Предприниматели

Тантал и вольфрам – вот от чего мы разбогатеем, говорит отец. Мы втроем сидим за столом в подвале, отец перебирает платы и процессоры. Сегодня нам повезло: притащили в прицепе небывалый улов из одной деревни в долине. Мы лучшие предприниматели в Западном полушарии, никому еще не удавалось так скоро откопать робастного[1] цвета антрацита. И ведь стоял же он у кого-то под письменным столом и гудел себе тихонько и жужжал, работал, как умел, делал свое дело. Мы с Берти соскабливаем чешуйчатую оболочку с контактов. Пока мать не позовет нас сверху ужинать, мы складываем в одну стопку вольфрамовую фольгу, в другую – кобальтовую. Кобальтовая лучше всего хрустит.

Позже на кухне мать целует меня в лоб со словами «Взрослая моя дочка». Мы едим мамину лазанью с тушеной морковью. Отец рассказывает, какая у нас будет ферма в Новой Зеландии. Овцы, говорит он, звери смирные, дождь предсказывать умеют, вам понравится.

Как овцы это делают, спрашивает Берти.

Этого никто не знает, отвечает отец.

Берти подсчитывает вслух, сколько у нас скоро будет «звонкой монеты» благодаря нашему предпринимательству, получается гораздо больше, чем было, а потому наш переезд уже близок. Мать гладит его по волосам, а потом объявляет: чистить зубы, поцеловать родителей и спать.

Но я совсем еще не устал, протестует Берти и снова направляется в подвал.

Спать пора, настаивает отец.

Рано утром мать везет нас к доктору Хагелю. Он светит фонариком в уши Берти, в горло – мне. Под столом у него жужжит робастный цвета антрацита, живой и здоровый. В Шёнау[2] в «Эдеке»[3] мать покупает нам булочки с изюмом, потом мы идем примерять сапоги и куртки на ближайшую зиму. На последнюю нашу зиму здесь, уверяет отец. Мать выкладывает перед кассиршей нашу «звонкую монету», у кассирши глаза лезут на лоб, мать улыбается.

Дома на дворе отец укладывает мотки проволоки в багажник нашего зеленого «мерседеса». «Мерседес» принадлежал прежде дедушке, это зеленый автомобиль, зеленый, как горы в Новой Зеландии.

А в Новой Зеландии горы по-другому зеленые, не как тут, спрашивает Берти.

Совсем по-другому, отвечает отец.

Дедушка сшил чехлы для сидений из овчины. Летом я на них ужасно потею, попа чешется, от овчины несет хлевом, и я самой себе кажусь толстой. Отец прикрепил передо мной на панельной доске списки.

Можно мне тоже уже наконец стать ассистентом, спрашивает Берти с заднего сиденья.

Ты у нас Специальный, отвечает отец, а твоя сестра – лучшая Ассистентка, какая у нас когда-либо была.

Дура она, а не Ассистентка, выкрикивает Берти. И вообще, у нее снизу иногда кровь течет, фу, свинство!

Женщина на бензоколонке в Шёнау интересуется, не мы ли дети Эльмара Рема из Утценфельда? И почему у Берти нет одной руки? И не должны ли мы сейчас быть в школе?

Руки нет, отвечает Берти, потому что предпринимательство требует жертв. А в школе не учат ничему, что пригодилось бы в настоящей жизни.

Потом мы отправляемся в «Рай» на окраине города. Мы разгружаем прицеп, и отец поднимается в контору, чтобы забрать нашу «звонкую монету». Потом он проводит для нас экскурсию, чтобы мы знали, какую пользу приносит наше предприятие. Здесь, в «Раю», рассказывает отец, рухнула русская ракета «Союз 19», можно видеть ее внутренности, электромагнитные катушки, наблюдать так называемую отпускную хрупкость легированной стали.

Отец ведет нас по проходам. Осторожно, смотрите под ноги. Кварцевое стекло может годами бродить по человеческому телу и однажды непременно попадет в сердце. Зачем здесь строят башни из старых холодильников, спрашивает Берти. Старые холодильники – превосходный строительный материал для возведения башен, отвечает отец. А в соединении с галогеновыми нитями накаливания и моторами от электронных микроскопов превращаются в космические корабли. Вот видите, мы творим будущее.

Человек с масляной тряпкой в руках открывает мне и Берти свою новую величайшую тайну. Пошли, говорит он и ведет нас по проходу между старыми стиральными машинами в большой ангар. Там стоит «Золтар»[4].

Ну, что скажете, спрашивает хозяин «Рая».

Это что, музей одного-единственного экспоната, недоумевает Берти.

«Золтар» сидит в витрине и глядит на нас. Над ним балдахин со сверкающими звездами. Какая у него острая черная борода и какие закрученные усы. На тюрбане – огромная золотая брошь, а из нее растет перо, очень красное. «Золтар» смотрит на меня и молчит, у него черные широкие и густые брови, глаза глубоко посажены. Он держит руки над стеклянным шаром, который стоит перед ним на столе и пока еще не светится. Я знаю, этот маг много бы мог нам сказать. О нашем предприятии, о Новой Зеландии и обо мне. Как красиво его стеклянное окошко увешено золотыми шнурами, и светильники у него за спиной покрыты плетеными абажурами.

Этот «Золтар», объявил замасленный хозяин, когда-то предсказывал будущее величайшим властителям. В будке на выходе из «Рая» он дарит нам подвески из кварцевого стекла, внутри подвески зеленовато мерцает капля молибдена.

По дороге домой вдоль берега Титизее[5] отец рассказывает о своей прежней работе: я даже обрадовался, говорит он, когда эти идиоты решили меня вышвырнуть. Куда лучше быть шефом собственного предприятия. Кроме того, вонь, как у дракона в желудке. И в этом желудке я в один прекрасный момент нашел кроссовку, диван, теннисную ракетку, велосипед и телевизор. Вы можете себе такое представить?

А люди выбрасывают вещи, спрашивает Берти, потому что знают, что мы их найдем и возьмем из них самое лучшее?

Эти вещи им больше не нужны, отвечает отец.

Даже телевизор, не верит Берти.

В первую очередь телевизор, дурачок ты мелкий, встреваю я.

Сама дурочка, обижается Берти. А Липа по ночам в своей комнате смотрит фильмы с голыми мужчинами!

Врешь ты все! Я оборачиваюсь и пихаю его в грудь, отчего он валится на свое сиденье.

Мы останавливаемся в ущелье реки Вутах и лежим на теплых камнях.

Вечно эта речка мелет всякий вздор, говорит Берти. Смотри, вон две стрекозы вместе летают в воздухе.

Бутерброды свои уплетайте, напоминает отец, доедает свою булку с колбасой, выкуривает отравленную[6] и свешивает ногу в воду.

Отчего Шварцвальд[7] такой высокий, интересуется Берти.

Крестьяне раньше носили шляпы, объясняет отец, чтобы Шварцвальд им сверху не заглядывал в головы и не мог читать их мысли.

А в Новой Зеландии есть Шварцвальд, спрашивает Берти.

Шварцвальд есть только здесь, отвечает отец.

Жалко, говорит Берти и грустно смотрит вверх, где над нами на склоне горы шумят кроны деревьев.

Вечером мы с отцом химичим в подвале, совершенно секретно. Очищать магнитные сердечники от оболочки нелегко. В серной кислоте, покрываясь пузырьками воздуха, отмокают медные катушки и металлические платы. Когда отец надевает маску с очками и в розовых перчатках достает эти гремелки и жужжалки и опускает в щелочь, она начинает бурлить и до потолка выбрасывает облако желтого дыма. Пахнет как в деревенском туалете, нос тут же закладывает, и он, как варежка, повисает над верхней губой. Но до чего же красиво они мерцают, когда заиграют синими и зелеными оттенками. И как здорово хрустят. Когда бурление стихает, Берти опускает в аквариум с щелочью сосновую иголку, она переворачивается и кружится в щелочи с легким чавкающим звуком и в конце концов с потрескиванием укладывается на стеклянное дно. Отец выкладывает масляные сердечники на противень и растапливает печь.

Мы ждем, пока печь разгорится, и пока играем в длинные слова. Смола-катионного-обмена-катализатора, предлагает Берти. Концентрат-оксида-молибдена, откликается отец. Гидрирование-гептамолибдата-аммония, парирую я! Три балла в мою пользу!

На другое утро отец сообщает Берти, что сегодня наконец снова «Специальный день». При этом отец покрывает маслом единственную руку Берти, чтобы хоть эта у него осталась. Нас окружает самая густая тьма старой фабрики «Фрей и Сыновья». Сверху из труб капает вода. Берти заслужил официальное рукопожатие предпринимателя, как знак поощрения его рвения на благо фирмы. Сегодня – день магнитных сердечников и медных проводов.

Отец одарил «звонкой монетой» полицейского охранника Штенгле и отослал его в кондитерскую лавку к Райссу на другую сторону улицы, чтобы нам никто не мешал работать. Легкое постукивание доносится из шахты, перед которой Берти стоит в стойке предпринимателя. Отец прикладывает ухо к ржавому покрытию и смотрит на меня, я тоже слышу, как где-то роторы толкают воздух. Давай, командует отец, и Берти, наш официальный представитель, по плечо засовывает свою единственную руку в шахту, один оборот, еще один, его рука появляется снова, а в руке – щупальце из медной проволоки дергается, как в предсмертных судорогах: Берти выловил сердечник, совершенно секретно. Отец подставляет пластиковый пакет, Берти бросает в него добычу, к другим дрожалкам, жужжалкам и гремелкам. Дальше давай, выкрикивает отец, и Берти с горящими глазами, закусив губу, уже погружает руку в следующую шахту, свою милую белую единственную ручку. Отец прислушивается к хлопкам под ржавой обшивкой, совершенно секретно, и кричит: давай! Берти дергается вперед, в сторону и выдирает новый сердечник.

А что, если сюда когда-нибудь снова вернутся рабочие и фабрика снова заработает, спрашиваю я, когда мы снова выходим на воздух. А это было бы вовсе не плохо, отвечает отец, глядя вверх на горы Шварцвальда. Горы, где поют птицы. И тяжелыми шагами идет к «мерседесу». Мне становится жаль нашего Берти.

У входа в ущелье Равенна-шлюхт ему, ценному сотруднику фирмы, добытчику, наливают горячего черного чая. У него со лба течет пот, он дышит прерывисто и судорожно, понемногу успокаивается, как спортсмен, только что преодолевший линию финиша. Мне полагается отодвинуть для него стул в кафе, передать ему носовой платок, с меня еще и аплодисменты.

Справился, говорит Берти, хотя не силач, не знаток и не опытный ловец, но ведь Исключительно-Специальный сотрудник!

А что у нас со сроками, напоминаю я и сую ему под нос списки. Что с разведыванием в долинах? Что с инвентаризацией резервов и привлечением клиентов?

Все это ничто, если нет ловкости, отвечает Берти. Ничто, если не умеешь видеть руками и не обладаешь горячим сердцем. Все ничто, если нет быстрой и проворной руки.

Ну, хватит уже, требует отец, вернувшись из туалета. Мы к тому времени уже едва не сцепились и не катаемся по гравию. Отец отрывает меня от брата, и каждый из нас в утешение получает чашку кофе с ликером. Но ни слова маме, предупреждает отец.

Предпринимательство, говорит отец, когда наш «мерседес» проезжает гостиницу «Виденер-Эк», предпринимательство – это работа в команде, работа для троих. Запомните: выпадает один из нас – всему делу конец.

Следующей весной мы будем уже в Новой Зеландии, откликается Берти.

Отец смотрит на дорогу и молчит. Целый мешок отборных плат, катушек, проволоки, маленьких, насекомообразных роторов и сердечников, жужжалок, дрожалок и гремелок. Мешок тихонько постукивает и позвякивает. Наша сегодняшняя добыча.

Что случилось с рукой, спрашивает рыжеволосая синеглазая продавщица в булочной в Шёнау на другое утро.

Я ловкач-добытчик, отвечает Берти, влюбленный в эту рыжую с синими глазами.

Берегите сердца, предупреждаю я, это ведь тоже механизмы, очень опасно.

Она выходит из-за прилавка и дотрагивается до увечного плеча Берти. Больно?

Мне на предплечье садятся колибри, заявляет он.

Нет никаких колибри, объясняю я.

Все, что говорит Берти, приходится переводить. Наш ловкач-добытчик немного того, не от мира сего, ему мерещатся какие-то птички, которых на самом деле нет. Особенно по ночам, он от этой своей птичьей боли вопит как резаный, даже отец вскакивает.

Рыжая с синими глазами опускается на корточки и целует Бертин обрубок, достает из-за прилавка булочку с орехами и отдает моему брату. И мой Берти улыбается, как будто к нему на его потерянную руку опустилась сразу стайка лазоревок, воробьев, зябликов, щеглов и еще одна колибри.

На другой день отца мучает головная боль. Он проводит день в спальне, не вставая с постели. Сегодня предприятие отдыхает. После завтрака мы с матерью спускаемся в деревню и в лавке покупаем огурцы и помидоры, монастырский сыр, телепрограмму для матери и тетрадки для моей инвентаризации. Однажды ты влюбишься, говорит мать, когда мы садимся под ивой у Горбатой часовни и делим пополам яблоко. Именно так все и происходит. Сначала снизу течет кровь. Это означает, что сердце твое уязвимо, ты знаешь?

Мать так красива в своем георгиновом платье. Все, решено, буду и я первой красавицей всего южного Шварцвальда.

Она так солнечно смеется. Я тоже так хочу. Она становится лучезарной королевой, когда смеется. В это время ветер играет березовыми ветвями, рассказывает нам с Берти о большом озере где-то далеко, за Шварцвальдом, где наша мать девочкой считала аистов или на лодке подплывала к зарослям камышей, чтобы вспугнуть камышовую выпь. Пока отец и Берти во дворе моют «мерседес», а мать смотрит телевизор, я подсаживаюсь к ней и считаю ее родинки. Еще одна появилась, говорю я, когда она через голову стягивает рубашку. Потом мне разрешается заплести ей косу. Она при этом глядит в окно.

Ты в детстве тоже была предпринимателем, спрашиваю я.

Она оборачивается и смотрит на меня. Потом целует мою ладонь.

У тебя такие умные глаза, говорит она. И такие красивые руки, смотри. У тебя пальцы твоей бабушки Сины, она играла на рояле, ты знаешь?

Однажды ночью мать сидела одна на кухне. Я проснулась и пришла к ней. Ты плачешь, спросила я. Но она была рада, что с Берти не случилось худшего, что он всего лишь застрял тогда в ржавых внутренностях заброшенного колосса.

На другой день мы спустились в долину, на равнину, в одну из опустевших брошенных деревень. Как мелодично свищет ветер здесь среди пустых домов. И снова дребезжат и звенят пластиковые мешки, прислоненные к стене дома. Берти взбирается на гору всякого добра, оставленного хозяевами. Он распутывает серебристую оплетку шланга от стиральной машины, шланг при этом воет, когда в него попадает ветер. Берти спускается снова, гора барахла сдвигается и сползает в моем направлении. Берти балансирует на обломках стены, спрыгивает на землю и забирается в один из домов, у которого из окна уже растут кусты. Берти просовывает голову в пролом стены, держа в руке открытку. Дорогая Гина, читает он вслух, я по тебе очень скучаю.

На следующий вечер приходят безработные, шатаются вдоль забора и свистят мне.

Чего вам, спрашиваю я.

Что, твой старик опять разжился новым холодильником, спрашивает красавчик Пий, я его так называю, когда думаю о нем перед сном, хотя вообще-то он красив только в моем воображении. Он на голову ниже меня, волосы как солома, и на плечах выступают синие жилы под кожей, как синие червяки.

У нас предприятие, объясняю я, и Пий кивает.

А новые телики и микроволновки у вас тоже есть, утверждает он и указывает куда-то за дом, где была когда-то скотобойня.

Мы команда, занимаемся торговлей, отвечаю я. Остальное – секрет.

Пошли с нами на пруд, предлагает белокурый Пий. Рядом с ним хихикает длинный с выдающимся носом, вообще-то его зовут Тимо, Пий пихает его в бок.

Я подумываю, не помечтать ли мне о красивом Пии во сне, но я еще не спросила маму. Он живет в новостройках, внизу, в деревне. Его родители по утрам уезжают из дома на двух серебристых автомобилях, над гаражом висит баскетбольная сетка, и у красавчика Пия есть хромированный велосипед, напоминающий космический корабль «Союз 19», совершенно секретно, новенький, усовершенствованный. Пий – фанат спорта, собирается стать профессиональным баскетболистом, чемпионом в США. Он любит потусоваться перед «Эдекой» с длинноносым Тимо и рыжим Циглером, они вечно донимают меня: пошли с нами на пруд, пошли с нами играть в баскетбол?

На пруду лягушки, объявляет длинноносый Тимо. Пошли поглядим на них, подхватывает красивый Пий. Ладно, что с них взять, улыбается он, и пусть себе улыбается, и не виноват он в своей безработности, и ничего он с ней не может поделать, поэтому я открываю калитку, следую за ними за угол, на холм мимо часовни и кладбища, и через рощу в долину. У пруда приходится дышать ртом, потому что эти трое вытащили сигареты и курят, а длинноносый Тимо протягивает одну и мне: на, держи!

Это отрава, отвечаю я, и Тимо с рыжим Циглером ржут, а Пий нет. А чем ты вообще занимаешься, интересуется он. Меня бросает в жар. Ассистентка я, говорю, мониторю ситуацию, а еще мультики люблю.

А кое-какие другие фильмы смотришь, спрашивает длинноносый Тимо и виляет взад и вперед бедрами, смотреть противно. Но сердиться я на него не могу, я знаю, у него в кармане есть коробочка из самого черного тантала с молибденом, прикольная такая штучка, и он умеет обращаться с этой штучкой.

Ну чё, пошли лягушек проведаем, предлагает смазливый Пий. Он оборачивается к рыжему Циглеру, тот возвращается с поля, что-то зажав в ладонях. Наклоняется к плоскому камню и разжимает руки. На камень плюхается лягушка, зеленая, как горы в Новой Зеландии, с желтой крапинкой на щеке. Лягушка тяжело дышит и пялится на нас, сидя на камне. Совсем дура, говорит длинноносый Тимо, не хватает мозгов даже чтобы слинять. Чё уставилась, орет он на лягушку.

Боится она, объясняет смазливый Пий. Двое его товарищей дружно ржут, а он нет, глядит на меня, а я ему мило улыбаюсь. Рыжий Циглер приносит с поля вторую лягушку. Длинноносый Тимо берет вторую лягушку, усаживает ее на спину к первой и пальцем нажимает на обеих несколько раз. Ты это уже делала, спрашивает он меня. Я отрицательно трясу головой.

Пошли к Веннингеру, побросаем мяч в корзину, предлагает Пий. Из пруда вдруг доносится клокотание, поляна начинает вибрировать. Это орут, перекрикивая друг друга, лягушки, это у них дискуссия такая, общее собрание, это они так обсуждают происходящее и возмущаются поведением длинноносого Тимо.

Есть еще один эксперимент, отвечает им Тимо. Лягушки только дышат и пялятся на него. Он поднимает над головой второй плоский камень. Оставь ты, вмешивается Пий, пошли забросим пару мячей. Поворачивается и уходит прочь вдоль пруда, поднимается на холм и исчезает между деревьев.

Лягушки-говнюшки, бросает рыжий Циглер и уходит вслед за Пием, и я остаюсь один на один с длинноносым Тимо. Он швыряет камень в траву, смотрит на меня и произносит, как приговор: ты точно уже это делала.

Он приближается ко мне, а лягушки спорят и орут во все горло, а пруд бурлит и клокочет, а длинноносый Тимо стискивает руками мою голову, наклоняется ко мне и целует меня в губы, да так, что мне остается только судорожно втянуть воздух носом. И тогда я чую запах длинноносого Тимо: металл, огурцы, соль. Между ног у меня что-то квакает и вспенивается. И я снова думаю о том, что Тимо умеет обращаться с той штучкой и с другими приборами, и мне там внизу становится щекотно, и хочется утащить его в поле. Но Тимо уже отлип от меня.

Ну, давай, покедова! И он уходит через поле вверх по холму и скрывается за деревьями. И лягушки тут же смолкают, и пруд утихает. Я сажусь в траву. Пруд безмолвствует. С поля доносится стрекотание. И я крепко зажимаю ладони между ног, чтобы перестало тянуть.

Уже в темноте возвращаюсь к нам на двор и захожу в дом. В подвале что-то хлопает. Мне обязательно утром выходить на работу, спрашиваю я мать на кухне. Она кладет тряпку рядом с мойкой и оборачивается ко мне. Что-то случилось? Она пристально смотрит на меня, и я убегаю к себе в комнату, пора спать, я закрываю дверь. Стук в дверь. Я уже сплю!

Утром отец просит, чтобы я не прислонялась лбом к стеклу в «мерседесе», иначе следы остаются. И что со мной сегодня такое? Со мной все в полном порядке, отвечаю. Я просто люблю розовое небо над горами.

На самом деле я не замечаю никакого розового неба, даже мелькающих мимо полей не вижу. Вижу перед собой только длинноносого Тимо, как он убирает со лба черные волосы и смотрит на меня.

А кто будет сверять списки, напомнил отец за завтраком. Мы проехали водопад Тоднау, внизу протекает река Зильберфлусс. В Новой Зеландии, говорит отец, много горных рек, очень бурных. И гигантских водопадов. И лесов без конца и края.

В Новой Зеландии мы будем ловить золотых жуков, огромных, как магнитные катушки, мечтает Берти на заднем сиденье и стучит мне по плечу. Я отворачиваюсь и прижимаюсь лицом к стеклу. Солнце встает над горами. Что нужно сделать, думаю я, чтобы холодное утро превратилось в теплый день? Отчего начинают пахнуть поля за озером Титизее, когда открывается кондитерская в Вайле и на улицу выносят столики? И как из всего этого получается обеденный перерыв, посещение «Рая», предвечернее время, и вершины гор становятся розовыми и бирюзовыми? И вечером потянет влажным запахом от пруда до самого нашего дома. А у пруда на траве будет ждать меня длинноносый Тимо. Точно будет.

Вечером никаких лягушек в пруду не слышно. Когда мы возвращаемся домой, я со двора еще слышу их споры, их дискуссии, но надо же выгрузить из багажника мотки кабеля и отнести их в подвал, а это требует времени, а предприятие не всегда означает только радость, приходится выполнять и не самую приятную работу, и пока тут провозишься, вот тебе и весь пруд, и все лягушки, и у них наступает выходной.

И теперь на поле только сверчки стрекочут, их, наверное, целый миллион. Я стою у пруда одна, небо становится новозеландского цвета – оранжевым и лиловым, вода в пруду темная и тихая. Из середины торчит щупальце каракатицы, она жила на дне пруда и давным-давно одеревенела, но все так же тянется к небу, тычет в него своей конечностью, как в тот момент, когда ее внезапно настигла смерть, вот уж был сюрприз так сюрприз, как все равно неожиданный подарок ко дню рождения. Тишина какая. Деревня внизу, там уже зажигают огни.

Наутро я делаю отцу заявку на так называемый отгул, нам об этом однажды рассказывали в «Раю», великое достижение, теперь уже утраченное.

Отгул? С какой стати?

Это значит время, свободное от предпринимательства, объясняю я, личное время, для себя самой. Совершенно секретно.

Сегодня «Специальный день», отвечает отец, а ты Ассистентка.

А не может ли один «Специальный день» хоть раз пройти без Ассистентки?

Очень даже может, восклицает Берти и выхватывает списки из рук отца. Но отец забирает у него списки назад. Разделение обязанностей и компетенций, напоминает он.

А если бы я заболела?

Ты здорова, отвечает отец.

Хотя сегодня ночью Липа сильно кашляла, я слышал, сообщает Берти.

Я всего-навсего хочу провести один день сама по себе!

Отец смотрит на меня таким взглядом, что мне приходится опустить глаза и уставиться на сучковатые ножки его деревянного стула. Он бросает взгляд на мать, что сидит с нами за столом. И снова на меня.

Ты что, не хочешь в Новую Зеландию, Липа?

Еще как хочу!

Ты полагаешь, мы можем позволить себе время, свободное от нашего предприятия?

Не знаю.

Ты думаешь, хозяин «Рая» обрадуется нашему простою?

Я смотрю на мать. Она опускает взгляд, отодвигает стул и встает из-за стола, встает к раковине, спиной к нам, включает воду.

Я просто хочу кое-что сделать сама по себе.

Не бывает никаких отгулов на предприятии, говорит отец, либо ты предприниматель, либо нет. Ты предприниматель?

Предприниматель.

Вот именно, говорит отец и встает. И ты Ассистентка. Он кладет передо мной на стол списки и выходит из кухни. Мать стоит у мойки спиной ко мне. Она трет губкой одно и то же место в раковине. Я сижу за столом. На кухне повисает тишина.

Либо ты предприниматель, либо нет, повторяет Берти. Ты предприниматель?

И он выходит на двор вслед за отцом.

Предпринимательство ужасно, думаю я, садясь в «мерседес». Первый пункт маршрута – новая фабрика «Фрей и Сыновья» за Вальдсхутом. Центр управления (мощность 1 Mp), отмечаю я в моей инвентарной тетрадке, предприятие требует предельной точности. Тип крана RB 2000, производство «Наунхоф – Лейпциг». Год производства 1970-й, фабричный номер II-B 1277. Впрочем, думаю я, может быть, и не надо всегда такой предельной точности. Обхожу зал с таким видом, будто сейчас каждую мелочь инвентаризирую.

Большое турбинное колесо, от потолка до самого подвала, вентили, клапаны, привинченные болтами величиной с Бертину голову. Раньше тут все крутилось, вертелось, ходило ходуном, вибрировало, но именно раньше, давно уже. Там, внизу, что-то еще гудит, еще какой-то гул. Здорово гудит, заслушаешься. Прямо подо мной гудит и во всем зале. Я спускаюсь по винтовой лестнице в подвал. Тележка для покупок валяется на боку, две заросшие грязью пластиковые бутылки и ободранный пружинный каркас двуспального матраса. Пол усеян осколками, они хрустят под ногами, из стены уже прорастают кусты. Природа пробивается через старые стены и карабкается наверх. Там наверху, на крыше, одинокое деревце качается на ветру, что дует из Франции.

После обеда на заправке у озера Титизее издалека на нас надвигается на колесах белая башня семейства Кёберляйн. Как поживает искусство, осведомляется сын старика Кёберляйна, когда мы останавливаемся рядом с ними у бензоколонки. Тот, что брюнет, в шляпе, спрашивает.

У папаши Кёберляйна и его троих сыновей тоже свое предприятие, но все трое парней уже бородатые и старые, может, они и не сыновья ему вовсе. Они вообще какие-то мутные, говорит о них отец, и дела они ведут нечисто, нанимают иногда на работу иностранцев из больших городов, платят гроши, могут завалить «Рай» товаром по самую крышу и не выносят, когда цена на товар ниже, чем им надо.

У искусства дела идут лучше некуда, отвечает отец брюнету.

Рад слышать, говорит сын Кёберляйна, сверкая золотозубой улыбкой, как цыган на ярмарке. Между нами жужжит бензоколонка, Кёберляйн лыбится во весь рот и кивает нам, как будто он нам друг. С чего он так лыбится и чему радуется – это отец разъяснил нам раз и навсегда. Все семейство Кёберляйнов отличается исключительным «кёберляйнством», и у каждого из них это их свойство написано на лбу, чем бы они ни занимались, даже когда просто заправляют бензином их белую башню на колесах.

Ну, тогда ариведерчи[8], сообщает сын Кёберляйна, расплатившись на кассе и юркнув за руль. Успешного промысла, желает он, опять лыбится во все свои зубищи, хлопает по рулю, отчего клаксон выдает мелодию «Кукарачи». Далее вся заправка содрогается, башня Кёберляйнов, покачиваясь, выруливает на дорогу, и скоро надпись на боку белой башни «Полон дом металлолома? Тогда мы идем к вам. Кёберляйн» исчезает за поворотом.

Черт их разберет, этих Кёберляйновых сыновей. Один носит рыбачью шляпу и, несмотря на бороду, разговаривает, как младенец. Есть, говорит он, пить. Он носит серую жилетку со множеством карманов, в каждом торчит плитка шоколада, во всех – разные, и вообще, он таскает на себе половину товаров из «Эдеки» в Шёнау. Другой сын носит очки, в которых, как в двух серебристых зеркалах, отражаюсь я, Берти, отец, наш «мерседес» и весь Шварцвальд. А есть еще и третий, тот, что носит лыжные перчатки, а на предплечье у него татуировка – портрет какой-то рыжеволосой женщины. Он курит, но выдыхает при этом только водяной пар, а кончик его сигареты светится, как контрольная лампочка у нашего «мерседеса», когда у нас выходит весь бензин. Встреча с братьями Кёберляйн – это всегда проблема и сплошной морок. Как встретишь рыжую на предплечье, рядом обязательно прозвучит «Есть! Пить!», и один из них начнет глодать шоколад. Если увидишь в солнечных очках отражение Шварцвальда, «мерседеса», бензоколонки, можешь быть уверен, что тебе в лицо сейчас выдохнут порцию водяного пара и ты непременно услышишь грязную брань вроде «сучий потрох» и «говна кусок, а не башня!» Каждый из Кёберляйнов всегда еще и какой-то другой Кёберляйн. Это потому, объяснил отец, что они все – это один и тот же человек. А на самом деле никто из них не является самим собой. Например, они все женаты на одной и той же женщине, она же им всем мать. И эта мать кроет их всех на чем свет стоит, она такая огромная, что каждый вечер пожирает всех Кёберляйнов, а на другое утро снова их выплевывает. Поэтому Кёберляйны – это один большой непрерывный семейный круговорот, конца которому нет. Сам себе равен только отец, но и он на их особенный кёберляйновский манер. Там, где его сыновья большие, он маленький. Там, где они толстые и громадные, как их не то мамаша, не то жена, там он узок, худ и жилист. А когда его отпрыски что-то мямлят, как младенцы, или матерятся, как матросы, он только кивает, смеется и выстукивает «Кукарачу». И точно так же хохочет иногда его башня на колесах, подпрыгивая на ухабах. Вообще-то эта башня – самый близкий родственник Кёберляйнов. Именно от нее происходят все Кёберляйны, и наоборот. Особенная сложная система родства, которая всегда ищет среди людей подобных своим отпрыскам. Преступный клан, эдакий суперспрут.

Нелегко быть предпринимателем, говорит отец по дороге домой. Я хотел раньше работать инженером. И мы с вашей матерью жили в Большом городе.

Он смотрит на меня, но я отворачиваюсь к окошку, смотрю на горы, которые вырастают вокруг из земли.

Ты строил гигантские фабрики и машины, спрашивает Берти.

Преимущественно, отвечает отец.

А ракеты?

И ракеты, отвечает отец. И произносит: человек в «Раю», который продает наши сердечники в Большой город, он с нами очень дружелюбен, но вы не обольщайтесь, он может в один миг стать настолько же злым. Предприниматель не может позволить себе ни минуты покоя.

Дома мы с Берти таскаем из подвала бочки, позеленевшие и уже обросшие ржавчиной, и вываливаем их содержимое в озеро у нас за домом. Из нашего озера торчит проволока и плавают уже дырявые бочки. А внизу в деревне на скамейке перед «Эдекой» я вижу длинноносого Тимо. Он сидит там вместе с красавчиком Пием, который уже совсем не так смазлив, и рыжим Циглером. Я вижу, как Тимо встает с лавки и оживленно жестикулирует перед носом у безработных. Двое других ржут. Тимо снова садится на скамейку, они продолжат разговаривать и смеются все вместе. Эх, мне бы сейчас туда к ним!

Ночью я дожидаюсь, пока отец и мать уйдут в свою спальню, спускаюсь вниз и выхожу на двор, в темноту. В поле стоит стрекот, надо мной черное небо и звезды. Я иду вдоль обрыва, мимо пруда, и мучаюсь, гадаю – быть или не быть, петушок или курочка. Курочка – это страх. Плюнуть и вернуться домой, засесть за списки. Завтра тяжелый день, «Специальный», новая фабрика «Фрей и Сыновья», маршрут, инвентаризация. Но нет, я выбираю петушка, а петушок значит, что я пойду к длинноносому Тимо. Пойду и вытащу его из дома, где он живет со своей бабулей, Курильщицей, выволоку его на улицу прямо из окна. И поэтому – вперед, мимо «Эдеки» на Гюлленхауфен, через улицу, будьте-очень-осторожны-улицу.

Длинноносый Тимо через свое родство с Курильщицей стал церковным жителем. Он живет с бабушкой, а она проживает в этом доме при церкви уже лет сто. Это дом для совсем крошечных людей. А раньше, рассказывает отец, маленькие люди, вроде Курильщицы, любили селиться при церкви, в крайнем случае через узенький переулок от церкви. Курильщица и ее муж держали корову, сенной сарай и хлев, но потом ее муж приказал долго жить и упокоился у Господа, а она осталась в доме, почти примыкающем к церкви, сидит за кухонным столом и ждет. Отравленные, говорит отец, в свое время объединяли многих влюбленных. Но вот почему Курильщица на всех ругается, когда в «Эдеке» толкает перед собой тележку по рядам между стеллажами, этого отец не знает. Мать утверждает, что прежде она всех и вся любила, а теперь никого и ничего.

Длинноносый Тимо открывает окно только после девятого камушка. Чё тебе?

Перелезай через гараж, шепчу я.

Мне в школу утром, отвечает он. Никого тут нет, кричит он бабушке. Позади бутылочно-зеленого стекла на входной двери я вижу ее тень. Она ходит туда-сюда, говорит что-то там, в глубине дома, у которого такие же кривые стены, как и у церкви через переулок, и покосились они в одну сторону.

Вылезай, есть разговор.

Чё еще за разговор, спрашивает Тимо.

О разных вещах, отвечаю.

Чё за вещи-то?

Интересные.

Например?

Пошли на пруд, шепчу я снаружи.

Длинноносый Тимо долго глядит на меня сверху, как я прячусь, присев на корточки, за мусорным баком.

Подожди, наконец отвечает он.

Его голова исчезает, окно закрывается, на потолке его комнаты пляшут тени, скачут по стенам, потом свет гаснет.

Но потом я вижу вспышку над вершиной горы. Вспышка освещает силуэт горы, потом красная точка пропадает за горой. А там кое-что есть, что может принести предприятию большую прибыль, как говорит отец. У меня уже покалывает ноги, но тут меня кто-то подталкивает сзади. Это длинноносый Тимо стоит у меня за спиной с рюкзаком и фонариком на лбу, он вышел из другого переулка.