Позвонки минувших дней

Черновик невозможного романа

Казалось бы, словосочетание «дневники Шварца» говорит само за себя. Казалось бы, текст, им обозначаемый, должен обладать некоторыми предсказуемыми приятными свойствами. Однако — нет, не обладает. Не так прост. И выглядит против ожидания.

Шварц‑то действительно тот самый — Евгений Львович (1896–1958), автор пьес, кипящих волшебным остроумием; и в жизни, по воспоминаниям знакомых, да и по собственным его словам, не просто веселый, а безумно веселый был человек. И умел смешить и забавлять. Как же не предположить, что в дневниках его остался порядочный запас пиротехники. Юмористический запал.

Ан нет. Автор этих дневников не шутит. Совсем. Ни разу. И практически не обращает на смешное никакого внимания.

Теперь что касается политики. Сочинитель «Дракона», похоже, был наделен историческим ясновидением; а значит, лучше всех своих сограждан понимал содержание трагедии, в которой вместе с ними обозначал толпу. Спектакль шел под условным названием — наше время; кровь заливала сцену, действующих лиц утягивали крючьями во тьму кромешную одно за другим; но мучительней всего было отсутствие смысла. Шварц же сумел задолго предугадать очередную перемену декораций, более того — наиграть еще не звучавшую оркестровую тему; это похоже на чудо или на случайную вспышку гениальности, но кто же верит в такие вещи; иное дело — сила анализа; так вот, просьба предъявить.

Положим, это более чем наивно — ожидать от автора «Тени», что он вдруг хоть на секунду позабудет про недреманный, неизбывный сыск и доверит бумаге какие‑нибудь свои политические мнения. Максимум, на что можно рассчитывать, — что невольно проговорится о самочувствии: каково это — понимая, что происходит, быть живым в эпоху Сталина в одной с ним стране.

И в самом деле — проговаривается, хотя очень редко. Встречаются в этих дневниках упоминания о событиях роковых и попытки передать угрюмую их окраску. Ужас, и тревогу, и тошноту.

Но как раз понимания Шварц себе словно бы не позволяет. Словно запрещает себе додумываться до выводов.

По крайней мере, террор довоенный дан сквозь тусклую мглу такого же нестерпимого недоумения, какое оцепеняло всех тогдашних нормальных людей.

«Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему‑то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет — не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей».

В терроре послевоенном очертания кошмара подробней, человекообразней: различимы подобия лиц, и низость презренных речей разборчива. Но ведь и «Дракон» уже написан. И вообще, опасность никуда не делась, но думать о ней стало легче, потому что почти не осталось иллюзий, в том числе самой коварной: что если уничтожат, то по ошибке.

«Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: «Возделывай свой сад», но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то, возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего — убийцы вооружены, а ты безоружен, — что же ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего не вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что все кончится хорошо, — это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчетлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали свое дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества. Таковы несчастья эти, и нет надежды, что они кончатся…»

И все равно нельзя избавиться от мысли, что Шварц как стал (где‑то в начале тридцатых) советским человеком, так до конца из наркоза и не вышел.

Но как бы то ни было, прямое политическое содержание данного документа стремится к нулю.

Тогда, быть может, представлена, так сказать, история личного творчества?

Никоим образом. Ни в малейшей мере. Ничего подобного. Говорить о своей литературе Шварц отказывается наотрез. И о театре. Так, две — три реплики в сторону и как бы сквозь зубы. Нет сил перечитать «Ундервуд» (1929), а лучшая из пьес — нигде не сыгранная, не напечатанная «Одна ночь» (1942). А «Дракона» закончил в Сталинабаде, но вообще‑то написал бы его даже в аду. Вот, собственно, и все. Как если бы все, чем можно было бы гордиться, запачкано уступками бесчисленным цензорам, редакторам, режиссерам, а главное — самому себе.

Чем же заполнены тридцать семь конторских книг за шестнадцать лет? Ежедневными, что ли, случайностями быта: погода, здоровье, впечатления? Но кому же это по — настоящему нужно, кроме биографов?

О, да: биографам тут есть чем поживиться. И мелочей хватает, как же без них. Но предпринят этот труд не ради мелочей.

Он поражает именно значительностью замысла. Который по причине смерти автора и по другим, столь же не зависевшим от него причинам оказался недовоплощен.

Евгений Шварц предвидел такую возможность. И чтобы не отчаяться, уверял себя и других, что ни на что и не надеется, а просто так, спустя рукава, от нечего делать сочиняет «нечто ни для чего и ни для кого». Авторское определение жанра.

Хотя на беглый взгляд это, скорей всего, роман. Ярко написанный, занимательный, а впрочем — ничего такого чрезмерно выдающегося. Детство, отрочество, юность провинциального поэта; его злоключения на пути к славе; друзья, враги, мечты, нужда, поденщина, удачи, катастрофы; и работа, работа, работа, и финала все нет как нет, и не проходит предчувствие чего‑то не случившегося самого важного — не исключено, что даже счастья.

Повествование от первого лица, героя зовут Евгений Шварц, даты и факты соответствуют документам. Без сомнения, это автопортрет. В виде мемуаров. Абсолютно не совпадающий, надо заметить, с образом благодушного волшебника, члена бюро секции драматургов.

Этот Евгений Шварц никогда не станет взрослым, не растолстеет, не купит дачу, не получит ордена Красного Знамени.

Ничего не добьется, поскольку сам себе не нравится. И невероятно много времени тратит на любовь. Которую всякий раз переживает как полную зависимость. А в независимость впадает — как в мертвую пустоту.

Во всей художественной словесности ни одна мужская роль не включает признаний, выдающих такую беззащитность.

На шестом десятке вспоминает человек и, преодолевая тремор, изображает чернилами в разлинованной конторской книге, как пылко бывал несчастен из‑за силы своего чувства.

Стоило, например, только подумать, что мама когда‑нибудь умрет.

Или что Милочка Крачковская выйдет замуж за кого‑нибудь другого.

Или когда заболевала дочь.

И всегда — с невыносимой весны 1937 года, когда Екатерине Ивановне померещилось, что она влюблена.

Но зато ведь и лучше ничего не было, чем с нею же год 1929–й, совершенно новая жизнь.

И еще — 10 июня старого стиля 1912–го, на следующий день после объяснения с Милочкой: «Впервые со всей ясностью ощутил я, что произошло, и поверил, что можно радоваться. Эти дни сорок лет назад во многом определили мою жизнь. Началась полоса радостей, а больше мучений — такой силы, что заслонили от меня весь остальной мир. История с неудавшимся поцелуем тоже определила многое. Я был немыслимо почтителен к Милочке. Я не смел «назначать ей свидание», самая мысль об этом приводила меня в ужас. Поэтому я бегал по улицам, искал встречи. Я не смел сказать ей ласкового слова. Но любил ее все время. Всегда. Изо всех сил».

Удивительно, как эти глубоко интимные сюжеты оборачиваются внезапным подтекстом условных как будто аллегорий. Вдруг припоминается, что «Тень» начата в 1938–м и написана про предательство и про измену. Вдруг догадываешься, отчего в «Обыкновенном чуде» принцессу целовать запрещено: оттого, что когда‑то давным — давно одна дама ненадолго взяла в любовники одного тринадцатилетнего мальчика; а потом этот мальчик смертельно влюбился в одну девочку, но поцеловал ее за три года только однажды; а потом эта девочка предпочла ему какого‑то юнкера; впрочем, сделалась, говорят, впоследствии видным в СССР селекционером.

Вряд ли, однако, Шварц рассказывал про себя самому себе только для того, чтобы развлечь каких‑нибудь посторонних потомков.

Поначалу это было просто упражнение для правой руки — чтобы живей ходила по бумаге. А также — на непрерывность бегущей в мозгу строки. Наконец, для развития силы воли: мало ли что не хочется, — пиши. Раз писатель. Мало ли что не нравится. Не отрывая пера. Желательно — не поправляя, ничего не зачеркивая. По возможности — каждый Божий день.

И вошло в привычку, и даже стало удовольствием.

Но сама собой появилась другая цель. Разогнаться до такой глубины, где ум работает, не слыша своего эха. Чтобы образовалась проза, равняющаяся истине. А верней — чтобы нашлась истина, ради которой только и стоит писать прозу. И, главное, ради которой стоило прожить эту жизнь: так сильно страдая и радуясь, в такой полноте запоминая, как если бы все случившееся было необыкновенно важно; как если бы этой тысячью мизансцен его, Евгения Шварца, тысячу раз о чем‑то спросили — и спрашивают до сих пор — потому что все еще ждут ответа.

Нечто подобное почти в то же время затеял, как известно, Михаил Зощенко. Писать, не сочиняя, — чтобы даже нечаянно, даже случайно не солгать. Но задачу себе задал другую: разгадать сугубо личную судьбу. По собственному «я», как по многоэтажному неосвещенному дому, пройти с фонарем — и найти мину и обезвредить. Вылечиться от меланхолии (заодно и от таланта, но кто же знал, и как было предвидеть).

Шварц воспользовался таким же средством. То есть отсутствием средств. Литературой без литературных приемов. Тоже отключил воображение. Обезоружил слог. Писал, как на экзамене, под диктовку памяти, буква в букву.

Но рассчитывал — предчувствовал — а точнее сказать, мечтал, что произойдет чудо. Что в какой‑то момент этой почти механической работы текст прямо под рукой выйдет в другое измерение. И отопрет имеющуюся реальность, как ключом.

Окружающей литературе это не удавалось. В сущности, она и не пробовала. Евгений Шварц за это ее презирал.

Однако ведь и в своей сооружал финалы на грани самообмана. Наскоро — несколько фраз ясными такими, звонкими голосами — организуется победа добра над злом. Фактически вещь кончает самоубийством, даром что остается в живых, по — видимому, навсегда. (С полдюжины их таких, бессмертных. А куда девать поденщину?)

Собственно, в этих дневниках он пытался набрести на верный тон для настоящего последнего акта. А получалось только похоже, и то приблизительно — как‑то не свободно. Как если бы зря он верил в свою гениальность. Как если бы всю жизнь дыхание близкого якобы счастья обманывало его.

«Все перекладываю то, что написал за мою жизнь. Настоящей ответственной книги в прозе так и не сделал. Видимо, театральная привычка производить впечатление испортила. Да и не привык работать я последовательно и внимательно. Сразу же хочется начать оправдываться, на что я не имею права, так как идет не обвинение, а подсчет. Я мало требовал от людей, но, как все подобные люди, мало и я давал. Я никого не предал, не клеветал, даже в самые трудные годы выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это значок второй степени и только. Это не подвиг. И, перебирая свою жизнь, ни на чем я не мог успокоиться и порадоваться…»

И по ночам ему снились дьяволы («ничем не отличались от людей, я просто знал, что они дьяволы»). Иногда он думал, что ад и устроен наподобие сна. Смерть приближалась как‑то стремительно. Становилось все скучней. Писать, вообще‑то, не хотелось — только читать, и только Чехова.

«О чем же писать? О вечных и тщетных попытках сохранить чистый белый балахон?»

Что ж, займемся, например, друзьями — знакомыми, всеми этими деятелями искусств. Подряд по алфавиту. Какую кто избрал стратегию, чем поплатился. Или вот отчет о собрании в Союзе писателей. О пленуме. О съезде. Впрочем, не перейти ли на ту скамейку позади купальни — на юге, тысячу лет назад?

Мелькают факты. Ничего, кроме правды, нелепой и печальной. Неотвязной. Явственной и призрачной — как тень.

Когда‑то — году так в 1918–м — Евгений Шварц, говорят, по первому слову одной злой красавицы прыгнул с моста в реку Дон — как был, в пальто и в галошах. Буквально как рыцарь Делорж.

В этих дневниках он изо всех сил учился быть серьезным, сообразно опыту перенесенных утрат и унижений, говорить собственным голосом, глядя зеркалу прямо в глаза. Верил, что только так добьется свободы. Которая, наполнив текст, превращает его в источник света.

Но ведь именно это и происходит в пьесах Евгения Шварца.

Вот, кстати, исключительно наглядный пример. Разговор серьезного человека с шутом гороховым. Про собак и людей, а вообще‑то дело идет о жизни и смерти. Серьезный человек добродетелен без страха и упрека, занят реализацией справедливости, понапрасну слов не тратит.

— Вы думаете, это так просто — любить людей? Ведь собаки великолепно знают, что за народ их хозяева. Плачут, а любят. Это настоящие работники. Вы посылали за мной?

Педагогическая такая, душеполезная, тяжеленькая острота резонера. Ее можно записать в дневнике, но невероятно трудно произнести не фальшиво со сцены.

Если бы не шут. Изображающий хитрого негодяя, притворяющегося сумасшедшим. Благодаря чему текст рубит канаты, сбрасывает балласт — и воспаряет:

— За мной, воскликнул аист, и клюнул змею своим острым клювом. За мной, сказал король, и оглянулся на королеву.

За мной летели красотки верхом на изящных тросточках. Короче говоря, да, я посылал за вами, господин Ланцелот.

Ах, если бы положительные персонажи умели изъясняться так.

Насколько можно судить, Евгений Шварц много — много лет приступал в уме к роману без сюжета и без фигур. В котором жизнь была бы точь — в-точь похожа на самое себя, а текст — на счастье.

И эти дневники, что перед вами, — на самом деле черновики.

Самуил Лурье