Приключения Алисы в Стране Чудес, или Странствие в Странную Страну по страницам престранной пространной истории

От автора пересказа: моя «Алиса»

В 15 лет я начал писать пародии – на Пушкина, Маяковского, на других, менее выдающихся авторов. Когда мне было 16, написал пародию-перевод «Евгений Онегин». Это была, так сказать, двойная пародия – на великий роман в стихах Александра Пушкина и потрясающий перевод на украинский Максима Рыльского. Моя пародия была задумана – и, кажется, получилась – не злой, а доброй и потому – вроде бы смешной. И, кажется, именно тогда я начал понимать то, что сформулировал для себя только сейчас: перевод – это и есть пародия. Только – добрая.

Теперь расскажу вам вкратце (полный рассказ занял бы) историю моего перевода «Приключений Алисы в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла. Точнее говоря, это не совсем перевод, а скорее пересказ, потому что перевести эту книгу – в изначальном, «непародийном» смысле слова «перевод», – наверное, невозможно. История эта – длинная, long and sad tale, то есть наоборот, совсем даже не печальная, но очень длинная. Попробую сократить, не выплеснув главного.

Началось всё, когда я учился в университете. Было мне лет 20, и мы изучали английский язык и теорию перевода. Преподавателем теории у нас был умнейший человек – Владимир Лазаревич Юхт. Он, и преподаватель английского языка Раиса Васильевна Погорелова (моя лучшая учительница в университете и один из лучших учителей в жизни), каким-то непонятным мне до сих пор образом внушили мне немыслимую страсть к лингвистике и переводу. Иначе говоря, развили во мне то, что заложили родители: я по природе «клинический» лингвист. Язык для меня – самодостаточная ценность, а в литературе едва ли не главное – стиль. На языке и стиле я помешан, – но это предмет отдельного разговора, не будем отклоняться, хотя и очень хочется отклониться.

Владимир Лазаревич как-то рассказал нам об Иринархе Введенском, о его переводах Диккенса. В частности, о том, что Введенский, считавший (это и стало моим кредо в переводе-пересказе «Алисы»), что переводить следует не букву, а дух, перевёл вроде бы элементарную английскую фразу He kissed her примерно так – в полном соответствии с контекстом: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». Ясно, что в другом контексте та же фраза должна была бы быть переведена иначе, например: «Он впился губами в её тощие губёнки» или – тривиально (иногда нужно тривиально) – «Он поцеловал её».

В то же время – так Бог дал (и это для меня оказалось чудом!) – я прочитал в журнале перевод «Алисы» Бориса Заходера. Заходер стал ещё одним моим учителем, и я жутко захотел сначала прочитать «Алису» по-английски, а потом – перевести её – лучше, чем Заходер.

Сказано, что ученик не может быть лучше учителя, но я хотел не сам считаться лучше (хотя, чего греха таить, и это было и есть), а – лучше перевести. Сначала думал – «ещё лучше», а когда повзрослел – просто «лучше». Нет – просто «намного лучше».

Для краткости опускаю рассказ о том, как и где, живя в СССР, достал оригинал «Алисы» – книгу, изданную в Англии. А прочитав «Алису» и перевод Н. Демуровой, понял, что просто обязан перевести сам. Тем более что моей старшей дочке Оле было 6, потом 7 лет – возраст Алиски, а младшая – Марина – была на 6 лет младше, т. е. понемножку дорастала до этого важного возраста.

Главной моей идеей была вот какая. Я считал и считаю, что все маленькие девочки – ну, лучшие из них, скажем так, хотя этих лучших – очень, к счастью, много, – в принципе одинаковые: умненькие, хитренькие, смешливые, и с громадным чувством юмора. А играть в слова – это для них просто величайшее наслаждение. Перекручивать, переделывать, переиначивать, пере… смешивать. Потому-то Алиска Лидделл и попросила заику До-до рассказать им сказку – чтобы было необычно, весело и смешно. Она-то, как и её сёстры, была нормальной, то есть викторианской, девочкой, и похохотать было для неё первейшим делом. При этом, ясная речь, Алиска была примерной ученицей и ребёнком цивилизованным, – как я сказал, нормальной, то есть викторианской девочкой. Из тех, которые вырастали не в «зрителей», а в «артистов» – я об этом написал пьесу «Синдром зрителя», о феномене зрителей и артистов, который меня очень тревожит. Но, снова-таки, не буду отклоняться. И о викторианской культуре – как я её понимаю – тоже пока не буду. Лучше как-нибудь напишу об этом рассказ.

Итак, я взялся переводить «Алису», и было это в начале 80-х. Процесс был такой: приходил вечером с работы, обедал, жена одевала младшую Марину, укладывала её в коляску, и мы с ребёнком отправлялись на пару часов гулять. Было уже холодно, морозно, ребёнок спал, а я в голове переводил. На вечер у меня было задание: перевести одну игру слов или одно имя. Но – перевести, а не вымучить. Ведь перевод – это не вымученность, а… – пародия. Только не злая, а добрая, в этом секрет.

Возвращался, передавал Марину жене Наде, а Оля ждала меня в коридоре. Она не знала, что я перевожу «Алису», я умышленно держал это в секрете. Чтобы проверить, получился ли перевод, я говорил найденную шутку Оле. Если она улыбалась, перевод годился, если нет – я на следующий вечер придумывал новый и проверял аналогично. Вот, например, Кот без Сапог, но с юмором был принят на ура моментально. Аналогично – Божья коровка с Божьим Бычком. Есть хочется… сыро – она тут хитро, совершенно понимающе улыбнулась.

Очень важно, чтобы перевод был рассказом от лица девочки. Чтобы говорил не я, а именно девочка, то есть чтобы Алиса по-русски рассказала о своих диковинных приключениях. А для этого мне нужно было стать ею, Алиской, – да, собственно, любой нормальной 6-7-летней девочкой. Не подражать ей, а именно стать ею. Как заметил Флобер, «Госпожа Бовари – это я». Ведь пародия – это не подражание, это говорение устами того, кого пародируешь. И поскольку Алиса по-русски говорить не умеет, мне пришлось помочь ей и сделать это за неё.

Поэтому взрослые, а также девочки, к сожалению, не наученные этими взрослыми играть в свой родной язык, не всегда понимают язык моей «Алисы». Вот вам примеры – уж вы-то меня поймёте.

Английская Алиска говорит по-французски Où est ma chatte? Это фраза из её учебника французского языка. Я бы, конечно, мог попросить её сказать по-взрослому, скучно и обыденно: «Где моя кошка?» Но я хотел разговаривать с детьми так, чтобы им захотелось если не в разведку пойти с Алиской, то уж во всяком случае – прыгнуть вместе с нею в заячью норку. И тогда сам собою вопрос сформулировался так: «Куда запропастился мой кот?» Моей Оле эта фраза безумно понравилась. Она ходила по квартире, мудро подняв сложенные щепоткой пальцы правой руки (признак, я думаю, неординарности момента) и, понимающе улыбаясь, повторяла: «Куда запропастился мой кот?» Она смаковала слово «запропастился» – в сочетании со словом «кот» оно для неё было совершенно великолепным. Кстати, вот что пишет мне одна из взрослых читательниц, Алёна Кучерова:

Со словом «запропастился» была смешная история. Я рассказывала маленькой дочке сказку и сказала: «Куда-то запропастился Ёжик, не найти его ночью, – решили друзья…» На что дочь моя изрекла: «Мам. а, на глобусе всё-всё нарисовано? И пропасти тоже? Если да – то нужно по глобусу найти пропасть, а за ней уже и Ёжик найдется!» Не сразу сообразила я, но когда поняла – долго смеялась над такой трактовкой слова. И с тех пор специально искали в словах множество значений, правильных и неправильно-смешных.

Или вот ещё. В начале книги Алиска сидит на берегу реки, возле своей старшей сестры, и делать ей совершенно нечего. Сестра читает книгу, причём книгу без картинок и разговоров. А что это за книга без картинок – в ней же читать нечего – сказал я по-русски за Алису, и моя Оля, а затем и подросшая Марина, полностью с нею согласились. Так вот, Алиске нечего было делать, день был ленивый, и ей постепенно начало хотеться спать. Именно так – начало хотеться, любая девочка меня поймёт – и поняла. А взрослый сказал бы просто – «захотелось спать». Ну, так взрослый на то и взрослый, он и во фразе «Кот наплакал» не заметит ничего смешного. А моя Оля рассказывает, что когда её прадедушка впервые сказал «Кот наплакал», ей стало безумно, гомерически смешно: кот не просто плачет (это уж куда ни шло), а ещё и что-то наплакивает.

А как достать диковинный фрукт? Разумеется, путём надкусывания пирога. И два ёжика, разумеется, не закончили драться, а – додрались. И не Дину напущу на вас, мелюзгу, а – Динищу.

Я сравнивал свои находки с переводами Заходера и Демуровой, с грандиозным переводом Раисы Бушиной на украинский язык. Анализировал переводы Соловьёвой и Набокова. А печатал – ввиду отсутствия в те годы персональных компьютеров – на пишущей машинке.

По окончании прочитал перевод Оле. Она хохотала, и я понял, что – получилось. Потом отнёс на работу, и там женщины перепечатывали мой перевод для своих и других детей на машинках с закладкой до 8 листов (горжусь этим жутко!) папиросной бумаги. Потом олина подружка Маша нарисовала потрясающие – не сохранились, жаль! – рисунки, мы переплели книгу в типографии в красном твёрдом переплёте и подарили в детский дом. А в «Порт-Фолио» «Алиса» вышла с чудесными рисунками харьковской художницы Дарьи Раковой. Опубликовать же мой перевод в виде «нормальной» книги не удалось тогда, не удаётся и сейчас. Увы, в издательствах не работает ни одной нормальной девочки.

Ну, что ж, как бы там ни было, а благодаря моим родителям, учителям и Льюису Кэрроллу мне удалось сделать лучший перевод «Алисы», точнее – пересказ. Перевод, над которым бы хохотали девчонки, сделать невозможно.

То, что я сказал, не имеет к хвастовству ни малейшего отношения, даже наоборот. Человек я, хотя и весёлый, но сильно комплексующий по поводу своих «способностей» и «талантов». Но «Алису» перевести был обязан, подчёркиваю – обязан. Сделал это, и моей заслуги тут намного меньше, чем моих родителей и учителей, Льюиса Кэрролла и Алиски Лиддэлл. Потому эпитет «лучший» – не похвала себе, а благодарность им.

Да, чуть не забыл. В этой книге опубликован мой рассказ «Старшая сестра». О ней нет пересказа, поэтому пусть будет рассказ.