Прекрасная нивернезка

I. НЕОБДУМАННЫЙ ПОСТУПОК

Улица Анфан-Руж в квартале Тампль.

Улица узкая, как сточная канава, ручейки загнившей воды, черные, грязные лужи, запахи плесени и помоев из зияющих подворотен.

По обе стороны — высокие дома с казарменными окнами без занавесок и с мутными стеклами, дома для поденщиков, мастеровых, строительных рабочих, дома- ночлежки.

В нижних этажах — лавки: колбасники, виноторговцы, продавцы каштанов, пекарни, мясная с лилово-желтым мясом.

На улице нет ни экипажей, ни нарядных дам, ни зевак на тротуарах, — одни разносчики, предлагающие лежалый товар Центрального рынка, да по временам из фабричных ворот толпой выходят рабочие со свернутыми замасленными блузами под мышкой.

Восьмое число — день, когда бедняки вносят квартирную плату, когда хозяева больше не желают ждать и выгоняют бедноту на улицу.

В этот день можно видеть, как на ручных тележках перевозят пожитки: железные кровати, колченогие столы, нагроможденные ножками вверх, рваные матрацы и кухонную посуду.

Ни клочка соломы, чтобы упаковать всю эту искалеченную, жалкую мебель, словно уставшую взбираться по грязным лестницам и скатываться с чердаков в подвалы!

Надвигается ночь.

Один за другим зажигаются газовые фонари, отражаясь в сточных канавах и окнах лавок.

Холодный туман.

Прохожие торопятся.

В уютном, жарко натопленном зале кабачка папаша Луво, нагнувшись над стойкой, чокается со столяром из Ла-Виллет.

Широкое лицо папаши Луво, лицо честного моряка, красное и изрезанное шрамами, расплывается от раскатистого смеха, и серьги трясутся у него в ушах.

— Значит, по рукам, папаша Дюбак? Вы покупаете у меня весь груз. Цена — какую я назначил!

— Идет.

— За ваше здоровье!

— За ваше!

Они чокаются, и папаша Луво, закинув голову, полузакрыв глаза, причмокивая языком и смакуя, пьет белое вино.

Что поделаешь! Кто без греха? А белое вино — слабость папаши Луво. Это не значит, что он пьяница, — боже сохрани! Его хозяйка, женщина с головой, не потерпела бы пьянства, — но коли ты судовщик и ноги твои в воде, а голова на солнце, то приходится иногда пропустить стаканчик.

И папаша Луво, становясь все веселее, улыбается блестящей цинковой стойке. Он видит ее, как в тумане, и она напоминает ему о столбике новеньких монет, которые завтра, продав лес, он положит себе в карман.

Последнее рукопожатие, последний стаканчик, и они расстаются.

— До завтра, стало быть?

— Можете на меня положиться.

Конечно, папаша Луво явится на это свидание. Сделка выгодная, он ловко провел ее и мешкать не будет.

И веселый судовщик вразвалку спускается к Сене, расталкивая парочки, радуясь, как школьник, получивший хорошую отметку.

Что-то скажет мамаша Луво, женщина с головой, когда узнает, что муж сразу же продал лес, да еще так удачно!.

Еще две-три такие сделки, и можно будет купить новую баржу, распрощавшись с «Прекрасной нивернезкой», которая начала здорово протекать.

Не в обиду будь ей сказано, в дни своей молодости это была отличная баржа, но, увы, все портится, все стареет, и папаша Луво сам чувствует, что уже нет у него такого проворства, как в ту пору, когда он ходил подручным на плотах на Марне.

Но что там случилось?

У одной из дверей собираются кумушки, останавливаются, о чем-то судачат, а блюститель порядка, стоя среди них, что-то записывает в свою книжку.

Вслед за другими судовщик из любопытства переходит улицу.

— Что случилось?

Раздавили собаку, сломалась повозка или пьяница свалился в канаву? Что тут интересного?..

Нет! На стуле сидит маленький мальчик с растрепанными волосами; щеки его измазаны вареньем, он трет кулачками глаза.

Он плачет.

Потоки слез причудливо разрисовали его жалкую, немытую рожицу.

Невозмутимо, с достоинством, словно допрашивая подсудимого, полицейский задает мальчугану вопросы и что-то записывает:

— Как тебя зовут?

— Тотор!

— Виктор, что ли?

Ответа нет.

Малыш плачет еще громче и всхлипывает:

— Мама! Мама!

Подходит простая женщина, некрасивая и грязная, волоча за собой двух ребят; она отделяется от толпы и говорит полицейскому:

— Дайте-ка я поговорю с ним.

Опустившись на колени, она вытирает малышу нос и глаза, целует его в липкие щеки.

— Как зовут твою маму, дружок?

Он не знает.

Полицейский обратился к соседям:

— Вы должны знать этих людей.

Никто не знал, как их зовут.

В доме перебывало столько разных жильцов!

Одно можно сказать: прожили они в этом доме с месяц, не заплатили ни одного су; хозяин только что их выгнал и еще удачно от них отделался!

— Чем они занимались?

— Ничем.

Родители проводили дни в пьянстве, а вечера — в драках.

Зато они дружно колотили своих ребят, двух мальчиков, посылали их на улицу побираться и воровать с прилавков.

Милая семейка, нечего сказать!

— Вы думаете, они вернутся за ребенком?

— Конечно, нет.

Они воспользовались переездом, чтобы его бросить.

Такие вещи уже не раз случались в дни платежей.

Полицейский спросил:

— Никто не видел, как уходили родители?

Они ушли с утра, муж катил тележку, у жены был сверток в фартуке; позади — оба мальчугана, руки в карманах.

— А теперь поди-ка поймай их!

Прохожие громко возмущались, а затем шли своей дорогой.

Он сидит здесь с двенадцати часов! Несчастный малыш!

Мать посадила его на стул и сказала:

— Будь умником!

С тех пор он и ждет ее.

Он плакал и от голода, поэтому торговка фруктами дала ему кусок хлеба с вареньем.

Но хлеб давно съеден, и мальчик опять заплакал.

Он был до смерти напуган, бедняжка! Он боялся собак, шнырявших вокруг; боялся наступающей ночи; боялся чужих, заговаривавших с ним, и его сердечко колотилось, как у пойманной птички.

Толпа вокруг мальчика все росла. Полицейский, которому эта история уже наскучила, взял его за руку, чтобы отвести в — участок.

— Итак, никто его не берет?

— Одну минуту!

Все обернулась.

И увидели широкую, добродушную красную физиономию, расплывшуюся в улыбке до самых ушей, украшенных медными кольцами.

— Минутку! Если никто не хочет, я его заберу.

В толпе послышались восклицания:

— В добрый час!

— И хорошо делаете!

— Молодчина!

Папаша Луво, разгоряченный белым вином, успехом своей сделки и общим одобрением, скрестив руки, стал в середине круга.

— Ну что же? В чем дело? Дело-то простое.

Затем кучка любопытных, продолжая выражать одобрение, проводила его к полицейскому комиссару.

Там, как водится, его подвергли допросу:

— Ваше имя?

— Франсуа Луво, господин комиссар, женат, и удачно, позволю себе заметить, жена у меня — женщина с головой. И это мое счастье, господин комиссар, потому что сам я не очень умен, не очень-то умен, видите ли, хе-хе! Я не орел. «Франсуа — не орел», — говорит моя жена.

Никогда еще не был он так красноречив.

Язык его развязался, он чувствовал себя уверенно, как человек, только что заключивший удачную сделку и выпивший бутылочку белого вина.

— Ваша профессия?

— Судовщик, господин комиссар, хозяин «Прекрасной нивернезки»- великолепная баржа, отменный экипаж… Да, да, экипаж у меня отличный!.. Можете спросить у смотрителей шлюзов, начиная от Моста Марии до самого Кламсн… Вы ведь знаете Кламси, господин комиссар?

Все вокруг улыбались. Папаша Луво, запинаясь и глотая слова, продолжал:

— Красивое местечко Кламси, верно? Сверху донизу заросло лесом, чудесным лесом, строевым лесом, все столяры это знают… Как раз там я и покупаю свой лес. Хе-хе! Я известен своим лесом. Глаз у меня верный, вот что! Это не значит, что я больно умен. Я, конечно, не орел, как говорит моя жена, а все-таки глаз у меня верный… Вот, глядите, я выбираю дерево толщиной примерно с вас, с вашего позволения, господин комиссар, обвиваю его веревкой, вот так…

И, обхватив полицейского руками, он окрутил его веревкой, которую вытащил из кармана.

Полицейский отбивался:

— Оставьте меня в покое!

— Ничего… ничего… Это я только показал вам, господин комиссар… Я окручиваю его вот этак, а потом, когда я его измерю, я умножаю… умножаю… Не помню только, на сколько я умножаю… Вот моя жена умеет считать. Моя жена — женщина с головой.

Зрители от души смеялись, и даже сам господин комиссар, сидя за столом, соблаговолил улыбнуться.

Когда веселье несколько улеглось, комиссар спросил:

— Кого вы думаете сделать из этого ребенка?

— Уж, конечно, не рантье. У нас в роду не было рантье. Судовщиком будет, честным судовщиком, как все, так и он.

— У вас есть дети?

— Ну еще бы! Одна ходит, один сосет грудь, а одного ждем. Неплохо для человека, про которого не скажешь, что он орел, верно? Вместе с этим малышом будет четверо. Так что ж! Где кормятся трое, найдется и для четвертого. Немножко сожмемся. Потуже затянем пояс и постараемся подороже продавать лес.

И серьги качались, сотрясаясь от его громкого смеха, в то время как он самодовольно поглядывал на присутствующих.

Перед ним положили толстую книгу.

Он был неграмотен и внизу страницы поставил крест.

Затем комиссар передал ему найденыша.

— Забирайте малыша, Франсуа Луво, и воспитывайте его хорошенько. Если я о нем что-нибудь узнаю, поставлю вас в известность. Но вполне возможно, что родители не потребуют его обратно. Что же касается вас, то, по-моему, вы славный малый, я вам доверяю. Всегда слушайтесь вашей жены. До свидания. Только не злоупотребляйте белым вином.

Темная ночь, холодный туман, толпа равнодушных людей, спешащих домой, — этого оказалось достаточно, чтобы отрезвить беднягу.

Очутившись на улице, с гербовой бумагой в кармане и со своим приемышем, которого он вел за руку, судовщик почувствовал вдруг, что весь его энтузиазм пропал: он понял всю значительность своего поступка.

Неужели он всю жизнь останется таким?

Кто — же он, простак — или хвастун?

Неужели не мог он идти своей дорогой, как другие, не вмешиваясь в то, что его совсем не касалось?

Он заранее представлял себе гнев мамаши Луво.

Какая встреча ждет его, люди добрые, какой прием!

Ужасно, когда у бедняка с мягким сердцем жена с головой.

Он не осмелится вернуться к себе.

Но он также не решится вернуться к комиссару.

Что делать? Что делать?

Они брели в тумане.

Луво жестикулировал, бормотал что-то про себя, готовился к речи.

Виктор с трудом тащился по грязи.

Его приходилось тянуть почти волоком.

Он выбился из сил.

Тогда папаша Луво остановился, взял его на руки и укутал в свою куртку.

Обвившиеся вокруг его шеи ручонки придали ему храбрости.

Он снова зашагал.

Ну ладно, куда ни шло! Надо выдержать шторм.

Если мамаша Луво выставит их за дверь, то он еще успеет снести малыша обратно к комиссару, но вполне возможно, что на одну ночь она оставит его, и тогда по крайней мере им будет обеспечен хороший ужин.

Они подходили к Аустерлицкому мосту, около которого на причале стояла «Прекрасная нивернезка».[1]

Приторно-сладкий запах лесного груза наполнял ночь.

На темной реке кишела флотилия судов.

От волнения на реке мерцали огни судовых фонарей и скрипели цепи.

Чтобы попасть на свою баржу, папаше Луво надо было пройти через две шаланды, соединенные мостками.

Он робко продвигался вперед, колени его дрожали, ему мешал ребенок, крепко обхвативший его шею.

Какая темная ночь!

Только слабый огонек озарял окно каюты да полоса света, пробивавшаяся из-под двери, оживляла покой «Прекрасной нивернезки».

Послышался голос мамаши Луво — возясь у очага, она ворчала на ребятишек:

— Да перестанешь ты, Клара?

Отступать было поздно.

Судовщик толкнул дверь.

Мамаша Луво стояла спиной к двери, наклонившись над сковородкой, но она узнала шаги мужа и, не оборачиваясь, сказала:

— Это ты, Франсуа? Как ты поздно!

В шипящем масле жарился картофель; от пара, который шел из кастрюли и тянулся к открытой двери, запотели окна каюты.

Франсуа поставил мальчика на пол, и бедный малыш, очутившись в теплой комнате, почувствовал, как согреваются его покрасневшие ручонки.

Он улыбнулся и сказал немного нараспев:

— Как тепло!..

Мамаша Луво обернулась.

Показав мужу на маленького оборвыша, стоявшего посреди комнаты, она раздраженно крикнула:

— Это еще что такое?

Бывают же такие минуты даже в самых дружных семьях!..

— Сюрприз, хе-хе! Сюрприз!

Чтобы подбодрить себя, судовщик улыбался во весь рот, но в душе он бы предпочел быть еще на улице.

А так как жена, ожидая объяснений, грозно на него смотрела, то он сбивчиво принялся рассказывать о происшедшем, глядя на нее умоляющими глазами побитой собаки.

Малыша бросили родители. Он нашел его плачущего на тротуаре.

Спросили: «Кто хочет его ваять?»

Он сказал: «Я!»

И комиссар ему сказал: «Берите его!»

— Верно, малыш?

Тут мамаша Луво разразилась:

— Ты что, с ума сошел или пьян? Что это еще за глупости? Тебе, видно, хочется уморить нас с голоду? Ты, видно, считаешь, что мы богачи? По-твоему, у нас есть лишний кусок хлеба и много места для спанья?

Франсуа молча разглядывал свои башмаки.

— Несчастный! Посмотри на себя, посмотри на нас. В твоей барже не меньше дыр, чем в шумовке! А ты еще забавляешься, подбираешь на улице чужих детей!

Все это бедняга уже и сам говорил себе.

Он не собирался возражать.

Он опустил голову, как подсудимый, выслушивающий обвинительный акт.

— Сделай одолжение, отнеси ребенка обратно к полицейскому комиссару. Если он станет ломаться и не возьмет его, ты ему заяви, что жена не захотела его оставить. Понял?

И она надвигалась на него, угрожающе размахивая сковородкой.

Франсуа обещал исполнить все, что она хочет.

— Постой, ты только не сердись. Мне казалось, что я хорошо поступил. Я ошибся. Вот и все. Что же, сейчас увести его?

Покорность мужа смягчила мамашу Луво. Возможно, что она представила себе кого-нибудь из своих детей, заблудившегося ночью, с рукой, протянутой за подаянием.

Отвернувшись, чтобы поставить сковородку на огонь, она проворчала:

— Сейчас уже поздно — там закрыто. А раз ты взял ребенка, так не на улицу же его выбрасывать. Эту ночь он проведет с нами, а завтра утром…

И рассерженная мамаша Луво с ожесточением принялась мешать угли…

— …завтра утром, клянусь тебе, ты меня от него избавишь!

Наступило молчание.

Хозяйка сердито принялась накрывать на стол, стуча стаканами и швыряя вилки.

Клара испуганно забилась в угол.

Грудной ребенок посапывал в кроватке, а найденыш с восхищением смотрел на красные угли.

Возможно, что с самого дня рождения он не видел огня в печке.

Еще больше обрадовался он, очутившись за столом, с салфеткой на шее, перед горкой картофеля на тарелке.

Он ел жадно, как воробышек, которому в зимний день бросают крошки хлеба.

Мамаша Луво сердито подкладывала ему в тарелку, но втайне была растрогана, глядя на этого голодного, худенького ребенка.

Малютка Клара в восторге гладила его своей ложкой.

Приунывший Луво не решался поднять глаза.

Когда со стола было убрано, а дети уложены спать, мамаша Луво уселась у огня, поставив малыша перед собой. Она решила заняться его туалетом.

— Нельзя же такого чумазого мальчишку укладывать в постель! Бьюсь об заклад, что губка и гребень к нему не прикасались.

' Ребенок, как волчок, вертелся в ее руках.

Право же, вымытый и причесанный, он выглядел вовсе не таким безобразным — бедный крошка с розовым носиком пуделя и щечками, круглыми, как два красных яблочка.

Мамаша Луво не без удовлетворения полюбовалась своей работой.

— Сколько ему может быть лет?

Франсуа отложил трубку, довольный, что снова может напомнить о себе.

В первый раз за весь вечер с ним заговорили, а то, что к нему обратились с вопросом, было равносильно почти полному прощению.

Он встал и вытащил из кармана веревку.

— Сколько ему лет, хе-хе! Сейчас тебе скажу.

Он обхватил мальчика поперек тельца.

Опутал его веревкой, как делал это с деревьями в Кламси.

Мамаша Луво с изумлением смотрела на него.

— Что это ты делаешь?

— Снимаю мерку, черт возьми!

Она вырвала веревку у него из рук и швырнула ее в угол.

— Мой бедный муженек! До чего же ты глуп со своими причудами! Ведь ребенок не дерево.

Не везет в этот вечер бедняге Франсуа!

Он отступил, пристыженный, а мамаша Луво принялась укладывать малыша в кроватку Клары.

Сжав кулачки, девчурка спит, раскинувшись во всю ширину кровати.

Она смутно чувствует, как ей кладут что-то под бок; она вытягивает руки, отталкивает соседа в угол, локтями попадает ему в лицо, переворачивается и снова засыпает.

Потом тушат лампу.

Волны Сены бьются о борта баржи, тихонько покачивая дощатый домик.

Найденыш чувствует, как его охватывает приятная теплота, и засыпает с незнакомым ему до сих пор ощущением: чья-то рука ласково гладит его по голове в ту минуту, когда у него смыкаются глаза.