Прикосновенье

Мир отрочества угловатого.

Полгода с лишним до войны.

Два наших парня из девятого

В девчонку были влюблены.

Любовь бывает не у всякого,

Но первая любовь — у всех.

И оба парня одинаково

Рассчитывали на успех.

Но тут запели трубы грозные,

Зовя сынов родной земли.

И встали мальчики серьезные,

И в первый бой они ушли.

Она ждала их, красна девица,

Ждала двоих, не одного.

А каждый верил и надеялся,

А каждый думал, что его.

И каждый ждал: душой согреть его

Уже готовится она.

Но вышла девушка за третьего,

Едва окончилась война.

Косицы светлые острижены,

И от былого — ни следа…

Ах, если бы ребята выжили,

Все б это было не беда!

Стал я былого бодрей.

Только немного неловко,

Что вместо круглых кудрей —

Голая стрижка — нулевка.

Ну а подруга моя,

Враз оторвавшись от дела,

Как за леса и моря —

Так отрешенно глядела.

Будто в несбыточном сне,

Где все подробности любы

Вдруг потянулась ко мне,

Дудочкой выпятив губы.

Медленно лист опадает с ветвей.

В плотном тумане вечерние плесы.

Что ж, попрощаемся, только скорей.

Долгие проводы — лишние слезы.

Вот пароход уже слышится мой.

Ладно. Обнимемся возле березы,

И отправляйся-ка лучше домой.

Долгие проводы — лишние слезы.

Я ворочусь среди длинного дня,

А упаду в придорожные росы,

Ты позабыть постарайся меня.

Долгие проводы — лишние слезы.

Где в лугах туман к низинам ластится,

За почти невидимой межой,

Пред войною звонко одноклассница

Пела: «…Если раны — небольшой».

А позднее, лишь простясь со школою

И вступая в первые бои,

Если уж раненья — то тяжелые

Получали сверстники мои.

Все пришло — и навык, и умение,

Но худые юные тела

Не годны для легкого ранения,

Где бы кость задета ни была.

Нас в армию девчата проводили,

С которыми до памятной зимы

Делили мы и радость и печали,

С которыми учились вместе мы.

Я вижу их шубейки и гребенки,

И странную растерянность их глаз,

Они стояли — все еще девчонки,

Но было им по-бабьи жалко нас.

В какой-то миг особым женским взором

Они сквозь дым увидели поля.

По длинным госпитальным коридорам

Унылое мельканье костыля.

Им виделись шершавые шинели,

Костры, потери нашего полка.

А может быть, себя они жалели,

Не сознавая этого пока.

Хоть в дому висит подкова

На счастье,

Жизнь сложилась бестолково

У Насти.

Над землей звенела стужа

Когда-то.

Провожала Настя мужа —

Солдата.

Два письма к жене солдатской

Приплыли,

А потом замолк он в братской

Могиле.

Вновь снега густые пали

На села.

Ах, какой это был парень

Веселый!

Хоть в дому висит на счастье

Подкова,

Не отыщет больше Настя

Такого.

Из-за девок драться перестали.

Думаешь, сознательными стали?

Много девок в нашей стороне,

Да ребята наши на войне.

Девок много, все они красивы,

Девок много, все они тоскливы.

Как солдатам хочется вдали,

Чтобы всех дождаться их могли!

Дни идут. Снега в ложбинках тают.

Новые невесты подрастают.

И не смотрят вдаль из-под руки —

Подрастают рядом женихи.

Делились женщины на тех,

Что ждут солдат с войны,

И на желающих утех,

Не знающих вины.

Ты скажешь, что в полях чужих

Солдаты этих лет

Делились на простивших их

И на сказавших «нет».

А ведь солдаты там, вдали,

Делились наугад:

На тех, что все-таки пришли

И не пришли назад.

Перекрой известных песен,

Их счастливого конца,

Что порой бывает пресен

В час поющего свинца.

Коль на девичьем окошке

Все светился огонек,

Появлялся на дорожке

Тут же новый паренек.

А ведь было всем охота,

Чтоб ждала — не день, не год.

Но придумывал же кто-то

Вариант народный тот.

И злорадно горевали

Меж бомбежек и атак.

И качали головами:

«Да, дружочек. Вот ведь как…»

Перекрой известных песен,

Их счастливого конца,

Что порой казался пресен

В час поющего свинца.

Спит солдат, навалившись на руль.

Сны ползут наподобие ленты.

Эй, шофер! Гарнизонный патруль!

Предъявите свои документы.

— Документы? Понятно. В момент.

Вот, сейчас...

Как на улице мокро.

И — прошли. Только дождь о брезент,

Да подружка в машине примолкла.

Дождь сильней. Струи падают с крыш.

— Напугалась?

— Ага.

— В самом деле?

— Хорошо, притворился, что спишь,

И в кабинку они не глядели.

Дождь шумит, как негромкий прибой.

И любое отброшено вето.

— Хочешь, милый, поеду с тобой? —

А самой и не верится в это.

Он задумчиво смотрит во тьму.

И совсем небольшая заминка:

— А куда же тебя я возьму?

Не моя даже эта кабинка.

Завтра утром придет лейтенант,

Щелкнет весело дверцей зеленой,

И слова повторенных команд

Разнесутся над нашей колонной.

И поедем — вперед и вперед,

А немногие — позже — обратно.

Говорят, что любовь не умрет,

И, по совести, это приятно.

Если ж как-нибудь после войны

Вдруг тебя повстречаю опять я,

Улыбнемся ли, прошлым полны,

Или кинемся, плача, в объятья?

Не спеши угадать, погоди.

Никакого не нужно ответа.

Головой у меня на груди

Ты тихонько поспи до рассвета…

Полог леса и глину полей —

Навсегда вы мне это оставьте, —

И обмотки ночных патрулей,

Отраженные в мокром асфальте.

И еще — юной женщины взгляд,

Только взгляд, без единого слова, —

Что из дальнего вечера взят,

Не лишенный значенья былого.

Да, любовь оказалась сильна

В сочетаньи с войной и разрухой.

Как достойно держалась она

Даже перед смертельной разлукой.

Эту малую вспышку огня

Из кремня высекало кресало,

И она среди ночи и дня,

К удивлению, не угасала.

Оказалось, что ей нипочем,

А как будто бы даже на пользу, —

Холод, голод и мрак за плечом,

И тревоги отнюдь не для форсу.

И жила она жизнью своей

Над печалями фронта и тыла,

И, пожалуй, единственной ей

Затемнение на руку было…

Но почти уже стало светло.

Командира поблескивал «виллис».

Капли избороздили стекло,

Так их путь прихотлив и извилист.

И моторы уже завели,

И машины гудящей струною,

Ровно выстроясь, как журавли,

Потянулись одна за одною.

Слышишь, тревожные дуют ветра,

Нам расставаться настала пора.

Кружится, кружится пестрый лесок,

Кружится, кружится старый вальсок,

Старый забытый вальсок.

Ты, совершая положенный путь,

В дальнем краю это все не забудь:

Эту реку и прибрежный песок,

Этот негромко звучащий вальсок,

Этот негромкий вальсок.

Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь,

Ведь остается навеки любовь.

Кружится первый осенний листок,

Кружится в памяти старый вальсок,

Юности нашей вальсок.

Волосы ветром сдувает со лба.

Музыка эта — как наша судьба.

Снегом слегка обжигает висок,

Кружится в сердце тот старый вальсок,

В сердце тот старый вальсок.

Слышишь, тревожные дуют ветра,

Нам расставаться настала пора.

Кружится, кружится пестрый лесок,

Кружится, кружится старый вальсок,

Старый забытый вальсок.

Зашел боец в избу напиться

И цедит воду из ковша.

Свежа студеная водица.

Хозяйка очень хороша.

Напился, закурил устало.

Она глядит на синий дым.

Муж у нее чудесный малый,

Ей хорошо, должно быть, с ним.

Бойцу ж ни холодно, ни жарко,

Его-то дело — сторона.

Вот разве что немного жалко

Бойцу, что замужем она.

Меня ротный тогда с эшелона

Лишь на сорок минут отпустил.

Я бежал вдоль осеннего склона

По грязи, выбиваясь из сил.

Неужели возможное дело,

Что когда-то гуляли мы тут?

В голове неотступно сидело:

«Добегу за пятнадцать минут.

И — обратно! И там еще десять,

Чтоб в глаза посмотреть и обнять,

Чтоб шинель свою снять и повесить,

И надеть ее тут же опять…»

Вдруг душа моя ахнула тонко —

Я увидел: напротив окна

На веревке сушилась кофтенка, —

В ней со мною гуляла она.

Но едва я отбросил калитку,

Голос радости, дрогнув, замолк —

Походя на стальную улитку,

На дверях притаился замок.

И глазам своим бедным не веря,

Так он больно меня обижал,

Я подергал беспомощно двери

И вкруг дома пять раз обежал.

И опять — по тому же маршруту,

По грязи, выбиваясь из сил.

И явился минута в минуту,

Так, что ротный меня похвалил.

Мелкий дождик туманил округу,

Уплывал, уменьшаясь, вокзал.

Своему закадычному другу:

«Повидались», — я громко сказал.

Лег на нары зализывать рану,

Утешая себя: «Не беда!

Будет случай — заеду, застану…»

Больше там не бывал никогда.

Вытаскивал тайком, —

Что ж, дело молодое, —

Бидоны с молоком

Вечернего надоя,

Что часто, от тепла,

В колодец опускали.

А ночь уже текла

Из притемненной дали.

Горели под луной

Бидонов белых слитки.

Под крышкой ледяной

Вверху густели сливки.

Девчонок городских

Во тьме светились лица,

И он, жалея их,

Велел не торопиться.

Мерцали небеса,

Поистине бездонны.

Лишь через полчаса

Он опускал бидоны.

Все было оттого,

Что шла война на свете.

Дружков — ни одного,

Одни подружки эти.

Плыла луна в кольце,

Под ней плыла поляна.

Был отпуск при конце,

И подживала рана.

В военный год, средь снежной дали,

От станции за три версты,

Мать наливала — вмиг съедали.

Тарелки были вновь чисты.

Вставали — труженики тыла, —

Их обогреть и накормить

Ей нелегко в ту пору было, —

Легко посуду было мыть!

Все мне было обещано,

Лишь окончиться надо войне.

И любимая женщина

Стала изредка видеться мне.

Долго по свету рыская,

Лучше ты не найдешь все равно.

Смотрит близкая-близкая

И знакомая сердцу давно.

Утро брезжило раннее,

Над блиндажиком вился дымок.

Несмотря на старания,

Я лица ее вспомнить не мог.

Только помнил, что славная,

Улыбается, беды гоня.

Ну а самое главное —

Что без памяти любит меня.

Где-то на юге горела степь,

Где-то грустили поля об озими.

Город неведомый Кингисепп

Все-таки сдан в сорок первом, к осени.

Целый вагон командирских жен, —

Ах, как тревожно на новом месте им! —

Был оглушающе поражен

Этим, понятным лишь им, известием.

Выскочил враг к роковой черте,

Вдоль рубежей и редутных запаней,

И в западне оказались те,

Что оставались немного западней.

Каждый судьбу свою получал.

Сделавшись ко всему готовыми,

Плакали жены их по ночам,

Подозревая, что стали вдовами.

Поодаль бой гремел

В ночи, когда солдата

Внесли с лицом, как мел,

В землянку медсанбата.

Там знали, что к чему,

Все было наготове.

И сделали ему

Переливанье крови.

Смешалась эта кровь

С его остывшей кровью.

И шевельнулась бровь,

Да-да, он двинул бровью.

И отступила мгла,

Как видно, снова жил он.

А кровь быстрей текла,

Толчками шла по жилам.

А кровь уже неслась

В немыслимом потоке.

Жизнь захватила власть —

Порозовели щеки.

…Вот наступил черед,

Простился он с врачами

И поспешил вперед

С винтовкой за плечами.

В отчаянном бою

За землю дорогую

Вновь пролил кровь свою,

А с ней и ту, другую,

Которая уже

Его, солдатской, стала.

…На дальнем рубеже

Цветы у пьедестала.

Там, где течет Иртыш,

Есть маленький поселок.

Зимой снега до крыш,

Нагроможденья елок.

С утра горит восход

Морозной полосою.

Там женщина живет

С тяжелою косою.

Не слышала она

Свистящего металла.

Воздушная волна

Ее не оглушала.

И родственников нет

Таких, что в битвах были…

Она встает чуть свет,

Глядит на елок шпили.

Поев, прибрав жилье,

Уходит на работу.

Пролита кровь ее

За счастье и свободу.

Мы с ней расстались на исходе дня.

Нет, не запричитала, не завыла.

А через день она уже меня

Легко и так естественно забыла.

Ее судьба забросила от нас

В какую-то бригаду хоровую.

Я от нее услышал в первый раз:

«Война все спишет», — фразу ходовую.

Она потом, кочуя по войне,

Таких, как я, не раз еще встречала,

И как мы распростились — обо мне

Не горевала даже и сначала.

Лишь иногда меня — каким я был —

Представит вдруг, но смутно и без пыла,

Считая, что и я ее забыл

Вот так же, как она меня забыла.

Были женщины в войну —

Всех любили, всех жалели,

Кто в обмотках и в шинели.

Я такую знал одну.

Было общее у них:

Возвышали в ласках женских

Не каких-нибудь снабженцев,

Интендантов и штабных,

А солдатика того,

Молодого, что, быть может,

За Отчизну жизнь положит,

Не изведав ничего.

Но потом — войне конец.

Наступили перемены,

И они сошли со сцены,

И отнюдь не под венец.

Разумеется, тогда

Мы ничуть не ощущали

Благодарности, печали,

Сожаленья и стыда.

Девушка в длинной шинели.

Госпиталь. Юность. Война.

Как они, право, сумели

Вынести это сполна?

Если приходится худо,

Лучшую мину сострой.

Годы прошли — и покуда

Та же работа сестрой.

Четко подстрижена челка.

Возраст? А возраста нет.

Вечнозеленая елка,

В белый глядящая свет.

Медицинская сестра,

Милосердная сестрица,

При дороге, у костра,

Дай, пожалуйста, напиться.

Кто придумал так назвать,

Так позвать, зайдясь от боли,

Не жену, не дочь, не мать,

А сестру в широком поле?

Подойди ко мне, сестра,

В душной стонущей палате,

Среди ночи и с утра,

В снегом пахнущем халате…

Если ж все идет к добру

И другие ждут задачи,

На вчерашнюю сестру

Смотрят чуточку иначе.

Не то чтобы стройный рассказ

Из жизни тогдашнего тыла,

Но я представляю сейчас

Примерно, как там это было.

Все ближе победная весть.

Девчонки в смятенье высоком.

Не голод, но хочется есть

Да бьет возбуждения током.

Соленый огурчик один

Запутался в длинном укропе.

А мы — среди чуждых равнин

Давно уже в старой Европе.

А здесь громыхает салют.

Снимают защитную штору.

Болтают, что скоро сольют

Мужскую и женскую школу.

Затихли грозные раскаты,

Свершилось мира торжество…

К вдове погибшего комбата

Заехал верный друг его.

Сошел на станции, и пеший

Прошел он верст примерно пять.

Не для того, чтобы утешить, —

Чтоб вместе с ней погоревать.

Он на крыльце поставил вещи

И постучал в косяк окна.

Он не знаком был с нею прежде,

Лишь знал — красавица она.

Он красоту ее увидел,

Едва лишь глянул па свету,

И вдруг почти возненавидел

Ее за эту красоту.

Он представлял ее другою:

Жена погибшего, вдова.

А эта может быть вдовою,

Пожалуй, год, от силы — два.

Перенесет она разлуку

И снова жизнь начнет свою.

И он душой страдал за друга

Так, словно сам погиб в бою.

И словно кто его обидел,

Встав, как соперник, на пути,

Он всех мужчин возненавидел,

Что могут впредь сюда войти…

…А было в комнате уютно,

Легко текла беседы нить.

И вдруг мучительно и смутно

Не захотелось уходить.

И в то же самое мгновенье

Он ощутил в своей груди

И робость, и благоговенье,

И неизвестность впереди.

Она предстала в новом свете,

Явилась в облике ином…

Уже настал конец беседе,

И рассветало за окном.

Осенний дождь стучал уныло,

О чем-то давнем выводя.

Лишь до порога проводила

Она его из-за дождя.

Он под дождем слегка согнулся,

Пошел, минуя мокрый сад.

Сдержался и не оглянулся

На дом, где прежде жил комбат.

Пока дрались солдаты

На дальних рубежах,

Ровесницы-девчата

Росли, как на дрожжах.

Воспоминаний груды

Мы за собой влекли…

Взрослы и полногруды,

Встречать они пришли.

Был прежде стан их тонок,

Был беспричинен смех.

Мы помнили девчонок

Совсем-совсем не тех.

А эти опьяненно

Глядят — не сводят глаз

И посреди перрона

При всех целуют нас.

И слезы проливают,

Не утирая их,

И нас припоминают —

Совсем-совсем других.

Вернулся в городок,

А мне сказал наш завуч:

— Уже второй годок

Петрова вышла замуж.

И вся моя семья

Ее не извинила, —

Мол, Танька-то твоя

Как подло изменила!

Шла, помню, у пруда

И вздрогнула сначала,

А подошла когда,

То так она сказала:

— Прости, дружок, меня,

Что не сдержала слово,

Но ведь не знала я,

Увидимся ли снова.

Моя, солдат, вина —

Не выполнила долга,

Но только ведь война

Тянулась больно долго…

Не смог смириться я,

А все ж не подал виду,

И начал жить, тая

Ту горькую обиду.

Вернулся муж с большой войны.

Ушла родня, все гости тоже,

И слушал он шаги жены,

Уже в постели мягкой лежа.

В буфет посуду убрала,

Поднять окурок наклонилась, —

Сняла скатерку со стола

И, наконец, угомонилась.

Шинели тронула рукав,

Щекой припала, вся зарделась,

Потом прошла за старый шкаф,

Свет погасила и разделась.

Не успевший загореть,

Белотелый, без рубахи,

Во дворе колол он плахи —

Любо-дорого смотреть.

Он работал в летний зной

У дощатого сарая,

Пот обильный утирая

Локтя тыльной стороной.

— Веселей давай ходи! —

Подавал он зычный голос.

(Рос дремучий рыжий волос

На плечах и на груди.)

Он поглядывал кругом,

Он колол легко, без спешки

И отпихивал полешки

Элегантным сапогом.

Он колол бы дотемна:

В нем, бурля, гуляла сила.

И дрова в сарай носила,

Как во сне, его жена.

Мы вдоль спящих домов проходили,

До утра не сомкнули мы глаз.

Вот мы в армию вас проводили,

Стало грустно, ребята, без вас.

Не забудем, как с вами прощались

На перроне под теплым дождем.

Будем ждать, если мы обещались.

Вы служите, мы вас подождем.

Вы служите спокойно, ребята,

Будем ждать вас, отважных бойцов.

Так вот матери наши когда-то

Ждали в юности наших отцов.

Зиаем мы, что трудна ваша служба:

Все ученья да ранний подъем.

Только вам сомневаться не нужно:

Вы служите, мы вас подождем.

К нам разлука приходит впервые,

В первый раз вы от нас далеко.

Нет войны. Вы вернетесь живые.

Но без вас все равно нелегко.

Будут наши свидания сладки,

Будет весел родительский дом.

Вы солдаты, мы ваши солдатки.

Вы служите, мы вас подождем.

«Служивые из наших мест

В любимых не теряли веры,

А в это время их невест

Уничтожали браконьеры».

Так объявил какой-то друг

На мелкой станции, в буфете,

Но люди, бывшие вокруг,

Смеялись, слыша речи эти.

Он предлагал издать закон,

И вообще по всем приметам

Он основательно знаком

Был с обсуждаемым предметом.

Девчонка прыскала в платок,

И ухмылялись три солдата.

Один утешил: «Брось, браток!» —

Зевнул и встал молодцевато.

Дежурный с видом рысака,

Как бы подозревая выпад,

Косяще глянул свысока

И вышел в дверь с табличкой «Выход».

И там, за дверью, лишь на миг,

Пока она была открыта,

Шум поезда вдали возник

Отчетливо и деловито.

И вслед за этим — дрожь стекла…

Все повскакали торопливо.

А он остался у стола

Перед бутылкой из-под пива.

…Вновь на платформе — никого.

Вилась вдоль шпалы повилика..

И не вникали в речь его

Буфетчица и повариха.

Ручей ледком, а небо синью

Зажглись уже, сводя с ума.

Но это все-таки предзимье —

Не настоящая зима.

Стоит солдат на косогоре,

Забыла девушка его.

Но это все-таки не горе,

А огорчение всего.

Подспудно управляющая телом,

Тебе привычка острая дана:

День начиная каждый, —

первым делом

Нетерпеливо глянуть из окна.

Ближайший лес укрыт рассветной свиткой.

Но взор твой занят высью голубой,

Где самолетик как иголка с ниткой —

С инверсионным следом за собой.

Попросила молодому,

Дорогому моряку

Пожелания из дому

Передать по «Маяку».

И в неведомом просторе,

В отдаленье от земли,

Слово девичье простое

С выражением прочли.

Продолжая передачу,

Выполняя тот заказ,

Дали песенку впридачу,

Что имелась про запас.

И скажу не шутки ради,

Что, возможно, в аккурат

Не на вахте, не в наряде

Находился адресат.

Ей душу радует снежок,

Что подсыпает понемногу,

И югославский сапожок,

Дисциплинирующий ногу.

Вдруг — леса слабая кайма

И резкое воспоминанье,

Где танка нашего корма

И гроздь бойцов январской раныо.

Бежит девчонка через двор,

Торчат растрепанные прядки.

Из драных валенок в упор,

Светясь, проглядывают пятки.

Так никого не ждут,

Как нас когда-то ждали.

Стоял метельный гуд

Среди морозной дали.

День переполнен был

Работой, мелочами,

И весь огромный тыл

Печалился ночами.

Шли под окном войска

Грузиться у вокзала,

И женщину тоска

Внезапная пронзала.

И вспыхивал впотьмах,

Пускай и отдаленно,

Вновь пережитый страх

При виде почтальона.

Чем ближе брезжил час,

День радости глубокой,

Тем ожидали нас

Все с большею тревогой,

Сплетая нервы в жгут,

Среди весенней дали…

Так никого не ждут,

Как нас когда-то ждали.

Пасется конь, стреножен,

Перед окном.

Спит сталь во мраке ножен

Холодным сном.

Не спит ее владелец,

В войне мастак,

Прославленный умелец

Лихих атак.

Лежит на мягком ложе.

Наутро — в путь.

А женщина моложе

Его чуть-чуть.

А женщина моложе,

Глядит во тьму.

Всю жизнь свою доложит

Она ему.

Не думает об утре, —

Так вышло вот,

Его густые кудри

На пальчик вьет.

Ах, эта песнь пропета!

Усталый взор

Вперяет в муть рассвета

Ночной дозор.

Звезда ночная в речке

Свет гасит свой,

И, сидя на крылечке,

Спит вестовой.

…И, воротясь из Праги,

Долгий проделав путь,

Остановился в страхе:

Дома ли кто-нибудь?

Так только в детстве раннем,

В длительной тишине,

Слушают с замираньем —

Дышит ли мать во сне.

Стадион в сиянье всем

И травы, и граждан тоже.

Мальчик маленький с отцом

Удивительно похожи.

К ним подходят без конца

(Тетя Маша… Тетя Рита…).

Мальчик смотрит на отца

Восхищенно и открыто.

У высокого отца

След свинца и дух винца

Сочетаются отлично.

А отсутствие венца

Тоже выглядит логично.

Повторишь его судьбу

Иль к иным придешь победам —

На ладони и на лбу

Не написано об этом.

Не властною командой, не снарядом

Разбужен был при первом свете дня,

А тем, что ты, со мною лежа рядом,

Задумчиво смотрела на меня.

Вверху звезда последняя сгорела,

Внизу шуршал газетами лоток,

А ты еще смотрела и смотрела,

Облокотясь на белый локоток.

По зеленеющей аллейке,

В прозрачном утреннем дыму,

А после — по узкоколейке

Мы с другом ездили к нему.

На выходной, в конце недели,

В его родимые места.

С вниманьем женщины глядели

И уступали нам места.

За шею обняла

Вошедшего с метели

И жаром обдала

Уюта и постели.

На цыпочки слегка

Привстала, обмирая.

А у него щека

Морозно-молодая.

Так стужа и тепло

Заметнее при встрече…

Завьюжено стекло,

Но внятно дышат печи.

Двойной судьбы виток,

Дальнейшего основа.

И этот резкий ток

Взаимного озноба.

Девушка-экскурсовод,

Своего дождавшись часа,

Над высотами Донбасса

Объяснения дает:

«Эти мощные холмы

Укреплялись в полной мере.

Наступали снизу мы.

Были страшные потери.

Трижды сбрасывали нас.

Уцелеть случалось редко.

Ночью темною, не враз,

Пробралась сюда разведка.

Холм огнем был вскопан весь.

Фронт поднялся на рассвете.

И потом на минах здесь

Подрывались наши дети…»

Словно голосом войны

Говорит, иным на диво,

И глаза у ней полны

Дымом давнего разрыва.

Ясно светится она

Отраженным чистым бликом,

До конца растворена

В грозном времени великом.

Свет. Распахнутые форточки.

Смех и гомон во дворе.

Ученические черточки

На березовой коре.

Лепят бабу чьи-то отпрыски

У отеческих пенат,

И томится в кратком отпуске

Мимолетный лейтенант.

Не спеша к воротам движется.

Он не ранен и не хром.

Студит ногу снега жижица

Сквозь блестящий тонкий хром.

Над домами небо светится.

Синева в березняках.

Ни одна подруга-сверстница

Все не встретится никак.

На холме горит проталина

И дымится средь снегов.

А шинель на нем приталена,

Легок ход его шагов.

Воспоминанья женщины одной

О нашем замечательном поэте,

Пронизанные смутною виной,

Усиленные общею войной, —

Я их прочел, воспоминанья эти.

Не для печати и не для родных,

А для себя она их написала,

И веет бескорыстием от них

И искренностью с самого начала.

Срок действия не только не истек,

Но словно устремлен еще куда-то, —

Как в почве угнездившийся росток,

Как в треугольник сложенный листок,

Что в дымных безднах ищет адресата.

От затемненного вокзала,

Рыданьем сердце леденя,

Меня ты в бой не провожала, —

Ты и не знала про меня.

Там юность с юностью рассталась,

На плечи взяв тяжелый груз —

Их связь недолгая распалась,

Как всякий временный союз.

В ту пору не было в помине

У нас ни жен и ни детей.

Мы, молодые, по равнине

Пошли сквозь тысячу смертей.

А жизнь текла… Средь зимней дали,

Где скрип колодцев и дверей,

В мужья не нас девчонки ждали —

Тех, кто воротится скорей.

Еще в ночи владели нами

Воспоминания одни,

Но за встающими холмами

Иные виделись огни.

…Щекочет губы чье-то имя,

Лицо колышется сквозь дым…

Так расставались мы с одними,

А возвращались мы к другим.

Той давней, той немыслимой весной,

В любви мужской почти не виноватая,

У низенькой земляночки штабной

Стоишь ты, фронтовая, франтоватая.

Теперь смотрю я чуть со стороны:

Твой тихий взгляд, и в нем оттенок вызова,

А ноги неестественно стройны,

Как в удлиненном кадре телевизора.

Кудряшки — их попробуй накрути! —

Торчат из-под пилотки в напряжении.

И две твои медали на груди

Почти в горизонтальном положении…

В тот промелькнувший миг над фронтом тишь

Лишь где-то слабый писк походной рации,

И перед объективом ты стоишь,

Решительно исполненная грации.

Вальса стертые бороздки,

Патефонная игла.

Тень растрепанной березки

На дощатый стол легла.

Кружка. Хлеба полбуханки.

Быт армейский прост и свят.

Две невинные вакханки

Под шинелыо рыжей спят.

В маленькой комнате,

Возле серванта,

Ужином кормите

Вы лейтенанта.

Он от учебы

Часы отнимает.

Впрочем, еще бы! —

Он вас обнимает.

В кресло, как встарь,

Забрались вы с ногами.

Бьется январь

За стеною снегами.

Домик ваш низенький

Между домами

Выглядит книжечкой

Между томами.

Книжечкой тонкою,

Скромной собою,

С доброю, долгою,

Вечной судьбою.

После долгих невзгод и атак, —

К счастью, именно после, —

Их столкнуло, — негаданно как

Оказавшихся возле.

Две судьбы обратили в одну,

Так свели их и свили,

Чтобы вместе и ввысь, и ко дну,

И в бессилье, и в силе.

Словно пласт плодоносной земли, —

Так ночами и днями

Перекрестно они проросли

И сцепились корнями.

Поддержать на подъеме крутом?

Дать уставшему руку?..

Кровь свою, не однажды притом,

Перелили друг другу.

…Вот сидят они возле стола,

Что уже приготовлен для чая,

Продолжая другие дела,

Две различные книжки читая.

Жизнь они прожили вместе —

Кроме тех лет под огнем.

Но как ждала она вести

В страхе всечасном о нем!

Мера любви, единица,

Самый ее эталон, —

То, что всю жизнь твою длится,

Ты же ей не утолен.

Одуванчики, одуванчики,

Одуванчики возле ног.

Сидят девочки на диванчике,

И плетут они свой венок.

Желтый цвет, он таит неверное,

Им сегодня весь луг облит.

А сосед их уже, наверное,

Он острижен или обрит.

Всех, от Петечки и до Ванечки,

Ждет районный военкомат.

Все вы, мальчики, одуванчики,

Ваши волосы облетят.

Прошагают зеленой травкою

Ваши пыльные сапоги.

Ты, дружочек, перед отправкою

На минуточку забеги.

Захотелось напоследок

Наглядеться на соседок,

На далекий синий лес,

На холодный свет небес.

Словно там не будет леса

Или даже интереса

К небу, женщинам — всему,

Что так нравилось ему.

Спит женщина, и ты ей снишься ночью —

Когда кругом безмолвие и мгла —

Тем юношей, которого воочыо

Она, конечно, видеть не могла.

Там, вдалеке, в холодном блеске полдня

Десантный взвод взмывает к небесам.

Спит женщина, твои невзгоды помня

Больнее, чем ты помнишь это сам.

Она проходит длинною тропою,

Как будто по твоей идет судьбе.

И даже знает о тебе такое,

Чего ты сам не знаешь о себе.

Он был грозою нашего района,

Мальчишка из соседнего двора,

И на него с опаской, но влюбленно

Окрестная смотрела детвора.

Она к нему пристрастие имела,

Поскольку он командовал везде,

А плоский камень так бросал умело,

Что тот, как мячик, прыгал по воде.

В дождливую и ясную погоду

Он шел к пруду, бесстрашный, как всегда,

И посторонним не было прохода,

Едва он появлялся у пруда.

В сопровожденье преданных матросов,

Коварный, как пиратский адмирал,

Мальчишек бил, девчат таскал за косы

И чистые тетрадки отбирал,

В густом саду устраивал засады,

Играя там с ребятами в войну.

И как-то раз увидел он из сада

Девчонку незнакомую одну.

Забор вкруг сада был довольно ветхий —

Любой мальчишка в дырки проходил, —

Но он, как кошка, прыгнул прямо с ветки

И девочке дорогу преградил.

Она пред ним в нарядном платье белом

Стояла на весеннем ветерке,

С коричневым клеенчатым портфелем

И маленькой чернильницей в руке.

Сейчас мелькнут разбросанные книжки —

Не зря ж его боятся как огня…

И вдруг она сказала: — Там мальчишки…

Ты проводи, пожалуйста, меня…

И он, от изумления немея,

Совсем забыв, насколько страшен он,

Шагнул вперед и замер перед нею,

Ее наивной смелостью сражен.

А на заборе дряхлом, повисая,

Грозя сломать немедленно его,

Ватага адмиральская босая

Глядела на героя своего.

…Легли на землю солнечные пятна.

Ушел с девчонкой рядом командир.

И подчиненным было непонятно,

Что это он из детства уходил.

Я прошел от самого вокзала

До того знакомого окна,

Где меня когда-то ожидала

Школьница примерная одна.

И сегодня, как в былую пору,

Сквозь окошко льется ровный свет.

Только вот к дощатому забору

Чей-то прислонен велосипед.

Полоса медлительного света

Серебрит смородиновый лист.

Может, он хороший парень, этот

Неизвестный велосипедист.

На широкой улице, быть может,

Я его когда-нибудь встречал.

Но, наверно, он меня моложе:

Раньше я его не замечал.

И теперь, все это понимая,

Я в тени под кленами стою.

Спиц велосипедных не ломаю

И окошек девичьих не бью.

Что же тут особого такого?

Просто вспомню прежние года,

Покурю у клуба заводского,

Посижу тихонько у пруда.

А пойду на станцию обратно —

Обойду то место стороной:

Может, парню будет неприятно

Встретиться нечаянно со мной.

На зорьке юности туманной

Как я ее боготворил!

Фонарик новенький карманный

Ее братишке подарил.

Но был подарок неудачен —

Он брата слишком восхищал

И нас в саду за тихой дачей

Порой некстати освещал.

Стояла там, в саду, скамейка,

И всей душою был я рад,

Когда сгорела батарейка

И в темноте остался брат.

По всей смешной его фигуре

Глазами грустными скользя,

Сказал я, брови скорбно хмуря,

Что тут помочь уже нельзя.

И он поверил, чуть не плача,

И отошел, судьбу кляня.

Но эта легкая удача

Смутила несколько меня.

Держался в горе он как надо,

И я, признаться, был бы рад,

Чтоб стал со мной запанибрата

Ее потешный младший брат.

Облокотившись на перила,

Мы б говорили про нее…

Но у него в то время было

Мировоззрение свое.

Свои мечты, друзья-мальчишки,

Азарт мальчишеской игры.

И дела не было братишке

До смутных чувств его сестры.

А чувства вправду были смутны, —

Под вечер, сидя у окна,

Наверно, их в тоске минутной

Себе придумала она.

И часто я, простившись с нею,

Тревожно думал до утра,

Что брат характером цельнее

И откровенней, чем сестра.

Грустнее было с каждым разом

Мне на свиданиях… И я

Ему отчасти был обязан

Тем, что прошла любовь моя.

…О, как бы мне теперь хотелось

С ним встретиться, поговорить

И что-нибудь, хотя бы мелочь,

Ему на память подарить!

С воодушевленьем и задором

Девочка, беспечна и горда,

Говорит, захваченная спором,

Что не выйдет замуж никогда.

И подружки страшно горячатся,

Спорят — ничего не разберешь.

Рассуждают, можно ли ручаться,

И решают: можно, отчего ж!

Только мать молчит, не двинет бровью,

Но потом не спится ей в ночи.

Скоро дочка встретится с любовью —

Больно споры эти горячи…

Я в юности с девчонкою гулял

Бесхитростной, румяной и смешливой.

И помню — что бы ей ни рассказал,

Она сейчас же делалась счастливой.

О чем бы речь, бывало, ни зашла,

Она смотрела радостно-тревожно:

Она предлога малого ждала,

Чтоб вволю посмеяться было можно.

Мы над рекою с некоторых пор

Бродили с нею чуть не до рассвета,

И я бросал серьезный разговор,

И как она ценить умела это!

Довольно было сущей ерунды,

Пустячного оброненного слова,

И над сияньем медленной воды

Ответный смех раскатывался снова.

Мы к дому шли. Спокойно спал квартал…

Девчонке было весело со мною

До той поры, пока я не устал

Все время ей рассказывать смешное.

Немного сна, немного лени,

Но много разного дано.

И, словно яблоки, колени, —

С поджившей корочкой одно.

А лоб и щеки плавной лепки.

Сияет взора острие.

И две отчетливые репки

За пазухою у нее.

Первый ливень над городом лупит,

Тарахтит в водосточной трубе.

«Ах, никто меня в мире не любит!» —

Врет девчонка самой же себе.

Брызги тучей стоят над панелью.

А девчонка в квартире одна, —

Врет от радости и от веселья

У раскрытого настежь окна.

Дождь с размаху по улицам рубит,

По троллейбусным крышам стучит.

«Ах, никто меня в жизни не любит!»

Звонко голос счастливый звучит…

А город, струя свою речь,

С такою картиною сжился:

Мальчишка с кудрями до плеч

И девочка, вбитая в джинсы.

Надеюсь, что эти стихи

Прочтут через некие годы,

Увидев в оконце строки

Превратности нынешней моды.

В разгар весны, мучительный разгар,

Мужчина все же выдержит удар.

Лишь слабо дрогнут краешки ноздрей,

Лишь мир на миг увидится острей.

Но ты, мой бедный паинька, юнец,

Тебе сейчас действительно конец.

Идет она — прекрасная, хоть плачь,

Коленями расталкивая плащ.

Но взглядывает он — и ничего.

Она проходит около него.

А он под этой высью голубой

Товарищами занят и собой.

Луч, вдетый в скважину замка,

Как будто нить в ушко иголки,

В конце кудрявится слегка,

И волоконца эти колки.

Как за окном капель звонка!

Как мысль густа на книжной полке!..

Потом и девичье ушко

Чуть-чуть зардеется от света.

На сердце просто и легко.

И ощутимей взгляд соседа.

Противоречие меж музыкой и словом,

Меж просекою, брезжущей в окне,

И маленьким пейзажиком лиловым,

Заранее висящим на стене.

Противоречие меж мыслимым пределом

И гранью, обрывающей наш след.

Противоречие между лицом и телом

У девушки в ее шестнадцать лет…

Чуть свет, на третьем этаже,

В начале нового квартала,

Совсем замаявшись уже,

Надсадно девочка рыдала.

Не тем тревожила всерьез,

Что плачет, этого не пряча,

Не бурной дрожью этих слез,

А продолжительностью плача.

Вдруг замирала в тишине,

Казалось бы, уже окончив,

И в это верилось вполне,

Поскольку детский нрав отходчив.

Но лишь стихала, чтоб опять

Рассветной будничною ранью

Побольше воздуху вобрать

Для следующего рыданья.

Долговязая, тянись,

На сомненья невзирая, —

Головою прямо ввысь,

Где листва блестит сырая.

Долговязая как вяз,

А не как тюльпаны в вазах.

Уважают нынче вас,

Молодых и долговязых.

Не стесняйся, что длинна,

Даже если влюблена,

А избранник чуть пониже.

Принимай и то в расчет,

Что и он еще растет,

Чтобы стать к тебе поближе.

С гребня роста своего

Улыбнись кипенью сада

И не бойся ничего.

Лишь сутулиться не надо.

С закадычной подружкою в паре

Танцевала свободней она,

А сейчас, когда вел ее парень,

Чуть в движеньях была стеснена.

Посредине веселого роя,

В толчее они были одни.

На других натыкаясь порою,

Словно вдруг пробуждались они.

Люди смотрят — обоим казалось.

У него над губою пушок.

Даже бритва еще не касалась

Этих чистых мальчишеских щек.

Над кипеньем районного сада

Осень пышных не тронула куп,

Как еще не коснулась помада

Этих пухлых девических губ.

Где плывут облачка живые,

Где ромашковый бьется вал,

Парень в жизни своей впервые

Робко девушку целовал.

Обронила в траву заколку,

Поискала и не нашла,

Ухватила коня за холку,

Улыбнулась уже с седла.

— Не спеши! Погоди немного!.. —

Молча глянула на него

Покровительственно и строго,

Будто не было ничего.

В синем море дневного света,

Что до боли глаза слепит,

За холмами растаял где-то

Убывающий стук копыт…

Мотивы подбирая,

Сбивался иногда,

Немного подвирая,

Но это не беда.

Как взятый на поруки,

Был крепко стиснут он —

Под локти две подруги

Держали с двух сторон.

Играл он до рассвета

И, улучив момент,

Щипал их, будто это

Щипковый инструмент.

Но так гармонь вздыхала

Протяжно и светло,

Что звание нахала

К нему никак не шло.

Так ставила дремота

В полях свою печать,

Что было неохота

Частушку прокричать.

Под ногтями синева.

Анемичность бледной кожи.

И какие-то слова

Незначительные тоже.

Головной смешной убор —

То ль беретик, то ль кепчонка.

И глядит на вас в упор

То ль старушка, то ль девчонка.

Ногами стройными пружиня,

Как будто ей играют туш,

Она идет — почти богиня,

А спутник что-то неуклюж.

Она глядит надменным взглядом.

Дрожит сережка под ушком.

А потрясенный парень рядом

Похрипывает петушком.

И если будет столь же смело

Она вести их жизней нить,

То скажут, что она сумела

В нем это долго сохранить.

А между тем в усмешке чинной

Она иную цель таит:

Пройти бок о бок с ним — с мужчиной,

Что лишь создать ей предстоит.

Жаркой мазурки вал.

Юношеские Стансы.

Время промчалось…

Бал

Стал называться — танцы.

Скромненький слов запас

Даже и после вуза.

Явно стыдясь за вас,

В сторону смотрит муза.

Сияя глазами, стояли

У самой воды,

Не зная малейшей печали,

Не то что беды.

Почти незнакомые с тенью, —

Лишь солнце — им друг.

И двигались плавно растенья

Худых этих рук.

Под чьим-то задумчивым взглядом,

Что не был к ним строг,

Как в роще, росли они рядом —

Стволы этих ног.

Льется дорога покато.

Лучшая из верениц —

Свадебная кавалькада

Радостно катится вниз.

Ждут ее полные чарки,

Танцы и смех в тесноте.

На радиаторе «Чайки» —

Кукла в цветах и фате.

Чтобы, взглянув за ворота,

Ты ошибиться не мог.

Или на скорое что-то

Чуть грубоватый намек.

Весна, причастная к веселыо.

Вечерний гомон вдалеке.

А здесь футляр с виолончелью

У тонкой девушки в руке.

И показалось, что большая

Во мраке, у ее ноги,

Идет изящная борзая,

Легко печатая шаги.

В трамвае двое едут у окна.

Гремит вагон, отчаянно стеная.

Бледна и чуть задумчива она,

Глазаста, будто девочка больная.

И непонятно, как она живет,

И почему, так с виду несуразен,

Во всей своей огромности живот

При всей несоразмерности — прекрасен.

Случается, у молодых семей,

Ее глава, как за чертой запретной,

Слегка смущен причастностью своей,

Все более п более заметной.

Ну а она — как если бы в венце,

И хоть вполне земная, но, однако,

Дрожат ее веснушки на лице

Подобием особенного знака.

Телефонные будки в сиянье луны.

Телефонные трубки раскалены.

От смутного лепета,

От сладкого трепета,

От ранней весны.

Нет, не от пушек,

Чей говор груб.

От этих ушек,

От этих губ.

Примерный друг погоды всякой,

В пустых лугах, в вечерний час,

Гуляла девочка с собакой

Встречавшаяся нам не раз.

Густел вдали разлив тумана,

И стыдно вздрагивали мы,

Когда они почти нежданно

Являлись нам из полутьмы.

За сосняком холодным, справа,

Огромный диск совсем погас.

Чернела длинная канава —

По ней к поселку тянут газ.

Гуляла девочка с собакой,

Отставив прочие дела.

Ее заботой и забавой

Прогулка поздняя была.

Себе самой тихонько пела,

Пересекая мокрый луг,

Размахиваясь неумело,

«Ищи!» — бросала палку вдруг.

И прыгала через траншею,

Где вьется розовый вьюнок,

И надевала псу на шею

Из одуванчиков венок.

Ночь июльская темна.

Храбро девушка одна

Вышла за калитку —

Кофточка внакидку.

Постояла у ворот,

Присмотрелась, видит: ждет,

Курит папироску —

Пиджачок внаброску.

Ночью слышен каждый звук,

Сердце бьется: тук-тук-тук!

Сторона степная

Без конца, без края.

Время движется вперед.

Над землею ночь пройдет,

Как обыкновенно,

А для них — мгновенно,

Ибо в юные года

Людям кажется всегда,

Будто ожиданье

Дольше, чем свиданье.

Над просторами земли

Паровоз поет вдали.

И, черна как уголь,

Ночь идет на убыль.

Присели на дорожку,

И некого винить,

Что позабыла брошку —

Ростовскую финифть.

За лесом и за полем,

Там, где машин поток,

Ах, чем теперь заколем

Сиреневый платок?

Маленький городок.

Северный говорок.

Выцветшая луна.

Северная Двина.

Рябь темно-серых вод.

Музыка. Теплоход.

Девушка на холме.

Юноша на корме.

Зажглась улыбкой губ и глаз

От моего пустого слова

И вдруг нахмурилась — и враз

Уже расплакаться готова.

Тому виной не выпад мой,

Не посторонние причины,

А скрытые в душе самой

Неизъяснимые пружины.

Сошла по ступенькам она

С надкушенным белым наливом.

В саду постояла одна

В раздумий неторопливом.

Как давний притихший призыв,

Валяется крышка пенала.

Вновь в яблоко зубы вонзив,

Огрызок она попинала.

Две лужицы против окна,

И пьют воробьи, как из плошки.

Серьезности повой полна,

Гуляет она по дорожке.

Движенья просты и легки.

Вся в солнечных бликах капризных.

Приподняты губ уголки —

Что есть жизнелюбия признак.

Смеялись две отроковицы,

В седьмой шагающие класс

Струился свет от роговицы

Их голубых и карих глаз.

Тянуло свежестью самою

От хохота отроковиц.

И снежной веяло зимою

От шапок и от рукавиц.

А что там? У дочери гостьи.

Как в прежние, школьные, дни,

В ликующем многоголосье

Заходятся разом они.

Девический возглас за дверью.

Девический смех ему в лад.

И топот… И полный доверья

Бессмысленно-радостный взгляд.

Возвращалась поздно, не одна.

Расставались на лужайке плоской.

И потом смотрела из окна,

Как он удалялся с папироской.

А спустя мгновение спала

И во сне, зардевшаяся малость,

Убирала чашки со стола

И куда-то переодевалась.

На рассвете пели соловьи.

В комнате заметно холодало.

Руки обнаженные свои

Прятала она под одеяло.

Сновиденья путая и явь,

Выгибая заспанное тело,

Улыбалась тихо, будто вплавь

Озеро ночное одолела.

Свет ломился в просеку окна,

Притемняя крашеные рамы.

На предплечье — вмятины от сна, —

Ночи кратковременные шрамы.

Зина, Зина Кузьмина.

Прозвище — Кузина.

Стала летчика жена

Молодая Зина.

Запахи бензина.

Азиатская жара.

Взгляд немного робок.

Небо белое с утра.

Двигателей рокот.

Не по-девичьи уже,

А вполне по-женски

Сладко видится душе

Лето в Воскресенске.

Шепчет Зина:— Милый мой… —

Голова в тумане.

Едет бедная домой,

На побывку к маме.

Ведь уже рожать должна

Дочку или сына.

Пусть давно не Кузьмина, —

Прозвище — Кузина.

Зина, Зина, будь добра,

Претерпи все муки…

Двоюродная сестра

Счастья и разлуки.

Мальчишка-слесарь сладостно кого-то

Напомнил ей ухваточкою вдруг,

Растертым по щеке мазком тавота

И крупностью рабочих этих рук,

Что вот уж не отмоются под краном —

Внедрилась в поры синяя пыльца…

Мешало лишь на пальце безымянном

Мерцанье обручального кольца.

Столба фонарного тренога,

Тень искаженная его

И отроческая тревога —

Так, ни с того и ни с сего.

Луча весеннего смещенье

Вдоль мокрых взгорков и лощин,

И юной женщины смущенье

Без основательных причин.

День рожденья позади.

Ты набегалась, устала.

Просыпаясь, погляди,

Как спокойно в доме стало.

Утро ставит свой вопрос,

Будит буднично сквозь щели,

Освещая прядь волос,

Чашку синюю из Гжели.

Лиловатое стекло

Столь привычного буфета.

Роз нечетное число

Чуть привядшего букета.

С утра занималась она,

Весь день находилась при деле,

И словно какая струна

Держала ее на пределе.

И вдруг наплывала волной

Истомная порция лени,

Потворствуя страсти одной —

Учебник склонить на колени.

Впадала на миг в забытье,

Спала, упуская детали.

По мягкие губы ее

По-прежнему что-то шептали.

Уверенна, спокойна, величава.

Я не видал прекрасней и стройней.

Мы были с ней ровесники, но, право,

Я выглядел мальчишкой рядом с ней.

По своему особому порядку

Я действовал соперникам назло

И миновать старался танцплощадку,

Куда мою избранницу влекло.

Но не всегда мне это удавалось,

И я, вцепившись в крашеный барьер,

Следил, как в гуще танца удалялась

Она. А с ней курносый кавалер.

И так ее мне видеть было больно,

Кружащуюся с кем-нибудь вдвоем,

Что пережитки прошлого невольно

В сознанье проявлялися моем.

И я смотрел сурово и ревниво,

Горя в тревожном, мстительном огне,

Пока легко и чуточку лениво

Она не подходила и ко мне.

Тут марш взлетал под лиственные своды,

И шла она, сияющая вся,

А я шагал, на будущие годы

Предубежденье к танцам унося.

…Поверь, мне до сих пор это мешает,

Я словно бы испытываю гнет.

Когда тебя на танец приглашают,

Нет-нет, а что-то в сердце да кольнет…

А девушка давно меня забыла,

Да ей меня и помнить ни к чему.

Ведь сколько лет тогда нам вместе было,

Мне столько же сегодня одному.

Там окошко распахнуто в сад,

Ветки влажные в стекла стучат.

Там у лампы девчонка сидит

И в раскрытую книжку глядит.

А из сада, где глухо, темно,

Смотрит парень на это окно.

Песни девичьи где-то слышны,

Но они ему только смешны.

Оторвать он не в силах свой взгляд

От окошка, раскрытого в сад.

Ничего не случится у них.

Есть давно у девчонки жених.

Вот девчонка все книжки прочтет

И уедет к нему через год.

Будет хатка во мраке белеть.

Будет сердце у парня болеть.

День, проведенный с толком.

Посеребренный дол.

Сумерки над поселком.

Девушка. Волейбол.

Медленно звуки тают.

Около девяти.

Мяч, улетевший в аут…

Вместе за ним идти!

Ах, как я больно с ней прощался,

Щекой к ее щеке прижался

И лишь того не знал еще,

Как, слез моих не замечая,

Она, задумчиво скучая,

Смотрела за мое плечо.

Вдруг понял: разлюбила —

И в горестной тоске

Схватил перо, чернила

И вывел на листке:

«Нет, я не выясняю.

Прощаюсь, не звоня.

Я еду — дело к маю.

Ты вспомнишь ли меня?

Старуха мать согнется,

Предчувствуя беду.

Тайга за мной сомкнётся

Там, где в нее войду.

В лесном пожаре сгину,

Или потонет плот,

Сосной сломает спину,

Иль рысь меня порвет.

Паду во мхи сухие,

Заухает сова… » —

Ложились не мужские,

Просящие слова.

Жег его такой жестокий пыл,

Что, пройдя киоски все в округе,

Оп перо японское купил,

Чтоб писать уехавшей подруге.

Не наглец какой-нибудь, не ферт,

Отложив в задумчивости атлас,

Языком заклеивал конверт

И вздыхал, надписывая адрес.

Годовой разлукой удручен,

Призывая выдержку и бодрость,

Выводил поселок и район,

Ниже — соответственную область.

Улицу… В каком живет дому…

Шелестел он самопиской новой.

А в строке, помеченной — «Кому»:

«Дорогой Марусе Ивановой».

Ну а остальное — под замком:

Грусть и страсть, и вычерки, и брызги,

Ибо наш сочувственный закон

Охраняет тайну переписки.

Под тяжелой корягою

И узорами льда,

С бережками калякая,

Пробиралась вода.

А ручьи были ранними,

И уж больно горазд

Этот, чьими стараньями

Снежный рушился пласт.

Над округой промокшею,

В скорый путь торопя,

Потрясенно примолкшую,

Он окликнул тебя.

Но, захвачена зрелищем,

Улыбалась едва

Сладким замыслам, зреющим

В глубине естества.

Сказал: — Еще с тех пор… —

Ответила: — Я тоже… —

И глянула в упор,

Смущая и тревожа.

Дождинку стерла с губ,

Но не поцеловала.

Знать, кровь различных групп

В их жилах бушевала.

Она разделась суетливо,

Решась, оставила кусты.

Пошла тревожно, торопливо,

Стыдясь своей же наготы.

Не то что баба пожилая,

Что входит в озеро, ленясь, —

Она ступала, вся пылая,

Рукой от солнца заслонясь.

О, почему не видят люди

Ее смущающийся взгляд

И эти маленькие груди,

Что в обе стороны торчат!

Вступила в воду по колено,

Остановилась, несмела.

И вдруг присела, взбила пену,

Бурля ногами, поплыла.

Вдали скользит полоска дыма,

Блестит пустынное жнивье…

Спокойно и невозмутимо

Природа смотрит на нее.

Журавлиное курлыканье.

Березы. Облака.

А внизу воды мурлыканье

Баюкает слегка.

Ты глаза поднимешь карие:

Вдоль берега стога.

Как готовые гербарии

Осенние луга.

А все давнее, начальное —

Как будто за стеной.

Все — веселое, печальное —

Былое — за спиной.

Горе было — перемелется,

Развеется как дым.

Счастье было — переменится,

Окажется иным.

Там, где вьется маломощная речонка,

Там, где в парке ты гулял за кругом круг,

Ждет тебя она — девчонка и девчонка, —

Вышивает что-то вечером — и вдруг!..

Вдруг душой дороги дальние измерит,

Вдруг рассмотрит то, что будет впереди,

И уедет, и фамилию изменит,

Выйдя замуж, — и поди ее найди…

В купе три девушки со мною,

И словно здесь они одни,

Своей похожею судьбою

Друг с другом делятся они.

Я слышу эти разговоры,

Я понимаю этот пыл.

А оживленные их взоры

Не верят, что я молод был.

Семьи заведомый оплот,

В венце пластмассовых гребенок,

Несет в себе свой тайный плод,

Сама почти еще ребенок.

Подруги давних ранних лет,

К своим исполненные ласки,

Надменный излучая свет,

Стеною катят три коляски.

И женщина еще одна,

Спешит с мальчишечкой, мелькая, —

То ль бабушка ему она,

То ль мать, не слишком молодая.

Стоит обманчивый покой.

Медок нагуливают сливы.

И громыхают за рекой

Демографические взрывы.

Способность женщин к трудным языкам.

Пристрастие к актерствованыо, к сцене.

Умение грустить по пустякам.

Готовность к самой важной перемене.

Идет весною юная жена,

Фамилию сменившая с охотой.

Невольно улыбается она,

Довольная собою и погодой.

Немного странно, чуточку не то.

И радостно, и нет назад возврата,

Слегка стесняет новое пальто —

Как не свое, покуда не обмято.

Все внезапно позабыто.

И, рассудку вопреки,

Крыша дома, кромка быта

Нереально далеки.

Шелестящий берег моя,

Скатывается вода.

Эта женщина у моря

Бесконечно молода.

Всё купаться да купаться!..

В брызгах плечи и лицо.

С утоньшившегося пальца

Сваливается кольцо.

Легко под самым берегом стою

И, равномерно двигая руками,

Удерживаю лодочку свою

Несильными, ленивыми гребками.

Едва ее теченьем сдвинет — стоп!

И вновь — назад! Но это каждый может.

Размыт в воде густого солнца столб.

Дрожит, качаясь, зыбкий столбик мошек.

Я жду тебя под берегом, внизу.

Наш уговор скреплен не только словом.

Уже решил, куда тебя свезу

По этим водам, тусклым и лиловым.

Еще не раз придется на веку

Мне ждать тебя на стрежнях и в затонах.

Вот ты остановилась наверху —

Отделаться от встреченных знакомых.

Стемнело. Успокоились стрижи.

Спускаешься. Всплеск маленького камня…

Пожалуйста, хоть что-нибудь скажи,

Чтоб я успел перевести дыханье.

Как жизнь моя прекрасно молода,

Как твердо верен я своим обетам, —

Уже до смертной вспышки, навсегда!

Я, правда, редко думаю об этом.

Навалился на весла

И пошел. А она

Смотрит сдержанно, взросло, —

Все еще холодна.

И уже посередке

Встрепенулась: беда! —

Под решеткою лодки

Проступает вода.

Не пугайся напрасно,

Не кругли своих глаз.

Это так же не страшно

Как и ссоры у вас.

Это малая малость

Той воды наливной, —

Чтобы не рассыхалась

Лодка новая в зной.

Чтобы лучше и легче

Летом лодку сберечь.

Это средство от течи,

А не самая течь.

Это вроде прививки

От болезни самой…

А размолвок обрывки

Далеко за кормой.

Я без тебя — как город без реки!

С утра пылает солнце надо мною,

И дни мои бывают нелегки,

Открытые безжалостному зною.

В моих мечтах присутствует река;

И, проходя над здешними местами,

Огромные, как баржи, облака

Беззвучно проплывают под мостами.

Я без тебя — как город без реки:

Есть крыши, что взлетают

к небосводу,

Сады, огни… Но женской нет руки,

Опущенной из красной лодки в воду.

Шли за любовь на пытку

С усмешкой на устах.

Любовному напитку

Бурлить, отринув страх!

Но скажем не в обиду —

Терпенье прояви

К безденежью и к быту,

К превратностям любви.

И у любви — преграды,

Но, путь свершая свой,

Не требует награды —

Награда в ней самой.

Режущий свет.

С сердцем нет сладу.

Быстрый ответ

Быстрому взгляду.

Шорох реки,

Льдин ее звенья.

Смелой руки

Прикосновенье.

Иглы сосны,

Сутолока птичья.

Давней весны

Косноязычье.

Родинка смешная на щеке,

И бровей темнеющие скобки.

Каблучки и тонкий шрам от штопки

Около колена на чулке.

А твоя рука течет вдоль тела,

Повторяя линию бедра,

И моя душа полна добра.

Ты, должно быть, этого хотела?

Я в них смотрю, как в чистые озера,

Где крохотные камешки на дне,

Где водорослей тонкие узоры,

Где сам я отражаюсь в глубине.

Они играют бликами живыми,

Мне радость и уверенность даря.

И, отступая, меркнут перед ними

Все в мире океаны и моря.

Меж бровями складка.

Шарфик голубой.

Трепетно и сладко

Быть всегда с тобой.

В час обыкновенный,

Посредине дня,

Вдруг пронзит мгновенной

Радостью меня.

Или ночью синей

Вдруг проснусь в тиши

От необъяснимой

Нежности души…

Давно усвоив жизни этой ход,

Искусствам знавший цену и наукам,

Проснувшись утром, чувствовал — умрет

При виде завитка ее над ухом.

Не говоря ни слова, думал вдруг:

«Нет, все. Конец. Не выдержу и сгину»…

Дивился гибкости ее столь длинных рук,

Когда, прогнувшись, терла губкой спину.

Вблизи одноколейки,

Где галки на столбах,

Шагает в телогрейке,

В платке и в сапогах.

Проходит по грязище

Туда, где в дымке рожь.

А вздумает глазищи

Поднять — и обомрешь.

Выражает себя не словами,

Не отточенным блеском ума,

Но осанкой, ногами, глазами,

Что вполне понимает сама.

И поддержаны внутренней верой,

В, этой брошке и в ниточке бус

Проявляются полною мерой

Такт, изящество, тонкость и вкус.

Временные пояса!

Да мы их с собою возим.

Разница лишь в три часа

И тем боле в семь и восемь

Оставляет долгий след.

Ну, а чем, скажите, взвесить

Разницу в пятнадцать лет,

Даже в девять или десять?..

Вся августом прокалена,

Идет тропинкой, где короче.

В глазах осталась пелена

От промелькнувшей летней ночи.

Часам предутренним — свое,

В словах беззвучных и в пылу их.

И губы пухлые ее

Приплюснуты от поцелуев.

Ночью веяло сыростью, лугом,

И, вступая в садов забытье,

Я во тьме обострившимся слухом

Слышал сердце свое и твое.

Непроглядною ночью глухою

Смутно видел свеченье лица.

Мои пальцы, встречаясь с тобою,

Были чуткими, как у слепца.

Мы помним факты и событья,

С чем в жизни сталкивало нас,

В них есть и поздние открытья,

Что нам являются подчас.

Но вдруг мы видим день весенний,

Мы слышим смех, мы ловим взгляд…

Воспоминанья ощущен и й! —

Они нам душу бередят.

И заставляют сердце падать

Или взмывать под небеса,

И сохраняет их не память,

А руки, губы и глаза.

Не ожидала никак,

Сон уже чувствуя в теле,

Стоя с подушкой в руках

Возле раскрытой постели.

Сильно светила луна.

Ярко белела рубаха.

Он постучал — и она

Похорошела от страха.

Все было, брат, со мной

На этом белом свете,

И ездил я к одной

На велосипеде.

Всходил я на крыльцо,

Машину ставил в сенцы

И, взявшись за кольцо,

Ждал, чтоб утихло сердце.

А в сенцах полумгла.

Сквозь пыльное окошко

Луч падал, как стрела,

На старое лукошко.

Стучал я… Двери мне

Хозяйка открывала,

Краснела в тишине

И в губы целовала.

Опять, опять сидишь со мною рядом,

Опять рука в руке.

Но смотришь ты отсутствующим взглядом,

Вся где-то вдалеке.

«Где ты сейчас?» — А ты не отвечаешь

На это ничего.

«Кто там с тобой?» — А ты не замечаешь

Вопроса моего.

Вложу я в крик всю боль и всю заботу.

Но мой напрасен зов…

Так, заблудившись, тщетно самолету

Кричат со дна лесов.

Без разрыва и гула —

Не минувшей войной —

Человека шатнуло,

Как взрывною волной.

Находился при деле,

А раскрыл письмецо,

И глаза потускнели,

Исказилось лицо.

А ведь был он упрямый,

Был уверен в судьбе.

А ведь с юности самой

Жил, внушая себе:

Убивают кого-то, —

Нас не могут убить.

Забывают кого-то, —

Нас нельзя разлюбить.

Ежедневный этот путь,

Еженощный этот шепот

Не сумел он зачеркнуть, —

Слишком прочен долгий опыт.

Вот ушла — как умерла.

Неизвестно, что страшнее.

Но с собой не унесла

Годы, прожитые с нею.

Зазвучали шорохи рассвета,

Небо слабо начало светлеть…

Разлюбила женщина — и это

Хуже, чем в дороге заболеть.

А ведь каково болеть дорогой!

Ты в жару не помнишь ничего,

И тебя на станции далекой

С поезда снимают одного.

Ты еще надеешься невнятно,

Что, пока стоянка пять минут,

Осмотрев, тебя они обратно

В твой вагон качнувшийся впихнут.

И поверить вот уже не в силах,

Чуя в сердце жуткий холодок,

Слышишь ты с брезентовых носилок

Поезда пошедшего гудок.

Ты потом поправишься. И вскоре

С самого утра и дотемна

Будешь ты болтаться в коридоре

Около больничного окна.

Но гудок, как будто отрешенный,

Слезы выжимающий из глаз,

Стеклами двойными приглушенный,

Ты еще услышишь много раз.

Я пробудился летом,

Слыша гуденье пчел.

Снилось: стою с билетом,

А мой состав ушел.

…Сумрак лесной опушки.

Запах густой травы.

Вмятина на подушке

От твоей головы.

Вы машинально, безо всякой цели,

В какой-то миг, что даже не воспет,

Внезапно обернуться захотели

И посмотрели женщине вослед.

Куда спешит и в чем ее заботы?

Их знает кто, их с нею делит кто?

Бот в дом вошла, сняла в передней боты,

На спинку стула сбросила пальто.

Подхвачена лавиною мирскою,

Живет совсем одна — не напоказ.

Однако одиночество мужское

Тоскливее бывает во сто раз.

Пред зеркалом разгладила морщины,

Оглядывает сдержанно жилье, —

Гораздо больше знача для мужчины,

Чем он обычно значит для нее.

Рядом шагая дорогой одною,

Возле него расцвела ты душою.

Время — и счастью, и грозным недугам.

Возле нее укрепился ты духом.

А за окошком то солнце, то вьюга…

Как вы растете возле друг друга!

Лифт запоздалый громыхнул,

Расплывчатые тени шатки.

И женщина, заслышав гул,

Выходит к лестничной площадке.

Так, ничего не говоря,

Пройдя росистою поляной,

При бледном свете фонаря

Ждут на платформе деревянной.

Вечерний лифт гудит, дрожа,

Озарена его изнанка.

И снова — мимо этажа,

Как скорый мимо полустанка.

И вдруг узнала: у него

Уже два года есть другая.

Не понимая ничего,

В письмо смотрела, не мигая.

То поражало наповал,

Что шли вчера, сияла зелень,

А он шутил и напевал,

Лишь был чуть более рассеян.

Вдруг вспоминала, бог ты мой,

Его задумчивые ласки,

Приходы поздние домой

И взор спокойный, без опаски…

…И чем друг другу не потрафили?

Прощаясь, глазом не моргнули.

Они друг другу фотографии,

Теперь ненужные, вернули.

Она ему подарки прежние —

Колечко с брошкой — возвратила.

А он — ее записки нежные,

Давно утрачена их сила.

Вот так в минуты расставания

Они в пустынных гулких стенах

Те давние завоевания

Меняли, как военнопленных.

Она ушла, и в гулкой глубине

Большого дома лифт замолк устало.

А он сидел с собой наедине,

Вдруг ощутив, как тихо в мире стало.

И так смотрел он в глубь своей души,

Как раненый, что вышел на поляну

И с ужасом, в неведомой глуши,

Чуть сдвинув бинт, рассматривает рану.

Когда-нибудь взгрустнешь

Ты обо мне немножко.

Когда-нибудь всплакнешь

У мутного окошка.

В холодной ряби луж

Девчонки моют боты.

И твой — как странно! — муж

Идет уже с работы.

Дождливым серым днем

Войдет и плащ свой сбросит.

— Ну что? Опять о нем? —

Тебя с обидой спросит.

Посреди ночного мира,

В тишине, издалека,

По асфальту — мимо, мимо —

Два точеных каблучка.

И на миг всего, не боле,

Отзывается в груди

Отголосок смутной боли,

Той, что будет впереди.

До сих пор та ночь хранима,

Словно сердцем новичка.

По асфальту — мимо, мимо —

Два точеных каблучка.

Что поделаешь, за годы

Расставаний и разлук

Не убавилось заботы,

Но остался этот звук.

Над водой полоска дыма.

Тают в небе облачка.

А по жизни — мимо, мимо —

Два точеных каблучка.

И на миг всего, не боле,

Отзывается в душе

Отголосок давней боли,

Нами прожитой уже.

Какой прекрасный, чистый цвет

Выдавливается из тубы!

Здесь женский пишется портрет

Глаза, и волосы, и губы.

А сам художник хмур и стар

И на припеке мерзнет летом.

Но разве бы ты спорить стал,

Что есть и он в портрете этом?

Не снимала с пальцев кольца

На короткий даже срок,

Чтоб случайно муж-пропойца

Не нарушил свой зарок.

Не снимала на ночь перстни..,

А снаружи, где темно,

Все накатывали песни

На закрытое окно.

Упаси вас бог познать заботу —

Об ушедшей юности тужить,

Делать нелюбимую работу,

С нелюбимой женщиною жить.

Свое еще не отлюбя

И ожидая в жизни смуту,

Не отпускала от себя

Она его ни на минуту.

Предчувствуя его уход

Или предвидя долю вдовыо,

Его любила целый год

Захватническою любовью.

Вспоминается сквозь сон —

Как смеялась, что болтала,

Беспрерывный сладкий звон

Телефона и бокала.

Мужа верные друзья

И ее друзьями были.

Не какие-то князья:

Что давала — ели-пили.

Он ушел — хватило сил

Жизнь начать ему сначала.

Ни один не позвонил,

Ни одна не забежала.

Не осталось ничего, —

С прошлым прочно распростилась,

Ибо облако его

Вместе с ним переместилось.

Сквозь новые внезапные заботы,

Сквозь многие возникшие дела —

Вдохнула ощущение свободы

И голову бесстрашно подняла:

Дорога, уносящая отлого,

Дома и перелески без конца.

И белый след как будто от ожога

На месте обручального кольца.

Давно ли на скамье

В обнимочку сидели?

Вернулся он к семье

В начале той недели.

Вернулся наконец.

Пять лет сравнялось сыну.

Стоит его отец

И ровно держит спину.

Высокий и прямой.

Прошла его измена.

Негаданно домой

Вернулся как из плена.

Не чувствуя вины,

Стоит себе у входа.

Вернулся как с войны —

Через четыре года.

Там, где люди не спеша

Выходили на прогулку,

Продвигался не дыша

По вечернему проулку.

Вдруг увидел, в землю врос,

Будто стукнулся о стену.

Что, вернулся? — свой вопрос

Выбросила как антенну.

— Не хочу тебя, враля,

Не люблю и не ревную… —

Словно зонд из корабля —

Прямо в сферу неземную.

Не ушла, но сказала: «Уйди!» —

С этой точки отсчета

Позади и уже впереди

Словно выжжено что-то.

«Уходи!» — прозвучала над ним

Наивысшая сила.

Навсегда этим словом одним

Жизнь ему занозила.

Был в душе запечатлен,

Как при магниевой вспышке,

Головы ее наклон,

Снег, налипший на пальтишке.

Я все думал лишь о ней,

Даже чаще, чем вначале, —

Посреди летящих дней

И бессонными ночами.

Так я жил в наш трудный век,

Занят этим важным делом…

И очнулся… Падал снег.

Поле было белым-белым.

Мир стоял совсем иной,

Ровным светом душу полня.

Я подумал: «Что со мной?

Я ее совсем не помню!»

Взгляд, шагов летящий звук,

Смех среди морозной пыли —

Стерлось все, как будто вдруг

Фотопленку засветили.

Ты добрая, конечно, а не злая,

И, только не подумавши сперва,

Меня обидеть вовсе не желая,

Ты говоришь обидные слова.

Но остается горестная метка, —

Так на тропинке узенькой в лесу

Товарищем оттянутая ветка,

Бывает, вдруг ударит по лицу.

Свободою пахнет весна.

Отчетливей звуки трамвая.

Деревья очнулись от сна.

Друг друга с трудом узнавая.

Светился окошками дом

Над черной рекою бульвара.

Все было пустынно кругом,

И только влюбленная пара,

Ведя разговоры свои

Под этой безлиственной сеныо,

Сидела на спинке скамьи,

С ногами на мокром сиденье.

Солнце плавит лед на речках синих…

Помирились мы.

Кое-где еще снежок в низинах

После той зимы.

Затопляя вешние угодья,

Странно широка,

Мутная еще от половодья,

Катится река.

И вдали, по самой серединке,

Мой ныряет взгляд.

А в крови оставшиеся льдинки

Тоненько звенят.

Дышали блики теплые, дневные,

Легко пронзая тюлевую сеть.

На тумбочке твои очки цветные,

Как бабочка, готовая взлететь.

Зеленые их стекла трепетали,

В них возникали клеточки окна

И облачко в той уменьшенной дали,

Что над землею, собственно, одна.

Весь в переплетном золоте и в лаке,

Таинственно светился книжный шкаф.

Дом жил в глухом зеленом полумраке,

Как в глубину ушедший батискаф.

Мне было так тревожно и приятно

Сидеть и ждать тебя и, как во сне,

Смотреть на перепутанные пятна

Листвы и солнца — рядом на стене.

И, словно бы какая-то другая,

Забыв свои привычные дела,

Зеленый свет рукою раздвигая.

Ты с волосами мокрыми вошла.

Ты двигалась уверенно и смело,

Прошла, на миг окошко заслоня,

И, волосы расчесывая, села,

Сквозь их завесу глядя на меня.

Качнулась и раскололась

Снов тоненькая гряда.

Меня разбудил твой голос,

Был свежий он, как вода.

И, счастлив невольным счастьем.

Что ты навсегда со мной,

Я слушал его с участьем

Из комнатки за стеной.

В нем все меня занимало —

Был утренний, чистый он…

А я не любил, бывало,

Чтоб мой прерывали сон.

Еще я смотрю беспечно,

Шагаю густой травой…

Хочу одного: чтоб вечно

Будил меня голос твой.

Всходит по ступенечкам —

До чего мила! —

Аккуратно веничком

Ноги обмела.

На крючок повесила

В угол пальтецо,

Посмотрела весело

Прямо мне в лицо.

— Перестань ты хмуриться, —

Тихо говорит, —

Погляди, на улице

Белый снег валит.

Любила его, молодого?

Любила. Но, боже ты мой,

Как вспомнится все это снова,

Так ей это странно самой.

И если б он сгинул когда-то,

Еще не успев ничего.

Она бы чуть-чуть виновато,

Но все же забыла его.

Любила его, молодого?

Конечно. Но много сильней

Любила его, не другого,

Она по прошествии дней.

И сердце больнее стучало,

Чем в те отдаленные дни,

Когда намечалось начало

Провидческой этой любви.

Любила его, молодого?

Любила. Ждала — не дыша.

Но только была не готова

Для полного счастья душа.

Ближе, ближе… И вот с высоты корабля —

Как деталь из реестра —

Золотые увидел внизу кренделя

Духового оркестра.

Ближе, ближе… И вдруг — словно ждал это век —

На причальной полоске

Всю ее, как во сне устремленную вверх,

В незнакомой прическе.

Поверил вашей строчке,

И даже не одной, —

Как верят малой дочке

И женщине родной.

Иное в бездну канет,

И вообще вранье…

А эта не обманет,

И верится в нее.

Проснемся первого января

На той планете,

Где елка бросила якоря,

А на паркете

Как бы мерцание янтаря

При зимнем свете.

Все ново в этот начальный миг —

И запах елки,

И корешки наших старых книг

На книжной полке,

И в утренних волосах твоих

Две-три иголки.

Все ново, ты и сама нова —

Прохлада кожи.

Твои проснувшиеся слова

Так непохожи

На те, что были назад дня два,

Что будут позже.

А снег и свет, что глядят в окно

На наши стены, —

Все это было уже давно,

Все неизменно,

Но неожиданности полно

Одновременно.

Пусть новым будет весь новый год,

Как в день рожденья,

Пусть рядом с нами всегда идет

Без принужденья,

Нас обновляя, как в поздний тот

Миг пробужденья.

Моментальная вспышка сирени,

Что сверкнула почти как гроза,

Положила лиловые тени

На стекло, на платок, под глаза…

Стройное зданье построив

Воображеньем своим,

Женщины любят героев

И поклоняются им.

В облачке сладкого дыма,

Благоразумью не в лад,

Их награждают, помимо

Официальных наград.

Все из единого теста —

Солнечным днем, как одну,

Медь полкового оркестра

Разом кидает к окну.

Любят во всю свою силу,

Зная прощаниям счет,

Старших, с кем все это было,

Юных, кого это ждет.

Нежно целуя курсанта,

Смутно жалеют его,

Подозревая, что сам-то

Не понимает того.

Истины жизни усвоив,

Веря в планиду свою,

Женщины любят героев.

Тех, что не только в строю.

Спросишь — и вымолвит сухо,

Что выбирает сама

Сильных величием духа,

Сердца и просто ума.

Перед собой-то не скроем:

Хоть мы и ведаем страх,

Хочется все же героем

Выглядеть в женских глазах.

Ну, вот и окончание разлуки.

Густеющего неба полоса.

Привет вам, губы ждущие и руки,

Поклон вам, полустанки и леса.

Холодного заката полыханье,

И к дому открывающийся путь.

Чем дольше вы задержите дыханье,

Тем глубже вам захочется вдохнуть.

Начну с того, как по дороге вешней.

Сверкающей и залитой водой,

Вернулся я, заметно повзрослевший

И в то же время очень молодой.

Себя на свете чувствующий прочно,

Прошедший земли все и города,

Вернулся я, еще не зная точно,

Идти ли мне учиться. И куда?

Но если мама попросту пугалась,

Что вдруг женюсь я в возрасте таком,

То год спустя она остерегалась,

Чтоб не остался холостяком.

— Ну что ты все за книжку да за книжку?

Ведь этак вечно будешь одинок.

Гляди, у Коли Зуева — мальчишка,

А Коля помоложе ведь, сынок…

А я смеялся: — Не было заботы! —

И, закурив, садился в стороне,

Как будто знал особенное что-то,

Доподлинно известное лишь мое.

Но я не знал (и в этом было дело),

Как любят настоящие сердца.

Я был самоуверен до предела

И не был откровенен до конца.

Я делал вид, что мне неинтересно

С девчатами встречаться при луне,

А между тем мне было б очень лестно

Узнать, что кто-то тужит обо мне.

Но потому, что деланно-привычно

Не замечал вокруг я никого,

Мне вслед смотрели тоже безразлично

Студентки института моего.

Однажды, помню, с тощею тетрадкой

Я в институт на лекции пришел.

Был ясный день, и я вздохнул украдкой,

Садясь за свой нагретый солнцем стол.

Косясь на белобрысую соседку,

Которую, признаться, не любил,

Я не спеша тетрадь придвинул в клетку,.

Потом проверил, хватит ли чернил.

Мигнул друзьям, устроившимся рядом,

Успел подумать: «Завтра выходной», —

И в этот миг я вдруг столкнулся взглядом

С веселой однокурсницей одной…

Мы много раз встречались с ней глазами,

Но равнодушны были до сих пор,

И лишь теперь почувствовали сами,

Что не случайно глянули в упор.

Как будто вдруг, заметно еле-еле

Великий врач коснулся наших глаз,

Чтоб мы в одно мгновение прозрели,

Заметив, сколько общего у нас.

Увидел я: не нужно быть искусным,

Стараться красноречьем покорить.

С ней и веселым можно быть, и грустным,

С ней, как с самим собою, говорить.

А все, что было свойственно мне раньше,

О чем пришлось мне нынче рассказать,

Весь тот налет мальчишества и фальши

Хоть не исчез, но начал исчезать.

И это было как столпотворенье,

Как в полночь — свет ликующего дня,

Достойное Филатова прозренье,

Внезапно поразившее меня.

Упала с глаз мешающая сетка,

И яркий мир предстал передо мной,

И даже белобрысая соседка

Мне показалась милой и смешной.

Влюбленная в заслуженных артистов,

Она сидела около окна,

Вся сплошь в таких веснушках золотистых

Как будто впрямь на улице весна…

Быть может, раздавались за стеною

Звонки трамваев, чьи-то голоса.

Не слышал я. Сияли предо мною

Почти родными ставшие глаза.

Раздумье их, улыбку и слезу их

Я так пойму, я так смогу им внять,

Как даже твой хваленый Коля Зуев

Не смог бы, мама, этого понять.

Произносил красивые слова я

И в школе, и порою на войне,

Едва ли даже смутно сознавая,

Какие чувства кроются во мне.

Прошедшая дорогою военной

Была нелегкой молодость моя.

Но тут я глубже понял жизни цену

И смысл того, что мог погибнуть я.

Я приобрел у букинистов

Книжонку пухлую одну,

Где океана рев неистов

И корабли идут ко дну.

Она была грязна, потерта —

Обыкновенное старье,

Но ей цена была пятерка,

И я в дорогу взял ее.

В ней было все: любви рожденье,

Добра над мраком торжество

И о простуде рассужденья, —

Но как написано мертво!

В тягучей этой веренице

(Проливы, шпаги, парики)

На сто семнадцатой странице

Я встретил надпись от руки.

И в ней была такая сила,

Что сердце дрогнуло слегка.

«Я вас люблю!» — она гласила,

Та рукописная строка.

Я замер, — вы меня поймете, —

Перевернул страницу враз

И увидал на обороте:

«Я тоже полюбила вас…»

И предо мною словно вспышка —

Тенистый сад, речонки гладь.

О н а: — Простите, что за книжка?

О н: — Завтра дам вам почитать…

»,.Я ехал в ночь. Луна вставала.

Я долго чай дорожный пил

И не досадовал нимало,

Что книжку глупую купил.

И, как в магическом кристалле,

Мне сквозь огни и времена

«Я вас люблю!» — в ночи блистали

Торжественные письмена.

Читал он книгу, сидя у стола,

Себя усталым чувствуя немного,

Когда к нему любимая вошла,

Смеясь, остановилась у порога.

Она вошла, неся веселый пыл,

Весенних настроений вереницу.

И он с улыбкой книгу отложил,

Запомнив предварительно страницу.

Но, даже разговаривая с ней,

Он думал о походах и доспехах,

О трудной диссертации своей

И о бесспорно сделанных успехах…

Он думал: «Мало времени… Дела…»

Потом, надев лиловые перчатки,

Она простилась просто и ушла,

Слегка вздохнув на лестничной площадке.

Он свет поправил, лист перевернул,

Опять входя в привычную работу.

И вдруг поднялся, отодвинул стул,

Задумался и словно вспомнил что-то.

Пошел к дверям. Догнать ее, вернуть!

Но было поздно… Потирая веки,

Он снова сел, прослеживая путь

Купцов, идущих из варягов в греки.

Вижу, как стоишь ты на пороге,

Вижу свет любимого лица…

День прошел, а я еще в дороге,

Два прошло а я еще в дороге,

Три прошло, а я еще в дороге,

Даже не доехал до конца.

Полевые кончились просторы,

Село солнце в мареве степном,

И неповоротливые горы

В толстых складках встали за окном.

Не забудь, хорошая, подай же

Весточку в далекие края.

От тебя все дальше я и дальше,

Лишь звенит и стонет колея.

Паровоза яростно стремленье,

Но вдоль той железной колеи

В противоположном направление

Мчатся, рвутся помыслы мои.

…Ничего за окнами не вижу.

Ночь. Сквозит тумана полоса.

Мчится поезд вдаль…

А ты все ближе

С каждым поворотом колеса.

Окончилась ночная смена,

И наступила в мире тишь.

Руками обхватив колено,

Ты в пыльном кузове сидишь.

И едешь вдаль, спиной к кабинке,

Качаясь мерно и дремля,

По самой дальней по глубинке,

А по бокам бежит земля.

И видят люди, пролетая

В машине встречной с ветерком,

Как грудь обтянута крутая

Чуть полинялым свитерком.

Как по лицу проходят тени

Ветвей, зеленых от весны,

Как бел платок и на колене

Как пальцы переплетены.

Сидишь и цедишь пиво.

Погода неплоха.

Плывут неторопливо

Дневные облака.

За павильоном сада,

Где пиво да вино, —

Как мирная засада,

Удары домино.

Скамья лучом согрета.

На столбике — смола.

II тает сигарета

Над краешком стола.

А впереди — незнамо

Когда, в далекий час —

«Спартак» (Москва) — «Динамо»

(Тбилиси) — в этот раз.

За прожитые годы

Доверием жены

Различные свободы

Тебе разрешены.

Есть жены, что всю жизнь — как дети,

Они капризны и милы,

Они живут на белом свете,

Светясь от каждой похвалы.

И, открывая утром глазки,

Почти беспомощно глядят.

Наивным требованьем ласки

И счастья светится их взгляд.

Они любимые, родные,

Хоть к нам добры не всякий раз…

И жены есть совсем иные,

Те — словно матери для нас.

Дела, дела до самой ночи,

Все близко ей в твоей судьбе.

А открывает утром очи,

И в них — забота о тебе.

…Но четкой грани все же нету:

С тех пор как стала ты женой,

Поочередно то и это

В тебе является одной.

Не четыре стены,

А над ними крыша,

Дому нету цены,

Шпре он и выше.

Не диван, не кровать,

Не обоев краски.

Нужно дом начинать

С верности и ласки.

Если в нем скопидом —

Это просто зданье,

Это вовсе не дом,

А одно названье.

Это тоже не дом,

Если там, к примеру,

Нас едят поедом,

В нас теряют веру.

Что ты сделаешь тут?

Скверная примета!

Если дома не ждут,

Право, дом ли это?

Но своим чередом

К нам приходит чудо.

И у вас будет дом,

Если нет покуда.

Голубая звезда

В мировом пространстве.

Возвращаюсь туда

Из далеких странствий.

Итак, отчасти подытожим:

Стучала по окну капель.

А рядом с их семейным ложем

Была младенца колыбель.

Он спал, закутан в одеяло,

Беззвучно, как ему дано.

И это что-то добавляло

К их ночи, длящейся давно.

У постели сапожок

Сбросил хромовый со шпорой.

А по улице снежок

Самый первый лег за шторой.

Тщится голая земля,

Словно томная молодка,

Простыню, кого-то зля,

Натянуть до подбородка.

Была природа холодна,

На зелень раннюю глядела

И вдруг, с какого-то предела,

Теряла голову она.

Мужчина сдержанней в любви,

Чем женщина, и лишь в начале

Вы это сами отмечали —

Есть холодность в ее крови.

Они гнездо свое лепили,

Усердно строили жилье,

Но главным образом любили —

Она его, а он ее.

В бараке жили, а не в храме

И привыкали к мелочам,

Порою ссорясь вечерами

II примиряясь по ночам.

В своей тяжелой снежной шубе

Спит городок, глаза прикрыв,

Когда внезапно в старом клубе

Сеанс кончается, как взрыв.

Ночной покой мгновенно взломан:

Вот песня громкая слышна.

Свистят мальчишки. Говор, гомон…

И снова в мире тишина.

Дорога — улочкою гладкой,

Сиянье близкого лица.

И бесконечное, с оглядкой,

Прощанье около крыльца.

И разговор чудной, неточный,

Где столько важных пустяков.

И дух, дурманящий, цветочный,

Дешевых девичьих духов.

Ведь каждый знал минуту эту,

Когда прошел уже народ,

Когда на свете слаще нету

Чем целоваться у ворот.

И по морозцу, по морозцу,

Такою звонкою зимой,

Куря небрежно папироску,

Спешить под звездами домой.

Идти, с оградки снег сшибая,

Припоминать обрывки фраз.

А тень молочно-голубая

Тебя длиннее в десять раз.

Шагать и знать, что жизнь в избытке,

Что ты счастливый человек.

Остановиться у калитки

И папироску бросить в снег.

И, наслаждаясь ночью хрупкой,

Еще немного погодить,

Ключи нашарить под приступкой,

Войти и мать не разбудить.

Взмывают корабли из Праги, из Одессы,

Из Внукова у нас всплывают в высоту.

Проходят по ковру меж кресел стюардессы,

От легких их шагов уютно на борту.

Они приносят вам газеты и журналы,

Прозрачный целлофан для «вечного пера».

А под крылом уже — бездонные провалы,

Где бликов и теней извечная игра.

Вы, стюардессы, мне порою даже снитесь.

Гроза! А я лечу, и страха в сердце нет.

Вы говорите мне: «Вниманье! Пристегнитесь!»

Я смутно улыбаюсь вам в ответ.

Лечу. Ведь я бывал в полетах очень многих.

Я видел стюардесс и их воздушный труд.

Кого сюда берут? Глазастых, длинноногих,

Отважных, молодых и женственных берут.

Тут соль не в красоте, а в радостной догадке:

«Коль женщина вблизи — все правильно идет

II мы глядим бодрей и верим: все в порядке, —

Будь то блиндаж, окоп иль просто самолет.

Да, это нам не раз удваивало силы,

Мы множество и впредь свершим еще чудес!..

Когда ревут во тьме Ту, Аны или Илы,

Простят пилоты мне, я вижу стюардесс.

Все дальше от земли поет стальная птица.

А пассажирам что! — летят своим путем.

Но мужество тут есть — хотя бы и частица, —

И женщина сама присутствует при нем.

Солистки радио поют

Девическими голосами,

Хотя немолодые сами.

Но возраст не помеха тут.

Звучит их пенье над водой.

А вот их жизнь для нас незрима.

Не нужно им румян и грима,

А только голос молодой.

Но тем сложнее эта роль.

И в студии, у микрофона,

В границах найденного тона

Они живут своей игрой.

И, подбоченившись, стоят,

Стреляя круглыми глазами,

Девическими голосами

Поют, как много лет назад.

Я этим зрелищем согрет

Таланта вашего и прыти.

Надеюсь, вы меня простите,

Что разглашаю ваш секрет.

Вот откинула плечи и стан,

Пальцы рук на колене сцепила.

И завьюжил в глазах Казахстан,

И плеснула холодная сила.

И придворный ее гитарист,

Только что говоривший как равный,

Понял вдруг — начинается риск

Рядом с нею, такой своенравной.

Он коснулся струны и другой

И себя перебил перебором.

Но молчала она, лишь дугой

Бровь подняв над опущенным взором.

И запела, чуть двинув плечом,

О своей неизбывной печали.

Но слова были здесь ни при чем

И другое совсем означали.

Просторы дождиком завешаны.

Согрей воды, младенца вымой.

Ребенок от любимой женщины

Милее, чем от нелюбимой.

Нет, утверждение неправильно.

Наоборот бывает тоже.

И нежность лишь к нему направлена,

И только он всего дороже.

А мать его почти неведома,

Глядит с надеждой, тихим взором.

Но здесь малыш — и лишь поэтому

Отец и занят разговором.

Сколько было шумных разговоров

О глазах ее и о косе.

Словом, в классе, в зале, в коридорах

Влюблены в учительницу все.

О, какое счастье на уроке

Скромно подойти к ее столу,

Отчеканить пушкинские строки

И себе услышать похвалу.

Нравится все больше с каждым разом,

Вносит что-то новое, свое.

И грустит, и радуется с классом.

Класс уже немыслим без нее.

Вот звонок разносится знакомо,

Вот внизу ей подали пальто.

Как живет учительница дома,

В классе не задумался никто.

Из нее не делая загадки,

Про ее не ведая житье,

Только проверяющей тетрадки

Представляют школьники ее.

Не прочитала книги ни одной,

Не одолела никакой науки.

Душа ее спала, как в летний зной,

Не испытав ни радости, ни муки.

Но как сама смотрела свысока

В вагоне на сидящего поодаль

Смешливого чудного старика,

Рассказом разгоняющего одурь.

Так дети малые на карлика глядят,

Поражены его лицом и ростом,

Испуганно в него вперяя взгляд

С наивно изумленным превосходством.

С разрозненной силой тупою

Порывами дуют ветра,

И дым над печною трубою

На клочья раздерган с утра.

Старуха идет через поле

В чиненом своем пальтеце,

С гримасой — не горя, не боли,

А жизни на блеклом лице.

Опять ремонтируют лифт,

Под крышу загнали кабину.

А жизнь подниматься велит,

Кряхтя и смиряя обиду.

И вот поднимаемся мы.

В проулках прохожие редки.

Глухое движение тьмы

За окнами лестничной клетки.

Проспекты уходят во тьму,

К окраинам, за кольцевую.

Давай твою сумку возьму,

Давай я тебя поцелую.

Опять ремонтируют лифт.

Короткий привал на площадке.

Скопления кленов и лип

За смутными стеклами шатки.

Два-три отдаленных огня.

Трамвай, проносящийся с воем.

Давай обопрись на меня, —

От этого легче обоим.

После уборки и стирки,

Долгой работы дневной,

С мужем была она в цирке.

Поздно вернулись домой.

Им впечатлений хватило

От представленья вполне,

И показалась квартира

Тихой и милой вдвойне.

Словно была у них ссора,

И примиренье сошло,

Так посреди коридора

Поцеловались светло.

…Вдруг про себя отмечаем,

Что мы в дороге — одной…

С крепко заваренным чаем

Сели на кухне ночной.

Месяц ни шатко ни валко

Синим дрожит маяком.

Свежая эта заварка

Пахнет парным молоком.

Скачут ученые кони.

Сны осеняют жилье.

Плотно висит на балконе

Ночью сырое белье.

Знать, не всякие доводы вески! —

Эта женщина сколько уж лет

Просыпается по-деревенски,

В лад с природой, которой здесь нет.

Просыпается в доме у сына.

Внуки спят, и невестка, и сын.

Охлажденной квартиры пустыня

Внемлет легоньким пяткам босым.

Одиноким бездействием мучась,

Из туманного смотрит окна.

Пробуждения раннего участь

Лишь с собой разделяет она.

Наблюдается эта картина

Потому, что при той же звезде

Просыпается птица, скотина —

За лесами, неведомо где.

Есть такие пары — мать и дочь.

Старшая изысканно одета,

Младшей не спешит уже помочь, —

Та привычно вымазалась где-то.

Матовая женская щека,

Гордая подчеркнутость осанки…

Девочка нелепого щенка

Тянет за веревочку, как санки.

На иной летящие волне,

Сквозь весну различную и вьюгу,

В этой жизни близкие вполне, —

Не вполне понятные друг другу.

Но под шум ветров или дождя,

Видно, кровь диктует им родная —

Жить на свете, рядышком идя

И друг друга странно дополняя.

Коляску ведет пред собою,

Быть может, слегка под хмельком,

С женою своей молодою

Как будто почти не знаком.

Она ж, не боясь его трогать,

К плечу головою припав,

Доверчиво держит за локоть,

Где белый закатан рукав.

Идиллия нашего века!

Гуляют, храня торжество,

Создатели человека,

Соавторы жизни его.

Жена так на ногу быстра,

Так улыбается летая.

А младшая ее сестра,

Свояченица молодая,

Казалось бы, наоборот —

Медлительна, как не проснулась,

Хранят глаза и пухлый рот

Почти младенческую хмурость.

Никак, случилось что-нибудь,

Хоть и не вырвалось наружу?

Иль кто сказал: построже будь,

На случай, к сестриному мужу?

Ну что вы, жизнь давным-давно

Размерена привычным ладом.

Но задевает все равно

Его тем давним, юным взглядом.

За Омском и за Бийском,

Над легкою водой,

Жил в городке сибирском

Парнишка молодой.

Картошку ел на лярде,

Работал, был неглуп.

Играть на биллиарде

Ходил в военный клуб.

А елки словно башни —

Медлительный покой.

Весной гуляют барышни

Бульваром над рекой.

И там живет невеста —

Краса на всю Сибирь.

Кладет невеста в тесто

Корицу да имбирь.

Изюму две-три горсти

И столько ж кураги,

Зовет невеста в гости

Его на пироги.

Ее черты желанны,

Глаза глядят губя.

Скажи, какие планы,

Парнишка, у тебя?..

— Тебе пошел, невеста,

Двадцатый лишь годок.

Кругом глухое место —

Таежный городок.

Хочу, чтоб на столицу

Он начал походить,

Чтоб дальше нам учиться,

В театры бы ходить.

Чтоб дружная атака

Пошла на эту тишь…

Ой, скучно ты, однако,

Парнишка, говоришь!..

Тогда он молвит нежно:

— Забыл, что ты строга.

Сперва хочу, конечно,

Отведать пирога.

Потом — не ждать напрасно,

Доверившись судьбе.

Хочу, коль ты согласна,

Жениться на тебе…

Кивая в лад рассказу,

Смеется: — Видишь, знал.

Вот с этого бы сразу

Ты, парень, начинал.

Свою с твоей судьбою

Свяжу я навсегда,

А дальше я с тобою,

Увидишь, — хоть куда:

Хоть в дымку луговую,

Хоть в теплую постель,

Хоть в чащу вековую,

Хоть в зыбкую метель.

Пойду с тобой повсюду —

И в полночь, и в рассвет.

А ждать случится — буду

Хоть кряду десять лет.

Утомленные шмели,

Заливных лугов магнаты,

Всю пыльцу с цветов смели,

Полосаты и мохнаты.

Бабочки любых пород

И различнейшей расцветки,

Их извилистый полет

Наподобие разведки.

Все стихает. Самый зной.

И в огне его жестоком

К сену свежему спиной

Парень сидя спит под стогом.

Он бы спать сейчас не стал —

Сил нужна ему крупица,

Ибо он всю ночь не спал,

Где в логах туман клубится.

Ибо силами сорит

Молодой на белом свете,

Ибо тот, кто не старик,

Расточает силы эти.

Ибо молодость права.

Мы сочувствия не прячем.

И рассыпана трава

На его лице горячем.

Бабы белье стирали

В чистой воде ручья.

Пухли в тазах спирали

Выжатого белья.

Будничные фасоны —

Фартуки и платки,

Кофточки и кальсоны,

Платьица и портки.

Что нам таиться, дескать!

Было в руках у них

Женских вещей и детских

Более, чем мужских.

Девки стирали тоже.

Грудой белье в тазах.

Ровный загар по коже,

Сдержанный блеск в глазах.

В брызгах и мыльной пене

Сели они рядком,

Матовые колени

Выставив над мостком.

Впрочем, нашелся довод,

Действующий верней, —

И после службы — в город

Вытянувший парней.

Груда бревен, а возле,

Как с картинки былой,

Деревянные козлы

С прислоненной пилой.

Желтой лужей опилки,

Да вразброс кругляки.

А правее развилки —

Блеск холодной реки.

Сумрак пасмурной дали,

Бледно-ясная высь…

Пять минут отдыхали,

Встали, снова взялись.

Еще шибче и строже

Пилят. Старшая — мать,

Но и дочери тоже

Лет уже двадцать пять.

Пусть им лица обвеет

Иногда ветерком.

Ребятишки обеих

Копошатся кругом.

А посмотрят со склона —

Блещет речки слюда,

И пропеллеры с клена

Залетают сюда.

Шла чуть свет, как бывало, вы

Ощущая: движенья ловки, —

Встретить девочку из Москвы

На автобусной остановке.

Как неделю и год назад,

Посредине воскресной рани,

Рассекая совхозный сад.

Что пред нею лежал в тумане.

С ветки яблоко сорвала,

Оглянувшись по-молодому,

Тут же сторожу соврала,

Что оно у нее из дому.

И сквозил перед нею день,

А за ним еще дни другие —

В смутных отзвуках деревень,

В неизведанной ностальгии.

Женская работа — крановщица.

В этом убеждаешься опять.

Кран довольно легкая вещица,

Если им толково управлять.

Плавный круг — как сразу после взлета,

Ветру и дождю наперерез.

Женская и девичья работа.

Лишь дрожит внизу противовес.

Жизнь идет не так, чтоб слишком гладко,

Жизнь, она по-разному идет.

Но, как прежде, длится эта кладка —

День, и сутки целые, и год.

Сладко над сияющим простором,

Где в дыму железные пути,

Кирпичи или бадью с раствором,

Как на коромысле, пронести.

Северное хмурое село.

Божий храм семнадцатого века,

Что приезжим нравится зело,

Несмотря, что в нем библиотека.

Будний день. Не слышно ничего.

Мотоцикл у серого забора,

И девчонка смотрится в его

Зеркальце обратного обзора.

А над ней подобьем колеса,

Этаким изогнутым навесом,

Бледные мерцают небеса,

Кругло ограниченные лесом.

На скамеечке, над косогором,

Две старухи сидят в вышине,

И открыта их выцветшим взорам

Вся волнистая местность вполне.

Там шоссе изгибается твердо,

И по краю гудронной волны —

Как дорожные столбики — ведра,

Что напыщенных яблок полны.

Проезжающий лезет в бумажник,

Про себя усмехаясь хитро,

Помещает покупку в багажник,

А рублевку в пустое ведро.

Две старухи сидят на припеке,

Непричастные к этой возне.

Ровной осени тонкие токи

Входят в кровь или бродят вовне.

И, почти задевая соседок, —

Так безбожно сады разрослись, —

Обрываются яблоки с веток

И стремительно катятся вниз…

Духота вокзала.

Храп со всех сторон.

Не стерпела, встала,

Вышла на перрон.

Близок час рассвета.

Чуть качнулась мгла.

По асфальту где-то

Шаркает метла.

Вдалеке, у стрелок,

Отмечает слух

Буферных тарелок

Многократный стук.

Спит солдат на лавке.

Пасмурно. Тепло.

Сколько до отправки —

Видно на табло.

И в вагоне скоро,

Придержав платок,

Ты глотнешь простора

Этого глоток,

Что без всякой позы,

Безо всяких фраз

Молодые слезы

Вышибет из глаз.

На лавочке ждала, купив билет, —

Ей были чужды рестораны с пальмами.

И вообще в теченье долгих лет

Вагонами не пользовалась спальными.

Не громоздила горы барахла,

На малой полке умещала платьица.

Достоинство и гордость берегла.

Случалось плакать, не случалось плакаться.

Работала — не покладая рук.

А отдыхала — разве что урывками.

Но с этим миром, плещущим вокруг,

Обменивалась все-таки улыбками.

Печь топить приближается время.

Входишь в дом. У тебя на руках

Перемерзших поленьев беремя

В нежных, в берестяных завитках.

Дети, каждому зрелищу рады,

Из печи выгребают золу,

А январского солнца квадраты,

Чуть колеблясь, лежат на полу.

Печь охвачена пламенем спорым,

Шум огня ребятишек увлек,

Вылетает смешным метеором

К их ногам небольшой уголек.

Дети студят его на ладони,

Желтый свет им ложится на лбы.

И тепло уже, кажется, в доме

От одной этой мирной пальбы.

А на стенке портреты: хозяин —

Добрый плотник, что ставит дома,

Дети, бабушка, Юрий Гагарин

И совсем молодая — сама.

Не венчана и не расписана,

Жестоко брошена с дитем,

То вверх по улочке, то вниз она

Идет намеченным путем.

Когда она выходит на люди,

Глядят из каждого окна.

Ступает будто бы по наледи

Настороженная она.

С каким скрываемым усилием

Она минует каждый двор.

Старух загорьевских консилиум

Уже ей вынес приговор.

«…Ну, ничего, потерпим капельку

И лучше будет нам, чем тут.

Глядишь, устроимся на фабрику,

И место нам в яслях дадут.

И станешь там ширять лопаткою

В песке, пока не надоест.

А может, будем с новым папкою —

Ужель на жизни ставить крест!..»

А перед взором чуб соломенный,

Что так мучительно знаком,

С цветочком белым над заломленным

Потрескавшимся козырьком.

Я довольно быстро свыкся с вашими

Возвращеньями: примолкший каблучок,

Поворот ключа в замочной скважине,

Смутный смех и выключателя щелчок.

Ни в какой вы не нуждались помощи,

Но огромная стояла тишина,

И среди безмолвья этой полночи

Ваша жизнь была защиты лишена.

Вы у жизни на краю

(Как бежит она!)

Юность видите свою

Неожиданно.

Вот вы из лесу домой

С клюквой в коробе.

Вот зима уже. Зимой —

Пар из проруби.

И замерзшие следы

Расплескавшейся воды

Из ведерочка

Там, где горочка.

Стал парнишка на пути,

Ловко выгадал:

— Поцелуешь — дам пройти! —

Вот что выдумал.

Обручальное кольцо,

Слабый свет его.

Позабытое лицо

Парня этого.

Слезы лить из-за него

Вы не будете.

Вспомнили — и ничего,

И забудете.

И глядеться в гладь стекла

Вы устанете.

Потускнели зеркала

Вашей памяти.

В полях осенних смерть-старуха

Бредет с косой или клюкой,

А роща кладбища сторуко

Грозит, чернея за рекой.

Неужто к нам она причастна?

При этой мысли всякий раз

Мы сознаем, что жизнь прекрасна

И часто баловала нас.

Не девочка, что лишь невинна,

Не девушка, что лишь робка.

Жизнь — женщина и, как рябина,

Сладка бывает и горька.

Неужто — спросим временами —

Среди обычной кутерьмы

Она стареет вместе с нами,

Хотя и медленней, чем мы?..

Он умер, а его жена

Жива-здорова.

Из растворенного окна

Глядит сурово.

Жестока эта полоса

И мысли эти.

Но раздадутся голоса:

Приедут дети.

И жизнь пойдет с их жизнью в лад,

Им карты в руки.

Потом еще смягчится взгляд:

Приедут внуки.

И все как будто ничего.

Родные лица.

И лишь с отсутствием его —

Не примириться.

Ах, молодые, напрямик

Шагали двое…

Как повернется мой язык

Назвать вдовою?

Жмется ситчика пестрота

К гимнастеркам довольно частым.

За рекой еще пустота,

Где садовым дремать участкам.

А где белым стоять домам,

Магазинам, химчистке, школе, —

Полевая дорога там

Да с картофелем пыльным поле.

Но как сбывшийся долгий сон,

Так томительно и уместно,

Возникает прекрасных! стон

Начинающего оркестра.

В мытых окнах дрожит закат,

День безоблачный провожая.

На руках матерей лежат

Дети нового урожая.

За окошком свету мало,

Белый снег валит, валит…

А мне мама, а мне мама

Целоваться не велит.

Говорит: «Не плачь — забудешь!»

Хочет мама пригрозить.

Говорит: «Кататься любишь,

Люби саночки возить».

Говорит серьезно мама.

А в снегу лежат дворы.

Дней немало, лет немало

Миновало с той поры.

И ничуть я не раскаюсь,

Как вокруг я погляжу,

Хоть давно я не катаюсь,

Только саночки вожу.

За окошком свету мало,

Белый снег опять валит.

И опять кому-то мама

Целоваться не велит.

Хорошо мне было в девушках сидеть.

Мне у батюшки работушка легка.

Мне у матушки так вольно было петь,

А с дружками мять муравушку лужка.

Размолоденьки любезные дружки,

Мне от слов-то ваших ласковых тепло,

Без огня-то вы мне сердце разожгли,

И без ветру мои думы разнесло.

Разнесло их, где густые зеленя,

Разнесло их, где над полем благодать.

Осердились тогда в доме на меня,

Захотели меня замуж отдавать.

Разлучить меня с подружками хотят.

На себя решила руки наложить,

Чтоб не видеть этот луг и этот сад.

Только род свой пожалела погубить.

Я сидела в новой горнице одна.

Я лежала белой грудью на окне.

Я смотрела из открытого окна,

И так тихо и печально было мне.

Меня довел он до ручья,

Орешником поросшего,

И все ждала чего-то я

Хорошего-хорошего.

Он про любовь не говорил,

Стругал он ветку ножичком.

А узкий мостик без перил

Меня смущал немножечко.

Пройти здесь можно одному,

Не взять другого под руку.

И улыбнулась я ему,

Почти готова к подвигу.

И вот иду и не могу

Я скрыть свое волнение.

А он стоит на берегу

И смотрит тем не менее.

Стоит он, ветку теребя,

В своей рубашке беленькой.

«А знаешь, я люблю тебя», —

Мне говорит он с берега.

Сто раз пойду через ручей

По тоненькой жердиночке,

Чтоб вздрогнуть от таких речей

На самой серединочке.

Рыжая, вышла, в мать.

Видно, уж так бывает:

Рыжая эта масть

Прочую забивает.

Только зима к концу,

Солнышко на опушке,

Как по всему лицу

Яростные веснушки.

Нету других таких!

В прихоти неустанной

Долго сводила их

Сливками да сметаной.

Не пропадает знак —

Жгучих лучей награда.

Плюнула — мол, и так

Влюбится, если надо.

Ох, а язык остер!

Девка она такая,

Рыжих волос костер

Мечется полыхая.

В этом огне дотла

Можешь сгореть, мальчишка.

Будет одна зола

От твоего сердчишка.

Рыжая благодать!

Что ж это впрямь за диво?

И ведь нельзя сказать,

Чтобы была красива.

Встретится на пути,

Сердце заставит биться.

Можно с ума сойти,

Если в нее влюбиться.

Дивится женская бригада:

Опять Фиалкина брюхата,

Опять подходит к рубежу

И говорит опять: — Рожу!

А что без мужа или с мужем,

Мы не пожалуемся, сдюжим.

Я не какая-то овца.

Я выращу и без отца.

Еще скажу тебе, бригада:

Коль не судьба, то и не надо.

И чем постылого костить,

Я буду деточек растить.

Свободно спрыгнула с седла,

Хвалу не слушая и толки.

Кобылу, что была смела,

Слегка похлопала по холке.

Глаза спокойны и строги.

Похожа чем-то на испанку.

Перчатка стянута с руки

И вывернута наизнанку.

Море с дивной ласкою,

Страшной рыбакам,

Лодочку скуластую

Гладит по щекам.

Волн высоких сутолока,

Дождь косой да мгла.

Как нарочно, судорога

Руку вдруг свела.

«Там, где жил когда-то я,

У начала вод,

Красотой богатая

Женщина живет.

И на море серое

Изредка в тоске

Смотрит с прежней верою.

А у ног, в песке, —

Будто бы фонарики,

Утешая взгляд,

Желтые янтарики

Ласково горят».

Соблюдая привычки свои

И природы закон принимая,

Из далеких земель соловьи

Прилетели десятого мая.

И в черемухе белой лесной

Лишь успели на ветках рассесться,

Затопили щемящей волной

Нашу землю, и душу, и сердце.

Рвутся трели пернатых певцов,

Их трепещущий голос чудесен…

А позднее выводят птенцов

И смолкают: уже не до песен,

Не до разных пустячных затей.

Принимайся всерьез за работу:

Прокормить надо малых детей,

Да еще обучить их полету,

Защитить от возможных невзгод…

Надо этому только дивиться,

Что до августа рядом живет

Соловей — молчаливая птица.

А затем, покидая сады

И приречные рощи густые,

Точно в клювы набрали воды,

Улетают молчком из России.

Соловьиная доля трудна.

Мы ж забыли про это терпенье, —

Помним трели, да ночи без сна,

Да черемухи белой кипенье.

Помним, как из росистых ветвей,

Словно вдруг вырываясь из плена,

Возвратившийся к нам соловей

Сыплет двадцать четыре колена.

За занавесками герань.

Дробится свет в стекле веранды.

А над окошками тарань,

Ее здесь целые гирлянды.

Внизу холодная река,

Но женщина немолодая

Проходит в гору, лишь слегка

Под коромыслом приседая.

Чтоб воду ей не расплескать,

В ведре — березовые плашки.

И смотрит вслед на эту стать

Задумчивый рыбак в фуражке.

Воды холодной полоса,

А вдоль реки, вдоль серой глади,

Торжественно, как на параде,

Стоят навытяжку леса.

Здесь края обширные от века,

Только этим землям не в пример

Населенье — два лишь человека

На один квадратный километр.

Посреди безмолвного покоя

Не спеша беседуют со мной

В маленькой избушке над рекою

Молодые оба — муж с женой.

А на полках тонкие пробирки,

Баночки с мальками и с икрой,

Пестрые таблицы, схемы, бирки,

Пахнущие школьною порой.

Мы толкуем запросто за чаем,

За вопросом следует ответ:

— Как живем? Вот рыбу изучаем.

— Скучно ли? Весной, конечно, нет…

Пьет хозяйка медленно из блюдца,

И не понимаю почему,

Но глаза — глаза ее смеются,

Нежно улыбаются ему.

Представляю бури и ненастье

И вот эту дружную семью,

На земле живущую в согласье.

Что ж я им вопросы задаю?

От речной сверкающей излуки

Белый дым клубится по траве.

Я им жму по очереди руки:

— Заходите — будете в Москве…

Машут мне, как водится:

— Счастливо!..

Долго в поле зрения моем

На краю высокого обрыва

Над водой стоят они вдвоем.

Лодка. Дом. Бревенчатые стены.

И, вбирая мира голоса,

Немудреный веничек антенны

Словно подметает небеса.

Вот уже исчезла эта веха,

Никаких особенных примет…

Два зато хороших человека

На один квадратный километр.

Сквозь березник тлеют купола

Старой церкви. И крепчает ветер.

Ты почти такая, как была

Той порой, когда тебя я встретил.

Шутка ли сказать, когда кругом

Перемены, только перемены.

На пути, все более крутом,

Так они теперь обыкновенны.

Шутка ли сказать, когда вдали

Смешаны построек этих стили.

Сколько поломали, возвели.

Даже купола позолотили!

Только предвечерняя звезда

Не сдается времени на милость.

И, со мной пришедшая сюда,

Ты, как небо, мало изменилась.

На фоне неба все крупнее

И резче: всадник на мосту,

В прозрачном воздухе темней,

Нам ясно виден за версту.

И дети кажутся нам выше

На гребне дальнего холма,

И голубятники на крыше,

И даже самые дома.

И над рекой, как на карнизе,

Твой силуэт в том давнем дне,

Как прежде, четко виден мне.

…Вся суть в оптическом капризе.

Хотел бы я проникнуть в этот мозг!

Не скальпелем, конечно, не рентгеном,

А словно перекинуть легкий мост,

.войти, вбежать в порыве откровенном.

Хотел бы, если б выпала судьба,

Узнать — пускай не сразу, а помешкав, —

Что там таится, под прикрытьем лба,

Когда блуждает на губах усмешка.

Хотел бы я увидеть только раз,

Уж если мне досталось это диво,

Что кроется за тихим светом глаз,

Глядящих так спокойно и правдиво.

Он жил вблизи, но жил не на виду,

Он все скрывал. Зачем? На всякий случай.

Скрывал привычно радость и беду,

И лишь не скрыл он смерти неминучей.

Враги о том, что он врагом их был,

Догадывались, думаю, едва ли,

И женщины, которых он любил,

Ш этом даже не подозревали.

От спешки малый прок —

Показывает опыт.

Над чашкою парок,

Однако чай не допит.

Хозяйку по гудку

Как будто ветром сдуло.

Халатик на бегу

Повис на спинке стула.

Прозрачностью блестят,

Попав под вспышку света,

Шесть рюмок, ставших в ряд

За створками буфета.

Шесть чашек, как бутон,

Уложены на блюдце.

А на столе батон.

В луче пылинки вьются.

Течет гудок в окно

Ревет неугомонно.

На блюдечке одно

Колесико лимона.

Тупую боль загнал

Мне в сердце новый приступ

Болезни явный признак,

Прямой ее сигнал.

Утихла — и опять.

Спасение в уколе.

Терпеть не надо боли,

Боль следует снимать.

Но если в поздний час,

С улыбкой, на вокзале,

Разлуки нож вонзали

Спокойно, прямо в вас,

Тогда напрасный труд —

Таблетки и уколы,

Мольбы или укоры.

Лишь время — лекарь тут.

Вы, конечно, отмечали

Не единый в жизни миг

Избавленья от печали,

От иных еще вериг.

Избавленья от болезни, —

Как ее ни назови, —

От рождающейся песни,

От любви и нелюбви.

День пасмурен, и солнца нет,

Низины прячутся в тумане,

И вдруг в тебя ударит свет

Сквозь ветви на лесной поляне.

И замирает все в тебе,

Как если бы упали стены,

Как если бы в своей судьбе

Ты ожидала перемены.

Все дело в том, что жизнь опять,

Тебя имея на примете,

Зачем-то хочет доказать,

Что стоит жить на этом свете,

Что долго хватит сил твоих,

Что все отныне будет лучше,

Что день и пасмурен, и тих,

Но солнце греет и сквозь тучи.

В глухом лесу, где пахнет прелыо,

А сумрак стоек и глубок,

Под черной царственною елью

Ютится крохотный дубок,

Как бы под юбкой великанши

Ошеломленный Гулливер,

Являя, как сказали б раньше,

Печальной участи пример.

Я смотреться в зеркала,

Молодой была — любила.

Я их много завела.

Мне приятно это было.

И жила, маня, дразня.

Но — иная в жизни веха:

Стали зеркалами смеха

Зеркала вокруг меня.

В природе наметился спад —

В ночи, не мечтая о чуде,

Дневные растения спят

Гораздо спокойней, чем люди.

Все стихло. От старых дубов

Ползла полоса дождевая.

И плакала чья-то любовь,

Последний свой миг доживая.

Сидя в доме у окна,

Наблюдаете оттуда,

Как качается сосна,

И все шире амплитуда

Колебаний той сосны.

Вы ученая такая.

Дождь шумит не умолкая,

Листья с веток снесены.

Ветер дует тяжело,

Заполняя рябью лужи.

И сквозь мокрое стекло

Я смотрю на вас снаружи.

Мокрых листьев кутерьма,

Ветер, холод, дождь осенний.

В гуще этих отношений

Зарождается зима.

Это было давно. Мы расстались тогда.

А назавтра по старой аллее

Я, забывшись, пришел машинально туда,

Где обычно встречались мы с нею.

И опомнился

лишь под лучом фонаря

Возле дома ее, перед входом…

Так, случается, в первые дни января

Письма

прошлым датируют годом.

Предложил ей тут же сесть,

Извинясь, что сроки круты,

Уточнив притом, что есть

У пришедшей три минуты.

Ощущая сквозь чулок

Холод кожаного кресла,

Улыбнулась лишь чуток

И надолго в душу влезла.

Книг в этом доме было мало,

Читать их тоже было лень,

Но радио зато играло,

Как в парикмахерской, весь день.

Привычно действуя и мощно,

Со лба сдувая тень волос,

Хозяйка все, что было можно,

Надраивала, как матрос.

Подушек разбирала штабель.

Кровати белой ныл металл.

И платья глаженого штапель

Со стула венского свисал.

Спал путник в доме прочной кладки,

И лишь сознание того,

Что сроки жизненные кратки,

Сквозь сон тревожило его.

В длинных аллеях стоит полумрак.

Дали и дачи.

Вдруг он почувствовал: что-то не так

В этой задаче.

Понял до стона: куда ни ступи —

Жутко и зыбко.

Где-то в логической этой цепи

Скрыта ошибка.

Чем она жжет? Наговором друзей?

Девичьим платьем?

Как мы за промахи жизни своей

Дорого платим!

Силясь понять, в середине она

Или вначале,

Как ученик, он сидел у окна,

Полон печали.

Собственной жизни ошибку найти —

Мало быть магом.

Нужно, вернувшись, все снова пройти

Медленным шагом.

Жесткой рукой он провел по лицу,

Сникший до срока.

Нужно искать, да подходит к концу

Время урока.

Погладила утром белье,

Усердно умылась.

Однако в движеньях ее

Сквозила унылость.

Спокойна и даже мила,

Прилежно оделась.

В лице и фигуре была

Заметна несмелость.

На каждом иная печать:

У тех облегченность,

У этих любовь обличать,

А здесь — обреченность.

А как бы все славно велось,

Когда б ее сбросить,

Пока еще русых волос

Не тронула проседь.

Нас желтым светофором отсекло,

Нас отсекло ударом светофора.

Сквозь ветровое мокрое стекло

Смотрю, какая вам дается фора.

Как ваши тормозные огоньки,

Чья жизнь для нас совсем уже чужая

Недолго тлеют, словно угольки,

Навек в дожде и мраке исчезая.

Но кто вы мне, чтоб я жалел о вас,

От вас не получая даже вести!

Хотя в недавний миг, почти сейчас,

Как равные, мы были с вами вместе.

Пошел с твоей легкой руки

Тот слух, что, жестоко рассорясь,

Вы стали теперь далеки,

Как Южный и Северный полюс.

На все повторяют лады

Наивную версию тут же.

Но ведь одинаковы льды.

Полярные ночи и стужи.

Нарастающей волною,

Словно вывешен приказ,

Вышли женщины весною,

Обнаружились при нас.

И на зависть

Всем богиням,

И на радость

Всем разиням,

На крыльце или в окне

Возникали в чем-то синем —

Просто в синем-синем дне.

Переодевалась у окна, —

Непонятно, что ее тянуло,

Только, обнаженная, она

Подходила, платье взяв со стула.

Ей бы отдалиться в глубину

Комнаты — о скромности забота, —

Но ее к широкому окну

Словно бы выталкивало что-то.

Женщины столь странная черта —

Безразличной смелости минута.

Но она спокойна и чиста,

И не предназначена кому-то.

Всю себя сиянию открыв,

Движется в задумчивости вроде.

Острый неосознанный порыв —

К листьям, свету, воздуху — к природе.

Полотно стояло у стены,

По нему синела эстакада.

Стекла были вкось освещены

Вспышками далекого заката.

На полу лежал батальный лист,

А еще — чего не показали —

Несколько похожих женских лиц

С влажными губами и глазами.

Как будто бы с картины Грабаря,

Голубизна ударила большая.

Друг другу ничего не говоря,

Они стояли, головы сближая.

Ко лбу ее он так прижал свой лоб,

Что для нее слились его два глаза.

А где-то далеко, над синью снежных троп,

Звучала недосказанная фраза.

Темнея колонной ствола

Над крышей из толя,

Огромная липа спала,

Как принято, стоя.

Был весь ее облик суров, —

Плыл полдень, рассвет ли,

Чернели подобьем стволов

Вершинные ветви.

Но в память давнишних побед

Двухсотой весною

Вдруг выгнала гибкий побег

Над самой землею.

И были листочки на нем

Свежи и пахучи,

Мерцали зеленым огнем

Лишь каплю похуже.

Но в грозных законах родства

И вешнего сока

Шумела другая листва

Уж больно высоко.

«Сквозь цветение и вьюгу,

Среди лета и зимы,

Пребывание друг другу

В этом мире скрасим мы»…

Услыхала, обернулась,

Ровным взором повела

И согласно улыбнулась.

Ничего не поняла.

Эта женщина, здесь, на углу,

Так ступает по каменным плитам,

Будто где-то она на балу,

В звуках музыки, в платье открытом.

Выделяясь сиянием глаз,

Мысль, быть может, лелеет благую.

И рассеянно смотрит на вас,

Принимая себя за другую.

У нее точеные лодыжки,

Стан прямой и гибкий, как лоза.

Но ее ладошки как ледышки,

И совсем холодные глаза.

Дремлют отопленья батареи,

Вялостью предзимней только злят.

И сидит она, ладони грея.

Ну а кто согреет этот взгляд?

По виду — словно горсть

Рассыпавшихся бусин,

Просвеченный насквозь,

Крыжовник был так вкусен.

Не к чаю, не в дому —

В саду, в конце дорожки,

Протянутый ему

На маленькой ладошке.

Растерянный, остался у окна,

Не сознавая в горе и обиде,

Что у влюбленных логика одна:

— Я вас люблю, и вы меня любите.

За что любить? Да именно за то,

Что мне отдельно смысла в жизни нету.

Что вытащил, как в картах иль в лото,

Счастливую, к несчастью, долю эту.

Вот вошла к нему со света,

С лета — в комнатку его,

Не спросившая совета

На земле ни у кого.

И в каком-то странном раже,

Отвернув слегка лицо,

Все сняла с себя — и даже

Обручальное кольцо.

В звоне томительных дней,

После каникул,

Вдруг он из жизни твоей

С легкостью выпал.

Не из созвездья звезда

В гаснущем крике, —

Выпал птенцом из гнезда,

Строчкой из книги.

Печально сжала пухлый рот,

Глаза наполнила слезами:

— Я не люблю таких острот,

Вот так мы все и портим сами…

— Каких острот? Не будь смешной!..

— О! Ты считаешь, это малость? —

Но говорила не со мной,

А словно бы в кино снималась.

Я все упорствовал: — Позволь!..

Отрезала: — Не место спорам! —

Как прима, что играла роль,

А я случайным был партнером.

Я прошу у Вас давно:

После часа

Разрешите к Вам в окно

Постучаться.

Травы зыблются светло.

Что Вам снится?..

Постучаться к Вам в стекло,

Как синица

Или дождик ноготком

По карнизу.

Только дайте мне тайком

Вашу визу, —

Встречным сдержанным кивком,

Взором — книзу.

Опять эта память взлетает, как птица —

Размолвки забыты, обиды не в счет.

Пусть я виноват, но ведь, как говорится,

Повинную голову меч не сечет.

Ах, как эта память светла и крылата.

Но если правдивым и вправду почет,

Я вам признаюсь, что любил вас когда-то, —

Повинную голову меч не сечет.

Былое вдали проступает все резче,

И снова рассвет вдоль заборов течет.

Осталось сказать, что люблю вас, как прежде,

Повинную голову меч не сечет.

Но только боюсь, это будет словами

И в сторону попусту нас отвлечет.

Поэтому молча стою перед вами, —

Повинную голову меч не сечет.

Вдалеке от дома в добрый час

Вспомним тех, кто вспоминает нас,

А еще, коли достанет сил,

Позабудем тех, кто нас забыл.

Не умолкли в мире трубы,

Не окончены труды.

И скажу, что ваши губы

Недостаточно тверды

Для того, чтобы, ликуя,

Песни петь среди ветров.

А еще — для поцелуя.

А еще — для жестких слов.

Сидела она в уголке,

Где ходики чутко стучали,

И книгу держала в руке

С закладкою в самом начале.

И весь ее ласковый вид,

Приятный внезапному взору,

Уютен и так домовит

Был в ту неуютную пору.

Не раз над ручьями потом

Я шел к ней по доскам настила.

Когда поднимался я в дом,

Предательски сердце частило.

И сквозь поредевший туман

Глаза ее влажно сияли.

А мне попадался роман

С закладкою в самом начале.

Я помню тот двор и крыльцо,

Но дом не нашел бы я снова.

Я помню тот взгляд и лицо,

Однако не помню ни слова.

Хрустящая ночью весна,

И долгого дня измененье,

Тот город, и я, и она —

Все словно в ином измеренье.

Сомненья, и даже обман,

И снова надежды ночами —

Весь наш неудачный роман

С закладкою в самом начале.

Мой соперник был худ и сутул,

Раздражал меня также походкою.

Я сапог свой поставил на стул

И протер его желтой бархоткою.

Посмотрел в заоконную тьму,

Где снежок загорался под фарами,

И обоим — и ей и ему —

Предложил прогуляться бульварами

Он ответил: «Ступайте вдвоем,

Я здесь что-нибудь лучше поделаю…

И она мне кивнула: «Пойдем»

И мы вышли на улицу белую.

Я по городу с ней проходил,

Не сумев оценить положение:

Я решил, что уже победил…

Я уже потерпел поражение.

Я шел к тебе с таким букетом,

Его подняв над миром ввысь,

Что молодые пчелы следом,

Ошеломленные, вились.

Ступая тапочками звонко,

Зажав замурзанный платок,

Шла незнакомая девчонка

И ныла: — Дядя, дай цветок!..

И на глаза довольной паре

Потом попался мой букет.

Простите, где вы покупали?

Какая прелесть этот цвет!..

Спросила встречная старуха:

— Им георгины не родня?..

И чей-то вздох коснулся слуха:

— А ведь и ты любил меня…

Весна мокрой тряпкой снега уже стерла,

Лишь в чащах они залегли.

На голых пространствах зеленые сверла

Дырявят поверхность земли.

На самом ходу, посреди тротуара,

Мешая прохожим пройти,

Весной, как войной, оглушенная пара

Не в силах расстаться в пути.

Мы пишем стихи, рассуждаем, пророчим.

Бумага под словом горит.

Толкуем о жизни… А жизнь, между прочим,

Сама о себе говорит.

Легко наездница гарцует,

И конь пускается в полет,

И так под музыку танцует,

Что странно, как он не поет.

Мы за живой стоим стеною,

Тебя я за руку держу

И потихонечку, спиною,

С тобой от круга отхожу.

Реши, куда пойти нам проще —

Вдоль тротуара иль тропы.

Что скроет нас надежней — роща

Иль движущийся лес толпы?

Набирает силу лист.

Я маршрут себе намечу.

Сколько ранних женских лиц

Попадается навстречу.

На троллейбус, на метро

Накатила дымка эта.

Вон их сколько намело —

Словно вишенного цвета.

Сколько свежих женских лиц

Чистым утром на припеке.

И какой-то старый лис,

Промелькнувший в их потоке.

Все было стойким зноем залито,

К утру не охлаждался дом.

Нам сдали комнату лишь на лето.

Найдем ли что-нибудь потом?

Заката длительное зарево

В окошках множило огни.

На дачу выбрались хозяева.

Вот и остались мы одни.

Твое зардевшееся личико,

И рассудительность в речах,

И от девического лифчика

Полоски на твоих плечах.

«Куда пойти? Что сделать?» — не решу я.

Стою, фуражку сдвинув набекрень.

Неистовствуя, мучаясь, бушуя,

Из-за заборов ломится сирень.

Природа зазевается немного,

И в тот же миг свободно и легко

Сирень, кипя, прольется на дорогу,

Как через край кастрюли — молоко.

И все заполнит чадом лиловатым…

Нет! Я не то сравнение нашел, —

Она с громовым яростным раскатом

Хлестнет как в бурю волны через мол.

Тих городок по имени Барятинск,

Закутался садами до бровей.

Трещат заборы, сдерживая натиск

Тяжелых, перепутанных ветвей.

Хрустит сирень, тоскует и теснится, —

И тоже тесно сердцу моему, —

Сопротивляясь, медленно кренится

И тонет мир в сиреневом дыму…

Стволы за окошком белёсы,

Едва проступают из мглы.

Но это совсем не березы,

А яблонь беленых стволы.

И кто-то у самого дома

Смеется среди темноты.

И песенка эта знакома —

Поешь ее только не ты.

Дорогая,

Помнишь ты, как в метельной ночи,

Догорая,

Дышат угли живые в печи?

А снаружи,

Если к стеклам приникнуть тесней,

В мире стужи

Видно клочья летящих теней.

До рассвета

Без лопаты за дверь не ступи!

Будто где-то

В белой хатке средь белой степи.

Временами

В кухне дужкою звякнет ведро.

То под нами

Осторожно проводят метро.

Полквартала,

Даже меньше — и вот он, Арбат.

Ты устала?

А за окнами хлопья свистят.

Будь же прочен,

Старый дом средь ревущих ветров.

(Между прочим,

Это, в сущности, первый наш кров.)

Звон метели.

Да от печки, что стихла во сне,

Еле-еле

Зыбкий отсвет дрожит на стене.

О если бы ты хоть на миг увидала,

Как я выбивался из сил.

Но что было делать — сирень увядала,

Пока я ее довозил.

Но ты никогда не была равнодушной,

Ты гладила каждый листок,

А мне говорила: «Немедленно нужно

Поставить сирень в кипяток».

Сначала я спорил. Но мало-помалу,

Буквально у нас на виду

Сирень распрямлялась, сирень оживала,

Как в самом заправском саду.

Сейчас мы шагаем дорогой одною,

И мне улыбаешься ты,

Когда мы весной замечаем с тобою

Цветущей сирени кусты.

Но я б не хотел, чтоб в жару и в бураны

Цвела она так же весь год.

Она потому навсегда дорога нам,

Что только весною цветет.

Как будто бы чьих-то грехов искупленье,

Порою нисходит на нас ослепленье.

Не видит садовник раскрывшейся розы,

А шахматный гений — простейшей угрозы.

Не видит грибник, что в грибах вся поляна,

Беспечное сердце не видит обмана.

Не видит охотник когтей отпечатки,

А старый наборщик — смешной опечатки.

И страшно, когда, вдруг очнувшись за чаем,

Мы слезы в любимых глазах замечаем.

— Неродные? Чепуха!

Мы родня под общим кровом

Но гранатная чека

Сдвинута недобрым словом.

— Эти дети — от него.

Посмотрите, как похожи!.. —

И, однако, отчего

У самой мороз по коже?

Ну а он?.. За столько лет,

Что смотрел на эти лица,

Может, в них оставил след

Тот, который нынче длится?..

Обыденности ряска,

Зацветшая в тиши…

Как требуется встряска

Для тела и души!

Чтоб страстью нас задели,

Не звоном ремесла, —

Больным ходить неделю,

Так книга потрясла.

И чтоб, вбежав в воротца

И слыша крови гул,

В глаза, как в два колодца,

В тебя я заглянул.

Вдруг озарится мгла

В каком-то странном плане.

Ахматова была

Моделью Модильяни.

До первой мировой,

Среди возможных сотен,

Рисунок перовой

Изящен и свободен.

Но вы узнали — чей,

И тут вас поразило

Скрещенье двух лучей,

Двойная эта сила.

Кто изображена,

И кем — на белом поле!..

Душа поражена

Помимо вашей воли.

Вздор, сказанный неловко,

С усмешкой: не беда.

Неясность, недомолвка

И — ссора на года.

И вдруг: а что такое?

За окнами светло.

Зима, и как рукою

Все временем сняло.

Морозные узоры,

Сквозь них — закатный свет.

Есть прошлое у ссоры,

Но будущего нет.

Прогулки на закате —

Час или полчаса,

Где, кстати и некстати,

Возможны чудеса.

Тумана одеяло

Густело на лугу.

И женщина стояла

На правом берегу.

Уже заката алость

Померкла кое-где,

Пока она спускалась

К серебряной воде,

Как бы входя в объятья

Иного бытия.

А сброшенного платья

Темнела чешуя.

Жены молоденькой подруги,

Их до поры сплоченный круг,

Их столь порывистые руки,

Что книга валится из рук.

А загорели — как на юге,

Да не идут на ум науки.

Не Академия наук,

А академия подруг.

Жены любимые подруги.

Мадонна в раннем мире первозданном,

Задумчивая, ждущая давно —

«С младенцем на руках и с чемоданом

У ног». Мы знаем это полотно.

Пока пред нею в храпе или в давке

Идет одна из неизменных пьес,

Она сидит на деревянной лавке

С рельефного резьбою «МПС».

Она сидит с людьми чужими рядом,

Нейлонового блузкой шелестя,

Она глядит спокойным юным взглядом

И кормит грудью малое дитя.

А над вокзальным застекленным сводо»

В той вышине, где все им нипочем,

Снежинки вьются редким хороводом,

Пронизанные солнечным лучом.

Отменная натура, —

Светясь сто раз на дню,

Жила на свете Нюра

Под странной кличкой «Ню».

Нет, не озоровала

По комнатам мужским,

А лишь позировала

По лучшим мастерским.

А кожа цвета лилий,

Изысканно бела.

Да и по части линий

Точеная была.

С нее не раз писали

Цариц или богинь,

Красавиц на эмали, —

Попробуй их покинь!

То — их! А ей ли сладко?

К ней жизнь и так, и сяк.

На рукаве заплатка.

Все наперекосяк.

И что же с нею сталось?

Чудак, да ты забыл:

Всех поглощает старость,

Кто прежде молод был.

Но сохранился в храмах

И в галереях след,

Со стен, без рам и в рамах,

Свой излучая свет.

Летние дни отгорели.

Душу пронзая до дна,

С ясной еще акварели

Женщина смотрит одна.

Под черепаховым гребнем

Полный наивности взор…

То, что в разлуках мы крепнем,

Это поистине вздор.

Вздрогнув, поднялся со стула,

Чудом лишь только храним,

Так по душе полоснуло

Голосом женским грудным.

Хоть оп и рядом был где-то,

Не различались слова,

Лишь интонация эта

Из глубины естества.

Может, пустяшное дело

Вызвало к жизни его, —

Сердце уже не хотело

Прочего знать ничего.

Прямо в наше окно

Веет ветер с газона.

Поздний вечер — и ты

Улыбаешься сонно.

На тебя в тишине

Оглушающе-звонко

Сон обрушился вдруг,

Как порой на ребенка.

Непослушной рукой

Ты подушки взбиваешь,

Что-то хочешь сказать,

Но тотчас забываешь.

Что-то хочешь спросить,

Но, объятая ленью,

Видишь смутно меня

Где-то там, в отдаленье.

Улыбаешься мне

Из последних усилий.

Закрываешь глаза —

Будто свет погасили.

Ты сладко спишь. Сквозь темные ресницы,

Почти не означая ничего,

Трепещущие слабые зарницы

Сознания коснулись твоего.

Ревет гроза, и молнии толпятся,

Толкаются локтями в тесноте,

А звуки грома рвутся и дробятся,

И катятся шарами в темноте.

О, эти вспышки зыбкие ночные

Над чернотой притихнувшей земли

И эта грома стереофония —

То сбоку он, то сзади, то вдали!

Но месяц вновь поблескивает дужкой.

Высь постепенно стала голубой.

И молнии уходят друг за дружкой,

Ворчащий гром уводят за собой.

Ты в сад с терраски отворяешь двери,

Ты поднимаешь чистые глаза

И говоришь с улыбкою, не веря:

— А что, была действительно гроза?..

Но целый день потрескивают травы —

Так наэлектризованы они.

И долго тянет влагой от дубравы,

И дальних гроз мерещатся огни.

Сухой, нетрудный зной стенного Крыма,

Стрекочущая тишь.

Дуга прибоя вычерчена криво,

Коль сверху поглядишь.

Трещали вновь цикады, как лягушки,

Спускалась тьма, и в ней

Привычно море било, как из пушки,

Внизу, среди камней.

Вот все заснуло. Ночь текла глухая,

И кто-то ночью той

Ступал едва, но галька, громыхая,

Сдвигалась под ногой.

И женщина, склонившись на перила,

Во мраке скрыв черты,

Неясной белой птицею парила

Средь крымской черноты.

Александра Осиповна

Смирнова-Россет!

Дождик. Дело к осени.

И я Вам сосед.

Мне до Вас, наверное,

Меньше двух верст.

Струй шуршанье мерное.

Путь весьма прост.

От дождя муторно.

Льет и льет с верхов.

Около полутора

Мне до Вас веков.

Так. И тем не менее,

Ежась наверху,

Смотрит вдаль имение,

За Москву-реку.

Ветер вдоль цоколя

Кинул листьев горсть.

Где тут след Гоголя,

Что был Ваш гость?

В прошлое взглядом пройдуся,

Где мы бывали стократ.

Галя, Лариса и Дуся —

Жены поэтов стоят.

У освещенного входа

Снежный взвивается прах.

Сколько, однако, народа,

Шума на тех вечерах!..

Как они гордо встречали

С невозмутимостью всей

Радости или печали

Их беспокойных мужей.

На слово, право, поверьте:

С ними, а часто одни,

Все-таки в той круговерти

Счастливы были они.

Послевоенные годы.

Слабо устроенный быт.

То ли от вьюжной погоды,

То ли от строчек знобит.

Задумчивая речь,

Исполненная смысла.

Покатость этих плеч,

Что не для коромысла.

Но смело шла на бой

Под смертный стон металла,

Бралась за труд любой,

И сил у ней хватало.

Желал ей жизни ты,

Большой и интересной,

И долгой красоты,

Душевной и телесной.

Лицо пристроила в ладони,

Поплакала и поднялась.

И оказалась в новой зоне,

С былой утратившая связь.

Лишь в зеркале — в том свете дальнем,

В том обрамлении волос, —

Лицо, промытое страданьем,

Слегка распухшее от слез.

В горле внезапный ком,

Трепетной жизни сила, —

Что-то одним толчком

Женщину разбудило.

Этот короткий спазм

Вроде того набата,

Что вас от смерти спас

Давней порой когда-то.

Этот отход от сна

Служит особой цели.

Приподнялась она,

Села на край постели.

Наши с тобою сны

Ярки или убоги, —

В женщине сведены

Мира всего тревоги.

Тяжко груженный бот,

Мерно плывущий ночыо.

Страхов, любви, забот

В женщине средоточье.

Оборотись к окну,

Эта или другая,

Слушают тишину,

Света не зажигая.

По дымным сплавконторам

Крик, мат — невпроворот!

Но вы из тех, к которым

И грязь не пристает.

Вас грубость оскорбляет,

Но грубая среда

В душе не оставляет

Заметного следа.

Фотографий не осталось, —

Лишь для паспорта одна.

Но, конечно, это малость.

И улыбка не видна.

Ни повадки, ни движенья…

Так жила, — на свой лишь страх

Беглые изображенья

Оставляя в зеркалах.

Показалось, что окликнули.

Оглянулась — ни души.

Лишь березки шеи выгнули

В вечереющей глуши.

И ни капельки не боязно,

Хоть и смеркнется вот-вот.

Но отчетливо и горестно

Кто-то сызнова зовет.

От сиянья блеска и от влаги

Мир буквально лезет на рожон,

Духом безрассудства и отваги

Весь пропитан и заворожен.

Словно ожидаемая смута,

Что в себе нежданное таит,

Обратив лицо свое к кому-то,

Молодая женщина стоит.

Всё вокруг в движении. Густая

Облачность изодрана в клочки.

Изумленно листья выпуская,

Почки разжимают кулачки.

Где-то видел вас, а где — не знаю

И припомнить сразу не могу.

Все же неуверенно киваю,

Даже улыбаюсь на бегу.

Сдержанно и чуть недоуменно

Вы мне отвечаете кивком,

Тоже вспоминая напряженно:

Вам знаком я или незнаком?

Пять минут тревожит эта тайна,

Да и то, конечно, не всерьез.

Просто где-то видел вас случайно,

Двух-трех слов при вас не произнес.

Никакая память не поможет.

Нет, не помню вашего лица…

А ведь кто-то вас забыть не может

И не позабудет до конца.

Среди цветущей мать-и-мачехи,

Среди пробившейся травы

Учебник высшей математики

И три девичьи головы.

А в небе облако качается,

И солнце льет свой ровный свет.

Никак ответ не получается,

Никак не сходится ответ.

И кто-то там, средь мать-и-мачехи,

Приподнимается с земли:

— Ау, ребята! Где вы, мальчики?

Пришли бы, что ли, помогли…

Бывает, в парке в летний вечер

Заметишь нескольких девчат.

Они идут тебе навстречу

И что-то тихо говорят.

Но вот тебя в листве зеленой

Увидят — и наперебой,

Пожалуй, слишком оживленно,

Заговорят между собой,

Как бы самим себе внушая,

Что нет им дела до тебя,

И в то же время обращая

Твое вниманье на себя…

…А мне милее на рассвете

Среди полей встречать девчат.

Они, вдали тебя заметив,

Как по команде, замолчат.

И, приближаясь тройкой росной,

Некстати речь не заведут.

Преувеличенно серьезно

Пройдут. Но только лишь пройдут,

Вмиг о серьезности забудут.

И засмеются. И не раз

Потом оглядываться будут,

Пока не скроешься из глаз…

Право, странным кажется мне это, —

На вопрос: «А сколько же вам лет?» —

Есть у всех готовые ответы —

Выписки из метрик и анкет.

Возраст надо мерить очень строго,

Годы здесь решают не всегда.

Девушке под тридцать — это много,

Мать, когда ей тридцать, молода.

К чему копить ничтожные обиды,

Им не давать исчезнуть без следа,

Их помнить, не показывая виду

И даже улыбаясь иногда!

Они мелки, но путь их страшно долог,

И с ними лучший праздник нехорош.

Они — как злой блуждающий осколок:

Болит внутри, а где — не разберешь.

Вот почему я их сметаю на пол,

Пускай не все, но большую их часть.

Осколок только кожу оцарапал,

А мог бы в сердце самое попасть.

Хоть сны в это время и сладки,

Поднимемся ближе к утру.

На лестничной смутной площадке

Тебе я слезинки утру.

Туман еще улицы белит,

Но близится солнца приход.

Поеду — и город, как берег,

Мгновенно назад отнесет.

Под ясной холодною высью

В такой же холодной росе

Отдельные желтые листья

На черном асфальте шоссе.

Прозрачного воздуха одурь,

И клина гусиного врез.

Поля и поля, а поодаль

Подсвеченный осенью лес.

Была гармонь в поселке за рекой,

И на мотсу машина грузовая,

И чтение, и лампа под рукой,

Чтобы гасить с постели не вставая.

А простыня простого полотна

Была прохладна и шероховата,

И лишь постель, где спал он у окна,

Для одного слегка широковата.

Мы думали: зима —

Обозначенье старости,

Как бы печать сама

Покоя и усталости.

Но все не так идет!

У юности и зрелости

Совсем особый счет,

И каждый полон прелести.

Сведет мороз с ума

Поющими полозьями.

И ранняя зима

Моложе поздней осени.

Девушка обещала —

Чтобы не огорчить…

Ранних начал начало.

Тканная солнцем нить.

Плыл отголосок гула

С неба или с реки.

Девушка обманула —

Честности вопреки.

Вспомнила в день весенний:

Жизнь еще впереди, —

Просто, без угрызений,

С искренностью в груди.

Наповал сражена.

Тяжела голова.

Молодая жена —

Молодая вдова.

Развалилась семья,

Потеряв острие…

И его сыновья,

Что постарше ее,

Ей вниманье дарить

Уж никак не спешат.

А наследство делить —

Так наследства лишат.

А старуха — их мать —

Говорит, что она,

Как легко доказать,

Остается жена.

Вдернуть нитку в иглу

Удается едва, —

Так страдает в углу

Молодая вдова.

В голове путаница

От прошедших лет.

Крохотная пудреница —

Женский амулет.

Изловчаясь, сердится

Всякий раз,

Чтоб увидеть в зеркальце

Тот и тот глаз.

Над бровями челочка,

И еще черта —

Меж зубами щелочка,

Но не портит рта.

И на пляже солнечном,

В шелесте морском,

Нос, прикрытый сочинским

Смоченным листком.

В общем, хватит пороху —

Видно по всему.

Ну а пудру по боку.

Пудра ни к чему.

Все бы меж дел,

Щурясь счастливо,

В очи глядел

Ей без отрыва.

Вот и гляди!..

Мало денечка.

Но впереди

Вечер да ночка.

Застенчивой женщины путь

По улочкам узким Востока.

Лицо прикрывала как грудь,

Не зная, что это жестоко.

К чему ей нездешняя даль,

Где свежих фиалок охапки

И поднята гордо вуаль

Над срезом изогнутой шляпки.

Сквозь невозмутимые черты

Откровенно сдержанной планеты

Проступают, молоды-чисты,

Бесконечно давние приметы.

Золотая ранняя пыльца,

Видимая все-таки туманно

Сквозь морщинки женского лица,

Сквозь его помаду и румяна.

Как набат, удары крови.

Жизнь по-прежнему сладка,

И, как в молодости, внове

Голос, дрогнувший слегка.

И пленительней, чем плечи

И объятия твои,

Ожиданье каждой встречи,

Предвкушение любви.

Стояли как бы среди сна,

Ограждены подземным гулом,

С сиренью крупною она

И он с потрепанным баулом.

Из мрака поезд шел, змеясь.

Но словно не было им дела.

Открыто плача и смеясь,

Она в лицо ему глядела,

Приподнималась на носки

В порыве страсти настоящей,

Изнемогая от тоски

Прошедшей или предстоящей.

И он, подавшись чуть вперед,

Стоял, обняв ее за плечи…

Сперва не замечал народ

Их расставанья или встречи.

Но ближе, в бьющей полосе

От них струящегося света,

Приостанавливались все,

Чтоб на мгновенье видеть это.

…Над эскалаторами, ввысь,

Вернее, по диагонали,

Сирени запахи вились

И нас, притихших, догоняли.

Расставанья все и все прощания —

С женщиной, и только с ней одною.

С плачущей иль прячущей отчаянье

Женщиной — невестой и женою.

И всесильна жажда возвращения

К женщине — в теченье всей разлуки.

Сквозь преграды все и обольщения,

Горькие сомнения и слухи.

Эти встречи были нам обещаны…

И вовек лучами осиянна

Жизнь, что появляется из женщины,

Как из Мирового океана.

Пока еще баюшки-баю,

Качают — и хочется спать.

Пока еще в женскую баню

С собою берет его мать.

Пока еще грезится, что ли,

Тропинка в морозном дыму.

Пока еще девочка в школе

Совсем безразлична ему.

Пока еще времени хватит,

И годы не смотрят в упор.

Пока еще девушка гладит

Его непримятый вихор.

Пока еще женщина рядом,

Глядит на него, молода,

Задумчиво-преданным взглядом,

И так далеки холода.

Пока одуванчик в кювете

Еще облететь не успел.

Пока еще учатся дети,

И ясен пока их удел.

Пока еще даль голубая

Лучам подставляет бока.

Пока еще, с внучкой гуляя,

Он прям и спокоен. Пока…