Повторяй за мной

Мы с сестрой сто раз обсуждали мой предстоящий визит в Винстон-Салем, но так и не договорились ни о чем конкретно. Я позвонил ей накануне приезда из гостиницы в Солт-Лейк-Сити.

- Я буду на работе, когда ты приедешь, - сказала она, - ключ оставлю од точным шком у адней вери.

- Чего?!

- Од точным шком.

Я подумал, что у нее что-то во рту, но потом сообразил, что это шифровка.

- Ты что, говоришь по громкой связи в наркодиспансере? Нельзя по-человечески сказать, куда ты сунешь этот чертов ключ? Она перешла на шепот.

- Не телефонный разговор.

- Ты что, говоришь по мобильнику?

- Конечно, нет, - сказала она. - Это обычный радиотелефон, но осторожность не помешает.

Я сказал, что, по-моему, как раз помешает, и Лиза снова заговорила нормальным голосом, хоть и с некоторым сомнением. - Да? А я слышала, что…

Моя сестра из тех, кто, затаив дыхание, смотрит все криминальные новости, но в памяти у нее застревают только леденящие душу детали. Она запоминает, что яблочное пюре может стать причиной смерти, но забывает, что для этого его нужно вводить внутривенно. Предостережения о том, что разговоры по мобильному телефону могут прослушивать, смешались у нее в голове с участившимися квартирными кражами и ранней смертью от инсультов, так что Лиза теперь твердо убеждена, что телефонное общение опасно для жизни. Если она не видела этого в новостях, так непременно читала в отчетах для потребителей или слышала от подруги своей подруги, у подруги которой от автоответчика загорелось ухо. Решительно все вокруг представляет опасность, и если невозможно избавиться от всех подозрительных предметов, то нужно, по крайней мере, проявлять бдительность.

- Ну ладно, - сказал я, - но, может, ты хоть скажешь, под каким шком? В последний раз, когда я к тебе приезжал, их была уйма.

- Под асным, - сообщила она. - Ну, таким… асноватым.

Я прибыл к дому Лизы назавтра к вечеру, нашел ключ под цветочным горшком и вошел через заднюю дверь. Длинная инструкция на кофейном столике объясняла, как использовать все механизмы в доме, от телевизора до вафельницы, причем описание каждой процедуры заканчивалось фразой: «Не забудь выключить прибор из сети». Внизу третьей страницы в постскриптуме сообщалось, что, если у прибора в пределах видимости нет розетки - как, например, у посудомоечной машины, - нужно убедиться, что агрегат полностью выполнил цикл и остыл. В записке чувствовалась нарастающая истерика, каждая строчка буквально вопила: о боже, он почти на час останется один в моем доме! Сестра оставила свой рабочий телефон, рабочий телефон мужа, а также номер соседки, добавив, что они не очень близко знакомы, поэтому к ней следует обращаться только в самом крайнем случае. «P.P.S. Она баптистка, так что не говори ей, что ты голубой».

В последний раз я оставался один у сестры, когда она жила в многоквартирном доме из белого кирпича, в основном населенном вдовами и немолодыми одинокими женщинами. Это было в конце семидесятых, когда мы, по идее, должны были жить в студенческих общежитиях. Но с колледжем у сестры как-то не сложилось, и после двух лет в Вирджинии она вернулась в Роли и нашла работу в винной лавке. Это была вполне нормальная жизнь для двадцатилетней девушки, но Лиза совсем не так планировала свое будущее, она и помыслить не могла, что ее выгонят из колледжа. Хуже того, это было совсем не то, чего от нее ждали окружающие. Еще в детстве нам раздают роли - лидер, лоботряс, шут, недотепа, - и мы узнаем, кто мы такие. Лиза была старшей, самой сообразительной и горластой, так что никто не сомневался, что она далеко пойдет, выучится на начальника и в конце концов захватит власть в небольшой державе. Ее авторитет казался непререкаемым, и, хотя нам было приятно, что ее осадили, от внезапной Лизиной неуверенности становилось не по себе. Теперь она во всем полагалась на чужое мнение, спрашивала совета по каждому поводу и съеживалась от малейшего критического замечания.

- Ты правда так думаешь? Правда? - приставала она. Моя сестра искала сочувствия и внимания, но вместо этого мне хотелось хорошенько ее потрясти. Если она, старшая, ничего не знает, то нам-то что делать?

К Лизе была приклеена этикетка «жизненный успех», так что она чувствовала себя не в своей тарелке, продавая галлонами бургундское. Моя этикетка гласила: «лентяй и лоботряс», и когда я тоже не задержался в колледже и вернулся в Роли, то принял это как должное. После того как родители вышвырнули меня из дому, я стал жить с Лизой в ее квартирке. Крошечная «студия» казалась взрослой версией нашей детской спальни, а когда я съехал оттуда, оставив поломанную стереосистему и неоплаченный телефонный счет на восемьдесят баксов, все сошлись во мнении: «Чего еще от него ждать».

Чужим людям я еще могу заморочить голову, но моя семья твердо уверена, что стоит зазеваться и я подожгу дом. Я легко смирился с понижением статуса, Лиза же решила отвоевать оставленные позиции. Винная лавка оказалась лишь временным отступлением, и сестра ушла оттуда вскоре после того, как ее назначили менеджером. Лиза интересовалась фотографией и, научившись управляться с камерой, устроилась в фотоотдел большой фармацевтической фирмы, где ей приходилось снимать микробы, вирусы и людей, зараженных микробами и вирусами. По выходным она подрабатывала фотографом на свадьбах, что было не намного лучше. Потом Лиза вышла замуж, оставила работу и поступила на факультет английской литературы. После того как ей объяснили, что пространные эссе о Джейн Остен не пользуются широким спросом, она решила переквалифицироваться в риелтора и получила лицензию. Узнав, что жилищный рынок в упадке, Лиза вернулась на студенческую скамью и стала изучать растения. Ее муж, Боб, нашел работу в Винстон-Салеме, и они переехали, купив новый трехэтажный дом на тихой окраине.

Дом моей сестры не вдохновлял на тайный обыск, так что я провел свой час на кухне, болтая с Генри. Наша беседа получилась в точности такой же, как в прошлый раз, однако я находил ее чрезвычайно занимательной. Он спросил, как дела. Я ответил, что неплохо, после чего он повторил вопрос, словно за последние несколько секунд положение могло кардинально измениться. Из всех компонентов Лизиной взрослой жизни - считая дом, мужа и внезапный интерес к ботанике - Генри, пожалуй, самый причудливый. Генри - синелобый амазон, а для профанов - просто большой попугай, какого ожидаешь увидеть на плече у пирата.

- Как дела?

Когда он спросил это в третий раз, мне показалось, что ему в самом деле небезразлична моя жизнь. Я подошел к клетке, чтобы рассказать о своих делах поподробнее, но он рванулся к прутьям, и я, по-девичьи вскрикнув, выбежал из комнаты.

- Ты нравишься Генри, - сказала сестра. Она только что вернулась с работы, из теплицы, и, сидя за столом, расшнуровывала кроссовки. - Видишь, как он распускает хвост веером? При Бобе он никогда так не делает. Правда, Генри? Боб пришел с работы на несколько минут раньше и немедленно кинулся наверх к своей собственной птице, лысеющему краснохвостому попугаю по имени Хосе. Мне казалось, что пернатые могли бы иной раз пообщаться не без приятности, но выяснилось, что они терпеть друг друга не могут.

- Никогда не упоминай Хосе при Генри! - прошептала Лиза. Птица Боба что-то проскрипела из кабинета наверху, и Генри ответил высоким, пронзительным лаем. Он научился этому у Чесси, Лизиной колли, и впечатление было странным, поскольку лаял он совершенно по-собачьи. Когда же Генри говорил по-английски, голос его звучал в точности как Лизин. Было что-то зловещее в том, что голос сестры раздается из клюва, хотя я и получал от этого определенное удовольствие.

- Кто голодный? - спросила она.

- Кто голодный? - повторил попугай.

Я поднял руку. Лиза протянула Генри орешек. Он взял его лапой, пузо нависло над жердочкой. Неудивительно, что люди заводят попугаев. Вот тут, на кухне у моей сестры, живет этот симпатичный толстячок, прекрасный слушатель, то и дело заботливо спрашивающий, как у тебя дела.

Я задал Лизе тот же вопрос, и она сказала «нормально». Она боится рассказывать мне что-нибудь важное, зная, что я тут же вставлю это в книгу. Я вижу себя этаким безобидным старьевщиком, составляющим мозаику из кусочков всякого мусора, но моя семья иначе смотрит на вещи. Дело в том, что их личная жизнь часто оказывается среди того мусора, который я так беззаботно подбираю, и им это не по нутру. Наши беседы теперь начинаются так: «Поклянись, что это останется между нами». Я клянусь, но предполагается, что мое слово стоит немногим больше слова Генри.

Я приехал в Винстон-Салем, чтобы выступить перед студентами в местном колледже и еще чтобы сообщить сестре новость. Иногда, когда накуришься, забавно представлять, какой актер мог бы сыграть тебя в фильме про твою жизнь, - благо ее никто не собирается экранизировать. Мы с Лизой давно уже не балуемся травкой, так что мне было нелегко признаться, что по моей книге пишется сценарий и теперь про нашу жизнь будут снимать кино, и не какой-нибудь студент, а известный режиссер.

- Кто-кто?

Я объяснил, что режиссер - китаец, и она спросила, будет ли фильм по-китайски.

- Нет, - сказал я. - Он с самого детства живет в Америке. В Калифорнии.

- Тогда какая разница, китаец он или нет?

- Ну, знаешь, - сказал я, - другая ментальность… Особая чувствительность…

- Ох, братец, - вздохнула она.

Я взглянул на Генри, рассчитывая на поддержку. Он зарычал.

- Значит, теперь мы попадем в фильм? - она подобрала с пола кроссовки и швырнула их в стирку. - Ну вот что, запомни: я не позволю втянуть в это мою птичку.

Сценарий был основан на событиях допопугайских времен, но я тут же стал прикидывать, кто мог бы сыграть Генри. - Я знаю, о чем ты думаешь, - заявила сестра. - Ни за что.

Однажды где-то в гостях я познакомился с женщиной, чей попугай выучился имитировать гудение морозильника. «Вот что бывает, когда оставляешь их одних», - пожаловалась она. На меня этот факт произвел весьма удручающее впечатление. Вот божья тварь, чье предназначение - передразнивать соседей по джунглям, и до чего она докатилась? Подражает электроприборам! Я рассказал эту историю Лизе, но она сказала, что недосмотр тут ни при чем. В доказательство Лиза принялась готовить капучино, и Генри виртуозно сымитировал звук вспенивающегося молока.

- Он и блендер может изобразить, - сказала она.

Она отворила клетку, и мы уселись пить кофе - Генри плавно спланировал на стол.

- Кто хочет поцелуйчик?

Лиза высунула кончик языка, и он осторожно зажал его в клюве. Я бы в жизни не сделал ничего подобного - не потому даже, что это выглядит омерзительно, а потому, что он наверняка отхватил бы мне язык. Может, он и выказывает мне благоволение, расставляя хвост веером, но по-настоящему Генри предан лишь одному существу - я думаю, именно за это моя сестра так его любит.

- Хороший поцелуй? - спросила она. - Тебе понравилось?

Я ожидал, что он скажет «да» или «нет», и был разочарован, когда услышал в ответ: «Тебе понравилось?» Попугаи, конечно, могут говорить, но, к сожалению, не имеют ни малейшего понятия о том, что произносят. Когда Генри только что попал к Лизе, он говорил по-испански - этому языку он, видимо, научился там, где его поймали. Когда его спрашивали, хорошо ли он спал, он просто отвечал «hola», как те сальвадорские женщины, вместе с которыми я работал уборщиком в Нью-Йорке. У него бывают периоды, когда он подражает полюбившемуся звуку или фразе, а потом переходит на что-то другое. Когда умерла наша мать, Генри научился плакать. Они с Лизой часами плакали хором, растравляя друг друга. Еще через пару лет, когда у Лизы что-то не ладилось с учебой, она натаскала Генри выступать в качестве группы поддержки. Когда я звонил ей, на заднем плане слышались его крики: «Лиза, мы тебя любим!», «Прорвемся!» Со временем он сменил репертуар на более прагматический: «Где мои ключи?»

Когда мы покончили с кофе, Лиза отвезла меня в Гринсборо, где я должен был выступать. Я читал разные истории о членах своей семьи, а после чтения отвечал на вопросы о них, и мне казалось странным, что абсолютно незнакомые люди так много знают о моем брате и сестрах. Чтобы спокойно спать по ночам, мне приходится убеждать себя, что я тут ни при чем, что люди, которых я люблю, добровольно делают свою жизнь достоянием публики.

Однако, когда кто-то из семьи сидит в зале, поддерживать эту иллюзию чрезвычайно трудно.

На другой день после чтения Лиза, сказавшись больной, не пошла на работу, и мы вместе отправились по разным делам. Винстон-Салем - город торговых центров, и в каждом из них расположен огромный продуктовый магазин. Я искал блоки сигарет подешевле, так что мы ездили из центра в центр, сравнивая цены и обсуждая нашу сестру Гретхен. Год назад она купила пару хищных китайских коробчатых черепах с заостренными носами и жутковато-прозрачной кожей. Они жили во дворе, в небольшом загоне, и все было хорошо, пока в один прекрасный день еноты не прокопали лаз под загородкой и не отгрызли передние ноги у черепахи-девочки и задние - у черепахи-мальчика.

- Может, я путаю, у кого какие, - сказала Лиза, - но сути это не меняет.

Черепашья чета пережила нападение и продолжала ловить и поедать живых мышей, передвигаясь по загону, как пара «фольксвагенов», с которых скрутили колеса (передние и задние соответственно).

- Самое ужасное, что она заметила только через две недели. Две недели! - Лиза покачала головой и проехала нужный поворот. - Извини, но я не понимаю, как ответственный человек может завести животных и не заметить подобную вещь. Это просто невероятно.

Гретхен уверяла, что черепахи не чувствуют отсутствия конечностей, но Лиза не верила этому ни секунды.

- Как же, не чувствуют. А фантомные боли? Сам подумай, как живое существо может не заметить, что ему отгрызли две ноги? - Ее глаза увлажнились, и она вытерла их тыльной стороной ладони. - Когда к моей собаке цепляется клещ, я с ума схожу.

Лиза однажды присутствовала при автомобильной аварии. Первое, что она сказала: «Надеюсь, на заднем сиденье не было собаки». Человеческие страдания не слишком ее трогают, но она может неделю проплакать над историей про больного зверька.

- Ты видел этот фильм о кубинце? - спросила она. - Он шел у нас какое-то время, но я не стала смотреть. Кто-то сказал мне, что там вначале погибает собака.

Я напомнил ей, что главный герой тоже погибает в мученьях, от СПИДа, на что она заметила, выруливая на парковку: - Надеюсь, собака не погибла по-настоящему.

В конце концов я купил сигареты в дешевой лавке с громким названием «Тобакко США». Лиза официально бросила курить десять лет назад и наверняка вернулась бы к этой привычке, если бы не Чесси, у которой, по уверению ветеринара, слабые легкие.

- Я не хочу, чтобы у нее развилась эмфизема пассивного курильщика, хотя мне бы и не помешало сбросить вес. Скажи мне правду: я жирная?

- Вовсе нет.

Она повернулась и стала изучать свое отражение в витрине табачной лавки.

- Врешь.

- Ну ты ведь это хотела услышать.

- Да, но я хочу, чтобы ты действительно так думал.

Я действительно так думал. Дело, на мой взгляд, было не в лишнем весе, а в той одежде, которую она носила, чтобы скрыть свой вес. Свободные, мешковатые штаны и огромные футболки до колен. Она начала так одеваться несколько месяцев назад, после того как съездила с мужем в горы навестить его родителей. Лиза сидела у камина, а потом отодвинулась от огня на середину комнаты, и тесть спросил:

- Что, жир надоел? То есть жар. Я хотел сказать, надоел жар, захотелось прохлады?

Он старался загладить оговорку, но было поздно. Слово уже проникло в Лизин мозг.

- В фильме я тоже буду жирная? - спросила Лиза.

- Конечно, нет. Ты будешь… такая, как на самом деле.

- И кто будет решать, какая я на самом деле? Китайцы?

- Ну, не все китайцы, - ответил я, - всего лишь один.

Обычно, если Лиза остается дома в рабочий день, она читает романы XVIII века, в час перекусывает и смотрит сериал «Мэтлок». Когда мы освободились, «Мэтлок» уже закончился, так что мы решили пойти в кино - на что-нибудь, что Лизе захочется посмотреть. Она выбрала фильм про молодую англичанку, которая старается добиться счастья и одновременно похудеть на несколько фунтов, но в результате мы перепутали кинозал и попали на «Можешь на меня рассчитывать» - фильм Кеннета Лонергана, в котором беспутный брат приезжает навестить старшую сестру. Обычно в кино Лиза постоянно подает реплики. Например, если герой на экране мажет майонезом бутерброд с курицей, Лиза тут же перегибается ко мне и шепчет: «Я как-то тоже пыталась это проделать - нож упал в унитаз». Потом она откидывается на сиденье, а я провожу следующие десять минут, мучительно размышляя, что заставило ее сооружать бутерброд с курицей в туалете. Но этот фильм с такой пугающей точностью повторял нашу жизнь, что впервые на моей памяти Лиза не проронила ни слова за весь сеанс. Внешне герои фильма ничем не напоминали нас - они были моложе и к тому же сироты, - но они так же брели по взрослой жизни, не в силах выйти из роли, навязанной им в детстве. Время от времени кто-нибудь из них вырывался на свободу, но большей частью они делали не то, что хотели, а то, чего от них ждали. Сюжет, вкратце, такой: брат приезжает к сестре и живет у нее несколько недель, пока она не вышвыривает его вон. В этом нет ничего злонамеренного, просто его присутствие заставляет ее задуматься о том, о чем ей не хочется задумываться. С близкими родственниками всегда так - во всяком случае, по нашему с сестрой опыту.

Из кино мы вышли в неуютном молчании. Мы думали о фильме, который посмотрели, и о другом, который вот-вот начнут снимать, и нам казалось, что мы пробуемся на роль самих себя. Я начал было пересказывать какую-то сплетню об актере, который играл брата, но остановился, решив, что это не слишком интересно. Она тоже не могла придумать тему для разговора, так что мы молчали и представляли себе заскучавшую публику, ерзающую на сиденьях.

По пути домой мы остановились на заправке, а когда уже парковались у дома, сестра вдруг начала рассказывать одну из своих историй. Я уверен, такие истории случаются только с Лизой.

- Однажды, - начала она, - я ехала на машине…

Инцидент начинался как рядовая поездка за продуктами, а заканчивался неожиданно: раненым животным, засунутым в наволочку, на выхлопной трубе Лизиной машины. Ее рассказ, как всегда, заставлял чрезвычайно четко вообразить некий странный момент, когда все действия кажутся немыслимо жестокими и в то же время совершенно естественными. Клинические подробности, нарастающее напряжение, подстегиваемое точно отмеренными паузами: «И тогда… и тогда…» Когда она дошла до выхлопной трубы, я начал смеяться, и в этот самый момент она уронила голову на руль и разрыдалась. Это не были тихие слезы, вызванные мучительным воспоминанием, - нет, это был яростный взрыв, какой приходит, когда понимаешь, что все произошедшее с тобой - не случайно, взаимосвязано, что все это звенья единой цепи вины и страданий.

Я инстинктивно потянулся к блокноту, который всегда держу в кармане, но она схватила меня за руку.

- Если ты когда-нибудь повторишь эту историю, - сказала она, - я никогда больше не буду с тобой разговаривать.

В киношной версии нашей жизни я бы стал утешать ее, убеждая, что она все сделала правильно, проявила доброту и сострадание. Потому что это правда. Она не умеет иначе.

В реальной версии нашей жизни я стремился к одному: переубедить ее.

- Но послушай, это очень забавная история, и ведь ты все равно ее никак не используешь.

Твоя жизнь, твои секреты, твоя тоска - ты ведь никак это не используешь. Неужели я всегда был таким?

Прежде я опасался, что режиссер, снимающий фильм, может неправильно понять меня и мою семью. Теперь меня посетило более страшное опасение: что, если он поймет нас правильно?

Вечер. Камера движется по заурядной улочке на окраине, берет крупным планом припаркованный у дома автомобиль, в котором маленький, злобный человечек поворачивается к плачущей сестре и говорит: «А что, если использовать эту историю, но как будто она произошла с кем-то другим?»

Но, может быть, это еще не конец. Может быть, перед тем, как поплывут титры, мы еще раз увидим этого человечка. Вот он выбирается из постели среди ночи, проходит мимо спальни сестры, спускается вниз, на кухню. Смена плана: в углу кухни мы видим большую птичью клетку, накрытую скатертью. Человек медленно приближается к клетке, снимает скатерть, будит синелобого попугая, чьи глаза отливают красным во внезапно освещенном помещении. Мы понимаем, что ему необходимо сказать что-то важное. Однако из его собственных уст слова выйдут пустыми, лишенными смысла, и поэтому он придвигает стул. На часах три, потом четыре, потом пять. А он все сидит перед разноцветной птицей и повторяет медленно и отчетливо: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».