Прекрасная Любовь

Стоянка труппы представляла собой жалкое зрелище. Тощий — хоть ребра считай — старый мерин грустно жевал подвявшую травку, поводя боками и вздрагивая от ветра. Повозка накренилась на один бок — колесо с неделю, как надо было менять. А заплат-то, заплат сколько в пологе — на всю нищую братию хватит! Под лысеющим дубом тлел костерок, шипя на редкие дождевые капли. Понурившись — иначе не скажешь — сидели вокруг актеры. Невезучая Берта — кто глянет на личико, когда одна нога короче другой, бывший Ромео, жестоко избитый обманутым мужем и потерявший амплуа вместе с половиной зубов — инвалиды, которым и податься-то некуда. Прочие разбежались, как тараканы — одна неудача, вторая, третья — значит виноват Арлекин. Потух (или протух) — ни игры ни везенья. Еще лет пять назад кто бы слово сказал поперек, в рот смотрели, негодяи, угольки к трубке подносили. А тут как легла хвороба на тоску осеннюю… Может, конечно, где зря и прикрикнул — но с кем не бывает… Может Джульетту зря отпустил из труппы — так поди удержи молодую да раннюю! Любовь, понимаете ли, господа актеры… Дал бог счастье девчонке, да видать от нашего лоскутка и отрезал. Пьеро учиться подался, в университет — ждали его там, как же. Панталоне в столице осел, важный теперь небось, толстый — в городских воротах застрянет… А у нас не сегодня — завтра детей кормить нечем будет…

— Ты бы пил меньше, глядишь и на еду бы хватало, — вставил уныло Ромео.

— Меньше, больше какая к чертям разница! Пропала труппа, как есть издохла. Что мы втроем осилим? Завтра до города доберемся, а играть все одно нечего. Хоть с протянутой рукой иди — подайте актерам погорелого театра! Выпьешь — забудешь, а протрезвеешь — и не жил бы вовсе, — Арлекин запрокинув голову вытянул последний глоток из фляжки, отшвырнул пустую посудину в ближнюю лужу. Потянулся было набить трубку, потряс кисет, сплюнул со злобой и остался сидеть у костра, скорчившись в три погибели, пялясь тупо в увядающее пламя.

Из-под серого полога на него с тоской в глазах смотрела женщина. Худощавая, волосы прибраны под платок — как подобает мужней жене.

Господи-божечки мои, на кого он похож! Сутулится, крючится, на губах — ни улыбки, в глазах — ни звездочки. А пятнадцать лет назад любая женщина отдала бы полжизни за один его взгляд! Никто не умел смотреть так — в открытую, весело и ясно, понимая и обнимая одновременно. Совсем молодым он повел за собою актеров, и ведь пошли, как родные — лучшего Арлекина и придумать было нельзя!

Он блистал на подмостках, срывая букеты смеха, жонглируя аплодисментами, марионеткой на нитках водя толпу. Подбирал роли к актерам и актеров под маски, ни разу не ошибаясь, умел показать, объяснить, а порой и заставить играть — и его похвала становилась дороже денег.

Когда она пришла в труппу, никто и поверить не мог, что эта худышка со взглядом напуганного котенка способна выйти на сцену. И только он, Арлекин, различил в рыжеволосой дурнушке будущую Коломбину. Сколько сил он потратил, ставя танец с метелкой, ставший потом ее коронным номером. «Ножка раз, ручка два, поворот. Встряхни головой — пусть зрители видят, какие роскошные кудри! И давай, улыбнись — Коломбина не может не улыбаться!»

Долгие репетиции — так, что по ночам она плакала от боли в перетруженных мышцах. Не умея шить, исколола все пальцы, готовя костюм. Перед премьерой стукнулась лбом об оглоблю, играла с запудренным синяком — и хоть бы кто заметил! Публика приняла ее сразу, на зависть былой примадонне. Цветы, комплименты, поклонники, один противный барон даже пытался ее похитить, напоив сонным зельем (до сих пор интересно, что он сказал наутро, обнаружив в постели собственную жену).

Из дурнушки Коломбина стала красавицей буквально в несколько дней, как бывает иногда с шестнадцатилетними. И целый чудесный год играла себя — очаровательную кокетку, искрящуюся весельем, звенящую смехом, танцующую подобно весенней бабочке (именно так выражался тогдашний Пьеро). Вся труппа побаивалась ее остренького язычка и тяжелых затрещин, в ответ на легкие вольности. А дальше… Она не сразу поняла, что влюбилась — пока не поймала себя на желании выцарапать глаза очередной хорошенькой горожанке, зазвавшей Арлекина полюбоваться на прекрасные фиалки в ее маленьком садике. Чуть не расплакалась даже — но где ж вы видали плачущую Коломбину?

Потом, после столичных гастролей, чудесным майским вечером — из тех вечеров, когда небо кажется прозрачным, а ветер тяжелым от будущей летней жары — они сидели вдвоем, любуясь синей рекой и холмами, похожими на караваи ржаного хлеба. Он обнял ее за плечи — будто случайно — и это было счастье. Больше чем премьера, больше, чем удачная роль! Она тогда сказала, что любит его, пропуская слова сквозь биение пульса — а как иначе. Он был честен, пытаясь сказать о себе — талант, как огонь выжигает сердца, не оставив взамен даже камня. Она не услышала. И стала его женой.

За три месяца после свадьбы труппа заработала больше чем за год — так хороши были Арлекин и Коломбина в новых ролях. А потом она почувствовала, что беременна. И не смогла больше играть.

Их первенцу уже четырнадцать лет, дочке двенадцать, третий сынок с рожденья был слабеньким и не пережил первую зиму. Она шила костюмы, творила грим, готовила суп и свиное рагу с фасолью, растила детей, утешала и успокаивала мужа, став ему верным плечом. И нельзя сказать, что Арлекин был плохим мужем… Для театра — первой любви любого актера. Бывало, что он изменял жене, загуляв с очередной красоткой, бывало, что пил — ну а кто из мужей не пьет — но сцене всегда оставался верен. Шатко ли валко, быстро ли медленно, но повозка катилась дальше. А теперь…

Плохо все теперь. Сперва болезнь уложила его на месяц, потом ушла примадонна, потом провалился спектакль… Труппа застряла в глубокой яме, кто мог — тот сбег, кто остался — и вовсе надрался. Еды — на сутки не больше, да и черти бы с ней с едой — нам бы удачи глоточек, да где ж его взять. Что говорить, когда говорить нечего? Что сделать из ничего? Из ничего… женщина способна сотворить шляпку, салатик и скандал! Первое и второе явно не пригодятся. Значит… мой муж кажется забыл, на ком женился! Эх, гори оно все фейерверком!

Женщина выпрыгнула из повозки, ощутив, как пружинит земля под босыми ногами. Потянулась — с наслаждением, в полную силу, чтобы косточки захрустели. Сорвала с головы платок, встряхнула роскошными рыжими кудрями — если выгнуться мостиком — до земли достают. И седина почти незаметна. Улыбнулась, чуть кривя уголок рта — за эту улыбку пятнадцать лет назад ее забрасывали цветами! Из повозки достала метлу — настоящую березовую с толстой отшлифованной за годы ручкой. Подбоченясь, качая бедрами, пошла к костру. Швырнула платок на угли, не пожалев верного друга одиноких вечеров ради эффектной сцены. На мгновение стало темно. И тихо — каждая капля дождя о листья была слышна. Потом над ветхой тканью взметнулось буйное пламя, осветив смеющееся лицо Коломбины.

— Что, не ждали — не ведали! Ишь расселись, будто мухи во вчерашнем борще! Берта куксится, Ромео крысится — сметане ваши физии покажи — вмиг скиснет! А ты, дружок, выпил на посошок прежде, чем палки попробовать?!

Коломбина изящно крутнулась на одной ноге, точно пнув второй несчастную фляжку.

— Значит теперь тебе выпивку подавай! — и Коломбина перехватила метлу поудобнее, нацеливаясь на бока Арлекина. — А не ты ли говорил, что меня любишь и готов женится несмотря ни на что? Предатель! Негодяй! Мерзавец! Изменник!

Арлекин, выбитый метлой из пьяной дремы, чуть не свалился сперва в огонь. Потряс головой, прищурился, вспоминая, сделал сальто через костер:

— Ну что ты, Коломбина, о тебе же забочусь! — едва увернулся от пущенной вслед метлы. — Кажется сегодня собирают урожай с палочного дерева! — и замер, ошеломленный.

— Гляди-ка, помню! Вся мизансцена — как на ладони! А следующий диалог?

— Твоя очередь!

— Какая очередь?

— Ну, хозяин поймает меня с запиской…

— Замучает вопросам, застращает угрозами… — Арлекин хлопнул в ладоши и засмеялся. — Все помню! Ты гений, Коломбина! Сколько лет мы не ставили эту пьесу?

— С нашей свадьбы, дорогой, с нашей свадьбы! — и Коломбина, подбежав к мужу, упала к нему на грудь, прижалась щекой, сложила руки, приподняла голову, улыбнулась. — Правильно?

Арлекин обнял жену, заглянул ей в глаза — как пятнадцать лет назад:

— Правильно!

Полминуты на прошлое. И вот…

— Эй, бездельники, чего ждете — разбирайте реквизит! Коломбина, буди детей! Бумажного текста нет, учите со слуха! Да не туда занавес крепишь, осел корноухий! Дочка, повторяй за мной, ну! И не хнычь — актрисы плачут только на сцене!

Как в лучшие времена, Арлекин поставил всю труппу на уши. Мизансцены, реплики, жесты — по десять раз каждый — делайте так, чтоб невозможно было иначе. Голод, холод и дождь забылись и утонули в лихорадке перед премьерой. И вот, за ночь, буквально из ничего родился спектакль — живой, настоящий спектакль, который можно играть…

На рассвете усталые актеры упали спать и наверное даже во сне ничего не видели. Днем они въедут в город, дадут представление и представление обязано быть удачным. Ведь любовь — к актеру или искусству — очень редко, но все же творит чудеса!