Приключения Весли Джексона

William Saroyan

THE ADVENTURES OF WESLEY JACKSON

© 1946 by William Saroyan Reprinted with permission of the Trustees of Lealand Stanford Junior University

© Л. Шифферс, перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Глава 1Весли поет «Валенсию» и получает важное письмо

Зовут меня Весли Джексон, от роду мне девятнадцать лет, а моя любимая песня – «Валенсия». Каждый, по-моему, рано или поздно обзаводится любимой песней. Я-то знаю, что нашел свою, потому что без устали ее распеваю и слышится она мне все время, даже во сне. Люблю, когда человек загремит во весь голос:

Без песни нам не обойтись в этом мире, потому что у каждого какое-нибудь горе, а горе с песней неразлучно.

Мой приятель Гарри Кук поет: «Будь на это власть моя, вы бы старости не знали». Поет он эту песню тем, кого не любит, но хочет этим сказать, что будь на то его воля, их бы давно на свете не было, а не то, что он желает им вечной молодости. Вместе с тем поет он эту песню будто бы в смысле, как задумал ее автор, – будто обращается к своей нареченной, сокрушаясь, что не в его власти сохранить ей навеки молодость и красоту. Тот, на кого зол Гарри, прекрасно понимает, что он хочет сказать, да только что ж тут поделаешь? Ведь песня-то ясная, поди докажи, что Гарри поет ее кому-то другому, а не своей суженой. Нету такого закона, чтобы нельзя было петь песни своей милой.

А Ник поет другое:

Эту песню Ник тоже поет двояко – серьезно и в насмешку. Вам слышится, он будто говорит: «Не нравится мне эта жизнь», но в то же время вам ясно, что он хочет сказать еще и другое: «Жизнь эта мне не нравится, но расставаться с ней мне тоже неохота, и если уж мне суждено ее покинуть, так пусть я, по крайней мере, попаду в какое-нибудь местечко получше, пусть это будут небеса». Вы понимаете, что Ник тоскует по какой-то иной, неведомой жизни, но вы при этом также чувствуете, что он посмеивается над своей тоской.

Услышу я, как Ник поет эту песню, или просто вспомню о ней, и до того тяжко делается на душе, что хочется стать кем-нибудь другим, – не тем, кто я есть на самом деле. Пусть я буду хоть китайцем или эскимосом, но только не американцем, рожденным в Сан-Франциско, чья мать родом из Дублина и отец родом из Лондона повстречались в Сан-Франциско, полюбили друг друга, поженились и родили двоих сыновей – меня да моего брата Вирджила. Тошно жить становится, как услышишь, что Ник Калли просит Господа Бога взять его на небо. У каждого, кого я знаю, есть своя песня, которая о чем-то ему напоминает, что-то особенное значит для него. Интересно, какие песни поют для себя знаменитые люди, когда остаются одни? Что поешь в церкви – это одно, а что поешь наедине с собой – это совсем другое.

Вот я сказал вам, как меня зовут, сколько мне лет и какая моя любимая песня, но вы не знаете обо мне самого главного: я очень некрасив. Не то что так себе, как некоторые парни, а просто самый настоящий урод. Почему это так, я не знаю, но это факт, и ничего тут не поделаешь. Каждый раз, когда бреюсь, я бываю ошеломлен. Ни за что бы не поверил, что могут быть на свете такие уроды, но вот один из них – прямо передо мной, и это не кто иной, как я сам, Весли Джексон, рядовой, порядковый номер 39339993. Я и не знал, что я так безобразен, пока не начал бриться – года три назад – и любоваться на себя в зеркало каждые два-три дня. Вот поэтому-то я так и не люблю бриться. Я не против бритья вообще, я не против опрятности, но, когда бреешься, приходится глядеться в зеркало, и от того, что я в нем вижу, мне так становится тошно, что уж и эскимосом быть не хочется, а просто хочется умереть.

Из-за этого я и решил три года тому назад, что мне лучше держаться подальше от людей. Я подолгу гулял и запоем читал книги. Прогулки способствуют размышлению, а чтение приобщает вас к мыслям других людей, большей частью, вероятно, тоже уродливых. После того как вдоволь нагуляешься, вдоволь начитаешься и вдоволь поразмыслишь, начинаешь разговаривать сам с собой, точнее говоря, не с собой, а с теми людьми, которых встречаешь в книгах. А потом вдруг до того захочется поговорить с кем-нибудь живым, но, увы, никто не понимает, что вы хотите сказать, потому что люди не читали книг, которые читали вы, и не думали о вещах, о которых думали вы, и вас свободно могут принять за сумасшедшего. Может быть, это и действительно так, но кому известно, кто из нас сумасшедший, а кто нет? Я бы не рискнул назвать кого бы то ни было сумасшедшим. Я боюсь ошибиться.

Вслед за этим вы приходите к мысли, что нужно написать кому-нибудь письмо. Я так и сделал. Вернее, я решил, что нужно написать, только не знал, кому бы. Родители мои давно разошлись. Мама уехала, и я с ней с тех пор не общался.

А отец – черт возьми! – я просто не знал, где он.

Брат мой Вирджил – ну что можно сказать тринадцатилетнему парнишке, даже если хорошо его знаешь, а я своего брата и вовсе не знал. С таким же успехом можно написать президенту Соединенных Штатов – то-то бы он удивился!

Больше я никого не знал настолько, чтобы ему написать, и в конце концов послал письмо миссис Фоукс, учительнице воскресной школы в Сан-Франциско.

Отец заставлял меня ходить в воскресную школу. Он признавал, что сбился с пути истинного, и очень боялся, как бы я не сбился тоже, если мне не помогут добрые люди. Он считал, что я должен найти путь к спасению для нас обоих, но, черт побери, ведь пьяницей-то был он, а не я. Пусть бы сам и ходил в воскресную школу.

Я написал миссис Фоукс большущее письмо и рассказал ей кое-что из своей жизни за те десять лет, что мы с ней не видались. Не думаю, чтобы она меня помнила, но мне казалось, что я непременно должен написать хоть кому-нибудь, и вот я написал письмо ей. Что толку служить в армии, если ни с кем не переписываешься? Ответит миссис Фоукс – ладно, а не ответит – тоже хорошо.

Однажды вечером, спустя примерно месяц после того, как я послал письмо миссис Фоукс, в нашей роте при раздаче почты поднялась большая суматоха. Оказывается, пришло письмо на мое имя, и ротный писарь Вернон Хигб и решил позабавиться. Вместо того чтобы просто отдать мне письмо, как и всем остальным, он заявил, что хочет вручить его мне официально. Ребятам эта мысль понравилась, я тоже не возражал, и вот они расступились передо мной, образуя проход, и я прошел мимо них на помост к Вернону, что от меня и требовалось. Я видел, что они решили позабавиться, а когда солдаты захотят позабавиться, лучше им не перечить, потому что, если вы воспротивитесь, они только еще пуще разойдутся и вам же хуже будет. А если им не мешать, вы и сами сможете повеселиться. Смеясь над вами, над кем смеются люди? Я ведь сам смеюсь над собой, так почему же армейским ребятам тоже надо мной не посмеяться? Каждый, видно, научается смеяться над собой, когда ему исполнится восемнадцать лет.

Так вот, когда я ступил на помост рядом с Верноном, все развеселились и захохотали, и Вернон поднял руку, как самый заправский оратор, чтобы овладеть вниманием слушателей.

– Тише, ребята! – сказал он. – На ваших глазах происходит самое знаменательное событие в моей карьере почтового писаря роты «Б». Мне выпала честь объявить, что через американскую почтовую сеть к нам поступило письмо, и еще более высокую честь имею объявить, что это письмо адресовано рядовому Весли Джексону. Да здравствует Весли Джексон, ура!

Ребята трижды прокричали «ура», а мне не терпелось узнать, что такое могла написать миссис Фоукс. И все время мне слышалось, будто какой-то голос во мне громко поет «Валенсию».

После «ура» кто-то спросил:

– А от кого письмо?

А кто-то другой сказал:

– Не может быть, чтобы Весли завел себе девчонку.

Но меня это ничуть не задело.

– Не все сразу, – сказал Вернон Хигби. – С милостивого разрешения рядового Джексона, я сейчас сообщу вам, от кого письмо. Что касается вопроса, имеется ли у рядового Джексона девушка, то, каков бы ни был ответ, положительный или отрицательный, к настоящей церемонии это никакого отношения не имеет. Письмо, которое я держу в руках, является частной собственностью рядового Джексона, что со всей очевидностью явствует из адреса на конверте с указанием звания – рядовой, имени и фамилии – Весли Джексон, армейский порядковый номер – 39339993, – все в соответствии с уставом армии Соединенных Штатов. Да здравствует устав!

Ребята прокричали «ура» в честь устава, после чего Вернон сказал:

– Итак, от кого получено письмо? Письмо получено от пресвитерианской церкви на Седьмой авеню в Сан-Франциско.

Тут Вернон обратился ко мне.

– Рядовой Джексон, – сказал он, – я счастлив вручить вам от имени нации это письмо, направленное вам пресвитерианской церковью на Седьмой авеню города Сан-Франциско, города, близкого моему сердцу, расположенного всего в девяти милях через залив от моего родного дома в Сан-Леандро и почти в двухстах милях от нашего лагеря.

Вернон щелкнул каблуками и встал навытяжку. И почему-то все другие ребята, которые толпились вокруг и ждали своих писем, а было их человек сто, дружно сделали то же самое. Все они разом щелкнули каблуками и встали навытяжку – не по примеру Вернона, а одновременно с ним, подобно тому как разом взлетает с телеграфной проволоки стайка воробьев. Все это, конечно, было шуткой, и я ничего не имел против. Мне это даже немножко нравилось, потому что никогда раньше не видел я всех этих ребят такими молодцеватыми, даже на параде! Забавы ради любой парнишка может проделать все, что угодно, самым искусным образом. Ну а кроме того, ведь я получил ответ от миссис Фоукс и скоро смогу его прочесть.

Вернон поклонился, протянул мне письмо, и все кругом разразились таким громким хохотом, какой можно услышать только в армии или разве еще в тюрьме. Этот хохот гремел мне вдогонку, пока я бежал в лес, куда частенько ходил, живя в этом лагере. Прибежав в лес, я сел под деревом, положил письмо перед собой на землю и долго им любовался.

Это было первое письмо, которое я получил в своей жизни: моя фамилия и все прочее было напечатано на машинке – о Валенсия!

Немного погодя я вскрыл конверт, чтобы узнать наконец, что же мне пишет миссис Фоукс, но письмо оказалось не от нее, а от священника нашей церкви. Он с прискорбием сообщал мне, что миссис Фоукс скончалась. Она почила вечным сном три месяца тому назад, на семьдесят втором году своей жизни. Он позволил себе вскрыть мое письмо и читал и перечитывал его много раз. Он сожалеет, что ему не приходилось встречаться со мной, ибо, судя по моему письму, я примерный христианский юноша (а я-то и не подозревал – как был бы рад отец услышать такой отзыв!). Священник писал, что будет молиться обо мне, и убеждал меня тоже молиться, но не просил, чтоб я молился за него. Там говорилось еще многое другое, и я читал, а из глаз моих бежали слезы, потому что миссис Фоукс умерла. Под конец священник писал:

По тщательном размышлении я решил кое-что Вам поведать. Надеюсь, Вы примете это с достоинством и смирением: знайте же, Вы – писатель! Сам я пишу вот уже скоро сорок лет и должен сказать, что хотя мой труд и не остался втуне (лет пятнадцать тому назад я издал за свой собственный счет небольшую духовную книжку под названием «Улыбайтесь, хотя бы сквозь слезы», и преподобный Р. Дж. Фезеруелл из Сосалито, Калифорния, избрал ее предметом своей проповеди, в которой сказал: «Вот она, долгожданная книга – книга, в кротком свете которой так сильно нуждается наш здешний темный мир») – хотя, говорю я, мой труд и не остался втуне, но я должен сказать, что Вы пишете лучше меня и поэтому писать Вы обязаны. Пишите, мальчик мой, пишите!

Сначала я подумал, что этот человек не в своем уме, но потом решил воспользоваться его советом. Вот так и случилось, что я пишу эту повесть, где рассказываю главным образом о самом себе, так как никого больше по-настоящему не знаю, но касаюсь также и других, поскольку они мне знакомы.

В письме своем к миссис Фоукс я был весьма осторожен в выражениях – да и в мыслях, мне кажется, тоже, – но теперь мне это ни к чему, я намерен высказать все, что найду нужным, и будь что будет.