Предсказание

Глава 1

В ночь, когда я родился, мой дед со стороны отца, Джозеф Ток, разразился десятью предсказаниями, которые определили всю мою жизнь. Он умер в ту самую минуту, когда я появился на свет из чрева матери.

Никогда ранее таланта ясновидения за Джозефом но замечалось. Он был кондитером, пёк эклеры и лимонные торты, а не предсказания.

Для некоторых жизнь, если прожита она с достоинством, — великолепная арка, перекинутая из этого мира в вечность. Мне тридцать лет, и я не могу сказать, как выглядит моя жизнь со стороны, но точно знаю, но не арка, потому что мой путь — сплошные зигзаги из одного кризиса к другому.

Я — увалень. Не в том смысле, что я глуп, просто крупноват для своего размера, и я не всегда знаю, что делают мои ноги.

Говорю об этом не в силу присущего мне умаления собственного достоинства или даже смирения. Вероятно, образ увальня — часть моего обаяния, которое, как вы увидите дальше, приносит немалую пользу.

Несомненно, мои слова уже вызвали у вас вопрос: как это, «крупноват для своего размера»? Что ж, как выясняется, написание автобиографии — задача куда более сложная, чем я поначалу предполагал.

Я не такой высокий, каким меня воспринимают некоторые люди. Собственно, совсем невысокий по стандартам профессионального (и даже школьного) баскетбола. Я не толстый, но и не качок, днюющий и ночующий в тренажёрном зале. Пожалуй, с некоторой натяжкой можно считать меня здоровяком.

И однако Мужчины выше меня ростом и куда массивнее называют меня «большой парень». В школе меня прозвали Лосем. С детства я слышал шутки об астрономических счетах за продукты, которые, вероятно, приходилось оплачивать нашей семье.

Это несоответствие между моими истинными ростом и весом и восприятием моих габаритов другими людьми всегда ставило меня в тупик.

Моя жена, ось в колесе моей жизни, заявляет, что вид у меня куда более внушительный, чем фактические размеры. И люди, говорит она, судят обо мне по впечатлению, которое я на них произвожу.

Я нахожу это умозаключение нелепым. Ерундой, которая рождена любовью.

Возможно, я производил бы на людей столь сильное впечатление, если бы, скажем, падал на них или наступал им на ногу.

В Аризоне есть место, где брошенный мяч вроде бы катится вверх, отрицая закон всемирного тяготения. По правде говоря, всё дело в необычном ландшафте, который обманывает глаз.

Подозреваю, что и я — некий природный феномен. Возможно, свет отражается от меня не так, как от других людей, странным образом преломляется, и в результате мои размеры оптически увеличиваются.

В ту ночь, когда я родился в центральной больнице округа Сноу, расположенной в городе Сноу-Виллидж, штат Колорадо, мой дед сказал медсестре, что ростом я буду в двадцать дюймов, а мой вес составит восемь фунтов и десять унций[1].

Медсестра сильно удивилась, услышав его, и не потому, что восемь фунтов и десять унций — слишком много для новорождённого. Не послужило причиной для удивления и внезапное превращение кондитера в прорицателя. Поразило медсестру другое: четырьмя днями раньше у моего деда случился обширный инсульт, вызвавший паралич правой половины тела и полную потерю дара речи; и однако, пребывая на кровати в палате интенсивной терапии, все свои предсказания он произнёс ясным и чётким голосом, не глотая буквы и не запинаясь.

Он также сказал медсестре, что я появлюсь на свет в двадцать два часа сорок шесть минут и что у меня будет отмечена синдактилия.

Синдактилия — из тех слов, которые трудно произнести до инсульта, а уж после — и подавно.

Синдактилия, как потом объяснила моему отцу та самая медсестра, — дефект внутриутробного развития, полное или частичное сращивание двух или более пальцев кисти или стопы. В самых серьёзных случаях кости сращиваются настолько, что у двух соседних пальцев оказывается один ноготь.

Для исправления этого дефекта требуется несколько хирургических операций, если родителям хочется, чтобы их чадо смогло показать палец тому, кто крепко его достал.

В моём случае пальцы срослись на ногах, два — на левой, три — на правой.

Моя мать Маделин (отец, любя, обычно называет её Мэдди) настаивает на том. что они сознательно намеревались отказаться от хирургического вмешательства и вместо операций при крещении назвать меня Флиппером.

Так звали дельфина, который играет главную роль в популярном телесериале конца 1960-х годов (само собой, телесериал также назывался «Флиппер»[2]). Моя мать говорит, что этот сериал отличала «удивительно весёлая глупость». Его сняли с эфира за несколько лет до моего появления на свет.

Флиппера, самца, сыграла дрессированная дельфиниха по кличке Сюзи. Скорее всего, это был первый случай трансвестизма на телевидении.

Разумеется, это не совсем правильное использование вышеуказанного термина, поскольку трансвестизм — переодевание мужчины в женщину для получения сексуального удовольствия. Понятное дело, что Сюзи, она же Флиппер, обходилась без одежды.

То есть в этом сериале женская звезда всегда выступала обнажённой и при этом без труда сходила за мужчину.

Всего лишь двумя днями раньше за обедом мама (она испекла свой знаменитый пирог с сыром и брокколи) задала риторический вопрос: а не начавшееся ли с «Флиппера» падение телевизионных стандартов привело к занудным шоу с извращенцами, которые в такой чести на нынешнем телевидении?

Отец ей подыграл: «Всё началось с Лэсси[3]. В каждом фильме она играла голой».

— Лэсси всегда играли кобели, — ответила мать.

— Именно об этом я и толкую, — указал отец.

Мне удалось избежать имени Флиппер благодаря удачным хирургическим операциям, разделившим мои пальчики на ногах. В моём случае они срослись только кожей, не костями. Поэтому их разделение оказалось достаточно простым делом.

Тем не менее предсказание моего деда в части синдактилии. прозвучавшее в ту ночь, когда природа разбушевалась как никогда, оказалось верным.

Если бы я родился в самую обычную ночь, семейная легенда всё равно трансформировала бы её и ночь эта стала бы на удивление тихой и спокойной: все листочки замерли бы в неподвижном воздухе, все ночные птицы затихли, ожидая моего появления на свет божий. Семья Ток склонна к драматизации.

Но даже если преувеличение имело место быть, гроза в ту ночь разразилась достаточно жуткая, чтобы Колорадские горы сотрясались до самого основания. Сверкали молнии, громовые раскаты сливались друг с другом, словно небесные армии сошлись в жестоком бою.

Пребывая в материнской утробе, я не подозревал ни о громах, ни о молниях. А родившись, должно быть, отвлёкся видом своих необычных стоп.

Случилось это 9 августа 1974 года, в тот самый день, когда Ричард Никсон добровольно ушёл в отставку с поста президента Соединённых Штатов Америки.

Падение Никсона не имело ко мне ровно никакого отношения, как и тот факт, что на той неделе первую строчку в чартах занимал Джон Денвер[4] с его «Песней Энн». Упоминаю об этом лишь для исторической привязки дня моего рождения.

С Никсоном или без оного, я нахожу, что наиболее важными событиями 9 августа 1974 года стали моё рождение и предсказания моего деда. Ничего не поделаешь, даёт о себе знать мой эгоцентризм.

Благодаря рассказам многочисленных родственников о том дне я буквально вижу, как мой отец, Руди Ток, мотается из одного конца центральной больницы округа в другой, между родильным отделением и палатой интенсивной терапии, между радостью (грядущее появление сына) и горем (быстрое приближение смерти горячо любимого отца).

С полом, выложенным синими плитками, светло-зелёными стенными панелями, жёлтым потолком и белыми занавесками с оранжевыми аистами комнату ожидания для отцов наполняла отрицательная энергия, генерируемая наложением цветов. Пожалуй, комната эта могла служить съёмочной площадкой для детского шоу, ведущий которого вёл тайную жизнь маньяка-убийцы.

Обстановка усугублялась и присутствием клоуна, который дымил, как паровоз[5].

Руди заступил на вахту ожидания родов вместе с ещё одним мужчиной, не из местных, артистом цирка, приехавшего в город на неделю. Шатёр, где шли представления, стоял на лугу около фермы Хэллоуэя. Мужчина представился как Бизо. И это не было именем, с которым он выходил на манеж. Так уж его звали — Конрад Бизо.

Натали, жена Бизо, была воздушной гимнасткой, из знаменитой семьи воздушных гимнастов, которые по праву считались цирковой элитой.

Родители Натали, братья и сестры, кузены и кузины, порхающие под куполом цирка, в больницу приехать не смогли: в этот вечер шатёр заполнили зрители, ради которых цирк и приехал в город.

Впрочем, вполне возможно, воздушные гимнасты также хотели показать, что не одобряют выбора Натали, решившей выйти замуж за клоуна. В каждой субкультуре и этносе есть свои предрассудки.

Нервничая в ожидании родов, Бизо нелестно отзывался о своих новых родственниках. Называл их самодовольными, неискренними.

Сердитые слова вырывались из него вместе с клубами едкого дыма: «двуличные», «интриганы», а потом он разразился тирадой, очень уж поэтической для клоуна: «Блаженные души в воздухе, которые становятся предательскими, стоит ногам коснуться земли».

Бизо приехал не в полном костюме клоуна. Боле того, его сценический наряд больше соответствова грустной традиции Эмметта Келли[6], чем ярко разодетых клоунов «Цирка братьев Ринглинг»[7]. Тем не мене он являл собой странное зрелище. Мешковатые брюки коричневого костюма сзади украшала широкая клетчатая полоса, руки чуть ли не до локтя торчали из укороченных рукавов. Один лацкан практически полносты был закрыт искусственным цветком размером с тарелку для хлеба.

Прежде чем примчаться с женой в больницу, о сменил клоунские башмаки на кроссовки и снял с нос большую красную круглую резиновую нашлёпку. Однако остались и белые круги вокруг глаз, и краеные пятна румян на щеках, и мятая шляпа-пирожок.

Налитые кровью глаза Бизо цветом не отличались от нарумяненных щёк, возможно, потому, что едкий сигаретный дым раздражал слизистую, но Руди подозревал, что причина ещё и в выпивке.

В те дни курить разрешалось везде, даже в комнатах ожидания родильных отделений. И счастливые отцы традиционно раздавали сигары, празднуя рождение ребёнка.

Уходя от кровати умирающего отца, бедный Руди вроде бы мог найти убежище в комнате ожидания. И его горе могла бы смягчить радость скорого перехода в категорию отцов.

Но и у Мэдди, и у Натали роды затягивались. И всякий раз, возвращаясь из палаты интенсивной терапии, Руди находил в комнате ожидания бормочущего себе под нос, с налитыми кровью глазами клоуна, искуривающего пачку за пачкой «Лаки страйк» без фильтра.

Под грохот громовых раскатов, в сверкании молний, Бизо превратил комнату ожидания в сцену. Кружил по синим плиткам винилового пола, от одной розовой стене к другой, курил и кипел изнутри.

— Руди Ток, вы верите, что змеи могут летать? Разумеется, нет. Но змеи могут летать. Я видел их высоко над ареной. За это зрелище хорошо платили и им громко аплодировали, этим кобрам, этим мокасиновым змеям, всем этим мерзким гадюкам.

Бедный Руди реагировал на эти тирады сочувственными кивками, междометиями, цоканьем языка. Он не хотел поощрять Бизо, но чувствовал: отсутствие реакции приведёт к тому, что злость клоуна выплеснется на него.

Задержавшись у залитого дождём окна, с густо накрашенным лицом, которое подсвечивал отблеск молний, Бизо спросил:

— Кого ждёте, Руди Ток, сына или дочь?

Бизо обращался к нему исключительно по имени и фамилии, словно они составляли неделимое целое: «Рудиток».

— У них тут есть новейший ультразвуковой сканер, — ответил Руди, — так что они могли бы сказать нам, мальчик будет или девочка, но мы не захотел этого знать. Нас волнует только одно: чтобы ребёнок родился здоровым.

Бизо выпрямился во весь рост, гордо вскинул голову, повернулся к окну, за которым бушевала гроза:

— Мне не нужен ультразвук, чтобы подтвердить то что я и так знаю. Натали родит мне сына. Род Бизо не умрёт вместе со мной. Я назову его Панчинелло, в честь одного из первых и самых знаменитых клоунов.

«Панчинелло Бизо, — подумал Руди. — Бедный ребёнок».

— Он станет величайшим представителем нашей профессии, — продолжил Бизо, — лучшим шутом, арлекином, паяцем. Его признают таковым от побережья до побережья, на всех континентах.

И хотя Руди только-только вернулся из палаты итенсивной терапии в родильное отделение, ему казалось, что он уже связан по рукам и ногам чёрной энегией, которая словно изливалась из подсвеченнь молниями яростных глаз Бизо.

— Он не просто добьётся признания, но станет бессмертным.

Руди куда больше интересовали новости о состоянии Мэдди. В те дни отцов редко допускали в «родилку», где они могли бы засвидетельствовать появление ребёнка на свет божий.

— Он будет звездой цирка своего времени, Руди Ток, и все, кто увидит его на манеже, будут знать, что его отец — Конрад Бизо, патриарх клоунов.

Медсестры родильного отделения, которые обычно регулярно приходили в комнату ожидания, где находились будущие отцы, на этот раз старались появлять там как можно реже. Чувствовалось, что им как-то по себе в компании этого обозлённого циркача.

— Клянусь могилой моего отца, мой Панчинелл никогда не будет воздушным гимнастом, — заявил Биз.

Громовой раскат, последовавший за его клятвой был таким сильным, что в рамах задребезжали стекла, а лампочки замигали.

— Какое отношение имеют воздушные гимнасты к сути человеческою существования? — вопросил Бизо.

— Никакого, никакого, — без запинки ответил Руди, в котором агрессивность отсутствовала напрочь. Мягкий, тихий, ещё не кондитер, как его отец, а всего лишь пекарь, он не хотел, чтобы здоровяк-клоун отмететил его.

— Комедия и трагедия — главные инструменты клоунского искусства и составляют основу жизни! — рявкнул Бизо.

— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе. — Руди пошутил, стараясь показать, что и его профессия имеет самое непосредственное отношение к сути человеческого существования.

В награду за эту шутку ему достался яростный взгляд, из тех, что останавливают не только часы, но и само время.

— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе, — повторил Бизо, возможно, ожидая, что отец признает вышеуказанное пустым и бессмысленным.

— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я! — в удивлении воскликнул мой отец, поскольку последнюю фразу клоун произнёс другим голосом, блестяще имитируя отца.

— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я — произнёс Бизо голосом отца, а потом продолжил своим: — Я уже говорил, что я талантлив, Руди Ток. И таланты у меня очень даже необычные.

Руди подумал, что сердце у него бьётся все медленнее, замедляя ход под тяжестью этого холодного взгляда.

— Мой мальчик никогда не станет воздушным гимнастом. И пусть шипят эти ненавистные змеи. Как же они будут шипеть и бросаться, но Панчинелло никогда не станет воздушным гимнастом!

Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.

Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднёс её к губам и жадно затянулся.

И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.

Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.

Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, ещё не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.

Прибыв туда и обнаружив двух медсестёр у кровати отца. Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.

К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестёр. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорт шесть вечера… синдактилия… — »

Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестёр приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.

К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже при чинив боль, сжал.

Изумлённый столь резкими переменами в состоянии отца, Руди поначалу решил, что произошло чудо и тот выздоровел. А потом понял, в чём дело: умирающий человек прилагал отчаянные усилия, чтобы сообщить что-то крайне важное.

Кожа на лице Джозефа обтянула кости, словно смерть «съела» всё, что находилось между ними. Глаза стали огромными и в них, когда он смотрел на сына, застыл страх.

— Пять дней, — хрипло прошептал Джозеф. — Пять ужасных дней.

— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться, — предупредил Руди, но, взглянув на кардиомонитор, увидел, что сердце отца бьётся учащённо, но ровно.

Одна из медсестёр поспешила за врачом. Вторая отступила от кровати, но держалась поблизости, готовая тут же прийти на помощь, если пациенту вдруг станет хуже.

Облизав пересохшие губы, Джозеф изрёк пятое предсказание: «Джеймс. Ему дадут имя Джеймс, но никто не будет называть Джеймс… или Джим. Все будут звать ею Джимми».

Слова отца удивили Руди. Он и Мэдди решили назвать мальчика Джеймс. А девочку — Дженнифер. но ни с кем не обсуждали свой выбор.

Джозеф не мог этого знать. Однако знал.

А Джозеф продолжил, и по голосу чувствовалось, что он торопится, боится, что не успеет: «Пять дней. Ты должен предупредить его. Пять ужасных дней».

— Успокойся, папа, — повторил Руди. — У тебя все образуется.

Его отец, и без того белый, как ломоть отрезанного хлеба, побледнел ещё больше, став белее муки в мерной чашке.

— Не образуется. Я умираю.

— Ты не умираешь. Посмотри на себя. Ты говоришь. Паралича как не бываю. Ты…

— Умираю, — настаивая Джозеф, хриплый голос стал громче. На висках запульсировали вены, монитор зафиксировал увеличемие частоты сердцебиений. — Пять дат. Запиши их. Запиши сейчас. СЕЙЧАС!

В замешательстве, опасаясь, что попытка спорить с отцом может привести ко второму инсульту, Руди поспешил выполнить просьбу отца.

Ручку взял у медсестры. Бумаги у неё не было, и она не позволила воспользоваться картой пациента, которая висела на изножии кровати.

Из бумажника Руди достал контрамарку в цирк, где выступал Бизо: чистая оборотная поверхность моглг заменить страницу блокнота.

Контрамарку Руди получил неделю тому назад от Хью Фостера, полицейского Сноу-Виллидж. Они дружили с детства.

Хью, как и Руди, хотел стать кондитером. Но природа не дала ему соответствующих способностей. Об его оладьи люди ломали зубы. А вкус лимонных торто оставлял желать лучшего.

Полицейская служба приносила не только жалованье, но и «борзых щенков» — контрамарки в заезжий цирк и коробки с патронами от различных производителей. Этими патронами он делился с Руди, получал взамен пирожные, не портившие аппетита, а ещё — пироги и штрудели, не вызывающие рвотного рефлекса.

На одной стороне контрамарки надпись «Бесплатно» окружали чёрные и красные изображения слонов и львов. Размерами, три на пять дюймов, контрамарка не отличалась от карточек, которые используются библиотечных каталогах.

Руди положил контрамарку на бумажник, чистой стороной к себе, приготови…