Прихоти дня

Виктор Никитин

Прихоти дня

Вот так бы лежать и лежать, думаешь ты, и ничего не видеть из того, что происходит; если бы ничего не было, было бы намного легче, тогда бы не было июня, жары, футбола, чемпионата мира. О нем ты узнаешь из газеты, которую достал из почтового ящика соседей, движением, похожим на сон. В основном бесплатные объявления. А еще пишут, что сегодня четырнадцатое число, понедельник, и вечером наши будут играть с Бразилией в Севилье на стадионе, вмещающем 68 110 зрителей. Закрыв глаза, ты пытаешься представить себе это число, упакованное в униформу всеобщей неистовой страсти, но у тебя ничего не выходит, представляется только черно-белый футбольный мяч. Правда, он растет, увеличивается в размерах, поскрипывая от натуги; вот-вот он лопнет, разорвав воздух гулким хлопком. И тут вдруг звонит телефон; зрительная пружина дает отбой, ты берешь трубку.

Незнакомый голос тебя узнает сразу. Пока ты соображаешь, кто бы это мог быть, начинаешь соглашаться с ним, с его уверенностью в том, что не ошибся, скорее это ты ошибаешься, сомневаясь в его приглашении встретиться сегодня, ближе к вечеру, в скверике, напротив аптеки, еще Виталик подойдет, с тем чтобы затем пойти в кафе, где будет ждать Сергей... Да, говоришь ты, я свободен, да, смогу, да, понимаю. Но ты не спросил: зачем? Странно, думаешь ты и натираешь руками виски. Очень странно, ведь на самом деле сегодня 14 июня, воскресенье. Да, чемпионат мира, но во Франции, а не в Испании.

Вечер приходит как-то незаметно. Он наступает на пятки летнему дню, толкает его в потное, нагретое плечо, и тот заваливается; никнет его солнечная голова, удлиняются пыльные тени; людей на улицах становится больше, они спешат с работы. Выходишь и ты с незаполненным стадионом в голове. Но процесс уже начался. Полупустые трибуны ждут. Франция, шепчешь ты, чемпионат мира. Главное теперь - не встретить соседей. Дело не в газете. Это так, досадная мелочь. Газетку ты вернешь. Просто тебе сложно лишний раз увидеться с людьми, прожившими свою жизнь недаром. И все-таки встреча на лестнице. Пожилая супружеская пара. Тяжелое дыхание. Медленный подъем. Равномерное движение левых рук, отталкивающихся от перил. Гребцы по порожистой реке жизни. Вместе. "Недаром". Их внимательный взгляд на тебя. Они останавливаются, сушат весла. Пропускают тебя, газету, свернутую в трубочку, и твое скорое, падающее сверху, расстрелянное зубами "р-расте". Ты слышишь, как тебе вежливо отвечают. Все нормально. Здороваться с людьми значит признавать их и себя гражданами одного государства. С тобой здороваются - значит, тебя не вычеркивают.

Идя по улице, ты замечаешь, что все идут против тебя, и это верно: ведь они возвращаются, а ты уходишь. С утра у тебя было ничем не оправданное чувство того, что ты наконец все больше приближаешься к некой границе, отделяющей тебя от реальности. Ведь был уже случай: топоры и вопросы. Стоя на автобусной остановке, ты думал о том, что у тебя нет сил справиться с течением, в которое ты угодил. Даже не надо захлебываться и кричать, делать судорожные движения, все равно никто не поверит, - тихое и спокойное, оно очень тихо и спокойно уносит попавшего в него, не пересекаясь с другими течениями; по одной бесцельной прямой приближается он бог знает в какую гавань. Ты ухватился и подумал: есть параллельные потоки, жизнь над нами просто смеется.

Снова была жара. День лениво развлекался с людьми, и они очень хотели пить, толпились у автомата с газированной водой. Ты услышал, а потом и увидел несколько ударов по нагретому железу, проглотившему монету, троих обалдевших парней, пустую бутылку из-под водки, покатившуюся от них по асфальту. Женщин, детей, стариков не было, и подумал: с ума сошли, в такую жару... Твой взгляд до них измерялся тридцатью-сорока шагами земли, пыли, окурков, осколков стекла, мелких камешков, смятых бумажных стаканчиков из-под мороженого. Наверное, ты долго смотрел на них, на ожидание за их спинами, отодвинувшееся на всякий случай на некоторое расстояние, - долго потому, что не было автобуса. А потом сработало боковое зрение, и ты увидел, что к тебе быстрой походкой направляется человек в солнцезащитных очках, седовласый, загорелый, с сигаретой в руке, в рубашке с коротким рукавом, как у тебя, как у них, у тех, за которыми вы наблюдали оба, а он еще и за тобой.

Он подходит к тебе и говорит: вот это да, привет, стоишь и смотришь, такой здоровый, поможем? Кому? - спрашиваешь ты, действительно не понимая, хотя хотел спросить: вы меня знаете? Ребята выпили, говорит он, надо бы огня поубавить. И все-таки ты спрашиваешь его: мы с вами знакомы? Он неожиданно замирает и быстро говорит: мы с вами не знакомы, не подходите ко мне больше, потом бросает сигарету и идет к троице, с усердием добывающей воду. Все заканчивается мирно: покачиванием голов, улыбками, закуриванием сигарет из одной пачки, взятием под локоток, прогулочным шагом, и ты пытаешься сообразить, а что же там все-таки было? Ты стоишь на месте, седовласый возвращается. Две секунды сжатых губ. Обращение: пару вопросов для прессы можно? Можно, говоришь ты и думаешь, что где-то его видел. Вопрос: что же вы не подошли? Куда? Сюда, говорит он и показывает пальцем, - так расстаются с тем, что позади, уверенно ссылаются на тех, кто за спиной, указывают место, где быть новому городу. Ты говоришь, что там ничего не было. А он тебе: как не было? вы топоры видели? когда там топоры мелькали, видели? когда там начали твориться безобразия? когда там женщины, дети и этот мат? Ты удивляешься, что он так разгорячился, и вдруг улавливаешь слабое дыхание спиртного. Ну это вы насочиняли, хочешь ты ему сказать, но говоришь: ну так уж и... Да, так, прерывает он, и только так, - очень внимательно тебя разглядывая. Вот еще один поток, думаешь ты, и говоришь: нет, не видел. Он: почему же? Ты: не хочется потворствовать статистике. Тебе: а у вас есть данные? Догадываюсь, отвечаешь ты и думаешь: неужели мы оба понимаем, о чем говорим?

Вот тогда ты и решил: граница близка. Ты входишь в сквер напротив аптеки, ступаешь на его белые плиты, отрезанные друг от друга пробившейся травой. Совпадение движений, столкновение лоб в лоб, резкий скрежет и звон в ушах, и вот уже осмелевшие солнечные зайчики набегают на окна противоположного дома, и ты жмуришься, пропадая в отражении своего мутного сознания, в изнеможении от жары, футбола, ничегонеделанья, нехотения. Сколько можно себя проверять? Несколько минут ожидания - вполне бесстрастный период. Ветер умер задолго до полудня. Какой-то потусторонний, размазанный жарой по небу клекот птиц. Поднимаешь вверх голову. Где они? Что за птицы? Ничего не видно из-за бледной жары. Пролетели, издали какие-то звуки - и словно не было их никогда. Садясь на скамейку, разворачиваешь газету, ее нагретые листы, высохшие, ломкие листья деревьев, крылья усталых птиц, как карту местности, по которой долгое время бредешь и теперь хочешь определить свое местонахождение, как чудом уцелевший парус с погибшего корабля, а там все то же: жара, июнь, футбол, чемпионат мира. Твои глаза уточняют масштаб карты, ищут заплаты на парусе и находят письма читателей на второй странице, посвященные предыдущей публикации, в которой был представлен социальный автопортрет антигероя нашего времени. Говорится о цинизме того, кто письмо свое, вызвавшее негодующие отклики, подписал инициалами: "...у него и не может быть ни имени, ни фамилии, зачем они такому субъекту?" - пишет женщина-бухгалтер из Донецка. Ты пользуешься своим зрением, как стенографией, - буквы превращаешь в знаки, лесенкой рассыпающиеся по бумаге, заставляя смысл прочитанного сбивчиво объясняться с прыжками глаз; читать газету как книгу для тебя означает увеличивать ее страницы, переплетать, теснить на корешке золотые буквы, признавать непреходящую ценность того, что наше общество должно самым решительным образом бороться с подобными негативными явлениями, которые как сорняки душат поступательное движение нашего общества, удалять болезненные наросты на здоровом организме, такие люди позорят наше общество, а все почему? а все потому, что "заелись", не хотят трудиться, не хотят вкалывать до седьмого пота, я вот с десяти лет пошел работать, скажу честно: было трудно, и ничего! жили, трудились, строили, а ему все на блюдечке подавай! откуда это равнодушие? вы посмотрите, как раньше плохо жили, зато сейчас... и чего ему не хватает? хлеб есть, под мирным небом живем, ему все дороги открыты, как мать, я не хотела бы иметь такого сына, есть, конечно, отдельные недостатки, но так очернить все, троих родила и еще на полставки, а тут мать слегла, с жиру бесятся, влияние Запада, поднять идеологию на должный уровень, ему бы поработать от зари до зари, как мы с братом батрачили, распустились, отсутствие четких идейных позиций, слишком хорошо жить стали...

Пенсионер из Сибири, инженер из Ленинграда, девушка из Самарканда. Она - будущая учительница, рассказывает восточную легенду, преподает урок натворившим невесть что инициалам, одним словом, якобы купец, постепенно отошедший от дел, забывающий все и всех: мать, отца, друзей, обязанности, отказывающийся от желаний... да вот, кажется, прыжок всех бед, начало глаз: как-то на прогулке он вроде бы в лужу какую-то заглянул и что-то там увидел, с той поры и нашло на него, стал все забывать, отказываться ото всего, в результате уменьшаться в росте, пока в один прекрасный день совсем не исчез. Пенсионер из Сибири: "Не позволим!" Инженер из Ленинграда: "Удар в спину вскормившему его обществу". Женщина-бухгалтер: "Всю жизнь положила". Ты переворачиваешь страницу назад, крыло мертвой птицы, а там в очередной раз сообщают, что все уже устроено и не за что бороться, только живи да живи...

Господи, да это же старая газета! Ты берешь следующую, а в ней о бедственном положении ветеранов, о сложной криминальной обстановке и мерах правительства по защите населения от инфляции. Словом, все ужасно. Действительно, ужас, думаешь ты, ничего не меняется. Ты комкаешь газеты, сначала одну, потом другую, - сухие листья сжигают, - и бросаешь их в урну. Разве можно выписывать на дом крылья птиц, опавшие листья, старые паруса, неверные карты? Что ж, говоришь ты себе, будем смотреть в небо, а не в лужи. Да и луж-то никаких нет: июнь, жара, чемпионат мира. И все равно где. Пускай в Америке, в Сан-Франциско. Глядя в поникшее междулистье, щуря глаза, ты думаешь, что в облаках есть какое-то равномерно посеянное равнодушие, или это комментарий к тому, что происходит на земле. Они и умирают как-то незаметно, словно рассеиваясь от собственного безразличия или обособленной в них идеи, которой служат будучи включенными в некий великий природный, атмосферный смысл. В этот же смысл, только земной, близкий, включена и старушка, что идет еле-еле, согнувшись, по скверу, очень близко от тебя, еще ближе, чем призрачный смысл, которому ты подыскиваешь оправдания. Маленькая старушка, маленькая сумка. Черный, замацанный пиджак. На зачесанных назад, прямых седых волосах желтоватый с темными разводами гребешок. Кажется, она в три раза меньше тебя. Только на это ты можешь смотреть спокойно. Она учится ходить по этой земле, но с каждым годом это становится все труднее делать. "Недаром". Поверх сумки, зажатый между ее потертыми ручками, лежит батон с явным наклоном вперед. Упадет, думаешь ты. Ты хочешь проверить себя. Когда батон выскальзывает, ты делаешь шаг вперед, безрассудно прыгаешь с многометровой, многолетней высоты навстречу неизвестным глубинам и у самой поверхности воды ловишь его. Спасибо, сынок, скоро говорит она, глядя на тебя, на того, кто за спиной, уходит, и тут тебе хлопок по спине, конец полета, звук лопнувшего мяча, рев почти заполненного стадиона: здорово, привет от болельщиков всех стран, от того, кто звонил и теперь трясет тебе руку, он одного с тобой роста, но это ничего не значит, его большие круглые глаза вмещают тебя всего. У тебя каникулы, как у школьников, спрашивает он тебя, и ты отвечаешь: да, - он тебя знает, вы граждане одного государства, значит, все в порядке, значит, можно идти туда, куда позвали, но теперь тебе надо купить хлеба, полбуханки, батон, на ужин, для дома. Магазин рядом. И всего-то шестнадцать лет прошло. Вы заходите вместе четырнадцатого июня, в понедельник; хлеб за четырнадцать, четырнадцать лет, - ты помнишь себя в школе, свои слова о том времени, которое называется сейчас, но не произносишь их вслух, берешь половинку за четырнадцать, и вот тебе уже семь, - ты помнишь себя мальчиком, который смотрел в лужи и пускал в них кораблики, а в восемь лет ты стоял во дворе среди ребят с огромным бутербродом, густо намазанным вареньем. Сорок восемь - половинку просим, сорок один - ем один. Хватит. Одному тебе полбуханки в самый раз. Вы выходите, твой провожатый говорит: а вот и Виталик. Он стоит у киоска, светлая голова, лицо цвета кирпича глиняного, обыкновенного, с газетами в руках, снова растерзанные птицы, снова дырявые паруса, узнал вас и скалится, гы-гы, мол. Что же тут смешного, думаешь ты, а он вам: здорово, инженеры! обращение в настоящее, выстрел из прошлого, и так мелко - ха-ха-ха камешками по водной глади начал стлаться, по разогретому солнцем до умопомрачительного дыхания асфальту, который помнит твою специальность. Ты отводишь от асфальта глаза, ты так и не спрашиваешь их, во имя чего сборище, чей день рождения, юбилей, годовщина, пуск, закладка, традиция, - они в тебе уверены, они тебя знают, они знают, что делают.

Вы входите в кафе, "Русские блины" на вывеске, три ступеньки подъема, деревянный шепот палочек занавески, как рассыпавшийся, мелкий дождь по подоконнику, полумрак, липкий воздух, пережаренный, новые лица, вы - тоже новые лица для этих лиц, где-то музыка - глухо, забыто, кухонный ритм, телевизор в углу, сирены, шум, уже началось, уже идет, удар, вздох отчаяния и облегчения, сбивчивый комментарий, их два, комментатора, наш - основной, но первый - не наш, быстро-быстро говорит, актер, но непонятно, ни слова по-французски вы не понимаете, официантка одна, по-русски: сейчас подойду. Вы садитесь за деревянный стол, в углу, поближе к полю, чтобы в любой момент выйти на замену, оставляя сзади себя рев торсиды, бой барабанов; только-только ты касаешься паленого, рыжеватого стула, как тут же думаешь: все это уже когда-то было. И вот тебе загадка и насмешка: Виталик, любитель газет, собиратель прошлогодних листьев, фальшивых карт и изношенных парусов, рассказывает, как хорошо он вчера день провел, выпал ему наконец выходной, и он лежал дома, читал; вот начало было бы хорошее для книги, говорит он вдруг, "вот так бы лежать и лежать, лежать и лежать", на что ты резко замечаешь: это сразу бы и концом было.

Тут забивают гол, начало положено, все оборачиваются, смотрят повтор, вы тоже, удар хороший, вратарь у них, ему в "дыр-дыр" играть, нет, тут главное неожиданность, резкость, ага, резкость: фуфло, хоть у кого спроси, вот Машу, - Маш, скажи ему! Сейчас, говорит Маша, ребят обслужу; она подходит к вам, официантка, женщина неопределенного возраста, обязательные ручка и блокнотик, не совсем чистый фартук, наколка на голове, застывает над вами вопросом, профессиональным ожиданием; рука звонившего тебе тянет к себе меню - пару случайных тонких листочков с нечетким шрифтом. Он щурит глаза, напряженные складки на его лбу выглядят как задание. Блинов нет. Он пытается говорить независимым голосом: значит так, бутылочку "Алиготе"... не удерживая ритма: то быстро произнося слова, то медленно растягивая, - взлеты и падения тона, сбои дыхания в обыденном коротком заказе. Что ж так слабо? участливо, как-то даже по-матерински спрашивает она, официантка, женщина, Маша, понимая слабость возраста, скудость бюджета, так наверное. Ничего, внушает он надежду, мы еще разойдемся, и зачем-то добавляет ей в спину, как оправдание: сейчас еще товарищ подойдет. Да, кстати, где Сергей? Так он же в армии, но обещал быть. Раз в четыре года можно и появиться. Традиция святое дело. Тебе кажется, что в его появлении многому найдется объяснение. Тебе нужны подобия, и теперь ты обводишь взглядом зал, мысленно знакомясь со всеми. Знают ли они, догадываются о том, что дальше будет?

Приносят "Алиготе", закуску, твой напарник наливает бокалы, здесь даже бокалы, а не стаканы, стаканы бы все разрушили, а так что-то держится, на каком-то уровне, вяло думаешь ты, ничего не плюсуя, не желая говорить; себе ты желаешь хоть каплю благоразумия, по крайней мере какое-то подобие логики, годное на всякий житейский случай, и вдруг звон бокала, слова комментатора "продолжим, друзья" плюс деревянная волна занавески - провокация памяти слухом - и готовое лицо Сергея, его голова скатывается тебе на тарелку, под нож, которым та разрезаешь мясо, склонившись, сидя вполоборота к выходу. Плюс, еще плюс, очень горячо, - так все сошлось и отразилось в твоем мозгу. Ты почувствовал. Только миг ты видел его лицо, когда он говорил "продолжим, друзья" и наливал вино, но это было прежде, а только что он стоял за занавеской, разноцветные палочки которой, колыхнувшись от мелькнувшего движения, стукались друг о друга, - почему он не вошел? Видел же ты его высокий лоб, короткую стрижку?.. Выпрямившись, ты всматриваешься в лица своих товарищей. Они ничего такого не заметили, сидят прямо, в отличие от всей остальной погрузневшей публики. Твердые, длинные, как карандаши. Это тебя ободряет, ты находишь союзников, нет и следа твоего замешательства. Ты вспоминаешь, думаешь: у нас есть перспективы. Нам снова восемнадцать. Вот-вот что-то начнется. И конца этому не будет. Мы будем очень интересно жить, работать. Мы будем много ездить. Читать, смотреть, говорить, слушать. Мы очень перспективные ребята. На нас смотрят с соседнего столика. Мы у них в перспективе. Линии зрения сходятся в одной точке. Фокус. Наш стол - это точка. "Русские блины" - общепитовская точка. Жить - это как карандаши очинять. Мы еще только надрезаны - эти уже обструганы. За соседним столиком. Много карандашей. Нами пытаются рисовать. Что-то плохо выходит. Мы иначе заточены. Грифель потоньше, но не ломается. Пока. Нужны какие-то выводы. Но мы ждем, не рисуем. Тебе кажется, что ты сумел кое-что вспомнить. Ты тоже пьешь из бокала, втягивая в себя кислый запах клеенки, смоченной вином. Виталик смотрит на часы, встает и говорит своему другу, твоему товарищу: на минутку отлучусь; тот хитро подмигивает тебе, бросает знающе: жене пошел звонить, отчитываться за вчерашний выходной, как он все лежал и лежал, подмяла она его под себя, а помнишь, какой он был? Помню, отвечаешь ты.

Да нет... Ничего ты не помнишь. Ты до сих пор сомневаешься, знаешь ли ты их по-настоящему. А он тебя знает, очень даже хорошо знает. И рассказывает о своих планах на будущее, вычерчивает схему: уже встал в очередь на квартиру, на машину, на мебель, на жену, у него и номерок есть, как же ты без номерка? Ты не можешь расстаться с бокалом, держишь его в руках и пожимаешь плечами, покачиваешь головой. Тебе кажется, что тобой пытаются рисовать. Какой смешной! Еще вчера ему было восемнадцать, а теперь уже тридцать четыре. А он все еще надеется, что ему кто-то даст квартиру. Ходит на свой безутешный завод... Кто даст? И за что? "А Саньку помнишь? Разбогател Санек, крутой стал, на козе не подъедешь!"

В самом деле, ничего не изменилось. И прежде, и теперь он хотел только одного: соответствовать времени. Знаешь, сколько там зрителей? - неожиданно спрашиваешь ты, взглядывая в сторону экрана. Сколько? Шестьдесят восемь тысяч сто десять, равномерно заполняя трибуны, сообщаешь ты. Он ничего не понимает, спрашивает тебя о работе: так почему ты оттуда ушел? Проценты и еще раз проценты. Сидеть на работе человекоднем и считать тоннокилометры. Множество бумаг. Соглашаться с тем, что бумага важнее человека, что бумага все стерпит. Начальство. Столы. Стулья. Лица столов. Лица стульев. Ты видел их? А платят сколько? И еще задерживают.

Так ему будет понятнее, думаешь ты, хотя, что тут можно объяснить, ты сам себе не можешь объяснить, на что живешь эти полгода, чего ожидаешь. Понятно, говорит он, ну а дальше что? Дальше... Дальше вытянутой руки, дальше собственного носа. Временная трудность в масштабах страны, как, впрочем, и многое другое. Главные перемены будут еще не скоро, о них ты сможешь прочесть в газетах, а я о них говорить не буду, просто ты мне не поверишь. Буду смотреть в небо, а не в лужи. Что? - спрашивает он. Сказка такая, восточная. Не пей, говорит, братец, из лужи, козленочком станешь. Не слыхал?.. Нет, не поймет, думаешь ты, он уже иначе заточен. Как же тебе объяснить... Вот я помню однажды зимой на остановке стоял. Утро было, час пик. Подошел битком набитый автобус. Еще народу набилось, я тоже успел. А двери никак не закрываются. Один человек с портфелем впереди застрял. Двери шипят, но ни в какую. Тут водитель не выдержал: "Ну куда ты лезешь? Все равно же ничего на работе делать не будешь!" Ты понимаешь? Ведь не может водитель так страшно ошибаться?!

Он смеется и говорит: спроси меня, что я делаю на работе, спроси его (он указывает на подошедшего Виталика; его лицо непроницаемо, но значительно, как лицо человека, прослушавшего секретный доклад) или хотя бы вот его, - он кивает в сторону соседнего столика, ты смотришь, а там взгляд не случайный, с темным оттенком, черный от загара мужчина, около пятидесяти лет, его слова "дыр-дыр", "фуфло", разомлевший Машин клиент, он не один, еще мужики сидят, и женщины есть. Тебе кажется, что он чем-то задет. Если нас сейчас начнут бить, я же не вмешаюсь, вот что ты подумал, и еще: где же Сергей? Спасибо, Маш, говорит он официантке и направляется к вашему столику, следом за ним женщина. Это уже не карандаши, их не ссыплешь в коробку. Минус, еще минус, словно гражданин другого государства, считающий тебя своим соплеменником. Он садится рядом с тобой, влажный, темно-красный рот, закуривает, без топора, но с вопросом: что за жизнь? Бросает спичку и добавляет с сарказмом: боже мой, Монте-Карло, восемьдесят второй год! Пойдем, говорит ему женщина. Ты вздрагиваешь. Ты еще ничего не можешь себе объяснить. Какой еще номер выкинет этот чудак? Господи, говоришь ты про себя, но это ни к чему такому не имеет отношения. Господи, повторяешь ты присказку большинства утомленных людей, это же отражение, граница близка. Ты же всегда этого хотел - признать неизбежность жизни во всех ее проявлениях, понять тысячи ее мелочей, не отказываясь ни от одной, понять людей, время, и вот наступил для тебя день, когда ты будешь знать, тебе приходится знать за них всех, что с ними будет дальше, и ничего не знать о себе.

Пойдем, озабоченно повторяет темноволосая женщина, она садится рядом с ним, берет его за руку. Отстань, морщится он, потом, усмехаясь, говорит для вас: идиотка, и еще кое-что добавляет матом. Они же смеются над тобой, говорит она, глядя вниз; на ее левой руке, у локтя, ты видишь большой синяк.

А ребята действительно смеются, не сдерживаясь, особенно Виталик, расправил крылья, зашуршал листьями, мол, каков комик. Пойдем, тихо просит она и снова берет его за руку. Помолчи, скотина, встряхивается он, я же с ребятами разговариваю! Боже мой, говорит он, до чего рабочего человека довели! Скоро головы начнут откусывать! Да, замечаешь ты, у многих их уже сейчас нет. Это же как звучит, он поднимает вверх палец, его величество рабочий класс! А на деле? Он еще долго так восклицает, задает вопросы, она берет его за руку, просит уйти. Зачем-то объясняет: у него сын в армии. Наконец он спрашивает: вы Рональдо видели? Ты молча сидишь и думаешь: они обструганы. Ты не смотришь футбол, тебе все равно, теперь для тебя нет ни начала, ни конца, и не важно, какой год на дворе, ты понимаешь, что Сергей не придет и никаких разъяснений не будет. Ребята устают смеяться, снова Севилья, Зико, сначала счет сравнивают, потом наши пропускают второй мяч, Виталик поднимается и говорит: ваше величество, граф Монте-Карло, разрешите пройти?

На улице вы некоторое время идете вместе. Никто не говорит о новой встрече. Никто не знает, почему Сергей не пришел, никто не знает, где он живет, никто не был у него дома. Виталик все еще посмеивается. Без газет. Вы говорите друг другу простое слово "пока". Ты думаешь: мы ничего не хотим знать друг о друге, мы никогда ничего не будем друг о друге знать.

День уходит, гаснет его знойное зеркало. Легкие сумерки натягивают на него свое покрывало. И в Севилье, и в Сан-Франциско, и в Париже. Садясь в пустой автобус, ты вспоминаешь девушку из Самарканда, ее письмо в газету. Где она теперь? Где Самарканд? Взять и написать ей, может быть, дыню пришлет...

На перекрестке автобус тормозит. Ты пусто глядишь в окно. У светофора, на тротуаре, в освещенном круге стоят трое: парень, мужчина, женщина. Ты не сразу понимаешь, кто они. Потом узнаешь мужчину из кафе, его женщину и не пришедшего Сергея. Он сгреб в кулак рубашку на груди мужчины, тот пьяно покачивается на месте. Женщина, стоя за спиной Сергея, плачет и что-то ему говорит. Он, не опуская руки, оборачивается и говорит ей... Тебе не слышно. Ты успеваешь отметить его утешительное выражение лица. Зеленый свет разрешает движение. Свободная дорога увеличивает скорость. Уносится светофор, равномерное мигание - желтый сигнал внимания, опасности, расставания, - переход его на ночную работу. Автобус увозит тебя, словно тень, в твой район, в ту область, то состояние, где тебя должно становиться все меньше и меньше, туда, где все будет расцвечено оттенками насмешливой судьбы, как инфляция и иллюминация, как в коробке карандаши, и стадион в Севилье, и рабочий класс Монте-Карло, и старые новые газеты, и тающие облака.