Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части

I. МИХАИЛ! ПОШЕЛ ПРОЧЬ!

Две недели назад у Мишки умерла мать. А вчера Александр Гаврилович, хозяин извозного дела «Побирский и сын», процедил сквозь зубы:

— Михаил! Пошел прочь! Неприятности из-за твоей дурости я терпеть не желаю... Хватит!

Мишкин отец погиб в германскую войну где-то в Карпатах, а до мобилизации тянул лямку у Александра Гавриловича Побирского. Лихого извозчика Босякова в городе знал каждый, но каждый знал и то, что и рысак, и лакированный на дутых шинах экипаж с зеркальными фонарями у Босякова не собственные, и что почти всю выручку приходится отдавать хозяину.

Мишка чуть ли не с пеленок вертелся в конюшнях, помогал запрягать, распрягать лошадей, чистил их, летом гонял на городской пруд купаться. И, когда на отца пришла «похоронка», Александр Гаврилович, пощипывая седенькую клочковатую бороденку, сказал Мишкиной матери:

— Подрастет Михаил, сделаю его, варнака, извозчиком. Служил мне Евлампий верой и правдой, пусть и сынишко по стопам родителя шагает...

Но вспомнил Александр Гаврилович о своем обещании лишь в конце семнадцатого года, когда новая власть - Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов - обложила его «дело» большим налогом. Старик не ел, не пил, целую ночь не спал, а утром вызвал Мишку и тех, на которых, видимо, надеялся, и, с трудом подбирая фразы, горестно прошамкал:

— С нонешнего дня выручка вся ваша... Мне ничего не надобно. Кони ваши, упряжь ваша, все ваше... Михаила тоже награждаю. Раз посулил извозчиком сделать, то и сделаю. Отнынь Уголек твой. Работай и за меня в церкви молись... и вы все молитесь...

Изумленные извозчики не знали, что ответить хозяину, а Мишка, так тот совсем растерялся.

Только Александр Гаврилович слов на ветер бросать не собирался, и вышел Мишка от него владельцем вороного остроухого жеребца, по кличке Уголек, и новенького санного экипажа с дешевым меховым пологом.

Правда, владельцем-то он, как и все остальные, оказался липовым. На ночь лошадей по-прежнему приводили во двор Александра Гавриловича, ставили в старые конюшни, и хозяин придирчиво осматривал их. Но вырученные деньги не забирал, лишь требовал, чтобы аккуратно платили за овес и за сено, причем сумму называл сам. Поэтому заработок у Мишки после вычета за фураж получался мизерный, концы с концами еле сводил, да и желающих разъезжать на извозчиках с каждой неделей становилось все меньше и меньше.

Однажды в январский день парню повезло: три балтийских матроса из штаба Красной гвардии погрузили в его са-ни пулемет «максим» и погнались за какими-то бандитами. Скрыться бандитам не удалось: балтийцы задержали их на Московском тракте около татарского кладбища. А юному кучеру наказали назавтра явиться в штаб и, когда Мишка пришел, отвалили ему за помощь такую сумму, какой он за всю свою жизнь и в глаза не видывал.

— А ты, Михаил, часом не врешь? — подозрительно спросил Александр Гаврилович, когда услышал историю про матросов и бандитов.

— Чё смеяться-то! — с гонором ответил Мишка,—Вот они, денежки... Глядите!..

— Давай их мне, у меня сохранятся лучше, — тоном, не допускающим возражений, тут же заявил хозяин. — И тебе мой наказ: старайся от всяких там красных держаться в стороне, с ними и до греха недалеко. Понял?

Деньги Мишка хоть и неохотно, но отдал, а наказа Александра Гавриловича не послушал. Больно уж ему матросы понравились: такие веселые, черноусые, в пулеметных лентах. И с того памятного дня Уголька частенько можно было видеть у штаба Красной гвардии.

Матросы скоро привыкли к Мишке и стали именовать его сани с пологом легким крейсером. Матросского начальника Семенова Мишка теперь по разным экстренным делам возил по городу. Расплачивался Семенов не всегда: видать, с монетой у матросов было не каждый раз густо, но начинающий извозчик не огорчался. От Семенова он услышал необычайно много нового про революцию.

Извозчики были людьми темными, сплошь неграмотными, боялись хозяина, как огня, от политики старались держаться подальше, и семнадцатый год не скоро коснулся извозного дела. Конечно, Мишка, как и все мальчишки, бегал и на митинги, и на манифестации, но разобраться в событиях не пытался. Да и мать, не переставая, твердила:

— Александр Гаврилович — наш благодетель. Без Александра Гавриловича мы бы пропали. Почитай, сынок, благодетеля, будь умницей, не связывайся со смутьянами.

И вот после знакомства с матросами парень словно заново родился.

С Мишкиных слов балтийцы знали, что и отец, и дед его ходили в извозчиках и что Уголек достался ему якобы по наследству. О зависимости Мишкиной никто из них и понятия не имел. Сам же он открыть истину никак не решался: всегда почему-то вспоминалась мать с ее слепой верой в «благодетеля». А мать Мишка любил и огорчать не хотел: в последнее время она сильно прихварывала, жаловалась на боль в груди. Видимо, простудилась на городском пруду, у проруби, когда полоскала простыни все того же Александра Гавриловича.

В мае в город пришли тревожные вести о мятеже чехословацкого корпуса, и матросский отряд по приказу Центра спешно выехал на фронт.

— Отчаливай, браток, с нами, — предложил на прощание Мишке Семенов. — Вместе будем крушить пособников Антанты! И Угольку дело найдется.

Хотел Мишка на радостях сказать «да», но вовремя спохватился: как же мать больную бросить?

Так и остался он без друзей. А вскоре после их отъезда среди кителей поползли слухи о том, что под ударами хорошо вооруженных и организованных чешских легионеров части молодой недавно созданной Красной Армии якобы отступают по всему Зауралью.

— Ну, Михаил,—сказал однажды вечером Александр Гаврилович, пряча в карман жилетки полученные за овес кредитки, — говори спасибо, что ты еще молод, а значит, и глуп. То бы я припомнил тебе твоих клешников... Ладно, ладно, не пугайся! Я сёдня добрый.

— Чё смеяться-то! — огрызнулся Мишка. — Матросы хорошие были.

— Были да сплыли! — хихикнул Александр Гаврилович, — Ну ничего, ничего... Все днями образумится...

Как-то ранним утром Мишку разбудила песня. Пели ее с подголосками, с разбойничьим пересвистом. Это ехали по мостовой на мохнатых степных лошадях с длинными пиками в руках чубатые казаки-сибиряки в ухарски сдвинутых набок фуражках. А со стороны вокзала доносились паровозные гудки подходивших чешских эшелонов. Красных частей в городе уже не было. Только на заборах и афишных тумбах желтели листовки — прощальное воззвание Уралсовета:

Быстро натянув штаны и рубаху, Мишка кубарем вылетел за ворота.

низким тенором выводил конопатый запевала, гарцевавший почему-то не вместе со всеми посередине улицы, а по каменным плитам тротуара.

А когда остальные казаки подхватили слова песни дальше, запевала, поравнявшись с Мишкой, взмахнул нагайкой и со всей силой полоснул парня по спине.

Так запомнилась Мишке смена власти в родном городе. В тот же день он лишился и Уголька.

Александр Гаврилович, радостно потирая ладони, заявил, что за всех своих верных слуг будет вечно молиться богу: выручили слуги хозяина в трудную минуту. Но «коняшек, пущай, вертают обратно».

И стал Мишка, как в свое время его отец, Евлампий Босяков, без всякой фикции тянуть лямку у Александра Гавриловича: возить офицеров, солидных господ, которых во времена Советов и видно-то не было, расфуфыренных дам, жеманных молодых людей.

Зажил иной жизнью и город.

По площадям маршировали отряды гимназистов с нарукавными повязками «Белая гвардия». Чехи в новенькой форме цвета хаки, чувствуя себя победителями, дружелюбно подмигивали нарядным барышням.

Вылез на свет из темной задней комнаты и сын Александра Гавриловича Прохор. Мишка знавал его еще гимназистом. Прохор учился из рук вон скверно. В некоторых классах просидел по два года. А в пятнадцатом году, когда ему стукнуло девятнадцать, плюнул на последний выпускной класс и, несмотря на охи и вздохи Александра Гавриловича, поступил в школу прапорщиков. Особого образования для этой спешно открытой шестимесячной школы не требовалось. Шла война, и императорская российская армия ежедневно нуждалась и в новых солдатах, и в новых офицерах.

Мишка хорошо помнил, как Прохор в скрипучих ремнях, со звездочкой на каждом погоне, придерживая рукой саблю, важно вышагивал по Главному проспекту. На фронт его почему-то после присвоения офицерского чина не отправили: то ли Александр Гаврилович постарался нужных людей умаслить, то ли сам Прохор сумел отбояриться — Мишка не знал. Но, попав в запасной стрелковый полк, расквартированный в городе, хозяйский сын зажил весело. Отцовские извозчики были в его распоряжении, и он с подвыпившими друзьями командовал ими как хотел, в любые часы суток.

— Жизнь, она, папаша, коротка... Так дайте молодому, красивому воину пожить в полное удовольствие. Не дадите — с первой же маршевой ротой отпрошусь на позиции, — с ухмылкой говорил Прохор в ответ на гневные речи родителя. — Рыдать станете, когда пуля «дум-дум» меня убьет.

После таких объяснений Александр Гаврилович срывал злость на извозчиках, придираясь к каждой мелочи. Но справедливости ради надо заметить, что он неоднократно им наказывал не выполнять «Прошкиных распоряжений». Однако попробуй не выполни!.. Получишь от прапорщика таких оплеух, что век помнить будешь.

В дни Октябрьских событий перепуганный Прохор сбежал из запасного полка и скрывался в отцовском доме. Мишка и еще кое-кто из извозчиков тайно от Александра Гавриловича таскали ему самогон. На деньги прапорщик не скупился.

Но однажды весной Мишка, подойдя к открытому окну, услышал такой разговор между хозяином и его единственным наследником:

— Продали Русь-матушку, — с горечью шептал возбужденный Александр Гаврилович. — Тоже мне офицеры! Мы, извозопромышленники, в пятом году грудью за царя встали. Он, государь-батюшка, собственноручно благодарить нас за такую верность изволил... А вы?! Обормоты, а не офицеры! Отца родного на самогонку променяете.

— Папаша, папаша! — заплетающимся языком отзывался Прохор. — Перестаньте! Вы во многом ошибаетесь, дорогой мой папаша. Учтите, мы еще не сказали последнего слова. Да, дорогой папаша, не сказали...

— Не сказали, не сказали! — с горечью хрипел Александр Гаврилович. — А когда скажете?..

— Успокойтесь, папаша, успокойтесь! — доверительно забасил прапорщик. — Час наш и ваш пробьет. Ведь не зря я в Ирбит ездил масла в огонь подливать.

— Это, Прошенька, хорошо, — елейно зашептал хозяин, — только береги себя... Жду не дождусь, родной, когда тот час великий пробьет и разразится гром божий над окаянным большевистским племенем...

— Ну, хватит, хватит! — цыкнул прапорщик и, не желая, по-видимому, больше слушать причитания отца, запел пьяным голосом:

Теперь, как только белые и чехи-мятежники заняли город, протрезвевший Прохор, надев офицерскую форму, отправился в комендатуру. Там его как местного уроженца, хорошо знавшего все улицы и закоулки, сразу закрепили за каким-то особым отделом.

Но служба службой, а кутежи кутежами. И вновь извозчичьи пролетки в любое время дня и ночи возили Прохора и его друзей. Только Александр Гаврилович больше не сердился.

— Шибко шумно господа офицеры себя вести изволят, — пожаловался ему однажды Мишка.

Но хозяин лишь добродушно улыбнулся и ничего не сказал.

— Эх! — вздохнул Мишка и про себя подумал: «Жаль, Семенова в городе нет, он бы показал, он бы проучил всю вашу кумпанию...»

И парень решил сам «учить кумпанию»: то задремавшему в экипаже поручику химическим карандашом на лбу крест намалюет, то кокарду с фуражки сорвет, то какой-нибудь даме дохлую крысу в сумочку сунет.

В один из понедельников, собираясь в комендатуру, Прохор строго произнес:

— Слушай, Мишель, где это ты, дубина, бываешь, когда в твоем ландо безобразия происходят?

— Чё смеяться-то, — обиженно ответил Мишка, — по нужде, это ли, Прохор Александрович, сбегать нельзя?

— Больно часто по нужде, Мишель, бегаем,— нахмурился прапорщик,— у других кучеров тихо, спокойно.

— Другие кучера — мужики взрослые, — развел руками Мишка, — их фулиганы боятся... А меня?

— Если еще хоть раз что-нибудь экстравагантное с клиентами случится, изобью, — предупредил Прохор.

Мишка не очень-то испугался его угроз, но на некоторое время о всяких проделках пришлось забыть: вечером умерла мать. Умерла она за стиркой чужого белья.

Через два дня после похорон Александр Гаврилович переселил осиротевшего Мишку из подвальной каморки на кухню.

— Зачем тебе, Михаил, без матери огромные хоромы занимать?— спросил при этом хозяин и тут же ответил: — Незачем, За печкой лежанка имеется, на ней и спи... Один будешь жить — от рук отобьешься. А тут я за тобой присмотрю и Катерину-кухарку попрошу... Только ты ей, Михаил, пособляй в свободное время: дровишек маленько наколи, помойное ведро вынеси. Катерина — баба сердитая, так ты ублажай Катерину-то.

И Мишка стал одновременно и извозчиком, и кухонным мальчиком на побегушках. На сон почти ничего не оставалось. Порой, восседая на козлах, парень клевал носом. Однажды вечером, когда домой еще возвращаться было рано, он задремал, и хитрый Уголек сначала тихонько, а потом на рысях домчал экипаж до конюшен. Дорогу туда жеребец выучил хорошо.

Александр Гаврилович, увидев такую картину, рассвирепел и, вырвав из рук уснувшего Мишки кнут, с бранью принялся лупить и лошадь, и кучера. Утром Мишка еле поднялся с лежанки — до того все тело болело от вчерашних побоев.

И с этого дня снова начались истории с дружками Прохора. Правда, самого Прохора в то время в городе не было. Начальство откомандировало прапорщика в соседний уезд, где, по слухам, развелось много «кустарных», так местные жители окрестили людей, скрывающихся в лесах (в кустах) от мобилизации в белую армию.

Как-то после пьянки в ночном увеселительном заведении в Мишкин экипаж шлепнулся известный в городе адвокат, несколько лет назад спасший Александра Гавриловича от суда. Мишке об этом деле приходилось слышать краем уха. И сейчас он решил отыграться на адвокате.

Убедившись, что ездок под влиянием винных паров плохо соображает, Мишка спрыгнул с козел и осторожно срезал на модных адвокатовых брюках пуговицы. А через квартал с их экипажем поравнялся другой, в котором находились приятели адвоката.

— Валентин Степанович! — радостно закричал один из них. — Прикажи-ка остановить свой экипаж! Новость имеется: Семен Григорьевич дедушкой стал, сноха Елена внука подарила...

Мишка попридержал Уголька.

— Чего, чего? — протер глаза адвокат.

— Новость, говорю, имеется, — повторил приятель. — Семен Григорьевич дедушкой стал...

— Семен Григорьевич стал дедушкой? — подскочил спросонья адвокат и схватился за брюки, которые начали сползать.

На другой день в городской газете был напечатан фельетон. Приятели адвоката оказались журналистами и, не пожалев своего друга, так расписали историю с брюками, что бедняге Валентину Степановичу хоть иди и в пруд бросайся.

Правда, Александр Гаврилович, прочитав газету и вспомнив услугу, которую ему оказал адвокат в прошлом, отправился выразить пострадавшему сочувствие. А вернувшись, дождался Мишку и без всяких объяснений указал парню на дверь, не забыв отобрать безрукавый кучерский кафтан, лаковую шляпу с павлиньим пером, плисовые шаровары и сапоги в гармошку.

II. ТОЖЕ МНЕ ФЕДЬКА ШАЛЯПИН!

Старший топорник второй пожарной части Геннадий Сидорович Рожин собирался на вечернее дежурство. Сегодня была его очередь идти в общественный Разгуляевский сад и стоять за кулисами деревянного театрика во время представления.

Разгуляевский сад и Разгуляевский дом, некогда принадлежавшие богатому золотопромышленнику, считались в городе местами историческими. Теперь же в белом с колоннадой дворцового типа здании помещался штаб какой-то стрелковой бригады, а в саду устраивались ежедневные гулянья то в пользу казачьих войск, то в пользу офицерских «батальонов смерти», то в пользу местного благотворительного дамского общества.

Геннадий Сидорович любил ходить в Разгуляевку, как запросто называли горожане Разгуляевский сад. Это была одна из немногих возможностей хоть «а некоторое время освободиться от придирок и ругани брандмейстера Стяжкина.

Стяжкин в городе появился недавно, прибыл из Сибири вместе с белыми. До него должность брандмейстера второй части занимал уже более десяти лет Африкан Алексеевич Мартынов. Но Мартынов отказался выводить пожарный обоз на торжественный парад в честь освободителей и был арестован.

Назначенный брандмейстером Стяжкин завел, с благословения военной комендатуры, среди подчиненных такие порядки, каких они, пожалуй, и прежде не знали. Никто теперь не имел права покидать часть без его личного разрешения. Даже в воскресенье Стяжкин выдавал увольнительные всего лишь двум-трем, да и то, если был в хорошем настроении. Ну, а коли вставал не с той ноги, — берегись: не то что в отпуск, даже к воротам подойти не разрешит.

На пожар Стяжкин, как и положено брандмейстеру, мчался впереди обоза в небольшой пролетке. Но на месте ему не сиделось, в блестящей посеребренной каске с огромным гребнем он всегда красовался в полный рост, держась правой рукой за плечо кучера.

Нынче брандмейстер ходил злой-презлой и в ближайшее воскресенье никого в город не отпустил. Поэтому все пожарные второй части завидовали Геннадию Сидоровичу: любой из них много бы дал, чтобы пойти сегодня на дежурство.

После представления Геннадий Сидорович, убедившись, что в театре ничего не горит и не тлеет, попрощался со сторожем и направился в часть.

...По центральным аллеям Разгуляевки, освещенным цветными электрическими гирляндами, прогуливались офицеры с дамами. Изредка мелькали пиджаки и сюртуки штатских. Пары двигались бесконечными лентами, смеялись, перебрасывались фразами, слышалась ломаная русская речь.

Недалеко от лестницы, ведущей на открытую веранду ресторана, под фонарем маячила фигура невзрачного парнишки. Протягивая руку, он выводил какой-то жалобный мотив.

— Пошел вон, попрошай! — заорал, размахивая салфеткой, рыжий официант, появившийся на лестнице. — Гляди, дождешься: ошпарю кипятком... Тоже мне Федька Шаляпин!.. Ну, считаю до трех... Раз!..

Парнишка, крикнув в ответ что-то злое, быстро побежал в темную боковую аллею, куда направлялся и Геннадий Сидорович.

— Вот так история! — шепнул про себя старший топорник.— Неужто это сын Евлахи Босякова?

С Евлампием Босяковым Геннадий Сидорович в молодые годы частенько сиживал в базарном трактире «Черногория». Поэтому, прибавив сейчас шаг, пожарный нагнал неудачливого певца и, положив руку на его плечо, нарочно строгим голосом произнес:

— Не обознался, Босяков-меньшой?

От неожиданности Мишка вздрогнул и хотел юркнуть в кусты, «о Геннадий Сидорович уже без прежней строгости ласково шепнул:

— Не пужайся, чудак человек! Я же тебя помню, знаешь, с каких пор?

— Не знаю, — испуганно прошептал Мишка, продолжая отступать к кустам.

— Без порток ты по улицам разгуливал...

— Чё смеяться-то, — обиженно шмыгнул носом Мишка, подозрительно всматриваясь в старшего топорника, — не разгуливал я без порток.

— Разгуливал, — добродушно усмехнулся в усы Геннадий Сидорович,— да еще как... Да ты не горячись: ребенки, они все без порток щеголяют... Ну, а про батю твоего я знаю: на войне погиб. А война ведь, известно, дура, не разбирает, кто немец, кто русский, кто извозчик, кто барин.

Голос пожарного успокаивающе действовал на Мишку, поэтому, осмелев, он с любопытством спросил:

— Вы, дяденька, откуда про нас слыхали?

— Земля слухами полна, — отшутился Геннадий Сидорович и, не отпуская Мишкиного плеча, предложил: — Там в ближней боковинке скамья, пройдем сядем.

— А зачем? — опять насторожился Мишка.

— Любопытство, оно, конечно, не порок. Однако... — засмеялся старший топорник и подтолкнул парня. — Ну, живо-живо, не лениво!

Скамейка, о которой упомянул Геннадий Сидорович, была рядом с вывороченным деревом и разломанной беседкой. В это неуютное место, очевидно, мало кто заглядывал, и пожарный мог здесь спокойно без свидетелей поговорить.

Сначала Мишка на все вопросы отвечал только двумя словами: «да» или «нет». Но Геннадий Сидорович всякими шутками и прибаутками так сумел растормошить его душу, что в конце концов Мишка поведал и о смерти матери, и о своем недавнем житье-бытье у Александра Гавриловича.

Про Александра Гавриловича старший топорник наслышался много еще в старые времена, и для него не было удивительным, что хозяин извозного дела взял да и выгнал Мишку со двора.

— Дело твое, Босяков-меньшой, — табак! — нахмурился Геннадий Сидорович, как. только Мишка закончил свое повествова- нпе, и совсем уже осуждающе добавил: — Подаянием, выходит, живешь.

— Подаянием, — печально кивнул парень. — Пою, а мне подают.

Ночевал Мишка на садовых скамейках, в пустых подвалах, " завтрашнем дне думать боялся. Несколько раз ходил наниматься кучером в богатые дома, но всегда получал отказ. Очевидно, не хватало кучерской солидности, во всяком случае, так он думал сам...

— А ну-ка, Босяков-меньшой, айда в пожарную часть... Живо-живо, не лениво! — сказал неожиданно Геннадий Сидорович и встал со скамьи.

— Чё смеяться-то! — непонимающе пробормотал Мишка.— Никуда я не пойду.

— Пойдешь, Босяков-меньшой, — настойчиво произнес старший топорник. — Геннадий Рожин сына Евлахи в беде не оставит... Сегодня дядя Коля на часах стоит, он тебя пропустит.

— А чё я у вас делать буду? — спросил Мишка, поднимаясь.

— Делать что будешь? А что пожарные делают? Торты едят, кофий пьют, вальсы танцуют...

— Скажете тоже! — усмехнулся Мишка, направляясь за Геннадием Сидоровичем.

— Коль знаешь, зачем спрашиваешь, — ответил старший топорник.

Раньше Мишка, как и все мальчишки его возраста, частенько бегал на пожары. Хотя надо сказать, что бегали туда не только мальчишки. Недалеко от извозного дела «Побирский и сын» находилась известная всем в городе парикмахерская Стефановича. Самого Стефановича лет сорок назад за какие-то дела выслали из Варшавы на Урал, но за какие именно, теперь уже мало кто помнил. У него не было ни жены, ни детей. Дружбы особой он ни с кем не водил, с клиентами в разговоры не вступал, костел посещал редко, лишь по большим праздникам. Но когда на каланче раздавался тревожный набат, старый парикмахер мгновенно преображался. Схватив блестящую медную каску и брезентовый пояс, которые висели в салоне на самом почетном месте, он с криком мчался за пожарным обозом. И не было у топорников на пожарах лучшего помощника, чем Стефанович. Правда, какой-нибудь недобритый или недостриженный человек порой жалобно кричал из распахнутых дверей парикмахерской:

— Станислав Вацлавович! Вернитесь! А как же я?

Но этот жалобный голос ни разу не был услышан.

Мишка в прошлые годы с восторгом смотрел издали на пожарных коней. В первой части они все были вороные, во второй— белые, в заводском поселке, находившемся за городским прудом, — гнедые. А в дрожащих отсветах пламени все эти, один к одному, красавцы с лебяжьими изгибами шеи казались огненными. Гривы им приходил подстригать Стефанович, но за работу не брал ни гроша...

И вот теперь, когда Геннадий Сидорович пригласил Мишку в пожарную часть, Мишка сразу вспомнил и лошадей, и своего Уголька. Без Уголька парень скучал здорово. Несколько раз ночью забирался он тайно в конюшню, и каждый раз жеребец встречал бывшего хозяина жалобным ржанием. Но на днях Александр Гаврилович пожертвовал Уголька кавалерийскому полку. Полк этот, сформированный из офицеров, хоть и носил громкое название «гусаров смерти», был разбит недавно где-то под Кушвой, и остатки его спешно прибыли в город для переформирования.

«Что будет, то будет, — твердил про себя Мишка, шагая рядом с Геннадием Сидоровичем по темным улицам, — в часть так в часть. Где наша не пропадала!».

Один раз их остановил патруль, но, увидев форму пожарного, начальник патруля, молодой прапорщик, не стал задавать вопросов и разрешил следовать дальше.

III. ДОМ ГОРИТ, ДА ВСЕ ГОРИТ

Сквозь сон Мишка услышал произнесенные полушепотом свое имя и фамилию. Говорили прямо под ним, на нижних нарах. Голос Геннадия Сидоровича он узнал сразу. Второй был немного знаком, а вот третий, глуховатый, припомнить никак не мог. Очевидно с обладателем этого голоса Мишка прежде не встречался.

— Мудрить нечего, — согласился незнакомец с Геннадием Сидоровичем, — помочь сироте надо. Только наш-то брандмейстер хуже тигры. Загубит мальца.

— Почему загубит? — возразил Геннадий Сидорович. — Малец от брандмейстера далече будет. Соображай, Киприян!

— Да я сооображаю, — обиженно ответил Киприян. — Чего уж тут! Ну, станет он, скорее всего, кучером на одноконном бочечном ходе... Кучера на том ходе теперь ведь нетути, брандмейстер Кузьмича к себе перевел. Однако все мы под брандмейстером, как под богом, ходим. Чего зря заблуждаться, дескать, малец далече будет.

— А ты, дядя Коля, как подскажешь? — обратился Геннадий Сидорович еще к одному собеседнику. И Мишка сразу вспомнил солидного плечистого пожарного с грубоватым лицом, который ночью дежурил около главного входа в деревянной полосатой будке.

— Как подскажу? — деловито кашлянул дядя Коля. — Очень просто подскажу. Разве пожарные людей в беде оставляют? Где про то слыхивали? Нигде... Если у Михаила Босякова ни кола ни двора — милости прошу к нашему шалашу. А окромя всего прочего, кучер на одноконный бочечный ход, слышь, действительно нужен.

— Молодой он шибко! — протянул Киприян. — Заест брандмейстер-то!

— Мы его обиду не дадим, — пообещал Геннадий Сидорович. — Да парнюга и сам зубастый, палец в рот ему не клади.

На спине Мишке лежать надоело, и он, по-прежнему не открывая глаз, попытался осторожно перевернуться на правый бок, но говорившие, заметив его движение, смолкли.

— Очухался, Босяков-меньшой? — доброжелательно спросил Геннадий Сидорович.

— Ага! зевая, отозвался Мишка и вежливо добавил — Мир в беседе!

Было уже совсем светло. Очевидно, он давно не высыпался по-настоящему и, угодив теперь в пожарную казарму, позабыл и про ночь, и про день. То, что здесь стоял спертый воздух и пахло гнилью, и матрац из мешковины, набитый соломой, был совсем не мягким, он не заметил. Но Киприян решил, что гость не особенно доволен ночлегом, и сердито сказал:

— Чего хмуришься-то? Не в барские хоромы попал...

— Я, дяденька, не хмурюсь, — виноватым голосом пояснил Мишка Киприяну, — мне у вас, наоборот, нравится.

— Молодец! — радостно воскликнул Геннадий Сидорович. — Значит, Босяков-меньшой, затвердили: остаешься.

— Не торопись, Сидорович, — задумчиво покачал головой Киприян. — Если брандмейстер скажет... Слышишь, он командует?

— Одно заладил: брандмейстер, брандмейстер, — ворчливо произнес дядя Коля. — Ну и пусть командует! Волков бояться — в лес не ходить. Айда! Ты еще и брандмейстершу помяни...

В то утро Стяжкин проводил строевые занятия. Геннадий Сидорович, дядя Коля и Киприян, как потом узнал Мишка, были от них сегодня освобождены: первый, потому что дежурил допоздна в Разгуляевке, второй — стоял ночью на часах у входа, а третий — лишь минут тридцать назад сменился с каланчи. Зато все остальные пожарные в брезентовых куртках и в касках маршировали взад и вперед от учебной башни до конюшен под отрывистые выкрики Стяжкина. Сам он сидел в кресле на высоком крыльце брандмейстерской квартиры, откуда хорошо просматривался весь двор.

— Напра-во! — доносился его зычный голос. — Равнения не вижу... Ать, два! Ать, два!.. Учить и учить вас, лодырей, надо..- Ать, два! Левой! Ать, два! Левой!.. А ну-ка, запевай!..

Правофланговый красавец трубач Виталий Ермолович звонким баритоном начал:

И весь строй дружно с присвистом грянул:

А Ермолович заливается, не жалея глотки:

И слаженный хор опять подхватил вслед за запевалой:

Сделав небольшую паузу, Ермолович продолжал с лукавой усмешкой:

В этот момент Стяжкин увидел вышедших из казармы Геннадия Сидоровича, Киприяна, дядю Колю и Мишку. Хоть Мишка и старался укрыться за широкую спину Геннадия Сидоровича, однако брандмейстер сразу приметил незнакомую фигуру и тут же прекратил маршировку. Ермолович замер на полуслове.

— Почему беспорядок? — вскакивая с кресла, гаркнул Стяжкин и топнул ногой. — Что за посторонняя персона? Кто ее допустил без моего личного дозволения?.. Где Фалеев?

— Они-с в конюшнях с кузнецом, — несмело ответил из строя Ермолович.

— Фалеев!.. Сергеич! — нетерпеливо закричал Стяжкин и снова топнул.

Помощник брандмейстера Фалеев, узкоплечий горбоносый старик, прихрамывая, уже бежал по двору.

— Чего изволите приказать? — тяжело дыша, спросил он, остановившись около крыльца и вытянув руки по швам.

— «Чего изволите?» — передразнил помощника Стяжкин. — А вон чего! — и указал на Мишку.

Грозный бас брандмейстера, доносившийся до самой каланчи, его осанистая фигура, рыжие фельдфебельские усы и то, что все кругом боялись шелохнуться (Киприян даже заикал), по-настоящему напугало парня.

— Осмелюсь, доложить, — с дрожью пояснил Фалеев, повернувшись в сторону казармы и всматриваясь в Мишку, — я этого отрока не знаю.

— Не знаешь? — взревел Стяжкин. — Выходит, один я должен знать! Эй, Рожин! Тащи эту персону сюда!

— Идем, не страшись, — ободряюще шепнул упирающемуся Мишке Геннадий Сидорович.

Однако у Мишки ноги словно приросли, и Геннадию Сидоровичу пришлось взять его за шею и толкнуть вперед.

— Ну говори как на духу, что здесь делаешь? — плюхаясь в кресло, свирепо спросил парня Стяжкин и, почесав нос, предупредил:— Да не вздумай врать, живо патруль кликну и в контрразведку сдам.

— Господин брандмейстер, дозвольте, — осторожно сказал Геннадий Сидорович. — Мальца привел я.

— Ты?! — изумился Стяжкин.

— Я, — более смело повторил Геннадий Сидорович.

— Неужели ты, Рожин, думаешь, что старший топорник может позволять себе чего угодно? — вновь вскакивая, зарычал Стяжкин. — Это идиот Мартынов вас всех при Совдепии распустил! Но у меня вы узнаете, почем фунт лиха... Фалеев!

— Чего изволите? — вытянулся перед крыльцом дрожащий Фалеев.

— Господин брандмайор, — не обращая внимания на гнев Стяжкина, продолжал спокойно Геннадий Сидорович, — господин брандмайор (все в части знали, что Стяжкину льстило, когда его величали брандмайором), этот малец — сын моего годка Евлахи Босякова, погибшего за веру, царя и отечество.

— Какого Евлахи? — не понял брандмейстер. — Чушь несешь... Фалеев!..

— Господин брандмайор! — перебивая Стяжкина, торопливо заговорил Геннадий Сидорович. — В нашей части ведь кучера на одноконном бочечном ходу нет. Возьмите мальца...

— Мальца? Кучером? — недоуменно пробормотал Стяжкин и, повалившись в кресло, вдруг раскатисто захохотал на весь двор. — Мальца? Кучером?.. Ну и потешный ты, Рожин!.. Шут из тебя, дурака, наверно, дельный бы получился... Мальца? Кучером!..

Вслед за брандмейстером тоненьким старческим смехом залился Фалеев, за Фалеевым фыркнул Ермолович, а за Ермолови- чем, осмелев, засмеялись и остальные пожарные. Даже Киприян перестал икать и несколько раз смущенно улыбнулся. Только Мишка по-прежнему прятался за спину Геннадия Сидоровича и думал лишь об одном: как бы поскорее отсюда удрать.

— Хотел я тебя, Рожин, наказать по всем правилам,— сказал наконец Стяжкин, цветным платком смахивая с рыжих ресниц выступившие слезы,— да больно ты меня развеселил... Мальца? Кучером,— и он снова загоготал.

Но тут Мишку словно взорвало. Подскочив к крыльцу, парень поднял кулак и, потрясая им, выкрикнул:

— Чё смеяться-то? Могу и кучером!

Выкрикнул... и нерешительно замер на месте.

— Как, как? — насупив брови, недоверчиво спросил Стяжкин.— Можешь и кучером? Так, что ли?

— Может, господин брандмайор, точно может,— незаметно ущипнув Мишку, с уверенностью подтвердил Геннадий Сидорович. Стяжкин, смерив их взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, презрительно плюнул, но сказать ничего не успел: его опередил частый звон колокола, раздавшийся с каланчи.

— Тревога! — каким-то неестественным пронзительным голосом произнес вздрогнувший Фалеев.

За полсекунды от прежней раболепной позы у помощника брандмейстера не осталось и следа. Услышав колокол, он сразу весь выпрямился и как будто стал выше на целую голову.

— Тревога! — повторил вслед за ним и Стяжкин.

Два черных зловещих шара медленно поползли вверх по мачте, и каланчовый, перевесившись через барьерчик, отрывисто прокричал, сложив ладони рупором:

— За Сенной площадью... горит!..

— По местам! — скомандовал Стяжкин, спрыгивая с крыльца.

Одни пожарные кинулись в депо, где стояли линейки и бочки,

другие — в конюшню, а кочегар Васильев — к похожей на большой медный самовар паровой машине.

— Дуй за кучерами! — оглянувшись по сторонам, торопливо приказал Мишке Геннадий Сидорович.— Увидишь коня с пятном на лбу, выводи. Выведешь, дуй к бочкам...

— Дяденька Сидорыч! — испуганно пискнул Мишка.

Но старший топорник, не слушая его, продолжал:

— И запрягай в одноконный ход, он у нас единственный, разберешься там... Ну, живо-живо, не лениво!

Сам Геннадий Сидорович побежал в депо. Мишка, глотая воздух, устремился было вслед за ним, однако около огромных распахнутых дверей старший топорник обернулся и, сделав страшное лицо, показал в сторону конюшни. Оттуда уже выводили белых лошадей. Глянув на них, Мишка обомлел: такой красоты он не встречал даже в хозяйстве Александра Гавриловича Побирского.

— Здорово! — вырвалось у восхищенного парня и, позабыв про страх, Мишка со всех ног помчался искать коня с пятном на лбу.

Найти его оказалось делом нетрудным. Конь стоял в конце длинной конюшни и нервно переступал с ноги на ногу, очевидно, не понимая, в чем дело. Ведь всех остальных лошадей по сигналу тревоги только что увели. Так почему же люди забыли о нем?

Он благодарно посмотрел на запыхавшегося Мишку и радостно заржал, раздувая розовые ноздри.

Уздечка висела рядом на стене. Парень протянул к ней руку... но тут же от сильного удара влетел в пахнущий навозом денник. Конь, захрапев, отпрянул назад, а Мишка дико заорал:

— Чё смеяться-то!.. Вот дам в зубы!..

Но угроза нисколько не подействовала на козла Яшку, жившего с незапамятных времен при пожарной конюшне. Выставив вперед рога, козел готовился продолжать атаку.

— Пошел, пошел,— задрыгал ногами Мишка, разобрав наконец, с кем имеет дело.— Я тебе покажу! Я тебе всю бороду повыдираю!.. я...

В это время с улицы донесся звук трубы. Услышав его, Яшка замер, а Мишка на четвереньках юркнул в денник и схватил стоявшую там метлу. Очевидно, ее-то рогатый разбойник знал хорошо. Замемекав тоненьким голоском, он испуганно затряс бородой... и спрятался за ларь с овсом...

Из-за непредвиденной схватки Мишка привел коня в депо с опозданием. Пожарные уже уехали, и караульный собирался запирать по порядку все ворота. Выученный конь сам подбежал к знакомой упряжке и сунул голову в хомут. С остальной процедурой Мишка справился за минуту и, чуть не сбив с ног караульного, ринулся на своей бочке догонять обоз, который в клубах пыли только что свернул за польский костел.

На пути пожарных улицы оживали, прохожие устремлялись вслед за линейками и бочками и что-то кричали. Впереди мчалась пролетка брандмейстера. Вплотную за ней с оглушительным грохотом следовал коннолинеечный ход с топорниками. За спиной старшего кучера Давыда Часова стоял Фалеев, а сбоку, обхватив правой рукой древко развевающегося зеленого флага с черным шаром и крестом, возвышался Виталий Ермолович. В левой руке у него была кавалерийская труба с кистями, в которую он ежеминутно трубил. Трубе перебором вторили бубенцы и колокольчики, прикрепленные к дуге коренника и хомутам пристяжных.

За коннолинеечным ходом спешила новая тройка, коннобагровый ход. Эта тройка везла пожарных с баграми и лестницами. От коннобагрового хода старался не отставать специальный рукавный возок, а на некотором расстоянии от рукавного возка тарахтели пароконные красные повозки с серо-голубыми бочками и насосами. Мишкина же бочка была всего на двух колесах, и, кроме кучера, никаких иных людей здесь не полагалось.

Около Сенной площади обоз ждал вестовой Сергей Иванов, он уже точно знал, где горит. Телефонов в городе было мало, да и почти все они обслуживали центр, поэтому сообщение о пожаре по телефону поступало редко. За вестовым закреплялся самый лучший конь в части. И Сергей Иванов верхом скакал первым к месту, где по наблюдениям каланчового вырывался огонь.

Теперь обоз несся за Сергеем Ивановым, подковы лошадей высекали из булыжной мостовой искры, и, чем ближе к пожару, тем больше народу бежало по обочинам дороги. Из паровой машины вовсю валил дым, и кочегар Васильев, пристроившись на задней ступеньке, с ловкостью акробата шуровал топку.

Наконец, за поворотом показались два горящих дома. Около них под искряным дождем бестолково метались ошалелые люди, кругом в беспорядке валялись вещи, узлы. Некоторые смельчаки еще пытались спасти кое-что, но, встречаемые огнем, отступали. Голосили женщины, плакали дети, какой-то полуодетый босой старик в зимней шапке бегал с укутанным в салфетку мяукающим котом.

— Расступись! — закричал Фалеев, спрыгивая с линейки.

Стяжкин не мешал ему распоряжаться. С повозок быстро были сняты насосы, и по сигналу трубы Ермоловича «качай, качай!» пошла вода. Брезентовые рукава зашевелились, словно змеи, стали толстыми и упругими, ствольщики с брандспойтами в руках бросились к домам, топорники — к соседним строениям, чтобы помешать распространению огня.

Мишка и опомниться не успел, как его бочка опустела.

— Чего рот разинул! — крикнул пробегавший мимо Геннадий Сидорович. — Гони на реку! Живо-живо, не лениво!

— Ладно, дяденька Сидорыч! — деловито ответил ему Мишка и, развернув коня, устремился за ближайшей пароконной бочкой, у которой, как парень догадался, вода тоже кончилась...

Перед самым Царским мостом навстречу им попался извозчик, изо всех сил нахлестывающий свою древнюю пегую кобылку. Его понукал стоящий в экипаже парикмахер Стефанович; он, очевидно, так торопился на пожар, что, надев каску, забыл скинуть парикмахерский халат.

IV. Я ДЕЙСТВОВАЛ ПО ЗАКОНУ ПРЕРИЙ

Пароконная бочка, поднимая брызги, въехала в реку. Мишкин конь храбро ринулся вслед, но Мишка, вспомнив о своих единственных разъединственных заплатанных портках, изо всей силы натянул вожжи и позавидовал кучеру и ствольщику с пароконной. Те были в брезентовых брюках и брезентовых куртках. А как быть Мишке? Но, пока он решал этот сложный для себя вопрос, в реку нырнула еще одна бочка, а первую, наполненную водой, кони, звеня бубенцами, уже мчали по береговому склону. Ее кучер, проезжая мимо, насмешливо крикнул:

— Ворон-то считать, паря, хватит!

— Ладно! Сам знаю! — вполголоса огрызнулся Мишка, собравшись, наконец, пожертвовать и портками, и вылинявшей ситцевой рубашонкой. И только он хотел было сказать: «ну, трогай!», как неожиданно на его коня вскарабкался незнакомый белобрысый мальчишка.

Тихие берега по обе стороны Царского моста давно уже были потревожены приездом пожарных бочек. Женщины на плотах перестали полоскать белье, инвалид, ловивший неподалеку рыбу, поспешно смотал удочку, ребята, плескавшиеся до этого в воде, выскочили на песок и торопливо одевались...

— Эй ты, малой! Слазь! — цыкнул изумленный Мишка на непрошеного седока. — Чё смеяться-то!

— Да я тебе помочь хочу, — повернувшись и добродушно улыбаясь, ответил «малой» с чуть заметным нерусским выговором. — А смеяться не собираюсь, чтоб провалиться на этом самом месте, чтоб скальп с меня сняли.

— Помочь? Скальп? — ничего не соображая, произнес Мишка, — Как помочь?

— Спрыгивай! — более строгим голосом распорядился мальчишка. — Я, как видишь, бесштанная команда и все мигом тебе сделаю...

— Как сделаешь?

— Спрыгивай, спрыгивай...

Сам не зная почему, Мишка послушно слез с облучка и примерно минут через пять получил свою налитую доверху бочку в целости и сохранности.

— Спасибо, друг,— радостно проговорил он незнакомцу. — Сберег ты мне одежду. Звать-то хоть тебя как?

— Юрий,— улыбнулся тот.— А тебя?

— Мишкой... Я скоро опять сюда прикачу.

— Ладно, Мишка, подожду...

Пожар, когда Мишка вновь прискакал туда, не уменьшался, к двум пылающим домам прибавились еще два. Не хватало воды, хотя на помощь поспешили и окрестные водовозы, и все те, у кого имелись хоть какие-нибудь бочки. Против огня оказывалась бессильной и паровая машина. Едва она тушила пламя в одном месте, как его языки моментально возникали в другом. Некстати поднявшийся ветер разносил с пугающей быстротой не только искры, но и горящие головешки. Поэтому деревянные крыши соседних сараев спешно застилались мокрыми домашними половиками. Кое-кто из хозяев выставил на подоконники иконы, а не доверявшие богу заранее вытаскивали свое имущество. Крики, плач, треск пламени, ругань, слова команды и сигналы трубы Ермоловича — все сливалось.

Босой старик с завернутым в салфетку котом по-прежнему вертелся под ногами и мешал работе пожарных, но никто не догадывался прогнать его. Наконец, пробегающий мимо Стефанович, — свой халат парикмахер так и не снял, — что-то сердито гаркнул ему в ухо. Старик испуганно ойкнул и заковылял вниз по улице, продолжая прижимать к груди истошно мяукающего кота.

Только один Стяжкин, перепоручив все Фалееву, стоял в брандмейстерской пролетке и, скрестив, как Наполеон, руки, с независимым видом смотрел по сторонам...

Мишкина бочка опустела быстро, и он уже без всякого приказания снова поспешил к Царскому мосту. Юрий ждал его на берегу; Мишка еще издали увидел, как новый приятель машет ему какой-то веткой.

— Тпру-у! строго сказал Мишка коню, который опять приготовился окунуться в воду. — Не балуй, чертушка!

— Все в порядке, Мишка? — спросил Юрий, стаскивая с себя короткие штаны, рубашку он так и не надевал.

— В порядке! —с гордостью отрапортовал Мишка, — У нашего брата, пожарного, иначе и быть не может.

Сколько раз побывал в этот день Мишка около Царского моста, сказать трудно. Наконец, вытирая с лица пот, он деловито заявил:

— Кажись, последняя. Управились наши с пожаром-то А тебе, Юрий, благодарствую.

— Не стоит, — пожал худенькими плечами Юрий и важно добавил: — Я действовал по закону прерий.

— Чё? — не понял Мишка. — Каких прерий?

— Североамериканских... По закону прерий надо помогать всем, попавшим в беду...

— А ты, друг, случай, не болен? — насторожился Мишка. — Не заговариваешься?

— Я-то?! — усмехнулся лукаво Юрий. — Решай сам... А вот ты все-таки пожарный или простой водовоз? Формы у тебя нет, пояса нет, каски... Каски тоже нет...

До глубины души обиженный вопросом, Мишка, ни слова не говоря, взобрался на бочку.

— Я тебя не собирался огорчить, бледнолицый брат, — примирительно сказал Юрий, — не желаешь, не открывай своей тайны.

— Ты мне, малой, зубы не заговаривай! — взорвался Мишка — Пожарный я всамделишный... Справься во второй части, там всякий подтвердит.

Однако, выпалив все это, парень перетрухнул. Ведь его дальнейшая судьба целиком зависела от брандмейстера Стяжкина: кто знает, вдруг придется опять на садовых аллеях и на базаре петь за подаяние. Но Юрий, не подозревая о Мишкиных сомнениях, крепко сжал ему руку.

— Конечно, ты пожарный, настоящий пожарный. Я это сразу понял. А на шутки не обижайся, — и совсем нерешительно добавил: — Можно зайти к тебе, я никогда раньше не бывал в пожарных частях...

— Почему нельзя? Можно! — стараясь не думать про Стяжкина, — бодро пробасил Мишка. — Приходи... Кто запретит... А покеда прощай! Мне пора...

— Не прощай, а до свидания, — поправил Юрий. — Мы же обязательно встретимся...

Раньше в городе существовала традиция: после того как пожар потушен, обозы обеих частей и дружины заводского поселка собирались на Кафедральной площади и, к великому восторгу обывателей, медленно проезжали по Главному проспекту. Считалось, что этим ритуалом пожарные поддерживают свой авторитет.

Но так было в прошлом. Теперь же белогвардейская комендатура, боясь излишнего скопления людей, запретила традиционный разъезд. Поэтому Мишка, пристроившись в арьергард обоза, натрусил вслед за ним прямо в часть...

На коннолинеечном ходе среди топорников рядом с Геннадием Сидоровичем в прожженном халате возвышался Стефанович. И такое удовольствие было написано на его перемазанном сажей лице, что со стороны казалось, будто он едет на свадьбу или на именины.

V. ТВОЙ ПРИЯТЕЛЬ ЛЕЙБ-ГВАРДЕЙЦЕМ БУДЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ

Молча, без лишних движений Мишка выпряг коня, затем поводил по двору, чтобы тот немного остыл, и лишь после этого направился в конюшню. С опаской обойдя козла Яшку, он собрался было поставить коня в денник, как неожиданно раздался голос Геннадия Сидоровича:

— Где ты, Босяков-меныпой, тут или не тут?

— Здесь я, дяденька Сидорыч! — радостно отозвался Мишка. — Чё изволите?

— Дуй, малец, в брандмейстерскую фатеру, — подходя к Мишке, сказал старший топорник. Он уже успел переодеться в обычную повседневную форму: белую парусиновую рубаху с петлицами и темно-синие шаровары. — Да не мешкай, с Мантилио я управляюсь.

«Выходит, это моего коня так мудрёно кличут!» — изумился Мишка.

— Ну, что стоишь, как пень? — толкнул парня Геннадий Сидорович. — Кому сказано, дуй!.. Живо-живо, не лениво!

— Боязно, дяденька Сидорыч! — доверительно признался Мишка.— О чем я хоть с брандмейстером-то беседовать стану?

— А беседовать тебе, Босяков-меныпой, и не придется. Сами с тобой побеседуют, — иронически успокоил его старший топорник. — Супружница брандмейстера сейчас изволит дома быть. Слышал ты про такую Галину Ксенофонтовну?

Ни про какую Галину Ксенофонтовну Мишке раньше слышать не приходилось. Да и сами пожарные второй части познакомились с ней недавно: она приехала к мужу из Сибири всего лишь неделю назад. Если Стяжкин мог орать и топать ногами на своих подчиненных и ругать их последними словами, то перед Галиной Ксенофонтовной он замирал, как кролик перед удавом, и беспрекословно выполнял любые приказания жены: по утрам заставлял топорников и ствольщиков по очереди мыть в брандмейстерской квартире полы, выбивать пуховики, колоть для кухни дрова.

Когда Галина Ксенофонтовна ложилась днем вздремнуть, то любые занятия и работы в части прекращались. Все, в том числе и Стяжкин, ходили по двору на цыпочках и говорили вполголоса. А Яшку третьего дня за то, что он во время отдыха брандмейстерши с грохотом катал рогами под окнами пустую кадку, публично выдрали кнутом...

— Дяденька Сидорыч —жалобно протянул Мишка, — чё смеяться-то! Как я без вас туда покажусь! А...

Старший топорник внимательно посмотрел на парня, немного подумал и, осторожно щелкнув его по курносому носу, понимающе сказал:

— Хорошо, Босяков-меньшой!..

...Стяжкин с прилизанными волосами в ночной сорочке и белых подштанниках принял Мишку и Геннадия Сидоровича на кухне. Здесь он обычно решал все дела, связанные с распорядком пожарной части, дежурствами, учениями, творил суд и расправу над провинившимися.

Сейчас брандмейстер был на кухне не один. Галина Ксенофонтовна, худая, длинная женщина, лет сорока, в новом фланелевом капоте и с круглыми, как у кошки, глазами, накрывала на стол.

— Чего в миску уставился? — рассердился Стяжкин, поймав голодный Мишкин взгляд, и стукнул по столу ложкой. — Жратву, что ли, никогда не видел?

— Да я... Я просто,— забормотал Мишка, глотая слюну, — я вроде бы...

— А ты, Рожин, по какому случаю заявился? — грозно повернулся брандмейстер к Геннадию Сидоровичу, недослушав Мишку. — Я тебя разве вызывал?

Но старший топорник не успел объяснить, почему он пришел. Молчавшая до этого и внимательно разглядывавшая Мишку Галина Ксенофонтовна вдруг сделала рукой нетерпеливый жест и безапелляционно произнесла:

— Потом разберетесь, кто кого вызывал, — и, подойдя к Мишке, заявила низким хриплым голосом: — А сейчас я желаю познакомиться с этим юношей! Верно ли, что утром, когда я была в церкви, ты просился у Григория Прокопьевича в кучера?

Мишка растерянно заморгал ресницами. За парня вступился Геннадий Сидорович:

— Я, госпожа начальница, этого Михаила давно знаю, родителей тоже знавал: мать, отца евоного. Царство им небесное!

— А тебя, Рожин, не спрашивают! — накинулся было на старшего топорника Стяжкин.

— И тебя, Григорий Прокопьевич, не спрашивают,— спокойно прервала мужа Галина Ксенофонтовна и снова обратилась к Мишке.— Ты, юноша, взаправду сирота?

Мишка молча кивнул.

— Прискорбно,— продолжала брандмейстерша. — Только вот кучером тебе быть, по-моему, рановато. Выезд на недавний пожар еще ничего не решает... Молод ты, зелен, чего доброго, лошадь по неопытности не удержишь, людей передавишь. А отвечать кому? Григорию Прокопьевичу... Григорий Прокопьевич, я правильно юноше объясняю?

— Правильно, мать моя, правильно! — охотно согласился Стяжкин и подкрутил усы, дескать, вот какая умная у него супруга.

Но Галина Ксенофонтовна сморщилась, словно от зубной боли:

— Григорий Прокопьевич, я сколько раз просила не называть меня матерью. Ведь я же не называю тебя отцом. Пойми: это неприлично в порядочном доме.

— Точно, неприлично... Прости, мать моя, тьфу! — смутился Стяжкин, краснея под уничтожающим взглядом жены.

Брандмейстерша с презрением отвернулась от расстроенного вконец мужа и вновь вступила в разговор с Мишкой:

— Трудно, юноша, служить кучером в пожарной части, ответственно... Только тебе, по глазам вижу, до смерти хочется... Да?.. Хорошо, я уговорю Григория Прокопьевича. Но, смотри, не подведи его. Ладно?

— Ладно,— прошептал обрадованный Мишка.

А Галина Ксенофонтовна между тем поучающе продолжала:

— Григорий Прокопьевич — человек занятый, должность имеет ужасно хлопотную, поэтому ты в свободную минутку забегай мне по дому подсобить. Ну, с богом! Рожин, передай, что Григорий Прокопьевич распорядился зачислить юношу...

Фалеев, когда Геннадий Сидорович доложил ему о приказе, что-то промычал про себя. Затем, пригласив старшего топорника и Мишку в кладовую, оседлал нос очками в железной оправе и записал Мишкину фамилию и должность в толстую пожелтевшую книгу. После этого он пошарился в окованных железом сундуках и вытащил оттуда шинель, сапоги и все, что положено иметь пожарному. К сожалению, касок кучерам не полагалось, и Мишке пришлось довольствоваться лишь фуражкой с синим околышем.

— Велико все будет, — сочувственно сказал Фалеев, вешая на дверь кладовой огромный амбарный замок с музыкой и критически оценивая малорослую фигуру нового кучера,— на этаких шпингалетов, как ты, Босяков, мы до сей поры амуницию не получали.

— Не беспокойтесь, Виктор Сергеевич, — заверил помощника брандмейстера Геннадий Сидорович,— все обойдется! Леха-то зачем существует?

Шорник второй пожарной части, седовласый кудряш Леха Казанчиков, был фигурой примечательной. Он не только умел чинить и делать хорошую лошадиную упряжь, но при желании мог сойти за портного, сапожника, скорняка, маляра, повара.

Семья Лехи была дружная: ребятишек своих он крепко любил и всегда сам обшивал их, сам катал валенки, вязал варежки, изобретал хитроумные игрушки. Товарищам шорник без всякого вознаграждения, просто из любви к искусству, перелицовывал шинели, латал брюки, набивал на сапоги новые подметки и каблуки. Вот к нему-то и повел Геннадий Сидорович Мишку с ворохом одежды.

Семейные пожарные, правда, таких во второй части было мало, жили на втором этаже казармы. Каждой семье выделялась одна комнатушка, отгороженная от соседей фанерными стенками. Из холостяков этой привилегией пользовался только кузнец Шевич. Кузнецов, как и шорников, в пожарных командах ценили еще с далеких времен: ведь готовность конного обоза к выездам но тревоге, в первую очередь, зависела от них. Поэтому и тот, и другой получали месячного жалованья больше, чем, скажем, какой-нибудь топорник, ствольщик или кучер.

Леха, имевший рядом со своим жильем крохотную мастерскую, радостно встретил гостей и, отбросив в сторону хомут с разорванными вязками, тут же без лишних слов начал обмерять Мишку тесемкой с узелками, которая заменяла ему портновский сантиметр.

— Я, дорогой Сидорыч, так все к завтрему изволю подогнать, — авторитетно изрек Леха, расстилая на полу форменную рубаху, — что твой приятель лейб-гвардейцем будет выглядеть.

Однако Геннадий Сидорович не очень-то поверил этому хвастливому заявлению и на всякий случай предупредил:

— Только чтоб приятель на огородную чучелку не походил. У тебя ведь всякое бывает...

— Сидорыч! Ты меня обижаешь! — всплеснул руками Леха и тряхнул кудрями, — я же в Санкт-Петербурге числился поставщиком собственного его императорского величества двора, я всю царскую семью обшивал...

— Мели, Емеля, твоя неделя! — фыркнул в усы старший топорник и обнял Мишку за плечи. — Пойдем, Босяков-меньшой, пополдничаем, а то, чувствую, у нас обоих в брюхе урчит...

Когда они вышли из мастерской и спускались вниз по лестнице, Мишка несмело спросил:

— А взаправду человек-то говорит, что царю кустюмы поставлял?

— Кто? Леха? — искренне расхохотался Геннадий Сидорович. — Да слушай ты его больше! Леха Казанчиков такой балагур, каких во всей губернии не сыщешь...

Через пять минут Мишка сидел в общей казарме, в которой проснулся утром, за квадратным столом и, обжигаясь, вместе с Геннадием Сидоровичем, Киприяном и дядей Колей из одного луженого бачка хлебал деревянной ложкой капустные щи. Рядом обедали другие пожарные.

Парень почему-то думал, что они будут вспоминать о пожаре: как тушили его, кто больше проявил геройства, кто сколько подвез воды. Но об этом почти не говорили; в основном же, ругали Стяжкина за то, что он сам, как, например, во время сегодняшнего пожара, старается уйти в кусты, а все основные дела перекладывает на плечи старика Фалеева.

— И за какие, слышь, преступления нам этакого брандмейстера сыскали, да еще с Галиной Ксенофонтовной в придачу,— огорченно покрутил лысой головой дядя Коля и со вздохом добавил: — То ли дело Африкан Алексеевич Мартынов был!

Киприян с мольбой в голосе запротестовал:

— Хватит! Хватит! Дойдут наши разговоры до господина брандмейстера — греха не оберешься.

— И в самом деле, мужики,— поддержал Киприяна Ермолович, как будто нам больше и баить не о чем?.. Сидорыч, представь-ка лучше своего знакомца.

— Поднимись, Босяков-меньшой, — серьезно сказал Мишке Геннадий Сидорович.

Облизав ложку, Мишка послушно встал, и старший топорник рассказал всем сидящим за столом, что это за человек, откуда взялся и почему поступил на службу в пожарную часть. Узнав, как к Мишке отнеслась Галина Ксенофонтовна, дядя Коля нахмурился и, не глядя ни на кого, сердито проговорил:

— Сядет теперь эта бестия мальцу на шею, вот помяните меня...

VI. РАЗВЕ ЭТО СМОТР? РАЗВЕ ЭТО УЧЕНИЯ?

Леха не обманул: на следующий день Мишка получил свое перешитое обмундирование. Правда, в лейб-гвардейца он не превратился, но и на «огородную чучелку» смахивал мало.

— Хорош! констатировал Геннадий Сидорович, критически оглядев Босякова-меньшого с ног до головы. — Сразу видно, что Леха постарался.

В казарме Мишке отвели место на верхних нарах, матрац соломой он набил сам. А в конюшне, около стойла Мантилио, Фалеев прочитал новому кучеру целую лекцию, как нужно ходить за конем, как беречь его, как поить, кормить. Мишка, не перебивая старика, почтительно слушал и не говорил, что ему, сыну извозчика, это известно чуть ли не с самого рождения.

Заканчивая свои поучения, Фалеев строго предупредил.

— Смотри, отрок, загубишь Мантилио, не жди пощады. В гневе я, как царь Иван Грозный!

— Перекреститесь, господин помощник, — поспешно ответил Мишка и дружески похлопал Мантилио по шее. Скажете тоже! Кони, они — словно дети малые. А детей разве полагается обижать?

— То-то! — усмехнулся довольный Фалеев. — Любишь, значит, лошадей.

— Шибко люблю, господин помощник! — искренне признался Мишка, — Только спросить позвольте, почему моему жеребчику такое имя дали, Мантилио?

— Сей конь заморский! — с гордостью произнес Фалеев. Его еще до германской кампании заводчик Эраст Трубов из Италии вывез, потом пьяный в какой-то праздник чуть ли не до смерти загнал, и хотел было, изверг, на живодерню, да мы выпросили, выходили... Поначалу Мантилио русские слова плохо понимал, а сейчас ничего, привык, разумным существом оказался...

Через неделю Мишка окончательно освоился с новой жизнью. Под руководством Геннадия Сидоровича он постигал азы пожарного дела: спускался по веревке с тренировочной вышки, при помощи лестницы-штурмовки залезал на крыши, учился разворачивать и сворачивать брезентовые рукава. Все эти упражнения давались Мишке легко, но, когда кочегар Васильев попытался ознакомить его с паровой машиной, парень заморгал глазами, хотя особой сложности в ее устройстве не было.

Мишка долго ходил вокруг, старался разобрать незнакомые выпуклые буквы на медной трубе, — машину купили в Англии у фирмы «Шанд, Мейсон и К^о» — и, наконец, безнадежно махнув рукой, с горечью признался Васильеву:

— Простите, дяденька Федорыч, только ничего мне в башку не лезет. Темный я, всего лишь год в училище ходил.

— Не горюй, Михайло!— потрепал его по плечу кочегар.— Перед тобой еще вся жизнь широким лугом раскинется...

Вечерами Мишка любил слушать рассказы дяди. Коли о житье-бытье пожарных, об их смелой борьбе с огнем и о том, как для некоторых хитроумных деятелей «красный петух» в недалеком прошлом превращался из бедствия в наживу. Случалось, какой-нибудь обанкротившийся торговец или фабрикант, решивший переоборудовать свое застрахованное заведение, или домовладелец, умышленно застраховавший имущество на огромную сумму, давали брандмейстеру взятку, и тот особенно не спешил на заранее запланированный пожар. А по прибытии тщательно выполнял правило «разборки горящих конструкций»: как можно больше ломал и крушил собственность «горелыцика».

— Все, слышь, бывало! — говорил со значением дядя Коля, подчеркивая слово «бывало». — И пылала матушка Русь на моем веку, ой, пылала!..

— А нынче меньше? — с любопытством спрашивал Мишка.

— Кто тебе брехнул, что меньше? В глаза тому плюнь, — сердито отвечал дядя Коля. — Власти-то в городе настоящей давно нет, порядок отсутствует... А ты говоришь...

Узнал Мишка и о том, как топорников, ствольщиков, кучеров, кроме своих прямых дел, заставляли заниматься и совершенно посторонними. Они расчищали центральные улицы от снега и грязи, ловили бродячих собак и кошек, ходили пилить дрова и возить воду городскому начальству, в дни престольных праздников, — а в эти дни рекой лилось вино, — усмиряли пьяных в полицейских участках, в воспитательных домах выполняли обязанности крестных отцов. Отсюда и дурацкое прозвище «кум-пожарный».

— Да и теперь жизнь не слаще! — вздыхал дядя Коля. — Опять каторга наступила, опять мы нижние чины... Только при Советах нас людьми стали считать. По желанию фатеру разрешалось снимать, а в часть лишь в свою смену приходить. Ныне сызнова все отменили.

— А, может, Советы воротятся? — осторожно спросил Мишка.

Но дядя Коля так шикнул, что парень сразу осекся.

— Ты смотри! — строго предупредил он, с опаской поглядывая по сторонам. — Не сболтни эти слова где-нибудь. За них по головке, слышь, не гладят. Понял?

— Не сболтну, — пообещал Мишка.

— И правильно сделаешь, — назидательно заметил дядя Коля, вытаскивая из кармана кисет с крепкой махоркой.

Хоть Мишка и освоил навыки пожарной профессии, выезжать по тревоге ему приходилось нечасто: виной тому была брандмейстерша. Раньше для всяких надобностей она пользовалась услугами то одного, то другого пожарного, сейчас же Стяжкин прикрепил к ней Мишку. Галина Ксенофонтовна прекрасно понимала, что новый кучер по неопытности роптать не станет, да и оторвать его от обычных дел было куда проще, чем какого-нибудь взрослого.

Теперь если Мишка по приказанию брандмейстерши чистил картошку или выбивал пуховики, то и набат на каланче был для него пустым звуком.

По утрам он сопровождал Галину Ксенофонтовну на базар, и субботу или в воскресенье ездил в лес за грибами, присматривал за недавно купленным поросенком, словом, выполнял любое ее поручение. И все-таки у брандмейстерши было много легче, чем в заведении Александра Гавриловича.

Правда, дядя Коля недовольно ворчал:

— Ты, Михайло, — кучер пожарной команды. А Ксенофонтовна, фурия, тебя в кого превращает? В кухонного работника.

— Да не грызи ты, старый, мальца, — вступался за Мишку Геннадий Сидорович. — Малец что может сделать? Будет подходящий момент, поговорю с ней лично, объясню все грамотно...

К сожалению, такого момента старший топорник выбрать не мог, ну, а Мишка благодаря Галине Ксенофонтовне вскоре избежал большой опасности. Вот как это случилось.

Из военной комендатуры Стяжкину по телефону сообщили, что их высокоблагородие господин комендант собирается ознакомиться с пожарными командами города и приказали: в ближайшие. дни из части без особой надобности никого не выпускать, депо, конюшню, казарму и двор привести в надлежащий порядок, лошадей вычистить.

Фалеев, узнав об этом, кровно обиделся:

— У нас, слава богу, каждый день чистота. Не в кабаке живем.

— Молчать, Сергеич! — цыкнул на помощника Стяжкин.— Не твоего стариковского ума дело! Раз начальство велело, изволь выполнять. Чтоб ни единой соринки не осталось...

И теперь с утра и до поздней мочи пожарные красили, чинили, скребли, мели, мыли. Экстренно приглашенный Стефанович специальными большими ножницами выравнивал лошадям гривы, челки, хвосты и восхищенно шептал:

— Сколько благородства и грации в этих чудесных животных!

Мантилио, когда над ним колдовали, стоял спокойно и доверчиво поблескивал своими длинными глазами. Мишка боялся сначала, что парикмахер подстрижет криво, или вырвет где-нибудь лишний клок, или, чего доброго, отхватит полхвоста, но все сошло хорошо, и Мишка, да и не только он, другие кучера тоже благодарили мастера за хорошую работу. Растроганный их вниманием, Стефанович на прощание подстриг бороду и козлу Яшке.

В день приезда коменданта все в части были на ногах чуть ли не с первыми петухами: разглаживали парадные мундиры, до солнечного блеска начищали каски, ваксили сапоги, а Ермолович даже подвел себе брови и нафабрил усы. Один только Мишка не готовился вместе со всеми, а, позевывая, сидел в дощатом сарайчике, где жил поросенок. Ночью парня разбудил дежурный, велел одеться и немедленно бежать к Галине Ксенофонтовне. Оказалось, что. заболел Бодяга, — так брандмейстерша звала поросенка, — и Мишке вменялось в обязанность делать ему горячие припарки.

— Какие, юноша, родятся на свет коварные люди, — возмущенно говорила Галина Ксенофонтовна. — Окатили бедного Бодягу, лишь я его гулять выпустила, из брандспойта ледяной водой. Сама, сама лично из окошка видела, да разглядеть не успела, кто хулиганит... Со своим козлом так бы не поступили...

К утру поросенку стало легче, но Мишке все равно было приказано продолжать лечение. Недовольному же Стяжкину Галина Ксенофонтовна посоветовала о кучере одноконной бочки пока забыть и заменить его временно хотя бы Киприяном.

— Мне, Григорий Прокопьевич, важнее Бодягу выходить,— заявила она тоном, не допускающим возражения, — чем всякие твои дурацкие смотры да парады. И не перечь! В рождество окороком станешь лакомиться, мне спасибо скажешь...

Комендант со своей свитой появился в части где-то после полудня. Из щелей сарайчика Мишка видел, как сначала во двор на взмыленном вороном скакуне влетел вестовой первой части, покрутился и что-то прокричал, махая нагайкой. Стяжкин, давно уже бывший наготове, быстро подал условный знак Ермоловичу, и тот заиграл «сбор». В считанные секунды пожарные во главе с Фалеевым выстроились около казармы, кучера — перед конюшней.

— Смир-р-но! — зычно скомандовал Стяжкин и, приложив руку к каске, зашагал навстречу въезжавшему в ворота шикарному фаэтону, в котором позади степенного казака-кучера сидели моложавый полковник в гвардейской фуражке и пожилой, с отвислыми щеками, толстый штатский. — Равнение на середину!

За фаэтоном на небольшой дистанции гарцевало несколько офицеров-кавалеристов.

Однако дальнейшей команды брандмейстера и ответных слов полковника Мишка не слышал: среди офицеров он неожиданно узнал Прохора. Прохор, перетянутый портупеей, в английском френче, в лакированных сапогах со шпорами и со звездочками подпоручика на погонах, подозрительно, как казалось Мишке, вглядывался в ряды пожарных. У парня застучало сердце: он решил, что сын Александра Гавриловича ищет его. Но Прохор, после того как смолкло «ура!» в честь высоких гостей, соскочил с лошади и, привязав ее к коновязи, с независимо снисходительным видом стал наблюдать за происходящим во дворе. Остальные всадники тоже спешились. А полковник и толстяк вылезли из фаэтона.

Комендант, очевидно, остался доволен встречей и, взглянув на свои часы, без лишних слов приказал бить тревогу. В ту же секунду раздался набат; пожарные и кучера, забыв, что все это делается для показа, бросились, обгоняя друг друга, кто к повозкам, кто к лошадям. Мишка не спуская испуганных глаз с Прохора, увидел бежавшего из конюшни в депо Киприяна с Мантилио на поводу. И только комендант собрался что-то шепнуть штатскому, как зазвучали сигналы трубы, и во двор со стороны улицы ворвалась пролетка брандмейстера, а за ней, звеня бубенцами, показался коннолинеечный ход...

Сделав несколько кругов, обоз неожиданно на полном скаку остановился. Пожарные замерли на местах и «ели глазами» коменданта; лишь один Стяжкин, опять приложив руку к каске, спрыгнул на землю.

— Прекрасно, брандмейстер, прекрасно! — благосклонно кивнул ему полковник и повернулся к толстому спутнику. — Как вы находите, любезный Фаддей Владимирович?

— У такого энергичного коменданта, как вы, господин полковник, плохие пожарные исключаются, — тоненьким льстивым голоском, никак не вязавшимся с его солидной фигурой, ответил толстяк и, сложив пальцы на животе, угодливо улыбнулся, — Ни великолепно умеете требовать с людей.

Комендант, явно польщенный последней фразой, приказал обозу еще раз проехать по двору, а затем пожелал поприсутствовать на учениях. По команде Стяжкина перед депо появился макет примитивной избушки, внутри которого лежало сухое сено. Брандмейстер осторожно бросил туда зажженную спичку, и через минуту макет запылал как смоляной факел. Конечно, зрелище это для тех, кто ничего не понимал в пожарном деле, могло показаться эффектным. Опытным же пожарным залить такой огонь труда не представляло...

Когда топорники баграми раскидали в разные стороны обгорелые, дымящиеся доски, полковник захлопнул крышку часов и произнес:

— Хватит, я вполне удовлетворен. Здесь, по-моему, все организуется быстрее, чем в первой части. Хотя, буду справедлив, и там дело поставлено неплохо. Благодарю, брандмейстер, от имени родины за службу.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — гаркнул на весь двор, вытягиваясь перед комендантом, покрасневший от гордости Стяжкин.

Но тот уже обращался к толстяку:

— Ну-с, любезный, у меня, как видите, все... Передаю бразды правления вам... Напоминаю, долго не задерживайтесь.

— Постараюсь, господин полковник! — почтительно ответил толстяк. — Только распорядитесь, пожалуйста, чтобы люди слезли с телег.

— Брандмейстер, — лениво приказал комендант, снимая фуражку и вытирая платком плешивый затылок, — построй людей.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — отчеканил Стяжкин...

Пожарные, блестя касками, выравнялись около линеек и бочек, кучера — рядом со своими коренниками и пристяжными. А толстяк представился членом так называемого губернского «комитета спасения России» Фаддеем Владимировичем Раздуповым. Этот комитет был создан белогвардейцами.

Почесывая Бодяге спину, Мишка смотрел в щель и прислушивался к тому, о чем говорил оратор.

— Земляки! — бодро выкрикивал Раздупов, потрясая правой рукой. — Имею честь доложить вам, что власти комиссаров на седом Урале пришел конец... Свергнуть ее помогли дорогие братья-славяне из доблестного чехословацкого корпуса... Также имею честь доложить, что на помощь святой Руси, попавшей в страшную беду, наши верные союзники, народы великой владычицы морей и океанов Англии, прекрасной Франции, деловой и могучей Америки, воинственной страны восходящего солнца Японии, посылают свои войска. И в горькие для Родины часы, когда борьба с большевистской банной идет не на жизнь, а на смерть, каждый честный человек должен оказывать содействие защитникам многострадальной России...

В этот момент Прохор почему-то приблизился к строю пожарных.

Мишка, забыв про речь толстяка, испуганно зашептал про себя:

"Неужели Прошка взаправду меня ищет? Но откуда ему знать, что я здесь в кучерах состою?..»

Раздупов, закончив выступление, попросил слушателей задавать вопросы. К великому его сожалению, вопросов не оказалось.

— Не бойтесь, земляки! — взывал напрасно оратор.— Спрашивайте, если есть какие сомнения... Ну?

Прохор между тем зорко всматривался в лицо и в фигуру каждого пожарного. Однако ни на ком взгляд его долго не останавливался. Делал ли подпоручик это ради простого любопытства или действительно искал кого-то, сказать было трудно. Во всяком случае, он медленно прошелся перед строем туда и обратно, задержался на секунду около паровой машины, критически оглядел Киприяна и одноконную бочку...

Правда, кроме Мишки, никто особого внимания на Прохора нс обратил — мало ли что понадобилось офицеру: может, просто решил поинтересоваться, в порядке ли мундиры, пояса, каски...

Когда важные гости уехали, Стяжкин, чуть не приплясывая от радости, объявил:

— Отдыхайте, черти! Двое суток ничем заниматься не станем… И увольнительных не пожалею!

Мишку Галина Ксенофонтовна тоже освободила от всяких дел и похвалила за хорошее, сердечное отношение к простуженному Бодяге. Один лишь дядя Коля, снимая парадный мундир, недовольно бурчал:

— Разве это смотр? Разве это учения? Да Африкан Алексеевич Мартынов сквозь землю провалился бы, если б сегодняшнюю комедь узрел... Вот, слышь, в тысяча восемьсот...

А ночью в казарме случилась беда: чины контрразведки арестовали кочегара Васильева.

VII. ЛЮСЯ ЭТО

Стяжкин не сдержал обещания: на следующий день пожарные с раннего утра маршировали по двору. Галина Ксенофонтовна попыталась было, как всегда, забрать Мишку на кухню, но разъяренный супруг стал кричать, что личный состав второй части — отъявленные подлецы, вроде Васильева. Так хорошо вчера прошел смотр, и надо же кочегару все сорвать! Теперь ни повышения, ни наград, конечно, не получить, и поэтому всех злодеев, в том числе и «кучеренка», следует наказать.

Срывая злость на пожарных, Стяжкин гонял их от казармы к депо, от депо к конюшне, от конюшни к крыльцу своей квартиры.

Мишка, путая левую ногу с правой, семенил левофланговым в самом последнем ряду.

К счастью, строевая подготовка закончилась быстро: Стяжкина вызвали в контрразведку, и он второпях не отдал Фалееву никаких распоряжений. Старик же, получив свободу действий, не стал долго раздумывать и коротко скомандовал:

— Разойдитесь!..

Казарма гудела. Каждому хотелось поделиться своими соображениями об аресте Васильева. Больше других, забыв о нерешительности и трусости, шумел Киприян. Вчера поздней ночью он с увольнительной в кармане заявился в часть совершенно пьяным и все время твердил пытавшимся привести его в нормальное состояние Ермоловичу и Лехе:

— Вы не рассейские пожарные! Почему дали Васильева арестовать?..

Теперь он долго кричал, что среди пожарных исчезла былая товарищеская спайка, что все терпеливо относятся к издевательству брандмейстера, что забыли про Мартынова, отправленного по этапу куда-то в Сибирь, и что так же скоро забудут и Васильева.

— Слышь, Киприян, хватит и нас, и себя позорить! — возмутился дядя Коля. — Ерунду городишь! Не протрезвел еще.

— Правильно! — поддержал дядю Колю Геннадий Сидорович. — Остынь, Киприян, на часок... Дай нам самим во всем разобраться.

— Остынь, остынь! — обидчиво ворчал Киприян. — Почему остынь? Да я истинную правду говорю...

В тот день Мишка услышал много нового.

И прежде при нем часто называли фамилию Артамонова, бывшего топорника пожарной дружины заводского поселка. Когда в город пришли из Петрограда телеграммы, что царь свергнут, он повел рабочих металлургического завода к тюрьме освободить политических. Перепуганный старший надзиратель (более высокие чины успели уже удрать) встретил их с красным бантом на шинели около тюремных' ворот и вручил Артамонову списки заключенных и ключи от камер.

После Октябрьской революции Артамонов стал заместителем начальника народной милиции. А весной Уралсовет экстренно направил его в Ирбит во главе сводного отряда красногвардейцев и пожарных. Какие-то темные личности разгромили там винный склад, подожгли торговые ряды и пассаж знаменитой Ир бит- ской ярмарки. А затем пожары стали вспыхивать ежедневно. Местные власти ничего не могли сделать, собственных сил не хватало.

Отряд Уралсовета навел в Ирбите порядок за одни сутки. Правда, кое-кому из поджигателей удалось, к сожалению, скрыться...

Перед самым белочешским мятежом Артамонов организовал добровольческую кавалерийскую сотню, куда записались и ездившие с ним в Ирбит пожарные. Вместе с отрядами Красной Армии эта сотня после сдачи города отступила с боями в сторону Перми. Не успел уйти лишь Васильев: с сильными ожогами, полученными во время недавнего пожара на Макаровской мельнице, кочегар лежал в лазарете и во вторую часть вернулся незадолго до появления там Мишки...

Постепенно домыслов, высказываемых об аресте Васильева, становилось все меньше, и большинство пожарных склонялось к тому, что причину надо искать в «политике».

— В ней, именно в ней,— настойчиво твердил дядя Коля.— В Ирбит Федорыч ездил? Ездил. В артамоновском отряде состоял? Состоял... Политика здесь виновата, поверьте мне...

«Ирбит, Ирбит!» — который раз повторял про себя Мишка.

А в казарме все судачили и судачили, почему Васильева взяли сейчас, а не в первые дни прихода белых, когда в уезде шли поголовные аресты всех подозрительных.

«Не видались ли Прошка и дяденька Федорыч раньше в Ирбите? — размышлял Мишка. — И нынче мстит Прошка пошто-то дяденьке Федорычу?»

В том, что кочегар был схвачен по указке сына Александра Гавриловича, он почему-то и на секунду не сомневался. Ведь не зря подпоручик так вглядывался на недавнем смотру в лица пожарных... И не Мишка, видно, ему нужен был.

Через час все в казарме узнали, что арестовали кочегара действительно за поездку в Ирбит с отрядом Артамонова. Об этом, вернувшись из контрразведки, сообщил Стяжкин.

— Красного, сволочи, укрыть хотели? — с издевкой говорил брандмейстер. — Мне свинью подложить? Думали: вы одни умные, а остальные — дураки, не докопаются. Ошибаетесь!

И маршировка по двору возобновилась. Даже во время отдыха брандмейстерши не было обычного перерыва, хотя Галина Ксенофонтовна несколько раз появлялась у окна и делала мужу гневные знаки. Но Стяжкина словно подменили, и он не обращал внимания на свою супругу.

«Хоть бы пожаришка какой-то малюсенький случился!» — мечтал Мишка, едва не валясь с ног.

Наконец, Стяжкин, устав выкрикивать слова команды, обругал всех за укрывательство государственного преступника и приказал заняться повседневными делами.

Мишка, вытерев потный лоб, набрал из колодца ведро воды, отпил немножко сам и побежал в конюшню поить Мантилио. Но не прошло и десяти минут, как его вызвала Галина Ксенофонтовна и заставила чистить свинарник. И пока Мишка орудовал метлой да скребком, из кухни доносилась ругань: брандмейстер- ша в пух и в прах разделывала супруга за сегодняшнее неучтивое поведение. Стяжкин вначале довольно агрессивно огрызался, но затем сдался и что-то усиленно бубнил в оправдание.

Окончив работу, Мишка потрепал за щетину хрюкающего Бодягу, сказал ему «не балуй» и, выбравшись из сарайчика, осторожно огляделся по сторонам. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он направился в самый конец двора, где за учебной вышкой, около забора, росли громадные лопухи.

Брякнувшись с разбегу на землю и заложив руки за голову, Мишка закрыл глаза и решил отдохнуть. Это место он облюбовал уже давно: ему казалось, что в лопухах ни Галина Ксенофонтовна, ни Стяжкин его никогда не отыщут.

Но, конечно, лежать просто так Мишка не мог: в голову по-прежнему лезли мысли о Васильеве и Прохоре. В который уже раз он пытался вспомнить, где и в какое время слышал от сына Александра Гавриловича про этот самый Ирбит.

Вдруг Мишке почудилось, что кто-то совсем рядом произнес его имя.

«Вишь, как намаршировался,— вздрогнув, подумал он,— мерещиться начинает».

Однако через полминуты голос повторил снова:

— Мишка!

Перепуганный Мишка быстро приподнялся на локтях и увидел: одна из досок забора отодвинута, и через щель на него смотрит белобрысый мальчишка.

— Сгинь! Сгинь! — вырвалось у Мишки из пересохшего горла. — Кому говорю...

— Да что с тобой? — засмеялся Юрий.

Понемногу приходя в себя, Мишка прошептал:

— Как звать-то тебя, малой?..

— Юрий я...

— Юрий?!

— Вспомнил, наконец?..

— Ешь, конь, сено, вспоминай красное лето! Ясно вспомнил!.. Ты здесь откедова?

— Лезь, Мишка,— шепотом приказал Юрий, придерживая доску, — приглашаю тебя, бледнолицый брат, в наш вигвам.

— Чё смеяться-то!— нахмурился Мишка. — Какой я тебе бледнолицый брат? Ты мне свои словечки брось!.. Вигвамы всякие...

— Лезь, лезь! — настаивал Юрий. — Ну!

И Мишка шмыгнул в заборную дыру.

Прикрепив доску на старое место, Юрий солидно пожал руку «бледнолицему брату» и приказал:

— А теперь, Мишка, повернись и познакомься...

Мишка мгновенно повернулся и обомлел: перед ним стояла невысокая, стройная девочка с раскосыми глазами, с едва заметной родинкой на лице, пухлым, совсем детским ртом и с каштановой челочкой.

— Здравствуйте, — смущенно произнесла она и поправила воротничок на своем старом платьице.

— Кто такая? — стараясь казаться независимым, строго спросил Мишка.

— Люся это... — пояснил Юрий.

— Похлебаева, — добавила девочка, продолжая поправлять воротничок.

— Ну, Похлебаева, будь здорова и не кашляй! — намереваясь вновь совершить путешествие через дыру, отрезал Мишка. — Меня, чё доброго, могут хватиться.

— Не бойся, так быстро не хватятся, — заверил Юрий.

Но Мишка важно стукнул себя кулаком в грудь:

— Я же на службе!.. Опять, поди, думаешь, что пред тобой не настоящий пожарный.

— Нет, Мишка, нет! — замахал руками Юрий. — И Люся так не думает.

— А ей-то чё? — небрежно процедил Мишка.

— Да ты постой, не торопись, — дружески обнял Мишку Юрий. — Успеешь.

— Погостите, Миша, — подхватила и Люся. — Желаете, я вас репкой попотчеваю.

Только тут Мишка сообразил, что он попал в огород, вернее, огородик с маленькими аккуратными грядками и с тремя кустами акации. Невдалеке виднелась крыша покосившегося деревянного домишки. Раньше, забираясь на учебную вышку, Мишка совершенно не интересовался тем, что находится на задворках пожарной части, и теперь с любопытством оглядывался вокруг.

— Ладно, Похлебаева, — милостиво улыбнулся он Люсе, закончив осмотр, — останусь, гони чё обещала. — И уселся около забора.

Люся молча выдернула из крайней грядки три репы, вытерла их подолом платья, оборвала зеленые вершки и, взяв одну себе, две другие подала Мишке и Юрию. Правда, Мишка отлично понимал, что его действительно могут хватиться, но уходить все-таки раздумал. Он давно не бывал в компании сверстников, скучал и рад был такой встрече.

— Ты почему, бледнолицый брат, обращаешься к Люсе по фамилии? — спросил Юрий Мишку, сдирая ногтями тоненькую свежую кожурку.

Мишка, неторопливо жуя репу, деловито ответил:

— А разве нельзя, прокислый брат, называть по фамилии?

Юрий и Люся, недоуменно посмотрев друг на друга, расхохотались.

— Как, как, Мишка? Повтори! — говорил сквозь смех Юрий. — Почему прокислый?

— Довольно вам зубы скалить! — огрызнулся, поднимаясь, Мишка. — Бледнолицый, видишь ли, можно, а прокислый нет. Раз так, прощайте!

— Мишка, чудак,не обижайся! — схватил его за руку Юрий. — Ты, наверное, Майн Рида и Густава Эмара не читал?

— Никаких я густавов не читывал! — продолжал кипятиться Мишка, задетый за самолюбие. — Коли мы, пожарные, станем книжками да песенниками развлекаться, кто огонь-то за нас тушить будет?

— Миша, не кричите, — попыталась успокоить его Люся.

Но рассерженный «бледнолицый брат», свирепо скривив рот, выпалил:

— А тебя, Похлебаева, не спрашивают! Можешь замолкнуть.

— Мишка! — вдруг радостно воскликнул Юрий. — У меня есть чудесный план... Я буду приносить сюда книги и читать их вслух: тебе и Люсе. И ты узнаешь, кто такой бледнолицый брат.

— Перекрестись, что принесешь,— сразу остыл Мишка.

Юрий перекрестился.

Мишка, отступив на шаг, удивленно прошептал:

— Разве так крестятся? Ты, поди, неправославной веры?

— Я латыш.

— А на Урале как очутился?

— Могу рассказать.

— Расскажи, — не удержался Мишка и повернулся к Люсе. — Похлебаева, ты тутошняя, православная?

— Тутошняя, — усмехнулась Люся.

...Летом семнадцатого года к Риге рвались войска кайзеровской Германии, и многие из жителей спешно эвакуировались вглубь России. Среди беженцев оказалась и семья Юрия. Первый месяц они жили в Вятке, но там и в добрые-то времена не хватало хлеба. Поэтому на семейном совете было решено двигаться дальше, на Урал...

— Ишь, нашли хлебное царство! — не выдержал Мишка, — Да мы сроду урожаем не славились.

— ...Здесь, в городе, отец Юрия, по профессии машинист, стал работать на маневровом паровозе. Когда же подошли белые, его «овечка» (так он любовно звал свой паровоз) вывезла за линию фронта санитарный эшелон с ранеными красноармейцами.

Юрий с матерью тоже должны были покинуть город вместе с тем эшелоном. Отец обещал забежать за ними, но, по-видимому, в самый последний момент помешали какие-то непредвиденные обстоятельства.

— Не шибко веселая история! — вздохнул Мишка, выслушав нового товарища. — Мать-то чё делает?

— Прачка.

— И моя чужое бельишко стирала... Но тебе еще хорошо.

— Почему, Мишка, хорошо? — грустно спросил Юрий.

— Почему да почему? — снова рассердился Мишка. — Мать твоя жива? Жива! Отец, может, жив! Чё смеяться-то? Это я бобыль...

Стараясь перемочь грустные мысли, он, кивнув в сторону домика, поинтересовался у Юрия:

— Твоя фатера?

— Нет, Мишка,— ответил Юрий, — я живу за Царским мостом. А это Люсии дом.

— Но ты-то как сюда попал?

— Тебя, Мишка, искал...

...После той встречи Юрий несколько раз приходил к депо второй пожарной части и настойчиво просил вызвать «самого молодого кучера», однако часовые гнали его прочь. Юрий стал регулярно бегать на пожары, но Мишкина одноконная бочка словно в воду канула. Он уже начал сомневаться: правду ли говорил ему новый друг. То, что Мишка не выезжал вместе с обозом по распоряжению Галины Ксенофонтовны, Юрий знать не мог.

Но однажды, когда Юрий, выполняя поручение матери, шел с узлом чистого белья по Солдатской улице, навстречу ему попалась Люся Похлебаева. Перед белогвардейским нашествием они учились в одной школе.

— День добрый, Люся! — вежливо сказал Юрий, опуская с плеча узел на каменную плиту тротуара. — Что ты делаешь на Солдатской?

— Здравствуй! — ответила Люся, немножко удивленная вопросом. — Как что? Иду домой.

— А где твое жилье? — поинтересовался Юрий.

— Вон за той оградой... Левее глянь! Видишь, вышка маячит?

— Вышка?

— Да! Мы за второй пожарной частью живем...

— Пожарная часть?! Слушай, Люся...

И, забыв, что торопился с бельем, Юрий напросился в гости.

...А Мишка, маршируя полтора часа назад по двору, даже и не думал, что за ним через заборные щели внимательно наблюдали две пары любопытных глаз. Наверное, если бы он об этом знал, он постарался, конечно бы, приостановиться и не запинаться.

— Знаешь, как я обрадовался, увидев тебя? — говорил Юрий и, дотронувшись до одной из Мишкиных пуговиц на форменной рубахе, нерешительно попросил: — Дай мне ее, пожалуйста!

— Изволь,— охотно ответил Мишка, — оторвать нетрудно... Держи вот...

На пуговице были выштампованы пожарная каска и два перекрещенных топорика.

— Спасибо! Я коллекционирую пуговицы, — обрадованно сообщил Юрий.

— Как ты сказал? — не понял Мишка.

— Коллекционирую... Собираю то есть... У меня их штук сто, и все разные.

Хмыкнув и пристально посмотрев на Юрия, Мишка со знанием дела заявил:

— Похлебаева, он полоумный! В здравом уме пуговицы не копят.

— Когда я была маленькой,— ответила Люся, нисколько не удивившись признанию Юрия, — то фантики собирала.

— Попробуй, Мишка, сам что-нибудь коллекционировать, — предложил Юрий. — Узнаешь, как это интересно.

— А за Мантилио, за конем моим кто ходить станет? Чё смеяться-то!..

С каланчи раздались громкие удары: это каланчовый начал отбивать часы, и Мишка бросился к заборной дыре.

— Покеда прощайте! — крикнул он новым друзьям. — Меня, в самом деле, поди ищут.

— Подожди, Мишка! — кинулся вслед за ним Юрий, — Мы забыли о встрече условиться...

Время новой встречи назначил Мишка, не без умысла выбрав час отдыха Галины Ксенофонтовны, а значит, и своего. Он был уверен, что после недавнего скандала Стяжкин не посмеет больше нарушить покой супруги.

VIII. ЭХ, НАСЕЧЕШЬ ТЯПКОЙ, НЕ СОТРЕШЬ ТРЯПКОЙ!

Утром спозаранку зазвучал набат. Мишка, протерев глаза, мигом соскочил с нар и, одеваясь на ходу, поспешил в конюшню. От выезда на пожары в такую рань брандмейстерша его не освобождала.

Минут через пять обоз стремительно мчался в конец города, к Зеленой роще. В оконных рамах от топота копыт и звука пожарной трубы жалобно дребезжали стекла, и полусонные перепуганные жители долго потом не могли прийти в себя.

К счастью, пожар оказался не страшным — горели груды старого мусора за железнодорожным полотном. Но возиться пришлось долго: вблизи не было воды. Зато дома, в части, пожарных ожидал «сюрприз».

— А без вас здесь чужие дяденьки рылись, — таким сообщением встретили вернувшийся обоз Лехины малыши. — И в папкину мастерскую ходили, и в кузню дяди Шевича.

— Я вот этих чужих дяденек кнутом, — пригрозил славившийся своей богатырской силой кузнец Шевич.

Однако ребятишки, которым очень бы хотелось посмотреть, как кузнец выполнит свое обещание, огорченно сообщили:

— Так они, дядя Шевич, уже ушли...

В казарме все было перевернуто: с нар сброшены тюфяки, из ‘ящиков выкинуты личные вещи, стол отодвинут в самый конец.

— Слава богу, что приехали,— говорила, плача, перепуганная жена Лехи. — Страху-то сколь мы натерпелись! Контрразведка здесь шуровала.

— У, мерзавцы! — только и произнес Геннадий Сидорович.

— Подобных фокусов в нашей части и жандармы при царе не вытворяли, — горестно вздыхал, оглядываясь кругом, дядя Коля. — Ишь, словно Мамай воевал.

— Потребуем, чтобы брандмейстер протест написал! — крикнул кто-то в запале. — Нечего контрразведчикам к нам свои хари совать! — и тут же осекся: на пороге, презрительно щурясь, стоял Стяжкин. Он, очевидно, после пожара еще не заходил домой, так как был в брезентовом плаще и каске.

— Протест? — зло топнул ногой Стяжкин. — Гляди, умники выискались... Нет, шалишь! Пользовались, голубчики, что я человек новый, и государственного преступника покрывали. Но теперича за вашего брата основательно возьмемся, под усиленным надзором будете. Пусть это каждый себе на носу зарубит!

С этими словами брандмейстер повернулся и вышел из казармы.

— Вот и допрыгались! — тоскливо протянул Киприян, когда захлопнулась входная дверь. — И что с нами будет?

— Давайте, ребята, сперва в казарме порядок наведем, — предложил Геннадий Сидорович, — решать опосля станем. Ну-ка, Босяков-меныпой, покажи дедам пример.

— Есть, дяденька Сидорыч! — звонко ответил Мишка.

Но отличаться ему пришлось недолго. Галина Ксенофонтовна в этот день надумала чистить одежду мужа. Мишка, вооружившись палкой, стал под ее руководством выбивать пыль из мундиров и шинелей Стяжкина.

— Ты, юноша, сегодня какой-то неопрятный! — брезгливо заметила Галина Ксенофонтовна. — Почему пуговицы на вороте нет?

— На пожаре оборвалась, — не моргнув глазом, соврал Мишка.

— Смотри потом пришей. Понял?

— Ясно, пришью, — заверил Мишка, а когда брандмейстерша отвернулась, показал язык...

Перед сном Геннадий Сидорович позвал Мишку к себе на нары.

— Посиди рядом, Босяков-меньшой, — сказал он, — побеседовать охота, разобраться во всех делах.

И Геннадий Сидорович полушепотом начал высказывать свои мысли, не обращая никакого внимания на Мишку. Вероятно, старшему топорнику требовался просто слушатель, которому можно было бы доверить все то, что волновало его в последние дни.

По словам Геннадия Сидоровича, выходило: белые и мятежники-белочехи на первых порах небольно интересовались пожарными командами. Арестовали за «непослушание» Мартынова и поставили на должность брандмейстера второй части Стяжкина. И успокоились было. Теперь же, освоившись и почувствовав себя полными хозяевами, белые стали проверять пожарных вторично.

Одному только удивлялся Геннадий Сидорович: как контрразведка докопалась до Васильева?

— Я тебе, дяденька Сидорыч, доверить хочу по секрету, — перебил мысли старшего топорника Мишка и, озираясь время от времени по сторонам, рассказал о Прохоре Побирском.

Когда парень замолчал, Геннадий Сидорович удивленно протянул:

— Ну и дела, Босяков-меньшой! На многое ты мне глаза открыл... Будь другом, кликни-ка сюда дядю Колю, и ему про все это доложить нужно...

Выслушав Мишкин рассказ, старый пожарный долго молчал, очевидно, собираясь с мыслями.

— Хорошо, — наконец, сказал он, — что мы после ареста Африкана Алексеевича Мартынова догадались у себя всякие газеты советские и листовки уничтожить. Помнишь, Сидорыч, я еще Леху заставил наган закопать? Вот бы при обыске обнаружили!. Надо, по-моему, сейчас и наших предупредить и в остальные команды ребятам передать, чтобы береглись, и разузнать следует, где Федорыча содержат: в контрразведке ли он, в комендатуре, в тюрьме ли?

— Ну разузнаем, а дальше что? — спросил старший топорник.

— Действовать начнем! — авторитетно заявил дядя Коля. — Африкана Алексеевича вон, слышь, проморгали. Где он теперь, сердешный?.. Думать надо, как Федорыча выручать.

— А зависит ли это от нас?

— Зависит, Сидорыч, да еще как! Правильно ведь похмельный Киприян доказывал, что мы шибко о многом забыли, что все трусим... Супротив таких, как Прохор Побирский, умеючи действовать надо. Ну, заболтались мы, а на дворе-то ночь. Спать, слышь, пора...

На следующий день Мишка с нетерпением ожидал той минуты, когда Галина Ксенофонтовна ляжет отдыхать, и он сможет встретиться с Юрием и Люсей. Ему далее казалось, что каланчовый запаздывает отбивать часы и что время сегодня вообще движется медленнее. Или вдруг новые друзья заболели и не придут. Но страхи оказались напрасными. В назначенный срок Юрий отодвинул в заборе доску, и Мишка опять перемахнул в огород.

— Смотри, Мишка! — восторженно восклицал Юрий, размахивая потрепанной книжкой в красной обложке. — Роман Густава Эмара «Искатель следов»! Знакомый гимназист дал почитать.

Под кустом акации, где они сидели позавчера, был постелен коврик, а рядом стояла миска с морковью и репой.

— Располагайтесь, Миша, — пригласила его Люся, — и угощением не брезгуйте.

— Ишь чё! — усмехнулся Мишка. — Я этакой вкусной репы отродясь не едал!

— Итак, глава первая... — начал Юрий.

— Постойка-ка! — с хитрой улыбкой остановил его Мишка и торжественно вытащил из кармана надраенную пуговицу. Эта пуговица заметно отличалась по размеру, рисунку и по выделке от той, которую он подарил в прошлый раз. Ее Мишка умудрился вчера оторвать от парадного мундира Стяжкина.

У Юрия заблестели глаза:

— Ого!.. Спасибо, спасибо тебе...

Юрий читал выразительно. Мишка слушал с раскрытым ртом историю охотника Валентина, по прозвищу «Искатель Следов».

В компании с предводителем воинственного индейского племени команчей Единорогом Валентин странствовал по американским степям-прериям. Он помогал слабым и угнетенным. И Мишка узнал в этот день, что индейцы тех белых людей, которые с ними дружили, называли «бледнолицыми братьями»...

— Сделаем маленький отдых, — взмолился наконец Юрий, закрывая книжку, — устал... Передай-ка, Люся, пожалуйста, морковку... Ну, как?

— Хорошо! — прошептал восхищенный Мишка, — Вот бы в нашу вторую часть Искателя Следов и Единорога!

— Пожары, Мишка, что ли тушить? — с иронией спросил Юрий, хрустя морковкой.

— Чё смеяться-то! — скривился Мишка. — Пожары мы и сами зальем... Для других дел надобно.

— Для каких же?

Мишка вместо ответа стукнул себя по коленке кулаком и решительно заявил:

— Ну так знайте... Но коли растреплете, что от меня услышите, черти с чертенятами вам на том свете пятки палить станут.

И Мишка рассказал про арест Васильева, про обыск и про сына Александра Гавриловича.

— Вот зачем мне Искатель Следов с Единорогом нужны. Поняли? — таинственно сообщил он в заключение. — Дяденьку Федорыча выручить!

— Значит, сам ничего сделать не сумеешь? — вдруг спросил его из-за кустов чей-то незнакомый голос.

Перепуганные парнишки вскочили с коврика, только одна Люся продолжала спокойно жевать репу.

— Чего испугались? — повторил тот же голос. — Чего испугались?

Кусты раздвинулись, и оттуда вышел высокий сероглазый парень в тужурке железнодорожника с кринкой в руках.

— Это Лева, мой сродный брат, — с гордостью сказала Люся.

— Не Лева, а Лев Аркадьевич, — шутливо поправил сестру железнодорожник. — Мы же условились: для солидности величать друг друга по имени и отчеству. Ты — Людмила Михаловна, а я...

— А маманя говорит, что между родственниками такое обращение — не положено, — перебила брата Люся, хотя ей, конечно, понравилось, что он назвал ее, как взрослую, Людмилой Михайловной.

Ребята тоже назвали себя. Оказалось, что Лева раньше встречался с отцом Юрия.

— Давно ты, дружище, в пожарной части служишь? — поинтересовался он у Мишки.

— Подходяще уже, — замялся Мишка. — Я кучер...

— Мишка бочкой командует, — пояснил Юрий и смущенно добавил: — Я ему однажды огонь тушить помогал.

Люся с гордостью посмотрела на Леву: вот, мол, какие отважные у нее друзья.

— Приятно с такими героями познакомиться! — подмигнул железнодорожник сестре. — А теперь, извините, я вас покину... Мне, Людмила Михайловна, перед ночным дежурством вздремнуть надо... Да и тетка Лидия Ивановна заждалась: я ей в секунду посулил за квасом в погреб слазить.

Мишка долго смотрел вслед Люсиному брату и, когда он скрылся в маленьком домике перед огородом, озабоченно прошептал:

— Правильно ведь Александр Гаврилович-то говаривал: «Хорони думку в пазушке, не носи в люди!..»

— Ты о чем, Мишка? — не понял Юрий.

— О чем, о чем? — огрызнулся парень, — Я вам тут, как сорока, все секреты выболтал, а он все слышал, небось!..

— Это надо еще доказать, — повернувшись к кустам, сказал нерешительно Юрий, — Откуда ты знаешь, что он подслушивал?

— Успокойтесь, Миша! — легонько тронула Люся плечо парня. — Лева никому не выдаст нашей тайны... Я побожиться могу...

— Побожиться? Чё смеяться-то! Не могли, что ли, с Юрием мне сигнал подать: посторонний человек, мол, в огороде... Эх, насечешь тяпкой, не сотрешь тряпкой!

IX. «ДОВЕРЬТЕСЬ ТЕМ, КТО НАЗОВЕТ МОЮ ФАМИЛИЮ»

Пришла неприветливая уральская осень. Просыпаясь сумрачными утрами, Мишка мысленно благодарил судьбу за встречу с Геннадием Сидоровичем. Что бы он делал сейчас, если бы не старый товарищ покойного отца? Над головой—крыша, на ногах добротные сапоги, о харчах думать не приходится.

Правда, дисциплина в части с каждым днем становилась все строже и строже: совсем исчезли увольнительные, тренировочные занятия вытесняла строевая подготовка. Даже после пожаров вместо законного отдыха Стяжкин часто устраивал маршировки.

— В движении вас, собачьих детей, держать надо, — как-то сказал он, — а то зажиреете. И выправку вернуть требуется, не при комиссарах живем... Это комиссары вашего брата распустили, по головкам гладили.

Галина Ксенофонтовна по-прежнему распоряжалась Мишкой как хотела, даже заставляла его стирать белье. Геннадий Сидорович, узнав об этом, возмутился и собрался было официально обратиться с протестом к самому Стяжкину, да Мишка, чуть не плача, отговорил старшего топорника:

И себе, и мне, дяденька Сидорыч, неприятности накликаете... Потерплю я пока. Дядя Коля вон прикидывает, что не вечно нашему ироду командовать...

Однако находились все же минуты для встречи с Юрием и Люсей. В середине сентября возобновились занятия в школе, Юрий со смехом рассказывал, что его как иноверца в самый первый день не пустили на торжественный молебен и заставили стоять за дверью.

...Мишка несколько раз спрашивал Люсю про Леву. Но Лева после того памятного дня не заходил к Похлебаевым, хотя, как сообщала Люся, был жив и здоров.

— Да перестаньте, Миша, волноваться, — успокаивала она. Лева не из тех, кто болтает. Будьте спокойны за свою государственную тайну.

Конечно, ни Геннадию Сидоровичу, ни дяде Коле Мишка ничего про это не сказал, боялся крепких подзатыльников за длинный язык. И, когда Лева опять появился в огороде, Мишка весь съежился.

Лева пожал ребятам руки и, посмотрев на убранные грядки, хмуро спросил Люсю:

— Без меня управились? Известить, поди, трудно?

— Нам соседские бабушка с дедушкой помогли, — призналась Люся. — Маманя их зазвала.

— Бабушка! Дедушка! — недовольно произнес Лева, закуривая папиросу. — С ними же расплачиваться надо. А результат? Все равно они деньги пропьют.

— Пьет только дедушка, — со знанием дела поправила брата Люся. — Бабушка лишь ругается.

— Хорошо, хорошо, — с усмешкой согласился Лева. — Пусть дедушка пьет, а бабушка ругается, — и вдруг совсем другим тоном неожиданно сказал Мишке: — Ты срочно нужен мне, Мишук! Твои други не рассердятся, если мы на парочку минут отойдем...

За кустом Лева строго предупредил Мишку, что собирается говорить о серьезных делах. И когда железнодорожник спросил, знает ли Мишка Рожина и Латышева (Латышев — дядя Коля), у того все помутилось.

«Неужели собирается им рассказать, что я про дяденьку Федорыча трепался?» — мелькнуло в его голове.

— Ты нездоров? — вдруг с тревогой спросил Лева.

— Наверно, — нерешительно прошептал Мишка, — в пятках отдает.

— Ну, если в пятках, тогда еще ничего!.. Так знаешь или нет?..

В тот же день перед сном Мишка смущенно сообщил Геннадию Сидоровичу и дяде Коле, что в час ночи их хочет видеть один человек. Они должны подойти в темноте к забору (проведет их туда сам Мишка) и через щель договориться о чем-то срочном и важном.

— Ох и выдумщик ты, Босяков-меньшой! — расхохотался старший топорник. — Разгуляевку до летнего сезона закрыли, так ты желаешь нас с дядей Колей разыгрывать? Марш-ка лучше до «храповицкого». Ну, живо-живо, не лениво...

Но дядя Коля остановил Мишку:

— Кому это мы, слышь, нужны? — спросил он, подозрительно оглядывая парня. — И почему именно я да Сидорыч, а не Леха к примеру, с Шевичем? Не мути, малец, все начистоту выкладывай!

Мишка вначале попытался было вывернуться: дескать, какой- то неизвестный тип на базаре, когда он с Галиной Ксенофонтовной за продуктами ходил... Но дядя Коля перебил его и сказал, что вряд ли кто из умных людей в присутствии брандмейстерши вздумал бы назначить им свидание.

— Правильно, старый! — воскликнул Геннадий Сидорович. — Галина Ксенофонтовна, она бы услышала и муженьку доложила... Бабы — люди ой хитрые! Вот Ванда Мерси из Разгуляевского театра...

— Хватит, — оборвал старшего топорника дядя Коля. — Про Ванду Мерси завтра послушаем... Сейчас другое нужно, — и укоризненно произнес: — Не совестно тебе, Мишка, околесицу нам городить?

И пристыженный Мишка, опустив голову, рассказал все как было. И пока он все это говорил, ни дядя Коля, ни Геннадий Сидорович не проронили ни слова.

— В морду мне плюньте, уши надерите, — каялся Мишка — только ничё не сделать уж. Пустомеля я. Но вот крест, что больше никто от меня лишнего слова...

— Откуда твои Лева отыскал наши фамилии? — прервал Мишкино самобичевание старший топорник. — Ты же их говоришь, не называл.

— Не знаю, голову кладу, не знаю! — развел руками Мишка.

Геннадий Сидорович повернулся к дяде Коле:

— Не ловушка ли это?

— Разреши, Сидорыч, подумать, — ответил дядя Коля вытаскивая махорочный кисет, — такую, слышь, парень кашу заварил, что без помощи цигарки ее не расхлебать... Эх, Миша Миша, мало тебя драли в свое время!

— Мало! — охотно подтвердил Мишка.

Дядя Коля и Геннадий Сидорович выкурили в раздумье чуть не полкисета. На всякий случай, они решили прихватить с собой Виталия Ермоловича и Шевича. Оба эти силача должны были находиться рядом с учебной вышкой и при первом же условном сигнале кинуться на помощь. Договорился с ними сам дядя Коля.

И трубач, и кузнец, узнав, что от них требуется, на все согласились. А Ермоловича это даже заинтересовало. Правда, дядя Коля основательно предупредил, что болтать о ночном свидании пока никому не следует.

— Могила буду! — заверил Мишка.

В условленную пору Геннадий Сидорович и дядя Коля были па месте. Мишка отыскал в заборе нужную доску.

— Есть кто? — несмело произнес он и вдруг, не сдержавшись,

— Тише, — раздался где-то совсем рядом шепот Левы. Кто надо - есть, не беспокойся. Как выполнил мою просьбу?

— Договорились же...

— Тогда подайся в сторонку. Разговор пойдет обстоятельный.

Мишка, обиженно пожав плечами, отошел. К заборной дыре придвинулся Геннадий Сидорович.

— Что за люди? — нарочито безразличным тоном спросил он, пытаясь в темноте разглядеть Леву.

— Я с товарищем Корытко, — ответил Лева.

Услышав слово «товарищ», старший топорник инстинктивно отпрянул назад. При теперешних порядках за это слово легко можно было поплатиться головой.

— Ну, не волнуйтесь, — мягко и певуче, с едва заметным украинским акцентом, успокоил Геннадия Сидоровича человек, названный Корытко. — Товарищ — прекрасное слово...

— Не заговаривай зубы! — грубо оборвал его дядя Коля.— Что прекрасно, а что не прекрасно, мы и самолично, слышь, сами разбираем...

— Тогда без предисловий к делу... Вопрос есть, товарищи пожарные, к вам.

— Смотря какой!

— Серьезный...

Пока Геннадий Сидорович шептал что-то другу, Корытко жестом подозвал ближе Леву. У Левы был фонарь с кольцом, которым обычно пользовались обходчики железнодорожных путей. Прикрыв фонарь полой тужурки, он быстро зажег вставленный в нем огарок свечи.

— На вашу сторону такое кадило передать опасно, пояснил Корытко и достал белый клочок бумаги. Думаю, этот почерк вы сумеете разобрать и вспомнить.

Стараясь, чтобы свет не проникал сквозь заборную щель, Лева поднес фонарь к бумаге. И дядя Коля с Геннадием Сидоровичем медленно прочли про себя:

«Доверьтесь тем, кто назовет мою фамилию».

— Федорыча, слышь, рука, — удивленно протянул дядя Коля пытливо всматриваясь в строки, написанные Васильевым — Как Сидорыч?

Подкручивая привычным жестом усы, Геннадий Сидорович наклонился к дяде Коле и вместо ответа шепнул:

— Ребятам я скомандую, чтобы уходили.

— Точно, — спохватился дядя Коля, — скомандуй. Надобности в них нет. Да и Михайла пусть спать идет...

…Как ни мечтало белогвардейское уральское правительство скорее выкорчевать до конца все то, что напоминало бы недавнюю Советскую власть, сделать это не удавалось. Если в первые месяцы в городе было «относительно спокойно», как писалось в газетах, то осенью о спокойствии и речи не было.

С фронтов шли тревожные вести. Отборные бригады «дорогой освободительницы — народной армии» несли потери в районе Перми. На западных участках Красная Армия, оправившись от летних поражений, вновь заняла Казань, Симбирск и угрожала Самаре.

По уезду, вертясь, носились под холодными дождями подразделения полка «голубых улан» и сгоняли мужчин на «добровольные» мобилизационные пункты. Старые хозяева, вернувшиеся в город, жаловались военному коменданту на мастеровых, которые работают плохо, больше саботируют.

Призывы к населению от имени местного епископа Иринарха о том, что белая дружина борется за христианство и что ее борьба на фронте и в тылу считается церковью крестовым походом и все в нем равны: и генералы, и солдаты, и фабриканты и рабочие, и селяне — успеха не имели.

По ночам на заборах и на афишных тумбах все чаще начали появляться свежие листовки с антиправительственными лозунгами, около города в одну неделю под откос слетели эшелон с боеприпасами и бронепоезд «Есаул Иван Кольцо». Газеты и церковь обрушивались на злодеев, продавшихся большевикам и на самих большевиков, засылавших, очевидно, из Москвы тайных агентов...

...Полушепотом Корытко доверительно говорил дяде Коле и Геннадию Сидоровичу:

— С тюрьмой, хоть с великим трудом, связь наладить нам удалось...

Пожарные не перебивали его, не переспрашивали, кого он подразумевал под словом «нам», стало ясно после Васильевской записки.

А Корытко продолжал:

— Товарищей наших погибло там много. Спасти их, к сожалению, не сумели. Но на днях...

Администрация городской тюрьмы не раз рапортовала высшему начальству о том, что все корпуса в тюрьме давно переполнены, и начальство после совещаний и консультации, чтобы разгрузить немного камеры, решило отправить группу уголовников в Камышлов, в старинный пересыльной острог. Вместе с уголовниками в список попало и несколько политических, среди которых оказался и Васильев.

Корытко пояснил дяде Коле и Геннадию Сидоровичу, что кочегара забрали по доносу офицера, приезжавшего вместе с военным комендантом во вторую пожарную часть. Весной доносчик находился в Ирбите, среди контрреволюционеров, поднявших мятеж против Советской власти, и Васильев чуть не задержал его тогда, но он, отстреливаясь, сумел улизнуть.

— Ну как, пожарные, поможете? — нетерпеливо спросил Корытко. — Надо освободить товарищей.

— Или по-прежнему станете гнуть спины перед золотопогонниками? — добавил с чуть заметной иронией Лева.

— Гнуть спины? — обиделся дядя Коля. — Почему, слышь, гнуть? Да мы, мил человек, давно бы разбежались кто куда… Дисциплина наша пожарная не дозволяет. Город-то, жителей на кого бросим? Ты, что ли, самолично с огнем-то воевать станешь.

— Ну, точка! — вмешался Корытко. — Пост свой вам впрямь никак бросать нельзя... Но ваша помощь нам обязательно требуется. Без нее худо будет... Решайте!

X. А ЧТО ПОЖАРНЫМ ДЕЛАТЬ НА РАЗЪЕЗДЕ?

Неласковое осеннее утро только еще вступило в свои права, на улицах было пустынно. Из распахнувшихся железных ворот городской тюрьмы выехали два всадника с офицерскими погонами, в длинных кавалерийских шинелях. Вслед за ними показались серые колонны арестантов, рядом с той и другой стороны шагали конвоиры.

Провожаемый сочувственными взглядами редких прохожих этап нестройными рядами двинулся вниз по Покровскому проспекту к Каменному мосту.

В казарме второй пожарной части в это время уже никто не спал. После беседы с Корытко дядя Коля и Геннадии Сидорович передали Ермоловичу, Киприяну, Лехе, Шевичу и Мишке весь разговор.

Услышав подробности ареста Васильева, Мишка ударил себя по лбу и, чуть не плача, запричитал:

— И как это я, дубина, забыл?.. Ведь под окошком стоял, когда Прошка хвалился собственному тятьке про поездку в Ирбит…

Корытко от одного из тюремных писарей, сочувствующего большевикам, узнал день отправки этапа и разработал смелый план освобождения своих товарищей.

В былые годы по Сибирскому тракту гнали на каторгу большие партии арестантов, перевозили различные товары. Но, когда через Урал и Сибирь протянулась железнодорожная магистраль тракт потерял свое прежнее значение и стал обычной проселочной дорогой.

Сейчас же тюремное начальство прикинуло, что из-за перебоев на железнодорожном транспорте будет вернее и выгоднее если этап последует пешим ходом. Корытко и об этом узнал от верного человека. Он тут же решил воспользоваться тайным складом оружия, который еще в июле был оставлен для подпольных групп отступившими отрядами Красной Армии, и около какого-нибудь крутого поворота неожиданно напасть на конвой.

А потом разгорелись споры. Корытко и остальные подпольщики прекрасно понимали, что вести о происшествии на тракте молниеносно долетят до города. Начнутся обыски, прочесывание окрестностей, допросы подозреваемых. Неизбежно, что вместе с политическими кинутся бежать и уголовники. Но из двух зол: подождать, пока все дойдут до Камышлова, или всех освободить, приходилось выбирать меньшее. Третьего пути не существовало.

Корытко прикидывал, где лучше спрятать товарищей после побега. И тут-то Лева Похлебаев вдруг предложил обратиться за помощью к пожарным...

...По утрам к разъезду, рядом с которым полетел под откос бронепоезд «Есаул Иван Кольцо», бестендерный паровоз-«кукушка» подтаскивал несколько видавших виды вагонов, груженных шлаком и песком. И то и другое нужно было для ремонта поврежденной насыпи. С этого разъезда через лес к тракту шла утрамбованная дорога. В месте их пересечения и следовало, по мнению Левы, устроить засаду.

— Здесь, учтите, самый ближний путь до разъезда, — говорил он — А там мы посадим наших в пустые вагоны: песок и шлак к тому времени уже сбросят, машинист «кукушки» — парень свой. Отца его в деревне «голубые уланы» повесили. Так что столкуюсь... Дальше слушайте... Состав порожняком, как обычно, пойдет назад через товарную станцию, затем по старой ветке к каменным карьерам, а в тех краях вряд ли догадаются искать. Больно уж не с руки карьеры-то от Сибирского тракта.

— С тракта до разъезда, считай, две версты с гаком, — оборвал Леву один из подпольщиков, — и, пока ребята добираются, глядишь, всех и переловят... Если мы прикроем отход, тоже ничего путного не получится... Но в самом своем предложении суть, кажись, есть...

— Наших в Камышлов отправят только двенадцать человек. И неужели мы не сможем быстро доставить их до разъезда? горячо продолжал Лева. — А пожарные-то! У них первостатейные кони...

— Ну, а что пожарным делать на разъезде?

— Пожар тушить... Все возможно в этом мире! — усмехнулся Лева и рассказал о встрече с Мишкой...

Прошло три дня. За эти дни Корытко и его товарищи не один раз все продумали и взвесили. В конце концов план был принят. От Васильева поступило известие, что за пожарных он ручается и советует без всяких промедлений отыскать топорников Рожина и Латышева. Для них кочегар специально, без всякого шифра, написал несколько слов.

Когда Корытко прочитал полученную записку, а ее в условленное место принес тот самый тюремный писарь, который дал знать о камышловском этапе, Лева воскликнул:

— Рожина и Латышева надо найти сегодня же. Тянуть не стоит!

— Не стоит, — охотно согласился Корытко и повторил: — Не стоит...

И ночью в похлебаевском огороде вместе с дядей Колен и Геннадием Сидоровичем они уже разрабатывали подробные детали этой операции.

— Брандмейстер у нас — личность больно опасная, — говорил Геннадий Сидорович. — А ехать без него как?

Все решить и все предусмотреть за один раз было трудно. И через сутки Корытко и Лева вновь встретились с пожарными. Правда, теперь их пришло на встречу больше: дядя Коля и Геннадий Сидорович привели и Виталия Ермоловича, и Киприяна, и Леху, и Шевича. А Мишке велели дежурить около заборной дыры.

— Чуть что, мигом дай знать, — строго наказал ему Геннадий Сидорович. — Да смотри, Босяков-меньшой, не засни.

— Чё смеяться-то! — обиделся Мишка. — Неужели вы, дяденька Сидорыч, меня за несмышленого жеребенка считаете?

Оказалось, что ехать на пожар без Стяжкина все-таки можно. Но для этого накануне необходимо напоить брандмейстера. С похмелья по утрам у него болела всегда голова, и он предпочитал отлеживаться в своей квартире и лечиться огуречным рассолом.

— Только с нами, мужики, господин начальник пьянствовать не согласится, — вздохнул Виталий Ермолович, — побрезгует, не пьет с нижними чинами.

— Поклонимся Виктору Сергеевичу, — перебил Ермоловича Лех а.

— Да без Виктора Сергеевича здесь, слышь, никак не обойтись, — добавил и дядя Коля...

Но помощник брандмейстера требовался еще и для другого. По дороге, ведущей с разъезда к тракту, могли ехать или идти люди, избежать встреч с которыми было просто невозможно. Поэтому Лева наказал, чтобы пожарные обязательно прихватили с собой из фалеевских запасов двенадцать брезентовых курток и касок для маскировки беглецов.

Поговорить с Фалеевым нужно было срочно, без всяких проволочек, ибо от помощника во многом зависел успех задуманной операции. Ведь в брандмейстерской пролетке впереди обоза будет он, если сумеет напоить допьяна Стяжкина. Должен... А вдруг старик перепугается и откажется? Тогда что?

— Не откажется! — с полной уверенностью произнес дядя Коля. — Виктор Сергеевич — потомственный пожарный.

С предложением дяди Коли согласились, и кузнец Шевич, ласково похлопывая его своими тяжелыми руками, сказал:

— Тебя, старый, помощник шибко уважает. Ты с помощником столкуешься... Но кто вот придумает, как нам от Стефановича в тот день избавиться?

— Какого еще Стефановича? — не понял Корытко.

— Сразу, мужики, видать нездешнего, — рассмеялся Виталий Ермолович, — Да Стефановича в городе каждая собака знает!

И все наперебой, в том числе и Лева, стали объяснять Корытко, кто такой Стефанович и чем он знаменит.

— Ну и оригинал! — только и мог сказать Корытко.

Конечно, не было никакого сомнения в том, что, услышав тревожный сигнал, парикмахер, как всегда, наймет извозчика и, разведав, «где горит», тут же помчится в сторону Сибирского тракта. А присутствие его там будет крайне нежелательно.

— Ну, чепуха! — махнул рукой Корытко. — Пусть дежурный даст номер железнодорожного разъезда близ Московского тракта, и пусть ваш Стефанович туда и спешит.

— Не считай, мил человек, Стефановича идиотом, — с важностью заявил дядя Коля. — Набат пробьют во второй части, шары на каланче район пожара укажут, а Стефановича ни с того ни с сего отправят на Московский тракт. Да Московский-то тракт, пойми, к первой части приписан!..

— Не разъезд, а Шарташский переезд, — вставил Лева. — Правильно?

— Правильно! — ответил за всех Леха и фыркнул.— После скажем: вы мол, Станислав Вацлавович, перепутать изволили. Вам совсем не тот адресок давали...

Неожиданно Киприян, не проронивший за все это время ни слова, неуверенно прошептал:

— Боязно, ребята...

— Чего, слышь, боязно? — не понял дядя Коля.

— А коли у нас ничего не совершится.

— Совершится! — с уверенностью сказал Корытко. — Совершится, да еще как!

— Борисова, Метелкина и Сысоя Луговых как агитировать будете? — несмело продолжал Киприян. — Слабаки они, перетрухнут, чего доброго, упадут в ноги брандмейстеру и доложат все про нас.

Но у дяди Коли в отношении этих трех «слабаков» был уже готов план. С помощью Фалеева он собирался назначить их дежурными на каланчу, в депо и в конюшню. Только у входа в часть обязательно требовалось поставить верного человека, чтобы он направил Стефановича по неточному адресу.

— Ладно! — сказал Корытко. — На этом и порешим... Главное, чтобы в тот день настоящий пожар где-нибудь не вспыхнул... Завтра, значит, Латышев поведет переговоры с помощником...

...Утром, когда Фалеев рылся в сундуках своей кладовой, дядя Коля, тихо кашлянув, приоткрыл дверь.

— Чего тебе, Николай? — повернулся помощник брандмейстера, услышав скрип.

Дядя Коля на цыпочках подошел к нему, снял фуражку и, вытянувшись по стойке «смирно», торжественно отчеканил:

— Виктор Сергеевич, дозвольте по душам побеседовать?

Фалеев, несколько удивленный таким церемониалом, посмотрел на старого пожарного сквозь очки и как бы между прочим заметил:

— Менять всем амуницию вскорости потребуется. Долгонько вы уже употребляете... А как менять? Запасы маловаты, пополнять их некому. Власть-то теперь шибко смурная, к кому обратишься... Зачем пришел, докладывай...

И дядя Коля без предисловия и наводящих вопросов вкратце изложил Фалееву все то, о чем вчера ночью говорилось в огороде. Ему казалось, что помощник брандмейстера с радостью согласится помогать им. Но Фалеев, как только понял, в какое дело его вовлекают, опустился на один из сундуков, задрожал и быстро-быстро стал креститься.

— Разбойник ты, Николай!.. Стенька Разин! — наконец выдавил он из себя. — Да у меня дочь — вдова, ребятишек у нее четверо, все малолетки. Случись что худое со мной, кто приголубит сирот?.. Нет, нет! Ты ничего не предлагал, я же тебя сегодня не встречал... Отправляйся-ка с богом, да смотри, чтобы господин брандмейстер не поведал о твоих диких задумках.

Дядя Коля покрылся холодным потом. Ведь он клятвенно заверил и Корытко, и Леву Похлебаева, и всех остальных, что Фалеев будет с ними заодно. И вот тебе на!

— Эх, Виктор Сергеевич, Виктор Сергеевич! — сокрушенно произнес старый пожарный, теребя фуражку. — Как же это так... Дочь, слышь, вспоминаете, а сына своего старшего...

— Иди, иди, Николай!— повысил голос Фалеев. — Некогда мне с тобой разговаривать.

Но дядя Коля, не обращая внимания на приказание, продолжал:

— Получается, Максим-то Викторович в пятом году зря погиб. Запамятовали, поди, как нас тогда баррикады баграми заставляли разрушать?.. А кто призвал: мы, пожарные, а не холуи царские и против народа не пойдем... Максим Викторыч... Ну и ротмистр жандармский в кого, слышь, наган разрядил?

— В холодной ты, Николай, давно не сидел! — поднимаясь с сундука, цыкнул на дядю Колю Фалеев. — Не помнишь, что ли, в какое время живем? Стоит господину брандмейстеру намекнуть...

Однако остановить дядю Колю было уже трудно. Рванув на себе ворот рубахи, он приблизился к Фалееву и зашептал ему в лицо:

— Доносите, Виктор Сергеевич, доносите! Сын ваш за честь простых пожарных погиб, а вы память сына предаете... Эх, Виктор Сергеевич, не ожидал я!

— Успокойся, Николай, успокойся! — растерянно уговаривал его помощник брандмейстера, пытаясь оттолкнуть от себя. — Успокойся и не гневи меня... в гневе я, как царь Иван Грозный... Знаешь, небось, про это?.. Ну, успокойся...

Но старый пожарный повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из кладовой. Когда Геннадий Сидорович встретил его около конюшни и спросил, беседовал ли он с Фалеевым, дядя Коля пробормотал что-то невнятное. Из-за помощника брандмейстера все рушилось. А Геннадий Сидорович, Виталий Ермолович, Леха и Шевич уже успели переговорить со многими пожарными и получили от них согласие участвовать в освобождении заключенных.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — рассуждал дядя Коля, подметая дорожку, идущую из казармы в депо. — Вот тебе и Виктор Сергеевич.

Но, когда он кончил и понес метлу в сарай, Фалеев остановил его и, смущенно крякнув, произнес:

— Растревожил ты меня, Николай, разбередил мне душу... ...После строевых занятий приходи опять в кладовую...

XI. ЧЕГО ЖЕ ТУТ ЗАГОРЕЛОСЬ?

Колонна арестантов, окруженная цепочкой конвоиров, медленно двигалась по замощенному во всю ширину Александровскому проспекту. Вдали на горке уже виднелись столбы заставы с острыми шпилями наверху. До февраля семнадцатого года на этих шпилях красовались двуглавые царские орлы. За столбами белели березы, росшие в самом начале Сибирского тракта.

Васильев и его товарищи договорились между собой незаметно отстать в конец колонны.

Около Васильева шагал знаменитый уральский конокрад Аким Серяпин, брошенный в тюрьму за то, что угнал жеребца у командира «голубых улан».

— И на кой леший был нужен мне уланский жеребец? — огорченно говорил сейчас Серяпин Васильеву. — Лучше бы хапнул я конягу из стойла какого-нибудь туза... Шуму меньше... Но нет, брат! Заиграло во мне самолюбие профессиональное, как того красавца увидел. Пусть, думаю, за семью замками он, за семьюдесятью штыками. И буду я не Акимом Серяпиным, а самым последним кладбищенским .нищим, если не уведу... И увел!! Только случись тут казачий дозор — и все карты спутал: задержал меня, давай коня торговать. Я избавиться от казачков хочу — не отпускают. Грозятся, что, если не продам, силой заберут... Пока этак мы с казачками-друзьями спорили, погоня прискакала. На другой день — здравствуй, тюрьма, дом родной... Да ты слушаешь ли?

— Слушаю, слушаю, — подхватил Васильев. — Интересно рассказываешь, валяй дальше.

Этап уже миновал заставу и шел по опавшей березовой аллее.

— Правильно ты говоришь, что я интересно рассказываю, — заулыбался во весь беззубый рот довольный Серяпин.— Жизнь у меня, брат, шибко интересная! Сколько через мои золотые руки лошадиной породы прошло — и не сочтешь!..

На каланче второй пожарной части в это осеннее утро дежурил Киприян. Когда дядя Коля попросил Фалеева расписать «слабаков» по «внутренним службам», помощник брандмейстера вздохнул, затем протер очки и как бы между прочим сказал:

— Каланчовый-то, Николай, свой обязан быть... Пусть сверху за этапом следит, знаки нам подает. В курсе движения этапа мы должны находиться...

Накануне вечером Фалеев выдумал годовщину какого-то мифического события в деятельности покойного дедушки, «патриарха пожарных города». На торжество он позвал Стяжкина с Галиной Ксенофонтовной и брандмейстера первой части — бородатого цыганистого Ананьева с женой.

— Чувствую, ты меня, Сергеич, уважаешь, — услышав о приглашении, важно произнес Стяжкин и подкрутил усы.— Только чур одно: пить в меру... За себя я, правда, ручаюсь, а вот ты наверняка запойник, по лиловому носу видно и по роже...

И довольный своей шуткой, брандмейстер раскатисто захохотал.

— Истинно изволили заметить, — раболепно поддакнул ему Фалеев. — Уж вы, слезно молю, сдерживайте меня... Вдруг пожар! Как я пьянющий-то поеду?

Но за праздничным столом он, как было уговорено с дядей Колей, старался незаметно вино из своей рюмки выплескивать в цветочный горшок, а Стяжкину все подливал да подливал. В конце пиршество закончилось тем, что Галина Ксенофонтовна вызвала двух пожарных, которые и уволокли ее супруга. Брандмейстер при этом ничего не соображал и только кричал:

— Вся вселенная во мне!

Ночью Стяжкину стало плохо. Галина Ксенофонтовна отпаивала его огуречным рассолом и обвязывала голову мокрыми полотенцами. Полотенца смачивал в холодной воде сонный Мишка, специально разбуженный для этой процедуры.

К утру брандмейстеру полегчало, и он захрапел — словно сказочный богатырь.

— Иди, юноша, — милостиво кивнула Мишке Галина Ксенофонтовна и зевнула: — Лечить Григория Прокопьевича ты помогал хорошо... Можешь подремать...

На часах около главного входа, по единодушному мнению всех участников операции, решено было поставить Леху. Однако сам Леха ужасно этому противился.

— Рыжий я, что ли? — с азартом доказывал он дяде Коле и Геннадию Сидоровичу. — Желаю с вами быть. Вот Киприян — заяц трусливый, довольнехонек: в каланчовые попадает! А я...

Но дядя Коля и Геннадий Сидорович убедили шорника в том, что только он сумеет как надо обмануть Стефановича. Другие же, чего доброго, могут смутиться и понесут такую ахинею, что парикмахер почувствует подвох.

— Ладно! — махнул в конце концов рукой Леха. — Дьявол с вами! Уговорили Алексея Афанасьича... Согласен...

В прошлые годы, по утрам, движение по Сибирскому тракту было всегда оживленным. Жители окрестных сел и деревень везли на базар овощи, молоко, зерно, гончарные изделия, зимой тянулись возы с сеном и дровами. Теперь же крестьяне не решались ехать в город, боялись всяких неожиданностей. И никто поэтому не попадался сейчас навстречу медленно бредущему этапу, никто его не обгонял. Березовая аллея кончилась, и по бокам тракта высокой стеной шумел густо разросшийся сосновый лес.

Серяпин по-прежнему держался рядом с Васильевым.

— Кормить-то нас в пути хоть будут? — вдруг поинтересовался он и, не дождавшись ответа, утвердительно заявил сам: — Обязаны кормить... При государе-императоре Миколке за этапом котлы на подводах следовали... Привалы, помню, устраивали, кашка-размазня варилась. Эх, брат! Не вернется, чую, та жизнь брильянтовая!

И, обратившись к ближайшему конвоиру, Серяпин вежливо полюбопытствовал:

— Котлы нас, господин служивый, около какой деревни дожидаются?

Только конвоир, видимо, не собирался вступать в разговоры и, презрительно посмотрев на конокрада, отвернулся. Тот, скорчив лукавую мину, хотел еще о чем-то спросить, но в этот момент из города донеслись едва слышные удары тревожного набата. Политические встрепенулись.

— Гудит, гудит, языкастый! — усмехнулся Серяпин, прислушиваясь к далекому набатному раскату. — И по мне, брат, случалось, гудел. Уведу, к примеру, коняшку из села, хозяин хватится, бежит к звонарю, тот на колокольню... И завертелась катавасия. Но «нас не выдадут черные кони, никому нас теперь не догнать...» Песня такая есть...

Вскоре этап обогнал вестовой второй части — Сергей Иванов. Он пронесся мимо в медной блестящей каске на белоснежном жеребце, не задерживаясь ни на секунду.

— Пожар! Пожар! — раздались удивленные возгласы в колонне арестантов. — Здесь пожар, где-то на тракте!..

Старший офицер придержал своего коня и, подняв над головой нагайку, чтобы привлечь внимание, скомандовал:

— Сдвигайтесь к левой обочине!

— Мать честная! — перекрестился Серяпин. — Чего же тут загорелось? Сосны, что ли?..

— Тра-та-та-та-та-та! — приближались в это время звуки трубы, и у кочегара забилось сердце: да, сдержали слово друзья-пожарные, не оставили в беде ни его, ни других товарищей. И где-то рядом с трактом, в лесу, Корытко с боевой группой. Лишь бы получилось, как они задумали! Лишь бы не сорвалось!

У пожарных пока все шло по плану. Стяжкин по тревоге не поднялся, продолжал храпеть, и во главе обоза поехал Фалеев. Двенадцать касок и брезентовых курток, нужные для маскировки, были припрятаны на линейках с вечера, «слабаки» оставлены дежурными в части, Киприян назначен на каланчу, а Леха — к главному входу.

Замыкал обоз Мишка. Ведь Галина Ксенофонтовна после нынешней бессонной ночи лично выдала ему как бы увольнительную, и парень мог распоряжаться утренними часами как хотел.

Правда, Геннадий Сидорович, приметив, что «Босяков-меньшой» выводит из конюшни Мантилио, собрался было сердито крикнуть: «Только тебя здесь не хватало», но раздумал и поправляя ослабевший ремешок у каски, решил: «Ладно, пусть и малец участвует в общем деле».

Под трубные сигналы и звон бубенцов обоз быстрее, чем обычно, промчался по городу. Кучера старались как могли, и кони, роняя с удил белую горячую пену, летели так, словно их направляли в неудержимую кавалерийскую атаку...

Корытко уже поджидал и этап, и пожарных недалеко от пересечения Сибирского тракта с дорогой. Вместе с членами своей группы он притаился в молодом ельнике. У всех под пальто были припрятаны наганы. У лучшего в группе стрелка Половникова имелся маузер. Лева Похлебаев ежеминутно посматривал на часы.

— Амба! — наконец радостно прошептал он и захлопнул крышку часов. — Дача загорелась!

— Ну, товарищи, сюда! — распорядился Корытко. — Напоминаю: действуем решительно, в первую очередь снимаем офицеров...

— А, может, просто пугнем, — раздался чей-то тихий голос — лучше, если наши руки кровью не обагрятся...

— Эх, Леонид Борисович! — остановил противника решительных действий высокий блондин Половников. Кого вы жалеете? Этап ведет поручик Холкин... Вот у Холкина руки действительно в крови. Вы уверены, что он на полпути не пристрелит некоторых при так называемой попытке к бегству?.. Эти истории, я знаю, за ним водятся.

— Подтверждаю, — сказал, в свою очередь, и Лева.

— Да нет... Я ничего... Я просто не подумал, — начал оправдываться Леонид Борисович, но его оборвал Корытко:

— Ну, хватит спорить! Разные мнения теперь исключаются...

Не забыли, что после того, как наши товарищи побегут, мы врассыпную отходим к городу, отвлекаем внимание на себя?.. Ни сегодня, ни завтра друг с другом не встречаемся... Оружие спрятать... Товарищ Прыткова, вновь напоминаю, если будут раненые, надежда только на вас.

Молодая женщина, к которой обратился Корытко, была операционной медсестрой у известного хирурга Лисицкого. Она смущенно кивнула головой.

— Ну, вот, пожалуй, и все, — сказал Корытко и, доставая из широкого кармана наган, негромко приказал:

— Каждый занимает свое место...

Когда пожарные линейки и бочки прогромыхали мимо этапа и скрылись в облаках поднявшейся пыли, поручик Холкин, увидев, что арестанты, пропуская обоз, слишком сжались к лесу, начал ругаться:

— Выходи, мерзавцы! — раздавая удары направо и налево, крутился он вокруг. — Выходи и выстраивайся в четыре шеренги!

Второй офицер, тоже орудуя нагайкой, следовал за ним как тень. Конвойные штыками гнали арестантов на середину тракта.

— Вперед... Шагом ма-а-рш! — скомандовал Холкин, убедившись после пересчета, что все налицо...

...Пожарные, как и было условлено, свернув с тракта, остановились. Там их поджидал Сергей Иванов. Его отправили вперед, наказав «заговорить» любого встречного, который пойдет или поедет с разъезда. Все нервничали: над верхушками сосен полз хорошо знакомый сероватый дымок. Надо было спешить.

А этап продолжал двигаться. Противная осенняя сырость по-прежнему лезла за воротник, проникала под ветхую одежду, но Васильев совершенно нс чувствовал ее.

«Сейчас... Сейчас», — возбужденно шептал он про себя и даже не прислушивался к тому, о чем трещал идущий рядом Серяпин.

Но тем не менее и для кочегара залп, раздавшийся из ель­ника, па какую-то секунду показался неожиданным. Он считал, что это должно случиться еще минут через десять. Однако, уви­дев, как Холкин медленно повалился из седла и как взвился его конь, Васильев крикнул своим:

— Скорее! — и повернул к лесу. За ним бросились и осталь­ные политические.

Группа Корытко, не давая конвоирам опомниться, усилила огонь.

Вскоре и конвоиры открыли беспорядочную ответную стрель­бу. Уцелевший офицер, оправившись от испуга, с клинком в руке поскакал в сторону Александровского проспекта. Пули, посланные ему вдогонку, не достигли цели.

— Отходим! — послышался спокойный голос Корытко...

Васильев и его товарищи в эти минуты были уже далеко от тракта. Кочегар, бежавший первым, до боли в глазах всматривался в показавшийся впереди просвет. Но разобрать, к сожалению, ничего не мог. Беспокойство нарастало все сильнее и сильнее: во рту пересохло, под ногами трещал валежник.

«Выстрелы давно стихли... и времени прошло достаточно, чтобы добраться до проселочной дороги, — мелькнуло в голове у Васильева. — Неужели заблудились?»

И вдруг совсем рядом раздался робкий звон бубенчика. Это, по-видимому, мотнула головой какая-то лошадь. Значит, обоз близко?!. Собрав последние силы, Васильев перемахнул через «овраг и сквозь поредевшие сосны приметил и Фалеева в брандмейстерской пролетке, и линейку с топорниками, и Мишку на одноконной бочке.

Не хватало только паровой машины. Но ее после ареста Васильева на пожар не вывозили.

Вытирая вспотевший лоб, кочегар остановился и стал ждать остальных. Пожарные, увидев его, соскочили с повозок и, радостные, бросились навстречу.

— Федорыч!?.. Ты ли это!?. — неслось со всех сторон. — Живехонек?..

Но дядя Коля и Геннадий Сидорович были начеку.

— По коням! — не сговариваясь, крикнули они одновременно.

И обоз под дробный перестук хорошо смазанных колес стремительно полетел по направлению к разъезду. Недавние арестанты прямо на скаку надевали на себя брезентовые куртки и каски, превращаясь в заправских пожарных.

Мишка в сдвинутой на затылок фуражке, как всегда, был замыкающим. Подхлестывая Мантилио концами вожжей, парень думал, как все гладко получилось: дяденька Федорыч на свободе, белогвардейские начальники, наверно, бесятся от злости...

— Эй, стой! — неожиданно прервал его мысли чей-то истошный вопль.

Обоз в этот момент как раз скрылся за поворотом, и Мишка оказался на дороге один.

— Стой! — послышалось снова.

Мишка, оглянувшись, попридержал Мантилио и увидел незнакомого человека в арестантской одежде, выбежавшего из леса и отчаянно махавшего руками.

— Наше вам с кисточкой! — представился ему незнакомец и, отдышавшись, полез без всякого приглашения на бочку. — Почему меня забыли? А?.. Ну, трогай, трогай!.. Зенки хватит пялить!

Мишка, решив, что его нагнал кто-то из спутников Васильева, гикнул на Мантилио и, чуть отодвинувшись вправо, чтобы освободить место рядом с собой, серьезно сказал:

— Случайно, видать, забыли... А сами-то вы как отстали?

Серяпин, бесцеремонно устраиваясь на облучке, отрезал:

— Не твое дело... Куда хоть направляешься?

— Чё смеяться-то? — удивился Мишка. — Пожар на разъезде тушить. Разве не знаете?

— Пожар! На разъезде? — свистнул Серяпин и, вдруг всмотревшись вперед, поспешно заявил: — Вот что, мою персону тут выбрось-ка... Ну, кому говорю?!

Ничего не понимающий Мишка вновь остановил Мантилио, и Серяпин так же внезапно, как и появился, исчез в лесу. А навстречу на взмыленной лошади скакал Сергей Иванов.

— Где тебя черти носят? — сердито заворчал он на Мишку. — Меня уж на розыски послали... Авария, что ли, с твоей бочкой?

Мишка, все еще не пришедший в себя, неопределенно кивнул и направил Мантилио вслед за Сергеем Ивановым.

XII. ПРИВЕДИ-КА СЮДА НАЙДЕНЫША

Недалеко от разъезда находилась выложенная из кирпича дача богатого купца Василия Нилыча Дубинкина. В начале восемнадцатого года купец вместе с семьей бежал из города куда- то на восток, прикрепив на дверях своей конторы прощальную записку:

«Грабьте, краснопузые, все мое добро, грабьте. Лишь березки любимой, которую я перед дачей посадил, не трожьте. На той березке я вас, обормотов, вешать стану, когда обратно в уральские края прибуду».

Правда, никто не придавал значения этой угрозе: особняк купца около Кафедральной площади заняли под штаб молодежной красногвардейской сотни, магазины перешли в ведение комиссариата снабжения, а дача как стояла с лета заколоченной, так и осталась стоять.

Назад с белыми Дубинкин не вернулся: ходили слухи, что в пути он был ограблен забайкальскими казаками, и с горя, что ограбили свои, повесился на осине.

Вот на его-то бывшей даче теперь и вспыхнул пожар. Загорелось сразу в нескольких местах: и сама дача, и дровяники, и веранда в саду, и башня, возведенная купцом для забавы. Потом огонь перекинулся на штабеля просмоленных шпал, припасенных для ремонта железнодорожных путей.

Повозиться пожарным в то утро пришлось немало, хотя вода оказалась почти рядом — в водокачке на разъезде. Однако, занимаясь своим делом, каждый думал: проскочил ли поезд со спасенными товарищами через товарную станцию. Обменяться мнением на этот счет было просто некогда, да и посторонних, как обычно на каждом пожаре, хватало: сбежались почти все жители разъезда. Поэтому язык приходилось держать за зубами...

Наконец огонь сбили, обгоревшие бревна и шпалы растащили баграми, тлеющие головешки залили из брандспойтов, и только Фалеев собрался дать команду, чтобы Виталий Ермолович просигналил «отбой», как со стороны дороги показалось человек тридцать вооруженных всадников. Мишка глянул и ойкнул: впереди отряда на гнедом коне гарцевал Прохор.

— Ну и история! — пробормотал ошеломленный парень и выпачканными в саже рукавицами стал, на всякий случай, мазать себе лицо,

— Где главный? — останавливая коня, нетерпеливо спросил Прохор, подозрительно всматриваясь в лица пожарных и жителей разъезда.

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, главный я! — выходя вперед и прикладывая руку к каске, отчеканил Фалеев.

— А где сам брандмейстер? — удивленно прищурился Прохор.

— Господин брандмейстер, Григорий Прокопьевич Стяжкин, осмелюсь доложить, ваше благородие, хворает! — так же бодро доложил Фалеев.

— Хворает? — с иронией повторил Прохор и выругался: — Черт с ним! Собирайтесь!..

— Осмелюсь, ваше благородие, спросить, — удивленно произнес Фалеев, — куда собираться?

— В свою часть! — отрезал Прохор и, распахнув шинель, достал из кармана френча часы. — На сборы даю пять минут.

Ермолович без всякого приказа заиграл «отбой». И пока пожарные сворачивали рукава, Прохор о чем-то шептался с мрачным усатым унтером. Мишка все эти минуты был ни жив ни мертв. Хоть лицо его и стало от сажи черным, как у негра, он не был уверен в том, что Прохор, если подъедет ближе, не узнает сына Евлампия Босякова.

Неожиданно Мишкины размышления прервал голос Прохора:

— Эй ты! Куда! Кто разрешил?

Этот вопрос был адресован начальнику разъезда, который прибежал на пожар одним из первых, а сейчас собрался уходить.

— Господин офицер... — начал робко объяснять он. — Пассажирский поезд...

— Наплевать! — рассвирепел Прохор. — Будь здесь!

— Господин офицер! — попытался продолжить свое объяснение начальник разъезда. — Я должен встретить поезд...

Но Прохор, не дав ему закончить, взмахнул плетью, и начальник разъезда, схватившись за голову, со стоном отскочил назад. Не обращая больше на него внимания, Прохор пришпорил коня и скомандовал:

— Пожарники! За мной!..

Конь захрапел, поднялся на дыбы и понесся галопом по направлению к городу; обоз двинулся вслед. Его сопровождала половина отряда, а другая во главе с унтером погнала всех «зрителей» к маячившему за пригорком крохотному станционному зданию. Очевидно, так распорядился Прохор...

По тракту шныряли казачьи дозоры, на городских улицах белочешские легионеры останавливали прохожих и долго изучали их документы. На одном из перекрестков пожарные увидели взвод «голубых улан». Уланы вышагивали, как на параде, и дружно пели:

Веселитесь же, ребята,

Праздник праздников настал,

Нынче каждого солдата

Расцелует генерал...

Но когда Мишка через полквартала оглянулся назад, они с винтовками наперевес рассыпались по мостовой и по тротуару, окружая покосившийся деревянный дом.

В депо обоз не заехал. Прохор плетью указал на ворота, ведущие во двор, и пожарные без слов прокатили мимо застывшего у караульной будки Лехи. Правда, по лицу его определить было трудно, удивлен Леха или нет.

Стяжкин же, услышав цокот копыт и стук колес под окнами своей квартиры, несмотря на холод, выбежал на крыльцо в одних исподниках.

— Это что? — гневно зарычал он... и осекся, увидев, кроме пожарных, посторонних всадников.

— Брандмейстер! — не слезая с коня, крикнул ему Прохор. — Построй-ка мне людей.

— Сей момент, сей момент, ваше благородие! — заюлил перед офицером ничего не понимающий Стяжкин. — Дозвольте лишь одеться...

Однако Прохор совсем не собирался ждать, пока брандмейстер соизволит привести себя в порядок. Лицо его сделалось каменным. Он молча посмотрел на Стяжкина, и тот, съежившись, подтянул кальсоны и неуверенным голосом дал команду.

Пожарные в мокрых куртках и в потускневших касках выравнялись около повозок. Прохор спрыгнул с коня, приказал скрыться показавшейся в дверях Галине Ксенофонтовне и, пройдя несколько раз перед строем, глухо сказал:

— Случилась неприятная история... Вы о ней должны знать. Прошу быть со мной откровенными: это в наших общих интересах... Помощник брандмейстера!

— Есть, ваше благородие! — сделал два шага вперед Фалеев.

— Ну, я жду! — играя эфесом сабли, процедил Прохор. — Начинай...

— Не скрывай, Сергеич, ничего не скрывай, — вмешался Стяжкин, испуганно поглядывая на Прохора и опять поддергивая кальсоны. — Все расскажи его благородию, что вы там натворили...

В это время из конюшни вышел на шум козел Яшка.

— Мне нужно, чтобы вы вспомнили, — продолжал Прохор и звякнул шпорами, — обо всех подробностях вашего пути на разъезд... Этим вы поможете военной комендатуре в розыске опасных государственных преступников.

Привлеченный звоном шпор, Яшка подошел ближе. Ни пожарные, ни солдаты, «евшие» глазами Прохора, не обращали на козла никакого внимания.

— Ваше благородие, — робко сказал Стяжкин, — с ними, осмелюсь доложить, надо разговаривать построже.

— Слышите, что говорит ваш начальник? — обратился Прохор к пожарным. — Построже, выходит, надо... Я вот прикажу каждого пятого положить на землю и выдрать шомполами, как Сидорову козу...

Яшка будто только и ждал этого момента. Выставив вперед рога, козел кинулся к Прохору, и в одну секунду подпоручик с диким криком растянулся перед брандмейстером.

Пожалуй, еще никогда Прохор Побирский не был так беспомощен, как сейчас. Все присутствующие даже и не пытались скрыть улыбок. А Стяжкин, забыв про страх и холод, раскатисто захохотал.

С минуту Прохор лежал неподвижно, к нему уже хотели кинуться на помощь, но он вдруг быстро вскочил и, выхватив из кобуры кольт, разрядил всю обойму в Яшку.

Кони при звуке выстрелов шарахнулись в сторону, забренчав бубенцами, кто-то из пожарных вскрикнул. Стяжкин присел с открытым ртом, а Мантилио так испугался, что, разинув пасть, пронесся в свой денник.

— Эй, куда?— устремился за ним Мишка.

Но Мантилио, не обращая внимания на юного кучера, как был запряжен в бочку, так и залетел прямо в ворота конюшни.

Прохор с перекошенным лицом, размахивая кольтом, с яростью пнул бездыханного козла и, подозрительно посмотрев вслед Мишке, обратился к Стяжкину:

— Брандмейстер, откуда у тебя эта черномазая образина? Где ты ее откопал? А?!

Стяжкин, тяжело дыша, боязливо прошептал:

— То, ваше благородие, найденыш... Геннадий Рожин его привел...

И отодвинулся, опасаясь, как бы офицер не рассчитался с ним за недавний смех.

— Банных! — приказал Прохор ближайшему солдату.— Приведи-ка сюда найденыша.

И пока дюжий и угрюмый Банных волок из конюшни упирающегося Мишку, подпоручик, пройдясь снова перед рядами замеревших пожарных, заявил:

— Ну, кто еще желает шутить?.. Молчите?.. То-то! А теперь извольте рассказать все, что вы знаете о происшествии на тракте?

— Осмелюсь доложить, ваше благородие,— дрогнувшим голосом произнес Фалеев,— мы ничего не знаем.

Прохор собрался крикнуть в ответ что-то угрожающее, но как раз в этот момент Банных подтащил к нему Мишку.

— Мальца хоть, ваше благородие, не троньте,— смело обратился из строя Геннадий Сидорович,

Но Прохор как будто и не слышал старшего топорника, он с удивлением смотрел на Мишку, который, стараясь избежать его взгляда, пытался закрыть свою физиономию руками.

— Не Мишель ли?— наконец проговорил Прохор и свистнул. — Вот куда нас судьба кинула, в пожарники... Однако не годится, сопляк ты эдакий, забывать людей, сделавших для тебя столько добра, не годится... Знаешь, как папаша расстроился, когда ты исчез?.. Не знаешь? – и, горестно щелкнув языком, он приказал:

— Банных, проводишь Мишеля Босякова в мой отдел. Пусть подождет там...

— Прохор Александрович, — умоляюще зашептал Мишка, — не забирайте меня в ваш отдел... Оставьте меня, Прохор Александрович, в пожарной части...

— Не забижайте мальца, что он вам сделал? — вновь раздался голос Геннадия Сидоровича.

— Это еще что за новости? — нахмурился Прохор и демонстративно на глазах у всех зарядил кольт. — Здесь вопросы задаю только я... Банных, выполняй приказ!

Банных занес ногу в стремя и, взяв Мишку за шиворот, поднял парня, словно кутенка, к себе в седло

— Не вздумай нюни распускать! — сурово предупредил он. Быстро тогда тебя в коклету превращу...

На улицах по-прежнему было неспокойно: то здесь, то там появлялись военные в полном вооружении. С паперти Кафед­рального собора, который перед началом германской войны вы­красили масляными красками, пожертвованными «благодете­лем» купцом Василием Дубинкиным, в нелепый ядовито-зеле­ный цвет (до этого собор был синий с белыми карнизами и пилястрами), Фаддей Владимирович Раздупов, в свое время приезжавший во вторую пожарную часть вместе с комендантом, читал прихожанам какую-то бумагу. Хоть Мишка теперь и не интересовался ни Фаддеем Владимировичем, ни бумагой, а ду­мал лишь о том, как бы освободиться от цепких рук Банных, все же услышал долетевшие до него слова: «неслыханная дерзость», «Сибирский тракт», «большевистские агенты», «награда тем, кто укажет...»

За собором, около пустого постамента, который сохранился на Кафедральной площади от памятника Александру Второму (чугунную фигуру самого царя сбросили еще в дни Февральской революции), стояли два бронированных автомобиля с пулеметами. У броневиков на башнях белой краской были нарисованы эмблемы смерти: человеческий череп с двумя перекрещенными костями, а чуть пониже... написано: «С нами бог! Богу нашему слава!»

Осенью семнадцатого года тут часто проходили митинги: оратор вскакивал на постамент, вокруг собирался народ, и стихийный митинг начинался. Выступали представители различных партий.

А в один из дней января под звуки траурного марша сюда со стороны вокзала направлялась колонна красногвардейцев. Это был отряд рабочих заводского поселка, вернувшийся с победой из Оренбургских степей, где атаман Дутов пытался поднять казаков против Советской власти.

Печатая шаг по снежной мостовой, медленно двигались красногвардейцы, неся на плечах увитые хвоей и обитые красной материей гробы с телами товарищей, погибших от пуль и сабель дутовцев.

Перед постаментом колонна остановилась, здесь уже чернела глубокая братская могила. К самому ее краю подошел матрос Семенов и, обведя помутневшим взглядом ряды горожан, запрудивших площадь, снял бескозырку и простуженным, но твердым голосом начал:

— Последний прощальный привет принесли мы вам, товарищи! Вы отдали за рабоче-крестьянскую власть все что имели: молодую жизнь свою и показали, как надо защищать революцию. Спите спокойно, дорогие! Мы не оставим ваше дело и доведем его до конца, до победы...

А через полгода, как только город заняли белые, под улюлюканье и враждебный свист казаков гробы были выкопаны. Несколько полураздетых пленных красноармейцев подняли их из братской могилы и погрузили на двуколки.

— Господин сотник,— обратилась к молодому казачьему офицеру толстая нарядная дама, которую Мишка привез на площадь: — Неужели красных похоронят на Константиновском кладбище?

— Бог с вами, мадам,— снисходительно улыбнулся сотник. — Слишком для них огромная честь!.. Покойников приказано перевезти на скотское кладбище.

— А с этими что вы намерены делать?— с любопытством спросила дама и, прищурившись, показала зонтиком на пленных, которые под ударами нагаек старались быстрее закончить свою страшную работу.

— С этими,— вновь улыбнулся сотник,— с этими, мадам, даю слово русского офицера, вы больше никогда уже не встретитесь.

— Бей служителей антихриста! — яростно крикнул старик в черном сюртуке, стоявший рядом с экипажем и прислушивавшийся к разговору дамы с сотником. — Бей большевиков!

В пленных полетели камни...

...Все это за какие-то секунды вспомнилось Мишке, когда ветер донес до него слова Фаддея Владимировича.

«Ага! — радостно зашептал про себя встрепенувшийся парень, поглядывая в сторону собора и площади. — Никого вы, значит, не поймали!..»

В комендатуре Банных сдал своего подопечного унтер-офицеру в широченных галифе, что-то пояснил ему, и тот, проведя Мишку по узкой лестнице, втолкнул в приготовленную на скорую руку камеру. Там уже находилось человек двенадцать, среди них Мишка узнал Стефановича.

— Мир на стану! — смущенно произнес парень и, сдернув фуражку, отвесил общий поклон. Никто не обратил внимания на вновь прибывшего. Только Стефанович, увидев обмундирование пожарного, радостно соскочил с полу и чуть не задушил Мишку в объятиях.

Через пять минут Мишка уже знал, каким образом парикмахер угодил под стражу.

Леха, как и было условлено, назвал Стефановичу вместо разъезда Шарташский переезд. И Стефанович, даже не переспрашивая, вручил извозчику неверный адрес.

— Стар я стал, пан пожарный, — говорил сейчас парикмахер Мишке, величая его паном. — Не расслышал, что караульный пан Казанчиков мне объяснил. Все перепуталось в дурной голове.

На Шарташском переезде Стефановича встретили смехом.

— Поймите, пан пожарный, как нелепо я выглядел, — продолжал рассказывать Стефанович, — бегаю по дворам в каске с топориком и ору: «Горит где?»

Убедившись, что пожара действительно нет, растерянный парикмахер погнал извозчика назад в часть, чтобы выяснить, куда же ему ехать на самом деле. Однако перед Главным проспектом кто-то из встречных сказал, что пожарный обоз давным-давно промчался по направлению к Сибирскому тракту. Обрадованный Стефанович немедленно приказал повернуть гуда, но около столбов заставы его схватили казаки и, реквизировав каску вместе с топориком, арестовали.

— Понимаете, пан пожарный, — закончил рассказ парикмахер. — На тракте какого-то поручика Холкина кокнули... А что мне поручик?

Человек с полузакрытыми глазами, сидевший недалеко от Стефановича, вдруг встрепенулся и авторитетно изрек:

— Путаете вы, господин городской цирюльник! При чем тут поручик? В тюрьме заключенные подняли мятеж, задушили охранников и скрылись.

— Нет, нет!— вмешался в разговор еще один из находившихся в камере. — Арестанты пытались бежать, но их всех перебили... Меня забрали, когда я на плотине стал расспрашивать подробности у чешского офицера.

И Мишка понял, что по городу ходят самые противоречивые и нелепые слухи о нападении на Камышловский этап. Но, когда Стефанович поинтересовался, каким образом сам «пан пожарный» попал сюда, Мишка сообщил лишь о пожаре на даче Василия Дубинкина, о встрече с отрядом Прохора и о том, как Прохор отдал приказ Банных доставить его в комендатуру.

— И вы, пан пожарный, им подозрительны! — горько усмехнулся Стефанович. — Даже мальчиков они не щадят... И что теперь будет?.. Спаси и помилуй нас, святая дева Мария!

XIII. ХВАТИТ, МИШЕЛЬ, БАКЛУШИ БИТЬ

Белогвардейские власти, узнав о происшествии на Сибирском тракте, быстро приняли меры. И хотя все воинские подразделения, и русские, и чешские, тут же были подняты по тревоге, дороги из города перекрыты, в окрестные села и деревни посланы специальные отряды, никаких известий ни о тех, кто организовал нападение, ни о тех, кто скрылся, не поступало.

Уголовники в счет не шли. Многие из них даже и не пытались бежать, а кто побежал, тех вскоре поймали. Только один Аким Серяпин канул словно в воду.

Этапников привели обратно в тюрьму, где чины контрразведки допрашивали их в специальных камерах. Но ни угрозы, ни посулы не помогли. Те и вправду ничего не знали. Для всех сегодняшний случай был неожиданностью...

Прохору начальство приказало прощупать пожарных: вдруг они вспомнят какой-нибудь факт, за который можно будет зацепиться. И офицер, и оставшиеся в живых конвойные, и уголовники единогласно утверждали, что пожарный обоз незадолго до выстрелов промчался мимо этапа.

Правда, подпоручик Побирский не особенно верил в то, что пожарные могут рассказать ему о чем-нибудь дельном. Но приказ есть приказ, и он с солдатами битый час торчал во дворе второй части, чуть не заморозив Стяжкина. После их отъезда брандмейстер, стуча зубами, влетел на свою кухню и, выпив разом два стакана водки, чтобы согреться, мгновенно уснул.

Прохор же, прискакав в комендатуру, велел унтеру в широченных галифе доставить в кабинет Мишку.

— Хватит, Мишель, баклуши бить,— заявил он, едва лишь унтер втолкнул парня через порог. — Мы с папашей люди не злопамятные, возьмем тебя к себе опять. Выполним долг перед твоей усопшей матерью... Согласен?

Мишка был готов ко всему, даже к расстрелу, а такая мысль у парня мелькнула, когда унтер зашел в камеру и выкликнул его фамилию, но только не к этому. Служить снова в извозном деле «Побирский и сын»? Нет! Нет! И он отрицательно мотнул головой.

— Мы отказываемся?— удивился Прохор и щелкнул крышкой портсигара. — Чудак! Жалеть будем... Унтер, можешь идти!.. А теперь, Мишель, признаемся, почему бунтуем, почему не желаем возвращаться в родные Палестины? — продолжал Прохор, закуривая папироску.

— Чё смеяться-то!— вызывающе ответил Мишка. — Не хочу я обратно в извозчики... и все.

Мишка и не подозревал, почему вдруг Прохор вновь собрался приглашать его в извозное дело. А ларчик открывался просто. Совсем недавно нескольких кучеров из заведения Александра Гавриловича мобилизовали в армию. Конечно, стоило Прохору поговорить с кем-нибудь из начальников, и кучеров бы, наверное, не тронули. Однако сам подпоручик, хотя и считалось, что в комендатуре он сидит прочно, все-таки в глубине души трусил: как бы не угодить на фронт. Прохор прекрасно понимал, что офицер он неполноценный, за душой имеет лишь школу прапорщиков военного времени, да и происхождение у него не ахти какое. А не ахти каких командование и посылало обычно на передовые позиции, оставляя в тыловых учреждениях и в штабах кадровиков. И Прохор всячески старался услужить начальству: никогда не отказывался дать взаймы крупную сумму, заранее зная, что больших денег ему не видать, как своих ушей; часто устраивал дома попойки, катания на лошадях. В какой-то мере он был даже немного рад, что из извозного дела «Побирский и сын» кто-то отправился защищать Родину. При случае об этом можно будет упомянуть: знай, мол, наших!

Но экипажи недавних кучеров, а ныне солдат армии Уральского правительства стояли под навесом во дворе Александра Гавриловича пустые и дохода не приносили. А деньги Прохору требовались ежедневно. Найти же новых извозчиков оказалось делом довольно сложным: свободых людей, умеющих по-настоящему обращаться с лошадьми, в городе не было. Поэтому, увидев сегодня Мишку, Прохор без особых колебаний решил забрать его из пожарной части. Подпоручик считал, что никаких препятствий к этому не встретит, ведь Мишеля всегда можно будет назвать воспитанником Александра Гавриловича...

— Прохор Александрович, – наконец решился Мишка, — меня господин брандмейстер не отпустит.

Услышав такое заявление, Прохор, не говоря ни слова, снял телефонную трубку:

— Барышня, прошу вторую пожарную часть... Благодарю! Мне брандмейстера... Что?.. Кто у телефона?.. Дежурный?.. Передай: звонил подпоручик Побирский из комендатуры... Да, да... Так вот доложи брандмейстеру, что некий Босяков остается в моем личном распоряжении...

У Мишки все поплыло перед глазами...

...Идя по улицам родного города, ставшего вдруг таким чужим, и, зажимая в кулаке «эстафету», в которой было написано: «Дорогой папаша! Прошу не удивляться и без особых вопросов накормить Мишеля. Вскоре буду сам. Ваш сын, подпоручик Побирский», парень думал: «Попался, как ворона в суп... А если я сейчас сбегу? Но где схорониться? Хоть бы Александр Гаврилович, встретив меня, осерчал, надавал оплеух и выгнал...» Однако владелец извозного дела, увидев Мишку, почему-то не рассердился, а молча распечатал послание и, нахмурившись произнес:

— Чего это Прохор фантазирует?

Потом Мишка, умытый и причесанный, сидел за кухонным столом рядом с кухаркой Катериной и, уплетая за обе щеки лапшу с требухой, ругал себя за то, что смиренно выстоял перед Александром Гавриловичем и выслушал все его рассуждения. А Катерина, подливая в Мишкину тарелку добавку, каждый раз удивленно восклицала:

— И неужто ты, Михаил, тушил пожары?

Наконец, облизав ложку, Мишка с достоинством громко объявил:

— Благодарствую, тетка Катерина! Лапшица у тебя отменная...

— Кушай еще, Михаил, — расцвела довольная кухарка. — В горшке не полтарелки, чай, осталось... Так снова, что ли, к Ляксандре Гаврилычу робить?

— Кто его, тетка Катерина, знает, — неопределенно ответил Мишка, а сам подумал: «Пожалуй, пора удочки сматывать...»

Однако «сматывать удочки» не пришлось: в кухню вошел Прохор.

— Ага! Вот мы и закусили,— весело сказал он. — Уверен, что на сытое брюхо разговор у нас получится интереснее... Прошу, Мишель!

Александр Гаврилович с газетой в руках ждал Мишку и Прохора в горнице.

— Чего не печатают в этих газетах, голова кругом идет, — со вздохом заявил он. — И откуда что берется...

— Ладно, дорогой папаша, ближе к делу!— оборвал отца Прохор и повернулся к Мишке. — Кобыла Тонька отныне в твоем ведении, Мишель... Все! Выполняй приказ!

— Так у меня, Прохор Александрович, — несмело прошептал Мишка, оглушенный словами подпоручика, — хорошая должность в пожарной части имеется. Я же не безработный...

— Должности там у тебя больше нет, — отрезал Прохор и повернулся к Александру Гавриловичу. — Папаша, где его кучерская униформа? Но, гляди, Мишель, без баловства...

XIV. ТОВАРИЩ КОРЫТКО ОДОБРИТ НАШ СГОВОР

Утром Мишка, по холодной погоде облачившись в кафтан на вате, запряг в экипаж караковую кобылу Тоньку и, получив благословение и напутствие от Александра Гавриловича, выехал за ворота. Парню хотелось спать: поздней ночью ему пришлось развозить по домам захмелевших гостей...

Плюнув на напутствия хозяина, Мишка решил прежде всего отправиться на вторую пожарную часть и посоветоваться с дядей Колей и Геннадием Сидоровичем, как быть дальше. Тянуть вновь лямку в заведении «Побирский и сын» он не хотел. Правда, извозчики встретили своего бывшего напарника радостно, а один из них даже признался, что без Евлампиевича на конюшне было скучновато. Но теперь Мишку все это волновало мало, он уже по-настоящему свыкся с жизнью в пожарной команде и никакой другой не представлял себе.

Свернув с Госпитального переулка, Мишка около старообрядческой часовни неожиданно увидел Леву Похлебаева с маленьким железным сундучком, с которым железнодорожники обычно отправлялись в дальние рейсы и который почему-то все звали «шарманкой».

— Господин паровозный машинист, ваше степенство! — заорал обрадованный Мишка. — Дозвольте с ветерком!

Лева вздрогнул, а Мишка, подкатив к обледенелому тротуару, продолжал, но уже серьезно:

— Сам бог тебя сюда послал...

— Довезешь до товарной станции? — тихо спросил Лева и, оглянувшись по сторонам, быстро залез в экипаж. — Трогай!

Когда Мишка стеганул Тоньку вожжами и кобылка потащилась по булыжной мостовой, покрытой талым снегом, Лева, устраивая в ногах сундучок, сказал:

— В чем дело, Мишук? Рассказывай... Почему у тебя извозчий экипаж? Что за чехарда?

— Все расскажу, — ответил Мишка. — Но сначала о дяденьке Федорыче хочу знать, как он?..

– Думаю, что дяденька Федорыч в безопасности, — произнес железнодорожник. — Можешь мне верить.

— Чё смеяться-то! — воскликнул обрадованный парень. — Конечно, верю! С твоего слова, что с золотого блюда... У меня вот беда великая...

— Рассказывай, дружище, рассказывай!..

И, когда парень подробно выложил все, что произошло с ним со вчерашнего дня, Лева задумался.

— Печально, — сказал он наконец, — что ты опять угодил к старым хозяевам.

— Помоги мне, Лева, — вздохнул Мишка.

— Я тебя, Мишук, понимаю, — ответил Лева. — Только ты не удивляйся тому, что сейчас услышишь...

— Чё смеяться-то! Я ко всему готов...

— Ко всему? Согласен... Но только не к моему предложению... Ты вот мне про офицеров говорил...

Вчера вечером Александр Гаврилович заставил Мишку прислуживать за ужином. У Побирских собрались начальники отрядов, целый день безрезультатно искавших «бандитов с Сибирского тракта». Стол был уставлен закусками и графинами с разноцветными водками.

Графины эти быстро развязали языки и поручикам, и штабс-капитанам, и капитанам. И вот тут впервые Мишка услышал, что офицеры ругали то самое правительство Урала, которое они обязаны были защищать.

Один из капитанов со слезами в голосе кричал:

— Ведь есть же в русской армии умные генералы... Почему они ничего не предпринимают?

— Вы правы, Василий Алексеевич, — поддержал кричащего длинноносый поручик с красно-черным шевроном на рукаве. – И я не могу уразуметь, почему молчат наши генералы?.. Ведь таких, как мы,— много... Скажи нам хоть одно истинно призывное слово — и мы готовы на все, даже на смерть!

После ужина по приказу Прохора Мишка запряг Тоньку и повез в Оравайские казармы двух офицеров. Офицеры всю дорогу честили господ союзников, которые никак не могут понять, что истинно русские люди ведут борьбу не ради своих национальных и эгоистических интересов, а пытаются сломать хребет общему врагу — большевикам. А эффективной помощи от союзников пока мало. Видимо, не очень-то и они доверяют всяким областным правительствам...

— И понимаешь, Мишук, — толковал сейчас Мишке Лева, — по-настоящему нужно, чтобы ты пока остался у Побирских.

— А зачем? — опешил Мишка.

— Память у тебя замечательная! — ответил Лева. — Так вот: все, что ты там разведаешь, мне говори...

— Тебе говори?.. А зачем это?

— Много будешь знать —скоро состаришься, — засмеялся Лева. —Только учти, прошу я не ради пустой забавы... Большому делу послужишь. Ну как? Согласен?

— Ну... коли надо...— подумав, с важностью сказал Мишка.— Но где я тебя найду?

— Держи связь через Люсю. Она меня отыщет.

— Ну а как дяденьке Сидорычу объяснить? Он, поди, глаза вылупит, когда узнает, что я желаю служить у Александра Гавриловича.

— Я ему, Мишук, потом сам все объясню, — успокоил парня Лева. — А ты лишь намекни: мол, получил особое задание от товарища Корытко.

— Почему от товарища Корытко? — удивился Мишка.

— Потому что товарищ Корытко одобрит наш сговор. Знаю точно. Только честно признайся: не трусишь?

— Кого пужаешь? — с вызовом ответил Мишка и, приподнявшись, гикнул на Тоньку: — Поддай, поддай, родная! Не умирай... Я, Лева, теперь самого сатаны не боюсь.

За квартал до товарной станции Лева попросил остановиться.

— Подумают, сдурел Похлебаев, — пояснил он, вылезая со своей «шарманкой» из экипажа, — дежурить на извозчике едет... Сколько я тебе должен?

— Чё смеяться-то! — обиделся Мишка.

— Не сердись,— улыбнулся Лева,— я пошутил... Значит, Мишук, до встречи, связь держим через мою сестренку.

— Ладно! — буркнул Мишка...

Ехать назад одному было скучно. Но брать ездоков не хотелось, и, когда какой-то толстый господин в бобровой шубе и в котелке, размахивая тростью, крикнул: «Извозчик! Давай на Клубную!», Мишка молча промчался мимо. Парень жалел, что не расспросил Леву более подробно о задании: все ли надо будет запоминать или только самое интересное, а может, кое-что стоит и записывать.

Во второй части около главного входа в надетом поверх шинели овчинном тулупе часовым стоял дядя Коля. Увидев на козлах подъехавшего экипажа Мишку, старый пожарный чуть не зазвонил в небольшой медный колокол, висевший в полосатой будке, однако вовремя опомнился:

— Слава богу! Слава богу! — обрадованно произнес он и стиснул парня. — Сыскался!.. А мы тут упросили Виктора Сергеевича в комендатуру по телефону брякнуть...

— И что там сказали? — едва переводя дыхание, спросил Мишка, освобождаясь из медвежьих объятий дяди Коли.

— Мол, подпоручик Побирский отпустил вашего кучера на все четыре стороны... Так ли это? Не соврали!

— Да почти так...

— Где же ты тогда шатался, откуда у тебя, слышь, кобылка, упряжь?

— Ой, дядя Коля! — неопределенно махнул рукой Мишка.— Долго говорить... Не пожарный я более...

— Да ты очумел? — изумился дядя Коля.

Но Мишка не стал объяснять подробно, почему это он вновь решил заняться извозным промыслом, а лишь шепнул ему на ухо, что выполняет теперь «особое задание товарища Корытко», о котором следует молчать.

— Так и дяденьке Сидорычу передайте, — наказал парень старому пожарному. — Не хочу я пока в казарму забегать: начнут все расспрашивать, что да как... Придумайте с дядей Сидорычем чё-нибудь.

— Ладно, Миша! — серьезным тоном ответил дядя Коля.— Все сделаем. Только ты нас не забывай.

— Что вы! —заверил Мишка.— По гроб жизни... Вчерась-то хоть как у вас кончилось?

— Кажись, пронесло, — улыбнулся дядя Коля. — Видать, нашего брата в тех событиях не подозревают...

Вечером Александр Гаврилович ругал Мишку за то, что тот привез домой слишком мало выручки. Парень оправдывался и ссылался на строгие порядки, установленные в городе: жители второй день боятся показываться на улицах. Но Александр Гаврилович не очень-то поверил и собственноручно обшарил все Мишкины карманы и складки.

— Клиентов зазывать разучился? — зашипел хозяин, давая Мишке подзатыльник. — Будешь так зарабатывать, на хлеб и воду посажу.

Парень в душе ухмыльнулся. Мог ли он рассказать Александру Гавриловичу про Люсю и Юрия, которых после полудня специально дождался у школы. С такими седоками в центре было рискованно: чего доброго, Прохор или сам глава заведения «Побирский и сын» увидит. Пришлось кататься по самым дальним улицам.

Люсе и Юрию Мишка сочинил целую историю о том, как он поругался с брандмейстером.

— И что с тобой, Мишка, будет? — встревоженно спросил Юрий.

— Ничего, — с форсом ответил парень. — Я, как видишь, уже нашел себе должность, извозом занимаюсь.

— И не жалеешь, Мишка?

— Пока нет... Хотя...

— И я, Мишка, огорчился.

Люся, не вмешиваясь в их разговор, время от времени вздыхала. Девочке трудно было поверить тому, что Мишка уже больше не служит в пожарной части. Она совсем недавно с гордостью хвастала школьным подругам, что у нее есть приятель из пожарных. Кроме того, Люся ни разу в жизни не каталась в таком богатом экипаже и поэтому чувствовала себя сейчас немножко неуверенно. А когда Мишку остановил встречный казачий дозор, у нее душа, как говорится, ушла в пятки. Но Мишка, указывая на Тонькину дугу, где чернели буквы «Извозное дело — Побирский и сын», как ни в чем не бывало пояснил казакам, что он «человек Побирских» и выполняет волю хозяина, который велел ему доставить двух учеников до дома.

Урядник внимательно посмотрел на школьные сумки Юрия и Люси, затем, шевеля губами, прочитал про себя надпись на дуге и отпустил их с миром.

Убедившись, что казаки уже далеко, Юрий хлопнул Мишку по спине и с гордостью воскликнул:

– Ты герой, Мишка! Ты действительно никого не боишься... Давайте будем считать, что мы мчимся в фургоне по американским прериям и нас преследует шайка Черного Джо... Приготовить карабины!..

— Хватит нам разъезжать! — вдруг решительно объявила Люся. — Не хочу больше с чубатыми встречаться! Глядите, Миша, нарветесь на вредных, не все они, казачки, такие добрые. Да и смеркается, а ноги у меня околели...

В оставшееся время Мишка заработал для Александра Гавриловича не так-то много.

XV. ЭТО Я, МИХАИЛ ЕВЛАМПИЕВИЧ

Ночью восемнадцатого ноября в Омске вице-адмирал Колчак объявил себя «верховным правителем России».

По случаю этих величайших перемен у Прохора в воскресенье собрались приятели: чины комендатуры, «голубые уланы», контрразведчики, командиры казачьих сотен — словом, все, кто мечтал недавно о сильной власти. Тосты за русского Наполеона, его превосходительство адмирала Колчака, следовали один за другим.

Александр Гаврилович, кланяясь направо и налево, пьяно улыбался и твердил:

— Дорогие гости, господа герои! Кушайте и пейте, что бог послал. Не брезгуйте нашим хлебом-солью...

В тот вечер Мишка буквально сбился с ног. Через каждые пять минут хозяин посылал его то в подвал, то в кладовую, то в кухню, то в амбар.

Однако заменяя пустые графины полными или подавая новое угощение, парень не забывал вслушиваться в разговоры, которые велись в горнице. Умудрялся он и отрывать пуговицы с висевших в прихожей офицерских шинелей, чтобы пополнить коллекцию Юрия. Но от кое-каких речей Мишке по-настоящему становилось жутко.

— Привяжешь негодяя к столбу,— усиленно жестикулируя говорил лысый капитан, стараясь привлечь к своему рассказу внимание присутствующих,— и начинаешь. Сначала в глаза прицелишься, потом тихо-тихо опускаешь дуло винтовки вниз...

— Адмирал Колчак, — прервал капитана чей-то бас, напоминающий голос протодьякона, — знает, что восстановить Россию можно лишь с помощью кнута, пули и виселицы... Вы адмирала своими подвигами не удивите.

— Нет, удивим! — заорал, брызгая слюной, растрепанный подъесаул, у которого на погонах белели эмблемы чернознаменного отряда атамана Анненкова — череп с перекрещенными берцовыми костями. — Теперь, когда у нас появится настоящее войско, когда в нем будет могучий дух, мы покажем комиссарам, где раки зимуют...

Чтобы прервать начавшийся спор, Прохор затянул подхваченное криками «Ура!» «Боже, царя храни». Александр Гаврилович обходил гостей, наполняя их рюмки, и умиленно говорил:

— Как приятно чокнуться под могущественные звуки русского гимна.

В конце пирушки Мишка соображал плохо, хотя пьяным-то был не он, а хозяева и гости. Каждый из них вслух высказывал свою декларацию, разобраться в которых парень не пытался. Запомнилась лишь бравурная песня Прохора под гитару, да и то потому, что Мишка слышал ее раньше. Надрывно высоким голосом Прохор горланил:

По всему Уралу в этот день кружилась метель. Александр Гаврилович уже с раннего утра приказал сменить экипажи на сани. И сейчас во дворе стояли припорошенные метелью усталые лошади. После работы их не велено было распрягать, извозчики получили указание ждать минуты, когда загулявшие «господа» пожелают отправиться восвояси. Мишке пришлось везти двух офицеров.

Хлеща комьями снега в передок саней, Тонька помчалась по темным улицам города.

Вначале Мишка не обращал внимания на седоков: они пороли чушь. Потом он прислушался...

Три недели назад на перроне пассажирского вокзала патруль «голубых улан» арестовал связного из Горнозаводского партизанского отряда. На всех допросам связной молчал, несмотря на то, что били его нещадно. Только от документа, который нашли в подкладке, не отказывался. Видимо, понимал, что от этой улики никак не отвертеться.

Тогда к нему в камеру, находившуюся в подвале контрразведки, подсадили провокатора. Тот выдал себя за слесаря механических мастерских, участника недавней забастовки.

— От меня хотят вытянуть фамилии членов стачечного комитета,— доверительно признался он. — Но пусть ждут у моря погоды.

Вскоре слесарю разрешили свидание с женой. И «жена» сообщила, что в городе вот-вот вспыхнет вооруженное восстание против белогвардейцев.

— Эх, жаль! — с горечью воскликнул связной, когда сосед по камере передал это известие. — Не дожить мне... Все внутри отбито, кровью харкаю... Каты проклятые!

— Доживем, друг! — успокаивал провокатор. — Только не отпевай себя заранее... Из тюрьмы мы днями освободимся... Восставшие нас выручат...

Провокатору было дано специальное задание: во что бы то ни стало узнать адрес, куда направлялся партизанский связной.

Вот о том-то, как легче и быстрей раздобыть адрес, и спорили в Мишкиных санях офицеры. Один из них считал, что вся эта глупая возня с подсадкой и гроша ломаного не стоит. Если бы начальство отдало ему в руки того большевика, он моментально заставил бы его расколоться. Другой офицер возражал ему, говорил, что большевики — фанатики; с ними нельзя столковаться ни по-хорошему, ни по-плохому, они лучше согласятся умереть, чем выдать своих товарищей. Тут нужна особая сноровка.

Уразумев, о чем идет речь, Мишка выпрямился и нервно заерзал на своем сиденье. Штука-то какая!..

Раздвинув локти, он стал энергично погонять Тоньку. Кобылка, задорно тряхнув хвостом, прибавила скорость. Мимо под скрип полозьев проплыли силуэт польского костела, каланча второй пожарной части, качнулся фонарь перед рестораном «Пале-Рояль», и, лихо развернувшись, сани, обогнув угол, вымахнули на необъятный и безлюдный Главный проспект.

У подвыпивших седоков от такой неожиданно бешеной езды закружились головы. Один из них, придерживая папаху, опасливо крикнул:

— Эй, ямщик! Сдурел?.. В сугроб хочешь нас вывалить? Сбавь ход!.. Ну, кому говорю?

Но Мишка, не слушая офицера, продолжал гнать Тоньку с прежней шальной быстротой и только у Соколовской гостиницы, переданной еще с августа в ведение военной комендатуры, остановился.

– В морду тебе, идиоту, следует!..

К счастью, угроза осталась лишь на словах: офицеры едва стояли на ногах. Опираясь друг на друга, они поплелись к парадному крыльцу гостиницы. Сонный часовой у освещенного входа, вздрогнув, вытянулся в струнку, а Мишка, обрадовавшись, что легко отделался, поспешил на Солдатскую улицу.

Конечно, ехать туда в глухую ночную пору было рискованно. Мишка не представлял, как отнесется к такому позднему визиту Люсина мать (отец у Люси тоже погиб в германскую войну). Одно парень знал: медлить никак невозможно.

Около домика Похлебаевых Мишка вылез из саней и, сдернув с правой руки варежку, осторожно постучал в крайнее окно. Однако на стук никто не отозвался. Выждав несколько минут, он забарабанил сильнее. Но в домике словно вымерли; парень только собрался ударить по раме, как во дворе скрипнула дверь и послышался встревоженный голос Люсиной матери:

— Кто там? Кто?..

Приоткрыв калитку, Мишка просунул голову и несмело пробасил:

— Не пужайтесь, тетенька Похлебарва... Это я, Михаил Евлампиевич.

Запахивая шубейку, Люсина мать все тем же встревоженным голосом переспросила:

— Михаил Евлампиевич?.. Какой такой еще Михаил Евлампиевич?

— Да Мишка я, — поправился парень. — Мишка... Мне, тетенька Похлебаева, Людмилу срочно надо.

— Не знаю я ни Михаила Евлампиевича, ни Мишки! — испуганно воскликнула женщина. — Иди проспись, не то соседей позову.

— Тетенька Похлебаева! — со слезами воскликнул Мишка. — Ей-богу, мне Людмилу... Чё смеяться-то!

— Маманя, а это ведь и впрямь он, — неожиданно раздался тоненький голосок, и в накинутом на плечи вязаном платке Люся со свечкой в руке выглянула из-за спины матери.

— Марш в сенки, непутевая! — цыкнула на нее мать. — Простудишься... Это еще что за «он»?

— Пустите меня, тетенька Похлебаева, к вам, — умолял Мишка. — Я Людмиле пять слов передам и сгину.

— Пустите его, маманя, — присоединилась к Мишкиной просьбе девочка. — Миша — по важному делу...

— Да зачем тебе полуночника? — удивленно произнесла мать. — Добрые люди в такое время по гостям не шатаются.

— Укажите хоть, где Лева? — с отчаянием выкрикнул Мишка. — Понимаете... Лева!

— Лева?.. Так ты Леву ищешь?.. Поднимись-ка на крыльцо...

На кухне Люсина мать с пристрастием начала допрашивать парня, для чего ему посреди ночи вдруг понадобился Лева?

— Взаправду, тетенька Похлебаева, понадобился, — горячо доказывал Мишка. — Ей-богу, взаправду... Где он?.. Я мигом разыщу, у меня за воротами лошадь...

— А будет ли Лева рад незваннику?..

Ответить Мишка не успел: на пороге кухни появилась одетая по-зимнему Люся.

— Маманя, — робко сказала она. — Я с Мишей съезжу до Левы... Коли Лева не ночует у дяди Романа, поищем его у заречных Похлебаевых... Ты не бойся, маманя... Миша меня назад доставит...

— Что? — попятилась к печке ошеломленная мать. — Миша тебя доставит? Да вас любой патруль схватит...

— Не схватит, — стал доказывать Мишка. — Я, тетенька Похлебаева, никаких патрулей не видывал...

— Не видывал?.. А ну, проваливай отсюда!..

В этот момент Люся вдруг юркнула в сени; за ней кинулся и Мишка. Изумленная мать, всплеснув руками, что-то заголосила им вслед, но ребята были уже во дворе.

Приподняв обшитый дешевым мехом полог, Мишка втолкнул Люсю в сани, сам взобрался на облучок и, щелкнув языком, опять погнал Тоньку к Главному проспекту.

Ехать надо было, как указала Люся, на Фетисовскую улицу, в самый ее конец, мимо замерзшего городского пруда, над которым лихорадочно плясали сейчас светлые искристые снежинки. Тонька, храпя от натуги, с трудом преодолевала дующий с пруда холодный ветер, и, видимо, из-за этого ветра Мишка и не услышал раздавшийся позади крик «стой!».

Склонившись к лошадиным гривам, рядом с санями, звеня стременами и уздечками, проскакали дозорные казаки, и только парень собрался свернуть на Фетисовскую, они перегородили дорогу. Испуганная Тонька отпрянула к тротуару, легкие санки наклонились на правый бок, и Люся врезалась в снег. Мишка же сумел удержаться на краю облучка, потому что один из казаков схватился за оглоблю. Тонька дернулась, но казак обладал порядочной силой, и, поняв, что с ним не справиться, кобылка, обиженно фыркнув, замерла на месте.

А Люся, перекувыркнувшись через небольшой сугроб, быстро вскочила на ноги и пулей ринулась в распахнутые ворота огромного кирпичного дома.

— Куда? — неслось вдогонку. — Ложись!.. Стрелять будем!

Несколько спешенных казаков с руганью метнулись за Люсей, а бородатый урядник, начальник дозора, перегнувшись с седла, угрожающе крикнул Мишке:

— Высказывайся, кто таков?

Облизывая запекшиеся губы и стараясь казаться спокойным, Мишка отрекомендовался:

— Извозчик я... У господина Александра Гавриловича Побирского служу.

Урядник, шаря острыми глазами по невинной физиономии парня, процедил сквозь дремучую бороду:

— Это мы еще выясним, кому ты служишь... А второй...

— Вторая, — уточнили из темноты. — С ним ведь бабенка ехала.

— Бабенка? — повысил голос урядник. — Фу-ты ну-ты!.. Говори-ка, что за бабенка... Куда направлялись?

Тревожась за судьбу Люси, Мишка еще не знал, что говорить. Как могла Люся решиться на такой необдуманный поступок. Ведь выкрутиться, если казаки ее поймают, будет трудно. Попробуй доказать, зачем побежала!

— Молчишь? — протянул урядник и хлестнул парня плетью.—Молчать будешь, еще получишь.

Но только он собрался замахнуться снова, как из ворот дома, куда скрылась Люся, выскочил казак:

— Господин урядник, двор темнее могилы... И, окромя всего прочего, проходной...

— Бабенка та где? — накинулся на казака урядник.

— Ищем...

– Худо ищете, черти...

Пока урядник и казак говорили между собой, Мишка успел сообразить, что время работает на него, и с вызовом заявил:

— Вы мне опосля ответите... У Александра Гавриловича сын - офицер, подпоручик Побирский, ему вся военная комендатура подчиняется...

— Ты, щенок сопливый, грозиться вздумал? — заморгал удивленный урядник. — Я вот тебе...

— Господин урядник, — осторожно произнес кто-то, — а, кажись, извозчик в самом деле человек Побирского...

— И катает всяких личностей, — перебил говорившего урядник, — которые из-под самого нашего носа удирают.

— Удирают, удирают! — заворчал Мишка. — А я при чем?.. Мое дело скромное, вези, куда попросят...

— Бабенку сбежавшую в какое место вез?

— Наказывала, чтоб на углу Главного и Коковинской ссадил... А коли не верите, что я у Александра Гавриловича служу, на лошадиной дуге прочтите, чье заведение...

— Поговори еще, — сердито сказал урядник, однако знакомиться с дугой не стал. — Гляди, доставим тебя к самому подпоручику Побирскому и доложим, каких подозрительных бабенок подбираешь ты ночью.

— Доставляйте, доставляйте! —усмехнулся обрадованный Мишка. — Мне спокойней будет с вами возвращаться...

...Когда Катерина еле-еле разбудила Прохора и сообщила ему, что казачий дозор арестовал Мишку, подпоручик, все еще не пришедший в себя после недавней пьянки, ничего не мог понять.

— Пошла прочь! — цыкнул он спросонья на кухарку и, спрятав голову под одеяло, смачно захрапел.

Но Катерина не отставала, и волей-неволей Прохору пришлось в накинутой шинели идти на кухню.

— Ну? — хмуро спросил он у вытянувшегося урядника.

Урядник, приложив руку к папахе и кося глаза на Мишку, сидевшего с независимым видом на лавке, отрапортовал, при каких обстоятельствах тот был задержан.

— Почему это мы, Мишель, по городу болтались? — повернулся к парню Прохор. — Тебе приказано было лишь доставить в Соколовскую гостиницу капитана Семина и поручика Черняка.

— Прохор Александрович! — соскочил с лавки Мишка. — Александр Гаврилович сколько раз гневаться изволил, что я выручки мало привожу... Вот я и решил подработать, коли случай представился.

— Ну, и много выручил? — поинтересовался подпоручик.

— Шиш! — печально ответил Мишка и, кивая на урядника, пожаловался: — Казаки лоб мне расквасили.

— Ваше благородие, — горячо запротестовал урядник, — мы свое дело выполняли, дозор несли... Кто той глупой бабенке велел из саней сигать...

Пообещав разобраться в происшедшем утром, зевающий Прохор отпустил урядника, дал Мишке на всякий случай по шее и, выпив ковш сырой воды, пошел досыпать.

А Мишка, ворочаясь на жесткой лежанке, всю ночь не сомкнул глаз. Где Люся? Что с ней? Над его головой тучи, по-видимому, пронеслись, а над Люсиной? Если бы только знать, как отыскать ее сейчас. Домой она, конечно, не вернется; Фетисовская улица ближе, и скорее всего, спасаясь от казаков, Люся побежала к Леве. А точный адрес железнодорожника Мишке неизвестен, не то бы, плюнув на все, парень помчался туда немедленно... И как сообщить теперь о провокаторе, который сидит в одной камере со связным партизанского отряда? Было над чем задуматься...

Чуть свет Мишка наваксил сапоги Прохора, немного пособил Катерине, потом заторопился с самоваром, и когда пришли извозчики, Тонька, уже запряженная в сани, нетерпеливо переминалась у ворот.

— Больно прыток ты, Михаил, нынче, — удивился Александр Гаврилович, выйдя утром во двор. (Прохор все еще продолжал спать, и хозяин ничего не ведал о ночной, истории.) — Подменили тебя, варнака, что ли?.. Рано ведь выезжать-то! Хотя, бог с тобой, трогай!

Уральская ноябрьская темь держалась долго, к утру подморозило, но низкие облака над городом обещали к полудню потепление. У Мишки в голове созрел план: доехать до второй пожарной части и обо всем рассказать Геннадию, Сидоровичу и дяде Коле.

Со слов дяди Коли, пожарные уже знали, что сын бывшего Мишкиного хозяина подпоручик Побирский угрозами щринудил парня вернуться в извозное заведение. Все они жалели Мишку и по каждому случаю вспоминали.

А жизнь в части шла по-старому: свирепствовал Стяжкин, скандалила Галина Ксенофонтовна, Фалеев распоряжался во время пожаров, и, как и раньше, по тревоге на помощь топорникам спешил Стефанович. Под арестом его продержали недолго. Какой-то офицер, постоянный клиент Стефановича, упросил военного коменданта освободить старика.

В конюшне Мишку всегда встречал радостным ржанием Ман- тилио. Для жеребца парень не стеснялся выпрашивать .у, Катерины куски ржаного хлеба, густо посыпанные солью. Правда, как-то грустно было без Яшки. Когда Стяжкин по просьбе Фалеева рискнул намекнуть Галине Ксенофонтовне: дескать, в пожарных частях испокон веков содержались козлы, брандмейстерша резко ответила:

— Без козлов, Григорий Прокопьевич, тише и культурнее.

— А вдруг домовой к лошадям повадится, — робко возразил Стяжкин, — пужать их начнет... Козлиного же духа домовые боятся.

– Отстань! — повысила голос Галина Ксенофонтовна.— Я женщина образованная, и для меня домовые не существуют.

Хотя в последнее посещение Стяжкин, увидев Мишку около депо, и заявил, что нечего ему тут болтаться, парень все же решил встретиться сейчас со своими друзьями. Да и брандмейстер говорил с ним не шибко свирепо, видимо, как-то связывал теперь Мишку с Прохором.

XVI. СТАРЫЕ ЯВКИ НЕ ДЕЙСТВУЮТ

— Эй, извозчик! — услышал Мишка негромкий голос, едва лишь выехал из ворот. — Сколько возьмешь до товарной?

И не успел парень ответить, как в сани плюхнулся Лева со своей «шарманкой».

— Гони отсюда быстрее, — шепнул он.

Размашисто вскидывая ноги, Тонька понеслась мимо заваленных снегом домишек и длинной полосы дощатых заборов.

— Ну и натворили вы с Люсей дел! — отдышавшись, сказал Лева.— Что это за спешка такая у тебя была? И лоб почему тряпкой повязан?

— Значит, добралась она до тебя! — воскликнул обрадованный Мишка. — Лоб? А лоб — ерунда!..

– Не заговаривай мне зубы, — перебил Лева Мишку.— Давай говори, зачем я срочно понадобился?..

...На товарную станцию в это утро Лева не поехал, а вылез недалеко от Сенной площади. Мишке он на прощание крепко пожал руку:

– Спасибо, дружище! Обещаю, что у нас все будет в порядке, меры примем... Но пороть горячку, пожалуй, не стоило.

— А коли адресок у того подсадчика уже, в кармане? — возразил Мишка. — Чё смеяться-то!

Все может быть, — согласился Лева. — Только сразу наши враги адреса ликвидировать не будут.

— Как не будут? — удивился Мишка.

— Если сразу нагрянут, могут никого не застать... Слежку сначала устроят, засаду...

В тот же день Корытко приказал: на старых конспиративных квартирах никому больше не показываться...

В ближайшее воскресенье Прохор снова устроил великую пьянку: его перевели из комендатуры в полк «голубых улан».

Подпоручик давно мечтал о таком счастье: ему очень хотелось быть признанным за равного в среде «гусар смерти», лощеных гвардейцев, атамановцев не за даровые угощения, а за положение в обществе.

В тонной гимнастерке, обшитой светло-голубыми кантами, подпоручик чувствовал себя на седьмом небе.

— Не гневайтесь, дорогой папаша, — вертясь перед трюмо, говорил он Александру Гавриловичу, — расстаюсь я с вами: в казарме при своем взводе придется квартировать.

— Что ж поделаешь, Прошенька, — вздыхал Александр Гаврилович. — Живи-поживай, будь счастлив... Мать бы, покойница, на тебя, орла-ястреба, глянула...

Мишке в это воскресенье не повезло: ничего интересного от гостей он не узнал. А когда пришло время развозить их по квартирам, Прохор что-то долго вспоминал и, наконец, вспомнив, заявил:

— Мишель! Если нас не подводит память, мы недавней ночью были замешаны в какой-то авантюре?.. Сиди лучше дома... Катерине помогай...

Утром вновь испеченный улан торжественно переехал в казарму, и Мишка почти перестал видеть подпоручика. Как-то раза два он забегал в извозное заведение, наверное, к отцу за деньгами, но на «Мишеля» не обратил никакого внимания. Потом парень встретил его на Главном проспекте. Взвод Прохора конвоировал мобилизованных крестьян. Сам же Прохор с папиросой в зубах на выхоленном гнедом жеребце ехал впереди и гордо улыбался знакомым дамам.

Мишка слышал, что недавно на одном из сборных пунктов города мобилизованные стали требовать от начальства удостоверение, в котором бы указывалось, что они призваны, а не явились на военную службу добровольно. За такую крамолу «голубые уланы» выпороли зачинщиков, а остальных долго держали потом на морозе.

Среди мобилизованных члены группы Корытко в последнее время усиленно распространяли напечатанные на гектографе листовки и прокламации. И часто под пологом в своих извозчичьих санях Мишка развозил их по нужным адресам. Он очень гордился тем, что Лева доверял ему, но сам никогда не проявлял излишнего любопытства. Только переспрашивал, чтобы лучше запомнить адрес и приметы человека, который должен был взять у него пачку листовок. Поэтому Мишка удивился, когда Лева сказал однажды:

— Мишук, а контрразведка, кажется, ищет с нами контакта.

— Чё? — не понял Мишка.

— Знакомства, — объяснил Лева.

– А партизан арестованный где? — встревожился парень. — Жив ли?

Лева лишь пожал плечами.

У подпольной организации, кроме прикрытых сейчас конспиративных квартир, была еще одна явка. На восточном краю города, за Оравайскими казармами, в старинной Симоновской церкви во время ранней вечерни, по вторникам и четвергам, рядом с иконой Николая-чудотворца смиренно отбивал поклоны старичок-чиновник. Из левого кармана ветхой форменной шинели у него торчала газета. В Горнозаводском отряде знали эту явку: она существовала на всякий непредвиденный случай.

Лева не сказал Мишке, что именно в Симоновскую церковь два раза заглядывал человек, тоже с газетой в левом кармане. Но отставной чиновник Касьянов, помогавший подпольщикам, облюбовал теперь икону Георгия Победоносца и газету больше с собой не носил. Так распорядился Корытко после Мишкиного сообщения о провокаторе...

Через несколько дней Лева поведал Мишке:

— Так вот, дружище... Сумели мы выследить, как тот подсадчик, о котором ты рассказывал, ночью в здание контрразведки заходил... Сомнений теперь никаких нет...

– Чё ты, Лева! — перепугался Мишка и машинально дернул вожжи.

Заиндевевшая Тонька решила, что ей приказывают трогаться, заржала и хотела было рвануться из узенького загородного переулка, но Лева, находившийся около саней, успел крикнуть:

— Стой, милая!

И, похлопав Тоньку по боку, добавил:

— Оказывается, ты, парень, тово, трусоват...

— Я?! — от такой обиды Мишка даже сорвал шапку и бросил ее под ноги.

Лева поднял шапку с павлиньим кучерским пером, стряхнул с нее снег и добродушно улыбнулся:

— Ладно, Мишук, охладись... Ты же не паровозная топка... Слушай-ка внимательно: ты нам понадобишься. Ты и лошадь...

И на другой день Мишкины сани можно было приметить в районе Симоновской церкви: они то бороздили продутую ветрами Сенную площадь, то неслись, поднимая снежную пыль, по Болотной улице, то пересекали Плешивую горку. На окрики: «Эй, извозчик!» — Мишка не оборачивался.

Если бы это пустопорожнее катание увидел Александр Гаврилович, его наверняка хватил бы удар. Но Александр Гаврилович, к счастью, простудился и отсиживался дома.

В декабре темнеет быстро. Мишка, помня недавнее приключение, опасался появления ночных дозоров.

— Извозчик, сюда! — прервал его размышления знакомый голос, и к остановившимся саням поспешил Лева с каким-то низеньким незнакомцем. — Нам в заводской поселок. Сколько возьмешь до Опалих?

В заводском поселке имелось чуть ли не с десяток улиц, названных по неизвестно кем установленной традиции Опалихами: первая Опалиха, вторая, третья, четвертая... Своих ездоков Мишке надо было высадить на самой последней, дальше начинался лес. И на этом его помощь Леве сегодня кончалась...

Хоть Александр Гаврилович и жаловался на простуду и на неприятные колики-в брюхе, но встречать Мишку все-таки вышел и, пересчитав выручку, заохал:

— Ты, Михаил, сдурел! Грабишь меня, что ли?.. Исповедуйся, где деньги?

— Чё смеяться-то! — храбро ответил Мишка. — Все тут...

— Тут? Противная твоя харя!.. Катерина, этому варнаку не вздумай собирать ужин... Пусть ложится с пустым пузом... Наказан ты, Михаил!.. Катерина, коли ослушаешься, гляди!..

И, погрозив костлявым кулаком, Алексадр Гаврилович удалился.

— Подумаешь!.. — буркнул вслед Мишка. — Испугались!.. Сверху легко плевать, а попробуй снизу.

Парня интересовал не ужин, мысли его блуждали где-то на далекой Опалихе.

Как и в прошлые дни, человек, за которым наблюдал Лева, и сегодня заявился в церковь и усердно бил там поклоны иконе Николая-чудотворца, не забывая, однако, незаметно приглядываться и к прихожанам. Правда, людей в церкви было немного.

Лева после конца богослужения поджидал своего «поднадзорного» за фигурной оградой. Требовалось проверить, нет ли за ним хвоста. Но все, кажется, было в порядке, провокатор вышел один, и Лева, обогнав его, негромко назвал пароль.

Тот ойкнул и чуть не споткнулся.

— Не бойтесь, — доверительно прошептал Лева: — В храме встречаться не стоило: опасно. Вы ведь из Горнозаводского отряда?.. В нашей организации провал за провалом, старые явки накрылись... Я вас довезу до нового адреса.

— Опасно, говоришь? — замедляя шаг, произнес провокатор и выпрямился. — Дорогой товарищ, здравствуй... Хорошо, едем! Все расскажу на месте, но заранее, дорогой товарищ, предупреждаю: удивишься...

Мишка, будто случайно подвернувшийся извозчик, согласился доставить их до последней Опалихи, и кобылка его, пуская из ноздрей пар, крупной рысью помчалась через Сенную площадь.

Но Мишка не знал, что Лева повезет незваного гостя в заброшенную сторожку, находившуюся версты за три от Опалихинского района. Когда-то в ней жил лесник, охранявший заводские угодья. Теперь сторожка пустовала. Летом, правда, сюда иногда забегали любопытные ребятишки.

— Почему, товарищ, мы так далеко едем? — с едва уловимой тревогой поинтересовался Левин спутник, силясь что-нибудь разобрать в темноте.

— Потерпите, — успокоил его Лева, — Уже скоро...

В сторожке при мерцающем свете парафиновой свечи их ждали Корытко, Леонид Борисович и Половников.

Первым через порог переступил Лева, за ним, отряхиваясь от снега, — незнакомец. Несколько минут все молчали. Наконец железнодорожник произнес:

— Этот человек хочет кое-что рассказать. Наш пароль ему известен.

— Кто из вас товарищ Федор? — оглядевшись по сторонам, поинтересовался гость.

— Ну, я буду товарищ Федор, — ответил Корытко. — Откуда вы знаете мое имя и кто вы такой?

— Казарин — моя фамилия, — представился провокатор и снял шапку.—Хотя уверен, что фамилия ничего не скажет вам.

— Правильно, — послышался голос Половникова. — Она нам, действительно, ничего не говорит. Как вы догадались?

— Дорогие товарищи, вы мне должны поверить...

И гость довольно складно и убедительно рассказал, как однажды вечером он был арестован на Главном проспекте. Кому-то из патрульных контрразведчиков, видите ли, его внешность показалась подозрительной.

Вместе с Казариным в тюремной камере находился еще заключенный, смертник, который за час до расстрела открыл ему свою настоящую фамилию и назвал один адрес. По этому адресу, говорил он, можно отыскать нужных людей и сообщить им о судьбе бойца партизанского отряда Микулина.

Так объяснил Казарин свое появление в Симоновской церкви.

— Чем вы можете подтвердить ваши слова? — пристально’ вглядываясь в лицо рассказчика, спросил Корытко.— Ну?

— Разве того, что я сообщил, мало? — чуть усмехнувшись, ответил Казарин. — Неужели мало, дорогой товарищ Федор?

— Что же вы намерены делать дальше? — поинтересовался Корытко.

— Как что?.. Я ведь...

Но в этот момент к нему с револьвером в руке неожиданно приблизился Леонид Борисович:

— Ты думаешь, мы ничего не понимаем?..

— Ну, отставить!— крикнул Корытко.

Но было уже поздно: Казарин ударил шапкой по свече и кинулся к дверям. И тут же грохнул выстрел...

...Когда Корытко вновь зажег свечу, все увидели лежащего перед порогом провокатора. Леонид Борисович стоял рядом и тяжело дышал. Револьвер в его руке еще дымился...

XVII. В ПОЖАРНЫХ Я САМ СЛУЖИЛ

Прошла неделя. Однажды, когда Мишка ждал около вокзала пассажиров с челябинского поезда, к нему подошел человек в добротном тулупе, внимательно осмотрев Тоньку, почмокал языком и спросил:

— До базара Коковинского поедем?.. Быстро довезешь — барышом не обижу.

— Чё смеяться-то! Довезу, — с запалом ответил Мишка и, наклонившись с облучка, откинул полог. — Милости просим, господин хороший.

— Вежливый ты, молодец, вежливый! — заметил обладатель тулупа, забираясь в сани и накрывая ноги пологом. — Люблю аккуратность в обхождении... Ладно, трогай!

Лицо и голос человека показались Мишке знакомыми. Где он мог встречать его раньше? А седок, постукивая рукавицей о рукавицу, чтобы согреться, тихонько мурлыкал:

На одном из перекрестков, пропуская санитарные повозки, Мишка не выдержал и повернулся:

— Чего надо? — оскалился седок, обрывая песню про коршуна. — Живых человеков не видывал?

— Видывал, — хихикнул Мишка. — И вас, господин хороший, где-то видывал, но в каком месте... дай бог память...

— Постой, извозчик, постой! — изумленно закричал седок. — И мне твоя рожа знакома!.. Вот так штука, тра-та-та!

Легким и нетерпеливым ржанием Тонька напомнила им, что пора ехать, санитарный обоз уже скрылся в переулке.

— Ладно, гони! — приказал человек в тулупе. — По дороге вспомним!

А Мишка, понукая Тоньку, все думал и думал, где он видел этого человека. Очевидно, над тем же ломал голову и седок. Не успели сани проехать с полквартала, как он оборвал песню и, ткнув Мишку кулаком в спину, сказал:

— Поворотись-ка, извозчик!

Присмотревшись к Мишкиному обветренному лицу, седок развел руками и непонимающе произнес:

— Брат-близнец у тебя, что ли, в пожарных служит?

— Нет у меня сестер-братьев, — объяснил Мишка, — в пожарных я сам служил.

— Тю! — свистнул седок. — Сам, говоришь?.. Здорово!.. А теперь признайся, где состоишь?

— В извозном деле «Побирский и сын...» Коли грамотные, на дуге читайте...

— Так, так... А при святом крещении тебя как нарекли?

— При святом крещении нарекли меня Мишкой.

— Не Мишкой, а Михаилом, — важно поправил парня седок и, указывая на угловую вывеску с нарисованным самоваром, спросил. Видишь вон чайную Анфиногенова?.. Подкатывай-ка Мишка-Михаил, к ней...

— Как прикажете, — смиренно ответил Мишка и остановил Тоньку прямо перед чайной.

— Эх, и ядреный морозец выдал нам ноне господь! — потирая щеки, сказал седок. – Бр-р! Холодно!.. Сладким кипяточком желаешь побаловаться? Плачу я! Согреемся — отправимся дальше... Не возражаешь, извозчик?

— А чё возражать? — ухмыльнулся парень. Отказываться от приглашения он не собирался. Ему очень хотелось выяснить, где же все-таки судьба сталкивала его с этим весельчаком. — Спасибочко за приглашение!

И, набросив на Тоньку попону, Мишка по скользким каменным ступенькам спустился в чайную.

Чайная та находилась в запотевшем подвальчике с низким сводчатым потолком. Рядом с буфетом, около кассы и самовара с медалями на тусклом латунном боку, сидел сам хозяин Анфиногенов, беззубый улыбающийся старичок. Посетителей было мало.

Распахнув тулуп, седок прошел вглубь зала и, выбрав столик с не очень грязной по сравнению с другими скатертью, кивнул Мишке:

— Располагайся.

Хлюпая стоптанными обрезанными валенками, к ним подскочил шустрый половой, о чем-то пошушукался с Мишкиным седоком и через несколько минут возвратился с кипящим жестяным чайником, двумя чашками, ржаными бубликами и кружкой, в которой булькала темноватая жидкость.

— Свекольную самогоночку принимаешь? — подмигнул Мишке седок, а когда тот вздрогнул от такого неожиданного вопроса, лукаво погрозил ему пальцем и, осушив одним махом кружку, произнес, облизывая губы: — Хороша, собака!.. Ты, извозчик, не стесняйся, наливай чаек...

И пока Мишка, обжигаясь, глотал горячий чай, седок расспрашивал его обо всем: давно ли, например, знаком с Александром Гавриловичем Побирским, почему простился с пожарной частью, как служится в извозном деле. Узнав Мишкину родословную, он от изумления даже закачался на табуретке и изрек.

— Тесен мир-то божий... Вот так!.. Да я Евлампия Босякова до могилы не позабуду. Мне Евлампий Босяков, да останься земля ему пухом, три передних зуба выбил.

Решив, что сейчас с ним начнут рассчитываться за давнишние грехи отца, Мишка, неловко опрокинув на скатерть свою чашку, испуганно вскочил. Но седок, раскатисто захохотав, дружески хлопнул его по плечу.

— Да не трусь, извозчик, — сказал он, доливая Мишке из жестяного чайника кипяток. — Жми-ка обратно на место. Ты-то при чем?.. Правда, бил меня, сироту, Евлампий, ох, сильно... Смертным боем бил...

— За что же это он вас, господин почтенный, учил? — пробормотал Мишка, все еще опасаясь мести.

— Ямщик, не гони лошадей... Не торопись, значит... Все скоро узнаешь... Так не припоминаешь меня?

— Нет.

— Ай-ай-ай!.. А кто к тебе непрошеным гостем влез, когда пожарная команда осенью этапникам бежать подсобила?

— Вы? — Мишка даже вытаращил глаза.

— Я… Стыдно знакомых-то не признавать, — и Аким Серяпин огорченно покрутил головой.— Ты же небеспамятный старикан...

Однако Мишка по-прежнему ничего не мог понять. Если сидевший сейчас в чайной человек шел тогда под конвоем, как и Васильев, то почему он не скрылся вместе со всеми? Парень по простоте душевной до сих пор считал, что на его бочку вскакивал кто-то из своих, а потому никогда и не рассказывал о той истории ни Геннадию Сидоровичу, ни дяде Коле, ни Леве Похлебаеву. А теперь получалась невероятная путаница. И опять виноват он, Мишка, что скрыл от старших друзей встречу с этим подозрительным типом.

— Ну, признал? — полюбопытствовал Серяпин. — Сказывай.

— Признать трудно... Бородищу вы шибко шикарную вырастили, — внимательно взглядываясь в бывшего арестанта наконец, сказал Мишка. — К чему бы это?

— Для маскировки...

— Чё смеяться-то! Зачем вам маскериться?

Чтобы не обнаружили... То, что я драпанул с этапа, наверняка по всем канцеляриям писано-переписано. Это тебе и твоим кумовьям-пожарным можно свободно по бульварам-тротуарам разгуливать. Ведь один лишь я про тайные ваши дела маракую. За стойкое молчание меня и отблагодарить не мешало бы.

— Как отблагодарить? — не понял Мишка. — Чем? Деньгами?

— Деньгами? —гримасничая, пролопотал Серяпин. — Какими это еще деньгами?.. Нет, денег ненадобно... Ты отплати за добро по-честному: пособи пару, другую лошадок у хозяина своего угнать.

— Угнать? — Мишка даже поперхнулся чаем, — Какой я вам конокрад? Чё смеяться-то! Отец мой говаривал, что конокрады — самые последние люди на земле, лупить их следует.

— И в жизнь покойник свои слова проводил, — вздохнул Серяпин.— Имал меня как-то на одном деле... Да я тебе про зубы уже объяснял... Только болтать нам, Мишка-Михаил, знаешь, хватит! Отвечай, как на исповеди: достоин я благодарности или нет?

Однако Мишка наотрез отказался участвовать в краже коней у Александра Гавриловича, как ни уговаривал его Серяпин. Ни сладкая лесть, ни обещания, ни угрозы не действовали на парня.

— Не буду, — упрямо и зло твердил он.

Наконец Серяпин, убедившись, что Мишку ничем не пронять, решил пустить в ход последний козырь:

— Неужели ты, дурень, считаешь, что если правительство местное сгинуло, то Колчак и тебя, и пожарный отряд помилует?.. Да его палачата из вас все жилы вытянут, но до истины доберутся.

Сообразив, что конокрад шутить не собирается, Мишка притих. При колчаковщине порядки в городе стали строже.

— Молчишь-то зря, — прервал Мишкины размышления Серяпин — Говорить надобно... Ну, отблагодарить меня намерен или обидеть? Выбирай одно из двух: третьего пути быть не может.

Парень начал доказывать конокраду, что воровать коней в городе, где на каждом шагу встречаются патрули, рискованно. Но Серяпин, ударив по столу, заявил:

— А это, извозчик, не твоего ума забота... Ты пособи нам ночью в конюшню проникнуть... Но знай, своим трем молодчикам-помощничкам я про все раскрою. Коли выболтаешь наш сговор, берегись! Один из тех молодчиков на дело не пойдет. Случись что со мной ныне, завтра, послезавтра, скажем, по твоей милости, ну, к примеру, какая-нибудь отчаянная голова из пожарных или из иных твоих друзей меня подкараулит и хлопнет... Разумей, где вы тогда будете?

И с этого часа бедный Мишка потерял и покои, и сон. Теперь он ежедневно виделся с Серяпиным в чайной и подробно докладывал ему о том, что происходит в доме Александра Гавриловича. Ни к Люсе, ни к Юрию, ни во вторую пожарную часть Мишка не заезжал, а когда Лева на очередной встрече спросил: «Мишук, чего ты такой хмурый?», — парень объяснил, что голова болит.

Конечно, где-то в душе Мишка понимал, что нужно рассказать Леве о Серяпине, но конокрад все время пугал его третьим молодчиком, который донесет в контрразведку, если что... С двумя другими Мишка уже познакомился.

План, разработанный Серяпиным, особой сложностью не отличался. После смерти сторожа, старика Незнамского, угоревшего осенью в бане, Александр Гаврилович по очереди назначал своих извозчиков дежурить на конюшне. Мишка не был исключением. Вот на это-то и рассчитывал Серяпин.

— Впустишь нас тихохонько, мы тебя веревками свяжем, в пасть тряпицу сунем, на соломку свежую уложим, рассуждал конокрад, — отдыхай спокойно... Утром оправдаешься, дескать, моя хата с краю, я ничего не знаю, напали на меня разбойничьи, оглушили...

— А опосля угонять коней у кого прикажете? — огрызнулся Мишка. — Не соглашусь, вновь доносом начнете пугать?

— Да ты, сопляк, рехнулся! — вскипел Серяпин. — Столько дней я хранил тайну вашу... Не знаешь ты меня, не знаешь! Я в жизни предателем не был... Уважения от тебя лишь прошу, уважения и благодарности! Сварганим дело, и... Попрощаемся, значит, навсегда...

Приближалась очередь Мишкиного дежурства на конюшне, и парень старался не смотреть в глаза изозчикам. Еще бы, сын уважаемого мастера извозного дела помогает конокрадам. Да где это видано! «Хоть бы мне сквозь землю провалиться...» — думал Мишка.

Серяпина он переносил с трудом и стремился как можно быстрее выскользнуть из чайной, но конокраду было наплевать. Богатые кержаки одного из пригородных сел давно уже просили его раздобыть для дальних северных скитов хороших лошадей. И ради обещанной мзды Серяпин решил тряхнуть стариной.

— Как на каланче три часа пробьет, — инструктировал он Мишку, — ты нам калитку во двор распахнешь, а дальше с богом... Спозаранку дело-то вершить удобнее, сон у всех крепок, даже дозорным надоедает по улицам шататься, в тепло норовят... Ну, как Мишка-Михаил, понял?..

XVIII. ВЕДЬ, ПОЧИТАЙ, ТЕБЯ ОТПЕВАТЬ СОБИРАЛИСЬ

Мишка открыл глаза, и ему показалось, что тупая, надоедливая боль исчезла. Но когда он, опершись на правую забинтованную руку, захотел приподняться, все перед глазами поплыло. Рука онемела и стала тяжелой, словно камень. Стиснув зубы, Мишка опрокинулся навзничь и несколько минут лежал неподвижно.

Как в тумане, то появлялись, то исчезали лица Левы, Люси, Юрия, дяди Коли, Геннадия Сидоровича, вспоминался какой-то высокий старик в пенсне со шнурком. Кажется, этот старик, вытирая окровавленной марлей свои длинные тонкие пальцы, раздраженно говорил:

— У бедняги в ранах клочья ваты от армяка... Опасаюсь заражения.

— Где же я? — произнес слабым голосом вслух Мишка, трогая повязку на голове.

Он находился в маленькой пропахшей лекарствами незнакомой комнате. Комната была оклеена потрескавшимися обоями, над кроватью висела вырезанная из иллюстрированного журнала картинка: пожарный обоз с горящими факелами мчится по ночному городу. Около кровати стояла застеленная белой бумагой табуретка с пузырьками и склянками.

— Очухался, Михаил Евлампиевич? — донесся вдруг издалека ласковый женский голос. — А ведь, почитай, тебя отпевать собирались.

Мишка обомлел: в дверях стояла улыбающаяся Люсина мать.

— Тетенька Похлебаева! — прошептал пораженный парень. — Вы-то как здесь?

— Живу я тут, Михаил Евлампиевич, — повела бровями Люсина мать. — Аль не ведал? Да лежи ты спокойно, непутевый... Господин Лисицкий; доктор, и санитарка его Валентиновна говорят, что тебе нельзя шибко шевелиться...

Какой Лисицкий? Какая Валентиновна? Ничего не мог понять Мишка.

Лишь одно он помнил хорошо: выполняя приказ Серяпина, впустил в три часа ночи в конюшню конокрадов, и морщинистый серяпинский «молодчик», по прозвищу Разъязви, зажег висячую лампу «молнию» и, ловко скрутив ему веревкой руки и ноги, уложил в угол на соломенную подстилку и, засунув в рот кляп, укрыл попоной.

«Ну и пусть угоняют лошадей, — думал тогда Мишка, ворочаясь с боку на бок.— Мне плевать... Пусть пакостят Александре Гавриловичу и Прошке, так им и надо... Зато меня оставят в покое».

Ему хотелось верить, что Серяпин сдержит свое слово. Ведь только вчера бил он себя кулаком в грудь и клялся:

— Да чтоб я самогонку-любушку не нюхивал больше, коли тебя подведу! Да пусть мои мать-отец сто раз в гробу перевернутся, коли я кому что непотребное брякну... Да у меня и желания такого нет...

Лежать долго связанным, да еще в темноте, было не очень-то приятно, и Мишка искренне обрадовался, услышав обращенные к нему слова Серяпина:

— Откланиваемся мы, Мишка-Михаил!.. Прощай!

Минут через пять раздался слабый скрип полозьев, затем все стихло.

Под утро, перебрав в уме возможные варианты наказания, парень незаметно для себя заснул и во сне видел, как он в парадной брандмейстерской шинели и в серебристой каске катал по городу Люсю на коннолинеечном ходу... Вдруг Люся заохала, больно ударила его в бок и закричала голосом Александра Гавриловича:

— Михаил!..

Мишка очнулся... и увидал дрожащего от ярости хозяина рядом с ним валялась сдернутая попона, а из-за спины Александра Гавриловича с фонарем в руках выглядывал перепуганный извозчик, древний дедушка Битюков.

— Михаил! Тебя спрашивают или нет? — продолжал Александр Гаврилович. — Лошади где?

— Ляксандра Гаврилыч, — робко зашептал Битюков, — у Михаила рот тряпкой затыкан... Тряпку... того, надо...

Выдернув резким движением кляп, Александр Гаврилович вновь набросился на парня:

— Говори, варнак, что случилось ночью?

— Не ведаю, ничего не ведаю! — начал гнусаво, как учил Серяпин, Мишка. Какие-то лихие люди забрались, меня...

— У, вражина! — перебил его Александр Гаврилович и снова пнул в бок. — Понимаешь ли ты, что натворил?

И, брызгая слюной, хозяин с руганью выскочил из конюшни.

А дедушка Битюков, причмокивая языком, поставил фонарь и опустившись на колени, начал кряхтя развязывать Мишку.

Оказалось, что он пришел на работу первым (старики ведь встают раньше всех) и застал распахнутые настежь ворота, а под навесом недосчитался саней. Запричитав, дедушка Битюков стал бегать по двору, а потом, подняв деревянную лопату для уборки снега, принялся барабанить в окна дома. Показавшемуся в форточке Александру Гавриловичу дедушка попытался что-то растолковать знаками.

Тот ничего не понял, однако, быстро одевшись, появился во дворе... и схватился за голову...

— Грехи, наши грехи! — шмыгал сейчас носом дедушка Битюков, помогая Мишке встать на ноги. — Прогневалось на нас небо. Кто хоть тут шалил-то? Ты... того, расскажи...

Но ни перед дедушкой Битюковым, ни перед извозчиками, которые один за другим появлялись во дворе, Мишка отчитываться не собирался. На их вопросы следовал заранее подготовленный ответ: в полусонном состоянии был связан, а кем именно, ведает лишь господь бог.

Правда, все извозчики отнеслись к Мишкиной беде с искренним сочувствием, и парню даже стыдно стало за разыгрываемый спектакль. Но как только снова послышался голос Александра Гавриловича (хозяин бегал в аптеку, на соседнюю улицу, звонить по телефону Прохору), стыд моментально улетучился.

— Ворюга, скотина!— пронзительно по-бабьи кричал Александр Гаврилович, отталкивая дедушку Битюкова и хватая Мишку за ворот. — Отвечай, как лучших коней проворонил. Ну?.

Но Мишка молчал, хотя Александр Гаврилович бил его по щекам и таскал за волосы. Растерянные извозчики, смущенно опустив глаза, старались не смотреть на хозяйскую расправу, а дедушка Битюков пытался урезонить не помнившего себя Побирского:

— Ляксандра Гаврилыч! — голосил он. — Как ты на том свете с Евлахой-то... того, встретишься? Спросит Евлаха за сына-то...

Наконец Александр Гаврилович, выбившись из сил, оттолкнул Мишку и, опустившись на навозную кучу, зарыдал. В этот момент во двор на своем гнедом жеребце влетел Прохор в сопровождении двух солдат. Их свирепые лица не предвещали ничего хорошего. Неопасная по сравнению с фронтом служба в полку «голубых улан», в основном полицейского характера, привлекала в полк различных шкурников, мародеров, искателей легкой наживы. Недавно военная комендатура возложила на «голубых улан» обязанность полностью отвечать за соблюдение порядка в городе. И уланы старались: на пустырях после их ночных рейдов находили раздетых и разутых людей, порубанных шашками — в тюрьму они никого не отправляли...

Что произощло, когда Прохор спрыгнул с коня, Мишка помнил плохо. В памяти остались лишь ухмылка молчаливого бешенства на губах у хозяйского сына, обнаженная шашка в руках и мгновенная острая боль...

— ...Очнись, сынок, очнись! — говорила испуганно Люсина мать, наклоняясь над Мишкой — Неужто сызнова сознание потерял?

— Да нет, тетенька Похлебаева, — пытаясь опять приподняться заверил ее Мишка. — Очнулся я. Просто в памяти шуровал... А к вам-то я как попал?

И когда Люсина мать сказала, что попал он сюда от соседей-пожарных через заборную дыру и принесли его полумертвого Геннадий Сидорович Рожин и Николай Сергеевич Латышев, Мишка не хотел верить.

— Не пришел же я, тетенька Похлебаева, в часть сам, — изумлялся Мишка. — Чё смеяться-то!

— Смеяться, конечно, нечего, — строго ответила Люсина мать. — Именно нечего... Ну хватит, однако, Михаил Евлампиевич, нам беседу вести! Испей-ка лучше...

Выпив послушно две ложки горького лекарства, Мишка мгновенно уснул, а когда протер глаза, за окном были уже су­мерки. Прямо у стенки, на скамейке, сидели Люся и Юрий. Если бы у парня не закружилась голова и тело не сдавила какая-то тяжесть, он, наверное, соскочил бы с кровати.

От Люси и Юрия Мишка узнал, что в пожарную часть его привез дедушка Битюков. Стяжкин и Галина Ксенофонтовна в то утро отправились в церковь, поэтому дедушкины сани часовой пропустил беспрепятственно. Но, опасаясь скорого возвращения брандмейстера и объяснений с ним, Геннадий Сидорович предложил перенести Мишку к Похлебаевым. Связь с Левой он и дядя Коля поддерживали, как и Мишка, через Люсю, и маленький покосившийся домик за забором был хорошо знаком и им.

— Туда и лекаря вызовем, — говорил Геннадий Сидорович.

...Собиравшийся уже уходить на товарную станцию Лева (он ночевал у Похлебаевых) быстро разыскал медсестру Прыткову, ту самую которая осенью помогала группе Корытко освобождаь арестованных товарищей. Прыткова, оказав Мишке помощь, привела своего хирурга Лисицкого.

— А ворюг окаянных застрелили,— добавила Люсина мать, ребята и не заметили, как она вошла в комнату и уже давно прислушивалась к разговору.

— Да, да, Мишка! — воскликнул Юрий. — Лидия Ивановна права. Преступники понесли заслуженное возмездие...

История об угоне коней из заведения «Побирский и сын» стала сенсацией и целую неделю не сходила с полос уездных газет. Видимо, газетчики почувствовали, что читателям изрядно приелись раздутые фронтовые сводки о победах над большевизмом и стандартные статьи об ужасах в Совдепии.

— Хорошо, что репортеры не докопались, где ты, Мишка, спрятан, — хитро улыбнулся Юрий. — Устроили бы они сюда набег. Ведь ты единственный свидетель...

Как удалось шайке Серяпина проехать на краденых тройках по городу и не напороться на дозоры, теперь никто уже сказать не мог. Но перед самым кержацким селом конокрады неожиданно врезались в арьергард артиллерийской колонны, которая направлялась на дальний полигон.

Серяпин, очевидно, сразу понял, что ни назад, ни вперед пути нет Поэтому он выпрыгнул из саней и прямиком сиганул в шумевший рядом сосняк. Его примеру последовали и молодчики. Но слишком белым был лежащий между дорогой и лесом снег, слишком хорошо просматривались на нем фигуры бежавших.

Без всякого предупреждения артиллеристы открыли стрельбу из винтовок и наганов.

— И сколь конокрадов кокнули? — дрогнувшим голосом спросил Мишка.

— Писали, что четырех — ответил Юрий. — А их разве больше быть должно?

«Значит и третий молодчик преставился, — подумал про себя Мишка, закрывая глаза. — Значит, не врал Серяпин, когда стращал потайным помощничком...»

XIX. НЕПРАВИЛЬНО, ПАРЕНЬ, ПОСТУПАЕШЬ

…Интервенты и белые генералы готовились к новому наступлению против Советской Республики. Начать его должны были армии Колчака. По сравнению с другими белогвардейскими фронтами они располагали большими людскими и материальными резервами. Англичане и французы постарались снабдить их всем необходимым. На запад через сибирские леса и Уральский хребет поползли длинные воинские эшелоны с иностранными пушками на открытых платформах...

В городе под звуки оркестра чуть ли не каждый день шли теперь к вокзалу маршевые роты, вооруженные и русскими трехлинейками, и десятизарядными английскими и японскими винтовками; за маршевиками, свистя и щелкая нагайками, гарцевали казаки с любовно уложенными чубами, вздымающими мохнатые папахи. В товарные вагоны с утра до вечера втаскивали пулеметы системы «виккерса», «люиса», «сантетьена» «кольта», «максима», грузили ящики с патронами, снаряды, по мосткам заводили упирающихся лошадей. Довольные генералы и полковники устраивали перед отправкой смотры и парады.

— Смирно!.. Винтовки на плечо!.. Шашки вон, пики в руку! — раздавались в морозном воздухе слова команды.

Газеты, захлёбываясь от восторга, сообщали, что дивизии адмирала Колчака накануне победы. Правда, иногда не в меру ретивым журналистам приходилось писать и о том, что неизвестные злодеи по пути движения эшелонов ломают стрелки и разбираю! железнодорожное полотно, но такие информации печатались самым мелким шрифтом и помещались в конце последней полосы.

— Вот, Мишук, какие события разворачиваются на свете, — говорил пришедший навестить Мишку Лева. — А ты ничего и не ведашь... Спасибо Люсе скажи: выходила тебя... Ну и тетка Лидия Ивановна, конечно, пособляла...

В последние недели колчаковцы были всерьез встревожены действиями «неизвестных». Совсем недавно стрелковый батальон, сформированный из жителей заводского поселка, где-то за Камой, перебив офицеров, в полном составе перешел на сторону красных, прихватив с собой еще и роту из соседнего саперного подразделения.

Фронтовая контрразведка в донесениях особо подчеркивала что большевистская пропаганда в батальоне велась, очевидно, с самого начала его образования. За такой промах городские власти получили нагоняй от верховного правителя, и теперь всюду рыскали шпики, пытаясь выведать адреса, явки и установить личности членов подпольной организации. Тюрьма возле Константиновского кладбища опять была переполнена. И, чтобы разгрузить ее, белогвардейцы придумали новый способ: подсадили в камеры провокаторов, те подбили заключенных на бунт, и, воспользовавшись этим, «голубые уланы» быстро ликвидировали неугодных.

За последние полмесяца мобилизованных совершенно перестали выпускать из казарм, а проникнуть туда не было никакой возможности. Раньше на учебные плацы разрешалось проходить торговкам пирожками, и подпольщики часто пользовались этим. Вместе с пирожками солдаты получали и прокламации.

В поездные бригады теперь включались специальные надсмотрщики явные и тайные, в квартирах железнодорожников проводились обыски, за подозрительными устанавливалась слежка. Лева сам чувствовал, что и за ним порой тащится «хвост». Но пока ему, да и другим удавалось обманывать шпиков. И все-таки Корытко, не желая подвергать опасности членов своей группы, приказал реже встречаться друг с другом.

Из-за этого настроение у Левы было скверное, да тут еще Мишка, как-то набравшись храбрости, выложил другу всю правду о Серяпине и о своем участии в краже коней.

— Слушай, а может, разыгрываешь ты меня и врешь для забавы? — не поверил Лева.

— Что мне за радость врать-то! — мрачно ответил Мишка и, уткнувшись в подушку, тихо добавил: — Все так и случилось... Крест могу поцеловать.

Долго молчал тогда Лева, потом спросил:

— А можно ручаться, что никто больше об этом деле ничего, не знает.

— Поди, можно, — не совсем уверенно произнес парень.

— Индивидуалист ты, — осуждающе сказал Лева. Мечтал в одиночку сухим из воды выйти... Неправильно, парень, поступаешь! Неправильно! Индивидуалистам в революционной борьбе делать нечего... И первая твоя ошибка была, знаешь где...

— На проселочной дороге! — вздохнул Мишка.- Сам чую... Я ведь считал, что он, этот... понимаешь...

— И все равно требовалось доложить: ты же в коллективе действовал.

Вскоре железнодорожник принес несколько потрепанных выпусков товарищества «Знания», и Юрий четыре вечера подряд читал вслух роман Максима Горького «Мать».

— Ну? — спросил ребят Лева при очередном посещении домика Похлебаевых. — Доходит?

— Доходит, — ответили ему враз Юрий и Люся.

— Сделай, Лева, милость, — приподнялся на кровати Мишка, — достань еще сочинение вроде этого...

— А Густав Эмар как? — подмигнул Лева. — «Искатель Следов»? Ведь уметь разбираться в следах, наверное, не помешает?

— Не помешает, — охотно согласились ребята.

— Только не в одиночку это делать надо.

— Понимаем, Лева, — ответил Мишка.

Раны у Мишки заживали «медленно, но верно», — как говорил хирург Лисицкий. Он сам несколько раз заглядывал к своему пациенту, посылал к нему и медсестру Прыткову, но вставать и расхаживать по комнате пока не разрешал. Мишке же лежать опротивело, кроме того, было стыдно, что Люся и ее мать возятся с ним как с младенцем.

Лидия Ивановна каждое утро ходила на поденщину, зарабатывала гроши. И, если бы не Геннадий Сидорович и дядя Коля, парень давно бы плюнул на раны и сбежал. Но друзья всегда приносили что-нибудь из обеденного котла, давали Лидии Ивановне денег на лекарства. Словом, бывшего кучера второй пожарной части не забывали...

XX. ОСИРОТИЛ, ВИДИШЬ, МЕНЯ ПЯТЫЙ ГОД

Однажды ночью, когда обитатели похлебаевского дома уже спали, неожиданно постучал Лева.

— Переночевать пустите? — сказал он, ставя на скамейку свою «шарманку».

Чего спрашивать-то? — приветливо улыбнулась Лидия Ивановна. — Не впервой поди... Где постелить прикажешь?

— У Мишука в светелке...

Люся притащила из чулана старый тулуп отца, одеяло, сшитое из цветных лоскутков, подушку, и Лева стал устраиваться на полу, рядом с Мишкиной кроватью.

— Известия есть хорошие, — заявил он парню, скидывая у порога сапоги.

— О чем это ты? — встрепенулся Мишка.

— Да все о твоем лучшем друге Серяпине, — ответил Лева, плотно прикрывая в комнату дверь, — По проверенным сведениям конокрад, действительно, держал язык за зубами...

— Да ну! — обрадовался Мишка,— А ты откуда знаешь?

— В искателя следов пришлось из-за тебя превратиться — усмехнулся железнодорожник и погасил свет.

—Чё смеяться-то! — обиделся Мишка. — По-серьезному ведь спрашиваю.

— Я не смеюсь... С уголовным миром встречался: дополнений там никаких нет... Может, членам своей шайки Серяпин что- нибудь и сболтнул, но это, как ты сам понимаешь нам уже не страшно.

— Понимаю, — согласился Мишка и, желая сделать Леве приятное, добавил: — Знаешь, как тебя Юрий за пуговицу для коллекции благодарил? Где ты ее хоть нашел-то?

— А что?

— Юрий толковал, дескать, пуговицы с двумя скрещенными пиками носят ныне «голубые уланы»... Раньше у них обычные были, с орлами царскими... Когда я Юрию твой подарок поднес,, он, чудак, в пляс пустился. Смешно, правда? Ну, чего молчишь. Чудак он, да?

— Погоди, Мишук, погоди! — прошептал в темноте железнодорожник — А может, наш приятель спутал пуговицу?.. Почему она обязательно уланская, а не атамановская, например?

— Чё смеяться-то! — покровительственно ответил Мишка, — Юрий на пуговицах собаку съел... Ты вот какие пуговицы носишь?

— Как какие? — спросил Лева. — С железнодорожной эмблемой: перекрещенные топор и якорь...

— А почтовики?..

— Почтовики?.. У них, кажись, на пуговицах молнии и...

— Что и?

— Забыл, Мишук.

— Вспомни хоть, какие пуговицы у воспитанников коммерческих училищ?

— Да к чему мне вспоминать?

— Как к чему?.. Ты вот только про собственные пуговицы ведаешь, а Юрий про любые... Мы с Люсей часто дивимся, откуда у Юрия столь знаний...

— Забавные вы! — рассмеялся Лева.

— Кто забавные? — не понял Мишка.

— Как кто?.. Ты, Юрий и моя сестрица Людмила Михайловна... Повзрослеть бы вам чуточку не мешало.

— А ты уж, Лева, больно взрослый! — отпарировал Мишка.

— Да не фыркай, дружище, не фыркай! — приподнялся на локте железнодорожник, — Ты вот после пятого года на свет божий появился. А меня этот год, знаешь, как ударил! На всю жизнь памятка...

Раньше Мишка даже не задумывался над тем, кто такой Люсии сродный брат, откуда он. Знал только, что работает Лева на товарной станции. Участвует в борьбе с беляками. И Мишка ему в этой борьбе по мере сил помогает. А родился Лева в Москве. Отец его был машинистом на Николаевской железной, дороге, водил поезда в самую столицу Российского государства Санкт-Петербург, по-нынешнему Петроград.

В декабре пятого года паровоз его хотели прицепить к эшелону лейб-гвардии Семеновского полка, который царь экстренно направил в Москву на подавление вооруженного восстания. Но машинист Похлебаев вывел из строя рычаги управления. Каким-то чудом он спасся в тот момент от расстрела, успел скрыться. Когда же семеновцы разгромили баррикады Пресни, вместе с машинистом Ухтомским, Похлебаев благополучно вывез многих дружинников... Потом и его, и Ухтомского выследили...

Левина мать, узнав о гибели мужа, заболела и через несколько дней умерла. Дети угодили в какой-то церковный приют. Но, когда их разыскали родственники с Урала, остался в живых только старший.

— Осиротил, видишь, меня пятый год, — со вздохом закончил Лева. — И как подрос, как все узнал, поклялся я в память о родителях продолжить то, что народ в том году начал... Вот и все мое жизнеописание. Интересно?

— Интересно! — протянул Мишка, — Значит, ты бобыль как и я?

— Значит, как и ты, — ответил Лева, натягивая одеяло — Давай-ка спать!..

А наутро, когда Мишка проснулся, Левы уже не было. Не пришел он и вечером, и на следующий день. По городу же вскоре поползли слухи, что открытая недавно фотография по улице Водочной осталась без хозяина. Стоустая молва разнесла вести, будто ее владельца некоего Маре-Расковалова, а за компанию с ним еще каких-то неизвестных схватили «голубые уланы» Мишке обо всем рассказала Люся.

«Не попался бы и Лева в уланские лапы!» — подумал парень, но тут же отогнал от себя эту страшную мысль.

XXI. ИЗВЕСТНА ЛИ ВАМ ЭТА ЖЕНЩИНА?

Маре-Расковалов приехал в город где-то в начале зимы. Документы его не вызвали в комендатуре никаких подозрений, когда их обладатель попросил разрешения на открытие фотографии. А вывеска, появившаяся на улице Водочной, где значилось, что И. Т. Маре-Расковалов — ученик собственного фотографа императора и самодержца всероссийского Николая Второго, сразу же привлекла к нему массу клиентов, особенно офицеров. Каждому лестно было сняться на память у именитого мастера.

Но лишь Корытко и несколько товарищей знали истинное лицо «ученика». Маре-Расковалов был послан на Урал из Омска чтобы установить более тесную связь между сибирскими и местными подпольными организациями. Однако его фотография пригодилась и для другой цели.

После Нового года в Разгуляевском дворце разместился штаб Сибирской армии Колчака со всеми службами и вспомогательными учреждениями. Маре-Расковалов имел привычку заносить сведения об «уважаемых гостях» в специальную конторскую книгу да еще под порядковым номером. Вдруг через двадцать-тридцать лет, — пояснял он, — бывшему клиенту экстренно потребуется негатив (всякое ведь случается). Попробуй отыщи его тогда без аккуратных записей. И благодаря конторской книге подпольщики знали о многих отделах штаба Сибирской армии, их структуре, о воинских частях, прибывающих в город, о новых формированиях. Все эти факты при первой же возможности в зашифрованном виде переправлялись через линию фронта. И самое главное, что пометки, которые делал Маре-Расковалов, не вызывали никаких подозрений. Кому придет в голову плохо думать об ученике лейб-фотографа Николая Второго! Да, кроме того, все солидные фотохудожники с незапамятных времен вели регистрационные записи.

Леве Похлебаеву часто приходилось бывать в ателье Маре-Расковалова. Ему Корытко поручил просматривать конторскую книгу и запоминать особо важное. Лева хорошо знал город и его окрестности и быстро ориентировался в адресах...

Как-то в поезде, идущем в сторону Перми, патруль «голубых улан», проверявший документы, задержал молодую пассажирку. И когда старший патруля в отдельном купе начал обыскивать ее, то в толстой длинной косе обнаружили искусно спрятанную папиросную бумагу с непонятными знаками. По распоряжению командира уланского полка, бумага была отослана в шифровальный отдел штаба Сибирской армии, и там выяснилось, что арестованная имела данные о тяжелых артдивизионах.

Женщина умерла под пытками, но уланы так ничего и не смогли добиться от нее. И вот тут-то Прохор Побирский обратил внимание на фотокарточку умершей, найденную в кармане жакета. На обратной стороне карточки стоял штамп ателье Маре-Расковалова.

Обрадованный Прохор бросился к командиру полка.

— Господин полковник! Выяснить личность этой особы не представляет, по-моему, большого труда. А установив, кто она, мы легко...

— Не городите чепухи! — перебил подпоручика полковник. — Вы с живой-то не справились, а с мертвой что взять. Мертвые, к сожалению, молчат.

Но Прохор напомнил ему о записях Маре-Расковалова

— Вот как!— задумался полковник, — Значит, у этого фотографа есть адреса всех его клиентов?.. Побирский! С богом!.. Не теряйте ни секунды!

И хоть время было позднее, Прохор, забрав с собой для солидности целое отделение улан, поскакал на Водочную улицу...

В ту ночь в фотографии встретились Корытко, Половников и Лева Похлебаев. Разговор шел о Прытковой, которая почему-то не возвращалась из Перми, хотя контрольные сроки давно уже истекли...

В первые недели белогвардейского правления среди тех, кто остался в городе для подпольной работы, должной связи не было. Чувствовалась какая-то неуверенность в действиях скованность. Но через полтора месяца появился Корытко. Его с документами коммерсанта направили в город товарищи из бюро Уралобкома. Однако в доме по Матренинской улице, где должна была находиться явка, «коммерсанту» открыл дверь седой мужчина с воспаленными веками и на вопрос:

— Как чувствует себя Иван Николаевич?

Недоуменно пожал плечами и, дыша перегаром самогона грубо отрезал:

— Проходи, проходи... Не Ивана Николаевича, не Николая Ивановича тут сроду не прописывали...

Корытко долго думал, как ему поступить, как отыскать верных людей, и решил идти к Константиновскому кладбищу, к тюрьме. У тюремных ворот днем всегда стояли женщины с передачей для арестованных. Там Корытко и познакомился с Прытковой, которая принесла передачу для своего дяди. Через Прыткову он быстро установил связь с Левой Похлебаевым и Леонидом Борисовичем, а затем и с другими подпольщиками.

Сначала Корытко и его помощники занимались лишь устной агитацией среди населения и белогвардейских солдат потом перешли к печатанию прокламаций и к диверсионным актам, а когда приехал Маре-Расковалов — и к сбору военной информации.

У Прытковой за Пермью в деревне жила старуха мать, и медицинской сестре было удобнее всех остальных отлучаться на несколько дней из города. Правда, хирург Лисицкий догадывался, что она ведет какую-то двойную жизнь, но делал вид, что это его не касается.

Уже три раза Прыткова, доставив информацию по нужному адресу (откуда она затем переправлялась через линию фронта)', благополучно возвращалась назад. Но сегодня...

— Ну? — спрашивал Корытко Леву Похлебаева, Маре-Расковалова и Половникова. — Газету свежую читали? Нет?.. Ну, слушайте, что там пишут:

«Доблестные уланы поклялись перед богом и родиной, что они хоть из-под земли раздобудут людей, которым не дороги интересы единой и неделимой России и которые занимаются подрывной деятельностью в пользу всеобщего врага…»

— Что ты желаешь этим сказать? — прервал его Маре-Расковалов. — Что Прыткова арестована уланами? Почему так ду маешь?

— Я не хочу так думать, — возразил Корытко, ну, не хочу...

— А зачем про уланские клятвы читаешь?

Ответить Корытко не успел: на улице зацокали копыта.

— Не просвечивает ли через ставни? забеспокоился Половников.

Только Лева Похлебаев успел повернуть выключатель, как в двери забарабанили.

— Открывайте! — послышался чей-то резкий незнакомый голос. — Проверка документов.

— Ты спокойно показывай свои бумаги,— шепнул Корытко Маре-Расковалову, — Мы скроемся через черный ход.

— Лады! — кивнул фотограф.

А голос за дверью продолжал:

— Кому говорят, открывайте!

— Сию минуту, сию минуту! — заторопился Маре-Расковалов. — Дозвольте лишь лампочку засветить...

Когда уланы, раскрасневшиеся от мороза, ввалились в ателье, Маре-Расковалов с искусно разыгранным недоумением спросил:

— Чем обязан, господа, такому сверхпозднему визиту?.. Документы?.. Ах, да... Пожалуйста!.. Мои документы в полнейшем порядке!

— Нам виднее, господин Маре-Расковалов, в порядке ваши документы или нет, — ответил Прохор, откидывая башлык и распахивая шинель. — Нас они не интересуют.

— Не интересуют, господин офицер? — уже по-настоящему изумился фотограф. — А что вы кричали за дверью?

Вместо ответа Прохор достал карточку и поманил пальцем Маре-Расковалова.

— Эта красивая женщина вам знакома?

Маре-Расковалов сразу узнал Прыткову, но, чтобы скрыть тревогу и придумать ответ, стал искать в тумбочке футляр с очками.

— Так известна ли вам эта женщина? — продолжал Прохор.— Отвечайте.

— Сию минуту, господин офицер, сию минуту,-—говорил фотограф, надевая очки. — Дозвольте получше разглядеть.

— Будьте так любезны...

В то время Корытко, Половников и Лева стояли в сенях у черного хода. Дверь была захлопнута на замок. Впопыхах они забыли взять у Маре-Расковалова ключ.

— Взломаем,— шепнул Лева и нажал дверь плечом.

Раздался скрип.

— Отставить!— также шепотом приказал Корытко.

— Как тогда быть?

— Ну переждем здесь... Только тихо...

А в ателье Маре-Расковалов, разведя руками, вернул фотографию Прохору.

— К великому прискорбию, господин офицер, лицо этой дамы мне незнакомо.

— Проверьте ваши записи,— посоветовал Прохор. — Данная особа фотографировалась именно здесь. Надеюсь, этот факт вы подтвердите?

— Совершенно справедливо, господин офицер, снимок сделан мной... Но от клиентов нет отбоя, всех запомнить трудно, — ответил Маре-Расковалов, а в голове была лишь одна мысль: «Неужели Прыткова схвачена?»

— Покажите ваш гроссбух с записями, покажите негативы, — распорядился Прохор.

— Господин офицер, утром я все проверю,— ответил Маре-Расковалов. — Куда изволите приказать сообщить вам?

— Мне нужны сведения не утром, а сейчас! — нетерпеливо заявил Прохор.— Вы что, не хотите выполнить мое требование?

— Что вы, господин офицер! — с притворным испугом заверил фотограф.— Я обязан все исполнить... Но некоторые записи и негативы хранятся у меня в особом чулане — в сенях...

Маре-Расковалов был уверен, что его товарищи давно уже скрылись, поэтому он смело повел Прохора и нескольких улан к черному ходу.

«Постараюсь сочинить какой-нибудь адрес,— решил он про себя, — пусть ищут... Только бы избавиться от незваных гостей.

А мне придется распрощаться с фотоателье... Жаль!» — с этими мыслями Маре-Расковалов распахнул дверь в сени...

XXII. КОЛЧАКА ЖДУТ!

В который уже раз перечитывал Мишка измятую газетную полосу, где все было выучено наизусть. Но почему-то хотелось вновь и вновь вглядываться в те строки, хотя Мишка прекрасно понимал, что написаны они пером продажных колчаковских журналистов. Захлебываясь от восторга, журналисты подробно сообщали, что «голубые уланы» обезопасили город от сторонников Совдепии.

Половина статьи посвящалась «истинному сыну многострадальной земли русской подпоручику Побирскому», арестовавшему в фотографии на Водочной улице целую большевистскую группу. Несмотря на вооруженное сопротивление, оказанное членами этой группы, во время которого один из уланов был убит и три ранены...

То, что Лева долго не заходил в домик Похлебаевых, вначале не особенно тревожило его обитателей. Железнодорожник и раньше куда-то исчезал или жил у других родственников. Поэтому газетное сообщение об аресте группы, где упоминался и помощник паровозного машиниста Лев Похлебаев, свалилось на них, точно снег на голову. А спустя два дня близким предложили взять ночью из тюремной катаверной труп Левы и в течение часа без всяких церемоний похоронить в конце Константиновского кладбища.

Мишка тоже было собрался идти вместе с Лидией Ивановной, но Лисицкий не пустил его.

А утром заплаканная Люся рассказала ему подробности о похоронах брата. Кроме родственников, гроб с телом Левы провожал еще целый взвод «голубых улан» под командованием подпоручика Побирского. Белогвардейцы опасались беспорядков и поэтому дали такой «почетный эскорт».

— Не могли Лева и его товарищи решиться на побег из тюрьмы, — едва сдерживая рыдания, шептала Люся. — Не могли... Ночь-то тогда шибко лунная была, светлая... Не глупые же они?.. И волосы у Левы на затылке опалены... Даже один из тюремных смотрителей сказал мамане, что стреляли по ним в упор.

— Люсь, — спросил Мишка, — а Левиных товарищей где зарыли?

— Не знаю, Миша,— покачала головой Люся, — они ведь не здешние, говорят, были...

...И, перечитывая теперь каждый день газету, принесенную Геннадием Сидоровичем, Мишка клялся отомстить Прохору Побирскому. Именно сына Александра Гавриловича считал он главным виновником гибели подпольщиков. Но дядя Коля, узнав об его решении, строго погрозил пальцем и предупредил:

— Жизнь тебе надоела?.. Лидия Ивановна вон сказывала, что квартальный староста второй раз намекнул: дескать, интересуются в неком казенном доме, часто ли племянник ее на Солдатскую улицу хаживал, бывал ли кто с ним... Слово дай мне и Сидорычу: шагу без нашего ведома больше не сделаешь... Понял?.. На носу заруби... А у беляков, слышь, такая карусель творится!.. Колчака ждут!..

— Наматывай, Босяков-меньшой, на ус, что старый сказывает,— добавил и Геннадий Сидорович.— Добра мы ведь тебе, мальцу, желаем...

Дядя Коля не ошибался, когда говорил, что беляки Колчака ждут. Верховный правитель для воодушевления своих солдат объезжал на бронепоезде все части Западной и Сибирской армий. Направо и налево раздавал он георгиевские кресты, многих полковников произвел в генералы, унтер-офицеров сделал прапорщиками и подпоручиками. И в заключение вояжа Колчак намеревался побывать в штабе Сибирской армии.

Поэтому-то «голубые уланы» и наводили порядок в городе. Быстрая расправа с подпольщиками без всякого суда и следствия была вызвана желанием показать верховному правителю, что врагов отечества здесь нет и в помине. Воинские части из демобилизованных, нижние чины которых не имели ни строевой выправки, ни ладно пригнанной амуниции, спешно переводились вглубь уезда, а город заполнялся офицерскими батальонами, атамановцами, чешскими легионерами и ротами особого Иисусова полка. Полк этот колчаковцы навербовали из темных религиозных крестьян. Солдаты его на рукавах гимнастерок и шинелей носили кресты, полковое знамя было заменено хоругвиями. Белогвардейские генералы надеялись, что красноармейцы не смогут побороть страха перед богом и полк Иисуса станет грозой для большевиков.

Именитые люди города и заводского поселка были взбудоражены предстоящим банкетом в честь Колчака. Жены их пересматривали в своих сундуках и шифоньерах довоенные наряды и собирались не ударить в грязь лицом перед верховым правителем и его свитой.

Однако настоящего торжества не получилось, хотя на улицах, по которым проезжал Колчак, шпалерами стояли войска и под жиденькие «ура» обывателей молодецки брали на караул, а вечером в залах общественного собрания зажглось столько света, что электростанция «Луч» отключила энергию от остальных районов города.

Верховному правителю после речи аплодировали, но, когда адмирал, воодушевленный такой реакцией, попытался намекнуть публике, что на успешное ведение войны законной и прочной власти требуются деньги и что власть надеется на пожертвования уральских патриотов, наступило неловкое замешательство. Все понимали, что Колчаку нужны крупные суммы в валюте, золоте, товарах. А расставаться с этими ценностями местным богатеям, хоть они и ненавидели люто большевиков, не улыбалось.

Но безвыходных положений не бывает, и верховному правителю тут же преподнесли огромное количество ничем не обеспеченных бумажных денег, им же самим и выпущенных...

Фалеев и дядя Коля дежурили в тот день в общественном собрании. Стяжкин получил от военного коменданта приказ выделить двух самых опытных и надежных пожарных. Брандмейстер долго думал и, наконец, посоветовавшись с Галиной Ксенофонтовной, остановил выбор на своем помощнике и дяде Коле.

В полной парадной форме Фалеев и дядя Коля отправились на дежурство. Перед входом в общественное собрание, украшенным бело-зелеными государственными флагами колчаковской «империи» (зеленый цвет символизировал дремучие сибирские леса, а белый — глубокие сибирские снега), и в вестибюле их встретили пулеметы и увешанные георгиевскими крестами с шашками наголо дюжие казаки из лейб-конвоя верховного правителя. У оробевших пожарных отобрали пропуска, затем окольными коридорами проводили на галерею и наказали никуда не отлучаться...

— ...И, слышь, ребята, — рассказывал дядя Коля, когда пришел вместе с Геннадием Сидоровичем навестить Мишку,— холодные глаза у Колчака сделались, как ему мешок бумажных мильенов подарили. Мы с Виктором Сергеевичем все сверху видели. Стукнул он о ковровую дорожку палашом, буркнул пару слов... и смотался. Без Колчака гулянка-то продолжалась... Только к утру разъехались...

— А подпоручик Прошка Побирский на веселье был? — спросил Мишка.

— Был и твой Побирский,— хмуро ответил дядя Коля, — а что он подпоручик — забудь... Прямо в штаб-ротмистры, слышь, скакнул.

— Чё смеяться-то! — удивился Мишка.— Как это так... в штаб-ротмистры?

— А вот так! За службу верную, поди, получил повышение... Думаете, Миша и Сидорыч, под чьим командованием мы с Виктором Сергеичем вчерась состояли? Под командованием штаб-ротмистра Побирского,— пояснил дядя Коля. — За порядок в общественном собрании он отвечал, вражий сын...

XXIII. НЕ СМИРИЛСЯ УРАЛ И СЕЙЧАС

Мишка был вне себя от радости, когда Лисицкий наконец разрешил ему встать.

— Но учти, дорогой, — предупредил он, — не очень злоупотребляй свободой... Бегать пока не рекомендую, кувыркаться, сам понимаешь, тоже. Вы, пожалуйста, проследите, Лидия Ивановна...

Первые дни Мишка ковылял по комнатушкам похлебаевского домика, опираясь на палку. Но через неделю палка была заброшена, и парню казалось, что история в конюшнях Александра Гавриловича произошла не с ним. Раны зарубцевались и не болели.

Бездельничать Мишке порядком надоело, и он чуть не бросился на шею Геннадию Сидоровичу, услышав однажды от старшего топорника такие слова:

— Пора бы тебе, Босяков-меньшой, перебираться к нам... Мантилио-то опять без хозяина.

Молодого кучера Засыпкина, который вместо Мишки ездил на одноконной бочке, на днях неожиданно мобилизовали в армию. Кроме него, взяли еще семерых пожарных призывного возраста, поэтому Геннадий Сидорович считал, что Стяжкин не отмахнется от Мишки. Позавчера вторая часть выезжала на пожар: горели дома рядом с военными складами. Правда, огонь к складам не допустили, но нехватка людей сразу дала себя знать, и в военной комендатуре Стяжкину устроили нагоняй: почему пожарная команда действовала так вяло.

Когда Мишка, облаченный в одежду Люсиного отца, кое-где залатанную и перешитую, явился, как несколько месяцев назад, вместе с Геннадием Сидоровичем на брандмейстерскую кухню, Стяжкин, отодвинув тарелку, непонимающе уставился на них обоих. Поползли вверх брови и у Галины Ксенофонтовны.

— Господин брандмайор,— льстиво начал Геннадий Сидорович,— дозвольте обратиться?

— Обращайся, Рожин,— разрешила Галина Ксенофонтовна.

— Чего надо-то? — добавил Стяжкин.

Но лишь старший топорник изложил просьбу, брандмейстер скривил физиономию и презрительно заявил:

— Дураком ты, Рожин, родился, дураком и помрешь... Не знаешь разве, за кем этот Босяков числится?

— Он, господин брандмейстер,— начал уверять Геннадий Сидорович, — давно ни за кем не числится... Прихворнул вот малость...

Однако Стяжкин, не дав ему договорить, молча указал на дверь.

— Господин брандмайор,— попытался продолжать старший топорник, — дозвольте...

— Не дозволю! — отрезал Стяжкин и топнул ногой.

— Стой, Григорий Прокопич,— вмешалась в перепалку Галина Ксенофонтовна и, осмотрев Мишку с ног до головы, поинтересовалась: — Ты, юноша, действительно безработный?

— Так точно! — ответил за Мишку Геннадий Сидорович.

Шепнув мужу что-то на ухо, брандмейстерша выпрямилась и с достоинством произнесла:

— Утром Григорий Прокопич объявит решение...

Галина Ксенофонтовна хорошо помнила, как парень помогал ей и по дому, и по кухне, и ухаживал за Бодягой, от которого ничего уже не осталось: еще на рождество съели. И в то же время она не забыла, что Мишку забрал из части в свое распоряжение франтоватый офицерик Побирский. Поэтому Галина Ксенофонтовна хотела навести о бывшем кучере кое-какие справки...

Утром ни свет ни заря Геннадий Сидорович и Мишка были уже под окнами брандмейстерской квартиры. На сей раз Стяжкин принял их более благосклонно. Когда Галина Ксенофонтовна объявила, что Григорий Прокопьевич соизволил зачислить юношу на одноконную бочку, он снисходительно улыбнулся.

Вчера вечером Фалеев по настоянию брадмейстерши звонил в комендатуру. Там ему сердито ответили, что есть дела поважней, чем комплектование пожарных команд кучерами, и если второй части нужен какой-то Михаил Босяков, то пусть об этом голова болит у брандмейстера...

...Лидия Ивановна, прощаясь в тот день с Мишкой, расчувствовалась:

— Не забывай Люду и меня, — говорила она, крестя парня, — навещай... Левы-то у нас больше нет...

И снова Мишка выезжал на пожары ночью и ранним утром, а в промежутки, как и прежде, помогал по хозяйству Галине Ксенофонтовне.

Между тем незаметно подкрадывалась весна. Все выше и выше поднималось над городом и окружающими его горами солнце, лоснились и таяли сугробы, булькали и пузырились ручьи. А на афишных тумбах и заборах пестрели пахнущие типографской краской «победоносные сводки». В начале марта колчаковские армии прорвали Восточный фронт, заняли Уфу, на Казанском направлении дошли до реки Вятки.

Урал внешне казался тихим... Но только внешне... Это был край, где родились лихие пушкари Емельяна Пугачева и герои-красногвардейцы 1918 года, громившие конницу атамана Дутова.

Не смирился Урал и сейчас...

XXIV. ВИТАЛИЙ, ТРУБИ!

В тылу Колчака, подпирая его режим штыками, действовала огромная армия из американских, японских, французских, английских, белочешских и других интервентских войск. При колчаковской ставке был и «главный советник по вопросам снабжения, предоставляемого союзными правительствами». Занимал эту должность генерал Нокс.

Недавно из Сибири по приказанию Нокса в город отправился целый эшелон е подарками для русского фронта. А вместе с подарками в вагоны погрузился и батальон английского Гемпширского полка.

Еще в конце прошлого века по Покровскому проспекту из железнодорожных мастерских, которые разместились в бывшем Монетном дворе, на товарную станцию была проложена ветка. И однажды утром Мишка, поехав вместе с Галиной Ксенофонтовной на базар, увидел, что весь участок проспекта от ворот Монетки (так горожане продолжали называть железнодорожные мастерские) до польского костела заполнили незнакомые солдаты в смешных коротких шинелях и с желтыми львами на мягких фуражках. Солдаты выкатывали по сходням из вагонов повозки с пулеметами, сводили упирающихся лошадей и каких-то диковинных длинноухих животных (позднее Мишка узнал, что это были мулы, о которых он с Юрием и Люсей читал в книгах), выбрасывали коробки с консервными банками, осторожно ставили на землю ящики с патронами.

— Наконец-то великие британцы к нам пожаловали! — расцвела брандмейстерша.— Григорий Прокопьевич сказывал мне, что власти давно уже гостей ждут... Останови-ка, юноша, жеребчика...

Но английские и белогвардейские офицеры, наблюдавшие с тротуара, не разрешили Галине Ксенофонтовне и Мишке задерживаться.

— Мадам, здесь не ярмарка, — галантно пояснил высокий поручик...

А где-то под вечер каланчовый забил тревогу. Часовые, охранявшие эшелон, сгребли раскиданный от «подарков» мусор — ящичные доски, картон, оберточную бумагу, клочки сена и соломы — в кучи и подожгли. Погода была ветреная, и огонь, быстро переметнувшись на только что заложенный сруб, стал угрожать соседнему дому.

Стяжкин с Галиной Ксенофонтовной ушли в гости, и обоз второй части помчался на пожар под командованием Фалеева. В арьергарде обоза несся на своем верном Мантилио Мишка. Когда он после долгого отсутствия впервые заглянул в конюшню, жеребец удивленно повел глазами, затем недоверчиво понюхал протянутую с куском круто посоленного хлеба руку и вдруг, как будто что-то вспомнив, встрепенулся и радостно заржал.

— Узнал? — шептал растроганный парень, целуя теплую морду Мантилио. — Это же я... Кумекаешь?.. Я!

...До Покровского проспекта от второй части было недалеко, и минут через пять-шесть пожарные уже спрыгивали с линеек и снимали насосы.

— Слава богу! — облегченно вздохнув, шепнул Фалеев дяде Коле. — Вовремя прибыли... Огонь еще сбить можно...

Но в этот момент к нему подбежал английский солдат с нашивками капрала и на ломаном русском языке распорядился:

— Пошли отсюда вон!

— Как пошли? Куда? — не понял Фалеев и приказал Виталию Ермоловичу: — Сигналь: «качай, качай!»

Ермолович поднес трубу к губам, однако капрал ударил по ней кулаком и весело захохотал.

— Ты сдурел! — растерялся Фалеев. — Да я тебя!.. В гневе я, как Петр Великий, могу и дубинкой огреть...

На помощь к капралу, оставив свои посты, спешили солдаты. Один из них даже разрядил в воздух карабин. Любопытная толпа, обязательно присутствующая на каждом пожаре, шарахнулась в стороны.

— Воду скорей пускайте! — не слушай старшего топорника, закричал Фалеев.— Воду... Горит ведь!..

Подбежавшие солдаты, угрожая оружием, не давали пожарным тушить огонь.

— Мы желаем видеть грандиозный русский пожар, — объяснил капрал. — Вы все... шагом марш!..

Фалеев хотел что-то ответить, но не успел. Из-за угла показалась извозчичья пролетка, с которой соскочил Стефанович. Ни о чем никого не расспрашивая, он выдернул из рук Киприяна ствол и, таща за собой брезентовой рукав, кинулся к срубу.

— Назад! — строго предупредил парикмахера капрал.— Назад!

— Где вода? Почему нет воды? — не обращая на него внимания, завопил удивленный парикмахер. — Качайте воду немедленно!

— Англия, Станислав Вацлавович, не велит качать, — мрачно показал на капрала дядя Коля.

— Да какое он имеет право? — вскипел Стефанович.— Да я ему!..

И, потрясая стволом, парикмахер подлетел к английским солдатам.

— Но, но! — погрозил ему пальцем капрал.— Тихо, тихо!..

— Да как вы смеете! — горячился Стефанович. — Это же варварство!.. Или дайте возможность действовать или уходите...

Капрал, кивая на парикмахера, что-то сказал солдатам, все они засмеялись. Однако Стефановичу было не до смеха.

— Я буду жаловаться! — истерично крикнул он, замахиваясь стволом. — Я самому верховному правителю...

—

Англичанин рванул из кобуры пистолет и выстрелил. Парикмахер схватился за каску и без слов стал медленно опускаться к ногам капрала. Тот инстинктивно отпрянул назад. Кучера изо всей силы натянули вожжи, пытаясь удержать лошадей, а Фалеев, переменившись в лице, попятился к дому, крышу которого неслышно и жадно уже лизал огонь. Его хозяева, успокоенные было приездом пожарных, теперь спешно выбрасывали из окон все, что попадалось под руки.

— Горим! Спасите! — кинулась на колени перед помощником брандмейстера седая женщина. — Ради бога... Спасите!..

Капрал, оправившись от первоначального испуга, отрывисто скомандовал солдатам по-английски, и те взяли свои карабины наизготовку.

— Ребята! — раздался голос дяди Коли. — Люди, слышь, к нашей совести взывают.. Да разве мы не русские пожарные?.. Виталий, труби!..

И Ермолович затрубил. Под привычные сигналы пожарные, разматывая рукава, устремились к горящему дому, а дядя Коля и Геннадий Сидорович склонились над Стефановичем.

Толпа, молча наблюдавшая издали, вдруг не выдержала, всколыхнулась и ринулась на подмогу пожарным. Никто уже не обращал внимания на английских солдат. Капрал без фуражки, с расцарапанной щекой пытался, правда, что-то приказывать, но его подчиненные, ошарашенные таким поворотом событий, спешили укрыться в вагонах.

XXV. СТАНИСЛАВ ВАЦЛАВОВИЧ НАШИМ ЗАКАДЫЧНЫМ ДРУГОМ СЛЫЛ

Как ни старались местные власти и штаб Сибирской армии замять эту историю, как ни расписывалась в газетах «бескорыстная помощь доблестных союзников», как ни возносилась святость контрреволюционного движения — ничего не помогло. Слухи об убийстве Стефановича английским капралом быстро распространились по уезду и всюду вызывали негодование. Парикмахер был довольно заметной фигурой, и многие старожилы помнили его чуть ли не с младенческих лет. И хотя ксендз Окра- шевский, боясь неприятностей, запретил выставлять гроб с телом Стефановича в костеле, поляки, проживающие в городе, не посчитались с запретом.

На заборах теперь каждую ночь расклеивались листовки, в которых интервентам предлагалось немедленно убираться восвояси. Усиленные патрули «голубых улан» и казачьи разъезды в поисках «сеятелей смуты» по нескольку раз в сутки прочесывали все улицы, но настоящих виновников не находили. А однажды подобную листовку какой-то неизвестный налепил прямо на стену казармы, где разместились союзники. И сделал это так ловко, что часовой, застывший у ворот с карабином, эффектно отведенным от ноги с наклоном вперед, ничего не заметил...

Когда Стяжкин узнал, что все три пожарные команды решили проводить Стефановича в последний путь, он выстроил личный состав второй части во дворе и с ухмылкой объявил:

— Самовольничать захотели? Да я вас в бараний рог согну!.. И чтобы не считали, будто я слова на ветер пускаю, увольнительных целый месяц не ждите!.. Поняли?.. Со мной шутки плохи... Разойдись!..

Пожарные, не говоря ни слова, разошлись, но ровно через час распахнулись все ворота депо, и обоз с приспущенными флагами, без обычных трубных сигналов Ермоловича помчался к польскому костелу. Вслед в расстегнутой шинели без каски бежал Стяжкин, грозил кулаком и что-то кричал. Прохожие останавливались на тротуаре, удивленно смотрели на него и смеялись. И Мишка, оглядываясь со своей одноконной бочки, удивлялся, как это человек, которого недавно так боялись и топорники, и ствольщики, и кучера, может быть таким смешным и бессильным.

Гроб с телом Стефановича под траурные звуки органа вынесли из костела и подняли на коннолинеечный ход. На крышку гроба положили каску, топорик и бритву. Мишке казалось, что парикмахер крепко спит после тяжелого трудового дня. Лицо его почти не изменилось, только приплюснутый нос стал острее.

Похоронная процессия медленно двинулась вниз по Покровскому проспекту — в сторону католического кладбища. По бокам пожарных обозов молча шли мужчины, женщины, старики. Ребятишки же забрались к пожарным на линейки и на бочки. Рядом с Мишей сидела Люся. Юрий каким-то образом пристроился сзади.

Неожиданно с Васенцовской улицы, вздымая копытами пыль, вылетели всадники. Впереди с ощеренным ртом, шпоря гнедого жеребца, скакал штаб-ротмистр Прохор Побирский.

— Стой! — пронзительно закричал он, размахивая плетью.

Процессия остановилась. Прохор, повернувшись к «голубым уланам», что-то приказал им, и уланы, поправляя за спинами винтовки, спешились с коней и, взяв их под уздцы, перегородили проспект.

— Пожарникам немедленно вернуться в свои части,— продолжал Прохор,— остальным разойтись! — Дальше могут следовать только родственники и близкие... Дроги от гроба освободить!..

— Не вернемся... Никуда не пойдем! — раздались голоса,— Где это видано, чтобы человека похоронить не давали?..

— В дискуссию я вступать не намерен! — приподнялся на стременах штаб-ротмистр.— Через пять минут, если приказ не будет выполнен...

Брандмейстер первой части Ананьев, ехавший вместе со своим пожарным обозом, спрыгнул с линейки и подошел к Побирскому.

— Ваше благородие! — робко сказал он, прикладывая руку к каске,—Покойный Станислав Вацлавович нашим закадычным другом слыл... Если на то ваша воля, дозвольте отдать последний долг Станиславу Вацлавовичу...

— Ты, брандмейстер, в армии, — скривился Прохор, — какой чин имел?

— В армии, ваше благородие, я дослужился до фельдфебеля, — пояснил Ананьев.

— Дослужился я до фельдфебеля, — усмехнулся штаб-ротмистр. — А требование офицера выполнять не научился... Пошел вон! — и, подозвав к себе четырех улан, скомандовал: — Снимите гроб!

Но около коннолинеечного хода образовалась стена: пожарные и горожане стояли вплотную и не подпускали улан.

— Вот как, — побелел Прохор. — Ну, хорошо... Эскадрон, слушай мою команду!..

Уланы легко взлетели на седла, заблестели оголенные сабли.

— Ваше благородие! — встрепенулся вдруг дядя Коля. — Обождите, ваше благородие!.. Не троньте гроб!.. Пусть его так и везут... Мы исполним приказ, вернемся в части...

Все, удивленные неожиданным предложением, смолкли. А Мишке даже показалось, что он ослышался. Парень не мог поверить в капитуляцию дяди Коли перед сыном Александра Гавриловича.

Довольный Прохор улыбнулся и, предвкушая, как он доложит начальству, что возникшие было беспорядки им, штаб- ротмистром Побирским, в течение нескольких секунд были ликвидированы, благожелательно произнес:

— Разумно, старина, разумно!.. Я согласен. Ты, оказывается, умнее брандмейстера первой части...

Но тем, кто провожал Стефановича, предложение дяди Коли пришлось явно не по душе. И пожарные, и горожане смотрели сейчас на него, как на предателя. Однако дядя Коля как ни в чем не бывало обратился к полякам, которые находились близко к гробу:

— Забирайте, паны, коннолинеечный ход... Мы вам места, слышь, освобождаем... А кучер наш, Давыд Часов, повезет и вас и останки Станислава Вацлавовича куда надо...

— Ты сдурел! — осуждающе шепнул ему Геннадий Сидорович.

— Молчи!— делая страшные глаза, также ' шепотом ответил дядя Коля... — И пособляй мне.

— Вертай, ребята, обратно! — крикнул Геннадий Сидорович, не понимая однако, что задумал старый пожарный. — Ну, живо-живо, не лениво!

Кучера, кроме Давыда Часова, стали заворачивать своих лошадей. Никто из них не посмел ослушаться двух таких уважаемых топорников. Уж если они решили, что не стоит связываться с «голубыми уланами», то, очевидно, был в этом какой-то особый резон.

— Струсили, кумы-пожарные! — ехидно заметил из толпы широкоскулый мастеровой в обтрепанном пиджаке и замасленной кепке.

— Не твоя забота! — отрезал дядя Коля и, оглядевшись кругом, произнес: — Желающие, садитесь... До костела прокатим...

Но желающих не нашлось, и пожарные поехали назад одни. Коннолинеечный же ход второй части тронулся прежней дорогой. Правда, дядя Коля успел что-то приказать Давыду Часову на ухо, и тот обрадованно кивнул.

После отъезда пожарных толпа быстро поредела. Удовлетворенный Прохор дал своим уланам команду «в два коня направо, рысью марш!», и эскадрон свернул на Васенцовскую улицу...

Люся и Юрий продолжали трястись на Мишкиной бочке.

— Получилось нехорошо, Мишка! — огорченно сказал Юрий. — Сдали мы позиции без боя.

— Чё смеяться-то! — нахмурился парень. — Рассуждать тут дело не наше...

Перед польским костелом Виталий Ермолович по просьбе дяди Коли протрубил сигнал «Стой!». Кучера натянули вожжи, и лошади замерли.

— Слышь, ребята! — раздался голос старого пожарного. — Не думайте, что я испугался... План у меня созрел: обхитрить уланов... Едем на кладбище концевыми улицами... Семь бед — один ответ. Как, согласны?..

И все три пожарных обоза понеслись, как по тревоге, с трубными звуками и окриками на прохожих. От такой сумасшедшей езды и от встречного ветра, дух перехватывающего, у ребят поплыло перед глазами. Люся даже хотела попросить Мишку ссадить ее, но в этот момент за железнодорожной линией показалось католическое кладбище, в раскрытые ворота которого въезжал коннолинеечный ход с гробом Стефановича. Проводить в последний путь своего погибшего друга пожарные не опоздали...

Конечно, шила в мешке не утаишь. И о том, как пожарные обманули Прохора Побирского, в тот же день стало известно всему городу. Но в тот же день с фронта в штаб Сибирской армии пришли тревожные телеграммы: Красная Армия начала наступление, ее полки неожиданно для колчаковцев переправились через реку Вятку и двинулись к Каме. «Голубых улан» экстренно без всяких торжественных проводов погрузили по приказу свыше в эшелон и отправили на запад, надеясь, наверное, с их помощью остановить красных.

Поднимать шум из-за похорон Стефановича, жертвы английского капрала, и портить отношения с союзниками военная комендатура не рискнула. Поэтому разбирать «самовольство» пожарных никто не стал.

XXVI. НЕ ХОТИМ В СИБИРЬ!

Огрызаясь, как раненые волки, стараясь подольше задержаться на водных и горных рубежах, отходили к Уралу белые дивизии. Развернув над походными колоннами алые знамена, шли за ними по пятам красные полки. Беспорядочно выпускала снаряды драпавшая колчаковская артиллерия, взрывали мосты саперы генерала Гайды, порой с диким гиканьем переходили в контратаки казачьи сотни... Но ничего не могло остановить красных воинов. Уральские заводы и села радостно встречали освободителей...

А город жил в это время какой-то новой, безалаберной жизнью. День и ночь через него проходили войска: и на запад, и на восток. В скверах и прямо на улицах дымились походные кухни, стояли зеленые военные двуколки, орудия, зарядные ящики, валялись тюки с сеном. Солдаты, приезжавшие с фронта, были обросшие и обтрепанные, с помятыми погонами. Мостовые никем не подметались, и ветер поднимал залежавшийся мусор, тучами разнося по городу. На вокзал все прибывали и прибывали эшелоны с ранеными и беженцами. Одни беженцы удирали от Красной Армии по собственному почину, других гнали с насиженных мест насильно. Более состоятельных из них, а также легкораненых офицеров расквартировывали по обывательским домам.

С начала лета этот поток увеличился втрое, и по распоряжению комендатуры под жилье и госпитали стали забираться учебные заведения и торговые помещения. Цены на продукты ежедневно подскакивали, многие товары совсем исчезли из магазинов, базар пустовал.

А в открывшемся Разгуляевском театре ставились глупые пьески.

За ресторанными столиками велась откровенная торговля награбленными вещами, привезенными с фронта: американскими и английскими консервами, кокосовым маслом и сгущенным молоком. «Доблестные союзники», офицеры Гемпширского полка не отставали в этой «купле-продаже» от своих русских коллег’ У стен же Константиновского кладбища продолжались расстрелы...

Новые отношения между брандмейстером и командой установились и во второй пожарной части. Когда обоз после похорон Стефановича возвратился в депо, дежурные сразу же рассказали, что это Стяжкин вызвал по телефону «голубых улан». Правда, сначала он по совету Галины Ксенофонтовны приказал каланчовому Киприяну бить тревогу и вместе с шарами поднять флаг, который означал немедленный сбор всех частей. Стяжкин и его супруга были уверены, что, услышав набат, пожарные, повинуясь долгу, забудут про парикмахера. Но тут произошло чудо: Киприян, больше других боявшийся брандмейстера отказался выполнять такое распоряжение.

— Да я тебя, паразита, опешил Стяжкин, — в остроге сгною! Да я...

— Нe могу, господин брандмейстер, — отвечал с каланчи дрожащий Киприян, — не могу против совести идти... Набатом нельзя шутить...

— Я вот залезу к тебе! — продолжал бесноваться Стяжкин — Я вот тебе покажу!..

— Не пущу, господин брандмейстер! — чуть не плача, крикнул Киприян. — Люк сверху захлопну!

— Захлопнешь?.. Ах ты, прорва! — взревел брандмейстер, но Галина Ксенофонтовна схватила мужа за воротник.

— После накажешь дурака, — сказала она спокойным тоном. А сейчас делай, как велю я... По телефону звони...

До приезда пожарных Киприян так и не покинул свой пост. С каланчи он наблюдал и встречу похоронной процессии с уланами, и все дальнейшие события. Стяжкин же, считая, что наступил «праздник на нашей улице», «подбодрился» несколькими рюмками русской «горькой» и с нетерпением ожидал, когда Киприян спустится вниз и когда придут вести о наказании «строптивых подчиненных». Поэтому можно представить его удивление при виде целого и невредимого обоза, остановившегося у депо. Как только лошади были распряжены, взбудораженный Стяжкин приказал всему личному составу выстроиться у казармы. Ермолович нехотя затрубил «сбор».

— Господин брандмейстер, — шепнул кузнец Шевич, пробегая мимо Стяжкина, — если нам и Киприяну нагадите, берегитесь... На плахе голову сложу, но сперва вас изуродую...

Стяжкин растерявшись от неожиданной угрозы Шевича, занервничал. Что-то надо было предпринимать, но что? Вот этого-то «что» брандмейстер и не мог придумать: Галины Ксенофонтовны его верной советчицы, поблизости не оказалось и бешеный от злобы и страха, он крикнул необычным, визгливым голосом:

— Разойдись!..

Однако через пять минут личный кучер Кузьмич повез брандмейстера в военную комендатуру. Но именно в это время там получили телеграммы о катастрофе на фронте, и Стяжкин отправился назад не солоно хлебавши. И как ни зудила его потом целыми днями супруга, как ни призывала «быть настоящим мужчиной» и взять «олухов-пожарных» в ежовые рукавицы, брандмейстер сник и предпочитал отсиживаться на кухне и глушить в одиночестве водку. Распорядком в части стал ведать Фалеев...

Из города постепенно эвакуировались штабы воинских частей, исчез и штаб Сибирской армии. Вся власть перешла в руки казачьего атамана Дулепы. Его «удальцы» «шалили» в городе: грабили богатые дома, не считаясь с тем, что их хозяева сочувствовали Колчаку, громили магазины, поджигали склады и хвалились смять любые силы, которые сунутся за Уральский хребет. Мишка сам однажды видел, как два пьяных дулеповских казака разбили витрину шляпного магазина и со смехом нацепили на свои пики фуражки, цилиндры, котелки, чепчики и детские панамки...

«Положение на Уральском фронте — вполне нормальное, — успокаивали читателей газеты.— Наши неудачи имеют лишь местное значение. Весь вопрос сводится к выигрышу времени и упорной обороне. И будет, несомненно, правильным сделать вывод: в самый непродолжительный срок произойдет перелом в военных действиях, конечно, в нашу пользу. Большевики начнут не отход, а бег...»

Однако бег начали не большевики, а колчаковцы. Вместе с ними, не понюхав даже пороха, удирал и батальон Гемпширского полка. На Покровском проспекте как-то утром опять появились железнодорожные вагоны, и английские солдаты лихорадочно грузили свое имущество и своих мулов. Все понимали, что белогвардейская власть в городе доживала последнюю неделю. Признаки агонии были налицо. И в эти дни Мишка снова увидел Прохора Побирского, уже в чине ротмистра, с тусклыми золотыми погонами и с черной повязкой на левом глазу.

Прохор вместе с атаманом Дулепой ехал в открытом автомобиле, который раньше принадлежал начальнику штаба Сибирской армии. По бокам и позади скакали казаки из личного атамановского конвоя. А Мишку в тот день Фалеев поставил часовым около главных ворот.

Парень по-настоящему был горд оказанным доверием и важно разгуливал перед депо. Но, заметив Прохора и решив про себя, что тот специально вернулся в город, чтобы расправиться с пожарными, Мишка растерялся и юркнул в полосатую караульную будку. К счастью, его подозрения не оправдались: автомобиль и казаки пронеслись мимо.

— Так, баешь, твой Побирский здесь? — переспросил дядя Коля, когда парень рассказал старшим друзьям о неожиданной встрече. — Какого лешего ему еще надобно?

— Леший Побирскому не требуется, — ответил за Мишку Геннадий Сидорович. — Другие дела, поди, привели...

...Утром Мишку вызвала к главным воротам Катерина. Александр Гаврилович вместе со своими лошадьми и экипажами собирался удирать в Сибирь и звал кухарку с собой.

— Я и пришла, Михаил, золотко, к тебе, — жалобно говорила Катерина. — Извозчики, знаешь, кто куда... Дедушка Битюков в деревне Палкино у внука хоронится... А Прошка казаков к нам прислал. Они хозяину помогают добро грузить, коней впрягают.

— Чё смеяться-то! — строго сказал Мишка и, сам того не замечая, повторил слова дяди Коли. — Разве русские пожарные людей в беде оставляют?.. Идем, тетка Катерина, к Похлебаевым. Схоронишься пока у них!

Но только он успел познакомить Катерину с Лидией Ивановной и Люсей, как на каланче загудел тревожный набат. Мишка, забыв обо всем на свете, побежал в конюшню, и вскоре линейки и бочки с неистово скачущими под прямым углом к коренникам пристяжными помчались в сторону Разгуляевского сада.

А когда через полтора часа усталые и перемазанные в саже пожарные вернулись, их ожидал сюрприз. Около депо обоз встретили казаки-дулеповцы.

— Гони во двор, не задерживайся! — приказал молоденький хорунжий.

И во дворе пожарных караулили казаки: на крыльце же брандмейстерской квартиры стояли Прохор и Стяжкин. Стяжкин был в полной парадной форме.

— Равняйсь! — властным голосом крикнул он. Присутствие офицера вернуло ему былую уверенность.

Обоз начал выравниваться, как на смотр.

— Отставить! — взревел Стяжкин, кося глаза на Прохора. — Распустились вы у меня...

— Тихо, брандмейстер! — оборвал его Прохор. — Где твой выездной экипаж?

— Фалеев! — обратился Стяжкин к помощнику. — Займи свое место на коннолинеечном ходу!

— Слушаюсь, господин брандмейстер! — почтительно отве­тил Фалеев.— Будет исполнено...

Стяжкин взгромоздился в экипаж, а Прохор, спустившись с крыльца, поправил черную повязку и, опираясь на саблю, громко сказал:

— По стратегическим соображениям войска верховного пра­вителя его превосходительства вице-адмирала Колчака эвакуи­руют город. Но к осени красные орды вновь будут отброшены за Волгу. Рождество мы отпразднуем в Москве... На юге генерал Деникин начал блестящий рейд...

Пожарные слушали и не понимали, куда клонит ротмистр. Все стало ясным лишь в конце речи, когда Прохор, выдержав паузу, объявил:

— Кто желает вместе с нами временно отступить, тех прошу построиться у каланчи...

Однако к каланче ни один человек не подошел.

— Учтите, — поправляя повязку, продолжал Прохор, — милостей и почестей от большевиков не будет. Еще есть возможность организовать на станции эшелон... Но, если железная дорога вас не устраивает, отходите по Сибирскому тракту... Маршрут следования у меня имеется... Забирайте лошадей, дроги, повозки, инвентарь. Вашим близким разрешается ехать вместе с вами... Итак, повторяю: кто желает эвакуироваться в Сибирь, тех прошу перейти на левый фланг, к каланче... Я жду!..

Но пожарные, как и несколько минут назад, не двигались с места. Тогда ротмистр, показывая на Стяжкина, произнес:

— Ваш начальник и его жена уже дали согласие отходить вместе с нашими подразделениями... Брандмейстер, кое-что можешь сказать и ты...

Поднявшись в экипаже во весь рост и сделав руки «по швам», Стяжкин, поглядывая то на Побирского, то на своих подчиненных, неуверенно забасил:

— Ребята, его благородие дело говорит.. О вас, дураках, заботится... Переждем, пока комиссарское племя перережут, и вернемся обратно...

Но если Прохору никто из пожарных не рискнул возразить, то со Стяжкиным церемониться не стали.

— Зачем убегать?.. Не хотим в Сибирь!.. Большевиками не стращайте!.. Мы остаемся! — неслось со всех сторон.

Прохор что-то крикнул сорвавшимся голосом, и казаки с нависшими пиками окружили обоз...

— Я тебя проучу!— зашипел на Мишку урядник с холеной бородой, дергая свою лошадь и размахивая над головой нагайкой. — Будешь бунтовать!

Чем бы кончилась вся эта история, неизвестно, но в этот момент из дежурки выскочил телефонист и, перекрывая гвалт, дико заорал, размахивая руками:

— Его благородия, ротмистра Побирского, к аппарату!..

...Спустя три минуты Прохор прямо с крыльца шагнул в стремя своего коня и скомандовал казакам:

— За мной!

И, забыв про пожарных, казачий отряд помчался следом за ротмистром Побирским.

— А ну! Дуй-ка, слышь, к воротам и глянь, куда они! — быстро приказал Мишке дядя Коля.

Спрыгнув с облучка, Мишка кинулся исполнять приказание. Казаков вблизи второй части уже не было видно. Вероятно, они свернули на Главный проспект. Когда парень доложил об этом, дядя Коля, сняв каску, облегченно вздохнул.

XXVII. НЕЛЬЗЯ НАШЕМУ БРАТУ БЕЗ ЛОШАДЕЙ

Пока Прохор уговаривал пожарных эвакуироваться из города, большой отряд дулеповцев прискакал на металлургический завод. Рабочим было срочно приказано грузить в вагоны стоящее на подъездных железнодорожных путях самое ценное оборудование. Но рабочие отказались выполнять требование и открыли по дулеповцам огонь. В цехах давно уже хранилось оружие, перенесенное сюда из тайных складов. Казаки позорно бежали.

Узнав об этом, атаман Дулепа стал немедленно стягивать к заводу все свои отряды. Вот тогда-то и получил по телефону приказ Прохор. Однако рабочие, разобрав железнодорожный путь, чтобы ничего нельзя было увезти, успели скрыться через задние ворота...

Во дворе второй пожарной части между тем шли споры, как поступать дальше. Позвонили в первую часть. Ананьев в телефонную трубку ответил, что к ним дулеповцы не приезжали. Из пожарной же дружины заводского поселка сообщили, что казаки окружили завод и что по поселковым улицам рыскают патрули и хватают мужчин.

— Слышь, ребята, — говорил своим товарищам дядя Коля, — не думаю я, чтобы ротмистр только нас одних хотел агитировать. Он, вражина, опосля, поди, и в другие части собирался.

— Да мы-то ему зачем понадобились? — подал голос Киприян.— Толк-то от нашего отъезда какой?

— Вот тут собака и зарыта,— ответил дядя Коля. — Понять не могу... Сжечь, что ли, город без нас хотят.

— Спросим у брандмейстера, — предложил Геннадий Сидорович.

Стяжкин в наглухо застегнутом мундире сидел на кухне и глушил водку. Когда его вызвали во двор и спросили, почему это пожарных заставляют драпать вместе с беляками, он пробормотал:

— Я человек, как и вы, подневольный... Что прикажут, то и делаю... В свои планы начальство меня вводить не изволит.

— А почему вы, господин брандмейстер, в парадную форму обрядились? — поинтересовался Геннадий Сидорович.

Хватит, был уже один раз перед офицером в исподниках, — ответила за мужа Галина Ксенофонтовна, появляясь на крыльце. Больше я Григорию Прокопьевичу позориться не дам.

— Госпожа брандмейстерша, — обратился к ней дядя Коля. — Скажите, слышь, вы...

— Григорий Прокопьевич вам уже объяснил, — пытаясь, как всегда, казаться грозной и неприступной, пожала плечами Галина Ксенофонтовна, — что мы ничего не знаем...

— Может, они вправду не знают,— нерешительно произнес Киприян, — Откуда им знать-то?

— Да ну их! — крикнул Леха. — Пусть катятся колбаской по улице Спасской!..

Но тут второй раз в этот день раздался тревожный колокол. Под его гул у пожарных всегда умолкали все страсти, забывались все прочие дела, все жизненные неурядицы. Так случилось и теперь...

Было необычно мчаться на пожар средь белого дня по совершенно пустым улицам. Только на одном из перекрестков обоз чуть не налетел на гаубичную батарею. Солдаты бросали орудия и зарядные ящики, выпрягали лошадей и удирали на них верхом. Многие особняки богачей зияли разбитыми окнами и распахнутыми дверьми. На Театральной площади казаки швыряли в костер какие-то бумаги и пьяными голосами горланили:

Мишка, подхлестывая Мантилио, с усмешкой оглянулся на казаков: слишком уж комично звучали слова их песни, ведь с каждым часом все яснее и яснее слышался грохот артиллерийской канонады. Полки Красной Армии вели бои где-то на подступах к городу.

И парень невольно вспомнил вечеринки у Побирских и хвастливые речи подвыпивших офицеров. Никто из тех капитанов и поручиков, наверно, и не думал о столь быстром крахе всех своих иллюзий.

…За маленьким садом показался длинный горящий деревянный дом, около которого бестолково суетились люди. Для Мишки это стало обычным явлением: за время службы в пожарной части он привык к тому, что перед силой огня терялись даже самые храбрые мужчины.

Спрыгнув на ходу с линеек, топорники с баграми в руках бросились к пылающему дому. Спасти его уже не было никакой возможности, надо было заботиться о том, чтобы огонь не перекинулся на ближние строения с сухими дощатыми крышами.

Какая-то женщина с растрепанными волосами бегала между кучами узлов и вещей и всматривалась в лица испуганных ребятишек. Вдруг с диким криком: «Люди добрые! Толя там остался!..» — она ринулась к угловому окну, из которого вырывалось крыло дыма.

Мишка, только что подогнавший свою бочку к насосу, был ближе всех. Не раздумывая, парень соскочил с облучка, оттолкнул женщину и кулаком вышиб переплет рамы. Через секунду, стоя уже в горящем доме, он почувствовал, как в спину ему ударила мощная струя воды. Это позаботились ствольщики.

Едкий дым слепил глаза, забивался в уши и ноздри, и Мишка, припомнив уроки Геннадия Сидоровича, опустился на колени. Около пола дыму было значительно меньше. Но где найти ребенка? Мишка, шаря вокруг себя руками, пополз вперед, сунув в рот рукавицу, однако Толи нигде не было. И парень опять вспомнил, как учил его старший топорник: испуганные дети в таких случаях обычно прячутся под кровати, под столы, под диваны. Так оно и оказалось. Потерявшего сознание Толю Мишка вытащил из-под охваченной пламенем маленькой койки.

Распахнув брезентовую куртку, он прижал ребенка к груди и поспешил назад. Глаза слезились, сдавленное сердце стучало, и Мишке казалось, что вот-вот он задохнется. Но в этот момент, подавляя огонь, над головой снова забила струя воды. Через минуту Мишка вместе со своей ношей вывалился через подоконник прямо в могучие руки Виталия Ермоловича.

— А Толя где? Где мой Толя? — кричала женщина.

— Как Босяков-меньшой? — подскочил к ним Геннадий Сидорович,— Целехонек?

— Целехонек, дяденька Сидорыч, — устало улыбнулся Мишка, снимая обгоревшую фуражку и вытирая ладонью мокрые волосы. — Цел... чё смеяться-то!..

Назад в свою часть пожарные возвращались уже к вечеру. Навстречу им галопом неслись последние конные арьергарды отступающих колчаковцев.

Лехины ребята встретили обоз радостными криками:

— Господин брандмейстер сбежал!... Госпожа брандмейстерша сбежала!..

— Тихо, слышь, пострелята! — цыкнул на них дядя Коля. — Как сбежали?..

Оказалось, что Стяжкин запряг в старый стоявший за сараем экипаж резервную лошадь, посадил в него Галину Ксенофонтовну и был таков.

Дежурные, услышавшие стук колес, выскочили из депо, но брандмейстер уже скрылся за воротами.

Мишке очень хотелось побывать у Люси и рассказать ей о сегодняшнем пожаре. Ведь он первый раз в жизни спас человека, а Геннадий Сидорович говорил, что это на всю жизнь запоминается.

— Ты, друг Миша,— подошел к парню дядя Коля,— герой! Доказал всем, что не боишься ни огня, ни дыма... Хватит тебе кучером быть! Потолкую-ка я с Виктором Сергеевичем: пора, слышь, в топорники переходить.

— Спасибо, дядя Коля! — расцвел довольный парень.— Значит и каска у меня будет?

— Какой же это топорник без каски! — похлопал его по плечу старый пожарный. — Обязательно каску получишь...

А по городу носились казаки атамана Дулепы. Пьяными песнями пугали они притихшие вечерние улицы. Кое-где вспыхивали ружейные выстрелы и слышались отчаянные крики.

Казаки врывались в подозрительные для них дома и чинили там «суд и расправу». По Главному проспекту взад и вперед тарахтели два тяжелых броневика «Святая Русь» и «Архангел Гавриил».

Фалеев приказал наглухо захлопнуть все ворота второй пожарной части.

— Никому не открывать и никого не пускать! — распорядился он. — Всякое может быть...

— Правильно, Виктор Сергеевич! — поддержал его Геннадий Сидорович. — К любому надо быть готовыми...

И только он это произнес, как на северной окраине города взметнулись ввысь сине-красные языки огня и донеслись глухие раскатистые взрывы. Одновременно раздался первый удар набатного колокола.

— Горит главный вокзал! — объявил далекий голос каланчового. — Зажигаю на мачте фонарь! Сбор всех частей!

— Вот тебе, бабушка, и фокус-покус, — сокрушенно махнул рукой Фалеев. — А мы только забаррикадировались...

...По пристанционным улицам, поднимаясь к небу, стелился густой черный дым. Пучки искр, разносимые ветром, рассыпались в воздухе, словно рой золотых светящихся пчел. На железнодорожных путях пылали облитые нефтью составы. Это дулеповцы сжигали все, что не могли взять с собой. Горели цистерны с керосином, мешки с мукой, ящики с мылом, взрывались плавучие морские мины, брошенные еще с утра минерами. Рядом с рухнувшим перекидным мостом тусклыми факелами чадили и коробились кусты акации...

Сразу же за обозом второй части к вокзалу на вороных конях примчался обоз первой. А минут через шесть багровые блики пожарища вырвали из темноты скачущих гнедых коней дружины заводского поселка.

Огонь к этому времени охватил пакгаузы и соседние постройки. Из ближних домов в панике выскакивали жители.

Во второй части, как известно, была паровая машина. После ареста Васильева она бездействовала, но сегодня перед выездом кузнец Шевич обратился к Фалееву:

— Виктор Сергеевич! Велите запрячь тройку — и в машину!.. Кочегарить буду я... Без машины на вокзале не справиться...

— Хорошо! — не раздумывая, согласился Фалеев. — Бери резервных лошадей!..

И сейчас паровая машина ворвалась прямо на перрон, по которому катились огненные нефтяные потоки.

Дулеповцы, видя, что ствольщики бегут к водонапорной станционной башне, ринулись к ним с обнаженными клинками и начали с бранью рубить брезентовые рукава. Кто-то выстрелил в трубу паровой машины.

Однако пожарные, не обращая внимания ни на дулеповцев, ни на бушующее пламя и едкую гарь, продолжали свой штурм. Струи воды из запасной рукавной линии сбивали огонь с крыши вокзала, и по раздвижным лестницам, блестя касками, туда уже карабкались топорники. Впереди всех смело лез Геннадий Сидорович.

Мишка, залюбовавшись своим наставником, позабыл все на вехе и даже не обратил внимания на Прохора, появившегося верхом на взмыленном коне.

— Отбой! Отбой! — кричал Прохор, — Расходись!.. Тушить кончай!.. Лошадей оставить здесь!..

Услышав слово «отбой!», когда пожар был в полном разгаре, Мишка повернулся на облучке... и замер с открытым ртом: сзади и с боков его бочки стояли четыре казака.

— Чё смеяться-то! — пробормотал опешивший парень, хлопая ресницами. — Чё надо?

— Выпрягай! — приказал ему казак со шрамом на подбороде, — Да поживей!

— Как «выпрягай?» — не понял Мишка.

— Очень просто...

— Мне же за водой ехать...

— Ты пререкаться! — рассердился казак и схватил Мишку а ногу. — Слазь!..

В распахнутом френче с плетью в руке к ним подлетел перемазанный сажей Прохор. Поправляя сползающую черную повяззку, он заорал:

— Почему церемонитесь?!.

Рядом раздались крики. Это несколько казаков сбросили на мостовую сопротивляющегося Давыда Часова и спешно начали выпрягать лошадей из коннолинеечного хода.

— На помощь! На помощь! — звал в темноте кучер ближней к Мишке пароконной бочки, отмахиваясь от другой группы казаков. — Коней воруют!..

К нему присоединились такие же отчаянные голоса, но из пожарных мало кто слышал их. Почти все топорники и ствольщики боролись не на жизнь, а на смерть с огнем на путях, на перроне, отстаивали вокзал, склады, спасали грузы...

— Это, выходит, ты, Мишель? — качнулся в седле удивленный Прохор Побирский. — Забавно, понимаешь, при каких обстоятельствах пришлось опять свидеться... Так вот, хочешь быть живым — сматывай удочки...

— Чё смеяться-то, Прохор Александрович! — чуть не заплакал Мишка. — Пожар же!.. Да и нельзя нашему брату без лошадей...

— А нашему брату можно? — усмехнулся Прохор и поднял плеть.— Убирайся!..

В конце площади, видимо для устрашения, заговорил казачий пулемет. И Мишка с лихой отчаянностью так же, как и днем, когда спасал из огня ребенка, вдруг напружинился и с силой дернул вожжи.

Мантилио, мгновенно сорвавшись с места, галопом понесся по площади.

— Стой! — кинулись наперерез темные конные фигуры. — Стой!.. Стрелять будем!..

Но Мишка, пригнувшись и наклоняясь то вправо, то влево, гнал и гнал Мантилио, сам не зная куда. Скоро колеса бочки запрыгали по ухабам, и только парень, отдышавшись, собрался было оглядеться, чтобы сориентироваться, как позади послышался конский топот и голос Прохора:

— Эта сволочь далеко не уйдет... Колокольчик-то вон брякает...

...Мантилио, звеня колокольчиком, вновь поскакал по темной улице мимо наглухо закрытых домов. Жеребец, очевидно, вспомнил молодость и летел так, будто принимал участие в скачках.

«Сидеть бы мне сейчас верхом! — промелькнуло у Мишки.— Свернул бы в любой проулок... А бочка застрянет... Точно застрянет... И что с колокольчиком делать?.. Как снять?..»

Погоня между тем приближалась.

— Остановись! — кричал ротмистр. — Хуже будет!..

И как предупреждение, над Мишкиной головой просвистели пули.

«Спрыгнуть, что ли? — лихорадочно подумал парень. И через какой-нибудь забор... Но ведь тогда Мантилио заберет Прохор...»

— Кому говорю?.. Стой! — продолжал кричать Прохор. — Все равно не уйдешь!..

Мишка чувствовал, как Мантилио тяжело дышит, как у него вздымаются бока. Вдруг жеребец сделал резкий рывок, погоня начала отставать, но впереди неожиданно показались силуэты всадников. Быстро приближаясь, они увеличивались в размерах.

— Все! — зажмуривая глаза, сказал сам себе парень: Каюк! — и отпустил вожжи.

Мантилио, врезавшись в группу раздавшихся в обе стороны незнакомых кавалеристов, замер. Колокольчик на его дуге, тихо звякнув два раза, смолк.

— Да, никак, это пожарная бочка? — слышал Мишка знакомый-презнакомый голос.

Открыв глаза, он увидел перед собой верхом на коне... Васильева. И хотя было темно, Мишка успел приметить на фуражке у бывшего кочегара паровой машины красную ленточку.

— Дяденька Федорыч!.. Ты?! — прошептал Мишка... и всхлипнул.

— Миша?!.

В это время к ним подскакали Прохор и три казака.

— Какого подразделения? Кто старший? — придерживая лошадь, спросил Прохор Побирский. — Почему не покинули, согласно приказу, город?

— Какого подразделения? — переспросил Васильев, всматриваясь в Прохора и поднимаясь в седле.

— А-а? — побелел Прохор.

— Бойцы Красной Армии, — беря под козырек, доложил Васильев.

— Назад! — крикнул Прохор своим сопровождающим, но было уже поздно.

XXVIII. НАКАЗ ТОВАРИЩА ЛЕНИНА ВЫПОЛНИМ

Вслед за разведчиками рано утром в город начали входить основные силы красных. Первыми со стороны Московского тракта в походном строю «справа по три» показались кавалеристы. В гривы их коней были вплетены алые ленты. И улицы сразу ожили.

Затем с Уральских гор в шинельных скатках с подвешенными через плечо на боевых ремнях винтовками спустились пехотные роты. А чуть позднее по булыжным мостовым загрохотали коваными колесами артиллерийские батареи, темно-зеленые орудия в трехпарных упряжках.

Перед одной из рот шел низенький веселый гармонист и, подмигивая толпившимся на тротуарах девушкам, на ходу сочинял веселые частушки:

И вся рота с озорным присвистом вторила своему запевале...

Часам к десяти на Кафедральной площади собрались толпы горожан и жителей заводского поселка с самодельными красными флагами. Все они были празднично одеты. Мишка, Люся и Юрий пробрались к самому постаменту, с которого выступал молодой чернобровый начальник дивизии, освободившей город.

— Товарищи! — звучал его голос.— Наши звездоносцы, лихая конница, славная пехота, грозная артиллерия прошли тысячеверстные переходы. Еще один-два натиска — победа будет за нами. Наказ товарища Ленина освободить Урал мы выполним!

«Неужели миновал этот страшный год?» — подумал Мишка.

Давно ли умерла у него мать, давно ли ездил он на санях с матросами, познакомился с Геннадием Сидоровичем, стал кучером у пожарных, служил у Побирских, помогал Корытке и Леве Похлебаеву...

Начдива сменил высокий худой рабочий. Он сказал о тех, кто отдал жизнь за освобождение Урала от колчаковских палачей. И все находившиеся на площади сняли шапки, фуражки, картузы и до конца митинга не надевали их...

Когда ребята, возвращаясь домой, свернули к Вознесенскому проспекту, то около углового дома встретили дядю Колю и Геннадия Сидоровича.

— В политотдел дивизии, слышь, кличут, — сказал дядя Коля, — а зачем, не ведаем...

...Пожар в пристанционном районе удалось погасить только к утру. Забрав у пожарных лошадей, последние отряды казаков-дулеповцев скрылись из города. Угнали они с собой и паровую машину. Фалеев и кузнец Шевич, пытавшиеся помешать им, были тяжело ранены.

На помощь пожарным пришли железнодорожники: они расцепили горящие составы и откатили вагоны в разные стороны. Воду, пока к водонапорной башне не протянули отремонтированные основные рукава, таскали из колодцев. В ход были пущены все подручные средства: ведра, бачки, кадки. Красные разведчики, первыми прискакавшие к вокзалу, тоже помогали тушить пожар. Лошадей их впрягли в пароконные бочки...

— Дядя Коля, дяденька Сидорыч! — робко произнес Мишка. — Возьмите и меня в политотдел.

— Как, — обратился Геннадий Сидорович к дяде Коле, — возьмем?..

Штаб дивизии и политотдел разместились на Главном проспекте в кирпичном здании телеграфа, над крышей которого развевался красный флаг, а перед входом стояли оседланные кавалерийские лошади и пулеметная тачанка. Юрий и Люся остались ждать Мишку в маленьком скверике, а он вместе с дядей Колей и Геннадием Сидоровичем поднялся по лестнице с дубовыми перилами на верхний этаж, где находилась, как пояснил часовой, комната товарища Южакова, к которому пожарных и вызывали.

После того, как Фалеева увезли с вокзала в госпиталь, команда второй части попросила дядю Колю взять на себя обязанности брандмейстера. Дядя Коля пытался было сослаться на возраст, но его и слушать не стали.

— Ведь не чужие, старый, просят, — пристыдил друга Геннадий Сидорович, — грех отказываться-то.

И дядя Коля согласился.

В комнате у Южакова уже были Ананьев, густоусый брандмейстер заводского поселка Григорий Ефимович и какой-то незнакомый сухонький старичок.

— Будет все подсчитано, товарищ Южаков, — говорил этот старичок, — Конечно, ущерб, нанесенный поджигателями, сами понимаете, колоссальный...

— Вот почему я и прошу дать точные цифры,— перебил его Южаков,— и как можно скорее. Их надо отослать в специальную комиссию Всероссийского совета народного хозяйства...

— Ясно, ясно, товарищ Южаков, — заверил, вставая со стула старичок. — Вопросик один, сугубо личный, разрешите?

— Да, я вас слушаю.

— Мне передавали, что вы... из казаков...

— Правильно передавали,— улыбнулся Южаков. — И дед мой, и отец были приписаны к Оренбургскому казачьему войску... А что?

— Странно, — развел руками старичок. — Я думал, все казаки воюют за белых... Кроме того, вы не похожи на их брата: без усов, без бороды, без чуба.

— Казаки, Георгий Михайлович, разные бывают, — пояснил Южаков, поправляя портупею, — и красные, и белые... Ну, а усы и бороду я давно сбрил...

— Тогда будьте здоровы,— смутился старичок. — Всю статистику я сделаю, обещаю... Прошу извинить за излишнее любопытство.

Сказав это, он исчез за дверью, а Южаков, улыбнувшись еще раз, обратился к пожарным.

— С Георгием Михайловичем мы договорились. Теперь о ваших нуждах... В городе, товарищи, создается временный ревком. Ему вы и будете подчиняться... Но мне доложили, что пожарных лошадей увели колчаковцы... Поэтому вам требуется помощь уже сегодня...

— А можно ли помочь? — спросил Ананьев и удивленно посмотрел на остальных пожарных.

— Не беспокойтесь, — ответил Южаков, — поможем... Владимир Ильич Ленин еще в апреле прошлого года подписал Декрет о государственных мерах борьбы с огнем... Мы выделяем вам часть лошадей из дивизионного резерва, а остальных недостающих придется реквизировать у зажиточных горожан.

— Вот уважили так уважили! — вскочил, не сдержавшись, обрадованный Григорий Ефимович. — От всех команд за это большое спасибо. А то мы с вокзала даже фуры свои на руках катили. И сердце у меня кровью обливалось: и лошадок жалко, и за город боязно... В заводском поселке, к примеру, сейчас бани для красноармейцев истопили. Дело, что и говорить, доброе. Но не дай бог какой-нибудь шальной искре в сено залететь... Как тушить поедем?..

— Так ведь будут у нас, Григорий Ефимович, слышь, лошади, — остановил брандмейстера дядя Коля.

— Товарищ Карелин! — крикнул Южаков.

Из соседней комнаты вышел военный небольшого роста.

— Пойдете, товарищи, вместе с моим помощником, — сказал пожарным Южаков. — Он и передаст в ваше распоряжение лошадей... А нам еще придется встретиться: вы расскажете все, что помните, о подпольной группе Антона Колоса... Не удивляйтесь, вы его знали как Корытко...

...Прошло несколько дней. Дивизию, освободившую город, после недолгого отдыха перебрасывали на Южный фронт. Колчак отходил вглубь Сибири, и его преследовали другие части Красной Армий.

Вместе с дивизией город покидал и трубач второй пожарной части Виталий Ермолович, поступивший добровольцем в отряд Васильева. Кузнец Шевич, узнав об этом, бушевал в госпитале. Ему тоже хотелось стать бойцом регулярной Красной Армии. Но Лисицкий, стукнув кулаком по тумбочке, авторитетно изрек:

— Ваши раны — мои раны! И мне виднее, где вам быть: на больничной койке или в армейском строю! Приказываю: об армии не думать полтора месяца. Все!

Осыпанные цветами, под звуки духового оркестра, полки дивизии ушли из города утром, а вечером дядя Коля сказал Мишке:

— В Разгуляевском театре, слышь, сегодня ревком учительское собрание созывает. Сидорыча я туда наряжаю дежурить, и тебя с ними в пару... Получишь в каптерке мундир и каску...

На этот раз Лехино мастерство не потребовалось. Мишка за год так вырос, что дядя Коля без особого труда нашел ему парадную форму.

Перед дежурством парень забежал в конюшню проведать Мантилио. Жеребец возвышался теперь среди незнакомых разномастных лошадей.

— Эх, Мантилио, Мантилио! — потрепал его по шее Мишка.

Небольшой зал Разгуляевского театра не мог вместить всех пришедших. Многие стояли в фойе. Учебный год был уже не за горами, поэтому ревком и собирал учителей.

Мишка вместе с Геннадием Сидоровичем важно прошел через расступившуюся толпу за кулисы и докладчика слушал оттуда.

— Мы о тебе, Босяков-меньшой, нынче с дядей Колей рассуждали, — шепнул ему Геннадий Сидорович, — первого сентября в школу пойдешь, как Люся и Юрий.

— Что вы, дяденька Сидорыч! — запротестовал Мишка. — Чё смеяться-то! Кто пожары-то тушить будет?

— Пожары от тебя, Босяков-меньшой, не убегут, — серьезно ответил старший топорник, — на твой и на мой век их еще хватит...

...Когда участники учительского собрания приняли резолюцию, в которой было записано, что «преподавание в новой средней школе должно соединяться с трудом. Не заучивание готовых формул, не зубрежка должны царствовать, а наглядное изучение природы, техники в производствах различного рода и активная работа самих учащихся», на столе президиума появился старый с огромной трубой граммофон, и председательствующий, откашлявшись, торжественно объявил:

— Только что в нашем городе получена пластинка с записью речи Владимира Ильича Ленина...

Затем он осторожно поднял над головой черную круглую пластинку, показал ее залу, положил на крутящийся диск... И все услышали спокойный уверенный голос:

«Еще немного усилий, еще немного месяцев борьбы с врагом — и победа будет за нами...»

Это было обращение Ленина к бойцам Красной Армии.

Мишка не выдержал и вылез из-за кулис прямо на сцену. Ему, как и всем, хотелось слушать Ленина снова и снова. Граммофонную пластинку с голосом вождя пришлось заводить несколько раз.

И, когда Мишка возвращался с дежурства в свою пожарную часть, в ушах продолжал звучать все тот же голос, и виделась огромная площадь, полная народу, и высокая трибуна, сколоченная из свежих тесовых досок. На трибуне — Ленин. И суровое небо над площадью... Ленин говорит...

Рядом молча шагал сосредоточенный Геннадий Сидорович, и Мишке почему-то казалось, что старший топорник думает о том же, о чем и он...