыми», а другим выносить приговор отсталости требует великой осторожности. Ярлыки, навешенные в детстве, могут влиять на человека всю его жизнь.

Директору школы вынесли строгий выговор, заместитель по воспитательной работе был освобожден от педагогической работы без взыскания. Руководителю народного образования города А. Н. Зубилину рекомендовали сдерживать амбиции педагогического коллектива и не позволять больше выгонять из школы детей, отстающих в учебе.

На собрании и бюро горкома ВЛКСМ главные лица, Казакевич и Скрипка, были исключены из комсомола, другие получили выговор с занесением в учетную карточку.

Казалось, инцидент исчерпан, однако далее он вновь развивался по пути, сходном с предыдущими сценариями борьбы за советскую власть. Вместо кропотливой индивидуальной работы с ребятами, у которых были сформированы романтические, порой ложные установки, В. А. Ивановский потребовал (судя по всему, за этим скрывались рекомендации руководителя КГБ города Ю. М. Васягина) исключить из партии родителей всех пятерых участников группы — Г. М. Скрипку, М. В. Синицына, В. Я. Прохорова, Э. К Есипова и А. Т. Казакевича. Логично? Да, если рассмотреть проблему ответственности за воспитание детей не только в школе, но и в семье. Но в данном случае такая постановка вопроса позволяла существенно менять акценты, и, к сожалению, вновь не в общественных интересах. Коммунисты-родители работали в институте, значит, не городские власти недосмотрели, а партийный комитет и руководство института ответственны за все происшедшее. Вновь замаячила на горизонте возможность показать бдительность и принципиальность одних в противовес идеологической и политической расслабленности других. И заработать на этом политические и служебные дивиденды.

Вбрасываемая на различных совещаниях и активах дозированная информация давала плоды. Город кипел, ползли слухи.

Созвали бюро парткома. Обсудили. Решили не исключать. В самом деле, Скрипка-отец работал начальником лаборатории, лучший секретарь первичной партийной организации. Его лаборатория работает отлично, ставится в пример. Никогда не было взысканий, честный, порядочный человек, кандидат технических наук Дед — коммунист с дореволюционным стажем. Бабушка — коммунист. Младший Скрипка был принят в комсомол, когда ему не исполнилось еще 14 лет, по специальному решению горкома ВЛКСМ как отличник учебы и активный работник городской пионерской организации.

М. В. Синицын — начальник отдела, постоянно избирался в состав партийных органов. Лауреат Ленинской премии, кандидат физико-математических наук Участник Великой Отечественной войны. Имеет несколько окопных, фронтовых наград, затем за производственную деятельность. Честный, порядочный человек.

В. А. Прохоров — начальник группы, бессменный член партбюро отделения.

С этого момента началась борьба позиций между партийным руководством института и руководством горкома партии совместно с начальником КГБ, и длилась она довольно продолжительное время. Трудно сказать, почему после некоторых колебаний, беседуя с представителями обеих сторон, жесткую позицию поддержал первый секретарь областного комитета партии Ю. Н. Христораднов. Вероятно, сыграла свою роль настороженность, связанная с именем А. Д. Сахарова, порой раздражала независимость суждений таких членов бюро парткома ВНИИЭФ, как С. Г. Кочарянц, Ю. А. Трутнев, Е. А. Негин, Л. Д. Рябев. Может быть, и опасение, не идет ли «на поводу» администрации партийный орган. В итоге все отцы «заговорщиков» были сняты с работы. Г. М. Скрипка был исключен из партии, остальные получили «строгача». Несправедливость решения все понимали, и сам обком тянул дело с исключением Скрипки, в конце концов оставив его в партии. Два грустных момента навевает эта история. Все-таки проголосовали на бюро парткома так, как порекомендовал руководитель области. И второе, амбиции и соперничество, борьба за влияние, за власть иногда заслоняли собой суть дела, которому по отдельности каждый искренне пытался служить. Трагедия реформ России подтверждает это.

Ободренный решением парткома, Ю. М. Васягин уже за пределами города на активе доярок и зоотехников громогласно заявил, что в закрытом городе выявлена антисоветская организация. И это в условиях, когда даже секретарям горкома партии из Арзамаса-16 не разрешалось выступить на пленумах областного комитета КПСС, на семинарах, встречах актива области.

Вероятно, все эти действия переполнили чашу терпения. Месяца через два в город приехала комиссия КГБ из Москвы. Беседовали, разбирались. Про детей сказали, что такие организации в школах Москвы тоже есть, они безвредны. Детвору надо просто «перенацеливать». Через месяц руководителя Комитета госбезопасности в городе не стало, и более антисоветских групп обнаружено не было, вплоть до 1990-х годов XX века. Но здесь уже другая подоплека.

После 1989 года потеряла прежнее значение территориальная секретность объекта. С конца 1992 года были снижены ограничения на выезд за рубеж ученых и специалистов (в командировки). Но это не значит, что работа Службы безопасности Российского федерального ядерного центра — Всероссийского научно-исследовательского института экспериментальной физики (РФЯЦ-ВНИИЭФ, так бывший объект сегодня называется) потеряла свое значение. Нет. Она свои усилия стала направлять на защиту сведений о ядерно-оружейных технологиях, что связано с выполнением

Россией международных договоров. Россия, как правопреемник СССР, является участником Договора о нераспространении ядерного оружия, подписанного СССР в 1968 году.

Проблема нераспространения ядерного оружия имеет много различных аспектов. В научно-техническом плане ее основным компонентом является проблема нераспространения основных ядерных материалов, недопущение распространения ядерных технологий в страны, не обладающие ядерным оружием.

В связи с этим Служба безопасности РФЯЦ — ВНИИЭФ в последние годы уделяет большое внимание работам, направленным на усиление мер физической защиты, учета ядерных материалов и укрепление экспортного контроля. Необходимость защиты сведений о ядерно-оружейных технологиях (ЯОТ) определяется двумя принципиальными положениями:

обеспечением и поддержанием национальной безопасности («принцип безопасности»);

нераспространением ядерно-оружейных технологий («принцип нераспространения»).

Защита сведений на принципе «безопасности» обеспечивается системой засекречивания и практически во всех странах имеет похожую структуру.

Система защиты ЯОТ от несанкционированного распространения, возникшая в Российской Федерации в начале 1990-х годов прошлого столетия, создавалась на основе международных режимов контроля.

В июле 1996 года постановлением правительства РФ было утверждено «Положение о порядке обеспечения особого режима в ЗАТО, на территории которого расположены объекты Министерства РФ по атомной энергии». Это положение, вводящее особые условия и порядок организации функционирования особо важных объектов Минатома России, явилось дополнительным нормативным актом, детализирующим основные принципы защиты государственной тайны о разработке ядерно-оружейных технологий, установленных законом Российской Федерации «О закрытом административно-территориальном образовании» (№ 3217–1 от 14 июля 1992 года).

Можно утверждать, что этот закон открыл новый этап в деятельности предприятий ядерно-оружейно-го комплекса, узаконив факт их существования в новой России.

Глава третья Безопасность

Хотя антиядерная истерия, вызванная техническими и политическими причинами, в последнее время пошла на спад, многие и сейчас испытывают страх перед ядерной энергетикой и применением расщепляющихся материалов в жизни. Конечно, существует серьезная опасность аварий на атомных электростанциях, радиоактивного облучения персонала и радиоактивного загрязнения окружающей среды. Да, шутить с этим нельзя, но слишком бояться и трусить тоже не надо. Необходимо только знать, что это такое и как с ним обращаться.

Отдельный аспект истории отечественного ядерного центра связан с техникой безопасности и становлением специальных служб. Возникновение и развитие подразделений данной направленности проходило в непростых условиях, особенно в период начального, интенсивного развертывания производств экспериментальной базы КБ-11. Сложности были связаны с тем, что предусмотреть риски и их возможные последствия было затруднительно по нескольким причинам.

Во-первых, из-за отсутствия нормальных производственных возможностей, соответствующий уровень которых только создавался. А во-вторых, из-за недостаточной изученности свойств тех веществ и продуктов, которые широко применялись и в экспериментах, и в производстве. Об их опасности и токсичности, разумеется, знали, но эти знания были далеко не полными. Поэтому период деятельности ядерного объекта, особенно начальный этап 1947–1952 годов, чрезвычайно интересен тем, что именно тогда накапливался опыт и создавались правила, обеспечивающие безопасность людей. На этой основе создана современная система безопасности. Общепризнано сегодня, что нам удалось избежать тех аварийных ситуаций, которых не избежали американцы при разработке своих ядерных вооружений.

Нельзя сказать, что полное понимание важности данной проблемы разделяли все работники, прибывшие на объект. На одном из совещаний у П. М. Зернова возник вопрос о необходимости дозиметрической инспекции. Ответ директора объекта был примерно такой: «Мы собрали со всей страны лучших специалистов, и какие инспектора сравнятся с ними в определении того, что опасно, а что нет?!» Разумеется, очень скоро под влиянием конкретных событий позиция руководства изменилась. Д. А. Балашов, пришедший в коллектив экспериментаторов-взрывников, дает правдивую картину первых лет деятельности: «Сквозь череду беспредельно дорогих мне тех дней 1948–1952 годов, в памяти часто возникает масса эксцессов, вызванных не тем, что мы что-то нарушили, а новизной решаемых задач и условиями работы, которые от настоящих отличаются, как небо от земли. <…>

В те далекие начальные годы никаких инструкций и вводных инструктажей, кроме пожарного, не было. Для меня „вводным инструктажем“ по взрывным работам на площадке оказалась фотокомната отдела… Техники безопасности, а тем более в современном ее понимании, тогда не существовало. Была полная свобода в отношении выездов на опыты и получения взрывчатых веществ, которые брали под роспись в журнале у погребщицы. Ограничения времени в проведении опытов на площадке не было. Их, как правило, проводили во второй половине ночи. Из спецодежды были только халаты. Работали в своей одежде (на площадке). В летнее время загорали, поэтому раздевались до трусов. Особенно эту процедуру любил Самуил Борисович Кормер»[55]. Кстати, сам же он рассказывал мне множество курьезных случаев, когда в серьезнейших экспериментах, не предусмотрев некоторых деталей, уже в процессе опыта приходилось применять подручные средства.

Помещений не хватало, поэтому зачастую где работали, там и жили. Например, в 1949 году при майской предпраздничной уборке комнаты, в которой когда-то готовили взрывчатые композиты, были обнаружены два свертка. Они напоминали «продукт» и, так как хозяина, естественно, найти не удалось, решили подорвать их на площадке. Там пакеты осторожно развернули, и вид взрывчатки вызвал подозрение у Б. Н. Леденева. После опробования «на зуб» был поставлен диагноз. Взрывчатка оказалась мукой высшего сорта. Борис Николаевич Леденев — фигура поразительная. О его выдержке рассказывались легенды. Вот один из эпизодов.

В специальной железобетонной бочке он вместе с сотрудницей устанавливал заряд массой, эквивалентной примерно двум килограммам взрывчатки. В это же самое время в соседнем помещении производили пробные включения импульсного рентгеновского аппарата. Вдруг раздается взрыв. Все, кто были в укрытии, поняли, что взрыв произошел преждевременно. Всеобщий шок Спустя несколько секунд, показавшихся вечностью, появляются в дверях укрытия невредимые экспериментаторы, она крайне взволнованная, а Борис Николаевич совершенно невозмутим. «Ничего особенного, — комментирует он, — это наш заряд взорвался от вашей наводки, мы уже отошли от бочки!»

Масштабность экспериментальной деятельности, связанной с взрывчатыми и специальными материалами, объективно создавала возможность различного рода происшествий с нежелательными последствиями. К примеру, большую опасность при экспериментальных взрывных работах представляли искровые электродетонаторы, которыми снаряжали заряды, поскольку они содержали инициирующие взрывчатые вещества. Об этой стороне деятельности позднее упоминал В. А. Цукерман: «Эксперименты со взрывчатыми веществами всегда требуют особого внимания и осторожности. Я до сих пор удивляюсь, что у нас в отделе практически не было несчастных случаев. Разумеется, выполнение инструкций было обязательным. А на площадках, наряду с инструкциями, висели объявления: „Взрывник, помни, ты не имеешь права на ошибку“, „Парень, будь внимателен — Господь Бог, сотворив человека, не изготовил к нему запасных частей“»[56]. Кстати, данную проблему решили, изобретя значительно более безопасный электродетонатор другого типа.

И еще один случай, хорошо иллюстрирующий производственную и творческую обстановку тех первых лет. Летом 1950 года готовили один из опытов. Работали, не учитывая времени. Готовили и собирали аппаратуру. Ближе к полуночи, закончив наконец работу с измерительным узлом, Д. А. Балашов подошел к усердно чем-то занятому Борису Николаевичу Леденеву. Тот был занят веревками, создавая изделие, которое никак не вписывалось во взрывную тематику. На вопрос: «Что это вы вьете?» он встал со стула и несколько задумался. А потом, выставив перед собой свое «рукоделие», с доброй и несколько ироничной интонацией ответил: «Это?.. Я разрабатываю новый вариант подпруги для лошадей».

Как оказалось на следующий день, когда проводился опыт с большой моделью, этими «лошадьми» стали сам Леденев и Сергей Покровский. С помощью собственноручно сплетенной подпруги оба исследователя доставили заряд весом 150 килограммов к месту проведения опыта. Веревки они перекинули через шею на плечи, а петли на концах просунули на ручки носилок. Еще один исследователь, Балашов, был подручным, время от времени, через каждые 10–20 метров, подставляя под носилки обычную табуретку под команду: «А ну-ка, добрейший, дай Сергею возможность не упасть!» О нескольких подобных эпизодах, которые явно выходили за рамки так называемых штатных ситуаций, мне рассказывал также С. Б. Кормер.

Но справедливости ради надо сказать, что по архивным документам, с первых дней существования объекта прослеживается достаточно жесткий подход руководства КБ-11 к вопросам контроля безопасности и охраны труда.

При первых испытаниях строили погребки для хранения взрывчатых веществ. Проект предусматривал для подъезда к ним бетонную дорогу. Когда ее сделали, П. М Зернов сам сел за управление автокаром, пригласил строителей и, проехав по ней, заявил, что такая дорога для взрывчатых веществ не подойдет. Дорога была переделана. Вспоминают, что крепко доставалось от него тем, кто пренебрегал правилами работы с взрывчатым веществом[57]. Для стиля П. М. Зернова характерно было глубокое понимание связи проблемы безопасности на производстве с общей культурой, порядком на рабочем месте. Для молодого сотрудника высказывания и замечания высшего руководителя имеют огромное значение, часто запоминаются на всю жизнь. В. И. Жучихин рассказывал о разносе, устроенном ему директором вроде бы по пустяку. При посещении лаборатории Зернов обратил внимание на гору окурков в пепельнице на рабочем столе. Переход в разговоре от дружеского и участливого тона был резким и оттого особенно обидным. «Что это у тебя? Ты где находишься — в лаборатории или в кабаке?» Далее был ликбез по вопросу деградации личности, от пустяков к более серьезным упущениям, которые приводят к беде. «С тех пор всю жизнь у меня и на рабочем столе, и в ящиках стола, и во всех углах лаборатории постоянно поддерживались порядок и чистота. Правило соблюдения порядка во всем было перенесено и на подготовку и проведение эксперимента, что способствовало почти полному отсутствию отрицательных результатов, которые у нас назывались „нулями“».

Второй серьезный нагоняй, по воспоминаниям Виктора Ивановича, он получил от Зернова за… удачно проведенный первый взрывной эксперимент с натурным зарядом. И все потому, что, как выразился Павел Михайлович, «все было сделано на живую нитку: кабели подключались скрутками, поддерживались разными подвязочками, подпорочками…». «С этого разговора, — считал Жучихин, — и началась у нас не только разработка мероприятий по культуре постановки опыта, но и разработка автоматизированных систем управления подрывом и систем блокировки взрывного устройства с работой осциллографов и затворов фотоаппаратов»[58].

Осознавая уникальность, необычность и серьезность задач, возложенных на КБ-11, директор был строг и требователен в вопросах соблюдения техники безопасности. Его фраза: «Береги себя — сбережешь дело» стала крылатой среди сотрудников.

Надо было вводить в действие казематы для проведения экспериментов с взрывчатыми веществами. Комиссию по их приему в эксплуатацию возглавил Ю. Б. Харитон. Ясно, что дел у него и без этого хватало, однако главный конструктор КБ-11 считал, очевидно, невозможным передоверить контроль кому бы то ни было. Следует отметить, что данным вопросам Юлий Борисович уделял огромное внимание. Можно смело сказать, что была создана школа Ю. Б. Харитона по технике безопасности. Основывалась она на требовании высочайшего овладения профессиональными знаниями. Многие подчеркивали его требование: знать о явлении в десять раз больше, чем это необходимо для проведения конкретного эксперимента. Не случайно, что впоследствии в обиходе употреблялась единица измерения безопасности «один Харитон». Например, проверка специальных помещений проводилась не по документации, а методом «прямого воздействия». Иначе говоря, подрывали заряды взрывчатых веществ весом до 160 килограммов на расстоянии от 10 до 20 метров от лобовой стенки казематов. Зафиксирован только один случай, когда, несмотря на подобную проверку, каземат не выдержал во время проведения научного эксперимента. К счастью, все обошлось легким ранением одного из лаборантов.

При высоких требованиях к обеспечению безопасности сотрудников в ходе опытов, учитывая непредсказуемость «поведения» различных веществ, с которыми работали ученые и производственники КБ-11, руководство ядерного центра делало в основном ставку на строжайший самоконтроль и личную ответственность сотрудников.

Центральную комиссию по допуску сотрудников к взрывным работам и работе с взрывчатыми материалами возглавлял первый заместитель главного конструктора КБ-11 К. И. Щелкин. Он же, и только лично, давал разрешение на проведение экспериментальных работ на спецплощадках. Инструкции по технике безопасности утверждались Ю. Б. Харитоном и К. И. Щелкиным. Каждый сотрудник, допущенный к опасным работам, проходил ежемесячный инструктаж. Требования комиссии по проверке знаний правил техники безопасности были настолько высоки, что большинство научных работников не осиливало сдачу экзамена с первого захода. Определенным барьером являлось то, что многие инструкции имели высокий гриф секретности и в силу этого не доводились до сведения всех исполнителей работ, прежде всего до рабочих и мастеров, которые знали о свойствах веществ, с которыми работали, лишь понаслышке.

Первые получившие разрешение на проведение взрывных опытов специалисты — асы своего дела, К. И. Щелкин, Л. В. Альтшулер, Д. М. Тарасов, хотя их профессионализм не вызывал никаких сомнений, обязаны были следовать жесточайшим условиям проведения эксперимента. Все, в том числе военизированная охрана, должны были быть заблаговременно удалены…

К середине 1948 года понимание необходимости специализированных служб по технике безопасности стало очевидным. Приказом П. М. Зернова была регламентирована ответственность всех должностных лиц за обеспечение безопасности на вверенных им участках. Но и при таком высоком уровне контроля отсутствие на объекте специальной службы охраны труда и техники безопасности нередко приводило к нарушениям. Все сведения об этом сосредоточивались в местных службах госбезопасности. Отсюда информация о нарушениях в обобщенном виде поступала руководителям объекта. Полученные сведения заставляли директора КБ-11, начальников лабораторий издавать приказы, уточнявшие порядок учета, хранения и выдачи взрывчатых и специальных материалов. Павел Михайлович обращается в высшие инстанции с просьбой ускорить создание специальной службы по технике безопасности и охране труда, но все-таки прошел еще год, прежде чем сформировался отдел по технике безопасности.

Количество несчастных случаев на производстве постепенно увеличивалось. В 1949 году их было 53, в том числе 8 профессиональных заболеваний, вызванных радиационным воздействием. Это сразу же стало предметом обсуждения руководителей объекта и министерства, после чего была создана система медицинского обслуживания сотрудников, включая обследование и профилактику.

Конечно, создание специального органа и издание инструкций еще не гарантирует безопасность. В. А. Цукерман отмечал, что официальные инструкции не исчерпывали всего свода правил, которыми руководствовались экспериментаторы. Существовали многочисленные неписаные нормы, вырабатывавшиеся в ходе практической деятельности. Ну и, конечно, выручал высокий уровень квалификации. За полигоны на объекте отвечали не просто кадровые офицеры, но и классные специалисты в своей опасной профессии. Все они имели высшее инженерное образование. Полигон на объекте возглавлял Г. П. Ломинский, выпускник Артиллерийской академии. До приезда в КБ-11 он руководил НИИ Главного артиллерийского управления. Начальниками испытательных площадок были офицеры инженерных войск Ю. А. Ворошилов, П. С. Повышев, И. П. Михеев и другие.

Отдавая должное всей совокупности факторов, обеспечивавших достаточно высокий уровень техники безопасности в КБ-11, В. А. Цукерман считал, что и Его Величество Случай бывал благосклонен к экспериментаторам, выручая их. Но на случай, судя по всему, не очень полагались. Ни одна более или менее серьезная производственная травма, ни одно происшествие не оставались без внимания и соответствующей реакции. И, как правило, выход находили не в дальнейшем ужесточении требований к технике безопасности, а в другом. Так, от электродетонаторов, доставивших немало хлопот при «общении» с ними, сумели отказаться вовсе, разработав новые средства инициирования. С 1948 года степень безопасности взрывных экспериментов резко повысилась и одновременно определились пути создания надежных схем подрыва «изделия».

Не только взрывная тематика доставляла большие хлопоты с точки зрения безопасности. Гораздо опаснее была радиоактивность — невидимый и серьезный противник

Зимой 1960 года случилась авария на производстве, которая грозила безопасности населению всего города. Весь состав рабочих и ИТР, несмотря на мороз, был выведен из помещения. В производственном корпусе уже находился директор Б. Г. Музруков. Доза в рабочем помещении раза в три превышала допустимую. При включении дозиметры издавали мелодичный звон, сигнализирующий о повышенной радиоактивности. Директор весьма оперативно привлек к работе нужных специалистов. Исследовав ситуацию, сделали вывод, что при таком превышении активности в эвакуации не было необходимости. Приняли решение выяснить и устранить причину.

Основным производственным оборудованием в зале были боксы из органического стекла, соединенные в общую линию. Видимо, не очень герметичные, что и приводило к утечке радиоактивных газов и аэрозолей в зал.

Решение по сегодняшним представлениям было просто поразительным. Использовали пластилин. С помощью счетчиков разыскивали неплотности в боксах и замазывали их. Показатели загрязнения заметно уменьшились. Вечером возникла еще одна идея: в темноте должна быть хорошо видна люминесценция аргона — основного газа, заполняющего линию. Действительно, когда погасили свет, внутренний объем бокса стал светло-голубым. В местах утечки газа интенсивность свечения была выше, чем на остальных участках.

Семь дней и ночей велась упорная борьба за снижение уровня радиоактивности в воздухе производственного корпуса. К концу этого периода активность в помещении лишь слегка превышала допустимый уровень. На протяжении всего этого срока Борис Глебович отлучался на какие-нибудь два-три часа в ночное время. Он был на самых ответственных участках, не опасаясь уровня радиации. Его уговаривали, пытались объяснить, что для радиоактивных газов все равно, оператор ли это установки или директор предприятия. Эти уговоры мало помогали. В итоге при контроле уровня радиоактивности в организме оказалось, что директор получил на порядок больше условных единиц кюри, чем другие участники ликвидации аварии.

Человек «старой закалки» Б. Г. Музруков считал, что руководитель подразделения, несущий всю полноту ответственности за технику безопасности, должен сам присутствовать на наиболее опасных участках.

Характерная деталь! Рабочие, осознавая в общем-то опасность радиации, порой пренебрегали ею в силу чисто материальных соображений. Был такой любопытный эпизод. Однажды в цехе рабочим отменили спецпитание под предлогом того, что загрязненность воздуха «спецпродуктом» стала ниже допустимой нормы. Рабочие быстро нашли «выход» из создавшегося положения… При следующей проверке содержание урана в воздухе оказалось именно на том уровне, при котором полагалось спецпитание. Что было, то было… Несмотря на улучшенное в сравнении со всей страной продовольственное снабжение ядерного центра, послевоенные годы далеко не были для его обитателей, в том числе и занятых на специальных работах, периодом «продовольственного благополучия».

Отстающим направлением считалось обеспечение экологической безопасности. Перелом наметился лишь в 1954 году. Многое пришлось наверстывать. В первую очередь это касалось ущерба, нанесенного окружающей среде. Из-за отсутствия специального могильника загрязненные радиоактивными веществами промышленные отходы вывозились и сжигались на одной из отгороженных площадок в зоне объекта. Ввиду того, что не было специальной промышленной канализации, сброс активных и токсичных веществ сначала производился в реку Сатис без очистки. Загрязненность реки превышала в некоторых местах допустимые нормы в две тысячи раз. И только с середины пятидесятых годов за решение проблемы очистки взялись более или менее основательно. Самостоятельная дозиметрическая служба на объекте была организована тоже в это время, в 1954 году.

Возникновение дозиметрических служб и органов техники безопасности совпадает с периодом создания мощных источников нейтронов (специальных исследовательских ядерных реакторов).

Молодые сотрудники физического отделения, участвующие в ту пору в ядерно-физических исследованиях, лишь недавно окончили учебные заведения, были полны энтузиазма и желания работать, но не имели еще достаточного практического опыта и навыков. Единых организационных начал, также как и инструкций по работе с делящимися материалами, не существовало, каждый выполнял работу, руководствуясь лишь теоретическими знаниями и небольшим практическим опытом. Следствием этого являлись столкновения между физиками и немногочисленными представителями службы техники безопасности, которые пытались, как многим казалось, возводить барьеры.

Противоречия ученых и производственников со службами техники безопасности обострились до предела, когда на впервые созданных в России в середине шестидесятых годов импульсных ядерных реакторах ВИР-1 и БИР-1 начали проводиться массовые испытания радиационной стойкости изделий, выпускаемых различными предприятиями военно-промышленного комплекса. Бывший начальник отдела исследовательских ядерных реакторов А. М. Воинов отметил это в своих заметках. «К работам были привлечены десятки бригад из многочисленных „почтовых ящиков“. Появление вблизи мощных источников ядерных излучений большого числа „непрофессионалов“, участвующих в проведении радиационных испытаний, привело в ужас старшего инспектора по технике безопасности главка Н. М. Ушацкую. В результате при подведении итогов очередной проверки по технике безопасности в присутствии Б. Г. Музрукова, в день семидесятилетия Б. Г. Музрукова разразился громкий скандал, и Н. М. Ушацкая потребовала отстранить меня, бывшего в то время начальником отдела исследовательских ядерных реакторов, от работы. Но мудрый директор поинтересовался: какие правила нарушил А. М. Воинов? Наталья Марковна вынуждена была признать, что писаных правил по проведению подобных работ в главке нет. „Так их нужно создать, и немедленно. Вот Вы вместе с ним этим и займитесь“, — распорядился Б. Г. Музруков»[59].

Для разработки правил сформировали группу из представителей главка, ВНИИЭФ и других организаций министерства, которая обобщила нормативные документы, действующие в отрасли, и опыт работы исследовательских ядерных реакторов на предприятиях главка и министерства.

На создание и оформление первого варианта «Правил по технике безопасности при проектировании, устройстве и эксплуатации исследовательских ядерных реакторов и стендов для критических сборок» ушло примерно два года. С начала семидесятых годов, когда они прошли все стадии утверждения, и до настоящего времени, то есть на протяжении более 30 лет, эти «Правила…» являются законом, обеспечивающим непрерывную и грамотную эксплуатацию уникального парка ядерных установок.

Исследовательские реакторы нашли многочисленные применения в широком круге прикладных задач и фундаментальных научных исследований. Перемены, которые происходили в эти годы в состоянии техники и в обществе, отражаются в «Правилах…» путем своевременной корректировки отдельных положений и норм. Но общий подход к проблемам обеспечения безопасности особо опасных работ остается неизменным.

Подход большинства руководителей к вышеуказанным проблемам был прост: рядовые сотрудники должны дисциплинированно относиться к инструкциям и правилам, но и правила и инструкции в свою очередь должны быть грамотно составленными. Дисциплина же начинается с руководства. Вот целый ряд характерных суждений о стиле поведения директора ВНИИЭФ в отношении безопасности труда.

Г. С. Прохоров: «В феврале 1969 года Музруков назначил меня заместителем главного инженера ВНИИЭФ по технике безопасности. В 1967–1974 годах было выпущено много приказов по ТБ, которые я согласовывал с директором института. 29 апреля 1969 года Борис Глебович издал приказ, в котором объявлялось о ежемесячном (каждый второй вторник) проведении „дня техники безопасности“.

Музруков рассказал мне, что в 1936 году, когда он работал на Кировском заводе начальником цеха, у них произошел несчастный случай, погиб рабочий. После этого Борис Глебович ввел обязательный еженедельный „день техники безопасности“. И очень внимательно следил за тем, чтобы его приказ соблюдался».

Г. А. Соснин: «Борис Глебович, будучи директором комбината „Маяк“, в самый тяжелый пуско-наладочный период, принимая личное участие в ликвидации аварийных ситуаций, по необходимости неоднократно подвергался воздействию радиации. Видимо, поэтому он и в нашем институте требовал строгого соблюдения норм безопасности.

Как-то раз мы с ним были в цехе изготовления деталей из урана. Я показывал ему подборку готовой продукции, после чего, вытерев руки о марлевую салфетку, пошел к выходу. Он задержал меня и тихо сказал: „Идем мыть руки“. Я ответил ему: „Борис Глебович, это же простой уран, и после короткого контакта с ним мыть руки не обязательно“. На это он мне также тихо сказал: „Я это знаю, но нам (руководителям) нельзя демонстрировать производственникам пренебрежительное отношение к технике безопасности“. И он был прав — они же работают с ураном постоянно, и соблюдать правила им необходимо!»[60]

Одной из сторон общей политики в сфере безопасности всегда было предоставление определенных льгот людям, занятым на опасных объектах. На «объекте» нередко складывались ситуации, когда директору приходилось неординарными методами защищать интересы сотрудников. О таких решениях рассказал А. Д Пелипенко, заместитель директора института по кадрам. Он отмечал явную несправедливость, когда работающим в специальных условиях не предоставлялись льготы, если, согласно документам, сотрудники находились в этих условиях не более половины рабочего дня, хотя и достаточно часто.

Начало работ по созданию изделий, стойких к воздействию излучения, потребовало экспериментальной проверки наиболее уязвимых узлов, содержащих радиоактивность. Начиная с 1965 года, работники отдельных подразделений проводили исследования на ядерных реакторах, причем количество опытов возрастало. Уже первые результаты исследований подтвердили, что узлы, содержащие спецматериалы, имеют большую наведенную активность. Согласно данным контроля дозиметрической службы, работа с узлами в течение 15 минут давала двухнедельную дозу облучения, поэтому был установлен специальный режим: 15 минут — исследования на реакторе, затем вывод из работ на две недели. При этом сотрудники, получая радиационные воздействия не меньше тех, кто был занят такими работами постоянно, не имели никаких льгот: ни доплат, ни льготного стажа. Энтузиазма это не прибавляло. Необходимо было найти достаточно легитимный выход из такого положения.

Неоднократные выходы на комиссию по установлению льготного стажа ни к чему не привели. Скептицизм присутствовал относительно обращения с письмом в Совет министров СССР о введении такого вида работ в льготные списки. И тогда избрали более реальный путь. Был подготовлен приказ за подписью директора, которым ограниченный круг сотрудников был отнесен к разряду лиц, имеющих постоянную занятость. Отсюда следовали и все соответствующие льготы: начисление льготного стажа, получение в день работ на реакторе талонов на спецпитание, доплаты.

Приказ был подписан. По этому пути затем шли и в других подразделениях, решая вопрос о своих сотрудниках, занятых аналогичными работами. Формально директор мог сослаться на действующее законодательство и занять нейтральную, а по сути, отказную позицию. Но забота о сотрудниках, желание найти выход из непростого положения привели его к другому решению.

Следует сказать, что секретность и обеспечение безопасности накладывали серьезный отпечаток на повседневную жизнь жителей города, в определенной степени формировали привычки, своеобразный язык общения по производственной тематике. Сдержанность и строгость соблюдения режимных правил, с одной стороны, и необходимость общения и обсуждения проблем — с другой, порой сталкивались, входили в противоречие, вызывали раздражение при непродуманном, формальном, слепом следовании режимным инструкциям. Было и такое, когда под видом борьбы за режим ставили на место «слишком умных и принципиальных», были и доносы, которыми занимались не только режимные службы. Сегодня многое изменилось, создание умной техники привело к совершенно другим способам и методам обеспечения секретности и безопасности. Однако пока ядерное оружие является самым могучим политическим и военным средством обеспечения мира, упаси бог от его применения в качестве такового, режим будет существовать в тех или иных формах в любой стране.

Глава четвертая Спецконтингент

Особый «сюжет» в истории отечественного ядерного центра — использование труда заключенных ГУЛАГа на его строительстве. Их и называли «спецконтингент». «Объектовец» второго эшелона, то есть приехавший в 1947–1948 годах, А. Н. Ткаченко вспоминал: «Характерной достопримечательностью будней того времени являлись колонны заключенных, сопровождаемые вооруженными солдатами с собаками. Маршрут этих колонн пролегал вблизи нашей гостиницы, и часто приходилось встречаться с колонной на узком участке дороги… Я всегда испытывал жуткое состояние, ожидая на обочине, когда пройдет колонна мимо. Хлюпающий топот сотен ног, хмурые лица, убогие, грязные одежды, рычание свирепых овчарок, нечленораздельные окрики конвоиров — все это производило какое-то гипнотическое, удушающее действие. В голове колом торчал один и тот же вопрос: что сделали эти люди, какое преступление совершили, что их гонят и содержат хуже, чем животных? Всматривался в лица, но никогда не удавалось встретиться с живым взглядом человека. Мутная река грязных одежд и лиц проплывала мимо в зловещем молчании, и ни одного проблеска личности невозможно отметить в ней…»[61] Действительно, с обочины невозможно вжиться в состояние тех людей, но реальность была реальностью, и подчинялась своим законам и правилам. Барак — площадка: таков был маршрут, и по нему шли эти колонны. Но с обочины также трудно объяснить, как же все-таки заключенные имели коллектив художественной самодеятельности, который выступал на сцене театра, правда под охраной. Статистика знает все. Некоторые оказались в заключении по печально известной статье 58 Уголовного кодекса, другие за уголовные преступления разной тяжести. Появились они на объекте в мае 1946 года, но уже в начале следующего года общее количество «спецконтингента» выросло до 9737 человек, в том числе 1818 женщин[62]. С 1947 года приток подобных «новобранцев» лишь нарастал. Сверхжесткие сроки строительства КБ-11 требовали все новых и новых рабочих рук Использование труда заключенных при осуществлении ядерного проекта — не открытие. Труд заключенных использовался при царях, и в период индустриализации в 30-е годы. Парадоксальность состояла в том, что как отбывающие наказание, так и вольнонаемные были, хоть и по разным основаниям, заинтересованы в ударном труде. Л. В. Альтшулер, первопроходец объекта, вспоминал виденный им нередко над колоннами заключенных плакат: «Запомни эту пару строк: работай так, чтоб снизить срок!» Этот вполне понятный для «зэков» девиз очень скоро стал лозунгом, выражавшим стремления всех тех, кто приехал в эти места добровольно и был буквально одержим стремлением сделать атомную бомбу как можно скорее. На саровской земле соединялось, казалось бы, несовместимое: подневольный и свободный, творческий труд. И все-таки противоестественность положения рано или поздно должна была сказаться. Наступило время, когда заключенные, отбыв свои сроки наказания, стали оставаться на объекте уже в качестве вольнонаемных строителей, причем зачастую не по своей воле. Вот здесь и возникли проблемы. В июне 1948 года П. М. Зернов направил первое письмо Л. П. Берии, в котором писал о том, что внутри зоны объекта находится до 200 человек, освобожденных из лагеря по истечении срока наказания. Размещены они в жилом поселке объекта… Начались кражи и убийства. Зернов видел ненормальность положения, когда ранее по постановлению правительства из зоны отселили нежелательных лиц из вольнонаемного состава, а теперь оставляли ненадежных и опасных людей. Вопрос об удалении этих лиц из зоны ставился перед МГБ и МВД СССР, но ответного решения получено не было. В августе Зернов вновь обращается к Берии. После «очистки» территории объекта от всех подозрительных лиц начиная с февраля 1948 года число «нежелательных элементов» в зоне ядерного объекта не только не уменьшилось, но резко возросло. В марте-апреле освободились из лагеря, отбыв срок наказания, 70 человек, из них 38, осужденных за кражи, грабежи и убийства. После принятых в мае 1948 года указов Президиума Верховного Совета СССР, в мае-июне из лагеря строительства объекта освобождено по амнистии 1500 человек В итоге на 30 августа 1948 года из заключения было освобождено 2292 человека, из них 1678 оставлены в зоне на правах вольнонаемных.

Освободившиеся из лагеря часто не имели запаса одежды, к работе относились плохо, многие открыто заявляли, что не желают, отбыв срок, снова «быть в заключении».

Действительно, их положение фактически не изменилось, разве только что теперь их не конвоировали. Дело в том, что ведомство Л. П. Берии к этому времени, вероятно, из соображений секретности, приняло целый ряд распоряжений, которые сделали освобождение заключенных из лагерей, расположенных на территории ядерного объекта, сугубо формальным. Им не разрешили выехать с объекта. В итоге на территории объекта, где велись не только секретные, но и крайне опасные работы, присутствовало более полутора тысяч человек, агрессивно настроенных, озлобленных и обездоленных, которые не имели законного права покинуть то место, где они еще вчера были «зэками». Объект не мог предоставить им жилья (своим сотрудникам не хватало), за работу они получали гроши, а льгот в питании, которые имели законные жители объекта, они были лишены. Немудрено, что многие из них голодали, играли в карты, воровали. И опять же, после августовского послания Зернова Берии, положение ничуть не изменилось. Правда, Лаврентий Павлович после ознакомления с новой ситуацией на опекаемом им объекте дал указание своему заместителю С. Н. Круглову рассмотреть возможность удаления с территории КБ-11 бывших заключенных. Но пока тот эту возможность рассматривал, кризис на объекте нарастал. П. М. Зернов вынужден был сменить адресата своих посланий. В ноябре 1948 года он написал письмо заместителю Председателя Совнаркома М. Г. Первухину с просьбой помочь решить вопрос с отселением бывших заключенных из зоны объекта.

Кстати, как сегодня представляется, дело было вовсе не в бюрократической волоките (вряд ли она распространялась на столь важный объект), а в намеренном нежелании руководства МВД «отпускать» бывших заключенных из зоны, ибо в этом случае возникала необходимость направлять дополнительную рабочую силу для строительства. Нехватку кадров строящийся ядерный центр испытывал постоянно. Прикрывались заботой о сохранении секретности существования объекта. Мол, не исключено разглашение государственной тайны. Однако неубедительность данного аргумента была очевидной, так как бывших заключенных инвалидов и многодетных все-таки из зоны отпускали.

Письма от руководителей объекта в Центр (министру ГБ СССР В. С. Абакумову, министру внутренних дел С. Н. Круглову, Л. П. Берии) продолжали поступать, так как дело дошло до того, что на 1 декабря 1948 на объекте на 4500 человек взрослого населения приходилось 1750 бывших заключенных. Примерно половина этих людей на строительстве уже не работала, а вопрос об их отселении не решался ввиду разногласий между МГБ и МВД.

Переписка по данному вопросу велась в течение всего 1949 года, с переходом и на следующий 1950 год. Теперь ею был вынужден заниматься секретарь ВКП(б) Г. М. Маленков. Ситуация к этому времени приобрела по настоящему угрожающий характер. К середине 1949 года в зоне объекта насчитывалось 2700 человек, а к лету 1950 года 3700 человек, освободившихся из лагерей. В большинстве своем они стали вольнонаемными строителями. Нельзя забывать, что значительная часть из них была осуждена за тяжкие преступления. Таких было более тысячи, и они отнюдь не стремились забыть свое прошлое. Криминогенная обстановка на объекте резко ухудшилась. Помимо «разборок» среди бывших зэков, нередкими стали грабежи и разбойные нападения. В конце концов жители Сарова стали бояться выходить на улицу в темное время суток.

В июле 1949 года Совет министров СССР все-таки принял постановление об удалении отбывших заключение в исправительно-трудовых лагерях за пределы объекта. Но возможно ли было кардинально решить проблему, если в самом городе продолжали существовать лагеря? И только спустя четыре года, в 1953 году, после смерти Сталина, последний из этих лагерей был переведен в другие не столь «отдаленные места». Так была, наконец, перевернута «лагерная страница» истории ядерного объекта страны.

Глава пятая Кадровое обеспечение объекта

Существовали и другие особенности обустройства людей на объекте. Бесспорным, однако, был тот факт, что большинство прибывших сюда для решения задачи государственной важности — создания первого образца отечественного атомного оружия, были настолько одержимы работой, что зачастую мало обращали внимания на бытовую сторону жизни. Думается, что определенную роль играло и воспитание, с характерным для того периода неприятием мещанства, неправомерно связывающего с этим понятием просто хорошие бытовые условия. И все же по меркам послевоенного времени минимум благ и бытовых условий для участников реализации атомного проекта удалось создать. В годы перестройки на советское время был нацеплен ярлык уравниловки. Действительно, при создании ядерного центра стремились следовать принципу социальной справедливости. Упомянутый минимум благ равномерно распределялся между всеми сотрудниками КБ-11 вне зависимости от ранга и служебного положения. Каждый получал, кроме трехразового бескарточного питания в столовой, еще и карточки категории рабочих (самые высокообеспеченные), дополнительные карточки различного обеспечения, так называемые, «литерные». Причем всё, причитающееся по карточкам, отоваривалось весьма качественными продуктами, которых было, по свидетельству самих жителей, сверхдостаточно для семьи в три-четыре человека. К сожалению, и здесь не обошлось без политических спекуляций. Так, некоторые «исследователи» жизни закрытых городов в своих повествованиях утверждали, что, мол, достойное снабжение было только для ИТР, а рабочие жили впроголодь и в ужасных условиях, даже падали в обморок на рабочих местах. Диким вымыслом охарактеризовали подобные изыскания «первопроходцы» атомного проекта. По карточкам и прочим дополнительным «литерам» рабочие покупали продукты в одном с инженерно-техническими работниками магазине, того же ассортимента, по тем же ценам. Мебелью, домашней утварью и промтоварами рабочие снабжались так же, как и ИТР. Питались рабочие также без карточек по специальным талонам и по тем же ценам, что и инженерно-технический состав, правда, обедали те и другие в различных зданиях. Но связано это было не с дискриминацией, а просто не хватало помещений. Раньше ИТР питались в административном здании, а рабочие — в монастырском храме, переоборудованном под столовую. Ее называли «Веревочкой» из-за шедшего по фронтону здания витиеватого архитектурного пояска. Многие высококвалифицированные рабочие имели оклады в 2–3 раза выше, чем инженеры. Спецпривилегий для избранных и выдачи продуктов с «заднего крыльца» в то время не было и в помине[63].

Это не означало, что социальные вопросы на объекте решались запросто и полностью. Острейшей проблемой объекта с первых шагов его организации, да и в дальнейшем, была жилищная. Причем именно она регламентировала широкое развертывание деятельности КБ-11. Иначе невозможно было привлечь необходимых для дела специалистов. Уже к началу осени 1946 года потребовалось жилье. Для ускорения строительства решили использовать сборные щитовые дома, полученные по репарациям из Финляндии. Было завезено около 100 домов этого типа. Здесь вновь обращает на себя внимание стиль руководства. Своим распоряжением министр Б. Л. Ванников определил основные направления решения проблемы жилья. Главное внимание он обращал на качество сборки домов, чтобы было обеспечено нормальное проживание людей в самое суровое зимнее время. Кроме того, приказ детализировал всю поквартирную номенклатуру и четко определял долю жилья, которая может быть использована для руководства. Кстати, даже когда Ю. Б. Харитон прибыл в поселок, поместить его в какое-либо приличное место не удалось. Ему предложил пожить временно у него Н. А. Петров, у которого была отдельная квартира. Так решался вопрос о привилегиях.

Следует отметить, что в начальный период планы строительства жилья катастрофически не выполнялись. Руководство объекта постоянно обращалось к Л. П. Берии, подчеркивая зависимость выполнения производственных задач от ввода жилья, но дело продвигалось очень медленно. Например, из 7700 квадратных метров жилплощади, которые должны были быть получены к 1 января 1947 года, не была подготовлена под сдачу и половина. Увы, но организация труда на строительстве жилья была слабой, практиковались приписки (в денежном выражении планы не только выполнялись, но и перевыполнялись), отсутствовала заинтересованность «спецконтингента» и т. д. Находясь в лесном массиве и имея свои лесоперерабатывающие производства, строители не сдали за весь 1946 год ни метра жилплощади, построенной из местного леса. Несмотря на мобилизующие резолюции Лаврентия Павловича на письмах руководства объекта, дело двигалось медленно. Судя по всему, руководство МВД не давало в обиду свою строительную организацию, да и себя тоже. Более того, оно сумело добиться корректировки постановления Совета министров СССР и переноса на более поздние сроки ввода не только жилых, но и производственных мощностей первой очереди строительства.

Помимо всего прочего, причиной такого положения была сама система руководства строительством, которая вводилась как временная, но просуществовала достаточно долго. П. М. Зернов писал Ванникову, что более глупого положения, чем у начальника объекта, трудно представить. Отвечая за правительственные сроки развертывания работ, он не имел ни малейших рычагов воздействия на строителей, ибо фактически строительная организация была и заказчиком, и подрядчиком. Зернов требовал изменить подобный порядок, но изменить его оказалось не так уж просто. Норму жилья проектировщики определили в шесть квадратных метров на человека, но даже она в течение десятилетий для многих семей была недостижима. Так что легенда, сотворенная некоторыми журналистами, о построении коммунизма на отдельно взятом объекте не отвечает истине. По существу, все годы существования закрытой зоны ощущалась нехватка жилья, и лишь к девяностым годам норму обеспечения жильем сотрудников сумели поднять до девяти квадратных метров на человека. Что же касается сороковых и пятидесятых годов, то жили и в землянках, или, как их называли, «засыпушках».

С вводом в строй производственных сооружений дело обстояло еще хуже. Характерной особенностью создания будущего ядерного центра было постоянное выявление недостаточности запланированного объема работ для решения поставленной задачи. По ходу дела ученые-экспериментаторы обнаруживали, что необходимы то еще одна железобетонная башня для проведения взрывных работ, то здание для размещения мощного пресса, или дополнительные казематы. Это и не удивительно, принимая во внимание чрезвычайную новизну самой задачи.

Для улучшения положения значительно усилили контроль Центра за ходом строительства ядерного объекта. Уполномоченным Совета министров СССР при Лаборатории № 2 и КБ-11 стал генерал-майор Николай Иванович Павлов. Это о нем позднее А. Д. Сахаров говорил как об «одной из самых значительных и активных фигур на втором этаже власти Первого управления». Андрей Дмитриевич подчеркивал как его незаурядные способности «организационные, бюрократические, так и понимание научной и инженерной стороны дела». В 1938 году, будучи аспирантом, он стал сотрудником Бериевского ведомства и сделал стремительную карьеру. От старожилов атомной промышленности до сегодняшних дней дошла легенда о том, как тридцатилетний полковник получил генеральские погоны. Во время работы Ялтинской конференции Павлов находился в свите И. В. Сталина. Стройный и красивый офицер обратил на себя внимание У. Черчилля, который якобы заметил Сталину, что этому молодому человеку очень пошла бы генеральская форма. Какой бы ни была легендарной эта история, но вскоре генералом он стал. Справедливости ради заметим, что не форма украсила Н. И. Павлова, а он форму.

Не случайно, даже после свержения Л. П. Берии, что угрожало карьере всех его соратников, генерал не «пропал», стал крупным организатором экспериментальной науки и производства. Интересная деталь: вспоминая Николая Ивановича, многие как бы не относили его к органам госбезопасности. Его жизнестойкость, гибкость, умение вести себя в критических ситуациях и находить оптимальный выход, неформальное отношение к человеку' в производственных и житейских ситуациях, вероятно, позволяли ему достойно справляться с теми специфическими функциями, которые выполнялись органами КГБ при реализации атомного проекта. А. Е. Негин отмечал в нем честолюбие и вспоминал, что сам Павлов порой сравнивал себя с Наполеоном, поскольку получил генеральское звание в том же возрасте. Куратором стройки он стал не случайно. Подбирать кадры тогда умели.

В августе 1947 года, накануне истечения намеченных планом сроков окончания первой очереди строительных работ по КБ-11, директор Лаборатории № 2 и руководитель отечественного атомного проекта И. В. Курчатов провел совещание с единственным вопросом в повестке: «Выполнили намеченное или нет?» Столь представительное совещание давно не созывалось и было, наверное, нацелено на то, чтобы выявить истинную картину состояния строительства. А она оказалась довольно пестрой: что-то сделали, к чему-то даже не приступали, а часть работ явно нуждалась в переносе сроков исполнения на значительно более поздние даты. По итогам совещания была подготовлена информационная справка, которую направили в Спецкомитет. Реакция была остро-недовольной. От Приволжской конторы Главгорстроя потребовали объяснений. Объяснились, представив цифры о выполнении объема работ на 106,7 процента за первые два квартала года. Формально на этом разбирательство и закончилось, но оно не прошло бесследно.

Во второй половине 1947 года развернулась настоящая «битва» за пусковые объекты. Огромный объем работ приходился на первый опытный завод. Многое в развитии завода упиралось в энергетику. Электроэнергии хронически не хватало, постоянные аварии изматывали людей. Реконструкция теплоэлектроцентрали шла тяжело. Отсутствовало нужное оборудование. Наконец удалось «достать» съемные агрегаты, предназначавшиеся для энергопоездов. Это вполне устраивало (все составляющие размещались на колесах) — поставить можно было куда угодно. Одна турбина — на тысячу киловатт, вторая — на 500 киловатт, и обе американские. Были еще две английского производства. После модернизации ТЭЦ ее общая мощность составила две с половиной тысячи киловатт против прежних 600 киловатт. В мае 1948 года завод принял от строителей теплоэлектроцентраль, которая обеспечивала нужды производства в течение последующих трех лет, до пуска новой электростанции в декабре 1952 года. Сегодня эти цифры кажутся детскими, но тогда их достижение было большой победой.

В январе 1947 года в цехе № 1 первого опытного завода был организован участок сборки. Здесь предстояло решать сложнейшие и уникальные в своем роде задачи, а оборудование на первых порах было ничуть не лучше, чем в других цехах. Один-единственный кран, давно подлежавший списанию, имел дурную «привычку» слетать с рельсов. Все держалось на профессионализме и самоотверженной отдаче делу тех, кто здесь трудился. А профессионализм был удивительный. Например, в литейном цехе на устаревшем оборудовании, при самой примитивной технологии получали алюминиевые отливки превосходного качества.

Более жесткий и централизованный контроль за ходом строительства дал свои результаты. В течение 1948 года был выполнен наибольший годовой объем работ по строительству ядерного объекта. Завершили не только реконструкцию прежнего, но, главное, создали добротную основу как для дальнейшего развертывания производственного строительства, так и для обустройства всего города.

Центральная теплосеть, водопровод, телефон и другие элементарные признаки цивилизованности входили в жизнь прежде маленького и неухоженного поселка. Расширялась и налаживалась вся инфраструктура сложного хозяйства, завершалось оснащение лабораторных корпусов, совершенствовались полигоны.

Летом 1947 года серьезно был поставлен вопрос об организации полигона для летных испытаний. Планировали создать его на охраняемой территории, в районе так называемого Филипповского поля. Основной аргумент заключался в том, что для ускорения процесса отработки конструкции бомбы в летных условиях близость подобного полигона к самим разработчикам была бы очень удобной — от начального цикла до завершающего все находилось бы «под рукой». По мысли сторонников этой идеи, сократились бы сроки выполнения намеченных работ, с одной стороны, а с другой — обеспечивался максимум секретности. К счастью, здравый смысл высоких военных чинов, проводивших оценку реальности столь на первый взгляд заманчивой идеи, возобладал, и предложение о создании полигона для летных испытаний на территории объекта по соображениям безопасности населения и самого производства было отклонено.

Однако само рождение этой идеи отражало объективную неудовлетворенность руководства объектом и самих исследователей имеющимся в их распоряжении полигонным хозяйством. С наращиванием темпов и объемов опытно-экспериментальных работ обнаруживались его существенные недостатки. И здесь отлично проявил себя начальник полигонов КБ-11 Г. П. Ломинский. Он предложил хорошо продуманную модернизацию системы испытательных площадок «на вырост», с учетом возраставших потребностей экспериментаторов. После детального обсуждения этот план лег в основу широкого круга мероприятий по реорганизации и техническому переоснащению полигонной службы. И надо сказать, что все было сделано толково, ибо до сих пор полигоны объекта, перестроенные «по Ломинскому», без каких-либо кардинальных изменений действуют, удовлетворяя современным требованиям.

Удалось значительно нарастить темпы строительства жилья. За стенами бывшего монастыря возводился неведомый большинству людей, но тем не менее реальный город. К началу 1949 года поселок Сарова обрел вид небольшого городка. 1 февраля этого года П. М. Зернов отправил на имя председателя Верховного Совета РСФСР М. И. Родионова письмо, в котором шла речь о переименовании поселка в город республиканского подчинения и об образовании в нем местного органа власти — городского Совета. В письме говорилось, что при «создании строго режимной зоны на предприятии поселок был включен в эту зону и связи населения с советскими, общественными и финансовыми органами смежных районов были исключены. Органа местной власти в поселке не было, поэтому выполнением ряда законных требований населения некому было заниматься. В то же время налоги и сборы, предусмотренные законом, взимались. Между тем за истекшие годы с момента организации ядерного предприятия поселок по количеству населения, жилищному фонду, бытовым и культурно-просветительным учреждениям значительно вырос. Проложены водопровод, канализация, шоссейные дороги. Поселок был полностью телефонизирован. Он стал по существу городом»[64].

Предлагалось: переименовать поселок Сарова в город республиканского подчинения, дав ему название Ясногорск (это название так и не было принято); подчинить Ясногорск непосредственно Совету министров РСФСР; образовать городской Совет, проведя выборы в него в течение февраля — марта 1949 года. Был предложен также и проект положения «О гражданском управлении на территории объекта». Он содержал три основных раздела: общие положения, права и обязанности гражданского управления. Предусматривалось создать пять отделов в структуре местного органа власти: общий, благоустройства и бытового обслуживания, социального обеспечения, финансовый и отдел лесного хозяйства и землеустройства.

Права и обязанности гражданского управления на территории объекта намечались, исходя из «Положения для городских Советов депутатов трудящихся РСФСР». Но само это управление должно было состоять из начальника, его двух заместителей, причем начальник утверждался Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР, а его кандидатура предлагалась начальником КБ-11, заместителем которого глава гражданского управления должен был являться*.

Это был своеобразно военизированный вариант системы устройства местной власти, с сохранением городского Совета и проведением выборов. Что касалось функционирования в городе таких систем, как народное образование и здравоохранение, то их курирование, по задумке руководства объекта, должно было осуществляться специальными уполномоченными от соответствующих министерств.

Сам факт постановки вопроса о введении на территории ядерного объекта гражданского управления, пусть и в урезанном виде, по-своему знаменателен. Он означал определенную веху в превращении объекта-предприятия в объект-город. Этот процесс при существовавшей системе и реальных специфических особенностях ядерного центра шел непросто, занял несколько лет и окончательно завершился только в 1954 году. Опять же — это свидетельство дальновидности руководителей объекта-предприятия. Нельзя было не учитывать и то обстоятельство, что в тот период из девятнадцати с небольшим тысяч жителей объекта только около пяти тысяч человек было занято непосредственно в ядерной программе. Остальные же (среди этих остальных четырнадцати тысяч насчитывалось шесть с половиной тысяч детей) имели лишь косвенное отношение к ядерному предприятию. Поневоле массу текущих, бытовых, но важных для людей проблем, которые требовали своего решения, вынуждены были решать соответствующие службы, сформированные в рамках КБ-11. И естественно желание его руководства переложить хотя бы часть этих проблем на гражданское управление. Пока же его создавали, приходилось заниматься всем и вся.

Еще в ноябре 1946 года было организовано управление бытового обслуживания населения объекта во главе с Б. Ф. Кудриным. Перед ним ставили задачи обеспечения объекта промышленными и продовольственными товарами, создания системы общественного питания, а также формирования собственной системы совхозного хозяйства, призванного поставлять на объект овощи, мясомолочные продукты. Чуть раньше вышло постановление Совета министров СССР, которое обязывало Министерство животноводства СССР передать Стройуправлению совхоз «Сатис» Горьковской области со всеми земельными угодьями, посевными площадями, половиной поголовья скота, постройками, оборудованием и штатом работников. Передача была не безвозмездной — Главпромстрой должен был построить в Горьковской области ряд свиноводческих помещений и осуществить другие строительные работы. А совхоз «Сатис» после завершения этих работ должен был перейти в полное ведение КБ-11.

Выполнение постановления прошло не совсем гладко. Управляющий трестом совхозов Горьковской области К. П. Радийкин, понимая, что совхоз «уплывает», снял с его счета все средства, оставив хозяйство без денег и кормов. Все то, что предназначалось совхозу по централизованному обеспечению из области (корма, запчасти), «ушло» в другие организации. В итоге совхоз «Сатис» оказался «разбитым корытом». В этой ситуации 8 июля 1947 года П. М. Зернов принимает в одностороннем порядке решение перевести хозяйство со всеми работниками на баланс предприятия. К этому времени совхоз имел: земли — 1823 гектара, в том числе 716 гектаров пахотной, 50 коров, 35 лошадей, четыре трактора, комбайн и автомашину. Хозяйствовали крайне неэффективно. Урожайность зерновых составляла 5,8 центнера с гектара, картофеля собирали по 69 центнеров. Так что предстояло еще очень много вложить в это предприятие, прежде чем оно начало бы оказывать существенную помощь объекту в продовольственном снабжении жителей. Несмотря на значимость поддержки из Центра, и работники ядерного предприятия, и жители объекта в целом вынуждены были в сложные 1947–1948 годы переходить на сельскохозяйственное «самообслуживание». В одном из приказов П. М. Зернова, относящемся к июню 1947 года, определялись задачи по привлечению жителей к сбору грибов, ягод, активной засолке овощей и т. п. Поневоле развивалось индивидуальное огородничество. Весной 1947 года работникам объекта под огороды было выделено 70 гектаров земли. Так еще с той, трудной, послевоенной поры в городе традицией стал воскресный сельскохозяйственный труд жителей объекта. Эта традиция не умерла ни в самые благополучные по снабжению и жизнеобеспечению ядерного центра годы, ни тем более теперь. За прошедшее время огороды вышли за периметр закрытой «зоны», заняли ранее пустовавшие и малоухоженные земли ближайшей округи.

Усложнение проблемы продовольственного и промтоварного обеспечения объекта после двух лет его существования вызвало необходимость совершенствования управленческой структуры. Начали в соответствии с постановлением Совета министров СССР с упразднения управления бытового обслуживания КБ-11. Создали управленческую хозрасчетную организацию — отдел рабочего снабжения (ОРС).

В конце 1949 года жители могли делать покупки в трех продовольственных, трех хлебных и двух промтоварных магазинах. Были еще 12 продовольственных ларьков, две столовые, ресторан, магазин в совхозе и на перевалочной базе объекта. Рост товарооборота в конце 1940-х годов — начале 1950-х составлял 30–40 процентов в год по разным видам товаров. Вся эта работа требовала такого же подвижничества и напряжения сил, как и основная тематика. Не случайно память горожан сохранила многое из того времени не только в области производства. Так, например, одним из директоров продовольственного магазина работал П. М. Сосков, и в обиходе так и говорили: «взял у Соскова». Прошло почти полвека с тех пор, а магазин, уже не раз поменявший свое обычное номерное обозначение, до сих пор называется «У Соскова». И новое поколение жителей города, в большинстве своем ничего не знающее о Соскове, называет этот магазин наперекор его официальным обозначениям именно так, как назывался он тогда, — «У Соскова».

Весной 1947 года был создан жилищно-коммунальный отдел. На объект приезжали все новые и новые люди, что требовало особо оперативного решения вопросов их расселения. Дома, бараки, куда поселяли вновь прибывших, были с печным отоплением (в 1947–1948 годах остро стояла проблема дров). Огромные трудности возникали в содержании и оборудовании общежитий для рабочих, особенно в начальные два года существования объекта.

В конце 1947 года таких общежитий было три. Что они собой представляли? Одиннадцать комнат в бараке и 40 человек проживающих, девять комнат в здании бывшей монастырской конюшни, и битком набитый дом частного владения в деревне Балыково.

Дрова для обогрева и вода подвозились нерегулярно, мебель была сбита наспех, комнаты грязные, да и проветривались с трудом, отсутствовали форточки. В этот период стала особенно заметной такая характерная черта стиля руководства П. М. Зернова, как забота о людях. В настоящее время в сознание молодого поколения вбивается стереотип о месте человека в советской системе как некоего безропотного винтика. В более циничной форме этот стереотип выражается часто повторяемой пропагандистами российской демократии оторванной от контекста сталинской фразой: «нет человека — нет проблемы». В жизни же все было не столь однозначно. В декабре 1947 года вышел приказ начальника объекта П. М. Зернова с требованиями сделать максимум возможного для улучшения жилищных условий молодых рабочих, который он сам лично тщательно контролировал. Кроме того, совершенно нелепо на фоне тех дней выглядит и еще один стереотип, приписываемый «совкам». Это их изначальное иждивенчество, ожидание, что государство все сделает для них само.

Но улучшение жизни и в общежитиях, и в городе в конечном счете становилось делом рук самих людей. Воскресники и субботники были неотъемлемой чертой того жизненного уклада. Массовый характер они приобрели с осени 1948 года. Их отличительной чертой в Сарове была хорошо продуманная организация.

Другим примером решения проблемы «человеческого фактора» можно считать организацию здравоохранения с учетом производства, которое закладывалось. Эта задача признавалась наиболее значимой на самом верху. 9 августа 1946 года заместитель начальника ПГУ Е. П. Славский предложил руководству объекта в десятидневный срок создать в поселке закрытую медицинскую сеть, которая должна была стать неким подобием органов Министерства здравоохранения. Связь с последним осуществлялась только через снабжение и согласование проведения соответствующих санитарно-профилактических и противоэпидемиологических мероприятий. Медико-санитарные службы задумывались как составная часть подразделений объекта. Примерно та же схема, что и с системой государственного управления. КБ-11, таким образом, брал на себя все, что было связано со здравоохранением населения и его жизнеобеспечением в целом. Медицинская служба объекта включала центральную лабораторию, основной задачей которой было изучение степени вредности производства и охрана труда.

Уже 29 ноября 1946 года начальником медико-санитарного отдела ПГУ при Совете министров СССР генерал-лейтенантом А. И. Бурназяном был утвержден состав медиков КБ-11 в количестве 159 человек.

А с весны следующего года развернулась работа по созданию материальной базы медицинской службы объекта. Но буквально с первых шагов обнаружилось несовершенство задуманной системы. Стали искать новые формы. Наконец в августе 1947 года Совет министров СССР принимает постановление, продублированное через четыре дня приказом по ПГУ, в соответствии с которыми медсанчасть объекта была передана в ведение Министерства здравоохранения СССР*. Так был образован медсанотдел, который с 1947 по 1952 год возглавлял Н. А. Валенкевич.

Всего за период с 1946 по 1950 год в поселке ввели в строй более 350 зданий и сооружений. Это были производственные цеха и лаборатории, жилые дома, все то, что необходимо для нормальной жизни людей. Проложили и отремонтировали дороги как на территории жилой зоны объекта, так и на производственных площадках.

Завершением процесса формирования той замкнутой системы, которой стал объект к концу 40-х — началу 50-х годов, стала организация здесь административных и правовых органов. Еще в марте 1947 года приказом министра внутренних дел СССР был учрежден отдел этого министерства на территории объекта. В ноябре была создана прокуратура для ведения гражданских и уголовных дел. Одновременно был сформирован лагерный суд. Характер бериевского ведомства, естественно, наложил на эти органы свой отпечаток Они входили в систему МВД СССР. Но в 1950 году на базе лагерного суда был образован гражданский, хотя и специальный — Суд-33. Интересно, что органы суда и прокуратуры с самого начала, кроме выполнения своих прямых функциональных обязанностей, призваны были контролировать финансовую дисциплину и в строительстве, и на объекте в целом.

Создавая постепенно всю инфраструктуру, необходимую для функционирования закрытого от мира рядами колючей проволоки и спецсигнализацией города, основная часть его жителей, несмотря на своеобразие положения, постепенно начинали жить, в общем-то, обычной жизнью. Однако с одним «но». Все в их жизни было подчинено главному — реализации отечественной атомной программы, обеспечению ее практического результата в виде первых образцов атомного оружия.

Начальная база для этого за первые два-три года существования объекта была создана форсированными темпами. За период с 1947 по 1950 год основные средства КБ-11 выросли в 4,3 раза, в том числе производственного назначения — в 3,9 раза. База жилищного и культурно-бытового назначения увеличилась более чем в 5,7 раза.

Словом, к началу пятидесятых годов оформилось превращение поселка в город. Удалось ли избежать потерь? Сегодня просто упрекать за закрытость, выселение из обжитых мест, уничтожение церквей. Старый, патриархальный пейзаж Сарова даже с убогостью дорог и грязью все равно поражал величественностью и основательностью церковных куполов. Как и ранее, каждый приезжий ощущал какую-то удивительную и строгую гармоничность монастырских построек с окружавшим все это спокойным, мощным, древним лесом. Судьба основных построек Саровского монастыря, включая и его сокровищницу — Успенский собор, оказалась трагической. Успенский собор был взорван по «соображениям техники безопасности». В здании храма на первых порах был гараж. В другой же церкви внизу находился склад, а наверху расположились охранники саровских лагерей. Но в конце концов кого-то не удовлетворило и подобное использование этих исторических строений.

Страница, связанная с уничтожением двух саровских церквей, — одна из печальных в истории отечественного ядерного центра. Конечно, следует учитывать общую ситуацию в атеистической стране с нигилистическим отношением к своему религиозному прошлому. Но тем не менее многое зависело от конкретного руководителя.

В годы руководства П. М. Зернова основные строения Саровского монастыря «устояли». В 1951 году, летом, новый начальник КБ-11 Анатолий Сергеевич Александров направил в ПГУ письмо. Руководство извещалось о том, что принято решение о разрушении Успенского собора. Объяснялось это тем, что здание бывшего собора в центре поселка находится в угрожающем состоянии. С южной стороны стена собора дала новую вертикальную трещину снизу доверху, которая с каждым днем увеличивается. Мнение специалистов таково: от сейсмических сотрясений и главным образом от действий ударных волн, возникающих при подрывных работах, ведущихся на объекте, здание собора в его нынешнем состоянии представляет угрозу для соседних зданий и прохожих. Поскольку производить разборку здания обычными методами опасно, целесообразно принять решение о подрыве четырех внутренних колонн собора, с тем чтобы все пять куполов обрушились вовнутрь здания без разрушения стен[65].

Руководство информировалось также о том, что подготовительные работы по подрыву здания собора уже проводятся и ими руководит Мальский, имеющий диплом на производство подобного рода операций. При этом в письме излагаются две просьбы. Первая — поручить произвести завершение всех подготовительных работ к взрыву собора силами заключенных. И вторая — срочно прислать на объект экспертов, которые могли бы дать оценку намеченным работам, или еще лучше — опытных подрывников, которые осуществили бы взрыв собора.

Сегодня можно усомниться в обоснованности уничтожения жемчужины бывшего Саровского монастыря. В архиве ядерного центра нет документов, которые свидетельствовали бы о том, что был проведен осмотр-экспертиза здания на предмет надежности его несущих конструкций. Многие жители города из тех, кто видел Успенский собор до взрыва, напрочь отрицают наличие каких бы то ни было трещин. Да и нельзя не обратить внимания на то, что в самом письме А. С. Александрова акценты расставлены достаточно ясно — выделяется просьба о присылке на объект не экспертов, а подрывников. Вопрос для него по существу был уже решен. Дело оставалось за немногим — получить санкцию Центра.

Ожидать от не проживающих в городе руководителей Ванникова или Завенягина запрета на уничтожение собора в то время было бы нереальным. Эти люди жили в очень жесткой «системе координат», мыслили теми представлениями, которые сформировало у них время. А оно диктовало одно — прошлому нет места в нашей жизни! Но жизнь сложнее. И хотя Б. Г. Музруков и П. М. Зернов, так же как и московские руководители атомного проекта, были детьми своего времени, но они жили в этом городе! И, видимо, уже по-другому относились к тому, что стало им родным, по-человечески близким. А. С. Александров не успел проникнуться этим своеобразным, Саровским «духом»… Поэтому и решение принималось легко, и «добро» Центра было получено. Оперативно создали группу из офицеров инженерных войск. Непосредственное руководство организацией и проведением подрыва Успенского собора осуществлялось Г. П. Ломинским. В 1951 году собор перестал существовать, а вслед за этим был взорван еще один храм Саровского монастыря — храм Живоносного Источника. Это было сделано в период того же, не очень продолжительного, руководства Александровым. По поводу второго храма даже переписки с Центром не велось, во всяком случае, никакого документального подтверждения этому в архивах ядерного центра не найдено.

В конце 50-х годов на месте взорванного Успенского собора был разбит сквер, в центре которого поставили трафаретный памятник М. Горькому, напоминающий многие, разбросанные ныне по площадям и паркам российских городов.

Однако прошлое живо, пока живет память о нем. Поэтому и восстановлены здесь ныне Успенский Собор, другие церкви, воздвигнут и памятник Серафиму Саровскому. Многие новообретения последнего времени возвращают здешним местам колорит прошлых эпох российской истории. Но, как это не раз было в прошлом, восстанавливаем одно — ломаем другое.

Кстати сказать, после событий начала пятидесятых годов, нанесших столь большой и невосполнимый урон историческому облику города, предпринимались неоднократные попытки очередных искусственных «обновлений». Одна из них была связана с колокольней бывшего монастыря. На этот раз варварское разрушение удалось остановить. Многие считают, что произошло это благодаря Борису Глебовичу Музрукову, который сменил на посту директора КБ-11 «разрушителя» А. С. Александрова. Б. Г. Музруков использовал всю свою власть и влияние, чтобы отстоять колокольню, несмотря на сильное давление сторонников ее разрушения, главным мотивом которых были соображения секретности: башня, мол, слишком высока (81 метр), видна с самолета, четко обозначает месторасположение объекта и т. п.

Но обошлось… Колокольню сберегли, секретность сохранили, а городу-объекту оставили на память его символ, «визитную карточку». Теперь на многих материалах, фотографиях, исходящих отсюда, из Арзамаса-16, изображена башня-колокольня, которая как бы символизирует ядерный центр. Жизнь еще раз доказала, что сохраненное прошлое облагораживает настоящее, придает веры в будущее.

Глава шестая Люди объекта

Человечество достаточно долго шло к пониманию того, что человек много сложнее, чем материальная среда его существования. Парадокс, но даже нейтронную бомбу называли гуманной за то, что она уничтожает все живое, не разрушая зданий и сооружений. Величайшим же достижением Ю. Б. Харитона я бы назвал создание коллектива института, который и сегодня, после откровенного достаточно продолжительного периода его уничтожения, сумел выжить и сохранить способность на генерацию идей и доведение их до образца-пилота, проходя промежуточные стадии и математического моделирования, и экспериментальных работ, и сложнейших газодинамических исследований, и тонких исследований в области ядерной физики.

Формирование коллектива являлось задачей более трудной, чем создание материальной ткани города.

Для мемуарной литературы характерно зачастую повышенное внимание к деталям, не имеющим столь уж существенного значения для главных событий описываемых периодов. Например, большое любопытство проявляется к расшифровке самого названия первой отечественной атомной бомбы. У нее имеется несколько официальных обозначений: «изделие 501», атомный заряд «1–200», «РДС-1». Однако уже за этими ничего не говорящими непосвященному человеку наименованиями скрыты людские имена и судьбы. Номерные обозначения воспринимаются сегодня как некая историческая данность, не вызывающая никаких толкований. Что же касается аббревиатуры «РДС», то здесь открывается простор для разного рода догадок и предположений. В мемуарной литературе упоминаются три варианта. Первый — как «Реактивный двигатель Сталина». Кстати, на Западе традиционно используют имя Сталина на американский манер в своем обозначении атомных бомб советского производства — «Джо-1», «Джо-2» и т. д. Второе толкование «РДС» — «Россия делает сама». Третья версия, более прозаическая и реальная — «Реактивный двигатель специальный».

Авторство приписывается разным лицам. Например, «Реактивный двигатель Сталина» — генералу КГБ Махневу, который был начальником отдела информации Первого главного управления (ПГУ). Придумать название ему якобы поручил Мешик, его непосредственный руководитель. Задание было выполнено — предложено назвать будущую первую атомную бомбу просто «РД». Но когда сделали макет бомбы, продемонстрировали его Сталину и получили его одобрение, то Махнев предложил добавить к названию «РД» начальную букву фамилии вождя.

Другой вариант расшифровки «РДС», как «Россия делает сама», многие первопроходцы отечественного атомного проекта связывают с именем одного из авторов бомбы, трижды Героя Социалистического Труда К. И. Щелкина.

Как бы ни называлось изделие, но день рождения любого технического проекта случается значительно раньше, чем достижение самого результата. Начало же комплексных работ по созданию первого отечественного атомного заряда можно отнести к 1 июля 1946 года. Именно в этот день появился документ под названием «Тактико-техническое задание на атомную бомбу» (ТЗ), написанный Ю. Б. Харитоном. Его сопровождала записка, в которой подчеркивалась необходимость обсуждения со специалистами Управления ВВС и Министерства авиации ряда вопросов с целью увязки конструктивных характеристик бомбы с конструкцией самолета и условиями его боевой эксплуатации.

По каким-то причинам в указанный день секретный пакет не был отправлен в Москву, и лишь 25 июля Б. Л. Ванникову было направлено два документа. Первым из них было «Техническое задание» на атомную бомбу, второй документ, написанный также Ю. Б. Харитоном, назывался «Справка о состоянии работ, ведущихся в КБ-11»[66]. Следует добавить, что за три месяца до этого в адрес Л. П. Берии была отправлена совершенно секретная записка Б. Л. Ванникова под названием «Задачи и порядок выполнения работ по КБ-11».

Справка о состоянии работ, ведущихся в КБ-11, высланная в Москву одновременно с ТЗ, подтверждает, что фактически работы уже велись. В ней, в частности, отмечалось, что экспериментальная и проектная работа по заданиям КБ-11 ведется в ряде учреждений и на заводах Министерства вооружений и Министерства производства средств связи. Экспериментальная деятельность по атомному проекту была сосредоточена в Лаборатории № 2 Академии наук СССР, а теоретическая — в Институте химической физики.

Само содержание технического задания, исходящее из КБ-11 для других исполнителей, свидетельствует, что люди, разработавшие его, имели ясное представление о принципиальной схеме будущей бомбы. Это подтверждает без сомнения важную роль разведывательных данных, которые стали известны определенному кругу участников проекта. В архивах хранятся несколько тысяч страниц описаний и чертежей, полученных от разведчиков. Косвенно об этом же говорится в мемуарах ряда ученых, в том числе И. В. Курчатова и Ю. Б. Харитона[67]. Насколько широк был круг этих людей, сейчас трудно установить. На документах имеются резолюции Л. П. Берии и И. В. Курчатова относительно тех лиц, которым эти сведения предоставлялись. Знакомились ли с ними другие люди? Сложно предполагать. Во всяком случае, в воспоминаниях И. В. Курчатова персональный состав посвященных в секреты не приводится.

К тому же доступ к секретной информации даже у непосредственных участников создания первого образца был различен. Е. А. Негин, например, предполагал, что в полном объеме разведданные, вполне возможно, были известны единицам из высшего эшелона научного и административного руководства атомной программы. Прояснить этот вопрос могли бы только участники начального этапа работ, большинство из которых не дожили до истечения срока давности для секретов создания первых образцов атомного оружия. Но определенные мифы и излишне преувеличенные притязания появляются. Без этого, как подтверждает история, люди обойтись не могут. В изданной под руководством академика Е. А. Негина книге «Советский атомный проект» упоминается о воспоминаниях В. А. Турбинера, работавшего впоследствии в конструкторском отделе КБ-11[68].

Так, например, В. А. Турбинер утверждает, что он был привлечен И. В. Курчатовым к работе над атомной бомбой в середине 1945 года и является автором не только первого эскизного ее проекта, но и модели в масштабе 1:10. Упоминает В. А. Турбинер и о Н. Терлецком и М. Яковлеве, которые, по его словам, первыми приступили к разработке конструкции ядерного заряда, хотя и не имели представления об ее общей компоновочной схеме.

Давая такие сведения, В. А. Турбинер не уточняет одного немаловажного обстоятельства, которое касается его самого. А именно, было ли у него в 1945 году общее представление о конструкционной схеме атомной бомбы, то есть был ли он в числе тех, кого посвятили во все секреты, добытые разведкой? Если был, то многое проясняется относительно и эскизного проекта, и моделей В. А. Турбинера, ибо первая бомба весьма похожа на американского «Толстяка».

В архивах ВНИИЭФ исследователям не удалось, однако, найти ни материалов о проектах, выполненных В. А. Турбинером или под его непосредственным руководством, ни даже упоминаний о них. По крайней мере, до того, как Ю. Б. Харитоном было написано тактико-техническое задание на бомбу. Есть, правда, два документа более позднего периода, подготовленных В. А. Турбинером и адресованных главному конструктору Ю. Б. Харитону. Они носят уточняющий характер и касаются основных технических требований к конструкции ядерного заряда. Но утверждающей подписи Харитона на них нет.

В упоминавшемся выше послании Б. Л. Ванникова в адрес Л. П. Берии впервые был поставлен вопрос о привлечении к осуществлению атомного проекта большого числа научно-исследовательских и производственных организаций оборонных ведомств, с тем чтобы не терять времени в период становления КБ-11. Одновременно подчеркивалось, что с августа 1946 года все конструкторские и экспериментальные разработки должны производиться в ядерном центре или по его техническим заданиям организациями, уже привлеченными к атомной программе. Исходили из того, что к моменту создания самой организации КБ-11 как головной в атомном проекте будет создан хороший научный и кадровый задел. Собственно, с этого письма можно вести отсчет начала формирования коллектива объекта как самостоятельного и главного исполнителя атомного проекта.

Одним из важнейших направлений работ по созданию атомной бомбы было достижение высочайшей плотности делящегося вещества путем сжатия. Наработки в этой области осуществлялись в Институте машиноведения АН СССР в Москве. Изучением процессов сжатия занималась группа сотрудников во главе с В. А. Цукерманом и Л. В. Альтшулером.

Для «дообъектовского» периода жизни атомного проекта характерна деятельность, разбросанная по различным организациям. Лев Владимирович Альтшулер о своих первых шагах в атомном проекте рассказывал так: «Мое участие в атомном проекте началось с середины 1946 года, когда я еще работал в Институте машиноведения АН СССР в лаборатории В. А. Цукермана. Во время посещения нашей лаборатории Ю. Б. Харитон в довольно туманных выражениях предложил нам принять участие в работе над одной очень сложной и интересной проблемой. Было сказано, что начать работу мы сможем в Москве, но для ее завершения нужно будет на полтора-два года из Москвы уехать. Сроки эти растянулись для нас на десятилетия. С совершенно новой для меня тематикой я познакомился в Институте химической физики в группе Я. Б. Зельдовича. Обсуждения велись в небольшой комнате у доски, к которой для мела и меловой тряпки была прибита… рваная калоша. Стиль обсуждения был самый непринужденный. Во время одной из встреч Яков Борисович, виртуозно упростив варианты получения сверхкритических состояний, предложил мне их проанализировать…» С сентября 1946 года Л. В. Альтшулер — старший научный сотрудник КБ-11 и с мая 1947 года — начальник одной из научно-исследовательских лабораторий ядерного центра. Более двадцати лет интенсивного труда было отдано этой работе. В сорок лет — доктор физико-математических наук, с 1956 года — профессор. За время работы во ВНИИЭФ удостоен нескольких высоких государственных наград, звания лауреата Ленинской и дважды — Государственной премий. И это все при том, что «компетентные органы» категорически возражали против его участия в проекте. Ю. Б. Харитон не раз в этой связи вспоминал ситуацию с Л. В. Альтшулером, который не скрывал своих симпатий к «буржуазной девке» — генетике и антипатий к народному академику Лысенко. Служба безопасности решила удалить строптивого специалиста. Л. В. Альтшулер рассказывал, что как-то вечером Юлий Борисович позвонил ему домой и посоветовал наутро не выходить на работу под предлогом болезни. Сохранил Альтшулера для истории телефонный звонок Харитона Берии. Разговор был коротким. Получив на свой вопрос: «Он вам очень нужен?» утвердительный ответ, Берия сказал: «Ну ладно!» — и повесил трубку. Инцидент был исчерпан. Так что определенная дифференциация в подходах к работникам существовала. И в то время все это прекрасно понимали. Во всяком случае, чрезмерно активному Альтшулеру бросали, как он сам выражался, «спасательный круг» не единожды. В другой раз, когда госбезопасность заинтересовали какие-то рассуждения Альтшулера о демократии, дело завершилось воспитательной беседой у министра Ванникова. В течение получаса не в меру ретивый защитник демократии молча выслушивал наставления о вреде последней.

Личность Л. В. Альтшулера при всей его индивидуальности была во многом типичной для характеристики научной элиты города. Поразительно удачная концентрация ума теоретика с талантом экспериментатора. Изначально присущий и развитый талант воспитателя и наставника, величайшая одержимость в труде. Любил людей и относился к ним с заботой. На конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия (Арзамас-16,1992 год) Л. В. Альтшулер говорил: «Многим сейчас кажется, что создание нашими учеными и конструкторами ядерного оружия было не нужно… Надо понять, однако, реальности послевоенного времени в стране, после самой страшной в ее истории „горячей войны“ и находившейся в стоянии „холодной войны“ с могучими потенциальными противниками. В то время США монопольно владели всесокрушающими атомными бомбами, что вызывало у нас ощущение полной незащищенности и тревоги. Для всех, кто осознал реальности наступившей атомной эры, быстрое восстановление мирового равновесия стало „категорическим императивом“, нравственным долгом. Этот долг научные работники, конструкторы и рабочие ВНИИЭФ выполнили».

Кстати, в те времена подавляющее большинство работавших в атомном проекте не имели даже представления о разработанных в США проектах бомбардировки Советского Союза атомными бомбами с целью полного уничтожения страны.

Напряженная международная обстановка, чувство ответственности за Отечество определяли тот тип работника, который мог трудиться без устали, часто сверхурочно. Таким же ритмом жило и руководство, работавшее до часу-двух ночи. Даже в начале пятидесятых, когда прошли первые испытания советской атомной бомбы, начальник объекта А. С. Александров принимал корреспонденцию в свой адрес только после двенадцати часов ночи. О работоспособности Ю. Б. Харитона сложены легенды.

Трудности созидания социально-бытовой и производственной структуры города-объекта не шли ни в какое сравнение с теми, которые были преодолены в научно-исследовательской, опытно-конструкторской и экспериментально-производственной областях. Самое совершенное оборудование научных лабораторий без людей, их живой и ищущей мысли, без таланта, инициативы и мастерства — мертво.

Помимо чисто научных и технических проблем в любом крупном проекте важнейшей проблемой является проблема управления и управляемости. В этом отношении личность руководителя проекта, его представления и профессионализм имеют далеко не последнее значение. Точно так же как и подбор кадров или, как модно сегодня выражаться, «команды». Методы создания коллектива КБ-11 были весьма специфичны.

Нынешнее состояние российского общества способствует удачливому продвижению к руководству людей, ухитряющихся имитировать деятельность, а не действовать. Подобная категория во власти, и не только во власти, была и, видимо будет всегда. Но сейчас их присутствие во всех звеньях жизни общества и государственного управления явно превысило критическую массу. Полную противоположность подобному состоянию представлял собой период реализации атомного проекта.

Можно считать, что настоящее рождение нового научно-производственного центра произошло тогда, когда сформировался кадровый потенциал специалистов самого разного уровня и разных профессий. От ученого, уже имевшего имя в науке, до молодого физика, еще только искавшего свою научную стезю. От опытного конструктора и инженера широкого профиля, которому надо было научиться решать нестандартные задачи, до специалиста в определенной узкой области, связанной с производством вооружений. От экспериментатора до теоретика. От рабочего-универсала и рабочего-виртуоза, умельца «на все руки», до выпускника профессионально-технического училища и демобилизованного воина, которому еще предстояло приобрести необходимый уровень мастерства.

Механизм кадрового обеспечения атомного проекта — это особая страница в истории атомного центра. Сегодня многое в ней выглядит для нас удивительным. Но механизм этот оказался эффективным. Что поражает прежде всего? Отношение людей, достаточно разных по возрасту, жизненному опыту, профессии, степени причастности к ядерной физике, к тому делу, которое всех их объединило «под крышей» ядерного центра. Люди вкладывали в общее дело всю свою душу, а ведь почти у каждого она была изранена минувшей кровавой войной. Потенциальная угроза Отечеству, возникшая в условиях холодной войны и американского монополизма на атомное оружие, ощущалась самим народом, только что отстоявшим свою свободу, и придавала всей работе высший смысл.

Создание механизмов управления и кадрового обеспечения национальных научно-технических проектов, как свидетельствует мировая практика, подчиняется определенным объективным закономерностям. Поэтому так много схожего в организационных, технических и научных подходах к реализации российской, американской или английской атомных программ. Кстати, когда в 90-е годы начались активные контакты наших ядерщиков с зарубежными, выяснилось, что структурные подразделения Лос-Аламоса и Ливермора во многом походили на таковые в Арзамасе-16. Опытные специалисты, зная, скажем, результаты, достигнутые той или иной группой лабораторий, с небольшой погрешностью определяли необходимые для этого организационные и интеллектуальные ресурсы. И в этом отношении закрытость и засекреченность становились все менее и менее эффективными, хотя, несомненно, в каких-то областях впереди могла быть одна или другая сторона. В тот период главная задача состояла в том, чтобы собрать со всего Союза (в США — практически со всего мира) максимально богатый интеллектуальный научный потенциал, создать приемлемые условия для соответствующей деятельности, обеспечить финансово-материальную сторону работ и обеспечивать решение возникающих проблем с помощью специально созданных звеньев государственного управления. В этом перечне важнейшей была задача подбора и использования кадров. Начавшись еще до принятия решения о создании ядерного центра, масштабность эта работа приобрела летом 1946 года, когда Б. Л. Ванников подписал приказ, в котором начальник отдела кадров ПГУ совместно с П. М. Зерновым обязывались в месячный срок подобрать для КБ-11 необходимых работников.

В любом возникающем на новом месте городе (средний возраст горожан не превышал в то время комсомольский) огромное значение приобретает организаторская талантливость тех, кто возглавляет дело. Первым руководителем объекта назначили Павла Михайловича Зернова. Одни его любили, и авторитет ПМЗ (так коротко, по начальным буквам фамилии, имени и отчества звали Зернова на объекте) был для них непререкаем. Другие относились настороженно, опасливо. Но все признавали, что он был яркой личностью, и роль этого человека в создании Арзамаса-16 не оспаривается никем. Его организаторская хватка, деловитость, жесткость и последовательность в отстаивании интересов объекта не всем нравились. Старожилы признавали: «Крутой был мужик, но справедливый». На долю Зернова выпал самый сложный этап становления объекта-города. Ему приходилось решать множество не только научно-производственных и организационных вопросов, но и бытовых, личных, повседневно-мелких, которыми полна обычная жизнь людей. Он был одержим стремлением создать КБ в кратчайшие сроки, но при том мыслил с перспективой, мечтал о возведении красивого, удобного для жителей города с прямыми, широкими проспектами, по которым «бегали» бы не только автобусы, но и троллейбусы. Жаль, что троллейбусы в городе так и не появились. Но облик благоустроенного города Арзамас-16 несомненно приобрел и сохранил до сих пор.

В декабре 1946 года руководством КБ-11 были подготовлены предложения по научным и инженерно-техническим работникам, которых, по мнению П. М. Зернова и Ю. Б. Харитона, необходимо было привлечь к работе в центре. В обширной пояснительной записке «О кадрах, необходимых для развертывания научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ в КБ-11» были перечислены тринадцать основных тем, под которые предстояло подобрать конкретных специалистов.

Представители госбезопасности вели проверку «годности ведущих специалистов исследовательских учреждений, вузов, оборонных предприятий и организаций к возможной работе в ядерном центре. Трудно установить критерии, применяемые в то время, но уровень оперативности и „дотошности“ этой деятельности был, несомненно, высок. Некоторые специалисты не прошли „сито“ проверки и остались „за бортом“. Трудно выяснить сегодня, какие „темные пятна“ обнаружились в их биографиях, однако факт, что ни квалификация, ни возможная польза для дела не возымели значения. Госбезопасность такие кандидатуры просто „зарубила“. В архиве хранится немало документов, содержащих списки работников, затребованных или рекомендованных Харитоном. Но в дальнейшем они на объект так и не попали. Можно, конечно, как это стало модным, вообще все приписать своеволию спецслужб. Однако нашлись и другие причины, что не отрицает, тем не менее, серьезного воздействия органов госбезопасности на данный процесс, который не завершался предварительной проверкой. Среди тех, кто уже приехал на объект, были такие, которые не по своей воле покидали город. Примерно так сложилась судьба М. М. Агреста. Когда в КБ-11 в 1948 году в теоретическом отделе Я. Б. Зельдовича была создана группа вычислителей, ее руководителем по рекомендации Франк-Каменецкого стал М. М. Агрест. Как вспоминает один из первых на объекте специалистов-математиков Е. В. Малиновская, „Агресту не доверяли. Его ни разу в течение двух лет не отпускали в отпуск. Его семью на объект привезли экспедиторы“. И вот в январе 1951 года ему предложили в трехдневный срок покинуть объект. Через три дня М. М. Агрест с семьей вылетел в город Сухуми».

Однако всесильность госбезопасности в большинстве случаев имела свои границы. Если тот или иной специалист был крайне нужен для дела, то по отношению к нему проявлялся либерализм. Несмотря на недоверие со стороны работников ведомства Лаврентия Павловича, он продолжал благополучно работать.

Кстати, и в этом вопросе много сходного в поведении советских и американских высших государственных служб. Руководитель «Манхэттенского проекта» Лесли Гровс, полковник, который через пять дней после утверждения в должности был произведен в бригадные генералы, несмотря на собственные сомнения, предложил в качестве научного руководителя известного своими личными связями с левыми организациями Р. Оппенгеймера. Оппенгеймер был близок с Джейн Тетлок, дочерью профессора Калифорнийского университета, коммунисткой по политическим убеждениям. Женился он на Катрин Гаррисон — вдове коммуниста[69]. Категорически против Оппенгеймера выступал начальник службы безопасности проекта Б. Паш. Его поддерживал Джон Лансдейл из военной разведки. Л. Гровс в данном случае взял ответственность на себя. 20 июля 1943 года он направил в Пентагон требование: «Считаю целесообразным немедленно оформить допуск Роберта Оппенгеймера к секретной работе, независимо от тех сведений, которыми вы располагаете о нем. Его участие абсолютно необходимо для проекта»[70]. Такова жизнь. Маккартизм был не русским изобретением. Тот же Оппенгеймер позднее все-таки испытал на себе отношение власти к инакомыслию.

В самом же Арзамасе-16 внутренняя атмосфера была иной. Е. А. Негин, оценивая обстановку тех дней, считал, что подозрительность ни на одном из этапов существования ядерного центра не являлась определяющей чертой социально-психологической атмосферы его коллектива. Дело поглощало людей целиком, единство целей их сплачивало и способствовало укреплению товарищеских отношений как в рамках службы, так и в нерабочее время. Честность и порядочность были нормами поведения. Пожалуй, комплектование коллектива Арзамаса-16 само по себе стало уникальнейшей, не имевшей ранее аналогов операцией.

В определении перечня необходимых специальностей исходили из конструкции самой бомбы и составляющих ее частей, а также теоретических и технологических аспектов всех тех процессов, которые протекают при ядерном взрыве. Разительное отличие от проводимых в настоящее время административных реформ, когда функции подгоняются под число сотрудников, произвольно определяемых финансовыми или иными соображениями.

Порядок оформления и набора кадров был таким. «Заявка» на специалистов формировалась в КБ-11. По ней подбирались специалисты, которые затем проходили всестороннюю проверку в органах госбезопасности. Окончательные списки с краткими биографическими данными готовились отделами Министерства безопасности, но отправлялись они из министерств, которые получали запросы ПГУ. После бесед с тем или иным руководителем КБ-11 или представителем Первого главного управления отобранные кандидаты утверждались.

При успешном прохождении проверки окончательная формулировка часто звучала так: «Направляется на спецработу по решению ЦК ВКП(б)». Характерно, что наряду с действующими специалистами, на объект направлялись молодые выпускники лучших вузов страны. Этому уделялось особое внимание кадровиков различных союзных ведомств. В начале 1947 года начальник ПГУ Б. Л. Ванников издал специальный приказ «Об использовании и учете молодых специалистов, работающих в системе ПГУ при СМ СССР», согласно которому предполагалось осуществить целый комплекс мероприятий с целью усиления молодежного «начала в работах по атомному проекту». Последовательное выполнение приказа обеспечило строгий карточный учет всех молодых специалистов, проведение для них ежегодной аттестации, налаживание системы повышения их квалификации и специализации. Полномочия для отбора специалистов были даны самые высокие. Ветеран ВНИИЭФ А. В. Веселовский, принадлежащий ко второй волне приезжавших в пятидесятые годы, вспоминал, что его и несколько других студентов почти за год до окончания учебы в вузе сняли с занятий и вызвали к руководству института. Оказалось, для беседы с представителем организации, которая берет их на работу. Беседа проходила в таком примерно русле. «Где мы будем работать?» — «В Европейской части территории СССР». — «Каков профиль работы?» — «Там узнаете». — «Какую работу будем выполнять?» — «Там узнаете». Тотчас были розданы объемистые анкеты на восьми страницах и бланки автобиографий. На отказ заполнить анкеты декан Московского ордена Ленина авиационного института имени Серго Орджоникидзе П. И. Матаев с улыбкой сказал: «Товарищи, эта организация по решению Совета министров СССР может брать кадры, где только пожелает, поэтому я здесь бессилен». Правда, на вопрос о зарплате последовал ответ: «Больше, чем там, куда вас обычно направляют». Заполнение анкет потребовало более двух часов, и настроение от неопределенности было гнетущим[71].

Это не личное восприятие одного из многих. Почти дословно такие беседы проводились с сотнями молодых специалистов. И вот таким образом информированные о будущей работе вчерашние студенты отправлялись в путь. В дороге никто даже не пытался обсуждать с попутчиками маршрут или конечный пункт поездки. Каждый хранил свое нетерпение при себе. Сегодня трудно представить себе изумление прибывших, которые, рассматривая окружающий мир, никак не могли поверить, что прибыли по назначению. Неприглядный поселок — бараки, домики, приютившиеся на косогоре, непролазная дорожная грязь, никаких внешних намеков на наличие хоть какого-нибудь производства… Базар, где торговали окрестные жители, говорившие на русском и мордовском языках, бедно одетые, многие в лаптях… Стройка, да еще вокруг — проволока, часовые, собаки…

Гнетущее настроение. Но оно частично улетучивалось, когда происходило знакомство с теми, кто встречал «новобранцев» ядерного центра. Встречи были совершенно неформальными, проходили почти в домашней атмосфере. Чувствовалась убежденность встречающих в том, что задуманное имеет реальные шансы на успех. Простота общения дополнялась серьезным, деловым разъяснением тех задач, которые предстояло решить. Режим строгой секретности, естественно, налагал свой отпечаток. Большинство старожилов объекта сегодня вспоминают об этой стороне своей жизни без всякого надрыва. Скорее с юмором. Особенно это касается «кухни» оформления на работу в КБ-11 и курьезов, связанных с приездом на объект. Позднее о кадровой политике даже частушки сочинили.

Примерно таким же образом забирали с заводов опытных руководителей, специалистов, чему служит подтверждением достаточное количество мемуарных свидетельств.

Кстати, выпускников вузов экзаменовали порой по прибытии на место самым оригинальным образом, в зависимости от характера предстоящей работы. Молодых специалистов собирали у начальника отдела кадров Хмелевцева Александра Михайловича. Затем в ходе собеседования их распределяли по различным объектам. Веселовский рассказывал, как будущий доктор, лауреат Ленинской премии Леонид Иванович Огнев под взглядом более чем ста глаз бывших студентов прямо в кабинете кадровика брал интегралы. Он, единственный из молодых специалистов, на предложение пойти в теоретики ответил положительно. Экзаменовал его уже работающий, молодой теоретик Никита Попов.

Экзамен был с подвохом. Выполнив часть задания, вспотевший Огнев никак не мог решить оставшийся интеграл. Наконец экзаменатор сжалился: «Не мучайся, он не берущийся… Да, не очень-то у Вас с математикой!» Однако в теоретический отдел Л. И. Огнев был принят. Впоследствии Леонид Иванович стал начальником теоретического отдела, а кандидат наук Никита Анатольевич Попов — его подчиненным.

Другой молодой специалист, впоследствии видный ученый Л. П. Феоктистов вспоминал, что проверка продолжалась и далее в ходе работы. Не обходилось без курьезов. «Первое мое знакомство с теоретиками отдела Я. Б. Зельдовича происходило, можно сказать, при драматических для меня обстоятельствах. Добрейший Д. А. Франк-Каменецкий витиевато мне объяснил, что если я не возражаю, то у них принято, в порядке знакомства, устраивать для новичков небольшой экзамен. Я отвечал, что не возражаю. Все оживились, расселись, и десять глаз впились в меня в ожидании развлечения. Однако быстро наступило разочарование: подопытный отвечал спокойно, с достоинством, правильно, не сморкался поминутно и не потел. Особенно активно переживал молодой, сухощавенький, к которому все обращались почтительно — Николай Александрович. (Н. А. Дмитриев. — В. М.). Сразу стало ясно, что именно он напридумывал заковыристые вопросы, но я явно ускользал из расставленных сетей. И тут сухощавенький выложил последний, убийственный козырь: „А не могли бы Вы вычислить интеграл In xdx от 0 до 1?“ Я задумался, зашевелил губами. Народ ликовал: попался, дескать, пескарь. Но тут раздался мой тихий голос — „минус единица“. Так же тихо обескураженный дирижер Николай Александрович спрашивает: „Как вы в уме сообразили?“ Мой ответ — „по частям“ — поверг публику в шок, как в телевизионной рекламе или в „Ревизоре“ Гоголя. Теперь время приоткрыть небольшой секрет. Дело в том, что это был у них не первый экзамен, и я был также не первым испытуемым. Слух об экзамене распространялся. Ленивые теоретики повторяли его из раза в раз. Выучить правильные ответы было несложно. Я, естественно, волновался, но действие в соответствии с театральными канонами выдержал»[72].

С самого начала молодым специалистам устанавливалась очень хорошая заработная плата в размере 1200–1300 рублей. За красный диплом доплачивали 100 рублей, зональные составляли 20 процентов. Словом, молодой специалист сразу обеспечивался баснословной по тогдашним представлениям зарплатой.

И что интересно! Отношение к молодежи в ядерном центре никак нельзя назвать формально-бюрократическим. Казалось бы, парадокс — полная секретность, высочайшая степень централизации всех работ по атомному проекту, почти круглосуточная занятость руководства, и при этом — заинтересованное внимание к каждому конкретному специалисту. Если продолжить тему, то можно привести огромное число архивных документов, показывающих, как решались вопросы не только производственного использования молодых кадров, но и проблемы улучшения материально-бытовых условий их жизни. Поэтому, наверное, молодежь, прибыв на объект в ту пору, в итоге успешно реализовывала свой потенциал. Многие молодые специалисты, работая здесь, обрели свое место в науке и жизни. Помогал, конечно, и характер самой работы, ее новизна и увлекательность. Немало молодых «объектовцев» «призыва» 1946 и 1947 годов стали видными учеными и организаторами атомной промышленности страны, создателями ее ядерного оружейного комплекса. Кадрами, выросшими здесь, в КБ-11, были укреплены многие научно-исследовательские центры оборонного назначения, возникшие позже. Специфика работы над атомным проектом заставляла уделять неослабное внимание проблеме подготовки и переподготовки кадров. Это касалось как научных работников, так и производственников. Уже в 1947 году были разработаны дифференцированные для различных категорий рабочих и ИТР планы и программы повышения квалификации. Подготовка рабочих осуществлялась через постоянно действующие курсы техминимума, функционировавшие на заводах КБ-11. Для лаборантов и отдельно для ИТР различных категорий были организованы кустовые курсы. Научно-конструкторские кадры обучались на ежемесячных научных и технических семинарах. В апреле 1949 года на объекте был создан вечерний техникум, а с осени того же года первые 267 человек начали здесь учиться.

В январе 1950 года вышло постановление Совета министров СССР «О подготовке научных кадров и о высшем образовании без отрыва от производства работников объектов ПГУ». Этим постановлением предусматривалось создание заочной аспирантуры на объекте и возможность организации здесь приемных экзаменов в вузы, готовившие специалистов по специальностям, необходимым ядерному центру. Надо сказать, что в период начального, наиболее интенсивного и напряженного этапа реализации атомного проекта и организационного оформления объекта, «отвлечение» людей на учебу не то что не поощрялось, но в этом направлении фактически ничего не предпринималось со стороны научных и административных руководителей КБ-11. Поэтому до 1949 года не было защищено ни одной диссертации по разрабатываемой тематике, хотя новых научных и инженерных идей высказывалось и разрабатывалось много. Но «подпирали» сроки, и было не до оформления диссертаций и получения ученых званий.

К концу сороковых годов положение стабилизировалось, первые необходимые результаты коллективом КБ-11 были достигнуты, и сотрудникам предоставили более широкие возможности для оформления результатов исследований.

Вернемся к процессу формирования кадрового корпуса КБ-11. Одним из его источников стали военные ведомства. Так, начальнику Управления кадров сухопутных войск генералу Свиридову особым распоряжением Спецкомитета вменялось в обязанность отобрать согласно установленному перечню инженеров-конструкторов разного профиля, инженеров-механиков, металлургов, энергетиков, технологов, техников и даже канцелярских работников, шифровальщиков и переводчиков с немецкого и английского языков. Всего 44 человека. Отобранные офицеры увольнялись из армии в запас. В военных билетах делалась отметка: «Уволен из армии на основании постановления Секретариата ЦК ВКП(б) № 262 от 10.07.46 и направлен для работы в системе ПГУ при Совете Министров СССР»[73].

Аналогичные указания были адресованы начальнику мобилизационного управления Главного штаба сухопутных войск и начальнику штаба Московского военного округа. В декабре 1946 года отсюда затребовали 108 человек, в том числе специалистов по кузнечным и гальваническим работам, стеклодувов, токарей не ниже пятого разряда, кузнецов, модельщиков, гальванистов, расточников, формовщиков, столяров, слесарей.

Одновременно с ведомственными списками готовились кадровые реестры, составлявшиеся по той же схеме, но через партийные органы на местах. Территориально это был преимущественно центр России: Горьковская, Пензенская, Саратовская области. В крут районов набора специалистов входили также Ленинградская область и Урал, где размещалось особенно много оборонных предприятий и организаций, обосновавшихся здесь в годы войны. Встречались и более отдаленные места «вербовки» — Новосибирская область, Алтайский и Красноярский края. От ветеранов-кадровиков приходилось слышать, что И. В. Сталин предостерегал от набора работников в округе, примерно в 400–500 километрах от объекта. Объясняли это его требование и соображениями безопасности, и опасением формирования семейственности в научной сфере, что якобы было характерно для представителей народностей близлежащих республик России.

Пути, которыми специалисты приходили в КБ-11, были разными. Кроме широкомасштабных мобилизаций действовала система персонального прикомандирования на объект ведущих научных сотрудников из исследовательских центров. Так, 26 октября 1946 года И. В. Курчатов, Н. Н. Семенов и Ю. Б. Харитон подготовили письмо М. Г. Первухину. Оно было посвящено обоснованию необходимости максимального привлечения коллектива научных работников Института химической физики к решению специальных физических задач в рамках атомного проекта. Предполагалось, что одна часть сотрудников продолжит работать в ИХФ, но тематика их исследовательской деятельности будет соответствующим образом скорректирована, а другая — будет непосредственно направлена в КБ-11 через так называемое прикомандирование.

Подобные командировки мало походили на таковые в общепринятом смысле из-за своей длительности. Прикомандированные таким образом к КБ-11 специалисты становились фактически его сотрудниками, получая здесь полное материальное и денежное обеспечение.

Нередко бывало так, что, прибыв в командировку, сотрудник в конце концов вообще забывал о временности своего пребывания в КБ-11. По этому поводу А. А. Бриш, ныне почетный директор НИИ автоматики, вспоминал: «Я был прикомандирован на объект из Института машиноведения АН СССР всего на год, и длится этот год уже почти 45 лет, в течение которых я стал профессионалом в области разработки ядерного оружия, сохраняя любовь и верность выбранному пути до настоящего времени»[74].

Ю. Б. Харитон и П. М. Зернов активно участвовали в формировании кадрового ядра КБ-11. Благодаря их инициативе в проекте появился Кирилл Иванович Щелкин. В марте К. И. Щелкин был назначен первым заместителем главного конструктора ядерного объекта. Непосредственное научное руководство атомной программой по линии КБ- 11с этого времени приняли на себя два человека — Ю. Б. Харитон и К. И. Щелкин. По характеристике самого Юлия Борисовича, Щелкин был «человеком исключительным в ряде отношений, превосходным ученым, чрезвычайно много сделавшим в области горения и детонации… превосходным организатором… изумительно разбирался в людях».

Пожалуй, мнение руководства даже при всей объективности не может полностью охарактеризовать стиль работы, особенности человеческой натуры. Не зря на Руси говаривали: «Если хочешь узнать барина, спроси у его извозчика». Поэтому столь ценны высказывания их бывших подчиненных, пришедших из различных организаций, с различными настроениями и жизненным опытом. «Кирилл Иванович был не только прекрасным знатоком и умельцем газодинамических экспериментов, он не только сам совершенствовал свои знания в области теории газовой динамики и ядерной физики, но и как-то непринужденно заставлял всех нас заниматься тем же. Он постоянно повторял… что жизнь коротка, а дел так много, что тратить время на пустяки (а пустяками называлось все, что не связано с нашей работой) просто непозволительно. Он постоянно говорил, что теория — ничто, если она не подтверждена экспериментом. Поэтому эксперимент — гвоздь науки. А раз так, то — совершенствуй методы эксперимента, совершенствуй аппаратуру… Кирилл Иванович был противником командного метода решения любых вопросов, особенно научно-технических. Он был привержен коллегиальному обсуждению… не терпел волокиты… и утверждал, что бюрократизм порождается трусостью, неграмотностью и бессовестностью людей, которых перевоспитать невозможно, от них надо освобождаться… Будучи скуп на похвалу, он очень внимательно относился к каждому сотруднику, хотя это и не афишировал. На лице у него всегда была видна радость, когда та или иная проблема, будь то производственная или домашняя, у его подчиненного решалась благополучно, получен хороший экспериментальный результат, когда сотрудник проявил смекалку, настойчивость и добился успеха»[75]. Существенное качество К. И. Щелкина как руководителя — его ориентированность на молодых. Всякое новое дело, каким и являлась разработка атомной бомбы, считал Щелкин, может быть успешно выполнено молодыми, «не испорченными» положением и заслугами инженерами, учеными, техниками, ибо именно им больше всего присущи молодой задор, стремление к новому, стремление к неординарным решениям и готовность к риску.

Поиск молодых, перспективных руководители КБ-11 вели буквально во всех организациях и учреждениях, включая военные ведомства. Несмотря на «зеленый свет» со стороны правительства и ЦК партии, это было делом не из легких. Так, с. большим трудом удалось «извлечь» из Военно-воздушной академии капитана Е. И. Забабахина. Он уже имел имя среди специалистов, занимавшихся физикой взрыва. Первая попытка «увести» молодого ученого в военной форме из Москвы на ядерный объект не увенчалась успехом. Руководство академии начало долгие переговоры, предлагая вместо Евгения Ивановича других специалистов с более высокими воинскими званиями и учеными степенями. Но Ю. Б. Харитон твердо стоял на своем! Чины и звания не имели для него существенного значения. Е. И. Забабахин очень быстро пришелся к здешнему «двору» благодаря своей смелости в подходах ко многим техническим вопросам. Уже через него «вышли» на капитана Е. А. Негина, которого тоже с некоторыми усилиями объект в конце концов заполучил. Так в ядерный центр прибыл один из его будущих руководителей и будущий академик РАН, генерал-лейтенант Евгений Аркадьевич Негин. Два молодых ученых, оба в звании капитана, работали в одной комнате, о которой до сих пор во ВНИИЭФ вспоминают как о комнате «двух Жень-капитанов» — Забабахина и Негина. Небезынтересно упомянуть, что до этого оба Жени, кроме всего прочего, участвовали в июньском Параде Победы на Красной площади в 1945 году.

Очень яркой фигурой ядерного центра был С. Б. Кормер. Молодой лейтенант, военпред, активно участвовал в работе научного семинара Института химической физики, на котором обсуждались вопросы горения и детонации взрывчатых веществ. Он запомнился многим специалистам в этой области. Ю. Б. Харитон, услышав его доклад, посвященный кумулятивным боеприпасам, уже тогда включил его в список сотрудников будущего ядерного объекта. Но военное ведомство ни при каких условиях не намерено было терять Кормера. Военные кадровики в специальном письме «разъяснили» И. В. Курчатову, что С. Б. Кормер работает в вооруженных силах по своей специальности и, согласно действующим законам, не подлежит увольнению в запас. Только под нажимом самых высоких должностных лиц вопрос о С. Б. Кормере был решен в пользу объекта. Впоследствии член-корреспондент АН СССР С. Б. Кормер стал широко известен в городе не только своими научно-производственными достижениями, но и как председатель городского Комитета защиты мира. Он очень ответственно и творчески относился к этой общественной работе, вкладывая в нее душу и считая это своим нравственным долгом. Чрезвычайно интересны были его рассуждения о противоречивости состояния ученого-патриота, работающего в области создания мощнейшего оружия, способного уничтожить жизнь, и его нравственной позицией человека, стремящегося к совершенствованию общества. Разумеется, нравственный климат города трудно измерить в количественных показателях, но факт остается фактом. В небольшом городе, само существование и благополучие которого связаны с производством вооружений, в Фонд мира поступало средств больше, чем от жителей всей Горьковской области с ее многомиллионным населением.

И еще одна характерная для того времени деталь. Трудности с «извлечением» молодых специалистов из военных ведомств с целью их привлечения к работам по атомному проекту свидетельствуют, что в Министерстве обороны очень хорошо знали свои кадры, независимо от званий и должностей.

Один из старейшин ядерного центра С. Г. Кочарянц прибыл на объект в 1947 году. Он «подпал» под соответствующее решение ЦК ВКП(б). До этого успешно работал в Московском энергетическом институте, где молодого ученого привлекала возможность сочетания преподавательской и научно-исследовательской деятельности. Самвел Григорьевич вспоминал, что в этот же период ему предлагали перейти на партийную работу в качестве секретаря ЦК компартии в Армении. Аргументированно отказался. Но вот с сентября 47-го С. Г. Кочарянц уже на объекте, где он и прожил всю оставшуюся жизнь, разрабатывая системы автоматики ядерных зарядов.

О высшем эшелоне руководителей будущего ядерного центра сегодня написано достаточно много в популярной периодике. Их имена фигурируют в энциклопедиях. Отмечаются отличительные черты их стиля работы и характеров. Вышли отдельные книги о Б. Г. Музрукове, Ю. Б. Харитоне, интересные воспоминания о других руководителях атомного проекта, но значительно меньше известно о среднем звене руководства, о рядовых станочниках, мастерах, значение которых для становления коллектива института и создания атмосферы города трудно переоценить.

Среди имен, не затасканных газетчиками, но находящихся в ряду первопроходцев, нельзя не назвать Николая Александровича Терлецкого. До прибытия на ядерный объект работал в Москве, в НИИ-6. Это была одна из первых научно-исследовательских организаций, подключенных к реализации атомного проекта. Здесь Терлецкий и познакомился с Ю. Б. Харитоном, который, по воспоминаниям самого Николая Александровича, дал ему задание «…сделать так, чтобы на сферическом заряде осуществлялось инициирование одновременно в тридцати двух равномерно расположенных точках. Зачем, для чего — не сказал…». Много позже Николай Александрович признался: «Немало помучившись, с заданием справился. Рассчитал. Изготовили две модели этого заряда. Установили 32 капсюля-детонатора. Пошли испытывать один из зарядов. Установили заряд на подставке, а сами — за угол кирпичного строения: наблюдать за подрывом… подорвали. Возвращаемся на место — подставка разлетелась, а в земле — никакой воронки. Лишь трава вокруг примята. Странно — что же это такое и для чего: вся энергия идет вовнутрь?.. Взяли вторую модель. И вновь — на полигон. Вырыли в земле небольшую лунку, установили заряд, сами — за здание. Подрыв… А вот и воронка, причем большая… Стало проясняться, с чем связано задание Ю. Б.»[76].

На ядерном объекте Н. А. Терлецкий появился в 1947 году. Начал со старшего инженера-конструктора. В апреле 1948 года — уже начальник конструкторского отдела, который занимался разработкой собственно зарядов. Это был энергичный, легковозбудимый и очень культурный человек. Знал английский язык, читал иностранные научно-технические журналы. Часто собирал коллег, брал в руки статью и тут же, с листа, переводил для всех. Как руководитель Николай Александрович всегда очень внимательно читал документы, профессионально и грамотно их редактировал. Сослуживцы вспоминали его изречения в адрес авторов небрежно исполненного материала: «Вот это да! Прямо как в классическом примере — шли дождь и два студента…» Это его качество эксплуатировали и часто привлекали в роли «эксперта» при составлении наиболее важных документов, отправлявшихся «наверх». Безукоризненная тщательность при выполнении любого дела и требовательность, присущие Н. А. Терлецкому, — это тот набор профессиональных качеств большинства работников ВНИИЭФ, формировавшихся осознанно Ю. Б. Харитоном.

Вероятно, именно такой стиль работы, исповедуемый самим Ю. Б., позволил избежать серьезных аварий и людских жертв в ходе реализации атомного проекта, чего не удалось американцам. Кстати, не случайно в шутку теоретики вывели единицу технической безопасности: «один Харитон». Директор первого завода Е. Г. Шелатонь рассказывал. «Изготавливали первый узел высокого давления. Как принято, был изготовлен макет и сам узел. В узле имелся клапан, который устанавливался очень просто, но обязательно нужной стороной. Виктор Александрович Давиденко сообщает Харитону о готовности узла к испытанию. Харитон советует сначала испытать макет узла, предположив, что могли неправильно поставить клапан и закрыть выход. Явно недовольный, Давиденко звонит Я. Б. Зельдовичу и спрашивает, какое давление может быть в узле на 3 тысячи атмосфер, если нет выхода. Зельдович ответил, что до 100 тысяч. Явно сомневаясь Давиденко, тем не менее, решил „проиграть“ все же на макете аварийную ситуацию. Все подготовили в специальном контейнере. Нажали кнопку, взрыв — окна повышибало. После разобрали уже боевой узел и оказалось, что клапан был поставлен неправильно. При испытании боевого узла последствия были бы совсем иные. Давиденко произнес: „Харитон — святой человек. Он спас нам жизнь“»[77]. Еще один эпизод. Варили впервые для специальной установки трубы диаметром 3,5 метра и общей длиной 80 метров. Харитон наблюдал за сваркой, стоя внутри медленно вращающейся трубы. Затем варили и шестиметровые трубы, для конструкции длиной 100 метров. Сегодня эти установки показывают зарубежным гостям.

Само поведение Ю. Б. Харитона, стиль работы, который он олицетворял, явно опровергают расхожий сегодня миф об отношении к людям как пешкам, винтикам, ничего не значащим в жизни. Причем этот стиль был присущ многим руководителям объекта, прибывшим из самых разных мест. Иван Федорович Турчин, проработавший на испытаниях более сорока лет, вспоминал ряд эпизодов, красноречиво раскрывающих эту важнейшую черту научного руководителя объекта.

«Однажды я почувствовал недомогание. Обратился в медсанчасть. Фельдшер, старший лейтенант, посмотрев, дал каких-то таблеток. Я их глотал-глотал, а мне все хуже и хуже. Но вот не смог выйти на работу. Доложили об этом руководителю работ А. К Бессарабенко, но он на информацию не прореагировал, хотя я был ответственным за сборку и подготовку изделий.

В это время приехал Юлий Борисович Харитон. Как мне потом рассказали, спрашивает у Бессарабенко: „Где Иван Федорович?“ Тот отвечает: „Черт его знает!“ Это возмутило Юлия Борисовича. Он резко „отчитал“ Бессарабенко, приказал срочно разыскать меня и доложить ему, в чем дело. Я лежу в гостинице под шубами, ничего не подозревая. Вдруг открывается дверь. Входит врач-капитан и тот же фельдшер.

Осмотрев меня, приказывают лежать… Ушли. Вскоре… мне велено одеться. У подъезда гостиницы стоит ЗИМ — машина Юлия Борисовича. Едем к самолету Р-5, врач сопровождает меня в военный госпиталь. Оказалось, у меня двустороннее воспаление легких. В госпитале пролежал почти месяц. И только ободряло то, что каждое утро дежурный врач сообщал мне, что вновь звонил Юлий Борисович и интересовался моим самочувствием. Наконец подлечили. Выписали. Добрался до гостиницы. А погода в это время была плохая — пасмурно, дожди, испытания проводить нельзя. Это самый отвратительный период для испытателей — делать нечего, деть себя некуда. Скука невыносимая. Обычно в подобные периоды все старались на время слетать домой.

Доложил Юлию Борисовичу о своем возвращении. Он расспросил меня о самочувствии. Признаться, я еще был слаб, о чем и сказал. Спрашивает: „Вы один доберетесь до дома?“ — „Нет“. В то время на полигоне находился Николай Иванович Щаников, руководитель группы телеметристов. (Впоследствии крупный ученый, доктор технических наук, профессор. Прошел путь до начальника подразделения, заместителя главного конструктора. К сожалению, он не дожил до сегодняшних дней. — В. М.) Так вот он обратился к Ю. Б. Харитону: „Юлий Борисович, отпустите меня хоть на недельку домой — и я довезу Ивана Федоровича“. — „Хорошо“, — говорит Юлий Борисович, вызывает своего секретаря, приказывает: „Отвезите сейчас Ивана Федоровича и Николая Ивановича на аэродром. Там готовятся к отлету на своем самолете Ил-16 шестеро генералов, я их на недельку отпустил повидаться с семьями. Передайте, что я прошу взять вот этих двоих людей до Москвы“. Прибыли на аэродром. Взлетная полоса только для легких самолетов. В зале ожидания сидят генералы. Занят кто чем — кто в шахматы играет, кто в шашки, кто просто дремлет. Я их всех хорошо знаю — они члены госкомиссии по испытаниям. Увидев, стали расспрашивать насчет самочувствия, что да как. Когда же передал просьбу Юлия Борисовича, то в ответ услышал, что самолет не их, а генерала В. А. Чернореза, который и должен приземлиться здесь с минуты на минуту. „Так что обращайтесь к Чернорезу“. Прибывает самолет, выходит генерал. Поздоровался, обращаюсь к нему с просьбой. Подумав, генерал заявляет, что взять нас не может: самолет перегружен. (А на самом деле, кроме шестерых генералов, никого и никакого груза нет! Если не считать, что при нас погрузили три ящика спиртного и закуски.) Быстро командует генералам: „В самолет!“ Выруливает на взлетную полосу, поднимается и улетает. Мы от возмущения в шоке! Садимся в машину и возвращаемся в гостиницу. Доложили Юлию Борисовичу. Его негодованию не было предела. Нам велел отдыхать, а сам пригласил к себе секретаря. Позже секретарь рассказал: Ю. Б. написал радиограмму, приказал отвезти ее в аэропорт, чтобы срочно передали Чернорезу. По рассказам генералов, самолет уже заходил в аэропорт Омска, когда радист вручил им радиограмму. В ней было сказано: „Всем членам государственной комиссии — генералам срочно возвратиться к месту испытания“. Подпись — Харитон.

Делать нечего — пришлось вернуться… Прибыв на место — сразу к Харитону. По рассказам того же секретаря, Юлий Борисович вежливо объяснил генералам причину радиограммы: синоптики сообщили ему, что завтра или в ближайшие дни ожидается хорошая погода, возможно, начнутся испытания. Погоды же, благоприятной для испытаний, не было еще… около двух недель. Так Юлий Борисович тактично, вежливо дал понять высокопоставленным чинам, что нельзя бездушно относиться к простым людям. Они это поняли. При последующих испытаниях некоторые из них с улыбкой говорили: „Иван Федорович, в случае необходимости, мы вас отвезем не только до Москвы, но и до дома!“»[78]

Осторожность и дотошность в деталях Ю. Б. Харитона не мешали, тем не менее, формированию у работников качеств, определенных В. И. Ткачевым как «стиль напора». Такими чертами обладал первый руководитель опытного завода А. К Бессарабенко. Ярко проявились они в деятельности директора завода Е. Г. Шелатоня. Получив первый производственный опыт на авиационном заводе, будучи начальником сборки самолетов, Евгений Герасимович оказался на объекте по решению ЦК партии в 1952 году. Был назначен начальником цеха на первом заводе с двухмесячным испытательным сроком. Испытание закончилось тем, что уже спустя год с небольшим он стал лауреатом Сталинской премии. В это время полным ходом шла разработка нового изделия, создание которого затем было связано с именем А. Д. Сахарова. Характерный для Шелатоня эпизод. Для своих опытов С. Б. Кормер «пробил» на Нижнетагильском заводе заказ на изготовление отсеков вакуумных камер, а Шелатоня попросил сделать начинку. Стоимость работ по отсекам — два миллиона рублей, огромная по тем масштабам сумма. Шелатонь предложил сделать все на заводе и за 300 тысяч рублей. Даже Б. Г. Музруков сказал: «Пообещал перо жар-птицы достать, так и делай». Сделали. Причем никто не верил, что можно использовать литые отсеки для вакуума порядка десять в минус третьей степени атмосферного давления. Это было неслыханно, так как требования по пористости металла были очень жесткие. Однако Шелатонь «стоял насмерть». Риск, конечно, но, как считали, у Шелатоня был «нюх» на главное. Работу выполнили досрочно и отлично.

Задачи создания новых изделий потребовали немедленного развития специального производства легких металлов. Аналогов такого производства не существовало нигде в мире, и содружество ученых и производственников позволило обогнать Запад. И опять характерная для того времени деталь. Не боялись молодости. Чтобы решить новые задачи, Шелатонь пригласил в свои заместители по техническим вопросам двадцатисемилетнего специалиста Г. Г. Савкина, и не ошибся. Для Евгения Герасимовича была характерна великолепная черта — инициативность во всем. Его умение использовать любой шанс в ходе создания производственной базы завода для улучшения условий труда, для пользы людей было уникальным. Являясь членом горкома партии и депутатом городского Совета, Шелатонь многое сделал для облагораживания города. Выдумали даже шуточный термин «пришелатонить», то есть пристроить дополнительно что-либо полезное в ходе реализации какого-либо проекта. Термин, кстати, вышел за пределы города и употреблялся уже без шутки в других организациях, тем более что специалисты прекрасно знали, как непросто было в те годы осуществить малейшее изменение запланированного проекта. Кажется, ну зачем заводу, изготавливающему ядерные устройства, теплица? Но она появилась, причем главным агрономом был сам директор, и 8 марта он одаривал женщин завода роскошными цветами. Очень пригодилась теплица и во время рыночных отношений, когда зарплату не платили, а она приносила доход.

В годы начального развития объекта к самым опасным производственным операциям из работников допускались считаные единицы — прежде всего научные руководители данного направления. Заводчанам приходилось вплотную взаимодействовать с лабораториями. Главная сложность заключалась прежде всего в абсолютной новизне поставленных задач. Упомянутый выше начальник спецпроизводства завода № 1 Геннадий Григорьевич Савкин на всю жизнь запомнил годы работы с высококлассным физиком, руководителем научно-исследовательского подразделения Виктором Александровичем Давиденко. В сущности, ответственность за проведение эксперимента и доведение его до конечного результата лежала на нем. Г. Г. Савкин вспоминал: «…мы работали с теми веществами и в таком режиме, с которыми ранее никто не работал. Приведу, например, следующий факт… как-то ночью произошло возгорание детали. Так Виктор Александрович буквально „на коленях стоял“ перед женщиной-мастером, которая тогда дежурила, упрашивая сказать правду: было ли с ее стороны допущено нарушение технологии или возгорание произошло за счет внутренних физических процессов. Если второе, значит, внутри „не тот материал“, то есть нас волновал успех решения данной проблемы в целом. Докопаться до истины — вот что было главным для Давиденко. Не сразу, но в конце концов мастер призналась, что виновата сама, — недосмотрела»[79].

Взаимоотношения между людьми на рабочих местах во многом определялись необычностью условий, в которых приходилось трудиться. Не было чертежей, технических заданий, был просто рабочий журнал. Это предопределило требования к рабочим, специалистам-исполнителям. Руководителям опытных производств КБ-11 было свойственно важнейшее качество для творческой деятельности. Доверие и опора на науку в широком смысле. Руководители производства установили правило, что заказчик-экспериментатор в своих просьбах всегда прав. Другое дело, что и теоретики считались с дельными предложениями и советами производственников.

Изучение многих документальных и мемуарных материалов по истории начального периода реализации отечественного атомного проекта убеждает в том, что в складывавшемся коллективе КБ-11, вобравшем в себя людей очень разных по профессиям, жизненному мировосприятию, возрасту, довольно быстро утвердилась атмосфера неустанного творческого поиска, связанная с ясным пониманием государственной важности той задачи, которую предстояло решить. В этой атмосфере формировались собственные традиции коллектива ядерного центра. Их отличительные черты — единство слова и дела, причем на всех уровнях деятельности, как в высшем, руководящем, так и низовом, исполнительском, обязательность и ответственность, умение понимать и ценить мнение коллег, искренняя забота руководителей о своих подчиненных, предоставление оптимальной самостоятельности молодым. Эти неписаные правила и нормы свято соблюдались в КБ-11 с первых шагов его деятельности. Они стали важнейшей составляющей стиля деятельности коллектива, определившего в значительной мере как первый успех, так и все последующие. Например, обращает на себя внимание значительное, вернее даже, кардинальное отличие РДС-3 от РДС-1. Здесь проявился творческий стиль деятельности всех сотрудников ядерного центра. Стремление к новому и неуспокоенность были присущи большинству производственников. Технологию непосредственного изготовления новых образцов атомной бомбы отрабатывали Белкин, станочники Кораблев, Семенко, Дерюгин, Рубцов, Петров, слесари-сборщики Сбоев, Терехин, Балашов, Арзамасцев.

Михаил Васильевич Белкин, токарь-расточник седьмого разряда, имеющий орден Ленина за самоотверженный труд в годы войны, прибыл на «объект Зернова» в 1947 году в качестве мастера цеха на первом заводе. «Что мне в новинку показалось? Я впервые в своей жизни здесь „живого“ кандидата наук увидел, а тут ко всему, что ни научный работник, то — голова да звание». В марте 1949 года начальник объекта Павел Михайлович Зернов, назначая его уже начальником цеха, напутствовал: «Наша задача — помочь науке быстрее выйти на передовую. Твое дело — быстрее делать то, что ученые решили. Но, если что не так, подскажите, вместе додумайте, переделайте, но чтобы все было хорошо»[80]. Это отлично усвоил Михаил Васильевич, особенно когда он возглавил экспериментальный цех.

«Экспериментальный цех являлся заводом в миниатюре, — вспоминает Николай Константинович Бланкин, который стал заместителем Белкина. — Мы занимались переработкой пластмасс, обработкой сложных сплавов, основанных на вольфраме и карбиде бора, доводкой и сборкой узлов из спецматериалов, изготовлением опытных образцов и приборов, сферических деталей как больших размеров, так и диаметром три миллиметра (и в них еще необходимо было просверлить внушительное количество отверстий диаметром 0,1 миллиметра!), деталей из редкоземельных и драгоценных металлов… Вот на этом широком фронте разноплановых и ответственных работ и проявлялась незаурядная смекалка и находчивость Михаила Васильевича. Он всегда говорил, что мы призваны сюда, на объект, наукой и должны выполнять все для нее, если даже ученые изложили свою мысль „на клочке бумаги“ или объяснили „на пальцах“. Белкин от природы был наделен удивительной изобретательностью.

При создании ядерного оружия возникало много проблем. И Юлий Борисович Харитон знал, что на первом этаже здания, где находился он сам, работает Михаил Васильевич — институтский Левша. И Харитон часто приглашал его, чтобы посоветоваться. Я был свидетелем того, как высоко Юлий Борисович ценил Михаила Васильевича, его талант. Конечно, уровень рабочих на заводах ВНИИЭФ превосходил многих. Но в том-то и заключалась особенность жизни на объекте, что всегда приходилось решать „сверхзадачу“, выражаясь языком Станиславского. И это позволяло выращивать поразительные кадры. Сам М. В. Белкин гордился тем, что оказался в таком месте. „С каким народом довелось работать! Гиганты — да и только!“ Помню, после успешного испытания очередного изделия передали мы конструкторскую документацию на один из узлов на московский серийный завод. Там чертежи „крутили-вертели“, анализировали не раз — и звонок к Зернову: „Сделать невозможно“. А Зернов — распоряжение: запаковать две энные сборки! Самолетом доставили их в Москву. В кабинете у директора того завода все открыли… Директор сказал тогда нам (я тоже был послан в ту командировку): „Ну, мы положены на лопатки. Надо делать. Но вы поможете“»[81].

Многое было в новинку, впервые придумывали, впервые и делали. Например, изготовили пресс-формы на долбежном станке! На ЗИСе, где хотели разместить заказ, не смогли. Убеждали уже в министерстве представителей завода по чертежам. В общем, специалистам Арзамаса-16 частенько приходилось доказывать предприятиям, обязанным помогать объекту, что можно сделать и то, и это…

Именно в цехе Белкина и по его предложению был апробирован и освоен «глобусный» стол для сверления отверстий очень малого диаметра и в большом количестве (до 1000) на одну деталь.

При всем многообразии профессий, обеспечивающих деятельность объекта как единого целого, я бы выделил некоторые не столько профессиональные, сколько социально-духовные категории, оказавшие мощное воздействие на жизненный уклад и культуру советского Сарова.

Начну с теоретиков. Под этим социальным слоем, который в городе также называли «научниками», я вовсе не имею в виду людей, занятых в структурных подразделениях, ведущих лишь фундаментальные исследования и расчетно-теоретические работы. Это, скорее, тип мышления и социальный статус. Исходя из этого, теоретики были практически во всех подразделениях, носивших совсем не теоретическое название. Их влияние, не всегда явно осознаваемое другими, трудно переоценить в создании атмосферы города, формирования эстетики и профессиональной этики, вкуса. Они задавали высоту планки культуры. К этой категории я отношу не только ученых-экспериментаторов, математиков, но также организаторов науки, или, выражаясь сегодняшним языком, менеджеров. Кстати, И. Д. Софронов один из тех, кто никогда не прерывал контактов с А. Д. Сахаровым, утверждал, что Андрей Дмитриевич был великим изобретателем, но не ученым в классическом понимании этого термина. С определенного периода организационные функции преобладали в деятельности Ю. Б. Харитона. Тем не менее это не отменяло их принадлежности к ученым-теоретикам, ибо всегда при решении организационных и технических задач серьезный научный анализ и эксперимент предшествовали принимаемому решению.

Споры о соотношении в научной деятельности организационной, теоретической и экспериментальной составляющих, как и ранее дискуссии о физиках и лириках сегодня становятся модными. Об этом не так давно рассуждал академик Велихов. В своем выступлении он различал открытие и изобретение. По его мнению, работа И. В. Курчатова — это действительно величайшее открытие, ибо атомная энергетика — это не только настоящее человечества, но и будущее. А вот атомная бомба, принимая логику академика, — это изобретение, то есть, вероятно, не столько наука, сколько эксперимент и инженерия. Лев Дмитриевич Рябев, участие и опыт которого в развитии атомной промышленности страны трудно переоценить, не согласен с такой прямолинейностью и подчеркивает очень тонкую грань между теоретической и экспериментальной работой. К тому же в пору юности объекта, когда материальная база деятельности была недостаточной, в небольших по численности теоретических секторах во главе с признанными учеными Я. Б. Зельдовичем и А. Д. Сахаровым, в основном трудились молодые с двух-четырехлетним стажем старшие и младшие научные сотрудники и люди без ученых степеней, но уже награжденные правительственными наградами, некоторые даже лауреаты Сталинской премии. Ученые они или организаторы? Также следует признать, что в ходе изобретательства были сделаны и настоящие открытия. Тем же «подпольным академиком», как его иногда называли знающие о его достижениях люди, Дмитриевым были произведены работы, за которые американский ученый Р. Пайерлс позднее получил Нобелевскую премию.

Создание теоретической базы начиналось с развертывания деятельности первых научно-исследовательских лабораторий КБ-11 весной 1947 года. К этому времени были готовы двадцать лабораторных комнат, первый корпус опытного завода и казематы на испытательной площадке. Лабораторное здание было новым, с огромными окнами, одноэтажным. Его называли «Корпус». Длинный коридор… По обе стороны от него — просторные и пустые комнаты. Они стали заполняться в мае 1947-го, когда на постоянную работу или через прикомандирование прибыли исследователи, конструкторы. В четырех комнатах первого лабораторного корпуса разместились исследователи под руководством В. А. Цукермана. Ему принадлежали первые в отечественной науке работы по рентгенографическим исследованиям явлений взрыва. Еще в 1946 году они были отмечены Сталинской премией. В ядерном центре лаборатория В. А. Цукермана занималась не только сложнейшей исследовательской работой, разработкой методов сверхскоростной рентгенографии быстро протекающих процессов, но и созданием принципиально новой измерительной аппаратуры.

Л. В. Альтшулер возглавил лабораторию, в задачи которой входили нахождение уравнения состояния вещества при сверхвысоких давлениях, исследование моделей центральной части заряда.

Особенностью того периода было в достаточной степени условное разделение сотрудников по лабораториям. Особенно на первых порах. Примеров множество. Дело в том, что исследовательские коллективы создавались не по формальному принципу, а под определенную тематику, и в своей деятельности нередко пересекались. Кроме того, первоначально намеченные «глобальные» темы по ходу работы дробились, разбиваясь на более мелкие, но не менее важные. Так, сотрудники одной лаборатории оказывались вовлеченными в разработки, которые по первичному замыслу должны были проводиться другими подразделениями. «Стенки» между некоторыми отделами и лабораториями становились «прозрачными». И подобный подход себя полностью оправдал. Внутри самих подразделений КБ-11 в большинстве случаев режим секретности не предъявлял чрезмерно повышенных требований и не мешал взаимодействию разработчиков. Возникало единое исследовательское пространство, что помогало ускорить поиск оптимальных решений. Однако в этом «пространстве» действовали преимущественно ведущие специалисты, теоретики и конструкторы. Чем ниже был ранг работника, тем меньше свободы он имел в получении обобщающей информации. И немалая часть сотрудников КБ-11, занимаясь своей узкой задачей, имела довольно слабые представления о проблеме в целом.

В апреле 1947 года первый заместитель главного конструктора К. И. Щелкин организовал и возглавил лабораторию натурных испытаний. Она была уже пятой по счету. Ее целью было исследование ядерного заряда в целом в натурных испытаниях. В этой лаборатории начинали свою деятельность А. Д. Захаренков, Г. А. Цырков, С. Н. Матвеев, В. И. Жучихин. Типичными характеристиками лабораторий того периода были малочисленность и слабость материальной и приборной базы. А круг задач был просто огромен: требовалось изготовить детали модельного заряда, отработать методики определения степени сферичности детонационных и ударных волн сначала на моделях, а потом и натуре, методики регистрации скоростей сходящихся волн (также сначала на моделях, а потом в натуре) и многое другое. Нужна была специальная аппаратура. Начинали с разработки технических требований к ней. Затем часть приборов изготовляли сами, некоторые отдавали на разработку и производство в те организации и на предприятия, которые были подключены правительственными решениями к выполнению атомной программы.

Летом 1947 года блок научно-исследовательских лабораторий ядерного центра продолжал расширяться. В августе прибывший из Казанского университета профессор Е. К. Завойский начал организацию коллектива, которому предстояло заняться измерением сжатия моделей центрального металлического узла ядерного заряда.

В июне А. Я. Апин, командированный из Института химической физики АН СССР, приступил к исполнению обязанностей начальника лаборатории, которой была поручена весьма ответственная задача — разработка нейтронного запала. В конце года на ее базе образовали уже три лаборатории. Их возглавили ведущие специалисты В. А. Александрович, М. В. Дмитриев, В. А. Давиденко. Тематика лабораторий, конечно, различалась существенно, но многие характерные черты их деятельности были типичными. Приведу пример, рассказанный ветераном ВНИИЭФ Н. Д Юрьевой. «В марте 1948 года для лаборатории В. А Давиденко были временно выделены две комнаты в новом здании № 30 и оформлен единственный работник — лаборант, молодая сотрудница из заводоуправления. Виктор Александрович был недоволен, он считал, что лаборантом может работать только парень. И вскоре он с досадой рассказывал в комнате Александровича, где находилось человек шесть сотрудников: „Это не лаборант, а какое-то недоразумение! Послал ее в соседнюю комнату за винтами, и она там спрашивает: „У вас есть вот такие гвоздики с насечкой?““»

Прозвище «гвоздик с насечкой» долго бытовало потом в отделе: так стали называть сотрудников, допустивших в работе какие-нибудь курьезные промахи. В то время было очень модно присваивать прозвища и своим руководителям. Так, В. А. Александровича, имевшего большую семью, солидный возраст (чуть более 40 лет), высокую грузную фигуру и обладавшего большой эрудицией и богатым практическим опытом, называли Батей. В. А. Давиденко несколько позднее был прозван Шефом — за его способность быть в курсе всех работ, проводящихся в лаборатории («совал нос во все дела»), и вовремя приходить на помощь. Виктору Александровичу было в то время 35 лет. Среднего роста, несколько полноватый, круглолицый, с высоким лбом и живыми карими глазами, он был на удивление подвижен и как будто заряжен неиссякаемым источником энергии. Он кропотливо и дотошно вел подготовку к проведению опытов, стараясь исключить малейшие ошибки и неточности в процессе эксперимента, чтобы впоследствии не было сомнений в полученных результатах.

Две комнаты нашей лаборатории стараниями Виктора Александровича постепенно заполнялись приборами и аппаратурой. А вскоре стали прибывать и новые сотрудники, которые с ходу включались в работу Интересных людей было много.

Иван Иванович Глотов, кандидат физико-математических наук, участник войны, красивый мужчина с военной выправкой, строгий на вид, оказался остроумным и приятным человеком, с которым было легко и интересно работать.

Георгий Лаврентьевич Токарев — фронтовик, очень добродушный и благожелательный человек, был способен долго и кропотливо готовить и проводить эксперименты, совершенно не уставая и не теряя рабочего настроя.

Во второй комнате бурную деятельность развил Юрий Кузьмич Пужляков, тоже демобилизованный фронтовик, немногословный, но остроумный человек с несколько ироничным складом ума, но весьма доброжелательный при этом. Он сумел в сжатые сроки укомплектовать всем необходимым электроизмерительную группу.

В лаборатории появились, наконец, и мои ровесники — двадцатилетние лаборанты: только что окончившие техникумы Витя Федоров и Тоня Смирнова, демобилизованный воин Коля Краснов. К этому времени была окончательно сформулирована основная задача отдела: разработать методики и изготовить рабочие комплекты изделия (нейтронный запал. — В. М.), которое состояло из двух половинок и вкладыша. В сборе оно должно было быть величиной с небольшой грецкий орех. Выполнение задания было связано с разработкой двух методов нанесения слоя металла на золото: вакуумная возгонка металла и вакуумное распыление. Первый метод отрабатывал сам В. А. Давиденко, и мне довелось выполнять эту работу непосредственно под его руководством. Вакуумным распылением металла занимался И. И. Глотов с лаборантами В. Федоровым и А. Смирновой, а позднее — с инженером Идеей Быковченко, приехавшей на объект в начале 1949 года.

Оба метода нанесения прочного слоя металла на детали дали положительные результаты. Однако первый был полностью отработан только летом 1949 года. Он и был применен в работе над первой атомной бомбой. В августе были изготовлены сборки для основного изделия, над которым трудился весь объект. Отработка второго метода потребовала изготовления специальной вакуумной установки и задержалась еще примерно на полгода. Виктор Александрович придумал хитроумное, чисто техническое решение, которое помогло «снять» и эту проблему.

Когда была получена первая деталь с прочным слоем металла, мы с Виктором Александровичем осторожно извлекли ее из держателя и переложили в стеклянный бюкс с крышкой. Оповестили сотрудников лаборатории… Комната быстро наполнилась зрителями, был выключен свет, и все замерли, затаив дыхание, — деталь светилась в темноте удивительным, неземным, розовато-сиреневым сиянием. Виктор Александрович осторожно снял крышку с бюкса, и в комнате запахло озоном.

И так каждый раз: после изготовления очередной детали мы все любовались сиянием и по силе свечения и степени озонирования воздуха пытались определить количество осажденного металла, азартно заключали пари. А судьей, по праву, был Юрий Кузьмич Пужляков, в группе которого замеры параметра деталей и готовой сборки проводили на электроизмерительных установках инженер Олег Васильев и лаборант Аня Шукшанова. Ей Юрий Кузьмич особенно доверял, так как Аня научилась тонко различать, когда барахлит прибор, а когда деталь дает повышенный фон.

Наладкой этих установок занимались инженер В. Д. Дериглазов и радиомонтажник Леонид Юрьев, молодой, но знающий и способный специалист, по-настоящему влюбленный в свою профессию. После проведения измерений деталь помещали в бокс с водородом, и на наших глазах происходило чудо: темный слой металла превращался в блестящий, чистый, серебристо-белого цвета. К последней операции приступал В. А. Александрович со своим помощником А. А. Крыловым. Они укладывали две готовые детали и вкладыш в специальное приспособление и запаивали место стыка припоем. Завершало процесс тщательное измерение готовой сборки по всем параметрам и размещение ее в специальном контейнере.

Работать приходилось допоздна, часто за полночь, а в девять часов утра вновь начинался трудовой день. Были привезены из Москвы новые кварцевые ампулы нужного диаметра. Новую вакуумную установку (стеклянную) взялся спаять виртуоз стеклодувного дела кандидат химических наук Николай Андреевич Федотов. За глаза его коротко называли Никандр. Все чаще в нашем корпусе стал появляться Ю. Б. (Юлий Борисович Харитон), который буквально покорил нас своей деликатностью, утонченностью манер, прирожденным тактом. Его всегда сопровождали два телохранителя.

Все работали в едином порыве — выполнить задание в срок. Работа сближала, каждый старался внести свою лепту в общее дело. По вечерам зачастую оставались и те, кто не участвовал непосредственно в опыте, — вдруг понадобится помощь.

Виктор Александрович был большой оптимист, и если у кого-то в работе что-нибудь не ладилось, он, выразительно выговаривая сотруднику любого пола и возраста: «Что же это Вы, тетя милая, тут напортачили?» — энергично и дотошно принимался разбирать все условия и порядок проведения неудавшегося эксперимента. И обычно доискивался, в чем и на каком этапе была допущена ошибка[82].

В 1949 году, после успешного испытания первого атомного заряда, А. Я. Апин вернулся в Москву, а коллектив лаборатории возглавил В. А. Александрович. Прежний руководитель дал новому такую характеристику: разносторонний опыт во многих областях (физическая химия, химия, механическая обработка металлов, металлургия), превосходный экспериментаторский дар, чувство новизны и способность, взявшись за дело, обязательно довести его до конца. Много позже, на одном из юбилеев, посвященных рано ушедшему из жизни В. А. Александровичу (он прожил всего 55 лет), Ю. Б. Харитон назвал его искусником, рукам и светлой голове которого обязана вся страна[83].

Создание бомбы требовало знания металлургии урана и плутония, изучения свойств и характеристик ядерных материалов в целях их применения в конструкциях. Так возникла очередная лаборатория. Ее руководителем был назначен Н. В. Агеев, член-корреспондент АН СССР. Ю. Б. Харитон буквально вырвал Н. В. Агеева из Института общей и неорганической химии, где тот работал начальником отдела.

В начале 1947 года делались первые шаги по развертыванию конструкторских подразделений КБ-11. Поначалу это был совсем небольшой коллектив, возглавляемый В. А. Турбинером. Конструкторы расположились в одном из «крыльев» административного корпуса, доставшегося ядерному центру в наследство от монастыря. За зданием из мощного красного кирпича прочно утвердилось название «Красный Дом», бытующее до сей поры. И поныне так называется главное административное здание Федерального ядерного центра — ВНИИЭФ. Сегодня его фронтон украшают мемориальные доски первых руководителей центра.

В семидесятые годы уже по современному проекту было построено светлое панельное здание, в котором разместились современные конструкторские подразделения. Оно было названо «Белым Домом», и это название тоже прочно укоренилось.

Стремление к сенсационности нередко подталкивает современных авторов, пишущих о закрытых городах России, на довольно конъюнктурные пассажи. Ничего, кроме иронии и недоумения, в самом городе не вызвали, к примеру, открытия В. С. Губарева, известного журналистского первопроходца «атомного проекта», который писал по поводу вышеупомянутого здания: «Главный корпус ВНИИЭФ — Федерального ядерного центра России был выкрашен в белый цвет задолго до событий августа 91-го, но название „Белый Дом“ получил сразу же, как только в Арзамас-16 пришли сообщения о событиях в Москве, хотя, естественно, его никто не штурмовал…»[84]

Но вернемся в сороковые годы. Объем проводимых научно-исследовательских и конструкторских работ стремительно расширялся. Несмотря на быстро возраставший поток текущей работы, важнейшее место руководством проекта отводилось анализу всего процесса, выявлялись главные направления дальнейшей деятельности коллектива. В октябре 1947 года на объект приехали Н. Н. Семенов, А. П. Александров и Я. Б. Зельдович. Они выполняли поручение И. В. Курчатова — изучить состояние дел в КБ-11, подвести некоторые промежуточные итоги работы. Следует подчеркнуть особенности «инспекций сверху» в тот период. Это не было выискиванием нарушений и наличия инструкций, как зачастую бывало и продолжается сегодня при проверках даже весьма серьезными организациями деятельности научных и производственных коллективов. Речь шла о том, чтобы квалифицированные специалисты, наиболее осведомленные о задачах атомной программы в целом, посоветовали, как наиболее эффективно выполнить поставленные задачи.

В ходе совместной работы был сделан важнейший методологический вывод, вернее выведена, в сущности, аксиома для решения любой инновационной программы национального масштаба. Это обязательность теснейшей связи теоретических исследований и экспериментальных работ. В тот период данный вывод оказал решающее влияние на направление технической политики. Характерной ее чертой на весь советский период развития стала ориентация на преимущественно теоретические исследования. Среди проверяющих и проверяемых по этому вопросу не было разногласий. Так определилась главная линия развития объекта — усиленное и первоочередное развертывание теоретической части работ. С этих пор история КБ-11 и затем ВНИИЭФ характеризовалась целенаправленным наращиванием фундаментальных теоретических исследований. Процесс, во многом прерванный экономическими «реформами» девяностых годов. Опыт же показал, что это был единственно правильный путь. Практически весь процесс создания экспериментальной базы представлял собой инновацию, о которой сегодня уже более десяти лет бесплодно дискутируют либеральные реформаторы. Сотрудничество физиков-экспериментаторов и мастеров-механиков позволило буквально из «ничего» собирать сложнейшие приборы при минимуме необходимых условий.

Любопытно, как справлялись тогда с самыми неожиданными проблемами, возникающими почти во всем. Так, например, для определения интенсивности нейтронных источников была разработана методика, использующая активацию золота. Для опытов, проводившихся под руководством Д. П. Ширшова, потребовались диски из золота и платины, диаметром 25 сантиметров и толщиной 2 сантиметра каждый. В общей сложности необходимо было «добыть» около 60 килограммов того и другого металла. К решению вопроса подключились И. В. Курчатов и Ю. Б. Харитон. Они обратились с просьбой о содействии лично к Берии, обязавшись после завершения опытов вернуть металлы в целости и сохранности. Но потребовалось еще одно уточняющее письмо Ю. Б. Харитона, в котором он обязался использовать драгоценные металлы не более полутора месяцев и гарантировать их возвращение после этого срока. В конце концов диски поступили к исследователям группы Г. Н. Флерова. В ходе опытов полученное с таким трудом «богатство» берегли как зеницу ока. В помещении лаборатории была даже выставлена дополнительная охрана[85].

В феврале 1948 года одну из теоретических лабораторий возглавил член-корреспондент АН СССР Я. Б. Зельдович, который, кстати, был ранее одним из членов вышеупомянутой инспекционной комиссии. На базе этой лаборатории и появился собственно теоретический отдел. Следует заметить, что предложение о его организации было направлено Ю. Б. Харитоном Л. П. Берии еще в ноябре 1947 года. В течение двух последующих месяцев оно было одобрено и утверждено. Подбор кадров вели непосредственно руководство КБ-11 и И. В. Курчатов. Именно благодаря их настойчивости в истории города прописаны такие имена первых штатных физиков-теоретиков, как Д. А. Франк-Каменецкий, Н. А. Дмитриев, Г. М. Гандельман, В. Е. Гаврилов, Е. А. Негин. С их приходом КБ-11 постепенно стало превращаться в центр фундаментальных научных исследований, создавший теоретическую основу разработки ядерного оружия.

Важнейший вклад внесла специальная исследовательская группа под руководством И. Е. Тамма. Вообще говоря, участие и роль Игоря Евгеньевича в атомном проекте не исчерпывается его командированием на объект и чисто научным вкладом. Мне представляется, что его влияние как неформального лидера группы и нравственного авторитета возможно более ценно, чем его сугубо научное кураторство. Спустя два года эта группа составила костяк еще одного теоретического отдела в КБ-11. В ее составе работали А. Д. Сахаров, Ю. А. Романов и другие. Группа занималась термоядерной тематикой. А в Москве это направление разрабатывал В. Д. Гинзбург.

Вновь мы видим свидетельство прозорливости и дальновидности научного и политического руководства страны, которое в трудное время послевоенного восстановления, в условиях острой нехватки ресурсов, тем не менее считало возможным вести параллельно два направления работ. Кстати, таким же образом действовали и в США. Хотя президент Трумэн лишь 31 января 1950 года объявил о полномасштабной программе термоядерных разработок, фактически американцы занимались ею значительно раньше и тоже одновременно с разработкой атомной бомбы. Постановление Совета министров СССР, давшее «зеленый свет» работам над термоядерной бомбой, вышло на два месяца позднее решения американского президента, хотя еще в 1945 году Я. Б. Зельдович занимался данной проблемой. Не надо забывать, что все это как в США, так и в СССР держалось под строжайшим секретом, и ни о каком заимствовании не могло быть и речи. Уже в марте на совещании под председательством И. В. Курчатова было принято решение сделать КБ-11 основным центром разработки водородного оружия. Это означало, что математические расчеты, до этого в основном выполнявшиеся в Математическом институте имени Стеклова АН СССР под руководством М. В. Келдыша, надо было приблизить к производству.

Математиков возглавил Н. Н. Боголюбов, уже тогда признанная величина в математике, механике и других областях физики. Ситуация с расчетами всегда была авральной. Заказчики (теоретики) требовали их, а техническая база состояла из ручных вычислительных машинок — арифмометров. Работали с двумя получасовыми перерывами по восемь часов. «Аборигены» математического подразделения вспоминали, что машинки создавали такой шум, что заходившие к ним в отдел коллеги не выдерживали. Математики же выдерживали. Правда, когда успешно завершали крупный этап расчетов, традиционно устраивался праздник, отмечаемый вместе с теоретиками.

Первая ЭВМ «Стрела» появилась на объекте лишь в 1954 году, и лишь в 1970-х — начале 1980-х годов осуществлено кардинальное преобразование математического сектора, превратившее его в мощнейший до сегодняшнего дня математический центр России.

Но в начальный и «средний» периоды деятельности Арзамаса-16 золотыми буквами вписано имя Николая Александровича Дмитриева. Он практически неизвестен большинству простых россиян, не обладает громкими учеными званиями, но роль его в создании атомного оружия невозможно переоценить. При всей своей индивидуальности, для меня Дмитриев в значительной степени олицетворяет тип советского ученого и человека, во многом прожившего жизнь, сходную с историей самой советской России. В определенной степени можно сказать, что в лице двух ярчайших фигур Арзамаса-16 — А. Д. Сахарова и Н. А. Дмитриева были персонифицированы два различных мироощущения научно-технической интеллигенции города в период зрелости объекта. Имя А. Д. Сахарова, его взгляды широко известны, о Н. А. Дмитриеве широкая общественность мало что знает. Кстати, имя Коли Дмитриева гораздо более было известно в тридцатые годы. Это уникальный пример заботливого выращивания таланта. 1 ноября 1933 года в газете «За коммунистическое просвещение» появилась статья под названием «Явление, встречающееся раз в столетие. Девятилетний математик Коля Дмитриев». Забегая вперед, нужно сказать, что пресса потом еще не раз писала о нем — такое внимание вызывал к себе этот необыкновенный талант.

Родился в самом начале строительства социалистической России. Отец — бывший офицер царской армии, болгарин по национальности, хотя и прослужил недолго в Красной армии, был арестован и выслан на север на три года. После освобождения семья жила в Тобольске.

Коля свободно читал с четырех лет, причем много и быстро. На элементарную алгебру ушло всего три дня. Ему не было и шести лет, когда он, не имея понятия о дробях, в уме сложил три четверти и половину. Кроме математики, история. Учебник Платонова, а по всеобщей истории — древняя, средняя и новая история Виппера. Знакомый отца послал в Наркомпрос письмо о необычайном ребенке. Вскоре с ним уже беседовала комиссия, сначала в Свердловске, затем в Москве под председательством А. С. Бубнова и Н. К Крупской.

Профессор Чистяков, принимавший участие в экспертизе, заявил сотруднику газеты: «У ребенка чрезвычайно большой объем знаний. Он обладает громадной способностью соображения. Несомненно, мы имеем дело с исключительной одаренностью. За свою сорокалетнюю деятельность я ничего подобного не видел. Приходилось встречаться с замечательными счетчиками, но, к счастью, он не является таким механическим счетчиком, он идет гораздо дальше. Такие явления встречаются раз в столетие. Этот ребенок — типа Паскаля».

В результате проверок Колиных способностей семью Дмитриевых вернули в Москву. Поселили в общежитии Всесоюзного института коммунистического просвещения на Цветном бульваре. Школа, куда был зачислен Коля, располагалась в помещении бывшего Института благородных девиц (Елизаветинский дворец). Над ней шефствовал знаменитый институт ЦАГИ, который располагался недалеко, и многие дети его сотрудников учились в этой школе. Педагогический состав — в основном немолодые люди с большим опытом работы в дореволюционной школе — был очень сильным.

Николаю назначили стипендию — 500 рублей. Это было намного больше, чем получал отец, зарплата которого составляла примерно 200–300 рублей. Кроме того, вскоре семье выделили квартиру на Садовом кольце (Земляной вал), вернее, три комнаты в пятикомнатной квартире, напротив дома, в котором жили Чкалов и Папанин. Соседями Дмитриевых по дому были скрипач Давид Ойстрах и писатель Анатолий Виноградов[86].

Персонально с Колей занимались математикой академики Н. Н. Лузин, А. Н. Колмогоров, профессор М. Ф. Берг, а иностранными языками преподаватели английского и французского. И это в дополнение к школьной нагрузке. К окончанию школы он свободно владел тремя языками. Одиннадцатилетнему Коле академик Н. Н. Лузин, проверив его знания, сказал: «Не знаю, что теперь мне с Вами делать. Придется заняться высшей математикой». В 1939 году пионер Коля Дмитриев стал студентом механико-математического факультета МГУ.

Путь к атомному проекту у Дмитриева был осознанный. Как он сам рассказывает: «В конце 1945-го и начале 1946 года стали развертываться события холодной войны: Греция, Иран, Корея, да и в Германии возникла напряженность. Я всегда интересовался политикой несколько больше, чем следует, и всегда был склонен к либерализму. Я ожидал, что после войны будет широкая эволюция к социализму во всем мире, и переход Запада к атомному шантажу нанес болезненный удар моим иллюзиям. Я помню мысль, которую я сформулировал для себя: „Вот дело, которому стоило бы отдать десять лет жизни, или даже всю жизнь: создание советской атомной бомбы“»[87].

Показателен эпизод, рассказанный им в автобиографических воспоминаниях. «Уходя с работы вместе с Зельдовичем, мы обсуждали моральную сторону работы над атомным оружием. Хотя дело было задолго до XX съезда, мы, конечно, относились весьма сдержанно к Сталину, нашему правительству и особенно к его политике. Я. Б. высказался как-то осторожно, что, несмотря ни на что, он все-таки считает правильным делать атомную бомбу. Я, со своей стороны… заявил, что для меня в этом нет никакого сомнения»[88].

Как бы подводя итог своей деятельности, на вопрос корреспондента газеты «Красная звезда»: «Что Вам наиболее дорого?» — Николай Александрович ответил: «Бомба! Более полезного, чем бомба, не было. Она сдерживала угрозу. Это самое важное для тех времен. И не только для тех…»[89]

Тема нравственной ответственности науки вероятно никогда не будет снята с обсуждения. Е. Велихов, рассуждая о Чернобыле, говорил о джинне, выпущенном наукой из бутылки. Слуги дьявола на чертовой мельнице — такую ассоциацию вызвала у академика Чернобыльская трагедия. Не могу сказать, причисляет ли академик себя к ним. Не думаю, что многие ученые Арзамаса-16 согласились бы с таким итогом. Однако еще раз повторю, что проблема нравственного долга была достаточно острой для ученых города. Е. В. Малиновская рассказывала, как в марте 1973 года в Голубом зале Кремлевского дворца состоялось вручение Государственной премии СССР в области прикладной математики группе сотрудников института. «Мы вышли из Кремля на Красную площадь и дружным коллективом направились отмечать событие в ресторан гостиницы „Россия“. На одном из верхних этажей нам предложили небольшое помещение, где было уютно и комфортно. Первая часть банкета, когда произносились тосты и поднимались бокалы, прошла спокойно и быстро. После этого столы были решительно отодвинуты в сторону. Обсуждался актуальный для того времени вопрос, разумно ли мы поступили, занимаясь оборонной тематикой, и право ли правительство, так высоко оценивая нашу работу. В этих вопросах слышалось сакраментальное: „Ты меня уважаешь?“ Решающие аргументы оказались у Николая Александровича. Он отвечал утвердительно, спокойно и с глубоким пониманием объяснял свою позицию, приводил много примеров из истории. Сказал, что сам он приехал на объект добровольно, сознательно и до сих пор считает свою работу необходимой. Накал жарких споров постепенно уменьшался. Общее настроение поднималось»[90].

Ю. Б. Харитон включил Н. А. Дмитриева в число суперзвезд арзамасской школы теоретической физики наравне с такими светилами, как Н. Н. Боголюбов, Д. А. Франк-Каменецкий, М. А Лаврентьев, И. Е. Тамм, В. С. Владимиров, Я. Б. Зельдович.

Специфика любого ядерного изделия заключается в том, что, будучи переведено в сверхкритическое состояние, оно не может в таком состоянии находиться длительное время. Обязательно произойдет нейтронное инициирование даже от собственного нейтронного фона активного делящегося вещества. В реальной конструкции атомного заряда подобное явление связано с проблемой так называемого неполного взрыва (НВ). Оценка вероятности НВ составляла важнейшую проблему уже при изготовлении первой атомной бомбы. И Дмитриев разработал и заложил фундамент математической теории «неполного взрыва». И хотя позднее было использовано более десятка новых способов нейтронного инициирования взрыва, в основе их лежали разработки Николая Александровича. Аналогичными вопросами в Манхэттенском проекте занимался Р. Пайерлс, ставший впоследствии Нобелевским лауреатом[91].

А. Д. Сахаров в своих «Воспоминаниях» писал: «Самым молодым был Коля Дмитриев, необычайно талантливый, в то время он „с ходу“ делал одну за другой блестящие работы, в которых проявлялся его математический талант. Зельдович говорил, что у Коли, может, единственного среди нас, искра Божия. Можно подумать, что Коля такой тихий, скромный мальчик Но на самом деле мы все трепещем перед ним, как перед высшим судией»[92].

Суть в том, что в любом природном, общественном, историческом явлении Николай Александрович умел обнаружить внутреннее противоречие, всегда имеющееся, но редко замечаемое. Качество настоящего ученого. Невозможность разрешить до конца это противоречие вызывало у него чувство неудовлетворенности там, где другие радовались блестящему успеху. В 1949 году по инициативе Н. А. Дмитриева были выполнены расчеты стереометрических интегралов, описывающих геометрические поправки на гамма- или бета-излучение, поскольку частицы не укладывались в счетчик. Окончание длительного расчета вдохновило одного из участников на четверостишие:

Когда появились численные методы, использующие электронно-вычислительную технику, и закладывался фундамент этого направления, Николай Александрович и здесь был одним из основоположников. Об одном курьезном эпизоде рассказывал Юлий Борисович Харитон. Он решил посоветоваться с академиком А. Н. Колмогоровым о том, какие ЭВМ стоит приобретать и как организовать их использование. A. Н. Колмогоров ответил: «Зачем Вам электронно-вычислительные машины? У Вас же есть Коля Дмитриев!»[93] Дмитриев первый в СССР разработал двухмерные программы для маломощных машин, которые имелись в стране, но в институте-то самой машины еще не было.

Деятельность теоретиков Арзамаса-16 порой оказывала решающее влияние на самые неожиданные направления оборонной политики Советского Союза. Так, вопрос защиты от атомного нападения рассматривался на самом верху. В тот период для обороны Москвы Институтом химической физики был предложен зенитный ускоритель протонов «ЗУ». По этому замыслу, атомный заряд, транспортируемый самолетом, мог быть нейтрализован мощным потоком протонов с энергией примерно 200 мегаэлектронвольт, который генерировал в атмосфере необходимый для нейтрализации атомного заряда противника фон нейтронов.

По Постановлению Совета министров СССР № 3092–1249 от 15 августа 1948 года, подписанному И. В. Сталиным, были развернуты широкие научно-исследовательские работы по выяснению возможности осуществления установки зенитного ускорителя протонов. В частности, для отработки ЗУ в Москве было построено специальное здание. Купол этого здания можно и сейчас видеть за Домом обуви на Ленинском проспекте. (Тогда это место находилось на окраине Москвы.) Всего же вокруг Москвы проектом предусматривалось строительство многих ЗУ. А каждый такой зенитный ускоритель потреблял бы большое количество электроэнергии (длина ЗУ — 220 метров, мощность питающей радиостанции 216 тысяч киловатт, штат обслуживания 557 человек). Понятно, что стоимость реализации всего проекта была огромной.

Теоретики должны были дать заключение по проекту. В проверке участвовали Я. Б. Зельдович, Д. А. Франк-Каменецкий, Н. А. Дмитриев и В. Н. Родигин. Работавший в теоретическом секторе В. Н. Родигин вместе с некоторыми другими теоретиками параллельно с разработкой ядерных зарядов занимался проблемами их нейтрализации. Они предложили более рациональный способ защиты от атомной бомбы (и самолета-носителя) путем высотного ядерного взрыва небольшой мощности. Действие такого взрыва не столь опасно для города и его населения, а на большой высоте, где проходит полет стратегических бомбардировщиков и воздух сильно разрежен, поток нейтронов и гамма-квантов распространяется без существенных потерь на значительное расстояние. При этом в первую очередь поражается нейтронами атомный заряд, потом экипаж самолета — гамма-квантами, а затем уже сам самолет — ударной волной и тепловым излучением. В связи с этим авторами отчета была подчеркнута важность разработки зенитной атомной ракеты для борьбы со стратегическими бомбардировщиками с атомными зарядами на борту.

Заключение по проекту Института химической физики и предложения института подписали самые авторитетные специалисты: Ю. Б. Харитон, А. Д. Сахаров, Я. Б. Зельдович, Д. А. Франк-Каменецкий, Е. И. Забабахин, Ю. А. Зысин, и оно вместе с отчетом теоретиков было направлено руководству министерства[94].

В итоге работы по зенитному ускорителю были остановлены. Зенитная управляемая ракета с атомным зарядом, созданным во ВНИИЭФ, была успешно испытана в 1957 году. Сейчас известно, что примерно в то же время подобная ракета «Nike Hercules» разрабатывалась в США и была принята на вооружение в 1958 году.

С появлением противовоздушной обороны с использованием атома возникла необходимость разработки атомных зарядов, которые не боялись бы внешнего облучения нейтронами. И такие заряды у нас в стране были созданы.

С высоты прошедших лет можно сказать, что Н. А Дмитриев представлял собой, к сожалению, оказавшийся довольно немногочисленным слой интеллигентов-коммунистов, которые исповедовали коммунистическую идеологию и ревностно ее защищали даже в постперестроечные годы. Отстаивали не формально — мол, «как скажет партия, так и должно быть», а убежденно, доказательно. И если его выводы не совпадали иной раз с общепринятой партийной позицией, он этого не маскировал, а открыто отстаивал свою точку зрения. Кстати, в 1992 году он был одним из немногих, кто сделал вывод, что Россию может спасти только социализм. Факты из его биографии достаточно полно раскрывают некоторые типичные черты политической повседневной жизни научной элиты города.

У теоретиков с самого начала довольно часто в коридорах обсуждались острые политические вопросы. Позже к такому обсуждению присоединился А. Д. Сахаров.

Затем эти дискуссии были перенесены на почву официальных политических семинаров. Лидером был Николай Александрович Дмитриев. Семинар не замыкался на рассмотрении острых политических вопросов и партийной учебы. Его тематика была значительно шире. Вот некоторые темы семинаров.

1963/64 учебный год:

Философские взгляды копенгагенской школы (Копышев).

О декабрьском пленуме ЦК (Бондаренко).

О статье Либермана (Елисеев).

О внешней торговле (Адамский).

О Сен-Симоне (Холин).

Ленин о сельском хозяйстве (Щербаков, Киселев).

О ценообразовании (Огнев).

Сельское хозяйство Горьковской области (Киселев).

1964/65 учебный год:

Философия (религия, этика, философия Канта, Ленин о физике).

Политэкономия капитализма.

Политэкономия социализма.

В дневнике Николая Александровича есть такая запись после перечисленных выше тем: «Нет, снова и снова надо изучать капитализм. Почему? Потому, что все новые модные идеи в социалистической политической экономике и экономической политике связаны с заимствованием капиталистических форм, и очень распространено (на мой взгляд) их неправильное толкование, что толкает на ошибки ревизионистского, а иногда и догматического типа. Два больших вопроса: Чем капитализм хорош? Чем капитализм плох?»

На семинарах в 1964–1965 годах зачитывались короткие доклады (по 10 минут): «Китайские 25 пунктов» (Илькаев), «Статья П. Тольятти» и так далее, а также затрагивались большие исторические темы:

Причины и механизм войны 1914 года.

Причины и механизм начала холодной войны.

Американское рабочее движение 1930–1946 годов.

Принципы сотрудничества социалистических стран. Экономические механизмы.

Учение о государстве и партии в процессе перехода.

В 1965–1966 годах темы семинаров — экономика, проблемы совершенствования планирования, вопросы сельского хозяйства, а также христианство, реформы в Польше, общая философия социалистической экономики, экономика и математика, троцкизм и т. д.

В 1970–1971 годах много докладов по политическим атласам про самые разные страны: Польшу, Вьетнам, Китай, Индию, Пакистан, Ближний Восток, США…[95]

Политические семинары были больше сходны с научными, на которых обсуждалась определенная историческая или общественно-политическая проблема. Как правило, темы семинаров не были изолированными, а объединялись общей целью. Будущему докладчику давалась тема, и он в течение одного-двух месяцев тщательно и глубоко готовил материал, по которому должны были проводиться обсуждения и дискуссии. Ставились очень интересные научные и общефилософские вопросы, например, сравнение правовых систем США, Великобритании и СССР. Причем рассмотрение шло на базе первоисточников. Или взять семинар «Общие проблемы генетики». Здесь доклад был построен на основе математической модели теории наследственности, то есть подготовлен на самом высоком научном уровне[96]. Обсуждения эти велись с хорошим логическим обоснованием.

Николай Александрович считал свою работу пропагандистом очень важной для собственного образования. В одном из писем М. С. Горбачеву он пишет об этом: «Я не лирик, а физик, но я много лет был пропагандистом в своей организации, а это дает некоторое образование».

В силу ряда обстоятельств, связанных с вынесением Н. А. Дмитриеву партийных взысканий (об этом несколько позже), работа семинара прервалась и возобновилась только в 1979 году по инициативе горкома партии. Н. А. Дмитриев принял в этом самое живое участие. Опять же наиболее удачными были семинары, на которых обсуждались проблемы, вызывающие неоднозначные оценки в партийных кругах и обществе. Теория пассионарности Л. Гумилева, налоговая система в СССР, модель личности будущего общества, системы экономики и др. Дмитриева интересовала тема о взглядах Ленина и Троцкого на крестьянский вопрос. К сожалению, с докладом на данную тему он так и не выступил.

Были в ходу и беседы на праздничных развлекательных мероприятиях, когда после двух первых бокалов начинался общий производственный разговор. И. Д. Софронов вспоминал, что на таких вечерах царила удивительная атмосфера — серьезная и веселая одновременно, очень доброжелательная.

Конечно, теоретики, будучи высокообразованными и активными людьми, к тому же достаточно независимыми от политической конъюнктуры (например, Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович, по свидетельству сослуживцев, никогда не принимали участия в публичных политических разговорах), хорошо видели недостатки советской системы. Были и те, которые рьяно отстаивали любую политическую линию, если она исходила от руководства партии, но, справедливости ради отмечу, значительная часть из них в настоящее время превратились в «рыночников» и «реформаторов».

Теоретики в большинстве своем понимали всю сложность реальных жизненных ситуаций, тонкость политики, необходимость компромиссов и маневров, возможность погони руководителей и политиков за своими личными, корыстными интересами и т. д. Конформизм, вне всякого сомнения, был присущ и им. Но в этом отношении я бы подчеркнул ту мысль, что вошедший ныне в моду и закрепленный в Конституции РФ идеологический плюрализм вполне реализовывался в ходе теоретических семинаров в теоретических подразделениях.

Дмитриев несомненно оказывал влияние на политические взгляды многих. Все отмечали его необычайную прозорливость, великолепное знание истории и роли в ней отдельных личностей (в том числе их человеческих слабостей). Однако для себя он такие слабости считал недопустимыми, а окружающих осуждал за них. Вероятно, из этого истекает совершенно непонятное для большинства его товарищей равнодушие к званиям. Это не было позой незаслуженно обойденного ученого. Он имел награды. Был лауреатом Сталинской и Государственной премий. Ему предлагали стать доктором наук без защиты, только написать заявление. И. Д. Софронов вспоминал: «Я два или три раза говорил Н. А. об этом предложении, напирая на то, что такие люди, как В. Н. Зубарев, В. С. Владимиров (члены ВАК. — В. М.) ждут от Николая Александровича любую бумагу для присуждения ему без защиты докторской степени. Он меня выслушивал и ничего не делал. Когда я в очередной раз снова начал разговор о диссертации, Н. А. сказал: знаете, к фамилии „Дмитриев“ приставка „доктор“ уже ничего не добавит. Я понял, что он прав, и больше мы к этой теме не возвращались»[97]. В сущности, он был, как выразился один из теоретиков, настоящим «подпольным» академиком — при том, что в Академии наук не было ни одного математика из ВНИИЭФ.

В том, что Н. А. Дмитриев активно интересовался политикой, вообще-то не было ничего необычного. Теоретики и математики с первых лет работы объекта отличались приверженностью к дискуссиям на самые острые темы истории и современности, стремлением во всем разобраться, критикой различных сторон жизни страны и мира. Однако у большинства ученых интерес к политике исчерпывался именно формами разнообразного общения. Обсуждение вопросов в «курилке», рабочей комнате или в коридоре было привычным. Но развить свои идеи в законченную концепцию, изложить их в виде собственной теории или хотя бы тезисов — оказывались способными немногие. Можно сказать, единицы. Например, один из них, физик-теоретик Александр Васильевич Пушкин на основе собранной им громадной экономической статистики развития России за несколько столетий развивал теорию экономики будущего, которая сильно отличалась от прогностических рецептов советских экономистов. Николай Александрович стремился не просто обсудить какую-то тему, а выстроить логическую схему рассмотрения проблемы, сделать строгий исторический экскурс и предложить метод решения. Более того, интересующие его моменты истории и современной политической жизни Дмитриев через какое-то время стал рассматривать, излагая свою точку зрения в письменном виде. И нередко по одному и тому же вопросу им составлялось несколько вариантов заметок или писем, что очень хорошо видно при работе с его архивом. Благодаря этому и подобным архивам можно систематизировать политические взгляды научной элиты города 1960–1980-х годов. Сущность этих взглядов ярко раскрывает и полемика, начавшаяся между А. Д. Сахаровым и Н. А Дмитриевым еще в ходе семинаров. Далеко не случайно рождение в этом коллективе взглядов (в частности, на роль ядерного оружия, на запрещение воздушных ядерных испытаний и др.), часть которых была изложена в политических выступлениях А. Д Сахарова. Не исключено, что именно эта полемика в тот период подтолкнула Андрея Дмитриевича заняться политикой. Сам Дмитриев вспоминал о разговоре, произошедшем задолго до того, как мир услышал о Сахарове-политике. Диалог был таким:

Сахаров. Как Вы думаете, чем мне следует заниматься (после создания водородной бомбы)?

Дмитриев. Поскольку вас, Андрей Дмитриевич, не интересует вопрос о построении классического истолкования квантовой механики, а интересует практическая польза, то главной практической нашей проблемой после создания водородной бомбы, даже более важной, является преобразование нашей политики, используя накопленный опыт научной работы, нацеленной на практику, и накопленный авторитет[98].

Те, кто знал Н. А Дмитриева, абсолютно не сомневаются в достоверности данного диалога. Появление политического меморандума Андрея Дмитриевича было далеко не однозначно воспринято в среде теоретиков. Следует учитывать, что при всем огромном уважении к нему, его коллеги вовсе не были склонны делать из него легенду. В то же время стенную газету в секторе со статьей без подписи с осуждением его поступка сняли почти сразу.

Нельзя отрицать, что рассмотрение проблем достаточности ядерных вооружений, соотношения военной и гражданской экономик, доступности и достаточности политической информации, морального облика руководства страны, частично высказанных затем Сахаровым, занимало не такую уж малую часть умов теоретиков. Как раз владение научной методологией позволяло в ходе тех же теоретических семинаров, не связанных с производственной тематикой, осуществлять системный анализ социальных процессов. Именно данный методологический подход позволял видеть, при всем том, что не хватало информации и специальных знаний, многие болевые точки процессов, происходящих в «датском королевстве». Это вовсе не носило характер того явления, которое в верхних кругах назвали «сахаровщиной», это не носило в себе антисоветизма. Скорее, это было естественное желание людей, привыкших мыслить масштабными категориями, осознавших свою роль в мировой политике, к тому же признанных тем же руководством страны в качестве опоры власти, высказать свое видение путей развития.

Пожалуй, Н. А. Дмитриев наиболее точно выразил позицию тех, кто считал себя политическими оппонентами Сахарова, в то же время оценивая сам факт выступления академика в защиту гражданских прав полезным. Отвечая академику В. Келдышу на его просьбу поделиться воспоминаниями о А. Д. Сахарове, Дмитриев писал: «В общем, по-моему, многое или даже большая часть того, что говорил Андрей Дмитриевич, было неправильно, и, тем не менее, я считал его деятельность полезной и говорил ему об этом, и продолжаю так считать[99]. То, что было неправильного, до народа не доходило или плохо доходило. Доходило же только то, что есть, мол, ученый Сахаров, который „за народ“, который говорит все, что хочет, и заглушить его невозможно. Андрей Дмитриевич, так сказать, ввел явочным порядком „гласность“.

Что мне казалось неправильным в выступлениях Сахарова?

Уже в самом первом меморандуме Андрея Дмитриевича меня покоробила не резкость критики им нашего общественного строя, а использование штампов и языка западной пропаганды, употребление термина „тоталитарный“ и т. п. Сейчас это общепринято, но по-прежнему звучит как-то некрасиво — то ли как некультурно, то ли как неостроумно.

Во-вторых, в меморандуме было утверждение, что наиболее эффективным строем является не капитализм и не социализм, а нечто среднее. Когда я спросил Андрея Дмитриевича, откуда он это взял, он ответил, что оптимум всегда бывает посередине — утверждение для естественника несколько легкомысленное. Не менее правдоподобна ситуация, когда эффективность, как функция „расстояния“ строя от социализма или капитализма — вогнутая, обе крайние точки образуют относительные максимумы, то есть и социализм, и капитализм устойчивы по отношению к малым возмущениям, а посередине имеется не максимум, а минимум эффективности, то есть положение заведомо неустойчивое. Похоже, что и опыт, и логическое рассуждение говорят именно за такую ситуацию»[100].

С Андреем Дмитриевичем Николай Александрович встречался несколько раз и пытался убедить его в правильности марксизма и коммунистических идеалов. Сам же и признавался, что успеха не имел. Андрей Дмитриевич не был спорщиком и не был склонен подвергать сомнению свою позицию. Дмитриев писал: «Я помню единственный случай, когда (я не знаю, удалось ли мне его убедить) его позиция изменилась или чуть-чуть изменилась. Тогда произошло ухудшение отношений СССР и Китая и общество в основном считало, что идеологический разрыв с китайцами и сближение за этот счет с Западом, с США приведет к либеральным сдвигам у нас. Я доказывал, что все наоборот. Хороши китайцы или плохи, но надежда за счет разрыва с ними приобрести какие-то выгоды крайне аморальна, в сущности, является проявлением империалистической политики с нашей стороны. Всякая же аморальность вынуждает затем делать шаг назад от либерализма». Как свидетельствуют факты, Сахаров по китайским вопросам не стал выступать.

Дмитриев не воспринимал позицию Сахарова по колониальному вопросу. «Хорошо, предположим, освободившись от марксистской идеологии и перейдя на „общечеловеческую“ позицию, приходится отказаться от постулата, что восставшие колонии всегда правы, а колонизаторы всегда неправы. Но заменять его противоположным постулатом — колонизаторы всегда правы, — по-моему, нет никаких оснований» — отмечал он.

И далее: «Не нравилась мне и позиция Андрея Дмитриевича по еврейскому вопросу, слишком просионистская и, по-моему, антиеврейская. Например, когда палестинские террористы убили израильских спортсменов на олимпиаде, израильтяне ответили на это возмездием — бомбардировкой палестинских лагерей. Государство, претендующее на цивилизованность и моральность, стало на одну доску с террористами. Андрей Дмитриевич тогда заявил протест против действий палестинцев. Я спросил у него, почему бы не подвергнуть критике заодно и действия Израиля? Андрей Дмитриевич сказал, что это излишне, желающих критиковать Израиль и без него достаточно»[101].

Даже у открытых сторонников Андрея Дмитриевича вызывало смущение использование иностранного радио, как единственного способа давления на советское руководство. Не случайно в своих записках Дмитриев отмечал:

«Конечно, опираться на западные средства массовой информации, получать Нобелевскую премию мира — значит, идти на определенное унижение, а что делать? Чтобы делать политику вполне честно, надо стать на уровень Иисуса Христа, не только идти на любые жертвы, но и стать выше духа борьбы, логики борьбы. Однажды я спорил с Андреем Дмитриевичем на какую-то политико-моральную тему, что-то вроде того, что добро должно быть с кулаками, и в качестве последнего аргумента я напомнил, что и Евангелие требует того же. Андрей Дмитриевич на это спокойно ответил: „А я — не христианин“. Я совершенно растерялся и сказал, что, во всяком случае, это мнение надо учитывать, на что Андрей Дмитриевич ответил: „Я все учитываю“. Тем не менее я думаю, что по существу я был прав. Если по моральному вопросу совпадают мнения марксизма и Евангелия, скорее всего, это мнение правильное. Кто хочет быть гуманнее Иисуса Христа, рискует сильно ошибиться, а кто считает возможным предъявлять моральные требования ниже, чем предъявляет марксизм (хотя бы на словах), рискует далеко зайти»[102].

Теоретики острее, чем кто-либо в городе, осознавали, по-видимому, что осуществление разумной экономической и внешней политики на наступающем этапе требует участия гораздо более широкого слоя людей-руководителей и интеллигентов. Их не удовлетворяла атмосфера, складывающаяся в стране. Личную научную работу, тем более что она неплохо оценивалась, они не связывали с оценкой моральных качеств руководителей страны, лишь бы политическая линия была, в общем, правильна. Априори разделялся тезис о том, что, как говорится, политика всегда была грязным делом, будь хорош на своем месте. Но многие методы руководящей и воспитательной работой, которые явно не способствовали переходу к интенсивным методам хозяйствования (а именно к этому призывали лозунги партии), уже не воспринимались как адекватные.

Особый скептицизм вызывали методы партийной пропаганды, которые к тому же неминуемо в этом городе связывались с методами ведения «воспитательной» работы с Сахаровым в период высылки его в Горький.

В записях Н. А. Дмитриева 1972 года на эту тему, которые, к сожалению, увидели свет после его смерти, находим: «Огромный пропагандистский аппарат работает у нас вхолостую или почти вхолостую, несмотря на его, в общем, хорошую работу и несмотря на грамотность населения, именно потому, что отсутствует доверие к пропаганде, наполовину, повторяю, из-за отсутствия свободы печати, свободы услышать по любому спорному вопросу и другое мнение, а наполовину из-за всех прочих нарушений свобод, от дискриминации евреев до (как ни странно, с моей точки зрения) недовольства „культом личности Брежнева“.

Даже утечку за границу „трактата Сахарова“ в 1968 году, если она произошла независимо от него, следовало бы считать фактом положительным, несмотря на всю неправильность трактата с марксистской точки зрения. Этот факт показал, во-первых, что у нас можно (то есть имеется, по крайней мере, один пример) высказать свою точку зрения, совершенно отличную от официальной, и ничего не будет, и, во-вторых, что наша общественность вовсе не состоит из одних циников, а горячо интересуется политикой.

А то, что при этом выявилась значительная политическая безграмотность на уровне академика-физика, хотя и было неприятно само по себе, но полезно, как сигнал о крупном неблагополучии, о котором, впрочем, можно было догадываться и ранее. Во всяком случае, едва ли именно это неблагополучие особенно компрометирует нас перед заграницей, едва ли там в этом отношении заметно лучше»[103].

И далее поразительное сравнение: «Можно сказать, что выступления А. Д. Сахарова с их теперешним содержанием аналогичны убийству царя Александра II (не говоря о различии масштабов): то и другое было полезно только, как средство убедиться, что так действовать не следует, как приобретение иммунитета от детской болезни.

Корень ошибок Сахарова заключается, на мой взгляд, в том, что он некритически принял утверждение западной (и нашей) пропаганды, будто бы нарушения гражданских прав, той же свободы печати, даже однопартийный режим, режим диктатуры, логически неизбежно связаны с особенностями социализма, необходимостью диктатуры пролетариата. Мало ли имеется и в истории, и в настоящее время вполне капиталистических обществ с диктаторскими режимами? А фашизм в Германии, Италии? Положим, у них была примесь социализма. А Испания?»

Переписка этих двоих и их встречи продолжались достаточно долго. На одном из писем приписка: «Не отсылать, не обсудив устно с адресатом» и затем: «С адресатом обсуждены вопросы и достигнуто полное разногласие».

Сегодня особенно ясно вырисовывается весь спектр мнений рядовых членов партии из теоретических подразделений на примере персональных дел коммуниста Дмитриева, первое из которых было рассмотрено всего через год после его вступления в ряды КПСС. В сущности, при всем драматизме ситуации для самого Николая Александровича его персональное дело отразило те, тогда еще не решающие противоречия в развитии СССР, которые затем привели к трагедии всей страны, партии и общества.

Шла вторая половина 1956 года. Уже состоялся XX съезд партии, появились первые признаки оттепели в виде слабых ростков свободомыслия в печати. Одним из таких ростков была публикация в «Новом мире» романа М. Дудинцева «Не хлебом единым», осужденного затем Президиумом ЦК КПСС.

В математическом и теоретических секторах по этому роману был организован диспут. В горкоме партии стало известно об этом, более того, сложилось мнение, что наиболее антипартийные высказывания допустил коммунист Дмитриев. Было предложено рассмотреть персональное дело сразу в ГК КПСС, куда вызвали секретаря первичной организации И. А. Адамскую. Вероятно, в горкоме были сомнения относительно правильной реакции на данное персональное дело в первичной организации.

Далее привожу рассказ И. А. Адамской. «На бюро ГК КПСС Николай Александрович держался скромно, как-то даже незаметно его было. Но какой характер, какую твердость он проявил, когда дело дошло до сути! В те времена многие, видя, что стену не прошибешь, избирали такой стиль поведения: признавали ошибки (даже если их и не было), каялись и, таким образом, отделывались небольшими партийными взысканиями. Но все это было не для Николая Александровича. Он был уверен в своей правоте и твердо отстаивал ее. Когда же выведенный из себя его упорством секретарь горкома по идеологии Ф. И. Орлов бросил фразу: „Вы что, не понимаете, что выступаете против линии ЦК?“ — в ответ Николай Александрович заявил, что никакой единой линии в ЦК нет, а там есть оппозиционная группа Молотова и Кагановича (не помню, были ли еще названы фамилии, но эти две были названы точно). В кабинете повисла напряженная тишина (прямо немая сцена по Гоголю!). А потом, почти срываясь на крик, Ф. И. Орлов сказал: „Вы что, в Президиуме ЦК были? Откуда у Вас такие сведения?“ — „Из газет“, — спокойно ответил Николай Александрович.

Надо заметить, что в то время содержательного материала в газетах было мало и для получения информации нужно было уметь читать между строк. Николай Александрович в совершенстве владел этим умением.

После высказывания Николая Александровича про газеты атмосфера накалилась настолько, что стало ясно: наказание будем максимальным. Выступая, я просила членов бюро, прежде чем определять меру наказания, все взвесить: на одну чашу весов положить огромные заслуги Николая Александровича перед объектом (значение его работ трудно переоценить), а на другую чашу — допущенную им ошибку. За это выступление я получила суровую отповедь директора объекта Б. Г. Музрукова, который сказал, что, несмотря ни на какие заслуги, за антипартийное поведение наказывать будем по всей строгости. И наказали. Единогласно приняли решение исключить Н. А. Дмитриева из партии.

По вопросам политики мы очень часто оказывались с Николаем Александровичем на прямо противоположных позициях, спорили до хрипоты и часто расходились, оставаясь каждый при своем мнении, но это никак не влияло на наши добрые отношения. Николай Александрович обладал еще одним талантом: с уважением относиться к мнению своего оппонента. Но чего не прощал, так это лжи и лицемерия»[104].

Уже в ходе первого персонального дела проявились черты, характерные для всего «политического» поведения Николая Александровича: прозорливость, умение по мельчайшим штрихам догадываться о крупных и важных событиях, упорство в отстаивании своей точки зрения. Это не могло не вызывать, с одной стороны, сильного раздражения, с другой — глубокого уважения его оппонентов.

Хотя данное персональное дело было предусмотрительно скрыто от общественности, в том числе и партийной, сведения об этом проникли даже в другой ядерный центр, Снежинск, где хорошо знали Н. А. Дмитриева. Вот какое письмо было получено от А. А. Бунатяна в 1957 году:

Дорогой Николай Александрович!

Мы все с огорчением узнали о произошедших у вас событиях. Я не знаю, правы ли Вы в том конкретном вопросе, о котором шла речь (судя по рассказам — нет), но не в этом сейчас дело. Мне хотелось лишь сказать Вам, что если Вы решите снова вступать в партию, то можете рассчитывать на рекомендацию от меня.

А. Бунатян.

Арзамасское бюро обкома КПСС (в то время Арзамас был областным центром и партийная организация города стояла на учете там) решение бюро ГК КПСС не утвердило, ограничившись строгим выговором за политически незрелые выступления.

В 1974 году возникло второе персональное дело коммуниста Н. А Дмитриева. На этот раз его обсуждение проходило не только в горкоме КПСС, но и в трудовом коллективе. Много лет спустя выяснилось, что толчком к обыску рабочего стола Н. А. Дмитриева стал сигнал из ЦК КПСС, направленный в горком партии Арзамаса-16. Сигнал был «ответом» на письмо Н. А. Дмитриева Л. И. Брежневу, написанное в 1973 году и отправленное адресату в июле того же года. В письме излагались взгляды Николая Александровича на некоторые моменты внешней и внутренней политики СССР, в частности, по советско-китайским отношениям и так называемому еврейскому вопросу. Результатом письма в ЦК КПСС и стал сигнал в горком партии Арзамаса-16. В семидесятые годы обыск рабочего помещения со вскрытием ящиков письменных столов никого бы не удивил. Таковы были требования режима. Они распространялись на всех. Проведена была проверка рабочего стола Дмитриева.

Правда, Николай Александрович в то время, — да и позже, — ни с кем не обсуждал своих письменных работ и никому их не показывал. У него была привычка записывать мысли, возникшие «попутно» во время работы, на обороте листков с расчетами или где-то рядом. Затем все аккуратно переносилось на отдельные страницы, очень часто переписывалось, и не по одному разу, и как рабочие материалы укладывалось в ящики стола.

Обнаруженные в ящиках стола записи, несомненно, произвели сильное впечатление на работников горкома. Главным отягчающим обстоятельством было то, что Н. А. не просто рассматривал множество самых разных вопросов, не связанных с его непосредственной работой, а делал вполне определенные и ясные выводы, которые повторялись в различных вариантах его записей. И выводы эти в большинстве случаев казались совершенно несовместимыми с официальной партийной платформой.

Из протокольной записи беседы в секретариате ГК КПСС 8 февраля 1974 года:

Николаю Александровичу задано 28 вопросов. К протоколу беседы подшиты конспекты черновых (то есть рукописных) записей Дмитриева:

О партии.

О либерализме.

О политике.

Еще раз «О политике».

Некоторые соображения о политике.

О философии и политике.

О локальной войне.

О выступлении А. Д. Сахарова.

О программе для либерально мыслящих интеллигентов в СССР (п. 1 в этой программе — вопросы внешней политики).

О свободе, демократии и конвергенции.

Размышления физика о физике с философской точки зрения.

Два письма А. Д. Сахарову.

Из объяснений Николая Александровича в секретариате ГК КПСС (беседа 11 февраля 1974 года):

«— Эти записи были для себя, я никому их не показывал, ни с кем о них не говорил. Надо четко выяснить, в чем же все-таки у меня расхождение с общепринятыми взглядами. Будучи пропагандистом, я выступал по этим вопросам, отстаивая общепринятые взгляды. Если и были неверные суждения, то у меня возникали неясности как у пропагандиста, и я пытался себе их объяснить.

Как пропагандист я не ухожу от острых вопросов…

Если мы отгораживаемся от враждебных радиопередач и не пускаем к себе буржуазные газеты, то это не борьба идеологии, а уклонение, уход от борьбы. Сейчас антисоветская пропаганда на русском языке доходит до каждого желающего. А либеральная пресса, которую они издают для себя, — она до нас не доходит. Обмен информацией путем распространения буржуазных либеральных изданий был бы нужен, да и все к тому идет…

— Считаете ли Вы, что Ваши взгляды совместимы с пребыванием в партии?

— Если мои товарищи по партии чего-то не понимают, я стараюсь доказать им правду, не выходя из партии. Ведь было же много несправедливостей и нарушений, они есть и сейчас…

Записала С. Труфанова».

А вот сведения из протокола № 13 от 13 мая 1974 года (в кратком изложении):

Заседает партбюро парторганизации № 58, на которое приглашен второй секретарь ГК КПСС В. Ф. Егоров. Мотивировка персонального дела Николая Александровича такова: Дмитриев в своих высказываниях, записях и беседе в секретариате ГК КПСС высказал ряд принципиальных положений, расходящихся с политикой партии. Решение об открытии дела принято единогласно.

В. Ф. Егоров рассказал о возникновении дела. «24 октября 1973 года в ходе режимной проверки из рабочего стола Николая Александровича были изъяты рукописные материалы, переданные затем в ГК КПСС. Мы были встревожены. 8 февраля 1974 года в ГК была проведена беседа с Николаем Александровичем, в ходе которой он подтвердил свой особый взгляд на ряд принципиальных положений нашей партии».

Партбюро решает заслушать Н. А. Дмитриева «без ограничений».

Николай Александрович излагает свои взгляды, запись протокольная, понять Дмитриева трудно. Но он утверждает, что все обвинения в его адрес неправильны.

Начинается дискуссия, в ходе которой все чаще высказывается мысль, чтобы Николай Александрович письменно ответил на выдвигаемое обвинение. Задается множество вопросов (членами партбюро и Егоровым особенно) по позициям, высказанным Дмитриевым.

Затем начинается обсуждение. Вот характерное для выступающих мнение: «Думаю, что в значительной степени Дмитриев был неправильно понят, что естественно для людей, с ним мало знакомых, в силу его специфики… Считаю, что особое мнение Дмитриев имел право выражать в письме в ЦК. Таким образом, в поведении Дмитриева нет нарушений устава».

Другие в целом поддерживают эту точку зрения, воспринимая Николая Александровича по-прежнему как «настоящего коммуниста и хорошего человека». Хотели бы получить от Дмитриева письменное изложение его мнения по существу его персонального дела.

15 мая 1974 года состоялось второе заседание партбюро парторганизации № 58. Присутствовали те же. Дмитриев изложил свои взгляды письменно. Дискуссия прошла более остро. Но в целом все опять-таки остались в рамках мнения, высказанного одним из членов партбюро: «Я присоединяюсь к мнению товарищей о том, что взгляды Николая Александровича не противоречат программе и уставу КПСС. Ошибки в некоторых взглядах скорее всего связаны не с желанием встать в позу, а с желанием активно разобраться в актуальных вопросах. Правда, общий тон в ряде высказываний дает повод для неправильной интерпретации.

Я должен подчеркнуть, что такое персональное дело — явление необычное. Необычность в том, что причиной персонального дела является не некоторая деятельность, а некие взгляды. От Николая Александровича требовалось, коль скоро возник вопрос о взглядах, их сразу четко сформулировать. Если вглядеться по существу, у меня нет сомнений, что Николай Александрович должен быть оставлен в партии, но должен быть наказан за нечеткое изложение взглядов».

Дмитриев: «В 1957 году я обещал изменить поведение, а не взгляды, которые были в основном правильные. Обещания я не нарушил… Мне было бы неприятно и больно быть исключенным».

Далее бюро принимает решение (во втором голосовании): за строгий выговор с занесением в учетную карточку — 6 голосов, за выговор — 2 голоса. Собрание парторганизации назначено на 13 июня.

Письменное объяснение Дмитриева от 15 июня 1974 года (приведены выдержки).

«Никаких разногласий с уставом и программой у меня нет. Нашу внешнюю и внутреннюю политику в основных вопросах я считаю правильной…

По некоторым вопросам я высказал суждения, не совпадающие с официальными, и не могу от них отказаться, чтобы меня не поняли неправильно. Один вопрос в том, что наша партийная печать искажает действительность. Да, по мелочам, используя большей частью фигуру умолчания, такое делается непрерывно и, на мой взгляд, сильно раздражает и подрывает авторитет нашей печати и стимулирует интерес к иностранной пропаганде…

Другое суждение — о „советском национализме“. Того, что сказано в докладе тов. Егорова, я не говорил, а говорил нечто другое, что тоже у нас пока официально не говорят. А именно, что в нашей политике примерно с 1939 года в отношении Польши и других стран часто недооценивались особенности и недоучитывались чужие интересы, от чего наши же интересы и страдали. Такого рода ошибки, по-моему, можно назвать националистическими, а последствия они имели самые тяжелые не только для тех стран, но и для нас. Я думаю, что без них империалистам было бы гораздо трудней развернуть „холодную войну“, и она, если бы и была, имела меньший масштаб.

По вопросу о воспитании у молодежи преданности социалистическому строю у меня нет никакого расхождения с официальными мнениями, но, возможно, мое мнение в одном отношении несколько отличается от мнения многих. Есть разные стороны этой задачи, одна из них, не самая важная, но важная, — это политическая учеба, изучение марксизма-ленинизма и истории. Я считаю, что целью изучения является знание, наиболее ясное и критическое понимание общественных явлений, что только изучение „правды, только правды и всей правды“ может иметь положительное воспитательное значение. Я считаю, что, начиная с детей, всякое приукрашивание, например, отечественной истории, даже всякий тенденциозный подбор материала, всякое ретуширование не приносят пользы воспитанию патриотизма, а только вред. То же самое, я считаю, относится и к изучению истории партии, и к изучению современной политики. Поэтому если неполнота информации, приводящая к искажению впечатления, в газетах является злом, то в политическом образовании это делается злом фундаментальным, уничтожающим все дело…

Относительно контроля над печатью, средствами массовой информации, допущения буржуазной и антисоветской пропаганды и т. п. Я считаю, что социалистический строй достаточно прочен и угрожать ему ничто не может. Предположение, что новое поколение, если его подвергнуть буржуазной пропаганде, может пожелать вернуться к капитализму, мне кажется примерно столь же реальным, как возвращение к первобытно-охотничьему укладу. Но, поскольку у нас сложились в этом отношении определенные традиции, ломка которых может повести к побочным, пусть временным, но вредным последствиям, то я не ставлю вопрос и тем более не настаиваю на немедленной ликвидации всех ограничений…

Я согласен, что в возникших недоразумениях виноват я сам, что напрасно я держал в беспорядке свои старые черновые записи, что в разговоре был недостаточно точен и даже допускал непродуманные суждения, которые необходимо брать назад и извиняться.

Я считаю, что за нарушение правил содержания своего рабочего места в режимном помещении и за недостаточно ответственный способ разговора, что повлекло значительную потерю времени большого числа занятых людей, я заслуживаю определенного наказания».

21 июня 1974 года состоялось партийное собрание парторганизации теоретиков.

«Обвинительное заключение» зачитывал В. Ф. Егоров. Подробно изложены все «отклонения». Затем началось обсуждение. Вопросы — и к ведущему собрание В. С. Лебедеву, и к В. Ф. Егорову, и к самому Н. А. Дмитриеву. Интересно, что все (за единственным исключением) коммунисты парторганизации, выступившие на собрании, пытались разобраться в сути позиции Николая Александровича и одновременно защитить его. Пример — вот такие слова:

В. Ф. Егоров: В своей записке Вы говорите, что у Вас нет разногласий по уставу и программе КПСС. Далее Вы приводите восемь пунктов, которые расходятся с политикой партии: по национальному вопросу и др. Как это можно согласовать?

Н. А Дмитриев: Разногласий с уставом и программой партии у меня нет…

Один из участников собрания: Согласие с уставом и программой означает, что принятое решение является обязательным, но при этом некоторые сомнения могут остаться…

Другой участник- Я общаюсь с молодыми людьми, и мнения о нашей печати и радио я часто слышу гораздо более резкие…

Третий участник: Как специалист он привык думать о вопросах, то есть это сомнения, а не устойчивая система взглядов. Все мы знаем его нетривиальный способ мышления (от противного, в частности). Решение бюро считаю правильным, хотя мера наказания могла бы быть помягче.

Четвертый участник: По многим вопросам высказывания у теоретиков носят слишком смелый, категоричный и не всегда обоснованный характер. В результате мы имеем вот такое, к сожалению, собрание…

Пятый участник: Безответственность в высказываниях — это серьезная ошибка Н. А. Дмитриева. Совсем случайным это назвать нельзя. Но мы должны смотреть всесторонне на личность. И у меня никогда бы не повернулся язык обсуждать членство в партии Н. А. Дмитриева…

Шестой участник Высказывание Н. А. Дмитриева правильно говорит о необходимости усиления идеологической работы. Нужно доносить полную информацию с нужными комментариями.

В. Ф. Егоров: В 1957 году Н. А. проявлял неискренность, заверения давал одни, а суть вопросов осталась прежней. Летом 1973 года Н. А. проводил беседы по защите А. Д. Сахарова. Н. А. Дмитриев подвергается сейчас обсуждению за то, что имеет взгляды, несовместимые с членством в партии…

Н. А Дмитриев: Да, действительно, взглядов своих с 1957 года не менял, потому что считаю, что мои взгляды никогда не расходились со взглядами партии… Тот, кто уверен в своей правоте, не боится спорить… По поводу моего поведения критика была правильная.

Наконец прения было решено прекратить. И вынесено решение — при одном воздержавшемся — объявить Н. А. Дмитриеву строгий выговор с занесением в учетную карточку[105].

К чести сотрудников теоретических отделов никто из них не захотел бездумно, основываясь лишь на указаниях сверху, подойти к вынесению решения.

К сожалению, партийная верхушка и в те годы, и затем в 1990-е мало прислушивалась к мнению коммунистов, и М. С. Горбачев не был исключением. А ведь в конце 1980-х — начале 1990-х годов были письма Дмитриева в «Правду», затем Б. Н. Ельцину. «Что меня беспокоит на самом деле, это идеология экономической реформы. Я думаю, что она диаметрально противоположна здравому смыслу, я думаю, что именно так надо действовать, чтобы вызвать сперва инфляцию, потом гиперинфляцию, потом — полный развал плановой дисциплины, а потом, вероятно, и трудовой дисциплины, и всего хозяйства. Нам говорят, что чем решительнее мы будем погружаться в рыночную экономику, тем быстрее мы вылезем на другой счастливый берег. Чего? Капитализма? Но я думаю, что и простая логика, и опыт других стран показывают, что дальше будет глубже и глубже, а улучшение будет, когда мы, наконец, повернемся и выскочим обратно на свой берег»[106]. Так и произошло. Николай Александрович считал с самого начала фальшивой концепцию «К гуманному демократическому социализму» и отвергал ее как в целом неправильную.

«Фальшиво уже само название: „К гуманному демократическому социализму“. Да, у нас не идеально с гуманностью. Но когда сваливаются в одну кучу и 1918 год, и Гражданская война, и коллективизация, и 1937 год, и послевоенный „сталинизм“, и Хрущев, и Брежнев, и все ставится в вину Марксовой модели государственного социализма, то это нельзя назвать иначе, как фальшью»[107].

При всей уникальности личности Н. А Дмитриева, пожалуй, он был этаким эталоном жителя закрытого города советского периода в главных чертах: отношении к делу, самоотверженности, доброжелательности, умении не говорить о делах, а решать их.

Разумеется, время формирует свои характеры, свои привычки, моральные качества людей и соответственно этому образ жизни. Однако, к сожалению, в настоящее время в повседневной жизни города утрачена устойчивость отношений. Раскол обозначился в материальном измерении, в мироощущении, в отношении к делу, к стране в целом.

Особый колорит городу придавали испытатели. Они были не просто одним из специализированных подразделений института. У них наблюдался совершенно иной ритм, стиль работы и жизни. Возвращаясь из командировок, заросшие, в унтах и полушубках, они как бы олицетворяли собой романтику освоения новых земель и пространств. Кстати, один из ядерных полигонов размещался как раз на Новой Земле. Испытания венчали собой длительную и кропотливую работу. От результатов испытаний зависело: то ли дырки на лацкане сверлить, то ли «на ковер» вызовут. Испытателей после командировок, особенно в первое время, встречали самые высокие руководители страны и города. Их окружали маршалы и генералы, академики и доктора наук, партийные и советские функционеры. Хотя на определенном этапе разработки атомного щита страны была выделена специальная категория профессионалов-испытателей, а во ВНИИЭФ созданы специальные структуры, в испытаниях всегда принимали участие представители различных подразделений, включая теоретиков, сборщиков, строителей и представителей других министерств и ведомств. В сущности, испытателями являлись большинство работников института. В ходе испытаний всегда возникали неожиданные нюансы или детали, что создавало чрезвычайно необычное мироощущение непрерывного научного эксперимента. Эксперимент — это нерв научного творчества.

До 1953 года на специальной площадке в лесном массиве города был сосредоточен весь ядерный потенциал СССР. Взрывы (газодинамическая отработка зарядов) на испытательных площадках гремели постоянно. В городе говорили: «Пеньки в лесу корчуют!» Но обойтись территорией объекта для проверки атомной бомбы, конечно, было невозможно. Стали сооружать специальные полигоны. И это тоже часть «Атомного проекта».

Хотя все полигоны являлись военными объектами, без гражданских специалистов никакие испытания не могли состояться, поэтому полигонные испытания составляли как бы продолжение жизни города в других местах. Конечно, военным поручалось не только содержание и эксплуатация полигонов. Министерство обороны вело и самостоятельное изучение поражающего действия взрыва, поэтому взаимодействие с военными налаживалось самое тесное. К тому же многие руководители и специалисты, работающие на объекте, были выходцами из Вооруженных сил, имели высокие воинские звания и приписывались к определенным родам войск.

Кому не понаслышке знакомо слово «полигон», тому не надо объяснять, что это — прежде всего дисциплина сроков, необходимость и умение выкладываться «через не могу», способность налаживать эффективное взаимодействие с самыми различными людьми, преодолевать физические перегрузки. Кроме того, испытатели по 5–10 месяцев в году мотались по полигонам, поэтому для них как бы не существовал «проволочный режим», который все же ограничивал контакты людей. Не случайно в шуточных частушках на новогоднем вечере пели:

Был курьезный случай, когда один из испытателей, пробыв безвыездно на Камчатке почти год, прислал первому заместителю главного конструктора Ю. В. Мирохину телеграмму: «Всему приходит конец: деньгам и брюкам. Прошу разрешения прибыть к месту работы». И смех и слезы. Хочу заметить, что на начальном этапе деятельности объекта при выезде на полигон испытатели лишались права переписки, телефонных разговоров и другой подобной связи с родными. Общение осуществлялось только через начальство по ВЧ-связи в случае чрезвычайной необходимости.

Добирались часто самостоятельно до разных «медвежьих углов», ночуя на вокзалах, в залах ожидания аэропортов. Налетывали на военно-транспортных самолетах и вертолетах нормы летчиков, получали значки «За дальний поход», так как ходили в открытый океан на 1,5–2 месяца. При этом зачастую на руководителя испытаний ложилась вся ответственность, так как принимать решение надо было в оперативном режиме, когда не только помощи, но и связи с объектом не было, либо была, но — слышимость нулевая. Стрессы, напряжение, облучение и просто измотанность стали причинами того, что значительная часть испытателей явно досрочно переселилась в Арзамас-17 (так с горечью окрестили городское кладбище).

Примечательно, что еще до того как академик Е. А. Негин стал руководителем института, он, являясь главным конструктором, был фактическим наставником и организатором многих испытательных структур, участвовал во многих испытаниях, поэтому его уроки испытательной школы в большей или меньшей степени проходили многие работники института. Главное в этой школе усвоить, что в работе с ядерной мощью не бывает мелочей. Основателем такой школы с первых дней существования объекта стал Ю. Б. Харитон. Иван Федорович Турчин, великий испытатель, проработавший почти полвека во ВНИИЭФ, рассказывал об одном из уроков Юлия Борисовича, полученных им в самом начале своей испытательной карьеры. Изделие было подготовлено к подъему на башню. Собрались все члены госкомиссии. Далее следует диалог:

«— Иван Федорович, а парафиновые блоки подняты на башню?

— Да!

— А чем вы вырезали сферы на них?

— Юлий Борисович, обычным кривым ножом согласно документации.

— Покажите нож!

Я со сборщиками Н. Ф. Кряжевым, А. И. Мохровым и другими бросился в ДАФ искать нож… Все осмотрели, а его нет. „Ну вот, — говорит Юлий Борисович. — Подъем изделия на башню не разрешаю“. Я был потрясен, растерян, не знал, что делать, что думать… Придя в себя, обращаюсь к Харитону: „Юлий Борисович, возможно, поднимая наверх блоки, завезли туда и нож? Разрешите, я поднимусь по лесенке?“ (клеть-то была занята изделием). Быстро поднялся наверх башни (примерно 100 метров. — В. М.). Обыскал там все — ножа нет. Все руководство, участники опыта стоят внизу, ждут… Подошел к ограждению, смотрю вниз: там головы у всех подняты вверх. Вдруг, о радость-, вижу внизу, на стене ДАФ закреплен железный ящик с рубильником электросети, а на нем лежит пропавший нож! Спустился. Юлий Борисович и говорит мне: „Запомните, Иван Федорович, в каждом, а особенно в большом и ответственном деле не бывает мелочей. Все надо знать! Все надо предусмотреть“»[108].

Если в начальный период освоения ядерного оружия разработку целей и задач по постановке опытов при испытаниях определяли физики-теоретики, то впоследствии, ввиду сложности испытаний, их проектная редакция вырабатывалась группой специалистов, включающей теоретиков, конструкторов, измерителей, радистов и т. д. Затем совместно выработанная редакция опыта через министерство согласовывалась с военными, после чего специальный институт разрабатывал проектно-техническую документацию на оборудование и создание объекта для проведения испытаний. В целом можно сказать, что проведение испытаний требовало иногда не менее высокой квалификации, творчества и умения решать неожиданно возникающие заковырки, чем само создание заряда. Особенно сложны были испытания, проводившиеся с целью изучения процесса взрыва ядерного устройства.

Это не просто взрыв устройства, как при подрыве боевого заряда, а сложнейшая исследовательская экспертиза.

По мере готовности к опыту всех участников выпускался приказ за подписью министра среднего машиностроения и министра обороны СССР, создавалась Государственная комиссия, и она в полном составе работала на полигоне. В самом ВНИИЭФ на основании приказа министерства директор издавал свой приказ, в котором определялся состав экспедиции, время отправки эшелона или самолета на полигон, руководство на каждом этапе испытаний.

В начальный период основным полигоном был Семипалатинский, официально именуемый: учебный полигон № 2 Министерства обороны или в обиходе просто «двойка». Сам полигон находился примерно в ста сорока — ста шестидесяти километрах от Семска, как сокращенно называли испытатели Семипалатинск, на берегу Иртыша (ныне город Курчатов). В обиходе его так и называли — «берег». В те годы очевидцы рассказывали, что рыба в реке просто занимала две трети русла реки. Будучи сложным инженерным сооружением, полигон представлял собой значительную территорию, на которой располагались жилой городок, примерно в 60 километрах от него опытное поле, рядом с которым в 15 километрах от центра опытного поля находились помещения для личного состава воинской части и прикомандированных участников испытаний. Полигон обслуживался специальной воинской частью, которая была сформирована в звенигородском монастыре под Москвой и обучена по специальной методике задолго до взрыва первой атомной советской бомбы. При въезде в «зону» кроме документов проверялись вещи на предмет наличия спиртного, которое при обнаружении выливалось. Правда, была и альтернатива, скажем, пиво порой демонстративно выпивалось, но подобные действия с крепкими напитками были чреваты нежелательными последствиями.

Нельзя не отметить, что бытовые условия для испытателей на объекте № 2 были далеко не райские. «Двухэтажное примитивное помещение с комнатами, где размещались двухъярусные солдатские кровати, удобств никаких: вода привозная в цистерне около столовой, туалет на два места в некотором отдалении от гостиницы. Жара до 40 градусов и более, полупротухшая вода, столовское питание на уровне среднего между солдатским и зэковским… Несмотря на самолечение (разбавленный спирт с солью) многие ночи мы пребывали в постоянной беготне по маршруту „комната — лестница — туалет“»[109]. К этому следует добавить обязательное присутствие клопов, которых еще маркиз Астольф де Кюстин в 1839 году считал обязательной принадлежностью любой гостиницы в России.

Здесь же в специальном питомнике содержался «биоматериал», в основном собаки, которые играли роль подопытных кроликов. Их размещали в танках, самолетах, кабинах боевой техники и просто на местности. Популярна была история о собаке, которая в ожидании взрыва вырыла в твердейшем грунте яму, улеглась в нее, чем и сохранила свою жизнь. Так она поступила и в следующем испытании. Кстати, блестящее подтверждение учения Павлова об условных и безусловных рефлексах. Эту умницу отметили дарованием ей жизни на полном казенном обеспечении до конца ее дней. Однажды на испытаниях не захотели становиться биоматериалом обезьянки, которых никакими стараниями зооработников не удавалось разместить в специальных люльках. Выручила смекалка испытателей, на своем опыте знающих, что «служба службой, а обед по расписанию». Против бананов, предложенных в нужном месте, обезьяны устоять не смогли.

Не столь далеки мы будем от истины, если скажем, что в ходе испытаний порой подопытными становились и сами испытатели, хотя «опытное поле» со стальной вышкой размещалось в 75–85 километрах от городка. Так, после испытания в 1955 году ставшей знаменитой «сороковки», которую А. Д. Сахаров в своих мемуарах называет «заряд по третьей идее», когда повылетали стекла в Семске, в самом полигонном городке пришлось срочно ремонтировать вдавленные вовнутрь крыши гостиницы и других хозяйственных построек. К тому же на заре атомной эры зачастую не осознавалась в полной мере опасность радиационного заражения, и очень часто в целях быстрого и гарантированного от случайностей выполнения испытательных задач люди сознательно рисковали собой. Подобное поведение в период создания атомного щита страны отличало и ученых, и руководителей, и специалистов, и испытателей, и рядовых рабочих. Перечисление имен «хвативших радиации» людей заняло бы целые тома, и начать этот список можно с Игоря Васильевича Курчатова, руководителей подразделений и самого объекта, а завершить его сотнями имен работников города, в чрезвычайном порядке командированных в Чернобыль. Конечно, радиации боялись. Каждый приезжавший на испытательное поле с удивлением видел на пожелтевшем, выжженном солнцем полигоне большие круги — оазисы диаметром 200–400 метров, с высокой буйно разросшейся травой. Это были эпицентры предыдущих ядерных взрывов. И иголки елей, подвергшихся радиации, вырастали до невероятных размеров. Это поражало и настораживало. Кстати, именно СССР в марте 1958 года в одностороннем порядке объявил о моратории на ядерные испытания, но заокеанские коллеги не последовали примеру, что подстегнуло разработку более совершенного ядерного оружия и его испытания.

Конечно, испытателям были знакомы правила техники безопасности. Конечно, полагалась спецодежда, и контролеры-дозиметристы всегда задавали вопрос о ее наличии при въезде в зараженную зону. Но представьте себе сорокаградусную жару, жуткую пыль, а вы должны работать много часов в прорезиненном комбинезоне, противоипритных рукавицах, в противогазе и резиновых сапогах. Не уверен, что в таком случае вы доживете до конца рабочего дня. Поэтому спецодежда регулярно получалась, но довольно часто просто сопровождала испытателей ради очистки совести контролеров. Кстати, и сами контролеры-дозиметристы проверяли наличие спецодежды при въезде в опасную зону, а не контролировали текущий ход работ, понимая, что реально в данных условиях все требования безопасности выполнить трудно. Но радиационно опасными были не только профессии испытателей и сборщиков.

При воздушных испытаниях летчики, получив по радио разрешение выйти на боевой курс, надевали специальные защитные очки на шлемы, включали форсаж двигателей для максимального удаления от эпицентра взрыва и после выполнения задания возвращались на аэродром. Истребители, сопровождавшие самолет-носитель, в процессе выхода на боевой курс не участвовали, барражировали на безопасном расстоянии и после подрыва также возвращались. Хуже было экипажам Ил-2, которые в районе эпицентра взрыва отбирали газовые пробы в специальные герметично захлопывающиеся контейнеры и срочно улетали на аэродром. После приземления в отдаленном уголке летного поля пилоты выскакивали из кабин, там же стаскивали специальные скафандры-комбинезоны, бежали в обмывочный душ, где дозиметристы следили, чтобы на теле не осталось радиоактивных частиц. В еще более опасных условиях находились солдаты, которые долго обмывали из шлангов самолеты. Вода с радиоактивной пылью стекала им прямо под сапоги, но, видимо, их в секреты не посвящали. Отмытые контейнеры с пробами из радиоактивного облака перегружали в самолет, который тут же улетал в Арзамас-16, где содержимое контейнеров сразу поступало на исследование в радиохимическую лабораторию.

Операторы радиотелеметрических станций немедленно извлекали фотокинопленки для последующего проявления, расшифровки и оценки. Нередко казематы, где размещались операторы, засыпались сверху радиоактивной пылью из следа ядерного взрыва, и те подвергались интенсивному облучению. Были случаи, когда спецодежду приходилось сжигать, а люди оставались со своими болячками и заботами. Нормы радиоактивной безопасности впервые были внедрены в 1962 году. По ним годовое облучение работников, связанных с ионизирующими источниками, не должно было превышать 15 бэр[110]. Но до этого существовала негласная норма для испытателей — 50 бэр в год! Сейчас эти нормативы изменились до 3–5 бэр. Всем испытателям выдавались индивидуальные дозиметры карандашного типа, в которых, по мере накопления ионизирующего интеграла, стрелка, видимая в маленький окуляр, перемещалась. Однако молодые испытатели, большинству из которых не было в те годы и 30 лет, совершенно не стремились разбираться в этом, тем более что когда стрелка «зашкаливала», то от дозиметристов порой получали ответ: «Карандаш не исправен, бери другой». Никто не регистрировал дозу полученного облучения даже после явных «нештатных радиационных ситуаций», например, когда наших испытателей «посыпало» из облака, или испытатели поели арбузов на бахче, засыпанной радиоактивной пылью. Клали в госпиталь на обследование с совершенно нейтральным диагнозом: «острый гастрит» или что-то подобное. Но ветераны-испытатели вспоминали, что в городской больнице на Маслихе лечащий испытателей цеховой врач, вероятно, не случайно защитила кандидатскую диссертацию на тему лечения в начальной стадии радиоактивного облучения.

Тех, кто получал дозы, с которыми организм справиться уже не мог, отправляли в «шестерку» — 6-ю клинику третьего отделения Минздрава, где действительно записывали, на основании результатов анализов, примерное количество полученных рентген. Поэтому предложение нынешних государственных чиновников о выдаче льгот и компенсаций «дозовой нагрузке» на основании документов о том, кто, сколько и когда «получил», совершенно нереально. Если уж говорить точно, документально «дозовая нагрузка» наглядно видна на городском кладбище. По данным инициативной группы ветеранов-испытателей, средняя продолжительность жизни работников объекта, участвовавших в испытаниях, — 52 года. От онкологических заболеваний умерло 53 процента из них, а еще 45 процентов — от сердечно-сосудистых заболеваний, что тоже связано с воздействием радиации[111].

Можно ли оправдать подобное поведение и тем более преподносить это как образец? Конечно, нельзя. Но это была характерная черта эпохи. Не столько неопытность молодости, сколько ощущение своей нужности и причастности к делу огромной государственной важности в укреплении обороноспособности своей страны, поразительно творческая среда, насыщенная к тому же передовой, зачастую не имеющей аналогов техникой, в конце концов, само воспитание в тот период приводили к такому, зачастую нерациональному по отношению к себе, поведению подавляющего большинства работников объекта, которое ныне полупрезрительно именуется «совковым». Очень показателен один эпизод, раскрывающий этические и моральные внутренние установки молодых ученых, рабочих. Город действительно по возрасту «ослепительно был молодой». Упомянутый уже Александр Васильевич Веселовский стал руководителем испытательного подразделения в 25 лет. Он вспоминал о молодом специалисте, который сразу начал бороться за предоставление всяких льгот, компенсаций в виде определенных процентов. Испытатели его тут же осудили как стяжателя, приклеили кличку Процент, и через полгода он добровольно исчез.

«Ну и дураки были», — скажет нынешний здравомыслящий идеолог «среднего класса» и, вероятно, будет прав. Но это правота сегодняшнего дня. Именно труд и самоотдача того поколения позволяют сегодня разглагольствовать о правах человека в нашей стране. Какое же право имеем мы сегодня, вместо того, чтобы поклониться этим людям и оценить их выше, чем оценили тогда, снисходительно выносить вердикт о невозможности иного поведения в условиях тоталитарного режима, когда якобы каждый вел двойную жизнь! Причем громче всех об этом кричат те, кто как раз двойной жизнью и жил. К тому же на льготы и компенсации и нынешняя власть не щедра. Отказ от советской модели вовсе не означает, что сегодня страна не должна компенсировать, может быть, определенную легкомысленность, а вернее сказать, самоотверженность этих людей, решивших сложнейшую государственную задачу. Тем более коли уж закрепили в новой российской Конституции приоритет личности. Кстати, участники испытаний ядерного оружия от военных ведомств уже в постсоветское время, благодаря настойчивости своих представителей, обошедших по их словам более 1300 кабинетов высших должностных лиц, «пробили» ряд льгот. Гражданские же испытатели ядерного оружия, своими руками создававшие его, собиравшие заряд на полигоне, работавшие с датчиками, которые «фонили» так, что дозиметристы старались держаться подальше, до сих пор добились очень малого. Председатель Комиссии по правам человека при президенте России Э. А. Памфилова, будучи министром социальной защиты, на все апелляции отвечала: «…испытатели ядерного оружия — это профессионалы, с которыми льготы и компенсации оговаривались при принятии на работу, поэтому на дополнительные льготы они не имеют права». Такая же позиция была у ее преемницы Безлепкиной. Так и поныне. Нет льгот, нет и проблемы их «монетизации». Хотя, справедливости ради, следует отметить, что ветеранам ВНИИЭФ, работавшим во вредных условиях, в том числе на ядерных испытаниях, в соответствии с указами президента РФ (2001 и 2002 годы) повышена сумма пенсии.

Домом испытателя становился полигон. Важнейшим материальным объектом на «двойке» было занумерованное специальным кодом, утопленное в землю железобетонное сооружение без окон со стальными герметично закрывающимися дверями и с крышей, обвалованной толстым слоем земли. Именно в нем размещались пульты управления «полем», то есть территорией, на которой выстраивался реальный объект с присущей ему инфраструктурой, размещалась военная техника и так называемый «биологический материал». Отсюда подавались команды самолетам-носителям, включались измерительные приборы, отсчитывались метрономом секунды до момента «Ч» (то есть ядерного взрыва), велась секретная киносъемка испытаний. Здесь же размещался пульт управления изделием. Технари, увидевшие его первый раз, поражались его технической обыкновенности, некоторым он казался даже примитивным. Питание осуществлялось через обычный двенадцатиканальный рубильник, с висячим амбарным замком, ключ от которого хранился у одного из испытателей.

Испытуемое изделие, прозванное «самоваром», представляло собой цилиндр со значительным количеством выведенных труб, боксов, о содержании которых знали очень небольшое число теоретиков и специалистов, принимавших участие в испытаниях. Для подготовки «самовара» к взрыву рядом с башней сооружался специальный объект, за которым сохранялась долгие годы аббревиатура «ДАФ» (Духов — Алферов — Флёров — знаменитые руководители отдельных направлений в разработке). Давид Абрамович Фишман, заместитель главного конструктора, улыбаясь, иногда шутил: «ДАФ — это же так просто: Давид Абрамович Фишман». Рядом в качестве подъемного крана размещался автокран, над которым устанавливался специальный маскировочный шатер. Испытатели острили: цирк шапито. Проблем здесь было предостаточно, начиная от технической подготовки, подъема изделия, его юстировки. Дальнейшие треволнения испытательного процесса были связаны уже с внешними причинами: «розой ветров», с присутствием или отсутствием в Казахстане иностранной делегации, от команд «сверху». При любой из внешних причин изделие спускалось с башни (а это стометровая высота), затем снова поднималось, порой не раз. Однажды А. К. Бессарабенко, главный инженер института, в подобной ситуации смачно плюнул на изделие: «Чтоб тебя, зараза, больше не спускать!»

Не менее хлопотным делом была подготовка к испытаниям ядерных авиабомб. Бомбы с различным весом до 9 тонн извлекались из контейнера и с помощью ветоши и весьма токсичного четыреххлористого углерода вручную очищались от смазки. Если учесть, что смазка наносилась горячим способом и в некоторых местах ее скапливалось до полутора-двух килограммов «пушсмазки», дело это было не простым. Затем изделие укладывалось на специальную тележку на колесном ходу, на которой и перемещалось вплоть до подвески в бомбоотсек самолета. Отделялись хвостовая часть корпуса бомбы с системами автоматики, телеметрического и специального радиоконтроля и носовая часть с приемниками статического и аэродинамического давления и системой ударных датчиков (на случай, если воздушный подрыв системой автоматики не будет обеспечен). Таким образом осуществлялся доступ к заряду и системам автоматики и контроля. Далее начиналась автономная проверка узлов, кабелей и прочего на функционирование, целостность и стойкость изоляции электрических цепей. Проверки были тщательными и длительными, так как уровень их автоматизации практически был равен нулю. Особенно много времени отнимала проверка системы автоматики инициирования ядерного заряда, где нужно было обеспечить высокое импульсное напряжение и точность нейтронного облучения до долей микросекунды (миллионной доли секунды). Так как использовались одноразовые блоки, много времени уходило на длительную и тщательную подготовку: вакуумные насосы работали до глубокого вакуума в течение 12–20 часов, затем почти сутки занимали другие операции с заполнением высокосортным обескислороженным трансформаторным маслом (не допускалось наличие мельчайших пузырьков). Все быстро протекающие процессы требовали применения высокоточных двухлучевых осциллографов, измерителей времени с круговой разверткой и других сложных приборов.

Фотоаппаратами с дистанционно управляемыми затворами процессы фотографировались, фотопленки проявлялись, подписывались, делались нужного размера фотоснимки, вручную расшифровывались и заносились в протоколы. Параллельно проводились расчеты по уточнению моментов нейтронного инициирования заряда и регулировка «уставки» с точностью до долей микросекунды, как правило, неоднократной, так как сразу «попасть» было трудно.

Для «поимки» быстрых нейтронов использовались всякие хитрые схемы. В общем, такие проверки напоминали своего рода лабораторные исследования, проводимые с огромным вниманием, ответственностью, оперативностью. Каждый расчет, каждый протокол утверждался академиком Ю. Б. Харитоном, а это означало, что все должно было быть выполнено только на «отлично».

Далее следовала комплексная проверка (так называемый контрольный цикл), при которой полностью имитировали полет изделия: сброс из бомбоотсека, воздействие статического давления атмосферы при падении бомбы с высоты 10–12 километров, удар бомбы о грунт и т. п.

Только после расшифровки записей контрольного цикла и их оценки проводилась работа с ядерным зарядом: частичная разборка и монтаж ядерной капсулы, проверка и установка детонаторов, перевод в боевую степень готовности и заключительные операции: стыковка заряда с автоматикой, установка источников питания и их подключение, окончательная сборка корпуса бомбы. Как правило, ранним утром зачехленное изделие в сопровождении офицерской охраны вывозилось на тележке автомобилем-тягачом на аэродром под самолет-носитель. Под самолетом работы велись в специальной палатке, куда в холодное время года закачивался горячий воздух из аэродромного обогревателя, который все называли «Африкой». После подвески изделия на бомбодержатель в бомбоотсек с помощью электромеханических лебедок и подключения его к электросхеме самолета проводилась предполетная подготовка с заданием необходимых параметров по обеспечению нужной высоты подрыва (с учетом метеообстановки на время испытания). Ввод полетного задания проводился в присутствии штурмана самолета, в кабине которого и размещался пульт управления изделием. Подвеска бомбы и бомбоотсек «сдавались» командиру самолета: включались электрозамки (1-я ступень предохранения снималась при предполетной подготовке, остальные выполняли свои функции в полете), ключи оставались у испытателей, затем бомбоотсек закрывался и опломбировался. Буквально все операции регистрировались в формуляре и оперативном плане подготовки, подписывались участниками работ, представителем военной приемки и утверждались прямо на аэродроме у главного конструктора (или его заместителя) и руководителя испытаний — начальника главка опытных конструкций Министерства среднего машиностроения.

Чрезвычайно важным фактором была погода. Перед испытанием учитывалась все: направление ветра, облачность, осадки и т. д. Окончательное разрешение на проведение испытания по климатическим признакам давала все же Москва (руководитель Гидрометеослужбы СССР — Юрий Антониевич Израэль), хотя непосредственный прогноз на месте (начальник метеослужбы Северного полигона — Александр Заброда) предшествовал этому.

В таком поэтическом ракурсе виделись отношения двух метеослужб испытателям.

Полетное задание для экипажа самолета готовили военные, в него испытатели вписывали недостающие данные: высоту подрыва, высоту сброса, скорость при сбросе, ожидаемую мощность взрыва.

Экипажам ставилась боевая задача. Затем с аэродрома поднимались два самолета Ту-1б (ведущий — без бомбы, ведомый — с бомбой) и звено истребителей сопровождения МиГ-17, которые должны были охранять бомбардировщиков до боевого курса, а также негласно любыми способами не допустить отклонения курса самолета-носителя в сторону границы с Китаем или появления по курсу какого-либо другого объекта. Следом за боевым порядком взлетали два реактивных фронтовых бомбардировщика Ил-28, оборудованных специальными контейнерами со створками, управляемыми дистанционно для отбора газовых проб непосредственно из облака взрыва («гриба»). На боевом поле в непосредственной близости от эпицентра размещалось большое количество приборов для физизмерений, которые управлялись из специального сооружения. Приемные пункты радиотелеметрических станций (РТС) размещались в непосредственной близости от боевого поля внутри казематов, герметично закрываемых стальными дверями (приемные антенны размещались снаружи).

Несмотря на чрезвычайно трудные бытовые и прочие условия, поучаствовать в испытаниях и отметиться на них либо сувениром на память, либо каким-либо действием было престижно. Случались трагикомичные казусы.

12 августа 1956 года. Когда подъем изделия разрешен, по технологии с ним должен подниматься заранее назначенный на эту операцию испытатель. На этот раз — И. Ф. Турчин. Далее слово ему. «Я уже было хотел заходить в клеть, как ко мне обращается С. Г. Кочарянц (главный конструктор, впоследствии дважды Герой Социалистического Труда. — В. М.): „Иван Федорович, полковник Семенов, начальник сектора 9, просит меня, чтобы с изделием поднялся он, а не ты. Ты не обидишься?“ Безусловно, я согласился и не обиделся, так как знал характер Н. А Семенова: в общем, уступил ему столь же ответственную, сколь и почетную роль. Полковник зашел в лифт, закрыли дверь, начался подъем изделия. Я пошел в помещение подъемных механизмов клети, откуда руководил подъемом С. Г. Кочарянц. Все шло хорошо, но вдруг лифт, поднявшись на ¾ высоты башни (а это более 70 метров), заклинило. Что делать? — изделие снаряжено полностью. Советуемся с Самвелом Григорьевичем. Решаем спустить лифт вниз. Он прошел метра три-четыре и вновь встал. Как говорится, ни туда и ни сюда. Видимо, где-то искривились направляющие. До этого ход лифта много раз проверяли, все было хорошо, а тут — как на грех. Решаем приподнять лифт и бросить на ловители: возможно, исправятся искривленные направляющие. Безусловно, бросок этот неприятный, но другого выхода нет.

Лифт телефоном соединен с помещением подъема механизмов. Звонок полковника Семенова. Требует меня: „Так вас разэдак, что вы делаете?!“ Отвечаю: „Обращайтесь к Кочарянцу — он ответственный“, — и бросил трубку. Предпринимаем еще две аналогичные первой попытки исправить лифт, но снова безуспешно.

Вдруг к нам с бранью влетает полковник Семенов, бледный, перепуганный. Мы были поражены: как он мог выбраться из лифта?! Двери закрыты настолько герметично, что открыть их невозможно. Правда, есть окошечко размером примерно 40 на 60 сантиметров, но ведь нет площадки, расстояние между лифтом и конструкцией башни довольно большое. Сам же Николай Александрович крупного телосложения, широкоплеч, ростом, пожалуй, больше двух метров, но, конечно, крепок, силен. Однако едва ли он смог бы пролезть в это окошечко. Но как ни старались мы у него выспросить, каким же образом удалось ему выбраться из „западни“, так и не сказал. Бросил только: „Приспичит — и в игольное ушко пролезешь!“ Кстати, после исправления дефекта больше полковник Семенов в лифте не ездил».

К началу 1956 года в СССР было проведено два десятка ядерных испытаний, а в США — 66, да в Англии — 3 взрыва. Гонка вооружений нарастала, но СССР отставал. За три года, с 1956 по 1958, было произведено 54 ядерных взрыва на двух советских полигонах. Случались дни, когда в день гремели 3–4 испытательных взрыва. Но американцы за тот же период испытали 108, а англичане 18 ядерных зарядов. С марта 1958 года в одностороннем порядке СССР объявил о моратории на ядерные испытания на полгода, предложив другим державам последовать его примеру, однако наши западные «коллеги» игнорировали эти предложения. Это, естественно, подстегнуло наших теоретиков и конструкторов к продолжению работ по совершенствованию ядерного оружия: повышению мощности, удешевлению его стоимости, повышению боеготовности и безопасности его обслуживания.

Увеличение мощности зарядов вызвало необходимость создать более безопасный для окружающих полигон. Испытание бомбы «по третьей идее» привело к потере половины окон в Семипалатинске и повреждению городка самого полигона. Не устраивала военных и частая зависимость от «розы ветров», которая сильно ограничивала по времени проведение испытаний. К тому же американцы уже начали проводить испытания для военно-морского флота. Вслед за взрывами над японскими городами они взорвали бомбы на атолле Бикини (1946), в том числе одну под водой, провели ряд взрывов в Тихом океане.

Советские моряки, как и представители остальных видов Вооруженных сил, приезжали на Семипалатинский полигон изучать поражающее воздействие нового оружия на технику и вооружение военно-морского флота. На опытном поле размещались фрагменты корабельных надстроек, катера, торпеды и торпедные аппараты. Но не было точного представления о том, какие повреждения реально произойдут при размещении образцов военно-морского вооружения в привычных условиях морской стихии. К тому же с 1955 года, когда была разработана первая торпеда с атомным зарядом, испытания в воде, с оценкой воздействия взрыва на корабли вероятного противника, стали реальной необходимостью.

Место для полигона выбрали на островах Новой Земли. Полигон подчинялся 6-му Управлению ВМФ. Научным руководителем полигона стал начальник Ленинградского НИИ, доктор физико-математических наук, профессор, инженер-капитан 1-го ранга (впоследствии — вице-адмирал) Юрий Сергеевич Яковлев, прекрасный ученый и руководитель, к сожалению, раньше времени ушедший из жизни (лейкоз). Командный штаб размещался на корабле «Эмба» (бывшая личная яхта Геринга). Из-за сложности каменистого рельефа водной акватории управление опытным полем осуществлялось по радиолинии. В 1955 году (21 сентября) в губе Черной были проведены первые подводные ядерные испытания торпеды, продемонстрировавшие высокую эффективность борьбы с подводным и надводным флотом вероятного противника. Заряд торпеды для первого подводного ядерного взрыва собрал Евгений Аркадьевич Негин.

В январе 1958 года удалось организовать экспедицию в район базы Оленьей на Новой Земле, который на время испытаний был включен в состав ядерного полигона. Были подготовлены помещения для ядерных боеприпасов, подъездные железнодорожные пути, станции выгрузки. Если с сооружениями для боевой техники дело обстояло более или менее благополучно (хотя основное здание не имело приточно-вытяжной вентиляции), то с жильем для людей случилась привычная для России беда: гостиница мизерная. В ней могли разместиться лишь летный состав и высокое руководство. Остальные испытатели селились в общаге казарменного типа, где была большая «комната» на 60 человек и несколько поменьше — на 8–10 человек Работу организовали по вахтам, поэтому в большой комнате жизнь продолжалась круглосуточно: одни спали, другие играли в карты или домино, слушали магнитофон. Питание было бесплатным и неплохим, но однообразным. Каждый день на ужин подавалась жареная треска (ее обозвали «гидрокурицей»). После просьб приготовить что-либо другое стали готовить котлеты из трески.

Скрадывала скудость быта возможность в свободное время поиграть в футбол, волейбол. Кстати, в футбол некоторые испытатели играли очень неплохо. А. В. Веселовский рассказывал, как они на полигоне сыграли с местной командой, как выяснилось потом, сборной гарнизона. Чести не уронили, матч закончился вничью. Курьез заключался в том, что вратарем, в отсутствие собственного, вынужденно поставили добровольца из парашютной группы, которого знали как большого любителя зеленого змия. Сам он утверждал, что когда-то играл в хорошей команде. Знали, что он, работая с первыми космонавтами, укладывал парашюты. Эта операция проходила обязательно в присутствии парашютируемого. Ходила легенда, будто Герман Степанович Титов, смотрел, смотрел и спросил: «Коля, у тебя огурца с собой нет?» На недоуменный вопрос пояснил: «Да когда я рядом с тобой — всегда закусить хочется!» Правда, на деле это не отражалось. Не сказалось его «хобби» и на игре, несмотря на то, что и перед матчем и в перерыве его сослуживцы-болельщики наливали ему по лампадке: «У него реакция будет лучше». Брал мячи он неплохо.

К сентябрю 1958 года, к сроку окончания одностороннего моратория на испытания, ученые города провели целую серию работ по увеличению мощности, с одновременным повышением боеготовности и безопасности обслуживания заряда, снижением стоимости бомбы. Пошли по пути использования более мощного взрывного вещества, а также применили оригинальную схему усиления (названную для простоты «гудроном») при взрыве атомного детонатора.

Этот «гудрон» сыграл злую шутку с министром общего машиностроения Зверевым и маршалом артиллерии Казаковым. История связана с испытанием твердотопливной оперативно-тактической ракеты 9М76 подвижного фронтового ракетного комплекса «Темп-С». Это была первая твердотопливная ракета с отделяемой боевой частью. По своим летно-техническим, боевым и эксплуатационным характеристикам комплекс существенно превосходил американский «Першинг» и, пройдя отработку, состоял на вооружении Ракетных войск и артиллерии Сухопутных войск с 1966 по 1988 год, после чего был ликвидирован под индексом США «СС-12» по договору о РСД и РМД.

Летные испытания ракеты в 1964 году, к сожалению, начались с неудач. Видимо, их главной причиной стало большое количество нововведений, по отработке которых практически еще не было опыта. Произошло четыре подряд неудачных пуска. После четвертой неудачи главный конструктор А. Д. Надирадзе был вызван «на ковер» на Старую площадь, где ему дали понять, что, если пятая не полетит, — придется расстаться с креслом директора и главного конструктора. После этого Александр Давидович лично контролировал каждую операцию на полигоне. Последнюю ракету перед пуском «жарили» в течение месяца в камере при плюс 40 градусах, затем столько же морозили при минус 40 градусах и сразу — на стартовую площадку. Уже на старте облили водой, и она стала похожа на увешанную сосульками елку. Были приняты дополнительные «меры»: ракету вывозили из монтажно-испытательного корпуса «ногами» (хвостовой частью) вперед, как покойника; женщин на старт принципиально не пустили, хотя ведущим телеметристом была Нина Соколова. Она очень возмущалась, но главный был непреклонен. Пуск прошел успешно. К всеобщему ликованию, голова ракеты дошла до цели, стало быть, кое-кому можно «дырки на лацканах сверлить». А. Д. Надирадзе впредь на каждый пуск надевал «счастливую рубашку», ту, в которой был на первом удачном пуске. Однажды он приехал, забыв ее дома (видимо, супруга недоглядела), так из Москвы чуть ли не с нарочным ее доставляли.

Так вот, возвращаясь к «гудрону». Постановление о принятии комплекса на вооружение по существующей субординации должен был завизировать командующий РВА (ракетного вооружения и артиллерии) Сухопутных войск, маршал артиллерии К. И. Казаков. Прочитав проект постановления, Константин Иванович, улыбаясь, сказал: «Да, прекрасный комплекс, я сам на испытаниях был, это то, что нужно для армии! Кстати, а какова там мощность БЧ (боевой части)?» Офицеры, представив документы, пояснили им в ответ: «Так мало? Такой прекрасный комплекс! Что, разве нельзя больше сделать?» Ему сообщили, что так было заложено по проекту. После чего маршал позвонил по «вертушке» министру оборонной промышленности С. А. Звереву: «Сергей Алексеевич, а нельзя ли при тех же габаритах и весе сделать БЧ помощнее?» На что министр ответил: «Подождите, сейчас позвоню в МСМ». Позвонил заместителю министра среднего машиностроения В. И. Алферову, который до этого работал в Арзамасе-16 и прекрасно знал новые разработки: «Маршал Казаков просит: нельзя ли увеличить мощность при тех же габаритах и весе?» Ответ: «В принципе, можно, но только с „гудроном“ будет!» Зверев сообщает: «Константин Иванович, Алферов говорит, что можно, но только с каким-то асфальтом связано». Подумав, маршал заключил; «Ну, ладно, это фронтовой комплекс, пусть уж по грунту ходит, так как асфальта на фронте нет!» И подписал проект постановления. Офицеры, выйдя из кабинета, долго держались за животы[113].

А если серьезно, то нововведения в заряде решили проверить и на Семипалатинском, и на Новоземельском полигонах. Туда из города отправились эшелоны со всем необходимым. Такие экспедиционные выезды на три-четыре месяца с плотным графиком испытаний называли «сессиями» (по типу студенческих). Эти работы были продиктованы и внешнеполитическими целями, так как США имели и по количеству, и по суммарной мощности ядерных зарядов значительное преимущество. К сожалению, узлы нового заряда, изготавливавшиеся поштучно, оказались далеко не герметичными в эксплуатации, поэтому, как правило, еще «тепленькими» доставлялись самолетами на полигоны, упакованными в две специальные оболочки: контейнер и суперконтейнер, находящиеся под избыточным давлением. Руководил испытаниями от КБ-11 в качестве технического руководителя заместитель главного конструктора (впоследствии главный конструктор и директор института, академик) Евгений Аркадьевич Негин. Председателем Государственной комиссии и руководителем испытаний являлся начальник Главного управления опытных конструкций (ГУОК) Министерства среднего машиностроения генерал-лейтенант Николай Иванович Павлов.

График испытательных работ был очень насыщен, так как в Кремле планировалось до конца 1958 года подготовить новый проект моратория на ядерные испытания. Руководство СССР постоянно стремилось сократить безудержную гонку вооружений, в первую очередь ядерных, однако адекватного отношения со стороны западных «партнеров», как правило, не получало. Отсюда крайнее напряжение сил. Вот объем работ. На станции выгрузки в районе базы Оленьей собственными силами испытателей (довольно ограниченный состав) по прибытии в тот же день разгрузить эшелон (это 15 вагонов и платформ), разместить оборудование, проверить его после транспортировки и подготовить контрольное изделие (та же бомба, только без делящихся материалов). На следующий день с утра предстояли подвеска и сброс контрольного изделия и подготовка двух боевых изделий. Рабочий график: подъем — 5.00, подвеска и предполетная подготовка изделия на аэродроме — 5.50–6.40, оформление документов и разрешение на вылет самолета — 6.40–7.00. Далее рабочий день до 24.00–1.00 (следующего дня) в здании ДАФ, подъем и подвеска очередного изделия снова с 5.00–5.30 утра. В ходе этих испытаний были продемонстрированы образцы самоотверженности, даже самопожертвования.

Помещение ДАФ, как упоминалось, в тот период не имело приточно-вытяжной вентиляции, и в здании уровень концентрации радиоактивного газа в 2–10 раз превышал ПДК (предельно-допустимые концентрации) на уровне примерно двух метров от пола, а ближе к потолку, там, где работал крановщик мостового крана, достигал 2 5-кратного увеличения. Этот газ обладал свойствами сверхтекучести и проникал в организм не только при дыхании, но и через кожу.

Проветривать помещение, открывая ворота, было опасно из-за больших холодов в зимнее время. Да и большие перепады температур для зарядов не допускались. Индивидуальных средств защиты (типа изолирующих противогазов ИГТ-46) и специальных скафандров в то время не было. Так и работали…

За неделю до конца осенней сессии в 1958 году поступил очередной узел-усилитель заряда, при проверке которого выяснилось, что он, как тогда говорили, «газит». Работать с ним нельзя. Однако выяснилось, что новый узел может быть изготовлен и доставлен на полигон не ранее, чем через неделю; в это же время будет объявлено и о новом моратории на испытания. А в этом заряде — квинтэссенция всех новых достижений теоретиков, поэтому очень важно было его испытать.

Е. А Негин собрал участников подготовки изделия. Морального права заставить работать в таких условиях у него не было. Нашлись добровольцы: старший военпред Г. Н. Истомин, старший инженер О. С. Звонцов и А. В. Веселовский. Изделие подальше от греха выкатили в отапливаемый тамбур, двум первым исполнителям нашли шланговые противогазы (забор воздуха вне помещения). А. Веселовский, впервые работавший в кислородном приборе, рассказывал: «Убавишь — холодный пот струится по щекам, прибавишь — появляется необычно веселое настроение, как при опьянении алкоголем». Операции занимали много времени: система «гудрон» требовала проверки на пропускную способность, герметичность и обеспечение химической нейтральности в гермообъеме. Герметизация должна была быть идеальной, утечка проверялась на молекулы с помощью специального течеискателя. В атмосфере повышенной радиации работали 3–4,5 часа.

Затем изделие благополучно отправили «в последний путь», результаты взрыва оказались весьма обнадеживающими. Однако и «результаты» переоблучения не замедлили сказаться. Начальник группы по технике безопасности и дозиметрии Н. А Краснов записал в дозиметрические карточки годовую норму 15 бэр. «Больше не могу, иначе меня повесят», — примерно так он прокомментировал свое решение. Кстати, Н. А. Краснов все-таки составил «на черный день» в присутствии Н. И. Павлова и руководителя работ Е. А. Негина протокол о превышении уровня облучения, однако после его смерти в 1987 году протокол, по-видимому, был уничтожен вместе с остальными бумагами из его спецчемодана. К сожалению, испытания для добровольцев не прошли даром: через четыре года старший военпред Г. Н. Истомин скончался от инсульта. Справедливости ради следует отметить, что он и ранее на объекте контактировал с вредными веществами.

Вспомним опять резолюции министров социальной защиты Э. А Памфиловой, а позднее Л. Ф. Безлепкиной: «Поскольку это профессионалы-испытатели ядерного оружия, при найме на работу с ними оговаривались предоставляемые льготы и компенсации, они не могут претендовать на отнесение их к категории „групп особого риска“».

Ядерные испытания во всем мире рассматривались не только как научно-технические эксперименты, но и в значительной мере как политический инструмент. Трумэн говорил о «дубинке для русских» и продемонстрировал ее над Хиросимой и Нагасаки. Н. С. Хрущев предложил КБ-11 разработать и испытать сверхмощный заряд в 50–100 миллионов тонн, рассчитывая, как это сегодня ясно, показать «кузькину мать» президенту Никсону и всему миру, что и было позднее, после испытаний, сделано с трибуны ООН. Кстати, именно после испытаний «кузькиной матери» западные страны пошли на запрещение испытаний ядерного оружия в атмосфере. Задача создания супербомбы для КБ-11 была несколько облегчена тем, что еще до 1958 года НИИ-1011, находясь на территории Арзамаса-16, вел разработку изделия 202, имеющего длину 8,5 и диаметр 2 метра. Баллистический корпус, разработанный коллективом под руководством В. Ф. Гречишникова, и сложнейшая система грузового парашюта, разработанная НИИ парашютно-десантного снаряжения, были опробованы на полигоне в Крымской области. Дальнейшую разработку супербомбы тогда остановили. Пара баллистических корпусов осталась в виде неликвидов. Самолет-носитель, огромный турбовинтовой (с восемью винтами на четырех двигателях) стратегический бомбардировщик Ту-95, доработанный для наружной подвески супербомбы под фюзеляж (в бомбоотсек не помещалась), был уже списан за ненадобностью и подлежал сдаче в металлолом[114]. И вдруг принимаются срочные меры. Самолет из категории списанных возвратили в строй, заменили авиадвигатели, провели полную ревизию всех силовых конструкций, электро- и радиооборудования, выполнили ремонтно-восстановительные работы, после чего он стал как новенький. Совершили на нем учебно-тренировочные полеты, на основании чего было выдано заключение ОКБ А. Н. Туполева о его пригодности к боевой работе.

Был разработан новый заряд и системы автоматики для его подрыва, разыскали два баллистических корпуса и грузоподъемные устройства для них, на заводе «Молния» заказали новые баллистические корпуса. Супербомба была разработана и изготовлена в рекордно короткий срок в двух экземплярах: контрольное изделие (для генеральной репетиции экипажа самолета, измерительных систем полигона) и его боевой вариант. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы преодолеть трудности, связанные с нестандартностью самого изделия. При этом, понимая, что супербомба ухудшит экологическое состояние северных районов, в первую очередь Скандинавских стран, заряд был предложен в «чистом» исполнении на 50 процентов от максимальной мощности (то есть расчетом на 50 мегатонн).

Пришлось многое переделывать на полигоне. Мостовой кран в здании ДАФ был испытан максимально на 20 тонн, что для предыдущих работ было достаточно. Пришлось срочно решать вопрос о статических и динамических испытаниях крана. Голь на выдумки хитра! На Оленегорском горно-обогатительном комбинате был найден средний танк Т-34 (без башни), который использовался в качестве мощного тягача, масса его составляла 30 тонн. Своим ходом его с навесками-чушками в 7,5 тонны пригнали в качестве груза для проведения испытаний крана. На пол были положены заплетенные концы троса толщиной в добрую руку. Чтобы на острых углах танка трос не перетирался, по бокам машины закрепили по четыре на каждую сторону новые железнодорожные шпалы.

Из зала всех удалили, оставили комиссию из руководства испытаниями, представителей Госкотлонадзора, техники безопасности. Сашу Кочетова, крановщика, благословили на подъем. Конечно, он рисковал больше всех в своей кабинке наверху в шести метрах от пола. В напряженной тишине начался подъем, электродвигатели натужно ревели, поднимая 37,5 тонны, вдруг… выстрел, за ним второй — комиссию из зала как ветром сдуло. Потом выяснилось, что это шпалы, как спички, лопнули, пережатые стальными тросами. Кран испытания выдержал, а Кочетов, улыбаясь, вытирал обильный пот с лица и проветривал прилипшую к телу рубаху. Наконец эшелон с супербомбой прибыл на станцию выгрузки. Поскольку в Заполярье уже наступила полярная ночь, да и по требованиям режима надо было разгружаться в темное время суток, а по условиям безопасности, напротив, объект разгрузки должен был быть хорошо освещен, на этот раз пригласили представителей из «Моснаучфильма» с заданием снимать технологию подготовки. Поэтому место разгрузки было ярко освещено светом «юпитеров» (по 5–8 киловатт каждый).

Поселок Высокий, оправдывая свое название, находится действительно на холме, а разгрузочная рампа — внизу, представляя прекрасную панораму для наблюдения. Поэтому режимные службы направили в каждую квартиру по солдату, которых обязали строго следить, чтобы никто из жителей не подходил к зашторенным окнам. Супербомба на мощном ложементе — металлической раме волоком была перегружена на большой многоколесный трейлер и доставлена тягачом-КрАЗом в сборочный зал ДАФа (верхнее перо стабилизатора устанавливалось только под самолетом, иначе «груз» не проходил в ворота и не вписывался в железнодорожный габарит вагона). При снятии бомбы с трейлера — новый сюрприз: траверса с жесткими тягами (сама весом 600 килограммов) была разработана для другого изделия, и центровка оказалась другой. Решили два заплетенных троса диаметром 10–12 миллиметров сложить в восемь ниток каждый таким образом, что две тяги удлиняются на 450 миллиметров. Представитель службы техники безопасности, который отказался работать в таких условиях, удаляется из зала. Супербомба приподнимается на 100–150 миллиметров, тягач с трейлером мгновенно удаляется, груз опускается на пол, затем, при минимальном подъеме, перемещается на свое место.

На следующие сутки по эскизам начальника конструкторского отдела И. И. Калашникова на Оленегорском горно-обогатительном комбинате изготовили и испытали жесткие переходники-удлинители, и проблемы с подъемом были успешно решены. Всего за сутки! Началась интенсивная подготовка супербомбы. Работы добавилось, так как при наружной подвеске, чтобы не переохладить заряд, на внутренней поверхности баллистического корпуса была предусмотрена стекловолоконная «шуба» с системой электрообогрева с термостатированием. Грузовой парашют (общим весом 1846 килограммов), располагаемый в цилиндрическом стакане хвостовой части корпуса, представлял собой тоже уникальное устройство: после выдергивания чеки парашюта при отрыве бомбы от самолета-носителя и временной выдержки автомата раскрытия выстреливался вытяжной парашютик площадью 0,5 квадратных метра и затем последовательно парашют в 5 квадратных метров, три парашюта по 6 квадратных метров, потом три парашюта по 40 квадратных метров и, наконец, основной парашют в 1600 квадратных метров.

Шутили, что из полотнища этого парашюта всем женщинам Арзамаса-1 б можно было бы сшить по нарядной блузке ярко-оранжевого цвета. Из брезентового мешка от этого парашюта спокойно получался тент-чехол для автомобиля «Волга».

Неудобство представляли «киношники» (когда включали пять «юпитеров» по 5–8 киловатт каждый — подъемный кран работать уже не мог). Приученные к режиму испытатели пытались увернуться, чтобы не попасть в этот неоднозначный кинодокумент, пока генерал Н. И. Павлов не посоветовал им «не валять дурака»… Испытателей одели в чистые белые халаты и докторские шапочки, затем шапочки сняли, так как это больше походило на больницу. Съемки продолжались и на аэродроме. Больше того, самого молодого оператора посадили в самолет к блистерным стрелкам с кинокамерой. Его задачей была съемка процесса сброса супербомбы и обучение съемке стрелков из экипажа, так как на боевой вылет «чужих» на борт самолета не допускали. «Киношники» оказались юмористами: когда оператор залезал в самолет, ему срочно стали передавать сверток. На вопрос: «Что это?» — получил ответ: «Запасные подштанники».

Значение киносъемок популярно разъяснил испытателям заместитель начальника 2-го Главного управления МСМ подполковник КГБ Г. И. Дорогов: «Кроме исторической, есть и политическая ценность. При дипломатических переговорах, особенно со странами третьего мира, когда их руководители проявляют явную несговорчивость, применяется довольно безобидный, но хитрый ход… По регламенту работ между заседаниями в качестве отдыха планируется демонстрировать развлекательные фильмы, и вдруг среди хроники дня — фильм об испытаниях советского ядерного оружия. Дипломаты после этого молча подписывают соглашения, которые выгодны СССР».

Так, при посещении Москвы шахиншахом Ирана Реза Пехлеви и его супругой Сорейи в числе фильмов был показан фильм об испытании первой советской «водородки». Сорейя не выдержала, закрыв лицо руками, выбежала из зала, а шах досмотрел фильм до конца.

Возвращаясь к испытаниям, отметим, что испытание контрольного изделия прошло успешно: (полетный вес изделия составлял 26,5 тонны), все системы самолета, супербомбы, измерительные системы полигона и даже киносъемка удались.

К подготовке испытаний боевого изделия (а оно шло на второй день после контрольного) прибыло высокое начальство: вновь назначенный после смерти маршалов М. И. Неделина, а затем С. С. Бирюзова (погиб при аварии самолета над территорией Югославии), главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения Маршал Советского Союза Кирилл Семенович Москаленко, министр среднего машиностроения Ефим Павлович Славский.

Легендарный маршал был маленького роста и явно не атлетического телосложения. Все, кто с ним здоровался, обращали внимание на его слабые и очень холодные руки. По заключению медиков, у маршала была какая-то хроническая болезнь, при которой температура тела у него не превышала 35 градусов Цельсия, даже летом он носил теплое нижнее белье, а в кабинете рядом с креслом всегда стояли обогреватели. После знакомства с техникой, доклада ведущих специалистов маршал подробно расспросил командира экипажа Ту-95 летчика майора А. Е. Дурновцева о его готовности выполнить столь почетное и ответственное задание. Майор четко отвечал на все вопросы. Тогда маршал поинтересовался, почему командир экипажа в 40 лет все еще майор, на что тот ответил, что он командир эскадрильи дальних бомбардировщиков, а по штату это майорская должность. К. С. Москаленко приказал адъютанту тут же послать шифровку министру обороны о досрочном присвоении Дурновцеву очередного воинского звания, что и было немедленно сделано. Маршал просто не знал, что за успешное выполнение задания командир экипажа Дурновцев и штурман Клещ должны были получить звания Героев Советского Союза и внеочередные воинские звания. Таким образом, в течение недели майор Дурновцев стал полковником.

События тех дней А. В. Веселовский так описал в своей книге: «Министр Е. П. Славский, приехав уже второй раз в 1961 году в Оленью, пошутил над нашими бородами (мы, пять человек, поклялись до конца испытаний не бриться, как Ф. Кастро на Кубе, и не брились до приезда домой). С министром прибыла большая группа наших физиков-теоретиков. В сборочном зале они были поражены габаритами супербомбы и тут же стали просить сувениры: мы раздавали кому гайки, кому шпильки. Глядя на них, я тоже решил взять себе сувенир: по согласованию с военпредом отвинтил на память „шильдик“ с заряда, который и хранится в моем домашнем музее редких вещей. Министр улетел на Новую Землю, чтобы наблюдать испытания своими глазами.

Подготовка боевого изделия прошла без отклонений по уже отработанной на контрольном изделии технологии. Перевод зарядов в боевую готовность (снаряжение детонаторами) как весьма ответственную и опасную операцию я проводил лично. Перед снаряжением этого изделия Е. А. Негин мне заявил, что он сам будет снаряжать. Я, набравшись нахальства, спросил, а есть ли у него „книжка взрывника“, на что Евгений Аркадьевич, смерив меня презрительным взглядом, сказал, что он занимался взрывными работами, когда я еще пешком под стол ходил. Снаряжал он умело, но несколько небрежно, что, видимо, было особым шиком настоящего взрывника. На аэродроме после хлопотной подвески, установки верхнего пера стабилизатора и ввода полетного задания в автоматику я пошел подписывать бумаги к Е. А. Негину и Н. И. Павлову, сидящим в командирской „Волге“. После подписания генерал Н. И. Павлов попросил меня отдать ему ключи от электрозамка супербомбы, я отдал один комплект (дубль оставил себе), на что последовала реплика Е. А. Негина: „Не выпендривайся, Анатолий Васильевич, давай и вторую пару!“ Я попытался было возразить, но пришлось отдать и вторую пару ключей. Про себя подумал, что у меня сувенир лучше — „шильдик“.

Самолет благополучно поднялся и ушел на боевой курс. К моменту его возврата мы уже знали, что взрыв невиданной силы состоялся, ядерный гриб поднялся в стратосферу на высоту 67 километров, самолет-носитель никаких нерасчетных воздействий не получил. Все поздравляли друг друга. Особенно доволен был заместитель директора НИИ Олег Иванович Волков, так как он очень переживал за работу своей уникальной парашютной системы. Он признался, что при спуске космических объектов беспокойства было меньше, так как степень отработки там была намного выше и надежность подтверждена большим количеством экспериментов.

Доклад экипажа Государственной комиссией был воспринят с триумфом, генерал Н. И. Павлов позволил себе обнять каждого члена экипажа и поздравить с успехом. После доклада о наших успехах в высшие инстанции: ЦК КПСС, правительству и министру обороны СССР — руководство испытаниями уехало в гостиницу, видимо, на радостях пропустить по рюмке коньяку. Мы продолжали работать. Я услышал, что звонит ВЧ-аппарат, подошел, представился, в ответ раздалось: „Здравствуйте, говорит Сахаров. Вы не могли бы мне сообщить результаты испытаний 602-го?“ Я знал, что тротиловый эквивалент уже оценен примерно в 50 Мт, но так как нам постоянно твердили, что это сведения „особой важности“, я ушел от прямого ответа, сказав, что точно не знаю, но выше расчетного. На что поступил ответ: „Спасибо, мне этого достаточно“. Вечером приехавшие физики-теоретики устроили по случаю большого успеха прием в „генеральской“ гостинице, куда из испытателей были приглашены В. П. Буянов и я. Банкет, если его можно было так назвать, прошел торжественно: Н. И. Павлов поздравил всех от имени Н. С. Хрущева, ЦК КПСС и правительства с большим успехом и пожелал дальнейших творческих удач»[115].

Из доклада Н. С. Хрущева XXII съезду КПСС: «Хочу сказать, что очень успешно идут у нас испытания и нового ядерного оружия. Скоро мы завершим эти испытания. Очевидно, в конце октября. В заключение, вероятно, взорвем водородную бомбу мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Мы говорили, что имеем бомбу в 100 миллионов тонн тротила. И это верно. Но взрывать такую бомбу мы не будем, потому что если взорвем ее даже в самых отдаленных местах, то и тогда можем окна у себя повыбивать. Поэтому мы пока воздержимся и не будем взрывать эту бомбу. Но, взорвав 50-мегатонную бомбу, мы тем самым испытаем устройство и для взрыва 100-мегатонной бомбы. Однако, как говорили прежде, дай бог, чтобы эти бомбы нам никогда не пришлось взрывать ни над какой территорией. Это самая большая мечта нашей жизни!»

Глава седьмая Будни полигонов

Во время подготовки ядерных испытаний, иногда очень длительных, вечера оставались для отдыха и развлечений, основным из которых было кино. Главный инженер 5ГУ МСМ Владимир Иванович Карякин, который часто был руководителем испытаний, являлся страстным поклонником детективов и приключенческих лент. Нередко в адмиральском салоне-столовой демонстрировалось до трех фильмов. Но наступил момент, когда всё, в том числе и фильмы, надоело до чертиков. Однажды вечером, после ужина, Карякин спросил: «Детективы смотреть будем?» Мы дружно ответили: «Нет!» Адмирал Миненко поинтересовался, какой фильм идет в матросском клубе. Там шла кинокартина «А зори здесь тихие…». Фильм замечательный, но большинство из нас видели его уже не один раз. Вдруг адмирал говорит-. «Может быть, посмотрим сценку, как девушки парятся в бане?» Следует отметить, что в те времена в поселке находилась всего одна женщина, да и то очень пожилого возраста. За три месяца, как мы покинули цивилизацию, мужики порядочно одичали, а поэтому предложение было поддержано с энтузиазмом.

Пришли в клуб. Мичман доложил адмиралу, что личный состав смотрит фильм «А зори здесь тихие…». Адмирал спросил:

— Баня была?

— Была.

— Крути назад!

Перекрутили пленку. Зал был полон матросов — парней 19–20 лет. Протестов по поводу остановки фильма не последовало. Сценку в бане, красивые молодые тела девушек-зенитчиц такого же возраста, что и зрители, публика встретила ревом, бурей восторга. «Ну, что, еще посмотрим?» — спросил адмирал у зала. «Да! Да!» — громче морского прибоя пронеслось по залу. По просьбе зрителей отрывок из фильма демонстрировался раз пять. Все были довольны.

«Что ж, сынки, смотрите фильм дальше», — сказал адмирал, и под бурные аплодисменты благодарного зала мы покинули клуб. «Искусство — великая сила! — подумал я. — Особенно в экстремальных (в отсутствие женского пола) условиях».

Для одного из опытов передвижной пункт автоматики (ППА) вместе с измерительными фургонами установили на берегу реки Шумилихи. Кабели подрыва заряда и методик физизмерений были перекинуты через эту горную речку и лежали на изящных подставках.

В деревянной гостинице я жил в одной комнате с Виктором Никитовичем Михайловым. Оба были начальниками экспедиций: я — ВНИИЭФ, а он — НИИИТ. В нашей комнате за шкафом стоял молочный бидон со спиртом.

Однажды погода испортилась, подул сильный ветер, который перевернул миниатюрные рогульки-подставки.

Вечером пришли три сотрудника НИИИТ и доложили, что от порывов ветра кабели упали в реку «Но мы, — сказали они, — кабели подняли, просушили и „прозвонили“, так что теперь они снова находятся в боевом состоянии». — «Спасибо!» — поблагодарил Михайлов, но ребята уходить вроде не собирались. «Что у вас еще, хлопцы?» — обратился к ним Виктор Никитович. Но они помалкивали. Тогда я обратил внимание, что у них из карманов торчат горлышки бутылок. «За работу в холодной воде разрешаю налить!» — изрек начальник экспедиции. Ребята быстренько наполнили свои емкости и мгновенно исчезли.

На следующий день история повторилась: кабели снова упали в воду, их подняли, просушили, «прозвонили», а ребята за свою «трудную» работу были отмечены разливной «валютой». Все было бы понятно, если бы не одно обстоятельство: в этот день даже слабого ветра не наблюдалось. «Виктор, почему кабели падают в воду даже в безветренную погоду?» — обратился я к Михайлову и предложил рано утром съездить на штольню. Так и сделали.

День был погожий, не было ни дождя, ни ветра, ярко светило солнце. На газике доехали до горы напротив нашей Черной. Оставив машину за горой, чтобы ее не было видно, поднялись на вершину и залегли, как разведчики. Ждать пришлось долго. Наконец подъехала машина, из которой вылезли пять сотрудников экспедиции Михайлова. Надев резиновые сапоги, они без колебаний вошли в холодную воду и… ударами ног перевернули все рогульки. Кабели упали в воду Далее все было по отработанной методике: подъем кабелей, просушка, «прозвонка» и т. д. После обеда хлопцы пришли к нам с очередным докладом о падении кабелей и «операции» по их восстановлению. Но на этот раз они получили большой нагоняй и предупреждение о том, что при повторении подобного будут отправлены домой и уволены из НИИИТ. Больше кабели в воду Шумилихи не падали.

Горы Маточкина Шара в основном состоят из черных сланцев, в которые вкраплены многочисленные пириты. Название «пирит» минерал получил от греческого слова «пир» — огонь за свои свойства при ударе давать искры. Когда впервые попадаешь в штольню, освещенную электрическими лампочками, создается впечатление, что находишься в сказочной пещере графа Монте-Кристо: кругом сверкают и переливаются «драгоценные» камни. Что может случиться с человеком дальше, рассказал мне работник службы режима Владимир Аркадьевич Мартынов. Один теоретик (фамилию его не называю, хотя лицо это действительное, а не вымышленное, он до сих пор работает во ВНИИЭФ, сейчас доктор физико-математических наук) впервые приехал на Новую Землю и первый раз попал в штольню. Ядерный заряд уже был установлен в КБ, поэтому в устье штольни стоял часовой, который проверял входящих и выходящих людей. Блеск пиритов ослепил незадачливого теоретика, который несколько минут ошалело смотрел на сверкающие стены. Затем, повернувшись к Мартынову, он спросил: «Что это такое?» Владимир Аркадьевич был большим любителем пошутить и серьезно ответил: «Золото…» Теоретик помолчал, а потом снова спросил: «И что, никто его не ковыряет?» — «А зачем ковырять, — поучительно ответил Мартынов, — если при выходе часовой все равно его найдет и отберет!» Диалог закончился, и они разошлись. Мартынов пошел на выход, но за постом охраны задержался, чтобы посмотреть, как будет вести себя теоретик. Через некоторое время тот появился возле поста и как-то боком, показав пропуск, прошмыгнул мимо часового, смотря на него довольно странно. Заметив режимщика, теоретик подошел к нему и спросил: «Владимир Аркадьевич, почему часовой меня не обыскал?» Мартынов тут же нашелся: «Я приказал часовому вас не обыскивать, потому что мы вам доверяем!» Теоретик очень огорчился и с досадой, сдавленным голосом прохрипел: «А я наковырял золота всего один карман, а мог, оказывается, во много раз больше!» Тут Мартынов не выдержал и расхохотался. Позднее, узнав, что это было не золото, а пириты, теоретик сам весело смеялся над остроумным розыгрышем, но эта история стала одной из легенд Новой Земли. Еще не один раз новички попадались на эту шутку, когда впервые приходили в «золотую» штольню.

Итак, СССР с 1949 по 1962 год включительно на двух полигонах провел серию испытаний, в которых участвовали работники Арзамаса-16. Подорвано примерно; 215 изделий, включая и взрыв в ходе общевойсковых учений в Омской области 14 сентября 1954 года. США и их союзники провели взрывов значительно больше. Взрыв «кузькиной матери» сдвинул ситуацию, поэтому 5 августа 1963 года в Москве был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах — атмосфере, космическом пространстве и под водой. Договор вступил в силу 10 октября того же года.

Параллельно с испытаниями новых ядерных зарядов руководство страны и Минобороны решили проверить надежность и эффективность ракетно-ядерно-го оружия, стоящего на вооружении Советской армии. Так как ракеты оснащались ядерными боеголовками, при испытаниях всегда присутствовали представители института.

На боевые пуски ракет с термоядерными боеголовками: Р-12 — с подвижного железнодорожного старта, Р-14 — со стационарного старта были делегированы представители КБ-11 и военной приемки; первый заместитель главного конструктора Юрий Валентинович Мирохин и заместитель начальника 9-го отделения Александр Александрович Множинский.

Испытания прошли успешно. Испытательные будни и здесь разбавлены житейскими курьезами, которые помнятся ярче, чем серьезные происшествия. Так, в пуске Р-12 участвовал военпред, майор Валентин Семенович Морев, очень приятный внешне, веселый и общительный, великолепный певец, словом, душа-человек. Так вот, в бригаде подготовки к пуску он один носил авиационную форму, остальные были артиллеристы, которые постоянно ходили в рабочих комбинезонах. Вся бригада жила в вагонах спецпоезда, питалась в вагоне-ресторане. Морев заметил, что обслуга из спецпоезда, особенно официантки, как-то по-особенному заботятся о его питании. Он воспринял это как дань его мужской неотразимости. После успешного пуска ракет ранним утром все пошли завтракать… Появление Морева вызвало удивление. Обслуга решила, что готовится новый запуск космического аппарата с человеком на борту, а В. С. Морев — новый космонавт. Было много хохота, обслуга была явно обескуражена.

Вообще говоря, наличие ядерного оружия в войсках оказывает мощное психологическое давление на персонал. Проблема психологической подготовки офицеров в этом плане осознавалась, пожалуй, в большей степени американским военным руководством. Наше руководство уделяло больше внимания технике безопасности. Из рассказа А. В. Веселовского: «На базу Оленью привезли две боевые бомбы из боезапаса ВВС. Однако боевые офицерские расчеты были, вероятно, напуганы присутствием высоких военных чинов и явно не готовы к четкой и оперативной подготовке ядерных боеприпасов к применению. На мой вопрос Е. А. Негину: „Кто будет готовить?“ — последовал ответ: „Готовьте сами, а офицеры пусть посмотрят“. Мы за полдня подготовили к боевому применению две бомбы. Офицеры жались по углам и, видимо, очень боялись радиации. Однако вечером получили указание, что сброс боевых бомб из боезапаса отменяется. На сей раз перевод подготовленных к применению ядерных боеприпасов в пониженную степень готовности выполнял боевой офицерский расчет ремонтно-технической базы ВВС. Я смотрел, как они работают, и мне стало просто не по себе. Видимо, техника безопасности их так запугала, что разряжавший заряд майор буквально весь трясся, холодный пот стекал по его лицу, руки дрожали, я боялся, что он может уронить детонаторы, но все, к счастью, обошлось. Я потом говорил генералу Сажи ну (начальнику 6-го Управления ВВС), что в учебном центре явно перестарались инструкторы-преподаватели в части опасений по технике безопасности»[117].

По окончании испытаний был заказан большой самолет Ил-18, который и доставил всех в Москву. У трапа испытателей встретила делегация, во главе которой были директор института Б. Г. Музруков и первый секретарь горкома партии А. С. Силкин. Всем пожимали руки, благодарили. Правда, испытателей подобными торжествами баловали нечасто.

В начале 1962 года в центральных газетах появились статьи об испытателях, а в «Правде» была напечатана маленькая заметка «Награды героям атома»:

«За большие заслуги, достигнутые в развитии атомной промышленности, науки и техники, разработке, совершенствовании и испытании новых образцов мощного термоядерного оружия, Президиум Верховного Совета СССР наградил особо отличившихся работников — дважды Героев Социалистического Труда — третьей золотой медалью „Серп и Молот“, присвоил звания „Герой Советского Союза“ группе офицеров ракетных войск и авиации, звания „Герой Социалистического Труда“ — 26 ведущим конструкторам, ученым, инженерам и рабочим, наградил орденами и медалями СССР более 7 тысяч рабочих, конструкторов, ученых, руководящих, инженерно-технических работников и военнослужащих Ракетных войск, Военно-воздушных сил и Военно-морского флота, наградил орденом Ленина ряд научно-исследовательских и проектных институтов и заводов. За особые заслуги при выполнении задания партии и правительства по разработке и совершенствованию термоядерного оружия и успехи в развитии атомной науки и техники Совет министров Союза ССР объявил благодарность группе ведущих ученых и конструкторов — Героев Социалистического Труда, лауреатов Ленинской премии». И лишь только в городе смогли узнать фамилии награжденных. А. Д. Сахаров получил третью звезду героя, Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович — уже трижды Герои Социалистического Труда — получили персональные благодарности Правительства СССР. Десятерым присвоено звание «Герой Социалистического Труда». Десятки человек получили звания лауреатов Ленинской премии. В числе прочих получил свой первый орден — орден Трудового Красного Знамени — А. В. Веселовский, который ему вручил первый начальник объекта, заместитель министра средмаша генерал-лейтенант Павел Михайлович Зернов. Из фонда начальника объекта Б. Г. Музрукова награжденному была выделена «Волга М-21» (конечно, за наличный расчет!).

У испытателей особенно ярко проявлялись черты и стиль поведения, присущие старшему и среднему поколению Арзамаса-16. Ответственность ли тому причиной, повседневный риск или общение с руководством, трудно сказать. Никогда поэтому не было препирательств типа «а что я за это буду иметь?». Надо — значит, надо! Самоотверженность и чувство долга вовсе не вбивались страхом, они вырабатывались, воспитывались. «Раньше думай о Родине, а потом о себе!» — это о них. А. Веселовский вспоминал, как в 1961 году жена просила его из командировки приехать к больному сыну. В ответ на просьбу отпустить руководитель испытаний «Н. И. Павлов спокойно сказал: „Я понимаю ваше состояние и ваше стремление помочь больному сынишке. Но давайте проанализируем, чем вы можете помочь? Сына положили в инфекционное отделение больницы, доступ туда закрыт, общение через стекло только расстроит ребенка еще больше. Конечно, жене будет полегче. А здесь вы нужны, так как темп работ будет еще больше, чем прежде. Я не могу вам запретить отъезд, но я прошу вас остаться. О состоянии здоровья вашего сына буду регулярно узнавать по ВЧ-связи“. Поняв, что я действительно нужен, что, безусловно, польстило моему самолюбию, ушел с тяжелым чувством неисполненного долга отца к маленькому сыну. В коридоре меня догнал Е. А. Негин: „Я понимаю твои переживания, у меня самого жена в Москве на операции, а я вот здесь и уехать не могу“»[118].

На испытаниях, где всегда была высокая концентрация высокого начальства и профессионалов сборщиков и испытателей, не занимающих высоких административных должностей, складывались несколько своеобразные отношения в целом. Во-первых, это в значительной степени зависело от стиля отношений по производственной вертикали. Большинство руководителей, даже очень высокого ранга, вплоть до министра, никогда не подчеркивали своего положения, это создавало доверительные отношения, когда можно было обратиться со своими заботами и нуждами к руководству. Интересно, что в словарном разнообразии мемуарной литературы испытателей я почти не встречал термина «начальство». Вместо этого использовался другой — «старший товарищ». Конечно, характеры были разные, и переделывать себя многие не хотели, привычка — вторая натура. Однако достоинство настоящего профессионала ценилось высоко.

Был такой эпизод. Во время испытаний модернизированной Р-12 на полигон приехал первый заместитель начальника Главного управления ракетного вооружения Министерства обороны генерал-лейтенант А. С. Мрыкин. Очень вспыльчивый, излишне эмоциональный человек, который не стеснялся в выражениях и раздаче наказаний. На полигоне среди офицеров появилось выражение: «Получил втык в один МРЫК», то есть с погон «полетела» одна звезда. Его очень боялись, так как можно было попасть «под горячую руку» и незаслуженно пострадать.

При подготовке к старту ракеты предусматривалось подключение системы ее аварийного подрыва к автоматике боевой части при аномальном полете. Эту операцию выполнял молодой инженер из Арзамаса-16 Слава Гришин. Он прибыл на стартовую позицию по графику, однако у ракетчиков что-то не ладилось, поэтому прождав, он уехал с согласия руководителя подготовки пообедать. На старт пожаловал Мрыкин: «В чем задержка?» Полигонный полковник ответил не моргнув глазом: «Да вот, представителя Минсредмаша нет, уехал обедать, до сих пор ждем». Генерал багровеет, и… в это время подъезжает Гришин. Мрыкин с места в карьер — и многоэтажным матом на молодого специалиста. Слава сначала оторопел, потом снял очки, протер и голосом, перекрывшим генеральский рык, заорал: «Товарищ генерал, я не хуже вас орать умею!!!» Генерал удивленно смолк И Гришин уже спокойно все объяснил. Генерал развернулся, и теперь поток «площадного красноречия» обрушился на офицеров. Зато потом, когда в очередной раз на стартовую площадку приезжал Мрыкин, всегда повторялось следующее приветствие: всем общий кивок и персональное рукопожатие: «Здравствуйте, товарищ Гришин!»

Любая работа невозможна без осечек. Предвидеть все не в состоянии самые высокие профессионалы. Аварийная ситуация возникает порой из безобидных обстоятельств. Неприятные минуты переживали и испытатели ВНИИЭФ. Из опыта Веселовского, Турчина, Негина таких случаев предостаточно. Вот один из них. Для измерения времени, необходимого для установки задержки блока автоматики, использовался осциллографический измеритель времени ИВ-22, этакий габаритный приборчик весом в 180 килограммов на рояльных колесах, с вертикально расположенной большой катодной трубкой, на анод которой подавалось напряжение в 15 киловольт (почти как в черно-белом телевизоре). Прибор был довольно сложным и капризным. Один ИВ-22 вышел из строя, срочно поставили второй, а в первом открыли заднюю стенку, и Виктор Павлович Евланов, испытатель-электронщик, потихонечку приводил его в порядок прямо в сборочном зале по другую сторону от изделия, чтобы не мешать контрольному циклу. Для защиты исполнителя от поражения электротоком в осциллографе были сделаны две блокировки. Евланов возился, когда осциллограф находился под напряжением. Его позвали на проведение контрольного цикла, он открыл дверцу, уверенный, что напряжение снято, но выключатель не сработал. В результате мощные остеклованные проволочные резисторы нагрелись в плексигласовом корпусе высоковольтного блока настолько, что плекс загорелся. Представьте себе, идет проверка сверхсекретного изделия, а в полутора метрах от него из осциллографа вырывается яркий сноп пламени. Все настолько шокированы, что никто не догадался воспользоваться углекислотным огнетушителем. Огромный осциллограф в 180 килограммов, как игрушку, выкатили в тамбур, где вылили на него тазик с водой, который стоял у бачка для питьевой воды. Пожар был потушен, но затем пришлось пережить весьма неприятный разговор с представителями КГБ и написать подробные письменные объяснения.

С работниками Комитета госбезопасности испытателям приходилось иметь дело, и не раз. На одном из изделий, доставленных на испытания, теоретики решили сместить центральное ядро водородного заряда на 5 миллиметров вдоль продольной оси (на основании уточненных расчетных данных). На полигон прибыли самолетом новые детали заряда, бригада сборщиков заряда и технические контролеры. Отстыковав хвостовую часть бомбы, повернули (с помощью поворотного устройства сборочного стенда) основной корпус бомбы в вертикальное положение, извлекли заряд. Водородный блок разобрали полностью, провели замену внутренних деталей, повторно собрали его и вмонтировали в корпус бомбы.

При перекладке основной части корпуса на тележку МАЗ-5236 (для подвески под самолет) допустили небольшую неточность: ложементы тележки сместили относительно риски на корпусе бомбы на 15–20 миллиметров назад (то есть эта часть бомбы оказалась подвинутой вперед относительно тележки), на что никто и внимания не обратил. Изделие проверили, снарядили электродетонаторами, стали подводить хвостовую часть (на роликах в направляющих тележки), и вдруг хвост бомбы вместе с кареткой на роликах проваливается в пазы направляющих и падает на бетонный пол с высоты 25–30 сантиметров. И это с изделием, готовым к испытанию, сроки которого уже утверждены на самом верху.

В подобных ситуациях ответственность на себя брали руководители. Риск, как правило, присутствовал, но принимаемое решение основывалось на высоком профессиональном опыте. Так и на этот раз Евгений Аркадьевич Негин, осмотрев царапину на трубопроводе заряда, заявил: «Заряд к испытаниям готов». Комплексная проверка подтвердила работоспособность системы автоматики, и изделие было благополучно испытано. Но с представителями КГБ все-таки состоялись беседы, на которых был рассмотрен вариант: не сознательно ли это было подстроено?[119]

Еще произошел печальный случай при испытании заряда увеличенной мощности, когда при отстыковке хвостовой части бомбы, по недосмотру сборщиков, надорвали высоковольтный переходник, подающий высоковольтный импульс на электродетонаторы (в отличие от остальных конструкций он сразу был закреплен на отсоединяемой хвостовой части). После анализа повреждения составили техническое задание на ремонт: пропаять центральный провод и оплетку с наложением большого слоя изолирующей тефлоновой ленты, после чего, «позаимствовав» из измерителя времени ИВ-22 высокое напряжение в 15 киловольт, провести испытания на электропрочность, мегаомметром на 2,5 киловольта проверить сопротивление изоляции. Выполнив ремонт, отправили изделие на испытания. Испытания прошли успешно, но в КГБ снова пришлось писать объяснения.

В совершенствовании зарядов ученые Арзамаса-16 испытывали конкуренцию со стороны коллег из родственного города в Челябинской области (НИИ-1011). Соперничество порой рождало торопливость. К сожалению, некоторые нововведения в проектировании термоядерных зарядов в НИИ-1011 не всегда себя оправдывали, случались и проколы. Остряки-испытатели шутили: «Ну, что там у вас, опять заледенело, не забабахало?» Шутка не была столь уж безобидной. Дело в том, что директором НИИ-1011 назначили тогда бывшего арзамасца газодинамика Бориса Николаевича Леденева, а научным руководителем — академика Евгения Ивановича Забабахина, тоже бывшего сотрудника КБ-11. Главным конструктором КБ-1 (спецзарядов) был молодой и энергичный Борис Васильевич Литвинов, сделавший головокружительную карьеру: из заместителя начальника лаборатории газодинамического отделения КБ-11 — сразу в главные конструкторы. Понимая, что новому институту, безусловно, нужна поддержка, руководство МСМ проводило политику приоритетных испытаний зарядов-аналогов (по мощности взрыва) разработки НИИ-1011. Руководству Арзамаса-16 не всегда это нравилось, однако существование второго ядерного центра в СССР надо было оправдывать.

К тому же соперничество подхлестывало. Два института одновременно разрабатывали очень мощный заряд для нового ракетного комплекса академика М. К. Янгеля, который американцы потом называли «Сатаной». В НИИ-1011 был испытан этот мощный заряд, получен положительный результат, правда, на 10 процентов ниже требуемого в техническом задании номинала по мощности, кроме того, он оказался тяжелее и дороже разработанного в Сарове.

Для испытания заряда в Арзамасе-16 отработали новую парашютную систему и произвели сброс контрольного изделия-аналога. Но сброс боевого изделия был задержан в основном по политическим соображениям: во-первых, надо было отдать приоритет институту-дублеру, во-вторых, Скандинавские страны возмущались повышением уровня радиации в бассейне Баренцева моря, и академик А. Д. Сахаров обратился с письмом к руководству страны с просьбой о сокращении количества ядерных испытаний в целях уменьшения радиационных поясов над Землей. Е. А. Негин при поддержке Н. И. Павлова по ВЧ-связи доказывал, что изготовленное изделие надо испытать. Дебаты продолжались двое суток, и Е. А. Негин убедил руководство в необходимости испытаний, которые и были оперативно проведены.

Испытания подтвердили, что заряд, разработанный в А-16, превзошел требуемую мощность и по остальным параметрам оказался лучше, чем у коллег. В серийное производство был принят этот вариант. Однако другой заряд, тоже солидной мощности, был принят к серийному изготовлению от конкурентов.

Итоги испытаний 1962 года главный конструктор Е. А. Негин характеризовал довольно критично: «Заряды мы делать не разучились, но ничему новому не научились».

К техническим и бытовым трудностям добавлялись проблемы, которые возникали на полигонах в связи с визитами самого высокого начальства. В 1963 году испытатели из Арзамаса-16 работали на полигоне Капустин Яр. Созданный в 1947 году как ракетный, этот полигон дал старт ракете Р-5М, которая унесла на расстояние 1200 километров отделяемую боеголовку с атомным зарядом саровского производства с поэтическим названием «Татьяна». К этому времени привычные бытовые условия (примерно одного уровня комфортности с ранее описанными) явно не способствовали жизненному разнообразию.

И вдруг — одно мероприятие за другим. Началось с того, что ввели «жесткий пропускной режим», затем были перекрыты бетонные дороги, разрешено ездить лишь по грунтовым, где машины поднимали тучи рыжей пыли. Недоумевали и возмущались. Когда же в городке побелили все деревья, а бетонку на всем полигоне солдаты стали мыть мочалками с мылом, а это не менее сотни километров; пожухлые травы вдоль дороги красили зеленой нитроэмалью из краскопультов, просочился слух, что едет Н. С. Хрущев. У площадок покрасили заборы, дорожки обложили кирпичом и побелили их известью. Рядом с КПП сделали круглую «клумбу» из песка, белыми камешками выложили «голубя мира». Приехал замполит, посмотрел, сказал, что армия — не богадельня, и заставил переделать «голубя» на красную звезду с серпом и молотом.

Никита Сергеевич пожаловал на полигон с большой свитой. На площадке у специально построенной трибуны была продемонстрирована новая военная техника, которая после парада выезжала на огневую позицию, где и было проведено несколько пусков. Не все прошло гладко: при пуске крупного осколочно-фугасного реактивного снаряда «Коршун» произошел отказ. А когда доложили, что система пуска отказала, снаряд вдруг сорвался с места и полетел, что вызвало взрыв смеха высоких гостей. Посетил Никита Сергеевич площадку, где была организована выставка ядерных боеприпасов. При посещении вышла заминка: Н. С. Хрущева и его помощника пропустили, а остальных «тормознули», чем вызвали большое неудовольствие. Пояснения Н. С. Хрущеву давал С. Г. Кочарянц. Никита Сергеевич очень удивился, что «армяне» сумели проникнуть в «святая святых», но докладом остался доволен.

Вообще, народ на полигонах работал самый интернациональный. Истории, связанные с большим фамильным выбором в России, не один раз позволяли улыбнуться испытателям в тяжелых условиях не столь уж разнообразных будней. Один интересный эпизод тех времен. На полигон прибыла группа аналитиков во главе с молодым, очень эрудированным специалистом Генрихом Федоровичем Королем. После пуска аналитики уселись в комнате вычислительного центра полигона и углубились в исследование записей телеметрической аппаратуры. Раздается телефонный звонок, Генрих Федорович снимает трубку и представляется: «Слушаю, Король». — «Какой еще король?» — «Генрих!» На противоположном конце со злостью бросают трубку. Снова звонок, диалог повторяется. Спустя несколько минут появляется подполковник с повязкой на руке «Дежурный по управлению» с вопросом: «Кто из вас хулиганил по телефону, генерал-полковнику Вознюку представился каким-то королем Генрихом? Мне приказано хулигана выявить, в 24 часа удалить без права посещения полигона!» Улыбнувшись, Генрих Федорович достал пропуск, продемонстрировав, что он и есть самый настоящий Король. Подполковник смущенно попросил прощения, откозырял и удалился.

В другой раз после пуска «Пионера-3» в столовой, где на каждый стол начальником экспедиции Б. А. Фейгиным было поставлено по бутылке водки (за наличный расчет) на четверых, чтобы «отметить успех», бывший полковник Ракетных войск, ставший заместителем начальника испытательного отделения одного из институтов Геннадий Алексеевич Солнцев поинтересовался здоровьем С. Г. Кочарянца. Ему ответили, что ему уже 73 года, поэтому, естественно, возраст сказывается. В разговор вступил Фейгин: «Конечно, старый, ведь у него даже зять — совсем старик!» Арзамасцы удивились: «Какой зять? У него три сына!» — «Да вот месяц назад сюда приезжал, звонил мне и представился зятем Кочарянца. Я ему свою „Волгу“ дал». Все сразу всё поняли: «Так это был наш хозяйственник Зятев, видимо, он представился как „Зятев от Кочарянца“, ведь у вас есть начальник отдела Женихов, а у нас — Зятев!» Все хохотали[120].

С первым пуском «Пионера-3» связан не один анекдотичный случай. На полигон приехал новый главнокомандующий РВСН генерал армии Максимов, который должен был присутствовать в бункере стартовой площадки. Эффект присутствия высокого начальства сработал и на этот раз… По команде «Ракету к бою. Пуск!» майор нажал на кнопку «Пуск» и застыл в этом положении как статуя (хотя должен был нажать и отпустить кнопку). А далее идет репортаж; «Сброс схемы», затем подается, естественно, команда телеметристам и киносъемщикам: «Снять протяжку»… Ситуацию сразу оценил генеральный конструктор А. Д. Надирадзе и, не дав ей развиться, скомандовал по-генеральски: «Отставить! Повторно нажать и отпустить кнопку „Пуск“!» К счастью, ракета пошла, головная часть «пришла в малый квадрат» на цель.

На следующий день председатель госкомиссии — первый заместитель начальника ГУРВО генерал-лейтенант А. Ф. Фунтиков (на самом деле он 190 сантиметров роста и примерно 120–130 килограммов веса!) вопрошает: «Генерал Желтаков, кто у тебя за пультом пуска сидел?» — «Инженер-майор такой-то». — «Он что, церковно-приходскую школу кончал?» — «Никак нет, академию имени Дзержинского». — «Так он что, не мог прочесть: „нажать и отпустить“? Я понимаю, что присутствие высокого начальства вызывает у кого эмоции, у кого поллюции…» Далее все потонуло в хохоте, инцидент был исчерпан[121].

Не всегда инциденты заканчивались столь безобидно. При первом пуске одного из ракетных комплексов, поскольку сразу два высоких начальника в Москве хотели иметь прямую трансляцию пуска, установили два канала связи. По ЗАС (засекречивающей аппаратуре связи) докладывали первому заместителю главкома РВСН генерал-полковнику Ю. А. Яшину, а по ВЧ-связи начальнику ГУРВО генерал-лейтенанту А. А. Ряжских. По первому телефону шла общая трансляция, та, что была на командном пункте, а на вторую линию посадили начальника отдела анализа, полковника Минченю, который для четкости доклада взял заранее отпечатанную шпаргалку и, глядя на секундомер, бодро читал. Пуск был неудачный, ракета упала (примерно в трех километрах от одного из измерительных пунктов, о чем тотчас же доложили), но Минченя по своему каналу продолжал все так же четко докладывать по шпаргалке. Получился явный конфуз. Генерал А. А. Ряжских шуток, тем более таких, явно не любил. Минченя стал полковником в запасе.

Вообще, процесс разработки, отработки и особенно завершающий этап — летные испытания нового ракетного комплекса — является весьма сложным процессом, в котором участвуют до сотни различных организаций из разных министерств и ведомств, которыми надо руководить в течение трех — пяти лет как большим симфоническим оркестром. Роль дирижера в начальной стадии играет головная организация по проектированию комплекса, ближе к завершающему этапу и в процессе полигонных испытаний — совет главных конструкторов, собираемый по инициативе головной организации; и, наконец, в процессе проведения испытаний — государственная комиссия, назначенная постановлением (решением) правительства, состоящая из 25–40 человек и имеющая широкие полномочия.

Капустин Яр явился школой для последующих ракетных полигонов: Байконура, Плесецка, Эмбы, Балхаша и других. В ходе процесса разоружения знаменитый полигон (орденов Боевого Красного Знамени и Красной Звезды), давший путевку в жизнь многим современным ракетным комплексам, стал для многих своих детей также и могильником.

Под действие договора между СССР и США о ликвидации ракет средней и меньшей дальности попадали американские «Першинг-2», «Першинг-1 А». СССР, со своей стороны, обязался уничтожить ракетные комплексы СС-4, СС-5, СС-20, а также СС-12 и СС-23. Подлежали уничтожению и пусковые установки. Договор был явно асимметричным. США должны были уничтожить 689 ракет средней дальности, СССР — 826 (да еще с РГЧ!), американцы — 282 пусковые установки, СССР — 608. США обязались ликвидировать 170 ракет меньшей дальности, СССР — 926, США — одну пусковую установку, СССР — 237!

В 1989 году, в соответствии с договором о ликвидации РСД и РМД, на полигоне было уничтожено методом подрыва 630 ракет и 72 ракеты с боевых позиций РВСН методом пуска (без ввода полетного задания), что приводило к самовыгоранию топлива в двигателях. Работами по ликвидации руководил начальник полигона — генерал-лейтенант Н. В. Мазяркин. Контроль за уничтожением ракетного могущества СССР осуществляли заокеанские контролеры-наблюдатели, для которых в семи километрах от поля кладбища был устроен наблюдательный пункт, развернуты снятые с подвижного шасси машина-общежитие (с прекрасными купейными помещениями) и машина-столовая (с недельным запасом продовольствия и ионированной питьевой воды), заимствованные из состава РК «Пионер». Люди, которые учили эти ракеты летать, вынуждены были видеть их гибель. Действительно, все, как у Н. В. Гоголя: «Я тебя породил, я тебя и убью!» Очевидцы записали затем свои чувства. «Фантастическое кладбище подорванных 630 ракет. Кругом воронки от мощных взрывов, многие заполнены водой, повсюду останки стенок корпусов и сопловых блоков двигателей, транспортно-пусковых контейнеров, куски несгоревшего и наполовину разложившегося топлива, которые при поджигании спустя пять лет ярко сгорали. Вместе с ракетами погибли сотни, а может, и тысячи килограммов молибдена, ванадия, нержавейки, редкоземельных элементов и многие килограммы золота и серебра. Наша русская расточительность придумала из обломков ракет сделать только сувенирные зажигалки и продавать их по 5 долларов за штуку иностранцам, тогда как было загублено добра на многие миллионы (если не миллиарды) долларов.

Двадцать ракет были подготовлены к уничтожению пусками в один день: залпово и с малыми интервалами. Американские генералы были поражены: все ракеты ушли; зрелище было потрясающее, голливудские „Звездные войны“»[122].

В свое время после сотого пуска ракеты «Пионер» изготовили памятные значки: на маленьком прямоугольнике изображен инверсионный след от взлетающей ракеты, сбоку разместился цветущий тюльпан и внизу — число «100». Испытатели, обладатели такого знака, очень гордятся им. Есть и знак с числом «200». Да! Был и двухсотый пуск, но это с учетом пусков на уничтожение. Они тоже хранятся в семейных архивах, но ветераны не спешат их демонстрировать.

Примечательно, но под шумок, совершенно непонятно для специалистов, было приказано уничтожить и совершенно новый оперативный ракетный комплекс «Ока», который под договор вовсе не подходил (максимальная дальность — до 400 километров, а по договору уничтожались ракеты с дальностью 500 километров и более). И этот ракетный комплекс лег на весы комитета по Нобелевской премии для миротворца М. Горбачева.

Многое связывало испытателей Арзамаса-16 с полигоном «Байконур». Название это появилось позднее, а сначала он, как и все полигоны, имел номерное обозначение. Официально полигон именовался НИИП-5 (Научно-исследовательский испытательный полигон № 5 Министерства обороны). Создан он был для летной отработки дальних ракет, чего не мог обеспечить «Капустин Яр». Место для старта ракет выбрали на юго-западе Казахстана в районе железнодорожных станций Тюра-Там и Джусалы, в степной и полустепной зонах, примыкающих с севера к пустыне Кызыл-Кум. На красных глинах и солончаках трава росла только в апреле — мае (в это время цвели дикие тюльпаны), далее оставались верблюжья колючка, перекати-поле, колючий кустарник тамариск. Даже саксаулы здесь уже не росли. Летом жара достигала 42–45 градусов Цельсия в тени, особенно при суховее с Кызыл-Кума, а зимой температура опускалась ниже минус 30 градусов, нередки были сильные ветры и метели. Население здесь практически не проживало. Для финиша был выбран район на Камчатке, недалеко от сопки Ключевской. Место для жилой площадки (опять «десятки», в дальнейшем — города Ленинска) было выбрано на правом берегу Сырдарьи, что хоть как-то скрашивало суровые природные условия. Сам поселок Байконур размещался примерно в 500 километрах на северо-восток от полигона.

Рабочая площадка № 2 расположилась от жилой зоны примерно в 50 километрах, по соседству разместилась площадка для «головастиков» (так называли испытателей и представителей министерства), и рядом стартовая позиция, та самая, которую миллионы телезрителей позднее видели на экранах телевизоров при космических стартах. Впоследствии для аналогичных стартов была построена еще и площадка № 32. На «двойке» была организована и жилая зона — двухэтажные гостиницы (королёвские «люксы»), где зимой на первом этаже ночью замерзала вода в графинах. Сбоку построили четыре финских домика, в одном из которых постоянно проживал С. П. Королев. Отдельно стояла столовая, славившаяся часовыми обеденными очередями; руководство, во главе с Главным, обедало в отдельной столовой, куда пускали по пропускам, выданным начальником королёвской экспедиции. Будущий космодром постепенно расширялся: для ОКБ М. К Янгеля и В. Н. Челомея были построены жилые площадки № 43 и № 95, зоны стартовых площадок Расстояния между ними были немалые: от 40 до 80–90 километров.

Все делалось основательно, для «большого» космоса. Были построены внушительных размеров жилая площадка и огромнейший МИК (монтажно-испытательный корпус), под крышей которого могли свободно уместиться три футбольных поля: там производилась сборка огромнейшей ракеты-лунника «Н-1», стартовый вес которой составлял 3 тысячи тонн, диаметр у основания — 12 метров и высота — 105,5 метра, что позволило выводить в космос до 100 тонн полезного груза. Потом были построены идеальный аэродром для посадки «Бурана» (нашего советского «Шаттла»), стартовая позиция для гигантской «Энергии». Вообще, первоначально развитие полигона «Байконур» было связано с разработками ракеты Р-7 (Р-7А) С. П. Королева. Испытания боевых ракет с пуском по Камчатке и впервые в «Акваторию» (на предельную дальность в Тихий океан) предполагались в декабре 1959-го — июне 1960 года. Далее намечались испытания ракеты Р-9А (более миниатюрной, по такой же дальности, как и Р-7А) с апреля 1961-го по июнь 1962 года с одним боевым блоком, а потом с июля 1962-го по январь 1964 года — с другим, более мощным блоком. Обе эти ракеты с термоядерными головками разработки ВНИИЭФ были приняты на вооружение и добросовестно отстояли на боевом дежурстве гарантийный срок. Правда, традиционно они «работали» на спирте и жидком кислороде, что для армии было и неудобно, и хлопотно: кислородные заводы должны постоянно работать, а этиловый спирт имел свойство «испаряться».

С развитием ракетной техники ОКБ-586 (главный конструктор — М. К. Янгель) военная тематика у С. П. Королева потихоньку отмерла, благо все силы пошли на освоение космоса, где были достигнуты большие успехи. Военные остряки на полигоне шутили: «Королев работает на ТАСС, Янгель — на нас, а Челомей — в унитаз!» Шутка не очень-то лестная для последнего, хотя в какой-то мере соответствовала действительности, но у академика В. Н. Челомея заместителем работал Сергей Никитович Хрущев, и ему многое прощалось. (Справедливости ради следует отметить, что в дальнейшем появились челомеевские боевые ракеты, УР-100 и тяжелая космическая ракета «Протон», хорошо оцененные испытателями[123].)

М. К. Янгель дал путевку в жизнь межконтинентальной баллистической ракете Р-16 (без спирта и жидкого кислорода, которые упорно применял С. П. Королев). К сожалению, отработка этой ракеты на Байконуре связана с большой трагедией. Пуски стратегических ракет зачастую приурочивались к политическим событиям. В этот раз таким событием был визит Никиты Сергеевича в Болгарию. Когда ракета была уже заправлена компонентами топлива, при проверке на старте выявилась неисправность одного из приборов системы управления. По требованиям техники безопасности надо было слить компоненты топлива, увезти ракету на техническую позицию, заменить прибор, повторить проверку и только при положительном результате повторно доставить ракету на стартовую позицию! Однако нельзя исключить, что памятуя о визите Хрущева, многоопытный маршал артиллерии Митрофан Иванович Неделин решил заменить прибор на старте (не сливая топлива) и провести проверку.

Маршал лично контролировал ход работ, поэтому он сам, вся госкомиссия и представители различных «фирм» вместе с работниками полигона находились вблизи ракеты. После замены прибора началась проверка, самопроизвольно запускается маршевый двигатель 2-й ступени (прибор системы управления ракетой был недоработан), который прожигает 1-ю ступень. Разливается более 100 тонн горючей смеси с температурой пламени около 3 тысяч градусов Цельсия — море огня, поглотившее более 100 человек. Сам М. К. Янгель и главный конструктор систем управления В. И. Кузнецов вышли покурить за пределы стартовой площадки (заповедь полигонов: на стартовой позиции курить и иметь при себе спички категорически запрещается) и по чистой случайности избежали смертельной опасности. Правда, пытаясь спасти кого-то, обожгли себе руки. В огне погибли два заместителя Янгеля — Л. А. Берлин и В. А Концевой, заместитель министра общемаша Л. А. Гришин, заместитель главного конструктора системы управления Б. М. Коноплев, заместитель главного конструктора двигательных установок Г. Ф. Фирсов, главный конструктор старта «Капустинский», заместитель начальника полигона В. И. Носов, начальник 1-го Управления полигона Е. И. Осташев, начальник 2-го Управления полигона Р. М. Григорьянц.

М. К. Янгель докладывал в ЦК КПСС: «В 18.45 по местному времени, за 30 минут до пуска ракеты Р-16, на заключительной операции при подготовке к пуску произошел пожар, вызвавший разрушение баков с компонентами топлива. В результате случившегося имеются жертвы до ста и более человек. В том числе со смертельным исходом несколько десятков человек. Главный маршал артиллерии М. И. Неделин находился на площадке испытаний. Сейчас его разыскивают. Прошу срочной медицинской помощи пострадавшим от ожогов огнем и азотной кислоты. Янгель»[124].

Количество погибших определили по номеркам, отсутствовавшим на доске контроля стартовой позиции (выдавались они по спискам). Рассказывали, что маршала М. И. Неделина идентифицировали по оплавившейся маршальской звезде на обгоревшем погоне.

Эта трагедия произошла 24 октября 1960 года, а ровно через три года — 24 октября 1963 года — случился пожар в шахтной пусковой установке, где сгорело десять человек. По решению, подписанному председателем Совета министров А. Н. Косыгиным, 24 октября с тех пор на Байконуре — нерабочий день, «день поминовения погибших».

Среди пострадавших, но спасшихся оказался начальник полигона, генерал-майор К. В. Герчик. Позднее он стал генерал-лейтенантом, стройный, подтянутый, только шрамы от многочисленных косметических операций на лице свидетельствовали о той страшной трагедии, да еще залеченный отек легких от четырехокиси азота (одного из компонентов ракетного топлива). После этих трагедий технику безопасности на полигоне «Байконур» возвели в абсолют.

На полигон прибыл новый главнокомандующий РВСН, Маршал Советского Союза К. С. Москаленко, который наблюдал с НП (наблюдательного пункта) следующий пуск ракеты Р-16, к несчастью, оказавшийся тоже неудачным. Ракета поднялась и вдруг развернулась в сторону наблюдательного пункта. Адъютант маршала, могучий полковник, схватив щуплого начальника, как котенка, мгновенно оказался внутри мощного блиндажа. Ракета упала примерно в двух километрах от наблюдательного пункта и взорвалась.

Дальнейшие испытания пошли более удачно, и о тех трагических событиях стали вспоминать как о страшном сне. Ракета летать «научилась» и уже в 1963 году была принята на вооружение РВСН.

Кстати, испытатели порой становились невольными жертвами отношений соперничества между конструкторскими организациями. Скажем, в «королёвской» гостинице на «двойке», когда отрабатывали заряды на ракетах М. К. Янгеля, отношение было порой настолько негостеприимным, что приходилось перебираться на другую площадку.

Пуски межконтинентальных баллистических ракет (МБР) — дело сложное в организационном плане. Задействуется большое количество измерительных (оптических, радиолокационных, телеметрических) приемных пунктов на старте, финише, по трассе полета, вся их работа синхронизируется службой единого времени (СЕВ). Отчуждаются значительные территории, часто с необходимостью отселения жителей и отгона домашнего скота на время пуска. Возникает необходимость обеспечить функционирование всех служб внешнетраекторных измерений активного участка траектории и априорного прогнозирования точки падения боевого блока и еще более сложного — пассивного участка траектории. В районе падения нужно обеспечить запись быстроменяющихся (микросекундных) процессов, оценивающих работу системы автоматики ББ на атмосферном приземном участке, вплоть до встречи ББ с преградой («втыке» в грунт). Для этого надо было заранее поднять самолеты с регистрирующей аппаратурой (РТС) на бортах, установить барражирование, чтобы при этом была исключена опасность их «накрытия» блоком или остатками последней ступени. Словом, вся эта огромная система на территории в 12–14 тысяч километров должна была работать четко, синхронно, без сбоев, подчиняясь единой воле. А при стрельбе в акваторию Тихого океана, куда для регистрации важных параметров ББ выходила целая эскадра кораблей с вертолетами на борту и сверхдальняя связь осуществлялась по закрытым каналам через штаб Тихоокеанского флота, задача многократно усложнялась. Поэтому каждая неудача в пуске воспринималась как личная потеря чего-то дорогого, чему отдана часть своего здоровья, часть своей жизни.

Регистрация информации, особенно о быстропротекающих микросекундных процессах, в районе падения боевого блока была связана с большими трудностями. Во-первых, «боевые поля» располагались вдали от населенных пунктов, чтобы даже «промахи» ракетчиков не причинили ущерба местным жителям. Поэтому условия обитания для обслуживающего персонала были удручающими. Во-вторых, приемные пункты (или приемные антенны) располагались как можно ближе к месту падения для получения надежной, устойчивой связи; однако это грозило им возможным разрушением при попадании. В-третьих, блок, входящий в плотные слои атмосферы из космоса, почти достигал первой космической скорости, поэтому при «протыкании» атмосферы он сильно тормозился, что вызывало мощный нагрев и частичную утрату его теплозащитного покрытия, что в свою очередь порождало образование слоя плазмы вокруг блока, из-за чего терялась радиосвязь. В-четвертых, информацию о быстропротекающих процессах надо было передавать вплоть до «втыка» блока в землю, когда ни о каком «радиогоризонте» не могло быть и речи. В-пятых, наличие на полигоне радиолокационных средств, радиорелейных линий, радиостанций в КВ- и УКВ-диапазоне порождает огромное количество радиопомех, которые нужно отфильтровывать, чтобы не было наложений на полезную информацию. Все эти проблемы постепенно решались усовершенствованием бортовой и особенно приемно-регистрирующей аппаратуры, изготавливаемой собственными силами.

На Камчатке, кроме приемно-регистрирующих пунктов (ПРП) на самолетах (а для их работы обязательно нужна хорошая погода, так как крутом сопки), был введен в эксплуатацию экспериментальный наземный приемный пункт. Но пока не накопили статистику о надежности получения информации с наземного ПРП, представители института требовали на госкомиссии обязательного использования и самолетных приемно-регистрирующих пунктов. Это вызывало неудовольствие военных. А. Веселовский рассказал о следующем эпизоде: «Однажды после бурных дебатов на госкомиссии, где нас в очередной раз обвинили в консерватизме при проведении испытаний, секретарь госкомиссии пригласил А. А. Множинского и меня в кабинет к генерал-майору Ю. А. Яшину (впоследствии генерал армии, первый заместитель главнокомандующего Ракетными войсками и затем председатель гостехкомиссии СССР). Яшин познакомил нас с главным конструктором, Героем Социалистического Труда, академиком А. Ф. Богомоловым, который занимался разработкой радиотелеметрических систем, в том числе для космических станций на гео- и даже гелиоцентрических орбитах. Генерал в небрежно-барском тоне изрек: „Вы там за своей колючей проволокой закостенели, живете старым багажом, чуть ли не в прошлом веке, а вот люди работают! Ибо с помощью миниатюрной аппаратуры обеспечивают устойчивый прием информации с обратной стороны Земли, а вы всё самолеты требуете! Если сами не можете, напишите техническое задание (ТЗ), а ОКБ МЭИ вам конфетку сделает на договорных условиях“. Богомолов при такой рекламе снисходительно заявил, что после получения технического задания он в течение полугода уже предложит готовые конструкции. Мы не стали возражать такому авторитету и обещали сообщить своему главному конструктору С. Г. Кочарянцу. Через полтора месяца проект задания был отправлен в ОКБ МЭИ. Через полгода пришел ответ за подписью академика Богомолова, смысл которого сводился к тому, что такую аппаратуру создать не могут»[125].

Кстати, уместно вспомнить, что в 1980 году за разработку и внедрение телеметрического комплекса бортовых и наземных приборов группе ведущих специалистов ВНИИЭФ была присуждена Государственная премия СССР. Званий лауреатов были удостоены Н. И. Щаников, А. Д. Аметов, М. И. Данилов, Б. П. Коротких.

Совершенно ясно, что еще сложнее было получить испытательную информацию при пусках в акваторию Тихого океана. В предполагаемый район отправлялись специальные «эскадры» из трех кораблей (они же использовались и при космических пусках, особенно с космонавтами на борту), так называемые ТОГЭ (Тихоокеанская гидрографическая экспедиция). Вначале была ТОГЭ-4, укомплектованная тремя небольшими, переделанными из «угольщиков», каботажными кораблями «Сахалином», «Сучаном», «Сибирью». Лет через пять-восемь появилась ТОГЭ-5 с более современными кораблями: «Чажмой», «Чумиканом» и «Чукоткой». На каждом корабле были установлены регистрирующие приборы, а ретрансляторами служили «камовские» вертолеты, которые поднимались за час до прибытия «гостинца».

Районы падения боевых блоков (ББ) выбирались в акватории Тихого океана вдали от основных морских путей. Как правило, эти зоны Тихого океана оказывались и наиболее штормовыми, где и бывалым-то морякам было несладко, не говоря уже о «временных пассажирах». Корабли выходили из Петропавловска (Владивостока) за две-три недели до пусков. После прибытия на место уточняли свое положение по небесным светилам с помощью почти средневековых секстантов (точность привязки составляла ± 2 морских мили!), ставили буи-поплавки с километровым тросом, чтобы ветер и волны не сносили. Проводили генеральные репетиции и докладывали о готовности.

Сообщение ТАСС обязательно уведомляло, что «с такого по такое-то число в связи с отработкой в СССР новой баллистической ракеты квадрат с такими-то координатами закрывается и является опасным для прохождения кораблей». Это учитывалось всеми, кроме специальных американских судов. Они имели скорость, в два-три раза превышающую скорость советских кораблей, приходили в квадрат как по расписанию. Мешали работе, иногда подрезали буйки (они-то «привязывались» по спутникам связи во много раз точнее), поздравляли по громкой связи с советскими праздниками, сбрасывали с бортов самолетов подарки: сигареты с зажигалками.

Заблаговременно появлялись также американские самолеты-лаборатории «Орион», «Авакс», напоминающие фантастических ежей своими торчащими многочисленными антеннами разных фасонов и габаритов. После падения боевого блока в воду (его обязательно взрывали, чтобы американские акванавты не могли его потом извлечь), американцы стремительно направлялись к месту падения, брали тут же на анализ пробы воды, а затем, «по-дружески» попрощавшись, уходили восвояси, не забыв пригласить «к девочкам в Гонолулу».

В ТОГЭ многократно участвовал начальник отдела «эскашников» (так называли специалистов системы контроля — СК) Анатолий Андреевич Ганьжин, приехавший в город в 1956 году и проработавший на объекте более сорока лет. В эскадре он был одним из самых уважаемых людей, так как у него «только для работ» всегда была канистра спирта («для промывки электронной аппаратуры, чтобы импульсы не заблудились!»). А вообще, «эскашникам» доставалось — жили в районах падения боевых блоков: куда «Макар и телят не гонял» — на Северном Урале, севере Западной и Восточной Сибири, Камчатке по соседству с вечно дымящейся Ключевской сопкой.

При испытаниях ядерных зарядов на полигонах размещались в казематах, «по соседству» с эпицентром, вытаскивали после взрыва пленки (чтобы не засветились). Бытовые условия были явно не комфортные, но работы выполнялись всегда качественно.

Зигзаги судьбы таковы, что руками тех, кто создавал, осуществлялось и уничтожение созданного. Трудно оценить те психологические надломы, происходящие в душах людей. 24 октября 1990 года в штольне было проведено испытание ядерного заряда, которое стало последним в истории ядерных испытаний в СССР. Опыт готовился почти два года: еще в 1989 году был подготовлен и установлен в штольне заряд, возведен очень сложный комплекс герметизирующей забойки, приведены в готовность многочисленные системы физических измерений. Ждали «погоду», то есть подходящую ветровую обстановку. И вот нужный день настал, но… разрешение на работу из Москвы не получили. И еще трижды опыт откладывался, и каждый раз не по техническим или климатическим причинам.

Долго спорили депутаты Верховного Совета СССР, России, Архангельского областного совета давать или не давать разрешение на проведение ядерного взрыва на Новой Земле. Прекратить испытание опасно, ибо не имелось опыта консервации заряда в штольне, и последствия были непредсказуемы.

Однако буря человеческих страстей, возбужденных и радиофобией, и синдромом Чернобыля, и долгой борьбой вокруг закрытия Семипалатинского полигона, оказалась сильнее здравого смысла. Ядерный взрыв отсрочили до следующего года. Баталии вокруг разрешения на проведение опыта продолжались в течение всей первой половины 1990 года. Наконец согласились с тем, что испытание надо проводить. Этому способствовал тот факт, что заряд почти год лежал в условиях вечной мерзлоты и его дальнейшую работоспособность гарантировать было очень трудно.

Для испытателей снова Новая Земля, Маточкин Шар, трущобы-домики, облицованные белой жестью, с окнами, забитыми горбылем, чтобы не выдавил ветер и снег. Снова каши и сушеный картофель, тушенка и многое другое, до чертиков знакомое. Однако ранее была все-таки более цивильная жизнь на теплоходе «Буковина», где и размещались испытатели, теперь же у государства не хватало денег на его фрахт.

В сущности, работы проводились заново, раскопка приборных комплексов, настройка измерительных трактов и аппаратуры — эти операции испытатели выполняли, хотя и без особого энтузиазма, но, как всегда, тщательно и добротно. Веселовский подчеркивал: «Мы были вдохновлены одной целью-, завершить, наконец, работу и получить хорошие результаты. Чувство выполняемого долга перед Отчизной (хотя и громко звучит эта фраза) помогало нам жить и работать в неимоверно тяжелых природных и бытовых условиях».

Опять ждали погоды, но требования по погодным условиям были очень жесткими: газы, образующиеся при ядер-ном взрыве, не должны выходить за пределы полигона.

Накануне 24 октября местный метеоролог Александр Заброда, у которого, как шутили испытатели, «нет плохой погоды», дал «волчью клятву», что на завтрашний день по погоде будет все нормально, а на последующие дни благоприятную погоду он не гарантирует.

Но разрешение давала Москва (Гидрометцентр). Переговоры с Москвой вели руководители испытаний: начальник Главного управления Минсредмаша Георгий Александрович Цырков и начальник 12-го Главного управления Министерства обороны генерал-полковник Владимир Иванович Герасимов.

Утром 24 октября были проведены заключительные операции с аппаратурой. Разрешение из Москвы все не поступало. Наконец, примерно в 13.30 Гидрометцентр сообщил, что гарантирует необходимые погодные условия только до 18 часов московского времени. Руководители испытания колебались, ибо времени для окончательной подготовки взрыва почти не оставалось. Ответственность на себя взял В. П. Веселовский, гарантировавший, что испытатели через «не могу» проведут заключительные операции.

Ранее времени, установленного Москвой, прогремел взрыв, качнулась под ногами земля, и вздрогнула белая шапка горы. Камуфлет был полным и уровень радиации не превысил фона 10 микрорентген в час. «Что мы чувствовали после столь удачного взрыва (а он действительно был удачен во всех отношениях): прежде всего гордость и уважение к высокому профессионализму ученых, инженеров, конструкторов и испытателей, создавших изделие, которое, пролежав год в условиях вечной мерзлоты, выдержало все „прелести“ полярной зимы и сработало в расчетном режиме»[127].

Один из противников ядерных взрывов на Новой Земле депутат Воркутинского Совета народных депутатов Игорь Шпектор, побывав на штольне после взрыва, вынужден был заявить, что радиация для жизни и здоровья людей абсолютно не опасна.

Итак, дело, которое долго и трудно, несмотря ни на что, инженеры, ученые, испытатели делали каждый день и каждую ночь, завершилось успешно. Это были минуты гордости и печали.

Еще с древних времен люди боролись за воду: рыли каналы, сажали на их берегах деревья и кустарники для сохранения водных ресурсов. «Вода — это жизнь, это хлеб, это хлопок», — говорят казахи и другие народы Средней Азии.

Всегда манила мысль создать громадные водохранилища (5–10 миллионов кубометров), а потом использовать искусственно созданный запас воды в засушливое время года. В водохранилища доставлять воду по каналам. Но, во-первых, каждый канал стоит огромных денег, и, во-вторых, при существующей строительной технике процесс этот весьма длительный. Ученые просчитали варианты: самым дешевым оказался ядерный взрыв на выброс на какой-нибудь речушке. Правда, не очень ясно было, как радиоактивные вещества повлияют на чистоту воды. Заказчиками и участниками первого мирного взрыва, проведенного по постановлению правительства СССР и ЦК КПСС, были, как это не покажется странным, военные. Для эксперимента необходимо было разработать так называемый «чистый заряд». Заряд мощностью 140 килотонн тротилового эквивалента был разработан и изготовлен в Арзамасе-16.

Проработки проектировщиков показали, что надо проводить взрыв заряда в скважине на небольшой глубине. Для эксперимента выбрали недалеко от Семипалатинска малую речку Чаган, возле которой пробурили скважину. Целью эксперимента было улучшение условий для ведения скотоводства, ибо летом в этих местах исчезали все источники, где можно было бы напоить скот. Работы начались зимой, когда морозы достигали 40 градусов ниже нуля, а штормовые ветры грозили свалить буровую вышку, помешать опустить заряд на забой. Скважину пробурили на глубину 182 метра и диаметром почти метр. Рядом никаких подсобных сооружений не было. Все работы велись в юртах, в них же и жили. Руководителем работ был Д. А. Фишман. Как всегда, в строгие технические схемы вмешиваются самые что ни на есть обыденные и потому неожиданные обстоятельства. При проверке кабелей подрыва и контроля оказалось, что хлорвиниловую изоляцию съели мыши и закоротили их. Проложили заново, и чтобы избавиться от «мышиной возни», пропитали изоляцию нефтепродуктами.

Утром 15 января 1965 года произвели взрыв. Очевидцы подчеркивали необычность этого взрыва, его своеобразную красоту. «Поднимается огромный купол земли. Затем он как будто бы лопается в нескольких местах. Из него вырывается огненный столб раскаленных, светящихся газов — пламя различных цветов: красное, синее, желтое, голубое, черное… Образуется облако, которое идет вверх, а за ним с огромной площади земли поднимается столб пыли, земли, вырванные из глубины огромные глыбы гранитного камня… Все это движется, гонимое потоками ветра и поднимается все выше и выше… Летят огромные до 30–40 тонн камни, пыль, хлопья сгоревшей золы…»[128]

Да, эффект был потрясающий: более шести миллионов кубометров земли вырвал взрыв из ровной, как стол, степи. Воронка диаметром около 500 и глубиной до 100 метров стала первым в истории человечества водохранилищем, рожденным атомным взрывом, вернее умом и руками земных людей. До весны прорыли каналы, чтобы в воронку попали водные потоки. Эта работа была выполнена обычными бульдозерами и экскаваторами. Весной сюда устремилась вода и образовался водопад. «Вот и у нас появилась своя Ниагара», — шутили строители.

После окончания паводка образовались два водохранилища: одно — в самой воронке, а другое — перед бруствером. Они соединились каналом. Общая емкость малых «морей» достигла 20 миллионов кубометров.

Постоянно брались пробы воды, которые тщательно исследовались. Наконец признали воду пригодной к орошению и для водопоя скота, она была безвредна и для человека. Испытатели спокойно купались и ели рыбу: линей, сазанов, сорогу, карпов, которые со временем появились в водохранилище в больших количествах. И местное население стало поить табуны лошадей и отары овец водой из Чаганского озера. Были годы, когда кроме озера Чаган в этих местах летом воды вообще не оставалось. Однако в одно страшно засушливое лето И. Ф. Турчин и начальник полигона генерал-лейтенант Н. Н. Виноградов неожиданно оказались в роли «подопытных кроликов».

В своей книге И. Ф. Турчин так рассказал об этом: «Я в это время на полигоне № 2 в горах Дегелена с экспедицией проводил испытания изделий. Вдруг неожиданно к нам вертолетом прилетает начальник полигона генерал-лейтенант Н. Н. Виноградов и заявляет-. „Иван Федорович, звонил секретарь Семипалатинского обкома КПСС т. Карпенко, просил срочно прибыть в поселок Чаган“. — „Зачем?“ — спрашиваю. Оказывается, в этот засушливый год близлежащие к озеру колхозы, совхозы согнали весь свой скот: рогатый, лошадей, верблюдов, овец — в район озера Чаган. Таким образом, корма на полях совхоза поселка Чаган почти все были потравлены, вытоптаны. Между руководителями хозяйств возникли скандалы, доходившие до драк. Пошли жалобы в разные инстанции.

И вот кто-то пустил слух, что весь скот, который пьет воду из искусственного озера, заражен радиоактивностью. Поднялась паника, хотя полигон систематически контролировал радиационную обстановку воды в воронке и озере: все было нормально, о чем регулярно докладывали в обком КПСС. Но когда возникла сумятица, обкому не поверили. Все руководители этих совхозов и колхозов собрались в поселке Чаган и потребовали прибытия секретаря обкома и представителей создателей озера: „Вот вы поезжайте к людям и доказывайте, что вода чистая!“ Щекотливое дело… Но честь „фирмы“ надо защищать, тем более мы уже не раз купались в этом озере, ловили и ели рыбу. Заместителем по режиму в экспедиции был подполковник Ю. А. Ворошилов, берем его с собой и летим в Чаган.

Дело было весной — прекрасный, солнечный, теплый день. Подлетаем к поселку, видим, около него на зеленой лужайке толпа народа. Садимся, выходим, знакомимся. Секретарь обкома КПСС Карпенко (я с ним был ранее знаком; человек пожилой, мужичок — простой, скромный, хитроватый) вежливо приглашает сесть за временно сбитый из досок длинный-предлинный стол. А в конце этого стола, поперек, стоит небольшой столик, нас троих приглашает за него. На всех столах стоят чугунки, котелки, накрытые сковородками. Николай Николаевич Виноградов, начальник полигона, толкает: „Понял?“ — „Понял!“ Карпенко обращается к нам троим: „Уважаемые гости, у нас в Казахстане издревле существует обычай: когда принимают гостей, сначала их накормят, а уж потом ведут разговор. Согласны ли вы с этим?“ Отвечаем: „Да, согласны“. Открываем котелки и чугунки: в одних из них вареная говядина, в других — баранина. Мы с Юрием Александровичем Ворошиловым были голодны, так как не успели позавтракать. Съев содержимое одного котелка, принимаемся за второй — мясо вареное, свежее, вкусное. Все сидят тихо, смотрят только на нас. Никто даже не притронулся к своим котелкам, наблюдают. Наевшись досыта, вытираем руки, губы, благодарим за вкусный завтрак. Секретарь обкома, обращаясь ко всем сидящим, спрашивает: „Ну что, товарищи, будут вопросы?“ Все хором: „Нет! Все ясно“. Хохот. Они выбрали верный метод проверки: если мы откажемся есть мясо, значит, оно радиоактивное; если же будем есть, да еще с таким удовольствием, то чистое, а распространенный слух — провокация. Поблагодарив хозяев за теплый прием, прекрасный завтрак, сели в вертолет и улетели, оставив их решать свои проблемы»[129].

Таким образом, проведенный опыт показал, что ядерную энергию можно и нужно использовать в народно-хозяйственных целях, что в дальнейшем целесообразно рассматривать возможность проведения большинства подземных экспериментов не в штольнях, а в скважинах. Это дает выигрыш в стоимости и во времени.

Если 15 января 1965 года в интересах народного хозяйства был подорван ядерный заряд на реке Чаган на небольшой относительно глубине, так как опыт был на выброс и фактически экспериментальным, то в дальнейшем необходимо было перейти на более глубокое заложение зарядов в скважинах. В связи с этим усовершенствовались основные схемно-конструкторские решения и эксплуатационные приемы. Для этого были разработаны корпуса изделий, которые выдерживали бы гидравлическое давление на глубине 1500 метров. Была применена защита от электромагнитных наводок, необходимая при одновременном подрыве двух и более изделий как в одной скважине, так и в нескольких. Автором первых разработок был инженер В. А. Кузнецов.

Такой опыт проводили по просьбе Министерства нефтяной промышленности на Грачевском месторождении, в районе города Уфы, вблизи городов Ишимбая и Салавата Башкирской АССР. Особенностью этого месторождения была сама структура залегания пород. На глубине до 1500 метров она представляла собой как бы «рифовые горы», состоящие из «сотов», наполненных нефтью. В скважине, в силу гравитации, нефть стекает на забой, и оттуда ее выкачивают. Но проходит время, и в районе скважины вся нефть оказывается выбранной. Чтобы больше взять ее, в этом месте чаще бурили глубокие скважины и выкачивали жидкое топливо. Средний коэффициент добычи нефти в этом районе составлял не более 20–24 процентов. Чтобы увеличить добычу, необходимо подземную гору «встряхнуть», тем самым создать в ней больше «трещиноватостей». Эксперимент был рискованный. Для того чтобы сильно «встряхнуть» гору, нужна большая мощность заряда. При этом могут быть ощутимые разрушения близрасположенных буровых скважин и их оборудования. Будут ли такие действия оправданны? Решили все-таки проверить, стали готовить опыт. Ввиду важности эксперимента присутствовало начальство самого разного уровня. У испытателей примета: чем больше начальства, тем меньше порядка.

На первом же совещании С. И. Кувыкин (председатель Совнархоза РСФСР и бывший министр нефтяной промышленности СССР) резко выступил против схемы опыта, предложенной специалистами города. После долгих препирательств руководитель опыта Н. И. Павлов, сославшись на то, что график утвержден научным руководителем Ю. Б. Харитоном, предложил или отложить опыт (а значит, объясняться на самом верху), или действовать, как утверждено. Обиженный С. И. Кувыкин все же согласился: «Ладно, делайте как хотите»[130]. Подчеркну одну деталь: спорили-то руководитель республики и начальник отдела ВНИИЭФ. Вот вам и миф о безропотном исполнении указаний сверху.

И еще один урок, который прекрасно усвоили специалисты института и, к сожалению, пренебрегали им многие другие. В ядерной отрасли не бывает мелочей. Монтажные работы проводились в марте, в начале его шли большие бури-снегопады, поэтому люди спешили с монтажом. Для надежности эксперимента необходимо качественно изолировать все соединения кабелей, в частности все соединительные муфты заливались компаундом. При приемке линий подрыва все кабели с муфтами проверить было невозможно, так как все было занесено снегом. Приходилось доверять. Мастер монтажной бригады, сдавая эти линии, спешил и просил подписать акт приемки. Хотел пораньше уехать, приводя убедительные доводы. Как сегодня частенько говорят, почему бы не пойти кому-либо навстречу, подойти «по-человечески». Испытатели прозванивали отдельные кабели, проверяли целостность жил, их изоляцию.

Вначале все шло нормально, и уже намеревались было подписать акт. Но вот ночью поднялся сильный снегопад, налетел буран, буквально все «ушло» под снег. Вызванный для расчистки проездов бульдозер зацепил и вытащил из снега и земли кабель подрыва вместе с муфтами. Не было счастья, да несчастье помогло! Оказалось, все муфты совершенно не залиты компаундом. Явная халтура в работе. Бедный мастер-монтажник был тут же уволен из системы.

И вновь на испытателей ложился риск выбора решения, причем в самые сжатые сроки. Весна, все тает, течет, есть опасения, что не все коммуникации проложены правильно, а проверить невозможно. Что делать? Отменять опыт? Это дело не дешевое и чревато самыми нелицеприятными разбирательствами. Собрались все руководители опыта. Приняли решение: пока линия подрыва в силу недолговременного пребывания в земле еще надежна, срочно подорвать изделия.

30 марта 1965 года взрыв состоялся. При этом жилы кабелей подрыва имели минимальное сопротивление изоляции. Еще бы немного повременить, и осуществить подрыв уже бы не смогли. При взрыве был полный камуфлет: никаких прорывов продуктов взрыва в атмосферу и сейсмических разрушений не произошло. Еще один взрыв произвели там же в июне 1965 года без каких-либо происшествий.

Следует отметить, что Советский Союз боевых ядерных взрывов произвел меньше, чем западные ядерные страны, а в мирных целях — больше. (Почти 17 процентов всех ядерных взрывов на территории СССР произведено в мирных целях.) Среди них своей уникальностью и экономической полезностью выделяется опыт с тушением газового фонтана.

11 декабря 1963 года на газовом месторождении Урта-Булак недалеко от Бухары при бурении разведывательной газовой скважины в результате аварии возник пожар. «Взвился» мощный газовый факел высотой примерно 75 метров. В ночное время факел был виден в Бухаре, налеты серы при ветре ложились на крыши домов. В сентябре перелетные птицы, пролетая в этом районе, видимо, теряли ориентиры и зачастую кружились с криками всю ночь над факелом, как мотыльки, улетая только в утреннем свете. Факел был настолько мощным, что в песчаной долине, где находилось еще несколько пробуренных и закрытых скважин, стоял страшный рев: как будто бы в полную силу работало несколько реактивных двигателей самолетов. Находясь на расстоянии примерно двухсот метров от устья скважины, невозможно было разговаривать.

Вначале министерства геологии СССР и Узбекистана предпринимали попытки тушения его всеми имеющимися в распоряжении газовой и нефтяной промышленности средствами и способами, но положительных результатов не получили. К приезду специалистов Минсредмаша факел горел уже 1064 дня. 19 декабря 1965 года Совет министров СССР поручил Министерству геологии и Министерству среднего машиностроения СССР ликвидировать газовый факел с помощью камуфлетного ядерного взрыва. Министр Е. П. Славский обязал ВНИИЭФ изготовить два специзделия, разработать и подготовить необходимую оснастку для хранения и проведения работ по сборке и снаряжению изделий в особо сложных климатических условиях степи Узбекистана.

Сложность заключалась в том, что подобраться к горящей скважине можно было лишь по наклонной скважине, да и температура и давление в месте предполагаемого расположения заряда были намного выше, чем в обычных условиях. Выход радиоактивных веществ на поверхность по заданию абсолютно исключался. Предполагалось, что при взрыве ядерного заряда на глубине примерно 1500 метров произойдет сдвиг грунта, который и перекроет выход газа в горящей скважине. Руководителем проекта назначили Е. А. Негина.

Будет заблуждением считать, что в этом случае просто взяли готовый боевой заряд и рванули. Коллективу испытательного сектора пришлось произвести не только некоторые доработки изделия, в частности изготовление корпуса, выдерживающего давление 250–300 атмосфер, специальной аппаратуры автоматики подрыва, но и выработать соответствующие меры для перевозки и хранения изделия на месте.

Чтобы снизить температуру в изделии, находящемся в скважине, разработали особый стальной охлаждающий корпус. Между корпусом изделия и охлаждающим корпусом был предусмотрен зазор для охлаждающей воды, а для ее выхода в скважину на сферической части днища были сделаны отверстия. Около скважины установили небольшую градирню с искусственным льдом. Таким образом, когда будет спущено изделие на забой, подвешена колонна на оголовок скважины, она окажется герметично закрытой. Охлажденная вода, проходя по системе градирня — спускная колонна — изделие — скважина — градирня, снижает температуру изделия. Было подготовлено изделие мощностью 30 килотонн в тротиловом эквиваленте с охлаждающим корпусом длиной — 3 тысячи миллиметров, диаметром — 400 миллиметров, массой — 900 килограммов.

Район работ в песках Каракумов, хотя и находился недалеко от Бухары, был тяжелым для жизни. Дорог нет, песчаные бури, скудные саксаулы со змеями и насекомыми, перепад температур в 70–80 градусов между зимой и летом. Примерно в 25–30 километрах от горящего факела в таких же песках в небольшом поселке расположились испытатели.

Скрашивало жизнь наличие буквально рядом с ревущим фонтаном озера с пресной водой. Озеро протянулось примерно метров на 800–900. Вода в него поступала из пробуренной водозаборной скважины. Напор такой, что вверх била мощная струя воды. Купались в определенном месте, так как противоположный, поросший камышом берег облюбовали змеи, в основном гюрзы. Оказывается, им тоже жарко, полежат в воде, выползают на берег, видимо, погреться и — опять в воду.

Схема опыта исходила из того, что все газовые скважины, пробуренные в долине, должны быть надежно заблокированы, иначе энергия взрыва может превратить их все в сообщающиеся горящие сосуды. Оказалось, скважины только перекрыты задвижками, а не затампонированы цементным раствором. Было дано указание срочно приступить к тампонированию всех скважин. Установлен срок, назначен ответственный — заместитель министра геологии Узбекистана Б. И. Быков. К назначенному времени буровики закончили тампонаж всех скважин, и только около одной из них, расположенной неподалеку от уже пробуренной для ядерного взрыва наклонной скважины и в непосредственной близости от факела, шли какие-то интенсивные работы. На оперативке Б. И. Быков успокоил, что в ближайшее время все будет завершено. Стали готовить заряд-изделие и все остальное оборудование для опыта. Ввиду уникальности эксперимента на место прибыли министр Е. П. Славский и заместитель министра геологии СССР. Далее рассказывает Иван Федорович Турчин: «Ночью в поселке на основной базе отдыхаем. Почти нет сна — жара, а также сказывается нервозность перед ответственной работой. Фактически дремлем, а не спим. Мы с Б. И. Быковым находились друг против друга в комнатах с открытыми дверями и окнами. Примерно часа в три или четыре утра звонок по телефонному аппарату Быкова. Слышу его взволнованный голос: „Что, взрыв? Срочно еду!“ Естественно, я вскочил: „Борис Исаевич, что за взрыв? Ведь кроме нашего заряда там никакого другого взрывчатого вещества нет и не должно быть! Я еду с вами!“

Пока я одевался, он уже уехал. Пришлось срочно вызывать машину, закрепленную за мной, и — вдогонку за ним, к факелу. Подъехав к КП, где находилось уже снаряженное изделие, смотрю: все спокойно… ходит караул солдат, и навстречу мне — дежурный офицер. Докладывает: „Все нормально, бушует, ревет только факел, никакого взрыва не слышали“. Это успокоило меня. Еду вниз к факелу, вижу — буровая вышка на скважине, где проводились „подозрительные работы“ буровиками, геологами под руководством Б. И. Быкова, разрушена. На горизонте показывается солнце. Светает. Захожу в столовую, где обычно проводились оперативки. Там полно народу. Перед Быковым стоит сотрудник Раменского исследовательского института — Григорян, специалист по взрывным инициирующим устройствам. Слышны только „сильные русские выражения“ Б. И. Быкова и в конце: „Вон отсюда, я думал, что ты специалист, а ты д… чтобы и духу твоего не было“.

Увидев меня, он приказал всем разойтись. „Борис Исаевич, что случилось, расскажи“. Сел, честно рассказал: „Почти три года тушили факел и не могли потушить. Министр геологии СССР пообещал: кто потушит факел, тем выделяю четыре автомашины ‘Чайка’ и десять штук ‘Волга-21’ в качестве премии“. Когда привлекли вас — работников МСМ, на совещании в Москве было принято решение пробурить наклонную скважину на глубине примерно 1500 метров, подойти к стволу горящей скважины, опустить заряд и подорвать, пережать скважину и потушить факел.

И вот решили (геологи. — В. М.), а может быть, сделаем мы, только вместо атомного заряда зальем две тонны жидкого взрывчатого химвещества и подорвем. Благо нашелся и специалист по взрывчатым веществам из Раменского — Григорян. Решили, стали делать. Только начальству не докладывали, хотели преподнести сюрприз. Работы шли параллельно с вашими. И вот, когда вы спрашивали, что мы делаем на этой буровой, почему не тампонируем, — мы срочно заливали в нее жидкое взрывчатое вещество. Вчера залили и ночью стали спускать детонатор с часовым механизмом. В чем причина случившегося, не знаю: или Григорян поставил часовой механизм не на 24 часа, а на 4, или еще что-то, но произошел взрыв!

Как рассказали буровики, спускавшие на трубах детонатор, все шло хорошо, но к концу спуска услышали гул в скважине, они — бежать. Спускная колонна полетела вверх, ломая буровую вышку; счастье, что она полетела в противоположную сторону, так как на другой стороне, на высоте, стояли два буровика, выполнявшие крепление спускных штанг. Могли быть жертвы. „Вот теперь, видимо, я и получу ‘Чайку’!“ — с горечью резюмировал Быков»[131].

Естественно, что подобное происшествие не могло быть скрыто, тем более что на карту был поставлен успех эксперимента. Дошло до министра Е. П. Славского. Разговор был такой, что не пожелаешь никому.

Срочно приказано скважину затампонировать и готовиться к опыту. Изделие уже было подготовлено к спуску. Но сначала провели опыт с макетом. После подъема макета из скважины ее ствол вновь был проработан, заменены кабели подрыва и контроля, дополнительно на спускной колонне поставили центраторы, то есть учли все недостатки, обнаруженные при спуске макета. Скважину охладили до температуры 40 градусов Цельсия. И вновь задержка. Геологи (судя по всему, по инициативе Б. И. Быкова) решили спустить термометр, чтобы замерить температуру на забое (где размещается заряд. — В. М.) скважины. Испытатели (И. Ф. Турчин) категорически возражали. Температуру уже замеряли при спуске макета изделия, а новое измерение только затянет время. К тому же термометр — это не тот градусник, который мы себе представляем. Он вмонтирован в отрезок железной трубы диаметром 30 и длиной 400 миллиметров, а диаметр скважины в не-обсаженной части 451 миллиметр, и никто не поручится, что где-то на малейшем изгибе он не застрянет, и обратно его не вытянешь, оборвется трос. Протолкнуть застрявший термометр на забой колонной с изделием нельзя, так как масса изделия 900 килограммов, а масса спускной колонны несколько тонн, изделие будет раздавлено. После долгого спора возражения испытателей не были приняты. Однако все произошло именно так, как они предполагали. Трос оборвался, отрезок трубы остался в скважине. Точно установить, где он там остался, по обрывку троса сложно. После дебатов, если то, как они проходили, можно назвать таким словом, Е. А. Негин принимает решение спускать изделие в скважину в надежде, что отрезок трубы с термометром находится на забое, как уверяет Быков.

И опять очень интересный эпизод, характеризующий среду и атмосферу, в которой осуществляются очень важные дела в реальной жизни, а не в коридорах министерств. При спуске изделия в скважину важно всегда тщательно контролировать крепление кабелей подрыва и контроля к спускной колонне. Их крепят специальными шкимками сами буровики. Ответственный за режим и секретность подбирает лиц, которые будут выполнять эти работы. И вот парадокс. Перед взрывом И. Ф. Турчин получает список, а в нем бригада буровиков двадцать пять человек и — все освобожденные из заключения, отбывавшие разные сроки: от 15 до 25 лет. Вот тебе и особая секретность! Времени, чтобы подобрать других, нет. И. Ф. Турчин проводит инструктаж, коротко рассказывает о характере опыта, сообщает, что взрывается обычное химическое взрывчатое вещество, чтобы не было у них страха.

«На улице жара, солнце печет, они лежат все под навесом почти голые — только в трусах. Все двадцать пять молодцов крепкого телосложения — здоровяки, красавцы, загорелые, и все татуированы различными и очень красивыми „картинками“. Это меня поразило. Я впервые встретил такое. Встали, поздоровались, познакомились. Начал беседу. Когда я сказал, что взрываем обычное химическое ВВ и бояться нечего, в ответ раздался общий громкий хохот: „Иван Федорович! Взрываете вы атомное изделие, а насчет боязни не беспокойтесь: мы не такое видели“. На этом и закончился инструктаж»[132]. Все же решили для подстраховки поставить наблюдателей. Одним из них был начальник бюро технического контроля Промниипроект Ю. А. Валентинов, другим — заместитель начальника главка Министерства геологии СССР.

Наконец, начали спуск изделия в скважину. Опасаясь натолкнуться на застрявший отрезок трубы, спуск вели осторожно, чтобы вовремя остановиться, если изделие встретится с преградой. Спуск продолжался всю ночь. На рассвете почти завершили — осталась самая малость. Быков торжествовал, геологи стали уже подшучивать над перестраховщиками-испытателями. И вот, когда последняя свеча (труба, навинчиваемая на предыдущие. — В. М.) прошла примерно две трети своей длины, стрелка манометра дрогнула, упала на ноль. Приподняли, осторожно повторили операцию спуска, убедились, что колонна упирается во что-то. Явно в переводник с термометром. Температура в изделии растет, систему охлаждения подключить невозможно, так как высота трубы над оголовком скважины примерно 7–8 метров. На такую высоту нет шлангов большого диаметра, да нет и насоса, чтобы поднять струю воды на эту высоту. Ситуация «пиковая», выхода почти нет. Доложили министру Е. П. Славскому, просили срочно прибыть. Через некоторое время вся свита во главе с Ефимом Павловичем прибыла на самолете. Ему предложили вариант срочного подрыва. После недолгого разговора и осмотра министр дал команду на подрыв изделия. Заработала аппаратура подрыва. Самый пик нервного напряжения у людей, присутствующих при опыте, наступает, когда по системе оповещения раздаются слова: «Осталось 10 секунд, 9, 8, 7,6, 5,4, 3, 2,1,0!» Взрыв! А факел горит. Секунда, другая, третья… Горит! Прошла ударная сейсмическая волна. И вдруг рев факела стал затихать. Столб огня закачался, стал вытягиваться, становиться все уже и уже, снижаясь. Побледнел, раздался хлопок у устья скважины, и огонь погас! В 9.00 по московскому времени 30 сентября 1966 года впервые в мире с помощью ядерного взрыва был потушен мощный газовый факел. В долине установилась тишина. Такая тишина, что думалось: а был ли он, этот страшный факел? Невозможно словами передать те ощущения, которые испытывали очевидцы. Кто кричал «ура!», кто плакал: ведь почти три года большинство из этих людей, не выезжая, старались погасить факел. Природная, мощная стихия была побеждена столь же могучей, управляемой человеком энергией атома. Дозиметристы сообщили, что выхода радиоактивных продуктов на поверхность нет. После этого присутствующие руководители во главе с Е. П. Славским выехали к устью скважины. Она была еще раскалена. К гигантской ране в земле не подойдешь. Но буровики уже подтаскивали к кратеру трубы, чтобы скважину залить тяжелым буровым раствором. Там же, на контрольном пункте, в честь такой радостной победы был устроен банкет.

Необходимо отметить, что в тушении этого мощного газового факела были заинтересованы не только руководители соответствующих служб, но и само население близлежащих районов. Факты говорят, что примерно за неделю до часа икс по «беспроволочному» телеграфу люди узнали о дне тушения факела. Со всех районов Бухарской области чабаны со своими отарами овец ринулись к факелу. Пришлось мобилизовать около 150 милиционеров, чтобы не пропустить их к огню. Но три отары все же прорвались.

Следует признать, что порой страхи населения перед ядерной энергией нагнетаются искусственно журналистами и подкрепляются отсутствием грамотной информации Конечно, Чернобыль сыграл мощную отрицательную роль. Но научно-техническую революцию не остановишь. И атом обязательно будет служить человечеству.

Очень важную роль играет отношение ответственных органов к людям. В этом плане следует отметить стиль Министерства среднего машиностроения, которое всегда стремилось проинформировать и обезопасить население, проживающее в районах, близких к месту взрывов. Показателен в этом отношении эксперимент на Осинском нефтяном месторождении, расположенном в северной части Приуралья. Была запланирована серия из двух взрывов для повышения эффективности отдачи нефтяных пластов.

Как только экспедиция прибыла к месту работ, комиссия приступила к обследованию населенных пунктов, находившихся в радиусе зоны возможных разрушений от ударной сейсмической волны. Было установлено, что в большинстве деревень жилые дома старые, ветхие, некоторые вросли в землю до окон. У иных жителей в плохоньких домах печи были сложены не из огнеупорного кирпича, а из сырца. Населению объявили, что в случае какого-либо разрушения все будет восстановлено. Для этого заранее к домам, которые могли разрушиться, подвезли кирпич, стекло и другие необходимые стройматериалы, так как на пороге уже стояла зима. К радости жителей примешивалось и недоверие: выполнят ли обещанное?

В работах участвовал председатель Пермского облисполкома Воробьев, человек мощного телосложения, настоящий сибиряк, простой в обращении, хороший хозяйственник и, как оказалось, пользующийся большим авторитетом, так как при объезде деревень его почти все знали и радостно приветствовали. Он при подготовке и проведении опытов оказал огромную помощь, особенно после опытов в восстановительных работах.

Опыт включал в себя два взрыва. Первый взрыв прошел нормально, полный камуфлет. По докладам из деревень, находящихся в радиусе сейсмического разрушения, стало ясно, что в некоторых из них имеются большие разрушения. Начался объезд, осмотр населенных пунктов. Вдруг по телефону сообщают, что в одной из деревень погиб мужчина, хотя перед взрывом все были вывезены в безопасное место. Вместе с Воробьевым в деревню помчались взрывники. Нашли пострадавшего живым. Однако все лицо опухло настолько, что не разобрать, где нос, где глаза. Узнал председателя облисполкома Воробьева, смеется и рассказывает. У него пасека, вечером он немного выпил вина и лег спать недалеко от пчел, чтобы после взрыва снова установить упавшие ульи: «Сплю, взрыв, ударная волна, ульи падают, пчелы, естественно, взволнованы, рассержены, а так как я был еще с запахом вина, они набросились на меня, так что едва спасся от них в доме. Вот видите — результат». Кроме того, жертвами стали трое гусей, умерших от пчелиного яда.

И все же по городу пошли панические слухи, что на опыте якобы погибли два человека, один из них шофер, который возил испытателей. В магазине некая старушка рассказывала группе женщин, что будто бы она была в этом магазине во время взрыва с маленьким грудным ребенком на руках. И вот — взрыв, удар, ребенок выпадает у нее из рук, вот до чего, мол, народ доводят. Хорошо, что рядом оказалась свидетельница, которая просто остановила фантазерку: «Аксинья, не ври, не придумывай, я же была здесь и видела, ничего этого не было»[133].

Чтобы прекратить распространение опасных домыслов и успокоить население, собрали партхозактив: руководителей колхозов, сельских советов и других. На собрании представители института сообщили подробно, что и где было повреждено от первого взрыва, какие принимаются меры по восстановлению разрушенного. В зале напряженное внимание. Всех интересовало все-таки в первую очередь: погибли ли люди в этом опыте? Выступил И. Ф. Турчин и начал с того, что, «да, действительно, „жертвы“ есть». В зале тишина, на лицах секретаря обкома и председателя облисполкома неподдельный испуг. После эффектной, почти театральной паузы Турчин закончил: «Погибли три гуся от укусов пчел». В зале — хохот, оживление, атмосфера сразу разрядилась и — никакого враждебного настроя. Здесь же присутствовал и якобы погибший шофер, живой и невредимый.

После совещания быстро готовили подрыв второго изделия. 8 сентября 1969 года оно было подорвано.

В результате подрыва двух зарядов на Осинском месторождении нефти было разрушено от ударов сейсмических волн полностью шесть ветхих жилых домов, 300 печей и побито 900 квадратных метров оконных стекол. Через две недели в этих местах ожидался снег. Министр Е. П. Славский приказал военному строительному подразделению, расположенному в этом районе, немедленно приступить к восстановительным работам. Было привезено шесть новых рубленых домов, строители быстро их собрали. Застеклили все разбитые в деревнях окна. А вот с кладкой печей возникли серьезные трудности. По всей Пермской области было найдено только шесть настоящих печников. Таких специалистов в стране почти не осталось, никто нигде их не готовил. Только после этих событий в некоторых ПТУ стали готовить печников. Но все же выход из такого тяжелого положения был найден. Создали из солдат-строителей бригады для кладки печей. А шести печникам дали автомашины, и они, объезжая дома, где клали печи солдаты, инструктировали ребят и контролировали их работу.

Надо отдать должное председателю облисполкома т. Воробьеву; он лично участвовал в решении всех вопросов, помогал не только советом, но и материалами, специалистами.

Так, в течение двух недель все было восстановлено и сдано жителям без нареканий, недовольства с их стороны. Разительный пример нынешним темпам, когда годами восстанавливаются небольшие поселки, пострадавшие в результате природных катаклизмов.

Мирные взрывы, конечно, отличались от военных. К тому же эксперименты, проводимые не на изолированных полигонах, давали возможность горожанам лучше увидеть повседневную сторону жизни страны. Показателен в этом отношении опыт для интенсификации газовых месторождений в Ставропольском крае (Тахта-Кугультинское газовое месторождение). Государственную комиссию возглавлял И. Ф. Турчин. Состав был тот же и прибыл на место практически сразу из Пермской области после предыдущего эксперимента, о котором рассказано выше. Обстановка здесь разительно отличалась от «пермской». Группа подготовки изделия в основном была та же, что на Осинском месторождении, только добавились несколько сотрудников.

Члены экспедиции из Перми прибыли самолетом. Изделие, приборы и аппаратура были доставлены эшелоном. Приступили к подготовке опыта, и, как обычно, руководство опыта докладывает руководству края о предстоящей работе. Присутствовали на этой встрече второй секретарь крайкома КПСС, председатель крайисполкома и начальник КГБ. Во время беседы начальник КГБ сообщил, что, как только стали бурить скважину и оборудовать ее для опыта, в ближайших населенных пунктах кто-то стал распространять слухи, что здесь будет произведен подрыв атомного заряда, деревни провалятся и все погибнут. Некоторые дома даже отмечены белыми крестами как первые жертвы. Поднялась паника. Кто-то стал отправлять детей в другие места к родственникам, прося воспитать их в случае гибели родителей.

Внешне Ставрополье резко отличалось в лучшую сторону от Пермской области, особенно от мест, расположенных вблизи города Оса. Большие населенные пункты, асфальтированные дороги, тротуары, дома кирпичные, добротные, почти все покрыты железной кровлей, в деревнях красивые магазины, кругом зелень, чистота. Чтобы развеять панику, собрали всех руководителей близлежащих населенных пунктов. На совещании сообщили, что заряд химического взрывного вещества небольшой мощности и подрыв на большой глубине, разрушений не будет. Не будет поврежден проходящий недалеко от места взрыва Право-Егорлыкский водный канал, о котором все беспокоились, особенно руководство края. Каждый населенный пункт — колхозы, совхозы — воду для полива полей получали по талонам. Пообещали, что если что-то будет разрушено, то тотчас будет восстановлено. Люди не верили. Из зала выкрикивали: «Черта с два вы мне построите такой дом!» Чувствовалось, что даже руководящий состав, а не только население, был настроен недоброжелательно, даже враждебно. После выступления руководящих работников края совещание закончилось. Два разных подхода руководителей области и два разных отношения к этому населения в целом. Естественно, опыт не отменили, но настроение было другое. Здесь же столкнулись еще с интересным фактом, отражавшим некоторые стороны жизни Ставрополья.

После загрузки изделия, скважину от манжеты до поверхности оголовка цементируют. Заработали цементировочные агрегаты, но вскоре остановились. И. Ф. Турчин проводит расследование: «Начальник газового управления Ставропольского края отвечает: „Нет цемента!“ — „Почему? Сколько было завезено?“ Отвечает: „Все точно по проекту“. Вопрос к представителю института Промниипроект Г. А. Никифорову: „Вы ошиблись в расчетах?“ — „Нет, проверял проект, все расчеты правильные, цемента должно было хватить, чтобы залить раствором скважину до верха“. Начальник газовой службы предъявляет квитанции на завезенный цемент на склад около скважины: точно по проекту. Где же цемент? Залита только половина объема. Скандал, что делать? Изделие на забое, скважина зацементирована наполовину, подрыв изделия производить нельзя, может быть выброс радиоактивных продуктов, так как забивка не по проекту.

Пригласил начальника охраны, солдаты которого принимали под охрану склад с цементом. „Вы считали, сколько мешков цемента приняли на склад?“ — „Нет, ведь их очень много“. Один солдат рассказал, что, когда он стоял в охране, ночью подъехали две грузовые автомашины с прицепами. „Армянин, видимо, старший, предложил мне большую пачку денег, а я ему должен был выдать цемент, но я побоялся это сделать и прогнал их“. После просчета пустых мешков из-под цемента оказалось, что в наличии ровно половина завезенного на склад согласно проекту и квитанциям»[134].

Выход нашел начальник крайгаза. Быстро поехал в ближайшие колхозы, достал цемент, и в ночь зацементировали скважину. Провели генеральную репетицию. На госкомиссии заслушали все службы о готовности, узнали о метеорологических прогнозах и на следующий день решили провести подрыв. И здесь история с цементом прояснилась. Слово вновь И. Ф. Турчину: «Я вылетел на вертолете в Ставрополь, чтобы по ВЧ-связи из крайкома КПСС доложить Е. П. Славскому о готовности и получить разрешение на опыт. Получив его разрешение, собрался уходить; секретарь крайкома говорит: „Иван Федорович, отпустите вертолет, а мы с вами поедем на машине“. И вот мы вчетвером на „Чайке“ „летим“ по прекрасной, вновь построенной автодороге. Я сидел впереди с шофером, а на заднем сиденье — секретарь крайкома, председатель крайисполкома и начальник КГБ. Я с удовольствием глядел на отличную дорогу. („Чайка“ действительно „летит“, а не едет! Так хороша дорога!) Видя это, секретарь крайкома, обращаясь ко мне, спрашивает: „А знаете, кто построил эту дорогу?“ Думаю, кто… Ведь хозяин края — председатель крайисполкома, указываю на него. Общий хохот: „Нет! А тот построил!“ Я в недоумении: „Кто такой Ашот?“ Оказывается, армянин с семьей, со своими механизмами, своими материалами. А где же он все это берет? Ведь в советское время все было государственное, все шло по плану организациям, и частных предпринимателей в то время не было. Ответ: „Не знаем! Мы обращались в ЦК КПСС к Н. С. Хрущеву“. Он сказал: „Не трогайте его, пусть работает“. Все мне стало ясно, где Ашот берет стройматериал. Я рассказал им о пропаже цемента у нас на скважине»[135].

В 10.00 по московскому времени 26 сентября 1969 года на Тахта-Кугультинском месторождении газа был произведен подрыв ядерного устройства мощностью 12 килотонн, на глубине 710 метров. Все прошло нормально, выхода газов нет — полный камуфлет. Однако разведывательный вертолет, сообщив, что в воздухе все чисто, докладывает: «К скважине подойти невозможно, все кругом залито водой». Да, видимо, разрушили водозаборный канал. Руководство края взволновано, гарантировали, что разрушений не будет. Когда уже на машинах в объезд, по боковой насыпи канала приблизились к месту взрыва, увидели, что никаких разрушений нет, а поля залиты водой. В чем дело?

Кто-то догадался осмотреть задвижки труб, по которым ближайший колхоз поливает свои поля: они оказались открыты. Председатель колхоза, предположил, что канал будет разрушен, с вечера открыл их и всю ночь поливал свои поля. Как был возмущен председатель крайисполкома: «Я его до конца года лишу воды!» Сняли оцепление. Юрий Александрович Ворошилов, стоявший с солдатами в оцеплении на главной автодороге на Ставрополь, рассказал: «Смотрим: по шоссе бегут старик со старушкой с котомками и мешками за плечами. Бледные, испуганные, тяжело дышат. Останавливаем: куда, мол, спешите? „Как же, вот сейчас будет атомный взрыв, и мы все погибнем!“ В это время ударная волна, небольшой толчок, и все тихо.

— Ну вот и все, дедуля. Взрыв произошел.

Изумленные старики крестятся, не верят. Посадили в машину, подвезли домой, дом стоит, никаких разрушений нет. „Как же так, а ведь он, негодный, пугал меня, что все погибнем. Ну, я ему дам!“ Поблагодарив нас, спокойно пошли со старушкой в дом…»[136]

Опыт этих двух мирных взрывов показал, что следует больше доверять простым людям, проводить информационную работу, сообщая всю правду. Практически всегда к моменту взрыва люди так или иначе узнавали, что взрыв будет ядерный, и отсутствие точной информации только мешало.

К концу шестидесятых — началу семидесятых годов мировая общественность уже начала задумываться, что делать и куда девать огромное число накопившихся радиоактивных отходов? В США предлагали контейнеры с радиоактивными отходами запустить к солнцу, но это мероприятие очень дорогостоящее. Были попытки такие контейнеры захоронить в океане или отдельных шахтных выработках, но и это не гарантирует от заражения земной среды и атмосферы. Ученые ВНИИЭФ предложили технологию захоронения радиоактивных отходов в массиве каменной соли. С помощью ядерных взрывов предполагалось на глубине примерно тысяча метров создать большие полости, затарить в стандартные 200-литровые бочки низко- и среднеактивные отходы и захоронить их в этих полостях.

Каменная соль является герметичной породой. При создании в ней свободного объема (полости) и отсутствии связи с грунтовыми водами в надсолевых отложениях возникшее сухое пространство становится самым надежным могильником для всех народно-хозяйственных отходов, в том числе и радиоактивных.

Никакая другая среда, даже глина, являющаяся водоупором, не является такой надежной изолирующей геологической формацией, как каменная соль. В соответствии с такими предложениями было поручено 29 мая 1963 года проектному институту ГСПИ-14 совместно с ВНИИЭФ, Радиевым институтом и Институтом физики Земли АН СССР разработать технико-экономическое обоснование (ТЭО) на проведение подземного ядерного взрыва на месторождении каменной соли. ТЭО было разработано специалистами под общим руководством доктора технических наук Б. И. Нифонтова и члена-корреспондента Академии наук СССР М. А Садовского. Позже на специальном совещании с участием Ю. Б. Харитона и М. А. Садовского были детально рассмотрены месторождения каменной соли в СССР, в том числе Прикаспийская соленосная провинция площадью примерно 400 тысяч квадратных километров. После тщательного изучения всех параметров выбрали район вблизи поселка Большой Азгир в Прикаспийской низменности, в полупустынной северо-западной части Казахстана на территории совхоза «Балкудукский» Денгизского района Атырауской (бывшей Гурьевской) области.

Примерно в 100 километрах от поселка Большой Азгир протекают реки Ахтуба и Волга. Проходит железнодорожный путь Москва — Астрахань. Ближайшая железнодорожная станция Харабалинская, в районном центре городе Харабали, примерно в 80 километрах от поселка. Связь здесь только по грунтовым дорогам. Южнее в 120 километрах находится город Астрахань; на востоке — город Атырау (бывший Гурьев) на расстоянии примерно 360 километров-, на северо-западе — город Элиста Калмыцкой автономной республики и Ростов-на-Дону.

Климат района резко континентальный с жарким засушливым летом, сильными ветрами и бурями. Зимы холодные, малоснежные, также с сильными ветрами.

Глубина залегания кровли солей в районе объекта колеблется от нескольких десятков до 330 метров.

Пресные грунтовые воды практически отсутствуют. Местное население в большинстве своем использует слабоминерализированную воду из колодцев или водозаборных скважин. Население в этом районе занималось пастбищным овцеводством. Здесь и оборудовали объект «Галит», ставший небольшим научно-экспериментальным атомным полигоном ВНИИЭФ, особенно с 1974 года, когда объект был передан на баланс ВНИИЭФ полностью. Для местного населения этот объект назывался Южно-сейсмическая экспедиция, хотя в официальных документах такое название нигде не значилось.

Объект представлял собой две части. Первая — это поселок, в котором проживали постоянные сотрудники и приезжающие экспедиции. Здесь имелись: гостиницы, столовая, магазин, клуб с библиотекой, читальным залом, кинозал, дизельная электростанция, котельная с необходимыми коммуникациями для отопления и освещения, баня и ряд других административно-хозяйственных построек. А вторая — это технологические (рабочие) площадки, на которых бурились скважины, создавались подземные полости с помощью ядерных взрывов. В основном эти площадки были расположены в северо-восточном направлении от поселка Большой Азгир на расстояниях от 1,5 до 20 километров. Наиболее крупными населенными пунктами, находившимися поблизости, являлись Балкудук и Суюндук и их фермы. В районе техплощадок были расположены кошары, коровники, загоны и четыре дома чабанов.

Условия жизни почти дофеодальные. Руководитель работ на «Галите» В. Б. Адамский вспоминал слова министра Е. П. Славского: «…видите, в каких условиях живут казахи? Надо помогать!» Помогали им, как могли. По просьбе руководства совхоза Балкудук бесплатно пробурили несколько водозаборных скважин со слабо минерализованной водой. А жителей поселка Большой Азгир обеспечивали привозной пресной водой, взятой из реки Ахтубы в районе города Харабали. Помогали населению и строительными материалами для ремонта жилья (цемент, лес, шифер, стекло и т. д.). Здания, сооружения, подвергшиеся сейсмическому воздействию в период проведения атомных взрывов, срочно ремонтировали, а вместо тех, которые не поддавались ремонту, строили новые с передачей их на баланс хозяина. За период работы на площадке «Галит» для местных организаций и населения были построены: здание школы, общежитие-интернат, клуб на 120 мест, два дома для чабанов, пять жилых домов для жителей поселка Большой Азгир, кошара на 800 голов овец. При этом надо учесть, что вновь построенные здания и сооружения по качеству были несравнимо выше тех, взамен которых они сооружались. По подсчетам, общая балансовая стоимость вновь построенных и переданных владельцам зданий, сооружений, с учетом ремонтных работ и безвозмездно переданных строительных материалов, составила порядка семи миллионов рублей. Для того времени это была довольно внушительная сумма!

С 1965 года готовили первый калибровочный опыт на «Галите». Принцип и характер работ по подготовке площадок к опыту — бурение скважин, строительно-монтажные работы и т. п. — в основном такие же, как при проведении опытов в мирных целях. Но организация работ при этом несколько другая. За радиационную, сейсмическую безопасность и восстановительные работы отвечает государственная комиссия, непосредственно ее председатель. В составе госкомиссии создается штаб по выполнению мероприятий в населенных пунктах, куда входят член госкомиссии, представители заказчика и местных органов власти, ответственные за режим, охрану, радиационную и сейсмическую безопасность, а также формируется рабочая комиссия по обследованию зданий, сооружений до и после опыта.

В населенных пунктах готовятся группы по выводу людей из помещений и опасной сейсмической зоны, группы оповещения. С целью быстрейшей ликвидации последствий разрушений были подготовлены бригады строителей, запасен необходимый стройматериал (цемент, лес, стекло, кирпич и др.).

22 апреля 1966 года произведен первый взрыв. Было подорвано изделие мощностью 1,1 килотонны в тротиловом эквиваленте в скважине глубиной 165 метров, диаметром 800 миллиметров. При этом была создана полость объемом 15 тысяч кубических метров, которая впоследствии использовалась для отработки технологии добычи трансурановых элементов.

Второй ядерный взрыв через два года осуществила комиссия под руководством Е. А. Негина в составе: Г. А. Гончарова, ответственного за подготовку и подрыв изделия М. Ф. Мокшенкова, исполнителей В. Т. Максименко, Ю. Т. Бойцова, И. А. Лифанова и других с участием сотрудников Радиевого и проектного институтов.

Объем созданной полости составил порядка 100 тысяч кубических метров. В последующие годы в ней отрабатывалась технология получения трансурановых элементов и велись другие научно-исследовательские работы. Всего в этой полости было произведено семь ядерных взрывов. В созданных полостях проводили так называемые «калибровочные» взрывы. В начале 1971 года научно-технический совет института, обобщив накопленный опыт, постановил:

«Целесообразно продолжить работы по производству делящихся веществ взрывным способом.

Необходимо провести три взрыва, а именно:

а) по созданию сухой полости — 1971 год;

б) повторить взрыв в полости А-2 — 1972 год;

в) повторить взрыв во вновь созданной сухой полости — 1973–1974 годы».

13–14 декабря 1971 года подготовили все для первого взрыва. Изделие было спущено на глубину 985 метров. Системы автоматики управления подрывом и контроля смонтировали в машине ПДП (передвижной диспетчерский пункт). Командный пункт находился на расстоянии 4,5 километра. Провели генеральную репетицию. Была полная договоренность с местным населением о выводе людей, скота в день опыта из помещений во избежание несчастных случаев. Все население поселка Большой Азгир должно было собраться на открытой безопасной площадке поселка за два часа до взрыва. Получено разрешение министра Е. П. Славского. Но накануне опыта вечером приходит сообщение, что население поселка Большой Азгир в день опыта отказывается выйти из помещений, не объясняя причин. Не выйдет население из помещений, опыт проводить нельзя. Руководители опыта срочно приглашают директора совхоза Марата Кубиева, председателя сельсовета Мерсалимова. Что делать? Отвечают, что единственный, кто может помочь, — мулла. Все руководство ночью едет к нему Тот вежливо принял, выслушал и заверил, что все выйдут и соберутся в условленном месте. Муллу искренне поблагодарили, но чувство тревоги и неуверенности осталось. Рано утром все, кто непосредственно участвовал в опыте, выехали к скважине для проведения заключительных операций. Перекрыты все дороги к скважине — выставлены посты охраны и дозиметрической службы. Наконец, получено сообщение — все жители поселка собрались в условленном месте.

Слава мулле! Взрыв был произведен.

Затем обычная работа: выезд к скважине сотрудников дозиметрической службы, обследование площадки, доклад, осмотр государственной комиссией. Все нормально, прорыва-выброса аэрозолей не было, — чисто. Разрушения небольшие — близлежащая кошара и два дома чабана.

А в Астрахани паника, в многоэтажных зданиях вибрировали стекла, люстры, в некоторых покачивались верхние этажи и передвигалась мебель. Жители в ужасе выскакивали на улицу. Перед началом работ партийное руководство обкома КПСС было проинформировано о подготовке мощного атомного взрыва. Просили предупредить и поработать с населением. Но этого не было сделано. В последующие годы население Астрахани стали предупреждать заблаговременно.

В поселке Большой Азгир были разрушены здание школы, общежитие школы-интерната и некоторые дома жителей поселка. А иные здания были частично повреждены — развалились печи, побиты оконные стекла. И. Ф. Турчин в своих воспоминаниях записал: «Возвращаясь в конце дня со скважины, при въезде в поселок я увидел, что около одного здания собралось много народа. Останавливаюсь: в чем дело? Вижу саманный дом: нет одного угла — отвалился. В доме топится железная печка, около нее греются человек пять детей. Срочно принимаем меры для ремонта и восстановления поврежденных зданий. Ведь на улице заморозки. Семьи, у которых дома полностью разрушены, временно устраиваем на жительство к родственникам и знакомым. Никакой паники, никакого враждебного отношения к нам не было. Некоторые жители изъявили желание произвести ремонт своими силами, им был выдан необходимый материал. Отношение населения характеризует такой довольно, на мой взгляд, интересный случай.

Житель поселка Азгир выполнял поручение штаба по выводу населения. Примерно в полночь доложил, что работу выполнил, претензий нет. Поблагодарив его, пожелал ему спокойной ночи, а он в ответ: „Иван Федорович, мне некуда идти, дом полностью разрушен, семья сейчас у брата“. Выезжаем к месту события — груды самана, земли. Дома нет. Вижу, хозяин не очень-то расстроен. „Что ж, — говорит он, — это должно было произойти, ведь его строил мой прапрапрадед, перекрытие все сгнило, на нем было до полутора метров земли, я боялся, что когда-нибудь завалит нас с детьми“. Для „Галита“ к этому времени было построено четыре гостиничных, прекрасных, огромных, четырехкомнатных, рубленых дома, каждая комната около 40 квадратных метров. Решаю один передать ему, а три — сельскому совету под школу. Учебный год срывать нельзя. Попросил хозяина на следующее утро прийти и выбрать один из домов. Наутро приезжаю к этим домам, вижу, ходят с братом, осматривают, а лица недовольные. „В чем дело?“ — спрашиваю. „Да, дом хороший, но принять его не можем, слишком большой, нам его не отопить. Нам бы вот такой небольшой, как тот, рубленый амбар, площадью примерно 30 квадратных метров“. Срочно перевезли сруб, пристроили к нему еще столько же, кроме того выстроили скотный двор. Остались довольны все стороны. А четыре огромных рубленых дома отдали взамен разрушенной школы»[137].

После проведения в скважинах трех атомных взрывов на «Галите» началась подготовка подрыва заряда в уже созданной полости на глубине 600 метров. В этом опыте впервые отрабатывалась методика подрыва ядерных зарядов разных мощностей в одной и той же полости. Полость и скважина заполнялись водой. После подготовки, спуска изделия в полость скважины и постановки забивочного комплекса изделие подрывалось обычным способом. При этом наблюдалось интересное явление: в момент взрыва вода из полости и скважины куда-то пропадала, а затем, через несколько минут, с грохотом, шумом и свистом вновь возвращалась в полость и скважину. Картина создавалась довольно жутковатая, да и наблюдать за ней на расстоянии 40–50 метров от ствола скважины было небезопасно. После того как все стихнет и успокоится, турбобуром быстро разбуривается цементная пробка и скважина опять готова к приему нового заряда.

Таким методом с 1968 по 1979 год было произведено семь взрывов ядерных зарядов в полости одной скважины. До этого в каждой полости производился только один взрыв. Это давало большой экономический эффект. Ведь только одно бурение скважины стоило от 500 до 700 тысяч рублей в ценах того времени!

При проведении повторных взрывов в полостях столкнулись с той же проблемой, как и при тушении горящего газового фонтана. Даже спустя несколько лет после первого взрыва температура в скважине была 100 и более градусов по Цельсию. Само изделие термостойкое — выдерживало такую температуру, а вот выпускаемые промышленностью измерительные кабели контроля работы автоматики типа РК выдерживали только 71 градус. Кроме того, цемент при наборе прочности еще добавлял повышение температуры на 17–20 градусов Цельсия. Кабели могли не выдержать. Специальные термостойкие кабели были большим дефицитом. Как снизить температуру, воздействующую на кабели РК?

И вновь испытатели в кратчайшие сроки нашли выход. Дефицитные термостойкие кабели разместили от манжеты ниже до изделия, а те, что идут сверху от устья скважины до манжеты, решили обезопасить от перегрева, снизив температуру схватывания цемента забивочного комплекса за счет добавки барханного песка в цемент. Оставалось лишь определить, какое количество песка надо добавить, чтобы получить общую температуру схватывания цемента не более 70 градусов и необходимую по проекту прочность 50 килограммов на квадратный сантиметр!

Для этого пришлось осуществить научный строительный эксперимент, не имеющий к ядерному никакого отношения. Он потребовал смекалки и времени, так как несколько суток велись наблюдения и измерения.

В результате получили в трубе температуру 56 градусов, при этом прочность цемента уже на третьи сутки превысила необходимую. Особо сложным являлся район манжеты, где через ее пазы будут соединены все измерительные кабели РК-75 с нижними термостойкими. В этом месте ожидалась самая высокая температура, равная сумме температур разогрева расплава и затвердевания цемента забивочного комплекса.

Манжета представляла собой металлический круг из двух или трех пластин стали толщиной 10–12 миллиметров с пазами для прохода кабелей, укрепленный на спускной колонне труб и служащий основанием для создания забивочного комплекса. Решили после подсоединения всех измерительных кабелей на манжете выстроить по всему диаметру обсадной колонны специальное сооружение (позднее его обозвали «печкой») из кирпичей и глины высотой около полутора метров с пазами для кабелей, затем, залив пазы цементом, произвести спуск изделия в скважину. Провели опытный эксперимент, который обнадежил.

О его результатах доложили своему руководству и Г. А. Цыркову в министерство. Предстояло принять трудное решение, так как представители проектного института во главе с Ю. А. Валентиновым категорически выступали против, считая данное решение авантюрой. По их мнению, создать низкотемпературный цемент в степи в течение нескольких дней невозможно. Специальные институты над этим работают десятилетиями, а тут какие-то рационализаторы. Только благодаря смелости и глубокому пониманию сути дела Г. А. Цырковым было дано добро. И опыт был успешно проведен. Примечательно, что оформленный как рацпредложение данный способ снижения температуры цемента в забое долго путешествовал между министерством и Промниипроектом. Там и сгинул. Однако примерно через два года авторы его узнали об изобретении, слово в слово повторившем способ снижения температуры цемента в забое при испытаниях изделий, примененный тогда ими. А новоявленными «изобретателями» стали как раз те, кто считал ранее способ авантюрой, плюс ряд высокопоставленных руководителей, никогда не принимавших участия в этих работах[138].

В итоге с 1966 по 1979 год включительно на площадке «Галит» при проведении исследовательских работ по созданию полостей в массиве каменной соли, при разработке технологии получения трансурановых элементов, их извлечения, бурения и разбуривания скважин и тому подобного было подорвано 22 изделия. При этом было создано девять полостей в массиве каменной соли общим объемом приблизительно 1200 тысяч кубических метров и одна провальная воронка диаметром приблизительно 450 метров, глубиной около 18 метров. Пять полостей из девяти были залиты водой во время проведения исследовательских работ. Общий объем залитых водой полостей составил около 500 тысяч кубических метров. Четыре полости общим объемом приблизительно 600 тысяч кубических метров сухие, хорошо сохраняются на глубинах до тысячи метров.

Была разработана и опробована технология не только создания полостей, их обследования, но и наработки трансурановых элементов, их извлечения из полостей, а также захоронения радиоактивных отходов в полости и рекультивация земель площадок. На этом фактически закончились все научно-исследовательские работы по созданию больших емкостей (полостей) с помощью ядерных взрывов на больших глубинах в массиве каменной соли в районе Большого Азгира в Казахстане.

В связи с благоприятными геофизическими свойствами вмещающих пород (солей) полости могут быть использованы для различных народно-хозяйственных целей: хранения нефтепродуктов, конденсата и горючих газов, захоронения химических отходов различной токсичности, в том числе и радиоактивных. Чтобы использовать полости по назначению, нужно лишь восстановить вход в полости через ствол скважины.

В целях обеспечения безопасности населения в 1986 году было разработано техническое задание, а в 1987 году — рабочий проект, который предусматривал перемещение радиоактивных отходов с поверхности «грязных» технологических площадок в одну из созданных полостей, консервацию всех скважин и рекультивацию территории этих площадок, то есть подготовку территории к возврату землепользователю.

Министр среднего машиностроения Л. Д. Рябев решением от 6 марта 1989 года утвердил проект и соответственно выделил необходимые средства для выполнения указанных выше работ.

В соответствии с решением министра и проектно-технической документацией было принято решение произвести захоронение радиоактивных отходов со всех технологических площадок в имеющиеся на площадке «Галит» подземные полости, образованные с помощью ядерных взрывов на больших глубинах. Причем предусматривалось выполнить работы в две стадии-, захоронение грунта и захоронение металлолома. Такое разделение было обусловлено различными свойствами грунта и металлолома, а также необходимостью механизации процесса. Грунт решили захоронить в полость скважины, созданной на глубине тысяча метров, объемом 100 тысяч кубических метров. Диаметр скважины в «свету» — 500 миллиметров. Вблизи устья скважины был установлен комплекс для механизированной загрузки грунта в полость.

С помощью этой техники «грязный» грунт разрабатывался на каждой технологической площадке, затем доставлялся на площадку прямо в дозатор или на площадку временного складирования, где он просушивался до нужной кондиции, а затем засыпался в полость. На некоторых площадках «грязный» грунт выбирался до глубины четырех метров, образуя при этом огромные траншеи. Затем эти траншеи засыпались чистым грунтом, чтобы радиационная обстановка на этих площадках была в пределах фонового значения. На этих же технологических площадках образовавшиеся радиоактивные отходы металлолома разрезали до определенных размеров и транспортировали на площадку другой скважины, где вновь резали на более мелкие части для сброса в полость через скважину. В итоге за период с 1987 по 1994 год со всех технологических площадок объекта «Галит» было вывезено и захоронено в полости одной только скважины около 35 тысяч кубических метров радиоактивного грунта, а в другой — 133 тонны такого же металлолома. Ствол скважины за-поднялся кусками металлолома и цементировался, то есть создавалась пробка из металла и цемента.

За эти годы фактически была проведена полная рекультивация всей площади. В 1994 году объект «Галит» был готов к передаче землепользователю.

Данные дозиметрического контроля минсредмашевских институтов подтверждаются данными контроля других независимых организаций, полученными в 1991–1992 годах. В 1991 году представители Гурьевского областного комитета по экологии и природопользованию провели замеры уровней радиации на площадках. Отобрали пробы растительности, грунта для самостоятельного радиохимического анализа. Большой объем работ выполнили специалисты Санкт-Петербургского университета во главе с профессором, доктором технических наук А. Е. Жуковским. Было проведено комплексное эколого-экономическое обследование природных территорий и дана оценка состояния здоровья населения в районе Большого Азгира. Вывод был такой:

«— Значительные изменения почв и растительности наблюдаются в основном на промышленных площадках размером 100 на 150 метров, а за их пределами практически отсутствуют.

— Фауна в районе месторождения Большой Азгир не отличается от фауны окружающих территорий.

— Не выявлено каких-либо отрицательных последствий ядерных взрывов на биоту в целом и ее отдельные компоненты.

— „Горячих частиц“ в аэрозольных пробах не обнаружено.

— Питьевые водоисточники поселков Большой Азгир и Балкудук не содержат повышенной радиоактивности.

— Заболеваемость населения, проживающего в районе месторождения Большой Азгир, в настоящее время не следует приписывать воздействию подземных ядерных взрывов.

— Сравнение территории площадки „Галит“ (за исключением непосредственно промплощадок) с другими участками совхоза „Балкудукский“ и эталонной территорией показало, что деятельность площадки „Галит“ в этом районе не нанесла какого-либо ущерба почвам, растительности и животным. Площадки так малы по сравнению с остальной территорией, что не оказывают влияния на состав и численность видов растений и животных, а также на структуру их сообществ-биоценозов.

— Более того, малая плотность населения, отсутствие регулярной промысловой охоты и охрана площадки „Галит“ создали на этой территории своеобразный „заповедный“ режим, способствующий сохранению почв, растительности и животных. Состояние почв и растительности на пастбищах в районе площадки значительно лучше из-за отсутствия постоянного выкоса.

— Как показали рекультивационные работы, в районе промплощадок могут быть воссозданы условия беспрепятственного использования отчужденных земель. Ограничения должны быть лишь на бурение глубоких скважин в непосредственной близости от полостей взрывов»[139].

Вот такое заключение сделано специалистами, не имеющими никакого отношения к проведению атомных взрывов.

В те же годы появились статьи в некоторых изданиях Казахстана, а также в газете «Правда», например, «Что мы знаем о полигонах» (№ 188 от 15 декабря 1992 года) журналиста из Казахстана Д. Гутепева, а также прошли митинги возле поселка Большой Азгир, организованные «активистами антиядерного движения города Алма-Аты».

В материалах и выступлениях населению заведомо сознательно преподносились ложь и клевета о работах, проводимых в районе Большого Азгира. Их распространяли в погоне за дешевым политическим капиталом. А факты говорят об обратном. В деятельности площадки «Галит» с 1966 по 1979 год никакого негативного влияния на окружающую среду, а тем более население, не было.

Еще в мае 1991 года на Семипалатинском полигоне в штольне было установлено ядерное устройство. Цель опыта состояла в изучении воздействия проникающего излучения на приборы, оборудование и военную технику. Спешили, так как ученым-атомщикам и испытателям стало ясно, что на ядерные испытания будет введен мораторий.

Но случилось так, что времени для этого подземного взрыва на Семипалатинском полигоне уже не было. Сначала — общественное движение «Семипалатинск-Невада», затем — развал Советского Союза, а следом указ президента независимого Казахстана от 29 августа 1991 года о закрытии полигона остановили здесь ядерные испытания навсегда.

Долгих три года (до марта 1994 года) не принималось решение о том, что делать с находящимся в штольне ядерным устройством (ЯУ). О его подрыве не могло быть и речи. Обсуждались два варианта: первый — расконсервировать штольню, добраться до концевого бокса (КБ), разобрав кучу забивок, демонтировать ядерное устройство и вывезти его в Россию для разборки, и второй — при невозможности демонтажа изделие уничтожить на месте с помощью обычной взрывчатки. При таком взрыве цепная реакция исключалась, а сам заряд будет разрушен. Утечки радиоактивных продуктов не произойдет, они все окажутся надежно захороненными в горном массиве.

Опыта уничтожения ядерных устройств накладным зарядом обычного взрывчатого вещества не было ни у кого в мире. Ни американцы, ни французы, ни китайцы не делали этого, так как никто не оставлял ЯУ на несколько лет в заброшенной штольне. Как поведет себя такое устройство, пролежавшее сорок восемь месяцев в массиве горной породы? Никто не мог ответить на этот и другие вопросы. Нашим ученым необходимо было решить неизвестные еще науке задачи. Помимо чисто научных проблем, новизну представляли собой трудности проходки обходного штрека, вскрытия концевого бокса и сам процесс уничтожения ядерного устройства. Ученые и испытатели совершили подвиг, который заключительной и печальной строкой вписан в историю отечественной да и мировой ядерной летописи. 31 мая 1995 года на бывшем Семипалатинском полигоне обычным взрывом «расстреляли» последнее ядерное устройство советского производства.

Глава восьмая Партийное руководство

Старожил города Валентин Иванович Ткачев, человек любознательный и интересный, вспоминал, что окрестные жители всерьез считали, будто за проволокой строится «опытный коммунизм». Считали ли сами коммунисты города, что они строят что-то новое? Осознавали ли свою роль? Как воспринимали другие люди роль и значение коммунистов в жизни города? Однозначные ответы, причем обоснованные, дать трудно. Социологические исследования по понятным причинам в городе не приветствовались. Разумеется, партийную власть и воспринимали как власть. Авторитет высших органов партийной иерархии не подвергался сомнению. Но понятие повседневности в обыденном представлении многих горожан отделяло в ряде случаев партийную власть от текущей жизни, как бы проводя водораздел между обычным и официальным. Это вовсе не означало неприятие партийной власти как таковой или полное отчуждение от нее. Скорее как должное воспринималось, что в тех или иных ситуациях власть просто не может поступать иначе, что здесь вступает в силу логика высших интересов и с этим необходимо мириться. В какой-то мере этим я бы объяснил поведение некоторых рядовых членов партии в тех ситуациях, о которых рассказано выше, когда партийное наказание по своей тяжести явно не соответствовало произошедшему событию.

В то же время, во многом именно благодаря партийному воздействию, складывались ритм и содержание повседневной жизни будущего ядерного центра. Многие сегодняшние антикоммунисты и критики советской системы власти, выдавая за идеал западную модель разделения властей, просто не хотят понять, что советская модель как раз и отличалась единством исполнительных, законодательных и воспитательных функций. Существовало и разделение этих функций между разными органами, взаимодействующими друг с другом в основном через партийное руководство. Подобное разделение было именно советской моделью, оно было вовсе не фиктивным, как это представляют сегодня. В силу вышеуказанного единства в самом механизме управления зачастую просто невозможно было определить, влияние какого органа власти оказывалось решающим при принятии окончательного решения: партийного, советского или административного.

Специфика Арзамаса-16 заключалась в том, что начальник объекта, в сущности, нес решающую ответственность за все участки жизнедеятельности города. Подобное положение, хотя и в меньшей степени, сохранялось и позднее, когда были сформированы все структурные составляющие управления городским хозяйством, вплоть до решающих преобразований в политическом строе страны в девяностые годы.

Режимный характер города определял довольно самостоятельный стиль деятельности партийных органов. Он избавлял от мелочной опеки областного комитета партии. В город могли въезжать беспрепятственно лишь первые два лица областного комитета, и на специальные мероприятия — заведующие организационным отделом и отделом оборонной промышленности. Куратором города являлся также соответствующий отдел ЦК КПСС, не случайно партийная организация города официально носила имя «Кремлевская партийная организация». Но ЦК был высоко, хотя и видел далеко, о чем свидетельствовали беседы с работниками на Старой площади в случаях рассмотрения кадровых вопросов или каких-либо чрезвычайных происшествий. Приезжали раз в месяц, а то и реже лекторы ЦК из идеологического отдела. Поэтому партийные органы города обладали большой самостоятельностью в своей повседневной деятельности. Кстати, для меня годы партийной работы в этом городе навсегда остались самым счастливым периодом моей жизни, когда мне посчастливилось встретить великих первопроходцев атомной эры России. Это действительно исторические фигуры, независимо от должности, профессии, социального статуса. И этого никогда у города не отнять. Так же как не зачеркнуть большого вклада коммунистов Арзамаса-16 в решение проблемы ядерного паритета.

На повседневную жизнь города коммунисты воздействовали уже потому, что они составляли значительную часть его жителей. А кого избирали в партийные органы? Здесь подход был одинаков, различались лишь уровни, от первичной до самой верхней ступени. В парткомы и бюро входили все первые руководители, отвечающие за важнейшие направления жизнедеятельности города, хотя нельзя не учитывать менее заметное, однако реально существовавшее воздействие рядовых коммунистов, обязательно избираемых в эти органы. Например, в бюро горкома партии в обязательном порядке входил руководитель объекта и руководители крупнейших производств и структурных подразделений главного института. Вот, к примеру, один из составов бюро ГК КПСС семидесятых годов: Б. Г. Музруков — директор ВНИИЭФ; Е. А. Негин — главный конструктор ВНИИЭФ; С. Г. Кочарянц — главный конструктор ВНИИЭФ; Ю. А. Трутнев — первый заместитель научного руководителя ВНИИЭФ, начальник отделения физиков-теоретиков; М. А. Григорьев — директор серийного завода; В. В. Захаров — начальник Управления строительства; В. А Ивановский, В. Т. Солгалов, В. Ф. Егоров — секретари ГК КПСС; три секретаря крупных партийных организаций, а также Е. Д. Гапоненко — председатель горсовета; начальник Управления КГБ, комсомольский лидер города и заведующий организационным отделом городского комитета партии. Такая структура была типичной, не по персоналиям, конечно, а по должностям. Из перечисленного ясно, что большинство партийных руководителей не являлись партийными функционерами, к тому же более половины членов бюро составляли представители ведущей организации города.

Первый секретарь горкома партии, за исключением первых лет, когда городская структура только лишь выстраивалась, избирался из коммунистов основного института. Это гарантировало приоритет основных задач, ради которых существовал объект, исключало ситуацию некомпетентности при принятии решений по главным вопросам жизни института. Разумеется, на взаимоотношения внутри любой организации накладывает отпечаток личность руководителя и самих ее членов. Такие яркие индивидуальности, как П. М. Зернов, Б. Г. Музруков, Л. Д. Рябев, Е. А. Негин, В. А. Белугин, Р. И. Ильков, будучи руководителями объекта, во все времена существенно влияли на принятие любого партийного решения.

Социологи не без оснований в качестве критерия влиятельности используют показатель частоты встреч и контактов того или иного лица с его вышестоящим руководителем. Особенно если речь идет о руководителях высшего ранга. Так вот, о соотношении возможностей конкретного партийного органа Арзамаса-16. Несколько членов бюро горкома партии имели прямую телефонную связь с высшими руководителями страны. С каждым праздником их персонально поздравлял секретарь Центрального комитета. А вот первый секретарь горкома, в лучшем случае, может выйти на первого секретаря обкома партии или на заведующего сектором ЦК КПСС.

Вспоминаю эпизод, связанный с обсуждением на бюро горкома партии вопроса об изучении коммунистами знаменитой трилогии Л. И. Брежнева. Сверху достаточно жестко «рекомендовали» провести обсуждение одним днем во всех организациях, чуть ли не по всей области. Естественно, это вызывало и недоумение, и протест. Часть членов бюро склонялась к тому, чтобы вообще не проводить данную акцию. Я напомнил, что существует специальное постановление высшего партийного органа и просто игнорировать его мы не можем. На это Евгений Аркадьевич Негин в присущей ему шутливой манере заявил: «Владимир Федорович, я сейчас откушу вам ухо! Ну и что, что есть решение ЦК. Мы отменим его!» Естественно, все понимали, что ни о какой отмене решения ЦК речи не идет. Но в нашем городе его осуществление будет идти так, как это считает целесообразным руководство института. В данном случае было принято разумное решение. Не устраивать кампанейщины! Рекомендовать пропагандистам найти пути ненавязчивой работы с людьми вокруг данного произведения. И мы были правы, хотя идеологи из областного комитета не преминули попенять на это.

Бездумное упоминание имен высших руководителей страны с декларативными восхваляющими эпитетами никогда не приносило пользы, но укоренилось в практике любых партийных заседаний. Это вызывало обратную реакцию, особенно среди научно-технической элиты. Для порядка упоминать то или иное имя вождей в большинстве партийных организаций лучше не стоило, тем более что многие ученые реально знали вклад руководителей Центрального комитета, правительства в развитие отрасли. Однако сила инерции была значительной. Более того, за этим следили не только «компетентные» лица, но и коммунисты с большим партийным стажем. Автору однажды пришлось в срочном порядке в праздничные дни выехать в обком партии, чтобы объясниться, почему в докладе на торжественном собрании в честь очередной годовщины Октябрьской революции ни разу не прозвучало имя Л. И. Брежнева. Причем отследил число упоминаний руководителей партии в моем докладе работник органов госбезопасности, искренне уверенный, что это наносит ущерб партии.

Кстати, хотел бы отметить такой штрих, связанный с подбором кадров на ведущие партийные посты. Выдвижение из своей среды помимо отмеченного позитивного значения имело, как это мне казалось, один заметный и не совсем благоприятный аспект. Например, первый секретарь Владимир Андреевич Ивановский был избран с должности заведующего лабораторией института. Способный, красивый, хорошо говорящий и достаточно молодой партийный лидер пользовался почти до конца своей партийной карьеры заслуженным авторитетом среди большинства горожан. Однако, как мне не без основания казалось, руководство института по инерции порой относилось к нему как к бывшему завлабу, которому можно приказывать или просто игнорировать его мнение. В свою очередь, это вызывало, может быть, и неосознанную, обратную реакцию, немотивированный протест, который в ряде случаев приводил к явно неразумному противостоянию с болезненными последствиями. С появлением самостоятельного партийного комитета ВНИИЭФ это передалось на отношения между партийными лидерами, приводя к ненужному соперничеству. В принципе, варягов в свою среду всегда принимают настороженно, и в город на партийные должности в лучшем случае допускали не далее как на третьи роли. Но должен отметить, что к «варягу» зачастую на первых порах отношение было более уважительным, чем к своему аборигену, хотя дальнейшее зависело только от него самого. В какой-то мере не случайно, что последние перестроечные годы партийную организацию города возглавил направленный из областного комитета партии М. С. Бабиченко, до этого руководивший отделом оборонной промышленности областного комитета КПСС.

Было ли партийное руководство ведущим в городе? Несомненно! Но за кем оставалось последнее слово в принятии решений? По главным вопросам, несомненно, решающее значение имело мнение партийных руководителей высшего уровня. Имеются в виду Центральный комитет, первые два руководителя областного партийного комитета. В вопросах оборонной и кадровой политики руководствовались решениями ЦК КПСС и правительства. Внутри же города существовало признаваемое большинством превалирование административного начала над партийным, которое проявлялось в различных аспектах: например, в приоритетах строительства, размерах должностных окладов и премий, выдвижении и избрании делегатов на съезды партии, в высшие представительные органы страны и РСФСР. Бессменным депутатом Верховного Совета СССР был Ю. Б. Харитон. Это ни у кого не вызывало каких-либо вопросов. Но вот за другие почетные социальные статусы, так же как и за правительственные награды, существовало негласное, но весьма жесткое соперничество. И здесь партийные функционеры явно не лидировали. Тщательно прослеживалась в элите города последовательность получения правительственных наград. Особенно болезненно реагировали на этот процесс те «обойденные», которые зачастую вполне заслуженно считали свой вклад не менее важным, чем получившие награды.

Из многих прекрасных людей, с которыми мне посчастливилось работать и встречаться, лишь редкие единицы были искренне равнодушны к почестям. Одним из них был Н. А. Дмитриев, о котором уже немало сказано в книге. Что ж! Люди есть люди. Иногда скрытые амбиции всплывали на поверхность, давая пищу для злых языков. Так, молва связывала переизбрание с поста руководителя партийной организации города Кузнецова с его настойчивым желанием быть избранным делегатом на съезд партии вместо хозяйственного руководителя. Чрезвычайно болезненно воспринимал «обойденность» наградами С. Г. Кочарянц, когда не отмечались определенные разработки его коллектива, за которые награждали других. По воспоминаниям сотрудников, в течение определенного промежутка времени к нему лучше было не попадать в кабинет. И дело здесь не только в амбициях или особенностях характера. Люди, ответственно и творчески относящиеся к делу, естественно стремились получить адекватную оценку результатов своего труда.

Не случайно вопросу представления к наградам уделял большое внимание партийный комитет ВНИИЭФ. За первые тридцать лет в институте были награждены 1883 разработчика ядерного оружия, 23 человека стали Героями Социалистического Труда. Среди награжденных — кавалеры высших наград Советского Союза. Почти сто человек стали лауреатами Ленинской премии, 162 — лауреатами Государственной премии. По существующей практике награды (количество и ранг) спускались «сверху». Приоритет отдавался рабочим. Как правило, их доля среди награжденных составляла 75–85 процентов. Это не совсем правильно отражало реальное положение, так как в коллективе соотношение рабочих и служащих, ученых и инженерно-технических работников было примерно 50 процентов. Попытки корректировать «разнарядку» чаще не удавались. Секретарь парткома ВНИИЭФ В. Т. Солгалов в своей книге обрисовал ситуацию, как партком боролся за то, чтобы наградить Н. И. Щаникова — заместителя главного конструктора, одного из ведущих ученых и организаторов института. Тот был дважды лауреатом Государственной премии, но других наград не имел. С начальником Управления по кадрам министерства Ю. С. Семендяевым, считавшим, что «хватит награждать начальство», состоялся довольно резкий разговор, который тем не менее на тот раз закончился успешно. Кстати, более детальное рассмотрение положения дел с наградами у того же Семендяева показало, что действительно первые люди в институте имели достаточно наград, а заместители, являвшиеся ведущими направлений, и руководители среднего звена их не имели. Это несколько изменило подход министерства к вопросам награждения.

Критерии отбора кандидатов на награждение были высокие и известны всем. Получить награду мог лишь сотрудник, предложивший что-то новое или внесший большой научный, конструкторский или исследовательский вклад в разработку.

Руководители института совместно с руководителями подразделений определяли этот вклад и соответственно ему достоинство наград. Подразделение имело право оспаривать и вносить другие предложения. В партком присылалась согласованная справка, где содержалось описание вклада каждого. Несогласные обращались в партком, и тогда продолжались обсуждение, оценка работы и согласование.

Претендентов обсуждали часто широко, и согласованные конкретные фамилии людей, их общественные характеристики с указанием вклада в разработки и предполагаемой награды направляли в отдел кадров института, где их утверждали и передавали в партком для согласования. Здесь все просматривалось, согласовывалось, а награды высшего достоинства часто обсуждались на бюро.

Случайные люди к награждению не представлялись. Ошибки были, и они проистекали из субъективного фактора. Незаслуженно «обойденные» учитывались при следующем награждении. Это была незаметная, но весьма важная и щепетильная часть воспитательной работы партийных органов по формированию здоровой нравственной и требовательной атмосферы в коллективе, которая оказывала несомненное влияние на успешное решение самых сложных задач. Как назвать этот опыт — управлением ли персоналом или просто одним из путей мотивировки коллектива — не существенно. Но, без сомнения, в тех условиях деятельность партийных комитетов по участию в распределении наград усиливала составляющую справедливости и была необходима. О том, что она действительно воспринималась сотрудниками таковой, свидетельствует факт, что в вышестоящие органы не поступало ни одного серьезного обвинения в неправильном награждении. Зная положение дел с распределением наград во многих других организациях, могу сказать, что в этом вопросе партийная организация института выгодно отличалась от них.

Коммунисты института значительно раньше, чем в целом по стране, осознали те явления, которые сегодня называются информационной революцией. В целом понимание проблем информационно-технологической эпохи среди интеллигенции города было глубже, чем в некоторых специализированных учреждениях, изучающих данные процессы. К чести партийной организации города, ее руководители во многом учитывали тенденции, связанные с данным общемировым явлением. Это формировало подходы и стиль работы партийных комитетов. Бесспорно, значительная часть усилий партийных органов была направлена на решение производственных проблем. Другое дело, как их решать. Дублировать ли хозяйственников? Контролировать ли? Акцент был сделан на создание при партийных комитетах мощных общественных научно-технических и экспертных советов. В частности, подобным образом действовали секретарь парткома ВНИИЭФ В. Т. Солгалов, ряд секретарей партийных комитетов подразделений. Такой стиль работы находил самую серьезную поддержку у хозяйственных руководителей. Парткомы часто собирали ученых, специалистов и рабочих для анализа и решения многих вопросов научной, производственной, организационной, кадровой и политико-воспитательной работы. Можно сказать, что в это время партийная организация становилась своеобразным штабом инноваций в самых различных сферах жизни города. На апрель 1976 года во ВНИИЭФ работали один академик, три члена-корреспондента АН СССР, четыре профессора, 27 докторов наук, 188 кандидатов наук, два доцента, 101 старший научный сотрудник, 440 младших научных сотрудников, многие из которых состояли в партии.

Таким образом, ученые вплотную занимались политической и хозяйственной деятельностью города и предприятий. Конечно, был элемент лоббизма при «пробивании» вопросов «наверху», так как ученых знали в правительстве и ЦК КПСС. Важно было и то, что, в силу авторитета ученых, принятые с их участием решения не оспаривались, так как те же самые специалисты и проводили их в жизнь. В этом же заключался и воспитательный эффект.

В партийную жизнь была привнесена привычная в научной среде форма конференций и дискуссий. Одной из первых стала конференция ученых на тему «Эффективность работы — не только научно-техническая, но и политическая задача ученого». Проведение подобного мероприятия требовало согласований в Москве. Следует отметить, что согласование требовалось не потому, что не доверяли партийным комитетам, как это пытаются представить некоторые исследователи. Хотя правило «доверяй, но проверяй» в те времена было в ходу у партийного руководства страны. Согласование означало также гарантии выполнения принимаемых решений.

В предварительном рассмотрении вопросов, представленных секретарем парткома В. Т. Солгаловым, участвовали министерские работники от заместителя министра до рядовых исполнителей. А. Д. Захаренков, Г. А. Цырков и Н. И. Лютов обсудили и согласовали все вопросы. Подготовка к конференции совпала с разбирательством «дела молодых специалистов», о котором ранее уже рассказывалось. Поэтому заведующий сектором отдела оборонной промышленности ЦК КПСС В. Ф. Гордеев вежливо, но твердо сказал, что ЦК считает: в сложившейся ситуации (волнения молодых специалистов) на конференции могут выступить ученые, которые по-другому поставят вопросы жизни коллектива, и их могут поддержать. «Ведь последователей А. Д. Сахарова у вас еще много. Опять ЧП, но тогда уже многим придется отвечать по-серьезному. Поэтому мы не рекомендуем проводить конференцию сейчас, а отложить ее на неопределенный срок, а дальше посмотрим»[140].

Через полгода партком ВНИИЭФ, несмотря на предостережения «сверху», провел конференцию. Она далеко превзошла городские масштабы. Участвовали представители министерства, руководители областного комитета партии, представители заводов и организаций города.

Прозвучало более двадцати докладов наиболее крупных ученых и авторитетных руководителей различных направлений научной и производственной деятельности. Казалось, не было темы в институте, которая бы не затрагивалась и не анализировалась, по которой не высказывались бы предложения о повышении эффективности работы.

Значительная часть предложений касалась научно-технических и производственных вопросов. Однако столь же многочисленными были предложения по разумному планированию, в том числе перспективному росту и переаттестации кадров, автоматизации и механизации трудовых процессов, стандартизации и унификации и по многим, многим другим направлениям, вплоть до стимулирования, мотивации труда, культуры и этики в труде и т. д.

Правда, некоторые из них требовали большого строительства и больших затрат на новое оборудование, но и они не пропадали. Часть предложений сразу учитывалась в планах работы, другие на перспективу. После анализа всех материалов конференции дирекцией института на парткоме был утвержден план их реализации. Важно, что исполнителями стали профсоюзы, комсомол, разумеется, дирекция и сами инициаторы. Абсолютное большинство предложений было реализовано, что поднимало авторитет и значимость авторов предложений, формировало особую атмосферу творческого труда, присущую ядерному центру страны. Ученые ясно осознавали, что наука становится производительной силой общества. Высшее руководство страны также внимательно относилось к этой тенденции. В частности, темпы роста занятости в сфере науки намного опережали показатели в других сферах народного хозяйства. Так, за 1928–1966 годы численность персонала выросла: на транспорте — в 5,7 раза; в промышленности — в 6,5 раза; в народном хозяйстве в целом — в 7 раз; в сфере науки — в 33,4 раза.

В СССР каждый рубль, израсходованный на науку и освоение ее результатов в производстве, обеспечивал прирост национального дохода (в год) на 1 рубль 45 копеек, в то время как вложения в производственные фонды — лишь на 39 копеек (по данным О. А Дейнеко). Жаль, что сегодня под видом реформирования управления наукой осуществляются действия, противоречащие всему накопленному опыту, как отечественному, так и мировому. Пожалуй, впервые в истории России наука финансируется и развивается по остаточному принципу.

Нельзя, конечно, идеализировать процессы развития науки и техники в советский период. Уже к началу семидесятых годов в сфере науки общество столкнулось с истощением экстенсивных резервов. Становилось затруднительным решать новые научно-технические задачи при помощи постоянного увеличения численности персонала. Появилась необходимость интенсификации научного труда, повышения эффективности научной деятельности. Ученые-коммунисты города видели это. Обеспокоенность ошибками в управлении наукой и инновационным развитием уже тогда звучала на теоретических семинарах ученых, в кулуарах. В своей внутренней деятельности в определенной мере пытались учитывать нарождающиеся тенденции. Например, в подготовке пленума горкома партии «Эффективность работы секторских подразделений ВНИИЭФ и их роль в научном и производственном процессе» участвовали около тридцати человек, из них три доктора и 16 кандидатов наук. До проведения пленума исследовали работу сотрудников всех отделений, собрали предложения. Комиссия знала нужды института и каждого подразделения. Пленум обозначил развитие ВНИИЭФ на длительную перспективу. На самом заседании выступили такие известные ученые и организаторы науки, как Ю. Б. Харитон, Е. А. Негин, Л. М. Тимонин, С. Н. Воронин. Поэтому ни о каком застое в развитии города не могло быть и речи. Но осознание необходимости перемен «на большой земле» постепенно крепло в мироощущении прежде всего научно-технической интеллигенции. Особенно отчетливо я это видел в ходе семинаров «теоретиков», когда затрагивались политические и экономические проблемы.

Следует сказать, что с определенного периода, в силу своего положения, именно городской комитет партии и партком института стали в значительной мере ведущими инстанциями в продвижении перспективных планов комплексного развития всего города. Это и понятно, развитие городских предприятий со своими собственными проблемами привело к размыванию понятия объекта как единого целого. К тому же при всей прозорливости хозяйственного руководства института чисто производственные и научные задачи в определенной степени отодвигали на второй план вопросы общего характера. В какой-то степени об этом свидетельствовал и уже упоминавшийся конфликт с молодыми специалистами. В декабре 1973 года именно партийные лидеры города В. А Ивановский и В. Т. Солгалов представляли в министерстве и Центральном комитете перспективный план развития по всему комплексу жизни города. Главными вопросами были титулы строительства по всем организациям города, финансирование строительства жилья, коммунально-бытовых предприятий, промышленных объектов. Большинство предложений было одобрено, но это не говорит о легкости «проталкивания» проектов и их финансирования.

В Москве приняли решение разработать генеральный план развития города, и было дано поручение ленинградским проектировщикам приступить к разработке такого плана. Положительная деталь! Когда за короткий срок генеральный план развития города был разработан, он долго обсуждался на многих собраниях в городе. Сотрудники горкома КПСС и горсовета знакомили коллективы с планом и перспективами развития города. Секретари горкома партии читали в коллективах лекции на эту тему. В конечном итоге именно в семидесятые — восьмидесятые годы в соответствии с этим планом город приобрел современный вид. Тогда-то и началась застройка территории бывшего финского поселка (ныне улица Музрукова), а также улиц Сил-кина, Бессарабенко и других, названных в честь знаменитых и заслуженных горожан.

Стремление «посоветоваться с людьми» в определенной мере являлось отличительной чертой работы партийной организации города. Не по всем вопросам такой совет мог проходить открыто. Режим накладывал свои ограничения. И не царила при обсуждениях «тишь да гладь и Божья благодать». Например, во время строительства будущего Дома Советов встала задача коренным образом реконструировать старый сквер. Он давно произвольно зарос кустарником, но здесь было много сирени, благоухающей весной. Много месяцев шли дискуссии, бурно, с эмоциями. В конечном итоге «консенсус» был достигнут. Сегодня вокруг бывшего Дома Советов прекрасный, профессионально выращенный сквер, где любят отдыхать. Все убедились, что стало лучше.

И еще одно ноу-хау партийной организации города. Каждая пятилетка планировалась в стране, начиная с низовых организаций. Заявки суммировались по территориям и достигали верхов, формируя планы развития страны и отдельного предприятия. Разумеется, заявки превышали возможности бюджета страны. Распределение последнего всегда было нелегким делом. Несмотря на то что правительство никогда не обходило вниманием закрытые города, ошибочно представлять, что на Арзамас-16 сыпался золотой денежный дождь. Конечно, каждый руководитель определял задачи прежде всего из запросов развития производства. И в дирекции, и в партийных комитетах анализировали заявки подразделений и выбирали перечень объектов для строительства на пятилетку. Суммировав заявки по развитию производства, убедились, что выделяемых средств не хватит, даже если игнорировать социальный заказ. Попробовали иначе. Выделили первоочередные производственные объекты и, что осталось, запланировали использовать на жилье и коммуналку. Убедились, что и этот путь не приводит к желаемому результату. Тогда-то, пожалуй, впервые в рамках всего города начали планировать развитие города исходя из социальной структуры его населения.

К сожалению, в общественной деятельности и управлении социальными процессами не принято патентовать открытия и изобретения. В этом отношении многие так называемые «технари» могли бы стать лауреатами не только премий за производственные и научные достижения. В частности, планирование стали осуществлять по категориям. Рассчитали прежде всего, сколько обслуживающего персонала необходимо для обеспечения деятельности, допустим, одного научного работника, центральной фигуры создания и поддержания ядерного паритета в мире. Такой расчет сразу же показывал и пределы численности города, распределение по профессиям, структуру обслуживающих учреждений. Затем планировали необходимые затраты на отдельные группы населения: что нужно детям, подросткам, школьникам, молодежи, старикам. Такой подход позволил в значительной мере устранить диспропорции в развитии города, избежать ошибок планирования во многих городах, где, создав мощную производственную базу, забыли создать элементарные условия для того, чтобы запустить эти мощности в работу.

В результате за сравнительно короткий срок к началу восьмидесятых годов были обеспечены односменные занятия в школах, полностью решили проблему с детскими садами и яслями. Позднее появились загородный пионерский лагерь, другие объекты для отдыха, баня оздоровительного типа с бассейнами и саунами, парикмахерскими и развлекательными атрибутами. Кстати, и сегодня еще ряд объектов в городе, в частности спортивная база, создается в соответствии с тогдашними планами строительства на перспективу.

Все эти вопросы решались не без проблем. Во-первых, нужен был контроль. На важнейших строительных объектах создавались временные партгруппы. Их роль невозможно переоценить. К тому же именно в партийных комитетах института, заводов, в городском комитете партии удавалось преодолеть порой непонимание необходимости развития прежде всего социальных объектов, когда человеческий фактор вышел на первое место в производстве. Кстати, он всегда занимал это место в науке, что во многом диктовало стиль управления в таком городе, как Арзамас-16.

Вспоминаю бурное обсуждение на бюро горкома партии выдвинутого мной проекта строительства в прекрасном лесном массиве освещенной многокилометровой трассы для пеших и лыжных прогулок. «Вы что, хотите лес освещать?» — задавал мне вопрос в довольно повышенных тонах один из членов бюро. Характерно, что активно поддержал эту идею Е. А Негин, который на первый взгляд больше всех был заинтересован в производственных объектах, что еще раз подтверждает разностороннее и стратегическое мышление руководителей объекта. В сущности, каждый из них достойно отвечал задачам своего этапа существования ядерного центра страны.

Режим диктовал ряд специфических подходов к организации воспитательной работы. В городе были запрещены любые печатные издания. Зато помимо радиовещания имелась телевизионная студия, оборудованная аппаратурой с мощностью сигнала, обеспечивающего территорию города изображением без выхода за ее пределы. Подобное положение просто заставляло партийных идеологов уметь работать перед микрофоном и телекамерой. В подразделениях важное место занимала стенная печать. Я уже рассказывал, какую роль сыграла газета в математическом подразделении во время «дела молодых специалистов». Не случайно, безотносительно к тому, кто прав или виноват, начали разбираться с требованиями снять стенную газету. Стенную газету со статьей, связанной с осуждением позиции Сахарова, сняли в теоретическом секторе по общему молчаливому согласию без чьего-либо настояния. Редакторы газет, а их только в институте было более шестидесяти человек, составляли важный отряд партийного влияния. Жаль, что работали с ними мало и шаблонно.

Судьба коммунистов города трагична, как и в целом по всей стране. Некоторые из них, в том числе и те, кто руководил партийной работой, ныне умело, это не отнимешь, доказывают, каким безобразным был советский строй. Большинство же, отдававшие партийному строительству все свои силы и порой получавшие партийные подзатыльники за искреннее желание сделать партийную жизнь более демократичной и умной, с горечью воспринимают изменения в укладе жизни на производстве и в городе, утрату лучших традиций, расплывчатость целей и перспектив. Им не в чем каяться, как того требуют многие благополучные радетели за русский народ и Россию из художественно-творческой элиты.

Общественно-политическую жизнь города нельзя представить без комсомольцев. Историю городской комсомольской организации рассказал в вышедшей в 1998 году книге Г. Д. Куличков, один из старожилов города, много лет посвятивший комсомольской и затем партийной деятельности. Интересный рассказчик, в памяти которого тысячи эпизодов, связанных с деятельностью как самых именитых, так и рядовых строителей атомграда, пережил практически все годы взлета, стабильного развития, драматического падения. Он в значительной мере олицетворяет собой тип горожанина Арзамаса-16. Тот поразительный типаж, который сегодня катастрофически быстро уходит со сцены.

Особенности становления комсомольской организации, так же как и других структур, связаны с режимным характером города. В арсенале комсомола города использовались в большинстве те же формы и методы, как и в других комсомольских организациях страны. Тем более что сначала комсомольская организация входила в состав Московской городской организации ВЛКСМ, затем после недолгого перерыва влилась в Горьковскую областную комсомолию. Отличали ее большая страстность, подвижничество и, конечно, более высокий общий уровень культуры, позволявший привносить вроде бы в те же самые привычные формы работы иное качество и результаты.

Эту школу прошли многие сегодняшние руководители института и города. Было все: и ударные стройки, и субботники, и фестивали, и выступления на союзных сценах, и серьезная профессиональная учеба молодых. Были почетные премии за прекрасные научные разработки комсомольских коллективов. Например, за свою работу под руководством доктора физико-математических наук В. А. Цукермана молодые научные сотрудники института получили премию Ленинского комсомола. И это была не единственная премия такого уровня. Была забота о том, чтобы «жила бы страна родная» с тем лишь добавлением, что вместе со страной росли бы и поднимались молодые талантливые ребята. Александр Шорох очень хорошо передал тот настрой и атмосферу, которая доминировала в комсомоле тех лет. «Хорошо помню 1971 год, когда мы целой группой пришли в оперативный комсомольский отряд „Центр“. Нас сюда звала романтика нового дела, желание проявить себя в чем-то до этого неизвестном, но важном. Традиции и какой-то особый дух, заложенный еще в 196 2 году основателями „Боевой комсомольской дружины“, витали над всем, что делалось в отряде. Это было чувство локтя и взаимовыручки, а также высокой личной ответственности за выполнение порученных заданий. Здесь существовал и действительно выполнялся девиз „Один за всех и все за одного!“. Приказы в отряде не повторялись дважды, а неявка на дежурство считалась чрезвычайным происшествием. Здесь не было случайных людей. Сюда приходили сами, а не по разнарядке. Поэтому люди неискренние, нечистоплотные у нас не задерживались… Оперотряд для меня был не „коллективом“, не „организацией“. Скорее, это было братство людей, объединенных одной светлой идеей — идеей победы добра над злом». Всей своей последующей жизнью, производственной и общественной деятельностью А. Шорох доказал, что все вышесказанное — не просто слова, а жизненная позиция.

22 апреля 1974 года Кремлевская городская комсомольская организация была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

К сожалению, уже в семидесятых годах, с приходом к руководству комсомолом Е. М. Тяжельникова, человека во многих аспектах талантливого, умного и преданного идее, в комсомольскую жизнь стали искусственно привноситься формы из более взрослой и ответственной партийной среды. Излишне формализовывались молодежные кампании, внедрялся анкетный метод подбора кадров, излишне акцентировалось внимание на внешней стороне дела. Постепенно появились прототипы произведения Ю. Полякова «ЧП районного масштаба». Но это было уже ЧП конца восьмидесятых годов и в значительной степени явление столичного уровня. В провинции, практически вплоть до начала девяностых, были комсомольские романтики, унаследовавшие от прежних времен самоотверженность и бескорыстие прежних поколений. Тех поколений, о которых высоко продвинутые политологи сегодня с телевизионных экранов снисходительно упоминают как о «совках». Что ж, «совки» сделали свое дело, что бы там ни говорили, передали неплохое наследство. Сделайте лучше!

Глава девятая «Общая тетрадь»

Очень часто на страницах мемуарной литературы, да и в документах того времени, несправедливо мало места уделяется культурному или, как сегодня любят выражаться, гражданскому строительству в закрытых городах. В данном случае под понятием культурной атмосферы я понимаю единство мироощущения человека творящего с природой, другими людьми, в целом со всем тем миром, который составляет город. Смею утверждать, что духовная атмосфера в бывшем Сарове была на несколько порядков насыщеннее, чем в малых городах, соразмерных ему. Именно такой атмосфере обязаны и высокий общественный порядок, и дисциплина, и своеобразная доброжелательность, доминирующие в отношениях людей.

Например, в конце семидесятых до середины восьмидесятых годов статистика различных правонарушений была настолько мизерной, что казалась неправдоподобной. Мои коллеги по партийной работе из областного центра и районов частенько говорили: «Что за проблемы у вас? Вы любого нарушителя взяли и выслали из города, да и после заключения к вам не присылают». Да, действительно, правила такие были. Но наивно думать, что в городе со значительным производственным объемом, строительством, городским хозяйством и мощной наукой, в которой тесно переплетены интеллектуальные и рабочие профессии, безболезненно проходит становление личности, сами собой созревают качества гражданина и патриота. Была в городе и высокая преступность, и за дисциплину приходилось бороться. Поэтому сама по себе «закрытость» еще не гарантирует качества жизни. Это подтверждает сегодняшняя статистика преступлений в закрытых городах, практически выравнявшаяся с остальными. А тогда качество жизни действительно было высокое, причем особенно это было заметно, когда из областного центра попадаешь в Арзамас-16. И с полным основанием можно маркировать ее — «Сделано в СССР».

Конечно, специфика любых малых городов уникальна. Их трудно сравнить с крупными городами. Кто решится, например, сказать, что Москва город не высокой культуры. Столица обладает огромными возможностями предоставления уникальных образцов культуры. Но если рассматривать, образно выражаясь, качество культуры и выбор личностных ценностей каждого жителя на квадратный метр площади обитания, то столичные города того периода явно проигрывали. К тому же в Арзамасе-16, в силу его закрытости и благодаря ей, в большей степени, чем где-либо, именно создавали культуру, чем потребляли ее. И это образовывало уникальное единство духовного и обыденного поведения каждого, что и приводило в результате к позитивной статистике, так недоверчиво воспринимаемой коллегами с «большой земли».

К сожалению, грамотные социологи не имели возможности в тот период тщательно изучать этот феномен. Но на личностном восприятии, я думаю, многие, кто жил в закрытых городах, со мной согласятся.

Огромное, порой неосознаваемое воздействие на обыденное восприятие жизни оказывала природа. В природе этой российской глубинки сохранилось то таинство, которое поднимает нас до сознания, рождающего мифы. В них воскресает сама земля древнерусского сказания. Неудивительно, что именно физики создали общество «Саровская пустынь», которое сегодня стремится в наше неуверенное время напоминать о духовности, без которой никакие достижения не принесут гармонии. В середине восьмидесятых годов в городе сформировалось общественное движение, которое пытается прочесть закрытые ранее страницы истории поселка, объекта и города. Это движение вылилось в рождение таких интересных объединений, как философский клуб и исторический клуб ВНИИЭФ. В 1990 году создается историческое объединение «Саровская пустынь», принимающее участие во всероссийских «Серафимовских чтениях». Усилиями физиков и математиков «Тайна Саровской пустыни» организовала краеведческие экспедиции. Итогом большой исторической исследовательской деятельности и работы в архивах Российской Федерации является целый ряд публикаций в местной, областной и российской прессе по истории монастыря. Все эти годы организатором и душой краеведческого движения является Анатолий Александрович Агапов.

С 1993 года по инициативе отдела культуры городской администрации на территории города проводятся археологические исследования, в которых объединение «Саровская пустынь» принимает самое непосредственное участие.

Активная деятельность общественного объединения привела в 1993 году к созданию на его основе муниципального музея «Саровская пустынь», целью которого являются синтез профессиональной музейной деятельности и общественного движения, пропаганда великой истории родного города.

В 1997 году в городе Сарове проведена первая археологическая конференция, на которую съехались известные историки, археологи, краеведы России.

И еще одна своеобразная черта духовной жизни города — единение с природой. В Саровке водились бобры. Лоси, зайцы, медведи досаждали охране городского периметра, пытаясь с помощью различных ухищрений, выглядевших со стороны комичными, преодолеть колючую проволоку границы. Лоси подходили к людям, выпрашивая хлеб с солью. В Лужниках (так назвали примыкающую к главному зданию института пойму речки Саровки) соловьи водились в таком количестве, что месячный конкурс соловьиных трелей ежегодно проводился самой природой по высшему разряду.

Каждого приезжающего в город и сегодня поражает сосна, по преданию, ровесница Серафима Саровского. И такие могучие выплески жизни в саровских лесах не единичны. Кто знает, на какие размышления наталкивает это безмолвное даже при ветре пространство. Традицией для многих была встреча Нового года в лесном массиве. В последние предновогодние часы лес вдруг расцвечивался кострами. Можно было прийти на огонь, и приходили, чтобы разделить радость и надежды на новый год. Сбор хвороста для костров по пояс в снегу осуществлялся заранее, и это был тоже своеобразный ритуал. Не обходилось без курьезов, когда, явившись к облюбованному и подготовленному месту, вы обнаруживали исчезновение половины вашего запаса. Но досада проходила с первым языком пламени, когда лес в разных местах вспыхивал удивительными естественными бриллиантами и наполнялся криками и песнями, приветствующими Новый год.

И вновь, оглядываясь на годы становления атомграда, приходится благодарно вспоминать руководство объекта, которое стремилось с первых шагов заложить именно культурную, духовную составляющую, а затем выдерживать вектор развития в этом направлении. Не могу сказать, насколько сознательно, вполне возможно, что решающими факторами были финансовые, но архитектура первоначальной застройки удачно вписывалась в старый монастырский пейзаж. Улицы старого Арзамаса-16 и сегодня поэтичны. Дома своими размерами и видом не подавляют величественные остатки монастырских построек Коттеджи располагаются среди прекрасных сосен. Более поздняя застройка уже подчинялась господствующей архитектурно-технической направленности, но притом облагораживалась сохраненной природной средой. Ничто не сравнится по силе воздействия на маленького человечка с покрытым ландышами весенним лесом. И это все, как выражаются сегодня, в шаговой доступности от места проживания.

Уже в первые месяцы существования объекта были закуплены в Москве рояль, пианино, духовые инструменты. Они доставлялись на объект на грузовом американском «Дугласе». На территории, отведенной под парк культуры и отдыха, сначала был построен маленький деревянный домик, где и располагались работники культурного фронта.

В 1948 году торжественно открыли парк культуры и отдыха. Набор развлечений был традиционным для всей страны. В этом случае важен тот факт, что развлечения эти появились, когда еще не было сделано главное дело и можно было совсем не заниматься вопросами культуры. Оправдали бы. Летом этого же года отпраздновал свое новоселье стадион.

На очереди стоял театр, расположившийся в одном из бывших монастырских зданий. В верхнем фойе театра оборудовали танцевальный зал, с первых дней пользовавшийся большой популярностью у молодежи. «Театр — искусство зыбкое, сиюминутное, сопряженное невидимыми связями с летучим временем, в нем скрыто многое из того, что мы знаем или хотели бы узнать о самих себе. Единственное, что отличает театр от живой жизни, это то, что он всегда остается молодым. Театр не может быть старым, какой бы почтенный возраст он ни отмечал. Театр всегда движется дальше, продолжая жить самым насущным днем». Верно сказано.

Арзамасский театр родился не так, как везде. Труппы еще не было, но первые актеры уже прибыли. Спектакли собственного театра общественность ящерного центра увидела очень скоро. Поставлены они были с участием не только профессиональных, но и самодеятельных исполнителей. Репертуар — классический: «Трактирщица», «Роковое наследство», «Бешеные деньги».

Первые афиши писали от руки на ватмане (типографии в городе еще не было). Спектакли игрались бесплатно. Торжественное открытие театра приурочили к майским праздникам 1949 года. Театр оказал сильное воздействие на культурный уровень города, и в то же время не менее мощный импульс актеры получали от научной интеллигенции. Поразительно старомодными, в лучшем смысле этого слова, были отношения ученых и актеров. Общение семьями, телефонные благодарения артистов после спектакля первыми руководителями института, поддержка при неудачах. Одновременно широчайшее развитие любительского искусства. «Это было безумно интересно!» — говорил мне актер театра Б. Меликджанов. Кстати, лучшего Герострата, чем меликджановский, я не видел ни на одной столичной сцене.

Особенность небольших провинциальных городов в том, что здесь все обо всех знают. Сколь бы ни затенена была режимом деятельность ученого для остальных жителей города, но мифы витали в среде. Воздействие личности на окружающих от этого увеличивается многократно. «Когда я вижу, что по залу разгуливает человек-легенда, это меня заводит волнением высокого рода, которое не дает фальшивить», — объяснил мне секрет популярности у зрителей заслуженный артист. А артисты в театр пришли действительно поразительные. Дело не в том, чтобы назвать их имена и распределить по степени талантливости. Приезжали люди, сознательно наступающие на горло собственной песне в том смысле, что артист тоже пропадал для театральной известности. Это уже значительно позднее были «пробиты» гастроли, которые удивили, в том числе московскую театральную публику, явно не провинциальным мастерством.

Судя по всему, в тот период времени театр в таком небольшом городке был для страны уникальным явлением. Через несколько лет он стал музыкально-драматическим. Все это потребовало значительных денежных средств. Однако руководство на всех уровнях считало, что городу, создающему атомный щит страны, искусство необходимо. Театр радовал своего зрителя оперной, симфонической и камерной музыкой.

Но вот в гораздо более благополучные, с материальной точки зрения, времена, к началу семидесятых годов, музыкально-драматический театр расформировали и создали Новый театр драмы. В его составе уже не было хора, балета, солистов-вокалистов. Сегодня многие деятели художественного творчества почему-то любят подчеркивать, что, мол, и в былые времена в своем творчестве они не выполняли идеологический (то есть советский) заказ, а творили для человека. В том числе подобные высказывания звучали и в новом Сарове. Это просто наивно и путано. Сама культура развивалась в той среде, где существовал четкий социальный государственный заказ. Заказ на определенную мораль, патриотизм и другие высокие материи. Разве можно это отрицать, сжимая всю сферу культуры до некоторых противоречивых и порой ошибочных пропагандистских установок.

Разве это не социальный, идеологический заказ, когда одним из первых постановлений Совета министров СССР после решения о создании первого в стране научно-исследовательского центра по разработке отечественного атомного оружия было постановление от 21 июня 1946 года об открытии на объекте массовой библиотеки. Первоначальный фонд по разделам «Физика», «Химия», «Техника», «Математика» составлял пять тысяч экземпляров. Для библиотеки в целевом порядке было выделено 5 тысяч долларов на приобретение иностранной литературы.

Детское отделение библиотеки выделяется в самостоятельное учреждение культуры и при всей нехватке помещений размещается в памятнике архитектуры и истории — дворце их императорских величеств.

Сегодня, сохраняя традиции первых лет, библиотечная сеть представляет собой современную систему информации и воспитания. Здесь работают преданные делу энтузиасты, многие из которых прошли школу, будучи первопроходцами культурного пути атомного центра.

С первых лет существования объекта был взят курс на создание сбалансированной культурной инфраструктуры, которая, постепенно формируясь, в свою очередь обогащалась интеллектом многих выдающихся горожан. Складывался особый микромир, в силу объективных обстоятельств довольно замкнутый, но, несомненно, стремившийся к творческой, интеллектуальной и эстетической активности. Особенность строительства этого микромира была обусловлена массовой включенностью многих горожан в сам процесс его создания.

Сегодня многое из наследства того времени для зрителя со стороны кажется обычным, порой наивным, старомодным. Но разве можно забыть гордость первых энтузиастов создания городского музея? Первоначально для хранения экспонатов использовался эллинг для лодок на городском пляже.

Основатель музея Виолетта Михайловна Лукьянова разве раздумывала, какой заказ, идеологический или культурный, она выполняла, когда объезжала руководителей московских музеев, отыскивая, говоря сегодняшним языком, спонсоров. Не одно поколение горожан помнит удивительную экспозицию «История развития жизни на Земле» — эти крошечные фигурки первобытных людей и реликтовых животных, — которая сегодня бы выглядела незрелищной.

А как гордились работники музея уникальными экспонатами подлинных реконструкций по черепу ископаемых людей, приобретенными благодаря личному знакомству со знаменитым скульптором-антропологом М. М. Герасимовым.

Годы мужания города совпали с периодом спора физиков и лириков, поэтому, в общем-то, не было ничего удивительного в развитии поэтической традиции среди научно-технической интеллигенции. Создавались как бы две поэтические площадки. Одна из них была густо населена теми, кто никогда не причислял себя к профессиональным стихотворцам. Сегодня издан ряд интересных книг, например, А. И. Веретенниковым, «Фольклор на службе атома», в которые включены стихи многих авторов о работе испытателей, о полигонах, словом, о том, что сопровождало повседневную жизнь и работу. Представлены тексты капустников и юбилейных поздравлений. Это очень интересно читать. Есть даже поэма «Василий Теркин на полигоне». Но постепенно «капустное» творчество переросло в нечто более глубокое, родившее такое явление, как объединение поэтов «Радуга». Образовавшись, это объединение стало частью культурного фона города, впитавшего в себя самые разные национальные и культурные слои. Отличительной чертой его с самого начала было поразительно профессиональное отношение к поэтическому творчеству. Пошло ли это от таких его членов, как физик Гелий Александрович, продолживший дело своего знаменитого отца, имя которого носит одна из улиц Сарова? Александр Ломтев в юбилейный год объединения вспоминал: «До того как попасть в „Радугу“, я писал „замечательные“ стихи о том, что золотой осенью грустно, что весной прилетают птички, а любовь — это хорошо, но не всегда весело. Когда я пообщался с „Радугой“ с полгода, мне за свое „творчество“ стало стыдно. Потому что за меня с наслаждением изголодавшихся по бестолковому ученику учителей взялись мэтры Ковшова и Александрович…

Для начала мне дали кличку Слесарь, поскольку в „Радуге“ я воспринимался как простой рабочий паренек „от сохи“. Всем нравилось делать из обезьяны человека. Когда оказалось, что паренек интересуется теорией стихосложения, неплохо рисует, много попутешествовал и на все имеет свою точку зрения, у радужан закрались сомнения и мне дали другую кличку — Шпиен (уж больно боек). Позднее, когда оказалось, что я единственный в „Радуге“ не пью, но профессионально вскрываю бутылки, кличку вновь изменили — Штопор. С ней я, наверное, и умру.

Что мне сразу понравилось в „Радуге“ — так это демократия. Неоперенные молодые поэты могли с яростью (правда, товарищеской) вцепиться клювами в благородные седины мэтров, если те позволяли себе поэтически расслабиться.

Понравилась и ирония, с которой относились к собственному творчеству и творчеству товарищей. Пародии гремели направо и налево и были иногда классом выше, чем пародируемое. Писались самопародии и пародии на пародии».

Поэтический Парнас располагался в Доме ученых, признанном элитном клубе интеллектуалов, попасть куда считалось весьма престижным. В правление Дома ученых входили руководители института, ученые мирового уровня, поэтому планка пребывания и проведения мероприятий в нем была очень высокой. Здесь царил безупречный вкус, чему немало способствовали такие ученые, как В. А. Цукерман, Ю. Б. Харитон и другие.

Не могу не отвлечься. Физик и изобретатель Вениамин Аронович Цукерман обладал прекрасным литературным даром. Его литературные чтения о творчестве Боккаччо отличались глубиной, изяществом и юмором. Кстати, может быть, он воспринял это от знаменитого академика А. И. Шальникова. В 1943 году, когда В. А. Цукерман защищал кандидатскую диссертацию, ему оппонировал Шальников. Дав положительную оценку диссертации, он бросил реплику: «Пожалуй, можно сделать одно замечание. Автор предложил назвать прибор для скоростного рентгеноструктурного анализа рентгенопериодометром. Название действительно отражает сущность прибора. Но знаете, товарищи, как я ни стараюсь произнести это сложное слово, получается сплошное неприличие».

Вообще говоря, культурная ткань атомграда была удивительным явлением. Как ни странно, но в небольшом по масштабам здании Дома ученых достаточно длительный период бился мощный творческий пульс. Это очень интересная, но совершенно другая тема, поэтому хочу сказать лишь, что каждый из членов поэтического кружка по-своему отражал то, уже переплавленное этим городом, его историей, в конце концов, самим географическим местом, мироощущение человека, которому судьбой было даровано быть свидетелем и соучастником чего-то великого, определяющего историю, и не только своей страны. С первого взгляда стихи могут показаться малоподвижными, неяркими. Но они из тех, которые узнаешь со временем, проникая в общую ткань жизни тех коллективов, где работали сочинившие их поэты. И тогда открывается стихия не только формы, но целого моря чувств и переживаний. Поэзия радужан часто обращена к простым вещам, и тут обнаруживаешь трудно уловимое второпях смешение малого с великим.

С огромным трудом удалось издать в начале восьмидесятых сборник «Общая тетрадь», уже своим названием подчеркивающий определенные отношения в самом объединении. Называлась «Тетрадь» общей, а живут в ней индивидуальности. И дышит жизнь Арзамаса-16 на этих страницах.

Характерно, что самым последовательным сторонником издания этой первой поэтической книги стал «молодогвардеец», поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов. Друг Ярослава Смелякова, выпестовавший сотни молодых поэтов, увидевших впервые свои напечатанные стихи в старшиновском альманахе издательства «Молодая гвардия», он практически сразу понял то, чего не хотели понимать многие высокие чиновники, прикрывавшиеся режимностью, неизвестностью в поэтическом мире и пр. Когда я держу в руках скромный сборник «Общая тетрадь», всегда вспоминаю поэтические семинары, проходившие по режимным соображениям в окрестностях города, прогулки с отчаянным грибником и рыбаком Старшиновым по лесу, где он читал с огромным удовольствием и без купюр русские частушки. Николай Константинович в те годы с печалью сетовал, что не выполнил наказ Смелякова обязательно собрать и когда-нибудь издать частушки такими, какими они исполняются в народе на деревенских посиделках. Поразительно, но позднее Старшинов осуществил мечту Смелякова и издал сборник «Я иду на посиделки» в двух вариантах: с купюрами и без купюр. Кстати, именно за вторым изданием гонялись все высшие руководители перестроечной России.

Развитие города, средний возраст жителей которого не превышал тридцати лет, с самого начала не мыслилось без спорта. Большой приток молодежи на возведение объекта поставил руководство перед необходимостью внесения в перечень первоочередных задач социального строительства задачи развития физической культуры.

Началось с футбольного поля на стрелке речек Сатиса и Саровки. Уже летом и осенью 1946 года на нем активно проводились товарищеские футбольные матчи.

А на следующий год летом, в ударном темпе, силами комсомольцев и молодежи выстроили первый стадион.

Тогда же были построены три теннисных корта на улице Зеленая (где в настоящее время находится Дом ученых). Очень хорошими и темпераментными теннисистами были в те годы Ю. Б. Харитон, И. Е. Тамм и Я. Б. Зельдович.

В конце сентября 1947 года на стадионе у «стрелки» состоялся первый розыгрыш кубка по футболу между спортсменами объекта и строительства. Обладателями кубка стала сборная футбольная команда строителей. К этому времени на объекте тренировались три футбольные и шесть волейбольных команд.

История развития спортивного движения в городе — это постоянное совершенствование спортивной базы и привлечение людей к здоровому образу жизни. Хочу вновь подчеркнуть, насколько продуманной и цельной была концепция выполнения грандиозного национального проекта, детально предусматривавшая все вопросы развития, причем Арзамас-16 в этом отношении следовал более общей линии развития всей отрасли.

С 1949 года спортивная жизнь в небольшом поселке с населением в 12 тысяч жителей закипела. Зимой был проведен первый чемпионат по лыжному спорту. Чемпионом среди мужчин на дистанции 10 километров стал Е. И. Забабахин, впоследствии — академик, научный руководитель РФЯЦ — ВНИИТФ (город Снежинск). А летом 1949 года на новом стадионе состоялась первая спартакиада ДСО «Трактор».

Именно благодаря усилиям общественного физкультурного и комсомольского актива число федераций и, как следствие, число культивируемых на объекте видов спорта в 1953 году возросло до 28. Наряду с футболом, волейболом, баскетболом, городками, русским хоккеем активно работали федерации по шахматам, лыжному спорту. Так, в шахматных турнирах участвовало до 150 человек, на старты этапов комсомольско-профсоюзного лыжного кросса выходило до 2800 участников. Появились новые интересные виды спорта. Среди них и такой, неожиданный для абсолютно равнинного города, как альпинизм.

Инициатором создания федерации альпинизма стала прибывшая в 1952 году на объект заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму Любовь Яковлевна Пахарькова, до этого работавшая в аппарате ЦК ВЛКСМ. Следует отметить, что Любовь Яковлевна была не только первой женщиной нашей страны, ставшей заслуженным мастером спорта СССР по альпинизму. Она вообще была одним из первых заслуженных мастеров спорта СССР, получивших это высокое звание в довоенные годы. Врученный ей нагрудный знак имел порядковый второй номер.

Эта женщина, работая в качестве руководителя комсомола объекта в течение последующих трех лет, оставила неизгладимую, добрую память в сознании многих ветеранов комсомола и спорта города.

В 1953 году в город прибыли еще два заслуженных мастера спорта СССР по альпинизму — Анатолий Васильевич Багров и Сергей Ильич Ходасевич. Оба с конца сороковых годов работали в составе московской группы альпинистов в труднодоступных горных хребтах Забайкалья, а затем и Саян в составе геологической экспедиции по поиску урановой руды, так необходимой стране для решения атомного проекта. Они-то и создали экзотическую секцию, которая затем привила множеству мальчишек страсть к путешествиям и горам.

Среди первых победителей комсомольско-профсоюзного лыжного кросса был Александр Иванович Степанов, ставший впоследствии начальником центра подготовки «Динамо». Сегодня все ветераны спорта Москвы знают его «Исповедь ветерана-марафонца»:

Тройной режим был характерен для всех спортсменов того периода. Любительство поощрялось, но поблажки не давали. Через школу спорта прошли тысячи будущих прекрасных работников всей атомной отрасли. Среди ведущих хоккеистов той ранней поры был А Захаренков, будущий заместитель министра отрасли.

Не устаю подчеркивать обязательность внимания любого руководителя к вопросам физкультуры и спорта. Сразу после прибытия в город и ознакомления с хозяйством объекта Б. Г. Музруков пригласил к себе председателя ДСО Б. Г. Козлова с докладом о состоянии спорта на объекте и существующих проблемах. По результатам встречи были намечены конкретные планы по развитию спортивно-массовой работы. Б. Г. Музруков взял реализацию этих планов под личный контроль.

Вот что вспоминал об отношении Б. Г. Музрукова к физкультуре и спорту Б. Г. Козлов: «…Осенью 1955 года необходимо было приобрести много спортинвентаря, особенно на зимний сезон. Инвентарь мы покупали в Арзамасе. Я выписал гарантийные документы на приличную сумму и доверенность. Музруков дал полуторку. С утра мы с водителем удачно доехали до Арзамаса, в течение дня набрали много инвентаря. Даже стартовый пистолет, который имел внушительный вид, сильно бухал, выбрасывал искры и был тогда в диковинку, купил. Лишь к концу рабочего дня, до упора загруженные, тронулись в обратный путь.

Дорога тогда была грунтовая. К нашей беде, пошел холодный осенний дождь. А у села Ореховца находилась всем известная по тому времени лощина с крутым подъемом. Много там наших шоферов, попавших туда к вечеру, при осенних дождях буксовало и оставалось на ночь в ореховской колхозной конторе ожидать утреннего трактора или тягача. Много в этой ореховской колхозной конторе наших хорошеньких экспедиторш, пережидая ночь, зачало своих детей, зачало будущих саровских жителей. Вот и мы влипли на этом ореховском подъеме. Забуксовали. Полуторка перегружена, не тянет. А студебекеры тянут, идут мимо и на мои просьбы помочь вытянуть машину не реагируют, ссылаясь на приближение сумерек и срочность грузов. Понял я, что дело плохо. На ночь машину не оставишь, так как проходящие вездеходы могут растащить по мелочам. Тогда я выхватил стартовый пистолет, и давай палить перед очередным студебекером. Ясное дело, мужики перепугались, выскочили, зацепили, под пистолетом вытащили нашу полуторку наверх. После этого мы тронулись дальше и ночью добрались до места, а мужики за нами ехать сразу следом побоялись, но номер запомнили и позднее ночью сообщили о нападении куда следует.

Словом, утром меня привели к Музрукову на допрос и я все честно ему рассказал. Ругал он меня по-всякому, и даже матерно. Но потом похвалил за находчивость и все с органами уладил. Через пару недель я опять поехал в Арзамас за инвентарем. И опять пошел дождь. Но чтобы больше в неприятную историю не попадать, я позвонил из Арзамаса прямо Борису Глебовичу и рассказал, что спортинвентарь вывезти не могу машиной. Тогда он велел мне везти спортинвентарь на станцию Арзамас-1 и ждать поезда с вагоном. Действительно, ночью за мной из Сарова пришел паровоз с товарным вагоном. Мы погрузили в вагон спортинвентарь, и утром я был уже в городе. А машина только через пару дней добралась…»

А с каким энтузиазмом и бескорыстием отдавали себя делу и работе в то время профессиональные работники спорта! Н. Г. Добровольский, возглавлявший тогда спортивное общество, в 1958 году поставил вопрос о необходимости расширения лыжной базы. Но из-за отсутствия средств в титул года это строительство включить не удалось. Н. Г. Добровольский поделился своей бедой с начальником отдела капитального строительства И. Б. Матиенко. Тот тут же предложил свою помощь — сделать пристройку к лыжной базе под видом капитального ремонта, но с условием, что Николай Герасимович отдаст ему свою, подошедшую в горкоме профсоюза, очередь на автомобиль «Волга М-21». Н. Г. Добровольский согласовал этот вопрос с председателем ГК профсоюза А. А. Нечаевым и ударил с Матиенко по рукам. Матиенко сдержал слово — сделал в 1958 году пристройку к лыжной базе и получил за это право на приобретение автомобиля «Волга М-21». А так как эту автомашину со следующего года сняли с производства и взамен пустили очень дорогую «Волгу М-24», Н. Г. Добровольскому пришлось на следующий год купить вместо «Волги» «Москвич-407», да так и проездить на нем всю жизнь. Кстати, Н. Г. Добровольский и его супруга В. Добровольская были семьей, отдавшей всю свою жизнь развитию спорта в городе.

Характерно, что сам Б. Г. Музруков, приказав строителям переделать деревянные трибуны на каменные, три раза не принимал работу. В конце концов, некоторых мастеров он послал в командировку в Москву для обучения, после чего дело было завершено. Музруков стал и первым председателем спортивного общества «Труд», когда таковое в 1959 году было создано.

Спортивное строительство в основном велось хозспособом, и многое зависело от воли начальника. Интересны воспоминания одного из учеников и сподвижников Музрукова, много сделавшего для развития спортивной базы объекта, ветерана труда Владимира Васильевича Гусакова. В те годы он работал на должности главного инженера трехтысячного коллектива автотранспортного хозяйства и отвечал за тот круг строительных работ, которые проводились хозспособом.

«…Борис Глебович часто ездил сам за рулем на стареньком ЗИМе, и мы боялись, чтобы где в дороге у него движок не сломался. Вот я и присмотрел в Москве „чайку“ и предложил ему заменить ЗИМ. Борис Глебович узнал у меня, сколько стоит эта „чайка“, подумал и сказал: „Нет, лучше мы четырехквартирный дом построим“. Наотрез отказался. Пришлось нам по-другому придумать — мы поставили на его ЗИМ мощный V-образный двигатель от ГАЗ-53 и уж потом были спокойны, когда он на том ЗИМе куда выезжал. А выехать он мог в любой неурочный час. Однажды на одной из площадок мы никак не могли забить сваи под японский стенд. На утренней планерке смотрел Музруков на меня сурово. Он вообще в деловом общении всегда был суров — как мраморная статуя со стеклянными глазами. Только когда был очень доволен, по лицу пробегало подобие улыбки и появлялась полоска зубов. Но тогда было не до улыбок, сроки горели. И сказал он мне свою любимую фразу: „Владимир Васильевич, нерешаемых вопросов не бывает. Езжай и думай“. Поехал я и решил на свой страх и риск увеличить высоту стрелы разгона и вес молота. Рискнули. Нарастили. И к вечеру дело пошло. Колотим всю ночь. Вдруг часов в пять утра ЗИМ подъезжает, за рулем сам Борис Глебович. Вышел. Увидел, что работа пошла, осмотрелся внимательно, все понял, подошел ко мне и спросил, какой сталью я стрелу нарастил. А когда узнал, что „сталью 3“, сказал: „Правильно. Вязкой“. Улыбнулся, сел в ЗИМ и уехал. А потом мне персональный оклад дал. Такой же, как у самого начальника управления был».

Сам Борис Глебович всегда поддерживал свою двигательную активность. Благодаря его усилиям в 1959 году, несмотря на режимный статус, положительно решили вопрос об участии команд в областных соревнованиях. Выход на областную, республиканскую, а затем и всероссийскую арену дал прекрасный импульс и мотивацию к занятиям спортом. Не случайно, вот уже более 25 лет в городе проводится лыжный мемориал имени Б. Г. Музрукова, начатый по инициативе горкома партии и ставший самым массовым мероприятием, которое в свои лучшие годы собирало более десятой части жителей города, превратившись, по сути, в городскую традицию. Жаль, что в настоящее время мемориал утратил свой народный характер, став более спортивным, а не общекультурным событием.

Пример Б. Г. Музрукова был далеко не единичен. Дело в том, что директор серийного завода Михаил Агеевич Григорьев являлся страстным любителем хоккея. Он гордился хоккейной командой «Авангард» своего завода, большая часть которой и составляла сборную команду города, завоевывавшую призовые места на первенствах области и спартакиадах Министерства среднего машиностроения. В 1965 году М. А. Григорьев пристраивает спортивный игровой зал с большим комплексом подсобных помещений к Дому культуры завода. А в конце шестидесятых годов Михаил Агеевич «загорелся идеей» построить свой хоккейный стадион. Это было как никогда кстати, потому что к тому времени деревянная хоккейная «коробка» на центральном стадионе уже сильно обветшала. Вот что вспоминает В. В. Сенин: «…Михаил Агеевич Григорьев провел совещание со специалистами. Я взялся разработать техническое задание. При согласовании технического задания заместитель директора Г. Г. Курятников предложил к стадиону пристроить тир, а на его крыше предусмотреть площадку для отдыха и буфет.

Под личным контролем директора проект был разработан очень быстро. Михаил Агеевич лично контролировал ход строительства объекта.

Введенный в 1972 году в эксплуатацию хоккейный стадион „Авангард“ с тиром для пулевой стрельбы, с трибунами более чем на 1000 зрителей, с пристройкой, где имелись комфортные условия для хоккеистов, судей и гостей, стал на многие годы единственным и любимым местом для спортсменов-хоккеистов и болельщиков хоккея. Здесь активно проводились игры на первенство города, области, на приз „Золотая шайба“, организовывались интересные турниры.

Впоследствии здесь принимали именитых гостей, ветеранов Советского Союза, выдающихся хоккеистов, многократных чемпионов мира и Олимпийских игр.

Мало кто знает, что при упразднении закрытого наименования завода „Предприятие п/я 201“ встал вопрос о присвоении заводу открытого названия. Было рассмотрено не одно предложение, в том числе и наименование гремевшей в те годы заводской хоккейной команды „Авангард“. В итоге, 31 декабря 1966 года было введено новое наименование предприятия „Электромеханический завод Авангард“».

Важно подчеркнуть, что материальная база для занятий физкультурой и спортом создавалась с участием самих жителей. Немало изобретательности проявил руководитель математического подразделения Иван Денисович Сафронов. Воспользовавшись реконструкцией математического корпуса, он построил спортивный зал подразделения. Чтобы убедить Ю. Б. Харитона в необходимости его создания, была продемонстрирована сложная диаграмма магнитных полей, воздействующих на сотрудников при работе вычислительных машин. Удалось доказать, что последствия такого воздействия можно было бы нейтрализовать только спортивными занятиями. Трудно сказать, это ли убедило Юлия Борисовича, но спортивный зал был включен в общий проект. Строительство зала стало делом всех математиков во главе со своим руководителем.

Не следует думать, что все прекрасно понимали необходимость строительства спортивных сооружений, которые при всей их полезности все-таки финансировались по остаточному принципу в большинстве городов страны. В восьмидесятые годы пришлось провести пленум горкома партии, чтобы дать толчок новому этапу создания уже современной базы спорта. Специально для этого я организовал поездку первых руководителей производств в областной центр для ознакомления с самыми лучшими на тот период спортивными сооружениями. Были заранее подготовлены на этих площадках пропагандисты, энтузиасты спортивного движения, которые не пожалели красноречия, убеждая гостей в преимуществах новейших спортивных комплексов. Это дало свои результаты. Впоследствии город сделал определенный рывок, позволивший и сегодня говорить о Сарове, как об одном из малых городов с хорошей спортивной базой.

Но без сомнения можно сказать, что в пятидесятые годы была заложена основа для того, чтобы период 1960–1990 годов стал «золотым веком» для спортивного движения города. В этот период в городе положительное отношение к спорту было настолько развито, что не только на соревнования сильнейших, но даже на соревнования ветеранов всегда собирались зрители. Так, например, на товарищеских встречах, проходивших между командами ветеранов футбола Арзамас-16 и Челябинск-70, не только трибуны были предельно переполнены, но зрители стояли еще и по всей круговой дорожке стадиона.

Положение о социалистическом соревновании между предприятиями, учреждениями и организациями по развитию массовости физической культуры и спорта в городе было воспринято руководителями предприятий, профсоюзным и комсомольским активом естественно, без проформы. В соответствии с этим положением в рамках соревнования оценивались не только вопросы организации внутренних спартакиад «Здоровье», массовых стартов ГТО, спортивные показатели. Здесь оценивался также уровень охвата занятиями в группах здоровья, проведение физкультурных пауз в рамках трудового дня, уровень загрузки спорт-сооружений, уровень потерь по нетрудоспособности из-за сердечно-сосудистых и простудных заболеваний. Важно отметить, что в тот период отношение к производственной физической культуре было настолько серьезным, что в штаты отдела труда и техники безопасности были введены инструкторы по физической культуре. Следует отметить, что выбравший спортивную стезю физик С. П. Егоршин привнес в организацию работы серьезный научный подход. Документы по проведению многих мероприятий представляли порой настоящий отчет о научном эксперименте. И это приносило зачастую неожиданный положительный эффект.

Проведение городского социалистического соревнования между предприятиями, учреждениями и организациями по развитию массовости физической культуры и спорта, а также хорошо скоординированная работа профсоюзных органов, физкультурно-спортивного актива коллективов физкультуры и спортклубов города, тренерско-преподавательского состава, актива спортивных федераций и штатного персонала спорт-сооружений позволили к середине восьмидесятых годов обеспечить высокую загрузку спортсооружений города и добиться хороших результатов во всесоюзном социалистическом соревновании по эффективности их использования.

Прекрасная работа лыжной базы «Икар» позволяла тысячам горожан успешно готовиться к участию в городском лыжном празднике мемориала Б. Г. Музрукова. Интерес к лыжному спорту в те годы в городе был так высок, что с целью создания горожанам возможности лыжной подготовки в вечернее время, по решению бюро горкома КПСС от 26 августа 1980 года, была разработана документация для строительства двух освещенных терренкуров. Четырехкилометровую траншею для электрического кабеля в основном копали вручную, так как она проходила по лесу. Копали методом народной стройки. Использовали опыт комсомольцев, примененный в 1951–1953 годах при строительстве первых спортивных сооружений. Работы были разбиты на участки и закреплены за трудовыми коллективами и федерациями по видам спорта. Усилиями спортивного актива трудовых коллективов и федераций спорта четырехкилометровая траншея терренкура в течение лета 1981 была прорыта. Материалы и оборудование на терренкур (щебенка, асфальт, кабель, железобетонные опоры освещения, лампы освещения и т. п.) собирали в складчину многие организации и предприятия города. В течение 1982–1983 годов терренкур был построен. На основании решения исполкома горсовета управление коммунально-бытовых предприятий (Г. 3. Каратаев) оснастило терренкур площадками для физкультурных занятий и включило оплату электроэнергии, затрачиваемую на его освещение, в свою статью «Уличное освещение». Комбинат благоустройства взял терренкур № 1 на свой баланс и стал обеспечивать его содержание и обслуживание по статье «Благоустройство города». Таким образом, с 1984 года терренкур встал в строй сооружений физкультурно-спортивного назначения и замечательно служит горожанам до настоящего времени.

В целом можно сделать вывод, что по многим параметрам к середине восьмидесятых годов город стал приближаться к показателям города здорового образа жизни. Я обозначил лишь некоторые штрихи культурной атмосферы городского общества. Выборка всегда поверхностна. Ведь культура не может быть раскрыта без анализа образования, а оно в городе всегда находилось на самом высоком уровне.

К счастью, многие аспекты культуры инерционны по отношению к политическому и идеологическому воздействию. Но это не означает, что они полностью бесчувственны к ним. Смена культур происходит на наших глазах. Метания в период смены культур болезненны, но и полезны своим порой мучительным поиском истины. В жизни сегодняшнего Сарова есть люди, удерживающие вектор высокого профессионализма и высокой русской интеллигентности. Значит, есть и надежда. Они — те опоры или сваи моста, по которому новое поколение, не изменяя себе, может перейти к лучшему будущему.

Послесловие

Противостояние мировых систем в XX веке породило невиданных масштабов секретность деятельности отдельных людей, сообществ специалистов, целых отраслей науки, производств и даже городов. Закрытые города, которые появились и продолжают существовать в разных странах, в том числе в России, кроме всего прочего оказались лабораториями уникального социокультурного опыта. Среди таких городов — Саров, или, как его называли для секретности, А-16. Как сказался на характере этого старинного поселения под Нижним Новгородом особый режим существования, какими социальными изобретениями одарил он страну, да и весь мир? Как вписывался Саров в сегодняшнюю причудливую российскую действительность? С чем шагнет в будущее, владея технологиями XXI века?

Трудно судить, насколько случайно было выбрано место для создания ядерного центра СССР. Академик Ю. Б. Харитон попытался донести до читателя некоторые критерии, определенные И. В. Сталиным. Как бы там ни было, но прирастанию новой технотронной культуры суждено было осуществляться на корнях поразительно богатого, хотя и изрядно разрушенного к тому времени пласта русской духовной культуры. Уверен, что данный фактор в то время не учитывался. Но для меня одно несомненно: корни эти дали не запланированные «сверху» силы городу, принявшему на себя ожесточенность противостояния двух идеологий, все тяготы жизни (работали по 16 часов) и всю ответственность за решение общенациональной и мировой задачи…

Не будь на Руси саровского отшельника, не знала бы Россия Оптиной пустыни, не услышала бы она плеяды русских поэтических гениев. А потом этот пласт духовной культуры, казалось бы, исчез за колючей проволокой и настоящей границей с пограничными заставами. По мнению некоторых историков, образовался исторический провал. Но образовался ли он? Вычеркнута ли из истории России целая страница, связанная с провинцией? Да еще какая! Оставившая глубокий след в русском национальном сознании.

Вообще говоря, опыт свидетельствует о том, что говорить об «исторических дырах» следует весьма осторожно. Дыры бывают, скорее, в знаниях, Представлениях, архивах. История Саровской земли во второй половине XX века, определявшая в значительной степени ход мирового исторического процесса, еще не изучена. Нет еще летописца, донесшего до всех страсти, страдания и гордость людей, понимавших свою причастность к истории.

В одном провинциальном мексиканском городке есть парк скульптур. Скульптор Шарлотта Джаспек — вероятно, поразительно талантливая — говорит в камне о сложной философии жизни. Не ведая ни слухом ни духом об оружейных городах, она, как ни странно, предугадала двумя скульптурами — «Пандора с ларцом» и «Сломленный человек» — мироощущение людей, связанных с таким поразительным и цельным организмом, каким является в ядерную эпоху закрытый город. Выпустив из чрезмерного любопытства в мир запертые в ларце бедствия, Пандора предопределила судьбу человека. Пластическая покорность маленького человека, застывшего в ожидании апокалипсиса, потрясает. Поразительно, как композиция, сжавшая талантом скульптора до маленького ядра пространство развития человеческой мысли, так и социальная организация, усилиями множества людей впервые в России сжавшая материю до состояния гигантского напряжения, способного при высвобождении превратить Землю в Великое Ничто, родились в провинции. И оба явления олицетворяют два крыла человеческой культуры: искусство и науку. При всей кажущейся разности, при всех бесплодных дискуссиях о физиках и лириках они живут в едином мире. И тяготеют к общим ценностям — красоте. Академик Ю. Б. Харитон говорил о бомбе как о женщине: в ней «много тонкостей и изящества».

Сегодня судьба «сломленного человека» в значительной мере уготована самому городу Сарову. Создав противовес американцам и тем самым, по всеобщему признанию, перечеркнув соблазн ядерного шантажа, этот город второй раз в своей истории стоит на грани духовного крушения. Нынешние преобразователи оружейных городов очень напоминают вчерашних мелиораторов, которым не терпелось выправить речки и высушить болота, хотя высушивали они не столько землю, сколько душу самого земледельца. Ну, никак мы не научимся становиться предкам не на грудь, а на плечи.

Разумеется, Арзамас-16 — явление чисто советское. Советское не только по хронологическим рамкам, но и по политическим, экономическим и идеологическим корням. Но этот город — явление также и российского характера, русского духа. Даже не будучи разрекламированным, Арзамас-16 оказал громадное влияние на мироощущение россиянина, на его самооценку и осознание своего места в весьма противоречивой и недружной семье народов планеты.

Изрядно пострадавшая в войну и после войны Россия взрастила научно-техническую интеллигенцию такого высокого уровня, что она смогла осилить не только национальную сверхзадачу, но и выработала блестящий метод решения глобальных общечеловеческих проблем. Подобным методом сегодня, в сущности, пользуются во всем мире. В качестве аналогов можно привести ядерные центры США (пример Силиконовой долины). Появление и деятельность такого города, как Арзамас-16, отвечали потребностям развития человечества. И довольно скрывать за стенаниями об утрате генофонда свое нежелание действительно разобраться в том, что с нами было, что стало и куда нам идти. Негоже упрощать явление, оценивая проблему закрытых городов лишь с позиции конверсии и преобразования ВПК…

Люди, руководившие созданием этого института-города, оказались профессионалами в самом высоком смысле этого слова. Впервые в российской провинции сконцентрировались в невиданном масштабе блестящие умы. Было достигнуто оптимальное сочетание молодых и опытных. Порыв первых обеспечивался мощным авторитетом вторых. Научно-техническая элита предугадала необходимый размах гуманитарного крыла города, что обеспечивало власти нравственную основу и тесную обратную связь с населением…

Взаимодействие и взаимопроникновение технической и гуманитарной культур — процесс сложнейший, с непредсказуемыми результатами. К концу жизни Пушкина в России уже строилась железная дорога, при Достоевском на улицах Петербурга загорелись электрические фонари, при Л. Толстом появился кинематограф. Но их герои не задумывались над изменениями техники. Сегодня человечество не может не отзываться на всеобъемлющие преобразования жизненного уклада, вызванные поразительными открытиями человеческого разума. Так вот, в Сарове, словно в своеобразной социальной реторте, формировалась человеческая материя, находящаяся под непрерывным и незаметным, как давление атмосферы, воздействием всех составляющих культуры. Парадокс: изолированный город в силу необходимости самоорганизовывался, преодолел за короткое время провинциализм российского захолустья, выстроил определенный алгоритм социально-культурного развития. Для социолога было бы весьма интересно выделить элементы рецептуры, давшей достаточно своеобразный характер жителя и самого города.

Закрытость обеспечивала Сарову определенную стерильность, чистоту социального опыта. Криминогенная обстановка, уровень благ на душу населения, размер зарплаты — все это значительно отличалось от окружающего мира. Однако и уровень решаемых задач, психологическая нагрузка, осознание ответственности перед всей державой, в равной мере распределенной по всем социальным группам населения, — это тоже условия. Все это вызывало ускоренное формирование городской среды на почве исконной патриархальной российской деревни, причем без тех нежелательных социальных потерь, которые обычно при резком изменении уклада жизни многократно наблюдались в XX веке в ходе индустриализации России как в дореволюционное, так и последующее время.

Ведущим фактором формирования особого стиля жизни города было привлечение для работы здесь ведущих ученых и организаторов страны. Сегодня их имена уже известны и нет смысла их повторять: это титаны XX века. Другой важнейший фактор, сформировавший культуру города, — сложность и качество труда.

В сегодняшних спорах о духовности предлагается много рецептов ее обретения. Но недооценивается роль труда в формировании нравственных устоев личности, семьи, коллектива, города, всего общества. Там, где безработица и неквалифицированный труд, духовность невозможна. Так вот, с первого дыхания института сотни, тысячи его работников вынуждены были делать работу, не имевшую аналогов, и при жесточайших мерах безопасности. Кстати, последнее более всего осмысливалось высшим научным руководством. Это позволило избежать трагедий, чего не удалось тем же американцам в сходных экспериментах. Так формировалась человеческая порода (профессиональная принадлежность здесь не имела решающего значения), для жизнедеятельности которой стремление к творчеству становилось технологическим признаком ежедневной работы. Да, город «снимал сливки» общества. Это так, если брать отбор молодых специалистов из самых престижных технических вузов страны. И школа была действительно трудовой, но в том смысле, что учила хорошо трудиться за партой. Но дело не только в людях и характере труда.

Несомненным социальным приобретением города явился тот факт, что здесь непрерывно осуществлялся процесс осознания большинством своей социальной сущности. Были выращены кристаллы самоуправления достаточно высокого качества. Парадокс! Военный объект, где строго регламентировались производственное поведение, экономические задачи, общение с другими людьми, предпринимал необычные для «большой земли» попытки самоорганизации. Можно, конечно, поухмыляться насчет военного коммунизма и прочее, но полезнее попытаться понять, почему так происходило. Органы советской власти появились здесь значительно позднее, когда город уже сложился. Но к тому времени самоуправление прорвало привычную ткань организации жизни. Проявлялось оно в необычайно широком спектре самых разных общественных объединений. Удивительное дело: личные увлечения коллекционированием, литературой, музыкой — да чем угодно, как-то сами собой становились общественным достоянием: обращались на дело воспитания детей и подростков, организации досуга коллег, насыщения городской жизни красками, которые и делают город городом.

Напряженной и разнообразной была самоорганизация жизни ученых-теоретиков. Модная в те годы форма семинаров в Сарове в силу интеллектуального уровня их участников превосходила многие подобные занятия столичных академических учреждений. Мне посчастливилось работать в методологическом семинаре президиума Академии наук СССР. Могу сказать, что по широте тематики, глубине проработки некоторых вопросов саровские семинары им не уступали. А по политической самостоятельности и страстности обсуждения — превосходили.

Концентрировалась общественная жизнь научной элиты вокруг Дома ученых. Литературные беседы-размышления некоторых физиков просто поражали своей парадоксальностью, новизной подходов. Не случайно развал государственной системы поддержки культуры сегодня в меньшей степени сказался именно здесь. Потому как именно на самодеятельности жителей и раньше, и теперь держались и держатся клубы по интересам, спорт, техническое творчество. И ныне полные залы собирают концерты классической музыки, театральные спектакли. Саров оказался единственным из известных мне провинциальных городов, где в горестном 1993 году открылось в прекрасном здании профессиональное художественное училище.

От лукавого, думается, все попытки примитивно обосновать идею безнравственности ученых ядерных центров только на том основании, что здесь производят оружие.

История атомного центра Арзамас-16 — это история поиска нравственного смысла своей деятельности людьми, создающими средства, которые могут погубить жизнь и могут спасти ее. Здесь напряженно искали ответы на внутренние вопросы, вопросы совести. Смешно, хотя это горький смех, слышать сегодня рассуждения о роботообразных исполнителях воли сначала сталинско-бериевского, а затем брежневского режимов. Шотландская пословица говорит, что лучше всего голы забивает сидящий на заборе. Но ведь сегодня много таких, кто, сидя именно на заборах, говорит, что проблема нравственной ответственности давно решена только религией. Но одно дело — решения отвлеченные, а другое — конкретные. Последний судья — совесть. А совесть — это не привилегия лишь верующего человека.

Герцен опасался Чингисхана с телеграфом. Толстой писал о Чингисхане с парламентом. Возможен и Чингисхан с атомной бомбой. Почему-то чаще говорят об ответственности ученого, работающего на вооружение. А разве рабочий-оружейник не болеет этой же болезнью? Помню американскую хронику 1978 года. Жители небольшого городка, где планировалось размещение смертоносных ракет, единодушно выступали за это. А в Нью-Йорке шли демонстрации против. В Нью-Йорке многие видели в этом гонку вооружений, а местные жители — рабочие места. Как совместить совесть и утилитарные потребности людей? В Арзамасе-16 существовало не крикливое, но крепкое и многочисленное «Движение за мир». Возглавлял его крупнейший лазерщик С. Кормер. Было поразительно, с какой серьезностью он, будучи завален по горло делами, занимался этой общественной работой. Маленький городок, слухи о баснословных зарплатах жителей которого были явно преувеличены, отдавал в Фонд мира средства, в несколько раз превышающие вклад областной столицы — города Горького с его полуторамиллионным населением. Я бы не хотел идеализировать эту ситуацию, но удивительна психологическая готовность многих ученых, инженеров согласиться с окончанием дела, которому отданы лучшие годы жизни.

Это поражало прагматичных журналистов и социологов и умиляло романтичных, усматривавших в арзамасцах признаки того слезливого покаяния, к которому призывали некоторые газеты, проклинающие ВПК. В действительности же, я думаю, в основе их поведения лежала многовековая привычка русской провинции делать работу, которая необходима, без показухи и стыдливости, и прекращать дело, если оно утратило необходимость, — тоже без страстей и драматических жестов.

Все, конечно, не так просто, ибо каждый отдельный человек — это особенный человек. Тем более что арзамасцы не были манипулируемыми людьми — масштаб их личностей для этого слишком крупный. Был ли конформизм? Да, думаю, что был. Была ли слепая вера в правоту центра? Сомневаюсь. А вот исполнительская дисциплина была, это точно. Часто приходится слышать об изоляции города от страны и в силу этого — нечувствительности арзамасцев к нравственным, политическим, экономическим коллизиям в жизни СССР. Как ни странно, но включенность во все, что происходит в стране, здесь была выше, чем в аналогичных коллективах в больших городах. А это значит, что выше была и нравственная чувствительность людей.

Серьезный исследователь не может обойти вниманием тот факт, что кадровая политика руководства города-института включала в себя элементы жесткой выбраковки. Различные отклонения в социальном поведении, наказываемые везде, здесь имели самые серьезные для человека последствия: его выселяли из города. С позиции гуманизма, вероятно, это недопустимо, с точки же зрения безопасности в конкретных условиях, может быть, это было и необходимо.

Не хотел бы преувеличивать, но все же в политической жизни города в значительно большей степени, чем в той же Москве, присутствовал здравый смысл. Провинция вообще отличается в этом отношений от столицы. Не потому вовсе, что умнее. А просто не столь подвержена амбициям, политической моде, совестливее. К тому же, когда небогатая красноречивыми конъюнктурщиками провинция начинает повторять столичные идеологические кампании, они зачастую сразу же приобретают фарсовую окраску. В Сарове именно коллективный интеллект гарантировал общество и молодежь от идеологических чрезмерностей. Люди знали себе цену, делали свою работу, и чувство человеческого достоинства предохраняло их от политической безнравственности, когда маятник идеологических пристрастий метало из одной стороны в другую. Общественность спокойно, но последовательно и твердо сделала невозможной анти-сахаровскую истерию в городе. Это, кстати, ничуть не означало однозначного восприятия идей и поступков Андрея Дмитриевича его коллегами. Не все решения центра одобрялись. Это вовсе не принимало форму бунта. Просто присущее людям чувство достоинства и целесообразности уберегло от действий, за которые было бы неловко. Зато достаточно бурно происходило выяснение отношений между власть предержащими и различными инициативными группами в вопросах экологии, застройки города, развития медицины. Именно на этих направлениях пробивала себе дорогу идея демократического управления.

Город, раскинувшийся в заповедном вековом лесу, вырабатывал своеобразный экологический кодекс. Может быть, это было связано с тем, что природа находилась рядом, внутри города? Так или иначе, но, во-первых, у большинства горожан отсутствовала страсть непременно рвать лесные и полевые цветы. Особенности производства разительным образом сказывались на образе жизни людей: он вобрал в себя самодисциплину, серьезное отношение к каждой на первый взгляд мелочи, друг к другу. Становление города, сращивание и взаимопритирка прибывающих специалистов, строителей и научной элиты проходили не без конфликтов. Закрытость позволяла грубо, административными мерами ликвидировать возникавшие противоречия между руководством и подчиненными, молодыми специалистами и администрацией. Но как сочетались атмосфера научной раскованности и самодисциплина, бурное самоуправление и жесткое администрирование, чувство долга и совестливость — это вопрос, который надо бы осмыслить. В противном случае сложный, противоречивый, а в целом ценнейший социальный опыт обустройства жизни может оказаться дискредитированным демагогическими причитаниями, что-де все-то у нас при советской власти было сплошным ГУЛАГом, казармой, бессмыслицей. Тогда опыт уйдет без пользы для других. А нового пока не нарождается.

Я не случайно вспомнил мексиканскую композицию «Сломленный человек». Ядерный центр сегодня идеологически и нравственно не защищен. Всплеск эмоций, ныне несколько поутихший, псевдодемократических поверхностных обобщений, воинственного дилетантизма в оценках собственной истории действительно создает «черную дыру» в памяти прежде всего молодежи.

Выработка новой философии жизни требует своеобразного подведения черты под прежним периодом. Важнейший методологический вывод все же очевиден. Арзамас-16 проверил на практике гипотезу о стремительно расширяющемся воздействии науки на судьбы человечества. Послевоенную мировую историю можно рассматривать как социализацию научной идеи цепной реакции деления ядерного ядра в условиях идеологического противостояния и экономической конкуренции двух систем, подстегнувших мировое развитие.

Примеры закрытых городов СССР, США, других стран продемонстрировали исторически достигнутый факт: огромное преобразующее влияние комплексных групп ученых и специалистов на глобальные процессы мирового развития. Открыть лицо города для России — это значит всего лишь воздать должное тому, что он сделал. Внести бы его летопись в число великих вех государства, наряду с такими русскими национальными явлениями, как Куликовская битва, ополчение Минина и Пожарского, Петровские реформы, Бородино, отмена крепостничества, Великая Октябрьская революция и победа во Второй мировой войне. Каждое из этих событий означало прорыв России в новое состояние, изменяющее кардинальным образом мировой порядок И все они сопровождались огромным напряжением сил и жертвами. Осмыслить бы, как следует, такую историческую веху, как Арзамас-16.

В 1993 году в Арзамасе-16 проходили конференции, обсуждавшие прошлое, настоящее и будущее объекта. Участвовали заинтересованные люди, были внесены самые разные предложения.

Мне кажутся иллюзорными высказывавшиеся на конференции идеи о преобразовании жизни Сарова на базе его монастырского прошлого. Требования кардинально пересмотреть взаимоотношения ученых и церкви правомерны. Во-первых, чрезвычайно интересно было бы проследить воздействие православной русской культуры на жителей города-института. Преступление против культуры и здесь совершалось. И здесь гремели взрывы. Но их остановили. Рассказывают, что директор института Борис Глебович Музруков на предложение уничтожить колокольню просто ответил: «Не могу представить, что я встану утром, а башни — нет». Характерно, что именно колокольня эта стала символом города. Никем не санкционированная, она появилась на пригласительных билетах, памятных медалях, изготовленных в честь юбилейных событий. В народной памяти одинаковым уважением пользовались святой источник, посещение Николаем II Сарова и канонизация великого старца Серафима.

Достаточно обширное монастырское пространство сегодня активно осваивается церковью и обществом, хотя еще далеко не полностью. Но перспектива здесь достаточно определенная. А вот о научном будущем города этого сказать нельзя. Ясно только, что это будущее недостаточно описать в терминах: «конверсия», «разоружение», «деидеологизация» и пр. Наука в Арзамасе-16 жила в условиях, когда она никак не сравнивалась, не конкурировала с открытой наукой. А сейчас такая «разборка» неизбежна. Технологические вершины, достигнутые здесь, настолько специализированы, что порой совершенно неконвертируемы. Не следует недооценивать масштабность преобразований, которые должны быть проведены в области науки и техники. Они назрели независимо от политической конъюнктуры. Это означает для города принятие решений, что сохранить здесь, для каких целей и ценой каких потерь. И оценки эти, и тем более проведение в жизнь решений, основанных на них, являются источником конфликтов. Это этап неизбежный и болезненный. Но лучше так, чем топтание и медленное умирание.

К сожалению, дискуссии, проходящие в различных кругах вокруг проблем города, сводятся к двум «простым» решениям. Первое — тащить весь этот воз ради сохранения статуса ядерного центра в его прежнем виде. Второе — разбить институт на мелкие самостоятельные формирования, каждое из которых будет спасаться как может. В рамках двух «простых» решений, наиболее часто муссируемых в верхах, проблем института не решить. Возможно, в этих условиях кто-то и выживет, но, вероятнее всего, потеряется главное. Вплоть до того, что на территории ядерного центра будет невозможно не только спроектировать что-то новое, но и просто собрать ядерные заряды, разобрать ненужные из них.

Сложность ситуации заключается не в ответе на вопрос, какой вариант избрать. Ответить, в сущности, предстоит на вызов времени. Вызов, связанный с развитием глобального исторического процесса. И ответ на этот вызов вынуждены давать не только в Сарове, но и в Лос-Аламосе, Ливерморе. Связан он и с проблемой выживаемости и безопасности всей планеты, ее экологической устойчивости, духовной культуры. В силу концентрации материальных и человеческих ресурсов, способных пока еще отвечать на исторический вызов, таким городам, как Арзамас-16, уготована судьба и в дальнейшем нести ответственность за участь народа России.

Здесь создана база для исследований управления термоядерной реакцией, использования лазерной техники в самых различных сферах жизни, решения проблем экологической безопасности, развития глобальных информационно-вычислительных сетей, участия в проектах астрофизики, астрономии, в конце концов, для производства сдерживающего оружия. Главная сложность состоит в том, как провести процесс «сортировки», как сохранить ядро, необходимое России для поддержания ее статуса ядерной державы в ближайшем будущем, как выделить новые «сверхзадачи», которые способны объединить и ученых, и нацию в достижении этих целей.

Сложность этой перестройки в том, что она происходит не в вакууме. Создана мощнейшая материальная структура, на базе которой сформирована культура. И под такую структуру интеллектуальной и технической мощности ни в стране, ни в мире нет сейчас адекватного социального заказа. Но и по прежним правилам играть дальше невозможно.

Допустим пока невероятное: в мире сложились самые благоприятные условия и ядерная угроза снята. Каков путь для того, чтобы всю корпорацию людей и всего того, что связано с ядерным оружием, застопорить и сократить? Это очень болезненный процесс. Вспоминаю разговор со старым своим знакомым физиком-теоретиком А. В. Пушкиным, к сожалению, ушедшим уже из жизни. Он считал, что старый и мудрый ядерщик Тейлор начал этот процесс с мудрым и старым политиком Рейганом, сформулировав программу «звездных войн». Эта программа была настолько мотивирована, что большинство американских ученых-оружейников априори не смогли найти в ней подвоха. Проблема была поставлена в таком виде, чтобы ученый высокой квалификации не смог сразу отрецензировать ее на нерешаемость, на глупость. В то же время сам Тейлор, вероятно, заведомо знал, что задача не может быть доведена до стадии серийного производства. Однако решение этой задачи уже привело к структурной перестройке оружейных центров и лабораторий США.

В Арзамасе-16 возникает новая, если можно так выразиться, персонификационная структура. Как бы ни была зависима сегодняшняя научная деятельность от усилий многих, все-таки переход от незнания к новому знанию осуществляется индивидуально. Вокруг отдельных носителей новых идей начинают формироваться структуры. Вероятно, нет более оптимального пути преобразования таких центров, как институт в Арзамасе-16, кроме как естественная персонификация по конкретным заданиям и проектам. А процесс этот длительный и дорогостоящий. Кстати, и в Лос-Аламосе, и в Ливерморе, и в Сандийской национальной лаборатории сегодня делают все, чтобы сохранить опытных специалистов и привлечь молодежь.

Процесс же конверсии у нас затронул прежде всего молодежь. Стараниями прессы престиж работы в подобных учреждениях резко упал. Эта проблема еще не осознана как великая угроза. Нет анализа масштаба и характера ее. Нет оценки, и, естественно, отсутствует политический подход. Молодежь уходит в коммерческую деятельность, которая, увы, что в Москве, что в Сарове развивается по одинаковым сценариям и с одинаковыми последствиями. Но если в окрестных селах коммерция вносит какое-то движение в однообразную обстановку, то здесь она явно занижает жизненную планку, давно взятую горожанами. Распоряжаясь из Москвы судьбой научных центров, следует помнить историю науки. Алхимики решали нерешаемую проблему, то есть явно не вписывались в рыночную экономику, но сколько было приобретено на этом пути! Банальный факт, но в нем опыт. И уж коли хочешь быть великой державой, находи возможности поддерживать своих «алхимиков».

Заявлений по поводу величия России у нас сейчас предостаточно. Но… «О, как бы мне хотелось теперь поговорить с тобою о Космосе», — писал в 1857 году Тарас Шевченко из ссылки Брониславу Залесскому. Как это контрастирует с сегодняшним заземленным прагматизмом, порожденным огульным принижением роли России в становлении мировой культуры космического века исключительно потому, что она была советской. Кому это выгодно — умалчивать о том, что признано всем миром? Кому на пользу пренебрежение традициями новой урбанистической культуры, хоть и молодой, но не менее необходимой сегодня, чем накопленная веками православная традиция?

Разумеется, все, что характерно для сегодняшнего Арзамаса-16, в той или иной степени касается и других закрытых городов и научных центров. В идеях, предлагаемых общественностью для их спасения, отражаются разные интересы. К сожалению, учеными самих этих городов недостаточно осознается историческое значение их существования. Сначала этому препятствовала сверхсекретность, а теперь одним — идеологические пристрастия, а другим — восприятие проблемы выживания центров как приоритетной. Отсюда зацикленность на вопросах зарплаты, финансирования и прочих необходимых, но недостаточных для кардинального решения проблемы вопросах. Нужно объединение самых разных ученых для выработки новой философии существования российских арзамасов-16. Не ставлю под сомнение необходимость в обозримом будущем режимного статуса города. Но представляется целесообразным вести поиск их новой философии самым открытым способом, привлекая к этому процессу всех, кто имеет способности и интерес.

Еще раз подчеркну: сегодняшние номерные города — уникальное явление, несущее в себе не только военный потенциал. Кроме прочего, немаловажно, что эти города воплощают в себе современные возможности российской провинции. Когда-то, в пору Смутного времени, затем в период создания российского флота, формирования советского оборонного могущества, глубинка находила в себе силы и умение делать государственную работу. Воистину, и сегодня, как и в прежние времена, «мы по суху вперед Россию тащим».