Приёмный день

1

По вторникам в Прокуратуре СССР принимали посетителей. Они растекались по разным этажам в зависимости от дел, по которым пришли. Жалобщики по жилищным и алиментным делам шумно толпились в коридоре гражданского отдела. Люди, считавшие себя неправильно уволенными с работы или оспаривавшие те пли иные ведомственные приказы и распоряжения, шли в отдел общего надзора. Адвокаты приходили с жалобами на приговоры судов в уголовно-судебный отдел.

В следственный отдел, который я тогда возглавлял, приходили по разным поводам: либо с жалобами на неправильное привлечение к ответственности по уголовным делам (делами о так называемых политических преступлениях занимались органы государственной безопасности, за которыми надзирали особые военные прокуроры или прокуроры по спецделам), либо, наоборот, с жалобами на отказ в привлечении к уголовной ответственности. В этих случаях нередко появлялись и душевнобольные, страдавшие манией преследования и чисто болезненной склонностью подозревать своих соседей и даже близких в самых фантастических преступлениях и заговорах. '

Впрочем, в те годы не только среди душевнобольных встречались любители доносов. Случалось, что и вполне «нормальные» люди занимались доносами, преследуя при этом карьеристские, корыстные и иные низменные цели. Такие посетители обычно отличались развязными манерами и говорили шёпотом, опасливо озираясь на дверь, которую никогда не забывали плотно прикрывать за собой, и неизменно просили выслушать их «с глазу на глаз».

Их мышиные глазки, льстивый шепоток и будто по одному заказу отштампованные подлые ухмылки делали этих доносчиков так разительно похожими друг на друга, что создавалось впечатление, будто все они мечены одним и тем же каиновым клеймом.

Подобно тому, как многие тяжкие болезни сказываются на внешнем виде больного, и это всегда отмечает опытный врач, так и низменные страсти, тайные пороки, злобная душонка почти всегда кладут свою зловещую печать на лицо, взгляд и манеры человека, и это всегда замечает опытный криминалист.

В тот вторник, о котором идёт речь, мне не повезло: на приём явилась некая Раиса Михайловна Борева, уже засыпавшая все возможные и невозможные инстанции

сотнями доносов, в которых она обвиняла многих ни в чём не повинных людей в самых тяжких преступлениях: заговорах, шпионаже и подготовке террористических актов, разумеется, прежде всего направленных против её собственной персоны.

Эта сорокалетняя маленькая женщина, высохшая от шизофрении и связанной с нею мании преследования, с выпученными, беспокойно бегающими глазами и большим кадыком, журналистка в прошлом, была особенно опасна тем, что довольно бойко писала и говорила и с первого взгляда вовсе не производила впечатления душевнобольной. Отличаясь удивительной настойчивостью, она всегда добивалась приёма, и от неё не так просто было отделаться.

В тот вторник, о котором идёт речь, принимая уже не в первый раз Бореву, я тщетно пытался объяснить ей, что следственный отдел Прокуратуры СССР не занимается расследованием политических дел, и она приходит не по адресу.

— Нет, нет, и слушать не хочу! — кокетничая и жеманясь лепетала Борева. — Я доверяю только вам, так и знайте, только вам...

— Но поймите, гражданка Борева, — пытался я её убедить, — вы уже третий раз ко мне приходите, и я в третий раз говорю вам...

— А я не согласна!.. Неужели у вас хватит духу отказать женщине, которая относится к вам с таким доверием?

И, обнажив в прельстительной улыбке зелёные зубы, Борева вдруг таинственно зашептала:

— Сегодня утром они опять за мной приходили... И подмигивали мне по два раза — это у них такой особый шифр. Дежурят у меня под балконом и свистом вызывают на улицу... А вчера подослали управдома —он тоже в их шайке. Пришел будто проверять какието счета, а сам подглядывает, где я... Вы себе не представляете, какая у них организация не представляете!.. Завербовали моего родного братишку... Мальчику всего двенадцать лет, вот он и поддался этим заговорщикам... Уговорили его отравить меня. Вчера стала пить чай — какойто странный привкус. Уже подсыпал отраву!..

Она бы ещё долго донимала меня, если бы, к счастью, в кабинет не вошёл следователь по важнейшим делам Булаев, опытный криминалист. Внимательно взглянув на мою посетительницу, Булаев вдруг нахмурился и произнёс строго деловым, очень озабоченным тоном:

— Неотложное дело, Лев Романович. Необходимо выехать на место происшествия. Вам придётся прервать приём.

Борева, очень недовольная появлением третьего человека (ввиду «особой секретности и государственного значения» приносимых ею сведений она всегда настаивала, чтобы её выслушивали без свидетелей), встала и удалилась, порадовав меня обещанием «непременно продолжить наш разговор».

— Я сразу понял, что вы в осаде, — усмехнулся Булаев, когда она вышла из кабинета. — Шизофрения?

— Да, уже два раза находилась в психиатричке. Но как только выйдет, вновь начинает раскрывать заговоры...

— Да, милая дамочка, — сказал Булаев. — Но любопытно, что после тридцать седьмого года такие душевнобольные начали бредить в определённом направления . Как говорится, семена упали на благодатную почву, и теперь мы снимаем обильный «урожай»... А я к вам с поручением. Сегодня у меня на допросе некий Мишка Шторм; проходит по делу об ограблении мануфактурной базы. Так вот он к вам просится...

— Мишка Шторм? Что-то знакомое...

— Да, он утверждает, что вы его знаете, ещё по Ленинграду.

— По Ленинграду? Ну как же, припоминаю! Был у меня такой подследственный, был... Участвовал в ограблении пушной базы. Такой высокий, румяный, кудрявый?

— Ну, положим, не такой уж кудрявый и не такой румяный. Ему сорок два года.

— Так ведь я видел его лет двадцать назад. Мне тогда казалось, что он ещё человеком станет...

— А вы с ним поговорите, — произнёс Булаев. — Дело в том, что на этот раз, выйдя из тюрьмы, он искренне хотел «завязать». Три месяца бился — нигде на работу не брали. Пять городов объехал — нигде не прописывали И так как, по его выражению, он имеет «дурную привычку три раза в день есть», то в конце концов ваялся за старое... Я проверил его показания — всё подтвердилось. Когда, наконец, кончится эта карусель?!.

И Булаев подробно рассказал весьма обычную для тех времен и весьма грустную историю мытарств Мишки Шторма после освобождения его из колонии. Ему отказывали в прописке на том основании, что он нигде не работает. И его нигде не принимали на работу на том основании, что он не прописан... Это относилось не только к столичным городам.

Вырваться из этого замкнутого круга было невозможно. При этом все были правы, начальники отделений милиции строго соблюдали инструкцию, воспрещавшую прописывать людей, нигде не работающих, к тому же имеющих судимости. Начальники отделов кадров подчинялись своей инструкции, воспрещавшей брать на работу людей, не имеющих прописки.

Теперь оглядываясь назад, на давно минувшие сороковые годы, в середине которых случился тот приёмный день, о котором написан этот невыдуманный рассказ, я с горечью думаю о том, скольким людям помешали встать на ноги и вернуться к честной трудовой жизни эти чугунные инструкции, невесть зачем, почему и для чего придуманные!

И ещё я думаю о том, какой огромный, хотя никем так и не подсчитанный ущерб нанесли эти инструкции столь сложному, важному и совсем не простому делу, каким является борьба с уголовной преступностью и предупреждение преступности.

Пока Булаев ходил за своим подследственным, мне вспомнились подробности давнего дела Мишки Шторма.

По этому делу проходили несколько человек во главе о неким Феликсом Стасевичем, крупным аферистом, который до революции был карточным шулером, а потом, по его собственному выражению, «приобрёл дополнительные квалификации в соответствии с новым общественным строем».

Стасевич, известный в преступной среде под кличкой «Король пик», был всегда изысканно одет, очень следил за своей внешностью, отличался барственными манерами и, будучи сыном портного из Вильно, выдавал себя за польского графа. Он был большим любителем симфонической музыки и однажды на концерте в филармонии познакомился с молоденькой девушкой по имени Люся, которая, как потом выяснилось, работала на оптовой базе пушного аукциона, ежегодно проводившегося в Ленинграде, в отеле «Астория». На этот аукцион приезжали представители многочисленных иностранных меховых фирм, скупавшие драгоценную пушнину. Ленинградский пушной аукцион был широко известен за границей и на нём заключались миллионные сделки.

Манеры и внешность Стасевича произвели на Люсю самое выгодное впечатление. Кроме того, она тоже увлекалась симфоническими концертами, а Стасевич с таким воодушевлением и знанием дела говорил о музыке, что она от души обрадовалась этой случайной встрече.

Узнав в разговоре, где именно работает Люся, Стасевич в свою очередь подумал, что приобрёл весьма полезное знакомство, которое может очень пригодиться; его давно занимал пушной аукцион, но он не знал, как к нему подобраться.

Начался роман. Конечно, «Король пик» уверил девушку, что работает инженером на одном из ленинградских заводов. Конечно, он, между прочим, очень кстати, поделился с нею «личной драмой» — от него ушла жена и он «трагически одинок в этом суетном и равнодушном мире». Конечно, Люся вскоре представила его своей матери, и та пришла в восторг от такого «интересного, милого и воспитанного человека».

Незаметно для Люси Стасевич выпытывал у неё подробности о пушной базе, количестве и ассортименте поступивших к предстоящему аукциону мехов, порядке их хранения и даже устройстве дверных замков. Он узнал также, что по ночам базу охраняет только один сторож, хромой старик, вооружённый для пущего эффекта старой, заржавленной берданкой.

Всё складывалось наилучшим образом, и Стасевич благословлял своё пристрастие к симфонической музыке. Он подобрал двух помощников из числа профессиональных домушников. Требовалась ещё грузовая машина с лихим шофером. Но и тут «Королю пик» повезло: однажды в баре он познакомился с Мишкой Штормом и узнал, что тот работает шофером на грузовике, и что он имеет две судимости за хулиганство. Богатырская фигура Мишки Шторма тоже понравилась «Королю пик». Мишка же по-мальчишески влюбился в Стасевича, казавшегося ему полубогом.

Когда Стасевич, наконец, перешёл к делу и предложил Мишке принять участие в ограблении пушной базы, Мишка заколебался. Он ответил Стасевичу, что никогда не воровал и что «одно дело хулиганить в пьяном виде, а другое дело воровать».

— Не думал я, что ты трус, — протянул Стасевич, — Мне казалось, что ты настоящий парень...

— Вовсе я не трус, — возразил Мишка, — а просто противно... И в роду у нас ничего такого никогда не было... Нет, не пойду!

— Ах, вот ты как заговорил! — разозлился Стасевич, — Пить, веселиться за мой счёт ты можешь, а на дело пойти не можешь? Я уж не говорю, что ты у меня двадцать целковых взаймы брал, паразит!..

— Так я ж при получке отдам, —растерялся Мишка. — Я ведь только до получки брал...

— Нужна мне твоя получка, дурень!.. Не хочешь друга выручить, чёрт с тобой!.. Ну, ладно, уговаривать не стану. Без тебя обойдёмся. Но одну левую поездку для друга сделать можешь?

— Это другой вопрос, — обрадовался Мишка. — Когда?

— Завтра ночью. Часа на два. Подъезжай вот по этому адресу. И меня жди.

И Стасевич написал Мишке адрес.

В назначенное время Мишка подал машину по указанному ему адресу. Поблизости, за углом находилась пушная база, о чём Мишка, конечно, не знал. А на базе уже орудовали Стасевич и его сообщники. Они связали сторожа, взломали двери базы и вынесли оттуда мешки, набитые драгоценной пушниной. Будучи осведомлён о порядке хранения мехов на базе, Стасевич не притронулся к каракулевым и беличьим шкуркам. Он сразу взялся за тот отсек, где хранились норки и соболя.

Потом Стасевич и его сообщники вынесли мешки с пушниной и погрузили на машину. Мишке приказали ехать в Парголово, что он и сделал. Он уже понимал, что влип в тёмное дело, и теперь мчался на предельной скорости, чтобы поскорее избавиться от Стасевича и его компании. Когда в Парголове подъехали к дому, указанному Стасевичем, тот подошёл к Мишке.

— Ну, благодарствуй. — сказал он. — Вот тебе триста целковых за рейс. Я человек щедрый. Но помни, Мишенька, если хоть одним словом проговоришься, хана тебе будет!..

Мишка дрожал, как в лихорадке, но от денег отказался.

— Не надо мне твоих денег, — произнёс он. — Я не ради денег, а ради товарищества... И то знал бы зачем — не поехал...

— А что ты знаешь? — ухмыльнулся Стасевич. — Ну, не скрою, маленькая спекуляция. Помог друзьям супить несколько тюков мануфактуры для перепродажи, эка невидаль!.. Бери деньги, не кочевряжься!..

— Не надо мне твоих денег! — повторил Мишка и с места рванул вперёд.

Дерзкое ограбление базы едва не сорвало пушной аукцион, который должен был открыться через несколько дней. В Ленинград уже съезжались иностранные покупатели. Выступать перед ними только с белкой и каракулем было невозможно: это подорвало бы престиж такого экспортёра, как Союзпушнина, и вызвало бы сенсацию на мировом пушном рынке.

Поднялась большая суматоха. Было решено, с одной стороны, держать это дело в абсолютном секрете, а с другой, — принять все меры к тому,, чтобы разыскать похищенную пушнину в течение ближайших же дней.

Началось лихорадочное расследование. Проверялись одна версия за другой. Было установлено наблюдение за рынками, вокзалами, скупочными пунктами и комиссионными магазинами. Московские следственные органы в свою очередь тоже были информированы о случившемся и принимали свои меры.

Но «Король пик» был достаточно опытен и хитёр, чтобы тотчас приступить к реализации похищенной пушнины. Он выжидал и пока мирно отлеживался в Парголове, где обитала его сожительница.

Однако при всей своей хитрости и осторожности он допустил одну тактическую ошибку — перестал встречаться с Люсей. До ограбления базы они встречались почти ежедневно, ходили на концерты и в кино, иногда посещали рестораны. . .

Искренне привязавшаяся к нему девушка не могла понять: что случилось, куда и почему он так внезапно исчез? Почему не даёт о себе знать? Не заболел ли он, не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья?

Посоветовавшись с матерью, Люся решила справиться о судьбе Феликса Тышкевича — он представился ей под этой фамилией — на том заводе, где он, по его словам, служил инженером.

Велико было её удивление, когда оказалось, что инженер Тышкевич на этом заводе не работает и никогда не работал. Первые смутные подозрения возникли у Люси. И, как всегда бывает в таких случаях, в её памяти начали всплывать, как маленькие тучки в ранее безоблачном небе, всякие мелкие странности в поведении Феликса, на которые она прежде не обращала внимания. Да, он был очень внимателен и мил, но проявлял какой-то повышенный интерес к её работе, к порядкам на базе, к тому, где и как хранятся меха... Да, он так часто возвращался к этим вопросам, что она, помнится, однажды даже пошутила:

— Феликс, уже не собираетесь ли вы сменить свою профессию инженера на пост директора меховой базы?

Он тогда засмеялся и ответил, что тут дело, очевидно, в наследственности: его покойный отец тоже был меховщиком.

Между тем раньше, в первые дни знакомства, он говорил, что его отец — польский граф и крупный помещик и что он в связи со своим аристократическим происхождением даже имел неприятности. Она рассказала об этом разговоре матери, и та ей ответила:

— Вот видишь, какое у меня чутьё: ещё не зная этого, я говорила тебе, что Феликс, без всякого сомнения, вырос в аристократической семье. Эта внешность, эти манеры, это врождённое благородство!.. Он очень, очень по душе мне, Люсенька!..

Теперь всё это вспомнилось Люсе. Пока ещё подсознательно, но постепенно всё определённее у девушки укреплялась страшная мысль, что исчезновение Феликса неспроста совпадает с ограблением базы... Люся с испугом отгоняла эту мысль, но она возвращалась вновь и вновь.

Между тем расследование ограбления базы шло полным ходом. Мы работали днём и ночью. Не возбуждал сомнения тот факт, что преступники, или во всяком случае один из них, были хорошо осведомлены о том, как и в каких именно помещениях базы хранились особо ценные меха.

Это наводило на мысль, что в ограблении базы замешан кто-то из сотрудников.

Вот почему пришлось вызвать и подробно допросить сотрудников базы. Все они были, взволнованы тем, что произошло, все высказывали разного рода версии и предположения; увы, как нередко бывает в таких случаях, некоторые из сотрудников были не очень добросовестны в своих показаниях и высказывали подозрения, порождённые не столько логикой фактов, сколько личной неприязнью, стремлением воспользоваться следствием для сведения старых счётов.

Следователь всегда должен учитывать и такие мотивы некоторых свидетельских показаний и соответственно оценивать их. Чем яростнее такие добровольные «свидетели обвинения», тем осторожнее надо относиться к их утверждениям и догадкам.

Опасность таких «свидетелей» заключается не только в том. что они пытаются опорочить ни в чём не повинных людей, но и в том, что своими показаниями они путают карты и тем самым направляют следствие по ложному пути.

Случается, впрочем, что и самые добросовестные свидетели отходят в своих показаниях от истины. Дело в том, что человек не кинокамера, мёртво, но точно фиксирующая то, что «увидел» её объектив. Рассказывая о том или ином событии, свидетель нередко излагает не то, что было в действительности, а то, что он увидел, услышал, заметил, запомнил, понял или вообразил. Он излагает факт, пропустив его через призму своей личности, своего видения, слуха или разумения, окрасив тем самым этот факт всей палитрой своих индивидуальных физических и психологических свойств. Вот почему то, что увидел и заметил, скажем, свидетель Иванов, зачастую расходится с тем, что увидел и заметил свидетель Петров, хотя они оба полны добросовестного стремления сообщить следствию то, что они видели своими собственными глазами. (Вот именно, собственными! Но ведь глаза то бывают разные!).

В этом смысле поговорка — «он врёт, как очевидец» — полна глубочайшего смысла.

Разумеется, всё это не снимает важного значения свидетельских показаний. Речь идёт лишь о психологии свидетельских показаний, которую криминалист должен всегда учитывать.

Вот почему, допрашивая в качестве свидетелей сотрудников пушной базы, я тщательно взвешивал их показания, их версии, их догадки, даже в двух случаях их подозрения. Эта осторожность себя оправдала.

Так дошла очередь до Люси. То, что она была заметно взволнована, не отличало её от других свидетелей. Сам факт вызова к следователю — это «не изюм», как сказал мне однажды пожилой бухгалтер, тоже вызванный в качестве свидетеля. В данном случае Люся, как и все сотрудники базы, была, естественно, взволнована фактом ограбления.

Всё это я хорошо понимал, но вместе с тем обратил внимание, что эта молодая девушка как-то особенно угнетена и подавлена. её припухшие, красные веки, опущенные углы рта, ускользающий взгляд и нервная дрожь не могли быть отнесены только за счёт волнения в связи с вызовом к следователю.

Я подумал, что у этой девушки, по-видимому, произошла какая-то личная драма, не имеющая отношения к интересующему меня делу, но всё же решил осторожно выяснить причины её угнетенного состояния, сделав это уже в конце допроса, когда между мною и свидетельницей возникнет тот психологический контакт, без которого бессмысленны попытки получить откровенный ответ на вопросы интимного характера.

После обычных вступительных вопросов начался разговор об обстоятельствах ограбления базы.

— Скажите, не создалось ли у вас впечатления — спросил я, — что грабители были отлично осведомлены о том, где именно и какие именно хранятся меха?

— Да, все так считают, — ответила Люся.

— Не возникают ли у вас в связи с этим какие-либо предположения или догадки?

— Право, не знаю... Мне никто не высказывал...

— А лично у вас какое мнение в связи с этим делом?

Какая-то искра вспыхнула в её глазах, она покраснела и тут же опустила ресницы.

— Не знаю... Но я не допускаю, чтобы кто-нибудь из наших мог быть замешан.

— Понимаю. Но иногда, сами того не зная, люди оказывают содействие преступникам. Лишней болтовнёй, скажем... Бывают и неосторожные знакомства, связи... Не так ли?

— Н-нет, — запнулась девушка. — И разве я могу знать, кто с кем знаком?..

Она пролепетала эти слова, так и не подняв глаз. Дыхание её участилось. И она тщетно пыталась скрыть это.

— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал я. — И, если позволите быть откровенным, у меня создалось впечатление, что вы чем-то угнетены. Я далёк от мысли, что это имеет отношение к делу. Но, может быть, я могу вам чем-либо помочь, посоветовать? Мало ли что бывает в жизни.

Она молчала, как бы что-то взвешивая и на что-то ещё не решаясь. Я не торопил её — это было бы бестактно и назойливо.

Если вы так любезны, — начала она наконец, — то я хотела бы узнать... Я разыскиваю одного человека... Знакомого... Как в таких случаях надо действовать?

— А что случилось с вашим знакомым, если это не секрет?

— Он куда-то пропал... Вот уже несколько дней...

— Л вам известен его адрес или место работы?

— Я знала... То есть он говорил... Он говорил, где работает... По там его нет...

— Вы сами справлялись?

— Да. Сказали, что такого нет.

— А дома у него справлялись?

— Я не знаю его адреса... Он говорил, что живет где-то на Кирочной... Но где — не знаю...

— Ну, этому легко помочь. Я могу навести справку в адресном бюро. Тут же, при вас. Кстати, давно он исчез?

— Последний раз я видела его днём, во вторник... Во время обеденного перерыва.

— Ну, это не так уж давно, — произнес я, мысленно отметив, что именно в ночь со вторника на среду была ограблена база.

Судьба Люсиного знакомого стала уже и для меня не безразличной.

Выяснив, что фамилия Люсиного знакомого Тышкевич, а имя Феликс, я в присутствии девушки заказал по телефону справку в адресном бюро. В Ленинграде оказалось семнадцать Тышкевичей, из них два Феликса. Но одному из этих двоих было шестьдесят два года, а другому пятьдесят три. Люся решительно отказалась от них обоих. И туг же, поняв, что она была обманута, заплакала.

Я налил ей воды и начал, как мог, успокаивать. Всхлипывая, бедная девушка стала рассказывать историю своего знакомства с Феликсом. Рассказала она и о том, как он старательно выпытывал у неё все подробности, касающиеся базы, и о том, как во вторник он даже пришёл к ней на работу во время обеденного перерыва и принёс цветы и конфеты. Видимо, это была последняя «примерка».

Теперь уже не оставалось сомнений, что следствие на верном пути, и требовалось совсем «немногое» — установить личность этого человека и разыскать его, а тем самым и похищенную пушнину, имевшую огромную ценность.

К счастью, Люся, помимо всего прочего, вспомнила, что однажды вечером, когда она была с Феликсом в саду отдыха, его сзади окликнул какой-то человек, назвав его именно Феликсом. Отойдя в сторону, они оба о чём-то поговорили, а затем Феликс вернулся к Люсе.

Из этого можно было заключить, что Люсин знакомый по крайней мере правильно назвал ей своё имя.

В угрозыске по моей просьбе навели справки. Среди зарегистрированных рецидивистов оказались три Феликса: Феликс Горлинский, известный под кличкой «Весёлый», Феликс Грабовский, по кличке «Войтек» и, наконец, Феликс Стасевич, он же Валевский, он же Волынский, известный под кличкой «Король пик».

В угрозыске, естественно, имелись фотографии этих рецидивистов, и они были предъявлены Люсе и её матери. Обе сразу опознали фотографию Феликса Стасевича-Валевского-Волынского.

Все мы с облегчением вздохнули. Теперь по крайней мере было известно, кого надо искать.

Помогла опять-таки Люся, припомнившая, что однажды Феликс сказал ей, что ему надо съездить в Парголово навестить заболевшего друга. Она тогда провожала его на вокзал, и он при ней взял билет до Парголова.

На всякий случай было решено, помимо всех других мест, проверить Парголово. Туда был командирован агент угрозыска Параничев, очень талантливый и опытный работник.

Через два дня Параничев позвонил по телефону и сообщил,, что он обнаружил Стасевича, который находится там и живёт в доме своей любовницы.

Не прошло и десяти минут, как я и два оперативных работника угрозыска мчались на машине в Парголово. Там в заранее условленном месте нас встретил Параничев, высокий, рыжеволосый, всегда улыбающийся Параничев, погибший через несколько лет при задержании вооружённых бандитов. Много лет прошло с тех пор, но я помню его лицо, его озорную и вместе с тем добрую улыбку, помню даже его удивительный почерк — крупный, очень чёткий, очень прямой, прямой, как его характер, и ясный, как его жизнь, увы, недолгая, но безупречная жизнь.

За двадцать семь лет следственной работы я узнал и полюбил многих работников уголовного розыска Москвы и Ленинграда. Одни из них пали на посту, как Параничев, при исполнении своего служебного долга. Другие были объявлены «врагами народа», хотя беззаветно, верой и правдой служили своему народу, как, например, Леонид Вуль, бывший начальник МУРа, один из талантливейших советских криминалистов. Лишь после XX съезда партии они были посмертно реабилитированы. Третьи, как Николай Осипов, Николай Ножницкий, Яков Саксаганский и многие другие, были сражены болезнями, против которых оказались бессильны их некогда могучие организмы, подточенные не одним десятком лет всегда напряжённой, трудной и нервной работы в угрозыске.

Какая галерея великолепных характеров, подвигов, замечательных раскрытий, какие образцы верности, мужества и самопожертвования!..

Какое богатство жизненного н профессионального опыта, наблюдений, находчивости, знания человеческой психологии!..

Каждый из них стоит отдельной книги. Каждый из них оставил свой неизгладимый след в истории борьбы нашего общества с уголовной преступностью и в благородном деле перевоспитания преступников. О каждом из них свежа память в сердцах их товарищей по работе.

— Всё в порядке, — сказал нам, весело улыбаясь, Параничев. — Я «срисовал» этого прохвоста вчера ночью, когда он вышел подышать свежим воздухом. Днём он никуда не выходит, отсиживается у своей крали.

— Кто она?

— Дочь бывшего трактирщика. Теперь работает в парикмахерской. Недавно прошла домой.

— Он не смоется?

— Я оставил наблюдение за домом.

Через полчаса мы нанесли «визит вежливости», как сформулировал Параничев, «Королю пик». Дверь отворила его сожительница Мария Левенчук, статная, большеглазая, умело накрашенная женщина.

— Вам кого? — испуганно спросила она, увидев нас.

— Спокойно, ни слова! — сказал Параничев и, отстранив женщину, прошёл в глубь дома с револьвером в руках. Вместе с ним прошли и мы.

«Короля пик» мы застали спящим. Разметавшись на низкой широкой кровати с пышными пуховиками, он мирно посапывал. Багровое, цвета бычьей печени шёлковое одеяло сползло с его выпуклой смуглой груди. Его темные волосы спутались над крутым лбом, прочерченным чёрными стрелами бровей. Ничего не скажешь, он был красив, этот Стасевич, он же Валевский, он же Волынский, он же «Король пик»!

Ко да мы его растолкали, он протёр глаза, внимательно поглядел на нас и крикнул наигранно ленивым голосом:

— Мурка, я налетел на джокер!.. Банк лопнул. Четыре с боку, ваших нет... Давай мой джентльменский набор для тюряги!..

Женщина всхлипнула и вытащила из платяного шкафа брезентовый рюкзак с «джентльменским набором» в виде двух пар белья, нескольких пачек махорки, зубной щётки, пасты и мыла.

«Король пик» сел на кровати и стал одеваться. На его виске взбухла и явственно билась голубая жилка. Параничев приступил к обыску. Я начал заполнять бланк протокола о задержании.

— Уважаемые представители судебно-следственных органов, — сказал «Король пик», застёгивая штаны, —Не будете ли вы так любезны разъяснить мне, на чём я погорел, удовлетворив тем самым мою врожденную любознательность? В ответ я готов удовлетворить ваше законное любопытство и ответить на жгучий вопрос, где находятся меха, которым я обязан нашим приятным знакомством. Кстати, прошу отметить в протоколе, что я сам заговорил на эту тему, не ожидая лишних вопросов.

— Это будет отмечено, — сказал я. — Надеюсь, что вся пушнина в целости и сохранности? Это тоже существенно.

— Можете не сомневаться, — ответил «Король пик», — Я готов ответить за каждый волосок. Пушнина хранится у меня куда лучше, чем на этой вонючей базе, директора которой давно следовало отдать под суд за бесхозяйственность и преступную халатность. Вызовите этого охламона в суд – я публично плюну ему в лицо, мы легко можем потерять свои позиции на мировом пушном рынке.

— А в чём дело? — поинтересовался я.

— В чем дело? Мурка, дай ключи от сарая, я покажу нашим визитёрам меха. На базе, да будет вам ведомо, они были свалены в кучу и прели за отсутствием вентиляции. Я уж не говорю об отсутствии нафталина и присутствии крыс. У двух соболей нахально отгрызены хвосты, сейчас я вам это покажу. Голову надо отгрызть директору базы за такие порядки!..

Мы пошли в сарай. В нос ударил сильный запах нафталина. Сарай был сухой и хорошо проветривался.

— Обратите внимание на вентиляцию и тоже занесите в протокол, — продолжал «Король пик». — Я специально выпилил эти окошечки и затянул их марлей, чтобы в сарай не могла залететь моль. Три дня мы с Мурой обрабатывали пушнину нафталином, не сойти мне с этого места!.. Теперь я вас спрашиваю: кто должен был стать директором базы — я или этот лопоухий кретин?

Он всё ещё пытался острить, а жилка на виске набухала всё сильнее и билась, как подстреленная птица. В глубине души он был очень испуган и трепетал перед предстоящим судом. Потом, не выдержав, он спросил:

— Как себя чувствует этот старик сторож? Надеюсь, жив-здоров?

— Жив, — ответил я.

— Очень рад, — воскликнул «Король пик». — Я, знаете, ли, терпеть не могу мокроты... Старик даже не пискнул, когда мы его взяли за воротник. Он сам помогал себя связывать. И всё-таки я боялся, чтоб с перепугу он не сыграл в ящик. Тогда уже было бы мокрое дело... Да, вот эти соболя с отгрызенными хвостами, полюбуйтесь!..

Так было раскрыто ограбление пушной базы. Аукцион открылся точно в назначенный день и час и, как сообщали газеты, прошёл с большим успехом. Стасевич на первом же допросе выдал своих соучастников, и в том числе Мишку Шторма, теряя по ходу следствия свой наигранный «молодеческий» тон, он никого не щадил и отрицал свою роль в привлечении Мишки Шторма к этому делу.

Он продолжал настойчиво спрашивать, «на чём погорел», но я не хотел выкладывать ему подлинные пути его разоблачения. По многим причинам не хотел: в частности, потому, что рецидивисту не следует рассказывать о допущенной им тактической ошибке, он извлечёт из этого соответствующие выводы. С другой стороны, мне не хотелось, чтобы он узнал о роли, которую сыграла в его разоблачении Люся. Ей и без того было нелегко.

Конечно, я не мог полностью «вывести» её из дела, с материалами которого Стасевич в конце следствия должен был познакомиться. Но в протоколе её допроса ещё нельзя было получить исчерпывающий ответ на вопрос о том, как именно следствие напало на след Стасевича.

Кроме того, составив обвинительное заключение по этому делу, я не включил Люсю в число свидетелей, подлежащих вызову в суд. Для дела это уже не имело значения, а для неё такой вызов явился бы лишним ударом.

Мишка Шторм, которому тогда было около двадцати лет, очень тяжело переживал своё участие в этом деле. Отец Мишки умер несколько лет назад, Мишка жил с матерью, которую нежно любил. И теперь он горевал, жалея не столько себя, сколько мать.

Это тоже говорило в его пользу. Я дал ему свидание с матерью. Мишка бросился к ней, крепко обнял её, замер. Она тихо плакала, гладя ему голову.

Мне было искренне жаль их обоих. Я хорошо понимал, что этот несчастный парень, искалечивший и собственную жизнь и жизнь самого близкого ему на свете человека — матери, является жертвой Феликса и собственного легкомыслия. Но, с другой стороны, что ни говори, он был виновен хотя бы в косвенном соучастии.

И Феликсу, и ему было предъявлено обвинение по одной статье, только Мишке как соучастнику, хотя и косвенному. Да, статья была одна, но разные они были люди, и разной была степень их социальной опасности!..

Тогда я — в который раз! — думал о том, что правда жизни не укладывается в стандартные формулы закона, как бы совершенен он ни был, и живая истина всегда неповторима, как неповторимы внешность, характер, психология и оттиски пальцев правонарушителя. Да, есть преступления, предусмотренные одной статьёй, но нет и не может быть статьи, предусматривающей мотивы, биографии и степень социальной опасности людей, совершивших эти преступления.

Криминалист, который не может или не хочет этого понять, никогда не добудет живой, реальной и конкретной правды, а без такой правды нет правосудия.

Вот почему тупая вера в формальную и якобы всеобъемлющую силу статьи закона менее всего служит Закону в высоком смысле этого слова и нередко обращается против него. А это, в свою очередь, перерастает не только в личную беду того или иного подсудимого, но и в беду общества, в котором это могло произойти.

К чести Ленинградского областного суда, рассматривавшего это дело, Мишка Шторм был осуждён всего к трём годам лишения свободы, и то учитывая его прежние судимости за хулиганство. А Стасевича приговорили к многолетнему заключению.

Ещё перед судом, когда я объявил Мишке об окончании следствия, состоялся наш прощальный разговор.

— К чему готовиться, Лев Романович? — задал мне Мишка довольно обычный в таких случаях вопрос.

— К жизни, Михаил, — ответил я. — Ведь у тебя ещё вся жизнь впереди, парень. И от тебя зависит, как она дальше сложится.

Я ответил ему так вполне искренне. Во-первых, я верил, что суд не отнесётся к нему слишком сурово. Во-вторых, мне самому было тогда двадцать два года, и у меня тоже вся жизнь ещё была впереди. В-третьих, я считал тогда, как считаю и теперь, что многое в наших судьбах зависит от нас самих.

На прощание я посоветовал Мишке при отбытии наказания избегать связей с рецидивистами, чтобы не получить «законченное высшее воровское образование» как это иногда бывает.

— Смотри, не поддавайся на громкие слова, воровской «шик и блеск», не гонись за покровительством бывалых воров и не верь их брехне о «красивой жизни» и о том, что в воровском мире будто бы действует закон «один за всех, все за одного». Чего стоит вся эта брехня, ты уже один раз убедился по Феликсу. Не верь их улыбкам и не бойся их угроз. Не верь их обещаниям и не поддавайся их уговорам. А главное, не теряй веры в своё будущее. Тогда ты выстоишь и станешь ещё настоящим человеком...

Разговор был долгим и прямым. Будучи уже тогда убежден в том, что перевоспитание уголовников должно начинаться ещё в стадии следствия, я пытался, как умел, подготовить своего подследственного к тому, что могло ждать его в лагере в тех условиях, когда матёрые рецидивисты отбывали наказание вместе с молодыми правонарушителями. Мишка слушал меня внимательно и благодарно.

В первые полгода после его осуждения я получил от него два или три письма, которые меня порадовали. Я об этом прямо ему написал. Потом он замолчал, а позже меня перевели из Ленинграда в Москву, и я окончательно потерял его из виду.

И вот теперь, почти через двадцать лет, нам суждено было снова встретиться.

Не скрою, мне было приятно, что он меня помнил и захотел повидать. И вместе с тем было горько, что я вновь увижу его в качестве обвиняемого и что, следовательно, запомнив меня, он забыл мои советы и напутствия, данные ему давным-давно, когда у нас обоих вся жизнь ещё действительно была впереди...

2

Когда Булаев привёл Мишку в мой кабинет, я с интересом стал разглядывать своего бывшего подследственного. Конечно, годы и тюрьмы сделали свое дело — он уже не был ни таким кудрявым, ни таким румяным.

— Здравствуйте, Лев Романович, — смущенно произнёс он — Вот опять довелось свидеться, а сколько воды утекло...

— То, что опять увиделись — хорошо, а вот то, как увиделись — плохо, — ответил я. — Ну, садись, выкладывай... Здоров?

— Не жалуюсь. Чего-чего, а здоровьишка пока хватает, — сказал он. — Это ещё не растерял...

— А что же растерял?

— Многое, чего уж не вернешь, — вздохнул Мишка — Начиная с мамаши. Помните?

— Помню. Славная старушка.

— В Ленинграде в блокаду погибла. Я начал, фрицы доконали.

Мишка замолчал. Булаев, тактичный Булаев, понимая, что при интимном разговоре третий всегда лишний, встал и, сославшись на неотложное дело, вышел из кабинета. А я всё разглядывал Мишку. Куда девались юношеский блеск его глаз, детская округленность лица, которой он когда-то отличался, и многие другие почти неуловимые черты, некогда свойственные ему? Да, я видел, что он здоров и ещё крепок, но всё-таки время уже наложило свою нестираемую печать на его взгляд, на углы его рта, даже на его улыбку. Природа — точный бухгалтер, её не обсчитаешь ни на один день, ни на одну беду, ни на одну бутылку, ни на одну неделю, проведённую в заключении...

— Просьб у меня нет, — прервал, наконец, Мишка затянувшуюся паузу. — Сижу я за дело, и дело моё — труба. Так что и попросился я к вам без дела, а просто захотелось повидать и вроде как бы отчитаться за эти двадцать лет... Если время есть, послушайте, ну, а ежели нет, не серчайте за беспокойство.

— Время найдётся, рассказывай.

И Мишка начал «отчитываться». Это была весьма обычная для таких людей и довольно грустная исповедь. Попав после осуждения в заключение, он твёрдо решил следовать моим советам. Так частенько больной, выписываясь из клиники, внимательно и благодарно выслушивает напутственные наставления врача и полон в тот момент решимости строго соблюдать врачебные советы.

Но опытный врач, попрощавшись с больным, глядит ему вслед с грустной улыбкой: так много обещаний остается невыполненными, так много решений нестойкими!

Выйдет такой больной из клиники, глотнёт городского воздуха, окунётся с головой в суету жизни и всяческие дела, встретится с друзьями, и как-то незаметно начнут выветриваться на житейском сквозняке врачебные советы и наставления. А тут ещё найдется «добрый приятель» да начнёт высмеивать врачебные предписания:

— Слушай ты их!.. Сами они, брат, толком ничего не знают. Вот тебе советовали не пить, а водка расширяет сосуды, водка для них вроде лечебной гимнастики, факт!.. Недаром в Америке теперь сердечников алкоголем лечат, по сто граммов в день дают. Правда, виски, а не водку, за неимением таковой, но и виски ведь, если вдуматься, — тоже продукт, ничего не скажешь!.. Так что давай двинем-ка мы сейчас в шашлычную и примем за твоё здоровье по сто граммов, согласно последнему слову медицины!.. Пошли!..

Ну как тут устоишь?!

Оказавшись в заключении, Мишка сначала твёрдо следовал моим советам, старательно работал и держался в стороне от рецидивистов. Они его даже поначалу принимали за «бытовика», то есть человека, осуждённого за бытовое преступление. Но потом «пахан» —уголовный «король» — случайно узнал, что зек Михаил Манзырев, оказывается, имеет кличку Мишка Шторм и сидит за участие в ограблении пушной базы.

«Пахан» пришёл в ярость и в тот же вечер вызвал Мишку, как он выразился, на «собеседование».

— Ну, здравствуй, артист, — прошипел он, когда Мишку к нему привели. — Но только здесь, между прочим, не театр... И таких сук, которые прикидываются фраерами и ходят, как лярвы, на цыпочках, а сами имеют по три хвоста и сюда попали за настоящее дело, мы можем приветствовать, как положено, так что им небо в горошину покажется... Против воровского закона пошёл, гад маринованный!..

Мишка посмотрел на оплывшее, свирепое, дёргающееся от наркотиков лицо «пахана», которого все в тюрьме смертельно боялись. «Пахан» был уже немолод, кривая ухмылка перечёркивала его лицо, обнажая стальные зубы. Глубокий шрам на щеке и мутные, как у хорька, остановившиеся зрачки, которые теперь злобно впились в Мишку, вызывали чувство отвращения.

— Плевал я на твой воровской закон! — крякнул Мишка. — И не буду я с вами водиться! — по-детски добавил он.

— Я погляжу, ты смелый! — прошипел «пахан», — Сразу видать, ещё зеленый. Ну, ничего, миленький, иди, иди, пока не оступился... Иди, пока есть чем ходить...

«Пахан» повернулся и побрел в сторону, по-бабьи повиливая бёдрами. Его «личный адъютант» зашептал Мишке:

— Тебе что, жить надоело? Беги, пока не поздно!.. И руку ему поцелуй...

— Ещё чего захотел! — огрызнулся Мишка, сплюнул и ушёл.

В ту же ночь, когда Мишка спал на своей наре, его молниеносно связали, загнали ему кляп в рот и вынесли из барака. Мишка не успел даже крикнуть.

На улице его швырнули на обледеневшую землю и начали избивать. К счастью, ему удалось разорвать веревки, которыми он был связан, сильным рывком своих могучих рук. Он вскочил на ноги, вырвал изо рта кляп и начал обороняться. Один из бандитов выхватил нож, но Мишка успел нанести ему удар в челюсть, и тот медленно осел в сугроб. Как раз в этот момент подошел патруль. В руках Мишки был нож, отобранный им у бандита.

Это и послужило потом главной уликой против Мишки. Его снова судили и приговорили дополнительно к десяти годам. В качестве «потерпевших» на судебном заседании выступили помощники «пахана», выполнявшие его задание.

Мишка, как «особо социально опасный», был переведён на строгий режим и лишён права переписки. Вот, оказывается, почему он перестал писать мне.

Всякий человек тяжко переживает допущенную в отношении него несправедливость. Заключённый — и это понятно — переживает её вдвойне тяжелее.

Ему было уже за тридцать, когда он, наконец, освободился из колонии. Но это был уже не прежний Мишка Шторм. С ним случилось самое страшное — он почти потерял веру в людей и в человеческую справедливость. Но умная, чуткая и своевременная поддержка могла бы ещё спасти его.

Однако Мишке снова не повезло. В поезде, в котором он ехал, возвращаясь из заключения, обворовали одною из пассажиров. На узловой станции з вагон пришли работники железнодорожной милиции. Началась проверка документов.

Мишка испугался. Он решил, что ею непременно задержат и обвинят в этой краже. Он бросился з тамбур, намереваясь выпрыгнуть из вагона на ходу поезда Но в тамбуре были предусмотрительно оставлены два милиционера. Они задержали Мишку.

В Челябинске ею сняли с поезда и отправили в тюрьму. Следователь милиции, ведший его дело, оказался опытным и добрым человеком. Разобравшись в обстоятельствах задержания Мишки, он освободил его.

Выйдя из тюрьмы, измученный волнениями этих дней, Мишка зашёл в первую попавшуюся закусочную. Ему очень хотелось есть.

— Зашёл я в эту забегаловку, — рассказывал Мишка. — Народу тьма. Все столики заняты. Дым столбом. Пьяных — хоть пруд пруди. Стал я приглядываться, где пристроиться, вдруг кто-то кричит:

— Эй, кореш, давай к нам!.. Потеснимся, коль опять встретиться довелось!

Подошёл я поближе, гляжу, сидит один парень, с которым я в заключении был. Ну, конечно, обрадовался — как-никак человек свой. Сидел он за грабёж, но в заключении работал хорошо и, вроде, исправился. С этим парнем теперь за столиком ещё двое сидели, но тех я не знал.

Мишка вздохнул, закурил папиросу, затянулся и продолжал:

— Ну, выпили, как положено, за встречу. И стали балакать, как дальше жить, куда податься, как на работу устроиться. Я рассказал про свои приключения в дороге и про того следователя, который меня освободи Туфонов была его фамилия. Ну, конечно, выпили за его здоровье — всё-таки хороший человек. А потом один из дружков и говорит со смешком.

— Ты, кореш, за нас пострадал. В вагоне того пассажира мы пощекотали — чемодан у него увели. И на первой остановке смылись. Но уж раз тебе за пас посидеть пришлось — ставим литр за твоё здоровье и безвинное страдание...

Поставили. Я тоже решил в долгу не оставаться — пол литра заказал. Что дальше было — хрен его знает!.. Но только очнулся я уже в милиции — взяли всю нашу компашку за покушение на ограбление ларька... С поличным взяли... Опять десятку влепили. И вернулся я снова в знакомые места. Майор, который меня освобождал, только головой покачал:

— Не думал, — говорит, — что так скоро, Манзырев, мы опять встретимся. Не зря говорит народ: чёрного кобеля не отмоешь добела...

Но и на этот раз, уже привыкнув к жизни заключенного, Мишка ещё окончательно не отчаялся. Он снова начал старательно работать. Потом началась война. Мишка, как и многие заключённые, стал проситься, чтобы его отправили на фронт.

К сожалению, ему было отказано. И он продолжал отбывать наказание.

Разговор наш затянулся. Мишка рассказывал о своей судьбе охотно, ничего не скрывая.

Когда он подошёл к тому, о чем я мельком уже знал от Булаева, в кабинет вошла секретарша и протянула мне записку. Оказывается, пока я беседовал с Мишкой, на прием явился какой-то мне не известный доцент Прохоров, который уже полчаса ждёт и нервничает, так как у него неотложные дела в институте, где он преподаёт. На приём он записался заранее.

По разговор с Мишкой был ещё далеко не кончен. Мне не хотелось его прерывать, так как Мишка с каждой минутой чувствовал себя всё свободнее, и ему, судя по всему, необходимо было «выговориться». Такие натуры испытывают жгучую потребность выплеснуть все, что накопилось, в душевной беседе с человеком, которому они доверяют. И нередко такой разговор, а главное — доверие, с которым их выслушивают, оказывает на этих людей большое психологическое воздействие; и наоборот, холодное безучастие или плохо скрываемое недоверие производит обратное действие, которое я называю «коротким замыканием». Обиженный безразличием, а тем более недоверием, такой человек мгновенно уходит в себя, прерывает рассказ и в глубине души ругает себя, что так доверчиво вылил свою горечь обиды, мечты...

О силе доверия к человеку и его огромном воспитательном значении многое написано и сказано. Но криминалистам именно вследствие характера их работы это особенно хорошо известно.

Впрочем, и криминалисты бывают разные. Мне приходилось наблюдать две категории людей, работающих в этой области. Одни в результате многолетней профессиональной деятельности, сталкиваясь изо дня в день с самыми разнообразными преступлениями и преступниками и наблюдая в связи с этим самые низменные характеры, постепенно, даже незаметно для себя теряли веру в человека вообще и становились мизантропами и холодными циниками. Не понимая, что сыщик — это ещё не криминалист, и что нельзя ограничивать деятельность криминалиста одной охотой за преступниками, как бы ни была эта охота удачна, такие работники постепенно впадали в состояние душевной опустошённости. Это, в свою очередь, порождало в них чёрствость, огульную подозрительность, формализм и даже иногда жестокость.

Характерно, что всё это рано или поздно мстит за себя. Такие люди, как правило, всегда неполноценны н глубоко несчастны даже в своей личной жизни. Ограниченны и односторонни их наблюдения и выводы, примитивны и грубы методы их работы, беспомощна их следственная интуиция, а способность проникновения в тайники человеческой души ничтожна.

В этом смысле «душевная недостаточность» — не менее опасное заболевание, чем известная медицине «сердечная недостаточность». А первое заболевание, в отличие от второго, уже опасно не только для больного, но и для его окружающих, учитывая, что этот «больной» в той или иной мере решает человеческие судьбы.

Другая категория криминалистов отличается тем, что нелёгкая их профессия и всё, что с нею связано, не только не подрывают их веры в человека, а, напротив, укрепляют её. Да, как это ни покажется странным на первый взгляд, именно возможность повседневно наблюдать психологию правонарушителей, людей, оказавшихся по тем или иным причинам на дне жизни, возможность наблюдать их падения и драмы, их отчаяние и надежды, их страдания и мечты, их начала и концы приводит таких криминалистов к глубочайшей уверенности в том, что в каждом человеке, пусть даже павшем, за редкими исключениями жива — хотя и глубоко запрятанная и еле тлеющая — искра подлинной человечности, которая, если её заметить и поддержать, может вспыхнуть ярким очистительным пламенем.

Подавляющим большинством так называемых судебных ошибок общество обязано криминалистам первой категории, которые, ко всему прочему, обычно ещё отличаются удивительной самоуверенностью и апломбом. Горькая евангельская формула «Где суд, там и осуждение» относится как раз к таким следователям, прокурорам и судьям, которые чересчур поспешны в своих заключениях и выводах и чересчур уверены в их непогрешимости. Ленин называл таких судей «торопыгами».

3

..Получив записку о том, что меня уже давно ждёт доцент Прохоров, я решил выслушать его, не отправляя Мишку, а потом продолжить разговор. Я считал, что присутствие Мишки никак не может помешать разговору с доцентом Прохоровым.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, — сказал я доценту, когда он вошёл в кабинет. — Я вас слушаю.

Доцент, высокий, упитанный, очень благообразный на вид человек лет тридцати, в золотых очках, подчёркивающих свежесть его румяных, холёных щек с модными усиками, ослепительно улыбнулся, сел, а потом, глядя на меня прозрачными голубыми, ясными глазами, тихо произнёс:

— Я хотел бы... гм... Если позволите, так сказать, конфидентно...

И он выразительно повёл взглядом в сторону Мишки, которого, надо полагать, принял за сотрудника отдела, поскольку в комнате не было конвоира и Мишка сидел рядом со мной.

— У вас что-либо секретное? — спросил я, мысленно отметив резанувшие меня слева «если позволите» к «конфидентно».

— О нет, ни в коей мере! — протянул доцент. — Дело моё — ха-ха, если можно считать его «делом»! — носит чисто личный характер и, если вы считаете нужным, я не возражаю против присутствия вашего сотрудника...

Тем более, что, как я надеюсь, вы потом поручите именно ему проверку моей жалобы... Дело это важно для меня, но оно не таково по своему характеру, чтобы я претендовал на ваше личное участие в его проверке.

В глазах Мишки, услышавшего, что он зачислен в сотрудники отдела, запрыгали весёлые огоньки.

— Это не наш сотрудник, — уточнил я. — Но он не помешает разговору. Итак, я вас слушаю.

Доцент сразу сделал — именно сделал — многозначительное лицо, достав белый, накрахмаленный, аккуратно сложенный платок, отёр им совершенно сухой лоб (что, судя по всему, должно было продемонстрировать глубокое душевное волнение), потом вновь аккуратно сложил платок и скорбно произнёс:

— Вот впервые в жизни довелось побывать в прокуратуре!.. Да ещё в следственном отделе...

— Может быть, перейдём к делу? — спросил я.

— Да-да, конечно... Но сначала, с вашего позволения, я хотел бы коротко сказать о себе... Для общего впечатления...

Пожалуйста, — произнёс я, подумав, что «общее впечатление» он уже произвёл.

— Перед вами, если вам угодно знать, научный работник, кандидат экономических наук, а в недалёком будущем, можете не сомневаться, доктор наук. Я уже заканчиваю диссертацию. Следовательно, пока ещё доцент, но скоро — профессор. Как видите, в этом смысле не могу пожаловаться на судьбу...

— А в каком смысле вы на неё жалуетесь?

— В семейном, к сожалению, в семейном... Впрочем, как говорят французы, се ля ви — такова жизнь…

И он вновь скорбно опустил глаза, сделал выразительную паузу. Я терпеливо выжидал.

— Конечно, дело, по которому я решился вас обеспокоить (он сказал именно «обеспокоить»), может показаться вам мелким и даже недостойным, так сказать, вашего внимания, но для меня, как деятеля науки, оно весьма драматично, смею заметить...

— Нельзя ли конкретнее, — сказал я, уже понимая, что «деятель науки» любитель поговорить и намерен пленить меня своим красноречием.

— Дело алиментное, — ответил доцент. — Тем не менее и однако оно, позволю себе утверждать...

— Алиментные дела относятся к компетенции гражданского отдела, и вы напрасно...

— Одну минуту, — перебил он меня. — Оно вначале было только алиментным и им действительно занимался гражданский отдел. Но потом, как это ни парадоксально, суд вынес определение о возбуждении против меня уголовного преследования.

— В связи с уклонением от платежа алиментов?

— Да, но это абсолютный нонсенс!.. И суд не вникнул в нюансы дела...

— Определение суда и все документы при вас?

— Разумеется.

— Покажите, пожалуйста.

Доцент достал из портфеля кипу бумаг и протянул мне. Я стал знакомиться с определением суда, копиями кассационных жалоб, всевозможными справками и письмами. Признаться, поначалу я читал все эти бумаги без особого интереса, но потом увлёкся — передо мною были поистине человеческие документы, разительные по своей необычности! Суть довольно ясного и довольно противного дела Прохорова сводилась к следующему.

Мать Прохорова, рано овдовевшая, работала уборщицей на одном из заводов Свердловской области. Прохоров был её единственным сыном. Выбиваясь из сил, эта женщина отдавала ему всю свою жизнь, стремясь во что бы то ни стало «вывести его в люди». Он окончил среднюю школу, а потом уехал в Москву продолжать образование. Получая студенческую стипендию, Прохоров часто писал матери с просьбой «прислать деньжонок». Мать, отказывая себе во всём, посылала. Для этого ей приходилось работать сверхурочно, брать в стирку бельё, мыть полы в клубе.

Окончив институт, Прохоров остался в аспирантуре, потом защитил диссертацию, получив кандидатскую степень и звание доцента. Теперь он уже много зарабатывал и писать матери перестал.

Отчаявшись получить ответ на свои письма, старушка взяла на заводе отпуск и приехала в Москву. Тут она убедилась что сын действительно «вышел в люди», У него была прекрасная, хорошо обставленная комната, собственная машина, много костюмов.

— Что это вы, мамаша, на старости лет вздумали по железным дорогам таскаться? — спросил её сын. Право, не по возрасту... Да и лишние расходы к тому же...

Этот человек больше всего на свете боялся «лишних расходов». Через два дня после приезда матери в Москву он отправил её обратно, купив ей билет в бесплацкартном вагоне и дав сто рублей на дорогу.

— Езжайте, мамаша, с богом, как говаривали в старину, — сказал он, — В гостях хорошо, а дома лучше. Да и мне некогда вами заниматься... И подпишите вот эту расписочку...

И он протянул ей заранее заготовленную расписку, в которой значилась «полностью полученной» и сотня, данная матери на дорогу, и стоимость железнодорожного билета, и даже «расходы на питание», понесённые за те два дня, что мать у него жила.

Старушка заплакала. В отличие от сына, она не имела того кругозора, который дают высшее образование и учёная степень. Но он, в отличие от неё, не имел даже элементарного представления о человеческой совести и морали.

Вернувшись на завод, старушка сначала отмалчивалась в ответ на расспросы сослуживцев, как её встретил сынок, а потом от расстройства захворала.

Уже позже, когда ей пришлось оставить работу, соседи сообщили в завком о её бедственном положении. Но мать есть мать: когда к ней пришли из завкома и стали спрашивать, как ей живётся, она ответила, что ни в чём не нуждается, так как ей помогает сын...

Но соседи знали, что это не так. И они снова пошли в завком.

Тогда по инициативе завкома и возникло гражданское дело об алиментах. Прохоров вместо алиментов выслал ту самую «расписочку», которую он в своё время получил от матери, с коротким письмом, что «означенную в расписке сумму прошу рассматривать как мой платёж за первое полугодие»...

Когда об этом узнал председатель завкома, он побелел от ярости и бросился к районному прокурору.

— Да, любопытное явление природы, — сказал прокурор, узнав суть дела. — Прямо скажем, зоология...

— Не дело говоришь, прокурор, — возразил председатель завкома. — Клевета на зверей... У них такого не встретишь. Это я тебе, между прочим, как старый охотник могу сказать...

— Гм, ты прав, пожалуй, — согласился прокурор. — Ничего, мы ему припомним эту расписочку, подлецу!..

Прокурор вошёл в суд с соответствующим представлением, и суд вынес определение о привлечении Прохорова к ответственности. Прокурор мог сделать это и своим постановлением, но в данном случае ему хотелось получить и определение суда. Любопытно, что на суд явился и председатель завкома, подробно рассказавший о своей беседе с прокурором и о том, как он «вступился за зверей». Суд зафиксировал его показания в протоколе судебного заседания. (И правильно сделал!).

— Так что же, гражданин Прохоров, вам угодно? — спросил я, прочитав все эти документы.

— Прекращения возбуждённого против меня дела, — спокойно ответил он. — Это перегиб!..

— А как вы квалифицируете посылку вместо денег расписки, взятой вами у матери?

И я огласил текст расписки. Он внимательно слушал.

— Вы видите в этом криминал? — спросил он, когда я кончил читать. — Что в этой расписке преступного, позвольте вас спросить?

— К ста рублям, выданным матери, вы приплюсовали стоимость железнодорожного билета...

— Да, но это фактическая стоимость, прошу заметить.

— Заметил. И стоимость её питания в течение двух дней тоже приплюсовали...

Опять-таки только фактические расходы... Должен при этом добавить, что...

Но мне так и не суждено было узнать, что именно он хотел добавить, потому что как раз в этот момент Мишка Шторм бросился с пылающими глазами на «деятеля науки», сбил с его носа могучим ударом золотые очки и, схватив его за воротник, швырнул, как куль сена, на пол, крича громоподобно:

— Вот я тебе сейчас добавлю, гнида с фасоном!..

Оторопев, я кинулся к Мишке, который уже сидел верхом на Прохорове, истерически вопившем:

— Спасите, убивают!..

Я тщетно пытался оторвать Мишку от его жертвы. Не отпуская Прохорова, Мишка кричал мне:

— Потом хоть лишнюю статью добавьте, а сейчас дайте душу отвести!..

Между тем на крик Прохорова вбежала секретарша и сейчас же помчалась за помощью, ещё не разобравшись, что случилось. Первым вбежал Булаев, но к этому моменту мне уже удалось оторвать Мишку от Прохорова. Булаев повёл Мишку к себе.

Прохоров поднялся, тяжело дыша, отряхнулся, а потом, запинаясь произнес:

— Б-благод-дарю за пом-мощь... Тем не менее и однако вам придётся возместить мне стоимость золотой оправы очков — она сломана — и приплюсовать стоимость разорванной сорочки и галстука...

— Позвольте, вы забыли про стоимость стёкол в очках, — сказал я, не без труда сдерживая ярость. — Это на вас непохоже...

— Стёкла в очках ничего не стоят, — возразил он. — Дело в том, что это... простые стёкла... Мне лишнего не надо...

— Зачем же вы носите очки? — наивно удивился я.

— Эт-то друг-гой вопрос, — чуть смутился доцент. — Но это моё личное дело... Итак, в итоге двести шестьдесят пять рублей...

Не могу и не хочу скрыть, что я с трудом отогнал недобрую мыслишку, что слишком рано оторвал от «деятеля науки» Мншку Шторма. В самом деле, чего я так торопился?!

И ещё мне вспомнилась древняя восточная поговорка: «Вора иногда можно понять и простить. Убийцу нельзя простить, но можно иногда понять. Подлого скупца нельзя ни понять, ни простить...».