Правая рука

От редакции

1

Точно поезд прогремел по мосту...

Журба на мгновенье оглох и только видел, как беззвучно шевелятся губы на лице Петренко.

Осколок шрапнели скользнул по каске, оставив темный след. Голова была цела, только звенело в ней на тысячу ладов. Руки же как были, так и остались, окаменев, на гашетке пулемета. Сверху нажимали руки второго номера, продолжавшего безостановочно стрелять.

— Чего ты мне пальцы ломаешь! — сказал ворчливо Журба.— Я от пулемета никогда не уйду. Я живой...

Бой шел с полдня. Японцы отдавали советскую сопку вершок за вершком, цепляясь за каждую скалу, бугор, любое укрытие. В прорезь щитка видна была серая трава, дымившаяся от пуль.

— У нас никак вода кипит, — сказал снова Журба.

— Тут закипишь, — отозвался Петренко, еще проворнее подавая ленту.

От накалившегося пулемета шел пар.

Из обеих фляг Петренко перелил в кожух пулемета холодную ключевую воду.

Несколько капель упало ему на руку. Он слизнул их, — с утра бойцов томила жажда. Потом с сомнением щелкнул ногтем по фляге, — на дне чуть слышно плеснулась воща, — пододвинул Журбе.

— Все — в кожух! — сказал Журба, не оборачиваясь, и повел дулом влево, туда, где в груде камней сверкнули вдруг плоские штыки. По камням полоснула очередь, штыки исчезли.

— Честью ж вас, гады, просят, честью! — убедительно сказал Журба.

Веселое вдохновение боя нарастало в нем...

Разбросав ноги, горбатя сильные плечи, он как бы врос в пулемет. В ладонях жгло, — так крепко сжимал он гашетку. Гулкими ударами откликалось сердце на нервную дрожь пулемета.

Никогда еще так полно не жил он, как сейчас.

Сорванный голос донесся до них сквозь лязг, свист, уханье.

«За Сталина, вперед!» Это лейтенант Кульков повел бойцов в штыковую атаку. Он пробежал мимо, махнув маузером. Журба и Петренко поволокли пулемет следом.

Вдруг пахнуло на Журбу жарким ветром, как из раскрытой печи. Земля вывернулась из-под ног, и прямо перед собой он увидел облако...

2

Он подумал вначале, что это вспышки снарядов. Потом догадался, что смотрит в небо, по которому плывут облака. Он лежал навзничь.

Неподвижность его показалась ему странной, неестественной. Мысль бежала еще по инерции рядом с Петренко. Не уронить бы патронные ящики! Пулемет установить подле гряды камней, в брошенном японском окопе! И сразу очередь за очередью! Ленту, Петренко, ленту...

Медленно повернул он голову.

Справа было пусто. Руки не было. Только обломок плечевой кости торчал одиноко и страшно, белый, в кровавых лохмотьях...

Рядом вырос клубящийся черный столб. Поодаль другой, третий. В глаза брызнул песок.

Неуклюже повернулся Журба на левый бок и пополз, опираясь на локоть левой руки и подбородок.

Через минуту он остановился, прерывисто дыша. Что-то связывало его движения, потянуло, как гиря, назад, путалось в траве. Он оглянулся и сперва не узнал своей руки.

Она вытянулась, стала тяжелой, мёртвой, неотступно следовала за ним, оставляя в траве красную дорожку. Лежа навзничь, он не заметил ее, потому что она подогнулась под спину. Теперь, чудом каким-то держась на обрывках кожи и кровеносных сосудах, она волоклась сзади.

Зарывшись лицом в траву, — земля холодила горячий лоб, — он шарил по карманам. Где этот нож? Где — этот — нож?

Он хотел отрезать проклятую колоду, но ножа не было.

На минуту сознание его потускнело.

Его задевали по лицу высохшие стебли травы. Он лежал ничком на чужой шинели. Шинель двигалась. Он приподнялся.

— Лежи, друг, лежи.

Это был санитар. Низко пригибаясь к земле, он оттянул Журбу на шинели в ложбинку, где накоплялись раненые, уходившие с линии боя. Там санитар натуго перевязал Журбе руку жгутом, дал напиться и уполз обратно, в самое пекло, где грохали взрывы.

Журба лежал на спине, удивляясь своей слабости.

Небо странно звенело над ним. Звук становился все шире, басовитее, громче. Еще немного — и, кажется, жилы на висках лопнут от напряжения...

Тут увидел он головных бомбардировщиков красной флотилии. Скоро зарябило в глазах. То был второй налет нашей авиации, — под вечер шестого августа.

Небо громыхало, лязгало, точно было сшито из листового железа, по которому колотили кувалдой.

Журба представил себе вершину сопки, в дыму, в языках пламени и фонтанах черной пыли. Взрывались орудия, в щепы раскалывались японские укрепления, а снизу взбегали по склону атакующие батальоны. Черные от копоти и пота гимнастерки. Исцарапанные пулями каски. Штурм!

— Честью гадов просят! — пробурчал Журба и устало закрыл глаза.

3

Санитарную двуколку тряхнуло на повороте при спуске в овраг.

Все зелено было в этом овраге. Охапки еловых ветвей лежали поверх палаток. Издали могло показаться, что это и впрямь чащоба, дремучий лес.

Журбу положили на носилках среди других раненых. Где-то в кустарниках сонно журчал ручей. Журба с трудом поднял тяжелые веки. На него смотрели строгие глаза.

— Этого с рукой в жгуте, сейчас же к операции! — сказал молодой голос.

Несколько ароматных игл хвои упали Журбе на щеку, и полог палатки опустился за ним.

— Очень слаб, — сказал голос, — губы синие совсем. Ему придется крови подлить. Сестра! Нам доставили консервированную кровь?

Из глубины палатки ответили, что нет, кровь ждут с минуты на минуту.

— Ну, он-то ждать не может. А какая у него группа?

Быстрые пальцы расстегнули карман гимнастерки и вместе с воинским билетом вытащили карточку, где проставлена у каждого красноармейца группа его крови.

— Вторая, доктор. У меня тоже вторая. Разрешите мне...

— Вам дежурить еще, сестра.

— Ничего, я справлюсь, доктор.

— Хорошо. Приготовьте все для проверки группы.

Журба смутно понимал, что все это как-то касается и его, но мертвенная слабость сковала тело. На глазах, казалось, лежали медяки, как у покойников, — так тяжелы были веки. А голоса разговаривающих доносились издалека, точно с другого берега.

Монотонно дребезжала стеклянная банка...

Из забытья его вызвал слабый укол в вену.

Жизнь вливалась в него теплой струей. Маятник, чуть слышно тикавший в груди, задвигался быстрее. Голоса зазвучали явственнее, приближаясь с каждой минутой. Наконец, он смог открыть глаза.

Над его головой тонкие женские руки держали навесу банку с кровью. Уровень медленно падал.

— Чья кровь? — шопотом спросил Журба стоявшую в головах.

— Моя. Молчите.

— Молчу... Спасибо.

В прорези палатки он видел черное небо и нежное мерцание звезд. Значит наступила ночь? Вдали продолжали ухать орудия. Бой еще шел? Сопка не была еще взята?

Он заволновался и вдруг сказал умоляюще:

— А как же я без руки? Как же я драться буду, сестричка?

— Разговорчики! — сказал хирург. — Не вижу дисциплины у бойца. — Потом через минуту — кому-то в сторону: — Приятно, знаете, что у него артерия цела. Начнем? Хлорэтил, пожалуйста.

И Журба вдохнул дурманящие пары хлорэтила.

Очнулся он уже на носилках. Мимо пробежал санитар, неся таз с кровавыми лохмотьями марли.

— Погоди, — сказал Журба раздельно. — Дай... на руку... мою... взглянуть.

Он уставился на таз. Санитар, поняв его, засмеялся:

— Не туда смотришь. Рука при тебе.

Подле Журбы присел на корточки хирург, держа перед собой вытянутые руки в перчатках.

— Ну-ну, без паники! — сказал он бодро. — Рану обработал, мышцы сшил. В госпиталь пишу, чтобы лечили открытым способом. Будет рука!

Журба хотел спросить, сможет ли он работать на пулемете, сказать, что с японцами не миновать еще драки, но побежали санитары и понесли его в машину.

Там, среди раненых, он вспомнил вдруг, что не знает фамилий сестры и доктора. Он беспокойно заметался, отыскивая их взглядом.

— Зовут как?

Прохладная мягкая ладонь коснулась его лба.

— Врача зовут Чижов, меня — Кулькова.

— Кульков у нас лейтенант, — сказал Журба, бережно укладывая раненую руку. — Тоже боевой. Как вы.

Шофер дал газ, автомобиль тронулся, а сестра бежала рядом, придерживая косынку.

— Знаете Кулькова? — спрашивала она, стараясь не отстать от машины. — Это муж! Как он? Жив? Жив он?

Журба улыбнулся от удовольствия.

— Впереди всех идет! — закричал он слабым голосом и сделал безуспешную попытку привстать. — Герой наш... то есть ваш Кульков!

И последнее, что увидел он перед поворотом, были сияющие, счастливые глаза медицинской сестры.

4

В госпитале Журба лежал на койке молчаливый, скучный, без всякой симпатии поглядывая на правую руку. Она висела рядом с койкой, в особом каркасе, под стерильной простыней, в маленьком шатре, где день и ночь горела электрическая лампа.

— В отдельную квартиру жить ушла, — говорил, стараясь развеселить Журбу, его сосед по палате, танкист Бечвая.

Журба молчал. Он вдруг разуверился в том, что рука срастется. Его одолевала апатия.

— Ну, раскапризничался Петюша наш, — с огорчением говорила няня Антоновна, хлопотливо раскладывая на тумбочке подле койки яблоки, кисеты, папиросные коробки. — И на подарки уж не глядит. Мы их Бечвае тогда отдадим, а, Петюша?..

Журба бледно улыбался.

Чудесная старушка была эта Антоновна. Чистенькая, белая, как мышка, ласковая. Она явилась в госпиталь сразу, как только начались бои на озере, и предложила делать любую работу бесплатно.

— Стирать могу, шить, сготовить, — перечисляла она, сидя перед начальником госпиталя. — Лекарство подать, присмотреть за хворым... Многое могу. Ведь я, чай, мать! Пятерых сыновей и дочь выходила.

Дежурила она по вечерам и часть ночи, так как днем продолжала работать на фабрике. Так, впрочем, делали и многие другие женщины, вызвавшиеся ухаживать за ранеными бойцами.

А от подарков просто тесно было в палате. Они не умещались на тумбочках. Подле Бечвая, например, стояли на полу в кадках два роскошных фикуса, которые притащили пионеры из своего форпоста.

Впрочем, больше всего радовали раненых подарки с фронта, от товарищей по Особой армии. Следом за сопкой Заозерной пала Безымянная. Японцев кольнули штыком на их собственной территории, и они запросили пардону.

После каждого такого известия в палатах становилось шумно и весело, а наутро, при обходе, врачи глубокомысленно глядели на кривую температуры, спрашивали о сне, аппетите и удовлетворенно кивали головами. Прекрасно идет заживление ран. Вот вам — тонизирующее действие душевного подъема, психический фактор!

Спустя неделю с фронта в госпиталь прислали Чижова. На границе стало теперь тихо, а в госпиталях была еще уйма работы. Мало ведь оказать первую помощь, надо вылечить, поставить на ноги!

Осмотром Журбы Чижов остался недоволен.

— Надо бы лучше, — сказал он придирчиво, хотя другим врачам рана нравилась. — Кукситесь, говорят, — продолжал он. — А мне требуется, чтобы вы были веселый. Ну, в чем горе, выкладывайте?

Выслушав Журбу, он подумал, усмехнулся.

— Придется, видно, лекцию прочесть, — сказал он, присаживаясь на койку. — Ну, народ! Никому на слово не верит. Все объясняй да объясняй... — Он сказал, что у Журбы были сильно разбиты мышцы, он долго волочил руки в пыли, возникла опасность инфекции. Поэтому он, Чижов, и оставил рану открытой. Затем, увлекшись, он описал все выгоды открытого способа лечения.

— Смотрите: во-первых, ваши руки все время под наблюдением, во-вторых, есть свободный отток гноя, в-третьих, под лампой в тепле высыхает поверхность, в-четвертых, — и это главное, — микробы газовой гангрены не развиваются в кислороде, то есть в воздухе...

Журба согласно кивал головой. Затем он открыл рот, но доктор сердито перебил его:

— Знаю, знаю! Все вы только об этом и спрашиваете. Не о том — будете ли жить, а о том — сможете ли сражаться. Сможете! А теперь спать! Мертвый час. Дисциплины не вижу, боец!

Он ушел.

— Хороший человек, — заметил Бечвая шопотом из-под одеяла. Потом сказал сердито: — А ты, если и теперь больной будешь, ты просто, кацо, свинья будешь, и я с тобой незнаком!

Но до этого не дошло. Журба стал поправляться.

5

Он лежал, удобно вытянув ноги, и слушал радиопередачу из Москвы.

Диктор сказал внятно:

— А теперь по заказу бойца-дальневосточника Петра Журбы, находящегося на излечении в Энском госпитале, передаем его любимые песни: «Песнь о Сталине» и «Если завтра война...»

Сознание, что он не останется инвалидом, что он сможет вернуться в часть, к товарищам, к своему пулемету, бодрило. Он по-иному глядел теперь на мир: «Повоюешь еще, Журба, покажешь гадам силу своей руки!»

Мышцы и кости прекрасно срастались. Журба пробовал двигать рукой. Пока что это удавалось неважно. Как только пытался он отвести ее в сторону, пронизывала боль.

— А вы смелей, смелей двигайте, — подбадривал Чижов.

От Бечвая он узнал, что в своем батальоне Журба считался первым гармонистом, и придумал в связи с этим необычную лечебную гимнастику.

Однажды он явился в палату с разукрашенной лентами гармоникой.

— Ну-ка, — пригласил он Журбу.

Соседи по палате заинтересованно вытянули шеи.

Конфузливо улыбаясь, Журба перекинул ремень через плечо, взял аккорд и охнул. Все засмеялись. Рассмеялся и Журба.

— А вы что-нибудь повеселее, — заметил Чижов. — Это пройдет. Играйте чаще.

Густые вздохи баяна стали часто доноситься теперь из палаты Журбы.

Вначале, точно пробуя ходить, он неуверенно и слабо перебирал лады. Потом музыка захватывала его, опьяняла, он забывал о ране, о боли, играл все смелее, все громче...

Через несколько дней, проходя по коридору, Чижов услышал из палаты дробный стук каблуков, хлопанье в ладоши и частую скороговорку плясовой.

Он остановился в дверях. Бечвая, отставив в сторону костыль, ходил по кругу. Журба сидел спиной к дверям. С крутого каменного плеча его щегольски свисал ремень баяна. Нога отстукивала такт.

Он лихо поводил плечом, растягивая гармонь на полный вздох, изгибал ее дугой, рассыпал мелкие звонкие переливы. Играл он и вправду отлично.

Чижов залюбовался им.

— Ваш больной? — спросил начальник госпиталя, подошедший послушать.

— Мой.

— Хорош.

И они пошли по коридору дальше, продолжая обход.

Возвратившись с курорта в гарнизон, Журба выполнил все формальности, явился к начальству и теперь с особой тщательностью расчесывал перед карманным зеркальцем пробор.

Петренко не отходил от него ни на шаг.

Они осмотрели уже и пулемет,— Петренко ухаживал за ним на совесть, — царапины от пуль были зачищены, каждый винтик лоснился от масла.

— Что ж, в клуб, Петя, пойдем?

— Посиди здесь! — сказал Журба строго. — Еще дело есть.

Он стоял перед Чижовым, огромный, молчаливый, улыбающийся.

Чижов коснулся пальцами его плеча, провел по руке до кисти, надавливая мускулы.

— Тут не больно? — спрашивал он быстро. — А тут? А как сгибается в локте?

Журба вдруг перехватил руку Чижова, крепко, изо всех сил сжал ее и тотчас отпустил.

— Годен, годен! — закричал Чижов, дуя на посиневшие пальцы и встряхивая ими. — До чего здоров! Подкову согнешь.

Журба, отступя немного, широко улыбался.

— Ваша работа, товарищ доктор, — сказал он скромно.

Вот и весь рассказ о том, как одному из бойцов Первой Особой Приморской Армии была возвращена боеспособность.