Пойдем провожу тебя, бестолковка

Славка уже подходил к дому Глеба, когда услышал из сквера гитарный перебор и слова знакомой песни, в исполнении, которой и просил Глеб его поднатаскать.

«В одном из замков короля, в саду прекрасной королевы

Придворный шут играл и пел, король любил его напевы

Вот королева говорит, исполни, шут, мне серенаду

А коль затронешь сердце мне, получишь поцелуй в награду

И шут гитару в руки взял, и понеслись его напевы».

Глеб Славкин друг. Он живет с родителями. У них большая квартира в этом старом директорском доме. "Директорским» прозвали его давно. Никто и не помнит, когда. Наверно еще в годы войны или после, когда его еще только построили пленные немцы. Только одно название и осталось от этой былой роскоши.

Двухэтажный с двумя подъездами желтый дом, стоящий на берегу реки, по сравнению с недавно построенной новенькой сверкающей балконами «хрущёвки» казался каким – то старым, не модным, несовременным.

Такое впечатление создавала и полуоблезшая старая желтая краска, и отколовшиеся куски какой-то гипсовой лепнины по краям подъездов, изображавших, видимо, когда – то колонны.

А директорским звали этот дом за то, что здесь в нем еще со времен войны, жили директора, главные инженеры, начальники цехов, заводское начальство, одним словом. Так эта кличка "директорский» и приклеилась к дому навечно.

Славку всегда удивляли высокие под три метра потолки, огромные коридоры, большие кухни.

– Просторные квартиры здесь, – подумалось ему, когда он брался за бронзовую старинную ручку большой и тяжелой двери подъезда. – Конечно, не чета нынешним новостройкам со смежными комнатками, узенькими в метр шириной прихожими и кухнями в пять, а то и четыре квадратных метра.

– Привет, – пожимает его руку Глеб.

Глеб служил за границей, в Чехословакии, и вся стена в его комнате у тахты была заклеена цветными фотографиями красивых актрис, певиц, известных гимнасток. На этом ярком и пестром фоне одиноко висела гитара, на которой Славка и натаскивает Глеба играть простые, но такие душевные, выбивающие слезу из девчоночьих глаз, дворовые песни.

Новенькая, купленная недавно Глебом с первой получки, гитара висела между гравюрой кудрявого мужика с трубкой, в котором все-таки, если, конечно, вглядеться, да вдуматься, можно было и узнать Сергея Есенина.

"Сам вырезал»! – хвастался Глеб.

А вот висящий слева портрет Хемингуэя, просто он взял из журнала, да и в рамку под стекло. Красиво. И никаких сомнений.

«Звени бубенчик, мой звени, гитара пой шута напевы» – затянул Глеб, неся чай в граненых стаканах, мелодично позвякивающих в алюминиевых под бронзу подстаканниках. На тарелке лежали горячие дымящиеся пирожки с капустой, испеченные Лией Филипповной, улыбчивой и доброй мамой Глеба.

Славка гитару уже настроил. А вот Глеб пока не умеет. Но мечтает. Конечно, играть как Славка, это недосягаемо, но вот одну-две песни, запросто.

Вот и сегодня договорились потренироваться с аккордами. Песню "Шут и королева", от которой почему – то Глеб без ума будут разбирать. Давно он приставал к Славке:

– Покажи аккорды, да покажи.

– Научим, – пообещал благодушный Славка, -тем более, что у песни твоей всего четыре аккорда.

Вот и нашел Славка сегодня полчасика после работы.

На работу, вообще-то, Глеб ходил пешком. Пять кварталов для бывшего солдата – пустяк. Еще свежи в памяти несколько утренних кругов по плацу мимо казарм, топот десятков сапог, веселые окрики замкомвзвода запыхавшимся новичкам.

–Не отстаем, ребята, не отстаем.

С удовольствием бы он сегодня пробежал эти привычные полтора – два километра по ставшему родным за два года службы плацу. Плац – это жизнь, и праздники, и присяга, и награды, и грохот марширующих колонн. Все здесь.

– Да, – вздохнул Глеб, – Плац – это все.

На очередной остановке заскрипели, открываясь, двери старенького автобуса. Толпа прижала его в самый угол. Какая – то девчонка, упираясь двумя руками в окно автобуса, с укоризной поглядывала на лежащую на ней толстенькую старушку с сумками и обиженно качала головой.

– Хм – снисходительно улыбнулся Глеб, – прижали что ли? Подвинься – ка.

Теперь старушка уперлась в него. Девчонка с благодарностью посмотрела снизу вверх.

– Спасибо.

– Ничего, – кивнул Глеб, удерживая совсем улегшуюся на него старушку, да за ней еще человек пять, набившихся пассажиров, – далеко едешь?

Она назвала остановку. Все ясно, до конца. Несколько месяцев «гражданки» поубавили его пыл. А когда-то, как только с армии пришел, с каждой симпатяшкой не прочь был поболтать. Да и мысли о работе не располагали к очередному быстрому и случайному знакомству.

– К тому же скоро выходить», – реально прикинул он свои шансы.

Но глаза… Какие глаза! Большие – большие, синие-синие, и реснички – чудо.

Где-то впереди мелькнула короткая спортивная стрижка Седого. Седой – это слесарь с нашего мехучастка, бригадир, да еще профорг, по-моему, наставник наш. Он старше Глеба и все удивленно спрашивает:

– И что ты с этой шантрапой связался?

Шантрапой он называет Стрему и Дергача,

– Какая шантрапа? – думает Глеб, – Пацаны и пацаны.

У проходной завода автобус «выплюнул» почти всех пассажиров. В окно ему помахала благодарная девчонка.

– Пока. Пока, – улыбнулся он. Приятно же хорошее дело человеку сделать.

Но глаза… Какие глаза! Большие – большие, синие-синие, и реснички – чудо.

– Здорово, Сизов! – поздоровался Седой, – ну как привыкаешь к мирной жизни?