Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы]

Глава I

Восемнадцатого марта 1867 года я прибыл в Ливерпуль[229] чтобы сесть на пароход «Грейт-Истерн»[230], отплывающий в Нью-Йорк. Казалось бы, рядовое путешествие, сущая безделица. Но мне страшно хотелось не столько посетить Северную Америку, сколько преодолеть Атлантику на борту именно этого гигантского судна. Да, побывать на земле, прославленной Купером[231],— не основная моя цель. Главное — сам пароход, истинный шедевр судостроения, не просто корабль, но плавающий город, чуть ли не часть целого графства, которая, отделившись от английской почвы, пересечет океан и сольется с Американским континентом.

Я представлял себе гигантскую массу, несущуюся по волнам, воюющую с враждебными ветрами, неколебимо противостоящую высоким валам, бросающую вызов морской стихии. Б сравнении с «Грейт-Истерном» даже канонерки типа «Вариор» или «Сольферино»[232] выглядят всего-навсего беспомощными суденышками. И все же воображение мое оказалось куда беднее самой действительности. «Грейт-Истерн» оказался не просто плавучим монстром, но микрокосмом, вобравшим в себя целый мир. Он напоминал огромный театр, в котором разыгрывалась пьеса без конца и начала, со всеми человеческими страстями, обнажавшими все возвышенное и все мелкое, все трагическое и все смешное в природе человека. Но начнем по порядку.

Отплытие «Грейт-Истерна» намечалось на двадцатое марта. Желая наблюдать за последними приготовлениями, я попросил у капитана Андерсона разрешения заранее взойти на борт. Капитан любезно удовлетворил мою просьбу.

На следующее утро, пройдя мимо отстойников[233], обрамляющих доки по обоим берегам реки Мерси, я попал на причал Нью-Принс, куда проложен понтонный мост — нечто вроде плотиков, повинующихся течению приливов и отливов. Отсюда производится посадка на множество корабликов, обслуживающих линию на Беркенхед, пригород Ливерпуля, расположенный на левом берегу Мерси. Эта река вовсе не является незначительной речушкой, недостойной наименования водной магистрали. Это глубокий провал земной коры, заполненный водой, настоящая впадина, позволяющая принимать суда самого крупного тоннажа, в том числе и «Грейт-Истерн», которому строжайшим образом запрещено входить в большинство портов мира из-за глубокой осадки и исполинских габаритов. Сама природа способствовала тому, чтобы в устьях Темзы и Мерси возникли два огромных торговых города — Лондон и Ливерпуль. Видимо, те же соображения подтолкнули и к сооружению подобного коммерческого центра на реке Клайд — города Глазго.

У причала Нью-Принс под парами стоял тендер[234] — маленький пароход, перевозивший пассажиров и грузы на «Грейт-Истерн». Я удобно устроился неподалеку от мостика, откуда были видны рабочие и заметны маневры, производимые у борта судна. Как только на башне Виктории пробило семь утра, пароходик отдал швартовы[235] и принялся, набирая скорость, рассекать воды Мерси.

Не успело судно отчалить, как я заметил на берегу молодого человека высокого роста, с аристократической внешностью английского офицера. Я признал в нем одного из своих друзей, капитана Индийской армии[236], с которые не встречался уже несколько лет. Но ведь капитан Мак-Элвин, как мне представлялось, отнюдь не собирался' уезжать из Бомбея? Тот Мак-Элвин был парнем веселым, беззаботным, с открытым сердцем, а молодой человек, чьи черты напомнили образ моего друга, казался грустным и словно одержимым тайной печалью. Но тендер шел довольно быстро, и я не успел внимательно разглядеть этого человека и вскоре позабыл о нем.

«Грейт-Истерн» стоял на якоре в верховье реки, на расстоянии примерно трех миль от берега. Возвышаясь над ближайшими домами Ливерпуля, вся эта впечатляющая громада открывалась полностью за первым поворотом реки. Она вырисовывалась подобно островку, наполовину размытому туманом. К нам корабль был обращен носом, и, когда тендер сделал разворот, у меня нашлось одно-единственное определение: огромный! Три или четыре «угольщика», причалившие к бортам, через люки, прорезанные выше ватерлинии[237], бункеровали[238] антрацит[239]. На фоне «Грейт-Истерна» эти трехмачтовики выглядели как лодки. Их трубы даже не доставали до нижней линии иллюминаторов, шедшей по корпусу, а релинги[240] были значительно ниже бортовых обвесов[241] парохода. Судно-гигант громоздилось над этими суденышками, как великан над чемоданами, которым придана форма паровых шлюпок.

Наконец тендер приблизился к пароходу: он прошел справа от форштевня[242] «Грейт-Истерна», и цепи бешено заколебались под натиском волн. Затем наш кораблик поравнялся с левым бортом и остановился позади широкого трапа[243], зигзагообразно спущенного вниз. Мостик тендера оказался на одной черте с ватерлинией парохода, отстоявшей от поверхности воды более чем на два метра. А по судну тем временем сновали рабочие, разбегаясь по многочисленным палубам, имевшим выходы на наружный трап. Я же, повернувшись к корме и задрав голову, как турист, рассматривающий высокое здание, любовался гребными колесами «Грейт-Истерна».

С берега колеса казались небольшими, поскольку длина их плиц[244] составляла всего четыре метра: но на близком расстоянии они выглядели монументально. Их элегантная конструкция, центровка ступиц[245], опорных элементов всей системы, переплетения спиц, предназначенных для разведения тройного обода, красные лучи раскраски, передаточный механизм[246], наполовину погруженный во тьму больших камер, скрывающих необходимые приспособления,— все это потрясало воображение и наводило на мысль о том, что здесь царство чего-то фантастического и таинственного.

С какой же мощью деревянные лопасти, жестко скрепленные болтами, рассекают морскую гладь, когда они преодолевают силы прилива, влекущего корабль к берегу! Как, должно быть, вскипают массы воды, когда столь совершенное устройство взрывает их чередой сильнейших ударов! Какой грохот раздается внутри камер, когда «Грейт-Истерн» идет на всех парах под шлепанье колес размером пятьдесят шесть футов[247] в диаметре и сто семьдесят шесть по окружности, причем каждое весит девяносто тонн и делает около одиннадцати оборотов в минуту!

С тендера сошли все пассажиры. Я последовал их примеру и через несколько секунд очутился на внешнем трапе.

Глава II

Вся палуба превратилась в огромный проходной двор, битком набитый рабочими, матросами, механиками, судовыми офицерами. Сталкиваясь, они без стеснения отодвигали друг друга локтями. Одни оставались на палубе, другие спешили в машинное отделение или рубку. Вовсю шла проверка рангоута[248]. Кругом царил такой невообразимый ералаш, который вряд ли еще где можно увидеть. В одном месте вздернутые вверх лебедки[249] поднимают огромные отливки, в другом — кипы трехдюймовых досок взлетают в воздух и переносятся при помощи паровых воротов[250]. Внизу, в машинном отделении, идет балансировка[251] чугунного цилиндра, похожего на огромный металлический стакан. Впереди вздымаются мачты до самых клотиков[252]: позади вокруг надстроек воздвигаются леса. Что-то мастерят, что-то подгоняют, что-то строгают, что-то оснащают, что-то полируют и лакируют посреди кажущегося беспорядка.

Мой багаж подняли на борт. Я спросил, нельзя ли встретиться с капитаном Андерсоном. Капитан судна еще не прибыл, но со мною находился один из стюардов[253], принявший на себя заботы по доставке багажа в выделенную мне каюту в носовой части парохода.

— Дружище,— обратился я к нему.— «Грейт-Истерн» должен отплыть двадцатого марта, но за двадцать четыре часа невозможно завершить все необходимые приготовления. Как вы полагаете, когда именно мы сможем отбыть из Ливерпуля?

Однако стюард оказался не более просвещенным, чем я. Оставалось самостоятельно посетить все закоулки этого гигантского муравейника, выйдя на прогулку, как выходит турист на улицы незнакомого города. Черная грязь, та самая британская грязь, что покрывает мостовые английских городов, скопилась на огромной палубе парохода. Тут и там змеились зловонные потоки. Казалось, это одна из сквернейших улиц Лондона — Аппер-Теймз-стрит, или Лондонский мост. Я шел мимо палубных надстроек по направлению к корме. По обоим бортам между ними и релингами — словно две улицы, даже, точнее, два бульвара, которые скоро заполнятся плотной толпой пассажиров. Попал я и в самый центр судна, туда, где тамбуры соединены двойными переходами.

Там, внизу, открывалось пространство, где размещались агрегаты колесного двигателя. Я загляделся на этот шедевр судовой техники. Человек пятьдесят рабочих расположились вокруг цельнолитых металлических решеток, защищающих длинные штоки поршней, установленные под различными углами, и цилиндры, подвешенные на цапфах. В одном месте шла наладка эксцентрика[254], рядом с помощью огромных гаечных ключей подгоняли вкладыши осевых подшипников[255]. А металлический стакан, медленно спускаемый через люк, представлял собой новое изобретение — вал рулевого устройства, на который намотан штуртрос. С одной стороны он сочленен с валом паровой машины, с другой — со штурвалом аварийного ручного управления, на случай выхода из строя паровой машины. Из этой бездны непрерывно доносился шум, какие-то резкие, нестройные звуки.

Бросив взгляд на наладочные работы, я отправился к носовой части судна. Там обойщики заканчивали отделку обширнейшего помещения, носившего английское название «смокинг-рум». Это был курительный салон, настоящая огромная кофейня плавающего города, залитая светом из четырнадцати окон, с белыми плафонами и панелями лимонного цвета. Миновав маленькое треугольное пространство на носовой палубе, я добрался до форштевня, нависшего над поверхностью воды. С этой крайней точки я оглянулся и в просвет тумана поглядел на корму «Грейт-Истерна», находившуюся более чем в двухстах метрах от меня[256]. Этот колосс заслуживал того, чтобы о его размерах говорили в превосходной степени.

Я пошел назад по правому борту, мимо надстроек и фальшборта[257], уклоняясь от столкновения с болтающимися в воздухе блоками, избегая встречи с раскачивающимися на ветру стрелами кранов, прячась от снопов искр, вспыхивающих при кузнечных работах и напоминающих букеты искусственных цветов. С трудом мне удалось рассмотреть верхушки мачт высотой в двести футов — они тонули в черном дыму от сновавших взад и вперед тендеров и работающих пароходных котельных. Обойдя люк, ведущий в машинное отделение, я заметил по левую руку «маленький отель», длинный фасад которого возвышался над боковой террасой, где в это время рабочие полировали поручни.

Наконец я вышел на корму, в том самом месте, где возвышались леса. В промежутке между крайней надстройкой и обширной ходовой рубкой, внутри которой находилось четыре штурвала[258], механики завершали установку паровой машины. Эта машина имела два горизонтальных цилиндра и представляла из себя сложнейшую, на мой взгляд, систему поршней и рычагов. Я поначалу не понял ее назначения, но понял другое: здесь, как и повсюду на судне, подготовка к отплытию вступала в завершающую стадию.

И все-таки возникает вопрос: к чему такая трата времени и сил, к чему такие основательные ремонтные и наладочные работы на борту «Грейт-Истерна», парохода сравнительно нового? Попытаюсь объяснить, в чем тут дело.

После примерно двадцати рейсов между Англией и Америкой, последний из которых был отмечен весьма серьезными происшествиями, «Грейт-Истерн» был немедленно снят с эксплуатации. Этот огромный пассажирский корабль пришлось вычеркнуть из списка бесстрашных покорителей водных пространств. Тем временем инженерами были предприняты первые попытки проложить по океанскому дну телеграфный кабель. Они потерпели неудачу — ни одно из транспортных судов не могло уместить на своем борту три тысячи четыреста километров металлических проводов весом четыре тысячи пятьсот тонн. И тогда взоры специалистов обратились к «Грейт-Истерну». Только он благодаря исключительной остойчивости в открытом море мог обеспечить размотку и погружение в морскую пучину этой гигантской кабельной магистрали.

Но прежде чем загрузить кабель на борт судна, надо произвести определенные работы, связанные с размещением мотальной установки[259]. А рядом с нею устроить обширные резервуары, куда спустить бухты кабеля, чтобы слой воды предохранял их от воздействия атмосферного воздуха. Из этих искусственных озер провод непосредственно подавался' в море.

Операция по прокладке кабеля прошла успешно, и вскоре «Грейт-Истерн» был вновь направлен в «музей» в качестве дорогостоящего экспоната. В 1867 году его даже демонстрировали на Всемирной выставке[260]. Так шло до тех пор, пока вновь образованная французская компания под названием «Общество фрахтовщиков судна «Грейт-Истерн», с капиталом в два миллиона франков, не вознамерилась использовать огромный корабль для трансатлантических пассажирских перевозок. Но для этого необходимо было заново переоборудовать пароход, возвращая ему первоначальный вид. Потребовалось убрать резервуары и восстановить в прежнем виде котельные, расширить салоны, которым предстояло принять тысячи пассажиров, а также соорудить надстройки для размещения дополнительных ресторанных залов и, наконец, установить по периметру корпуса три тысячи бортовых светильников.

По завершении всех работ министерство торговли Великобритании потребовало подвергнуть пароход испытаниям под нагрузкой, в число которых входила бы проверка корпуса на водо- и нефтенепроницаемость. Когда закончились эти дорогостоящие испытания, пришлось пойти на большие затраты для тщательной заделки образовавшейся продольной щели в наружной обшивке корабля[261]. Одновременно шла установка нового оборудования в котельном отделении. Также необходимо было сменить вертикальный вал тяговой передачи для корабельных лебедок, погнувшийся в последнем рейсе. Этот вал, посередине которого размещалась передача к насосам, заменили другим — с двумя эксцентриками, обеспечивающими прочность этой важной детали и устойчивость ее при любых нагрузках, осевых и боковых. Наконец, причем впервые, на пароходе монтировалось механическое рулевое управление[262].

Именно для осуществления точных маневров при управлении судном предназначалась та паровая машина, которую механики устанавливали в кормовой части. Рулевой, находясь в центре мостика и следя за показаниями приборов, сообщающих о числе оборотов гребных колес и винта, мог одновременно наблюдать за подвижной стрелкой, способной в любой момент указывать положение руля. Чтобы изменить курс корабля, достаточно было легким движением повернуть штурвальное колесо, точно разградуированное по окружности и поставленное вертикально на расстоянии вытянутой руки. После этого срабатывали клапаны золотника[263], и пар от котла поступал в длинные трубопроводы, ведущие к двум цилиндрам рулевой машины. Быстро начинали двигаться поршни, приходили в действие трансмиссии[264], и система управления мгновенно повиновалась необратимым движениям штуртросов[265]. Все механизмы взаимодействовали друг с другом, и благодаря этому один человек способен был прикосновением пальца управлять колоссальной массой «Грейт-Истерна».

В течение еще пяти дней с потрясающей скоростью шли эти работы. Задержка с отплытием приносила существенные убытки фрахтовщикам, однако у судовладельцев не оставалось иного выхода, пришлось перенести день отправления на двадцать шестое марта. И вот двадцать пятого числа наконец-то стали исчезать временные переходы, мостки, пристройки, снимались леса, разбирались на части краны, завершалась наладка машины. Были закручены последние болты, затянуты последние гайки, отполированные детали покрыты белым составом, для предохранения их от ржавчины во время рейса. Залили в резервуары машинное масло, заделали последние щербины и трещины в металле.

В течение всего дня главный механик проверял работу котлов. Склонившись над люком, в клубах исходящего оттуда пара я не очень хорошо видел, зато слышал, как стонут длинные поршни, перемещаясь по направляющим, а внушительные по размеру цилиндры с шумом совершают колебательные движения вокруг массивных цапф с вкладышами[266]. В колесных камерах все находилось в движении, и лопасти колес медленно взбивали бурные воды реки Мерси. А под кормой четырехлопастный винт вспенивал волны. Обе машины, действующие независимо друг от друга[267], были готовы к работе.

Около пяти часов вечера подошел паровой катер. Посредством двух воротов с него сняли локомобиль[268] и подняли его на борт «Грейт-Истерна». Катер, однако, поднять не удалось. Его стальной корпус оказался тяжелее, чем груз, который могли выдержать тали выносных судовых стрел. Они согнулись под тяжестью, чего бы, бесспорно, не произошло, если бы подъем катера производился с опорой на топенант[269]. Так или иначе, этот катер пришлось оставить: однако на борту «Грейт-Истерна» на шлюпбалках[270] размещались шестнадцать шлюпок.

К вечеру завершились почти все работы. На прогулочных палубах не оставалось и следов грязи — по ним прошлась армия метельщиков. Полностью закончилась погрузка — продукты, прочие припасы и уголь заполнили соответственно камбузы, трюмы и бункеры. Однако пароход не осел до ватерлинии, проведенной в установленных девяти метрах от киля[271]. Это плохо сказывалось на работе колес, поскольку при недостаточном погружении лопастей обязательно происходят рывки и толчки. Тем не менее можно было отправляться в плавание.

Я уснул в предвкушении выхода в море.

Глава III

Двадцать шестого марта, ровно в полночь, на фок-мачте взвился американский флаг, на грот-мачте — французский флаг, а на бизань-мачте — английский. «Грейт-Истерн» приготовился к отплытию.

Раннее утро. Из пяти огромных труб клубами поднимается черный дым. Горячий туман струится из глубоких шахт, ведущих в машинное отделение. Матросы наводят блеск на четыре огромные пушки, из которых предстоит отдавать салют Ливерпулю. Марсовые[272] снуют по реям и высвобождают такелаж[273]. Натягивают ванты[274] на упорные крючья, размещенные с внутренней стороны релинга. Обойщики забивают последние гвоздики, а маляры наносят последний слой краски. Потом все садятся на поджидающий тендер. Как только в котлах образуется достаточное давление, пар поступит в цилиндры машины, приводящей в действие рулевое управление, и механики проверят, правильно ли функционирует это хитроумное устройство.

Но вот яркий солнечный свет пробивался через разрывы быстро убегающих облаков. На море поднимался бриз[275]. Все офицеры прибыли на борт и начали готовиться к снятию с якоря. Командный состав «Грейт-Истерна», кроме капитана и старшего помощника, включал еще двух помощников, пять лейтенантов, один из которых, М. А.,— француз, и одного офицера-практиканта, тоже француза.

Репутация капитана Андерсона в английском торговом флоте очень высока. Именно под его началом осуществлялась прокладка трансатлантического кабеля. Ему удалось то, чего не сумели сделать предшественники.

После успешного завершения работ он получил право на титул сэра[276], так как королева возвела его в рыцарское достоинство.

Пятидесяти лет, светло-рыжий, сохранивший цвет волос наперекор возрасту и жизненным обстоятельствам, высокого роста, крепкого телосложения и спокойного нрава, капитан выглядел англичанином до мозга костей. Двигался он ровным, размеренным шагом, говорил приятным голосом, глаза немного удлиненные, руки в безукоризненных перчатках никогда не клал в карманы: великолепно причесан, элегантно одет. Из верхнего кармана «синего сюртука с тройным золотым галуном всегда торчал уголок белого платочка.

Старший помощник разительно отличался от капитана Андерсона. Описать его нетрудно: небольшой живой человечек, дочерна загорелый, один глаз чуть красноватый, бородка черная, того же цвета глаза, ходит широко расставив ноги, чтобы устоять при боковой качке. Активный, осмотрительный, знающий дело до мелочей. Он отдавал приказы отрывистым голосом, и их повторял главный боцман[277] рыком простуженного льва, что так свойственно английским морякам. Фамилия старпома была В. Подозреваю, что это был офицер военно-морского флота, по особому распоряжению откомандированный на «Грейт-Истерн». Обладая всеми качествами морского волка, он принадлежал к числу последователей знаменитого французского адмирала[278], закаленного в битвах храбреца, который во время боя так обращался к своим подчиненным: «Вперед, сыны, и не трусьте, ибо вы знаете, что я имею обыкновение, если надо, давать пинка даже самому себе!»

А вне пределов этого «генерального штаба» находился главный механик, управляющий всем судовым оборудованием. В помощь ему были приданы девять или десять инженеров-механиков. Их распоряжения исполняли двести пятьдесят человек, включая подсобный персонал,— среди них кочегары и смазчики, не слишком часто покидающие глубины трюмов. К тому же в двух котельных отделениях имелось десять котлов, и чтобы в них не гас огонь, эти люди должны были трудиться день и ночь.

Команда же в строгом смысле этого слова, то есть унтер-офицеры всех рангов, марсовые, рулевые и юнги, составляла примерно сто человек. Кроме того, пассажиров обслуживали двести стюардов.

Весь экипаж уже занял свои посты. Лоцман[279], которому предстояло совершить проводку судна по фарватеру реки Мерси, накануне прибыл на борт. Я заметил также лоцмана-француза, которому предстояло плыть с нами от Ливерпуля до Нью-Йорка, а на обратном пути сойти с парохода на Брестском рейде.

— Я начинаю верить, что мы отплываем сегодня,— обратился я к лейтенанту М. А.

— Остается лишь дождаться пассажиров,— ответил мой соотечественник.

— И много их?

— Человек тысяча двести — тысяча триста наберется.

«Да ведь это население крупного поселка»,— подумал я.

В половине двенадцатого показался тендер, битком набитый пассажирами, которым предстояло разойтись по каютам, заполнить проходы, тамбуры и палубы, загромоздив их своим багажом. Как я потом узнал, среди них были калифорнийцы, канадцы, янки, перуанцы, южноамериканцы, англичане, немцы и два-три француза. На борту находились такие известные личности, как Сайрус Филд из Нью-Йорка, достопочтенный Джон Роуз из Канады, достопочтенный Мак-Олпайн из Нью-Йорка, мистер и миссис Коэн из Сан-Франциско, мистер и миссис Уитни из Монреаля, капитан Мак-Ф. с супругой. В числе французов был месье Жюль Д., основатель «Общества фрахтовщиков судна «Грейт-Истерн», представлявший «Компанию по строительству и эксплуатации телеграфных линий», которая вложила в сие предприятие двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Тендер причалил к трапу по правому борту. Начался бесконечный восходящий поток пассажиров и багажа. Неспешно, безмолвно и спокойно поднимались на корабль люди. Если бы на их месте были одни французы, они бы бросились на трап, как в атаку, подобно настоящим зуавам[280].

Как только пассажир ступал на палубу парохода, первой его заботой было пройти в один из ресторанных залов и обозначить постоянное место за столом, получив визитную карточку или обрывок бумаги с фамилией, нацарапанной карандашом. Вскоре после этого подавался ленч[281], и через некоторое время все столики оказывались занятыми, а сидевшие за ними (в основном англосаксы) были абсолютно готовы вести ресторанные сражения со скукой долгого пути.

Я устроился на палубе, чтобы удобно наблюдать за всеми деталями посадки. В полпервого завершилась погрузка багажа. Я видел, как вперемешку грузились на борт тысячи баулов всех форм и размеров, ящики величиной с вагон, куда с успехом можно было запаковать мебельный гарнитур, маленькие дорожные чемоданчики, изящные и элегантные сумки с причудливыми уголками. А также американские или английские вализы[282], перехваченные роскошными ремешками, с огромным количеством застежек, во всем великолепии форм, изготовленные из плотной материи, к которой прикреплены два или три крупных инициала владельца, вырезанных из Ленты белой жести. Но вскоре весь этот багаж разошелся по камерам хранения, и последние такелажники, носильщики и сопроводители грузов вернулись на тендер, тотчас же отчаливший от борта «Грейт-Истерна», предварительно запачкав занавеси на пароходе жирной копотью.

Я вернулся на нос судна и неожиданно столкнулся лицом к лицу с молодым человеком, которого в свое время заметил на причале Нью-Принс. Увидев меня, он тут же остановился и протянул мне руку, которую я пожал с искренним чувством.

— Я не ошибся! — воскликнул я.— Это вы, Фабиан?

— Конечно, я, мой дорогой друг.

— Значит, я не обознался, когда мне показалось, что несколько дней назад видел вас на пристани?

— Это вполне возможно,— ответил мне Фабиан,— но я вас там не заметил.

— И вы едете в Америку?

— Разумеется! Наилучший способ провести многомесячный отпуск — это попутешествовать по белу свету.

— И счастливый случай привел вас на борт «Грейт-Истерна» для совершения такой туристической поездки.

— Мой дорогой друг, это был не просто случай. Я прочел в газете, что вы собираетесь плыть на «Грейт-Истерне», и, поскольку мы не виделись несколько лет, приобрел билет на этот корабль, чтобы совершить путешествие вместе с вами.

— Вы прибыли из Индии?

— Да, на «Годавери», который на днях доставил меня в Ливерпуль.

— И вы отправились в путешествие, Фабиан...— спросил я, не отрывая глаз от его худого и бледного лица.

— ...чтобы от всего отрешиться, если мне это удастся,— ответил капитан Фабиан Мак-Элвин.

Глава IV

Фабиан покинул меня, чтобы удобно расположиться в просторных апартаментах каюты номер семьдесят три, куда ему был продан билет. Тут из огромных труб парохода вырвались гигантские клубы дыма, а из глубин машинного отделения послышался шум от вибрации корпуса. С оглушительным свистом пар стравливался через отводные трубы и мелким дождичком оседал на палубе. Громкий стук свидетельствовал о том, что машины набирают холостые обороты. Давление пара поднялось.

Вновь начался прилив, пришло время поднимать якорь. Под ударами волн «Грейт-Истерн» развернулся и подался вперед. Теперь судно стояло носом к устью реки. При быстром приливном течении, усиливавшемся под напором порывистого юго-западного ветра, матросы начали вытягивать якорные цепи. Предназначенную для этих целей паровую машину[283] мощностью в семьдесят лошадиных сил привели в действие, но цепи не поддавались. Тогда капитан Андерсон распорядился поставить загородки, и человек пятьдесят из команды принялись вручную подтягивать наматываемые на ворот якорные цепи.

Стоя на палубе вместе с небольшой группой пассажиров и наблюдая, как пароход снимается с якорей, я обратил внимание на стоявшего рядом со мной человека. Он то и дело пожимал плечами и без устали издевался над машиной, двигающейся как черепаха. Это был худощавый мужчина низенького роста, очень подвижный, с невыразительными глазами под тяжелыми складками ресниц. Физиономист, окажись он на борту, сразу обратил бы внимание на это насмешливое лицо философа школы Демокрита[284], его щеки, то и дело раздвигаясь в гримасе смеха, никогда не оставались в покое. Впрочем, как я позднее имел возможность убедиться,— прекрасный попутчик.

— Месье,— обратился он ко мне,— до сих пор я полагал, что машины созданы для того, чтобы помогать людям, а не люди — чтобы помогать машинам!

Я готов был ответить на столь справедливое замечание, но не успел — вдруг раздались крики. И я, и мой собеседник ринулись вперед. Все без исключения люди, стоявшие у ограждений, были сбиты с ног. Одним удалось подняться, другие ничком лежали на палубе. В машине лопнул один из штоков, и ворот завертелся безостановочно, тем самым опасно высвобождая якорьцепь. Те, кто находился позади машины, получили страшные удары в голову и грудь. В их сторону полетели куски сломавшихся ограждений, и четверо моряков были убиты на месте, а двенадцать — ранены. Среди последних оказался и боцман, шотландец из Данди.

Все сразу кинулись к несчастным. Раненых отнесли на корму в лазарет. А четверых погибших решено было немедленно эвакуировать с судна. То, что англосаксы проявляют подобное пренебрежение к охране человеческой жизни, как показал этот несчастный случай, произвело на пассажиров судна весьма удручающее впечатление. Пострадавшие, убитые и раненые, как бы превратились всего лишь в выкрошившиеся зубья шестеренки, подлежащей замене. Только что отошедшему тендеру подали сигнал вернуться. Через несколько минут он подошел к борту парохода.

Я направился к наружному трапу, который еще не был убран. Четыре трупа, завернутые в брезент, спустили с борта и уложили на палубу тендера. Один из судовых врачей отправился сопровождать тела погибших до самого Ливерпуля, получив, однако, указание возвратиться на «Грейт-Истерн» как можно скорее. Трап убрали, тендер отчалил, а моряки пошли к месту происшествия, чтобы смыть с палубы пятна крови.

Вскоре стало известно, что один пассажир, легко раненный обломками ограждения, воспользовался этим обстоятельством, чтобы отбыть на тендере. Он решил, что с него вполне достаточно и столь краткого пребывания на «Грейт-Истерне».

Я наблюдал за тем, как маленькое суденышко удаляется от нашего огромного парохода. И когда я вернулся на место, мой собеседник, очутившись у меня за спиной, произнес с иронией:

— Путешествие началось прекрасно!

— Прескверно, месье! — сказал я.— А с кем я имею честь беседовать?

— С доктором Дином Питферджем.

Глава V

Операция возобновилась. Пришлось использовать мощные машины «Грейт-Истерна», чтобы вырвать глубоко ушедшие в илистое дно тяжелые якоря[285]. На воду спустили специальную шлюпку, которая должна была застопорить выбираемые якорные цепи, но сила талей на ее борту оказалась недостаточной, и в помощь им использовали другие механические приспособления, имевшиеся на «Грейт-Истерне». Наконец цепь застопорили, и якоря оторвали от липкого дна.

Часы на колокольнях Беркенхеда[286] пробили четверть второго. Отплытие нельзя было откладывать, поскольку для проводки парохода надо было успеть воспользоваться приливом. Капитан и лоцман поднялись на мостик. Один из лейтенантов встал на сигнальном посту у гребных колес. Между ними находился рулевой, управлявший кораблем с помощью малого штурвала. Для страховки на случай отказа рулевой паровой машины еще четверо моряков находились на корме, чтобы воспользоваться большими штурвалами ручного управления, смонтированными на решетчатом настиле у трапа. «Грейт-Истерн» развернулся носом по течению реки, приподнялся над набегавшими волнами. Чтобы спуститься вниз по реке, ему надо было лишь преодолеть силу прилива.

Медленно повернулись лопасти гребных колес, заговорил на своем языке кормовой винт, и огромное судно отправилось в плавание.

Многие пассажиры собрались на носу судна и взирали на пейзажи, возникавшие по обоим берегам реки: дымящиеся трубы заводов справа в Ливерпуле и слева в Беркенхеде. Река Мерси, заполненная судами, как стоящими на якоре, так и идущими вверх и вниз по течению, давала нашему пароходу возможность двигаться лишь по весьма извилистому фарватеру[287]. Однако под руководством опытного лоцмана, уверенно управлявшего штурвалом, судно маневрировало в узких проходах с ловкостью веселенького вельбота[288], ведомого сильными загребными.

Вдруг я невольно вскрикнул: мне показалось, что мы вот-вот врежемся в трехмачтовик, который несло на нас течением, что его грузовой гафель[289] пропорет корпус нашего корабля. Но страх тут же исчез: с высоты надстройки «Грейт-Истерна» встречное судно водоизмещением не менее семисот — восьмисот тонн представлялось чем-то похожим на игрушечные кораблики, которые дети пускают в прудах Грин-парка или по реке Серпентайн.

А «Грейт-Истерн» уже поравнялся с причалами речной пассажирской пристани Ливерпуля. Четыре пушки, которые должны были бы салютовать судну, молчали из уважения к мертвым, тела которых в тот момент переносились с тендера на берег. Однако громкие крики «Ура!» заменили орудийный гром, считающийся наивысшим выражением национальной вежливости. Тут же раздалось хлопанье в ладоши, люди обнимались, махали платочками с таким энтузиазмом, будто отплытие нашего корабля — праздник для стоявших на берегу англичан... Но как горячо ответили они на наши приветствия! Какое ответное эхо раздалось на причалах! Тысячи любопытных жителей Ливерпуля и Беркенхеда высыпали на набережную. Лодки, битком набитые зеваками, сновали по реке Мерси. Матросы военного корабля «Лорд Клайд», стоявшего в доке[290], взобрались на реи и криками приветствовали проходящий гигант. С ютов[291] речных судов нас провожала оглушающая духовая музыка, перекрывавшая даже громкое «Ура!». В честь «Грейт-Истерна» все время поднимались и приспускались флаги. Опять вдруг раздались приветственные крики: наш пароход приблизился к пакетболу «Триполи» линии «Кунард»[292], занимавшемуся перевозкой эмигрантов, который, несмотря на то, что его водоизмещение составляет две тысячи тонн, выглядел всего-навсего обычной баржей.

По мере нашего продвижения вниз по реке дома на обоих ее берегах попадались все реже и реже. Дым перестал добавлять черную краску в пейзаж. За кирпичными стенами простирались поля. Снова появились немногочисленные длинные, похожие друг на друга дома для рабочих. Наконец, пропали последние виллы, а с площадки маяка и с валов крепости раздалось несколько последних «Ура!», обращенных к нам в знак приветствия.

За три часа «Грейт-Истерн» прошел фарватер реки Мерси и вошел в канал Сент-Джордж. Юго-западный ветер резко усилился. Флаги на нашем судне вздулись на ветру и не опадали ни на миг. На море поднялось волнение, но на борту парохода это не ощущалось.

Через четыре часа капитан Андерсон остановил судно. Нас нагонял тендер на форсированном ходу. На нем возвращался второй врач. И когда тендер подошел к нашему пароходу, на него бросили веревочный трап[293], по которому врач взошел на борт, хотя и не без труда. Более проворный, чем доктор, наш лоцман тем же способом спустился на прибывшую за ним лодку, где каждый из гребцов имел на поясе пробковый спасательный круг. Через минуту он уже пересаживался на прелестную маленькую шхуну, развернувшуюся затем на ветру.

Наше судно вновь тронулось в путь. Подгоняемый гребными колесами и винтом, «Грейт-Истерн» набирал скорость. И хотя ветер крепчал, на пароходе не ощущалась ни боковая, ни килевая качка. На море набегала мгла, и побережье Уэльса, оканчивающееся мысом Холихед, пропало в ночи.

Глава VI

На следующий день, двадцать седьмого марта, «Грейт-Истерн» правым бортом шел вдоль восточного берега Ирландии. Я выбрал себе каюту в носовой части судна в первом ряду от борта. Она представляла собой небольшую комнатку, хорошо освещенную двумя крупными иллюминаторами. Второй ряд кают находился по другую сторону салона, и потому до меня не доносился ни шум бесед, ни бренчание на фортепьяно, столь привычные на борту. Моя каюта была как бы хижина на краю предместья. Диван, кушетка, туалетный столик — вот и вся мебель.

В семь часов утра, пройдя через два салона, я вышел на палубу. Несколько пассажиров уже поднялись в рубку. Почти неощутимая боковая качка медленно колебала судно. Между тем ветер еще более усилился, однако близость берега не позволяла ему стать слишком мощным. Прибыв на пятачок курительного салона, я разглядел удлиненную линию берега, изящно изогнутую, достойную, благодаря вечнозеленому покрову, именоваться Изумрудным берегом. Несколько отдельно стоящих домиков, таможенная застава, рваные белые клубы дыма, обозначавшие прохождение поезда между двумя холмами, семафор, гримасничавший на виду у проходящих судов,— все это вместе оживляло пейзаж.

Море, простиравшееся между берегом и нами, приобрело грязновато-зеленый оттенок, подобно пластине, покрытой пятнами сульфата меди[294]. Ветер все крепчал, и морские брызги дробились в пыль. Многочисленные корабли — бриги и шхуны — стремились удалиться от земли. Плывшие тем же курсом пароходы испускали черные клубы дыма, но «Грейт-Истерн», с его мощью и скоростью, без труда уходил от них.

Тут мы заметили Кингстаун[295], небольшой перевалочный порт, где базировалась рыболовная флотилия. Именно там все суда, идущие из Америки или из южных морей, паровые и парусные, пассажирские трансатлантические или торговые, оставляют по пути мешки с почтой. Проходящий экспресс забирает их и за несколько часов доставляет в Дублин[296]. А там пакетбот, уже стоящий под парами, пароход чистых кровей, с машинами, оснащенными совершенными ходовыми механизмами, что позволяет легко идти наперерез волне, судно с великолепными мореходными качествами (к примеру, «Гладиатор» или «Дочь воздуха»), грузит эти письма и, пересекая пролив со скоростью двадцать восемь миль в час, доставляет их в Ливерпуль. Таким образом, почта обгоняет на один день самые быстрые трансатлантические рейсы.

К девяти часам «Грейт-Истерн» взял курс на запад-юго-запад[297]. Я стал спускаться на палубу, где вновь встретился с капитаном Мак-Элвином. С ним был его товарищ, человек шести футов роста, со светлой бородой, длинными усами, утопающими в бакенбардах. Этот крупный мужчина выглядел как типичный английский офицер: с высоко поднятой головой, но без излишней жесткости осанки, с уверенным взглядом, с непринужденно расправленными плечами, с легкой и свободной походкой. Одним словом, как человек, обладающий признаками истинной храбрости, которую можно было бы обозначить как «храбрость без ожесточения». Я сразу же догадался о его роде занятий.

— Мой друг Арчибальд Корсикэн,— сообщил мне Фабиан,— как и я, капитан двадцать второго полка Индийской армии.

После представления мы с капитаном Корсикэном взаимно приветствовали друг друга.

— Как только мы с вами встретились здесь, дорогой Фабиан,— обратился я к капитану Мак-Элвину, пожимая ему руку,— так сразу оказались в самой гуще событий. Я очень рад, что мы не случайно сошлись на борту «Грейт-Истерна». Признаюсь, мне лестно, что из-за меня вы приняли решение...

— Само собой, дорогой друг,— ответил Фабиан.— Мы с капитаном Корсикэном прибыли в Ливерпуль, намереваясь плыть на борту «Китая» линии «Кунард», но когда я узнал, что между Англией и Америкой вновь курсирует «Грейт-Истерн» и что среди пассажиров будете вы, то решил, что предстоящее путешествие станет для меня удовольствием. Мы ведь не виделись целых три года — с того времени, как прекрасно съездили в скандинавские страны. Я не колебался, и вот почему вчера тендер доставил нас на борт.

— Дорогой Фабиан,— заметил я,— полагаю, что ни капитан Корсикэн, ни вы не пожалеете о принятом решении. Переход через Атлантический океан на таком огромном судне не может не быть интересным, особенно для вас, каким бы неопытным моряком вы ни были. Здесь все надо видеть собственными глазами. Но поговорим о вас. На вашем последнем письме, а оно датировано шестью неделями назад, стоял бомбейский штемпель. Осмелюсь предположить, что тогда вы еще находились в полку.

— Да, мы его покинули всего три недели назад,— пояснил Фабиан.— Там мы, как могли, исполняли долг, вели лагерную жизнь офицера Индийской армии, когда больше охотишься, чем воюешь. Стоящий перед вами капитан Арчибальд не кто иной, как великий истребитель тигров. Это человек, который наводит ужас на обитателей джунглей. К тому же, поскольку мы холостяки, нас одолела зависть, и вот мы решили на время вставить в покое бедных хищников полуострова Индостан и отправиться подышать молекулами европейского воздуха. Мы получили годичный отпуск и тотчас же, проплыв Красным морем через Суэц во Францию, со скоростью экспресса прибыли в нашу старую добрую Англию.

— В нашу старую добрую Англию! — повторил капитан Корсикэн.— Фабиан, ее больше не существует. Мы плывем на английском корабле, но его фрахтует французская компания, а везет он нас в Америку. Над нашими головами полощутся три различных флага, и под ногами у нас, таким образом, франко-англо-американская почва.

— Не все ли равно? — заметил Фабиан, но на лице его на миг появилось выражение тоски.— Какая важность, где пройдет наш отпуск! Нам нужна перемена мест. Такова жизнь. Так прекрасно забыть прошедшее и познать настоящее в смене обстановки! Через несколько дней я окажусь в Нью-Йорке и обниму сестру и ее детей, которых не видел столько лет. А потом мы поедем на Великие озера[298] спустимся по Миссисипи до Нового Орлеана. Устроим охоту с загонщиками на Амазонке. Из Америки отправимся в Африку, где львы и слоны устроят нам встречу у мыса Доброй Надежды, чтобы отпраздновать прибытие капитана Корсикана. И уже оттуда мы поедем навязывать сипаям[299] волю метрдполии.

Фабиан сыпал нервной скороговоркой, и грудь его вздымалась. Ясно, что в его жизни произошло несчастье, мне неведомое и старательно скрываемое в письмах. Мне показалось, что Арчибальд Корсикэн посвящен в его обстоятельства. Будучи на несколько лет старше, он выглядел как старший брат Мак-Элвина, этот огромный английский капитан.

Тут наша беседа прервалась. Зазвучал горн. Это стюард, надув щеки, за четверть часа предупреждал о ленче, который должен был начаться в половине первого. К вящему удовольствию пассажиров, этот сиплый звук раздавался четыре раза в день приглашая в полдевятого на завтрак, в полпервого — на ленч, в четыре часа — на обед и в половине восьмого — на чай. Длинные прогулочные палубы мгновенно опустели, и тут же обитатели корабля оказались в просторных салонах. Там же, за одним столом устроились и мы с Фабианом и капитаном Корсикэном.

В каждом из ресторанных залов стояло четыре ряда столиков. На каждом из них стаканы и бутылки устанавливались в металлических держателях, благодаря чему во время качки они сохраняли неподвижность и вертикальное положение. На пароходе никоим образом не ощущалось волнение моря. Путешественники — мужчины, женщины и дети — могли без опаски садиться за стол. Суетились многочисленные стюарды, изысканные кушания сменяли друг друга. По просьбе публики за отдельную плату подавались вина, ликеры и эль[300]. Среди прочих особым пристрастием к шампанскому отличались калифорнийцы. Среди них была путешествовавшая вместе с мужем, пожилым таможенником, разбогатевшая владелица прачечных в Сан-Франциско, пившая «Клико»[301] по три доллара за бутылку. Две или три юных мисс, хрупкие и бледные, расправлялись с кровавым бифштексом. Долговязые миссис с лицами цвета слоновой кости поглощали из изящных стаканчиков яйца всмятку. Остальные уплетали поданные на десерт пироги с ревенем и сельдереем. Все ели с увлечением. Всем казалось, что они находятся в ресторане на свежем воздухе на бульваре в Париже, а не в открытом океане.

По окончании ленча люди вновь набились в палубные надстройки. Знакомые приветствовали друг друга, встречаясь, как на прогулке в Гайд-парке[302]. Дети веселились, бегали, пускали воздушные шары, играли в серсо, как будто копошились в песочницах Тюильри[303]. Гувернантки и няни следили за детьми. Большинство прогуливавшихся курили. Дамы садились на складные стульчики и занимались рукоделием, читали или собирались случайными группами. Крупные, пузатые американцы устраивались в креслах-качалках. Появлялись и пропадали из вида судовые офицеры: одни шли нести вахту на мостике и наблюдать за компасом, другие отвечали на вопросы пассажиров, даже смешные. На фоне порывов ветра доносились звуки органа из кормового салона и аккорды двух или трех фортепьяно фирмы «Плейель», тщетно пытавшихся состязаться друг с другом в нижних салонах.

В три часа раздались громкие крики «Ура!». Пассажиры бросились на нос. «Грейт-Истерн» находился в двух кабельтовых от пакетбота, нагоняя его метр за метром. Им оказалась «Пропонтида», выполнявшая рейс в Нью-Йорк,— она салютовала проходящему мимо морскому гиганту, который ответил на ее приветствие.

В половине пятого вновь показалась земля: мы проходили в трех милях от нее правым бортом. Мы увидели ее сквозь сетку мелких брызг, внезапно окружившую нас. Вдруг вспыхнул свет. Это был маяк Фастенет, возвышавшийся на одинокой скале. Ночь не замедлила наступить, и в это время наше судно огибало мыс Клир, последнюю точку на побережье Ирландии[304].

Глава VII

Я уже упоминал, что длина «Грейт-Истерна» превышала двести метров. Для тех, кто любит сравнения, поясню, что это больше длины моста Искусств. В Сене такой корабль не смог бы маневрировать. Мало того: из-за осадки он не более способен плыть по Сене, чем мост Искусств. Если говорить точно, то наш пароход по линии киля имеет длину двести семь метров сорок сантиметров. А по осевой линии верхней палубы, между ее крайними точками,— двести десять метров сорок сантиметров[305], что означает, что длина корабля вдвое больше, чем у самых крупных трансатлантических пакетботов[306]. Ширина же по мидельшпангоуту составляет двадцать пять метров сорок сантиметров, а по оси барабанов гребных колес — тридцать шесть метров шестьдесят сантиметров.

Корпус «Грейт-Истерна» прошел самые суровые испытания в открытом море. Он двойной и состоит из совокупности клеток, расположенных между бортами и стяжными листами[307] высотой в восемьдесят шесть сантиметров. В дополнение к этому имеются двенадцать отсеков сводонепроницаемыми переборками, обеспечивающими безопасность судна от воды и пожаров. На изготовление корпуса пошло шесть тысяч двести пятьдесят тонн железа, а три миллиона заклепок из закаленного металла гарантируют плотную стыковку бортовых листов обшивки[308].

Полное водоизмещение «Грейт-Истерна» составляло двадцать семь тысяч четыреста тонн, осадка — тридцать футов. А порожнее — одиннадцать тысяч восемьсот тонн, осадка — пятнадцать с половиной футов[309]. Пароход мог вмещать две тысячи пассажиров.

Из трехсот семидесяти трех окружных центров Франции двести семьдесят четыре имеют меньше жителей, чем эта плавучая су-префектура при максимальном количестве пассажиров.

Для очертаний «Грейт-Истерна» характерны удлиненные линии. Прямой форштевень пронзен отверстиями клюзов[310], через которые проходят якорные цепи. Слегка поднятый нос лишен пустот и крепко сбит. Закругленная корма немного тяжеловесна и несколько портит общий вид.

На палубе шесть мачт и пять труб. Три первые носовые мачты называются малая фок-мачта, фок-мачта и грот-мачта. Три кормовых — малая грот-мачта, бизань-мачта и малая бизань-мачта. Фок-мачта и грот-мачта несут на себе голеты, марсели и брамсели. Остальные четыре не привязаны к конкретным типам парусов[311]. Общая площадь парусов составляет пять тысяч четыреста тридцать четыре квадратных метра; изготовлены они из прекрасного парусного полотна на Королевской фабрике в Эдинбурге. На марсовых площадках второй и третьей мачт столь просторно, что там могла бы заниматься строевыми упражнениями целая рота солдат[312]. Из этих шести мачт, оснащенных металлическими вантами и бакштагами[313], вторая, третья и четвертая были изготовлены из скрепленных болтами железных секций[314] — истинные шедевры металлообработки. Диаметр их в основании составлял метр десять сантиметров, а самая высокая из них, грот-мачта, поднималась в небо на двести футов, что превышало высоту любой из башен Нотр-Дама[315].

Что касается труб, то две, расположенные перед барабанами гребных колес, идут от котлов, обслуживающих колеса, а три задних — от котлов для винта. Они представляют собой огромные цилиндры высотой в тридцать метров пятьдесят сантиметров закрепленные цепными оттяжками на палубе[316].

Нельзя не отметить и внутреннюю планировку «Грейт-Истерна»: каюты и отдельные помещения размещены в высшей степени рационально. На носу устроены паровые прачечные и кубрики для команды. Далее следуют дамский салон и главный салон, украшенный люстрами, бра и картинами под стеклом. В эти огромные помещения свет проникает из боковых окон, опирающихся на небольшие элегантные дорические колонны[317]. Из салонов на верхнюю палубу ведут широкие лестницы из металлических маршей с перилами красного дерева. Вокруг расположены каюты в четыре ряда, разделенные коридорами; одни выходят на лестничные площадки, другие размещены ниже, остальные оборудованы специальной лестницей. В кормовой части судна имеется три обширных ресторанных зала, расположенных по тому же принципу, что и каюты. В носовые и кормовые салоны ведет узкий, выложенный плитками проход, огибающий машинное отделение, а по другую сторону металлических переборок находятся складские трюмы.

Машины «Грейт-Истерна» справедливо считаются шедевром точной механики. Нельзя не удивляться, когда у тебя на глазах огромные колеса и шестерни работают с точностью и изяществом часового механизма.

Номинальная мощность паровой машины, приводящей в движение гребные колеса, равна тысяче лошадиных сил[318]. Машина состоит из четырех качающихся цилиндров диаметром один метр восемьдесят сантиметров, соединенных попарно, причем поступательный ход каждого из поршней составляет четыре метра двадцать семь сантиметров по оси штока[319]. Средняя величина давления пара — двадцать четыре фунта на квадратный дюйм, то есть примерно один килограмм шестьсот семьдесят граммов на квадратный сантиметр, что соответствует одной и двум третям атмосферы[320]. Площадь носового котельного отделения в совокупности составляет семьсот восемьдесят квадратных метров. Мотыль машины движется с величавым спокойствием: ее эксцентрик, соединенный с коленчатым валом и с золотниковой передачей, то и дело взмывает, как воздушный шар. Он обеспечивает почти одиннадцать оборотов гребных колес в минуту, что разительно отличается от работы машины, приводящей в движение винт, который вращается очень быстро и резко, целиком используя приводную мощность паровой машины в одну тысячу шестьсот номинальных лошадиных сил.

А сама эта машина состоит из четырех цилиндров диаметром два метра тринадцать сантиметров, с жесткой горизонтальной посадкой. Они установлены попарно головками друг против друга, и их поршни, рабочий ход которых составляет один метр двадцать два сантиметра, через кривошипно-шатунный механизм приводят в действие промежуточный вал гребного винта. Давление пара, обеспечиваемое шестью котлами, площадь которых составляет тысячу сто семьдесят четыре квадратных метра, позволяет винту массой тридцать шесть тонн совершать примерно тридцать девять оборотов в минуту. И тогда, задыхаясь и торопясь, эта машина с головокружительной скоростью, словно закусив удила, вращает гребной вал, а ее продолговатые цилиндры точно атакуются поршнями, этими разъярившимися коротышками, без устали наносящими удары.

В дополнение к описанным силовым установкам, «Грейт-Истерн» обладал еще шестью вспомогательными машинами, обслуживающими доставку продуктов, запуск механизмов и управление лебедками и талями. Очевидно, пар на борту судна играет важную роль для обеспечения любых действий.

Таков был этот пароход, не имевший себе равных.

Глава VIII

Ночь со среды на четверг прошла скверно. Койка подо мной ходила ходуном, и я вынужден был прижаться коленями и локтями к боковой планке. Саквояжи и чемоданы ездили взад-вперед по каюте. В соседнем салоне начался невероятный шум, когда временно размещенные там двести — триста мест багажа стали кататься от борта к борту, задевая по пути скамьи и столы. Хлопали двери, скрипели половицы, стонали переборки и перегородки, звенели в проволочных подвесках стаканы и бутылки, а на пол кладовых обрушился водопад посуды.

До меня донеслись сбои в работе винта и неравномерные удары о воду гребных колес, плицы которых, будучи не полностью погружены в воду, то и дело проворачивались в воздухе. Все это говорило о том, что ветер значительно усилился и что пароходу, несмотря на его размер, приходится отчаянно бороться с высокими волнами, вставшими на его пути.

В шесть часов утра, после бессонной ночи, я поднялся. Вцепившись одной рукой в скобу койки, другой кое-как натянул на себя одежду. Однако, если бы не было точки опоры, я бы не смог встать на ноги. Затем я вынужден был вступить в нешуточный бой с собственным пальто, чтобы его надеть. Как только мне удалось выйти из каюты, я прошел через салон, наступая на разбросанные тут и там вещи. По трапу я поднялся на коленях, как римский крестьянин, ползущий по ступеням «священной лестницы» Понтия Пилата[321] и наконец добрался до палубы, где ухватился за кнехты[322].

Земля была еще видна. Ночью мы обогнули мыс Клир. Вокруг нас простиралось огромное пространство, далеко на горизонте вода сливалась с линией неба. Море цвета аспидной доски[323] дробилось на ровно набегающие, вздымающиеся ввысь водяные валы. Оказавшийся в такой ситуации без парусов «Грейт-Истерн» «кувыркался» по волнам. Мачты, подобно стрелкам компаса, описывали в воздухе огромные круги. Боковая качка стала невыносимой. Стоять во весь рост было уже невозможно. Вахтенный офицер, крепко держась за поручни на мостике, раскачивался, как на качелях.

Хватаясь за планширь[324] я кое-как добрался до барабана гребного колеса правого борта. Палуба, окутанная туманом, стала совсем скользкой. Я был готов вцепиться в опорные стойки мостика, когда ноги перестали меня слушаться.

В таком же положении очутился и доктор Дин Питфердж. Мой новый знакомый тоже поднялся с колен и обратился ко мне:

— Ну, вот. Размах бортовой качки «Грейт-Истерна» составляет сорок градусов, а амплитуда — двадцать градусов влево и вправо от вертикали.

— Совершенно верно! — ответил я, улыбаясь не по поводу самого замечания, а обстоятельств, при которых оно было сделано.

— Совершенно верно,— повторил доктор.— Скорость качания составляет один метр семьдесят четыре сантиметра и четыре миллиметра в секунду[325]. Трансатлантический корабль, вполовину меньший, давно бы лег на борт, правый или левый.

— Однако,— заметил я,— поскольку «Грейт-Истерн» неуклонно возвращается в вертикальное положение, это означает, что он обладает значительным запасом остойчивости[326].

— Для корабля это прекрасно, но каково пассажирам! — воскликнул Дин Питфердж.— Они, как видите, стремятся как можно скорее принять горизонтальное положение.

Доктор, придя в восторг от собственных слов, продолжал оставаться на ногах, и мы поддерживали друг друга, прислонившись к каким-то поручням. Дин Питфердж отделался лишь ссадинами на руках, и я выразил удовольствие по поводу того, что он не разбил себе голову.

— О нет, до конца еще далеко! — мгновенно отреагировал он.— Хотя катастрофы нам не миновать.

— Нам?

— Нашему пароходу и, соответственно, мне, нам, всем пассажирам.

— Если вы говорите серьезно,— удивился я,— почему же вы сели на этот пароход?

— Чтобы увидеть собственными глазами все, что случится, если мне повезет не погибнуть! — произнес доктор, отрешенно взирая на меня.

— Вы впервые плывете на «Грейт-Истерне»?

— Нет. Я уже несколько раз плавал на нем... из любопытства.

— Тогда мне вас не жалко.

— А мне вас не жалко.

— А мне и самого себя не жалко. Я констатирую факты и с нетерпением жду часа катастрофы.

Неужели доктор смеялся надо мной? Я не знал, что и подумать. Взгляд его маленьких глаз показался мне ироничным. Мне захотелось заставить его высказаться.

— Доктор,— обратился я к нему,— не знаю, какие факты легли в основу вашего прискорбного прогноза, но позволю себе обратить ваше внимание на то, что «Грейт-Истерн» уже двадцать раз пересекал Атлантический океан, и все эти рейсы завершились весьма удовлетворительно.

— Не важно! — воскликнул Питфердж.— Это судно «немножко приболело», простите меня за вульгарное выражение. Оно не увернется от своей судьбы. Вспомните, с какими трудностями проходили инженерно-технические испытания перед спуском на воду. Этот корабль имел не большее желание плавать, чем Гринвичская больница. Припоминаю также, что его создатель Брунель[327] скончался «от последствий операционного вмешательства», как говорят медики.

— Ах, вот как, доктор,— заметил я.— И вы еще считаете себя материалистом?

— К чему подобный вопрос?

— Я припоминаю, что существуют люди, не верующие в Бога, зато верящие во все остальное, например, в дурной глаз.

— Шутить изволите, сударь,— ответил доктор.— Но позвольте мне продолжить свою аргументацию. «Грейт-Истерн» уже разорил несколько компаний. Построенный для перевозки эмигрантов и грузов в Австралию, он так ни разу там и не был. Рассчитанный на то, чтобы развивать наивысшую среди трансатлантических пакетботов скорость, он в остальном остается несовершенным.

— Из этого,— вмешался я,— можно сделать заключение...

— Минуточку,— перебил доктор.— Один из капитанов «Грейт-Истерна» уже утонул, а он был из самых способных, потому что, когда он вел судно через высокую волну, ему удавалось избегать такой невыносимой качки.

— Ну что ж,— произнес я,— сожалею о смерти столь способного человека, вот и все.

— Тем не менее,— продолжал Дин Питфердж, не обращая ни малейшего внимания на мою недоверчивость,— об этом корабле рассказывают разные истории. Например, как некий пассажир заблудился в лабиринтах судна, точно в лесах Амазонки, и так и не нашелся.

— А,— с иронией отмахнулся я,— да разве это факт?

— Рассказывают также,— не останавливался доктор,— что во время монтажа котельных один механик был по ошибке замурован в паровом котле.

— Браво! — воскликнул я.— Замурованный механик! Вы попали в самую точку! Неужели вы всему этому верите, доктор?

— Я верю,— ответил Питфердж,— и верю самым серьезным образом в то, что наше путешествие, плохо начавшись, плохо и кончится.

— Но ведь «Грейт-Истерн» — судно прочное,— возразил я,— и жесткость его конструкции позволяет ему, как монолиту, противостоять любому натиску стихий и бороздить самые бурные моря!

— Без сомнения, судно прочное,— согласился доктор,— но пустите его наперерез высоким волнам, и сами убедитесь, выдержит ли оно это испытание. Да, это гигант, у которого сила непропорциональна размерам. Машины слишком слабы для такого судна. Вам не доводилось слышать рассказ о его девятнадцатом рейсе из Ливерпуля в Нью-Йорк?

— Нет, доктор.

— Так вот, я был тогда на его борту. Мы вышли из Ливерпуля в среду, десятого декабря. Пассажиры пребывали в безмятежности. Дела шли хорошо, пока ирландский берег укрывал нас от высоких волн. На следующий день такое же спокойное море и веселье среди пассажиров. Двенадцатого декабря в полдень ветер стал крепчать. Поднялось сильное волнение, и «Грейт-Истерн» закачало. Пассажиры, мужчины и женщины, разошлись по каютам. В четыре часа ветер перешел в бурю. Мебель заплясала. Одно из стекол в главном салоне было разбито головой вашего покорного слуги. Побилась вся посуда. Грохот стоял ужасный! Ударами волн сорвало восемь шлюпок. В этот момент машина, приводящая в действие гребные колеса, остановилась — огромный кусок свинца, сорванный с места качкой, попал в нее. И лишь винт тянул нас вперед. Вскоре гребные колеса заработали с половинной скоростью, но одно из них покривилось, поскольку плицы побились о корпус. Пришлось опять застопорить машину и полагаться на винт, чтобы хоть удержать судно в дрейфе.

Ночь прошла ужасно. Буря еще усилилась. «Грейт-Истерн» погружался в провалы между валами и не в состоянии был выбраться из водяного плена. К полуночи с одного из гребных колес слетел обод. Чтобы получить возможность маневра и поставить судно прямо, потребовалось поставить часть парусов, которые тотчас же надулись. Неразбериха стала всеобщей. От борта к борту были протянуты и закреплены цепи. Сломалась загородка для животных, и через люк в дамский салон свалилась корова. Еще одна напасть — переломился руль, и управление отказало. Раздались страшные удары. Это сорвался с креплений масляный резервуар весом в три тысячи килограммов, и он, носясь по междупалубному пространству, ударялся о перегородки и едва их все не переломал.

Суббота прошла в обстановке сплошного ужаса. Весь день ходили ходуном волны, и лишь в воскресенье они стали стихать. Один находившийся на борту американский инженер приспособил к рулевому управлению цепь. Мы понемногу начали маневрировать. Огромный «Грейт-Истерн» вернул себе остойчивость на волне. Восемь дней как мы отплыли из Ливерпуля, и кто знал, месье, где мы окажемся еще через восемь дней!

Глава IX

Признаться, слова мистера Дина Питферджа звучали неутешительно. Шутит доктор или говорит серьезно? Верно ли, что он плыл на «Грейт-Истерне» только для того, чтобы стать свидетелем катастрофы? Для эксцентричной личности все возможно, особенно если он англичанин.

А пока что наш пароход продолжал свой рейс, перекатываясь по волнам, точно лодочка. Он неуклонно следовал обычным маршрутом паровых судов. Известно, что на плоской поверхности кратчайший путь между двумя точками представляет собой прямую линию. На шаровой же поверхности это кривая линия, представляющая собой дугу так называемого большого круга[328].

Чтобы сократить маршрут, нужно следовать по этой линии. Но парусные корабли не всегда бывают в состоянии следовать этому правилу, поскольку зависят от направления ветров. И лишь пароходы чувствуют себя хозяевами в выборе строго вычисленного маршрута, так как только они могут двигаться точно по дуге большого круга. Именно поэтому «Грейт-Истерн» отклонился еще немного на северо-запад.

Качка продолжалась. Ужаснейшая морская болезнь, подобно эпидемии, захватывала все больше и больше жертв. Множество пассажиров, усталые и бледные, с заложенным носом, с пустым выражением лица, обхватив руками виски, как один, переселялись на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Они проклинали корабль, скачущий, как буй на воде, и Общество фрахтовщиков, в рекламных брошюрах которого объявлялось, что морская болезнь «практически неведома на борту «Грейт-Истерна».

В девять часов утра, на расстоянии трех или четырех миль, впереди по левому борту команда и пассажиры заметили предмет. Что это: обломки судна после кораблекрушения, скелет кита или корпус корабля? Различить было невозможно. Группа не страдающих от морской болезни пассажиров, собравшихся на носу, разглядывала неизвестный объект, перемещавшийся в трехстах милях от ближайшего берега. На него с «Грейт-Истерна» нацелился строй подзорных труб.

Американцы и англичане, привыкшие заключать денежные пари под любым предлогом, делали первые ставки, их размер неуклонно рос. Среди этих возбужденных спорщиков я заметил человека высокого роста, лицо которого выдавало несомненное и глубочайшее двуличие. Лоб его был рассечен вертикальной морщиной, что свидетельствует о равнодушии и невнимании к другим, взгляд холодный, сросшиеся брови, высоко поднятые плечи, растрепанные волосы. Он производил впечатление человека исключительной наглости, и сразу вызвал у меня неприязнь. Высокомерный тон его речи был почти оскорбителен. Несколько достойных его прихлебателей смеялись над плоскими шутками. Этот персонаж настаивал на том, что перед нами не обломки потерпевшего аварию судна, а скелет кита, и подкреплял свои утверждения крупной ставкой. Это пари лопнуло разом. Ибо на деле обломки оказались корпусом судна. Оно быстро приближалось. Уже можно было разглядеть серо-зеленую медную обшивку трехмачтовика со срезанным рангоутом и скошенными бортами. Водоизмещение его составляло пятьсот или шестьсот тонн. С вант свисали порванные цепи.

Было ли судно брошено командой, или пережившие кораблекрушение люди прятались внутри? Вот в чем заключался вопрос или, как говорят англичане, «главная загадка» на данный момент. Пока что на палубе не появился никто. Вооруженный подзорной трубой, я некоторое время вглядывался в предмет, шевелившийся на носу судна, но вскоре убедился, что это были остатки кливера, которые колыхались от ветра.

На расстоянии полумили стали четко различимы все детали на борту. Корабль казался новым и в прекрасном состоянии. Его оснастка, трепещущая на ветру, позволяла не терять из виду сигнальные флажки по правому борту. Очевидно, это судно, попав в беду, пожертвовало рангоутом.

«Грейт-Истерн» подошел ближе, повернул по направлению к судну и дал знать о своем присутствии серией гудков. Тишину разорвали пронзительные звуки. Однако встречный корабль оставался немым и безжизненным. На борту попавшего в беду судна не было ни одной шлюпки.

Без сомнения, команда в свое время покинула корабль. Но добрались ли люди до земли, находившейся в трехстах милях отсюда? Разве могут утлые лодчонки противостоять натиску волн, раскачивавших даже «Грейт-Истерн»? Где и когда случилась катастрофа? С учетом господствующего ветра, кораблекрушение произошло, по-видимому, не слишком далеко, где-то к западу. Вряд ли корабль сильно сбился с прежнего курса под влиянием ветра и течения. Но все эти догадки ничем пока не могли быть подтверждены.

Когда пароход приблизился к корме пострадавшего судна, я сумел ясно разглядеть название — «Лерида», но порт приписки не был указан. Однако конструкция судна, очертания корпуса и бортовых надстроек выдавали его американское происхождение.

Если бы на нашем месте был торговый или военный корабль, он бы, без сомнения, взял это судно на буксир — ведь на нем безусловно мог находиться призовой груз. Известно, что в случае успеха подобных спасательных операций, согласно морскому праву, спасателю положена треть стоимости груза. Однако «Грейт-Истерн», выполнявший регулярный рейс, не мог связать себя такой обузой и тащить за собой судно через тысячи миль. Невозможно было и повернуть назад, чтобы отбуксировать его в ближайший порт. Так что с огромным сожалением пришлось пройти мимо, и вскоре брошенный корабль превратился в точку на пространстве, простирающемся до самого горизонта. Пассажиры разошлись. Одни вернулись в салоны, другие в свои каюты, и горн, сзывающий на ленч, не сумел поднять тех, кто лежал в полузабытьи, страдая от морской болезни.

В полдень капитан Андерсон распорядился поставить паруса на фок- и бизань-мачтах. Правильный выбор парусов уменьшил качку. Матросы развернули также смотанную на гике[329] бизань — по новой системе. Однако система оказалась, без сомнения, «чересчур новой», поскольку успешно завершить операцию не удалось, и эта бизань так и не пригодилась во время рейса.

Глава X

Несмотря на кажущуюся хаотичность движения судна, жизнь на его борту приобретала организованный характер. С англосаксами это довольно просто. Корабль стал кварталом, улицей, домом, куда они в очередной раз переехали, а это для них дело привычное. Французы, наоборот, в таких случаях проникаются духом странствий, поскольку они действительно отправляются в путешествие.

Когда позволяла погода, толпы пассажиров выходили на палубы. Гулявшие, стараясь сохранить равновесие, напоминали пьяных, которые пытаются, несмотря на свое состояние, идти правильной походкой. После променада публика отправлялась в салон. Раздавались почти гармоничные звуки фортепьяно. Следует заметить, что этот инструмент, «столь же бурный, как море», не давал возможности в чистом виде проявиться талантам, подобно Листу. Крен на левый борт искажал басы, а на правый — высокие ноты. Тем не менее нарушения гармонии и чистоты мелодии не тревожили фальшью англосаксонские уши. В числе всех этих «виртуозов» обращала на себя внимание крупная, костлявая женщина, которая мнила себя превосходной музыкантшей. Чтобы облегчить исполнение пассажей, она пронумеровала каждую ноту и перенесла соответствующие номера на клавиши фортепьяно. Если на ноте была проставлена цифра двадцать семь, то она ударяла по клавише с тем же номером. Если речь шла о ноте пятьдесят три, то она наносила удар по соответствующей клавише. Так она играла, не обращая внимания на шум вокруг, и даже на звуки других фортепьяно, доносившиеся из ближних салонов, да и на скучающих детей, молотивших кулаками по незанятым клавиатурам.

Во время очередного «концерта» присутствующие наугад брали книги, разложенные по столам. Когда кто-либо из них находил интересное место, он зачитывал его вслух громким голосом, и благодарные слушатели откликались одобрительным шепотком.

На диванах салона лежали газеты, причем многие из этих изданий, английских или американских, были не разрезаны, в таком виде они занимали слишком обширную площадь, порой в несколько квадратных метров. Но если модно держать газеты неразрезанными, их и не разрезают. Как-то я набрался терпения прочесть от корки до корки «Нью-Йорк геральд». Судите сами, был ли я вознагражден за свои усилия сведениями, почерпнутыми из заметки, помещенной в рубрике «Личное»: «Мистер Икс познакомился с прелестной мисс Зет, которую он встретил в омнибусе на Двадцать пятой улице, и намеревается завтра нанести ей визит в номер 17 отеля «Сент-Николас». Он желает вступить с нею в брак». Как поступит прелестная мисс Зет, я и представить себе не мог.

После обеда я прошел в главный салон, в предвкушении бесед, которые обещали быть интересными. Тем более что там еще до моего прихода обосновался мой друг Дин Питфердж.

— Ну, как, кончили хандрить? — спросил я.

— Безусловно! — ответил он.— Тем не менее ничего не получится.

— У кого не получится? У вас?

— Нет, у нашего парохода. Котельные, обслуживающие машину гребного винта, работают плохо. Нам не удается получить достаточно пара.

— Стало быть, вы очень хотите поскорее добраться до Нью-Йорка?

— Ничего подобного! Я говорю на языке механиков, вот и все. А тут мне очень хорошо, и будет жалко расстаться с этим сборищем оригиналов, которых слепой случай свел на борту... для моего удовольствия.

— Оригиналы! — воскликнул я, разглядывая пассажиров, собравшихся в салоне.— Но ведь эти люди так похожи друг на друга!

— Ба! — отреагировал доктор.— Сразу видно, что вы не слишком-то их знаете. Да, тип людей один и тот же, тут я с вами согласен, зато какие у него варианты! Вот, поглядите на эту группу развязных мужчин, положивших ноги на диваны и сидящих не снявши шляп. Это янки, самые чистокровные янки из маленьких штатов Мэн. Вермонт или Коннектикут. Люди умные и деятельные, обладающие несколько большим влиянием, чем священники, но они никогда не прикроют рот рукой, когда чихают. Это, уважаемый сударь, истинные англосаксы, натуры, жадные до наживы, и мастера интриг! Поместите двух янки, в одну камеру хотя бы на час — кто-нибудь из них быстро выманит у другого десять долларов.

— Не буду просить вас объяснить, каким образом он это сделает,— смеясь, ответил я доктору,— но среди этой группы людей я вижу маленького человечка, который вертит носом, как флюгером. На нем длиннополый сюртук и черные коротковатые панталоны. Кто этот господин?

— Это протестантский священник, важная птица из штата Массачусетс. Он едет к жене, бывшей учительнице, весьма серьезно скомпрометированной на недавнем шумном процессе.

— А этот, грузный и мрачный, отрешенно погрузившийся в расчеты?

— Это действительно весьма расчетливый человек,— согласился доктор.— Он все время занимается вычислениями.

— Решает задачи?

— Нет, подсчитывает свои денежки. Это тоже важная птица. Каждый час он может назвать с точностью до сантима[330] сумму своего состояния. Он богат. Целый квартал в Нью-Йорке построен на принадлежащих ему землях. Четверть часа назад у него был один миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов пятьдесят центов. Однако в настоящий момент у него всего лишь один миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов двадцать пять центов[331].

— Откуда такая разница в целых двадцать пять центов?

— Да он только что выкурил сигару за тридцать су[332].

У доктора Дина Питферджа всегда наготове реплики — столь же неожиданные, как те, что я уже слышал. Меня это забавляло. Я обратил его внимание еще на одну группу, собравшуюся в другом конце салона.

— А это,— сообщил он мне,— тоже обитатели Соединенных Штатов. Самый крупный из них, похожий на начальника канцелярии,— еще одно важное лицо. Это председатель правления Чикагского банка. У него всегда под мышкой альбом с наиболее интересными видами любимого города. Он им очень гордится, и не без причины. Чикаго стал городом лишь в тысяча восемьсот тридцать третьем году, вырос почти на пустом месте, а уже на сегодняшний день насчитывает четыреста тысяч жителей, а сколько их с учетом предместий! Возле банкира супружеская пара из Калифорнии. Молодая дама хрупка и очаровательна. Муж ее, обязанный всем в жизни только самому себе,— прожженный плут. Когда-то он нашел золотые самородки. Этот человек...

— Тоже важная птица,— подхватил я.

— Без сомнения,— согласился доктор,— ведь его активы исчисляются миллионами.

— А этот гигант, который все время вздергивает и откидывает назад голову?

— Это,— ответил доктор,— знаменитый Кокберн из Рочестера, универсальный статистик, который в состоянии все взвесить, все измерить, все разложить по полочкам и сосчитать. Поговорите с этим безобидным маньяком. Он вам расскажет, сколько хлеба съедает человек за пятьдесят лет жизни и какое количество кубических метров воздуха он пропустит через легкие. Он сообщит, сколько томов ин-кварто[333] понадобится для сборника речей одного адвоката Королевской скамьи и сколько миль в сутки проходит почтальон, разнося любовные письма. Назовет вам и точное число вдов, проходящих за час через Лондонский мост, и какой будет высота пирамиды из сэндвичей, потребляемых за год всеми гражданами страны. Он доведет до вашего сведения...

Заведя себя до отказа, доктор продолжал раскручиваться в том же духе, причем проходившие мимо нас пассажиры подвигали его на неиссякаемое количество новых метких замечаний. Какие разные типы мелькали в толпе пассажиров! Как-никак вряд ли кто-нибудь из гулявших по палубе направился с одного континента на другой, не имея на то серьезной причины. Без сомнения, большинство из них собиралось попытать счастья на американской земле, забывая о том, что лучше всего искать место в жизни в двадцать лет, а в двадцать пять вступать в борьбу уже поздно.

Среди всех этих авантюристов, изобретателей, искателей приключений Дин Питфердж был одним из немногих, не думавших соперничать с кем бы то ни было. Между прочим, изобретателей было особенно много. Вот ученый-химик, конкурент доктора

Либиха[334] который заявлял, что в состоянии сконденсировать все питательные вещества говядины в виде пищевой таблетки размером с пятифранковую монету и потому надеявшийся заработать на это деньги при помощи жвачных в аргентинской пампе. Нашелся и изобретатель портативного парового двигателя размером с футляр настенных часов, намеревавшийся найти практическое применение своему открытию в Новой Англии[335]. А еще один, француз с улицы Шапон, вез тридцать тысяч картонок с куклами-младенцами, говорящими «Папа!» с подчеркнуто американским акцентом, и не сомневался, что фортуна ему не изменит.

Кроме этих оригиналов, здесь находились и такие, которые больше всего боялись, что раскроют их секреты! Какой-нибудь кассир, опустошивший доверенную ему кассу, и возле него детектив, притворяясь другом, не выпускает его из виду, с тем чтобы по прибытии «Грейт-Истерна» в Нью-Йорк схватить приятеля за шиворот! Наверняка были в этой толпе и рыцари темных дел, надувающие легковерных акционеров, создавая предприятия, подобные «Океанической компании по разведке газа в Полинезии» или «Обществу по разработке негорючих углей».

Тут мое внимание привлекла молодая пара, отмеченная печатью ранней скуки.

— Это, любезный сударь, перуанцы,— пояснил доктор.— Они женаты целый год, а медовый месяц проводили на всех широтах, уехав из Лимы[336] в день свадьбы. Обожали друг друга в Японии, любили в Австралии, терпели во Франции, ссорились в Англии и, вне всякого сомнения, расстанутся в Америке!

— А кто,— спросил я,— тот человек высокого роста с несколько удлиненным лицом, который только что вошел? Судя по черным усам, он похож на офицера.

— Это мормон[337],— сообщил доктор,— мистер Хэтч, один из старейшин общины, известный проповедник из Города Всех Святых. Какой великолепный тип мужчины! Взгляните, сколько силы во взоре, какое достоинство во всем его облике, как он подтянут, не то что все эти янки! Мистер Хэтч возвращается из поездки по Германии и Англии, где он с успехом проповедовал мормонизм. Тем более что эта секта насчитывает в Европе значительное число приверженцев, поскольку ее деятельность не противоречит законам их стран.

— А я-то думал,— заметил я,— что в Европе полигамия[338] запрещена.

— Безусловно, мой дорогой друг, но только не думайте, что полигамия для мормонов обязательна. У Брайэма Янга целый гарем, потому что так ему удобно. Но его адепты[339] на берегу Соленого озера вовсе не стремятся ему подражать.

— Правда? А мистер Хэтч?

— У мистера Хэтча одна жена, и ему этого вполне достаточно. Кстати, он намеревается в один из ближайших вечеров прочесть лекцию о своем вероучении.

— Салон будет набит битком,—- предположил я.

— Да,— согласился Питфердж,— если часть слушателей не отвлечет карточная игра. Заметили, что в носовом салоне все время играют? Игроками верховодит один неприятный, уродливый англичанин, негодяй с дурной славой. Обратили на него внимание?

Сведения, сообщенные доктором, вызвали у меня в памяти облик человека, поставившего днем крупную сумму в пари по поводу корабля, потерпевшего аварию. Моя догадка оказалась верной. Дин Питфердж поведал мне, что этого человека зовут Гарри Дрейк, что он — сын негоцианта[340] из Калькутты, игрок, развратник, дуэлянт, находящийся на грани разорения, и, очевидно, надеется, что в Америке станет удачливым авантюристом.

— Эти люди,— указал доктор,— каждый день ему льстят и поют хвалу, и таким образом он стал центром кружка паразитов. Видите среди них мужчину небольшого роста, круглолицего, с тонким носом и крупными губами, в золотых очках? Отец у него немецкий еврей, мать — француженка из Бордо. Направляется он в Квебек. Увы, набитый дурак, поскольку Дрейк тоже стал объектом его восхищения.

Внезапно Дин Иитфердж, легко переключавшийся с одного предмета на другой, взял меня за локоть. Я поглядел на дверь салона. Молодой человек лет двадцати двух и девушка лет семнадцати входили, держась за руки.

— Новобрачные? — спросил я.

— Нет,— небрежно бросил доктор,— эта красивая пара — жених и невеста, собирающиеся пожениться в Нью-Йорке. Они вначале побывали в путешествии по Европе, естественно, с согласия родителей, чтобы выяснить, подходят ли друг другу. Храбрые молодые люди! Смотреть на них одно удовольствие! Я видел, как они стояли у открытого люка машинного отделения и подсчитывали число оборотов гребного колеса, крутившегося, с их точки зрения, слишком медленно. Ах, сударь, если бы наши топки так же накалялись добела, как эти юные сердца, нам бы удалось получить нужное количество пара!

Глава XI

В тот же день в половине первого у входа в главный салон рулевой прикрепил объявление, которое гласило:

Это означало, что в полдень мы находились на расстоянии трехсот двадцати трех миль от маяка Фастенет, последнего, который освещал нам путь у побережья Ирландии, и наши координаты составляли пятьдесят один градус пятнадцать минут северной широты и восемнадцать градусов тринадцать минут западной долготы[342], по Гринвичскому меридиану. Капитан завел правило ежедневно сообщать пассажирам подобные сведения. Таким образом, поглядев всякий раз на новое объявление и перенеся все данные на карту, они могли иметь перед собой маршрут «Грейт-Истерна». Из объявления следовало, что наш пароход за тридцать шесть часов прошел всего лишь триста двадцать три мили. Это очень мало, если учесть, что уважающий себя пакетбот проходит за сутки не менее трехсот миль.

Я расстался с доктором и весь остаток дня провел с Фабианом. Мы уединились на корме и устроили себе, как называл это Питфердж, «прогулку по полям». Там, совсем одни, опершись на релинг, мы вглядывались в бескрайние морские просторы. Нас обдавало запахами моря, растворенными в брызгах волн. Небольшие радуги, продукт преломленных лучей, вздымались из морской пены. В сорока футах под нами под винтом бурлили воды, лопасти дробили волны с ужасающей яростью, и разноцветные брызги падали на медь корпуса. Море представлялось бесконечным множеством жидких изумрудов. Вспененная струя застилала взор, соединяя в единое целое поток, взбитый гребными колесами, и воду из-под винта. Эта белая полоса, по которой все время бегали причудливые узоры, казалась мне огромной вуалью, которую Англия набросила над голубой бездной. Когда чайки с белыми крыльями, обрамленными черным, взмывали вверх, их перья сверкали и переливались в отраженном свете.

Фабиан молча разглядывал волшебные глубины. Что можно увидеть в этом жидком зеркале, отражавшем самые причудливые капризы воображения? Не возникал ли перед его глазами некий исчезающий призрак, которому хотелось сказать последнее прости? Некий образ, тонущий в забортной струе? Он был грустен еще больше, чем обычно, и я не осмелился спросить о причинах этой грусти.

После столь долгой разлуки ему так много надо было рассказать о себе, а мне внимательно выслушать его рассказ. Он поведал мне о своей гарнизонной жизни в Индии, об охоте, о приключениях. Однако о чувствах, переполнявших сердце, о причинах вздохов, от которых вздымалась грудь, он умалчивал. Бесспорно, Фабиан не принадлежал к числу тех, кто ищет утешения горестям, рассказывая о них вслух, как и тех, кто наслаждается страданием.

Итак, мы продолжали любоваться морскими далями, а потом я отошел понаблюдать за тем, как крутятся огромные гребные колеса во время качки.

Тут вдруг Фабиан приблизился ко мне и сказал:

— Какое впечатляющее зрелище эта водяная дорожка! До чего интересно наблюдать, как волны складывают узоры. Точно буквы! Вот, смотрите: это «л», а это «э». Я ведь не ошибаюсь? Конечно нет! Это именно буквы, всегда одни и те же.

Воспаленное воображение Фабиана рисовало ему то, что он хотел увидеть. Что, однако, означают эти буквы? Какие воспоминания вызывают они в сердце Фабиана? Я попытался разгадать, что является предметом его безмолвных размышлений. Но тут внезапно он заговорил:

— Уходите! Уходите! Эта бездна влечет меня!

— Что с вами, Фабиан? — обратился я к нему, протягивая обе руки.— Что с вами, друг мой?

— Это здесь,— произнес он, держась за грудь.— У меня болезнь, которая погубит меня!

— Болезнь? — переспросил я.— Болезнь без надежды на излечение?

— Безо всякой надежды.

С этими словами Фабиан спустился в салон и направился в свою каюту.

Глава XII

На следующий день, в субботу тринадцатого марта, погода была хорошей. Ветер слабый, море спокойное. Ярко горевший в топках уголь наконец-то позволил поднять давление пара. Винт вращался со скоростью тридцать шесть оборотов в минуту. Скорость «Грейт-Истерна» превысила двенадцать узлов[343].

Ветер переменил направление и стал южным. Старший помощник капитана распорядился поставить две бизани и фок. Благодаря этим парусам пароход перестало качать. Под лучами солнца, исходившими с безоблачного неба, оживилась палубная жизнь. Дамы демонстрировали новые туалеты — одни прогуливаясь, другие сидя — чуть было не сказал «на лужайке в тени деревьев». Дети уже целых два дня не прекращали игр, они носились галопом, играли в «лошадки». Еще бы сюда военных в форме, с руками в карманах, носом по ветру, и можно было бы подумать, что это — французское гулянье.

Без четверти двенадцать капитан Андерсон в сопровождении двух офицеров вышел на мостик. Погода в высшей степени благоприятствовала астрономическим наблюдениям, а целью их было определение высоты солнца над горизонтом. Каждый из них нес секстан[344] с оптическими приспособлениями, и через определенные промежутки времени они устанавливали визир по южному горизонту, и поставленные под углом зеркала приборов фиксировали перемещение дневного светила.

— Полдень! — воскликнул затем капитан.

Тотчас же рулевой подвел часы на мостике, все часы на борту тоже были сверены по астрономическим данным, ибо проход каждого меридиана требовал их перестановки[345].

Через полчаса было вывешено очередное объявление:

Итак, к полудню мы прошли за сутки двести двадцать семь миль. По Гринвичу же сейчас был один час сорок девять минут, и «Грейт-Истерн» еще на шесть градусов удалился к западу от Фастенета.

Весь этот отрезок пути я не видел Фабиана. Обеспокоенный его отсутствием, я несколько раз подходил к его каюте и убеждался, что он ее не покидал. Толпа, заполнявшая палубу, вызывала у него неприязнь. Он, очевидно, стремился избегать шумных сборищ и искал уединения. Зато я встретил капитана Корсикана, и целый час, беседуя, мы прогуливались с ним по носовой части палубы. Я не удержался и рассказал капитану, что произошло накануне между мною и Мак-Элвином.

— Два года назад,— услышал я в ответ,— Фабиан имел все основания надеяться, что станет самым счастливым из людей, а стал самым несчастным.

Арчибальд Корсикэн рассказал мне, как в Бомбее Фабиан познакомился с юной мисс Ходжес. Он полюбил, и она ответила ему взаимностью. Казалось, ничто не препятствовало брачному союзу между мисс Ходжес и капитаном Мак-Элвином, однако к молодой девушке, с согласия ее отца, посватался сын одного негоцианта из Калькутты. Отец мисс Ходжес, человек практичный и суровый, чуждый всякой сентиментальности, оказался в весьма деликатной ситуации по отношению к своему корреспонденту в Калькутте. Он не задумываясь пожертвовал счастьем дочерради ее же финансовых интересов. Бедное дитя не способно было сопротивляться. Она обручилась с человеком, которого не любила, которого не в состоянии была полюбить и который сам не любил никого, кроме самого себя. Муж увез жену на следующий день после свадьбы, и с того дня Фабиан, преисполненный скорби, ни разу не виделся с той, кого так любил.

Когда окончился рассказ, я понял, что болезнь, от которой страдал Фабиан, неизлечима.

— А как звали девушку? — спросил я у капитана Арчибальда.

— Эллен Ходжес,— ответил он.

Эллен! Вот откуда буквы, все время встававшие перед взором Фабиана из пенной струи!

— А как зовут мужа бедной женщины? — снова обратился я к капитану.

— Гарри Дрейк.

— Дрейк?! — воскликнул я.— Но ведь он находится на борту вместе с нами!

— Он? Здесь? — произнес Корсикэн, схватил меня за руку и заглянул в лицо.

— Да,— повторил я,— на борту!

— Молю небо,— со всей серьезностью проговорил капитан,— чтобы Фабиан с ним не встретился! К счастью, они не знакомы друг с другом, или точнее, Фабиан никогда не видел Гарри Дрейка. Но если в его присутствии будет произнесено это имя, оно вызовет взрыв!

Я тут же рассказал капитану Корсикэну, как увиделся с Гарри Дрейком, вернее как мне его показал доктор Дин Питфердж. Я пересказал слова доктора о том, как этот авантюрист разорил себя карточной игрой и распутством, и теперь отправился путешествовать в поисках наживы.

Как раз в эту минуту Гарри Дрейк прошел мимо нас. Я указал на него капитану. Глаза Корсикэна тотчас же загорелись. Он сделал гневный жест, но я его вовремя остановил.

— Вы правы,— сказал Корсикэн,— у него физиономия мерзавца. Так куда он теперь направляется?

— Говорят, в Америку, чтобы выпросить у случая то, что не сумел добыть во время путешествия.

— Бедная Эллен! — пробормотал капитан.— Где-то она сейчас?

— Быть может, он бросил эту несчастную?

— А почему бы и ей не быть на борту? — высказал предположение Корсикэн.

Эта мысль мне тоже пришла было в голову, но я тут же ее отверг. Не может быть. Эллен здесь нет, ее нет на борту. Она не ускользнула бы от всевидящего ока доктора Питферджа. Нет! В это путешествие Гарри Дрейк не взял с собою Эллен.

— И к счастью,— заметил капитан Корсикэн,— ибо вид этой бедной жертвы, низведенной до жалкого состояния, нанес бы страшный удар Фабиану. Не знаю, что будет. Фабиан способен убить Дрейка как собаку. В таком случае, поскольку вы друг Фабиана, коим считаю себя и. прошу вас дать на деле доказательства вашего дружеского к нему отношения. Не будем терять его из виду, и чтобы в случае столкновения броситься между ним и его соперником. Увы, женщина не может выйти замуж за убийцу мужа, каким бы негодяем тот ни был.

Я согласился с доводами капитана Корсикэна. Фабиан не вправе выступать в роли поборника справедливости. О, если бы я предвидел, как развернутся дальнейшие события! Но если говорить о вероятностях и случайностях в жизни человеческой, то отчего же нельзя их заранее рассчитать? Меня не оставляли в покое предчувствия. Неужели есть надежда на то, что здесь, на борту, где все живут бок о бок, где ежедневно люди чуть ли не локтями трутся друг о друга, столь шумная личность, как Дрейк, не встретится с Фабианом? Случайное происшествие, какая-нибудь мелочь, произнесенное вслух имя, смешок — разве они не могут сыграть фатальную роль если при этом будут присутствовать оба? О, как мне хотелось ускорить бег нашего парохода, на борту которого одновременно находились эти двое! Прежде чем расстаться с Корсикэном, я дал ему слово прикрывать нашего общего друга и наблюдать за Дрейком, чтобы, когда он будет поблизости со своей компанией, не попался Фабиану на глаза. После этого капитан подал мне руку, и мы расстались.

Вечером по причине юго-западного ветра сгустился туман, видимость сильно ухудшилась. Ярко .освещенные салоны выделялись в окружающей темноте. Раздавались звуки вальсов и романсов, сменявших друг друга. Бурные аплодисменты непременно сопровождали каждое исполнение, и столь же неизменно слышалось «Ура!». А в это время балаганный шут Т., восторгавшийся сам собою подле фортепьяно, продолжал насвистывать песенки с апломбом странствующего комедианта.

Глава XIII

Следующий день, тридцать первого марта, был воскресеньем. Как-то оно пройдет? Будет ли это воскресенье как в Англии и в Америке, где по таким дням закрываются забегаловки и бары на все время богослужений, нож мясника не вонзается в голову жертвы, лопатка хлебопека не месит тесто в печи, прекращается коммерческая деятельность, гаснут огни заводов и не дымятся трубы фабрик, закрываются модные магазины, отворяются двери церквей и приостанавливается движение железнодорожных поездов. Или же, как во Франции, то есть наоборот?

В честь воскресенья на борту «Грейт-Истерна» капитан распорядился прекратить работы по постановке парусов. Пароход мог бы прибавить несколько узлов, но это было бы «неприлично». Я подумал, как вообще дозволено гребным колесам и винту крутиться с повседневной скоростью. А когда осведомился о причине такой терпимости у одного из истинных пуритан[347], тот со всей серьезностью ответил:

— Сударь, следует с уважением относиться к тем благам, которые исходят непосредственно от Бога. Ветер посылается Его рукой, ну, а пар — рукой человеческой.

Это объяснение меня вполне удовлетворило, и я стал внимательно наблюдать за происходящим на судне.

Вся команда оделась в парадную форму и выглядела исключительно опрятно. На офицерах и механиках была очень красивая форма с золотыми пуговицами. Ботинки сверкали, начищенные с британским шиком, и соперничали с лакированными околышами фуражек. Блеск обуви и головных уборов этих красивых людей напоминал сияние звезд. Пример подавали капитан и его старший помощник. В свежайших перчатках, застегнутые по-военному, выбритые до глянца и надушенные, они прогуливались по мостику, находясь на вахте.

Море выглядело величественно и расцветало под первыми лучами весеннего солнца. Ничто не застилало взор. «Грейт-Истерн» находился в геометрическом центре безграничного горизонта. В десять часов корабельный колокол начал медленно бить через равные интервалы. В роли звонаря выступал рулевой, тоже в парадной форме. Он придавал своему действу некую религиозную торжественность, ибо не раз и не два этот колокол подавал металлический голос под аккомпанемент пароходных гудков, когда судно попадало в туман. Невольно все стали искать глазами деревенского звонаря, сзывающего к мессе[348].

В этот момент на носу и корме стали появляться многочисленные группы. Мужчины, женщины, дети — все были тщательно одеты сообразно обстоятельствам. Прогулочные палубы наполнились гуляющими, которые степенно приветствовали друг друга. Все держали в руках молитвенники, и все ожидали начала богослужения. В эту минуту я, проходя мимо, заметил Библии, которые лежали на подносах для сандвичей и которые будут потом разложены на столах в корабельной часовне.

Под часовню был приспособлен самый вместительный салон, находившийся на корме, который своей длиной и правильностью пропорций напоминал здание министерства финансов на улице Риволи. Я вошел. «Прихожан» набралось уже много. Среди присутствующих стояла благоговейная тишина. Офицеры собрались в передней части помещения. Среди них выделялся, точно пастор, капитан Андерсон. Мой друг Дин Питфердж стоял неподалеку и прищуренными глазами обозревал все это собрание. Я осмелился предположить, что он оказался там скорее из любопытства, нежели в силу религиозных побуждений.

В половине одиннадцатого капитан поднялся и приступил к богослужению. Он прочитал по-английски отрывок из Ветхого завета — десятую главу книги «Исход»[349]. После каждого стиха собравшиеся шепотом произносили следующий. Можно было ясно различить высокое сопрано детей, и меццо-сопрано[350] женщин сливалось с баритоном[351] мужчин. Библейский диалог продолжался около получаса. Эта церемония, одновременно очень простая и очень возвышенная, совершалась с чисто пуританской серьезностью, и капитан Андерсон, «наместник Господа», выполнял на борту функции священника посреди бескрайнего океана. Обращаясь к толпе, плывущей над бездной, он вызывал уважение даже у. людей, безразличных к вере. Если бы богослужение свелось к капитанскому чтению, было бы прекрасно. Однако после капитана выступил оратор, который не преминул вложить страсть и необузданность туда, где должны царить терпимость и смирение.

Этот священник, о котором я уже говорил, этот маленький, живой человечек, этот янки-интриган был одним из тех духовных лиц, кто обладает большим влиянием в штатах Новой Англии. Его проповедь была подготовлена заранее, и он просто воспользовался случаем, чтобы ее произнести. Что по этому поводу скажет любезный Йорик?[352] И я обратился к Питферджу. Доктор и глазом не моргнул, похоже, он был расположен разделить в душе пламенное слово проповедника.

С серьезным видом священник застегнул на все пуговицы свой черный сюртук, положил на стол шелковый цилиндр, вынул платочек и слегка прикоснулся им к губам, а затем оглядел всех собравшихся.

— Вначале,— проговорил он,— Господь сотворил Америку за шесть дней, а на седьмой стал отдыхать.

Ну, а я подался к выходу.

Глава XIV

За ленчем Дин Питфердж убеждал меня, до чего блестяще священник произнес свою проповедь. По его мнению, слова обращения обладали мощью крейсеров, стенобитных машин, броненосцев, морских мин. Вдобавок он полагал, что сила слов проповеди отражает величие Америки. Правда, я не уверен, что он восхищался еще и моралью Америки.

При входе в главный салон я увидел новое объявление:

Выходило, что наш пароход проплыл уже тысячу сто пятнадцать миль, включая триста десять, отделяющих Фастенет от Ливерпуля. Почти треть пути. В течение всего дня офицеры, матросы, а также пассажиры обоего пола продолжали отдыхать, «подобно Господу после сотворения Америки». В салонах не звучало ни одно фортепьяно. Не расставлялись на досках шахматы, не сдавались карты. В салоне для игр не было ни единого человека. Я воспользовался случаем, чтобы познакомить доктора Питферджа с капитаном Корсикэном. Этот оригинал весьма позабавил капитана, когда поведал о тайнах «Грейт-Истерна». Он вновь попытался доказать, что корабль обречен, заколдован, в результате чего его неизбежно ждет несчастье. Легенда о «замурованном механике» страшно понравилась Корсикэну, который, как и все шотландцы, обожал невероятные происшествия, тем не менее он не мог не высказать определенную степень недоверия.

— Я вижу,— отреагировал доктор Питфердж,— что капитан не слишком верит моим рассказам?

— Слишком... слишком складно звучит! — ответил Корсикэн.

— Быть может, вы поверите, капитан,— продолжал доктор серьезнейшим тоном,— когда лично убедитесь, что по ночам наше судно находится во власти потусторонних сил?

— Потусторонних сил! — воскликнул Корсикэн.— То есть корабль посещают привидения? А вы сами в это верите?

— Я верю,— настаивал Питфердж,— верю тому, что рассказывают люди, заслуживающие доверия. Так вот, я услышал от вахтенных офицеров и кое-кого из матросов, и тут их слова совпадают до мелочей, что глубокой ночью по кораблю бродит призрак, бестелесная фигура. Откуда он появляется? Никто не знает. Куда он исчезает? Тем более никто не ведает.

— Клянусь святым Дунстаном! — воскликнул капитан Корсикэн.— Мы вместе должны его выследить!

— Сегодня ночью? — осведомился доктор.

— Если угодно, то именно сегодня ночью. А вы, сударь,— добавил капитан, обращаясь ко мне,— составите нам компанию?

— Нет,— отказался я,— мне не хотелось бы нарушать инкогнито этого фантома[353]. Более того, я предпочел бы думать, что доктор шутит.

— Я вовсе не шучу,— настойчиво произнес Питфердж.

— Послушайте, доктор,— продолжал я.— Неужели вы всерьез верите в то, что ночью по палубе корабля бродят мертвецы?

— Я всерьез верю в возможность воскрешения из мертвых,— ответил доктор,— и это может показаться тем более удивительно,— поскольку я врач.

— Врач! — повторил капитан Корсикэн и непроизвольно отодвинулся, будто само это слово внушало ему беспокойство.

— Успокойтесь, капитан,— произнес доктор самым благожелательным тоном,— во время рейсов я не практикую.

Глава XV

На следующий день, в первый день апреля, океан выглядел совсем по-весеннему. Он отливал зеленым покровом, как прерии под первыми лучами солнца. Апрель в Атлантике великолепен. Лениво катятся волны, а в молочной дорожке за кормой, точно клоуны, крутятся касатки.

Как только я увиделся с капитаном Корсикэном, он тут же сообщил мне, что призрак, о котором рассказал доктор, не соизволил появиться. Очевидно, прошедшая ночь показалась ему не слишком темной. Мне пришла в голову мысль, что это — законная первоапрельская мистификация[354] доктора Питферджа. Этот обычай, как и во Франции, прочно бытует в Англии и в Америке. Мистификаторы и мистифицируемые всегда находят друг друга. Одни смеются, другие обижаются. Я даже слышал, что обиженные пускали в ход кулаки, однако среди англосаксов за кулачными ударами никогда не следовали удары шпаги. Полагают, что это сопряжено с суровостью наказаний за дуэль. Офицерам и солдатам поединки категорически запрещены, что бы ни послужило их поводом. Человек, убивший другого на дуэли, подвергается судебному преследованию, причем приговор сопровождается поражением в правах. Я даже вспомнил, как доктор назвал мне фамилию офицера, приговоренного к десяти годам каторжных работ за то, что он нанес смертельную рану противнику в поединке, проводившееся строго по правилам. Понятно, что столь жестокий закон полностью исключил дуэль из общественной жизни британцев.

Солнце светило ярко, и полуденные астрономические измерения прошли без труда. Мы находились на широте сорок восемь градусов сорок семь минут и на долготе тридцать шесть градусов сорок восемь минут, пройдя по курсу всего лишь двести пятьдесят миль. Быстрые трансатлантические суда вправе были бы предложить себя в качестве буксира. Это наносило серьезный моральный ущерб капитану Андерсону. Главный механик объяснил недостаточность давления пара плохой вентиляцией в новых топках. Мне же представлялось, что замедленный ход целиком и полностью связан с тем, что диаметр гребных колес неоправданно занижен.

Тем не менее примерно в два часа того же дня скорость парохода заметно увеличилась. Я понял это из поведения влюбленной парочки. Прислонившись к релингу правого борта, они шептали друг другу милые глупости, держась за руки. Улыбаясь, они глядели на клубы дыма, которые столбом поднимались из труб «Грейт-Истерна», окутанных венчиками белого пара. Пара было немного — зыбкое облачко, легкий выдох,— но наши молодые влюбленные это заметили. Нет! Сам Дени Папен[355] так не радовался, когда увидал, как под воздействием пара подпрыгивает крышка его знаменитого котла.

— Дымят! Дымят! — воскликнула юная мисс, глядя на то, как пар обволакивает трубы.

— Пошли глядеть на машину! — позвал молодой человек, прижавши локоть к локтю невесты.

В это время ко мне подошел Дин Питфердж. Мы смотрели, как юная пара скрылась в главной надстройке.

— Как прекрасна молодость! — произнес он.

— Да,— согласился я,— молодость вдвоем!

Мы тоже пошли туда и заглянули в люк машинного отделения. Там, на глубине шестнадцати футов, перед нашими глазами предстали четыре поршня на длинных штоках, двигавшихся по горизонтали навстречу друг другу и каждым движением вбиравших в себя очередную порцию масла[356].

Тут молодой человек достал часы, а девушка через его плечо стала следить за секундной стрелкой. И пока она смотрела на циферблат, жених считал обороты винта.

— Одна минута! — произнесла она.

— Тридцать семь оборотов! — откликнулся молодой человек.

— Тридцать семь с половиной,— счел нужным заметить доктор, который тоже следил за работой машины.

— С половиной! — воскликнула юная мисс.— Слышишь, Эдвард? Спасибо, сударь,— добавила она, бросив радостный взгляд на исполненного достоинства доктора.

Глава XVI

При входе в главный салон я заметил приколотую к двери программу:

Как явствовало из объявления, это был концерт по всем правилам — с первым отделением, антрактом, вторым отделением и финалом. В то же время, как мне показалось, там чего-то недоставало, и тотчас же кто-то прошептал у меня за спиной:

— Прекрасно! Но где же Мендельсон?

Я обернулся. Позади стоял рядовой стюард, который так же, как и я, был недоволен отсутствием любимой мелодии.

Поднявшись на палубу, я принялся разыскивать Мак-Элвина. Гут ко мне подошел Корсикэн и сообщил, что Фабиан покинул каюту. Я нашел его на носу судна. Мы начали обычную беседу, но Фабиан то и дело замолкал и погружался в собственные думы.

Пока мы прогуливались, нам несколько раз попадался Гарри Дрейк. Этот человек все время шумел и жестикулировал, мешая окружающим, точно ветряная мельница в зале для танцев. Не ошибся ли я? Боюсь утверждать, тем более что был предубежден, но мне показалось, что Гарри Дрейк что-то уж чересчур пристально глядел на Фабиана. Похоже, Фабиан тоже о чем-то догадывался, так как он спросил меня:

— Кто этот человек?

— Не знаю,— быстро ответил я.

— Мне он не нравится! — заявил Фабиан.

Отправьте два судна в открытое море, без ветра, без сильных течений, и в результате они встретятся борт о борт. Запустите две неподвижные планеты в пространство, и они непременно окажутся рядом. Поместите двух врагов в гущу толпы, и они обязательно столкнутся. Это фатально. Вопрос только во времени, вот и все.

Настал вечер, и, согласно объявленной программе, предстоял концерт. Главный салон, переполненный публикой, был ярко освещен. Мимо открытых иллюминаторов сновали загорелые моряки, развешивая маски на завитках плафонов. В дверях толпились стюарды. Большинство зрителей, мужчины и женщины, сидели по бокам на диванах и посреди зала на табуретах, раскладных стульях и в креслах. Сидели все лицом к фортепьяно, поставленному между двух дверей, ведущих в дамский салон. Время от времени публику тревожила качка: скользили по полу стулья и кресла, и зрители тихо и без шуток хватались друг за друга. Но, в общем, поскольку народу было много, падать было некуда.

Концерт начался представлением «Океанских новостей». Это ежедневная газета, посвященная вопросам политики, коммерции и литературы, которую ряд пассажиров основал, исходя из собственных нужд. Американцы и англичане высоко ценят подобное времяпрепровождение. Новый номер был подготовлен в течение дня. По слухам, редакторов не слишком заботило качество сообщений, да и читатели были не слишком привередливы. Все довольствовались малым, и все же чего-то не хватало.

Номер от первого апреля включал в себя передовую с обзором политических событий, разнообразные факты, малоинтересные для француза, колебания биржевого курса, довольно наивные телеграммы и кое-какие бульварные новости, не слишком яркие, поскольку такого рода шуточки далеко не всегда веселят.

Достопочтенный Мак-Олпайн, американский проповедник, который истово верил в серьезность собственных заявлений (их, конечно, встречали громом аплодисментов), закончил свое выступление следующими «новостями»:

— Объявлено, что президент Джонсон[357] ушел со своего поста, уступив место генералу Гранту[358]. Сообщается как достоверный факт, что папа Пий Девятый[359] назначил Принца Империи своим преемником. Говорят, будто Фернандо Кортес собирается вступить в соперничество[360] с императором Наполеоном Третьим[361] за обладание Мексикой.

После того, как публика поаплодировала «Океанским новостям», выступил некий мистер Юинг, тенор-весельчак, который спел «Прекрасный островок», горланя во весь голос, как это принято у англичан. Сомнительное удовольствие доставило мне и так называемое «чтение». Просто-напросто один важный техасец прочитал две-три страницы из книги, причем начал он басом, а кончил тоненьким голоском. Аплодисменты последовали оглушительные. «Песня горца», соло на фортепьяно, была исполнена мисс Олловэй, англичанкой, игравшей роль «малютки-блондинки», как назвал этот тип Теофиль Готье[362], а затем доктор Т. сыграл сцену из шотландского фарса. Так закончилось первое отделение концерта.

После десятиминутного антракта, во время которого ни один из зрителей не покинул своего места, началось второе отделение. Француз Поль В. исполнил два прелестных, еще не изданных, вальса. Судовой врач, молодой брюнет, довольный собой, выступил на сей раз со сценой из бурлеска[363], нечто вроде пародии на «Даму из Лиона», весьма модную английскую пьесу. За бурлеском последовало «Развлечение». Что под таким названием приготовил для публики сэр Джемс Андерсон? Публичную лекцию или проповедь? Ни то, ни другое. Сэр Джемс Андерсон встал, улыбнулся, достал из кармана колоду карт, закатал белые манжеты и стал показывать фокусы с изяществом, граничащим с простодушием. Крики «Ура!» и аплодисменты.

После исполнения мистером Норвиллом «Счастливого мгновения» и песни «Вы помните» мистером Юингом по программе шел гимн «Боже, храни королеву». Однако группа американцев стала просить Поля В. исполнить для них национальный гимн Франции. Вместо этого мой любезный соотечественник начал петь всем известную песню «Отправляясь в Сирию». Последовали решительные возражения группы северян, жаждавших услышать «Марсельезу». И, не дожидаясь особой просьбы, обязательный пианист со снисходительностью, которая гармонировала с его музыкальными способностями, а не с политическими убеждениями, решительно набросился на мелодию Руже де Лиля[364]. Этот номер концерта оказался особенно успешным. Наконец, публика, встав, медленно спела английский национальный гимн, где Господа Бога просили хранить королеву.

В целом этот вечер ничем не отличался от прочих любительских вечеров, которые, как принято говорить, нравятся самим выступающим и их друзьям. А Фабиан так и не появился.

Глава ХVII

В ночь с понедельника на вторник на море поднялось волнение. Вновь заскрипели переборки, и вновь вещи стали ездить по салонам. Задул сильный ветер, и вахтенный офицер приказал убрать паруса. Пароход, потерявший остойчивость, сильно качало. Весь день второго апреля на палубе никого не было. В салонах также. Пассажиры спасались в каютах, и две трети моих спутников не пришли ни на ленч, ни на обед. Игра в вист не могла состояться, так как столики уезжали из-под рук игроков. Шахматы тоже исключались. Немногочисленные смельчаки, устроившись на диванах, читали или дремали. Нашлись даже храбрецы, вышедшие под дождь. Там, на палубе, моряки в зюйдвестках[365] и клеенчатых шапочках прогуливались с философским видом. Старший помощник, взобравшись на мостик и надежно укутавшись в дождевик, нес вахту. На лице его, повернутом к ветру, маленькие глазки сверкали от счастья. Ему, этому человеку, было радостно, что корабль повинуется его воле.

Небеса и водная гладь сливались друг с другом в тумане в нескольких кабельтовых[366] от судна. Вокруг было серо. Немногочисленные птицы проносились с криком в мокрой мгле. В десять часов по правому борту впередсмотрящий заметил трехмачтовый барк[367], подгоняемый попутным ветром; однако принадлежность судна установить не удалось.

Около одиннадцати часов ветер ослабел и переменился на две четверти, став северо-западным. Дождь внезапно перестал. В облаках появились голубые разрывы. В одном из них показалось солнце, благодаря чему удалось весьма точно произвести астрономические наблюдения. В объявлении были указаны следующие цифры:

Итак, несмотря на то, что кочегары сумели поднять давление в котлах, скорость набрать не удалось. Однако в этом скорее стоило винить западный ветер, который дул против движения и существенно замедлял ход судна.

В два часа вернулись туман и сырость. Ветер резко усилился. Видимость снизилась настолько, что офицеры на мостике не в состоянии были различать людей на носу судна. Эти плотные испарения, собирающиеся над водным пространством, представляют собой самую грозную опасность для навигации; из-за них происходят столкновения судов, избежать которых невозможно, а такое происшествие на море еще страшнее, чем пожар. И потому в плотном тумане офицеры и моряки вели наблюдение с повышенной бдительностью.

Она была далеко не лишней, поскольку уже в три часа дня на расстоянии всего трехсот метров от судна появился трехмачтовик, паруса которого потеряли ветер, и он стал неуправляем. «Грейт-Истерн» вовремя совершил маневр и избежал столкновения благодаря оперативности, с которой стоявшие на вахте успели подать сигнал рулевому. Эти заранее установленные сигналы подавались с помощью колокола, висевшего на носу. Один удар означал: корабль по курсу. Два удара: корабль по правому борту. Три удара: корабль по левому борту. И, соответственно, рулевой у штурвала принимал решение, какой предпринять маневр, дабы избежать столкновения.

Ветер крепчал до самого вечера. Тем не менее качка уменьшилась, потому что мы уже попали на мелководье Ньюфаундлендской банки[368]. А на вечер было объявлено новое «развлечение» сэра Джемса Андерсона. В назначенный час салоны были переполнены. Но на сей раз обошлось без карточных фокусов. Джемс Андерсон рассказал историю прокладки трансатлантического кабеля, в которой он сам принимал участие. Затем показал фотографические снимки, изображавшие разнообразные машины, придуманные для погружения кабеля. Он пустил по рядам образцы кабельных скруток, необходимых для придания правильного направления бухтам кабеля. В конце выступления капитан совершенно заслуженно удостоился троекратного «Ура!», относившегося как к его выступлению, так и в значительной степени к организатору всего предприятия достопочтенному Сайрусу Филду, который присутствовал на собрании.

Глава XVIII

На следующий день, третьего апреля, горизонт приобрел тот особенный оттенок, который англичане называют «ледяной блеск». Это белесые проблески, свидетельствующие о приближении крупных глыб льда. Дело в том, что «Грейт-Истерн» вошел в район, где появляются первые айсберги, оторвавшиеся от припая у берегов Девисова пролива[369]. Была организована специальная вахта, чтобы избежать прямых столкновений с этими огромными ледяными массами.

Все еще дул очень сильный западный ветер. Обрывки облаков, точно клубочки легкого пара, разлетались над поверхностью моря. В пространстве между ними голубело небо. Глухо раздавался плеск поднятых ветром брызг, и водяная пыль оседала на палубе в виде пены.

Ни Фабиан, ни капитан Корсикэн, ни доктор Питфердж больше не поднимались на палубу. Я пошел на нос. Там бортовые стенки сближались под удобным углом, создавая тем самым нечто вроде места уединения для тех, кто хочет удалиться от толпы. Я пристроился в этом убежище, прислонившись к щели и опираясь ногами на огромный блок подъемника. Встречный ветер, бивший прямо в форштевень, не обдувал у меня даже волоска на голове. Здесь можно было поразмышлять в одиночестве. Мне пришло в голову, как все же велик корабль. Я бросил взгляд на плавно уходящие к корме линии корпуса. На первом плане марсовой, вцепившись одной рукой в ванты, работал второй с завидной ловкостью. А ниже, возле надстройки, прогуливался вахтенный матрос, то удаляясь, то приближаясь с широко расставленными ногами, и пристально смотрел, помаргивая покрасневшими от брызг веками. Позади, на мостике, я разглядел офицера, который, перегнувшись и прикрыв голову капюшоном, стоял лицом к ветру. Разглядеть что-либо на море стало почти невозможно, лишь слабой черточкой просматривалась линия горизонта, видимая где-то позади колесных барабанов. Влекомый мощными машинами, пароход, тараня волны вздернутым форштевнем, дрожал, в то время как в одной из топок без устали разводили огонь. Клубы пара, гонимые ветром, который с невероятной быстротой превращал их в конденсат, оседали на концах выводных труб. Однако огромное судно, идущее против ветра и раскачивающееся на волнах, с большим трудом противостояло натиску моря. И хотя боковая болтанка почти не ощущалась, килевая качка заметно выводила из равновесия трансатлантический корабль.

В половине первого было вывешено объявление, согласно которому мы находились на сорок четвертом градусе пятьдесят третьей минуте северной широты и сорок седьмом градусе шести минутах западной долготы. А прошли мы за двадцать четыре часа всего двести двадцать семь миль. Юные влюбленные проклинали гребные колеса, которые бездействовали, винт, который крутился слишком медленно, пар, давление которого вопреки их страстному желанию так и не росло.

Около трех часов благодаря хорошему ветру небо очистилось. Линии горизонта, превратившиеся в ясно различимую полоску, казалось, очертили круг, в центре которого находился «Грейт-Истерн». Ветер стих, однако по морской поверхности долго еще перекатывались высокие волны, отливавшие зеленым оттенком и увенчанные пенными гребешками, и качка все продолжалась.

В три часа тридцать пять минут по левому борту был замечен трехмачтовик. Когда удалось увидеть его название, оказалось, что это американское судно «Иллинойс», следующее в Англию. В то самое время лейтенант А. сообщил мне, что мы проходим границу Ньюфаундлендской отмели — кладезь рыбных богатств, с огромнейшими косяками трески, трети которых хватило бы, чтобы прокормить и Англию и Америку.

День завершался без происшествий. Палуба заполнилась, как обычно, гуляющими. Для того чтобы слепой случай не свел вместе Фабиана и Гарри Дрейка, я и капитан Корсикэн смотрели во все глаза. Вечером в главном салоне собрались обычные завсегдатаи. Привычные занятия — игра на фортепьяно, чтение вслух и пение — вызывали привычные возгласы «Браво!». Вдруг началась необычайно оживленная дискуссия между одним северянином и техасцем.

Суть спора заключалась в том, нужен ли Южным штатам «император». К счастью, эта политическая дискуссия, угрожавшая превратиться в свару, была прервана прибытием воображаемой телеграммы в адрес «Океанских новостей», которая якобы гласила: «Капитан Семмс, военный министр, обязался возместить Югу ущерб, причиненный крейсером «Алабама».

Глава XIX

Выйдя из ярко освещенного салона, мы с капитаном Корсикэном вернулись на палубу. Ночь стояла темная, без единой звезды. На борту ничего не было видно. Окна салонов сверкали, точно жерла печей. Вахтенные грузно мерили шагами палубу. Однако приятно было дышать вольным воздухом, и капитан вдыхал частицы его полной грудью.

— В салоне я узнал много интересного,— сообщил он.— Зато здесь простор и свежесть. Животворная атмосфера! Чтобы не задохнуться, мне надо за сутки пропустить через легкие сто кубических метров чистого воздуха.

— Дышите, капитан, продолжайте дышать во всю грудь,— посоветовал я.— Здесь хватит воздуха на всех живущих, а от ветра его не станет меньше. Кислород — прекрасная вещь, и, поверьте мне, ни парижане, ни лондонцы не в состоянии оценить его по достоинству.

— Совершенно верно,— согласился Корсикэн,— они предпочитают углекислый газ. О вкусах, конечно, не спорят. Но что до меня, то я его терпеть не могу и признаю только в шампанском!

Так, беседуя, мы шли по прогулочной палубе правого борта, укрытые от ветра высокими стенами корабельной надстройки. Огромные клубы дыма, пронизанные искрами, вылетали из черных труб. Гул машин сопровождался дрожью на ветру металлических вант, звенящих подобно струнам арфы. А мы непринужденно беседовали, слыша каждые четверть часа возгласы вахтенных матросов по-английски и по-французски: «Все в порядке! Все в порядке!»

Чтобы не наскочить на свободно плавающие в этих местах ледяные глыбы, капитан каждые полчаса брал пробу забортной воды и замерял ее температуру, и если она падала на один градус, без колебаний менял курс. Дело в том, что он знал, как пятнадцать дней назад судно «Перейра» оказалось заблокировано айсбергами примерно в этих широтах, а этой опасности он и старался избежать. Сейчас он особенно строго проверял ночную вахту, не позволяя себе ложиться спать. На мостике при нем находились двое офицеров: один для связи с котельным отделением, которое подает пар на машину гребных колес, другой — с котельным отделением, подающим пар на машину гребного винта. Вдобавок, на носовой площадке несли вахту лейтенант и двое моряков, а старший боцман и еще один матрос стояли у форштевня. Пассажиры могли не беспокоиться за себя.

Так прогуливаясь, мы с Корсикэном отправились на корму. Нам пришло в голову побыть еще некоторое время в главной рубке, прежде чем разойтись по каютам, подобно мирным горожанам, прохаживающимся перед сном в хорошую погоду по главной площади своего города.

Кроме нас, там, казалось, никого не было. Постепенно глаза привыкли к темноте, и мы смогли заметить человека, облокотившегося на релинг и замершего в неподвижности. Корсикэн, внимательно вглядевшись, тихо проговорил:

— Это же Фабиан!

Действительно, там стоял Фабиан. Мы его узнали, но он, погруженный в молчаливое раздумье, не обратил на нас никакого внимания. Взгляд его был устремлен куда-то в угол, и я стал наблюдать за тем, как он всматривается в темноту. Что он там видит? Что надеется разглядеть в потемках?

Внезапно раздался густой бас капитана Корсикана.

— Фабиан! — позвал он.

Мак-Элвин не ответил. Он не слышал. Корсикэн окликнул его еще раз. Тот вздрогнул, повернул голову на мгновение и произнес одно-единственное слово:

— Тише!

И показал рукой на тень, медленно перемещавшуюся в дальнем конце надстройки. Именно на эту едва заметную причудливую фигуру глядел Фабиан. А затем печально проговорил:

— Черная дама!

Меня забила дрожь. Капитан Корсикэн схватился за мой локоть, и я почувствовал, что он тоже дрожит. Мы оба были охвачены одной и той же думой. Эта тень — не тот ли призрак, о котором заявил доктор Питфердж?

Фабиан снова окаменел, погруженный в грезы. Я же с болью в груди и растерянностью во взгляде следил за очертаниями человеческой фигуры, которую можно было принять за тень, повернувшуюся к нам в профиль. Тень переместилась в нашу сторону, замерла, пошла прочь, остановилась, двинулась вновь. Казалось, она не шла, а плыла по воздуху. Неприкаянная душа! В десяти шагах от нас она застыла неподвижно. Я разглядел изящную женскую фигурку, завернутую в некое подобие коричневого бурнуса, с лицом, покрытым частой вуалью.

— Безумная! Безумная! Разве не так? — пробормотал Фабиан.

Да, это была безумная. Но Фабиан не спрашивал об этом нас.

Он разговаривал сам с собою.

Тут бедное создание подошло поближе. Я заметил, как блестели под вуалью ее глаза, устремленные на Фабиана. Она двинулась по направлению к нему. Фабиан выпрямился, как наэлектризованный. Женщина под вуалью приложила руку к сердцу, точно желая сосчитать пульс... И тут же скрылась, растворившись в задней части надстройки.

Фабиан нагнулся, почти опустился на колени и протянул вперед руку.

— Она! — прошептал он.

А потом тряхнул головой и произнес:

— Какие галлюцинации!

Капитан Корсикэн взял его за руку.

— Пойдем, Фабиан, пойдем отсюда! — позвал он и повел за собой несчастного друга.

Глава XX

Ни у меня, ни у Корсикана не было сомнений, что это была Эллен, бывшая возлюбленная Фабиана и ныне жена Гарри Дрейка. Судьба свела всех троих на борту одного судна. Фабиан ее почему-то не узнал, хотя, быть может, был прав, воскликнув: «Безумная!» Эллен превратилась в безумную, и, без сомнения, скорбь, отчаяние, убитая любовь, общение с недостойным человеком, отнявшим у нее Фабиана, разрушение личности, стыд — все это разбило ей душу. Ее, эту несчастную, взял с собой на Американский континент Гарри Дрейк, чтобы прочно втянуть в свою беспутную жизнь авантюриста.

Утром следующего дня мы долго говорили с капитаном Корсикэ-ном. Лицо капитана осветилось мрачным огнем, я ощущал биение собственного сердца. Что мы можем сделать против него, мужа, главы семьи? Ничего. Мы только можем попытаться предотвратить новую встречу Фабиана и Эллен, так как Фабиан в конце концов сможет узнать невесту, и это лишь спровоцирует беду, которую мы стремились отвести. Несчастная Эллен в дневное время не появлялась нигде — ни в салонах, ни на палубах. И лишь по ночам в одиночестве выходила вдохнуть морской воздух и взять у ветра немного душевного спокойствия. Самое позднее через четыре дня «Грейт-Истерн» подойдет к причалам Нью-Йорка. Оставалось лишь надеяться, что случай не помешает нам бдительно следить за Фабианом, который не должен узнать о присутствии Эллен на борту. И все же судьба обхитрила нас.

Ночью курс незначительно изменился. Несколько раз, попадая в зону, где температура составляла двадцать семь градусов по Фаренгейту[370], иными словами, три градуса ниже нуля по шкале Цельсия, судно отклонялось на юг — нельзя было допустить появления в непосредственной близости от корабля плавающих ледяных гор. В течение всего утра небо приобрело особый оттенок, в северной части горизонта возникли яркие сполохи, а это верный признак присутствия плавающих масс льда. Задул колючий ветер, и в десять часов маленькое легкое облачко вдруг плотной белой пеленой окутало судно. Поднялся туман, посреди которого наш пароход беспрерывно подавал гудки, обозначая свое местонахождение; этот оглушительный шум распугивал чаек, устроившихся на реях.

В половине одиннадцатого, когда туман несколько рассеялся, по правому борту на горизонте был замечен винтовой пароход. Белая полоса на трубе обозначала его принадлежность компании «Инман». Мы разглядели название судна. Это был «Сити оф Лимерик» водоизмещением в тысячу пятьсот тридцать тонн, с мощностью машины в двести пятьдесят шесть лошадиных сил. Накануне корабль отплыл из Нью-Йорка и направился в Ливерпуль.

Перед ленчем несколько пассажиров заключили так называемое пари «на лоцмана», в котором не преминули принять участие любители азартных игр и споров на деньги. Оно выражалось в следующем: когда судно войдет в зону порта, нельзя упустить момент прибытия на борт лоцмана. Для этого надо поделить двадцать четыре часа суток на сорок восемь получасовых отрезков или девяносто шесть по четверти часа, в зависимости от числа участников пари. Каждый из них делает ставку в размере одного доллара, выбирая наугад любой из получасовых или четвертьчасовых промежутков. Тот, кто угадает, в какой отрезок времени лоцман ступит на борт, получит соответственно сорок восемь или девяносто шесть долларов. На первый взгляд, условия довольно сложные: здесь вам не ставки на скачках, это ставки на четверти часа.

Руководить этим предприятием взялся достопочтенный Мак-Олпайн. Ему легко удалось собрать девяносто шесть участников пари, среди которых было несколько женщин и немало заядлых картежников. Я «поплыл по течению» и тоже поставил доллар. Мне досталась шестьдесят четвертая четверть часа. Номер был явно неудачный, и на выигрыш рассчитывать не приходилось. Дело в том, что расчет времени велся от полудня до полудня. Значит, имелись четвертьчасовые отрезки дневного и ночного времени. Последние не в счет, ибо в редчайших случаях морские суда рискуют подходить к причалу в темное время суток, и, следовательно, шансы принять на борт лоцмана в ночные часы практически ничтожны. Я легко утешился.

В тот же день стало известно, что на вечер намечена лекция. Миссионер из штата Юта познакомит собравшихся с мормонизмом. Прекрасный случай проникнуть в тайны Города Всех Святых!

К тому же говорили, что этот мормонский старейшина мистер Хэтч — настоящий оратор, способный убеждать, и лучше его выступление не пропускать. Тема была достойной, и пассажиры вполне благожелательно встретили уведомление о собрании.

В объявлении у двери появились новые данные:

В три часа пополудни рулевые дали знать о приближении крупного четырехмачтового стимера[371]. Это судно слегка изменило курс, чтобы подойти к «Грейт-Истерну» поближе. Со своей стороны, наш капитан сделал небольшой поворот, так что и мы узнали название встречного корабля. Это оказалась «Атланта», одно из судов, плавающих по маршруту Лондон — Нью-Йорк, с заходом в Брест. Корабль отсалютовал нам, и мы отдали салют. Пройдя контркурсом, он вскоре исчез из виду.

В эту минуту Дин Питфердж не без огорчения сообщил мне, что лекция мистера Хэтча запрещена. Пуританки на борту не могли позволить своим мужьям приобщиться таинствам мормонизма!

Глава XXI

В четыре часа небо, еще недавно затянутое тучами, начало очищаться. Море успокоилось, и корабль больше не качало. Можно было подумать, что мы находимся на твердой земле. Эта кажущаяся неподвижность «Грейт-Истерна» подала пассажирам идею организовать бега. Даже Эпсомская трасса вряд ли превосходила корабельную, а что касается лошадей, то, за исключением Гладиатора и Бидона, их вполне могли заменить чистокровные шотландцы, которые ценятся весьма высоко. Новость быстро распространилась. Чтобы поглазеть на собравшихся спортсменов, зрители покинули салоны и каюты. Один англичанин, достопочтенный Мак-Карти, был назначен спортивным комиссаром, и тут же выстроились соперники, полдюжина матросов, своего рода кентавры[372], жокеи и лошади одновременно. Всем им предстояло состязаться за Большой приз «Грейт-Истерна».

Беговой дорожкой стало кольцо прогулочных палуб. Участники соревнования должны были пробежать три круга, то есть им предстояло преодолеть около тысячи трехсот метров. Дистанция вполне приличная. Роль трибун выполняли прогулочные площадки, где собрались толпы зрителей, вооруженных подзорными трубами. На этих «трибунах» даже повесили парусину, чтобы защититься от океанских брызг. Дамы в нарядных туалетах собрались в основном на крыше кормовой надстройки. Великолепное зрелище!

Фабиан, капитан Корсикэн, доктор Дин Питфердж и я разместились на носовой площадке. Именно там было огорожено место для взвешивания участников соревнований. Неподалеку от нас находились старт и финиш. Темпераментные британцы не замедлили заключить пари. На кон ставились значительные суммы, естественно, исходя из внешнего вида соперников, а не на основе их достижений, записанных в «племенном журнале». Я не без тревоги заметил, что активнейшее участие в подготовке состязаний принял Гарри Дрейк. Со своим обычным апломбом он что-то обсуждал, о чем-то спорил, делая заявления безапелляционным тоном. К счастью, Фабиан, хотя и поставил несколько фунтов, показался мне индифферентным[373] ко всей этой суете. Он стоял в стороне, на лице тревога, а мысли витали где-то далеко.

Из числа участников состязания внимание публики привлекли двое. Один из них, шотландец из Данди по фамилии Уилмор, худой, быстрый, с широкой грудью и горящими глазами, явно тянул на фаворита. Другой — крупный и хорошо сложенный ирландец по фамилии О’Келли, длинный, как беговая лошадь,— в глазах знатоков имел равные шансы с Уилмором. Ставки на него шли один к трем, и, поразмыслив и поддавшись всеобщему увлечению, я готов был поставить на него несколько долларов, как вдруг ко мне обратился доктор Питфердж:

— Ставьте на маленького. Большой не выдержит.

— Что вы этим хотите сказать?

— А вот что,— со всей серьезностью стал объяснять доктор.— Большой не является настоящим спортсменом. У него есть резвость после старта, но он ее не сохранит. А маленький — шотландец, достойный представитель этого человеческого племени. Обратите внимание на его корпус: он прямо стоит на ногах, грудь развернута, конечности не утратили гибкости. В этом случае он надежно пробежит всю дистанцию. Кстати, его манера ставить ноги поочередно в одну линию обеспечивает средний темп бега — двести шагов в минуту. Ставьте на него, советую я вам, честное слово, не пожалеете.

Я послушался рекомендации всеведущего доктора и поставил на Уилмора. Что касается остальных четырех участников соревнований, то о них не стоило и упоминать.

Стали тянуть жребий. Судьба благоволила ирландцу, которому досталось место у самого каната слева. Шесть участников забега выстроились на линии старта. Это упрощало действия комиссара по предупреждению фальстартов[374].

Подали сигнал. Под крики «Ура!» состязание началось. Знатоки поняли сразу, что Уилмор и О’Келли — профессиональные бегуны. Не обращая внимания на соперников, которых быстро оставили позади, они бежали, чуть подав вперед корпус и запрокинув голову. Предплечья приближены к грудной клетке, руки слегка поданы вперед, попеременно крест-накрест движения ног. Бежали босиком, не касаясь пятками палубы, чтобы сохранить эластичность и силовой импульс. Одним словом, все движения их были согласованы и дополняли друг друга.

Во время прохождения второго круга О’Келли и Уилмор бежали бок о бок, далеко оторвавшись от выбивавшихся из сил соперников. Они со всей очевидностью демонстрировали истинность аксиомы, то и дело произносимой доктором:

— Бегут не ногами, бегут грудью! Коленный сустав — это хорошо, но грудь — еще лучше!

На предпоследнем повороте зрители вновь стали подбадривать криками своих фаворитов. Громкие восклицания, возгласы «Ура!» и «Браво!» раздавались тут и там.

— Побеждает маленький,— сказал Питфердж.— Глядите, у него ровное дыхание. А его соперник задыхается.

Действительно, лицо у Уилмора было спокойным и бледным. А изо рта О’Келли шел пар, как от тлеющей сырой соломы. Он бежал, точно получил «посыл», выражаясь на жаргоне спортсменов. Тем не менее они шли грудь в грудь. Вот уже миновали главную надстройку, затем вход в машинное отделение и, наконец, пересекли линию финиша.

— Ура! Ура Уилмору! — кричали одни.

— Ура О’Келли! — подавали голос другие.

— Победил Уилмор!

— Нет, они пришли одновременно.

Истина заключалась в том, что победил Уилмор, хотя он обошел соперника всего на полголовы. Такое решение принял достопочтенный Мак-Карти. Тем не менее спор не утихал, и участники его перешли к крепким выражениям. Приверженцы ирландца, и особенно Гарри Дрейк, утверждали, что это «ничья», то есть оба бегуна поделили первое и второе место и, следовательно, необходим повторный забег.

Однако в это время Фабиан сделал непроизвольное движение, подошел к Гарри Дрейку и холодно произнес:

— Сударь, вы ошибаетесь. Победитель — шотландский матрос.

Дрейк живо обернулся к Фабиану.

— Вы что-то сказали? — обратился он с угрожающим тоном.

— Я сказал, что вы ошибаетесь,— спокойно проговорил Фабиан.

— Вы, без сомнения, сделали ставку на Уилмора? — быстро отреагировал Дрейк.

— Я, как и вы, поставил на О’Келли,— ответил Фабиан.— Но проиграл, и я плачу.

— Сударь,— воскликнул Дрейк,— вы что, учить меня вздумали?..

Но ему не удалось закончить фразу. Капитан Корсикэн встал между ним и Фабианом, намереваясь предотвратить ссору. Он сурово обратился к Дрейку, не скрывая презрения. Но стоило Корсикану кончить, Дрейк скрестил руки и обратился к Фабиану:

— Сударь,— произнес он со зловещей улыбкой,— у вас есть друзья, которые могли бы вас защитить?

Фабиан побелел. Он ринулся было к Гарри Дрейку, но я вовремя его удержал. Тут уже вмешались и спутники Дрейка, наступая на его противника и бросая на него полные злобы взгляды.

Мы с капитаном Корсикэном окружили Фабиана, который в это время говорил спокойным голосом:

— При первой же возможности я прикончу его.

Глава ХХII

В ночь с пятницы на субботу «Грейт-Истерн» пересек течение Гольфстрим, воды которого, светлые и теплые, размывают морской грунт. Верхний слой течения, врезаясь в воды Атлантики, как бы становится выпуклым. Это настоящая река, текущая меж жидких берегов, одна из самых крупных на земном шаре, хотя и не столь значительная, как Амазонка или Миссисипи. Температура в этих бурных водах за ночь поднялась с двадцати семи градусов по Фаренгейту до пятидесяти одного, что по Цельсию составляет двенадцать градусов.

День пятого апреля начался красочным восходом солнца. Засверкали длинные волны. Такелаж продувался теплым юго-западным ветром. Наступили первые погожие денечки. Солнце, покрывшее зеленью поля континента, вызвало к жизни новые наряды. Зелень иногда запаздывает, мода — никогда. На бульварах появляются многочисленные группы гуляющих. Таковы Елисейские поля[375] в воскресенье под ярким солнцем мая.

В течение всего утра я так и не увидел капитана Корсикэна и, желая узнать новости о Фабиане, отправился к нему в каюту, расположенную подле главного салона. Постучав и не получив ответа, приоткрыл я дверь — Фабиана в каюте не было.

Вернувшись на палубу, я не заметил среди гуляющих ни моих друзей, ни доктора. И тут я задумался: в каком месте парохода держат в заточении несчастную Эллен? В какой она каюте? Куда ее упрятал Гарри Дрейк? В чьих руках находится эта бедняжка, оставляемая мужем на целый день? Вероятно, она отдана на попечение одной из корабельных горничных, а то и какой-нибудь равнодушной сиделки. Мне хотелось узнать это не из праздного любопытства, но в интересах Эллен и Фабиана, причем не только для того, чтобы предотвратить их встречу, чего я все время опасался.

Я начал поиск по каютам, примыкающим к дамскому салону, и прошел по коридорам двух этажей, где размещаются эти каюты. Проверка оказалась нетрудной, поскольку имена пассажиров, написанные на карточках, были прикреплены к дверям каждой из кают, что облегчало работу стюардов. Я не нашел имени Гарри Дрейка, что меня мало удивило, поскольку этот человек, вероятно, отдал предпочтение каютам, расположенным в кормовой части «Грейт-Истерна», возле наиболее посещаемых им салонов. С точки зрения комфорта, не было никакой разницы между помещениями на носу и на корме, так как «Общество фрахтовщиков» объявило, что обеспечивает для всех пассажиров обслуживание единого класса.

Я прошел через ресторанные залы, внимательно разглядывая двери в коридорах, откуда расходился двойной ряд кают. Все они были заняты, каждую из них занимал только один пассажир, но имени Дрейка и здесь не было. Теперь уже это меня настораживало, так как я прошелся по всему плавающему городу, и мне было не известно, существует ли где отдаленный «квартал обитания». Я, спросил одного из стюардов, и он просветил меня, что в кормовой части судна, позади ресторанных залов, есть еще несколько кают.

— А как туда попасть? — осведомился я.

— В самом конце надстройки находится палубный трап.

— Спасибо, мой друг. А вы случайно не знаете, какую каюту занимает месье Гарри Дрейк?

— Не знаю такого, сударь,— ответил мне стюард.

Я вернулся на палубу и, обогнув надстройку, нашел дверь, ведущую к указанному мне трапу. Он вел не к просторным салонам, а на полутемную квадратную площадку, от которой по обе стороны располагались каюты. Если Гарри Дрейк хотел изолировать Эллен, лучшее место трудно было найти.

Я прошелся по площадке и по боковым коридорчикам от двери к двери. Большая часть этих кают была не занята. На карточках кое-где были имена, всего два или три, но Гарри Дрейка среди них мне найти не удалось. По завершении столь тщательного осмотра помещений я отчаялся и готов был уйти, но тут мой слух привлек еле слышный шепот со стороны левого коридорчика. Я направился туда, и едва различимые звуки становились отчетливее. Мне показалось, что поют какую-то жалобную песню или выводят тягучую мелодию, слов которой я не в состоянии разобрать.

Я прислушался. Пела женщина, и ее тихий голос нес в себе глубочайшую печаль. Этот голос наверняка принадлежал безумной. Предчувствие вело меня по верному пути. Я тихонько подошел к двери с номером семьсот семьдесят пять. Это оказалась последняя дверь в темном коридорчике, и на нее падал свет одного из иллюминаторов, прорезанных в корпусе «Грейт-Истерна». На дверях каюты отсутствовало имя пассажира.

Теперь голос несчастной был слышен отчетливо. Песня ее, нежная и горестная одновременно, состояла из строк, то и дело прерывавшихся. Это были какие-то причудливо разорванные строфы, подобные тем, что произносит женщина, погруженная в магнетический транс[376]. И хотя у меня не было возможности в этом удостовериться, я не сомневался, что пела именно Эллен.

Несколько минут я стоял и слушал, но мне пришлось удалиться, потому что кто-то шел по квадратной площадке. Гарри Дрейк? В интересах Эллен и Фабиана нельзя было допустить, чтобы он меня застал здесь. К сожалению, коридор, огибающий двойной ряд кают, не позволял незамеченным выйти на палубу. Однако я быстро догадался, кому именно принадлежат шаги. Меня укрывала полутьма, и я устроился за углом коридора, откуда мне все было видно, а меня — нет.

Звуки шагов затихли. По странному совпадению, перестала петь и Эллен. Я прислушался. Через некоторое время пение возобновилось, а пол снова заскрипел под давлением легких шагов. Я вытянул голову и в конце коридора, в неверном свете, проникавшем через фрамугу каютной двери, разглядел Фабиана.

Да, это был мой несчастный друг! Какой инстинкт привел его сюда? Быть может, он еще прежде меня обнаружил место, где скрывают молодую женщину? Я не знал, что и подумать. Фабиан медленно приблизился, вслушался и подался вперед на этот манящий голос — возможно, бессознательно и против воли. И тут мне показалось, что с его приближением пение становилось все слабее, точно непрочная путеводная нить, готовая вот-вот оборваться... Не дойдя до каюты, Фабиан остановился и замер.

Как могло его сердце переносить столь жалобные звуки? Как могло все его существо оставаться бестрепетным? Не может быть, чтобы звучание этого голоса не вызвало у него воспоминаний прошлого. Более того, если он не знал о присутствии на борту Гарри Дрейка, то как он мог предположить, что здесь находится Эллен? Нет! Этого не может быть, и, скорее всего, печальные звуки просто нашли неосознанный отклик у него в сердце, переполненном грустью.

Фабиан все еще вслушивался. Что он будет делать дальше? Позовет безумную? А вдруг Эллен выйдет? Все возможно, это, конечно, опасно. Тут Фабиан подошел к двери каюты. Пение, постепенно стихавшее, вдруг совершенно смолкло, и внезапно раздался щемящий крик.

Неужели Эллен, словно под воздействием неведомых токов, почувствовала, что рядом находится человек, которого она любила? Поведение Фабиана напугало меня. Он весь подобрался. Уж не собирается ли он взламывать дверь? Я вскрикнул и бросился к нему.

Он меня узнал и не сопротивлялся, когда я попытался увести его оттуда. Лишь спросил глухим голосом:

— Знаете ли вы, кто эта несчастная?

— Нет, Фабиан, нет.

— Она безумна! — воскликнул он.— Это голос иного мира. Но, по-моему, она не безнадежна. Мне кажется, что немного преданности, немного любви полностью излечат бедную женщину!

— Пойдемте, Фабиан,— обратился я,— пойдемте же!

И мы вернулись на палубу. Фабиан, не говоря ни слова, тут же расстался со мной, но я не упускал его из виду до тех пор, пока он не скрылся за дверью своей каюты.

Глава XXIII

Чуть позднее я увиделся с капитаном Корсикэном и рассказал ему о сцене, свидетелем которой был. Он согласился со мной, что надвигается беда. Как мы стремились предотвратить ее! Ах, как мне хотелось ускорить ход «Грейт-Истерна», а еще лучше, если бы Гарри Дрейка и Фабиана разделял океан!

Мы с Корсикэном долго ходили взад и вперед по палубе, пока не приняли решение еще более тщательно наблюдать за всеми действующими лицами драмы, чтобы развязка не наступила сама собой, помимо нашего участия. В тот день мы ожидали встречи с пакетботом «Острэлиан», принадлежащим компании «Кунард», водоизмещением две тысячи семьсот шестьдесят тонн, который обслуживал линию между Ливерпулем и Нью-Йорком и должен был отплыть из Америки во вторник утром. Но пакетбот так и не появился.

В одиннадцать часов пассажиры-англичане организовали подписку в пользу раненых на борту, тем более что многие из них до сих пор находились в лазарете, среди них и главный боцман, которому угрожала на всю жизнь хромота. Подписной лист быстро заполнился, хотя, по правде говоря, возникали споры по мелочам, причем дискутирующие обменивались не слишком благозвучными выражениями.

В полдень удалось провести в высшей степени точные наблюдения по солнцу:

Итак, широту удалось определить с точностью даже до одной секунды. Прочитав объявление, юные влюбленные надули губы. Без сомнения, они сожалели, что так и не удастся поддать пару.

Перед ленчем капитан Андерсон пожелал отвлечь пассажиров от дорожной скуки. Он устроил гимнастические упражнения, которыми руководил лично. Человек пятьдесят, до того не знавших куда себя деть, вооруженные, как и капитан, жезлами, подражали с обезьяньей ловкостью каждому его движению. Эти участники гимнастической импровизации «работали» методично, не разжимая губ, как солдаты, выполняющие ружейные приемы на плацу.

На вечер было объявлено новое «развлечение». Я решил не ходить. Эти однообразные шуточки наводили на меня уныние. Там собирались представить вторую газету, конкурента «Океанских новостей». Говорили, что в этот вечер оба листка будут состязаться друг с другом.

Я вышел на палубу, как только опустилась ночь. Море заволновалось, предвещая плохую погоду, хотя на небе пока что не было ни облачка. Усилилась боковая качка. Устроившись на одной из банок рубки, я наслаждался ярко сияющими созвездиями. Звезды россыпью собрались в зените, и если невооруженным глазом можно различить не более пяти тысяч сверкающих тел небесной сферы, в этот вечер, как мне показалось, их были миллионы. Я заметил у самого горизонта цепочку звезд, входящих в созвездие Пегаса, во всем своем зодиакальном величии напоминающую украшенное блестками карнавальное платье королевы. А высоко в небе сияли Плеяды и — подобно им — созвездие Близнецов, где, вопреки названию, звезды не размещались друг возле друга, как герои известной басни. Созвездие Овна смотрело на меня пылающим глазом. В верхней точке небосвода блистала Вега[377], наша будущая Полярная звезда, а вокруг нее лилась бриллиантовая река, вобравшая в себя созвездия Большой и Малой Медведиц. Все эти неподвижные созвездия, казалось, колеблются из-за боковой качки, как бы соединяя бету Большой Медведицы с Альтаиром из созвездия Орла, а посередине Луна на ущербе упиралась в линию горизонта нижним концом полумесяца.

Глава XXIV

Ночь прошла плохо. Пароход, однако, хотя и подвергся сильной качке, шел строго по курсу. С шумом ездила мебель, фаянсовые туалетные приборы опять звенели. Ветер крепчал. «Грейт-Истерн» уходил из богатых рыбой, но чреватых бедой районов, где море всегда неспокойно.

В шесть часов утра я с усилием поднялся, чтобы отправиться в главную рубку. Цепляясь за поручни и стараясь удержаться на ногах при качке, я сумел одолеть трап и, выйдя на палубу, не без труда прошел на нос. На площадке, кроме доктора Дина Питферд-жа, не было никого, если, конечно, считать площадкой то место, где находился почтенный доктор. Этот достойный человек, прочно опершись локтями, повернулся спиной к ветру, а правой ногой уперся в столбик балюстрады. Он пригласил меня подойти — кивком, не произнося ни звука. Передвигаясь чуть ли не ползком, сжимаясь, точно кольчатый червь, я добрался до рубки и там принял такую же позу, как и доктор.

— Вот видите,— воскликнул он,— все продолжается! Увы! Наш «Грейт-Истерн»! Перед самым прибытием к месту назначения — циклон, настоящий циклон, точно по специальному заказу!

Доктор говорил отрывочными фразами. Половину слов съедал ветер. Но я понял. Значение слова «циклон»[378] было мне известно.

К этому понятию относятся вихревые бури, именуемые ураганами, которые случаются в Индийском и Атлантическом океанах, торнадо[379], зарождающиеся у африканских берегов, самумы[380] пустынь, тайфуны[381] китайских морей. Причем все эти бури обладают огромной мощью, опасной даже для самых крупных судов.

Итак, «Грейт-Истерн» попал в полосу циклона. Устоит ли он?

— С нашим гигантом произойдет несчастье,— не уставал повторять Дин Питфердж.— Смотрите, как он клюет носом!

Эта морская метафора[382] прекрасно соответствовала ситуации с нашим пароходом. Его форштевень то и дело погружался в водяные массы, которые атаковали корабль по левому борту. Даль видна превосходно. Все признаки урагана! В семь часов буря проявилась во всей красе. В море становилось жутко. Небольшие килевые колебания, сопутствовавшие дроблению валов, распадавшихся под натиском ветра, ощущались постоянно. Океан вздувался длинными валами, однако их верхушки тотчас же опадали с неописуемой неистовостью. С каждой минутой валы вздымались все выше, и «Грейт-Истерн», разрезая их корпусом, подвергался сильной боковой качке.

— Есть только два варианта,— заявил доктор с апломбом бывалого моряка.— Либо пароход режет волну, теряя пар, либо идет в обход зоны бури. Но капитан Андерсон не сделает ни того, ни другого.

— Почему? — поинтересовался я.

— Потому!..— ответил доктор.— Потому что опасается, как бы чего не вышло!

На обратном пути я увидел капитана, старшего помощника и главного механика — в зюйдвестках и вцепившихся в балюстраду. Брызги окатывали их с головы до ног. Капитан, по-моему, держался, как обычно. Старший помощник, смеясь, показывал на белые гребешки, что, при сильной боковой качке, заставляло задуматься, уж не собирается ли он пожертвовать мачтами и трубами!

Вместе с тем мне импонировало упорство, решимость капитана воевать с морем. В половине восьмого океан стал ужасен. По носу волны во всю мощь накрывали корабль. Я смотрел этот великолепный спектакль, эту битву колосса с водной стихией. И не думал о том, что мощь морской стихии безмерна и что создание рук человеческих не может противостоять ей бесконечно. И если бы не эта мощь, судно давно бы вышло из зоны бури.

В восемь часов раздался удар. Море с силой прибило к левому борту какой-то предмет.

— Ну вот,— произнес доктор,— это не просто пощечина, это удар кулаком в лицо.

От этого «удара кулаком» мы были ни живы ни мертвы. Двое матросов, дежуривших у форштевня, перегнулись, вглядываясь в волны. От нашего ли судна откололся этот кусок, или это нечто чужеродное? По знаку капитана рулевой сделал поворот на четверть румба, чтобы не натолкнуться на обломки, иначе их могло затянуть в гребное колесо. Следя за происходящим с величайшим вниманием, я заметил, как под ударами морских волн отделяются доски с левого борта, взлетая затем на гребнях валов на высоту свыше пятидесяти футов. Ломались шпонки, гнулись скобы, шатались в гнездах обнажившиеся болты. Волны вздымали обломки прямо перед нами, и поэтому обходный маневр стал необходимостью. Однако пароход упрямо шел по курсу. Неистовство капитана не знало границ. Он не желал сдаваться. И не сдался. Офицеры и несколько матросов направились на нос, чтобы очистить борт.

— Внимание! — произнес доктор.— Беда вот-вот нагрянет!

Мимо нас прошли моряки. Мы спрятались за второй мачтой, наблюдая оттуда, как водяная пыль, атакуя нас с флангов, холодным дождем сыпала на палубу. Внезапно раздался новый удар, еще более сильный, чем прежний. Вода, перекатив через релинг, сорвала чугунную плиту возле носового кнехта и разрушила массивный кожух над кубриком, а затем под ударом волны оторвалась обшивка с правого борта, и доски, точно обрывки парусины, влекомые ветром, унеслись прочь.

Люди встревожились. С офицера и матросов, попавших под морской вал, ручьями стекала вода, не задумываясь, они бросились к поврежденной обшивке кожуха. В межпалубном пространстве уже скопилась вода высотой в три фута. Море уносило новый мусор, среди которого оказались и несколько тысяч тех самых кукол, которые мой соотечественник с улицы Шапон рассчитывал акклиматизировать в Америке. Их маленькие тельца, вымытые из картонных упаковок хлынувшей на судно морской водой, плясали на поверхности волн, и эта сцена вызывала смех, даже несмотря на столь печальные обстоятельства. Тем временем вода добралась и до нас. Ее массы обрушились вниз через люки. Вторжение океана привело к тому, что, как доложил старший механик, «Грейт-Истерн» принял две тысячи тонн воды — вполне достаточно, чтобы отправить на дно фрегат первого класса.

— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул доктор, когда шквальный порыв ветра сорвал с него шляпу.

Удерживаться на ногах в этой ситуации стало невозможно. Стоять с поднятой головой было бы безумием. Надо было как можно скорее уходить. Пароход шел с сильным дифферентом[383] на нос, напоминая человека, рискнувшего плыть под водой с открытым ртом.

Капитан Андерсон уже все понял. Я заметил, как он на мостике подошел к маленькому штурвалу, откуда сигналы поступали к механизму рулевого управления. В цилиндрах рулевой машины стал накапливаться пар. Корабль был развернут носом к ветру и, совершив маневр с легкостью шлюпки, взял курс на север, уходя от шторма.

И вдруг капитан, обычно хранивший спокойствие, прекрасно владевший особой, гневно воскликнул:

— Мое судно обесчещено!

Глава XXV

Как только «Грейт-Истерн» совершил разворот и подставил корму волне, прекратилась боковая качка. Волнение сменилось абсолютной неподвижностью. Подали завтрак. Большая часть пассажиров, умиротворенная покоем на борту, спустилась в ресторанные залы и приступила к еде, не опасаясь ни толчков, ни ударов. Ни одна тарелка не съехала на пол, ни один стакан не пролился на скатерть. И, соответственно, благодаря отсутствию качки, столы стояли на месте. Однако не прошло и трех четвертей часа, как мебель опять стала вздрагивать, закачались люстры, на полках шкафов зазвенела посуда. Это «Грейт-Истерн» на какое-то мгновение прервал свой ход вперед, совершая разворот на запад.

Я вернулся на палубу вместе с доктором Питферджем. Он заговорил с владельцем кукол.

— Сударь,— обратился к нему доктор,— весь ваш маленький мирок напуган. Взгляните на плавающих кукол, которые никогда уже не заговорят в Соединенных Штатах.

— Ба! — заметил парижский промышленник.— Это барахло застраховано и запатентовано, так что мой секрет не погиб в морской пучине. Я про них говорю, про этих куколок.

Невооруженным глазом было видно, что мой соотечественник не принадлежит к числу людей, впавших в отчаяние. Он дружелюбно распрощался с нами, а мы направились на корму. Там мимо нас пронесли рулевого, задетого приводом управления в промежуnке между первым и вторым ударами.

— Если бы это случилось в момент разворота,— проговорил Питфердж,— не знаю, куда бы мы прибыли, тем более после того, как море обрушило на наше судно водяной шквал. Правда, паровые помпы уже начали откачку воды. Однако работа не закончена.

— А что с этим несчастным? — спросил я у доктора.

— Он серьезно ранен в голову. Бедняга! Это молодой моряк, женатый, отец двоих детей, в дальний рейс вышел в первый раз. Им займется судовой врач, но именно это вызывает у меня беспокойство. Ладно, посмотрим. Правда, ходят всякие слухи, которым кое-кто поверил, но, к счастью, они оказались ложными.

— Так что,— продолжил я,— мы вновь идем правильным курсом?

— Да,— подтвердил доктор,— мы движемся на запад, против ветра и разрезая волну. Что само собой разумеется,— добавил он, держась за кнехт, чтобы устоять на палубе.— Как вы думаете, что бы я сделал с «Грейт-Истерном», если бы стал вдруг его владельцем? Не знаете? Так вот, я превратил бы его в корабль-люкс и брал бы за билет по две тысячи франков. На судне плавали бы только миллионеры, не ограниченные временем. Переход из Англии в Америку занимал бы месяц, а то и все шесть недель. Никакого волнения моря по маршруту. Ветер лишь встречный или попутный. И к тому же никакой качки, ни боковой, ни килевой. Пассажиры застрахованы от морской болезни, и если кто-нибудь будет от нее все-таки страдать, то получит сто франков отступного.

— Весьма практичная идея,— заметил я.

— Да,— ответил Дин Питфердж,— на ней можно заработать деньги... или потерять!

А пароход продолжал свое плавание на небольшой скорости, делая максимум пять-шесть оборотов гребных колес и стараясь поддерживать ее на этом уровне. Волнение на море ослабло, форштевень нормально резал носом волны, и судно больше не испытывало натиска стихии. Прекратилось противоборство горы металла с горой воды, корабль превратился в неприступный утес, невозмутимо воспринимавший плеск волн. Наверху стал накрапывать дождик, и нам пришлось спрятаться под крышей главного салона. Дождевой поток утихомирил и море и ветер. А потом небо на западе прояснилось, и последние тучи постепенно скрывались за противоположной линией горизонта. В десять часов ураган испустил дух.

В полдень с достаточной точностью были проведены астрономические измерения. Объявление гласило:

Значительное, сокращение пройденного пути было связано со штормом, который всю ночь и все утро без конца терзал судно, причем так страшно, что один из пассажиров, своего рода постоянный житель Атлантики, ибо пересекал океан в сорок четвертый раз, заявил, что никогда не видел ничего подобного. Но старший механик заверил, что, хотя еще до урагана «Грейт-Истерн» боролся с волнами целых три дня, корабль от ударов стихии практически не пострадал. Он не преминул лишний раз напомнить, что этот великолепный пароход, даже если ход у него был посредственным, даже если его сильно качало, был надежной защитой против всех опасностей моря. Он противостоял всем внешним силам как монолит. Его жесткость, следствие полной однородности конструкции, обеспечивалась двойным корпусом и прочной обшивкой.

Но вернемся к ранее сказанному. Какой бы ни была мощность судна, нет нужды бессмысленно сражаться с бурным морем. Каким бы крупным ни было судно, каким бы прочным ни был его корпус, его нельзя считать «обесчещенным», если ему нанесет удар шторм. Капитан никогда не должен забывать, что человеческая жизнь перетягивает на чаше весов чье бы то ни было самолюбие. В любом случае упрямство опасно, упорство достойно осуждения, а в данном случае чревато катастрофой, которая могла бы произойти с любым из трансокеанских кораблей, тем более по такой достойной осуждения причине, как нежелание отставать от судна соперничающей компании.

Глава XXVI

Тем временем помпы продолжали осушать озерцо, образовавшееся внутри «Грейт-Истерна» подобно лагуне, врезавшейся в глубину острова. Мощные и быстродействующие, эти паровые помпы вернули Атлантике то, что она выплеснула на борт. Дождь перестал: ветер опять окреп; небо, затянутое тучами во время шторма, прояснилось. К моменту наступления ночи я в течение нескольких часов прогуливался по палубе. Салоны отбрасывали огромные пучки света через открытые окна. А позади корабля в пределах видимости простирался фосфоресцирующий кильватерный след[384], то тут, то там прерываемый светящимися гребешками волн. Отражения звезд в молочно-белой водяной массе то вспыхивали, то гасли — в зависимости от того, наплывали ли на них разгоняемые ветром облака. Все вокруг пропадало в темной ночи. Впереди грохотали гребные колеса, а подо мной раздавался стук цепей рулевого управления.

Возвращаясь через главный салон, я был удивлен,, увидев там плотную группу зрителей. Раздавались аплодисменты. Несмотря па тяготы прошедшего дня, «развлечение», как всегда, преподносило собравшимся очередные сюрпризы. Никто и не вспоминал о тяжело раненном, а может быть, и скончавшемся матросе. Праздник был в разгаре. Пассажиры радостно приветствовали красочный дебют труппы «Менестрели»[385] на подмостках «Грейт-Истерна». Говорили, будто эти «менестрели», бродячие артисты, черные или, скорее, темные по происхождению, разъезжают по английским городам и дают импровизированные концерты. Но на этот раз артисты оказались просто-напросто матросами и стюардами, вымазанными ваксой. Они вырядились в лохмотья, украшенные перламутровыми пуговицами, имели при себе бинокли, сделанные из спаренных бутылок, и гитары, изготовленные из кишок, натянутых на рыбий пузырь. Эти смешные молодцы напевали шуточные песенки, исполняли чепуховые импровизации, замешенные на ерунде и каламбурах. Им аплодировали до изнеможения, а они с удвоенной энергией кривлялись и гримасничали. Наконец один «артист», верткий как обезьяна, два раза станцевал джигу, что весьма вдохновило собравшихся.

Тем не менее, какой бы интересной ни была программа «менестрелей», она привлекла далеко не всех пассажиров. Последние расселись за столами в салоне на носу корабля. Там шла большая игра. Победители стремились увеличить свои выигрыши, полученные за время путешествия: побежденные, поскольку времени оставалось мало, пытались переломить судьбу дерзким поведением за столом. В салоне стоял страшный шум. Слышались то голос банкомета, ведущего игру, то проклятия проигравших, то звон золотых монет, то хруст долларовых банкнот. Затем наступила гробовая тишина: чья-то рискованная игра заставила всех замолчать. А когда результат стал известен, шум возобновился с новой силой.

Я почти не общался с завсегдатаями курительного салона. У меня такая игра вызывает ужас. Эта забава не только грубая, но часто болезненная. Человек, заболевший игрой, не просто больной, ему необходима свита. Это еще и порок, невозможный в одиночестве. На пароходе среди вечно ссорящихся и спорящих друг с другом игроков царствовал Гарри Дрейк, окруженный своими верноподданными. В этой теплой компании готовили себя к жизни, полной риска, отправившиеся в Америку авантюристы, искатели счастья. Я избегал контактов со столь шумными людьми.

В тот вечер, проходя мимо салона игроков, я замер, услышав доносившийся оттуда гам. Потому что в этом гаме, к своему величайшему изумлению, я узнал голос Фабиана. Что он там делал? Уж не пошел ли он туда разыскивать своего недруга? Неужели вот-вот разразится катастрофа, которую до сих пор удавалось предотвратить?

Вдруг наступило молчание, и я решительно прошел в дверь. В эту минуту шум возобновился. В салоне, посреди толпы игроков, стоял Фабиан и глядел прямо в лицо Дрейку... Я бросился к Фабиану. Без сомнения, Гарри Дрейк грубо оскорбил его, поскольку Фабиан уже поднял руку, но не успел дать противнику пощечину лишь потому, что внезапно возникший Корсикэн сумел ее перехватить быстрым жестом.

Однако Фабиан, обращаясь к своему недругу, произнес холодным насмешливым голосом:

— Готовы ли вы признать, что получили пощечину?

— Да,— ответил Дрейк,— и вот моя карточка!

Итак, несмотря на наши усилия, встречи двух смертельных врагов избежать не удалось. Оказалось невозможным не допустить их столкновения. Судьба не позволила каждому из них следовать своим курсом. Капитан Корсикэн глядел на меня, и я видел у него в глазах больше горечи, чем волнения.

Фабиан поднял карточку, брошенную Дрейком на стол. Он взял ее за края пальцами, будто боясь запачкаться. Корсикэн побелел. Сердце мое забилось. Наконец Фабиан прочел написанное в карточке и понял, чье имя гам стояло. Из груди его только вырвалось:

— Гарри Дрейк! Это вы! Вы!

— Да, это я и есть, капитан Мак-Элвин! — спокойно ответил соперник Фабиана.

Мы не ошиблись. Если Фабиан до сих пор понятия не имел, что здесь находится Дрейк, то тот был прекрасно осведомлен о присутствии Фабиана на борту «Грейт-Истерна».

Глава XXVII

На следующий день уже на рассвете я бросился искать капитана Корсикана. Он оказался в главном салоне, проведя ночь возле Фабиана. Фабиан по-прежнему находился во власти ужасающего возбуждения, какое охватило его, когда он увидел имя мужа Эллен. Какое тайное предчувствие позволило ему предположить, что Дрейк на борту не один? Неужто до него наконец дошло, что несчастная безумная и есть та самая девушка, образ которой он лелеял в душе столько лет? Корсикэн сообщил мне, что за всю ночь Фабиан не проронил ни единого слова. Капитан был в отчаянии.

— Я вмешался слишком поздно,— пожаловался он.— Прежде чем Фабиан поднял руку на Дрейка, я обязан был дать пощечину этому презренному негодяю.

— И ничего бы не вышло,— заметил я.— Мало того, Гарри Дрейк никогда не позволил бы вам очутиться в той ситуации, при которой вы бы действовали подобным образом. Именно Фабиана он намеревался оскорбить, так что столкновение было неизбежным.

— Вы правы,— согласился капитан.— Этот мерзавец наконец-то достиг своей цели. Он знал о Фабиане и его прошлом, о его любви. Быть может, это Эллен, лишившись рассудка, поведала ему свои тайные мысли? Или еще до свадьбы выяснил все, что касалось жизни молодой девушки? Охваченный злобными инстинктами, желая добраться до Фабиана, он нарочно подстроил ситуацию, где смог сыграть роль оскорбленного. Этот прощелыга, должно быть, опасный дуэлянт.

— Да,— подтвердил я,— на его счету уже три-четыре подобных встречи с печальным исходом.

— Сударь,— ответил Корсикэн,— не сама дуэль с этим человеком опасна для Фабиана. Капитан Мак-Элвин не принадлежит к числу людей, испытывающих чувство страха. Но я опасаюсь последствий такого поединка. Если Фабиан убьет этого человека, что вполне вероятно, между ним и Эллен разверзнется непреодолимая пропасть. А ведь не приведи Господь, если состояние Эллен останется прежним, то несчастной женщине потребуется всемерная поддержка Фабиана!

— На самом деле,— сказал я,— независимо от того, чем все закончится, мы можем пожелать и Фабиану и Эллен лишь одного: чтобы Гарри Дрейк потерпел поражение. Ведь справедливость на их стороне.

— Разумеется,— согласился со мною капитан.— И все же сожалею только об одном — что не могу даже ценой собственной жизни предотвратить этот поединок.

— Капитан,— я взял за руку преданного друга,— мы не можем не принять секундантов Дрейка. Тем не менее даже с учетом высказанных вами разумных соображений, я не теряю надежды.

— А вам известен какой-либо способ урегулировать это дело?

— Пока еще нет. Тем не менее эта дуэль, если она состоится, как мне кажется, может иметь место только в Америке. А пока мы туда попадем, случайные обстоятельства, приведшие к вызову на дуэль, быть может, разрешатся сами собой.

Капитан Корсикэн покачал головой, как человек, не признающий власти случая над человеческими судьбами. В эту минуту по трапу, ведущему к ближайшему салону, поднялся на палубу Фабиан. Цвет его лица потряс меня. Вновь будто открылась кровоточащая рана, и страшно было смотреть на него. Мы чувствовали, что он искренне заблуждался, взывая к бедной душе, наполовину покинувшей тленную оболочку, и пытался избегать нас.

Дружба никогда не должна быть навязчивой. И мы с Корсикэном решили, что мудрее будет с уважением отнестись к его горю и не слишком вмешиваться. Но вдруг Фабиан обернулся и пошел к нам.

— Безумная, это ведь она? — произнес он.— Значит, это была Эллен? Бедная Эллен!

А затем отошел, не дожидаясь нашего ответа, который мы не решались дать.

Глава XXVIII

В полдень я уже знал, что Дрейк направит к Фабиану своих секундантов. Собственно, эти действия были обязательны, поскольку Дрейк вознамерился требовать немедленного удовлетворения. Оставалась ли надежда на отсрочку? Я прекрасно знал, что англосаксонская раса по-иному, чем мы, трактует вопросы чести, и дуэль практически полностью исчезла из жизни АнгЛии. Кроме того, как я уже сказал, дело не только в том, что закон весьма суров к дуэлянтам и его не рискуют нарушать, в отличие от Франции, но и в том, что общественное мнение враждебно относится к такому способу выяснения отношений. Тем не менее англичанин Дрейк сознательно пошел на него. Очевидно, столкновение было заранее обдумано, оскорбление преднамеренно спровоцировано. И ход моих рассуждений привел меня к единственно возможному выводу, а именно: что поединок между Фабианом и Дрейком неизбежен.

В этот момент палуба заполнилась толпой. Это были адепты только что закончившегося воскресного богослужения. Офицеры, матросы и пассажиры расходились по постам и каютам.

В половине первого было вывешено объявление, где сообщалось о результатах измерений:

«Грейт-Истерну» оставалось всего триста сорок восемь миль до мыса Санди-Хук, у песчаной косы которого начинается проход в гавань Нью-Йорка. Пароход спешил войти в американские воды.

Во время ленча Фабиана не было видно, а Дрейк сидел на обычном месте. Хотя этот негодяй и хорохорился, мне все же показалось, что он неспокоен. Не хочет ли он утопить в вине угрызения совести? Не знаю, но Дрейк, как всегда, неумеренно пил в компании своих дружков. Несколько раз он бросал на меня косые взгляды, не желая, однако, обратить на себя внимание, несмотря на свою обычную наглость. А мож,ет быть, он искал среди собравшихся Фабиана? Не могу утверждать. Задо достоин упоминания факт, что Дрейк буквально убежал из-за стола, как только справился с едой.

Я встал, чтобы проследить за ним, но он направился к себе в каюту и там укрылся.

Я поднялся на палубу. Море было совершенно спокойным, а небо чистым. Ни облачка, ни гребешка пены. Два зеркала отражали голубизну друг друга. Мне встретился доктор Питфердж, который сообщил дурные новости о раненом матросе. Состояние его резко ухудшилось, и, несмотря на заверения врачей, почти не было надежды на выздоровление.

В четыре часа, за несколько минут до обеда, по левому борту было замечено судно-. Старший помощник сказал мне, что это, вероятно, «Сити оф Пэрис», водоизмещением в две тысячи семьсот пятьдесят тонн, один из самых красивых пароходов компании «Инман»[386], но он ошибся. Судно развернулось и показало свое название: «Саксония» из компании «Стам нэшнл». В течение некоторого времени мы шли контркурсом на расстоянии трех кабельтовых друг от друга. Палуба «Саксонии» была полна пассажиров, приветствовавших нас троекратным «Ура!». Добрый обычай — встречным судам, постоянным обитателям Атлантики, приветствовать друг друга! Ведь между кораблями не может быть безразличного отношения. Общая опасность, которой они подвергаются, является тому причиной, независимо от их принадлежности.

В пять часов на горизонте показался еще один корабль, но он проходил слишком далеко от нас, чтобы можно было определить страну, которой он принадлежал. Третье судно появилось в шесть часов. Это был «Сити оф Филадельфия» компании «Инман», занимавшееся перевозкой эмигрантов из Ливерпуля в Нью-Йорк. Похоже, мы вошли в район интенсивного морского движения, хотя земля была еще далеко. Мне уже хотелось как можно скорее высадиться на берег. Ожидали мы также встречи с «Европой», колесным пакетботом водоизмещением в три тысячи двести тонн, с машиной мощностью в тысячу триста лошадиных сил. Этот пароход принадлежал одной трансатлантической компании и обслуживал пассажирскую линию между Гавром и Нью-Йорком. Однако мы его не заметили — очевидно, он прошел севернее нас.

Ночь настала в половине восьмого. Полумесяц надвигался на лучи заходящего солнца и некоторое время висел над горизонтом. Религиозная лекция, которую провел в главном салоне капитан Андерсон, сопровождалась песнопением и завершилась в девять часов вечера.

День закончился. Ни к капитану Корсикану, ни ко мне секунданты Гарри Дрейка так и не приходили.

Глава XXIX

Наутро — это был понедельник, восьмое апреля,— установилась прекрасная погода. Восходящее солнце ярко сияло. На палубе я встретил доктора, который нежился в потоке солнечных лучей. Он обратился ко мне.

— Ну что ж,— произнес он,— наш бедный раненый скончался, умер ночью. А ведь врачи за него ручались!.. О эти врачи! Они никогда не сомневаются! Вот и пятый человек покинул нас после отплытия из Ливерпуля, пятый, списан в пассив «Грейт-Истерна». Но рейс еще не завершился!

— Бедняга,— посетовал я,— и это перед самым прибытием в порт, он так и не увидел американского берега. Что-то будет с его женой и малыми детьми?

— Что вы хотите, сударь,— ответил мне доктор,— таков закон, великий закон природы! Смерть неизбежна! Неизбежен уход к тем, кто уже нас покинул. Мое личное мнение таково: те, кто не умирает, занимают место других не по праву. А знаете, сколько людей умрут за время моего существования, скажем, за шестьдесят лет?

— Я никогда не задумывался над таким вопросом, доктор.

— Расчет весьма прост,— пояснил он.— Если я проживу до шестидесяти лет, это означает, что жизнь моя составит, в круглых цифрах, двадцать одну тысячу девятьсот дней, то есть пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот часов, иными словами, тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч минут, или один миллиард восемьсот восемьдесят два миллиона сто шестьдесят тысяч секунд. Округляю еще раз — два миллиарда секунд. Что ж, за это время умрут два миллиарда человек, мешающих жить своим потомкам. Ну, а я уйду в свой срок, когда тоже буду обузой. Вопрос заключается в том, чтобы не стать никому в тягость, и, конечно, пусть все произойдет как можно позднее.

В течение некоторого времени доктор продолжал развивать тезис, суть которого сводилась к простой вещи: все мы смертны. Мне не хотелось принимать участие в дискуссии, и я позволял ему выговориться. Так мы и прогуливались по палубе: он говорил, а я слушал. И тут я увидел корабельных плотников, которые занимались ремонтом носовой обшивки, поврежденной двумя ударами шторма. Если капитану Андерсону не хотелось прибыть в Нью-Йорк со следами аварии, то плотникам следовало поторопиться, поскольку «Грейт-Истерн» быстро шел по спокойным водам, и я понимал, что с такой скоростью пароход еще не плыл. Я представлял себе, какая радость одолевает юных влюбленных, которые склонились над балюстрадой и больше не считали обороты гребного колеса. Бойко сновали длинные поршни, а огромные цилиндры, дрожа от их ударов, звенели, как огромные колокола громкого боя. Гребные колеса делали одиннадцать оборотов в минуту, и скорость парохода составляла узлов тринадцать.

В полдень офицеры сочли ненужным производить обычные астрономические измерения. Место корабля они определили по счислению[387], и вскоре должна была уже показаться земля.

Когда я прогуливался после ленча, ко мне обратился капитан Корсикэн. У него были новости. Я сразу понял это по его озабоченному виду.

— Фабиан,— сообщил он мне,— принял секундантов Дрейка. Своим секундантом Фабиан назвал меня, а вас он просит оказать ему честь содействовать в проведении поединка. Может ли он полностью рассчитывать на вас?

— Да, капитан. Значит, наши надежды на то, что поединка удастся избежать или отсрочить, пошли прахом?

— Именно так.

— Но расскажите же мне наконец, каким образом произошла ссора?

— Спор по поводу игры — всего лишь предлог, не более. Дело в том, что Фабиан не знал Дрейка, а тот его знал. Имя Фабиана для него — символ угрызений совести, и он готов испепелить имя, убив его носителя.

— А кто такие секунданты Гарри Дрейка? — спросил я.

— Один из них,— ответил Корсикэн,— этот шут...

— Доктор Т.?

— Совершенно верно. Другой — янки, который мне не известен.

— А когда мы с ними встречаемся?

— С минуты на минуту.

Оказалось, я уже много раз видел пожаловавших теперь к нам. секундантов Гарри Дрейка. Доктор Т. всегда выпячивал грудь колесом. Он мнил себя гением, хотя на самом деле был обыкновенным плутом. Его спутник, еще один из сотрапезников Дрейка, принадлежал к числу тех купцов, которые торгуют чем попало и готовы достать какой угодно товар, лишь бы на него нашелся покупатель.

Слово взял доктор Т., предварительно поздоровавшись с преувеличенной вежливостью, причем капитан Корсикэн едва ответил на его приветствие.

— Господа,— торжественным тоном произнес доктор Т.,— наш друг Дрейк, джентльмен, которого ценят в свете как за личные достоинства, так и за хорошие манеры, уполномочил нас обсудить с вами весьма деликатное дело. Иными словами, капитан Мак-Элвин, с которым мы уже переговорили, назначил вас двоих своими представителями в этом деле. Полагаю, мы найдем общий язык, как подобает воспитанным людям, когда будем обсуждать деликатные вопросы нашей миссии.

Мы не отвечали, давая этому персонажу возможность и далее упражняться в «деликатности».

— Господа,— продолжал он,— не подлежит сомнению, что оскорбленной стороной является не капитан Мак-Элвин. Этот господин безо всякой причины и повода подверг сомнению честность Гарри Дрейка в игре. Затем он нанес самое грубое оскорбление, какое только может быть нанесено джентльмену...

Вся эта слащавая фразеология вывела капитана Корсикэна из терпения, и он начал пощипывать ус. Больше сдерживаться он был не в состоянии.

— К делу, сударь! — сурово произнес он, прервав излияния доктора Т. — Довольно слов! Дело весьма простое. Капитан Мак-Элвин замахнулся на месье Дрейка. Ваш друг как бы получил пощечину. Он оскорблен. Он требует сатисфакции[388]. За ним выбор оружия. Итак?

— Капитан Мак-Элвин примет такой выбор? — спросил доктор Т., смущенный тоном Корсикана.

— Любой.

— Наш друг Гарри Дрейк выбирает шпагу.

— Превосходно! Где будет иметь место поединок? В Нью-Йорке?

— Нет, здесь, на борту.

— Пусть на борту, если вам угодно. Когда? Завтра утром?

— Сегодня вечером, в шесть часов, позади главной надстройки, где в это время никого не будет.

— Прекрасно.

Произнеся это, капитан Корсикэн взял меня за руку, повернувшись к доктору Т. спиной.

Глава XXX

Откладывать развязку конфликта было невозможно. Всего лишь несколько часов отделяло нас от момента, когда двое противников сойдутся в поединке. Откуда такая поспешность? Почему Гарри Дрейк не отложил схватку до момента, когда и он, и его противник сойдут с парохода? Уж не решил ли он, что это судно, будучи зафрахтовано французской компанией, является идеальным местом для дуэли, исход которой мог быть смертельным? Или Дрейк вынашивал тайный замысел отделаться от Фабиана прежде, чем он ступит на американскую землю, и тем самым скрыть присутствие на борту Эллен, которую он, Дрейк, прятал ото всех? Да! Должно быть, дело обстояло именно так.

— Прежде всего,— произнес капитан Корсикэн,— самое главное, чтобы все хорошо кончилось.

— Не собираетесь ли вы пригласить доктора Питферджа присутствовать на дуэли в качестве врача?

— Да, вы поняли правильно.

Корсикэн ушел, чтобы встретиться с Фабианом. На мостике ударили в колокол. Я спросил у рулевого, что означает этот звон в неурочный час. Он объяснил мне, что звонят в связи с погребением матроса, умершего минувшей ночью. Собственно, печальная церемония вот-вот должна была начаться. Погода, до сих пор великолепная, стала меняться. На юге собирались тяжелые тучи. На зов колокола к правому борту ринулась толпа пассажиров. Они расположились на мостике, в переходах, у балюстрад и релинга, на подвешенных шлюпках. Офицеры, матросы, кочегары, свободные от вахты, построились на палубе.

В два часа из главной рубки вышла группа моряков. Эта группа следовала из лазарета и прошла мимо машины, обслуживающей рулевое управление. Деревянные носилки с телом матроса, завернутым в брезент и накрытым британским флагом, с ядром в ногах, несли четверо. Носильщики — товарищи умершего — медленно приближались, и все присутствующие обнажали головы при их появлении.

Подойдя сзади к гребному колесу правого борта, процессия остановилась, и тело было положено на площадку палубного трапа, у самого выхода на наружный бортовой трап.

Перед собравшимися, сидевшими ярусами даже на барабане гребного колеса, появились капитан Андерсон в парадной форме и кое-кто из старших офицеров. В руках у капитана был молитвенник. Он снял фуражку и в течение нескольких минут, в абсолютной тишине и при полном отсутствии ветра, торжественным голосом читал молитву по усопшему. В этой обстановке тяжкой горечи, напряженности, когда никто не шевельнулся и даже не кашлянул, эти привычные слова слышались отчетливо и ясно. Кто-то из пассажиров вторил басом.

По знаку капитана тело, поднятое носильщиками, скользнуло в море, замерев на мгновение, встало вертикально и исчезло в круге пены[389],

В этот момент послышался голос впередсмотрящего:

— Земля!

Глава XXXI

Земля, о которой известили в то самое мгновение, когда море принимало тело несчастного матроса, оказалась желтой и пологой. Линия невысоких дюн на Лонг-Айленде, «Длинном острове», окаймленном песчаными пляжами, которые оживляла скудная растительность, тянулась вдоль берега от мыса Монток вплоть до пригорода Нью-Йорка Бруклина. Многочисленные каботажные[390] шхуны сновали у острова, застроенного виллами и загородными домами. Эта местность пользуется особой любовью ныо-йоркцев.

Каждый из пассажиров в знак приветствия помахал рукой этим вожделенным берегам, путь к которым оказался столь долог и не лишен печальных происшествий. Все подзорные трубы были наведены на первый клочок Американского континента, и каждый видел эту землю по-своему, через призму своих надежд и желаний. Янки приветствовали родину-мать. Правда, южане смотрели на землю северян с некоторым презрением побежденных к победителю. Канадцы глядели, как люди, которых лишь шаг отделял от того, чтобы стать гражданами этой страны. Калифорнийцы уже мысленно ощущали себя на Дальнем Западе, им оставалось лишь пересечь бескрайние равнины, чтобы очутиться в горах, у подножия которых найдены неисчерпаемые золотые россыпи. Мормоны с высокомерными лицами и капризно поджатыми губами бросали пренебрежительные взгляды на эти берега, мечтая о своей недоступной пустыне, о Соленом озере и Городе Всех Святых. А для юных влюбленных этот континент казался землей обетованной.

Тем временем небо постепенно чернело. Южный горизонт был целиком затянут тучами. Пелена облаков затягивала зенит. Воздух становился тяжелее. Атмосфера наполнялась удушливой жарой, как бывает, когда июльское солнце затягивается низкими тучами. Неужели еще не конец происшествиям в этом бесконечном рейсе?

— Вы еще не потеряли способности удивляться? — обратился ко мне доктор Питфердж, встретившись со мной на шкафуте.

— Пожалуй, что нет, доктор.

— Так вот, надвигается гроза, а может быть, и буря, не позднее вечера.

— Гроза в начале апреля! — воскликнул я.

— «Грейт-Истерн» бросает вызов всем временам года! — заявил Дин Питфердж, высоко вздернув плечи.— Эта гроза специально для него. Видите зловещие тучи, которые заволакивают небо? Они напоминают доисторических животных, которые, среди прочего, пожирают друг друга.

— Вижу,— ответил я,— что горизонт становится грозным, и месяца три спустя я мог бы согласиться с тем, что он предвещает ливень. Но сегодня — нет, мой дорогой доктор.

— Я припомню вам ваши слова,— живо возразил мне Дин Питфердж,— когда через несколько часов разразится гроза. Я чувствую ее приближение, как барометр. Обратите внимание на водяные пары, собирающиеся наверху. Поглядите на эти перисто-кучевые облака[391], на эти «кошачьи хвосты», сливающиеся в одну тучу, и на эти плотные кольца тумана, застилающие горизонт. Произойдет быстрая концентрация водяных паров, а в результате будет накапливаться электричество. Кстати, давление по барометру поднялось до семисот пятидесяти миллиметров, а господствующим ветром является юго-западный, единственный, который порождает тучи в холодное время года.

— Ваши наблюдения представляются верными, доктор,— произнес я,— и остается только подчиниться. Но почему же никогда раньше на этих широтах вроде бы не бывало гроз в эту пору?

— Бывали, сударь, бывали, если справиться в ежегодных отчетах. Даже зимние грозы уже упоминались дважды. Вы не поверите, но это явление отмечалось в тысяча сто семьдесят четвертом году, а затем в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, причем в первый раз гроза имела место в феврале, а второй — в декабре. В тысяча восемьсот тридцать седьмом году в Норвегии был зарегистрирован удар молнии, причинивший значительные разрушения, а не далее как в прошлом году в Ла-Манше в феврале молния поразила рыболовные суда. Так что время от времени стоит обращаться к статистике, весьма, как видите, неожиданной.

— Что ж, доктор, пусть будет так. Значит, нам повезет. Кстати, доктор, гром и молния вас не пугают?

— Меня! — воскликнул доктор.— Гром и молния — мои друзья. Они даже лучше, чем лекарство.

— Лучше лекарства?

— Без сомнения. Хотите — верьте, хотите — нет, но однажды меня в постели поразила молния, и это было, когда я направлялся в Лондон. После этого у меня прошел паралич правой руки, до того не поддававшийся никаким усилиям медиков.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Такое лечение, лечение электричеством,— самое эффективное. Сударь мой, я знаю массу достовернейших фактов, когда молния приводила в конфуз весьма умелых врачей, выступая в качестве орудия исцеления в безнадежных случаях.

— Не важно,— отозвался я.— Я мало доверяю медицине как таковой и вовсе не собираюсь добровольно обращаться за подобной помощью.

— Потому что вы не хотите видеть конкретные результаты. Вот вам еще один пример, пришедший мне на ум. В тысяча восемьсот семнадцатом году в Коннектикуте один крестьянин, страдавший неизлечимой астмой, был поражен молнией на собственном поле — и он полностью излечился. Прямо-таки великолепное средство!

Похоже, доктор готов был дозировать гром и молнию в виде пилюль.

— Смейтесь, невежды, смейтесь! — произнес он.— Вы даже не знаете, над чем смеетесь: над погодой или медициной!

Глава XXXII

Дин Питфердж удалился. Я же остался на палубе, наблюдая за приближением обещанной грозы. Фабиан опять заперся у себя в каюте. С ним был Корсикэн. Очевидно, Фабиан делал распоряжения на случай фатального исхода. И тут я вспомнил, что у него в Нью-Йорке живет сестра, и меня охватила дрожь при мысли о том, как мы будем объявлять ей о смерти брата, которого она придет встречать. Мне хотелось тотчас же увидеться с Фабианом, но я решил, что не стоит тревожить ни его, ни капитана Корсикана.

В четыре часа перед нами открылась земля, расположенная неподалеку от Лонг-Айленда. Это была коса Файр-Айленд-Бич. Посреди возвышался маяк, отбрасывавший свет на всю округу. Пассажиры заполнили пристройки и перехода. Они слали приветы берегам, которые отстояли от нас на шесть миль к северу. Ждали мгновения, когда лоцман ступит на борт, что было важно по условиям ранее заключенного пари. Само собой разумеется, «обладатели» ночных четвертьчасовых отрезков времени, и я в их числе, должны были расстаться с надеждами. Те же, на кого пришлись дневные отрезки времени,— за исключением пассажиров, кому достались промежутки между четырьмя и шестью часами,— тоже не имели ни единого шанса. Лоцман взойдет на корабль до наступления темноты, и все кончится. Оставалось всего семь-восемь заинтересованных лиц. Среди них могли найтись и такие, кто готов был бы продать свою очередь. Так и произошло, и при этой продаже, покупке и перепродаже шансов бушевали такие же страсти и стоял такой же гвалт, как на Королевской фондовой бирже в Лондоне.

В четыре часа шестнадцать минут по правому борту была замечена шлюпка, направлявшаяся прямиком к нашему судну. Сомнений не было: это лоцман. Самое большее через четырнадцать — пятнадцать минут он окажется на борту. Началась ожесточенная борьба за вторую и третью четверти часа между четырьмя и пятью вечера. Спрос и предложение с поразительной быстротой сменяли друг друга. Затем последовали бессмысленные ставки, связанные с личностью лоцмана, суть которых я привожу без всяких изменений:

— Десять долларов, если лоцман женат.

— Двадцать, если он вдовец.

— Тридцать долларов, если он носит усы.

— Пятьдесят, если у него рыжие бакенбарды.

— Шестьдесят долларов, если у него бородавка на носу.

— Сто долларов, если он ступит на палубу правой ногой.

— Он будет курить.

— В зуба:х у него будет трубка.

— Нет! Сигара!

— Нет! Да! Нет! Да!

И еще двадцать предположений, столь же абсурдных, сколь нелепы были желания спорящих делать на них ставки.

В это время небольшая писуна с распущенными Парусами, и тоже с правого борта, галсами[392] осторожно приближалась к нашему пароходу. Бросались в глаза его изящные формы, обтекаемые носовые линии, вытянутый кормовой подзор, что, вместе взятое, придавало судну внешний вид прогулочной яхты. Красивые и прочные суда, подобные этой лоцманской шхуне, водоизмещением от пятидесяти до шестидесяти тонн, строятся для плавания в открытом море и бороздят воды, легко взлетая на гребень волны. На таких кораблях совершают кругосветные путешествия, и каравеллы Магеллана уступили бы им во всем. Эта шхуна, величественно приподняв нос, приближалась к нам, несмотря на ветер, который стал усиливаться. Ее корпус и паруса выделялись белым пятном на фоне почерневшего неба. Волны накатывались на форштевень. В двух кабельтовых от «Грейт-Истерна» судно словно слилось с морем, и с него спустили шлюпку. Капитан Андерсон отдал команду остановиться, и в первый раз за четырнадцать дней замерли все гребные колеса и винт. Со шхуны в шлюпку сошел человек, с ним еще четверо матросов. На борт нашего корабля была заброшена бухта троса, по которому шлюпка, подобно ореховой скорлупе, подтянулась вплотную. Лоцман ухватился за трап, живо вскарабкался наверх и взошел на пароход.

Радостно закричали победители, горестно воскликнули проигравшие, и все заключенные пари были выиграны по следующим показателям:

Лоцман оказался женатым.

У него не было бородавок.

Усы были светлые.

Ступил на палубу обеими ногами.

И, самое главное, он поднялся на борт «Грейт-Истерна» в четыре часа тридцать шесть минут.

Обладатель ставки на девятнадцатую четверть часа выиграл девяносто шесть долларов. Им оказался капитан Корсикэн, который ничуть не сомневался, на что потратить неожиданно свалившиеся деньги. Как только он вышел на палубу и получил причитавшийся выигрыш, он обратился к капитану Андерсону с просьбой принять эти деньги в пользу вдовы матроса, ставшего несчастной жертвой шторма. Капитан судна, не говоря ни слова, пожал ему руку. В ту же минуту к Корсикану подошел моряк, четко отдал честь и доложил:

— Сударь, товарищи уполномочили меня сказать вам, что вы — благородный человек. И мы благодарим вас от имени бедного Уилсона, который уже не может поблагодарить вас сам.

Тронутый вниманием, капитан Корсикэн пожал руку матросу.

Ну, а лоцман оказался к тому же низенького роста, совсем не похожий на моряка. На нем были каскетка с лакированной тульей, черные брюки, коричневый сюртук на красной подкладке, в руках зонтик. Теперь на борту главным стал он.

Взойдя на палубу, лоцман, прежде чем пройти на мостик, кинул связку газет, на которые тут же набросились пассажиры. Ведь там были новости из Европы и Америки! Эти газеты как бы возобновили политические и гражданские отношения между «Грейт-Истерном» и двумя континентами.

Глава XXXIII

Гроза действительно собралась. Началась схватка стихий. Скопление облаков одинакового цвета нависало над нами, и казалось, будто мы обложены ватой. Природа словно пыталась доказать, насколько верны были предсказания доктора Питферджа. Пароход мало-помалу замедлял ход. Гребные колеса делали не более трех-четырех оборотов в минуту. Из предохранительных клапанов вырывались клубы белого пара. Начали готовиться к отдаче якорей. На бизани развевался британский флаг. Капитан Андерсон отдавал все необходимые распоряжения, связанные со швартовкой. Стоя над барабаном гребного колеса по правому борту, лоцман рукой подавал команды по проводке судна через пролив. Однако уже начался отлив, и отмель перед устьем Гудзона стала препятствием для свободного прохода «Грейт-Истерна». Пришлось оставаться в открытом море до следующего утра. Лишний день!

Примерно в четверть шестого по указанию лоцмана были отданы якоря. Цепи из якорных клюзов опускались с шумом, напоминающим раскаты грома. Я тут же решил, что началась гроза. Как только якоря зацепились за грунт, пароход поднялся на отливной волне и замер. На поверхности моря не наблюдалось даже легкой ряби. «Грейт-Истерн» превратился в небольшой остров.

В эту минуту в последний раз затрубил стюард. Он созывал пассажиров на прощальный обед. Общество фрахтовщиков расщедрилось на шампанское, и никто не хотел упустить такую редкую возможность. Через четверть часа салоны заполнились народом, все палубы опустели.

Тем не менее семь мест остались незанятыми, а именно, для двух участников будущего поединка, ставка которого — жизнь, а также трех секундантов, доктора и меня. Час дуэли был выбран правильно, как и место схватки. На палубе никого. Пассажиры в ресторанных залах, матросы на своих постах, офицеры в кают-компании. На корме один рулевой, а корабль стоит на якоре.

В пять часов десять минут доктор и я встретились с Фабианом и капитаном Корсикэном. После сцены в игорном салоне я еще не видел лейтенанта Мак-Элвина. Мне он показался печальным, однако невероятно спокойным. Мысли его были заняты, видимо, не поединком, а несчастьем Эллен. Фабиан встал и протянул мне руку, не говоря ни слова.

— Гарри Дрейк еще не прибыл? — спросил я у капитана Корсикана.

— Еще нет,— ответил он.

— Тогда пойдемте на корму, туда, где назначен поединок.

Фабиан, капитан Корсикэн, доктор и я пошли Мимо главной рубки. Небо потемнело. На горизонте уже гремели глухие раскаты. Казалось, будто эхо басом повторяло крики «Гип-гип-ура!», доносившиеся из салонов. Далекие зарницы прорезали черные тучи. Атмосфера насыщалась скапливающимся электричеством.

В пять часов двадцать минут прибыли Гарри Дрейк и два его секунданта. Последние холодно приветствовали нас, и мы ответили им тем же. Дрейк не произнес ни слова, едва скрывая раздражение. Лишь бросил на соперника полный ненависти взгляд. Фабиан, застыв на плошадке трапа, даже не посмотрел на него. Он погрузился в размышления и, казалось, думал вовсе не о роли, которую ему предстояло сыграть в этой драме.

Тут капинат Корсикэн обратился к янки, одному из секундантов Дрейка, и попросил предъявить шпаги. Шпаги были представлены. Это было боевое холодное оружие — с гардами, защищающими руки. Корсикэн взял их, проверил, как они гнутся, измерил и предоставил секунданту-янки право выбора. Во время приготовлений Гарри Дрейк снял шляпу, сбросил сюртук, расстегнул рубашку, закатал манжеты. Затем схватил шпагу. Тут я заметил, что он левша. Для него это было бесспорным преимуществом в схватке с противником, ведущим бой правой рукой.

Фабиан все еще не сошел с места. Можно было подумать, что все наши приготовления его не касаются. Тогда капитан Корсикэн приблизился к нему и подал шпагу. Фабиан поглядел на сверкающий стальной клинок, и, казалось, к нему в этот момент вернулись все Воспоминания прошлого.

Твердой рукой он взял шпагу.

— Все верно,— пробормотал он,— я вспомнил.

Затем он встал напротив Гарри Дрейка, который уже принял позицию. На столь ограниченном пространстве сражаться было почти невозможно. И тот из противников, кто будет прижат к ограждению, окажется в ловушке. Следовательно, бой надо было вести, стараясь не отступать.

— Господа, к бою! — скомандовал капитан Корсикэн.

Шпаги скрестились. Первые удары клинков друг о друга, первые выпады, сделанные поочередно каждым из противников, четкие отходы и приемы защиты продемонстрировали мне, что Фабиан и Дрейк — соперники примерно равные по силе. Я все же верил в Фабиана: он был хладнокровен, держал себя в руках, не поддавался эмоциям, не бросался очертя голову, волновался значительно меньше. Напротив, Гарри Дрейк глядел на противника налитыми кровью глазами; рот был полуоткрыт, виднелись зубы: голова склонилась на плечо, а на лице были заметны все признаки бешеной ненависти, что не позволяло ему сохранять хладнокровие. Он вышел на поединок, чтобы убить, и он хотел убить.

После первой схватки, продолжавшейся несколько минут, шпаги опустились. Никто из дуэлянтов не нанес друг другу ни одного укола. Задет был лишь рукав рубашки Фабиана. Дрейк и Фабиан разошлись, поскольку у Дрейка пот выступил на лице и застлал глаза.

А гроза подходила все ближе. Раскаты грома раздавались непрерывно, и оглушительный грохот заполнял все вокруг. Электричество настолько зарядило окружающую атмосферу, что даже на клинках шпаг при скрещивании проскакивали искры под влиянием грозовых облаков.

После очень короткой передышки капитан Корсикэн вновь подал сигнал сходиться. Фабиан и Дрейк встали в позицию.

Эта схватка оказалась более энергичной, чем предыдущая. Фабиан защищался на удивление спокойно. Дрейк яростно нападал. Много раз после отчаянного выпада я наблюдал, как Фабиан парировал удар, так и не достигший цели.

Наконец последовал выпад, и Дрейк, отражая терцию, получил укол. Я понял, что Фабиан совершил туше в грудь, однако выпад был отбит. Отступив, Фабиан применил квинту[393] и чистым приемом парализовал шпагу Гарри. Они высвободились, разошлись быстрым движением по полукругу, а над нашими головами зарницы прорезали тьму.

Фабиан вполне мог контратаковать. Но нет! Он стал ждать, пока противник придет в себя. Признаюсь, такое великодушие было мне не по вкусу. Гарри Дрейк — не тот человек, который заслуживал пощады.

Новый выпад — и, необъяснимо для меня, Фабиан выпустил из руки шпагу. Неужели, незаметно для нас, он был смертельно ранен? Кровь ударила мне в голову.

— Да защищайтесь же! — зарычал Дрейк, бешеный, как разъяренный тигр, и начал наступать на противника.

Я понял, что он готов был разделаться с безоружным Фабианом. Корсикэн бросился между ними, чтобы предотвратить нападение на беззащитного человека. Но тут Гарри Дрейк остолбенел и замер, так и не завершив выпад.

Я обернулся. Бледная как смерть, с разведенными в стороны руками, к дуэлянтам приближалась Эллен. Фабиан, широко расставив ноги, потрясенный этим явлением, застыл на месте.

— Вы! Вы! — воскликнул Гарри Дрейк, обращаясь к Эллен.— А вы зачем здесь?

Поднятая вверх шпага замерла в высоте, кончик ее сверкал. Казалось, сам меч архангела Михаила очутился в руках у демона.

И вдруг ослепительно яркая вспышка залила ужасающим светом корму корабля. Я чуть-чуть не упал, ощутив нечто вроде удушья. Вспышка света и страшный гром потрясли нас всех. Распространился сильный запах серы. Невероятным усилием воли мне удалось не потерять сознание. Я припал на одно колено, потом поднялся, присмотрелся. Эллен стояла, прислонившись к Фабиану. Гарри Дрейк, окаменев, оставался в прежнем положении, но лицо его жутко почернело!

Несчастный, неужели он острием шпаги притянул молнию и был ею поражен?

Эллен оторвалась от Фабиана и подошла к Гарри Дрейку, лицо ее выражало неземное сострадание. Она положила ему руку на плечо. Это легкое прикосновение нарушило равновесие. Безжизненное тело Дрейка рухнуло, как инертная масса.

Эллен склонилась над ним, мы же отступили в ужасе. Гарри был мертв.

— Его ударила молния! — воскликнул доктор, схватив меня за руку.— Молния! Ах! А вы не хотели даже поверить, что будет такая сильная гроза.

Гарри Дрейк действительно был насмерть поражен молнией, как констатировал Дин Питфердж. Или, скорее, как полагал судовой врач, он спас корабль, приняв удар стихии на себя. Кто знает... В конце концов, перед нами лежал просто-напросто труп.

Глава XXXIV

На следующий день, во вторник девятого апреля, в одиннадцать часов утра «Грейт-Истерн» снялся с якоря и направился к устью Гудзона. Лоцман с невероятной четкостью осуществлял маневры, приказывая одним взглядом. Над горизонтом исчезли последние облака. В море по направлению к берегу торопилась флотилия небольших судов.

В половине двенадцатого появилась «шхуна здоровья», маленькое парусное суденышко, на котором прибыл санитарный комиссар Нью-Йорка. Снабженное балансирным устройством, то поднимавшимся, то опускавшимся в центре палубы, оно плыло с поразительной скоростью, и я получил возможность ознакомиться с одним из небольших американских тендеров, построенных по единому образцу. Причем вокруг нас сновало около двадцати таких корабликов.

Затем мы обогнали плавучий маяк, лодку со световой установкой, обозначавшей проходы через Гудзон. Мыс Санди-Хук, песчаная коса, заканчивающаяся маяком, возник перед нами; на берегу собрались зеваки, кричавшие «Ура!» в нашу честь.

Когда «Грейт-Истерн» огибал мыс Санди-Хук, выходя из внутреннего канала, посреди флотилии рыболовных судов, перед моим взором предстали зеленые холмы Нью-Джерси, огромные форты на берегу залива. Затем потянулся широкий ряд строений, принадлежащих огромному городу, который простирается меж берегов Гудзона и Ист-Ривер,— подобно Лиону, расположившемуся между Роной и Соной.

В час дня, пройдя вдоль набережных Нью-Йорка, «Грейт-Истерн» встал на Гудзоне, отдав якоря в гущу донных телеграфных кабелей, которые он порвет при отплытии.

На берег стали сходить товарищи по совместному путешествию, все, кого породнил этот рейс, с кем я никогда больше не увижусь: калифорнийцы, южане, мормоны, молодая пара... Я подождал Фабиана и Корсикэна.

Но еще прежде я вынужден был довести до сведения капитана Андерсона факт о дуэли, состоявшейся на борту его корабля. Врачи дали свое заключение. Правосудию в деле о смерти Гарри Дрейка сказать было нечего, предстояло лишь отдать распоряжения о предании земле праха покойного.

В эту минуту статистик Кокберн, с которым мы так и не поговорили во время рейса, подошел ко мне и спросил:

— А знаете ли вы, сударь, сколько оборотов гребных колес было сделано за рейс?

— Нет, сударь.

— Сто тысяч семьсот двадцать три, сударь.

— Ах, как интересно, сударь? Ну, а винт?

— Шестьсот восемь тысяч сто тридцать оборотов, сударь.

— Весьма обязан!

И статистик Кокберн тут же отошел от меня, даже не попрощавшись.

Тут появились Фабиан и Корсикэн. Подойдя ко мне, Фабиан с чувством пожал мою руку.

— Эллен! — воскликнул он.— Эллен выздоровеет! К ней сразу же вернулся разум! Ах! Господь справедлив, он всем воздает сполна!

Разговаривая, Фабиан улыбался, видимо, думал о будущем. Что же касается капитана Корсикана, то он без особых церемоний, даже грубовато обнял меня и прокричал:

— До свидания! До свидания!

И поспешил занять место на тендере, куда уже спустились Фабиан и Эллен под присмотром миссис Р., сестры капитана Мак-Элвина, пришедшей встречать брата. Вскоре тендер причалил к берегу, и первая группа пассажиров высадилась на таможенный пирс.

Я смотрел, как они удаляются., Глядя на Эллен, шествующую между Фабианом и его сестрой, я не сомневался, что внимание, преданность, любовь непременно вернут к жизни эту бедную душу, одолеваемую скорбью.

В этот момент кто-то взял меня за руку. Я узнал доктора Дина Питферджа.

— Ну,— спросил он,— как дела?

— По правде говоря, доктор, поскольку «Грейт-Истерн» простоит в Нью-Йорке сто девяносто два часа и я собираюсь на его борту отправиться в обратный путь, мне доведется провести сто девяносто два часа в Америке. Это будет всего восемь дней, но восемь дней, проведенных с толком, так как я постараюсь за это время осмотреть Нью-Йорк, реку Гудзон, побывать в долине Могавк, на озере Эри, посетить Ниагару и все места, воспетые Купером.

— Так значит, вы едете на Ниагару? — воскликнул Дин Питфердж.— Мне бы хотелось еще раз там побывать, и если вы не сочтете мое предложение нескромным...

Почтенный доктор вызывал у меня умиление своими причудами. Мне с ним было очень интересно. Он может оказаться находчивым и знающим гидом.

— По рукам! — воскликнул я.

Пятнадцать минут спустя мы взошли на тендер и уже в три часа, очутившись на Бродвее, разместились в номерах гостиницы «Отель Пятой авеню».

Глава XXXV

Восемь дней в Америке! «Грейт-Истерн» должен был отплыть шестнадцатого апреля, а сегодня, девятого, в три часа я начал обживаться на американской земле. Восемь дней! Существуют заядлые туристы, «экспресс-путешественники», для которых этого времени достаточно, чтобы проехать всю Америку вдоль и поперек. Я не принадлежу к их числу. И никогда не позволю себе после недолгого осмотра Нью-Йорка взять на себя смелость написать книгу об американских нравах и американском характере. Правда, учитывая планировку города, его рельеф, Нью-Йорк действительно можно осмотреть быстро. Он не сложнее шахматной доски. Улицы пересекаются под прямым углом и называются «авеню», если идут в направлении параллелей, и «стритами», если тянутся вдоль меридианов. Эти магистрали различаются порядковыми номерами, что весьма практично, хотя и скучно; а по каждой из авеню ходит омнибус. Осмотришь один квартал Нью-Йорка — и уже знаешь весь огромный город, за исключением, быть может, южной его окраины ее улиц и улочек, где тесно живет торговый люд. Нью-Йорк — это узкая полоска земли, и жизнь города сосредоточена на краю этой «полоски». Ее окаймляют реки Гудзон и Ист-Ривер, которые на самом деле являются морскими рукавами, пригодными для судоходства, через которые имеются паромные переправы: направо — в Бруклин, налево — к берегам Нью-Джерси. Единственная артерия нарушает симметрию нью-йоркских кварталов, и жизнь там бьет ключом. Это Бродвей, столь же знаменитый, как лондонский Стрэнд или парижский Монмартр, неудобный для проезда в нижней части из-за скопления людей и довольно пустынный в верхней. Это улица, где сосуществуют неказистые домишки и мраморные дворцы, где буквально течет река фиакров, омнибусов, кебов, ломовых телег, фургонов, берегами которой служат тротуары, а над нею переброшены мостки, по которым снуют пешеходы. Бродвей и есть Нью-Йорк, и именно по нему мы с доктором Питферджем гуляли до самого вечера.

После обеда в «Отеле Пятой авеню», где нам торжественно подали рагу для лилипутов на кукольных тарелках, мы завершили день посещением театра Барнума. Там шла драма, на которую ходили все, под названием «Улицы Нью-Йорка». В четвертом акте изображался пожар, который тушили настоящим паровым насосом настоящие пожарные. Гвоздь сезона!

На следующее утро я отпустил доктора по своим делам. Договорились, что в два часа мы встретимся в отеле. Я же направился на Либерти-стрит, пятьдесят один, на почтамт, где меня ожидала корреспонденция до востребования, затем на Роулинг-Грин, два, в нижней части Бродвея, к консулу Франции барону Годрэ Буйо, который оказал мне самый сердечный прием. Потом побывал в банковской конторе Хоффмана, где я получил деньги по аккредитиву, и, наконец, в доме двадцать пять по Тридцать шестой улице, где жила миссис Р., сестра Фабиана, давшая мне свой адрес. Мне не терпелось узнать новости об Эллен и двух моих друзьях. Там мне сказали, что по совету врачей миссис Р., Фабиан и Корсикэн уже уехали из Нью-Йорка, забрав с собою молодую даму, на которую должны были благоприятно подействовать сельский воздух и деревенская тишина. Корсикэн, оказывается, хотел предупредить меня о внезапном отъезде. Храбрый капитан даже заехал в «Отель Пятой авеню», но разминулся со мной. Когда же мои друзья покинули Нью-Йорк? Да совсем недавно. Они договорились, что остановятся в первом же месте, которое понравится Эллен, и пробудут там до тех пор, пока ей не надоест. Корсикэн хотел ввести меня в курс дела и надеялся, что я не уеду, не повидавшись с ними. Да, всего лишь несколько часов назад я мог бы иметь радость увидеться с Эллен, Фабианом и капитаном Корсикэном! Такова оборотная сторона всех путешествий, когда не хватает времени: они уехали, я же только что прибыл,— каждый по своему расписанию, заранее не зная, когда снова увидимся.

В два часа я вернулся в отель. Доктора я встретил в баре, декорированном наподобие биржи или торговых рядов. Настоящее место для деловых встреч, где бывают и прохожие и приезжие и где всем бесплатно подают воду со льдом, печенье и кусочек сыра.

— Итак, доктор,— спросил я,— когда мы отбываем?

— Сегодня, в шесть вечера.

— Едем по Гудзонской железной дороге?

— Нет, сначала поплывем на великолепном пароходе «Сен-Джон». Это особый мирок, своего рода речной «Грейт-Истерн», одно из тех восхитительных средств передвижения, которые с легко-

сп.ю и быстротой перемещаются с места на место. Я бы предпочел, чтобы вы посмотрели на Гудзон в светлое время дня, но «Сен-Джон» курсирует только ночью. Завтра в пять утра мы прибудем в Олбани[394]. В шесть часов садимся в поезд Центральной железной дороги Нью-Йорка и уже вечером прибудем к Ниагарскому водопаду.

Я не собирался спорить с доктором по поводу программы и принял ее безоговорочно. Мы сели в лифт, который поднял нас наверх, в наши номера, оттуда мы через несколько минут вышли и спустились вниз, взяв с собой по туристической сумке. Фиакр, обошедшийся нам в двадцать франков за маршрут, за пятнадцать минут довез нас до пирса на Гудзоне, где уже стоял «Сен-Джон», коптя небо огромными клубами дыма.

Глава XXXVI

«Сен-Джон» и его двойник «Дин Ричмонд» были самыми лучшими судами на Гудзоне. Имея два-три этажа террас, галерей, веранд, прогулочных дорожек, они скорее напоминали огромные здания, чем пароходы. Их называли «плавучими домами плантатора». Эти сооружения у «Сен-Джона» были ограждены двадцатью щитами фальшборта, скрепленными металлическими конструкциями, что обеспечивало прочность всех построек. Два огромных барабана были расписаны фресками наподобие фронтона собора Святого Марка в Венеции[395]. Позади каждого из гребных колес поднималась труба от обеих котельных, которые находились снаружи, а не внутри парохода. Прекрасная мера предосторожности на случай взрыва! В центре между барабанами размещался механизм простейшей конструкции. Он состоял из одного цилиндра, поршень которого приводил в движение длинный балансир, вздымавшийся и опускавшийся подобно чудовищному кузнечному молоту, и этот единственный рычаг сообщал двигательный импульс коленчатому валу, который вращал оба гребных колеса[396].

Толпа пассажиров уже заполнила палубу «Сен-Джона». Мы с Дином Питферджем заняли каюту, выходившую в огромный салон, напоминающий галерею богини Дианы[397]. Округлый свод в салоне опирался на ряд коринфских колонн[398]. Повсюду комфорт и роскошь: ковры, диваны, кушетки, произведения искусства, витражи, вдобавок освещение, газ для которого вырабатывался небольшой бортовой установкой.

В это время колоссальная машина задрожала, и пароход двинулся в путь. Я взобрался на самый верх. На носу возвышалась ярко раскрашенная будка. Там находились рулевые. Четверо мускулистых мужчин держались за рукоятки двойного штурвала. Прогулявшись несколько минут по верхней террасе, я спустился на палубу и очутился меж раскаленными докрасна топками, откуда то и дело вырывались голубые искорки, раздуваемые нагоняемым вентилятором ветром. Гудзон был не виден. Настала ночь, а вместе с нею туман, такой густой, что хоть топор вешай. «Сен-Джон» издавал во тьме звуки, подобные реву гигантского мастодонта[399]. С трудом можно было различить огни городков, разбросанных по берегам реки, и свет сигнальных фонарей пароходов, пыхтя двигавшихся по темным водам.

В восемь часов я вернулся в салон. Доктор тут же повел меня ужинать в огромный ресторан, расположенный в междупалубном пространстве и обслуживаемый целой армией черных официантов. Дин Питфердж сообщил, что число пассажиров на борту превышает четыре тысячи, из которых полторы тысячи — эмигранты, разместившиеся на нижней палубе парохода. После ужина мы направились спать в комфортабельную каюту.

В одиннадцать часов мы ощутили нечто вроде толчка и проснулись. «Сен-Джон» стоял. Капитан, не рискнувший маневрировать в столь густом тумане, предпочел остановиться. Огромное судно, вставшее на якорь посреди фарватера, спокойно спало.

В четыре часа утра «Сен-Джон» вновь двинулся вперед. Я вышел из каюты и забрался на носовую веранду. Дождь прекратился, туман рассеялся, вода в реке стала прозрачной, появились очертания берегов. На правом (по ходу) берегу росли высокие деревья и тянулась полоса кустарников, точно живая ограда кладбища. На заднем плане высокие холмы изящным контуром как бы поддерживали горизонт. Напротив, на левом берегу, простиралась пустынная, заболоченная местность. Вниз по течению между островками проплывали шхуны, ловившие утренний ветер, а пароходы смело сражались с быстрым течением Гудзона.

Ко мне на веранду пришел доктор Питфердж.

— Доброе утро, спутник мой,— приветствовал доктор, а затем сделал глубокий вдох.— А знаете, из-за этого проклятого тумана мы не попадем в Олбани на первый поезд. Придется менять программу.

— Тем хуже, доктор, раз нам приходится терять время.

— Что ж! Мы попадем к Ниагарскому водопаду только ночью, а рассчитывали вечером.

Делать нечего, пришлось смириться.

В итоге «Сен-Джон» пришвартовался у пристани в Олбани после восьми утра, Первый поезд ушел, оставалось дожидаться другого, отходившего в час сорок. Так неожиданно мы получили возможность побывать в любопытном городке, резиденции законодательного собрания штата Нью-Йорк. Примечательно, что нижняя часть города, где находятся торговые и жилые кварталы, расположена по правому берегу Гудзона, а верхняя часть, застроенная кирпичными домами и административными зданиями, знаменита минералогическим музеем. Можно сказать, этот город выглядел как один из крупных районов Нью-Йорка, перенесенный к подножию холмов, окаймляющих его амфитеатром.

В час дня, перекусив, мы пришли на вокзал, который представлял собой платформу под открытым небом, без ограждения, без контролеров, где поезд просто-напросто вставал посреди улицы, точно омнибус на остановке. Посадка производилась в длинные вагоны, имевшие спереди и сзади по четырехколесной поворотной тележке. Вагоны связаны друг с другом переходными мостками, благодаря которым пассажиры, не выходя из поезда, могут перемещаться по всей длине состава. В назначенное время не появились ни начальник станции, ни кто-либо из железнодорожных служащих, не было ни ударов колокола, ни громкого объявления. Однако мощный локомотив, сиявший, как иконостас или золотая безделушка на этажерке, тронулся с места, и наш поезд пошел со скоростью десять лье в час[400]. Здесь необязательно ехать в изоляции, как это бывает и вагонах французских железных дорог. Всегда можно на остановке выйти, купить газеты и книги без штампа «Разрешено к продаже». Такой штамп, как я узнал, противоречит американским нравам. Здесь и понятия не имеют о цензуре, в этой особенной стране никому даже не приходит в голову следить за тем, что читают люди, собравшиеся в вагоне, точно они сидят у себя дома в креслах у камина. В нашем распоряжении было все необходимое, так что незачем было выходить на станциях. В вагонах к услугам пассажиров имелись передвижные буфеты и библиотеки.

Все это время поезд шел по бескрайней равнине, мимо только что раскорчеванных лесов, рискуя налететь на упавший поперек колеи древесный ствол, мимо недавно отстроенных городов с широкими улицами, по которым проложены рельсы. Правда, если дома были сверхсовременными, то сами города носили поэтические названия, заимствованные из античной истории: Рим, Сиракузы, Пальмира. А затем перед глазами предстала долина Могавк, страна Фенимора Купера, очаровавшая американского романиста, как страна Роба Роя околдовала Вальтера Скотта[401]. На горизонте сверкнуло на мгновение озеро Онтарио, где Купер разыграл сцены из своего шедевра. Этот театр, где демонстрировалась великая эпопея Кожаного Чулка, дотоле дикая страна, ныне приобретающая облик цивилизованного пространства. И уже доктор обращался ко мне, как к Соколиному Глазу, а сам отзывался только на имя Чингачгук!

В одиннадцать часов вечера мы сделали пересадку в Рочестере и потом несколько раз пропускали теннессийские скорые, проносившиеся на разъездах мимо нашего состава. В два часа ночи, миновав Ниагару, невидимую в темноте, мы проехали еще несколько миль и прибыли в городок Ниагара-Фолс, где доктор повез меня в огромный отель «Катаракт-хаус»[402].

Глава XXXVII

По существу, Ниагара — не река, не речушка, а обычный водоспуск, природный дренажный проток, канал длиною в тридцать шесть миль, перебрасывающий воды Верхнего озера, озер Мичиган, Гурон и Эри в озеро Онтарио. Разница уровней между двумя крайними озерами составляет триста сорок английских футов. Эта разность, равномерно распределяемая по уровням, почти не создает порогов, однако половина перепада приходится на собственно водопад. Этим и объясняется его мощь.

Этот ниагарский водосток отделяет Соединенные Штаты от Канады. Правый берег американский, левый берег — английский[403]. На одном берегу полисмены, на другом — их тень.

На рассвете двенадцатого апреля мы с доктором шли по широким улицам городка Ниагара-Фолс. Названный в честь водопада и расположенный у его подножия, он находится в трехстах милях от Олбани и представляет собой «городок на воде», овеваемый великолепным воздухом, в прекрасной местности, застроенной роскошными отелями и комфортабельными виллами, где янки и канадцы любят проводить бархатный сезон. Погода была превосходная; на холодном небе сверкало солнце. Глухой звук и отдаленный рев сливались воедино. На горизонте появились легкие облачка, но они не собирались превращаться в тучи.

— Это и есть водопад? — спросил я у доктора.

— Терпение! — заметил Питфердж.

Через несколько минут мы очутились на берегах Ниагары. Воды потока текли мирно и безмятежно: они были прозрачны и неглубоки; тут и там вздымались сероватые скалы. Шум порога усиливался, но сам он еще не был виден. Арочный мост на металлических опорах соединял правый берег с островком посреди потока. Доктор поднялся со мной на мост. Верховье реки простиралось насколько хватало глаз. Вниз по течению, то есть по правую руку от нас, видны были первые перепады порога. Там, в полумиле от моста, уровень поверхности воды резко понижается, облака водяной пыли зависают в воздухе. Это и была американская часть водопада, ее-то мы и видели. А по другую сторону был мирный пейзаж: холмы, виллы, дома, голые деревья — так выглядел канадский берег.

— Не смотрите! Не смотрите вниз! — кричал мне доктор Питфердж.— Берегитесь! Закройте глаза! Не открывайте их, пока я вам не скажу!

Я не очень-то слушался своего спутника-оригинала. Я смотрел. Перейдя мост, мы ступили ногой на островок. Он называется Гоут-Айленд. Козий остров, полоска земли площадью в семьдесят акров, покрытая деревьями, окаймляющими аллеи, по которым могут двигаться экипажи. Аллеи эти расходятся, как букет, между американской и канадской частями водопада, они отделены друг от друга дистанцией в триста ярдов. Мы подошли к этим огромным деревьям, взобрались по склону, спустились по лестнице, держась за перила. Гром в ушах усиливался; облака водяного пара кружились в воздухе.

— Взгляните! — воскликнул доктор.

Ниагара раскрылась перед нами во всей своей красе. В этом месте она делает резкий поворот, и там, где река полукругом входит в канадскую часть водопада, так называемую «подкову», она низвергается с высоты в сто пятьдесят восемь футов потоком шириной в две мили.

Эта местность — одна из самых прекрасных на свете, и все вместе чарует взор. Возвращение Ниагары к самой себе особенно подчеркивается эффектами света и тени. Солнце, освещая воды реки под разными углами, причудливо разнообразит ее окраску, и ни один из виденных мною пейзажей мира не может с этим соперничать. Так, поблизости от Козьего острова пена белая: она — как белый снег без единого пятнышка, как залитое в форму расплавленное серебро, осаждающееся в пустотах. В центре порога воды приобретают приятный цвет морской волны, свидетельствующий о густоте потока. Напротив, на канадском берегу, бурлит другой поток, отливающий под лучами солнца металлическим блеском и стекающий вниз, в пропасть, как расплавленное золото. Река наверху неразличима. Взлетают брызги. Тут мне попадаются на глаза огромные глыбы льда, наросшие за зимние холода. Они по форме напоминают чудовищ, которые, разинув пасть, поглощают в час сто миллионов тонн воды, что приносит неистощимая Ниагара. В полумиле от нижней ступени водопада река приобретает покойный характер и покрывается ледяной коркой, которую первые апрельские ветры еще не в состоянии растопить.

Пароход «Детройт», плывший по течению, замер в двадцати футах от кромки водопада, точно собрался спуститься вниз, летя по воздуху.

— Вот так она и стоит посреди потоков, — обратился ко мне доктор.

Что он имел в виду? Я не знал, что и подумать, пока он не указал на башню, сооруженную на скальном основании в нескольких сотнях футов от нас, на самом краю обрыва. Этот «рискованный» памятник архитектуры был возведен в тысяча восемьсот тридцать третьем году неким судьей Портером и получил наименование «Черепаховой Башни».

Мы спустились по боковой лестнице с Козьего острова. На уровне верхнего течения Ниагары я заметил мост или, точнее, несколько досок, переброшенных со скалы на скалу и соединяющих башню с берегом. Этот мостик длиной всего лишь в несколько шагов перекрывал пропасть. Внизу бушевал поток. Мы рискнули пройти по этим доскам, и через несколько мгновений очутились у подножия скалы, служащей основанием «Черепаховой Башни». Эта круглая башня высотой в сорок пять футов построена из камня. На самой вершине круглый балкон, покрытый красноватой штукатуркой. Винтовая лестница — деревянная. На стенах выцарапаны тысячи имен тех, кто поднимался на самый верх, вцеплялся в перила балкона и осматривался вокруг.

Башня возвышалась прямо над водопадом. С ее верхушки взгляд упирался в пропасть, в пасть ледяных монстров, поглощавшую бегущие воды. От ударов потоков башня непрестанно содрогалась. По ее окружности зияли рваные раны, нанесенные падающей водой. Разговаривать было невозможно. Целые валы низвергались со страшным грохотом. Потоки воды летели со свистом, точно стрелы. Пена собиралась над водяным столбом, точно шляпа на статуе. В воздухе кружились сверкающие капли, образуя великолепную радугу.

Из-за обычного оптического обмана казалось, будто башня перемещается с невероятной скоростью, да еще задом в сторону от водопада, что выглядело весьма забавно. При этом, ввиду иллюзии иного рода, безумно кружится голова, и нельзя даже рискнуть заглянуть в бушующий водоворот.

Дрожа от влаги и прохладного ветра, мы тотчас же взобрались на верхнюю площадку башни. И там доктор закричал во весь голос, чтобы я услышал:

— Эта «Черепаховая Башня», сударь мой, в любой момент может свалиться в пропасть, и не исключено, что очень скоро.

— Да неужели!

— Без всякого сомнения. Ложе главного канадского водопада сдвигается назад, совсем незаметно, но сдвигается. Когда в тысяча восемьсот тридцать третьем году эта башня строилась, ее ставили на значительном удалении от порога. Геологи утверждали, что ложе водопада, которому уже тридцать пять тысяч лет, первоначально находилось в семи милях от того места, где оно пролегает сейчас. Согласно мистеру Бейквеллу, оно смещается на метр в год, a cap Чарльз Лайэлл полагает, что всего на один фут. Тем не менее настанет момент, когда скала, на которую опирается башня, будучи подмыта водой, рухнет к основанию порога. Так вот, сударь, запомните, что я скажу: в тот день, когда упадет «Черепаховая Башня», она увлечет за собой в воды Ниагары энное количество эксцентричных туристов!

Слушая доктора, я поймал себя на желании спросить, не относит ли он к числу этих оригиналов и самого себя. Но он тут же подал знак спускаться, и мы направились вниз, чтобы еще раз посмотреть «подкову» и окружающий пейзаж. Оттуда под небольшим углом был также виден американский водопад, отделенный мысом, где посередине тоже находился небольшой порог шириной в десять футов. Этот водопад, столь же живописный, как и канадский, имел прямую форму, и высота его составляет по вертикали сто шестьдесят четыре фута. Но чтобы рассмотреть его во всех подробностях, надо стать спиной к канадскому берегу.

В течение всего дня мы прогуливались по берегам Ниагары, то и дело возвращаясь к башне, где рев воды, брызги водяного пара, игра солнечных лучей, пьянящие запахи приводят человека в состояние непрерывного экстаза. Затем мы вернулись на Козий остров, чтобы разглядеть главный водопад со всех точек. Мы не чувствовали ни малейшей усталости. Доктору захотелось показать мне «Пещеру Ветров», выемку позади ложа центрального водопада, куда можно попасть по лестнице, начинающейся на самой оконечности островка. Однако вход туда был воспрещен из-за частых обвалов, столь естественных среди этих хрупких скал.

В пять часов мы вернулись в «Катаракт-хаус» и после быстрого обеда по-американски снова отправились на Козий остров. Доктору захотелось осмотреть прелестную группу островков у верхней оконечности Гоут-Айленда, носящую имя «Три Сестры». А когда настал вечер, он повел меня на качающуюся скалу, где стояла «Черепаховая Башня».

Солнце улеглось спать за печальными холмами. Исчезли последние отблески дневного света. Серп луны сверкал, как бриллиант чистой воды. Тень от башни ниспадала в пропасть. А вверх по течению тихие воды блестели под шапкой легкого тумана. Канадский берег, уже погрузившийся во мрак, ясно выделялся на фоне ярко освещенного массива Козьего острова и городка Ниагара-Фолс. Глубины вод, казавшиеся еще глубже из-за сумерек, представлялись нам бездонным провалом, в котором рычит гигантский порог. Какое впечатление! Какой писатель или художник смог бы его передать? Вскоре на горизонте появился движущийся источник света. Это был головной прожектор локомотива, ведущего поезд через мост над Ниагарой в двух милях от нас. Вплоть до полуночи мы находились на верхней площадке башни, молчаливые, неподвижные, притягиваемые потоком, очаровавшим нас. Наконец свет луны упал на облако водяных брызг. Передо мной вдруг протянулась молочная полоса, прозрачная лента, подрагивавшая во мгле. Это была лунная радуга, бледное свечение ночного светила, тихое сияние которого разлагалось на составные части и накладывалось на водяные пары, поднимавшиеся над водопадом.

Глава XXXVIII

На следующий день, тринадцатого апреля, программа доктора предусматривала визит на канадский берег. Простую прогулку. Пешее путешествие по небольшим холмам, образующим левый берег Ниагары на протяжении двух миль вплоть до подвесного моста. Мы отправились в путь в семь утра. По правому берегу тянулась извилистая дорожка, откуда просматривались тихие воды, еще ничем не напоминавшие бурных, клубящихся потоков водопада.

В половине восьмого мы подошли к подвесному мосту, который так и назывался по-английски: Саспеншн-бридж[404]. Это единственный такого рода мост на Великой Западной и Нью-Йоркской Центральной железных дорогах, к тому же единственный путь в Канаду через границу штата Нью-Йорк. Этот подвесной мост состоит из двух ярусов: по верхнему ярусу движутся поезда, а по нижнему, отстоящему на двадцать три фута от верхнего, едут экипажи и проходят пешеходы. Воображение отказывается признавать это сооружение творением рук человеческих, воплощением замысла дерзкого инженера Джона А. Реблинга из Трентона, штат Нью-Джерси. Поначалу он рискнул построить лишь сооружение, отвечавшее единственному требованию: одноярусный подвесной мост, обеспечивающий только проход поездов на высоте двухсот пятидесяти футов над Ниагарой. Поэтому его вскоре пришлось подвергнуть реконструкции.

Длина моста составляет восемьсот футов, ширина — двадцать четыре. Металлические опоры на берегах удерживаются противовесами. Опорная подвеска представляет собой трос, сплетенный из четырех тысяч нитей, диаметром в десять дюймов, способный выдержать усилие в двенадцать тысяч четыреста тонн. В тот момент, когда мы очутились на самой середине пешеходной части моста, над нашими головами прошел поезд, и планки у нас под ногами прогнулись на целый метр!

Как раз чуть выше этого моста, а вовсе не водопада, Блондэн переправился через Ниагару при помощи протянутого с берега на берег каната. Правда, от выбора места переправы трюк не стал менее опасным. И если мы уважаем Блондэна за отчаянную смелость, то как оценить действия его друга, который подстраховывал его сзади во время этого хождения по воздуху?

— Он, наверное, был гурманом,— заметил доктор,— поскольку Блондэн на канате разводил руками, точно готовил омлет.

Мы находились уже на канадской земле и воспользовались возможностью разглядеть правый берег, с тем чтобы посмотреть на водопады под новым углом зрения. В английском отеле доктору удалось заказать вполне приличный завтрак. Пока мы -ждали, я- успел пробежать книгу записи приезжих, где было несколько тысяч фамилий. Среди имен знаменитостей мне запомнились следующие: Роберт Пиль, леди Франклин, граф Парижский, герцог Шартрский, князь де Жуэнвилль, Луи-Наполеон (1846), принц Наполеон с принцессой, Барнум (с указанием адреса), Морио Саид (1865), Агассис (1854), Олмонт, принц Гогенлоэ, Ротшильд, Бертэн (Париж), леди Элджин, Буркхардт (1832) и многие другие.

— А теперь вниз, к подножию водопадов,— предложил доктор, как только мы кончили завтракать.

Я последовал за Дином Питферджем. Негр проводил нас в гардеробную, где нам выдали непромокаемые панталоны, прорезиненный плащ и клеенчатую шапочку. Как только мы переоделись, наш проводник повел нас по скользкой дорожке, пересеченной многочисленными бороздами железистых потоков, посреди которых лежали черные камни с острыми краями, такие же, как в нижней части Ниагары. Далее, сквозь мельчайшие водяные брызги, мы прошли к обратной стороне ложа большого водопада. Перед нами громоздился порог, как в театре перед актерами возвышается занавес. Да еще в каком театре — где мощные потоки воздуха, порожденные бурным низвергающимся течением, пронизывают с ног до головы! Промокшие до нитки, ослепленные водяной пылью, оглушенные шумом водопада, мы ничего не различали вокруг и не воспринимали на слух, находясь в этой герметически отделенной от падающих вод пещере, которую сама природа снабдила стеной из гранита!

В девять часов мы вернулись в отель, где освободились от наших блестящих мокрых одежд. Взглянув на берег, я не удержался и издал крик удивления и радости:

— Капитан Корсикэн!

Капитан меня услышал. И обернулся ко мне. Я быстро вышел из отеля.

— Вы здесь! — воскликнул он.— Вот так встреча!

— А где Фабиан? Где Эллен? — спросил я, схватив Корсикана за руки.

— Тоже здесь. Они чувствуют себя настолько хорошо, насколько это возможно. Фабиан полон надежд и скоро начнет улыбаться. И наша бедная Эллен мало-помалу приходит в себя.

— Как же получилось, что мы встречаемся именно здесь, у Ниагары?

— Ниагара,— объяснил Корсикэн,— всегда была местом встречи англичан и американцев. Сюда приезжают отдохнуть душой, сюда ездят лечиться лицезрением величественных водопадов. Наша Эллен буквально потрясена этим прекрасным зрелищем, и мы решили отдохнуть на берегах Ниагары. Взгляните на виллу Клифтон-хаус, посреди деревьев, на склоне холма. Там мы живем одной семьей вместе с миссис Р., посвятившей себя нашим бедным друзьям.

— А Эллен,— продолжал я расспросы.— Эллен узнала Фабиана?

— Еще нет,— сообщил капитан.—- Вы ведь помните, что, когда Гарри Дрейка поразило насмерть, у Эллен на мгновение случилось просветление. Разум ее высвободился из обволакивающей его тьмы. Но это просветление тут же исчезло. Тем не менее еще до того, как мы направились в этот край чистого воздуха, в эти мирные места, доктор констатировал существенное улучшение состояния Эллен. Она спокойна, сон ее безмятежен, а в глазах заметно усилие что-то припомнить то ли из прошлого, то ли из настоящего.

— Ах, дорогой друг! — воскликнул я.— Вы ее вылечите. Но где же Фабиан, где его невеста?

— Вот, смотрите,— показал Корсикэн, протянув руку в направлении берега Ниагары. Там, куда указал капитан, я заметил Фабиана, который пока что нас не видел. Он стоял, прислонившись к скале, а перед ним, в нескольких шагах, неподвижно сидела Эллен. Фабиан не сводил с нее глаз. Это место на правом берегу носило имя Столовой Горы и представляло собой скальное образование, вздымавшееся на высоту двести футов. Когда-то у скалы был значительный уклон; однако водопады последовательно срезали кусками скалу, и верхняя поверхность ее свелась к нескольким метрам.

Эллен уставилась в одну точку и, казалось, была погружена в безмолвный экстаз. С того места, где она находилась, вид водопадов был, как говорят англичане, «наиболее величественным». То же самое сообщил наш проводник, и он был прав. Оттуда видны сразу оба водопада: справа канадский, гребень которого, увенчанный короной водяных паров, шел вровень с горизонтом, как на море; а прямо перед нами американский, и рядом с ним элегантный поселок Ниагара-Фолс, наполовину укрытый деревьями. Слева представала во всей своей перспективе река, зажатая высокими берегами; а наверху бурный поток сражался с кувыркающимися льдинами.

Мы с Корсикэном и доктором взобрались на Столовую Гору. Мне не хотелось тревожить Фабиана. Эллен сохраняла неподвижность статуи. Какое впечатление оставила эта сцена в ее сознании? Быть может, под воздействием столь грандиозного спектакля разум мало-помалу возвратится к ней? Вдруг я заметил, как Фабиан шагнул в ее сторону. Она тут же вскочила, пошла к пропасти, простирая руки к обрыву. Затем внезапно остановилась и провела рукой возле лица, точно отгоняя какое-то видение. Фабиан, бледный как смерть, но не терявший присутствия духа, прыгнул и встал между Эллен и краем пропасти. Эллен тряхнула головой, и ее светлые волосы рассыпались. Тело изогнулось. Видела ли она Фабиана? Нет? Казалось, будто мертвая возвращается к жизни и постепенно становится частью окружающего мира.

Мы с капитаном Корсикэном не осмеливались сделать и шага и, глядя в сторону обрыва, опасались несчастья. Но доктор Питфердж успокоил нас.

— Не надо вмешиваться,— сказал он,— предоставьте все Фабиану.

До меня доносились рыдания, вырывавшиеся из груди молодой женщины. Бессвязные слова срывались с ее губ. Похоже, она хотела что-то сказать — и не могла. Наконец речь ее стала связной:

— Боже! О Боже! Боже всемогущий! Где я? Где я?

Она как будто поняла, что рядом с ней кто-то есть, и, сделав полуоборот, преобразилась. В глазах появился новый свет. Дрожа, Фабиан выпрямился перед нею и, не говоря ни слова, раскрыл объятия.

— Фабиан! Фабиан! — наконец-то воскликнула она.

Фабиан принял ее в объятия, а она безжизненно замерла. Раздался отчаянный крик. Это Фабиан решил, что Эллен умерла. Но тут вмешался доктор.

— Не беспокойтесь,— обратился он к Фабиану,— этот кризис, напротив, ее спасет.

Эллен отнесли в Клифтон-хаус, и там, у камина, обморок прошел, и она уснула безмятежным сном.

Ободренный доктором, Фабиан все восклицал, полный надежды:

— Эллен меня узнала!

Потом, обращаясь к нам, заговорил без остановки:

— Мы вернем ее к жизни, обязательно вернем! Каждый день помогает излечить ей душу. Сегодня, бьггь может завтра, Эллен вернется ко мне! О, небеса милосердные! Мы побудем здесь, коль скоро эти места для нее столь целебны. Разве не так, Арчибальд?

Капитан с чувством похлопал Фабиана по груди. Тот повернулся ко мне, к доктору. Во взгляде его читались все упования на будущее. И никогда ранее они не были столь обоснованны. Выздоровление Эллен было близким...

Однако настало время расставаться. Самое позднее в час дня нам надо было вернуться в Ниагара-Фолс. В момент прощания Эллен все еще спала. Фабиан обнял нас, капитан Корсикэн выразил сожаление по поводу разлуки, пообещав, что сообщит телеграммой новости про Эллен. Произнеся последние пожелания, мы почти в полдень покинули Клифтон-хаус.

Глава XXXIX

Через минуту мы спускались, держась за перила лестницы, тянущейся вдоль канадского берега. Эта лестница привела нас прямо к воде, по которой плыли льдины. Там нас ждала лодка, чтобы можно было переправиться «в Америку». В ней уже сидел один человек. Им оказался инженер из Кентукки, назвавший доктору имя, фамилию и должность. Не теряя времени, мы отчалили, и, то расталкивая льдины, то разбивая их, наша лодка вышла на середину реки, которое благодаря быстрому течению, было свободно. Оттуда мы бросили последний взгляд на чудесные пороги Ниагары. Наш спутник внимательно разглядывал окрестности.

— Какая красота, сударь,— обратился я к нему,— здесь так чудесно!

— Да,— согласился он,— однако столько механических сил пропадает даром! Представьте себе, какую мощную мельницу мог бы привести в движение подобный водопад!

Никогда я не испытывал столь свирепого желания, как в эту минуту! Мне изо всех сил хотелось сбросить инженера в воду!

На другом берегу миниатюрная железная дорога круто поднималась вверх, тянулась, точно нить, огибая американский водопад, и быстро доставила нас к месту. В половине второго мы сели в экспресс, который в четверть третьего привез нас в Буффало. Побыв в этом большом и прекрасном городе, поглядев на воды озера Эри, в шесть часов вечера мы сели в поезд Нью-Йоркской Центральной железной дороги. На следующее утро, выспавшись в комфортабельных купе спального вагона, мы прибыли в Олбани и по Гудзонской железной дороге, идущей у самой кромки воды по левому берегу реки, всего за несколько часов примчались в Нью-Йорк.

Назавтра, пятнадцатого апреля, в обществе неутомимого доктора я побродил по городу, погулял по набережной Ист-Ривер, посетил Бруклин. А когда настал вечер, попрощался с мужественным Дином Питферджем и, расставшись с ним, почувствовал, что приобрел еще одного настоящего друга.

Во вторник, шестнадцатого апреля, наступил назначенный день отплытия «Грейт-Истерна», и в одиннадцать часов я прибыл на тридцать седьмой причал, где стоял тендер, готовый отвозить пассажиров. На борту его уже было много людей и вещей. Я тоже сел. Вдруг кто-то взял меня за руку. Я обернулся. Это опять оказался доктор Питфердж.

— Вы! — воскликнул я.— Неужели и вы возвращаетесь в Европу?

— Да, сударь мой.

— На «Грейт-Истерне»?

— Конечно,— ответил, улыбаясь, мой эксцентричный друг.— Я все размышляю и сопоставляю. Подумайте, ведь это, быть может, последний рейс «Грейт-Истерна», из которого он не вернется!

Колокол уже возвещал об отплытии, когда рассыльный из «Отеля Пятой авеню», несясь во всю прыть, успел-таки доставить мне телеграмму, отправленную капитаном Корсикэном из Ниагара-Фолс:

Я сообщил эту приятнейшую новость Дину Питферджу.

— Доктор подтверждает! Доктор это подтверждает! — брюзжа, повторял мой товарищ по путешествию.— Я тоже подтверждаю. Но что это доказывает? Кто подтвердит мне, вам, всем нам, дорогой друг, свою ошибку или неправоту?

Через двенадцать дней мы прибыли в Брест, а на следующий день — в Париж. Обратный рейс прошел без происшествий — к великому огорчению Дина Питферджа, все время ожидавшего кораблекрушения.

И когда я засел за стол, чтобы не пропали втуне заметки, которые делались мною каждый день — о «Грейт-Истерне», плавающем городе, о встрече Эллен и Фабиана, о величественной Ниагаре,— мне показалось, что я переживаю все заново. Ах! Как прекрасны эти путешествия, «особенно когда вернешься», как выразился доктор!

В течение восьми месяцев я не имел ни единой весточки от моего эксцентричного друга. Но настал день, когда по почте пришел конверт, обклеенный разноцветными марками. Лежавшее в нем письмо начиналось так:

А кончалось письмо такими словами: