Приблуда

Бухгалтерия была оттеснена на задворки: в небольшое строение красного некогда кирпича – единственное уцелевшее от прежнего завода Самсона. Прямо перед собой Герэ видел в окно плоский-преплоский, насколько хватало глаз, пейзаж, где лишь топорщились там-сям несколько жалких заброшенных шахтерских лачуг, уже наполовину ушедших в землю и все же не столь плачевных, как три воткнутых среди них дерева, медленно агонизировавших в пыли, не в силах даже простереться ветвями до положения распятия. Террикон, самый высокий из всех и ближайший к Герэ, всякий раз на закате вставал между ним и солнцем, и оттого солнцу всякий вечер приходилось вытягивать его тень по лысой земле до самой заводской ограды. И каждый вечер Герэ казалось, что тень вот-вот перевалит через стену и дотянется до окна, из которого он за ней наблюдал; зрительная ошибка порождала угрозу, поскольку дорога домой неминуемо пролегала мимо того террикона и еще двух за ним, и потому тоскливые зимние месяцы Герэ предпочитал всем другим: зима избавляла его от этих зловещих теней.

– Вы закончили счета на поставки в Турень?.. Нет?.. Ах, извините… ведь уже без десяти шесть: месье Герэ торопится…

Мошан вошел, как обычно, на цыпочках и с ходу напустился на Герэ, отчего тот, как всегда, вздрогнул. Ненависть Мошана удручала Герэ вовсе не из-за возможных последствий: он понимал, что такого заурядного, добросовестного и незаметного работника, как он, и уволить-то немыслимо. Его задевала скорее совершенная немотивированность придирок. Они не проистекали из снисходительного раздражения главного бухгалтера подчиненным. Нет, тут было что-то иное. И никто – ни Герэ, ни, вероятно, сам Мошан – не знал, как и почему ненависть эта приобрела столь вопиющие и, в общем-то, недопустимые формы.

– Но я их закончил, сударь, – ответил Герэ, вставая и машинально шаря на столе, хотя все бумаги были разложены перед ним аккуратными маленькими стопками.

Руки его сделались влажными, лоб залился краской, он в отчаянии искал счета, подготовленные три часа назад, а когда нашел и протянул их Мошану, то сам рассердился на себя за испытанное облегчение.

– Вот… – начал он не в меру громко и запнулся. – Вот… именно сюда…

Но Мошан уже ушел, и Герэ, оставшийся стоять со счетами в руках, пожал плечами. По двору раскатился вой сирены – уже, так скоро, следовательно, Мошан солгал: когда он поднял крик, было не без десяти, а без двух шесть. Герэ нацепил плащ, помучившись над рукавом с оторванной подкладкой – он вот уже неделю все собирался ее зашить.

На улице он, несмотря на теплый воздух, поднял воротник, прошел несколько шагов до ближайшего кафе, непонятно почему называвшегося «Три корабля», и прильнул к стеклу. Внутри были все те же, что и вчера, и позавчера, что будут завтра: четверо служащих Самсона, усевшихся за карты, два юнца под кайфом, пьяный консьерж у стойки, влюбленная парочка в углу и угрюмый патрон Жан-Пьер, придирчиво следивший за недавно нанятой косоглазой подавальщицей.

Николь тоже была здесь с непременной своей подругой Мюрьель, обе смотрели на дверь. Герэ стоял в нерешительности. Ему показалось, что они его заметили, и он непроизвольно отпрянул. Затем едва заметно покачал головой, как бы говоря неизвестно к кому обращенное «нет», и с преувеличенной поспешностью удалился в сторону терриконов.

Недавно прошел дождь, на мокром солнце пейзаж поблескивал сталью и кирпичом, Герэ шагал энергичной походкой, представлявшейся ему походкой «делового человека». На самом деле быстрая ходьба избавляла его от необходимости обдумывать свои движения, девать куда-то руки, она спасала от ужасающей его свободы праздношатания, облегчала груз его собственного большого бестолкового тела – по крайней мере таким он его ощущал со времени полового созревания.

Собака вышла из дома в обычное время, как по часам, и потрусила за ним, подстроившись под его шаг. Эта собака неизвестно почему провожала его каждый вечер: она не то чтобы выбегала ему навстречу, но каким-то образом приноравливалась делать так, что пути их пересекались, она шла за ним следом метров пятьсот и останавливалась, немного не доходя пансиона, смотрела, как он заходит в дом и скрывается за дверью, а затем возвращалась восвояси ковыляющей задумчивой рысцой.

Выйдя из тени первого террикона, Герэ остановился покурить. Ветер, вечерний ветер, дохнувший на него запахом травы и полей, задул одну, потом другую, потом третью спичку. Четвертая обожгла ему пальцы, и он от неожиданности выронил коробок. Первая спичка, упав на землю, разумеется, разгорелась; Герэ машинально взглянул на нее и замер: что-то поблескивало среди черного угля; он шагнул по направлению к таинственному предмету: из-под кусков угля выступала сверкающая цепочка. Нагнувшись, он разглядел часики тонкой работы, опутанные еще одной цепочкой. Герэ присел, разгреб уголь и увидел под ним песочного цвета, но черный от пыли кожаный мешочек. Мешочек был туго набитый, увесистый, он открыл его дрожащими от волнения руками, словно знал заранее, что увидит в нем ослепительные рубины, кольца, ожерелья, старинные оправы – словом, фантастические драгоценности, подлинность которых он инстинктивно угадывал. Он настолько был в этом уверен, что, быстро прикрыв сокровище камнями, стал воровато и стыдливо озираться. Но подглядывать за ним было некому, кроме собаки, она подошла поближе, виляла хвостом и постанывала от волнения, радуясь его находке.

– Пошла прочь! – сказал Герэ тихо. – Прочь пошла!

На мгновение ему показалось, что собака хочет отнять у него то, что он уже считал своим добром. Он угрожающе замахнулся – в этом взмахе соединились страх и радость, подавляемая злоба и трепет перед Мошаном. Собака попятилась, прижав уши. Герэ раздвинул камни и сунул найденное в карман. Сердце его стучало, он разогнулся, утер лоб. Он был весь мокрый, мокрый от пота и дрожал; но, взглянув на неподвижно распластавшийся городишко, городишко, не подозревавший о его находке, как и о самом его существовании, он вдруг испытал торжество, прилив восторга, от которого распрямился и совершенно не свойственным ему движением блаженно потянулся на солнце. Он богат! Он, Герэ, богатый человек! В порыве запоздалого раскаяния он позвал собаку и, протянув к ней руку, впервые хотел погладить ее по голове. Собака была уже напугана, в ее глазах светился укор, она подалась назад и убежала, поджав хвост. На секунду Герэ усмотрел в этом дурное предзнаменование, но когда он широкими шагами двинулся дальше, походка его отличалась от прежней, он шел, высоко подняв голову, засунув руки в карманы, и галстук его развевался на ветру.

Его семейный пансион носил название «Глициния», надо полагать, из-за того, что входную дверь обрамлял побег глицинии, нисколько, заметим, не удушенной копотью, как весь дом, а, напротив, сверкающей на солнце, блестящей и зеленой, что Герэ обнаружил только теперь. Однако он никоим образом, ни на минуту не мог представить себе квартирную хозяйку, мадам Бирон, отряхающей с нее пыль. То есть это прямо-таки последнее, в чем можно было ее заподозрить. Герэ открыл дверь, вытер ноги, но вместо того, чтобы снять плащ и повесить на деревянную вешалку в унылом коридоре, еще плотнее запахнул его. Дверь в кухню была, как обычно, отворена, он остановился на пороге и невыразительным голосом пробормотал: «Добрый вечер». Кухня была просторной, чистой и выглядела бы вполне приветливо, когда б не очевидно враждебная спина царствующей в ней особы, худая крепкая спина женщины с черными блестящими волосами, которая, обернувшись, обнаружила безжизненное, лишенное выражения лицо, должно быть, навидавшееся всякого за свои пятьдесят-шестьдесят лет и виденным тяготившееся, лицо скрытное, на котором выделялись лишь умные, въедливые глаза, плохо сочетавшиеся с черным фартуком, грубыми башмаками и всем обликом простой деревенской бабы, какой она старалась казаться. И так же, как впервые, Герэ разглядел зелень глицинии, он в первый раз заметил что-то наигранное в нарочитой бесполости своей хозяйки.

Метнув в его сторону усталый презрительный взгляд, она отрывисто буркнула: «Добрый вечер». Он на цыпочках поднялся по лестнице и ушел к себе. В узкой длинной комнате стояли комод, кровать и крашеный деревянный стул; салфетка ручной вязки на столе, такое же покрывало и статуэтка Пресвятой Девы под стеклом на камине составляли единственную роскошь убранства. Окно и здесь выходило на пустырь, Герэ открыл его, облокотился на подоконник и заговорщически посмотрел на свой террикон. В лучах солнца террикон показался ему золотым, а опустив глаза, он обнаружил внизу под окном обнесенные решеткой посадки салата и картофеля, а кроме того, три герани – сад мадам Бирон. Герэ закрыл окно, запер дверь на ключ, снял плащ и высыпал на кровать содержимое мешочка. Неуместное в своей роскоши, оно засверкало на вязаном покрывале. Герэ сидел в изножье и глядел на сокровища, как смотрят на недосягаемую женщину; он даже наклонился и приложился щекой к холодным камням. С очистившегося неба порозовевшее солнце глядело в комнату, удваивая блеск драгоценностей.

На другой день дребезжащий трамвай доставил Герэ в центр города; на Герэ был выходной вельветовый костюм, обуживавший его крупную фигуру, и ювелир, к которому он вошел, поглядел на него без воодушевления. Но когда он увидел камень, – между прочим, самый маленький из всех, – который принес и с непринужденным видом показал ему посетитель, выражение его лица изменилось.

– Это единственная драгоценность, оставшаяся мне от матери, – пробормотал Герэ смущенной скороговоркой, – а поскольку у нас сейчас трудности с деньгами…

– Вы могли бы получить за него десять миллионов, – сказал ювелир, – не меньше десяти миллионов. Камень великолепный, очень чистый…

В голосе его звучал вопрос, и Герэ невольно стал оправдываться:

– Он у нас уже сто лет… Моя бабушка…

Закрывая за собой дверь, он еще продолжал что-то лепетать.

Выйдя от ювелира, Герэ пересек площадь и остановился перед магазином фотоаппаратов, затем чуть подальше – перед магазином дорожных принадлежностей, а пройдя еще немного – перед красочной афишей туристического агентства. Лицо его выражало заинтересованность, в которой удивление преобладало над вожделением.

Возвратившись домой, он первым делом засунул руки в резиновые сапоги, где, завернутые в «клинексы», дремали его сокровища. Герэ оставил их там, где они были, и вытянулся на постели. Он достал из кармана сверкающий камень и долго вертел его на ладони, потом развернул взятый в туристическом агентстве проспект и склонился над фотографиями пляжей, пальм и залитых солнцем отелей.

Обыкновенно Герэ ужинал на первом этаже в смежной с кухней комнатенке за одним столом с молчаливым Дютиё, железнодорожным служащим и вдовцом, на отсутствие которого и обратил внимание мадам Бирон, когда она ставила перед ним суп. Она напомнила ему, что Дютиё в первую субботу каждого месяца ездит навещать свою дочь в Бетюн. Удовлетворенный таким ответом, Герэ раскрыл газету и принялся за суп. Мадам Бирон подавала, как обычно, молча. А сам он даже не поднял головы, когда полчаса спустя она поставила на стол десерт. «Яблочный компот», – отметил он про себя, сворачивая газету, только на этот раз рядом с компотом на столе стояла бутылка шампанского.

Герэ залился краской, приподнялся и позвал хрипло: «Мадам Бирон». Она появилась в дверях, неизменно спокойная, в ее глазах он не прочел ничего. Но почему-то вдруг на него напал страх.

– Что это? Зачем шампанское? – набросился он на нее с раздражением.

Он чуть было не вспылил, не обвинил ее в том, что она рылась в его комнате, не вышел из себя, но она улыбнулась чарующей незнакомой улыбкой, – впрочем, прежде она ему никогда не улыбалась – и произнесла:

– У меня сегодня хорошие новости, месье Герэ. Мне бы хотелось выпить с вами.

Он сел, руки его дрожали, откупоривать бутылку пришлось ей. Она продолжала улыбаться, как ему казалось, свысока, они распили шампанское, едва ли обменявшись несколькими словами, вдвоем в тесной столовой, и Герэ был совершенно сбит с толку. Пробормотав «спасибо» и «спокойной ночи», он поднялся в комнату, вынул драгоценности из резиновых сапог и стал затравленно озираться в поисках более надежного тайника. В конце концов он сунул кожаный мешочек под подушку и заснул на нем, словно сторожевая собака.

Воскресенье прошло как обычно. Он посмотрел новости спорта по телевизору, сходил с Николь в кино, потом поужинал с ней у нее дома. Она не поняла, почему он не остался заниматься любовью, как всегда по воскресеньям, но была этим скорее заинтригована, нежели оскорблена. Герэ и тут исполнял свои обязанности с исключительной добросовестностью.

В понедельник стояла прекрасная погода, и Герэ в приподнятом настроении то и дело весело поглядывал на свой террикон, которого прежде понапрасну опасался. В шесть часов без одной минуты, охваченный внезапным желанием поскорее увидеть драгоценности, Герэ поднялся из-за стола, но тут в комнату с рыком ворвался Мошан.

– Хорошо отдохнули в выходные, Герэ? Не переутомились? Надеюсь, в рабочей форме?.. А?

Но Герэ потянулся за курткой за спиной Мошана, даже не взглянув на него; Мошан подался назад, толкнул Герэ и сам же завопил: «Нельзя ли поосторожней!» – но тут застыл как вкопанный.

Герэ повернулся к нему с перекошенным от ярости лицом и, свирепо сжав зубы, процедил:

– Оставите вы меня в покое, Мошан, или нет! Оставите вы меня в покое наконец! – причем интонация отнюдь не содержала вопроса, и, попятившись с перепугу, Мошан освободил проход.

В итоге ему осталось только с изумлением проследить в окно, как Герэ широкими шагами удаляется в направлении террикона. Ярость и стыд исказили лицо Мошана, на него было страшно смотреть, зато присутствовавший при сцене юный помощник бухгалтера улыбался от счастья, уткнувшись носом в счета. Мошан вышел, громко хлопнув дверью.

Герэ играл с собакой возле террикона. Он кидал палку, а собака ее приносила, и сам он тоже прыгал и резвился как юнец – да он и вправду был совсем еще молод. Он смеялся, звал собаку то Плутоном, то Милу; он даже прихватил пачку печенья, которую они съели вдвоем, присев под терриконом.

В дом он вошел, насвистывая, остановившись в дверях кухни, весело крикнул: «Добрый вечер», – но кухня была пуста, и он, сам не зная отчего, испытал досаду. Он поднялся в свою комнату и замер: убогие стены были увешаны пестрыми афишами туристического агентства, с которых купальщицы в бикини глядели на вязаные салфеточки. Комната совершенно изменила свой облик. Он помялся, открыл печь и запустил руку в глубину, нисколько, впрочем, не сомневаясь в том, что он там обнаружит: действительно, драгоценности были на месте, и он чуть ли не разочарованно запихнул их назад в тайник. Потом присел на кровать, но вдруг вскочил и сбежал вниз: в кухне по-прежнему никого не было.

Он бежал всю дорогу и в кафе «Три корабля» вошел, с трудом переводя дух. Николь сидела с Мюрьель, на столике перед ними лежала газета. Выделявшийся крупными буквами заголовок: «СМЕРТЬ В КАРВЕНЕ. УБИЙСТВО МАКЛЕРА» – поначалу не привлек внимание Герэ, видимо, из-за того, что термин «маклер» ассоциировался для него исключительно с биржей. Только место действия – Карвен – побудило его рассеянно продолжить чтение: «Жертвой стал некий Грюде, житель Бельгии… сомнительные занятия… замечен на границе…» И тут вдруг ему бросилось в глаза слово «драгоценности»: «Накануне жертва, добиваясь отсрочки, предъявила кредитору драгоценности: ювелирные изделия на сумму восемь миллионов новых франков, по оценке кредитора…» Герэ обернулся к Николь, хихикавшей с подружкой:

– Вы видели?

Он показал им газету, девицы по-бабьи завизжали. Герэ с каменным лицом слушал их причитания.

– Семнадцать ножевых ран… Какой ужас… – бормотала Николь. – Бедняга был еще жив, когда этот сбросил его в воду.

– Этот? – машинально переспросил Герэ.

– Ну, убийца. Неизвестно даже, кто он. Ясно одно: драгоценности он забрал.

– Неплохо, а?! – вставила Мюрьель. – Восемь тысяч кусков…

Мюрьель была циничнее, а потому привлекательнее подруги. Николь возмущалась, Мюрьель над ней посмеивалась:

– А что… ты б отказалась, если б тебе подарили эти украшения? Представь себе, твой ухажер преподносит тебе такую вещицу…

Она кивнула на Герэ, а Николь покраснела от смущения.

– Я ничего от него не требую, – ответила она с достоинством, но ее ответ почему-то вывел Герэ из себя.

– Неправда, – огрызнулся он. – Требуешь! Требуешь, чтоб я всю жизнь просидел здесь, у Самсона. Ты с детьми дома на пособии, а я – в бухгалтерии на Мошана ишачь. Вот чего ты требуешь!..

Голос его дрожал, к горлу подступил комок, он ощущал себя жертвой чудовищной несправедливости. Девушки ошеломленно смотрели, как он встал, вышел из кафе и удалился в сторону большого террикона.

Подойдя к пансиону и увидев мадам Бирон на пороге, он сначала обрадовался, потом удивился. Вроде бы она смотрела на него, но на всякий случай он дважды обернулся, проверить, нет ли кого еще позади. Герэ впервые видел ее в дверях. Он остановился и произнес: «Добрый вечер», – с подчеркнуто вопросительной интонацией, но хозяйка продолжала глядеть на него молча, а лицо ее источало непонятное радушие. Она преграждала ему дорогу. Затем церемонно отстранилась со словами: «Добрый вечер, месье Герэ», причину столь почтительного обращения он не понял даже тогда, когда увидел в кухне развернутую газету.

Вдовец Дютиё вернулся из поездки к дочери. На столе в столовой он разложил фотографии внука.

– Посмотрите, – сказал он, повернув к Герэ счастливое, багрового цвета, лицо, – это мой внучек. Ему неделя. Прелесть, правда?

– Да, да, – смущенно поддакнул Герэ. – А это ваша дочь?

– Это мама, да. Ничего дочка у старика Дютиё?

Старик уже хватил немного лишнего. Он то всхлипывал, то хохотал, а мадам Бирон взглядом показала Герэ на бутылку Бирра. Она заговорщически улыбалась, и Герэ поймал себя на том, что улыбается ей в ответ.

– Выпейте же Бирра, месье Герэ, – сказала она. – Дютиё угощает.

– Да, да… Дедушка угощает, – заплетающимся языком поддакнул тот. – Когда у вас будут свои, господин Герэ, вы поймете, что за чудо эти крошки… Сами голову потеряете, бьюсь об заклад. А, мадам Бирон? Хорошим будет папой наш Герэ?

Поскольку она не отвечала и не смотрела в его сторону, он повторил:

– А? Хорошим будет Герэ папой?

– Нет, – ответила хозяйка, по-прежнему стоя к нему спиной. – По лицу не скажешь. По лицу не скажешь также, что он преступник! У него вполне славное лицо!..

– Вот видите, молодой человек, – заключил старик, склоняясь над супом.

Герэ обомлел, до него вдруг дошло: эта женщина считает его убийцей. Ясное дело, она считала его убийцей, ведь драгоценности-то оказались у него! Но тогда почему она не вызвала полицию? Почему встречала его в дверях с материнской улыбкой? Он пристально глядел на нее, пока она несла суп. Она поставила перед ним тарелку и тоже взглянула ему в лицо. Он растерялся, покраснел, показал на себя, потом на газету, покачал пальцем: дескать, нет, – словом, разыграл целую немую сцену. Она и бровью не повела, не подала виду, что поняла его пантомиму, но и не удивилась. Может, она его боялась? Делала вид, что ничего не знает? Ждала, пока он заснет, чтобы вызвать полицию? Непременно нужно было с ней поговорить, как только этот старый хрыч уляжется. Но подгулявший дед и не собирался их покидать.

– Вы читали про случай в Карвене? – спросил он, потрясая газетой. – Что за времена! Убить человека из-за камней…

– Из-за красивых камней, – уточнила мадам Бирон. – Может, даже чересчур красивых…

– Почему чересчур? – поинтересовался Дютиё.

– Такие камни легко узнать, – отвечала она. – Этого парня сцапают, как только он попытается их продать. Кому он их сбывать станет? Тут надобно людей знать, чтоб взяли у него все сразу.

Она беспокоится из-за драгоценностей – смекнул Герэ. Наверно, думает, он их в городе показывает, предупреждает его, а, стало быть, выдавать не собирается. Он испытал смешанное чувство облегчения и разочарования: получалось, нет в ней ничего загадочного, в этой мадам Бирон, просто хочет свою долю – и все тут. Ему вздумалось покуражиться.

– Тогда ему пришлось бы делиться, – сказал он. – А он, может, вовсе не намерен.

– У него нет другого выхода, – отрезала она. – После такого убийства, с легавыми на хвосте…

– Нет, вы подумайте, – приговаривал старик, углубившись в газету. – Это же садист какой-то! Семнадцать ножевых ударов… Ненормальный…

– Как знать… Дюжий мужик, если его разозлить, на все способен…

Голос мадам Бирон звучал задумчиво и, более того, – Герэ не верил своим ушам – восхищенно. Она считала его дюжим мужиком… Вообще-то, она права. Он вытянул руку, сжал кулак, увидел, как напряглись мускулы под тонкой тканью рукава, и испытал неведомое ему до сих пор удовольствие. Но, подняв глаза, поймал взгляд хозяйки и покраснел. Она смотрела на него, на его играющие мускулы и сжатый кулак с каким-то чувственным почтением. Он медленно разжал пальцы, расслабил руку и почему-то ощутил себя обессиленным и опустошенным. У него пропало желание разговаривать с ней и что-то ей доказывать, в то же время он сознавал, что жутковатое восхищение в ее взгляде ему милей обычного презрения.

– Пойду спать, – сказал старик, нетвердо вставая на ноги.

– Поддержите его, Герэ, – неприязненно буркнула хозяйка. – А то упадет.

Она заговорила «прежним» тоном, и Герэ вскочил, как по команде, как от голоса Мошана, но тотчас воспротивился такому обращению, решительно опустился на стул, набычился.

– Не беспокойтесь, месье Герэ, кровать-то уж я как-нибудь найду…

Старик хорохорился, но уже в следующую минуту зацепился за стул и, падая, замахал руками, а едва успевший подхватить его Герэ устыдился своего упрямства.

– Позвольте, – сказал он, – я вас сейчас уложу.

Он втащил Дютиё наверх, усадил на постель и уже начал стягивать с него ботинки, посмеиваясь над старческим вздором, но тут вдруг услышал, как внизу сняли телефонную трубку. Он на секунду замер, затем оттолкнул ногу незадачливого дедушки, отчего тот навзничь повалился на кровать, и бросился к лестнице. Перегнувшись через перила, он увидел на линолеуме удлиненную тень хозяйки. Она стояла возле телефона и насвистывала совершенно неуместную в ее доме беззаботную джазовую мелодию. Герэ, пригнувшись, бесшумно спустился по лестнице. Мадам Бирон стояла к нему спиной, но он услышал, как она говорит спокойным голосом: «Жду… Да, жду, мадемуазель… Да, Бирон… Равнинная дорога, двадцать пять… Да, срочно…» Сейчас она вызовет полицию, и его осудят ни за что ни про что, а то и вовсе казнят… Он шагнул к ней, впился ей в плечо, моля о пощаде; она обернулась и поглядела на него в упор, удивленно, однако безо всякого смущения. Она говорила в трубку властным тоном:

– Нет… Б-И-Р-О-Н… А, здравствуйте… Я семена заказывала, вы что, забыли? Когда я, по-вашему, настурции сажать буду?.. В четверг? Это точно? Значит, я могу рассчитывать?.. До свидания.

Мадам Бирон не спеша повесила трубку. Все это время она не спускала глаз с Герэ, а тот стоял, прислонившись к стене, и с трудом переводил дыхание. Хозяйка смотрела на него с насмешливым недоумением.

– Я думал… я думал… – пролепетал он.

– Это торговец семенами из Бетюна, – объяснила она. – Он должен был привезти мне их уже десять дней назад…

– Я думал, вы хотите позвать… (слово «полиция» не выговаривалось, как он ни старался). Понимаете, – зашептал он вдруг быстро-быстро, – понимаете, это не я… не я… я не тот, кто…

Правой рукой он машинально имитировал удары кинжалом, а она, опустив глаза, внимательно наблюдала за его движениями. Проследив за ее взглядом, он с ужасом обнаружил, что держит в руке рожок для обуви старика Дютиё. Он разжал пальцы, точно обжегшись.

– Мне до этого дела нет, – проговорила она успокаивающим тоном. – Меня не интересует, что там в газетах болтают.

Герэ глядел на нее ошеломленно, между тем ему все-таки необычайно льстил ее почтительный тон.

– Тогда чего же вы хотите? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Я? Ничего. Зато я знаю, чего я не хочу: кончить жизнь в этом сарае. (И она обвела взглядом узкий коридор, мрачную кухню, плохо освещенную лестницу с замызганными обоями.) Я хотела бы умереть в красивом месте, – продолжала она, – таком месте, которое было бы мне по душе. А для начала пожить там немного. Понимаете?

Глаза у нее блестели, как у кошки. Взгляд был требовательный и опасный. Герэ попятился. Он ее боялся… Да, да, боялся. Этого еще не хватало!

– Вы понимаете меня, месье Герэ? – повторила она. – Разве вам не хочется того же?

– Да, конечно! – ответил он. – Лично мне хотелось бы жить там, где много-много солнца и море вокруг…

Произнося эти слова, он представлял себе кокосовые пальмы, кромку пены на пляже и себя, одиноко бредущего по песку. Да, получалось, что одиноко…

– На солнце мне плевать, – пробурчала она сквозь зубы. – Солнце, его не купишь, оно для всех. А я хочу чего-нибудь такого, чтоб нравилось мне и принадлежало мне одной. Мне и только мне. А там уж, дождь ли, солнце… все равно…

– Да неужели вы б остались в Карвене, если б сюда поместить это ваше райское место? – возмутился Герэ. – Неужели вы б остались жить среди всего этого?

И он обвел рукой уже скрытый сумерками угрюмый, ненавистный пейзаж, воспринимавшийся им теперь, когда появилась возможность уехать, как личное оскорбление.

– Богатый человек держит окна и двери на замке, – ответила она строго. – И при желании дальше пальцев своих ног ничего не видит. Можно даже и пальцы ног не видеть, а нанять кого-нибудь, и он тебе будет их за деньги массировать… (Голос ее изменился, и она подняла к нему внезапно помолодевшее лицо.) А все остальное время можно выращивать цветы. Пойдемте покажу…

И она увлекла Герэ в темноту, к двери, а затем в крошечный садик, где он то и дело спотыкался. Темная масса террикона наблюдала за ним издали, выделяясь на светлом, неправдоподобно светлом ночном небе…

– Смотрите, – сказала она, наклоняясь. – Возьмите зажигалку. Вот, видите, пионы… Я их шесть лет назад посадила. Поначалу они были почти серые. Понадобилось шесть лет, чтоб сделать их красными. А теперь, видите, как хороши?..

Цвет, разумеется, разглядеть было невозможно, но она продолжала:

– Понятно, им нужна теплица. Огромная теплица с фонтанами и постоянным отоплением. Не одни же только орхидеи…

Она замолчала. Она стояла рядом с ним. Глядя на профиль хозяйки на фоне пустыря и террикона, он впервые заметил на ее лице мечтательное выражение. Подул легкий ночной ветерок, Герэ, вышедший в одной рубашке, вздрогнул, она же, очнувшись, обернулась к нему.

– Ну и ну! – произнесла она хрипло, весело и яростно одновременно. – Простудишься чего доброго.

Она сняла шаль и накинула ему на плечи, прежде чем он успел отреагировать на ее «ты» и на заботу; при этом она как-то снисходительно посмеивалась. Герэ вскипел: «Так все-таки считает ли она его убийцей? Да или нет? Что, преступники все так подвержены простуде?» Он скинул шаль на землю.

– Не нужно мне вашей шали!.. И теплицы вашей не нужно, понятно? Эти глупости жуть сколько стоят! И вообще, раз так, почему бы вам не забрать все?..

– Почему бы и нет… – Она отрывисто хихикнула.

Затем неторопливо подняла шаль с земли, почистила ее рукой. Шаль вывалялась в грязи, и Герэ захотелось извиниться, попросить прощения за вспыльчивость, как ребенку. Но поздно!

– Если вы предпочитаете войну, – сказала она, уже повернувшись к нему спиной, – вы ее получите…

Перед тем как войти в дом, она оглянулась.

– Не валяйте дурака, слышите, Герэ? – Голос звучал жестко. – Если со мной что случится, у меня есть друзья, которым все станет известно…

Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы прийти в себя и расхохотаться мужским презрительным смехом, пусть через силу, зато он испытывал незнакомую доселе радость – радость бунта.

Он поднялся по лестнице тяжелыми, размашистыми шагами и хлопнул дверью. Некоторое время он с хладнокровным видом смотрел на себя в зеркало, затем сунул руку в карман. В кармане он сжал пальцами воображаемый пистолет, достал его и, бормоча страстным шепотом какие-то угрозы и ругательства, нацелил на свое отражение; отражение же, устав от борьбы, очень скоро обрело обычный подавленный и смущенный вид с оттенком недоверчивости по отношению к совсем неубедительному гангстеру.

Герэ подошел к зеркалу ближе и принялся разглядывать себя с интересом, уже безо всяких гримас. Левой рукой он провел по волосам, опустил их на лоб, придал лицу серьезное выражение. И нашел себя чуть ли не красивым, впервые за… да что там, просто впервые…

На другое утро, сопровождаемый уже по-летнему ярким солнцем, в заводские ворота вошел знаменитый гангстер Герэ. Служащие, будто кто их предупредил, все оборачивались на него и провожали глазами. Он расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук, его большое тело двигалось уверенно, не ощущая тяжести и неловкости. Женщинам на заводе Герэ впервые показался красивым.

Он пихнул дверь бухгалтерии, прошел к себе за стол, а вместо ответов на вялые приветствия коллег лишь помахал рукой «жестом поп-певца на телевидении», как подметил Иона, юный помощник бухгалтера. Усевшись, Герэ, удивленно подняв брови, отодвинул кресло от стола, будто только сейчас обнаружил тесноту отведенного ему пространства, затем решительно выдвинул стол на метр вперед, вторгаясь на территорию второго бухгалтера – Промёра. Оторванный от вычислений звуком передвигаемой мебели, тот вздрогнул и уставился на Герэ сперва недоуменно, потом возмущенно.

– Послушайте, месье Герэ, вы понимаете, где находитесь?

Двое мелких служащих оторвали головы от бумаг в восторге от нового развлечения, а Герэ между тем, ничего не отвечая, выравнивал ножки стола на захваченной территории. Затем подошел к окну и распахнул обе створки, впуская в комнату поток солнечного света и вихрь, взметнувший бумаги на столах.

– Да он с ума сошел! – вопил Промёр, ловя сорвавшиеся листы. – Господин Мошан будет поставлен в известность, можете не сомневаться…

Но распоясавшегося Герэ даже и имя Мошана не смутило; глядя на ползающих на четвереньках коллег, он только смеялся, а сам, присев на край стола, закурил сигарету, прищурив левый глаз «в манере Хэмфри Богарта», как снова отметил юный клерк. Порядок был восстановлен, но окно осталось открытым, и в комнате на целый час воцарилось молчание, прерываемое лишь вздохами да негодующим бурчанием старика Промёра, судя по всему, ожидавшего подмоги.

Мошан вошел в заведенное время, с грохотом пихнув дверь локтем. Он остановился против раскрытого окна, и лицо его сделалось чуть багровее обычного.

– Это что еще такое? – прошипел он.

Мошан злобно покосился на Герэ, хранившего полнейшее бесстрастие, но вопрос адресовал Промёру, как старшему и ответственному, ожидая разоблачения, которое не заставило себя ждать.

– Это он! – взвизгнул Промёр.

И мстительно тыкал пальцем в сторону Герэ, но тот, нисколько не оробев, продолжал невозмутимо улыбаться.

– Это что еще такое? – взвыл Мошан, уверенный в своей правоте, коль скоро виновность Герэ подтвердилась. – Что это такое?

Он обратил к провинившемуся оскаленное лицо. Но тот, поплотнее усевшись в кресле и вытянув ноги, рявкнул в ответ так же громко, как сам Мошан:

– Это воздух, месье Мошан! Кислород! Закон запрещает удушать служащих несвежим воздухом, месье Мошан. Запрещает несвежий воздух и крик! Вы не знали?

Мошан, из багрового сделавшийся фиолетовым, шагнул было к нему, но тут все увидели (о ужас!), как застенчивый Герэ поднялся и, крепко ухватив за руку повыше локтя, выставил за дверь начальника, которого он, кстати, превышал на целую голову.

А в полдень посетители «Трех кораблей» стали свидетелями того, как Герэ угощал все кафе по случаю якобы выигранного пари. Все слышали, как он заливается звонким смехом, а Николь так даже заметила, как он ущипнул Мюрьель за талию с развязностью, какой она у него прежде не наблюдала. И далее на протяжении целого дня все видели, как Герэ, ослабив узел галстука, размашистыми шагами разгуливает по заводу в своем бежевом шерстяном пиджачке и насвистывает с видом свободного человека. Герэ и в самом деле ощущал себя свободным, юным и торжествующим. Он сам не отдавал себе отчета в том, что в этот памятный день самое большое удовольствие ему доставило не восхищение клерков, не отмщенное унижение, не взгляды нескольких женщин, а выражение ужаса и отчаянной трусости, которое он перехватил в глазах Мошана, когда поднялся, чтобы выпроводить его за дверь.

По дороге к террикону он повстречал собаку – та бросилась к нему с лаем, виляя хвостом вне себя от счастья, и впервые не отстранилась, когда Герэ поймал ее за ошейник и погладил. Собака, похоже, чувствует, подумалось Герэ, что он перестал бояться. Словно бы раньше она чуяла исходящий от него запах страха и потому шарахалась от его руки. Он разделил с ней сандвич, присев в тени одного чахлого деревца, чудесным образом выросшего на этой золистой почве. Позднее именно эта незатейливая картина вставала перед глазами Герэ воплощением самого глубокого и реального счастья: собака, черная тень террикона на залитом солнцем поле, запах хлеба и горчицы, и ослепительное дружественное солнце, навевавшее мысли о загаре на южных пляжах, какие он видел в журналах у Николь и на афишах туристического агентства. В тот день в обычном месте собака рассталась со счастливым человеком, и в пансион «Глициния» вошел счастливый человек.

Хозяйка, однако, находилась в состоянии войны. Захмелевший от успехов и позабывший об объявленной войне жилец на самом деле только оттого так вольготно рассиживался в кафе и в поле, что ожидал встретить в своем убогом пансионе тот самый взгляд, в котором накануне и родился на свет преображенный Герэ. Этот взгляд был основанием и истоком его сегодняшнего персонажа, и он рассчитывал получить в нем подтверждение своего нового бытия и почерпнуть сил. Но в глазах мадам Бирон не существовало больше ничего – ни опасного бандита, ни даже жалкого постояльца: она не смотрела на него вовсе, она его не замечала.

На столе стоял холодный суп, ветчина с картофельным салатом и треть рисовой лепешки; другую же заканчивал старик Дютиё, удрученный тяжким похмельем. В столовой царила тишина. В ответ на звонкое приветствие запоздалого постояльца послышалось нечленораздельное ворчание; Герэ посмеялся над собственным опозданием и начал было рассказывать о веселом застолье в кафе, как вдруг заметил, что никто его не слушает. Он сначала обиделся, а потом рассердился, как школьник, принесший домой образцовый дневник с хорошими отметками и натолкнувшийся на безразличный прием родителей.

– Я послал куда подальше поганую свинью Мошана, – не сдержался все-таки и заявил он с гордостью.

Хозяйка бросила на него взгляд, в котором он прочитал иронию и полнейшее презрение, и мгновенно от этого взгляда протрезвел. «Невелика заслуга, – осадил он сам себя, – заткнуть рот жирному унтеру в метр шестьдесят ростом… Это следовало сделать десять лет назад, подумаешь, подвиг, нашел чем гордиться. Хорошенький подвиг для мнимого убийцы, семнадцать раз пырнувшего ножом несчастного бельгийца и сбросившего его живьем в канал…» В эту минуту Герэ впервые почувствовал, как за ним захлопывается западня.

Он вдруг испугался, что она заподозрит обман. И понял, что особенно сейчас, после дня торжества, более всего, даже более возможного ареста он боится, что она перестанет считать его преступником, что в ее ясных хищных глазах сотрется образ Герэ-головореза, образ, позволивший ему целый день прожить человеком. А что, если найдут убийцу? Настоящего. Если она узнает, что дерзкое преступление совершил не он? Если догадается, что вовсе не злость «дюжего мужика», как ей представлялось, а простая случайность сделала его обладателем драгоценностей?..

Он смутно чувствовал, что такое открытие коренным образом все бы изменило и деньги, которых она так откровенно желала, обесценились бы для нее на три четверти. Что банкноты, не будь они вымазаны густой кровью жертвы, сделались бы в ее глазах «грязными». Это ощущение пронзило его, и он на секунду замер с поднятой вилкой и опущенной головой, лишившись разом аппетита и мыслей. Старик Дютиё не произносил ни слова, она подавала бесшумно, даже без тех редких отрывистых комментариев, какими удостаивала своих постояльцев прежде. И новый Герэ начинал постепенно распадаться: он застегнул ворот рубашки, затянул галстук, уронил вилку, смутился. Ему казалось, что он жует слишком шумно, что рука его одрябла, а мускулы сдулись.

Когда Дютиё поднялся, угрюмо буркнув: «Спокойной ночи», – ему захотелось его удержать, сыграть с ним в карты и даже завести разговор о войне 40-го и плене – излюбленной теме старика, давно набившей всем оскомину. Но дедулю мутило после вчерашнего, и задерживаться он был не расположен, так что вскоре Герэ остался за столом один; он сидел, положив руки по бокам от тарелки, подавленный, скованный, переходя от стыда к отчаянию и от отчаяния – к желанию позвать на помощь… но кого? Эта женщина казалась бесстрастнее гранита. Как несбыточный сон, вспоминались ему те несколько минут, когда она смеялась, говорила об орхидеях, о солнце, о том, как ей будут массировать большие пальцы на ногах; те несколько незабываемых минут, когда лицо ее озарилось светом очарования, молодости и поразительной красоты.

«Она мне нравится», – говорил он себе с изумлением, но сильнее изумления было сожаление о том, что она больше не старалась его обольстить. Между тем ее бесформенный на первый взгляд силуэт, подобранные волосы, скрытное, отмеченное печатью времени и горечи лицо казались ему отныне отражением его собственной судьбы. Несуразные мысли одолевали его затуманившийся разум: побежать наверх, взять кожаный мешочек, высыпать все драгоценности на кухонную клеенку, отдать их ей, умолять ее, если понадобится, их принять. В затмении своем он даже мечтал броситься к ногам печальной и мрачной домохозяйки, предложить ей свою жизнь, кровь, сокровища – все, что угодно, лишь бы только она еще раз взглянула на него с тем загадочным уважением и желанием… Речь, понятно, не о том, чтоб она его полюбила, думал он, вернее, силился так думать, нет, просто ему хотелось, чтоб она обратила на него внимание, чтоб восхищалась им как мужчиной и как героем. Потому что новый для него образ героя и мужчины, в котором она ему сегодня отказывала, не имел ничего общего с тем, который отражался в глазах Николь: последний был слишком примитивным, однозначным, лишенным притягательности.

Хозяйка мыла посуду размеренными привычными движениями; и вдруг он не выдержал, ударил кулаком по столу, да с такой силой, что тарелка подскочила и разбилась о кафельный пол. Мадам Бирон, хотя и стояла к нему спиной, даже не вздрогнула, лишь обернулась через плечо.

– Боже мой! – закричал Герэ. – Боже мой! Вы что, мне слова сказать не можете? Что я такого сделал? За шаль извиняюсь, я не нарочно…

Ничего не отвечая, она тяжело наклонилась и метелкой собрала осколки на совок, «явно преувеличивая усилие», – подумалось Герэ. Она намеренно старалась казаться старее и утомленнее, чем была на самом деле. Она не стремилась больше ему понравиться, она его отталкивала. Да что ему за дело, в конце-то концов, уговаривал он себя. Какое ему дело до того, что эта взбалмошная, грубая и жадная особа к нему охладела? Он отдаст ей часть добычи, треть, половину, если она захочет, а на остальное уедет в Сенегал или еще куда-нибудь и станет жить там припеваючи. Так чего ей еще надо? Так твердил он про себя безо всякой логики, потому что откуда ей было знать, что он уже сдался и оставил ей отступного.

– С вас три пятьдесят за разбитую тарелку, месье Герэ, – сказала она. – Я запишу на ваш счет.

– Да плевал я на три пятьдесят! – гаркнул он и в подтверждение своих слов еще сильнее хлопнул по столу, желая, чтоб стол сломался, чтоб все полетело на пол и разбилось и чтоб нанесенный урон пробудил в ее потухшем взоре искорку интереса.

Ничего подобного не произошло, а он только отбил себе ладонь. Не сознавая, что ведет себя как маленький, он поднес ушибленную руку к губам.

– Больно, – буркнул он с обидой, словно бы мог рассчитывать хоть на толику жалости с ее стороны.

Тем временем она повесила на место тряпку, расшевелила золу в печи, сняла фартук, сложила – и все это не глядя на Герэ, будто бы его здесь не было. Сейчас она уйдет спать, а он останется – в пух и прах побежденный победитель на жалком, выложенном плиткой поле боя. Тем не менее он не посмел шевельнуться, когда она выходила, и еще добрых пять минут после ее ухода просидел неподвижно в изнеможении и отчаянии, положив обе руки на скатерть, слушая тиканье настенных часов. Затем поднялся к себе, не заперев двери, подошел к печи, протянул руку за мешочком, но брать не стал. Не раздеваясь, он повалился на кровать и до самого рассвета курил сигарету за сигаретой, глядя, как при электрическом свете, тускнеющем от посмеивающихся над ним первых лучей дневного, становятся гротескными и пугающими приклеенные на стене фотографии средиземноморских пляжей и соблазнительные красотки на них.

На другой день шел дождь и на третий – тоже. Завод Самсона вновь обрел своего незаметного и молчаливого младшего счетовода, а собака снова начала от него шарахаться; на третий день, когда Герэ поднял камень, чтоб вспугнуть не в меру расщебетавшегося на верхушке дерева дрозда, собака приняла угрозу на свой счет, взвыла и, поджав хвост, бросилась наутек. Оставшись один, Герэ вдруг припустился к дому, готовый на все и ни на что конкретно. Влетел в коридор, заорал, как безумный: «Мадам Бирон! Мадам Бирон!» – голосом, полным отчаяния и паники; заглянул в пустую кухню и маленький кабинет; без стука ворвался к Дютиё, пустая спальня которого означала, что старик, как обычно, уехал на выходные; забежал к себе, но даже не взглянул на печь с ее сокровищами и тем же решительным шагом переступил порог комнаты хозяйки.

Накинув халат, она сидела в закутке, служившем ей ванной. Одно плечо у нее было оголено, волосы распущены, в ней чувствовалась обезоруженность женщины за туалетом; Герэ не увидел торжествующего и лукавого взгляда, который она бросила на себя в зеркало, когда он накинулся на нее, обнял, как опьяненный страстью юнец, уткнувшись лицом в ее затылок и все еще округлое плечо, такое плотское, такое для него желанное, которое она подставляла ему со спины, как его единственную и последнюю надежду.

На рассвете он сидел на ее постели с обнаженным торсом и сквозь открытое окно смотрел на зарождающийся серый суровый день, на бледную землю пустыря, по которому дождь стучал умиротворенно и чуть ли не ласково.

Она лежала у него за спиной, натянув простыню до самого подбородка, наполовину скрытая подушкой, и властной, красивой, таинственно выступающей из темноты рукой мечтательно гладила его по спине, спокойно, как гладят лошадь. Поскольку он не реагировал, она больно ущипнула его, но он и тут не обернулся, а только чуть наклонил к ней голову, улыбаясь смущенно и умиротворенно. Он не мог видеть ее на еще окутанной полумраком кровати, но отчетливо слышал ее голос, близкий, теплый голос удовлетворенной женщины. «Красивый парень, – говорил этот голос, – ты красивый парень…» Она похлопывала его по бокам, точно барышник лошадь, а он польщенно улыбался. Он непринужденно закурил, она требовательно застучала ему по спине; протянув сигарету ей, он сам взял другую.

– Очень мило с твоей стороны раскуривать сигареты для старушки матери, – проговорил насмешливый голос у него за спиной. – Ты знаешь, что я тебе в матери гожусь? А? Негодник ты эдакий?

Он чуть сдвинул брови, нахмурился, а голос, успокаивающий и в то же время беспощадный, продолжал:

– Добрый юноша раскуривает сигареты старухе матери – своей старой шлюхе-любовнице… Добрый юноша вежлив с главным бухгалтером Мошаном… Добрый юноша всаживает ночью семнадцать ударов ножом какому-то бедолаге… Ты странный тип, знаешь…

Она расхохоталась. Герэ только на секунду зажмурился и продолжил глядеть в окно, затягиваясь дымом. Он ощущал полнейшую беззаботность, словно прибыл в пункт назначения, в надежное место, в убежище, гарантированное ему звуком ироничного, немного вульгарного голоса ничего о том не подозревающей женщины за его спиной. Он даже усмехнулся про себя украдкой, но сразу замер, когда голос, сделавшийся вдруг низким, настойчивым, зашептал:

– Расскажи, как ты это сделал?.. Ну, первые три удара – я понимаю, а после? Как ты смог? Расскажи.

– Нет, – отвечал Герэ. – Только не это.

Он швырнул сигарету в окно, повернулся к лежащей на постели, но невидимой ему женщине и набросился на нее с исступлением, очень походившим на страсть.

– Грубиян… Животное… – сказал еще голос и замолчал.

В следующее воскресенье в карвенской церкви звонил колокол. Светило солнце, хозяйка пансиона Бирон, одетая по обыкновению в черное, поливала цветы, а жилец, Герэ, в одной майке и брюках, босой сидел на пороге и наблюдал за ней, рядом с ним стояла чашка кофе, у ног его лежала чья-то приблудившаяся собака.

«Счастливая семейка», – злословили по-воскресному разодетые соседки и, проходя мимо пансиона на Равнинной дороге, ускоряли шаг – то ли потому, что спешили на зов колокола, то ли чтоб не видеть этой безобидной, но непристойной картины.

– Тебе не кажется, что цветам уже достаточно воды? – спросил Герэ. – Десять дней, как идет дождь… С тех самых пор, как мы с тобой встречали зарю, – добавил он с намеком.

Но хозяйка продолжала возиться с цветами и только пожала плечами в ответ.

– Ну, правда же, – не унимался Герэ. – В тот вечер дождь не прекращался. Лил всю ночь. Всю ночь мы его слышали, помнишь?

Женщина взглянула на него чуть брезгливо, но улыбнулась.

– Ты только об этом и думаешь, да? – полюбопытствовала она. – Мужики – чудной народ: они либо ни о чем не думают, а если думают, то об этом.

– А ты думаешь об этом слишком мало, – ответил он с ласковой укоризной.

– Я, дружочек, слишком много занималась этим со слишком многими и слишком часто. Я, знаешь, постарше тебя.

Он что-то еще пробурчал и смирился.

– Думаешь, получим письмо завтра?

Она уже обошла весь свой малюсенький садик, поставила лейку и теперь стояла над ним, смотря на него сверху властным, удовлетворенным и в то же время отстраненным взглядом. Он снизу лукаво ей улыбался.

– Может, и не завтра, – отвечала она, вытирая руки фартуком.

Он взял ее за руку, она не отреагировала, будто он взял посторонний предмет, и посмотрела на равнину и террикон – в ту сторону, откуда должен был появиться почтальон, – потом продолжила:

– Но послезавтра наверняка. Жильбер в таких случаях действует быстро. Ему нужно связаться с людьми в Марселе, вот и все. Они там скорые.

– Скучаешь по Марселю, да?

– Ага (лицо ее сделалось непроницаемым). Если б не это дрянцо, никогда б оттуда не уехала. В Марселе, знаешь, солнце. В Марселе краски, и потом у людей в жилах кровь, а не водица. Марсель – это город.

– Почему ты не вернулась?

Герэ внимательно разглядывал безжизненную руку, лежавшую у него на ладони. Он подумал, что руки у них одного возраста, и прижался лбом к крепким ногам свой любовницы.

– Потому что я там погорела, – ответила она резко. – Что ты жмешься ко мне, как маленький? В детство впал, Аль Капоне?

Он пожал плечами, но не шевельнулся.

– Мне тепло, – пробормотал он, уткнувшись в фартук. – Мне хорошо…

– Только не рассказывай, что мать тебя бросила в колыбели! – сказала она без тени юмора. – Меня воротит, когда сутенеры или убийцы жалуются на несчастливое детство…

И она изобразила красноречивый жест в подтверждение своих слов.

– Мать у меня славная была женщина. – Он говорил с ленцой, не торопясь. – С годами, правда, сделалась скаредной и сварливой, как старая сорока, но я не был несчастлив.

– Вот и хорошо, – отвечала она.

И тряхнула бедрами, будто хотела что-то сбросить, и голова Герэ качнулась назад.

– Ну как, нашел ты себе остров? – спросила она, направляясь к двери. – Или все-таки предпочитаешь Дакар?

– Нет, – ответил он, – нет, поедем все-таки в Конго. Там золото руками гребут, и чего только нет… Публика там, конечно, разная, но как-нибудь разберусь.

Он самодовольно усмехнулся, но усмешка слетела с его губ, как только она зашла в дом. Тогда он обернулся с опаской, по звуку включившегося радио понял, что она в кухне, наклонился, прижал к себе собачью морду, обхватил пса за шею обеими руками и, обезумев от нежности, долго и ласково целовал грязную черную шерсть и блестящий нос разомлевшей дворняги.

– Тебе помидоры или огурцы? – донесся голос из дома.

Герэ мягко, но решительно оттолкнул собаку, крикнул: «Без разницы», – и закурил, сощурив глаз в манере Хэмфри Богарта.

Неделю спустя Герэ разгуливал по городскому спортивному магазину «Аронда» и не замечал, как толкают его суетящиеся продавцы, полагая, что такой клиент не представляет интереса. Рядом с собой в зеркале он видел мадам Бирон, ставшую для него теперь просто Марией, в видавшем виды черном пальто с выдровым воротником. Возбужденные взгляды Герэ вызывали у нее улыбку, и она тоже не сразу заметила пренебрежительную мину молодого продавца с напомаженными волосами.

– Ну что, нашел свое счастье? – говорила она. – Вот уж подфартило так подфартило.

– Да, да, – задумчиво отвечал Герэ, – но прежде погляди, какой монстр…

И он указал на огромную сверкающую «Ямаху», чем только раззадорил продавца, которому вдобавок не терпелось уйти, ведь время было уже почти обеденное.

– Вы ошиблись секцией, – произнес он громогласно. – Полагаю, месье, вам больше подойдет отдел велосипедов, – продолжал он с недоброжелательной ухмылкой.

Он сам пришел в восторг от своей проницательности, и покупатели вокруг тоже заулыбались, глядя на разряженную чопорную парочку. Мария уловила насмешку на минуту раньше, чем Герэ, и, высвободившись, обернула к продавцу белое от ярости лицо; юнец невольно попятился от ее взгляда, но было уже поздно.

– Возможно, месье и подойдет отдел велосипедов, – отчеканила она звонко, – но мне лично подходят только те отделы, где продавцы воспитанны. Желательно даже вежливы. Надо полагать, это не здесь.

Ухватив растерявшегося Герэ под руку, она увлекла его прочь, а переменчивые в своих симпатиях покупатели уже уставились на посрамленного продавца. Мария вывела Герэ на улицу и остановилась. Она была бледна, говорила сквозь зубы, не глядя на него.

– Какой негодяй, – шипела она, – какое ничтожество… Ты сейчас вернешься и купишь этот мотоцикл. Да, большой, японский.

– На какие деньги?

Герэ смотрел изумленно, не понимая ее гнева. Сам он давно привык к тому, что его вечно толкают и оскорбляют… Но тут он вдруг возненавидел в себе эту униженность, выпрямился и прошептал: «Я ему еще покажу», – одновременно сопротивляясь и напору с ее стороны.

– Во-первых, на какие деньги? И потом, ты представляешь, как я на нем на завод приеду? Ты с ума сошла… И вообще, тридцать кусков! Они у тебя есть?

Она словно очнулась, взглянула на него, попыталась улыбнуться.

– Пожалуй, нет. Но немного денег у меня есть в банке… Извини меня, – продолжила она, – не знаю, что это на меня нашло. А ты можешь выносить такой тон? Ты слышал, как этот тип разговаривал?

На этот раз Герэ сумел сохранить хладнокровие. С каменным лицом он медленно покачал головой: он припомнил подобный жест у Эдварда Робинсона в каком-то старом фильме.

– Нет, – ответил он сухо, – я его не видел. Я таких людей не замечаю.

Не слушая ответа, она уже шагала по улице. Она шла очень быстро, и Герэ, несмотря на высокий рост, едва за ней поспевал; когда они вошли в ближайшее кафе и сели, он уже совсем запыхался.

– Коньяк, – рявкнула она повелительно.

Как и в магазине, ее категоричный тон подействовал магически: официант вернулся мигом с рюмкой в руке. Она выпила коньяк залпом, не глядя на Герэ, в то время как он заказывал вторую рюмку для себя, и, надо сказать, с неохотой, поскольку не привык пить по утрам. Мария дышала ровнее, к ней вернулись краски, она осушила рюмку до дна, поставила ее на стол, проговорила: «Очень помогает», – и только потом посмотрела на него взглядом, какого он не видал у нее прежде: нерешительным и чуть ли не виноватым.

– Не знаю, что это на меня нашло, – повторила она. – Не сердись на меня, это (она неопределенно повела рукой), это нутро мое вылезает… сущность характера. Понимаешь? Такое вот невезение, – продолжила она более уверенным тоном, – мне всю жизнь приходилось проявлять гордость… (При слове «гордость» в голосе ее зазвенели металлические нотки.) Я гордая и вспыльчивая, – прибавила она, взглянув на него с вызовом.

Герэ только блаженно улыбался. Он был доволен происшедшим, доволен тем, с какой легкостью досталась победа, и тем, как ловко его возлюбленная умела всех поставить на место. Он не замечал любопытных, подозрительных и двусмысленных взглядов, которыми люди вокруг одаряли их сомнительную пару. Он смотрел на Марию с восхищением, а она, польщенная его взглядом, расправила плечи и приосанилась.

– Между прочим, – сказала она весело, – ты посмотри на нас, как мы одеты… Немудрено, что эти мизеры в своей лавчонке принимают нас за пустопорожних зевак… Мы с тобой похожи на деревенщину. От нас пахнет деревней, углем, сеном, дерьмом…

Она на секунду замолчала и одним только взглядом заказала официанту еще коньяк.

– Я хотела пообедать с тобой в «Трех колосьях», – продолжила она, распаляясь снова. – Говорят, это лучшая забегаловка в городе, кнелями славится… Но как мы будет есть эти их кнели в таком виде? Представляешь, как на нас метрдотели глазеть станут? Мария из Марселя и неизвестный из Карвена…

Последнюю фразу она произнесла тихо, но все же Герэ с беспокойством огляделся.

– Пойдем, – сказала она, кладя на стол десятифранковую купюру, – пойдем, старик, я тебя одену.

Они пошли к Эсдеру, потом в Галереи, потом в Прентен, выбирала и решала Мария, – казалось, она в точности знает, что ей нужно. Герэ хмурился. Деньги он ей, понятно, вернет. Тут не о чем беспокоиться: на самый маленький из его камней можно было приобрести весь магазин. Его смущало, что им так откровенно командует женщина.

В последнем магазине, примеряя синий костюм, он чуть не вышел из себя, когда девушка-продавщица восторженно сказала Марии: «Вашему сыну удивительно идет синий цвет», – глаза Марии засветились лукавством, и она тотчас вошла в роль:

– Видите, какой вымахал, – отвечала она продавщице. – Что же дальше-то будет… Вы не поверите, ему скоро тридцать, а он все еще растет. С его семи лет только и делаю, что подшивки отпускаю…

Девушка восхищенно поддакивала, а Мария не унималась:

– Это еще что, знали бы вы, милочка, его отца… То-то красавец был!

Она давилась от смеха, а Герэ смотрел на отражавшегося в подсвеченном неоном зеркале смешного перестарка. Ну, конечно же, смешного. И тут он сам расхохотался, да как! Он давно так не смеялся! Собственно, он не припоминал, чтоб когда-либо в жизни так смеялся, даже в армии.

Около часу дня они пришли обедать в «Три колоса», метрдотель и официанты и в самом деле засуетились вокруг них с почтительной предупредительностью, сраженные, правда, не столько элегантностью посетителей, сколько их ликующим видом. Они смотрели победоносно, их лица излучали торжество, а перед победителями склоняются люди любого ранга. Мария заказала для сыночка хорошо прожаренные телячьи отбивные, чуточку вина, опять же для сыночка, а далее в присутствии индифферентного метрдотеля погрузилась в воспоминания о его детстве, издевательски, беспощадно скучные, но почему-то вызывавшие на обычно недоверчивом лице Герэ гримасы неудержимого смеха. Они ели с жадностью, и только за кофе, насытившись и раскрасневшись, она одарила его взглядом чуть более плотоядным и чуть менее материнским.

– Почему тебя так смешит предположение, что я твоя мать?

– Знала бы ты мою мать! – ответил он, прыская. – Она была малюсенькая, худая, мышка такая…

И он снова захихикал, машинально кладя в рот, хотя уже не был голоден, кусочек золотистого хлеба, лежавшего на краю тарелки.

– Оставь, – сказала она, хлопнув его по пальцам, – растолстеешь.

И продолжила тем же тоном:

– А ты бы хотел, чтоб я была твоей матерью?

– Еще бы! – отвечал Герэ с похотливой улыбкой. – Я б от тебя ни на миллиметр не отходил.

Он залился сытым пьяным смехом, раздражившим Марию.

– Я серьезно спрашиваю, – сказала она. – И, между прочим, я б тебе задавала хорошенькие порки…

– Это почему? – заинтересовался вдруг Герэ. – Почему бы ты стала меня пороть? Ты бы меня наказывала за то, что я рос бандитом или за то, что первым учеником? Метил бы, к примеру, в политехническое? Кем бы ты хотела, чтоб я стал?

Она задумалась на минуту. Ресторан опустел. Они остались одни, их новые темные костюмы блестели на фоне покрытых белыми скатертями пустых столов. Она раскраснелась сильнее, чем он. Седоватые волосы контрастировали с краской лица. Они смотрели друг на друга, склонив головы, заговорщически перешептывались, не то враждебно, не то влюбленно. В них поражала вовсе не разница в возрасте, а, напротив, неизъяснимая общность. В этом изысканном по провинциальным меркам ресторане они если и не походили на мать с сыном, то все же обладали очевидным родством, делавшим их непохожими на всех остальных.

– Знаешь, – сказала она, потягиваясь без особой грациозности (и тут же глухо чертыхнулась, потому что от движения лопнул рукав новой блузки). – Знаешь, шлюхи, когда заводят детей, становятся очень нравственными, ты не замечал? И чем распутней шлюха, тем сильней ей хочется вырастить кюре. Это непреложно… Нет, я бы сделала тебя богатым.

– Каким образом? – спросил он. – Через учение или без оного?

Она рассмеялась.

– Ты когда-нибудь слышал, чтоб человек, выросший в нищете, разбогател благодаря учению? Ты шутишь… Беднякам никто не дает уроков, как стать богатыми; этому не научишь. Им только показывают, что иначе не вылезешь из дерьма. Рецептов тут не существует, каждый сам импровизирует.

Герэ внимательно смотрел на нее. Он думал, что эта женщина умна, умнее даже его самого, и удивлялся, что допускает это с такой легкостью. Он чувствовал себя хорошо и свободно в этом слишком чопорном и жарком ресторане, откуда при любых других обстоятельствах он поспешил бы уйти. Время от времени ему снова становилось смешно при мысли о том, что ее приняли за его мать.

– Ну и что бы я стал делать? – спросил он лениво, растягивая минуты глубочайшего покоя.

Но уже в следующую секунду ему пришлось взять себя в руки и придать лицу жесткость, потому что Мария посмотрела ему в глаза и без всяких шуток тихо сказала:

– Но ведь додумался же ты, а?.. Своим умом дошел…

При этом она неторопливо передвинула нож, отчего у Герэ внутри все похолодело.

По вечерам, когда старик Дютиё наконец укладывался (а они его всячески торопили: зевали, нарочно вставали и выходили), они устраивались у огня за крепким кофе, а Герэ поднимался в комнату и приносил сокровища. Они вместе раскрывали замызганный мешочек и рассыпали на клеенке бриллианты в изысканных оправах. Иногда Мария задумчивым движением надевала серьгу и забывала о ней, и Герэ с улыбкой ее снимал. Огонь печи освещал их лица, благоговеющие перед ворованными драгоценностями, и они оба предавались болезненному созерцанию.

В конце недели она заявила недовольным голосом, что невозможно больше держать их новые вещи в ее шкафах: дескать, их там моль съест и они ей комнату загромождают.

– Подумаешь, – отвечал он беззаботно.

Она его тут же осадила. Жильбер пока еще не нашел подходящего перекупщика. На это может уйти много времени, так что им, вероятно, стоит найти третьего жильца. Правда, возможно, Жильберу удастся продать маленький солитер, который она ему передала на пробу, и тогда…

– И тогда, я знаю, что делать, – сказала она. – Если мы получим деньги до конца зимы, обещаю тебе, старик, мы хорошо проведем время.

На его расспросы, однако, отвечать отказалась.

По утрам Герэ теперь ездил на завод на тряском мотоцикле. Это был уже не безропотный, утомленный, сломленный человек, гнувший спину перед подлецом Мошаном, а рыцарь, гарцующий на боевом механическом коне, и не всякий рискнул бы поднять его перчатку. Застенчивая Николь, однако, осмелилась первой.

Стоял прекрасный вечер, Герэ возвращался домой на мотоцикле, присвистывая, и ему вздумалось поупражняться в кроссе на некогда унылом пустыре, где собака теперь с радостным лаем сопровождала его маневры. Герэ глубоко вдыхал насыщенный гарью воздух, глядел на раскинувшуюся перед ним, так угнетавшую его прежде равнину и теперь, когда ему предстояло с ней расстаться, находил в ней даже некоторое очарование. Нельзя сказать, чтоб его делали счастливым драгоценности, предстоящее богатство, новое отношение к нему женщин или неожиданное уважение мужчин – нет, однако же он был счастлив. И, между прочим, он похорошел: видя себя иной раз в зеркале, он удивлялся своему загорелому открытому лицу, расправленным плечам и думал, что Марии, в сущности, повезло.

Вот и в тот вечер он был доволен собой, ощущал себя словно бы драгоценным подарком. В «Глицинию» он возвратился с вполне конкретными любовными намерениями, тем более что была пятница, и старикашка уже отбыл нянчиться со своим молокососом.

Марию он не застал в кухне, минуты три искал и наконец обнаружил в саду: она стояла в своем черном фартуке и платке и жестким взглядом окидывала чахлые плантации. Герэ смотрел на нее, удивляясь и недоумевая, отчего ему так желанна женщина, столь мало озабоченная любовью. Он подошел к ней на цыпочках и неожиданно обнял за плечи. Она вздрогнула и повернулась с невероятной быстротой, сжимая в руке садовый нож. Какую-то долю секунды она стояла, занеся нож над ним, прежде чем узнала его, и Герэ в смущении и испуге попятился.

– Не делай так больше, – сказала она, – никогда не делай. Терпеть не могу, когда меня пугают.

– Но это же я, – пробормотал он сокрушенно, – ты же не боишься меня?

Она рассмеялась.

– С чего бы мне тебя бояться? Такой милый юноша, нападающий только на старых ювелиров.

Герэ нахмурился. Временами ему хотелось сказать ей правду, признаться, что убил не он. Теперь, когда они спали в одной постели и вместе строили планы на будущее, когда они вместе смеялись и сносили наглость продавцов и чопорность метрдотелей, у него сложилось впечатление – нет, впечатления не сложилось, но здравый смысл подсказывал, – что их связывает нечто более глубокое и теплое, нежели сообщничество в преступлении. По логике вещей признание должно бы было ее успокоить: пристроив драгоценности, они в любом случае станут богаты – вместе или порознь; ей не пришлось бы больше опасаться, что однажды на рассвете его придут арестовывать, ведь, даже если она и не любила его по-настоящему, о чем не упускала случая ему напомнить, должна же она была все-таки питать к нему хоть какую-то симпатию.

Герэ был воспитан в нравственных понятиях и внутренне ощущал абсурдность и фальшь в том, что он любим за дурной поступок. И тем не менее всякий раз, когда он решал во всем ей признаться, какое-то предчувствие удерживало его. Лучше было открыться ей позднее, когда они окажутся в Сенегале или каком другом месте, вдвоем в незнакомой стране, и одиночество вынудит их держаться вместе. Сам он теперь не мыслил своей судьбы без нее. Одна из причин его влечения к ней заключалась в том, что он желал приручить ее физически. Другая причина была проще: он привык иметь дело с работницами завода и еще с проститутками, когда служил в армии, но никогда прежде не знавал плотской любви, и его собственная чувственность открылась ему только благодаря этой женщине, которая была старше его, женщине, утомленной любовью, в движениях которой чувствовался такой опыт сладострастия, что Герэ сам себе казался девственником. Он обнял ее, но она оттолкнула его перемазанными землей руками.

– Чего это с тобой? – спросила она. – Что-то ты больно возбужден… Читаем порнографические журнальчики в бухгалтерии?

Его покоробило. Герэ все твердил себе, что он привлекательный мужчина, а она уже далеко не красотка и страдать от недостатка любви надлежало скорее ей. Его желание должно было бы льстить ей, думал он в простоте душевной, не желая поверить в то, что она не уставала повторять ему с самого начала: любовь ее больше не интересует. Такое безразличие никак не вязалось с ее поведением в постели, а мало сведущий в любви Герэ не мог допустить, что один лишь только опыт управлял ее телом в эти минуты и вызывал вздохи удовлетворения.

– Так что, – не отставал он, – ты идешь? Или ты не хочешь?

Она внимательно смотрела на него, в ее взгляде было раздражение, хотя и смешанное с удовлетворенным тщеславием.

– Послушайте, Герэ, – отвечала она с насмешкой, – вы, может, ко всему прочему еще и извращенец? Вы находите меня до такой степени соблазнительной?.. (При этом она показывала свои руки, свое морщинистое лицо, бесформенную фигуру, седые волосы.) Вы не думаете, что вам следовало бы поискать девушек вашего возраста, посвежей моего немного?.. Ты что, близорукий, что ли?

– Ты мне нравишься такая, как есть, – сказал он с ударением на слове «ты», обхватив ее за плечи крепко, по-мужски, что, как он знал, действует на женщин, по крайней мере в кино.

Мария, однако, не шутила, она оттолкнула его и направилась в дом.

– Но, в конце-то концов… – бормотал он, следуя за ней. – В конце-то концов, я твой любовник или нет? Я все-таки имею право…

– Ни на что ты не имеешь права, – отрезала она. – Я тебе уже говорила: меня это больше не интересует. Я люблю спать одна в постели, чтоб свободно было, чтоб можно было лечь хоть поперек. Мужики для меня больше не существуют – ни те, которые храпят рядом, ни те, которые силятся доказать тебе, что они мужчины. Ты же себя к этому принуждаешь.

– Я?.. – Герэ только рот раскрыл. – Да вовсе нет. Зачем ты так говоришь?

– Мужчинам, им непременно нужно свое мужское начало как-нибудь выказывать, – сказала она, – на работе ли, с бабами, на скачках, в футболе – все равно где, лишь бы выказывать. Но тебе для этого бабы не нужны…

– Где ж мне его еще проявлять? – спросил он недовольно, но в то же время и заинтригованно: как-никак она говорила о нем, о его характере. Впервые в жизни кто-то интересовался им самим как таковым, а не в качестве бухгалтера или будущего мужа. Она обращала больше внимания на его сущность, нежели на поступки, и Герэ это завораживало.

– Ты уже доказал свое мужское начало иным способом – в преступлении. Остальное всегда будет для тебя второстепенным. Настоящие «мастера» – я знавала иных в Марселе – мало занимаются женщинами, уж во всяком случае после всего остального.

– Никакой я не «мастер», – отвечал он раздраженно, – я просто мужчина двадцати семи лет, которому охота переспать с женщиной: с тобой.

– Ну, так мне неохота.

Стоя к нему спиной, она зажигала плиту, в голосе ее не чувствовалось ни малейшей бравады. Она и в самом деле не хотела его, и оттого так понравившееся ему утром собственное отражение в зеркале показалось теперь смешным и фальшивым.

– Значит, между нами все кончено?

И, к своему удивлению, он почувствовал, что голос у него дрожит, точно у какого-нибудь жалкого телевизионного героя-любовника.

– Не кончено, – сказала она тем же усталым тоном, – а просто не начиналось. Иногда – хорошо, если хочешь, но только не сегодня. Может, через год я сама буду тебя об этом умолять, – добавила она, видя его расстроенное лицо.

Он даже не улыбнулся, и оттого она вдруг взвилась.

– Иди к своей подружке Николь и оставь меня сегодня в покое! Я не только хочу спать одна, я хочу поужинать одна и, вообще, хочу хоть раз побыть одной в этой халупе, понял?

Он понял. Понял, что никогда не надо ничего просить, надо брать или уходить. Ну, что ж, он уйдет, она еще увидит…

– Отлично, я пойду к Николь, – сказал он с деланным оживлением. – Она вечерами не копается в саду, и она, между прочим, находит, что я недурен собой, вообрази. И секретарша патрона, кстати, тоже. Так что, не хочешь, тем хуже или тем лучше.

Он поднял воротник и умчался на мотоцикле под насмешливый хохот, которым Мария ответила на его последнюю фразу.

Чуть позже, ночью, он лежал в разобранной постели Николь, а сама она в соседней туалетной комнате напевала модную песенку с дурацкими словами, окончательно повергшую Герэ в уныние. Она возвратилась в спальню в пошлом «конфетно-розовом», подумалось ему, пеньюаре, вытянулась на постели и посмотрела на него с улыбкой.

– Сколько времени прошло, – сказала она. – Я думала, ты меня забыл. Мы две недели не виделись, ты это знаешь?

Он серьезно кивнул, продолжая ее разглядывать. Она была свеженькой, розовой, у нее было красивое, гибкое, мягкое тело, тело современной девушки, она любила заниматься любовью, она только что кричала как резаная, и он не мог понять, почему час, проведенный с ней, показался ему таким бесцветным. Она взяла на тумбочке зеркало, поставила его перед ними, прикинула, хорошо ли они смотрятся вместе, и проговорила, мечтательно прижимаясь к нему головой:

– Мы чертовски милы, ты не находишь?

– Да, – закивал он, – да, да, очень милы. Прелестная парочка, – добавил он с насмешкой, словно бы впервые видя кретоновые шторы в цветочек, большую фотографию Роберта Редфорда на ложном камине, туалетный столик красного дерева, или «под красное», и мягкое махровое кресло перед ним. «Изысканная комната, – думал Герэ, – на удивление изысканная для работницы с ее зарплатой. К тому же чистотой сверкает. Обстановка для Николь – лучше не придумаешь, если б еще убрать глупую куклу в длинном платье, наискось сидящую в кресле». И вдруг ему представилась темная холодная комната Марии, грязноватые серые стены, скособоченный столик, куда он сваливал одежду, или потрепанное плетеное садовое кресло, слишком старое для того, чтобы выставлять его летом на улицу, и совершенно неуместное в комнате, где царила вечная зима. Не комната, а скорее сарай для инструментов: здесь были свалены в углу грабли, секаторы, пакетики с семенами… Некрасивая, убогая, необжитая комната, которая ночами раскрывалась, кружилась и делалась в глазах Герэ то крошечной, то огромной. Комната, становившаяся для него единственным пристанищем и одновременно гибельным омутом, когда гробовое молчание или хриплый шепот Марии наполняли ее сладострастием и эротикой. Как видно, воспоминания эти отразились на его лице, потому что Николь обернулась к нему и нахмурилась.

– Что случилось? Тебе здесь не нравится? Разонравилось?

– Ну почему, – отвечал он вяло, – нравится… нравится, иначе я б здесь не сидел… Кстати, мне пора идти, – добавил он, не замечая противоречия в своих словах, и решительно опустил ноги на пол.

Ему захотелось бежать. Ему вдруг сделались невыносимы и эта молодая женщина, и ее веселенькая спальня, дурацкая кукла и нелепые любовные признания. Вот уже два часа она досаждала ему, заигрывая с ним, как девочка. Ей все-таки двадцать два, а не шестнадцать, а в эту минуту она выглядела еще старше. Она сидела на кровати, лицо ее, впервые на его памяти, ожесточилось, но он заметил это с таким отвлеченным рассеянным любопытством, что ему самому сделалось неловко.

– Куда ты идешь? – спросила она. – Тебе скучно, да? Или, может, у тебя еще свидание?

– У меня?.. – Герэ попытался презрительно усмехнуться. – У меня? Ты полагаешь, у меня остается время на девушек?

– Нет. – Николь мгновенно вспыхнула. – Нет, я полагаю, что на девушек у тебя времени не остается.

Он посмотрел на нее с удивлением: гнев был ей очень к лицу… Ее халат раскрылся, обнажив маленькую грудь и бледно-розовую кожу… Как мог он предпочитать Марию этой красивой молодой девушке? Мария права: наверное, он и в самом деле извращенец. На секунду он устыдился, но и стыд тоже был слабый, отстраненный… Он чуть ли не принуждал себя стыдиться.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он, воюя со шнурками ботинок, десятки раз рвавшимися и завязанными узлами, так что в дырки не пролезали. (Надо все-таки купить шнурки… Иметь двух женщин и покупать шнурки самому! Правда, если одна из них и позаботится о его шнурках, это будет Николь. Тут нечего и сомневаться, потому что другая…)

Герэ встал: сейчас он сядет на мотоцикл, остановится, не доезжая дома, чтоб его не слышно было, на цыпочках поднимется к Марии, и, когда он на нее ляжет, пусть попробует от него отделаться. Даже если она не захочет… Что там Николь говорит?

– Я хочу сказать, что тебя, похоже, интересуют не девушки. Похоже, тебе чем старше, тем лучше.

– О чем ты?

Он, разумеется, уже понял. Ему подобало бы возмутиться, начать отрицать, волноваться, но вместо этого он торопился одеться и сбежать до того, как она задаст вопрос напрямую и наговорит что-нибудь ужасное про Марию. Однако Николь его опередила, хотя и продолжала спокойно сидеть на постели, по-судейски сложив руки.

– О хозяйке твоей, мадам Бирон. Правда, что у вас дела идут полным ходом? Поверить не могу.

– Чего? Кто тебе сказал? – Он изобразил изумление, но и сам почувствовал, что голос звучит фальшиво. – Это бред…

– Да, бред, но все так говорят, стало быть, бредят все. Я сначала не верила: представить тебя с этой дрянной старухой – воображения не хватало. Мюрьель так и говорила… Да не станет он с ней, говорила. Старая спившаяся марсельская шлюха…

Слово «спившаяся» задело Герэ сильнее, чем «старая». Мария и сама постоянно твердила, что она старая, и на людях в шутку изображала заботливую мать; но разница в возрасте не имела для Герэ никакого значения, особенно в том, что касалось эротики. Нет, его шокировало, что Николь говорила о Марии, об этой властной и рассудительной женщине, как о ничтожестве, о жалкой портовой алкоголичке. Возмущение Николь звучало так искренне, что защищать свою любовницу он мог, только признавшись во всем. А Мария в этом отношении была категорична: он должен отрицать их связь, не поддаваться на провокации, смеяться над шутками, – словом, отрекаться от нее, и все тут. Когда она высказала такое требование, он нашел его благородным и чуть ли не героическим. Теперь он задумался: а правда ли, что она оберегала таким образом его репутацию, а не свою собственную. Может быть, она его стыдилась… Получалось, что так: она отказала ему, – стало быть, не считала их отношения лестными для себя. Разумеется, он был намного моложе, и в этом заключалось его преимущество, однако такое преимущество теряло всякий смысл, если его не существовало в глазах Марии. «Но боже мой, – повторял себе Герэ, – возраст и внешность – это ж как-никак существенно». Николь очень даже недурна собой, но если ему с ней скучно и сейчас она молчит, это еще не значит, что не правы все: журналы, кинофильмы, опросы всякие и советы. А они твердят в один голос: в нашем обществе любят тех, кто молод, красив, весел, загорел, богат – такие люди всегда в выигрыше и живут в свое удовольствие. Они составляют сливки общества, а никак не эта дурно одетая молчаливая, суровая женщина на шестом десятке. Есть только одно «но» – ему плевать на опросы, и эта простая очевидность как громом поразила Герэ. Что ему за дело до общественного одобрения? Никакая статистика не может помешать тому, что ему, Герэ, весело только с Марией и только она ему желанна.

– Чем тебе плоха мадам Бирон? – пробурчал он.

Он наконец сладил со шнурками и уже потянулся за пиджаком, чтобы затем выскочить вон.

– Твоя мадам Бирон, она, между прочим, в Карвене раньше твоего появилась. С ней многие на заводе были знакомы, и не только на заводе, и «мадам» они ее не величали. Она уже тогда потасканный вид имела… Только теперь даже и те, кто с ней знался, привередливее сделались: предпочитают ей кого помоложе. Я про нормальных людей говорю…

Герэ взорвал наступившее молчание неожиданным выкриком, исполненным непонятной ярости.

– Далась тебе эта молодость, черт побери!

От неожиданного вопля Николь обалдела и даже испугалась. Черты его исказились, лицо побелело. Он был вне себя. Он чувствовал, что если бы получил удовлетворение в постели с Марией, то мог бы изобразить развязность, говорить о ней дурно, отречься от нее. Но сейчас, когда она его отвергла, он был всецело на ее стороне.

– Что такого особенного в молодости? – продолжил он чуть тише, застегивая пиджак дрожащими пальцами. – Что мне с того, что ты молода? Меня это не возбуждает. Молодое тело возбуждает только стариков! Ты не знала?

Она продолжала смотреть на него с открытым ртом, и он уловил в ней что-то птичье, но тотчас позабыл об этом. Он ее уже не видел. У него возникла непреодолимая потребность немедленно удостовериться в правильности внезапно озарившего его представления о Марии, о себе самом, о мире вообще. Проверить, в самом ли деле ей до такой степени безразличны и неинтересны мораль нашего времени, мода, все современные критерии, правила и все такое прочее… Проверить, правда ли ей на все это наплевать. И вот он решился, резко поднялся, схватил Николь за запястье и толкнул к одежде.

– Ты сейчас убедишься, что мадам Бирон меня нисколько не волнует. Эту ночь мы проведем для разнообразия у меня. Завтра воскресенье, и я скажу старушке, чтоб она подала нам завтрак в постель. Устроит тебя такое доказательство?

Он уже сбегал по лестнице, а Николь одевалась второпях, хотя постепенно ее движения стали замедляться. Он победоносно оседлал мотоцикл, она ухватилась за его спину, пригнувшись в какой-то умоляющей и испуганной позе, выражавшей суть ее натуры, но сидящий спереди Герэ этого видеть не мог. Ночь была светлая, они петляли при луне между терриконами, как при ясном солнце. Не доезжая пансиона, Герэ непроизвольно сбавил газ, а потом вдруг бросил машину вперед, так что у Николь чуть все внутренности не вытрясло. Войдя в дом, он хлопнул дверью и, подталкивая Николь на лестницу, старался говорить как можно громче.

– Иди прямо, – чуть ли не кричал он с натужной веселостью, – первая дверь направо. Тебе здесь нравится, красавица моя? – продолжал он якобы фривольно, но настолько фальшиво, что Николь, войдя в комнату, остановилась, скривив ноги, не зная, куда себя девать от смущения. Увидев на стенах фотографии Карибских островов, она робко прошептала:

– Зачем это? Ты что, хочешь туда уехать?

– Мечтаю, – шепотом ответил Герэ и тут же продолжил громко и лживо, голосом плохого актера в мелодраматическом фильме: – О да, мечтаю. Если хочешь, возьму тебя с собой. В солнечные края…

Страхи Николь развеялись, она улыбалась, поддавшись игре.

– Прекрасная мысль, дорогой! – не сказала, а выкрикнула она визгливым голосом молоденькой актрисульки. – Нам там будет хорошо… Будем заниматься любовью, а еще чем? – Она кивнула на афишу и придала голосу интонацию, которую, вероятно, считала сладострастной, но Герэ она показалась гротескной. Гротескной потому, что Николь стояла на цыпочках и говорила, не глядя на него, лицом к стене, а вид этой стены повергал его в дурное настроение, волнение и неловкость.

– Ну что, ложимся? – продолжал он все тем же ненатуральным голосом. – Иди ко мне.

Она машинально повиновалась и села на кровать рядом с Герэ, а тот глядел на нее и не знал, что делать. Как взять в руки эту скучную, злобную куклу? Она будет стонать, а Мария в двух метрах, за стенкой, станет их слушать… Нет, она, конечно, слушать не станет, но наверняка услышит, а ему такое даже страшно было себе представить.

Николь смотрела на него покорно, униженно и испуганно. «Он смешон, – подумала она злорадно. – Старая шлюха делает его импотентом! Этого еще недоставало…»

– Мне раздеться? – спросила она.

Герэ взглянул на нее так, будто она произнесла непристойность, Николь покраснела. Он взял себя в руки.

– Да, конечно! Обожаю, когда ты голая, – старался он из последних сил. – Поцелуй меня…

Интонации получались у него до такой степени неестественные, что Николь сперва не шелохнулась; но, выждав немного, опять же как в плохом фильме, вдруг испустила карикатурный стон.

– Ах… дорогой… – начала она без вдохновения… – Но…

Но тут дверь распахнулась, ударила в стену, и на пороге возникла показавшаяся им огромной растрепанная Мария в мятом халате, смотревшая на них тусклым, хмурым взглядом.

Николь инстинктивно поднялась, нагнула голову, прошептала: «Здравствуйте», – неуместным елейным голоском и подалась назад. Но Мария разом пресекла любезности.

– Здесь, по-вашему, бордель? – сухо обратилась она к Герэ. – Забавляться, деточки, идите на пустырь. Там места предостаточно, а я смогу спокойно спать. А ну, вон!

– Но, – лепетал Герэ, – это моя комната, я…

– Вот уж нет, – парировала Мария, – это, – и она стукнула каблуком по полу, – моя комната! Я ее сдаю. Недорого, между прочим, и сдаю исключительно холостякам. А вот на улице – совершенно бесплатно. Даю вам три минуты на то, чтобы собраться и выкатиться отсюда. Я хочу спать!

И она закрыла за собой дверь, даже не хлопнув ею, что довершило унижение Герэ.

– Нет… но за кого она себя принимает? За кого? – Он стоял бледный и повторял эту фразу, шатаясь, словно от ударов.

Николь тянула его за рукав, уговаривала: «Пойдем». Они сели на мотоцикл и тронулись в обратный путь под бесстрастной и совершенно прозрачной, будто вот-вот растает, луной. Когда подъехали к дому, Николь даже не стала выслушивать путаные оправдания Герэ. Она дрожала от холода и, возможно, от запоздалого страха. Она втянула голову в плечи, и, когда повернулась к двери, Герэ увидел ее спину: эта спина выражала нечто такое, чего никогда бы не смогла выразить спина Марии и что неоднократно отражала его собственная – унижение.

– Ну, что, видела? – спросил он. – Видела, а?

– Да, видела, – отвечала она.

– Так ты все еще считаешь, что она моя любовница? – крикнул он ей вслед.

Но она не ответила, даже не обернулась. И Герэ снова помчался к Марии, на этот раз один. Он воображал, как накинется на нее с оскорблениями, изобьет, изнасилует. Пусть узнает, голубушка, что такое мужчина в гневе… Он отколесил несколько километров на полной скорости, распаляя себя ревом мотора.

Когда он вернулся, уже встало солнце, встала и Мария, более того, дом был пуст. Одно мгновение Герэ ликовал от безумной мысли, что она ревнует, но радость быстро уступила место мучительному беспокойству, что Мария может не вернуться.

Она отсутствовала три дня, и Герэ на эти три дня возвратился к своему прежнему жалкому состоянию: он замедлил шаг, понурил голову, понизил голос, затянул узел на галстуке и перестал здороваться с собакой. Николь его не замечала, Мошан, почувствовав его слабость, сделался злобнее прежнего, Герэ ходил бочком.

Только на второй день он вспомнил о драгоценностях, проверил: они лежали на месте, и он нервически расхохотался, поняв, до какой степени они ему безразличны.

Для поддержки духа он прибегнул к лекарствам слабого человека: старательно поливал вместо Марии цветы и овощи, хотя спал все равно плохо. А вот физически распустился, если не считать туго, чуть ли не до удушья затянутого галстука: три дня не менял рубашки, носил одни и те же брюки и один с каждым днем все более мятый пиджак.

На третий день, часа в четыре, упивающийся местью Мошан поставил ему на вид небрежность одежды, а подавленный Герэ, ничего не отвечая, отсутствующим взглядом смотрел на терриконы.

– Послушайте, Герэ, – и Мошан повторил слова Марии, – здесь что, по-вашему, бордель? (Поистине, думал Герэ, его, надо полагать, считают завсегдатаем упомянутого заведения, хотя он и был там всего один раз в жизни.) Не могли бы вы хоть немного следить за собой. Здесь не свинарник. Возможно, у вас нет другого пиджака, месье Герэ. Ваш гардероб…

Мошан запнулся. Что-то насторожило его в позе Герэ. Этот наглец, ничтожество выпрямился, напрягся, лицо его окаменело, точно завороженное терриконами. Мошан тоже невольно взглянул на пустырь, но не увидел там ничего, кроме белого дымка над крышей в дальнем левом углу. Ему так и осталось непонятным, почему Герэ вдруг поднялся и с просиявшим лицом, властно отпихнув рукой Мошана, точно вещь, попавшуюся на пути, устремился к двери.

– Герэ! – вопил Мошан. – Герэ, вернитесь!

– Оставьте меня в покое! Понятно? – рявкнул Герэ, не оборачиваясь даже к своему снова сделавшемуся бессильным палачу.

И когда Мошан высунулся в окно с бранью в адрес Герэ, тот уже летел на мотоцикле в сторону белесого дымка.

Мария сделала прическу, купила себе новое пальто, подкрасилась, но все это Герэ заметил позже: подъехав к дому, он бросил драгоценный мотоцикл, вбежал в кухню и обнял Марию, не глядя на нее, но с такой решимостью, что она не посмела сопротивляться. Он стоял неподвижно, прижавшись щекой к ее волосам, и слушал, как стучит его сердце рядом с сердцем этой мерзавки, лишившей его сна и неотступно преследовавшей его три дня и три ночи. У него и в мыслях не было ругать ее и тем более бить, он не задавал ей никаких вопросов: она вернулась, она не противилась ему, значит, все хорошо. Сердце его понемногу успокаивалось, он с облегчением вздохнул.

– Как я испугался, – сказал он.

Она чуть трепыхнулась, не поднимая головы, и осталась стоять неподвижно и покорно.

– Испугался чего?

Пиджак Герэ заглушил ее голос, он держал ее так крепко, что она не могла видеть его лица. И потому он смог без смеха произнести, а она без смеха выслушать ответ:

– Как чего? Испугался, что ты меня выдашь, – сказал он и улыбнулся.

В следующую субботу они отправились на автобусе в Лилль, и в течение всего пути Мария отказывалась отвечать на вопросы Герэ. Она сидела, скрестив руки на сумочке, в потрепанном черном пальто и походила на селянку, собравшуюся в город со взрослым сыном. Выйдя из автобуса, она остановила такси – неожиданная роскошь – да таким привычным жестом, что Герэ только рот раскрыл.

– Улица Онгруа, 23, – сказала она, откидываясь на спинку сиденья.

– Что там на этой Онгруа? – прошептал Герэ.

– Увидишь.

Она устало закрыла глаза, но не смогла спрятать улыбки.

Номер 23 по улице Онгруа оказался расположенным в богатом районе Лилля старинным каменным домом с пышным порталом, гербом на фронтоне, мощеным двором, в который выходила небольшая дверь. Мария открыла дверь, зажгла свет при входе, прошла через комнату и распахнула окно. Герэ очутился в богатой гостиной, обставленной безвкусно и кричаще, в стиле полуколониальном-полудекоративном: черный кожаный диван, лампы «модерн», или бывшие некогда таковыми, большие зеркала, два марокканских пуфа; все в целом было претенциозно и некрасиво, но Герэ, как и Марии, комната показалась роскошной. Она обернулась, и беспокойство в ее взгляде быстро сменилось торжеством, когда она увидела ошеломленное лицо Герэ.

– Ну как? Это теперь наша квартира.

И она потрясла ключом.

– Послушай, это слишком шикарно… – отвечал Герэ, стоя на бордовом ковре и не двигаясь с места.

– Тогда садись. Это русская кожа, но тем не менее это сделано для того, чтобы сидеть. – И она указала на диван.

Герэ осторожно присел, а потом вдруг вытянул ноги, положил их на русскую кожу и, непринужденно покуривая, бросил на Марию взгляд искушенного человека.

– У вас тут недурно, милочка, – произнес он заносчиво. – Не найдется ли у вас глоточка портвейна и чипсов?

Мария, обычно никак не откликавшаяся на шутки Герэ, на этот раз подхватила и ответила с легким реверансом:

– Будет исполнено, сударь.

Она вышла из комнаты, послышался стук дверей, а затем она появилась со стаканом в руке.

– Держи, – сказала она, – это мартини, портвейн будет в следующую субботу.

– В следующую субботу? Ты что, сняла это надолго?

– На полгода, пока Жильбер не сбудет остальное. Но ты еще не все видел… Идем.

Герэ пошел за ней к малюсенькому свежевскопанному садику, затем – в уже приготовленную спальню. Огромная кровать была застелена черным атласным покрывалом, расшитым золотыми нитями, на тумбочках розового дерева стояли две подвижные настольные лампы, в хромированном зеркале туалетного столика отражалась сверкающая ванная комната. Герэ только изумленно озирался.

– Вторую спальню посмотришь после, – сказала она, – а сначала примерь вот это.

Она открыла шкаф, вытащила оттуда что-то темное и бросила ему в руки.

– Это смокинг, – пояснила она. – Себе я тоже купила платье. Мы, помнится, собирались кутить? Так вот, сегодня вечером и отправимся, потом заночуем в нашей новой квартире, утром отоспимся и вечером вернемся в «Глицинию». Идет?

Она говорила тихо и неторопливо, но глаза светились радостью и гордостью. Неожиданно в ней появилось что-то детское.

– Еще бы! – с воодушевлением воскликнул Герэ.

Он держал смокинг перед собой и гляделся в зеркало, задрав подбородок и выпятив грудь.

– Еще бы!.. А потом пусть Мошан всю неделю орет сколько влезет, – я буду думать только об улице Онгруа.

Мария сдвинула брови. Состязание Мошан – Герэ выводило ее из себя: она всякий раз удивлялась, почему Герэ до сих пор не пристукнул начальника где-нибудь в темном углу. Желая сменить тему, Герэ снял пиджак и надел смокинг.

– Ох, погуляем! – воскликнул он. – Все в Лилле ходуном ходить будет…

Несколько часов спустя все действительно ходило ходуном в заведении, выдержанном в том же стиле, что и их пристанище. Мария с растрепанными волосами исполняла «Меланхолию» – песню сороковых годов, а Герэ, хмельной и веселый, обнимал здешнюю танцовщицу. Выступление Марии было встречено наполовину насмешливыми, наполовину растроганными «браво». Герэ аплодировал так, что чуть ладоши не отшиб, а после попытался вытащить ее танцевать, но она отка-залась; она уже подружилась с пианистом – руководителем оркестра, они вспоминали послевоенные годы и неизвестные Герэ мелодии: «Цыганочку», «Сентиментальное путешествие», «Звездную пыль», а Герэ снова оказался в объятиях танцовщицы.

– Певица эта, она тебе мать или кто? – спросила девица.

– Тетка, – пробурчал он, несколько отступая от указаний Марии: слово «тетка» казалось ему все-таки романтичнее, чем «мать».

– Сколько тебе лет, что ты с теткой гуляешь?

Герэ пожал плечами.

– У нее много достоинств…

– Какие же именно? Или сказать неприлично?

Девица была язвительной и агрессивной, она порядочно выпила и хихиканьем своим раздражала Герэ.

– Так что же ты находишь в этой своей тетушке? Как ее, кстати?

– Мария, – вырвалось у него. – Точнее, Марианна, – поправился он.

Они решили называть себя на людях вымышленными именами без особой, впрочем, необходимости: при их замкнутой жизни, кто мог их узнать в этом городе, интересовавшемся только собственными знаменитостями, тем более в этом кабаке, напоминавшем более всего заведения на площади Пигаль? Мария потребовала, чтоб он представлялся Раулем, ему же это не нравилось. Он бы предпочел имя поромантичней: Франсуа-Ксавье или Себастьяна. Но Мария настаивала, чтобы инициалы были сохранены, и он из Роже превратился в Рауля. Впрочем, его уже двадцать лет, с тех пор как умерла его мать, никто не называл Роже. Все звали его Герэ, кроме Николь, называвшей его дорогушей, лапочкой, киской и прочими дурацкими обращениями, и Марии, которая вообще никак не называла.

– Ну так что?.. (Девица перестала танцевать, от нее разило спиртным.) Разродишься ты наконец? Что в ней такого занятного, в тетушке Марианне? Какие у нее достоинства? Может, мне самой у нее спросить?

– Нет, нет, – забеспокоился он. – Я тебе сказал: занятная она, мне с ней весело – и все тут.

Девица недоверчиво на него посмотрела. Потом ни с того ни с сего заулыбалась и понесла какую-то чушь, все более и более распаляясь, так что танцующие остановились и столпились вокруг них.

– Ах, тебе с ней весело? Вот оно что! От песенок ее меланхолических, слащавых и платьев из тафты, весело, значит, с тетушкой Марианной? А, может, ты ее кот, тетушки своей распрекрасной? А?

В довершение всего музыка в эту минуту смолкла, и Герэ остался стоять посреди зала в окружении саркастических юнцов. Он поискал Марию глазами, но не нашел. Его охватила паника. Чтоб выглядеть непринужденней, он попытался было засунуть руки в карманы, но смокинг оказался для этого слишком узок, и тогда он убрал их за спину. А девица продолжала истерически кричать:

– Вы посмотрите на него, до чего потешный! Он по ночам с собой тетушку Марианну таскает, певицу нашу меланхоличную. Вот как нынче в деревнях: после тридцати с тетушками развлекаемся. Клево, а?

Герэ стоял пунцовый. Отыскав наконец Марию, он ей кивнул, но девица заметила.

– Ага!.. – не унималась она. – Деревня наша раскраснелась-то как!.. Какие мы чувствительные, тонкие! Нашел тетушку-то?

– Я здесь, – сказала Мария спокойно и, раздвигая насмешливые парочки, двинулась к девице, отчего та едва заметно попятилась.

– Я ж вам говорила, она рядом…

– Тебе это не нравится?

Мария говорила тихо, но каким-то страшным, шипящим голосом, и девица смолкла. Она, возможно, отстала бы вовсе, если бы сзади к ним не подошел загорелый тип в черных очках, а с ним амбал в ярко-зеленую клеточку.

– Тебя обижают, лапочка? – спросил тот, что в очках.

Он обнял девицу за шею и сделал вид, что не замечает Герэ, который наконец обрел дар речи и попытался уладить дело миром.

– Ошибка вышла, – сказал он, – мадемуазель хотела пошутить, ее не поняли. Ничего страшного.

Он силился улыбаться, но на душе у него было неспокойно: эти двое производили неприятное впечатление, с такими влипнешь в историю; дело принимало дурной оборот, от выпитого у него путались мысли, и он не знал, как себя вести – здесь ведь не то, что в «Трех кораблях».

– Пошли отсюда, – сказал он Марии, – уже поздно.

Она не отвечала и все глядела на типа в очках.

– Извиниться бы надо перед уходом, – сказал тот и выдохнул сигаретный дым в глаза Герэ, который только дернул головой.

За спиной у них хихикнули, Мария сделала шаг по направлению к выскочке, и тот в свою очередь невольно попятился. Смех в толпе стих, сарказм сменился любопытством.

– Слушай ты, гангстер провинциальный, – проговорила Мария все тем же приглушенным голосом, – ты оставишь нас в покое или нет? Опереточные головорезы меня на привлекают. Я, видишь ли, в Марселе настоящих знавала, крутые ребята были… Серьезные люди… Они, во-первых, клиентов не трогают; во-вторых, вежливо обращаются с женщинами; в-третьих, у них не бывает грязных рубашек, черных ногтей и педерастических кудряшек… Все понял? Тогда отойди-подвинься. Мы с племянником через несколько лет зайдем – посмотрим, как ты развился… Но торопись, а? Тебе ж, старик, не пятнадцать, чай…

Тип пытался ее перебить, но напрасно, и теперь стоял белый от злости. Насмешки обратились на него, он непроизвольно отступил перед Марией и ее орлиным взором, но, как только она повернулась к выходу, прицепился за ее спиной к замешкавшемуся Герэ.

– Так, значит, весело тебе?

С этими словами он ударил его ногой в колени и кулаком в живот. Не ожидавший такого поворота Герэ согнулся пополам, получил еще один удар ботинком по ребрам и повалился на пол. Тут уж тип дал себе волю. Он всаживал ему удар за ударом, подталкивая к двери, а Герэ, ослепленный, окровавленный, только неловко защищался. Так он оказался в дверях, а сутенер с помощью портье выкинул его наружу и захлопнул за ним дверь. Герэ упал к ногам Марии.

Занималась заря, стоя на лиловой мостовой, Мария смотрела на него сверху и, казалось, менее всего была склонна к состраданию. Он чувствовал боль в ребрах, у него шла кровь носом, его тошнило. Он прислонился спиной к двери, попробовал приподняться.

– Ну? – спросила она.

Герэ осел, поднес руку к лицу, посмотрел на окровавленные пальцы, вытер их о брюки. Потом откинул голову назад и глубоко вздохнул с закрытыми глазами.

– Хороший воздух, – сказал он вдруг, – прямо деревенский.

– Тебя не смущает, что тебя избили?

Мария стояла над ним неподвижно, как судья. Но мысли Герэ витали далеко от нее, от драки, ото всего.

– Нет, – ответил он спокойно, – нет, это не важно…

– Что же, по-твоему, важно?

Мария не спрашивала, Мария негодовала.

– Важно, что сейчас нам хорошо, – отвечал Герэ. – Музыка хорошая… Пустынная улица красива… Сейчас мы вернемся в наш красивый дом, ляжем вместе спать – вот что важно.

Он говорил тихим, мужским, уверенным голосом, и ей пришлось чуть ли не на колени встать, чтобы заглянуть ему в лицо; внутри у нее все кипело.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Мне нужен мужчина, которого бы я уважала. Свободный мужчина, который может всех послать куда подальше – и хамов, и порядочных людей, и гангстеров, – мужчина, которого уважают, понятно?

– Тебе бы было легче, если б я его убил? – мягко спросил Герэ. – Ты оскорблена?

– Да, мне стыдно.

Герэ уронил голову набок, прядь волос упала ему на глаза, он не смотрел на Марию, на его лице читалось безразличие тяжело раненного человека. «Он красив», – подумала она впервые.

– Я не тот мужчина, которого уважают, – произнес он медленно, – и никогда таким не был, ни в школе, ни дома, ни на заводе. Люди обходились со мной плохо и продолжают это делать.

Пока он говорил, Мария наклонилась над ним, взяла его за подбородок, стараясь заглянуть в лицо, но он отводил глаза.

– Да, но однажды ты все-таки взбунтовался. Послал все подальше: завод, терриконы, закон… ты убил человека… Однажды ты все-таки это сделал…

– Ты полагаешь?

Он задумался, а она разогнулась, тяжело дыша. У него создалось впечатление, что они сказали друг другу что-то такое, чего не следовало говорить; ей же казалось, что последнее слово все-таки осталось не за ней. Презрение, гнев, ярость сменились в ней каким-то неясным чувством, не похожим на все, что она испытывала до сих пор.

– Ты идешь? – Жесткостью голоса она старалась успокоить сама себя.

Герэ поднялся и принялся старательно чистить рукав.

– Надо же! Пятно!

Запачканный смокинг, судя по всему, волновал его больше, чем то, что его избили на глазах у любовницы, и в ней снова закипел гнев.

– Идешь ты или нет? Прихорашиваться потом будешь!

Он взглянул на нее, улыбнулся и проговорил:

– Нет, конечно, должен же я с ними разобраться…

Он повернулся к двери, открыл ее и исчез, прежде чем она успела что-либо сказать.

Мария осталась одна, ее тянуло войти следом за ним, но она удержалась и прислонилась к черному дверному косяку, чуть посеревшему в утреннем свете. Глубоко вздохнув, чтоб успокоить непонятное внутреннее волнение, она с удивлением заметила, что воздух и в самом деле пахнет хорошо…

Герэ постоял немного в полумраке, вдали от бара, ноги у него были ватные. Никто не видел, как он вошел, зато он слышал у стойки злобные голоса своих противников. Коренастый, в клеточку, язвил, а садист-псевдогангстер явно нервничал.

– Не стоило его ногами пинать, – говорил клетчатый. – Ты ж видел, что он драться не умеет… Ты, голубчик, я смотрю, на подлости готов, если тебя задеть.

– Это кто ж меня задел?

Голос типа, которого Герэ называл опереточным гангстером, звучал теперь очень высоко. Может, Мария и не ошиблась, когда говорила о педерастических кудряшках… «Умеет она выражения подбирать», – подумал Герэ и затрясся в беззвучном смехе. И вообще, до чего же все смешно. Уморительная история получалась…

Зачем он стоит здесь с заложенным запекшейся кровью носом и болью в ребрах, а типы в баре говорят о нем, будто у них нет других занятий в этот час? «Оказался в центре внимания…» – сострил он про себя; его вдруг охватило совершенно нелепое для человека, подвергшегося избиению, чувство превосходства. Сейчас ему снова набьют морду, и от этой мысли он втянул живот, где до сих пор ощущалась боль. Впервые он не задавался вопросом, что он будет делать, почему и что скажут люди; просто он намеревался поступить сообразно своему желанию и внутренней потребности. И оттого чувствовал себя свободным, ощущение было сильным и пьянящим, эдакой спокойной экзальтацией, которая и была чувством свободы – он узнал его, хотя никогда не испытывал прежде. Чудно, конечно, когда свобода заключается в том, чтобы получать удары ногами, думал он, выходя из темноты.

Паршивая девица увидела его первой и завизжала так, что все обернулись. Посетители за столиками не видели их, у стойки на табуретах сидели только вышибала, коренастый, садист и девица, и Герэ вздохнул с облегчением. Во время этой глупой драки на него нагоняли страх не столько трое его противников, сколько перепуганные лица неизвестных клиентов.

– Ну и ну, – сказал портье, – он что, еще захотел?

Он слез с табурета, и тот, что изображал из себя крутого, – тоже. Клетчатый же остался сидеть, он повернул голову и посмотрел на Герэ, как тому показалось, с симпатией.

– Что ты здесь делаешь, приятель? – спросил он. – Тебя уже так отделали, что лучше бы тебе отлежаться…

Герэ остановился в метре от них и смотрел на них с видом, который они приняли за нерешительность, так что садист, поначалу растерявшийся, снова принялся язвить.

– Оставь его. Коли он мазохист, я ему помогу. Не возражаешь? Только костюм марать не хочу…

Он снял пиджак и нервозным движением кинул девице, а та его, то ли по рассеянности, то ли завороженная Герэ, уронила. Пижон уже раскрыл рот, чтоб изрыгнуть какое-нибудь ругательство, но потом, решив не терять времени, принял боксерскую стойку, выставив левый кулак вперед, а правый – перед лицом. «Как в кино», – подумалось Герэ, который стоял, опустив руки, и легонько покачивался. Он был в тысяче миль отсюда и ощущал только беспредельную лень…

– Проведешь показательное избиение сам, – сказал коренастый. – Предупреждаю тебя, Стефан, на этот раз разбираешься без меня.

– И без меня, – добавил портье.

Они смотрели отстраненно, чуть брезгливо, а тот, кого они назвали Стефаном, поглядел на них сперва недоверчиво, а после яростно.

– Я не нуждаюсь в вашей помощи, – сказал он. – Ну, иди сюда, деревня. Что, решился?

– Да, – отвечал Герэ покорно.

Он сделал два шага, получил удар правой в левый бок и левой в скулу, но это его не остановило, и он вцепился пижону в горло. Он держал в руках что-то ерзающее под шелковистой тканью… «Грязная рубашка», – вспомнилось ему смутно, и он закрыл глаза. Удары сыпались на него градом, повсюду, но к удивлению своему он не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боль – нет; к тому же он находился так близко от противника, так плотно в него вцепившись, что удары делались все мягче, неуверенней, все слабей и слабей. Он сжимал руки нерешительно, неспешно, ровно настолько, чтобы эта трепыхающаяся и оттого отвратительная вещь не ускользнула. Драка – дело долгое… конца не видно. Ему даже скучно сделалось, особенно теперь, когда удары прекратились и он слышал вокруг себя пронзительные голоса; другие двое тоже вмешались, несмотря на обещания, они оттаскивали его, пытались вырвать у него противника, девица выла, его яростно трясли, клетчатый рукав коренастого мелькал у него перед глазами, чьи-то грубые руки впивались в его пальцы, отдирали их один за другим, выворачивали, отрывали от грязной рубашки.

Он сопротивлялся, он мог бы сопротивляться еще долго, если бы вещь, которую он так крепко держал, не обмякла и не отяжелела, сделавшись в своей беспомощности еще более мерзкой, чем была в неистовстве. До сих пор он все время утыкался лицом во что-то черное, блестящее, пахнущее брильянтином, – в голову пижона. Когда тот упал, в глаза Герэ ударил свет, он заморгал и только теперь услышал шум и вопли, разносившиеся по бару, они показались ему шаржированными, опереточными. Его кто-то толкнул, он прильнул к стойке, из носа снова шла кровь; он видел, как люди суетятся над чем-то, лежащим на полу, этим чем-то оказался пижон, Герэ узнал его по остроносым, чересчур блестящим ботинкам – ботинкам, бившим его, когда он лежал у двери. Коренастый, только что зверски выкручивавший ему пальцы, вроде бы не сердился больше на него и тянул его к двери. Им пришлось посторониться и уступить дорогу двум неизвестным с перепуганными лицами, они тащили за руки и за ноги его противника, голова у того была безжизненно запрокинута. Герэ увидел его горло, пересеченное отвратительным красным следом. «Может, я его убил?» – подумал Герэ рассеянно и даже не испытал смущения.

Дверь распахнулась, утренний воздух Герэ вдохнул, как ему показалось, во сне, столь же неправдоподобном, как и вся эта ночь.

Он услышал голос Марии: «Что, дуба дал?» В вопросе не прозвучало ни страха, ни ра-дости. Еще он услышал, как коренастый сказал: «Сматывайся». Герэ потер себе пальцы, не понимая, отчего они так закоченели. Он давеча не ошибся: в самом деле пахло деревней… Он поделился своим ощущением с Марией, которую в утреннем свете видел совсем отчетливо: усталое лицо, гладкий лоб, чуть брюзгливое выражение – и Мария в кои-то веки признала, что он прав, а поскольку он не отставал, согласилась даже, что пахнет сеном…

Он лег на вышитую постель и мгновенно заснул, даже не почувствовал, как Мария расшнуровала ему ботинки и сняла смокинг. Проснулся в одиннадцать с пересохшим ртом и не сразу понял, где находится. Сквозь металлические жалюзи образца 1930 года проникал свет, и первое, что он увидел, был смокинг на плечиках, зацепленных за шпингалет, смокинг медленно поворачивался, будто человек.

Платье Марии лежало на полу, на темной ткани выступали бурые пятна запекшейся крови. Герэ лежал полуобнаженный, подложив руки под голову, и с любопытством оглядывал незнакомые стены и разбросанную перепачканную одежду, носившую следы ночного происшествия. Впрочем, он помнил немногое, а потому повернулся к темной массе на другом краю постели, чтобы расспросить ее; однако то, что он принял за спящую Марию, оказалось лишь грудой одеял, сваленных в темном углу. Герэ забеспокоился, сел, прислушался и различил наконец тихие звуки радио за стенкой. Приободрившись, он встал на ноги, но слишком резко, потому что тотчас испустил стон: видать, накануне ему таки переломали кости. Он увидел себя в зеркале, в большом зеркале шкафа, и передернулся от отвращения: Мария оставила на нем на ночь длинные трусы, но торс и ляжки были покрыты жуткими черными синяками, нос покраснел и распух справа, верхняя губа тоже.

«Чудная какая-то драка», – подумал он и самодовольно улыбнулся. Затем заглянул в гостиную и на пороге остановился. Мария неподвижно сидела на диване из русской кожи лицом к стеклянной двери, раскрытой в пустующий садик, она курила, положив руку на радиоприемник, чуть сощурив глаза. Герэ представилась редкая возможность понаблюдать за ней, пока она его не видит, редкая возможность увидеть ее естественной, хотя она никогда не бывала ни деланной, ни фальшивой. И ему подумалось, что он подглядел тайну, потому что при нем у нее было совсем иное выражение лица. Сейчас она выглядела грустнее, задумчивее, неопределеннее… Герэ взял с кровати рубашку и накинул ее на спину; Мария частенько посмеивалась над его глупой целомудренностью.

Покашляв, радио заиграло музыку, которая показалась ему торжественной и сентиментальной одновременно, его появление босиком под эту воскресную музыку выглядело смешным; Мария и в самом деле вздрогнула, опустила ноги на пол, выпрямилась, словно не ожидала его увидеть.

Они посмотрели друг на друга, вежливо друг другу улыбнулись. Он почему-то чувствовал себя смущенным, и она, казалось, тоже. Но отчего?

– Проснулся? – спросила она. – Ну и хорош же ты… Ну-ка покажись…

Герэ стоял перед ней, как на медосмотре. Она раскрыла ему рубашку и ощупывала ребра, мышцы ног, лопатку опытной бесстрастной рукой. Иногда она присвистывала, разглядывая какой-нибудь особенно черный синяк, и спрашивала: «Здесь больно? А здесь?» Он благодушно подставлял свое тело для осмотра. И был в восторге от ее внимания. Трудно было определить, вкладывала ли она в свои движения чувства матери или барышника, но он, безусловно, ощущал прикосновения женщины, ухаживающей за своим мужчиной после драки. И когда она его отпустила, бесцеремонно похлопав по боку, он вздохнул с огорчением.

– Кофе на огне, – сказала она, – захвати и мне чашечку.

В сверкающем никелем закутке, именуемом кухней, Герэ налил две чашки дрожащими руками. Он обратил внимание на свои распухшие суставы, как школьник, пососал пальцы и только потом вспомнил, отчего они распухли. И тут руки у него задрожали с такой силой, что чашки пришлось спешно поставить. Герэ в ужасе прислонился к стене. Он сжимал и разжимал пальцы, будто видел их впервые, и никак не мог вспомнить, правда ли, что накануне он сжал кого-то за горло и удушил. Парня у него вырвали, он видел, как его уносили за руки и за ноги с черной полосой на шее… Он умер? Герэ не помнил. Он мало что помнил, спросить можно было только у Марии, но он не решался. Человеку, наживы ради всадившему семнадцать ножевых ударов парню, который ему ничего не сделал, не подобает терять голову, оттого что он – не важно, наполовину или совсем, – задушил гада, который сам же и напросился. Неправдоподобно получалось… Герэ вернулся в комнату на подкашивающихся ногах, поставил перед Марией чашку и, не желая встречаться с ней взглядом, вышел в так называемый садик, а на деле просто клочок земли. Свежевскопанный участок занимал площадь приблизительно три на два метра. Что-то кольнуло его: «В точности размер могилы», – подумал он и громко обратился к Марии:

– Хочешь и здесь плантации развести? Что сажать будешь? Может, душистый горошек? Я люблю душистый горошек…

Ответ донесся до него словно издалека, она рассказывала о том, когда здесь бывает солнце, о гумусе, удобрениях, рассаде, а Герэ, скрытый ставнями, разглядывал свои руки и рубашку, рукава, будто искал в них подтверждение своего преступления. Неожиданно голос Марии зазвучал совершенно отчетливо, перекрывая музыку.

– Я утром слушала местное радио, ты слышишь меня? Вообрази, добропорядочные горожане спали сегодня спокойно. Если не считать ограбления аптеки и пожара в бакалее, ночь в Лилле прошла без происшествий. Ты слышишь? Ответь мне…

У Герэ отлегло от сердца, он закрыл глаза, секунду помолчал, ответил рассеянно: «Да, да, слышу, в Лилле все спокойно», – а заходя в комнату, продолжил уже совсем уверенно:

– Да, я думаю, душистый горошек очень подойдет…

Он прошел через всю комнату под пристальным взглядом Марии.