Приди, Ибрагим!

Шломо Таршис впервые собрался на Землю. Не то чтобы это было какое-то из ряда вон выходящее событие. Пассажирские лайнеры отправлялись с межпланетного терминала в Аресиде каждые семь дней и далеко не всегда были переполнены пассажирами, жаждавшими приобщиться к достижениям материнской цивилизации.

Шломо Таршис хотел посетить могилы предков. Правда, он понятия не имел, где эти могилы находятся. То ли на территории суверенной Палестины, то ли на территории суверенного Израиля, то ли вообще — в какой-нибудь демилитаризованной зоне на берегу Мёртвого моря. Но Шломо всегда надеялся на лучшее — и тогда, когда в восемнадцать лет женился на самой некрасивой девушке во всей Долине Иосафата (и ведь уверен был, что любит!), и тогда, когда в двадцать два купил за бесценок бросовый участок почвы у подножия самой Нике Олимпики. Девушка, кроме отсутствия красоты, обладала ещё скверным характером, а купленный участок, кроме удивительно плохого качества, был ещё и расположен таким образом, что добраться до него можно было только с помощью реверсивного винтокрыла.

Но разве все эти преграды на пути к счастью не являются истинным испытанием для истинно верующего человека?

— Послушай, Мара,— сказал Шломо жене после утренней молитвы в синагоге,— сегодня рав Зильбер сказал, что жизнь на Земле стала просто невозможной. Особенно между морем и рекой. Скоро там правоверному еврею делать будет нечего. Если лететь, то только сейчас.

На что жена, будучи женщиной вредной, но справедливой, ответила так:

— Ну и катись! Могилы предков ему понадобились, как же! Просто не хочешь помочь мне, когда нужно будет срезать урожай.

Из чего Шломо сделал вывод, что поездку жена одобряет. И лишь тогда он связался с компьютером Аресиды и заказал билет в бизнес-классе для не курящих марихуану.

— Вылетаю завтра в ночь,— сказал он жене.

— В какую ночь? — с презрением переспросила Мара.— Ночь Аресиды? Нашу поясную? Или стандартную?

— Стандартную, конечно,— пожал плечами Шломо, выбирая, какого цвета кипу приладить на макушку. Всё-таки летел он в метрополию и нужно было соответствовать. Остановился на чёрной ермолке, но к ней потребовался чёрный же костюм, и в результате вес рюкзака достиг критического значения, а он ещё не положил сменной одежды, на которую сейчас, будучи правоверным евреем, и смотреть не мог. Но и без сменной одежды не полетишь, это ясно.

После обеда (кошерного настолько, что Мара даже не положила штрипок по-сыртовому) Шломо поцеловал жену в лоб, получил в ответ пинок коленом в интимное место и, удовлетворённый, покинул дом, стоявший на окраине Альфазии, второго по величине города в Южном полушарии благословенной планеты Марс.

В космопорту Аресиды он прежде всего отыскал синагогу, где и помолился, поскольку уже настало время вечернего обращения к Создателю. Ему мешали звуки, доносившиеся из-за стены,— там располагалась мечеть, и Шломо был уверен, что слышит, как стучат лбами об пол правоверные мусульмане. Проходя мимо, он заметил в числе заходивших в мечеть мужчин старого друга Абрама. Или кто он там нынче — Ибрагим, наверное?

После молитвы Шломо чувствовал себя обновлённым, будто наелся натощак эрготона из долины Бучера. Обращения к Творцу возвышают душу — думал Шломо, пристёгиваясь к противоперегрузочному креслу. Он не успел оглядеться, войдя в салон лайнера,— стюард сразу провёл его на место, и теперь Шломо беспокоился о том, что в лайнере может и не набраться миньяна. Вдруг здесь все мусульмане? Или христиане?

Эта мысль беспокоила Шломо до того самого момента, когда взвыла сирена, колпак опустился и пена с визгом начала поступать в резервуар кресла. Шломо задержал дыхание и уснул даже быстрее, чем сам на то рассчитывал. Уже засыпая, он вспомнил, что не сделал чего-то очень важного. Что-то не рассчитал. И может случиться неприятность.

Но было поздно додумывать мысль. Сон навалился медведем, мир погрузился в потёмки. Корабль взлетел.

Салман Тарауше проснулся в противоперегрузочном коконе и не сразу вспомнил, что он здесь делает. Вроде бы вчера он сговаривался с Ибрагимом отправиться в заповедник Большого Сырта поработать на плантациях во славу Аллаха, а заодно заработать немалые деньги, чтобы хватило перезимовать без обычных для Южного Марса проблем с топливом.

Ну да, точно, так они и решили.

Правда потом, если память ему не изменяла…

Память ему, конечно, изменяла, да иначе и быть не могло. Давно нужно было пойти с Ибрагимом в Центральный религиозный совет планеты и синхронизовать циклы с точностью до суток. Всё-таки друг. Не всегда, конечно, но тем не менее… С Мирьям он так и сделал — ещё в самом начале их счастливого брака: сразу после первой свадьбы поехал в Аресиду и провёл полную синхронизацию. С тех пор — никаких проблем. Вторая и третья свадьбы были, говорят, просто замечательными. И все последующие годы Мирьям, хоть и была сварлива, как сама жена Пророка, всё же хотя бы в религиозном плане проблем не создавала. А то бывали случаи…

Салман не сумел додумать мысль и вспомнить, какие ещё случаи бывали. Противоперегрузочная пена высохла и осела на стенках камеры серым порошком, колпак откинулся, и кресло приняло обычное полётное положение. Над проходом висела в воздухе красная голографическая надпись: «Можно отклеиться и совершить религиозные отправления».

Именно это он и хотел сделать: помолиться Аллаху и поблагодарить его за благополучное начало полёта.

Подняв руки, чтобы отклеить ремни, Салман в ужасе застыл. На руках были чёрные рукава! Он скосил глаза и убедился в том, что рукава вовсе не жили собственной жизнью, а принадлежали чёрному костюму, который сидел так, будто был специально пошит Салманом в лучшем ателье Сырта.

Салман дотронулся до затылка, и пальцы нащупали на голове мягкую ткань ермолки. Отдёрнув руку, он хотел было вытереть пальцы носовым платком, но для этого нужно было залезть в карман брюк, что было, конечно, выше Салмановых сил.

Надо же было так забыться! И ведь, погружаясь в сон, он подумал о том, что упустил из виду нечто важное…

Впервые с ним приключился такой конфуз, и ещё неизвестно, как посмотрит на это мулла.

Теперь же не оставалось ничего другого, как захлопнуть колпак и, чтобы не видели другие пассажиры, переодеться в тесноте, не очень-то соображая, где именно в рюкзаке лежит нужная одежда. Складывала Мара, и он плохо помнил…

Нет, всё в порядке. «О Аллах,— подумал Салман,— надеюсь, ты простишь мне это небольшое прегрешение!»

Он точно знал, что Аллах простит.

Через десять минут Салман прошёл в хвостовую часть лайнера, где, согласно указателям, помещалась мечеть. Здесь уже собрались десятка три правоверных мусульман, расстелили коврики для намаза, повернулись лицом к Мекке, согласно направлению, показанному повисшей в воздухе голографической стрелой. Затылки молившихся выглядели одинаковыми, но Салман всё-таки узнал друга своего Ибрагима.

— …И ниспошлёт Аллах мир,— бубнил мулла, подвывая,— и сгинут неверные, как исчезает роса под жаркими солнечными лучами…

— Велик Аллах! — воскликнул Салман.

Когда он молился, то забывал обо всем, истово отдавая себя Тому, Кто Создал Вселенную.

В самом конце молитвы, правда, корабль провёл корректировку курса, и Салман крепко приложился щекой к правой колонне. Но это было всего лишь досадным недоразумением. День начался не очень хорошо, иудейская одежда будто жгла ему плечи, но сейчас, он был уверен, всё изменится к лучшему. Ибрагим здесь, и они неплохо проведут время до самой Земли. Гурий на корабле, конечно, нет, но нарды найдутся.

Выйдя из мечети в хвостовой салон лайнера, Салман надел ботинки, оставленные у входа, и отыскал в толпе Ибрагима. Ибрагим был молодым крепким мужчиной с усиками, постриженными а-ля актёр Ибн-Саид. Жил он неподалёку от Салмана, был холост и имел свою мастерскую, где ремонтировал авиетки.

— Ты не говорил, что тоже летишь на Землю,— укоризненно сказал Салман, подходя к Ибрагиму.— Могли бы взять билеты в один ряд.

Ибрагим поднял на друга удивлённый взгляд.

— О чём ты говоришь, Салман? — воскликнул он.— Ты забыл? Мы же договорились лететь порознь и встретиться после молитвы, потому что…

Салман почувствовал, что краснеет. Действительно, как он мог забыть?

Нет, он знал теперь, что произошло и почему он забыл такую важную деталь. Попросту говоря, нужно сначала думать, а потом брать билет. С другой стороны, рейсы-то всего раз в неделю, и если так совпало… Он решил, что всё обойдётся. Он даже договорился с Ибрагимом заранее… Нет, не с Ибрагимом, конечно, а с другом своим Абрамом. Надо же, совсем не подумал о том, что противоперегрузочное кресло создаёт на мозг давление, и в результате…

— Прости,— сказал Салман.— Ты прав.

Ибрагим кивнул и сказал:

— В этом салоне слишком много евреев, а в следующем — слишком много христиан. Пойдём лучше на второй этаж, сыграем в нарды.

Салман вспомнил оставшийся лежать на дне камеры чёрный костюм, о котором, будь всё нормально, он и думать забыл бы.

— Да,— сказал он с некоторым сомнением.— С евреями нам говорить не о чем.

И они поднялись на второй этаж — играть в нарды.

Время до обеда пролетело незаметно. Ибрагим проигрывал, Салман был в ударе, между партиями они пили в буфете прохладительные напитки и обсуждали будущий маршрут.

— Сначала хадж,— настаивал Ибрагим.— В Мекке решим, что делать дальше.

— Нет,— возражал Салман.— Я бы предпочёл сначала слетать в Эль-Кудс. Ты же знаешь, что золотой купол мечети Омара — моя мечта. Постоять на том месте, где стоял сам Пророк…

— Послушай, Салман,— сказал Ибрагим.— Не нужно спорить, у тебя сегодня в мыслях полный сумбур. Ты не успеешь в Эль-Кудс, и молиться ты будешь не в мечети Омара, а в иерусалимском Храме Гроба Господня.

Банка с соком выпала из руки Салмана, и жёлтая жидкость пролилась на брюки. Действительно, то, что происходило с ним сегодня, не лезло ни в какие ворота. Он не мог забыть. Но забыл. Наверное, перед полётом ему нужно было пройти полное медико-религиоведческое обследование. Может, его организм плохо переносит стартовые перегрузки? Такое бывает очень редко, но ведь бывает, о чём тут спорить? А он пренебрёг. Нет, не то чтобы пренебрёг, просто не подумал, будучи в эйфории от того, что скоро увидит Эль-Кудс… То есть Иерусалим. А может, Ерушалаим, золотой город над голубым небом?

Только полной консперсии ему не хватало!

— Эй,— сказал Ибрагим,— ты почему такой бледный? Пойдём, я отведу тебя к доктору.

— Да-да,— пробормотал Салман.— Что-то мне не по себе…

До кабинета корабельного эскулапа они не сумели добраться без приключений.

В главном коридоре толпа евреев читала вслух Псалмы Давида. Вообще говоря, ничего предосудительного в этом не было, но сейчас, когда нервы Салмана находились в натянутом состоянии, любой посторонний шум вызывал в его организме резкую реакцию отторжения. А звуки Псалмов были сейчас, ясное дело, посторонним шумом.

— Эй,— сказал Салман.— Эй, евреи, дайте пройти. И помолчите, здесь всё-таки общественное место, а не синагога.

На них обернулись, и Салману даже показалось, что он узнает двух-трёх человек. Впрочем, наверное, показалось, что общего у него могло быть с этими пейсатыми, не почитающими Пророка?

— Твоё лицо мне знакомо,— мягко проговорил один из евреев.— Не могу вспомнить…

Естественно, не может.

— Дорогу! — сказал Салман и бросился на евреев, как таран на городские ворота.

Кто-то наверняка получил по уху, а кто-то отлетел к стене, что при пониженной корабельной тяжести вряд ли привело к серьёзной травме, но нанесло чувствительный удар по самолюбию. Евреи не остались в долгу, а поскольку их было ровно в пять раз больше, то Салман с Ибрагимом выбрались несколько минут спустя в медицинский коридор в помятой одежде, и у каждого под глазом красовался отличный фингал.

— Ну погодите! — взорвался Ибрагим, который молчал всё время, пока продолжалась потасовка.— Уж на Земле я до вас всех доберусь!

Что-то подсказывало ему, что это всего лишь пустая угроза.

В лазарете за белым столом сидел врач и со скучающим видом читал на экране порнографический журнал с анатомическим сексом. Увидев входивших в отсек мусульман, он мгновенно переключил канал, вызвав программу нравственного исламистского воспитания, а на его голове, будто краплёная карта из колоды, возникла белая в полосочку куфия.

— С евреями или христианами? — спросил он, кивая на синяки под глазами Ибрагима и Салмана.

— С евреями,— сказал Ибрагим.— Но мы пришли не из-за этого.

— А из-за чего же? — удивился врач.

— Вот он,— Ибрагим показал на Салмана,— вылетал в рейс евреем, а после стартовой фуги проснулся мусульманином. Хотя время фазы у него только через полторы недели.

Глаза врача расширились. Это был действительно отличный случай. Не то чтобы уникальный, но достаточно редкий для того, чтобы заняться им основательно.

— Не было ли перед отлётом простудных заболеваний? — обратился врач к Салману.

— Н-нет,— вспоминая суматошные предполётные дни, ответил Салман.

— Ваше имя и регистрационный номер, пожалуйста.

— Салман Тарауше, семь-семь-один-дробь-шесть-девять.

Врач повернул экран монитора таким образом, чтобы посетители не могли видеть изображения, и пробубнил в микрофон несколько кодовых словосочетаний. Что он разглядел в личном деле Салмана, осталось неизвестным. Во всяком случае, когда врач поднял глаза на посетителей, лицо его не выражало ничего, кроме скуки.

— Перед отлётом,— сказал он,— вы прошли курс лечения от рака правого лёгкого, верно?

— Ну,— пожал плечами Салман.— Это было за две недели. Координатор не дал противопоказаний.

— Координатор был дубиной,— сообщил врач.— Он не учёл ваши генетико-конфессионные данные. Я послал информацию в медикацентр Марса. У вас реабилитационный индекс сегуроидно-анти… Впрочем, не важно. Вы могли лететь не раньше, чем через полтора месяца. А лучше было не лететь вообще.

— И что мне теперь делать? — огорчился Салман.— У меня сбился ритм?

— Ещё как! Но не беспокойтесь, случай классический. Пройдите в кабинку, примите сеанс конфестерапии. Через пять минут будете в порядке.

Салман прошёл в кабинку, которая была больше похожа на будку видеотаксофона. Ему впервые в жизни приходилось принимать участие в процедуре религиозной переориентации, прежде в его конфессионном сознании не происходило сбоев, и он искренне считал, что это попросту невозможно. В кабинке стоял странный запах — то ли жирной баранины, то ли прелых цветов. Повернуться здесь было негде, и Салман застыл, ожидая дальнейших указаний.

Кто-то сильно двинул его сзади по основанию черепа, и Салману показалось, что он летит вверх тормашками. Секунду спустя падение прекратилось, и он увидел себя стоящим на коленях перед отцом Александром в приходе церкви Святого Лаврентия на Фарсиде. Здесь его крестили, и сюда он приходил на исповедь.

— Соломон,— сказал отец Александр громовым голосом.— Запомни, Соломон: Иисус велел нам страдать, но не потому, что страдание есть наказание Господне, а потому, что страдание суть возвышение души.

Страдать Сол не хотел, он хотел любви. Он любил Марию (тогда ему казалось, что любил), он непременно хотел на ней жениться, но даже компьютеры не могли согласовать день свадьбы, потому что… Потому что — что? Он не понимал компьютерной казуистики, но знал, что ему плохо, очень плохо…

— Пойдем-ка,— сказал отец Александр,— я приму твою исповедь и буду знать, что посоветовать тебе в трудную минуту.

Кто-то невидимый провёл рукой перед глазами Сола, и он очнулся. Оказывается, он стоял на коленях в тесной кабинке корабельного лазарета и держался руками за стенки.

Он встал и дёрнул головой, отгоняя видение. Он всегда отгонял это видение, когда оно являлось ему в неурочное время.

Сол вышел из кабинки и сказал врачу:

— Я понял. Это всё из-за той, первой нестыковки. У меня нарушена конфессиональная координация.

— Угу,— промычал врач, успевший уже вернуться к своему занятию — разглядыванию на экране анатомических половых актов. Сол огляделся — Ибрагима в лазарете не было. Да и быть не могло, что мог делать этот мусульманин в христианском по сути лечебном центре?

— Соломон Тарраш? — спросил врач, не оборачиваясь.

— Да,— сказал Сол.

— Свободны,— буркнул врач.— Посетите храм Марии Магдалины, это в носовом отсеке, второй коридор наверх. Там вам сделают фиксацию. На поездку хватит, а дома вернётесь в ритм.

— Спасибо,— растерянно произнёс Сол, думая, что врач ошибся и прописал не то лекарство. А какое было нужно? Вроде бы он собирался…

— Доктор,— сказал Сол, мучительно вспоминая имя, которое он называл таможеннику в космопорту Аресиды, когда регистрировал свой багаж,— доктор, я как-то странно себя чувствую… Во имя Христа, что это значит?

Ему стало душно, он поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но пальцы неожиданно нащупали на шее цепочку с брелком: маленьким крестиком, подаренным матерью, когда… О Господи, это был не крестик! На шее висел самый настоящий магендовид, который казался раскалённым, он сопротивлялся кресту, сознание протестовало…

Врач почувствовал неладное, оторвался от созерцания некропрелестей и резко обернулся. Увидев выражение ужаса на лице пациента, разглядев его руку, ухватившуюся за шестиконечную звезду-брелок на цепочке, врач понял, что сотворил, и понял, что произойдёт в лазарете спустя несколько секунд. Эти несколько секунд ещё оставались у него в запасе, пока сознание пациента боролось с подсознанием, выталкивавшим наружу три личности сразу.

Открыв верхний ящик стола, врач выхватил пистолет и направил на пациента, стараясь поймать в прицел височную часть, причём желательно — левую. На худой конец, он собирался стрелять куда угодно, хоть в ногу, но лучше было, конечно, попасть в цель с первого раза, чтобы избежать дальнейших неприятностей. Черт, как он мог? Какой непрофессионализм. Теперь его уволят, если…

Он выстрелил, и парализующая игла вонзилась Солу в плечо.

Сознание, как это обычно бывает, возвращалось медленно. Точнее, оно то вспыхивало, будто яркая звезда на вечернем небосклоне, то гасло, будто задуваемая ветром свеча. И с каждой новой вспышкой сознание проявляло себя всё больше, это и было самое мучительное, поскольку не успевала погаснуть одна вспышка, как следом за ней происходила другая. Соломон осознавал себя на подвешенной в воздухе койке лазарета, и тут же наползала личность Шломо, от которой Сола всегда мутило, но и Шломо погружался в пучину бессознательного, а на его место поднимался Салман, личность упрямая и даже фанатичная.

Шломо был крепче духом, нежели Сол с Салманом, и более цепко держался за жизнь, считая её высшей ценностью мира, но Салман зато не ставил собственную жизнь ни в грош и потому отпихивал Шломо с Солом с яростью самоубийцы, понимая в глубине души, что, погубив их, погубит и себя. А Сол, будучи более философом-мистиком, чем практиком, бороться не собирался вовсе, но именно поэтому побеждал в противоборстве: только равнодушная к реальности сущность могла всплывать, не обращая ровно никакого внимания на схватку духа с сознанием.

Именно Сол, призвав на помощь Христа и Деву Марию, очнулся в конце концов на срок, достаточно длительный для того, чтобы успеть вскочить с постели, провалиться в воздушном потоке, выбраться из него на холодный плиточный пол и наброситься на врача с воплем:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа — убей их!

Врач был не один — за те полчаса, что пациент находился без сознания, тело перенесли в лабораторную комнату, где и собрался консилиум из трёх медиков, обычно обслуживавших марсианские рейсы.

Три врача — а тут ещё и пятеро санитаров присоединились — быстро скрутили разбушевавшегося пациента, обошлось, к счастью, без второго парализующего укола. Сол хрипел, вращал глазами и силился порвать липучие ремни, которыми был приклеен к постели, висевшей теперь под углом к полу, чтобы врачи могли видеть пациента, не отходя от биометрического пульта.

— Зафиксировали? — спросил врач, который был в этом полёте главным.

— Да,— отозвался его коллега, полчаса назад всадивший в Сола иглу,— но время стабилизации не гарантировано.

А третий врач сделал своё резюме:

— Его нельзя выпускать с корабля. Сразу после приземления посадить на «Комету» и отправить назад, на Марс.

— Ерунду говорите, коллега,— резко сказал главный.— Пока не будет возобновлён ритм, пациент должен находиться под контролем.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — возопил Сол.— Сатана вселился в меня! Он бушует! Дайте мне покой!

Главный щёлкнул перед носом Сола пальцами, будто выключил сложный прибор, и Соломон замолчал, тяжело дыша.

— Судя по вашим возгласам, вас зовут Соломон Тарраш,— сказал врач, взглянув на экран.

— Истинно так,— согласился Сол,— имя это дано мне было при крещении.

— Это ваше первое посещение Земли?

— Я лечу преклонить колени перед Гробом Господним и принять святое причастие в храме Марии Магдалины.

— Вы уверены?

— Уверен? — воскликнул Сол и замолчал. Он не был уверен. Он устал. Он хотел уснуть и не проснуться. Он хотел…

Чего же он хотел на самом деле?

— Не удержим,— вполголоса сказал один из врачей.

— Усильте напряжение на височные доли,— посоветовал главный.— Если не получится, погружайте в сон, придётся прибегнуть к лоботомии. Нежелательно, конечно, но…

Сол усилием воли поднял отяжелевшие веки, но мир уже вращался и сползал в пропасть, цепляться за осыпавшиеся края было мучительно, всё разваливалось…

…Шломо открыл глаза и первым делом поднял руку, нащупывая ермолку. Ермолки не было. Он ощутил себя обнажённым пред Господом и, не выдержав, рухнул в черноту…

…откуда поднялся, морщась, Салман и сказал:

— Аллах велик, а я лишь слуга его! Вы, неверные, освободите меня!

Лента была прочной, и Салман застонал, рванувшись.

— Все! — сказал главный врач.— Отключайте, иначе погубите все три личности.

И настал мрак.

— Церковь разрешает тебе, дочь моя, выйти замуж вторично, — сказал епископ Константин, глава Великой Епархии Большого Сырта,— ибо, согласно решению Святого Трибунала, личность твоего супруга признана мёртвой, поскольку лишилась божественной души, каковая составляет суть всего…

Мария слушала слова, сливавшиеся в равномерное журчание, и думала о своём. О том, что замуж нужно было выходить не по любви, а по расчёту. Она полюбила Сола, когда увидела его на мессе во время Пасхи… или нет? Или это не она полюбила, а другая её суть, Мирьям? А может, Мара?

«Стоп,— сказала она себе,— так недолго и самой впасть в ересь, от которой пострадал муж».

«Нет,— одёрнула она себя,— разве он пострадал из-за ереси? Разве по своей воле он лишился разума?»

И ведь говорили ей семь лет назад в расчётном отделе Центра Трёх Конфессий.

— Мария,— говорили ей (Или «Мара»? Не важно, она уже не помнила деталей),— Мария, ваш выбор неудачен. Да, ваши личности сейчас синхронизованы и по конфессиональной принадлежности, и по фазе. Но ваша личность стабильна, а личность вашего жениха — нет. В обычной жизни, привычной для среднего марсианского колониста, это не сказывается и, возможно, никогда не скажется…

— Ну тогда в чем проблема? — воскликнула Мария. Он была возмущена до глубины каждой из своих трёх душ.— Мы и есть самые средние марсианские колонисты третьего поколения!

— Да,— кивнул программист, просматривавший психоматрицу,— вы правы. Я даже удивляюсь, насколько у вас на Марсе все среднестатистически спокойно.

— Так вы с Земли? — удивилась Мария.

— Естественно,— поднял брови программист.— Научный персонал центра командируется с Земли на три месяца. Больше, скажу честно, я бы и сам не выдержал.

— Вам здесь не нравится? — продолжала допытываться Мария.

Программист, молодой мужчина, в облике которого нельзя было угадать принадлежности к какой-либо из трёх принятых на Марсе конфессий, хмыкнул и нервно повёл плечами.

— Сказал бы я…— пробормотал он.

— А вы скажите,— простодушно попросила Мария.— Я люблю узнавать новое, а человека с Земли вижу впервые.

Программист повернулся к ней от экрана и принялся разглядывать, вогнав Марию в краску. Она подняла руки и прикрыла грудь, ей показалось, что платье исчезло под взглядом землянина. Взгляд был не похотлив, нисколько, но внимателен до неприличия.

— Мария,— сказал программист,— вам не кажется иногда, что вас обокрали?

— Меня? Ну что вы, у нас на Марсе воровства не бывает. Здесь нет плохих людей. И быть не может,— добавила она убеждённо.

— Я не это имел в виду,— поморщился программист.— Вас обокрали при рождении, лишив возможности быть собой.

Мария улыбнулась.

— У вас на Земле, — сказала она снисходительно, ей льстило, что она может объяснить землянину простые истины, которые изучают в младших классах,— у вас на Земле ещё воюют, верно? Мусульмане против евреев, христианский мир против Востока с его непонятной мистикой… Сколько вы воюете? Сто лет, больше? Сколько человек погибло только за последний год? Я слышала — около трёхсот тысяч. У нас такого быть не может. У нас каждый младенец знает, что Бог един, знает, что часть жизни он проживёт с верой в Христа, часть — почитая Аллаха и часть — следуя заветам Моше.

— Да-да,— раздражённо прервал программист,— ритмы переходов чётко определены генетической программой, для каждого рассчитан индивидуальный ритм, и каждый волен выбрать себе жену, друга, коллегу с таким же ритмом, чтобы навсегда исключить религиозную рознь. Если сегодня истово веришь в Пророка, а завтра, проснувшись, столь же ревностно — в святое распятие, поневоле приучаешься быть терпимым ко всему. Атеистов на Марсе нет вовсе — генетическая программа этого не предусматривает. Это ужасно…

— Вы атеист? — поняла Мария и ужаснулась. Она даже отодвинулась на своём стуле подальше от этого человека.— Тогда понятно, почему вам здесь… Но послушайте, вас ещё можно спасти! Отец Александр, наш приходский священник, объяснит вам, в чём состоит обряд крещения, и вы сможете…

— Нет, благодарю. Я не конструкт, у меня естественная наследственность, как у всех землян, мне это не годится, я, видите ли, должен поверить сам, своей душой… И в какого-то одного Бога, а не в трёх по очереди… Нет, вы не понимаете. Весь этот марсианский эксперимент, по-моему…

Он неожиданно замолчал, повернулся к пульту и, не обращая больше на Марию никакого внимания, начал выстукивать на клавиатуре текст официального заключения. «Странный человек»,— подумала Мария. Ей было что возразить, но она не успела, в комнату вошёл мужчина в форме Лиги генетиков Земли. Видно, большое начальство. Уши у молодого программиста неожиданно побагровели.

— Цандер,— сухо сказал вошедший,— вы опять за своё? Третье предупреждение. Отправитесь на Землю вечерним рейсом. Штраф в размере месячного пособия будет внесён в личное дело.

Программист молчал.

— Мария,— голос генетика приобрёл обволакивающую мягкость,— всё в порядке, Мария. Центр, однако, рекомендует вам разорвать помолвку с Соломоном Таррашем.

— Но у нас же синхронизованные ритмы…— робко вставила Мария.

— Да, конечно, иначе вы бы просто не смогли познакомиться, не говоря уж о том, чтобы полюбить. Но, как сказал коллега, ваш ритм абсолютно устойчив, а ритм вашего избранника стабилен лишь в пределах двух сигма… Вам это ни о чём не говорит, я понимаю. Иными словами, любой стресс, отличный от привычного, может вызвать сбой ритма, и тогда… Ну, вы знаете.

— Я буду оберегать Сола от стрессов,— твёрдо сказала Мария.— Мы уже решили: первая свадьба будет в церкви на следующей неделе. Вторая — хупа в синагоге — через три месяца, когда изменится наша фаза. А потом, в декабре, мулла совершит обряд по мусульманскому обычаю. И мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день.

Она не помнила, откуда вычитала последнюю фразу. Возможно, в Коране? Или в Торе? Обычно не запоминалось ничего из того, что происходило в иных конфессионных фазах, но кое-какие слова оставались лежать на донышке сознания, и она подбирала их, будто монеты на улице.

Генетик покачал головой.

— При сбое в два сигма я не могу вам ничего запретить,— сказал он.— При трёх сигма я бы просто отправил и вас, и вашего… кто он сейчас? Соломон?., вашего Сола на коррекцию. Жизнь человека превыше всего, а сейчас вы намерены подвергнуть её неоправданному риску. Любой стресс…

— В Марсианской республике не бывает нестандартизованных стрессовых ситуаций,— твёрдо сказала Мария, повторив фразу из учебника по истории колонизации Марса.— Я люблю Сола.

— Аминь,— пробормотал генетик, взял из руки программиста дискету с заключением и протянул Марии.— Вы свободны.

Программист хмыкнул и забарабанил пальцами по пульту.

— Вы свободны,— повторил генетик.

И Мария пошла к выходу, понимая только одно: скоро она станет женой. Женщиной. Матерью…

— …а душа твоего мужа, Мария,— закончил свою речь Его Высокопреосвященство,— пребудет в мире.

Епископ встал, и Мария поднялась с колен. В храме было холодно, но она дрожала не поэтому.

— Я не должна была отпускать его на Землю,— сказала она.— Но он так мечтал… Святой отец,— решилась Мария задать вопрос, казавшийся ей кощунственным,— неужели расчёт выше любви?

Епископ, протянувший уже руку для поцелуя, отдёрнул пальцы.

— Не богохульствуй! — строго сказал он.

— А вы, святой отец,— продолжала Мария, стоя перед епископом и чувствуя, как поднимается из глубины её христианской души волна протеста,— а вы, святой отец, когда изменится ваша фаза, станете раввином и будете читать по субботам Тору, а потом, в новой фазе, подниметесь на минарет и воздадите хвалу Аллаху? Да?

— Такова цена нашего спокойствия,— кивнул епископ.— Тысячи лет мир сотрясали религиозные войны, они и сейчас сотрясают Землю с новой, невиданной прежде силой. И только здесь, на Марсе, благодарение Всевышнему, нам удаётся сохранить этот оазис, поскольку каждый из нас периодически переходит от одной конфессии к другой, это заложено в нас генетически и позволяет иудею быть терпимым к мусульманину, христианин мирно живёт с иудеем, ибо каждый знает, что настанет время, и он сам…

— Значит, расчёт выше любви?

— Мария,— сурово сказал епископ,— после вечерней молитвы ты придёшь на исповедь. Наши с тобой ритмы не синхронизованы, и потому не я, когда изменится твоя фаза, буду твоим раввином. Но я надеюсь, что он даст тебе верный совет. Ты должна выйти замуж, это обязанность каждой женщины твоего возраста.

Он помолчал.

— А расчёт,— сказал он,— не выше любви, нет. Расчёт и есть сама любовь.

Он повернулся и вышел, не попрощавшись.

Дома Марию ждал Абрахам, лишь сегодня вернувшийся с Земли.

— Прими мои соболезнования,— сказал он.— Сол был хорошим человеком.

— Тебе понравилось на Земле? — спросила Мария и поставила перед гостем чашку с бризановым молоком.

— Как может на Земле понравиться? — удивился Абрахам.— Там воюют. Там убивают. Там живут фанатики. Но раз в жизни там побывать необходимо.

— Почему ты не отсоветовал Солу лететь? — спросила Мария.— Ты же знал, как и я, что его ритм нестабилен и любой стресс может…

— Я не помню.— Абрахам отвёл взгляд.— Я ведь тогда был в другой фазе… Почему не отсоветовала ты?

— Я? Он был так счастлив, что летит, что, кажется, я просто забыла о том проклятом предупреждении. Семь лет всё было в порядке.

— Если забыла ты, его жена, то как мог помнить я, его друг? — спросил Абрахам.

— Ты помнил,— жёстко сказала Мария.— Ты помнил, когда был Ибрагимом. Помнил, когда был Абрамом. И не сказал ничего. Более того. Ты был с ним там… на корабле. Что сделал ты, чтобы Сол… Ты ничего не сделал. И я скажу тебе — почему.

— Почему? — растерянно спросил Абрахам.

— Потому что твой ритм чётко синхронизован, тебе не страшны никакие стрессы, ты давно смотришь на меня с вожделением, и ты ждал этого момента, ты надеялся, что Сол сломается, и ты дождался, и теперь ты пришёл ко мне, чтобы…

Она выпалила фразу на одном дыхании, и у неё не хватило воздуха, чтобы закончить мысль. Абрахам кивнул.

— Да,— сказал он.— Всё так. Я тебя люблю. Всегда любил. Мой конфессионный ритм синхронизован с твоим, как и ритм Сола. Но в отличие от него я человек надёжный. До конца. Я ждал тебя много лет.

— Ты рассчитал,— сказала Мария,— и думаешь, что рассчитал верно.

— Я ничего не рассчитывал,— возразил Абрахам.— Я люблю тебя.

— Расчёт и есть любовь,— пробормотала Мария.

— Так ты согласна?

— Не знаю… Мне кажется сейчас, что умер лишь Сол, а Шломо и Салман живы. А потом мне будет казаться, что умер Шломо, а Сол с Салманом ждут меня…

— Их нет. Никого. Слышишь? Никого из них больше нет!

— Когда я поверю в Аллаха,— сказала она,— ко мне придёт Салман. И убьёт Ибрагима. И ты думаешь, что Абраму поздоровится, когда Шломо вернётся к Маре? Уходи, Абрахам.

— Ты, христианка, ждёшь момента, чтобы стать еврейкой? — Это был последний козырь, и Абрахам был уверен, что он подействует. Можно спорить с реальностью, но невозможно перехитрить генетическую программу.

— Я… Да. Сол умер, и для меня всё кончено, но пусть хотя бы Мара и Мирьям будут счастливы.

Абрахам покачал головой. Больше слов у него не было. Он повернулся и вышел. Всё прахом, с тоской думал он. Может быть, получится у Ибрагима? Или у Абрама?

Он сжал кулаки. Он не хотел, чтобы у них получилось!

— Я убью тебя! — пригрозил он Ибрагиму.

— Я убью тебя! — сказал он Абраму, которого не помнил.

Вернувшись домой, он прошёл в ванную комнату и достал из шкафчика бритву. Сел на край ванны и прислушался к своим ощущениям. Он ждал Ибрагима.

Главное — успеть.