Александр Волков ПРИШЕЛЕЦ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Преемник

Глава первая ПЕЩЕРА

Унээт, Верховный Жрец племени кеттов, резко выбросил вперед руки ладонями вниз. По этому знаку воины, стоявшие по краям входа в пещеру, перерубили кремнями две толстые тетивы, стягивавшие тугие изогнутые концы сучьев, вставленных в расщепленные торцы деревянных колод, скрытых под огромными кучами сухого хвороста. Сучья с треском выстрелили, раскидывая мелкие клочья ломкого лишайника в вечернем воздухе, напоенном пряным влажным настоем грибов, опавших листьев, хвои и болотного тумана. Коротко взвизгнули, начав разматываться, накрученные на стержни жилы, и вскоре из хвороста стала выползать тоненькая млечная струйка дыма. Воины в тяжелых выпуклых масках, вырубленных из священного дерева лаби, просунули в кучи длинные пустые стволы саолы и начали вдувать в них воздух, действуя длинными костяными ручками мехов, изготовленных из цельных шкур двухгодовалых кабанчиков.

Криспы насторожились. Самый первый, показавшийся было из-за ближней кучи пустых раковин, беспокойно потыкал перед собой серым зазубренным клювом, широко раскрыл его, обнажив широкие стершиеся зубы, и стал медленно поворачивать из стороны в сторону маленькую голую головку. Остальные, рассеянные среди древесных стволов наподобие огромных плоских грибов, остановились и замерли, упершись в палую листву прямыми твердыми ногами, точнее, тремя кожистыми подпорками, покрытыми редкими толстыми волосами.

Воины продолжали накачивать меха, подчиняясь ритму большого барабана, вокруг которого, то припадая к поверхности камня перед входом в пещеру, то выпрямляясь и вздрагивая, двигался Унээт, постукивая длинной толстой костью по туго натянутой шкуре. Его длинные седые волосы, перехваченные вокруг лба высохшей кожей молодой змеи, падали на плечи и путались в вороньих перьях накидки; перья шуршали, топорщились от порывов ветра и резких прыжков старого жреца; позвякивали вплетенные в грубую основу круглые бубенцы; сухо потрескивали пустые птичьи косточки; босые ступни, к которым привязаны были медвежьи когти, выколачивали из камня крупный дробный перестук, отдававшийся в глубине пещеры, где укрылись старики, дети и беременные женщины, гулким протяжным эхом.

С низкого неба, подобного пустой опрокинутой раковине, вперемешку с мелкой изморосью сыпались крупные хлопья снега, дым из костровых куч растекался во все стороны едкими ползучими пластами, влажное дерево натужно сипело, глуша слабые ростки огня, но воины в неподвижных тяжелых масках продолжали поочередно подпрыгивать и, припав животом к рычагу, плавно опускаться вниз.

Две молодые жрицы, сбросив покрывала, сплетенные из высушенной морской травы, и обнажив разрисованные священными знаками тела, встали перед еле тлеющими кострищами, широко расставили ноги и принялись плавно раскачиваться, медленно проводя ладонями по внутренней поверхности бедер.

И бог огня раскрыл свою пасть; острые клыки пламени стали рвать дымное покрывало, алый зев поглотил влажные сучья и стал хватать все, что было наложено сверху: толстые бревна, черные коряги, собранные детьми на берегу Большого Озера, пни от вывороченных бурей деревьев. Со всех сторон пламя обступила тьма, огородив пляшущих жриц, воинов и Унээта частоколом древесных стволов, среди которых красными точками светились глаза криспов.

— Давно не было Большой Охоты, — сказал Янгор, — вот они и полезли.

Приземистый, корявый, с длинными, бугристыми от мышц руками, он стоял на каменном выступе, чуть возвышавшемся над входом в пещеру, и придерживал коленом громадный гладкий валун, вывороченный кольями из плоской ниши и нависший над ступенчатым спуском, ведущим в причудливо разветвленные недра пещерного лабиринта. Для того чтобы перекрыть вход в пещеру, Янгору достаточно было чуть отвести ногу. Валун падал в огороженную каменными столбиками яму, оставляя под сводом лишь узкую щель, в которую едва мог протиснуться мальчик, еще не убивший своего первого кабана. Но такое случалось редко, очень редко. Эрних помнил лишь один случай, когда от Копья Огня в мерцающем Лике Воды треснула и мгновенно обратилась в Алый Синг древняя, заскорузлая от лишая сосна на Высокой Горе; Синг стал трясти руками, рассеивая во все стороны красные семена, из которых мгновенно вырос пылающий лес, наполнившийся треском, писком, ревом и глухими стонами страдающего и гибнущего Раана, чье тело, составленное из мелких зверьков, птиц, лосей и прочей лесной живности, теперь корчилось и рвалось на части на священном алтаре Синга. И вот когда ревущий ком, катаясь по земле и когтистыми лапами срывая с себя клочья огня, бросился в прохладный темный зев пещеры, Зейг, бывший тогда самым сильным воином и охотником племени, отодвинул ногу, и валун с тяжелым влажным хрустом впечатал в дно ямы горящего зверя, наполнив внутренность пещеры едкой вонью паленой шерсти. Глыба закрыла вход, на сводах, покрытых рисунками Унээта и его предков, погасли красные блики, кетты стали испуганно прижиматься к стенам и осторожными шагами, оступаясь и ломая твердыми ступнями глиняные черепки, разбросанные вокруг Очага, потянулись в глубь пещеры, оглядываясь на узкую алую щель под сводом и выхваченный этим светом неподвижный силуэт Зейга.

Унээт увел народ к Подземному Озеру. В его черной воде, неподвижной, как отполированный камень, перебегали отражения рваных хлопьев Синга, пылавшего в трех очагах по берегам. Унээт говорил, что здесь Лик Воды и Синг ведут мирную беседу в присутствии Предков племени, чьи черепа, покрытые струпьями истлевшей кожи и клочками волос, венчали Игнамы — толстые каменные пальцы, окружавшие Озеро плотной застывшей толпой. Главный Игнам возвышался посередине Озера и был покрыт глубокими редкими насечками; их оставили жрецы, бывшие до Унээта, — по одной насечке на каждого.

Когда все племя собралось вокруг Озера и две старые жрицы опустили в черную воду сухие заскорузлые ступни, Унээт встал на плоский камень и, коснувшись кончиками пальцев змеиной кожи на лбу, заговорил.

— Зейг табу! — выкрикнул он хрипло и коротко. — Зейг убил жертву Раана Лику Воды!

— Зи-и! Зи-и! — послышался тоненький старушечий писк из тяжелой медвежьей шкуры, надетой проколотыми лапами на четыре тонких острых Игнама, также увенчанных высохшими черепами. Это самая старая жрица, ослепшая и потерявшая способность к передвижению, звуками выражала согласие с решением Унээта, радуясь тому, что кто-то из кеттов перейдет Грань Тьмы прежде, чем она.

Две молодые жрицы положили на Очаг тонкое бревно длиной с человеческую руку. Светлое, очищенное от коры, оно потемнело, обуглилось и стало наливаться Духом Синга. Когда сгорало восемь бревен, Синг возвращался в свое место над Высокой Горой, чтобы вновь съехать на огненных лыжах за дальний лес. Зейг, плававший на байге по болотной протоке до мест, где Лик Воды делается, как он говорил, столь велик, что покрывает собой всю Землю, говорил, что Синг утонул у него на глазах, после чего Зейг в страхе прибился к суше и сам, без жриц, без Унээта, принес в жертву Лику Воды глухаря, мышь и ветку рябины, привязав их к камню лосиной жилой. Он говорил, что исполнил обряд как положено: взобрался на скалу, встал на колени лицом к месту погребения Синга, провел раскрытыми ладонями по лицу, далеко отставив в стороны большие пальцы, и лишь затем закрыл глаза и через плечо бросил в Лик Воды приготовленную жертву. Затем остался на скале и стоял на коленях до тех пор, пока не увидел собственную тень на гладком, как череп мамонта, камне.

— А что ты сделал потом? — нахмурился Унээт, выслушав Зейга.

— Потом, Верховный, я закрутил гладкую палочку в тетиве, выдолбил ямку в коряге, обложил ее сухим мхом, добыл огонь и на скале принес Сингу искупительную жертву от Лика Воды, — ответил Зейг, стоя перед ним на коленях.

— Что ты принес в жертву?

— Марлина.

— Как ты добыл его? — спросила одна из молодых жриц, приблизившись к охотнику и прикоснувшись ладонью к двойному шраму от медвежьих когтей на его щеке.

— Поймал руками.

— Но ведь ты знаешь, — сказала другая жрица, подойдя к Зейгу сзади и возложив ладони на его твердые, словно выточенные из бивня мамонта плечи, — что Марлина для жертвы надо бить острогой из его собственной кости, прикрепленной к стволу саолы заячьей жилой.

— У меня не было с собой священной остроги.

— Зейг табу, — коротко сказал Унээт и оглядел сидящих вокруг озера кеттов спокойными и ничего не выражающими глазами.

— Нет, — сказала молодая жрица, поглаживая плечи Зейга пальцами и покалывая его кожу острыми красными ногтями. — Зейг не табу. Зейг пойдет со мной. Я очищу Зейга.

Очищение происходило в одном из дальних залов. Эрних никогда не был там, а из разговоров и перебранок молодых жриц мог понять лишь то, что зал этот невелик, что к нему ведет длинная ступенчатая галерея, все стены и потолок которой покрыты рисунками, прославляющими поклонение Игнаму, его увяданию, возрождению и некоей таинственной связи между его бурными извержениями в темном непостижимом женском лоне и зарождением там нового живого существа. Еще он узнал, что алтарь в зале Игнама вырублен из плоского камня, выстлан вымоченными в Едком Источнике и высушенными перед жарким ликом Синга медвежьими шкурами, что как раз на этих шкурах и происходит очищение от табу. Жрицы переговаривались обо всем этом, то и дело впадая в брань, но внимательно следили, чтобы бревно в Очаге обгорало ровно со всех сторон. И как только одно догорало, сразу выкладывали на свежие мерцающие угли новое. Еще Эрних понял, что каждая из них хотела бы подняться с Зейгом по украшенной рисунками галерее и что та, которая поднялась с ним, заслужила свое право тем, что подолгу проводила время с Верховным Жрецом на устланном медвежьими шкурами алтаре.

Жена Зейга уже готовилась к разлуке с мужем. После очищения он должен был оставить пещеру и прожить девять лун в дальних Белых Горах, из-за которых появлялся Синг. Она сидела у огня и обновляла швы на большом мешке из рыбьих и змеиных кож, куда следовало положить все, что понадобится охотнику в его долгом житье наедине с горными духами. Здесь были и два глубоких глиняных горшка для еды, иссеченные по краям особенными, понятными лишь Верховному Жрецу значками, и сухие заостренные палочки для добывания огня, и крепкие кожаные обручи на руки и ноги, предохраняющие от зверя во время охоты, и легкие накидки из сухих беличьих шкурок, изгоняющие лихорадку, и амулет Синга — кусочек блестящего белого камня, рожденного в круглой печи, где обжигали глину, из случайно упавшего туда осколка пещерного свода. Оружие: лук с запасными тетивами, кремневые наконечники для стрел и копий, костяные, зазубренные для гарпунов. Волосяные силки для зайцев и косуль Зейг должен был приготовить себе сам. Он же должен был сплести сеть для ловли птиц, и лишь тогда, когда сеть была готова и растянута между деревьями, жена охотника с разбега бросалась в нее, чтобы проверить прочность узлов и приманить к сети будущих птиц.

Вскоре после ночи, проведенной на алтаре Игнама, Зейг ушел в горы и вернулся через девять лун, когда молодая жрица, очистившая его, родила мальчика, назначенного в искупительную жертву Лику Воды. Опять все племя собралось у подземного озера, Зейг завернул ребенка в высушенную кожу большого сома, жрицы, приседая, поглаживая бедра и выкрикивая: «Игнам — ха-а!», с рук на руки перебросили сверток Верховному Жрецу. Он привязал к свертку камень, обколотый по краям так, что его форма напоминала старый след тетерева на подтаявшем снегу, и опустил сверток в темную воду. Так с Зейга было снято первое в его жизни табу. Но когда он убил камнем горящего медведя, назначенного Рааном в жертву Лику Воды, Верховный уже не отдал Зейга ни одной из жриц. Быть может, это случилось оттого, что сам он, как опять злобно судачили у Очага жрицы, с некоторых пор перестал призывать их на алтарь Игнама.

Зейга принесли в жертву среди ясного дня на большой лесной поляне, густо заросшей высокой тонкой и крепкой травой, срезая и высушивая которую женщины плели сети для ловли птиц. Накануне женщины срезали траву зазубренными серпами из оленьего рога, часто усаженными по лезвию мелким рыбьим зубом, а охотники выкопали глубокую круглую яму у кромки леса. С земляных стен сочилась вода, и к тому времени, когда охотники прикрыли ее зев тонкими и гибкими ветвями ивы, яма наполнилась водой почти наполовину. Затем четверо охотников вывели на середину поляны Зейга, растянув его руки крепкими, сплетенными из травы веревками. По его обнаженному телу змеились глубокие волнистые надрезы, обращенные выступившей и уже подсохшей кровью в зазубренные темные полосы. Зейг твердо ступал по колючей траве обутыми в медвежьи лапы ступнями и, откинув голову, смотрел на высоко стоящего над поляной Синга широко открытыми глазами.

Янгор — теперь он вслед за Зейгом становился самым сильным воином и охотником племени — выстраивал в ряд у кромки леса мальчиков с копьями и пращами, напоминая им, что, когда с Зейга снимут веревочные путы и набросят на него медвежью шкуру, они должны будут забросать его камнями, а затем, выставив копья, с криками гнать его в сторону прикрытой ветвями ямы.

Зейг дошел до середины поляны, посмотрел вперед, туда, где у кромки леса светлым пятном выделялись набросанные ветки, оглянулся на мальчиков, крепко сжимавших древки копий и покачивающих ремнями пращей, уже заряженных тяжелыми гладкими камнями, и, легко встряхнув кистями рук, далеко отбросил веревочные петли. Медвежью шкуру с лапами и тяжелой мордой набросил на него сам Верховный Жрец.

— Эрних! — услышал он за спиной голос Янгора. — Начинай!

Мальчик выступил на пять шагов вперед и стал медленно раскручивать в воздухе широкий двойной ремень с тяжелым камнем, пока праща не обратилась в свистящий прозрачный круг, который надо было разомкнуть в тот миг, когда невидимая, но ощутимая всем телом тяжесть камня проходила через точку у самой земли. Праща свистела. «Медведь» Зейг на четвереньках неторопливо, как бы подражая настоящему живому зверю, вперевалку двигался в сторону ямы, встряхивая головой и оглядываясь на юных охотников. Вот он остановился, затоптался на месте, вскинул голову, словно в последний раз решил взглянуть в лицо Синга.

— Эрних! — яростно выкрикнул Янгор. — Йа!

И он опоздал. Он разжал пальцы мгновением позже, ремень щелкнул в воздухе и ожег щеку, выбив из глаза слезу, а камень описал длинную дугу и, перелетев «Медведя» Зейга, пробил и обрушил в яму настил из ветвей. И в тот же миг тяжелый кривой сук, брошенный Янгором, ударил его под колени так, что Эрних стал заваливаться назад и непременно упал бы на спину, если бы вовремя не перехватил древко копья и не уперся им в землю. А со всех сторон уже свистели ремни пращей и камни крупным черным градом осыпали вздрагивающую от ударов медвежью шкуру и траву вокруг нее. Эрних видел, как у Зейга вдруг подломились передние лапы и он слепо ткнулся медвежьей мордой в колючую кочку. Как поднялся, перевалился через нее и, заваливаясь набок, толчками стал подвигаться к яме.

— Хойя-хо! — услышал он клич Янгора.

Свист ремней стих, и воздух сделался неподвижен, как стадо бизонов, нарисованное на потолке охотничьего зала при Верховном Жреце, принимавшем из рук жриц новорожденного Унээта.

По кличу Янгора мальчики освободили запястья от ремней, плотно обвязали их вокруг поясов, перехватили копья и широким полукольцом стали окружать Зейга. Первое копье воткнулось в траву, не долетев всего на четверть древка, второе ударило точно в загривок, но отскочило от медвежьего черепа, и только третье вошло в бок, повисло и потянулось за Зейгом, оставляя на траве блестящие пятна крови.

— Энна-о! — предостерегающе крикнул Янгор.

Это означало, что метнувший перестарался: медведя не следовало ранить, его надо было только гнать к яме, ибо раненый он становился намного опаснее. Настоящий медведь ударом лапы сносил головы неловким охотникам, вспарывал когтями животы и разбрасывал по сторонам обрывки дымящихся внутренностей. Но к яме в конце поляны, приволакивая ногу с еще одним подрагивающим, подскакивающим на кочках древком копья, полз лучший воин и охотник племени, накрытый шкурой медведя, убитого когда-то им самим. Молодые охотники, возбужденные видом крови и ее едким свежим духом, стали отходить от деревьев и все теснее смыкать кольцо, норовя замкнуть его и не дать раненому уйти в сторону от ямы, туда, где он мог скрыться и затаиться среди толстых гнилых стволов и густых переплетений корней деревьев, вывороченных силой разъяренного Кнорра, всесильного и всепроникающего духа, то мирно несущего на своих невидимых крыльях стаи перелетных птиц, то вдруг сокрушительными ударами ломающего дубы, чьи стволы, взявшись за руки, едва могли охватить три или даже четыре человека. Зейг мог уйти в этот непроходимый бурелом; даже раненый, истекающий кровью, он мог проползти в щели между поваленными стволами и, погрузившись в одну из ям под вывороченным деревом, надолго затаиться в воде, дыша сквозь мох, покрывающий края ямы. Мог, но не сделал этого, ибо тогда в жертву по жребию или по выбору Верховного Жреца принесли бы одного из молодых охотников.

— Гий-ох-ха! Гий-ох-ха! — выкрикивал Янгор, перебегая за спинами мальчиков и покалывая наконечником копья тех, кто еще не метнул копье. Третье древко мелькнуло в воздухе и настигло спину Зейга. Эрних, медленно идущий вслед за разорванным строем, услышал негромкий, но тяжелый и пронзительный вздох — предвестник скорой и неминуемой смерти, разделявшей то, из чего состоял человек, между главными духами: кровь сливалась с Ликом Воды, свет глаз возносился к Сингу, дыхание поглощал Кнорр, а все остальное уходило в землю и возрождалось силой Раана в виде зверей, трав и деревьев.

Как Зейг подполз к самому краю ямы, как упал в нее, Эрних не видел: все скрыли мечущиеся спины, ноги, яростно утаптывавшие колючую траву, и руки, мелькающие над головами и забрасывавшие яму комьями земли. Когда все было кончено, Янгор развернулся и прошел мимо Эрниха, даже не повернув головы. Теперь он был самым сильным воином и охотником племени, а такому человеку не пристало снисходить до упреков юнцу, не сумевшему как следует выпустить камень из пращи. Даже если этот юнец был его сыном.

И вот сейчас Янгор стоял на выступе и придерживал коленом большой валун. Но криспы отступили и на этот раз; вид живого огня заставлял их подламывать под себя свои неуклюжие подпорки, вжиматься в землю и, почти слившись с ней, уползать в гнилой, источенный насекомыми бурелом. Никто никогда не видел, чтобы крисп нападал на человека, но, когда во время больших зимних охот растянутая на полдневный переход цепь загонщиков внезапно редела на несколько голосов и дичь уходила в эти безмолвные бреши, на истоптанном лапами и копытами снегу находили тела с пробитыми и пустыми черепами: невидимый враг подступал сзади, пробивал затылок и высасывал мозг от глазных ям до шейных позвонков. Охота прекращалась. Тела погибших переносили в Святилище — огромный каменный кратер с блестящей плоской чашей на дне, при ударе камнем издававшей глубокий, идущий словно из самых недр земли звук. Здесь собиралось все племя. Каждый занимал свою, выбитую в склоне нишу и смотрел, как Верховный Жрец поочередно отделяет головы от тел, разложенных внутри чаши наподобие лучей Синга. На черном холодном небе сияли яркие неподвижные звезды, от мороза трещали в лесу древесные стволы, но внутренность кратера была наполнена ровным теплом, словно кто-то в глубине непрерывно поддерживал под ним огонь. По знаку Верховного вокруг чаши собирались зрелые, но еще не познавшие мужчин девушки; он передавал им отделенные от туловищ головы, затем простирал руку к чаше, и по этому знаку над обезглавленными телами поднимался плотный голубоватый туман, поедавший останки павших. Когда туман рассеивался, чашу обступали старухи и длинными камышовыми метлами сметали оставшийся пепел в глиняные кувшины. Девушки передавали им головы и возвращались в свои ниши. Верховный медленно обходил чашу по кругу, внимательно вглядываясь в отражения звезд. Иногда он останавливался, прикасался жезлом к краю чаши, называл два имени, и тогда девственница и юный охотник поднимались по склону кратера и уходили в лес.

Головы, освобожденные от мозга, уносили в пещеру и насаживали на острия Игнамов, окружавших озеро. В этом озере рожали младенцев, зачатых в Ночь Священного Погребения. Старухи со смоляными факелами в руках подводили роженицу к воде и погружали ее по грудь. Озеро курилось едким удушливым дурманом. Бледно-зеленые пики, пробивавшие высокий свод, казались порождением растаявшего и просочившегося сквозь землю снега, впитавшего на своем пути соки камней и растений. Роженица тяжело дышала и стонала, разбрасывая по черной поверхности воды распущенные волосы. Тихо и ровно шипело пламя факелов, поедая сосновую смолу и отражаясь в воде рваными красными хлопьями. И вот над водой появлялась голова младенца — бугристый комочек, облепленный черными волосками. Но однажды головка оказалась светлой, как молодой одуванчик, и повитуха, подняв дитя над водой и подкинув его в своих жилистых длиннопалых руках, воскликнула: «Эрних!» Удушливый желтый туман над озером внезапно рассеялся. «Эрних!.. Эрних!..» — забормотали, шлепая губами, старые Жрицы. Роженица подняла над головой руки и омыла бледное лицо, темневшее провалами щек и глазниц. Старухи стали передавать ребенка из рук в руки, пронося маленькое, подергивающее ручками и ножками тельце над зыбким пламенем факелов. Ребенок дрожал и норовил выскользнуть из сухих цепких ладоней, покрытых крупной чешуей старой омертвевшей кожи. Так, переходя из одних рук в другие, новорожденный достигал выхода из пещеры, где его принимал Верховный Жрец, обтянутый грубой, заросшей редкими крепкими волосами кожей Двана, таинственного лесного жителя, одновременно напоминавшего человека и медведя. Когда Верховный чувствовал, что приближается Грань Тьмы — холод в ногах и внезапные приливы пустоты в пространстве между ребрами, — он облачался в эту кожу, уединялся в кратере, садился, скрестив ноги, в центр чаши, и голубое пламя поглощало его. Племя оставалось без Верховного Жреца до тех пор, пока кто-нибудь из молодых охотников, но лишь тех, кто был зачат в Ночь Священного Погребения, не выслеживал Двана и не возвращался из леса, облаченный в свежую шкуру. Но если охотник не возвращался по прошествии одной луны, в лес уходил следующий. Перед тем как отправиться за Дваном, он находил в лесу большой дуб, сдирал с него кору, топором вырубал на стволе лик и, погрузив руки в жидкую красную глину, оставлял на свежей древесине отпечатки своих ладоней. Случалось так, что выследить Двана и добыть его шкуру удавалось лишь пятому или даже седьмому охотнику, все предшественники которого бесследно исчезали в лесу. До возвращения Унээта пропали трое, и он, пройдя посвящение в Верховные Жрецы, отметил всех троих, процарапав три человеческих силуэта на стене пещеры. Затем он поочередно накрыл каждого человечка отрубленной кистью Двана и углем заштриховал пространство вокруг нее.


Янгор сидел у костра и всматривался в лицо спящего мальчика, завернутого в рысью шкуру. Ничего особенного в нем не было — мальчик как мальчик. Так же морщится, когда на его веко или на губу садится мошка, так же чмокает губами, когда ему снится еда. От прочих отличает его только одно: цвет волос и глаз. Глаза ярко-синие, волосы цвета шерсти молодого оленя, длинные, завиваются колечками. И ведет себя странно: не лазает по деревьям, отыскивая птичьи гнезда и вытаскивая из них теплые яйца, ставит силки на зайцев, но они всегда оказываются пустыми. Один раз, правда, он принес из леса живого, дрожащего зверька, но, когда Янгор взял его за задние ноги и с размаху размозжил голову о ствол сосны, зайцы стали обходить силки Эрниха стороной. Он слышал, как мальчишки говорили между собой, будто его петли далеко не всегда пустуют и что все дело в том, что Эрних сам помогает зайцам выпутываться из них, а потом отпускает в лес. Слышал, но не верил, потому что поверить в то, что сын лучшего охотника племени делает такие вещи, было бы так же странно, как если бы кто-то стал говорить, что он, Янгор, помог выбраться из ловчей ямы загнанному туда медведю. Но мальчишки от разговоров переходили иногда к делу; они порой дразнили Эрниха, а один раз даже чуть не забили его комьями земли, привязав к стволу молодой осины. Первый ком пролетел мимо, второй ударил в грудь мальчика, третий метил точно в лоб, но, немного не долетев, словно ткнулся в невидимую стену и упал к ногам Эрниха. Мальчишки разъярились, стали хватать с земли все подряд и швырять в беззащитную жертву, но все было напрасно: невидимая стена надежно защищала мальчика. А когда они в бешенстве, как стадо кабанов, ринулись на него, то были тут же отброшены назад некоей страшной, но так же невидимой силой. Янгор наблюдал все это, сидя на высокой скале над водопоем и поджидая оленей, чтобы скинуть на стадо огромный валун. Когда началась расправа, он уже готов был забыть об охоте и кинуться спасать сына, но дальнейшее заинтересовало, удивило и даже испугало его. В то утро олени не пришли на водопой, может быть, их спугнула возня мальчишек. Они же, бросив привязанного к стволу Эрниха на съедение комарам и слепням, вернулись к пещере. Увидев это, Янгор откатил от края обрыва приготовленный булыжник, спустился вниз, перехватывая цепкими ладонями скользкие толстые ветки сосны, растущей у скалы, и, держа наготове тяжелое копье, пошел по направлению к мальчику. Но когда до полянки, где он был привязан, оставалось совсем немного, Янгор вдруг ощутил странную тревогу. Такое случалось с ним и раньше, но тогда причины были понятны: тигр, затаившийся над собственным следом в ожидании дерзкого преследователя, рысь, устроившая засаду в ветвях дуба, нависших над кабаньей тропой. Янгор остановился, поднял голову и внимательно осмотрел ближайшие кроны. Ничего подозрительного, ничего угрожающего: вьются над дуплом пчелы, треплет еловую шишку дятел, защемив ее в залитую смолой трещину на сосновом стволе, пятнистая жаба охотится за блестящей синей мухой, едва заметно выдвигая тупую широкую морду из-под опавшего листа. «Змея?» — подумал Янгор и ткнул наконечником копья под поваленную осину, перегородившую тропу, спугнув синюю муху как раз в тот миг, когда жаба уже поднялась на передние лапки, зависла и почти упала на добычу, распахнув пасть и выбросив в пустоту широкий клейкий язык. Но и под стволом не обнаружилось ничего страшного; только прошуршал по опавшим листьям и выскочил с другой стороны ствола полосатый бурундучок с сухим прошлогодним желудем в лапках.

— Эрних! — негромко крикнул он в сложенные раковиной ладони.

— Я здесь! — отозвался где-то совсем рядом голос мальчика.

Янгор обогнул большой мшистый валун, посмотрел в просвет между темными осиновыми стволами и вдруг увидел Двана, сидящего над узеньким ручейком, вытекавшим из-под замшелого валуна. Дван поднял голову и посмотрел в глаза Янгору долгим тяжелым взглядом. Охотник оцепенел; его пальцы, крепко сжимавшие древко копья, вдруг сделались потными, рука как будто окаменела, а все тело охватил легкий лихорадочный озноб. Затем какая-то страшная, невидимая сила оторвала его от земли, встряхнула в воздухе, заставив разжать ладонь и выпустить копье, и со всего маху швырнула спиной вниз. Янгор ударился затылком о землю и провалился во тьму.

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, было лицо Эрниха. Мальчик склонился над ним, закрыв плечами верхушки деревьев, медленно проплывающие в голубом небе среди безмятежных облаков. Затем Янгор почувствовал на лбу прикосновение тонких пальцев, испускавших легкие, еле ощутимые токи. Он попробовал разжать губы и едва слышно прошептал: «Эрних… мальчик мой… Дван…»

— Тихо! — Эрних прикосновением пальца запечатал его губы. — Молчи! Тебе показалось, это был медведь…

— Медведь?! — Янгор весь затрясся от бешенства, но, попытавшись вскочить, лишь бессильно дрыгнул ногой. Эрних вновь провел по его лбу раскрытой ладонью, и ярость прошла, уступив место тихому беспричинному блаженству.

Эрних слегка сжал пальцами мочку его правого уха и несколько раз уколол ее сухой сосновой иглой. Янгор почувствовал, как его правая рука вновь наливается силой, и стал приподниматься, опираясь на локоть.

— Лежи! — коротко приказал Эрних. — Я скажу, когда можно будет…

Янгор покорно лег на землю. Мальчик острой костью крест-накрест процарапал его плечо, затем приложил ладонь к груди, и Янгор почувствовал, как все его онемевшие внутренности наливаются ровным теплом. Затем Эрних выпрямился и, все еще стоя на коленях, стал ладонями проводить по воздуху, словно разглаживая невидимую, распростертую над Янгором шкуру. Оцепенение прошло, и Янгор ощутил, как его кровь вновь побежала по жилам, наполняя каждую мышцу.

— Все, отец! — услышал он голос Эрниха. — Вставай!

Янгор приподнялся на локтях, сел и стал осматриваться в поисках копья. Оно валялось неподалеку, переломленное на три части.

В пещеру племени они вернулись к вечеру. Прежде чем трогаться в путь, Янгор, осторожно осматриваясь, перешел на другой берег ручья, к тому месту, где был Дван, но обнаружил вместо ясных следов лишь слабые примятости на упругом мху.

У пещеры взрослые готовились к птичьей охоте. Женщины расстилали на плоском камне перед входом оборванные куски сети, связывали их тонкими травяными волокнами, а мужчины, растянув готовые к ловле куски между рябинами, бросали в сеть набитые сухим мхом птичьи тушки.

Дети сидели в пещере вокруг очага и острыми камнями разбивали медвежьи кости, выколачивая и высасывая из них мозг. Когда Эрних и Янгор проходили мимо, они притихли, и только Бэрг, сухой жилистый юноша с дерзкими черными глазами и тонким изломанным очерком губ, продолжал как ни в чем не бывало бить обломанным концом кости по плоскому камню.

— Отец, я хочу спать, — сказал Эрних, когда они дошли до большого зала, посреди которого полыхал костер, а вдоль стен сидели и дремали на шкурах старики и старухи с младенцами на руках.

Они отошли в свой угол, Эрних завернулся в рысью шкуру и быстро уснул, а Янгор остался сидеть рядом с ним. Немного посидев, он отвернул угол шкуры, достал большой коготь последнего убитого племенем медведя и, укрепив его в расщепленном торце полена, стал острым концом кремня сверлить его плоский край. Крутил в твердых пальцах длинный осколок и вспоминал последнюю охоту на медведя: глубокую ловчую яму с половиной лосиной туши, гнившей на дне ее почти пять ночей, пока запах не поднялся и не просочился сквозь наваленные поверх ямы ветки и не приманил старого, падкого на тухлятину зверя. Бэрг, ходивший проверять ловушки на косуль — самострелы, укрепленные между березовыми стволами и едва ли не насквозь пробивавшие костяным наконечником дротика неосторожное животное, — первым услышал глухой недоумевающий рев. Он сразу догадался, что медведь провалился в яму, утолил первый голод остатками лося и теперь пытается выбраться, полосуя глинистые стенки глубокими бороздами своих страшных когтей. Бэрг дошел до ближайшего самострела, увидел, что он разряжен, наспех осмотрел темные капли присохшей кое-где крови, прошел по следу, подобрал неподалеку выпавший из неглубокой раны дротик, вернулся, вновь снарядил смертоносную снасть и только после этого пошел в сторону рева, стараясь держаться против ветра. Не доходя до ямы на полполета копья, Бэрг опустился на четвереньки, припал к земле, доковылял, подражая медведю, до ближайшей сосны, выпрямился во весь рост, цепляясь руками за ствол, и, зажав в пальцах единственный медвежий коготь, который он тайком носил в кожаном мешочке у бедра, нанес на кору несколько твердых глубоких царапин. Затем вновь опустился на четвереньки и, осторожно раздвигая ладонями и коленями сухие веточки, направился к яме. Она была глубока: четыре рослых кетта должны были встать на плечи друг другу для того, чтобы голова последнего показалась над ее краем. Медведь сидел в углу, привалившись спиной к стене и с глухим урчанием обсасывая березовую ветку из настила. Бэрг какое-то время следил за ним, чуть приподняв голову над краем ямы. Он думал, что со временем займет место Янгора, как тот занял место забитого камнями Зейга, но пока его еще не брали на медвежьи охоты, и свой единственный медвежий коготь, найденный среди обломков костей в дальней каменной нише, куда складывали черепа и самые крупные кости убитых и съеденных медведей, он носил в мешочке у бедра тайком ото всех. Правда, как-то у входа в пещеру, когда он, набросив на плечи истлевший клок медвежьей шкуры, в шутку разбрасывал нападавших на него мальчиков, мешочек оторвался и потерялся среди палой листвы и пустых раковин. Бэрг испугался: на мешочке был знак бизона, знак его отца, деда и других мужчин рода, как живых, так и тех, чьи пустые черепа давно украшали Игнамы вокруг Священного Озера. Если бы кто-то нашел мешочек, развязал его и показал коготь Верховному Жрецу, тот наложил бы на род бизона табу, снять которое можно было только прыгнув в яму к еще живому медведю и прикончив его двойным ударом острых кремней в оба уха. Наутро, когда край Синга только-только забрезжил между древесными стволами, Бэрг тихо вышел из пещеры и стал ползать среди листвы на полянке, сказав воинам, охранявшим вход в пещеру, что собирает старые раковины, чтобы сделать из них ожерелье и подарить его Тинге, девушке из рода тетерева племени маанов, живущих в шалашах и плавающих по Лику Воды в байгах, выдолбленных из древесных стволов. Воины, всю ночь неподвижно простоявшие у костровых куч, прислушиваясь к малейшим трескам, шорохам и прочим лесным звукам, теперь немного расслабились и подтрунивали над Бэргом, говоря, что, если задаривать маанов даже такой дрянью, как ожерелье из пустых раковин, они могут возомнить о себе невесть что и даже решить, что у кеттов уже не осталось мужчин, способных выследить и украсть понравившихся им девушек.

— Может быть, ты ей еще и споешь песнь выпи? — издевались они, щелкая зубами кедровые орешки и сплевывая в костровые кучи мелкую колкую скорлупу. — А Эрних будет играть на камышовой дудке — этим болотным крысам должна понравиться такая музыка!

От упоминания этого имени Бэрга просто затрясло. Во время последней охоты на косуль, ночью, облавой с факелами, когда они, мальчики, впервые без взрослых охотников, одни, огородив жердями большой участок леса, почти загнали животных на высокий крутой обрыв, этот золотоволосый слизняк вдруг бросил свой факел в болото, издал негромкий непонятный клич, взобрался на дерево и, освободив путь, дал косулям уйти в образовавшуюся в цепи загонщиков дыру. Он еще тогда решил, что непременно выберет случай отомстить Эрниху, неважно, что его отец — лучший охотник племени. И вот теперь он, обшаривая взглядом каждый листочек, сучок, комок травы, обгоревший обломок кости, глиняный черепок, воображал картины мести. Можно было бы попробовать заманить его в старую ловчую яму и просто забросать землей, но кто знает, не явится ли его дух Янгору после смерти? Хоть Унээт и говорит, что после перехода за Грань Тьмы то, из чего состоял человек, разделяется между четырьмя главными духами, но Бэрг своими глазами видел, как его отец, поднятый на рога старым туром и погребенный с турьим черепом на груди в яме, обложенной камнями, сидел под деревом неподалеку от собственной могилы и что-то царапал осколком кремня на плоской оленьей лопатке, а когда Бэрг позвал его, поднял голову, посмотрел на сына, бросил на мох лопатку, выпрямился и стал медленно проваливаться в древесный ствол. Бэрг смотрел на это, не в силах пошевелить пальцем, а когда отец полностью слился со стволом, осторожно подступил к дереву и потрогал кору. Она показалась ему чуть теплой. Сухая оленья лопатка валялась тут же, и на ней был ясно и глубоко процарапан силуэт тура. Бэрг подобрал лопатку, принес ее в пещеру и закопал в песке под изголовьем своего ложа: нескольких сосновых бревен, прикрытых еловым лапником и застеленных шкурой пещерного льва, убитого его отцом в далекой горной пещере. А теперь Бэрг шарил руками в опавшей листве и никак не мог найти своего мешочка с медвежьим когтем. Кто-то тронул его за плечо; Бэрг испуганно сжался, тут же схватил ближайшую раковину и бросил ее в левую ладонь вдобавок к остальным.

— Мешочек, — услышал он голос Эрниха, — твой. Возьми.

Бэрг резко вскочил на ноги. Золотоволосый юноша стоял перед ним и на раскрытой ладони протягивал ему мешочек, перетянутый заячьей жилой. Бэрг скосил глаза на воинов, но тем уже надоело дразнить его, и теперь они развлекались, бросая друг другу большой булыжник в виде медвежьей головы и на лету глуша его полет ударом кулака.

— Мой, — сказал он, — давай! — И протянул руку, глядя в глаза Эрниху: знает — не знает?

«Знаю», — взглядом ответил тот. «Скажешь?» — «Нет».

Бэрг взял мешочек, криво усмехнулся, отбросил в кусты горсть пустых раковин, повернулся спиной к Эрниху и вразвалку направился к входу в пещеру. Ее коридоры, стены залов были густо исполосованы следами медвежьих когтей. Кое-где рядом с этими бороздами виднелись глиняные, проведенные пальцами полосы, подобные водорослям, тянущимся по течению реки. Это предки кеттов, изгнав медведей из пещеры, пометили ее стены своими знаками. Но это было давно, так давно, что зарубки их Верховных Жрецов, оставленные на Главном Игнаме, сточились капающей с потолка водой.

Бэрг еще некоторое время следил за сидящим на дне ямы медведем, но тот вдруг беспокойно завертел головой, шумно втянул воздух черным, блестящим от слизи носом, отбросил обглоданную ветку и угрожающе засопел, оглядывая высокие стены ямы маленькими свирепыми глазками. Бэрг отпрянул от края, завалился набок и прокатился по плоским сухим кочкам, чувствуя, как лопается зрелая клюква под его твердой от мускулов спиной. Откатившись от ямы на расстояние вытянутой оленьей кишки, он бесшумно вскочил на ноги и быстро побежал в направлении пещеры, перескакивая через поваленные стволы и держа наперевес легкое копье с наконечником из блестящего и твердого клыка какого-то неизвестного кеттам зверя, добываемого маанами где-то в тех местах, куда на ночь проваливался Синг и где, как говорили, был Зейг, которого забили камнями. Не добежав до пещеры на три полета копья, Бэрг ступил на твердую, протоптанную многими поколениями кеттов тропу и перешел на легкий стремительный шаг. Достигнув входа, он троекратно стукнул костяным наконечником копья по каждому из выставленных наперерез ему копий стражников и, когда они пропустили его, стал неторопливо спускаться по широким каменным ступеням в глубь пещеры.

Янгор сидел перед огнем общего очага в охотничьем зале и острил край плоской кремневой пластинки, скалывая с него мелкие твердые чешуйки. У дальней стены, едва озаренной бегающими по потолку огненными бликами, мелькал силуэт Эрниха: мальчик насаживал старую медвежью голову на гладкий тупой бугор, возвышающийся над покатым валуном. Приладив голову — легкий, пустой, покрытый высохшей шерстью череп, — он отступил на несколько шагов, посмотрел на дело своих рук и, вернувшись к камню, разложил по его поверхности клочья шкуры, свисавшие с медвежьего затылка.

— Ан-та! — тихо, не спуская глаз с мертвой медвежьей головы в дальнем углу, произнес Бэрг, склонившись к Янгору. Охотники никогда не называли имени зверя. Они указывали на клок шерсти, следы когтей или зубов, и лишь недавно, при молодом Унээте, стали выцарапывать изображения зверей на костях, рогах, пустых раковинах и плоских гладких камешках и молча показывать их при встречах. Так узнавали племя и род друг друга незнакомцы, случайно столкнувшиеся в лесу, так оповещали о неудачной охоте, упущенном подранке или звере, которого еще предстояло выследить. Но Бэрг еще не имел камешка с головой медведя, следов от когтей на его теле не было, показывать коготь он не решался и потому произнес только два слога, тронув плечо Янгора и указав пальцем на мертвую медвежью голову. Янгор отложил кремневую пластинку, вскочил и издал длинный призывный клич. На этот призыв в зале собрались все взрослые охотники племени. Половина косульей туши, брошенная в яму для приманки, была последним мясом, вынутым из холодной каменной ниши в полу; уже несколько дней мужчины ели прошлогодние желуди, высохшие грибы и ягоды, собранные женщинами на болоте. Люди, ушедшие к маанам с десятком глиняных горшков, чтобы обменять их на сухую рыбу, еще не вернулись, и то, что следом за ними ушла большая волчья стая, уже год наполнявшая ночную тишину хриплым разноголосым воем, наводило тень не только на проницательное лицо Унээта. Сейчас он стоял перед охотниками по ту сторону очага и держал в огне отрубленную лапу последнего добытого племенем медведя, убившего пятерых охотников, прежде чем свалиться на дно ямы, усаженное заостренными кольями молодой осины. Лапа чадила, воняла, и едкий дым от нее окутывал дрожащие охотничьи амулеты — лапки, косточки, перья, камушки, хвосты, свисавшие с плеч Верховного Жреца. Бэрг, стоящий на носках за спинами охотников и поверх голов следивший за широко распластавшейся по потолку тенью Унээта, заметил притаившегося у стены Эрниха.

Шерсть на медвежьей лапе обгорела, и лапа теперь походила на скрюченную обугленную кисть человеческой руки. Унээт положил ее на плоский камень перед очагом; охотники стали подходить по одному и слегка касаться тыльной стороны кремневыми наконечниками копий и тяжелыми кремневыми рубилами, вставленными в расщепы толстых деревянных палок и крепко, крест-накрест, прикрученными к дереву лосиными жилами. Сильным и точным ударом такой дубины взрослый охотник проламывал череп мамонта, если племени по первому снегу удавалось загнать этого гиганта в болото, где он проваливался сквозь тонкий, едва присыпанный снежком лед и, погрузившись в трясину по самое брюхо, становился беспомощным и неподвижным, как утес.

Бэрг продолжал следить за Эрнихом, укрывшимся в тени Унээта. По закону племени во время совершения обряда никто не должен находиться за спиной Верховного Жреца, и сейчас Эрних, боясь быть увиденным, незаметно пробирался под самой стеной к большой и темной каменной нише, в глубине которой хранилось всего пять медвежьих черепов, с двух сторон обложенных берцовыми костями. Вдруг рука его скользнула по мокрой глине, подвернулась, и мальчик упал на бок, с влажным чмоканьем плюхнувшись в лужицу на глиняном полу. Охотники, не сводившие глаз с обугленной лапы, замерли, и все посмотрели в сторону звука. Последним выпрямил спину и медленно повернул голову сам Унээт. За это время Эрних встал на четвереньки, отполз к стене и теперь сидел там, поджав ноги и исподлобья глядя на охотников.

— Встань и подойди! — грубым, осипшим от едкого дыма голосом приказал Унээт.

Мальчик выпрямился и, низко склонив голову, подошел к Верховному Жрецу.

— Почему ты здесь? — сказал тот. — Разве ты охотник? Или ты хочешь вместо меня жечь намак?

Эрних молчал. Вдруг под плоским сводом раздался хриплый подобострастный хохот Янгора. «Глупец, — подумал Бэрг, — над этой шуткой не смеется даже одноногий Гильд, единственный кетт, доживший до снега на голове благодаря своему умению делать глиняные горшки». Гильд должен был стать Верховным Жрецом, но, отправившись за шкурой Двана, пропал и приполз к пещере уже после того, как Верховным стал Унээт. Когда Гильда спрашивали, как он потерял ногу, и удивленно поглаживали пальцами ровное плоское место, из которого она прежде росла, тот отвечал, что на него напал пещерный лев. Охотники сокрушенно, но недоверчиво кивали головами: лев львом, но что было дальше? Почему лев не загрыз Гильда? Почему тот не истек кровью? И тогда Гильд начинал плести какую-то невнятицу то про стадо бизонов, спугнувшее, как видно, не слишком голодного хищника, то про какие-то плоские влажные листья, остановившие кровь, а то и вообще про старую седую волчицу, вылезшую из логова под гнилым пнем и зализавшую свежую рану. Все это рассказывал он, сидя на полу перед очагом и толкая единственной ногой плоский круглый камень, изготовленный из пласта легкого и жирного на ощупь сланца. Камень катался по брошенным под него глиняным шарикам, а Гильд лишь придерживал и поглаживал ладонью помещенный в центре ком глины, постепенно принимавший форму древесного пня.

Хохот Янгора стал затихать и вскоре замолк совсем, уступив место суровой напряженной тишине, возникавшей иногда при охоте на тигра, когда кольцо охотников стянуто до предела, а невидимый зверь таится где-то внутри него и может в любой миг прыгнуть.

«Хочет смягчить гнев Верховного, — ухмыльнулся про себя Бэрг, — Унээт не испытывает гнева, он вообще не знает никаких человеческих чувств, он знает только Закон. Он защищает племя от сил Тьмы, он творит обряд, стоя на ее Грани, и если кто-то из кеттов в это время не то что окажется за его спиной, но даже посмотрит в ту сторону, это может погубить все племя». Так уже было один раз, когда кетты добивали почти вымерших от мокрого кровавого кашля саков, уходивших вслед за отступающим летним теплом и похитивших растянутую между высокими березами сеть. Кетты выследили похитителей по кровавым шматкам и забросали их копьями и камнями из пращей, оставив в живых троих юношей для жертвы Богу Войны. Сеть вернули и вновь растянули на прежнем месте, юношей привязали к трем осинам и задушили жилами из тигровых кишок, намотав их на медвежьи ребра, но, когда Унээт дождался захода луны и стал творить перед жертвенным огнем очистительный обряд, один из задушенных вдруг так тяжело охнул, что многие глянули в его сторону. Считалось, что от мокрого кашля вскоре после этого умерли как раз те, кто посмотрел за спину Унээта. Но вслед за этим стала кашлять и бледнеть одна девушка, которой не было на священной поляне при принесении очистительной жертвы. Напрасно Унээт давал ей отвар из молодых рогов оленя, напрасно заставлял прыгать через костер из пихтовых сучьев, зря тратил магические силы, колотя в тяжелый бубен из выпотрошенной и высушенной ноги мамонта; девушка бледнела и чахла, как если бы кто-то из маанов жег ее намак. Но с маанами был мир; они честно покупали у кеттов приглянувшихся им девиц, щедро рассчитываясь за них желтым жиром, сушеным мясом, белыми сверкающими бусами и рыбьими кожами. Девушка вскоре умерла, выдохнув из себя струю темной крови, и ее сожгли на священной поляне, укрепив связанное из жердей погребальное ложе на четырех каменных столбах. Но потом закашляли сразу два мальчика, один из которых быстро умер, а второй уцелел и поправился. Быть может, это случилось оттого, что Гильд и Эрних поочередно сидели у его ложа, то разглаживая удушливый воздух пещеры плоскими ладонями, то прикладывая к груди и спине больного теплые, подобранные в кратере булыжники, завернутые в барсучью шкуру. При этом они шептались между собой, Гильд острым краем кремня делал насечки на медвежьем ребре, а когда мальчик выздоровел, оба лекаря ушли в лес и вернулись с пучками разных трав. Разложив эти травы тонким слоем на плоском камне, они высушили их и развесили по стенам залов и коридоров пещеры. При этом Унээт колотил в бубен и чадил примотанным к спине факелом из барсучьего жира. Он бы с удовольствием наложил табу на двух самозванцев, но, глядя на гладкую поверхность на том месте, из которого когда-то торчала нога Гильда, преисполнялся священным трепетом перед неподвластным ему чудом. Колотил и запоминал вид трав на стенах, вдыхая чуткими ноздрями ароматный дурман из глиняных курильниц, поставленных Эрнихом при входе в пещеру. Хотел хотя бы взглянуть на ребро с насечками, и когда в конце концов Гильд показал ему свои отметки, только пожал плечами: ровные непонятные палочки, крестики и птички густо усеивали широкую плоскую поверхность кости. Но болезнь прекратилась, и теперь, глядя в упор на стоящего перед ним Эрниха, Верховный Жрец не торопился простирать к нему свою жесткую и неумолимую руку ладонью вниз.

— Твоя работа? — коротко спросил Унээт, указывая на гладкий валун, увенчанный медвежьей головой.

— Да, Верховный, — почтительно ответил мальчик, склонив голову и опустившись на одно колено.

— Похож, — задумчиво протянул Унээт, — как бы Кнорр не обознался и не вдохнул в него живой дух. Как ты думаешь, сколько копий придется без толку обломать об эти каменные бока? А копья дороги, за три хороших копья мааны отдают одну красивую девушку. Разве тебе не нужна красивая девушка? Ну, отвечай, что ты молчишь?

— Нет, Верховный, мне не нужна красивая девушка.

— Да что ты говоришь! — воскликнул Унээт. — Неужели травы старого Гильда так иссушили твою плоть, что она уже ничего не просит, кроме вонючего дурмана из ваших мерзких курильниц? Опять молчишь?

— Прости его, Верховный, — робко заюлил, подойдя сбоку, Янгор, — он ведь еще совсем ребенок!

— Ребенок не творит то, что подвластно только Раану. — Унээт ткнул пальцем в сторону медвежьей головы.

— Да-да, — забормотал Янгор, — но это так, шалость, по глупости.

— Раан не знает этих слов, — сурово сказал Унээт, — гнев его будет ужасен: наши ловушки опустеют, птицы станут облетать наши сети, а мы опять будем есть мох, желуди и болотные ягоды — пищу зимних птиц и слабых женщин!

— Ты прав, Верховный, — закивал головой охотник, — но я выбью из него эту дурь, клянусь тебе!

— Выбьешь? — Унээт наконец-то повернул голову и посмотрел в глаза Янгору, — хорошо, выбивай!

— Благодарю тебя! — воскликнул охотник и потянул Эрниха за руку. — Пойдем, а уж после того, как мы сделаем то, что должны сделать сегодня, я задам тебе порядочную трепку!

— Не спеши, — властным голосом остановил его Верховный, — то подождет! На, выбивай!

Он откинул длинные полы связанной из вороньих перьев мантии, отстегнул от пояса тяжелую кожаную плеть и протянул ее Янгору.

Тот затоптался на месте перед неровным строем охотников, оглянулся на них, но встретил лишь холодные пустые взгляды, безразличные ко всему, кроме еды и предстоящей охоты. Впрочем, если бы он присмотрелся повнимательнее, он бы заметил насмешку в глазах все еще стоящего на носках Бэрга, но ему не нужна была эта насмешка. А Унээт уже протягивал ему тяжелую рукоять плети.

Эрних поднял голову и без всякого страха взглянул на отца. В глазах его был только один вопрос: куда идти? Янгор растерянно осмотрел стены зала, но тут сам Унээт пришел ему на помощь.

— Вон там! — воскликнул он, повелительно указав на изваяние медведя.

— Иди! — вяло взмахнул плетью Янгор.

Глаза Эрниха сузились, он скользнул взглядом по потолку пещеры, словно высматривая там кого-то, кто мог прийти ему на помощь. Но на влажном неровном своде блестели лишь красные блики догорающего очага в окружении бугристых теней от человеческих голов. Затем мальчик спокойно повернулся, подошел к валуну и плашмя лег на него, уткнувшись лицом в медвежью шерсть и обхватив руками шею мертвого зверя. Раздался первый удар, потом второй. Янгор бил с широким плавным размахом, так что твердая зеленая шишечка на конце плети задевала низкий потолок, и это смягчало удар. К тому же, касаясь спины, он чуть дергал рукоятку на себя, рассекая кожу мальчика и не давая убитой крови проникать внутрь тела. Толпа охотников молчала. Унээт стоял в стороне и теребил пальцами длинную спутанную бороду, раздувая тонкие широкие ноздри. Эрних вздрагивал и после каждого удара все крепче прижимался к валуну, так что скоро и на его каменных боках показались кровавые потеки.

— Что с тобой, Янгор? — вдруг громко и насмешливо воскликнул Верховный Жрец. — Или ты больше не самый сильный охотник племени? Я же сам видел, как ты плетью перебил хребет вожаку, когда вся стая зимой подступила к пещере и он прыгнул на тебя, стоящего у входа!

Широкая спина Янгора вздрогнула, он слегка присел, и звук следующего удара щелкнул под сводами, как лопнувшая тетива. Эрних коротко, пронзительно вскрикнул, вскинул голову, как раненная дротиком косуля, и бессильно ткнулся лицом в медвежий мех. Его тело перестало вздрагивать и теперь покрывало валун наподобие огромного кровавого куска мяса, приготовленного для жарки внутри кругового костра.

— Довольно! — властно крикнул Унээт, вскинув к потолку руку. — Несите его Гильду! Пусть старик попользует его своими травами!

Янгор отбросил плеть за спину, на голос Унээта. Тот в воздухе поймал ее за рукоятку и не глядя ткнул за пояс, откинув край мантии, отороченной куньими хвостами. Два охотника отделились от толпы, взяли безжизненное тело мальчика за руки и за ноги и вынесли из зала. Янгор стоял у стены, глядел в пол и что-то чертил перед собой большим пальцем ноги. Охотники вернулись, и теперь все опять безмолвно смотрели на Унээта и стоящего чуть поодаль Янгора.

— Янгор, иди на место! — приказал Верховный.

Охотник молча обошел зал по кругу и вновь встал по другую сторону очага. Но, проходя мимо медвежьей головы, насаженной на валун, он как бы невзначай задел ее сжатым кулаком, и она свалилась на пол с сухим костяным стуком. Унээт оглянулся, затем подобрал с пола перед очагом обгоревшую лапу и направился к окровавленному камню. Здесь он вдруг решительно взял в руки медвежью голову и, насадив ее на прежнее место, положил перед ней лапу с оплавившимися в огне очага когтями.

— Оанна! — крикнул он. — Наа!.. нна!.. хойа!

Клич гулко прогремел под потолком зала, рассыпался на осколки и постепенно затих в отдаленных каменных коридорах. В зал вошли две молодые обнаженные и так густо покрытые глиняными рисунками жрицы, что их тела казались обложенными древесной корой. Они несли в руках широкие и плоские глиняные чаши, наполненные дымящимся отваром из корней травы тиу и гриба ка-ха. Чашу с травяным настоем принял Унээт, с грибным — Янгор. Унээт пригубил напиток первым, затем передал чашу ближайшему охотнику. Тот, отпив глоток, передал чашу дальше. Когда она обошла всех и вернулась к Унээту, тот поднес ее к губам Янгора и охотник осушил ее до дна. Теперь следовало вернуть сосуд жрицам, но вместо этого Унээт вдруг подошел к медвежьему истукану в конце пещеры и, вылив ему на голову последние капли, со всего маху грохнул чашей о его каменную спину. По стенам зала веером брызнули осколки. Стало совсем тихо.

— Теперь ты, Янгор! — сказал Унээт.

Охотник поднес чашу к губам, сделал большой глоток и пустил ее по кругу. Когда все по очереди отпили дымящегося отвара — даже Бэрг хлебнул через край среди всеобщего оцепенения — и чаша вернулась к Янгору, Верховный приблизился к очагу, ладонями зачерпнул из него пригоршню алых переливающихся углей и высыпал их в чашу. Остатки варева на дне зашипели, обратившись в легкое молочное облачко, на миг окутавшее голову Янгора.

— Бросай! — вдруг резко выкрикнул Унээт, когда облачко рассеялось, и выбросил ладонь в сторону истукана в конце зала. Янгор перехватил ладонью край широкого, чуть выпуклого глиняного диска, слегка присел, крутанулся на одной ноге и, широко развернув плечи, метнул чашу в медвежью шею. Диск разлетелся в мелкие кусочки, и с шеи звериного чучела свесился обрубленный клок шкуры. Унээт бросил на жаркие угли горсть черных корешков, тут же пустивших острые ростки зеленоватого огня Едкий дурманящий дымок защипал глаза и ноздри охотников. Бэрг почувствовал, как пол кренится и вырывается у него из-под ног; потолок стал опускаться, раскалываться и обрушиваться ему на голову большими и легкими, как куски коры, пластами. Он еще видел, как Унээт выхватывал из очага огромные горящие угли и с криком «Ойяа-ха!» швырял их в каменного медведя, как охотники подхватывали с пола обломки костей, камни, куски засохшей глины и с воплями «Уй-йю! уй-йю!» забрасывали неподвижный валун, на верхушке которого еще каким-то чудом держался изрубленный в клочья медвежий череп с лохмотьями шкуры. Потом пол стал всплывать, потолок упал, и в глаза Бэрга пролилась тьма, наполненная криками, стонами, топотом ног, хрустом костей, веток, жарким прерывистым дыханием множества бегущих людей, умоляющим стоном смертельно раненного зверя и мягкими чмокающими шлепками камней по избитой, окровавленной плоти. Напоследок все эти звуки покрыл яростный торжествующий крик Ворона, и все стихло.


— А когда тот край ямы, что был со стороны болота, стал обваливаться, Янгор прыгнул навстречу и ткнул горящую головню прямо в открытую пасть, — надтреснутым старческим голоском зашептала тьма.

— Никого не убило? — спросил голос Эрниха.

— Мита свалился в яму в самом начале, — прошуршало в ответ, — я видел, как он наступил на кочку у самого края, ухватился рукой за куст вереска, но подрытые корни вырвались, и он упал.

— А дальше?

— Все пропало. Только лапа с когтями…

— А теперь что ты видишь? — спросил Эрних.

— Унээту приносят камни для священного очага, — был ответ, — привязывают лапы к жердям, тянут…

Слова во тьме звучали все четче, и Бэрг наконец узнал голос Гильда. Приоткрыв веки, он в свете вставленного в стенную ямку факела сквозь щелку увидел силуэт старика. Гильд держал в руках широкую миску и сосредоточенно смотрел в нее внимательными неподвижными глазами. Рядом, на ложе из толстых сосновых бревен, устланном еловым лапником и прикрытом вытертой шкурой вепря, лицом вниз лежал Эрних.

— Говори дальше, Гильд, — просил он слабым голосом, — что ты еще там видишь?

— Сложили очаг, — продолжал Гильд, не отводя от миски немигающего взгляда, — Унээт надел мантию, шлем и маску… Дал Янгору нож… Он вспарывает шкуру, достает сердце, вырывает кусок печени, дает Унээту… Тот бросает все на сучья в очаге. Янгор опять достает печень, ест… Все едят. Унээт перерезает тетиву, дым, огонь…

— А что Мита? — спросил Эрних, приподнимая голову.

— Я не вижу Миту, — забормотал Гильд, низко склонив над миской худое, изможденное лицо, — Миты нет нигде. Его дух питает Кнорра. Кнорр дунет в гнездо. В воронье гнездо. Лучи Синга согреют птичьи яйца. Мита пробьет клювом белый свод. Черви Раана будут есть тело Миты и питать Миту в гнезде из сучьев. Мита полетит и скинет перья на мантию Унээта…

Старик засопел и заправил за ухо прядь волос, упавшую в миску.

— Ты видишь все это? — спросил Эрних.

— Вижу, мой мальчик, конечно, вижу. — Гильд часто закивал головой и вдруг стрельнул острым темным глазом в сторону Бэрга. Их взгляды встретились.

— Неправда, — послышался слабый шепот Эрниха, — это все сказки Унээта.

— Зачем же Унээт будет рассказывать сказки, — усмехнулся Гильд, — сказки рассказывают старухи, ведь так, Бэрг?

— Так, — с хрипом выдохнул Бэрг, с трудом разлепив спекшиеся губы.

— И Бэрг здесь?

— Здесь, здесь, — посмеивался Гильд, — он уже вернулся с охоты, теперь отдыхает. Ты ведь очень устал, Бэрг, да? Ответь мне, что ты молчишь?

— Отвяжись, проклятый колдун! — дернулся Бэрг. — Смотри в свой горшок и не лезь ко мне!

— О-хо-хо! — развеселился Гильд. — Я — колдун! Таких сказок я не слышал даже от старой Гиты, а уж она-то любила поговорить, пока не затихла в шкуре, надетой на Игнамы у Озера! Надо бы как-нибудь выпросить у Унээта его мантию, надеть маску с вороньим клювом и попрыгать у костра, опираясь на ребра мамонта! А может быть, ты, Эрних, попросишь за меня? Или боишься, как бы он опять не заставил Янгора выбивать из тебя дурь, а?

И старик затрясся от почти беззвучного, повизгивающего хохота.

— Я не боюсь Унээта, — сказал Эрних, — отец боится, а я нет.

— Напрасно, — оборвав смех, сказал Гильд, — Верховный Жрец может творить все!

— Нет, — простонал мальчик, — он только исполняет волю духов.

— О да! — воскликнул Гильд, опять склонив лицо над миской. — Они уже ободрали тушу и на копьях растянули перед очагом сырую тяжелую шкуру.

— А Унээт уже начертил на ней черным пером знак Ворона? — спросил Бэрг, подняв голову.

— Чертит, мой мальчик, чертит, — кивнул головой Гильд.


Медведя убили вечером; Янгор, бросившись навстречу окровавленному, разъяренному зверю, воткнул в его оскаленную пасть горящий заостренный кол, а когда медведь с ревом обхватил лапами морду, страшным ударом кремневого топора размозжил ему темя. Зверь рухнул вперед, широко раскинув лапы и успев лишь слегка задеть когтями плечо охотника, добавив к бессчетным шрамам и царапинам кровавый двойной рубец. Когда издыхающий медведь перестал рыть лапами осевший склон ямы, тушу втащили наверх по осевшему склону, захлестнув вокруг лап ременные петли и подталкивая сзади деревянными кольями. Унээт сжег на жертвеннике медвежье сердце и куски печени и пером Ворона начертил на сырой, еще не выскобленной шкуре крестообразный след птицы. Потом из ямы вытащили то, что осталось от Миты: голову, вбитую в грудь по самые ноздри, куски тела, перемешанные с песком и глиной. Все это сложили на сплетенное из прутьев ложе и прикрыли еловыми ветками. Тушу медведя разделывали при свете жертвенного костра всю ночь, отделяя мясо от костей и раскладывая его по мешкам из рыбьей кожи. Мясо переносили в пещеру, часть съедали сразу, а остальное резали на длинные узкие ремни и, вымочив в воде Едкого Источника, развешивали на ветвях у входа в пещеру. Голый, проломленный топором Янгора череп водружали на острие копья перед костром и языками слизывали с древка вытекающий мозг. Нижняя челюсть доставалась тому, кто прикончил зверя, а свод с дырами глазниц и дужками скул погребали вместе с погибшими на охоте, выложив на могильном холмике крест из самых крупных костей. Хоронили охотников на пологом песчаном склоне высокого безлесого холма. Песок здесь был сухой, податливый, и жрицы руками легко выкапывали в нем длинную яму глубиной в полтора человеческих роста. Стены ямы, чтобы они не осыпались, обкладывали бревнами, дно устилали плоскими камнями, покойника заворачивали в оленью шкуру, укладывали на камни и давали ему в руки череп или, если убитый был не один, крупную кость, чтобы не делить один череп на всех. Рядом клали его копье, лук, стрелы, ставили в изголовье глиняный горшок с мясом, грибами, орехами и ягодами, на шею надевали ожерелье из когтей и клыков, веки прижимали круглыми плоскими камешками со следом Ворона. Бэрг стоял и смотрел, как на дно могилы летят розовые лепестки поздних летних цветов, осыпая глиняные знаки Синга на лбу, щеках и плечах Миты, как Унээт пальцами обрывает головку попавшему в ловчую сеть рябчику, кропит покойника свежей кровью и бросает в яму пестрый взъерошенный ком перьев. Проделав все это, Верховный Жрец отступил в сторону, охотники заложили отверстие ямы толстыми, расколотыми вдоль дубовыми плахами, а затем все племя стало обходить свежую могилу по кругу, бросая на горбы бревен горсти песка и золы, принесенной с медвежьего жертвенника. Унээт стоял в стороне и, запрокидывая утыканную синими вороньими перьями голову, с гортанным клекотом «Ум-ми-ммуа!» размеренно и сильно бил медвежьей костью в тугой живот барабана. Неподалеку на широком и низком дубовом пне сидел Гильд и, приложив к губам камышовую свирель, выдувал из нее одну длинную торжественную ноту. Его впалые щеки раздувались, как кожаные мехи, усы топорщились, а редкая седая борода вздрагивала и трепетала на легком ветерке. Рядом с Гильдом, положив руку ему на плечо, стоял Эрних и, щуря глаза от яркого полуденного солнца, смотрел на песчаные холмики с костяными крестами. Его плечи покрывала легкая накидка, сплетенная из высушенной травы нга; Гильд научил женщин собирать эту траву, прикладывать к свежим ранам и варить отвар. Трава помогала даже при самых страшных и глубоких рубцах от клыков вепря-секача, рана переставала кровоточить и, зашитая тонкими заячьими жилами, продетыми в иглы из крупных рыбьих костей, быстро затягивалась. А отвар варили и пили зимой, добавляя в него еловую хвою и веточки вереска; от него переставали сочиться гнилой кровью десны, а зубам возвращалась достаточная крепость для того, чтобы они могли разгрызать мясо или перетирать вареную кору, если мяса не было. Сейчас накидка из нга прикрывала изрубцованную плетью спину Эрниха, а сам мальчик выглядел спокойным и совсем здоровым, и только слишком яркий румянец на обветренных скулах подчеркивал бледность щек. «Придет время, и он должен будет занять место Унээта, — думал Бэрг, — он один из пяти мальчиков, зачатых в Ночь Священного Погребения. Но один уже умер от кровавого кашля, еще один утонул, ударившись головой о затонувшее бревно, когда они ныряли за раковинами на дно реки. Есть еще двое: Гурд и Саан, но первый слишком слаб для того, чтобы выследить и убить Двана, а у второго не хватает трех пальцев на руке — их откусил ему барсук, когда Саан вытаскивал его из петли, думая, что он уже намертво задушен…» У него, Бэрга, был другой путь; теперь, после похорон Миты, ему предстояло заступить его место в ряду охотников как самому сильному и ловкому из юных кеттов. Пока он был только загонщиком, продирался сквозь бурелом вместе с другими мальчиками и так же, как они, колотил по сухим стволам деревянной колотушкой.

И вот как-то раз, приблизившись к подножию громадного корявого дуба, выросшего посреди поляны и спаленного Огненным Копьем Перкунаса, Бэрг ощутил всей спиной мгновенный холодок и, оглянувшись, увидел над собой рысь, припавшую к толстому обломанному суку. Он едва успел выставить перед собой крепкую колотушку, и это спасло его от первого прыжка зверя: удар пришелся рыси по носу, она отскочила и упала на спину, чиркнув по воздуху всеми четырьмя лапами с выставленными и растопыренными когтями. Пока она вскакивала, Бэрг успел вскарабкаться на сук и выхватить из-за пояса длинный кривой нож из клыка неизвестного кеттам зверя, добываемого маанами в той стороне, куда на ночь уходил Синг. Но теперь рысь не спешила. Она посмотрела в глаза человека спокойным и уверенным взглядом прищуренных глаз цвета сосновой смолы, повернулась и исчезла за стволом дуба. Бэрг услышал, как она урчит, как точит когти о сухое дерево, обдирая остатки коры, и тихо переполз на сук повыше, зажав в зубах нож. Повадки рыси он знал больше по рассказам взрослых охотников, сам только раз видел ее издалека, но часто натыкался на свежие следы, когда она вытаскивала мелкую дичь из ловушек и петель или уносила косулю, убитую дротиком самострела. Теперь он рассчитал верно: рысь белкой вскарабкалась по другой стороне ствола и прыгнула как раз в то место, где только что сидел Бэрг. Он хотел броситься ей на спину, но поскользнулся на влажном клочке коры и чуть не свалился спиной прямо в лапы разъяренному хищнику. Он успел упереться в сук руками, но рысь прыгнула и лапой выдрала клок мяса из его икры. Запахло кровью. Рысь спрыгнула на землю и опять исчезла за дубовым стволом. Бэрг воспользовался этим, чтобы переползти на следующий сук и кое-как перемотать поясным ремнем кровоточащую ногу. Рысь вскарабкалась по стволу, опять прыгнула и опять щелкнула клыками в пустом воздухе. Они еще раз посмотрели в глаза друг другу, и Бэрг прочел во взгляде зверя безжалостную и неотвратимую смерть. Он с последней надеждой осмотрелся вокруг, но поляна была пуста, и вдалеке слышался лишь ровный и редкий перестук колотушек удаляющихся загонщиков. Когда рысь снова исчезла за стволом, уже не спрыгивая на землю, а плавно и мягко перескакивая с ветки на ветку, Бэрг крепко стиснул рукоятку ножа, схватил свободной рукой подвешенную к поясу колотушку и изо всех сил начал бить ею по стволу, словно силясь перестучать деловитого дятла у самой верхушки, расколотой ударом Перкунаса. Эхо дробными переливами раскатилось по полуденному лесу и потонуло в разноголосом птичьем щебете, пронизанном двойным екающим кличем кукушки. Бэрг припал к стволу чутким ухом, но услышал лишь мерное гудение множества пчел, вившихся вокруг губастого дупла высоко над его головой. Он успел подумать, что если рысь вскарабкается по стволу, чтобы прыгнуть на него сверху, и потревожит улей, то пчелы накинутся на нее, и тогда он будет спасен. И тут его ухо различило тихое и близкое дыхание зверя; Бэрг скользнул вниз, а по стволу над ним метнулась серая тень. Он повис на нижнем суку, спрыгнул на землю и, припадая на раненую ногу, стал отступать от дуба, не сводя глаз с рыси и держа на изготовку костяной нож. Отступая, он зацепился пяткой за торчащий корень и, уже откидываясь на спину, увидел, как рысь оттолкнулась задними лапами от ствола и распласталась в воздухе. Бэрг из последних сил повалился на бок, подставляя зверю плечо и выбросив из-под мышки острие ножа. Но тут он услышал над самым ухом свист летящего камня, сухой треск кости и почувствовал, как лапа хищника мягко и бессильно шлепнула его по плечу. Бэрг перекатился через спину и вскочил на ноги. Рысь лежала, подвернув под себя передние лапы и уткнувшись мордой в траву. По ее пятнистой шкуре мелкой рябью пробегали предсмертные судороги. Бэрг оглянулся: через луг к нему, сворачивая на ходу ремень пращи, неторопливо шел Эрних. Подойдя и увидев выступающую из-под ремня кровь на ноге Бэрга, он молча склонился перед ним, размотал ремень, смочил пальцы слюной, провел по краям раны и приложил к месту вырванный с мясом клок кожи, прошептав несколько слов на непонятном Бэргу языке.

— Больно? — спросил он.

— Нет, — замотал головой Бэрг.

— Пройдись, — сказал Эрних.

Бэрг сделал несколько шагов по траве, стараясь не опираться на раненую ногу.

— Быстрее, быстрее! — приказал Эрних. — Беги! Прыжок!

Бэрг безмолвно подчинился Эрниху и почувствовал, что его ноги так же легко и беспрекословно повинуются ему.

Потом они вдвоем втащили мертвую рысь на дуб, привязали ее лапы к сучьям и бросились догонять ушедшую вперед облаву. Все это случилось уже после того, как они привязали Эрниха к осине и стали забрасывать его земляными комьями. Бэрг подумал, что уж кто-кто, а Эрних мог бы стать лучшим охотником племени. Если бы захотел. Если бы он не был зачат в Ночь Священного Погребения и не должен был со временем заступить место Унээта. «Но как он может стать Верховным Жрецом, — размышлял Бэрг, возвращаясь вместе со всеми с похорон Миты, — если он не верит Унээту? А кому он верит? Неужели этому одноногому хитрецу Гильду, выползающему из пещеры только для того, чтобы поглазеть на чьи-нибудь похороны?» Бэрг оглянулся. Гильд ковылял по тропе, опираясь на две можжевеловые палки, а Эрних шел рядом с ним и что-то говорил, показывая пучок мха, зажатый в ладони.


Но прежде чем вступить в ряды охотников, Бэрг должен был взять себе жену и зачать младенца в ее лоне, чтобы род его не прервался, если сам он погибнет на охоте. Уставшие за ночь воины при входе в пещеру не зря потешались над ним, глядя, как он ворошит руками опавшие листья, вышаривая перламутровые скорлупки пустых раковин. Бэрг ни разу не видел Тингу, дочь вождя маанов Кламма, но его отец, при жизни дважды ходивший к людям, живущим в шалашах, за рыбьим зубом и кожами, успел не только присмотреться к ловкой красивой девочке, но и внести за нее залог: два копья с кремневыми наконечниками. Теперь, когда отца не было в живых, Бэрг должен был исполнить его волю и взять Тингу в жены.

Вечером в пещере у Подземного Озера собрались все мужчины племени, чтобы решить, кто отправится к маанам на этот раз. Про тех, кто ушел к маанам три луны назад с глиняными горшками, кремнями и мягкими теплыми шкурками соболя и куницы, не говорили. Только Унээт взял из очага дымящийся уголь, быстрым движением руки очертил на освещенной факелом стене профиль волка и несколькими штрихами изобразил у него в брюхе человеческую фигурку. Это означало, что стая волков выследила людей и те не сумели защитить себя от хищников. Один Янгор сказал, что надо позвать Гильда; пусть тот посмотрит в свою миску. Послали за Гильдом. Одноногий не стал упираться, но сказал, что не двинется с места, если с ним рядом не будет Эрниха. Условие донесли Унээту. Тот помолчал, выдернул из края мантии воронье перо, подпалил его на алых углях очага, понюхал, закатил глаза и кивнул головой в знак согласия. Гильда привели под руки. Эрних шел за ним с миской в руках, а когда старика усадили на покрытый медвежьей шкурой камень, спустился к Озеру, зачерпнул черной воды и, поднявшись, протянул миску Гильду. Охотники затихли и почтительно прикрыли глаза тяжелыми от красной глины веками. Лишь Унээт возвышался над Гильдом, скрестив на груди перехваченные кожаными браслетами руки, и сквозь прорези в маске глядел на темную круглую дыру в ладонях старика, поглощавшую даже пламя факелов, озарявшее пещеру дрожащими красными бликами. Потом он увидел, как из тьмы проступило подножие скалы, разбросанные по земле сучья, копья, луки, горшки, окровавленные клочья звериных шкурок. Видение пропало.

— Они не успели добыть огонь, — сказал Гильд, — их нет. Никого.

— Посмотри еще, — приказал Унээт.

Гильд опять склонился над глиняным кольцом. Из тьмы выступили две тонкие березовые верхушки. К ним было привязано что-то вроде узких мешков, свисавших вдоль стволов на длину человеческого тела. Вот одна из верхушек поплыла на Гильда, мешок стал заслонять собой редкий подлесок на опушке, и вдруг Унээт ясно различил вместо крупного узла на мешке истлевшую человеческую голову с пустыми глазницами и вырванной нижней челюстью. Все опять пропало.

— Мааны? — спросил Унээт.

— Не знаю, — сказал Гильд, — не вижу.

— Посмотри еще! — яростно прохрипел Верховный. — Пусть все видят! Янгор, Дильс, Алькор, ко мне!

Охотник и два воина подняли на Унээта изрубцованные глиняными знаками лица, выступили вперед и встали по обе стороны от Гильда, оттеснив Эрниха.

— Эрних! — позвал старик.

— Я здесь, — тихо ответил юноша.

— Зачерпни!

Он легко отвел рукой каменный торс Дильса и протянул Эрниху миску. Тот спустился к Озеру, вылил воду на его темную гладь и, зачерпнув новой, вернулся, дал чашу Гильду и почтительно отступил на два шага.

— Вернись! — остановил его старик. — Смотри сам!

Эрних занял место Гильда, взял в ладони плоский глиняный сосуд и так низко склонился над ним, что его длинные светлые волосы совсем занавесили неподвижную поверхность воды. Янгор хотел было протянуть руку и отвести их, но Гильд жестом остановил его.

— Видишь? — спросил Унээт.

— Да, — прошептал Эрних.

— Мааны?

— Нет, Верховный, мааны не разрывают человека, привязав его за ноги к двум березовым верхушкам…

— Знаю, — буркнул Унээт, — что еще ты видишь?

— Вижу следы на глине, — медленно проговорил юноша, — много следов, глубоких следов…

— Дван? — коротко спросил Верховный.

— Нет, — ответил Эрних, почти упав лицом в чашу, — они похожи на раннюю или позднюю луну, но совсем маленькие, как у ребенка…

— Кассы! — испуганно, как показалось Эрниху, выдохнул Унээт. Иссеченная следами глиняная площадка между березовыми стволиками растворилась в темной глубине чаши. Юноша поднял голову и закинул за плечи длинные пряди золотистых волос. Лоб его был покрыт крупными каплями пота, глаза блестели, тонкие ноздри заострившегося носа трепетали от напряжения.

— Хорошо, мой мальчик, — прозвучал в тишине голос Гильда, — очень хорошо!

— Что ты несешь, старый болван! — рявкнул Унээт. — Если кассы доберутся до нас, они убьют всех мужчин, разорвав их надвое березовыми верхушками! Тебя, одноногого, может, и не тронут, — добавил он, помолчав, — заберут в рабство, будешь крутить каменное колесо и лепить горшки, пока не сдохнешь!

— А если откупиться? — сказал Янгор.

— Чем? — Унээт стянул маску с большим вороньим клювом и посмотрел на охотника. — Горшками? Шкурами? Кремневыми копьями? Что они против копий и стрел кассов, против их кривых блестящих клинков, выделанных из неизвестного нам камня, острого и блестящего, как Священная Чаша на дне кратера?

Никто из кеттов никогда не видел ни одного касса, но приходившие мааны рассказывали, что кассы передвигаются верхом на сильных, коренастых и невероятно быстрых животных, видом схожих с безрогими оленями. Именно эти звери оставляли после себя отпечатки в форме неполной луны, и потому мааны считали, что и сами кассы выходят из той страны, куда на ночь удаляется Синг. А так как кассы появлялись со стороны восхода Синга, они думали, что он и приводит их к становищу племени. Жрецы, рассчитав время появления кассов, пробовали приносить Сингу в жертву слабеньких, обреченных на раннюю смерть младенцев. Иногда это помогало, но чаще бог не внимал молениям и наводил на становища страшных желтолицых всадников, на скаку попадавших стрелой в летящую утку. Мааны давали кассам дань: красивых девушек, байги, выдолбленные из цельных древесных стволов, тонкие ровные жерди, шкуры оленей, блестящие белые камешки, которые они извлекали из речных раковин. Давали желтые, прозрачные, как древесная смола, камни, иногда получая взамен копье или длинный нож, сделанные из тяжелого блестящего камня, легко разрубавшего костяные клинки и наконечники кеттов. Один раз давно, когда еще был жив Зейг, несколько охотников с двумя воинами отправились к маанам за клыками и рыбьими кожами. Для обмена взяли все, что и всегда, но один из воинов по имени Сег унес в поясном мешочке несколько тяжелых желтых камешков, добытых им из стены пещеры неподалеку от алтаря Игнама. По прошествии трех лун охотники вернулись, и Сег похвалился длинным тяжелым клинком, полученным от маанов за несколько желтых камешков. На другой день старая жрица, следившая за огнем у алтаря Игнама, поднимаясь по ступенчатой галерее, споткнулась о человеческое тело и, посветив себе под ноги факелом, увидела распростертого на ступенях Сега. Клинок, которым он на обратном пути прорубал в буреломе целые коридоры и один раз даже отсек голову бросившемуся на охотников вепрю, торчал из его спины на целую человеческую ладонь. Но когда кетты сбежались на старухин крик и перевернули закоченевшее тело, все увидели, что рука Сега сжимает рукоятку клинка, а сам он лежит так, словно споткнулся о ступеньку и напоролся на острие животом. Унээт приказал было похоронить Сега вместе с его убийцей, но над раскрытой могилой, уже сорвав голову рябчику и брызнув кровью на густо покрытый глиняными знаками труп, вдруг спрыгнул вниз и тут же вскарабкался по бревенчатым стенкам с тяжелым клинком в зубах. С того дня он всегда носил его на поясе под мантией, а у входа на галерею, ведущую к алтарю Игнама, днем и ночью стояли на страже две молодые жрицы. Но то было давно, и с тех пор никто не приносил из галереи желтые камешки, и даже когда мааны пришли за одной из девушек, обещанных в жены сыну вождя, и стали расспрашивать кеттов, как бы невзначай сводя разговор к этому предмету, кетты, помня о Сеге и о клинке под мантией Унээта, только пожимали плечами: камешки? Сег?.. Да, был у нас такой воин, но погиб от лосиного копыта. Охотники знают, что от лося во время гона лучше держаться подальше, а он — воин. Возгордился. А перед зверем гордиться не надо, зверь — это Раан, а Раана надо чтить… И так далее, пока так не заморочили маанам голову, что они едва не забыли о цели своего посольства. Впрочем, если не считать этой болтовни, все было сделано, как и положено по обряду: девицу в мантии из перьев белой вороны под руки вывели из пещеры, провели между двух костров по набросанным ветвям березы и ели, осыпали цветами, хмелем, овеяли опахалами из листьев папоротника, а сами мааны забросали невесту горстями блестящих белых камешков. Унээт смотрел с возвышения, скрестив на груди крепкие, стиснутые кожаными обручами руки. По его сигналу жрицы подвели невесту к толстому дубу, разошлись в стороны, а охотники, выстроившись в ряд на расстоянии полета копья, вскинули растянутые изогнутые луки из рогов тура и осыпали невесту черным, шуршащим в воздухе вихрем длинных камышовых стрел с вороньим оперением. Стрелы густым гребнем утыкали белую мантию, в кучке маанов раздался согласный вздох, но невеста легко освободилась от своего не слишком стеснительного наряда и вышла из камышового частокола, увитая вокруг чресел двумя цельными собольими шкурками и несущая на лбу и плечах плоские круглые знаки Синга из красной глины. Обнаженные груди были разрисованы знаками падающей воды, соски увенчивались двумя высушенными змеиными мордочками с розовыми бутонами в широко распяленных пастях, живот и спину обильно покрывали волнистые полосы и квадраты, нанесенные на кожу тонким слоем серой глины, низ живота украшал кривой свежий шрам в форме опрокинутой луны, перехваченный редкими крупными стежками. Стройные мускулистые бедра оплетали черные чешуйчатые изображения янчуров, скользких ползучих тварей, когда-то, если верить рисункам на стенах, в изобилии водившихся в Священном Подземном Озере. Из уст в уста шепотом передавалась легенда о том, что кетты исчезнут, как только из Озера уйдет последний янчур. Старые жрицы полукругом окружили невесту и стали теснить ее к маанам; их предводитель веером раскинул по земле горсть блестящих белых камешков и расправил на руках шуршащий плащ из рыбьей кожи, отороченный по краям нежным белым мехом неизвестного кеттам зверя. Но в тот миг, когда плащ уже готов был принять невесту в свои объятия, Унээт подошел к ней сбоку, выхватил из-за пояса темный клинок и быстрым взмахом рассек жилы, стягивавшие соболиные шкурки на девичьих бедрах. Девушка вздрогнула от легкого укуса клинка, но тут предводитель маанов набросил на нее плащ. Унээт отступил, закрыл лицо клювастой черной маской, старая жрица подала ему барабан, и он стал мерно бить по нему сухой белой костью. Жрицы согласно и протяжно взвыли, навсегда провожая девушку в чужое племя.

Теперь надо было отправить к маанам людей за невестой для Бэрга. Но по обычаю кеттов Бэрг должен был сам идти с ними, чтобы вручить вождю выкуп за невесту.

— Говоришь, кассы? — сказал Унээт, когда Эрних вылил воду из чаши в озеро и опять подошел к охотникам.

— Я не знаю, кто такие кассы, — ответил мальчик, — я говорю только то, что видел…

— Это они, — продолжал Унээт, уже ни к кому не обращаясь, — они пытают человека, прежде чем привязать его к верхушкам и разорвать надвое. Но если его пытали, то за что?

— Мааны говорят, что иногда они еще привязывают человека к хвосту своего верхового зверя и скачут до тех пор, пока до костей не обдерут с него мясо, — сказал Дильс.

— Так они казнят преступников, трусливых воинов и беглых рабов, — сказал Унээт, — а если они хотят что-то выпытать, они привязывают человека за ноги и отпускают верхушки до тех пор, пока он не заговорит. Кто это был, Эрних?

— Тьорд, сын Сега, — ответил мальчик.

Глава вторая ИСХОД

Унээт усталым повелительным жестом распустил людей и сбросил на руки жрицам пыльную, царапающую плечи мантию, сменив ее на легкую накидку из заячьих шкурок. Хотел было кликнуть Гильда, переставлявшего свои можжевеловые подпорки и легко бросавшего вперед сухое тело. Решил вдруг, что это ни к чему: Гильд будет преданно смотреть в глаза, кивать головой, поддакивать всему, что бы он ни изрек, но так и не произнесет ни единого слова. И это Гильд, взглядом двигающий камни и ребром ладони оббивающий края кремневых булыжников. Так ведь и не сказал, где он пропадал три года, уйдя добывать шкуру Двана. Нес какую-то околесицу про пещерного льва, про лося, из шеи которого вместо головы росло человеческое тело с руками и бородатой головой, про крылатых собак, живущих где-то на белых вершинах, видных только с макушки Священного Дуба в самую ясную погоду. Про девиц с рыбьими хвостами. Нанюхался, наверное, своих травок, накурился дымком, вот и привиделась всякая дрянь. Но что тогда думать про его обрубок; на памяти Унээта не было случая, чтобы человек, получивший такую страшную рану, не истек кровью. Да и те, кто не умирал сразу, чьи раны переставали сочиться и покрывались черной коркой засохшей крови, кого переносили в пещеру под присмотр молодых жриц, жили недолго. Начинали метаться, потеть, ладонями и пальцами судорожно соскребать с тела магические знаки, и вдруг вытягивались, как лук, оборвавший тетиву, и навсегда замирали, закатив мутные глаза. Правда, все это было до того, как появился Гильд. У него на руках умирали редко, да и то лишь те, кому проламывало грудь, сворачивало на сторону череп или перебивало позвоночник. Тут старик был бессилен. Он подводил к раненому Эрниха, тот опускался на колени перед ложем, гладил ладонями воздух над бездыханным телом и, приблизив к приоткрытым губам умирающего до блеска отполированную раковину, двумя пальцами опускал ему веки. Потом они о чем-то подолгу шептались с Гильдом, разглядывая насечки на плоском широком ребре мамонта. О чем? Как-то одна молодая жрица, покинув алтарь Игнама и блуждая в темноте по узким галереям и переходам, случайно подслушала их шепот, но ничего не поняла; беседа шла на языке, которого кетты не знали. Но откуда тогда Эрних и Гильд узнали этот язык? А чаша, глядя в которую не только Гильд, но теперь уже и Эрних могли видеть гораздо дальше, чем самый зоркий охотник? Бред? Фантазии? Хотелось бы, конечно, чтобы это было так, но Гильд настолько точно передавал собравшимся вокруг него женам, что происходит во время охоты с их мужьями, что те смотрели на него с гораздо большим ужасом и почтением, чем на самого Унээта, который, разумеется, делал вид, что ему все это глубоко безразлично, более того, что все чудеса белоголовый калека и золотоволосый мальчик творят с его позволения и благословения, но, принося искупительные жертвы и глядя в непроницаемые глаза кеттов, иногда читал в них вместо священного ужаса лишь тупую покорность. Бывало и хуже. На похоронах Сега, когда он вылез из могилы с клинком в зубах, Тьорд, скуластый, широкоплечий, уже стянувший волосы узлом на макушке и нацепивший на шею тонкожильный шнурок с кристаллом хрусталя, чуть не метнул в него ритуальный дротик, сдернув кожаный чехол с костяного наконечника. И метнул бы, но Дильс, стоявший рядом, погасил порыв юного воина, незаметным движением вонзив ему палец под ребро. Тот оцепенел, а Дильс успел так быстро перехватить дротик и так потряс им в воздухе, что все приняли этот жест за знак скорби по погибшему Сегу. Все, кроме него, Верховного. Он же, вместо того чтобы наложить табу если не на обоих воинов, то по крайней мере на Тьорда, тоже сделал вид, что ничего не заметил, и довел обряд похорон до конца. Сейчас, лежа на густой медвежьей шкуре, покрывающей алтарь Игнама, он думал, что напрасно поступил так. Потом он, правда, постарался исправить свою ошибку и послал Тьорда с охотниками к маанам, в последний миг незаметно подменив крепкие тетивы и сухие колышки для добывания огня на гниль и трухлятину. Волки настигли свою добычу; одноногий вещун не зря черпал воду и трудился над наполненной ею чашей. Но то, что увидел вслед за ним Эрних, нагнало на Унээта такой страх, что он постарался поскорее удалиться, чтобы не выдать себя. Теперь, лежа на шкуре и проводя пальцем по острию тяжелого клинка у пояса, он довольно ясно представлял последний путь Тьорда, не оставивший следов на темной поверхности воды. Воображение работало так сильно, что он даже ощутил, как его лодыжки захлестывают ременные петли, в голубом тумане под закрытыми веками мелькнули опрокинутые верхушки деревьев, напряглись и растянулись жилы в паху. Он открыл глаза и, быть может, застонал; молодая жрица, стоявшая с факелом у входа в зал, воткнула светильник в стенную ямку и поспешно подошла к изголовью ложа с небольшим, вздутым, как плод, сосудом и плоской чашей, изготовленной из верхушки черепа Двана. Сам череп — мощные выпирающие скулы, толстые надбровные валики и могучие челюсти, окружавшие бездонные впадины глазниц, носа и рта, — увенчивал верхушку Игнама, которая протыкала его насквозь и возвышалась над теменем. Жрица наклонила устье сосуда над краем чаши, пролив на темный зубчатый шов между костями прозрачную голубоватую струйку. Пока лилась влага, Унээт провел крупной сухой ладонью по ее обнаженной груди, скользнул по животу и паху бесстрастным от старческого бессилия взглядом, затем подставил пальцы под чашу, поднес ее к губам и долгим тягучим глотком осушил. Жрица приняла опустевшую чашу из его рук и низко склонилась над ложем, почти касаясь набухшими сосками седой бороды Унээта. Он почувствовал легкие беглые прикосновения пальцев к животу, откинул голову и закрыл глаза: а вдруг напиток из травы ци, тайно переданный ему предводителем маанов во время сватовства, сотворит чудо? Ведь так уже бывало, и не раз: влажный, затуманенный взгляд из-под ресниц, жаркое прерывистое дыхание, томные утробные стоны молодой жрицы, клокочущий вулкан в паху, откатывающийся к горлу и исторгающий из уст протяжный торжествующий вопль. Жрицы шепчутся за его спиной, он чувствует на себе их восхищенные почтительные взгляды — а все трава, голубоватый прозрачный отвар. Он сам варил его на очаге перед алтарем Игнама, заваливая вход в подземное святилище тяжелой каменной плитой, в остальное время закрывавшей широкую трещину в стене, плотно прилегающей к зубчатой выемке вокруг нее и совершенно сливающейся с поверхностью. А пока в пузатом кувшинчике, поставленном прямо на красные угли очага, булькало и парило чудодейственное варево, пока пар сверкающим бисером оседал на Игнаме и слабо курился сквозь дыры в черепе Двана, Унээт протискивался в щель с факелом и попадал в маленькую каменную каморку. Здесь, в глубине скалы, скрывалось самое главное чудо и великая, непостижимая тайна: все стены и выгнутый высоким куполом потолок каморки пересекали неровные блестящие полосы из мягкого желтого камня. В трясущемся пламени факела они то оживали, переливаясь, как струи ручья, освещенного полуденными лучами Синга, то свивались в тонкие тетивы, исчезая в черном камне стен. Окаменевший Гнев Богов — так называл Унээт свою великую тайну.

— Тих-тих-куху-манан-ву, — бормотал он, осторожно, слабыми постукиваниями деревянной дубинки по кремневому зубилу вырубая из желтой плоти мягкие податливые чешуйки. — Аба-ата-ана-ка-ха.

Тот Верховный, что был до него, сказал ему это заклятие, но не отвалил плиту, а только намекнул на некую тайную силу, освящающую алтарь Игнама. Он запомнил, но держал это знание в себе до той поры, пока некий внутренний голос не сказал ему: пора! Тогда он поднялся по галерее в зал, отослал всех жриц, встал перед застеленным шкурой алтарем и стал мерно выкликать непонятные ему звуки, обращаясь к глухим стенам и темным углам священного зала. В воздухе стоял легкий чад: новая жрица по неопытности сунула в очаг сырое полено — ничего, приучат. Сухие шероховатые стены, покрытые изображениями Игнама и сценами поклонения, молчали, но в одном месте чуткому уху Унээта почудилось слабое эхо. Он подошел к стене и несколько раз стукнул по ней осколком глиняного горшка: за стеной была пустота.

Пальцы молодой жрицы, приятно щекоча кожу и слегка царапая ее острыми ногтями, подбирались к чреслам Унээта. Он приподнялся на локте и, глядя на ее твердо торчащую грудь, потянул к себе еще не остывший кувшинчик и отхлебнул глоток пряной, пощипывающей небо жидкости прямо из узкого надколотого горлышка. Капли пролились на бороду, и он обсосал ее, захватив губами жесткие кольца волос. Посмотрел на плиту, прикрывавшую щель, заметил в одном месте тонкую трещинку, чуть сместившую черный, проведенный углем штрих. Опять откинулся на ложе и приспустил веки, наблюдая сквозь ресницы, как двигается в сиреневом травяном дыме — выдумка Гильда — покатая спина жрицы, как шевелится и блестит ее умащенное барсучьим жиром бедро, припадая к медвежьему меху. Захотелось вдруг резко протянуть руку и, влепив ладонь в гладкую мерцающую плоть, выхватить ее пальцами из дымной пелены, как рыбу из ручья. По чреслам бурундуком пробежал легкий беспокойный сквознячок: неужели началось? Неужели опять пучок травы ци, тайно полученный от Верховного Жреца маанов в обмен на горсть желтых чешуек, вольет остатки живой силы в тугой венец его увядающей плоти, к которому уже так близко подступили ловкие пальцы жрицы, простреливающие кожу колкими невидимыми искрами? Судорога пробежала по твердому, выстланному каменными голышами мышц животу Унээта. Рука стиснула вдруг рукоятку клинка, занося его в смертоносном ударе. Тонкие пальцы жрицы метнулись, пытаясь остановить ее, но рука Унээта как бы вышла из повиновения: покрепче схватив клинок, сама собой отвела его вниз и вновь метнула в бок жрицы, пронзив туго натянутую кожу между бедром и темной ямкой пупка. Жрица страшно вскрикнула, двумя руками выдернула из тела острие, прижала к ране ладонь, и Унээт увидел, как ее белеющие в полумраке пальцы стала заливать чернота. Жрица в последний раз взглянула на него жалким, молящим и ненавидящим взглядом и рухнула на каменный пол перед алтарем.

И тут Унээту опять стало страшно. Вид распростертого на полу тела не пугал его: смерть как смерть, рано или поздно она настигает каждого, — он со страхом смотрел на свою руку, все еще сжимавшую рукоятку. Ведь он этого не хотел. Он хотел совсем другого. Он уже чувствовал, что это другое вот-вот подступит, захватит, захлестнет, — и вдруг вместо этого такое? Вспомнил, как он выследил Сега, как еще в галерее услышал шумное пыхтящее дыхание и, осторожно приблизившись ко входу в зал, увидел, что воин идет вдоль стены и постукивает по разрисованному камню рукояткой клинка. Обнаружив место пустого звука, Сег положил клинок на пол и стал пальцами нашаривать щель между плитой и стеной. И тогда Унээт бесшумно вошел в зал, поднял клинок с пола, отступил на два шага, негромко окликнул воина и, когда тот резко развернулся и прыгнул, выбросив вперед каменные кулаки, пригнулся и направил Сегу в живот острие клинка. Но там он сам все знал наперед с того мига, когда услышал впереди тихое постукивание, а здесь он просто смотрел на собственную руку и не мог ее остановить. Он думал об этом, отодвигая закрывавшую проход плиту и втаскивая в зал коченеющее тело. Мелькнула мысль о Гильде: перенести к нему, и он спасет, остановит кровь, прикосновением пальцев сведет края раны — зачем? Чтобы эта дурочка ожила и все рассказала? Они все и так неизвестно о чем шепчутся за его спиной, думая, что он уже настолько оглох от старости, что не в состоянии распознать в этом шелесте языков и губ собственное имя. И не только они: Гильд, Эрних, Бэрг, Янгор, Дильс — все, все… Унээт опустил тело жрицы на пол, сходил в зал за факелом и, вернувшись, поднял его над головой. Влажные стены и купол потолка тускло замерцали в рваном красноватом свете. А что, если они знают и про это? Знать-то, может быть, и не знают, но догадываются. Что, если кто-то, кроме Сега и Тьорда, знает про эту плиту, прикрывающую вход? Унээт оттащил тело к дальней стене, положил на спину и скрестил на груди мертвые руки молодой жрицы. Прошел по кровавому следу до алтаря и вытер подсыхающие на камнях потеки клочком заячьей шкурки. Затем вернулся к мертвой, опустился на колени и кровью пометил ее лоб, плечи, груди, лоно и колени знаком Ворона. Летучие мыши, влетавшие в пещерку сквозь широкую темную щель в куполе, беспорядочно и бесшумно заметались над головой Унээта. Крупная смолистая капля щелкнула по его плечу и стекла на грудь, застыв на коже тонкой упругой пленкой. Скоро мыши зальют своей смолой весь труп, окутав его бледным прозрачным саваном. А когда он вернется сюда? Унээт в последний раз высоко поднял факел, загнав в щель черные хлопья мышиных теней, осмотрел себя, вытряхнул из набедренной шкуры две запутавшиеся в ней желтые чешуйки, растер по бедру брызги крови и выбрался в алтарный зал, плотно задвинув за собой тяжелую плоскую плиту.

На другой день Унээт собрал все племя перед входом в пещеру. Две молодые жрицы, потупив глаза, поднесли ему мантию, и он облачился в нее, чувствуя, как царапают кожу ости вороньих перьев. Но даже сквозь мантию он ощущал на спине враждебные вопросительные взгляды. Пока еще среди них были испуганные, но и в этом испуге зрела темная глухая угроза. Унээт взошел на помост из толстых жердей, поднял руку, и по его знаку Дильс и Мэнг, второй воин, встали по краям помоста. Их глаза не выражали ничего, кроме готовности убить любого по приказу Верховного Жреца.

— Наше посольство к маанам погибло, — выкрикнул Унээт, с силой выталкивая звуки сквозь щель в маске. Одна из жриц подала ему жезл с волчьим хвостом, он потряс им и начертал перед собой в воздухе знак смерти.

— Это саки, — услышал он сиплый голос Янгора, — они оборотни…

— Кхе-кхе, — послышался тихий то ли смешок, то ли кашель Гильда. Они с Эрнихом, как всегда, сидели на широком пне чуть поодаль и в стороне от остальных.

— Кассы убили Тьорда, — продолжал Унээт, — они пытали его, перед тем как убить. Зачем они это делали?

Вопрос прохрипел над склоненными безответными головами кеттов и замер над поляной, ясно освещенной светом Синга.

— Что им нужно было от него? — кричал Унээт сквозь прорезь в маске. — То же, что от всех нас, — смерть!

— Смерть! Смерть! — дважды повторили воины, взметнув над собой тяжелые копья.

— Они найдут дорогу! — хрипел Унээт, взмахивая шуршащими рукавами мантии. — Они убьют нас всех!

— Всех! Всех! — дважды прогудели воины.

— Янчур! Когда последний раз видели янчура в водах Священного Озера? — выкрикнул он. — Есть ли среди нас тот, кто видел его?

— Я видел, — раздался вдруг в тишине голос Эрниха.

— Когда? — Унээт за клюв сорвал душную маску с лица и быстро посмотрел на юношу: — Почему ты молчал?

— Он был мертв.

— И что ты с ним сделал?

— Я вынес его из пещеры и спрятал в дупле старого дуба.

— Дальше! — повелительно выкрикнул Унээт. — Что было дальше?

— В дуб ударило Огненное Копье, и он сгорел, — ответил Эрних.

Унээт не сразу сообразил, что сказать. Янчуры — повелители Подземных Вод. Они навлекли на себя Гнев Богов — это ясно. Но если всемогущие Боги так расправились с последним из них, то что теперь делать людям племени, особенно жрецам, чей род происходит от янчуров? Уходить. Но куда? Когда-то их предки заняли эту пещеру, изгнав медведей. Об этом рассказывают рисунки на стенах вокруг Подземного Озера. Еще на них есть поляна и люди. Они стоят, задрав головы, а над ними среди белых звездочек, густо усыпавших ночное небо, висит большое бревно, гладкое, без сучьев, с правильно расположенными круглыми светлыми пятнами и лучистой метлой на конце. Что это такое? Унээт терялся в догадках, блуждая с факелом по каменным галереям и выискивая на стенах хоть малейший намек на разгадку тайны. А что, если предки просто подшутили над ними, думал он, внимательно разглядывая непривычный звездный узор, из которого проглядывали очертания незнакомых Унээту зверей. Опять шутка предков? Нет, такая шутка могла стоить шутнику головы, а сам рисунок был бы тотчас уничтожен, дабы не вызвать гнев Раана, создателя и повелителя всякой лесной твари. Одно только было знакомо Унээту на этом рисунке — очертания далеких белых вершин. Но такой вид на них открывается только с одного края кратера, а это означает, что кратер возник на месте поляны. Но как? Эти мысли уже давно не давали покоя Верховному. Как давно? Наверное, всю жизнь, если считать, что она началась тогда, когда он впервые, глядя на черточки и кружочки, украшающие стены, вдруг понял, что это — люди. Такие же, как он, но давно покинувшие здешний мир. Потом он узнал, что их души приняли обличья воронов. Но ведь вороны тоже умирают — и что с душами делается тогда? Все эти мысли быстрым посторонним смерчем пронеслись в голове Унээта, пока он думал о том, что сказать людям племени. Объявить Большой Совет? Он опустил руку и взял протянутый ему жрицей небольшой барабан. Опять закрыл лицо клювастой маской и, сжав коленями круглый выдолбленный ствол ели, стал медленно отбивать ладонями удары по сухой, туго натянутой шкуре. Отбивал и сквозь глазные щели смотрел на людей, стоявших поодаль редкой неровной дугой. Удары нарастали; крупные твердые ладони Унээта молотили воздух, как два хвостовых плавника огромной рыбы. Казалось, что шкура барабана вот-вот треснет под его узловатыми пальцами.

— Уйи-уйа! — выкликнул он. — Большой Совет! Уйи-уйа!

Воины могучими глотками подхватили клич и дважды скрестили тяжелые копья над черными перьями, копной покрывавшими голову Верховного Жреца.

Племя разошлось. Кто-то ушел в лес проверять ловушки, самострелы, ловчие ямы; молодые матери остались на поляне кормить малышей и присматривать за ребятишками постарше; воины вернулись на свои места при входе в пещеру. Жрицы проходили мимо Унээта, потупив глаза и стараясь осторожно ступать по перепревшей листве и хвое босыми ногами, словно боясь неловким движением или ненужным звуком навлечь на себя его гнев. Поднялся с пня Гильд, опираясь на свои можжевеловые подпорки. Чуть качнулся в сторону, Эрних поддержал его, и они стали удаляться по тропинке в сторону кратера, негромко переговариваясь между собой. О чем? Унээт стянул с лица маску, резким движением стряхнул с головы шуршащий капюшон и, передернув плечами, скинул мантию на руки жриц, тут же набросивших на него длинный плащ из бобровых шкур. О чем же они все-таки болтают? Старый калека, наверное, опять плетет какие-нибудь небылицы. Хотелось бы, конечно, расспросить его кое о чем: о кратере, о зеркальной чаше на дне, издающей при ударе такой глубокий чистый и полный звук, о криспах, бесследно исчезающих среди кочек и деревьев. Эти безобразные твари проваливались сквозь поверхность земли так, словно это была вода, на которой никаких следов не остается. А Эрних, зачатый в Ночь Священного Погребения, — почему он такой? Среди кеттов нет и никогда не было никого с таким цветом волос. Словно белая ворона в стае черных сородичей. Цвет чешуек мягкого камня, до которых так охочи далекие и страшные кассы. Но далекие ли? Перед тем как войти в пещеру, Унээт еще раз оглянулся, и ему вдруг показалось, что вдалеке среди стволов замелькали чьи-то враждебные тени. Нет, никого, просто кто-то из мальчишек погнался за белкой и спугнул тетеревиный выводок. Да, надо уходить. Если кассы так пристрастились к желтым чешуйкам, они непременно доберутся сюда. Даже если Тьорд не сказал ни слова, но чешуйки нашли при нем, молодом воине, несущем знаки Ворона на теле. Кассов приведут мааны. Они столько лет платят им дань: добычу, молодых девушек, даже охотников. Говорят, что кассы глиной обмазывают сильным мужчинам головы, привязывают их к деревьям и держат под палящим солнцем, пока глина не закаменеет. Некоторые не выдерживают этой пытки и умирают, но те, кто остается в живых, превращаются в тупых, безразличных ко всему на свете тварей. Посланцы маанов рассказывали, что они даже перестают чувствовать боль, что кассы кормят их падалью и что делают они самую грязную и тяжелую работу: качают мехи, рубят камень в горах. Как-то с посольством Унээту передали несколько таких камешков, тяжелых, поблескивающих острыми, как зубки соболя, гранями. Но самое удивительное и даже пугающее в этих камешках было то, что они тянулись друг к другу с некоей, пусть слабой, невидимой, но постоянной и настойчивой силой. Не эта ли сила притягивает оружие кассов к добыче, ко всякой живой плоти, как притянула она клинок к телу молодой жрицы? Как тогда защищаться от них, когда они покажутся на этой поляне верхом на своих косматых зверях, похожих, как говорят мааны, на безрогих туров? Унээт прошел длинной узкой галереей, вышел в зал и в свете факелов спустился по широким плоским ступеням к Священному Озеру. Из нанизанной на четыре Игнама медвежьей шкуры послышался писк: старая жрица почуяла его и выразила слабую радость от появления живого человека в этом каменном, увенчанном высохшими головами лесу. А что будет с ней? Принести в жертву? Искупительную? Прощальную? Но не убивать, не топить, а так и оставить заживо дотлевать в своем меховом мешке? Что ж, как он решит, как он скажет на Большом Совете, так и будет. Но куда поведет он племя? В те высокие белые горы, чьи очертания так ясно рисуются в свете уходящего в подземный мрак Синга? Есть ли там пещеры? Конечно, есть, ведь где-то там пещерный лев оторвал Гильду ногу. Но хватит ли у племени сил, чтобы занять хоть одну из таких пещер? Ведь хозяева ни за что не покинут свои жилища добровольно. А значит, кто-то опять погибнет. Как отец Бэрга, как Мита. Кто-то, конечно, останется, но хватит ли оставшихся, чтобы продолжить род Ворона? Унээт вышел из зала, поднялся по галерее к выходу из пещеры. Один из воинов при его появлении почтительно вытянулся и стукнул древком копья о каменную площадку, второй даже не повернул головы, прыгая на одном месте и выбивая босыми ступнями овальные выбоины в камне, оставленные до него множеством поколений воинов, в прыжке ступнями срубавших рога оленям. Что ж, пусть трудится, это еще очень и очень может пригодиться. Вечерело. Воздух между стволами деревьев загустевал в синеватый слоистый туман. Матери собирали детей, они кричали, дрались, плакали. Унээт посмотрел на тропу, ведущую к кратеру. Надо бы тихо прогуляться в ту сторону, последить за этими двумя колдунами. Пошел, сделав знак воинам, чтобы они оставались на месте. Пробираясь по тропинке, вдруг ощутил чей-то взгляд. Не испуганный, не враждебный, скорее любопытный. Остановился, осмотрелся, положив ладонь на рукоять клинка, и, никого не обнаружив, двинулся дальше, все еще чувствуя взгляд невидимого лесного существа на своем затылке. Вдруг чуть впереди между древесными стволами Унээт заметил легкое движение слежавшегося слоя перепревшей листвы; от земли отделился плоский щит, и из-под него высунулась острая уродливая голова криспа. Унээт выхватил клинок из-за пояса, но крисп опять втянул голову и исчез, слившись с лиственным ковром. Он пожалел, что не взял с собой хотя бы одного из воинов, но кратер был уже близко, а его возвращение с полдороги могли бы счесть трусостью. Вдруг Унээт заметил впереди призрачное облачко; оно стояло как раз над кратером и просвечивало между стволами деревьев. Ощущение взгляда невидимого существа усилилось настолько, что теперь Унээту казалось, будто в его спину упираются два тупых кола и упорно толкают его вперед. Рука с клинком сделалась вдруг как бы чужой и совершенно бессильно повисла вдоль тела. Он хотел остановиться, оглянуться, но ни тело, ни шея уже не повиновались ему; только одеревеневшие ноги продолжали покорно нести его вперед, переступая через толстые ребристые корни, пересекавшие тропу. Так, оцепеневший, он поднялся по внешнему склону кратера к самому облачку, упал грудью на поросший травой край и посмотрел вниз, на круглую блестящую чашу. Он увидел Гильда и Эрниха, сидевших в каменных нишах по разные стороны чаши. А в самой чаше стояли три стройных высоких человека в длинных прозрачных мантиях и лучистых венцах вокруг голов. Тут Унээт почувствовал, как кто-то тяжело навалился ему на спину и сдавил горло сильными твердыми пальцами. Глаза Верховного Жреца заволокла тьма.


На другой день все люди племени собрались в кратере, чтобы похоронить Верховного Жреца. Жрицы обтянули труп вымоченной в Едком Источнике шкурой Двана, воины подняли и усадили его посередине чаши со скрещенными ногами, Эрних, обряженный в мантию из вороньих перьев, нанес на лоб, плечи, грудь и колени Унээта знаки Ворона. По его знаку кетты заняли свои ниши в склонах, а сам он принял из рук старшей жрицы барабан и, закрыв лицо клювастой маской, стал мерно бить тяжелой костью в туго натянутую шкуру. Гильд сидел в стороне и тонко посвистывал в камышовую флейту. Вчера, после Контакта, прерванного яростным хрипом умирающего Унээта, они поднялись по склону и нашли возле трупа отчетливые следы Двана. Эрних хотел вернуться к чаше и спросить, означает ли убийство Верховного Жреца то, что теперь он должен занять его место в порядке исключения? Можно ли теперь встать во главе племени, не прибегая к необходимому в таких случаях добыванию кожи Двана? Но чаша была пуста; тэумы исчезли вместе с облачком, нависавшим над кратером. Но в самом начале Контакта они ясно дали понять, что кетты должны покинуть пещеру и двигаться в сторону Белых Гор с острыми сверкающими вершинами.

— А как же кассы? — спросил Эрних. — Что делать, если они выследят и настигнут нас?

Ответа не было. Все три тэума медленно кружились вместе с чашей, глядя перед собой большими темными глазами, отливающими тяжелым каменным блеском.

Эрних и Гильд вернулись к пещере и послали воинов за мертвым Унээтом. Те стали испуганно и недоверчиво переглядываться, нерешительно топтаться на месте, и тогда Эрних вынул из костра при входе толстую, стреляющую углями головню и сам повел воинов к месту гибели Верховного Жреца. И вот теперь он сидел в чаше, широко раскрыв мертвые, окруженные толстыми глиняными валиками глаза, и прозрачные струи голубоватого пламени поднимались со дна чаши и поглощали схваченную трупным холодом плоть.

После того как от Верховного Жреца осталось лишь темное пятно в центре чаши, племя вернулось в пещеру и собралось у Подземного Озера.

Эрних поднялся на плоский камень, снял маску и передал ее жрице. Кетты смотрели на него недоверчиво, но без страха и без насмешки. Ему позволили облачиться в мантию, и до сего момента он делал все, что положено делать Верховному Жрецу. Но что дальше?

— Мы уходим! — сказал он, медленно переводя взгляд с одного лица на другое. Все молчали, но в молчании этом ощущалось недоверчивое, настороженное ожидание.

— Кто хочет говорить? — возвысил голос Эрних.

— Куда ты поведешь нас? — спросил Янгор.

— Туда, где нас не смогут выследить и настигнуть кассы.

— Где это место? — послышался грубый голос Дильса.

— Горы.

— Зейг был в горах, — сказал Янгор, — там нет деревьев, на которых можно растягивать ловчие сети…

— Там голый камень, — негромко сказал кто-то из толпы, — там нельзя вырыть яму, чтобы загнать в нее медведя или тура…

— Там нет пещер! Там негде укрываться от ветра и дождя! — наперебой загалдели голоса под плоским низким сводом.

— Там есть пещеры, — сказал Гильд, — в них сухо и тепло. В горах водятся горные бараны и козлы, и их можно загнать на край пропасти или убить камнем, сбросив его с обрыва.

— Верховный прав, — раздался голос Бэрга, — если кассы придут сюда, эта пещера не защитит нас, даже если мы наглухо завалим вход валунами…

— И передохнем с голоду! — раскатисто расхохотался Дильс.

— Уходим! Уходим! — взвыли голоса под сводом.

— Кто нас поведет? — хрипло проревел Янгор.

— Нас поведет Гильд! — выкрикнул в ответ Эрних.

В ответ раздался дружный взрыв грубого издевательского хохота вперемешку с выкриками «Калека! одноногий!»

«Он будет указывать нам дорогу, болваны!» — хотел крикнуть Эрних, но в этот миг смех прервался так же внезапно, как и начался, словно кто-то невидимый накрыл все племя огромным глухим колпаком. Эрних, стоявший лицом к людям и спиной к Озеру, быстро обернулся, и крик замер у него на губах: он увидел Гильда, висящего над темной поверхностью воды в самой непринужденной позе. Старик неподвижно парил в сумраке, подвернув под себя свою единственную ногу и скрещенными руками прижимая к голой груди седую бороду. Глаза его были полуприкрыты, лицо озаряла легкая безмятежная улыбка. Вдруг на глазах у всего племени старик стал постепенно исчезать в воздухе наподобие огромной рыбы, погружающейся в глубь темного омута. Вскоре при гробовой тишине он исчез совсем и вновь появился на своем обычном месте, на плоском валуне у стены, украшенной изображением людей, задравших голову к зависшему над полянкой бревну.

— Оборотень! — негромко охнул кто-то за спиной Эрниха.

— Заткнись! — в четверть силы рыкнул Дильс и так ткнул болтуна кулаком, что тот коротко охнул и отлетел в молчаливую толпу.


Собирались восемь лун. Сворачивали сети, складывали и связывали жилами остроги, гарпуны, стрелы, укладывали в мешки из легких шкур наконечники и камни для пращей, пучками связывали кожаные ремни и свежие тетивы для луков. Женщины потрошили и сушили на солнце и над огнем очагов выловленную и вымоченную в Едком Источнике рыбу, раскладывали на плоских горячих камнях нарезанное длинными ломтями мясо, переплетенное стеблями высушенных ароматных трав. Жрицы в первые три луны по приказу Эрниха заваливали обломками бревен, выкорчеванными пнями и каменными плитами галерею, ведущую к алтарю Игнама, а также все проходы к Подземному Озеру. Шкуру со старой жрицей сняли с четырех подпорок, перенесли к самому выходу и положили в одной из боковых ниш. Старуха, почувствовав под собой твердую поверхность, страшно заволновалась, стала быстро перебирать редкие волоски вытертого меха сухими птичьими лапками и тоненько попискивать, дергая острым камешком кадычка.

— Что с ней? — спросил Эрних у Гильда, пока тот накапывал старухе в пустую половинку раковины отвар травы папарра.

— Волнуется, — ответил тот, — спрашивает, куда мы идем.

Он наклонился над высохшим, перебирающим ручками тельцем, влил в приоткрытый сморщенный ротик содержимое перламутровой скорлупки и тонко, пронзительно запищал в огромное старушечье ухо: «Ио!.. н-на-ха!.. н-нга!»

Старуха испуганно задергалась на меховой подстилке, стала хватать Гильда за кожаные браслеты на запястьях, но скоро движения ее рук замедлились, и она затихла, мерно и едва заметно дыша чуть приоткрытым ртом. Глаза ее, глубоко утонувшие в глазницах и затянутые тонкой коричневой кожицей, походили на два лесных ореха.

Ночью, когда Эрних с Гильдом сидели и перебирали пучки трав перед высоким глиняным очагом в одном из дальних уголков пещеры, перед ними вдруг опять возникли тэумы. На этот раз их было двое. Они сели по другую сторону очага и стали молча разглядывать двух человек поверх голубоватых огоньков, перебегающих над затухающими углями.

— Уходите? — спросил один из них тусклым, еле слышным голосом.

— Да, — ответил Эрних.

— Почему? — спросил второй.

— Кассы, — сказал Гильд, — мы должны увести племя.

— Они выследят и настигнут вас, — сказал первый.

— Убьют? — спросил Эрних.

— Некоторых — да, — был ответ.

Тэумы исчезли. Гильд бросил в очаг горсть пересохших корешков, пламя вспыхнуло и слизнуло их, оставив поверх тлеющих угольков маленький холмик пепла.

— Кто они? — спросил Эрних.

— Тэумы?

— Да.

Гильд перевязал пучок травы длинной лыковой прядью, отложил в сторону, взял свои можжевеловые палки и, опираясь на них, направился к выходу из пещеры. Эрних молча последовал за ним. Воины на площадке развлекались тем, что с силой швыряли друг в друга тяжелые кремневые клинки и либо руками перехватывали их на лету, либо ловили мышцами живота и груди, так что клинок не пробивал кожу, но словно тонул в ней. Гильд и Эрних поднялись на невысокий бугорок и остановились перед обугленным расщепленным пнем. Далекие вершины слабо поблескивали в свете края луны, а весь ее лик едва проступал сквозь густую тьму ночного неба, выстланного редкими крупными звездами.

— Они явились оттуда, — заговорил Гильд, подняв к небу корявый можжевеловый сук. — Когда я отправился за шкурой Двана, змея ужалила меня в ногу, и я лег под дерево умирать. И вот когда глаза мои уже стала заволакивать жаркая тьма, я вдруг почувствовал, что кто-то сильный поднял меня на руки и понес. Я решил, что это сам Дван явился, чтобы разделаться со мной, и приготовился к смерти. Но тут жар внезапно стих, сильные руки положили меня на мох, я открыл глаза и увидел над собой человеческий торс, посаженный на туловище оленя. Рядом стоял человек в прозрачной туманной мантии и держал ногу, отделенную от тела. Я понял, что это моя нога, и удивился тому, что не чувствую боли. Потом все разъяснилось. Появились другие в прозрачных мантиях. Они называли себя тэумы. Они сказали мне, что оживляют кости, которые находят на старых брошенных стоянках, и тогда я понял, откуда взялся представший передо мной человек-олень. Тогда я спросил, зачем они это делают, и они ответили, что хотят понять, откуда происходит жизнь. Я сказал, что жизнь происходит от Синга, Раана, Лика Воды, что у каждой жизни есть свой дух, свой бог, что мааны происходят от Тетерева, кетты от Ворона, а далекие кассы ведут свой род от Волка, укравшего девушку из племени сапгиров, погибших оттого, что их пещеры залила вода. Тогда они повели меня в долину среди гор, и там я увидел и криспов, и множество других существ, как бы слепленных из разных останков: крылатых волков на кабаньих ногах, птиц с рачьими хвостами, огромных рыб, ползающих в густом тростнике и покрытых длинной шерстью. Я спросил, как они это делают, и тогда один из них поднял из травы высохший птичий скелетик, подержал его в сложенных ладонях, дунул в них, а потом раскрыл и выпустил в небо поющего жаворонка. Еще они сказали мне, что когда-то очень давно их предки, спасаясь от гнева своих богов, сделали огромный челн, покинули свою планету и затерялись в просторах неба. Блуждали долго, до тех пор пока челн не притянула земля и он врезался в нее, пробив каменную оболочку в том месте, где сейчас находится кратер с блестящей чашей.

— А они не могут защитить нас? — спросил Эрних.

— Нет, — сказал Гильд, — они говорят, что для этого у нас есть свои боги.

— Игнам? — тихо, чтобы не услышали воины, спросил Эрних.

— Да, — ответил Гильд, — ибо только он побеждает смерть, рождая новую жизнь в женском чреве.

— А как же Ворон? Ведь душа умершего, свершив круг странствий и пройдя через плоть птицы, червя, рыбы и зверя, вновь возвращается в человека — ведь так учил Унээт?

— Может быть, — сказал Гильд, — но плоть человеческая рождается только от человека, так же как из икры и яиц вылупляются мальки и птенцы, а из семени сосны, брошенного в сопревшую хвою, выстреливает свежий проросток.

— Но нас осталось так мало, — сказал Эрних, — переходы трудны, и даже если мы дойдем до безопасных пещер и обживемся там, наши жены не скоро смогут родить столько крепких мальчиков, чтобы из них выросла смена нашим охотникам.

— В первые времена нам придется туго, — согласился Гильд, — но мы дадим молодых жриц в жены воинам…

— И не будем приносить рожденных ими младенцев в жертву богам?

— Конечно, нет, — сказал Гильд.

— Но если боги разгневаются на нас?

— Чьи боги? — усмехнулся Гильд. — Боги Унээта? Игнамы? Но где они? Ты видишь их?

— Нет, — сказал Эрних, — но они там…

Он протянул руку в сторону пещеры, но Гильд слегка похлопал его по плечу и сказал:

— Мальчик мой, мы завалили все подходы к ним, и они умерли. Боги живут лишь до тех пор, пока они могут предстать перед глазами человека, но стоит человеку отвернуть от них свой взор, и они умирают.

— А боги тэумов? — спросил Эрних.

— Тэумы слишком многого просили у них, а если они не давали всего, чего у них требовали, тэумы приходили и брали сами — вот боги и разгневались на них.

— Но если бы они просто отвернулись от них?

— Они отвернулись от одних, но повернулись к другим, — сказал Гильд, — так же случится и с нами, когда мы уйдем из этих мест.

— А ты не боишься, что новые боги потребуют новых жертв?

— Нет, мой мальчик, — сказал Гильд, — жертв требуют не боги, а люди, поклоняющиеся этим богам.

— Но если теперь я Верховный Жрец, — сказал Эрних, — люди могут потребовать этого от меня, разве не так?

— Люди привыкли подчиняться Унээту, — сказал Гильд, — привыкли преклонять головы перед человеком, облаченным в мантию из вороньих перьев, — не спеши расставаться с ней.

— Я понял тебя.


В путь тронулись ранним утром, когда сплошная темная стена леса стала распадаться на отдельные стволы и человеческий глаз уже мог различить тропинку среди подножной гнили и древесной трухи. Эрних шел впереди, шурша перьями мантии, задевавшей за ветви и сучья. Следом за ним двигались воины, бесшумно ступая твердыми как камень ступнями по перепревшей хвое. Каждый из них нес по две связки легких дротиков с костяными наконечниками и по большому заплечному мешку с запасом боевых кремней, переложенных толстыми кожаными доспехами: наручниками, наколенниками, пластинами для спины, плеч и груди. Охотники несли связки ловушек, сети, копья, топоры. Дети постарше были нагружены запасами еды, матери несли малышей. Четыре молодые жрицы, положив на плечи концы длинных жердей, продетых в лапы медвежьей шкуры, несли старуху. Гильд перед дорогой опять напоил ее отваром папарра, она уснула и теперь спала, покачиваясь в такт легким шагам носильщиц. Следом шли две старые жрицы с широкими плетеными корзинами на головах. Корзины были доверху заполнены связками перьев, сухими пучками трав, корешками, мешочками из рыбьей кожи с красками и глиной, так что с виду они казались громоздкими, но на самом деле были не очень тяжелыми. К тому же старухи за всю жизнь перетаскали на голове столько всего, что эта ноша была для них вполне посильной. Гильд шел за ними, далеко выставляя вперед свои можжевеловые подпорки и легко перебрасывая сухое жилистое тело, прикрытое плащом из вытертых заячьих шкурок. Молодые охотники, старшим среди которых был Бэрг, замыкали шествие. Их ношей были большие глиняные горшки с запасами сухой рыбы и мяса. Горшки были перевязаны широкими кожаными ремнями, приготовленными для выделки пращей, а для переходов соединенными по несколько штук и перехватывавшими лоб носильщика.

Накануне вечером принесли искупительную жертву. Эрних приказал воинам срубить высокий пень с высеченным на нем ликом Двана и сам отнес перемазанного глиной идола в кратер, взвалив его на плечо. Там он спустился к чаше, подождал, пока все люди племени займут свои места в нишах, положил бревно на вогнутую блестящую поверхность, чем-то схожую с внутренностью пустой раковины, а затем окропил водой, взятой из Подземного Озера. Сухое дерево засветилось зеленовато-голубым светом, подернулось матовым слоем пепла и вдруг словно опало на поверхность чаши, обратившись в широкую серебристо-серую полосу с неровными краями. Вернувшись к пещере, воины убрали свежие щепки вокруг пня и присыпали место толстым слоем палой листвы. Так же были скрыты все следы кострищ перед пещерой и завалены сучьями и трухой мусорные ямы. И вот теперь Эрних шел впереди, стараясь выбирать широкие просветы между деревьями, чтобы воинам не нужно было работать топорами, расчищая проход и оставляя свежие отметины. Когда же избежать этого было нельзя, он первый выдергивал из-за пояса клинок, перешедший к нему от Унээта, и, отбросив на спину шуршащий шлейф мантии, высекал глубокие зарубки на стволах, преграждавших путь. Тропа давно кончилась, и теперь они пробирались через глухой темный лес, заваленный вывороченными бурей стволами, держащими в громадных многопалых лапах корневищ замшелые, вывернутые из земли валуны. Тяжелые раскидистые ветви елей переплетались над головами, образуя почти сплошной шатер, сквозь который тонкими редкими звездочками пробивался небесный свет, пятнами перебегавший по человеческим спинам. Кругом было тихо, лишь раз где-то высоко над головами протрепетал в полете клич невидимых журавлей, ухнул неподалеку пробудившийся филин да протрещал сучьями перепуганный хряским стуком топоров лось.

К концу первого дня зашли в такую глухомань, что, когда исчезли последние пятна света между еловыми ветвями, тьма вокруг сделалась почти пещерной. Расчистили площадку, добыли огонь, из ямы под вывороченным кедром наполнили водой глиняные горшки, женщины мелко наскоблили сухое мясо острыми краями кремней, дети набрали белых жирных личинок, сдирая кору с мертвых стволов, а Бэрг, чуть отойдя в сторону, свистом приманил и прибил камнем пару рябчиков. Все это сложили в один большой горшок, залили водой, поставили на камни, тесно окружавшие середину костра, и стали варить, добавив сухих корешков и травы. Когда еда была готова, Эрних велел поднести к костру шкуру со старухой. Поднесли, развернули, широко разведя в стороны жерди, Гильд склонился над сухим скрюченным тельцем, коснулся губами гладкого, как камень, лобика, выпрямился и пальцами начертал на лице старухи знак Ворона. Ее отнесли в сторону и положили у трухлявого ствола ели, завернув в шкуру и прижав края тяжелыми валунами. После еды толстым слоем набросали вокруг костра еловых лап и улеглись, оставив на страже Дильса, умевшего спать на ходу и потому не знавшего, что такое усталость.

Старуху погребли утром, вычерпав из ямы под вывороченным корнем остатки воды, завернув тельце в шкуру, поставив рядом глиняный черепок с остатками трапезы и навалив сверху камней. Эрних несколько раз с силой ударил костью в тугую плоскость барабана, жрицы нестройно взвыли, а воины один раз скрестили кое-как зачехленные копья. Потом сняли большой пласт мха, выкопали неглубокую ямку, сгребли в нее потухшие угли от костра и, вернув мох на место, двинулись дальше. Кто-то из женщин предложил было взять с собой несколько тлеющих угольков, поместив их в глиняный горшок с дырками в стенках, но охотники сказали, что запах дыма будет отпугивать дичь и что в дороге совсем не помешало бы поохотиться, чтобы через десять — двенадцать лун не пришлось есть мох, ягоды, потрошить еловые шишки и глушить остающийся после таких трапез голод отваром растущего на березовых стволах гриба тртува. Впрочем, несколько таких грибов несли в своих корзинах старые жрицы на тот случай, если за племенем увяжется волчья стая, и для того, чтобы отпугнуть ее, надо будет быстро развести костер; тртува, зажженный от живого огня, мог тлеть долго, как человеческая плоть, пораженная кровавым кашлем. Но и страхи и надежды были напрасны: день проходил за днем, а вокруг все так же возносились к далекому, почти невидимому небу черные еловые стволы, а тишина нарушалась лишь сухими раскатистыми ударами кремневых топоров по источенной, трухлявой древесине, редким далеким треском птичьих крыльев да двойным гуком пестрой птицы уоку, напоминавшим звонкий перестук капель, порой проливавшихся со сводов пещеры после сильных ливней.

— Как будто наша пещера позвала меня! — воскликнул как-то под вечер неутомимый Дильс, могучими руками сгребая с пути изрубленный в щепки завал.

Ему никто не ответил, лишь Янгор поднял голову на стук дятла, потянулся через плечо за стрелой, но Бэрг опередил его, сбив пеструю птицу камнем из пращи. Вечером дятла ощипали и сварили в глиняном горшке, добавив к воде грибы, собранные по дороге. Когда все поели и улеглись кольцом вокруг сложенного из толстых бревен костра, Эрних отозвал Гильда под ель и, оглядываясь на Дильса, тихо спросил: «Может, вернемся?» Вместо ответа Гильд взял обломок плоского Мамонтова ребра, иссеченного зарубками, похожими на птичьи следы, и стал разглядывать его при свете пламени. Найдя что-то, он чуть слышно пошептал одними губами, посмотрел вверх, где сквозь непроглядный хвойный шатер просвечивала-таки одна звездочка, откинул подпорки, уцепился за нижнюю ветку и, подтягиваясь и перехватываясь руками, исчез в темной кроне. Эрних оглянулся на Дильса: воин стоял неподвижно, опершись на копье, и смотрел прямо перед собой, но Эрних знал: тому совсем не обязательно поворачивать голову для того, чтобы видеть все вокруг. Прошлой ночью он видел, как одна из молодых жриц осторожно поднялась со своего ложа, переступила через спящих, нашарила на земле черенок обгрызенной шишки и хотела уже бросить в спину неподвижно стоящему воину, но стоило ей только отвести руку для замаха, как Дильс откинул копье, упал на спину, прогнулся и вдруг всем телом выстрелил вверх, перевернулся в воздухе и с беззвучным хохотом обрушился на плечи жрицы, едва не сломав ей шею. Они сцепились и по земле покатились куда-то в темноту, откуда до Эрниха вскоре донеслось глухое урчание, шумные прерывистые вздохи и сдавленные сладострастные стоны. «И они еще жалуются на усталость, на голод», — подумал он тогда, плотнее заворачиваясь в шкуру и поворачиваясь лицом к костру. Вспомнил, что дети, рожденные жрицами, считались порождением лесных и пещерных духов, а потому их приносили в жертву. «Но теперь этого не будет, — подумал он, засыпая, — теперь я Верховный Жрец».

Сверху на голову ему посыпалась струйка хвои. Эрних скосил глаза на неподвижно замершего Дильса, подпрыгнул, ухватился за сук, подтянулся и исчез в переплетении ветвей.

Гильда он настиг почти у самой макушки. Тот сидел, слегка покачиваясь на тонкой, гибкой ветке, и, положив на единственное колено иссеченную зарубками кость, смотрел на крупные яркие звезды, затмевавшие своим блеском мелкую, словно икра луны, туманную россыпь. Вдали слабо светились острые горные вершины, казавшиеся теперь, после долгого тяжелого перехода, совсем недостижимыми.

— Куда мы идем, Гильд? — тихим голосом спросил он, опускаясь на ветку по другую сторону ствола.

— Домой, — усмехнулся старик, поглаживая ладонью длинную редкую бороду.

— Но ведь наш дом — Пещера, — сказал Эрних, — разве не там мы родились и выросли?

— Это наш земной дом, — сказал Гильд, — но есть и другой…

— Тот, откуда прилетели тэумы?

— Тэумы? — Гильд опять посмотрел на кость и снова поднял голову к звездам. — У тэумов нет дома — они забыли его.

— Но кто они? Ты знаешь?

— Посланцы Неба, — сказал Гильд, — Неба, породившего и эти Звезды, и эту Землю, и все, что на ней…

— Ты хочешь, чтобы мы вскарабкались на те далекие вершины и попытались взлететь, размахивая руками в подражание нашим предкам Воронам? — усмехнулся Эрних.

— О, это совсем не трудно! — воскликнул Гильд. — И руками махать не надо… Вот, смотри!

С этими словами он отделился от ветки, чуть поднялся и повис между еловыми верхушками, глядя на Эрниха веселыми, улыбающимися глазами.

— Но я так не умею! — чуть слышно прошептал Эрних.

— Я тебя научу, — сказал Гильд, плавно возвращаясь на свою ветку, — но это не сразу. Не сейчас.

— Завтра?

— Нет. Ты нетерпелив, как ребенок. Завтра нам предстоит другое…

С этими словами он опять посмотрел на обломок кости, уравновесил его на своем гладком колене и слегка толкнул пальцем один конец. Плоское изогнутое ребро задрожало, повернулось и замерло, указывая острым концом на правую заднюю лапу небесной владычицы Медвы, украшенную сияющим кристаллом огромной голубой звезды.

— А что будет завтра? — спросил Эрних.

Гильд не ответил. Он сложил перед собой узкие сухие ладони, запрокинул лицо к огромной сверкающей чаше неба и быстро-быстро зашевелил губами, произнося неизвестные Эрниху заклинания, в которых тот мог лишь разобрать часто повторяющееся имя Медвы.

— Спаси и сохрани племя наше, — вдруг забормотал старик по-кеттски, — и не дай ему сгинуть до последнего человека, не дай бесследно исчезнуть в лоне матери твоей Земли, ибо и тебя родила она когда-то, извергнув лаву и камни сверкающие из темных недр своих, принявших в себя семя Неба Отца нашего!

И он стал часто-часто крестить холодный ночной воздух сложенными в мелкую щепоть пальцами: «Спаси и сохрани!.. спаси и сохрани!.. спаси и сохрани!..»

Эрних еще раз взглянул на далекие вершины и стал осторожно спускаться вниз, ступнями нащупывая в темноте шероховатые колкие ветви.

На другой день, почти сразу после того, как свернули стоянку и тронулись в путь, Бэрг наткнулся на след Двана. Он, как обычно, пробирался чуть в стороне, свистом подманивая рябчиков и попутно подбирая все, что можно съесть: грибы, жирные личинки короедов и прочую мелкую живность. След был свежий, глубоко вдавленный в сухую хвою, и Бэрг пошел по нему, чутко прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса и отдаленному треску топоров по высохшим от долгой жары сучьям. Шел и думал о дожде, о том, что воду на стоянках приходится добывать из-под земли, выкапывая яму в том месте, где укажет Эрних, точнее, тонкий и раздвоенный, как щучья кость, прутик в его ладонях. Он был как живой, этот голый, очищенный от коры прутик, он чутко подрагивал между ладонями, когда Эрних осторожно и неторопливо обходил место, намеченное для стоянки, и вдруг поворачивался и замирал, как вылетевший из гнезда птенец дрозда. Жрицы разбрасывали в этом месте лесную подстилку, начинали рыть, обрубая кремневыми рубилами подземные корневища, докапывались до песка и останавливались лишь тогда, когда он становился чуть влажным. Вода в ямке собиралась лишь к утру, ее вычерпывали глиняными черепками, наполняя большой кувшин, и весь день несли воду на себе, чтобы вечером можно было приготовить еду, не дожидаясь, пока вода покроет дно следующей ямки. Дван тоже хотел пить. По пути он обгрызал молодые побеги ели, обсасывал и отбрасывал древесные прутья, а в одном месте даже ободрал широкими плоскими ногтями молодую березку и досуха облизал голый белый ствол. В этом месте лес поредел, Бэрг поднял голову и увидел над увядшими, засохшими вершинами деревьев ослепительно желтый круг Синга. Лик Бога был спокоен и страшен, словно он уже давно решил иссушить все живое и был уверен в том, что нет силы, могущей встать на его пути. Бэрг облизал пересохшие запекшиеся губы и прислушался. Все было тихо, лишь змея прошелестела среди пожухлой травы где-то за его спиной и затихла, скользнув в норку под камнем. В сухой траве след сделался едва различим и вскоре совсем пропал, так что Бэргу пришлось отыскивать путь Двана по редким темным шерстинкам на зазубренных листьях осоки. Но скоро и осока кончилась, и перед Бэргом предстало высохшее кочковатое болото с торчащими кое-где черными корявыми стволиками мертвых деревьев. Бэрг посмотрел вперед, и ему показалось, что у кромки леса на другом краю болота промелькнула и исчезла между серыми стволами огромная рыжая фигура. Бэрг похолодел, замер на месте и почувствовал, как волосы на его голове встали дыбом. Он вспомнил, что рассказывал о своей встрече с Дваном Янгор, вспомнил страшные вмятины на свернутой, передавленной шее Унээта и, не в силах отвести взгляда от того места, где скрылся рыжий силуэт, начал понемногу отступать в сухо шуршащую осоку. Потом посмотрел на свою короткую широкую тень, покрывавшую ближнюю кочку, отметил путь Синга и пошел в том направлении, где сейчас, по его расчетам, должно было пробираться племя.

Тропу он увидел сразу, как только ступил в прозрачную пятнистую тень леса. Это была неширокая, но плотно утоптанная тропа, вроде той, что вела от пещеры к кратеру, и тропа эта тянулась вдоль кромки леса как раз поперек направления, в котором двигались кетты. Бэрг быстро пошел по ней и вскоре услышал знакомый стук топоров. Он оглянулся, увидел на ближайшем дереве глубоко вросшую в ствол челюсть вепря, свернул с тропы и побежал туда, откуда раздавался стук, легко перескакивая через камни и упавшие стволы. Вдруг из-за поваленной осины прямо перед ним появился мускулистый рыжебородый человек в обмотанной вокруг бедер шкуре. Бэрг увидел, как он отводит назад руку с толстым коротким копьем, и упал вперед, успев швырнуть в лицо рыжебородому короткий крепкий сук, которым он сковыривал со стволов мертвую кору и разгребал муравьиные кучи. Копье просвистело над головой, человек глухо рявкнул, а когда Бэрг вскочил на ноги, бросился на него, перелетев через осиновый ствол наподобие рыбы, перескакивающей запруду. Его руки с толстыми скрюченными пальцами были нацелены в лицо Бэрга, так что тому не оставалось ничего другого, как упасть на колени и выбросить вверх сжатые кулаки. Один удар пришелся рыжебородому в лоб, второй — в горло, и он мешком рухнул на землю, задев Бэрга коленом по плечу. Бэрг встал на ноги, осмотрелся, прислушался, а затем подошел к бездыханному человеку, перевернул его на спину и стянул с его головы кожаный обруч, стягивавший густые спутанные волосы. Всмотрелся в значки, нанесенные клыком вепря, различил лучистый облик Синга в переплетении игольчатых еловых лап и двух сидящих по сторонам волков с птичьими крыльями. В бороде запуталось ожерелье — толстая лосиная жила, унизанная гранеными клыками вепря и круглыми блестящими камешками с выпуклыми изображениями непонятных Бэргу значков. Здесь были кружки с точкой посередине, ряд мелких острых зазубрин, также помеченных точками. Камешки напомнили Бэргу клинок, добытый Сегом и через Унээта перешедший к Эрниху. Бэрг отыскал глазами копье рыжебородого: оно торчало в сосновом стволе, глубоко вонзившись в дерево. Подошел, с силой, упершись ногой в ствол, выдернул, осмотрел наконечник — он был изготовлен из такого же камня. Человек на земле тихо застонал, пошевелился, приоткрыл одно веко и, заметив настороженный взгляд Бэрга, опять затих. Бэрг снял с пояса свернутую в кольцо запасную тетиву для лука, несильно стукнул лежащего ногой под ребра и, когда тот застонал и скрючился, сел на него сверху, заломил руки за спину и крепко стянул тетивой запястья. Прислушался. С долгим неровным шорохом свалилась где-то еловая шишка, согласное гуденье насекомых пробуравил вдруг атакующий зуд овода, и Бэрг прихлопнул его ладонью, едва тот коснулся его потного плеча. Стука топоров он не услышал и решил, что они уже прорубились через завал и теперь идут к тропе. Тогда он содрал с рыжебородого набедренную шкуру, разорвал ее на меховые ремни, стянул пленнику лодыжки, взвалил его на плечо и потащил туда, куда, по его расчетам, должно было к этому времени выйти племя. Копье его пришлось весьма кстати: им можно было не только колоть, но и рубить мелкий лесной подрост широким плоским наконечником с острыми краями. Когда же пленник на его плече очнулся и застонал, Бэрг осторожно положил его на землю, наконечником копья разжал ему зубы, заткнул рот пучком травы и прижал затычку налобным кожаным ремнем, с силой стянув его на подбородке. Выпрямился, прислушался. Племя должно было быть где-то совсем рядом, но никаких других звуков, кроме привычного лесного шума и гомона, его ухо не различило. Тогда он разгреб лесную подстилку и, плотно прижавшись ухом к земле, ощутил внутри черепа легкую беспорядочную дрожь, какая слышится, когда где-то неподалеку, в пяти-шести полетах стрелы, подрывает дубовые корни семейство вепрей. Бэрг встал, повернулся в ту сторону, откуда доносилась эта дрожь, запрокинул голову и, сложив ладони раковиной, издал двойной клич Ворона: «Куа-ра!.. куа-ра!..» Клич разорвал дрожащий от полуденного зноя воздух, отозвался редким сухим эхом, вслед за которым из чащи донесся отчетливый ответный клич: «Куа-ра!.. куа-ра!.. куа-ра!..» Это был призыв: иди к нам! Бэрг опять взвалил пленника на плечо и пошел, расчищая путь коротким копьем с широким плоским наконечником.


Накануне Эрниху было видение. Будто не Гильд спустился следом за ним с высокой ели, а один из тэумов плавно соскользнул с толстой нижней ветки и сел, опершись о ствол, скрестив ноги и протянув к Эрниху повернутую вверх ладонь. Он как бы звал его подойти и сесть напротив. Эрних подошел, сел, удивляясь тому, что второй воин, Свегг, сменивший Дильса, смотрит в сторону тэума и как будто не замечает его.

— Что тебе надо? — тихо спросил он, опускаясь на землю перед небесным странником.

Вместо ответа тэум запрокинул лицо в ночную духоту, напоенную едким запахом еловой смолы, и сомкнутыми пальцами указал вверх.

— Да-да, я знаю, вы прилетели оттуда! — закивал головой Эрних.

Тэум посмотрел на него большими черными глазами, склонил голову и слегка прикрыл полупрозрачные пленчатые веки.

— Вы хотите обратно? Домой?

По-прежнему храня молчание, тэум ладонями разгреб перед собой подстилку до самой земли и, расчистив небольшую площадку, тонким, но необыкновенно твердым пальцем начертил на ней знак Синга.

— Вы посланцы Синга? — спросил Эрних замирающим от волнения голосом.

Тэум поднял голову, посмотрел на него долгим тяжелым взглядом и вдруг разжал тонкие бледные губы и вполне отчетливо произнес всего одно слово: Кармас.

— Кармас? — повторил за ним Эрних. — Что такое Кармас?

Тэум обвел Синга тонкой чертой, схожей с отпечатком тела вепря на снегу, и кулаком выбил в черте неглубокую овальную ямку.

— Кармас! — повторил он, указывая на ямку и снова поднимая два сложенных пальца к невидимому небу. Потом опять посмотрел на Эрниха темным вопросительным взглядом.

— Да-да, Кармас! — закивал тот, мучительно пытаясь догадаться, что же хотел сказать ему этот бледный незнакомец.

Тэум согласно и, как показалось Эрниху, радостно захлопал прозрачными, как лепесток болотной тиллии, веками и провел вокруг Синга еще одну черту, охватившую гораздо больший овал, нежели тот, в который была впечатана ямка Кармаса. И опять, выбив в черте ямку, потыкал в нее пальцем: «Эя!»

— Эя? — переспросил Эрних. — Да-да, Эя!

Тэум сосредоточенно наскреб в ладонь немного сухой земли, высыпал ее в ямку, воткнул сверху две хвоинки и, похлопав по стволу и по извилистому гребню елового корневища, настойчиво повторил: «Эя!»

Эрних недоуменно молчал, не зная, то ли вежливо соглашаться, то ли возражать против непонятных слов и жестов тэума.

Тогда тот протянул к нему тонкие бледные пальцы, легким движением вырвал с головы Эрниха несколько волосков и, свернув их колечком, положил поверх хвоинок. Затем, проделав то же со своими волосами, он уложил свернутое колечко в ямку Кармаса и, не сводя с Эрниха внимательного задумчивого взгляда, медленно растворился в воздухе.

Эрних быстро огляделся. Все было как обычно: вокруг затухающего костра кряхтели и ворочались спящие люди племени, из темноты доносились слабые, приглушенные стоны жрицы и сладкое урчание Дильса, Свегг стоял, опершись на копье и глядя перед собой широко открытыми, неподвижными глазами. Эрних подошел к костру, отыскал свое место, бросил шкуру на слой елового лапника, лег и уснул.

Утром он все пытался заговорить с Гильдом, но старик, обычно спокойно высматривавший путь в просветах между стволами и указывавший на самое далекое дерево, к которому надо двигаться, на этот раз почему-то страшно суетился. Он то подбегал к кострищу, следя за тем, чтобы под слоем дерна не остался ни один тлеющий уголек, то расталкивал руками жриц и склонялся над колодцем, бормоча, что каждая потерянная капля воды сейчас может стоить жизни, то принимался хлопотать вокруг искусанного пчелами охотника, втирая слюну в его опадающие, но все же обложившие пол-лица опухоли. И все-таки он выбрал момент, когда Гильд сломал одну из своих можжевеловых подпорок, чтобы подхватить его под руку и подвести к подножию ели, где был отчетливо виден процарапанный ночным призраком рисунок: Синг, окруженный широким двойным овалом, ямки с волосяными колечками.

— Да, — спокойно сказал Гильд, едва взглянув на ямки, — они все еще с нами.

— Но кто они? — взволнованно прошептал Эрних. — Откуда? Чего они хотят от нас?

— Не знаю, — задумчиво ответил Гильд, — они как будто предостерегают нас от чего-то…

— От чего? Неужели и ты не знаешь?

— Не знаю, мой мальчик, — сказал Гильд, вынимая из ямок волосяные колечки и нанизывая их на палец. — Может быть, они просто дают нам понять, что знают нечто, пока недоступное нашим слабым умам?

— Это у тебя-то слабый ум? — недоверчиво усмехнулся Эрних. — Что-то мне пока не представлялось случая это заметить… Впрочем, для таких наблюдений, наверное, надо иметь голову посветлее моей, да?

— Ты знаешь, что такое время? — спросил Гильд, как бы пропустив мимо ушей все, что сказал Эрних.

— Мы идем сорок восемь лун, — сказал Эрних, — старуха Хельма умерла — пришел ее срок… Астор рожает Синга, чтобы вечером поглотить и вновь родить утром, напитав его соками своего чрева… Люди умирают и уходят в землю, в чрево, там вода, она питает Синга… Можно сжечь — тогда сразу к нему, вместе с дымом… А время?.. Нет, не знаю.

Гильд задумался, хотел что-то сказать, но в этот миг Дильс подал знак, что племя готово выступать.

— Иди, мой мальчик, — сказал старик, — иди…

— Но какой смысл… — начал было Эрних, но Гильд прервал его коротким нетерпеливым жестом:

— Иди, иди! А смысл? Не знаю. Они сказали нам, чтобы мы шли, и мы должны идти — иди!..

Эрних прошел вдоль ряда и занял свое место во главе племени. Все были здесь, кроме Бэрга и Янгора, вышедших на раннюю охоту. Они и другие охотники племени целыми днями прочесывали безмолвный, выжженный солнцем лес и порой выходили к стоянке лишь глубокой ночью, выкладывая перед слабым, окруженным земляным ровиком костром, свою скудную добычу: бурундука, мышь, горсть недоеденных вепрями желудей. Но на этот раз Янгор возник перед Эрнихом, когда он поднимался по глубокому руслу высохшего ручья, перескакивая с камня на камень и порой оглядываясь на цепочку людей, то пропадавших, то вновь возникавших из-за неровных обрывистых берегов. Янгор спускался навстречу, прихрамывая, опираясь на копье и все время оглядываясь назад. При виде Эрниха он сделал ему предостерегающий знак, а приблизившись, негромко сказал: «Вяги». И древком копья коснулся своего колена, туго перемотанного сплетенным пучком травы, перепачканной кровью. Так что слух не обманул Бэрга, он действительно слышал удары топора по сухому дереву, но это было совсем не то, что он подумал: Дильс и Свегг не прорубали проход в буреломе — кетты выбрали место на обрыве и начали окружать его бревенчатым валом.

К тому времени, когда Бэрг вышел на зов, новая стоянка была окружена поваленными и положенными в три-четыре ряда бревнами примерно на треть и работа шла вовсю. Дильс и Свегг валили деревья вниз по склону, оставляя низкие, расщепленные кремневыми топорами пни, Эрних клинком обрубал сучья и верхушки, охотники подтаскивали бревна к стене и укладывали их друг на друга между вбитыми в землю кольями, женщины и дети затыкали щели травой и дерном. При виде Бэрга с пленником на плече Дильс выпрямился, опустил топор и уставился на изогнутого, как лук, вяга любопытным, но не выражающим никакой враждебности взглядом. Впрочем, этот взгляд нисколько не обманул Бэрга. Он вспомнил, как воин учил его своему искусству, говоря: при виде врага не следует испытывать каких-либо чувств, ибо они мешают нанести точный и сильный удар, а также вовремя заметить и использовать чужую ошибку.

— Изгони из своего сердца злобу, — говорил он, едва уловимым движением отступая в сторону и вдруг оказываясь за спиной кипящего от бешенства Бэрга, — ибо злость съедает твою силу и увеличивает твой страх.

Бэрг подошел к Дильсу и положил связанного вяга к его ногам. Тот очнулся и напряг мышцы, пытаясь разорвать стягивавшие его путы. Дильс рукояткой топора несильно ткнул его в бороду и в шею. Вяг захрипел, выкатил глаза и задергал подбородком, стараясь освободиться от травяной затычки.

— Хорошие удары, — сказал Дильс, — вскользь… Ему повезло, ты мог его убить.

— Я не хотел его убивать, — сказал Бэрг, — я просто защищался.

— Защищаясь, убить легче, — ухмыльнулся Дильс, — если ты, конечно, умеешь защищаться.

— Защищаюсь, как умею, — нахмурился Бэрг, скосив глаза на Эрниха, вогнавшего в ствол свой клинок и теперь подходившего к ним. Вяг еще раз дернулся и затих, прислушиваясь к его шагам.

— Бэрг прав, — сказал Эрних, — убить легче всего, и мы всегда успеем это сделать…

— Хороший вяг — мертвый вяг! — захохотал Дильс. — Так, Свегг?

— Угу, — буркнул второй воин, с натугой упираясь плечом в подрубленный ствол березы. Дерево трещало, раскачивалось, наконец стало крениться и с шумом рухнуло в сухие колючие кусты малины, усыпанные бурыми пересохшими ягодами.

— Зачем он нам? — Дильс передернул могучими загорелыми плечами и опять взялся за рукоятку топора. — Разве что заморить голодом или привязать к стене, когда вяги начнут забрасывать нас камнями…

— Или копьями, — сказал Бэрг, — вот такими, как это! — Он размахнулся и с силой вогнал копье вяга в ствол поваленной Свеггом березы.

— Такими? — Свегг выдернул копье из ствола и уставился на широкий плоский наконечник. — Откуда у них такие?

— А это мы сейчас узнаем, — нахмурился Дильс. — Бэрг, тащи его в лагерь!

Пленника привязали к стволу толстой корявой сосны посреди лагеря. Жрицы проделали это с такой привычной механической ловкостью, что он не успел пошевелить ни рукой, ни ногой, как уже был примотан к дереву длинными травяными нитями, приготовленными для плетения сетей. После этого жрицы развязали его руки, подняли их, развели и примотали к расходящимся по обе стороны ствола ветвям. Широкий кожаный обруч, иссеченный клыком вепря, все так же закрывал рот пленника, так что он мог только мычать от бессильной ярости и вращать белками глаз, подернутыми кровавой сеточкой.

Пока жрицы возились с вягом, остальные продолжали укреплять и поднимать стену. Она была расположена так, что отгораживала узкий клин высокого обрывистого берега вогнутой внутрь лагеря бревенчатой дугой, составленной из четырех прясел. Нижние два венца были сложены из толстых, сваленных бурей стволов с распяленными во все стороны корнями, верхние три венца составлялись из бревен потоньше. Их укладывали между вбитыми в землю кольями так, чтобы концы бревен ложились друг на друга, а в пряслах оставались щели, вполне достаточные для того, чтобы прицельно выстрелить из лука. Спуск перед стеной расчистили, не оставив ни пня, ни кочки, за которой мог бы укрыться человек. На всю эту работу ушел день, а к вечеру жара сделалась невыносимой, казалось, что земля дымится, а листья на деревьях скручиваются, чернеют и вот-вот вспыхнут сами собой. Исчезли даже насекомые, весь день обжигавшие и буравившие кожу своими злыми хоботками и зазубренными жвалами. Они бы, наверное, заели несчастного вяга насмерть, если бы Эрних не приказал одной из старых жриц отгонять от него насекомых широким веником, связанным из веток поваленной березы. Он сам дал ей этот веник, укрепленный на длинной палке, и сам поднес к носу пленника глиняный черепок с водой. Он вылил воду на травяную затычку, и вяг жадно засопел, с силой втягивая в рот мелкие теплые капли и глядя на лес поверх стены острыми внимательными глазами.

Гильд переменил Янгору повязку на ноге, вынув из раны зазубренный обломок костяного наконечника. Тот сказал, что не заметил самострела, наставленного на мелкую косулю.

Жрицы очистили от сухого лишайника небольшую площадку, сложили из камней очаг, развели огонь и поставили на камни горшок, до половины налитый мутной, неотстоявшейся водой. Эрних с надломленным прутиком в ладонях обошел весь лагерь и даже спустился по обрыву на высохшее каменистое дно ручья, но рамка оставалась неподвижной, как мертвый засохший цветок.

— Что делать, Гильд? — спросил он, вскарабкавшись по обрыву и подходя к старику, сидящему в слабой полосатой тени прясла.

— Делай что должно, — тонко улыбнулся тот, — и пусть будет что будет.

— А если без шуток?

— Без шуток? — Гильд взял в руки плоский обломок мамонтова ребра и ткнул пальцем в ряд глубоких косых насечек на желтой, как мед, кости.

— Что это значит?

— Дождь, мой мальчик.

— Скоро?

— Завтра, — твердо сказал Гильд, — к вечеру.

— А вяги? Они перебьют нас, как перепелок в ловчей сети!

— Вяги не нападут ни сегодня ночью, ни завтра утром, — сказал Гильд.

— Да-да, — нетерпеливо закивал головой Эрних, — пока они не найдут лагерь!

— Лагерь? — усмехнулся старик, разглаживая ладонью редкую белую бороду. — Они его уже нашли.

И в этот миг Эрних различил в душном воздухе тонкий приближающийся свист. Он упал на землю, увлекая за собой Гильда, и стрела с глухим стуком воткнулась в бревно над их головами.

Стрела прилетела с того берега ручья, и Эрних, приподняв голову, даже успел заметить стрелка, отступившего за толстую сосну, раскинувшую над обрывом широкую разлапистую крону. Рука его нашарила в поясном мешке гладкий плоский камень, ремень пращи привычно захлестнул запястье, но стрелок уже исчез, и бросать камень в пустоту не имело смысла. Он мысленно призвал Синга как можно скорее исчезнуть в темной утробе Астор, но Огненный Бог остался на месте, вытянув перед собой слепые жаркие щупальца.

Еще две стрелы прилетели со стороны леса. Одна воткнулась в верхушку кола, скреплявшего прясла, вторая застряла в плече прикрученного к сосновому стволу вяга. Тот, не дрогнув, скосил глаза на тройное оперенье, на выступившую из-под длинного костяного наконечника кровь и уронил на грудь рыжую косматую голову.

— Они сами его прикончат, — буркнул Дильс, глядя на темнеющую полосу леса сквозь просвет между бревнами.

— Может, отвязать его? — хмуро проворчал в ответ Свегг, обматывая запястье широким крепким ремнем из лосиной шкуры.

— Чтобы он остался жить после того, как вяги перебьют нас в этом загоне? — ухмыльнулся Дильс.

— А тебе что, жалко? — спросил добродушный, несколько даже сонный с виду Свегг.

— Мне — жалко? — удивился Дильс, не отрываясь от щели. — Просто я хочу, чтобы все было честно. Конечно, они не убьют женщин и детей и род Ворона не прекратится. Но я не хочу, чтобы мы умирали неотмщенными!

Он привстал на одно колено, взял с земли лук из рогов тура, наложил стрелу, натянул тетиву и, быстро поднявшись над пряслом, выстрелил в сторону леса. Лосиная жила звонко щелкнула в темнеющем воздухе, и эхом отозвался на этот звон крик пораженного стрелой человека.

Свегг приподнялся, протянул руку, выдернул стрелу из верхушки кола и опять скрылся за пряслом. Еще одна стрела прилетела со стороны леса, угодила в щель между бревнами, пробила шкуру, прикрывавшую живот Дильса, и застряла в ней. Вяги стреляли редко, видно, жалели стрелы и не хотели вооружать ими кеттов. Но пока они кольцом охватывали лагерь, скрываясь в лесу и на другом берегу высохшего русла, охотники успели соорудить посреди лагеря навес, вбив в землю несколько толстых кольев, уложив на них поперечные жерди и прикрыв весь этот каркас сетями и шкурами. Теперь под этим навесом укрывались женщины и дети, а несколько стрел, пущенных для пристрелки со стороны леса, косо торчали над плоской меховой крышей.

Когда стало смеркаться и палящий дневной зной сменился пыльным вечерним удушьем, вяги приблизились. Темные фигуры с луками и копьями наперевес замелькали между стволами, перебрасываясь редкими отрывистыми криками. Воины и охотники, поднимаясь над бревнами стен, почти наугад посылали стрелы в сторону леса, но различить крик раненого среди общего шума и треска сучьев было невозможно, и они решили поберечь стрелы.

По приказу Эрниха жрицы отвязали от ствола почти бездыханное тело пленника и перенесли его под навес. Пользуясь сумерками, Гильд обходил лагерь вдоль стен и обрыва, прислушиваясь к долетающим со стороны вягов крикам.

— Что они кричат? — спросил Дильс, когда Гильд проходил мимо него.

— Они кричат, что им нужна жертва, — сказал Гильд, — много жертв перед Ликом Воды.

— Всем нужна жертва перед Ликом Воды, — нахмурился Дильс, — что из этого?

— А то, что они уже отправили к нему несколько слабых женщин и немощных старух, но Лик Воды не стал их слушать, — сказал Гильд. — Теперь они хотят послать к нему несколько сильных воинов и охотников.

— Пусть попробуют, да, Свегг?

— А ты сомневаешься в том, что они попробуют? — отозвался тот, вгоняя крупный угловатый кремень между расщепленными концами толстого елового сука и плотно, крест-накрест перематывая его лосиной жилой.

— Одного они, кажется, уже отправили, — сказал из темноты Янгор, — правда, из своих, и не без нашей помощи…

Низко над лесом по ту сторону русла повис кровавый щербатый Лик Луны, выстлав пологий спуск перед бревенчатой стеной длинными полосатыми тенями прясел. Когда крики на той стороне высохшего ручья стали раздаваться чаще и громче, охотники подкатили к обрыву несколько крупных булыжников и оставили при них женщин. Над лагерем нависла тишина. Луна поднялась выше, побелела, уменьшилась и теперь заливала окрестности укрепленной стоянки ровным безжизненным светом. Вяги и кетты обменивались редкими стрелами, почти не приносящими вреда, но поддерживавшими в осаждающих и осажденных легкое воинственное беспокойство. Дильс пару раз даже порывался перескочить через прясло с кремневым топором на длинной рукоятке, но Свегг не поддержал его, говоря, что никогда не следует делать того, к чему склоняет тебя противник.

Вяги пошли цепью: они разом выступили из широкой неровной стены леса и стали подниматься по склону, прикрываясь узкими длинными щитами с прорезями для глаз и выставив перед собой короткие копья с плоскими наконечниками. Часть их воинов осталась в лесу и оттуда обрушила на кеттов целый вихрь стрел, сухо посвистывавших в полете.

Дильс первым понял, что надо делать. Раскрутив пращу, он метнул в сторону подступающих вягов крупный камень, затем легко перескочил через стену и побежал вниз по склону, уворачиваясь от стрел и держа на отлете тяжелый топор на длинной рукоятке. Следом за ним на вягов устремились Свегг, Янгор и Бэрг, а остальные стали раскручивать пращи и забрасывать лес камнями, укрываясь от стрел под шуршащими в воздухе ремнями.

Эрних видел, как Дильс свободной рукой перехватил брошенное в него копье, ногой отбил в сторону выставленный щит и обрушил топор на косматую голову вяга. Дождь стрел поредел: камни сделали свое дело, и охотники, обмотав пращи вокруг пояса, бросились вниз по склону, размахивая топорами и разъяряя себя криками «Куа-ра! куа-ра!» и взметая тучи пыли, тускло серебрящейся в лунном свете.

Эрних хотел было броситься следом за ними, но Гильд остановил его, положив на плечо сухую цепкую ладонь.

— Смерть земли — стать водою, смерть воды — стать воздухом, смерть воздуха — стать огнем, а жреца — воином! — услышал он над самым ухом. Оглянулся. Гильд стоял на одной ноге, закатив глаза под самый лоб и слепо вытянув перед собой руку с растопыренными пальцами.

— Что с тобой? — испуганно прошептал Эрних. — Очнись!

— Вода! Вода! — бормотал старик, тряся бородой и указывая пальцами в ночное небо, потускневшее от пыли и дыма.

— Где? Когда? — Эрних повернулся к Гильду, крепко сжал ладонями его костлявые плечи и слегка встряхнул.

— Там! Там! — И рука Гильда беспорядочно заметалась в воздухе, указывая то в небо, то в сторону невидимых гор выше по течению высохшего ручья. — Скоро! скоро! вот-вот!..

Эрних отпустил старика и поверх стены посмотрел в сторону схватки на склоне. Кетты теснили вягов к лесу, оставляя на земле неподвижные и едва шевелящиеся тела. В душном сгустившемся воздухе были слышны хлесткие удары, треск, стоны, в пыли над головами взметались и падали топоры, края щитов, дубины, поблескивали широкие наконечники копий, и вся битва была похожа на высокий вал кипящей лавы, медленно сползающий к лесу. Но вот шум стих, видно, вяги ослабли и побежали к лесу, прикрывая спины длинными кожаными щитами. Кетты тоже порядком выдохлись. Они не стали преследовать, добивать, но лишь бросили вслед отступающим несколько камней и остановились. Пыль над склоном стала медленно оседать, воздух становился прозрачным, и теперь Эрних мог отчетливо видеть оставшиеся на земле тела. Вяги больше не стреляли; видно, они отошли в глубь леса, чтобы передохнуть перед новым приступом. Кетты подняли убитых и раненых и стали подниматься по склону. Эрних насчитал девять тел, безжизненно обвисших на руках тех, кто остался в живых. Лунный свет заливал склон ярким холодным светом, и за поднимавшимися толчками двигались длинные изломанные тени.

На той стороне ручья все было тихо, но тишина эта казалась обманчивой, коварной; чудилось: темный лес над обрывом следит за всем, что происходит в лагере, множеством внимательных враждебных глаз.

Убитых, еще теплых, потных, но уже схваченных оцепенением смерти, передали через прясла на руки Эрниху и подошедшим жрицам. Кеттов среди них было трое, и в одном из них, как показалось Эрниху, еще слабо трепетала жизнь. Это был совсем молодой охотник по имени Кьонд. Он стал охотником после того, как в зимней облаве, идя в цепи загонщиком, руками задушил бросившегося на него волка. Эрних отнес Кьонда в сторону, скинул с него окровавленную заскорузлую шкуру, расправил ее на земле и осторожно опустил тяжело обвисающее тело.

— Гильд! — негромко позвал он.

— Я здесь, — отозвался старик.

Подойдя, он опустился на колено, склонился над раненым и прижался ухом к его груди. Затем приподнял голову и осторожно провел пальцами по краям глубокой темной вмятины на темени раненого, и Эрниху, внимательно следившему за всем, что делает Гильд, показалось, что между пальцами старика и запекшимся кровавым колтуном вспыхивает и гаснет легкое голубоватое свечение, какое бывает вокруг старых пней или подгнившей рыбы. То же самое проделал Гильд и над грудью раненого, над тем местом, где между ребрами чернела длинная рваная полоса, оставленная наконечником копья.

— Воды! — коротко приказал он.

Эрних сходил к очагу и вернулся с плоским черепком мутной теплой жидкости. Гильд отцепил от пояса пучок травы ча, пожевал, помял ее деснами, поплевал в черепок, припорошил поверхность вязкой жидкости сухой землей, растертой пальцами в серую пыль, взбил смесь птичьей костью и тонким слоем покрыл края и поверхности обеих ран. После этого Гильд запрокинул голову к помутневшему от невесть откуда наплывших облаков небу, простер плоские ладони над грудью раненого и стал описывать в воздухе плавные круги. Эрних приложил пальцы к запястью раненого и почувствовал сквозь кожу легкий толчок пробудившейся крови.

Остальные были мертвы. Они лежали в ряд вдоль прясла и, казалось, распухали прямо на глазах, источая запах падали. Когда Эрних приблизился, все расступились, и две жрицы набросили ему на плечи мантию. Теперь он должен был отделить головы от тел убитых вягов. Две из них предстояло похоронить вместе с павшими кеттами, оставшиеся четыре следовало остричь, разрисовать углем и водрузить на верхушки кольев, скреплявших бревна стены. Внезапно потемнело. Все подняли головы: широкая черная туча охватила полнеба, поглотив собой сверкающий Лик Луны и простирая к звездам свои медленные неумолимые лапы. Зигзагообразное пламя Хьоргса мелькнуло вдали, влажное порывистое дыхание Лика Воды пробежало по пыльным иссохшим лицам, быстро приблизился и страшно загрохотал над головами топор Крома, прорубая в туче громадные полыньи. И вот она уже вся затрещала, поддаваясь страшному натиску и орошая землю крупным теплым потом. Кром и Хьоргс оба бросились на черное изнемогающее чудовище, кромсая топорами вздыбленное трепещущее тело. Когда их топоры в пылу схватки стукались остриями, сплошную стену ливня разрывали длинные ветвистые молнии, и следом до иссушенного, жадно распахнутого лона земли долетали грохот и лязг.

Очаг погас, но молния ударила в корявую сосну посреди стоянки, убив прижавшегося к ней мальчика и запалив ствол от корней до макушки. Яростные непрестанные вспышки молний загнали женщин и детей под навес, туда же перенесли раненого, но уже набирающего слабое дыхание Кьонда. Его положили на шкуру рядом с пленным вягом и оставили под присмотром жриц, подставлявших глиняные кувшины под сбегающие с неба водяные струи.

— Дуры бабы! — истошно завопил Гильд, доковыляв до обрыва и увидев, как бушует и пенится внизу поток, подмывая осыпающиеся склоны.

— Эрних! Головы! — орал сквозь шум и грохот косматый великан Свегг, размахивая топором над выложенными вдоль прясла мертвецами.

— Болван! — рявкнул на него подскочивший Гильд. — Свою береги!

— Разбирай стены! Готовь плот! — взвыл Дильс, перебрасывая на размытый склон побелевшие от воды тела вягов.

Янгор с силой выдернул из земли кол, и бревна покатились по земле, едва не задев двух оставшихся покойников. Глина на склоне превратилась в жидкую грязь; люди скользили и падали, разбирая прясла и выкладывая из бревен остов будущего плота.

— Рви шкуры на ремни! — ревел Дильс, перекрывая шум ливня и беспрерывный грохот грома. Дождь поливал горящую посреди лагеря сосну; она шипела, чадила и стреляла дымящимися черными угольками. Вспышки молний мгновениями раскалывали мрак, озаряя суету лагеря бледными холодными всполохами.

На ремни пошло все: набедренные повязки, шкуры, сети, скрученные в длинные жгуты, а когда и этого не хватило, жрицы сняли полог, и Эрних клинком отхватил от его края несколько длинных узких полос. Уменьшившийся в размерах полог, тяжелый, насквозь пропитавшийся водой, перенесли на плот и растянули на четырех кольях, укрепленных по углам плота. Шкура мгновенно наполнилась шелестом ливня, провисла, как брюхо беременной лосихи, но Янгор и Бэрг уперли в пуп этого брюха длинный шест и вытолкнули его вверх, обрушив на тех, кто еще крепил ремнями бревна, целые водопады. Но сейчас этого уже никто не замечал, ибо дождь лил стеной, и кетты, краем уха прислушиваясь к нарастающему в верховьях ручья шуму, уже без лишней суеты переносили на плот все, что можно было захватить с собой. Гильд, тощий, полуголый, облепленный мокрыми волосами, грязью, сажей, то и дело подскакивал к краю обрыва, тыкал подпорками в лик пенного потока, яростно грызущего размытый откос, и дико вопил, запрокинув лицо навстречу белым вспышкам молний.

— Йяа! О-ха-ха-ха! Йяа! — истошно хохотал он, перекрывая грохот грома, прыгая на одной ноге и потрясая над головой тонкими можжевеловыми подпорками.

Ручей уже вышел из берегов, хлынул в низину, вода стала заливать лес и подниматься по склону, со всех сторон окружив мыс мутными беспорядочными потоками. Вода вскидывалась, вздымалась пенными горбами, выворачивая деревья и опрокидывая их корявыми разлапистыми корневищами вверх. Под самым обрывом всплыл, озарился вспышкой молнии и тут же исчез в водовороте темный утопленник-медведь с распахнутой пастью и широко раскинутыми лапами.

Женщины и дети перебрались на плот и забились под меховой шатер, окружив себя всем собранным скарбом. Тут же по обе стороны центрального шеста положили раненого Кьонда и до полусмерти замученного вяга. Широкий кожаный ремень, перехватывавший его подбородок, размок и сполз на бороду; пленник вытолкнул языком травяную затычку, но лежал смирно и лишь время от времени что-то глухо и неразборчиво бормотал в густые рыжие усы.

Дильс и Свегг крепили на корме рулевое весло — толстую рябиновую рогулину с длинным сосновым хлыстом в развилке.

Эрних, весь облепленный насквозь промокшей мантией, творил над двумя убитыми в схватке погребальный обряд: мерно бил в сырое липкое брюхо барабана; жрицы возлагали на грудь покойникам отрубленные кисти вягов, привязывали к их поясам дротики и стрелы, клали им под языки плоские камешки со знаком Ворона, разомкнув костяными ножами намертво стиснутые челюсти. Глубоких могил рыть не стали; жрицы ногтями содрали несколько длинных широких полос напитанного дождем дерна, ладонями и мисками вычерпали из образовавшихся канавок жидкую глину, уложили покойников, положили им в головах черепки с несколькими размокшими мясными крошками и завалили тела камнями. Убитого молнией мальчика похоронили рядом, дав ему в руки черную щепку от соснового ствола и углем начертав на груди знак Хьоргса — двойной зигзаг, разрубающий плавные очертания тучи.

Едва они успели с этим покончить, как край обрыва рухнул, едва не утащив за собой беснующегося среди вспышек молний Гильда. Янгор бросился к старику, перехватил его поперек туловища, уволок на плот, занес под навес и решительно усадил на бревна, пригрозив связать, если он посмеет еще раз выскочить на обрыв.

— И не посмотрю, что ты колдун! — крикнул он напоследок, выбираясь из-под шатра за камнем для погребения.

Потоки ливня потушили горящую посреди лагеря сосну, напоив мокрый воздух едким запахом гари. Дильс и Свегг ремнями закрепили в развилке сосновый хлыст, отыскали среди собранного на плоту скарба три старые ловчие сети и теперь скручивали их в крепкий короткий канат. Когда он был готов, Свегг взял один конец, вставил его в трещину на стволе сгоревшей сосны и плотно заклинил подобранной на месте очага головней. Другой конец каната взял Дильс; он намотал его на запястье и устроился на углу плота, упершись в крайние бревна широко расставленными ногами.

Дождь продолжал хлестать с ровной неослабевающей силой. Вода, поднявшись по склону, смыла трупы вягов с отрубленными кистями. Вспышки молний уже не сливались в сплошной поток белого света, но перемежались с густой черной тьмой, наполненной струистым шелестом и клокотанием подступающей воды. Сейчас уже все люди племени собрались под шатром и сидели на бревнах, плотно прижавшись друг к другу голыми дрожащими телами. Только Дильс и Свегг все еще возились на корме, на ощупь проверяя крепление рулевого весла. Канат намотали на торчащий сук, чтобы обрубить его, когда вода поднимет плот достаточно высоко, чтобы при срыве его не разнесло о камни и пни на склоне.

Вода подбиралась все ближе, ближе, вот она уже заплескалась под бревнами и вдруг подняла один угол плота и стала разворачивать его, скрежеща по земле корнями и обрубками сучьев. Яркая долгая вспышка молнии разодрала черный покров ночи, озарив торчащий из беснующихся волн островок и плот, привязанный к обугленному стволу тонкой ниточкой каната. Канат натянулся, плот накренило.

— Руби, пока светло! — заорал Свегг.

Дильс взмахнул топором и уже во тьме хрястнул в то место, где канат плотно прилегал к крайнему бревну. Раскатисто громыхнул гром, плот слегка тряхнуло, затем он выровнялся и поплыл, подпрыгивая на мелкой беспорядочной волне.

Плыли долго, согреваясь теплом, которое шло от большого горшка с горящими углями. Жрицы выгребли их из очага, когда начался дождь, и теперь поддерживали тлеющий жар кусочками гриба тртува, распространявшего под пологом едкий сытный дух обжитой стоянки.

Свегг стоял на носу плота и, вглядываясь в мутную, исполосованную дождевыми струями тьму, бросал Дильсу на корму короткие отрывистые команды. Дильс животом наваливался на смолистый комель хлыста и тяжело ворочал его за кормой, стуча порой по невидимым в темноте древесным стволам и задевая ветви затопленных, но не вывороченных из земли деревьев. Женщины размачивали в воде кусочки сухого мяса и рыбы и в темноте передавали их Эрниху. Тот негромко выкрикивал имена и лишь услышав в ответ приглушенное «куа-ра!», отгонявшее злых духов от владельца имени, опускал размокший кусочек в протянутую ладонь. Последним, после жриц, женщин и детей, накормили пленника. Янгор было потребовал, чтобы он прежде назвал свое имя, но тот лишь проскрежетал зубами в ответ и разжал челюсти лишь тогда, когда рыбий хвост поднесли к его носу.

Дождь стал стихать, как бы уступая налетающему со всех сторон резкому порывистому ветру, срывавшему с кольев тяжелый, напитанный водой меховой полог. Ветер стал раскачивать плот, вырывая из волн длинное рулевое бревно и мотая Свегга по скрипящей залитой корме.

— Снимайте полог! — крикнул Дильс. — А то нас опрокинет!

Шкуру быстро сорвали с шестов, свернули и сгрудились посреди плота, прикрывая от порывов ветра детей и раненых. Кьонд уже пришел в себя, открыл глаза и, увидев при слабом утреннем свете, что рядом с ним лежит рыжая косматая голова вяга, чуть не вцепился зубами в его ухо.

— Тише, тише! — успокоил его Гильд. Он опустил ладонь на лоб Кьонда и дал ему проглотить разжеванный в кашицу корень жи-су; раненый закрыл глаза и затих, ровно и редко дыша сквозь приоткрытые губы.

Ветер разогнал тучи, и на бледном предутреннем небе проступили слабые угасающие звезды. Плот, увлекаемый течением, медленно и тяжело разворачивался поперек волн; Дильс и Свегг еле удерживали его от срыва в беспорядочное круженье, сменяя друг друга на рулевом бревне. Вдруг оно стукнулось о едва различимый во тьме ствол, внезапно потяжелело, и Дильс, повернув голову, увидел, что по бревну к опорной рогулине карабкается уже довольно крупный рысенок. Встретившись глазами с человеком, зверь замер, завертел лобастой тупоносой головой, как бы ища опору в хаосе стихий, но, не найдя таковой, прижал к черепу жесткие кисточки ушей и, поскуливая, стал медленно карабкаться вверх по бревну, торчком подняв тупой обрубок хвоста.

Янгор и Бэрг стояли на носу, вглядываясь в пенистые волны и шестами отталкивая от плота крупные древесные стволы. Но деревья попадались на пути все реже, а когда поток стал шире и берега разошлись, обратившись в две далекие темные полосы, охотники сменили шесты на остроги. Один раз из-под крайнего бревна рядом с Бэргом вылетел из воды синий, выложенный костяными бляшками осетр, но острога успела только чиркнуть его по спине. Янгор загарпунил половину лосося, видно, вымытого водой из медвежьего клада, но рыба оказалась такой тухлой, что он чуть не выкинул ее обратно в воду. Янгор уже сбросил ее с наконечника гарпуна на крайнее бревно, но рысенок тут же зацепил когтями рыбий хвост и с глухим утробным урчанием выдрал из спины лосося рыхлый полуразложившийся комок. Охотник оставил зверю свою бесполезную добычу и вновь стал вглядываться в темную предрассветную воду, держа наготове острогу. И только когда плот стукнулся о раздутое брюхо оленьей туши, охотники оставили остроги и, ременной петлей поймав под водой оленьи рога, втащили тушу на бревна.

Разделывали оленя уже на рассвете, когда Астор рожала Синга, разведя ноги на всю ширь пустого, чуть выгнутого дугой горизонта. Ветер установился и теперь дул ровно и сильно, все дальше и дальше отгоняя плот от зубчатой полоски гор. Дильс и Свегг пытались удержать его, сбивая рулевым бревном гребни волн, но плот только крутился на месте, проваливаясь в водяные ямы и возносясь на высокие пенистые горбы. А когда Синг наконец оторвался от воды и стал всползать по небесному куполу, очертания гор скрылись вдали и горизонт сомкнулся вокруг плота сплошным волнующимся кольцом.

К полудню волны стали опадать. Их длинные извилистые гребни выхлестывали редкие прозрачные гирлянды пузырящейся пены, ветер ослаб, но дул ровно, без порывов, так что Дильс и Свегг без особого труда удерживали плот поперек волны. Длинный центральный шест и угловые колья одной связкой были уложены на краю рядом со свернутым пологом. Гильд сидел на этой скатке, подвернув под себя ногу, и разглядывал насечки на мамонтовом ребре. Женщины кормили и укачивали детей. Мальчики постарше забавлялись тем, что вглядывались в воду между бревнами и, бросив туда блестящие камешки, привязанные к длинным бечевкам или жилам, следили, как подплывающие рыбы бьют по ним хвостами, трутся боками, жабрами или с налету заглатывают, приняв камешек за маленькую рыбку. Бэрг некоторое время наблюдал за этой игрой, а потом припал к краю плота и острогой загарпунил толстую тяжелую рыбу с темно-синей спиной и острыми зазубренными плавниками. Вытащив рыбу на плот, он подозвал Янгора, но тот, глянув на добычу, только пожал плечами и на всякий случай бросил в воду срезанный с туловища рыбы плавник, окрасив кровью ее белое, отливающее перламутром брюхо. Тогда Бэрг поднес рыбу Гильду, и тот, срезав плоскую ленту с ее спины, пожевал ее деснами, понюхал и сказал, что рыба вполне съедобна. При этом лицо его почему-то выразило тревогу и озабоченность.

— Что с тобой? — спросил Эрних. — Ведь еды нам теперь хватит, разве не так?

— Так-то так, — проворчал Гильд, — но ты попробуй воду!

Он перегнулся через скатку, ладонью срезал верхушку гребня и поднес горсть к лицу Эрниха: пей! Тот отхлебнул и тут же сплюнул: вода обожгла рот, как глоток из Едкого Источника.

— Молчи! — негромко приказал старик, глядя в его изменившееся лицо. — Ты должен быть всегда весел и уверен в себе, чтобы люди, глядя на тебя, забывали о страхе!

Перед этим они уже договорились о том, что окружающая их вода не более чем огромный паводок, вызванный дождем и грозой, ниспосланными на людей в ответ на общие молитвы кеттов и вягов и в благодарность за жертвы, принесенные в бою.

— Еще скажут, что боги испугались наших копий и топоров! — буркнул Дильс на ухо Свеггу, стоя на корме и оглядывая чуть выпуклую линию, разделяющую воду и небо.

— Если ветер не изменится, — ответил ему Свегг, — то к вечеру мы окажемся как раз в том месте, откуда Астор производит на свет Синга!

— Потише ты! — отрубил Дильс. — А то эти два колдуна еще надумают принести кого-нибудь из нас в искупительную жертву Астор, дабы она отвратила от кеттов свой божественный гнев и приказала дыханию ветра изменить свой путь!

Эрних не слышал их разговора в подробностях, но по тем обрывкам слов, которые долетали до него, по выражениям лиц воинов понимал, что они чем-то недовольны. Рысенок устроился между ними у рогулины под рулевым бревном и урча рвал лососиную тушу, отфыркиваясь от брызг, выплескивавшихся на него из щелей между бревнами.

Гильд внимательно разглядывал насечки на мамонтовом ребре и исподлобья скашивал глаза на Синга, дошедшего до своей высшей точки и обливавшего успокоенную воду потоком ослепительного жаркого света.

Острый плавник пропорол воду перед самым плотом, над пологим скатом волны поднялась блестящая черная спина и скрылась под бревнами, оглушительно хлопнув по воде широким раздвоенным хвостом. Плот вздрогнул, заскрипел, закрутился в оставшейся воронке, вырывая рулевое бревно из рук Свегга, но вскоре выправился и опять плавно закачался на длинной волне.

— Эрних, передай мне чашу! — Негромкий приказ Гильда перекрыл робкие повизгивания и ропот, все еще не утихавшие на плоту.

Эрних на четвереньках переполз к центру плота и среди беспорядочно наваленных сетей, шкур, стрел, дротиков отыскал широкую плоскую чашу, окантованную толстым глиняным валиком. Валик был весь испещрен острыми вмятинками, и, передавая чашу старику, Эрних успел разглядеть в расположении этих вмятинок некую систему, напомнившую ему вид распустившегося цветка канталии. Он вопросительно посмотрел на Гильда, но старик, ни говоря ни слова, цепко сжал край чаши ладонью, ловко срезал поднявшийся гребень волны и установил чашу на колене. Ногтем отщепил от бревна длинную узкую щепку, потер ее об острие одного из вяжских копий, бросил щепку в воду и уставился на нее внимательными спокойными глазами. Эрних тоже стал следить за щепкой и вдруг заметил, что она не просто дрожит и беспорядочно крутится на поверхности воды, но трепещет на манер маленькой рыбки, поднимающейся вверх по течению ручья. Наконец щепка замерла, словно растянутая невидимыми нитями. Гильд чуть тронул ее пальцем, затем еще раз взглянул на Синга, на далекий край воды, кивнул головой в согласии с какими-то своими мыслями и, привстав, ткнул одной из своих подпорок в дальнюю точку, видимую только ему.

— Туда! — громко воскликнул он. — Надо плыть туда!

Но плот относило в сторону, и Дильс со Свеггом напрасно били по воде сосновым хлыстом: плот слегка разворачивало, а волны по-прежнему относили его в сторону. Вягу уже развязали руки, и он перебрался на край плота, наблюдая оттуда за всем происходящим.

— Ан-та-а! — вдруг крикнул он. — Гви-иэйя!

— Но-тамау-ки! — ответил Гильд.

Кетты притихли, словно почувствовав, что разговор идет о жизни и смерти.

— О чем он? — спросил Эрних.

— Он говорит, что, если мы хотим попасть в страну айнов, нам надо растянуть на кольях шкуру и поймать ветер, — сказал Гильд.

— Растягивайте шкуру! — крикнул Эрних.

Янгор, Бэрг и другие охотники раскатали на краю плота скатку, а Гильд опять поговорил с вягом, как будто прося его о чем-то. Тот вначале не соглашался, затем, по-видимому, стал выставлять какие-то условия, и тогда уже Гильд спросил у Эрниха, что они сделают с пленником, когда с его помощью достигнут суши.

Эрних ответил не сразу. Он отошел на угол плота, встал спиной к волнам и посмотрел на людей племени. Все слышали его разговор с Гильдом и теперь переглядывались между собой. Кьонд уже совсем пришел в себя и теперь полулежал, положив голову на колени одной из молодых жриц. Дильс и Свегг косились на вяга, и Эрних видел, как тот напрягается под их враждебными взглядами.

— Что мы сделаем с ним? — громко выкрикнул Эрних, выбросив руку ладонью вниз и указывая сжатыми пальцами на пленника.

— Его надо принести в жертву Лику Воды! — послышался голос старой жрицы.

— Мэгея права, — подхватил Дильс, — если мы сами не хотим попасть в его лоно, нам надо принести искупительную жертву!

— Да! Да! — загалдели кетты. — И чем раньше мы это сделаем, тем будет лучше!

Эрних подождал, пока крики немного утихнут. Встретился взглядом с Дильсом, посмотрел на Свегга, на Янгора.

— Хорошо, — сказал он, взявшись за рукоятку клинка, — я могу сделать это прямо сейчас! Но кто из вас знает путь в страну айнов? Кто может поймать ветер, накинуть на него сеть, заставить его тащить плот к тверди, если она еще существует? Если есть среди этих волн хоть один кусок твердой земли!

— Принеси жертву! Принеси жертву! — завопили перепуганные кетты. — Лик Воды перестанет гневаться, разгладится, и тогда мы увидим твердую землю!

— Его гнев уже обрушился на нас, — сказал Эрних, — кто не верит, пусть попробует воду!

Дильс не раздумывая перегнулся через бревно, зачерпнул воду ладонью, отпил и тут же выплюнул в волны длинную струю. На лице его отразились недоумение и страх.

— Вода отравлена! — испуганно пробормотал он.

Все лица обернулись к нему. Дильс стоял на корме и ладонями ощупывал свой мускулистый живот и выпуклую грудь. Затем он вдруг схватил копье и несколько раз с силой ткнул наконечником в набегающую волну.

— Воин должен умереть в бою! Воин должен умереть в бою! — решительно и яростно выкрикивал он. Но волны никак не отвечали на его вызов. Они все так же катились по обеим сторонам плота, равномерно поднимая и опуская его. Вяг отступил на самый угол и, наверное, свалился бы в воду, если бы Бэрг не подскочил к нему и не удержал, вцепившись рукой в набедренную повязку.

— Бэрг, дай ему копье! — прокричал Дильс. — Пусть он убьет меня!

Кетты забеспокоились. Кое-кто поглядывал в сторону Эрниха и Гильда, ожидая, быть может, какого-нибудь чуда. Но Дильс уже перебежал на край плота и встал против пленника, выставив копье с кремневым наконечником.

— Развяжи ему ноги! — кричал он Бэргу. — Дай ему копье! Эрних, подай сигнал к началу схватки! Я сам стану вашей жертвой Лику Воды!

— Что делать, Гильд? — тихо прошептал Эрних.

— Остановить их, — сказал старик, глядя, как Бэрг острым краем кремня перетирает короткие, в полторы ладони путы на лодыжках пленника.

— Но как?

— Скажи Дильсу, что я дам ему противоядие!

— Дильс, остановись! — крикнул Эрних. — Мы пожертвуем Лику Воды рыбу, и он пошлет тебе противоядие! Ты не умрешь!

С этими словами он вонзил острогу в белый бок рыбы, выловленной Бэргом, поднял ее над головой и перебросил через плечо. Рыба упала в воду и скрылась в волнах. Гильд зачерпнул чашей гребень волны, поставил чашу на колено, отцепил от пояса мешочек из рыбьей кожи и, развязав его, всыпал в чашу щепотку желтой пыльцы. Затем он протянул чашу Эрниху. Тот подозвал Дильса повелительным жестом повернутой вверх ладонью руки, и могучий воин, переступая через жриц и женщин, расположившихся посреди плота, подошел к нему.

— На, — сказал Эрних, протягивая ему чашу, — пей!

Дильс покорно принял чашу из его рук, поднес к губам и сделал большой глоток.

— О! — воскликнул он. — Лик Воды пощадил меня!

— Лик Воды принял жертву! — строго сказал Эрних. — Пленник останется жить до тех пор, пока мы не доплывем до суши! А там его судьбу буду решать я! Пусти чашу по кругу!

Дильс передал чашу в руки ближайшей жрицы, та отпила и передала чашу дальше. Вяг следил за всем происходящим, переводя немигающий взгляд с одного лица на другое, и в его темно-синих глазах не было страха. Он сказал Гильду еще несколько слов, тот кивнул и передал Эрниху: «Вяг сказал, что он может поймать ветер. Пусть Бэрг и Янгор помогут ему!» Охотники, услышав свои имена, повернули головы, и Эрних объяснил им, что они должны во всем слушаться вяга. Янгор нахмурился, но подчинился, а Бэрг согласился даже с какой-то охотой и, подойдя к вягу, дружелюбно положил руку ему на плечо.

— Бэрг! — воскликнул он, кулаком ударяя себя в грудь.

— Сконн! — ответил вяг, коснувшись двумя пальцами лба и густой рыжей бороды под нижней губой.

По его знаку Бэрг взял из связки длинный прочный кол и под тупым углом вогнал его в расщелину между бревнами. Янгор пропустил два бревна и вогнал еще один кол. Выставив таким способом пять кольев, охотники раскатали полог и вздели его на верхушки, образовав изогнутую меховую полость, похожую на крыло летучей мыши. Ее тут же наполнил слабый, но настойчивый ветер, колья выпрямились и едва не вырвались из расщелин, и тогда вяг положил поверх шкуры длинную жердь и жилами привязал к ней верхушки кольев. Затем он взял две веревки, привязал их к концам жерди и, взяв один свободный конец в руку, протянул другой Бэргу. Теперь растянутым на кольях пологом можно было немного управлять, поворачивая его то в одну, то в другую сторону.

Гильд еще раз посмотрел на плавающую в чаше щепку, подождал, пока она замрет посреди глиняного круга, и опять перебросился с вягом несколькими фразами, где часто повторялись слова «Синг», «суша» и «айны». Затем они оба уселись перед чашей и, не обращая внимания на подозрительное и даже враждебное любопытство окружающего народа, стали встряхивать воду, вынимать и опускать в нее щепку, поглядывать на склоняющегося к выпуклой черте между небом и водой Синга и, привставая на пальцы, вглядываться в горизонт по ту сторону полога, растянутого на кольях. Свой конец веревки вяг передал Янгору, ухватившемуся за него двумя руками, словно боясь, что тот внезапно оживет, обовьется петлей вокруг шеи и придушит или утянет в воду.

Наконец, договорившись до чего-то определенного, вяг отошел на корму, где Дильс и Свегг в растерянности передавали друг другу вяло мотающийся конец рулевого бревна, а Гильд подозвал Эрниха.

— Вот, — сказал он, передавая ему чашу с щепкой, — острие указывает сюда, а плыть надо сюда… — Он ткнул пальцем в глубокую зарубку на толстом глиняном борту чаши. — Встанешь на носу и будешь держать свой клинок так, чтобы плот все время двигался в направлении этой зарубки, — только так мы достигнем страны айнов.

Эрних взял чашу, перешел на нос плота и встал перед пологом, закрывавшим от него весь народ наподобие бока большого неведомого зверя с проступавшими редкими ребрами. Посмотрел на щепку, на волнистую гладь безбрежной, слабо шелестящей воды и, выдернув из-за пояса клинок, поднял его над головой. За его спиной началось какое-то движение, заскрипели колья, плеснуло рулевое бревно, плот развернуло, и теперь он двигался как раз в том направлении, куда указывал клинок. Потом Гильд сменил его, выставив над головой одну из своих подпорок. Эрних зашел за полог, увидел, что женщины уже разделили мясо для вечерней трапезы, сел и стал раздавать его в протянутые раскрытые ладони. Рысенок перебрался под защиту полога вместе с остатками лососиного хвоста и уснул, свернувшись плотным пестрым клубком. Пили воду, еще остававшуюся в кувшинах после дождя, не решаясь беспокоить Гильда. Кто-то из детей попробовал было ладонью зачерпнуть той воды, что проступала между бревнами, но Мэгея так больно вцепилась ногтями в его ухо, что ребенок взвизгнул и выплеснул воду на грудь Кьонда. Брызги попали в рану между ребрами, раненый проснулся и застонал от неожиданной боли, вызвав робкий испуганный ропот среди жриц и женщин.

Синг опустился почти до края небесной тверди и теперь уже едва касался линии горизонта. На темнеющем небе проступил бледный кружок луны, ветер усилился, вода вокруг плота почернела и запестрела пенистыми барашками.

Эрних передал последние куски мяса Дильсу и Свеггу и отрезал отдельный кусок для Сконна. Наколол его на острие копья, протянул, и пленник взял кусок зубами. Тогда только Эрних положил копье на бревна и подошел к Гильду.

— Долго нам плыть? — спросил он.

— Сконн говорит, что лун шесть или семь, — ответил старик, — если ветер не переменится или шторм не отнесет нас в сторону.

Эрних встал на место Гильда, чтобы старик мог пойти и съесть оставленный ему кусок оленины. Поев, Гильд осмотрел раны Кьонда, заменил в них пучки травы и дал раненому несколько глотков воды с истертым между камнями корнем папарра.

Астор поглотила Синга, но там, где он погрузился в ее бездонную утробу, еще долго полыхал пожар, словно Синг, проваливаясь, поджег леса в окрестности своей могилы.

Племя уснуло, тесно прижимаясь друг к другу зябнущими промокшими телами. Даже неутомимый Дильс, умевший спать стоя, передал руль Свеггу, а сам прилег под накрененным, растянутым на кольях пологом. Рысенок, почуяв близкое тепло человеческого тела, пошевелился, потянулся и перекатился под бок воина, где свернулся клубком и громко заурчал во сне.

Луна поднималась все выше, заливая пенящиеся волны белым искрящимся светом и выстилая перед плотом широкую сверкающую тропу. Эрних посмотрел на щепку, на зарубку и, подняв над головой клинок, дал знак чуть повернуть рулевое бревно. За кормой послышался всплеск, плот слегка повернуло, и он опять устремился вперед по лунной дороге.

Сконн и Гильд перешли на нос и уселись на бревно рядом с Эрнихом, негромко беседуя между собой на языке вягов. Говорил по большей части Сконн, а Гильд только слушал, склонив голову и порой перебивая рассказ короткими вопросами.

— О чем вы говорили? — спросил Эрних, когда Сконн опять ушел на корму, чтобы сменить на руле измотанного качкой и бессонницей Свегга.

— Он говорил про айнов, — ответил Гильд, — вяги один раз плавали к ним на своих лодках, чтобы захватить их землю. Они рассказывали, что земля айнов со всех сторон окружена водой, что посреди нее возвышается Огненная Гора и что они зовут ее Богом. А у подножия горы текут горячие ручьи. Сами айны убивают огромными острогами больших морских зверей и тоже молятся им как богам. Они вынимают из них внутренности и потом кладут внутрь пустого тела зверя живого человека и держат его там до тех пор, пока он не умрет от удушья. Сконн говорит, что так они умилостивляют духа зверя, чтобы во время следующей охоты он не разъярился на них и не разбил их лодки. Еще он сказал, что вяги дрались с ними, но так и не смогли одолеть, а потому возвратились в свою землю, оставив там тех, кого айны принесли в жертву духу зверя.

— Зачем же мы плывем туда? — спросил Эрних.

— У айнов уже давно нет вождя, — сказал Гильд, — но они не выбирают его среди людей своего племени.

— Почему?

— Потому что тогда у вождя будет много родственников, и они будут склонять его на свою сторону, — сказал Гильд. — Кроме того, через некоторое время они приносят вождя в жертву Богу Огненной Горы, ведь каждый пришелец, по мнению их жрецов, посылается к ним этим Богом и потому через некоторое время должен вернуться к нему.

— Думаешь, нам удастся их перехитрить?

— У нас нет другого выхода, — сказал Гильд, — или перехитрить, или погибнуть в волнах… Ветер может усилиться, и тогда на этих просторах разгуляются такие волны, что наш плот разнесет по бревнышку.

Гильд поднял голову, посмотрел на яркие звезды, прислушался к легкому посвистыванию ветра над волнами и, опираясь на свои подпорки, уполз за полог. Ветер донес до ушей Эрниха злобный, захлебывающийся шепот старой Мэгеи.

— Мы все погибнем! Погибнем! — яростно бормотала старуха.

Эрних оглянулся и через край полога посмотрел на спящих. Старуха лежала среди беспорядочно сгрудившихся полуголых тел, закрыв глаза, запрокинув голову и во сне выкрикивая свои проклятья. Янгор и Бэрг тоже спали, намотав на запястья концы веревок.

«Кто знает, может, и не надо было покидать нашу пещеру, — думал Эрних, глядя на спящих. — Куда мы плывем? Что ждет нас за этой мерцающей чертой? Айны могут оказаться пострашнее кассов, даже вяги оставили их в покое на суше, со всех сторон окруженной водой. А если их Бог Огненная Гора всесилен, то что я смогу сделать против него в своей вороньей мантии и клювастой маске, даже если буду изо всех сил колотить в кожаный круг бубна? Но ведь наши боги защищали нас и давали добычу, когда мы жили в пещере и охотились в лесах? Они оберегали нас от чужих богов. Ведь Лик Воды поглотил вягов, напавших на нас…» Вспомнил явление тэума, волосяные колечки, разложенные по выбитым в земле ямкам: что тот хотел сказать? Или ямка означала страну айнов и тэум хотел предсказать ему будущее племени? Эрних повернулся к Сконну и вдруг спросил его на языке вягов: «Мы правильно плывем?»

Косматый рыжий вяг, казалось, совершенно не удивился тому, что Эрних заговорил на языке его племени. Он поднял голову, посмотрел на звезды, на волны, играющие в широком золотом луче Луны и сказал: «Надо спустить один край полога, чтобы мне легче было держать направление».

Эрних понял все до единого слова и, подойдя к Бэргу, отмотал веревку от его запястья. Полог откинулся, как птичье крыло, плот чуть повернуло и с той же равномерной силой потащило вперед.

Эрних вернулся на свое место, взял чашу, установил против зарубки острие клинка, посмотрел вперед и вдруг заметил на трепетной лунной дорожке легкую тень, похожую очертаниями на человеческую фигуру. Тень двигалась в том же направлении, что и плот, и даже как будто тащила его за собой на невидимом канате.

— Куа-ра! Куа-ра! — негромко окликнул Эрних призрачного поводыря.

Тень остановилась, посветлела, плот быстро нагнал ее, и она села на высокий горб бревна, обернув к Эрниху худое вытянутое лицо с огромными темными глазами.

— Опять ты? — прошептал Эрних, склоняя голову перед призраком.

Тот тоже кивнул головой, приложив тонкие прозрачные пальцы к дымчатым складкам мантии на груди.

— Так это ты ведешь нас в страну айнов? — спросил Эрних.

— Нет, — ответил тэум, едва шевельнув губами, — я только указываю путь, плывете туда вы сами, глядя на звезды и на щепку, которая кружится в чаше. А я лишь иду перед теми, кто сам ищет свой путь среди хаоса мира.

— Что такое хаос?

— Вражда, войны, множество богов, погибающих вместе со своими жрецами…

— Унээт погиб, но Лик Воды остался, — сказал Эрних.

— Лик Воды, — усмехнулся тэум, — в лесу он один, в ручье другой, здесь третий… Есть еще дождь, падающий с неба и исчезающий в сухой потрескавшейся земле, — куда уходит он?

— Он уходит в подземные реки, они сливаются в Священное Озеро…

— Вы покинули Священное Озеро, окруженное головами ваших предков.

— Но ведь вы сами сказали нам, что мы должны уйти, — зачем?

— Вы должны выйти к истинному свету, — тихо проговорил тэум.

— А разве Луна и Синг — не истинный свет?

— Нет, — сказал тэум, — они лишь освещают путь к истинному свету.

Сказав это, тэум стал бледнеть, сквозь складки его мантии проступили очертания бревна, и вскоре он совсем исчез, вновь обратившись в легкую тень впереди плота. Ветер усилился, волны стали бушевать и вздыматься вокруг, но сам плот все так же плавно покачивался на воде, влекомый неведомым странником.

Вскоре тучи совсем закрыли луну, плот окружила тьма, и странник засветился призрачным зеленоватым светом.

— Гильд! — закричал Эрних, перекрывая шум ветра и волн. — Что делать?

Старик вдруг очутился рядом с ним. Эрних оглянулся. Гильд стоял перед пологом, вытянув вперед руку, а ветер в клочья рвал волосы на его голове и раздувал веером редкую седую бороду. Эрних посмотрел по направлению его руки и вдруг увидел, что на том месте, где только что светился призрак, качается на волнах огромный черный корабль с тремя длинными мачтами и реями с подвязанными парусами. Неожиданно на корме корабля вспыхнул огонь, озаривший плот и бушующие волны.

— Гардары! — истошно завопил Сконн. — Гардары!

От его крика женщины и жрицы на плоту проснулись и тоже стали кричать, еще не видя корабля, но лишь теснее прижимаясь друг к другу, чтобы защититься от ветра и волн. Их крики разбудили Дильса и Свегга; воины мгновенно вскочили на ноги и, схватив копья, развернули их наконечники в сторону надвигающейся кормы. А там, почти над самыми головами кеттов, уже замелькали человеческие силуэты, на плот полетели железные крючья, два из них вцепились в торчащие над пологом верхушки кольев и стали подтягивать плот под самую корму. Кетты в испуге сбились в толпу на дальнем краю плота, Дильс вырвал клинок из руки растерянного Эрниха, бросился вперед, взмахнул рукой, чтобы обрубить веревку над крюком, но на корме корабля полыхнула огненная вспышка, громыхнул гром, и великан воин опрокинулся на бревна, бессильно раскинув руки и чуть не уронив в волны клинок.

— Огненный бой! — вопил Сконн, дико сверкая белками глаз. — Небесные Боги, слуги Хьоргса, помилуйте нас!

Вслед за вспышкой и громом на плот спрыгнули несколько человек, одетых в темные, плотно облегающие шкуры неизвестных кеттам зверей. У каждого из них были в руках тонкие блестящие клинки и короткие кривые сучья, совершенно безобидные на вид. Они напомнили Эрниху те изогнутые плоские дощечки, с которыми мааны охотились на рябчиков и прочую мелкую лесную птицу. Пущенная умелой рукой дощечка либо сбивала птицу на землю, либо в случае промаха возвращалась к ногам охотника.

Один из охотников, стоявший к нападавшим ближе всех, сделал было шаг им навстречу, держа копье наперевес, но сучок в руке темного человека вспыхнул, разразился грохотом, окутался дымом, и охотник упал в волны, словно от удара невидимой руки.

Эрних взглянул на Гильда: старик, пошатываясь и опираясь на подпорки, преклонял перед врагами свое единственное колено. То же самое, бросив рулевое бревно, делал Сконн. Тогда Эрних высоко поднял над головой руки и стал плавно опускать их перед собой, искоса поглядывая на людей племени. Его жест поняли: все стали неловко опускаться на колени, скользя на округлостях бревен и падая на выставленные вперед руки. Эрних остался стоять, скрестив руки на груди и глядя на враждебных незнакомцев широко открытыми, немигающими глазами.

Пламя нескольких факелов на высокой корме разгорелось и заметалось, освещая плот и силуэты множества человеческих фигур, по пояс видных над бортами корабля. Ему вдруг даже показалось, что на самой верхушке мачты мелькнул зеленоватый призрак тэума, что он послал ему тонкий золотой луч в точку над переносицей, причинивший ему легкий, почти нечувствительный укол и тут же пропавший без следа.

С кормы корабля полетели на плот тонкие двойные веревки, соединенные твердыми поперечинами.

— Поднимайтесь на корабль! — приказал человек в темном костюме, украшенном блестящими продольными полосами. И Эрних опять удивился тому, что он понял приказ, несмотря на то, что ни разу не слышал языка, на котором этот приказ был отдан.

— Вставайте! — негромко, но твердо произнес он. — Поднимайтесь на корабль!

Гардары, перебросившись несколькими короткими резкими фразами, встали по краям плота. Один из них взмахом клинка раскроил поперек тяжелый мокрый полог, и кетты, вытянувшись цепочкой, стали по одному проходить в образовавшуюся прореху и карабкаться на корму корабля по веревочным лестницам. Эрних шел последним и остановился, когда на плоту не осталось никого из кеттов, кроме раненого Кьонда и неподвижно распростертого на бревнах Дильса. Гардар, командовавший захватом плота, подошел к ним и острым тонким клинком уколол Кьонда в ногу. Тот резко дернулся, вскинулся и заскрипел зубами от бессильной ярости. Гардар грубо захохотал и приставил острие клинка к его груди.

— Сильный, молодой, — крикнул он, — жалко убивать!

— Он болен, ранен, — сказал другой, подойдя к Кьонду и освещая его трепещущим пламенем факела.

— Ты прав, — ответил первый, — он не перенесет дороги, и мы только зря изведем на него воду и пищу!

С этими словами он с силой нажал на рукоятку клинка, но в этот миг Эрних так пристально посмотрел в то место, где острие клинка упиралось в грудь распростертого Кьонда, что клинок, вместо того чтобы погрузиться в человеческую плоть, согнулся в дугу и неожиданно для самого Эрниха со звоном переломился. На груди охотника, в глубокой впадине между мощными буграми мышц, выступила капля крови.

— Проклятые варвары! — выругался гардар, осматривая обломок. — Их кости, наверное, сделаны из камня!

С этими словами он отбросил обломок в волны и потянул из-за пояса кривой стреляющий огнем сук.

— Не делай этого, — вдруг сказал Эрних на языке гардаров, — он выживет!

Рука гардара замерла на полпути, он повернулся к Эрниху всем телом и, выхватив факел у своего спутника, шагнул к нему.

— Откуда ты знаешь наш язык? — резко выкрикнул он. — Ты что, был у нас в плену? Греб веслами на галерах? Тогда почему у тебя на лбу нет выжженного клейма раба?

— Я не был ни в каком плену, — спокойно ответил Эрних. — Дар говорить на вашем языке дан мне моими Богами!

— Врешь! — оборвал гардар. — Я тоже когда-то верил в эти сказки!

— А почему ты думаешь, что это сказки? — спросил Эрних на кеттском.

От неожиданности гардар чуть не выронил факел себе под ноги. Он слышал звуки неизвестного ему языка, но каким-то чудом понимал все, что говорил ему этот золотоволосый юноша в наброшенной на плечи мантии из вороньих перьев.

— Хорошо, — сказал он, — поднимите его на палубу!

Двое гардаров расстелили на бревнах половину полога, за руки и за ноги перенесли на шкуру Кьонда и, завернув края и зацепив углы свободными крючьями, крикнули, чтобы раненого подняли на палубу. Меховой сверток медленно пополз вверх вдоль кормы.

Гардар склонился над Дильсом, приложил ухо к его груди, затем встал и пнул неподвижное тело воина острым носком сапога.

— Этот мертв! — сказал он. — А жаль, такого раба можно было бы хорошо продать! А ты, — он повернулся к Эрниху, — поднимайся на корабль и составь компанию нашему падре и парочке пленных жрецов: вам будет о чем поговорить, пока мы дойдем до ближайшей гавани!

Эрних посмотрел по сторонам, ища глазами Гильда. Но старика на плоту не было, и только рысенок, испуганно прижавшись к бревнам, пялил желтые глаза на дрожащее пламя факела.

— Не бросайте его! — воскликнул он, кивнув на Дильса. — Поднимите наверх, и я попробую вернуть это тело к жизни — вы сможете выручить за него хорошие деньги. Это не простой раб, это воин, и из него может получиться отличный телохранитель!

— Да, — сказал гардар, — при условии, что ты действительно поднимешь труп на ноги! Но теперь я готов поверить и в такую сказку!

Он дал знак, тело Дильса завернули в обрывок полога и, точно так же, как Кьонда, зацепив углы шкуры крючьями, поволокли наверх. Рысенок бросился следом за ним, но промахнулся лапой по нижней перекладине лестницы и свалился в клокочущую между плотом и бортом корабля воду. Эрних хотел было броситься к нему, но гардар повелительно указал ему на корму, и он стал карабкаться вверх по перекладинам. Веревки под ним натянулись под тяжестью поднимающихся следом моряков.

Поднявшись на корму и перевалив через борт на палубу, Эрних увидел, что кетты сбились в толпу у мачты, а несколько человек в тонких, завязанных узлом на груди накидках, с блестящими кольцами в ушах, стоят чуть поодаль, направив на них длинные пустые стволы, напоминающие флейты. Тут же на палубе, на раскинутых шкурах, лежали тела Кьонда и Дильса.

— Всех в трюм! — услышал он повелительный оклик гардара. — Мужчин поздоровее прикуйте к веслам, остальных заприте туда, где и все прочие! Добавьте им в бочку воды и бросьте сушеной рыбы! Еще там где-то среди них затесался одноногий; его, если он слаб и не может даже вязать сети, выкиньте за борт прямо сейчас!

Гардары подступили к кеттам и стали теснить их к распахнутому за мачтой люку с высокими дощатыми бортами. Люди подходили, переступали через этот барьер и по одному исчезали в темном квадратном провале. Женщины прижимали к себе детей, старая Мэгея шла, опираясь на Янгора и Бэрга, последним тяжело ступал Свегг со скрученными за спиной руками. Гильда среди них не было. Эрних оглянулся: пустой плот кружило в отдаленье, как опавший лист; огромная волна взметнулась над ним, потащила вверх по исподу широкого черного языка, поглотила и выплюнула на поверхность разметанные бревна.

— Ты обещал оживить покойников, — услышал Эрних голос гардара. — Начинай, а я сяду у мачты и посмотрю, как ты это делаешь!

Эрних подошел к Дильсу, опустился на колени, приложил ухо к груди воина и услышал слабое редкое биение жизни.

Глава третья ПЛЕН

Дильс навалился на весло, откинулся назад и с силой потянул его на себя. С того момента, как Эрних привел его в чувство, прошло десять дней, и рана у него в плече почти не болела. Но к веслу его приковали не сразу; несколько дней они с Кьондом провели на палубе под дощатым навесом, и Мэгея присматривала за ними, меняя повязки и поднося еду и питье. Вода была тухлой, пахла тухлятиной и древесной гнилью, и из этого Дильс заключил, что гардары уже давно не приставали ни к какой земле. На четвертый день он встал на ноги и пошатываясь добрел до борта. Порывистый ветер срывал пену с верхушек волн, гардары бегали по палубе, взбирались на мачты и сворачивали паруса. На Дильса никто не обращал внимания, а один из матросов даже сунул ему в руки конец веревки и приказал тянуть на себя. Дильс потянул и тут же свалился от страшной боли: ему показалось, что плечо сейчас оторвется вместе с рукой. Очнулся он уже в трюме, в кромешной тьме, наполненной стонами и страшным скрипом бортов под ударами волн. Грохот в трюме стоял такой, словно целое полчище жрецов колотило по бортам и палубе как по огромному барабану. Грудь была придавлена чем-то теплым; Дильс провел ладонью и ощутил под пальцами рысий мех. Потом Свегг, прикованный к веслу впереди Дильса, рассказал, что рысенок вскарабкался по наружной стороне борта и проник в трюм сквозь отверстие для весла. И вот теперь, наваливаясь на гладкую рукоять и откидываясь назад, Дильс смотрел в эту дыру и видел клочок волн, играющих в ослепительном полуденном свете. Так они отмечали дни, засыпая и просыпаясь на скамье и гремя прикованными к поясу цепями. Пояс тоже был сделан из твердого холодного камня, из того же, как показалось Дильсу, из которого сделан был клинок Эрниха и копейные наконечники вягов.

Утром и вечером по выстланному досками проходу между скамьями проходили два гардара с глубокими мисками и черпаками на длинных рукоятках. Они черпали из мисок какое-то варево и разливали его в протянутые плошки. Если кто-то не давал своей плошки, его толкали в плечо, и в ответ человек либо просыпался и вскидывался, либо косо валился на скамью. Тогда один из гардаров снизу стучал в палубу рукояткой черпака, и в трюм спускались двое других. На поясах у них висело по два пистолета, — это слово Дильс узнал от прикованного рядом с ним маана; один размыкал замок в конце длинной цепи, пропущенной сквозь кольца на поясах гребцов, другой вытягивал цепь и, освободив кольцо покойника, снова продевал цепь сквозь кольца всех каторжников.

Труп поднимали на палубу, и вскоре за бортом слышался резкий короткий всплеск — погребение свершилось.

Испражнялись прикованные на месте, сквозь дыры в скамьях, в полость наклонного, прогнившего от мочи деревянного желоба.

Каждый день при первом проблеске света в уключине маан, сидевший рядом с Дильсом, ногтем процарапывал зарубку на ребре скамьи. Когда они с Дильсом кое-как поговорили, с трудом припоминая слова, слышанные тем и другим во время прихода послов, и Дильс спросил, как долго они плывут, маан, назвавшийся Фарлом, провел загрубевшей от весла ладонью по зарубкам и сказал: «Двадцать восемь лун». Еще он рассказал Дильсу о том, что кассы, разорвавшие между березами молодого Тьорда, но так ничего и не узнавшие от него, дошли-таки до пещеры кеттов, но потом вернулись, опасаясь засухи и лесных пожаров. Вернулись злые, с пустыми руками, и, чтобы хоть как-то вознаградить себя за неудачу, отобрали самых красивых и сильных юношей и девушек и погнали их через степь, привязав по три-четыре человека к лошадиным хвостам. Еще Фарл сказал, что по степи они шли пятнадцать лун, пока не увидели впереди высокие, сложенные из камней стены.

— Огромная стоянка! — возбуждено шептал он на ухо Дильсу, перекрывая скрип весел и шум волн. — Много людей, лошади, лавки, площадь, базар, много шума, красивые наряды, женщины, воины, много разной еды!..

Услышав незнакомое слово, Дильс как мог подробно расспрашивал Фарла, что оно значит, и постепенно перед его глазами нарисовалась фантастическая картина: высокий помост посреди площади, окруженный пестрой, орущей толпой, торговцами, канатными плясунами… Фарл говорил, что захваченных рабов продавали по одному, выводя их на помост и называя цену. Торговцы перед помостом суетились, толкали друг друга, поднимались по деревянным ступеням, осматривали зубы пленников и легонько покалывали их мышцы наконечниками стрел.

Так продолжалось весь день: кассы привели много пленников, и очередь до маанов дошла только к вечеру. И тут на площади появились гардары. Целый отряд на отличных тонконогих лошадях показался из боковой улочки и неторопливо направился к помосту. Всадники ехали прямо на толпу; та пятилась и раздавалась в стороны, потому что специально обученные кони гардаров с силой били своими маленькими, но твердыми, как алмаз, копытами тех, кто не успевал отскочить.

Главный, подъехав к самым мосткам, оказался почти вровень с досками и потому, не сходя с коня, указал на выставленного на продажу пленника длинным тонким клинком. По знаку касса тот приблизился к краю мостков, и гардар легко и молниеносно коснулся его плеча острием шпаги. Пленник вздрогнул, его рука мелькнула в воздухе, и переломленная шпага отлетела далеко в толпу.

— О-хо-хо! — захохотал гардар, откинувшись в седле. — Мне говорили о ловкости этих дикарей, но я думал, что это сказки!

Он сделал едва заметный знак одному из стоящих за ним всадников, тот спешился, исчез в толпе, протиснулся к одному из птичьих торговцев, и в то же мгновение над толпой свечкой взвился радужный фазан. Гардар выхватил из-за пояса пистолет, грохнул выстрел, и фазан, сложив крылья, упал на помост к ногам пленника. Гардар опять захохотал, но на этот раз его смех звучал угрожающе.

— Сколько ты хочешь? — спросил он касса, стоящего на углу помоста с маленьким молоточком в руке.

— Двадцать динаров, — сказал тот и стукнул молоточком по блестящему кругу, подвешенному на веревке. Удар прозвучал и замер в пыльной душной тишине вечерней площади.

— Я покупаю! — громко сказал гардар, подбрасывая на ладони маленький кожаный мешочек.

— Двадцать один! — раздался чей-то крик из толпы.

— Двадцать один! — повторил касс и опять стукнул молоточком по круглой тарелочке.

— Сколько их у тебя? — спросил гардар. — Я имею в виду пленников?

— Двенадцать, — сказал касс, — пять девушек и семь молодых мужчин.

— Покажи всех! — не сказал, а уже почти приказал гардар, положив ладонь на рукоятку второго пистолета.

Касс опасливо поморщился и оглядел толпу, как бы что-то высматривая в ней. Затем сделал знак кому-то стоявшему за помостом, и по лесенке на мостки поднялись еще одиннадцать пленников. Перед тем как вывести их на продажу, кассы обтерли их загорелые тела маслом и дали по несколько глотков горькой темной жидкости, так что пленники выглядели хоть и несколько исхудавшими от долгого перехода, но жилистыми и даже злыми; злость сверкала в их расширенных и темных, несмотря на яркое солнце, зрачках.

— Хороши! — Гардар резко обернулся на седле к своей свите, так что пышные черные перья на его широкополой шляпе вздрогнули и заколыхались над головой. — Эти узкоглазые, как всегда, опоили их какой-то дрянью! — продолжил он, привставая на стременах и вглядываясь в зрачки стоящего на краю помоста пленника. — Покупаешь, а через пару часов они начинают корчиться в судорогах!

Он говорил уже довольно громко, обращаясь ко всей толпе и как будто даже стараясь, чтобы его голос достигал самых отдаленных уголков площади.

— Так сколько ты за него просишь? — опять обратился он к торговцу.

— Двадцать один динар давал за него вот этот почтенный господин. — И касс учтиво указал молоточком в толпу.

— Да? — как будто даже удивился гардар. — Что ж, пусть забирает — это хорошая цена за обтянутый кожей и опоенный опиумом скелет! Пусть берет, да заодно купит лопату, чтобы было чем копать могилу, когда эта обтертая маслом падаль испустит дух!

Но никто не откликнулся и не вышел из толпы в ответ на этот призыв.

— Двадцать один! — громко, но уже не совсем уверенно повторил торговец и стукнул молоточком по тарелочке. — Двадцать один — раз! Двадцать один — два!..

— Восемнадцать! — с усмешкой перебил его гардар, тряхнув перьями на шляпе.

Толпа молчала; никто не называл своей цены.

— Но, господин!.. — нерешительно пробормотал касс, почесывая молоточком желтый морщинистый лоб. — Ты же вначале давал двадцать динаров…

— Н-да? Да что ты говоришь? — удивился гардар, снимая с головы шляпу и перчаткой сбивая пыль с ее широких полей. — А по-моему, ты лжешь! — вдруг резко выкрикнул он, с силой нахлобучивая шляпу на уши собственной лошади. — Знаю я вас, — продолжал он все на той же высокой визгливой ноте, — воры! мошенники! барышники! лжецы!.. Собираете по задворкам всяких доходяг, поите их какой-то дрянью, а потом всучиваете всяким простофилям, не умеющим отличить живого человека от раскрашенного трупа! Пятнадцать! — На губах гардара выступила пена, глаза налились кровью, и теперь он уже просто орал, размахивая над головой сверкающим клинком, выхваченным у одного из своих спутников. — Что? Мало?.. Перевешать вас мало за то, что вы так уродуете образ и подобие Господа нашего, уподобляясь деяниями своими злейшему врагу его сатане!

— Они — язычники, — угрюмо проворчал касс, — и ничего не знают о твоем Господе…

— Зато Господь знает о них все! — выкрикнул всадник, взвив лошадь на дыбы и острием клинка как бы поражая невидимого в пыльном и жарком воздухе врага. — И не только о них, но и о тебе, хитром и пронырливом слуге врага рода человеческого! Десять!..

Солнце зависло над раздвоенными каменными зубцами городской стены и теперь заливало площадь широким жарким веером неподвижного света.

Толпа молчала, и трудно было определить, на чью сторону склоняются ее симпатии. Все ждали, чем кончится эта перепалка, и, ощущая себя в относительной безопасности, просто исходили от любопытства. Это же чувство овладело и Дильсом, слушавшим Фарла. Сейчас можно было не грести: ветер гнал корабль ровно и сильно, так что он только слегка подрагивал от бивших в корму волн и поскрипывал основаниями мачт, укрепленных в дощатых гнездах на нижней палубе.

— Так чем кончилось? — спросил в конце концов Дильс, перебив Фарла на середине фразы.

— Не торопи меня, — остановил его тот, — если я сразу все выложу, то как мы дальше будем убивать время? Да и мне хочется потянуть удовольствие; я ведь до этого случая и понятия не имел о том, что, когда тебя слушают, — это так приятно!

Дильс проворчал недовольно что-то в ответ, но Фарл, увлеченный рассказом, оснащал его все новыми и новыми подробностями.

— В общем, гардар сказал: «Пятнадцать!», а потом добавил: «Дирхемов!» А за пятнадцать дирхемов ягненка не купишь, не то что раба!

— И что касс? — заинтересованно спросил Дильс.

— Касс спросил, не хочет ли господин получить такого сильного и красивого раба даром?

— И что?

— «Ты сказал!» — захохотал гардар и дал знак своей свите. Двое тут же подъехали к помосту, один снял с седла свернутый в кольцо аркан, взмахнул им над головой, и плечи пленника тут же захлестнула жесткая колючая петля, свитая из конского волоса. Маан напряг мышцы, петля скользнула вверх по лоснящимся от масла плечам, но тут же затянулась на его шее. Всадник дернул аркан на себя, пленник рухнул на колени, повалился вперед, перегнулся через край помоста и упал в пыль перед копытами лошади. Касс испуганно заколотил молоточком в железную тарелочку, толпа заволновалась, раздалась, пропуская к помосту вдруг возникших неизвестно откуда рослых черных молодцов в тюрбанах…

— Тюрбаны? Что такое тюрбаны?

— Это такие тряпки, обмотанные вокруг головы! — огрызнулся Фарл. — И вот эти молодцы в тюрбанах двинулись к помосту сразу с нескольких сторон, на ходу вытаскивая из-за поясов короткие кривые клинки. Но стоило одному из них приблизиться, как раздался короткий хлопок, и черный человек, широко раскинув руки, упал в пыль, а начальник гардаров поднес к своему носу пистолет, понюхал струящийся из ствола дым, сдул его и передал пистолет стоящему рядом всаднику, одетому победнее, очевидно, оруженосцу. Черные в тюрбанах замерли, над площадью повисла тишина, в которой удары деревянного молоточка по тарелочке звучали скорее не как приказ, а как просьба о помиловании. «Кончай стучать! — крикнул гардар. — Выводи всех, чтобы не тянуть время до темноты, потому что при свете факелов они будут смотреться просто скелетами!» И он опять громко и раскатисто захохотал на всю площадь. Касс угрюмо дал знак, ширмы за помостом раздвинулись, и по лесенке стали подниматься остальные пленники…

— И ты, Фарл? — сочувственно спросил Дильс.

— Я? — засмеялся Фарл. — Я лежал, уткнувшись носом в площадную пыль перед копытами коня, и она скрипела у меня на зубах и забивала перетянутую волосяной петлей глотку.


Ветер за бортами усилился, по палубе над головами прикованных гребцов затопотали босые ноги, мачты заскрипели в гнездах, принимая тяжесть множества матросов, карабкающихся на реи по туго натянутым вантам. В загонах вдоль бортов забеспокоились и заколотили копытами в доски стен и палубы кони.

Рысенок, уютно свернувшийся на скамье между Дильсом и Фарлом, потянулся, повел носом, прислушался, поставив торчком густые кисточки на кончиках ушей, скользнул в проход между скамьями, припал к доскам, замер на мгновение, молнией метнулся к основанию мачты и тут же встал на все четыре лапы, держа в зубах толстую черную крысу.

За те десять дней, пока Дильс оправлялся от раны в плече и привыкал к веслу и железному кольцу вокруг пояса, рысенок переловил почти всех крыс в трюме, так что теперь, засыпая, гребцы могли не беспокоиться, что крысы объедят их ноги.

Раз в день в трюм спускался Эрних. Он тоже проходил между рядами, перебрасываясь с каждым из прикованных одной-двумя фразами на его языке. Смазывал раны маслом, издающим резкий запах неизвестной Дильсу травы, и вливал в пересохшие губы по глотку прохладного терпкого настоя, утолявшего жажду и возникавшую порой нестерпимую боль в животе, в том месте, где ребра собираются в одну точку, наподобие лучей Синга.

Эрних говорил, что всех женщин и детей держат на верхней палубе, отделив их от лошадиного загона тонкой дощатой перегородкой, что простые матросы, набранные по всем берегам и селениям, спят вдоль бортов, а сами гардары живут в большой каюте на носу корабля и что каюта эта разделена на верхнюю и нижнюю. Впрочем, гребцы и сами догадывались об этом, слыша, как порой из-за толстой переборки, отделяющей носовую часть трюма от той, где помещались их каторжные скамьи, до них доносились крики, брань, звон клинков и битого стекла.

Еще Эрних сказал, что ему удалось вылечить от лихорадки наложницу капитана — начальника гардаров — и что после этого ему было присвоено звание корабельного врача. Раньше эту должность исполнял один из захваченных гардарами жрецов, но тот при каждом случае пользовал больных тем, что взрезал им запястья и собирал в подставленную миску вытекающую кровь. Затем он удалялся с этой миской на корму, что-то шептал, окунал в кровь выловленную рыбку, а затем, громко выкликнув непонятное заклинание, выбрасывал рыбу за борт. Сам он, когда гардары стали выпытывать у него секрет этого лечения, сказал, что рыба вместе с кровью забирает у человека его болезнь и навсегда исчезает с ней в морской пучине. Может, это было и так, но после того, как вместе с кровью трех подобранных на маленьком островке матросов рыбы унесли за борт и их жизни, жреца отставили от больных и, наверное, сбросили бы за борт, но в ту ночь к корме корабля прибило плот кеттов, и в общей суете про жреца как-то забыли. Потом, конечно, вспомнили, но Эрних вступился за него, сказав капитану, что жрец невиновен, так как боги подобранных, но не воспринявших его лечение матросов оказались, по-видимому, сильнее тех, которым поклонялся неудачливый лекарь. К тому же жрец оказался весьма искусен в ловле рыбы: он не просто бросал с борта привязанный к бечевке длинный железный крюк с насаженным на него куском мяса или рыбы, а еще крепил поверх него груз, увлекавший приманку вглубь раньше, чем ее сорвут крикливые прожорливые чайки или растреплет стремительная рыбья мелочь, снующая у самой поверхности воды. Приманка одним куском погружалась на глубину и становилась коварной смертоносной добычей крупных акул, неотступно преследовавших корабль в ожидании очередного покойника. Но с тех пор как Эрних стал обходить гребцов, пользуя их своим настоем, те стали умирать реже, так что гардарам почти не приходилось размыкать замок в конце длинной цепи и вытаскивать на палубу истощенный труп. Тогда акулы оголодали и стали бросаться на приманку с лета, едва она касалась воды.

Из женщин племени кеттов умерла только старая Мэгея, да и то оттого, что она вышла из общего загона как раз в тот миг, когда на палубу втащили крупную акулу, и та ударом хвоста перебила ей позвоночник. Матросы хотели тут же выкинуть старуху за борт, но Эрних упросил капитана позволить ему совершить над покойницей обряд по кеттскому обычаю, сказав, что, если этого не сделать, беспокойный дух старухи может навлечь на корабль большие бедствия.

Норман — таково было имя капитана — ответил не сразу. Он стянул с головы свою плоскую широкополую шляпу, чудом не слетавшую с него даже при самых сильных порывах ветра, стряхнул с полей и перьев несуществующие пылинки, переглянулся со своим жрецом, именовавшимся падре, и, пробормотав, что все это сказки для глупцов, милостиво кивнул головой.

По случаю погребения Эрних облачился в порядком потрепанную мантию, извлек из кучи наваленного в женском загоне скарба свой бубен и даже упросил Нормана выпустить оттуда трех молодых жриц. Они вышли без всякого удивления, и Эрниху даже показалось, что они неплохо знакомы с устройством палубы. Но эту деталь он отметил попутно, ибо думал сейчас о том, как обеспечить участие в погребальном обряде Дильса и Свегга. Здесь Норман сперва уперся, но падре согласно кашлянул за его спиной, и он вновь кивнул головой и сделал знак своим, означавший, что обоих воинов можно освободить из оков и вывести на палубу. Те поднялись и встали рядом, чувствуя на себе уколы враждебных настороженных взглядов и сами поглядывая не столько на блестящие обнаженные клинки гардаров, сколько на черные дырочки пистолетных стволов, направленных на них со всех сторон.

Обряд совершился по всей форме, если не считать того, что воинам пришлось скрестить над Мэгеей голые и твердые, как кремень, руки, так как их ритуальные копья затонули в волнах вместе с плотом. После этого сверток из шкуры, крест-накрест перетянутый веревками, полетел за борт, сопровождаемый заунывными воплями жриц и гулким грохотом бубна, а воины вернулись в трюм и были вновь посажены на цепь.

— А куда же исчезла душа вашего одноногого? — спросил Норман, когда молодых жриц, искоса поглядывавших на дверь, ведущую в каюту гардаров, тоже загнали в дощатую загородку на палубе. — Ведь ты не успел разыграть вокруг него весь этот балаган, разве не так? — продолжал он, в упор глядя на молчащего Эрниха.

— Воля богов свершилась над ним сама по себе, — наконец ответил он на языке гардаров так, чтобы его мог услышать стоявший чуть поодаль падре.

— Выходит, у ваших богов двойная воля, — промолвил падре. — И судьба душ, их посмертный путь может и не зависеть от твоих заклинаний.

— Они — боги, а я всего-навсего жрец, — ответил Эрних, — такой же, как и ты.

— Но тогда получается, что твои боги властны только над мертвыми?

— Для моих богов нет живых и мертвых, — сказал Эрних.

— Не понял, — поморщился падре.

— Есть только души, переходящие из одних тел в другие, воскресающие в разных обличьях…

— Так выходит, что старуха не умерла? — усмехнулся падре. — Когда же мы будем праздновать ее возвращение на нашу грешную землю?

— Грешную? — переспросил Эрних. — Что это значит?

— Возьми вот эту книгу. — Падре достал из складок мантии на толстом животе потрепанный томик в кожаном переплете и протянул Эрниху. Тот осторожно взял томик, положил его на ладонь правой руки и осторожно, словно это был только что вынутый из очага кувшин, погладил его левой ладонью.

— Раскрой ее, не бойся, — ласково сказал падре.

— Я не боюсь, — сказал Эрних и, зацепив ногтем середину томика, разломил его пополам.

— Смотри, — сказал падре, — что ты видишь?

— Значки.

— Они тебе известны?

— Нет.

— Но ты хотел бы в них разобраться?

— О да! — воскликнул Эрних. — Ты поможешь мне?

Падре помолчал немного, глядя на пенный след за кормой корабля, а затем сказал:

— Если бы я предложил тебе выбор между душой Мэгеи и способностью разбираться в этих значках, или, проще говоря, читать, — что бы ты ответил?

— Я бы спросил у своих богов, — сказал Эрних.

— Боюсь, твои боги ничего о них не знают, иначе они научили бы тебя пользоваться ими!

— Значки придумывают люди, — нерешительно возразил Эрних, вспомнив о насечках на мамонтовом ребре в руках Гильда.

— Люди! — рассмеялся падре, постучав по палубе каблуком. — Неужели ты думаешь, что те, кто сидит внизу и целыми днями ворочает тяжелые весла, в состоянии придумать хоть один значок? Зачем? Они думают только о том, чтобы набить брюхо и переспать с женщиной! Конечно, если брюхо еще не приросло к позвоночнику! — расхохотался он.

Эрних промолчал. Он хотел было сказать, что не боги, а гардары, вооруженные стреляющими трубками-пистолетами, загнали в трюм и приковали к скамьям свободных детей леса, но тогда падре мог бы вполне резонно заметить ему, что не сами пистолеты, а боги, давшие их в руки гардаров, сделали их всесильными.

— Что ж ты молчишь? — спросил падре, словно читая его мысли. — Теперь ты понимаешь, что твои боги не всесильны?

— А кто же тогда всесилен? — спросил Эрних.

— Поломай голову над значками, помучайся, а потом мы поговорим.

Падре отошел к мачте, на которой был прикреплен крест с прибитой к нему деревянной человеческой фигуркой. Подойдя, он поочередно коснулся сложенными пальцами лба, груди и обоих плеч, опустился на колени и часто-часто зашептал что-то на еще неслыханном Эрнихом языке. Эрних стал внимательно прислушиваться к его шепоту, пытаясь хотя бы отделить одно слово от другого и уловить закономерность в повторении звуков и усилий голоса. Шум моря, конский топот в обоих загонах вдоль бортов, пьяный галдеж, доносящийся из каюты гардаров, ругань женщин, плеск весел и нестройный хор гребцов под палубой — все исчезло из его слуха, заслоненное звонким гортанным перебором твердых и мягких прикосновений языка к губам и деснам одетого в длинную лиловую сутану человека. Эрних ощутил легкий укол в переносицу, наугад раскрыл оставленную на его ладони книгу, глянул в нее и вдруг увидел, как значки словно оживают перед его глазами, четко накладываясь на звуки человеческого голоса и сливаясь с ними. Глаза Эрниха сами собой побежали по черным угловатым строчкам, мгновенно распознавая четкую закономерность в их прихотливом узоре. Он вспомнил, как впервые, еще на плоту, заговорил с Норманом на кеттском языке, как тот, повинуясь некоему внушению свыше, понял его и ответил на своем, гардарском. Слова и слоги того языка порой совпадали, и тогда выделить из них соответствующие друг другу звуки уже не составляло труда. Все эти мысли и воспоминания вдруг слились в голове Эрниха в один бурлящий поток, фонтан, огненный смерч, возникающий на месте сухого дуба от удара Огненного Копья Хьоргса. И вдруг костер в его черепе разом погас, и он услышал ясный, отчетливый шепот падре. Слова, теперь простые и понятные, обращались к некоему всемогущему милосердному богу, покровителю и защитнику людского племени, именуемого «христиане». Это слово было незнакомо Эрниху, но, вглядевшись в ряды значков, он заметил в них несколько раз повторяющееся слово «Христос» и понял, что это и есть имя бога — покровителя племени.


Был на корабле еще один жрец по имени Уни. Гардары подобрали его в одной жаркой стране, именно подобрали, потому что выражения «взяли в плен» или «захватили» можно было бы с таким же успехом и точностью применить к дереву или камню. Падре, увидев под скалой истощенного, обросшего волосами и заляпанного птичьим пометом отшельника, попросил Нормана перенести его на корабль, и тот, тоже заинтересовавшись этим человеческим экземпляром, дал команду своему черному слуге по имени Гуса. Гуса потрогал сидящего за плечо, потряс его, но когда тот не издал ни звука и даже не поднял полуприкрытых век, просто сгреб его в охапку и понес к корабельным сходням, по щиколотки утопая в мелком золотистом песке побережья. Падре рассказывал Эрниху, что в стране Уни никогда не бывает снега, что люди там живут в хижинах, составленных из коленчатых пустых стволов огромного камыша, называемого бамбук, что прикрывают они свои жилища гигантскими листьями и больше всего на свете боятся трех вещей: убийства, пусть даже невольного, всякого живого существа, неудовлетворенных желаний и возрождения после смерти.

Сам Уни, бородатый, изможденный и по виду больше смахивавший на высушенного солнцем и ветром покойника, нежели на живого человека, все дни и ночи проводил в широком дощатом ящике с низкими бортами, укрепленном на самой верхушке средней мачты. Он сидел, завязав ноги узлом, и, подставив лицо палящим лучам солнца, смотрел сквозь полуприкрытые веки вперед, следя за выпуклой линией горизонта поверх рей и вздутых парусов. Он ничего не говорил, не просил и, если бы матросы, взбираясь по вантам к самой верхушке мачты, попутно не забрасывали в его гнездо мешочки с зерном, запасенным для лошадей, и не оставляли фляжку с водой, давно бы испустил дух от голода и жажды.

Падре говорил, что в стране Уни люди, чтобы избежать страданий от желаний, которые они не в силах удовлетворить, отказываются от самих желаний. Они перестают есть, пить и в конце концов действительно угасают, веря в то, что тем самым уподобляются Верховному Существу и сливаются с ним, не имеющим видимого, телесного, подверженного страданиям тела.

— Но ведь Уни ест лошадиное зерно, — возражал Эрних.

— Да, — отвечал падре, — ибо он еще в плену своих желаний, одного желания: постичь своим слабым, истощенным бесплодными и изнурительными размышлениями умом суть Верховного Существа.

— А когда он постигнет его, то он откажется и от этих скудных крох, дабы самовольно умертвить себя? — спросил Эрних.

— Он умрет раньше, нежели это произойдет, — печально улыбнулся падре, — ибо находится в объятиях дьявола, даже не подозревая об этом.

— А кто есть дьявол? — спросил Эрних.

— Вечный враг рода человеческого, принимающий бессчетное число обличий, — строго ответил падре и отошел к мачте, перебирая пухлыми пальцами гирлянду деревянных бус на груди и вполголоса бормоча непонятные Эрниху заклинания.

И вот теперь, оставшись наедине с тяжелым томиком в потертом кожаном переплете с оттиснутым на поверхности крестом, Эрних распознавал в строгих черных полосках значков те самые слова, которые говорил падре. Впрочем, он почти слово в слово повторял то, что говорил своему неведомому племени их жрец Христос: не убий! не укради! Но спутники падре, Норман и его свита, убивали и грабили людей у него на глазах, но падре почему-то обращал слова их общего жреца к его вырезанному на кресте изображению и ни разу не попробовал остановить грабеж или убийство. Еще Христос говорил, что человек должен иметь только одну жену, но Эрних видел, как по вечерам гардары отпирают загон с женщинами, и те покорно идут за ними и исчезают за дверью большой общей каюты. Выходили они под утро, и шатало их так, словно они всю ночь стояли на штурвале или сидели на веслах.

Весла всю ночь мерно черпали волну за кормой, Норман порой выходил на палубу, смотрел на звезды в трубку, укрепленную на поверхности особым образом размеченного круга, делал какие-то пометки в большой белой книге и бил в медный колокол, подвешенный к мачте над самым штурвалом. Когда он отбивал четыре удара, матрос, стоявший за штурвалом, уступал свое место следующему, а тот, прежде чем взяться за короткие, до блеска отполированные ладонями рукоятки, перебрасывался парой слов с Норманом и смотрел на расчерченный круг.

У Нормана была своя отдельная каюта на носу корабля. Там жила стройная наложница, закрывавшая пол-лица черным кружевным платком и выходившая на палубу только вечерами, когда гардары уже уводили к себе женщин и из-под палубы уже начинали пробиваться звуки песни, составленной нестройными грубыми голосами.

Тингу, невесту Бэрга из племени маанов, угнанную кассами на продажу и так же, как прочие, захваченную гардарами на торговой площади, они не забирали. Эрних, излечив от лихорадки наложницу Нормана, сказал тому, что Тинга хранит в себе некую священную силу, а потому должна оставаться девственной.

— Ты, конечно, врешь, — ухмыльнулся тот, выслушав Эрниха, — и если бы Сафи умерла от лихорадки, я бы плюнул и на ее священную силу и на ее девственность! Но Сафи жива, и даю слово капитана: пока она будет жить, твою Тингу никто не тронет!

Эрних, спустившись в трюм к гребцам, не стал передавать Бэргу весь этот разговор, сказав только суть. Тот хотел еще кое-что спросить, но стоявший рядом гардар ткнул ему в зубы ствол пистолета, потому что разговор шел на кеттском и стражнику это не понравилось. Поговорить с Бэргом удалось только на другой день, когда сидевший рядом с ним зуар, захваченный в стране Уни, вдруг упал грудью на весло, и, для того чтобы вытащить его из трюма, гардарам пришлось изрядно повозиться с цепью и замком. Это их отвлекло, шум волн и треск бортов заглушил голоса, и Бэрг, резко за руку притянувший к себе Эрниха, зашептал ему в самое ухо: «Помоги нам договориться, и мы перебьем всех этих мерзавцев!»

— Еще рано, — ответил Эрних, — я не знаю, как управлять кораблем.

— А Сконн? Ты говорил с ним?

— Говорил, но он тоже никогда не плавал на таких кораблях, — громко прошептал Эрних, — а еще он сказал, что в неопытных руках это — плавучая могила!

Мертвого зуара выволокли на палубу и скинули за борт, а его место занял один из гардаров, проигравшийся в карты и запустивший руку в сундучок с корабельной кассой. Он сделал это в один из вечеров, когда Сафи вышла на свою прогулку. Вечер был пасмурный, темный; гардар притаился за дверью каюты Нормана, незаметно проскользнул за спинами капитана и его наложницы и, наверное, преуспел бы в своем предприятии, но Норман неожиданно захлопнул за ним дверь и, что было уж совсем необычно, запер ее на ключ. Потом Эрних понял, что он просто играл с несчастным в кошки-мышки, искушая его, ибо обладал редкой способностью видеть и слышать не только то, что происходит перед его глазами и в пределах досягаемости обычных человеческих ушей.

В тот вечер прогулка несколько затянулась, а когда совсем стемнело, Норман сам взял факел из руки сопровождавшего их высокого черного слуги, дал Сафи ключ и приказал ей отпереть дверь каюты. Та послушно исполнила негромкий приказ своего повелителя, замок щелкнул, дверь сама собой распахнулась от толчка волны, и в темном проеме обрисовался силуэт дрожащего от страха человека.

— Подойди! — приказал Норман.

Тот безропотно повиновался и, переступив порог, рухнул на колени и пополз по палубе.

— Что прикажете делать с этим подобием Божьим, падре? — усмехнулся Норман, когда вор подполз к его ногам и ткнулся лбом в острые носки до блеска начищенных сапог.

Вопрос остался без ответа. Норман поднял голову, огляделся. Падре, опустив глаза, чуть слышно шептал молитву, перебирая пухлыми пальцами деревянные бусы. Черный слуга стоял прямой, как копье, и лишь сверкал блестящими, словно свежеочищенное яйцо, глазными белками. Сверкали красные отблески факела в глазах Сафи, смотрящих поверх края черной кружевной шали.

— Н-да, молчите, — пробормотал Норман, ткнув носком сапога в темя коленопреклоненного преступника. — Жаль, что у нас нет второго разбойника, — вдруг задумчиво проговорил он, — мы бы распяли их по обеим сторонам креста и посмотрели бы, как они будут живыми возноситься на небо!

— Не кощунствуй, Норман! — резко выкрикнул падре, вскинув голову. Он вытащил откуда-то из складок сутаны крест и высоко поднял его над головой.

— Спрячь подальше свою игрушку, — нахмурился Норман, наступив подошвой сапога на спутанные, всклокоченные волосы неподвижно распластавшегося перед ним вора. — Сафи, — продолжил он, чуть помолчав, — иди к себе, девочка моя!

Сафи бабочкой сложила ладони перед лицом, низко поклонилась и безмолвно исчезла в черноте дверного проема.

— Гуса! — негромко позвал он, не поворачивая головы.

— Я здесь, масса! — прогудел черный великан.

— Возьми этого слизняка и привяжи к мачте по другую сторону распятия! Пусть, пока жив, наш падре крепко помолится за его пропащую душу, а заодно вспомнит все заупокойные молитвы! Боюсь, что, как только мы достигнем Сатуальпы, они нам пригодятся!

— Ты, кажется, собирался торговать с ними, Норман, — сказал падре.

— Боюсь, что у меня не хватит монет, а этого назидания, — он с силой вонзил в темя вора зубчатое колесико шпоры, — будет недостаточно для всей моей сволочи! А когда у меня не хватает плоских золотых монет, я начинаю расплачиваться круглыми свинцовыми!

И он громко раскатисто захохотал.

— Гуса, займись! — бросил он напоследок и, переступив через распластавшегося на палубе человека, скрылся в своей каюте, плотно прикрыв за собой дверь.

Черный великан перехватил факел в левую руку, наклонился над вором, сгреб его за плечо и без всякого усилия поставил на ноги.

— Лестницу! — коротко приказал он. — Ставить к мачте! Залезать вверх! Руки на реи!

Вор покорно исполнил все, что от него требовалось. Он приволок от борта деревянную лесенку с двумя крючьями, приставил ее к мачте по другую сторону резного распятия и поднялся по ней к ногам уже устроившегося на рее Гусы. Изредка он поднимал голову и исподлобья простреливал глазами окружавший корабль полумрак. В эти мгновения падре так низко склонялся над своими четками, что его ровно и гладко выбритое темя ловило пляшущее пламя факела и обращалось в маленькое круглое зеркальце. Бородатый матрос в черной простреленной шляпе и с большим кольцом в ухе едва заметно переводил штурвал, держась за рукоятку изуродованной трехпалой кистью, и неподвижным взглядом смотрел вперед, туда, где на слабо мерцающем фоне моря рисовалась носовая статуя деревянной женщины с обнаженной грудью.

Вор поднялся по ступеням под самую рею и сам, без всякой команды, развернулся спиной к мачте и широко раскинул руки в стороны. Гуса уперся пятками в его грудь и быстро, без единого звука и лишнего движения, толстыми веревками примотал к реям запястья вора. Тот безучастно свесил голову набок и посмотрел вниз на палубу так, словно все происходящее не имеет к нему никакого отношения. И только когда Гуса, спустившись на несколько ступенек, начал широким ремнем притягивать к мачте скрещенные лодыжки, гардар склонился к нему, как мог, и негромко, но отчетливо произнес: «Гуса, убей меня!»

— Попроси хозяина, — спокойно, не прерывая своего занятия, ответил тот, — хозяин прикажет — убью!

И, еще раз проверив прочность крепления ремня, Гуса спрыгнул на палубу и выдернул лесенку из-под ног привязанного к мачте человека.

Гардар провисел на мачте всю ночь и весь следующий день, так что всякий, кто выходил на палубу, мог видеть его упавшую на грудь голову с запекшейся в спутанных волосах кровавой дорожкой. После полудня, когда зной над палубой сделался особенно невыносим, Норман приказал Гусе напоить распятого, что тот и исполнил, взобравшись по лесенке и прижав к пересохшим губам приговоренного теплую, пропахшую конской мочой тряпку, которой матросы обычно мыли палубу. Вор из последних сил поднял голову и, улыбнувшись слабой блаженной улыбкой, спросил: «Гуса? Хозяин приказал, да? Хозяин добрый?..»

— Добрый, добрый, — проговорил Гуса, сжимая тряпку в крепком черном кулаке и вытирая об усы и бороду распятого проступающие сквозь пальцы капли, — благодари хозяина!

— Спасибо, хозяин! — тоненько захихикал вор, слизывая капли.

Норман, одетый в ослепительно белую рубашку, украшенную кружевными манжетами и широким узорчатым воротником, наблюдал эту сцену, сидя на борту спиной к волнам и потягивая длинную изогнутую трубку с деревянным чубуком в виде человеческой головы с козлиными рогами. Его узкая сильная талия была туго перехвачена блестящим зеленым поясом, над которым, почти упираясь в ребра, торчали кривые рукоятки двух пистолетов.

— Вот видите, падре, — громко сказал он, выпуская изо рта клуб дыма, — ему хорошо! Он благодарит меня! Он говорит, что я добрый! И кто знает, может быть, он действительно счастлив сейчас? А если да, то отчего? Быть может, оттого, что сейчас он ближе к нашему Богу, чем все мы вместе взятые, а, падре?

Норман выпустил изо рта плотный клуб рыжего дыма, еще раз энергично затянулся, а затем вынул трубку изо рта и стал неспешно выколачивать ее об узкий подкованный каблук своего сапога.

— Ты не зря окончил колледж иезуитов, Норман! — сверкнул глазами падре. — А вот я напрасно избавил тебя от костра, умолив Великого инквизитора поверить твоему отречению от сатаны!

— О да! — расхохотался Норман. — Благодарю вас, падре! Вы оказали мне неоценимую услугу! Правда с тех пор меня стали называть сатанинским отродьем, подобием дьявола, — бедный Вельзевул, эти глупые людишки низводят тебя на одну ступеньку с заурядным висельником! Вот ты, Гуса, — он ткнул мундштуком трубки в сторону черного невольника, — скажи, разве я похож на дьявола?

— Похожи, масса, — сказал тот, стоя под лесенкой с тряпкой в руке.

— Как? — всплеснул руками Норман. — Ты разве не знаешь, что дьявол черен, как та тьма, куда Господь ввергает души грешников?

— Дьявол белый, — прогудел великан негр, низко склонив голову.

— Что? — Норман соскочил на палубу, подошел к негру и мундштуком трубки заставил того приподнять голову. — Падре, вы слышали?..

— Было время, когда они считали нас богами, — скорбно сказал падре, скрестив руки на груди, — до тех пор, пока мы не превратили их жизнь в ад!

— Чепуха! — махнул рукой Норман. — Если через неделю мы не достигнем Сатуальпы, эта посудина станет адом для всех!.. Кроме, быть может, этого сумасшедшего, сидящего на верхушке мачты! Уни, ты что-нибудь видишь? — крикнул он на зуарском, задрав голову и сложив ковшиком белые, не тронутые загаром ладони.

Отшельник не отозвался, как если бы его не было там вовсе.

— Когда он увидит землю — он умрет, — тихо сказал падре.

— Вы в этом уверены? — засомневался Норман. — Мне говорили, что эти отшельники умирают лишь по собственному желанию…

— Я сказал ему, что земля, к которой мы плывем, и есть та священная обитель, куда устремлены все помыслы и стремления его души, — сказал падре.

— Он поверил? — усмехнулся Норман.

— Не знаю, — сказал падре, — но если он действительно умрет, завидев полоску суши, значит его бог — такое же заблуждение человеческого ума, как и все эти пляски в вороньих перьях!

И падре кивнул в сторону неподвижно стоящего на корме Эрниха.

— О падре! — восхищенно хлопнул в ладоши Норман. — Вы решили поставить опыт доказательства бытия Божия — поздравляю! И не только вас, но и себя, ведь я, отродье сатаны, удостаиваюсь тем самым высочайшей чести присутствовать при чудесном событии!..

— Этот, как ты выразился, опыт, — строго оборвал падре, — лишь докажет всю глубину заблуждений язычника!

— А как же рука Всевышнего? — съязвил Норман. — Как же Его высочайший промысел? Да и вы сами, падре, разве не говорили, что являетесь лишь слабым орудием в Его руках? Если у вас не хватает смелости выставить против меня силу, так будьте по меньшей мере последовательны в словах и в мыслях!

Несколько гардаров в грязных рубахах, узлом завязанных на груди, вышли из общей каюты и встали чуть поодаль, хмуро прислушиваясь к перепалке между капитаном и священником. Привязанный к мачте вор слабо мотал кудлатой головой и тонким блаженным голосом напевал что-то неразборчивое.

— А то я еще чего доброго подумаю, — продолжил Норман, — что вы сами не вполне тверды в вашей вере! А вверять души этих мерзавцев лицемеру, — он кивнул в сторону кучки гардаров, — это самое ужасное преступление, которое я только могу себе вообразить, следуя принципам иезуитского колледжа! Я даже склоняюсь к мысли, что истинный поклонник вороньего пугала ближе к творцу мира, нежели его лицемерный служитель!

И Норман исчез в своей каюте, негромко хлопнув дверью напоследок.

А чуть ближе к вечеру Эрних спустился в трюм к гребцам, и там Дильс, взяв его за руку, указал на мертвого зуара. Эрних в полумраке провел ладонью по высохшему холодному лицу покойника и пальцами опустил сморщенные веки на его твердые остекленевшие глаза.

Двое гардаров подняли труп на палубу, взяли за руки и за ноги и, раскачав, перебросили через борт, окрашенный алым светом вечерней зари. Из-за кормы долетел всплеск, Эрних оглянулся и увидел, что вокруг того места, где тело погрузилось в воду, мелькают черные косые плавники акул.

Затем в трюм неожиданно спустился Норман с факелом. Он прошел между рядами, освещая пляшущим светом злые, усталые, равнодушные, изможденные лица каторжников, опять поднялся на сумеречную палубу и знаком подозвал черного слугу. Гуса подошел к своему господину, взял у него факел и неподвижно встал рядом.

— Гуса, — сказал Норман, набивая трубку, — посмотри, этот мерзавец еще жив?

Негр подошел к мачте, поднял руку и, потрогав пальцами лодыжки привязанного, сказал: «Да, господин!»

— Тогда отвяжи его, — приказал Норман и, взяв у Гусы факел, раскурил трубку от шипящего пляшущего огня.

— Пусть его прикуют на место той падали, — сказал он, глубоко затягиваясь дымом из трубки, — а в Сатуальпе я вышвырну этого мерзавца ко всем чертям, если только он не сдохнет по дороге!

А когда Гуса снял вора с мачты и двое гардаров спустили его в трюм, Норман, как обычно, вывел Сафи на вечернюю прогулку. Та при виде пустой мачты подняла на своего господина вопросительный взгляд больших черных глаз, но получила в ответ лишь неопределенную насмешливую улыбку.

Наутро, когда Эрних спустился в трюм с глиняным кувшином настоя и маленьким ковшиком на длинной ручке, он увидел, что вор уже пришел в себя. Но если накануне его лицо украшала пусть не вполне счастливая, но все же блаженная улыбка, то теперь его черты были искажены выражением бессильной и безнадежной злобы. Он, правда, отхлебнул из протянутого ковшика, но тут же выплюнул длинную струю в спину сидящего перед ним Свегга. Великан воин даже не обернулся — он просто откинулся назад и так стукнул гардара затылком в нос, что тот залился кровью и без чувств упал на гладкую круглую рукоятку весла.

— Потише, Свегг, — сказал Дильс, — помни: если у твоего врага появился недоброжелатель, то, убив его, ты окажешь своему врагу услугу! Так что лучше подружиться с этим несчастным, он может нам пригодиться!

— Тогда скажи ему, чтобы не плевал мне в спину, — проворчал Свегг.

— Это не со зла, — сказал Дильс, — просто он ночь и день провисел привязанный к мачте и немного повредился в уме!

— Ну и дружи сам с этим помешанным, — буркнул Свегг и замолк, с силой потянув на себя весло.

Эрних не стал вмешиваться в их ругань; даже гардары, проходившие между рядами, уже настолько привыкли к их постоянной перебранке, что не сунулись и не стали тыкать им в зубы пистолетные стволы. И вообще Эрних стал замечать, что с некоторых пор морские разбойники как бы упали духом, ослабели. Они уже не так дико орали по ночам и не каждый вечер уводили женщин в общую каюту. А как-то утром он обнаружил одного из них в петле, прикрепленной к невысокому кормовому борту. Ему вначале показалось, что человек стоит на коленях, упираясь кистями рук в доски палубы, но, потрогав его за плечо, он почувствовал под потной и влажной от ночной росы рубашкой гардара холодную окостеневшую плоть. Эрних испуганно огляделся и, увидев неподалеку неподвижный силуэт падре, тихо подозвал его.

Тот приблизился, склонился над мертвецом, потрогал его лоб пухлой бледной ладонью и вдруг яростным приглушенным голосом забормотал проклятья.

— Чертова падаль! — скрипел зубами падре. — Будь проклят тот день, когда я связался со всей этой портовой сволочью! Мерзавцы! Воры! Висельники!..

— Но, падре, — прервал его Эрних, — вы же сами говорили, что милосердие вашего Господа не имеет предела и что нет на свете такого греха, который нельзя было бы искупить постом, покаянием и молитвой!

— Какой пост? Какое покаяние? — Падре коленом пнул в бок окоченевший труп. — Неужели ты не видишь, что этот мерзавец сам лишил себя жизни?

— Но почему он это сделал?

— Почем я знаю? — огрызнулся падре. — Проигрался!.. В карты, в кости — все равно… Теперь уже все равно!

— Но вы же говорили, что душа бессмертна, так неужели вам безразлично, где блуждает она в эти мгновения? — продолжал Эрних, в то время как падре доставал нож из-за пояса мертвеца и перерезал веревку на его шее.

— Кончай болтать! — оборвал его падре. — Позови лучше Нормана! И тихо: остальным вовсе незачем знать о том, что один из них сам накинул на себя удавку, которая так долго по нем плакала!

Норман вышел из своей каюты почти сразу после стука в дверь. Всклокоченный, в мягких меховых тапочках на босу ногу, он пошел следом за Эрнихом, поеживаясь от утренней прохлады и запахиваясь в просторный халат из тонкой роскошной ткани. При виде покойника он брезгливо поморщился, сунул руку в карман халата и достал трубку.

— Н-да, — пробормотал он, заправляя в чубук щепоть золотистого табака, — начинается! Завтра кто-нибудь сойдет с ума и бросится с мачты, послезавтра они устроят поножовщину, потом схватятся за пистолеты — и с кем я тогда приду в Сатуальпу? Ответьте мне, падре! Что же вы молчите? Может, вы еще хотите отслужить панихиду, обвязав шею покойника платком, дабы никто не увидел следов удавки?

— А ты что предлагаешь? — нахмурился падре. — Подвесить его на рее в назидание остальным? Или выстроить всю команду вдоль борта и публично скормить его акулам?

— Я? — Норман замолчал, раскуривая трубку от тлеющего трута. — Я предлагаю тихо спустить его за борт и подумать о том, как отвлечь команду от ненужных мыслей, ведущих свое происхождение от тухлой воды и пустого желудка.

С этими словами он наклонился над мертвецом и сорвал с его шеи крест на тонкой золотой цепочке.

— Вы согласны со мной, святой отец? — спросил он, опуская крест в карман халата.

— Только перед тем, как делать это, не забудь вынуть из его уха серьгу с рубином и тремя бриллиантами, — буркнул падре, — а то как бы акула не обломала зубы об эти камешки!

— О, разумеется! — негромко рассмеялся Норман. — Ведь я внес в судебную палату магистрата залог за этого висельника, и кто же теперь возместит мне убытки, как не он сам?

Стиснув зубами трубку, он склонился над мертвецом и стал один за другим стаскивать тяжелые массивные перстни с его темных скрюченных пальцев.

— А ты что уставился? — вдруг рявкнул он, подняв глаза на Эрниха. — Иди, здесь я управлюсь без помощников! И не вздумай болтать! — негромко добавил он в спину уходящему Эрниху.

Эрних рассеянно кивнул головой, но днем, оказавшись в трюме, пересказал то, что видел, дважды: сперва — на кеттском — Дильсу, а затем прикованному рядом с ним гардару на его запутанном щелкающем наречии. Люс — так звали гардара — молча выслушал всю историю, переспросил, как выглядели перстни на пальцах покойника, и, узнав, что на печатке одного из них была мелкими гранатами выложена роза и на другом — человеческий череп с тонко ограненными черными бриллиантами в глазницах, сказал, что самоубийцу звали Джума.

— Так ты, выходит, сам видел, как капитан стаскивал с его пальцев все эти побрякушки? — спросил он еще раз после того, как Эрних закончил рассказ.

— Да, — сказал он, — к тому же Норман, прежде чем опустить перстень в карман, подсвечивал его тлеющим концом трута, так что я вполне отчетливо мог разглядеть все до мелочей…

— Да-да, — перебил Люс, прислушиваясь к шагам над головой и поглядывая на распахнутый люк трюма, — но я как-то не очень верю в то, что наш Джума сам полез в петлю! Он играл как сам дьявол! У него была золотая вставная челюсть и жемчужный глаз с огромным зрачком из полированного черного бриллианта! Когда он начинал проигрывать, нарвавшись на такого же шулера, как он сам, то в ярости выдирал глаз, челюсть, швырял все это на стол, а пока тот разглядывал все эти диковинки, Джума менял колоду или кости, которые заранее готовил ему я, получая свою долю от выигрыша! Сколько раз мы с ним проделывали эти штуки в портовых кабаках, и не было случая, чтобы хоть кто-то поймал нас на этом фокусе! И только в последний раз я был пьян и подсунул ему колоду не с той «рубашкой»! И за это Джума обобрал меня до последнего дирхема. Собаке, конечно, собачья смерть, но я бы очень хотел знать, крепко ли спал в ту ночь черный телохранитель нашего капитана?

Тут над их головами ритмично заскрипели доски, и на верхних ступенях лесенки, ведущей в трюм, показались сапоги с широкими сморщенными раструбами. Люс замолк и, хлебнув темного настоя из протянутого Эрнихом ковшика, с силой навалился на весло.

А через пару дней на бледном пальце Нормана засветился жемчужный человеческий глаз, оправленный в золото. Он носил его совершенно открыто, не стесняясь тем, что черный бриллиантовый зрачок проступает сквозь дымчатое кружево манжет, осыпавших его ладони до кончиков ногтей. Но половине команды было уже все равно. Люди настолько ослабели от голода, что, соскальзывая по вантам на палубу, уже не уходили в свой отсек, а просто ложились на доски вдоль конских загонов и подолгу лежали так, жадно втягивая ноздрями запах конского пота и ногтями выскребая из щелей просыпавшееся зерно.

— Ничего-ничего, потерпите еще немного, — утешал их Норман, прохаживаясь вдоль загонов с трубкой в зубах и пощелкивая по доскам длинным гибким хлыстом.

Те же, у кого хватало сил спуститься в общую каюту, по большей части сидели молча и лишь изредка принимались вяло тузить друг, деля пойманную в крысоловку или проткнутую шпагой крысу.

Гребцам было легче: ветер изо дня в день напористо наполнял паруса, и прикованные в трюме не столько помогали ему, сколько дремали, сидя на влажных от мочи и ночной росы скамьях. Теперь их кормили раз в день, разливая по протянутым плошкам водянистую, воняющую гнилым луком похлебку с горькими чешуйками сала, плававшими поверху, и потому Эрних стал незаметно для Нормана добавлять в свой настой мелко накрошенный корень зелии, глушивший муки голода и навевавший измученным людям яркие отчетливые сны.

В одном из таких снов Бэрг увидел Тингу. Она стояла у стенки женского загона и, припав к узкой щели между досками, смотрела, как находившийся около мачты падре помахивал в душном полуденном мареве маленькой дымящейся плошкой, подвешенной к его пухлым коротким пальцам тремя сверкающими на солнце цепочками. На палубе перед ним лежал человек с высохшим до кости лицом. Глазницы его были прикрыты истертыми бурыми кружками, обеими руками человек крепко прижимал к плоской груди деревянный крест, и по тому, что грудь эта оставалась неподвижной, если не считать слабо шевелящихся от ветра лохмотьев, кое-как прикрывавших загоревшее до черноты тело, Тинга поняла, что человек мертв. Но вместе с ней это понял и Бэрг, смотревший сквозь щель между досками глазами Тинги и странным образом ощущающий себя как бы внутри ее тела. Странно было и то, что он, Бэрг, до этого ни разу не видевший той, которая была предназначена ему в жены, сразу понял, что это именно она, и тут же во сне решил по пробуждении непременно поблагодарить Эрниха за эту призрачную встречу. Но все эти мысли промелькнули в его уме в один миг и вновь отступили перед наползающей на глаза картиной, теперь уже озвученной щелкающими звуками незнакомой речи, ритмично изливающейся из бледных, окаймленных редкой пепельной щетиной губ падре. Тот говорил долго, певуче, и речь его сопровождалась лишь свистом ветра в корабельных снастях да редким постукиванием лошадиных копыт по доскам загона. Окончив свою речь, падре замолк, крестообразно взмахнул над мертвым дымящейся плошкой и отошел, уступив место двум гардарам. Они затолкали мертвеца в мешок, бросив ему в ноги несколько крупных гладких камней, словно специально приготовленных для такого случая, и, затянув узлом горловину, по доске спустили мешок за борт. Тут раздался всплеск, и Бэрг проснулся. В первый миг ему показалось, что он все еще смотрит перед собой глазами оставленной во сне Тинги. Услышал слабый топот на палубе и редкие радостные восклицания гардаров, часто повторявших одно слово «йуна! йуна!»

«Чему радуются? — удивился Бэрг, — человека похоронили — и радуются?!. Правда, Эрних говорил, что по их вере душа после смерти попадает на небеса и там вкушает блаженство от близости к божеству… Какому божеству? Сингу?.. Но почему она не сгорает, приблизившись к нему?..»

Его размышления прервал скрип ступеней за спиной. Бэрг повернул голову и увидел, что в трюм спускаются Эрних и два гардара. Эрних первым ступил в проход между скамьями и, перешагнув через припавшего к доскам пола рысенка, подошел к Сконну, сидевшему перед Бэргом и при гребле упиравшемуся ногами в переборку, отделявшую отсек гребцов от общей каюты гардаров. Они о чем-то быстро поговорили на вяжском, а затем Эрних повернулся к Бэргу и тихо, не сводя глаз с гардаров, почему-то снимавших замок в конце отсека, быстро прошептал: «Птица летела — земля близко — Сконн сказал!»

Гардары тем временем разомкнули замок и, держа наготове пистолеты, стали вытягивать цепь через кольца на поясах каторжников. Освободив кольцо Дильса, один из гардаров ткнул воина пистолетом в ухо и жестом приказал ему встать. Дильс повиновался и, выпрямившись, стукнулся затылком о потолочную балку. Гардар подозвал Эрниха, что-то сказал ему, и тот уже по-кеттски повторил Дильсу его слова.

— Они хотят, чтобы ты поднялся на палубу и вступил в поединок с Гусой, — услышал Бэрг, — они положат перед тобой оружие, и ты сам выберешь то, что тебе понравится!

Дильс исподлобья недоверчиво посмотрел на Эрниха, потом скосил глаза на упертое ему в живот дуло пистолета и согласно кивнул головой. Затем низко наклонил голову, оперся о подставленное Эрнихом плечо и, тяжело переступая закостеневшими от долгого сидения ногами, двинулся к люку, на краю которого сверкали острые носки сапог Нормана. Гардары, держа наготове пистолеты, проследили, как он вылез на палубу, затем вновь пропустили цепь через поясные кольца, замкнули замок и поднялись следом, оставив Эрниха наедине с гребцами. Он начал с того, что отцепил от пояса большую глиняную флягу в кожаной оплетке и обошел все скамьи, дав каждому отпить по глотку горького настоя. Бэрг опять ощутил, как все его тело словно растворяется в окружающем воздухе, а мышцы наливаются легкой стремительной силой. Наверху, над самой головой, кто-то тяжелый переступал по доскам палубы, и они прогибались и скрипели под его грузными шагами. Затем оттуда же, сверху, донесся короткий резкий стук, словно кто-то с силой вогнал в ствол дерева острый наконечник копья. Бэрг догадался, что это Дильс топчется по палубе и пробует разложенное перед ним оружие. Оглянулся через плечо. Эрних сидел на месте Дильса и о чем-то негромко переговаривался с прикованным гардаром, точнее, не столько переговаривался, сколько вслушивался, что тот бормочет ему в самое ухо. Эрних кивал и порой, тоже как бы впадая в легкое забытье, повторял следом за ним по-кеттски обрывки фраз: «…да-да, Люс, сменить телохранителя… Гуса много знает… поединок вдохнет в людей боевой дух… у нас говорят: одним камнем двух тетеревов…» Тут глаза Бэрга заволокла зеленоватая пелена, он почувствовал, как сухая кожа на его груди вспухает двумя упругими буграми, и в следующий миг увидел перед глазами отчетливую занозистую щель между досками.


Тинга не только слышала шум, топот и радостные крики гардаров за дощатой перегородкой, отделявшей загон с женщинами и детьми от остальной палубы. Она видела большую белую птицу, кружившую над мачтами на неподвижных, широко раскинутых крыльях. Когда мешок с покойником скользнул в воду, птица сложила крылья, упала вниз где-то далеко за кормой, но вскоре опять показалась в небе и опустилась на вершину мачты, заглатывая рыбу широко раскрытым клювом. Она сидела прямо над косматой неподвижной головой Уни и широко расправленными крыльями заслоняла отшельника от палящего полуденного солнца. Но тут за перегородкой опять послышался шум, и Тинга снова приникла к щели, переполняемая любопытством и какой-то странной литой тяжестью. Она мельком успела подумать, что если бы она была пустым кувшином, то сейчас чувствовала бы себя так, как если бы кто-то быстрой струей налил в нее воды до самых глаз, отчего и глаза ее вдруг стали видеть то, на что она раньше никогда не обращала внимания. Она увидела, как высокий мускулистый человек, поднявшийся из трюма на палубу в сопровождении двух гардаров, сдвинул со лба на самые брови широкий кожаный ремень, перехватывавший его длинные спутанные волосы, а затем чуть отогнул край ремня, образовав над глазами нечто вроде узкого козырька, положившего на глубоко посаженные глаза неровную полоску прозрачной синеватой тени. Гардары, сопровождавшие его, закрыли дощатую крышку люка и отошли к основанию мачты, не сводя с человека острых внимательных глаз и протягивая к нему кривые сучки с черными дырочками на концах. Тинга увидела Нормана, бледного рыжеволосого человека в просторной красной рубашке с короткими широкими рукавами, окантованными блестящей черной лентой. Норман разложил на крышке люка ряд предметов, одни из которых были знакомы Тинге, другие — нет. Она увидела свернутую в кольцо пращу, три коротких копья с разными наконечниками, длинный прямой клинок из блестящего, как рыбья чешуя, камня, такой же клинок покороче, трехзубый гарпун, дубину с оставленными на толстом конце сучками и брошенную комом сеть с крупными ячеями. Человек в кожаном ремешке, на котором Тинга заметила несколько насечек в виде вороньих следов, склонился над этим рядом и, стоя спиной к мачте, стал неторопливо перебирать копья и клинки жилистыми узловатыми пальцами. Выбрав короткое копье с широким плоским наконечником, он попробовал переломить его о колено, а когда это ему не удалось, перехватил древко посередине и, резко крутнувшись на месте, на треть вогнал наконечник в толстый ствол мачты над головой одного из гардаров. Короткий кривой сучок в руке гардара мгновенно взорвался острой вспышкой огня и дыма, человек в кожаном ремешке упал на руки, Тинга отпрянула от щели, услышав сухой треск доски у самого уха и почувствовав во лбу резкий укол щепки. Она провела рукой по лбу, посмотрела на ладонь и увидела кровь. В доске зияла круглая дыра с расщепленными краями и, припав к ней глазом, Тинга увидела, как человек в повязке вскочил на ноги и стал плавно пятиться спиной к лошадиному загону, выставив перед собой ладони с собранными в комок, на манер рысьих лап, пальцами. Обрывки волчьей шкуры свисали с его широких костлявых плеч, когтистые лапы были завязаны на груди мертвым двойным узлом, пояс окружала широкая черная полоса с кольцом в боку, и из-под нее тоже падали почти до колен свалявшиеся пожелтевшие волчьи хвосты.

Бэрг очнулся от короткого резкого треска над самым ухом, встряхнул головой, провел ладонью по лбу и нащупал между бровями острую короткую щепку. По переносице сбежала и запуталась в усах теплая струйка, и Бэрг почуял запах крови, своей крови. Он услышал над головой резкий повелительный окрик, затем кто-то с силой топнул по палубе острым каблуком и назвал имя Эрниха. Люк распахнулся, и из широкого ослепительного проема послышался голос Нормана: «Эрних!»

— Иду! — коротко отозвался тот и поднялся на палубу. Люк за ним опять захлопнулся, и гребцы остались в сумрачном трюме, освещенном лишь рассеянными пятнами света из круглых отверстий для весел.

Глава четвертая БУНТ

Все произошло как-то очень быстро. Норман повторил Эрниху условия поединка, предупредив, что если Дильс еще раз сделает хоть одно движение в сторону, то он пристрелит его сам, и увернуться тому уже не удастся. Эрних передал все это Дильсу, тот выслушал, наклонив голову и из-под козырька простреливая глазами гардаров, стоявших вдоль бортов и не сводивших с обоих кеттов внимательных настороженных взглядов. Про Гусу они словно забыли; никто не оглянулся на него даже тогда, когда черный великан появился из-за мачты и легко выдернул вогнанное Дильсом копье. Затем Гуса подошел к Дильсу и положил перед ним два небольших круглых щита, обитых горящими на солнце медными бляшками. Дальше Эрних мог уже ничего не объяснять; Дильс сам молча поднял оба щита, поочередно примерил их, пропустив кисть левой руки в ременные петли на тыльной стороне, сделал несколько резких угловатых взмахов, отражая невидимые выпады, и, оставив на руке второй щит, отошел к мачте, подхватив с палубы широкий короткий клинок с массивной крестообразной рукояткой.

Норман опять подозвал Эрниха.

— Повтори ему, что он может менять оружие в ходе поединка, — сказал он.

— Он не сделает этого, — сказал Эрних.

— Гуса — опасный противник, — лукаво улыбнулся Норман.

— Кетты — честные воины, — ответил на это Эрних.

— Даже когда речь идет о жизни и смерти?

— Речь всегда идет только о жизни и смерти, — возразил Эрних, — но одни слышат и понимают это, а другие — нет.

— Он понимает? — Норман кивнул в сторону приготовившегося к схватке Дильса.

— Понимает, — сказал Эрних, — иначе он не был бы воином!

Они стояли перед массивной дверью в каюту Нормана, и Эрниху казалось, что он слышит за спиной редкое взволнованное дыхание. Он сосредоточился на этих звуках всем своим существом и сквозь толстую дверную доску увидел припавшую к замочной скважине Сафи. Горячий взгляд ее черного глаза впивался ему в позвоночник, упорно сверля кожу и слегка покалывая кость. Он сделал полшага в сторону и почувствовал, как облегченно вздохнула Сафи, увидевшая в извилистом просвете скважины Гусу, выставившего перед собой небольшой круглый щит, обитый жарко сверкающими на солнце шишаками. Вот он взмахнул кривым коротким клинком, на миг воздвигнув над головой прозрачный, отливающий жемчугом круг, затем свободно бросил руку вдоль тела и стал надвигаться на Дильса, не сводя с него глаз и плотно влипая босыми ступнями в шаткие доски палубы. Дильс оставался на месте. Он стоял спиной к гардарам, расставив в стороны чуть согнутые в коленях ноги и слегка покачиваясь в такт корабельной качке. Его руки, выбеленные долгим полумраком заточения, покрытые грязными потеками высохшего пота, казалось, бессильно висели вдоль свалявшихся волчьих хвостов на бедрах, и только сухие бурые пальцы мертво захлестывали кожаную петлю щита и резную рукоятку кинжала. Его глубоко посаженные голубые глаза не мигая следили из-под кожаного козырька за каждым движением Гусы, не забывая постреливать по сторонам, как бы навскидку измеряя пространство схватки.

— Сафи еще не вполне оправилась от лихорадки, — сказал Норман, не поворачивая головы, — к тому же она слишком впечатлительна… Подержи пистолеты!

С этими словами он передал Эрниху оба пистолета, размотал широкий черный пояс и небрежно бросил его на ручку двери, перекрыв извилистую щель замочной скважины тяжелыми шелковыми складками.

Дильс покосился на пистолеты в руках Эрниха, и в этот миг Гуса прыгнул, звякнув браслетами на лодыжках и короткой молнией выбросив перед собой клинок. Дильс качнулся в сторону, и клинок блеснул вдоль щита, со свистом разрубив жаркий воздух над палубой. Черная спина Гусы вдруг открылась перед Дильсом во всей своей беззащитности, но он увидел, как потемнели черные дырочки пистолетных стволов в руках гардаров, и попятился к мачте, переступая твердыми ступнями по липким горячим доскам палубы. Теперь он стоял как раз против капитанской каюты и видел, как Норман принял от Эрниха свои пистолеты и, не найдя места, куда бы их заткнуть, просто положил на палубу перед собой. Гуса опять повернулся к Дильсу, опять образовал клинком жемчужный круг над черной курчавой головой и вдруг как будто насмешливо подмигнул воину. Дильс облизнул пересохшие губы и тылом ладони поднял над потными бровями кожаный козырек. Дильс понял, что теперь Гуса не будет спешить с выпадом, но дождется, когда он сам бросится на него. Он даже начал поддразнивать Дильса, вытягивая трубочкой толстые черные губы, посвистывая и постукивая плоскостью клинка по шишакам на щите. Но, видя, что Дильс по-прежнему не трогается с места и только слегка покачивается, как бы разминая одеревеневшие от долгого сидения ноги, Гуса поймал на плоскость своего клинка солнечный луч и направил вытянутое пятно отражения в глубоко посаженные глаза воина. Дильс прищурился, чуть пригнул голову, а когда короткая прозрачная тень Гусы метнулась к нему, опять шагнул в сторону и с силой ударил тяжелым щитом в открытое черное плечо. Гуса охнул, упал на руки, но тут же вскочил, подпрыгнул и, крутанувшись в воздухе, чиркнул кривым клинком над головой пригнувшегося Дильса. Воин выбросил вперед ногу, удар пришелся в самый центр живота и отбросил черного великана спиной к мачте. Дильс услышал восторженный возбужденный рев гардаров, но черные дырочки пистолетных стволов смотрели на него со всех сторон, как глазки голодной волчьей стаи, и предупредительное молчание этих дырочек было красноречивее всякого рева. Теперь он стоял спиной к каюте Нормана и слышал, как тот что-то одобрительно, но несколько удивленно говорит Эрниху на своем отрывистом лающем наречии.

— Мы — маленький народ, — по-кеттски ответил Эрних, — и потому один наш воин должен стоить многих.

Норман опять что-то коротко спросил у него, и Эрних опять ответил по-кеттски достаточно громко, чтобы Дильс мог слышать его.

— Если бы у ваших людей не было пистолетов, — услышал он, — Дильс и Свегг могли бы управиться со всей командой.

Опять короткий лающий вопрос Нормана, и опять ответ:

— Наши люди гораздо легче переносят голод — кетт может прожить две луны, питаясь семенами шишек и выпивая горсть воды в день. Вы слишком изнеженны.

Волна косо ударила в борт корабля, видно, матрос, стоявший на штурвале, отвлекся зрелищем схватки и на миг отпустил корабль на волю ветра. Палуба качнулась, Дильс переступил с ноги на ногу и теперь стоял как раз между Норманом и Эрнихом. Гуса отступил от мачты, выпрямился во весь рост и широко улыбнулся, оглядываясь вокруг и как бы давая зрителям понять, что все то, что они видели, было всего лишь шуткой, разминкой, пробой сил и что эта проба ничуть не поколебала его уверенности в собственном превосходстве. Теперь он то приближался к Дильсу широкими косыми зигзагами, то вновь отступал, плавно, по-рысьи скользя над палубой крепкими черными ступнями. Так он невзначай подобрался к отброшенной сети и, захватив ее край пальцами ног, метнул сеть под ноги Дильса. Воин отскочил в сторону, откинулся назад, и в тот же миг в воздухе блеснуло широкое лезвие кинжала. Но бросок не достиг цели: Гуса прикрылся щитом, кинжал скользнул по выпуклому шишаку и косо вонзился в толстую, грубо выделанную шкуру щита. Однако пока Гуса защищался, Дильс одним прыжком приблизился к нему и, на лету обернувшись вокруг себя, направил в голову своего врага страшный удар тяжелого шишковатого щита. В этот момент волна опять ударила в борт, Гуса качнулся, опрокинулся на спину и, падая, обеими ногами отбросил навалившегося сверху воина. Дильс покатился по палубе в сторону капитанской каюты, ударился лбом о рукоятку одного из лежащих пистолетов и, прежде чем Норман успел остановить его, схватил пистолет, отбросил щит, вскочил и, перехватив свободной рукой шею капитана, прижал дуло к его впалому виску.

— Эрних, — глухо пробормотал он сквозь зубы, — скажи всем этим людям, чтобы они положили свои пистолеты на крышку люка!

Эрних громко сказал короткую фразу, но гардары словно не услышали ее. Они все так же оцепенело стояли вдоль бортов, но теперь стволы их пистолетов были направлены на Нормана, прикрывавшего собой Дильса. Один Гуса медленно приподнимался на локтях, не сводя глаз с двери капитанской каюты, с черного пояса, небрежно наброшенного на дверную ручку.

— Гардары! — громко повторил Эрних, подняв с палубы второй пистолет. — Этот воин очень долго был прикован к веслу, и потому если вы будете медлить, то я не отвечаю за жизнь вашего капитана!

Дильс слегка ослабил хватку на шее Нормана, и тот прохрипел, брызгая слюной: «Делайте то, что он говорит, кретины!»

Эрних снял с ручки двери черный пояс Нормана, встряхнул его над палубой, и ветер размотал скрученную ткань в широкое трепещущее полотнище. Затем он подошел к люку и, по-прежнему держа в ладони пистолет, расстелил на досках тонкую блестящую ткань.

— Кладите сюда! — приказал он, отступив назад на пару шагов. Остановился, стал вглядываться в изможденные, иссушенные жаждой и голодом лица. Прошлой ночью он видел, как кто-то подобрался к стенке лошадиного загона, клинком отодрал доску, схватил лошадь за узду и потянул ее к образовавшейся щели. Одновременно с этим человек вбросил длинный клинок в ножны на поясе, вытащил короткий кинжал и, когда шея лошади оказалась перед самой щелью, потянул к ней руку, вооруженную блестящим в лунном луче лезвием. Но в этот миг в воздухе раздался тонкий свист, хлесткий щелчок — рука человека дернулась, кинжал выпал и вонзился в палубу. Эрних оглянулся и увидел Гусу; черный великан хмурился и сворачивал в кольцо длинный гибкий кнут.

— Поставь доску на место! — приказал он.

Человек перед загоном покорно вытащил из-за пояса пистолет и, приставив доску к щели, рукояткой вколотил выдернутый гвоздь.

— Больше так не делай, — сказал Гуса. — Когда мы придем в Сатуальпу, лошади будут нам нужнее, чем люди!

— Тогда давай съедим кого-нибудь из пленников, — слабым голосом пробормотал человек. — Женщину, Гуса, в Сатуальпе нам хватит женщин!

— А что скажет на это ваш падре? — усмехнулся Гуса, сверкнув белыми зубами.

— Плевать на падре, — сказал человек, — в гробу я видел его болтовню о Боге, который превращал воду в вино и мог накормить толпу полудюжиной сушеных рыбок! Где его хваленый Бог? Сидит на облаке и ждет, когда мы все добродетельно передохнем с голоду, чтобы принять наши души в свое распрекрасное царствие? Но мне-то уж точно не найдется местечка в этом дармовом кабаке: сам падре после исповеди сказал, что для того, чтобы искупить мои грехи, не хватит и трех пресвятых и самых монашеских жизней! А иногда я думаю, что уже горю в геенне огненной, и тогда ты представляешься мне черным дьяволом. Ха-ха-ха!

И человек слабо рассмеялся, откинувшись на стенку конского загона.

— Мне нет дела до того, кем я тебе представляюсь, — жестко сказал Гуса, — но, если ты еще раз сунешься к загону и попытаешься напиться лошадиной крови, я отправлю тебя в ту самую преисподнюю, которой так стращает ваш падре!

— Если я не отправлюсь туда сам, — просипел человек, — без твоей помощи!..

Гуса еще раз негромко щелкнул кнутом по доскам конского загона; кони забеспокоились, забили копытами, захрипели, вскидывая к ночному небу точеные морды с раздутыми ноздрями. Потом Гуса исчез, словно растворившись в темном воздухе над палубой, а человек так и остался лежать перед загоном, широко раскинув руки со сжатыми кулаками.


«Так вот они какие, — думал Эрних, отступая к загону и держа наготове увесистый, изукрашенный тонкой резьбой пистолет, — озверевшие от голода, от жажды, признающие над собой только один закон — закон силы… И что для них слова падре о любви к ближнему?!.» Он сам уже четвертый день пил только травяной настой, но не чувствовал никакой слабости. Напротив, чувство было такое, будто его тело день ото дня становится легче и свободнее в движениях, как тело каторжника, освобожденное от оков. Теперь он слышал все, даже редкое, затаенное дыхание Сафи за массивной дверью каюты. Он не только видел глаза измученных, затравленных страхом гардаров, он как бы чувствовал на своей коже колкие бегающие прикосновения настороженных взглядов. «Их слабость только видимость», — думал он, глядя, как один из гардаров, широкоплечий низкорослый детина без трех пальцев на левой кисти враскачку подошел к черному квадрату полотна и с глухим стуком бросил на него два тяжелых пистолета. Следом за ним от противоположного борта отделился второй — рослый, сутулый, выступавший чуть боком и смотревший исподлобья единственным глазом, желтым, оправленным в вывернутые рубиновые веки. Гуса поднялся и встал у мачты, все еще не выпуская из руки кривого короткого клинка. Он, казалось, ленивым и даже равнодушным, презрительным взглядом наблюдал за тем, как гардары один за другим бросают оружие в лязгающую громыхающую кучу посреди палубы. Тут же, рядом, складывались разной формы и длины клинки. Когда же кто-то слегка дернулся в сторону мачты, то ли намереваясь скрыться за ней, то ли повинуясь случайному толчку палубы, сам Норман так рявкнул на недотепу, что тот с перепугу упал на четвереньки и бросил в общую кучу свой единственный пистолет.

Когда с оружием было покончено, Эрних знаком подозвал к себе гардара со связкой ключей на поясе, и тот безропотно снял с пояса и вручил ему широкое ожерелье из длинных железных стержней, отороченных двойным, причудливо вырезанным опереньем.

— Падре, — громко позвал Эрних.

— Я здесь, сын мой, — послышался голос священника где-то за его спиной.

— Вы много говорили о милосердии, — продолжал Эрних, — вам предоставляется прекрасный случай проявить его, своей рукой освободив от оков тех несчастных, что сидят под нами! Еще вы, как мне помнится, говорили, что вера без дел — мертва! Красивые слова, падре, — сколь прекрасны должны быть поступки человека, произносящего их! Действуйте, падре!

Он через плечо перебросил священнику тяжелую связку ключей и услышал, как тот на лету подхватил ее. Дильс по-прежнему крепко сжимал шею Нормана, приложив к его виску дуло пистолета.

— Гуса! — повелительно крикнул Эрних. — Собери оружие, освободи крышку люка, чтобы ничто не препятствовало святому отцу совершить дело милосердия!

Гуса перевел взгляд на Нормана, и тот слегка прикрыл веки в знак согласия. Но в тот момент, когда он приблизился к полотну и наклонился над ним, чтобы собрать углы и стянуть их в узел, Эрних увидел, как матрос, стоявший у штурвала, резко крутнул массивное деревянное колесо. Палуба корабля накренилась, Дильс покачнулся и стал валиться вбок вместе со своим пленником. И тут Гуса метнулся к ним, выставив перед собой жесткую ладонь с широко растопыренными пальцами.

Пистолет ожил в ладони Эрниха как бы сам собой, разразившись грохотом, огнем, дымом и послав в запястье сильный резкий толчок. Пуля попала Гусе в живот; черный великан упал на палубу и скрючился, скрипя зубами и зажимая рану пальцами. Из капитанской каюты донесся длинный отчаянный крик Сафи. Но его тут же подхватил и перекрыл страстный напряженный вопль, раздавшийся на верхушке мачты. Все подняли головы: отшельник Уни, казавшийся снизу совсем маленьким человечком, взлетевшим над белыми облаками парусов, стоял, выпрямившись в полный рост, и, широко раскинув руки, исторгал из себя бесконечно долгую, ликующую ноту.

— Падре, — насмешливо прохрипел Норман, — язычник узрел своего бога!

Но тут корабль опять качнуло, вопль умолк, и все увидели, как Уни скрестил руки на груди, наклонился, вывалился из своего дощатого гнезда и, распустив по ветру длинные седые пряди, упал в волны.

И тут все смешалось. Гардары, забыв про Гусу и про Нормана, бросились к вантам, веревочным лестницам и стали из последних сил карабкаться по ним вверх, вглядываясь в гладкую выпуклую линию горизонта и уже как бы различая над ней плоскую темную туманность близкой земли.

Падре рухнул на колени и, воздев руки к небу, стал благодарить Господа за то, что тот избавил несчастных от мучительной смерти и после всех ужасов корабельной преисподней привел их к обетованной земле.

Гребцы в трюме, услышав шум, выстрел и суматоху на палубе, тоже страшно забеспокоились и, бросив весла, стали кричать и звенеть цепями.

И только Гуса продолжал неподвижно лежать на палубе, прижав ладони к животу и глядя на растекающуюся перед ним лужу темной крови.

— Земля? — спросил Дильс, не выпуская шею Нормана.

— Да, — сказал Эрних, — земля!

— Скажи, чтобы он отпустил меня, — прохрипел Норман, скосив глаза на Эрниха.

— Чтобы ты опять заковал его, а потом продал какому-нибудь мерзавцу? — спросил Эрних. Он уже отбросил на доски палубы дымящийся пистолет и теперь склонился над Гусой.

— Никто не знает здешних рифов и мелей лучше меня, — продолжал Норман, — и если мы с ходу налетим на подводную скалу, то всех, кому удастся добраться до этих гостеприимных берегов, забьют в колодки здешние торговцы живым товаром!

— Что вы скажете по этому поводу, падре? — спросил Эрних, осторожно отводя ладони Гусы от кровоточащей раны.

— Норман прав, — ответил священник, — теперь даже я своими старческими глазами различаю темную полоску суши и вижу перед ней белую ленту прибоя!

— Это риф! — хрипло крикнул Норман. — Это Большой Риф! Пустите меня, если вы хотите остаться в живых!

— Дильс, отпусти его! — приказал Эрних, не поднимаясь с колен. — А сам собери пистолеты, клинки и вместе с падре спустись в трюм и освободи пленников!

Воин быстро снял с шеи Нормана висящий на блестящей цепочке ключ, провел его по палубе до самой мачты, отпустил, а сам вернулся к куче оружия, завязал ее в узел, отнес в капитанскую каюту, вышел, запер за собой дверь и ключ повесил себе на шею. Но Эрних не видел всего этого, не видел, как узкой гибкой тенью выскользнула из капитанской каюты Сафи, и почувствовал ее близость лишь тогда, когда она положила руку ему на плечо и что-то взволнованно и жарко зашептала на незнакомом языке.

— Да-да, — наугад ответил он по-гардарски, — я постараюсь, он не умрет…

Говорил и осторожно погружал пальцы в маленькую круглую ранку на темной, как ореховая кора, коже. Гуса уже не стонал. Он лежал на спине и неподвижными глазами смотрел на верхушки мачт, на реи, где размеренно двигались черные маленькие фигурки матросов, убиравших лишние паруса. Из распахнутого смердящего отверстия люка доносился звон цепей, слабая ругань, вздохи и стоны ошалевших от неожиданной свободы каторжников. Норман сам крутил тяжелое колесо штурвала и хрипло, яростно выкрикивал короткие морские команды. Но все эти звуки покрывал жаркий прерывистый шепот Сафи: «Спаси его! спаси его! спаси его!..»

Эрних нащупал твердый шарик пули у самого позвоночника, двумя пальцами, словно птичьим клювом, захватил его и вытащил на свет из темного, наполненного кровью отверстия раны. Но сама рана так и оставалась открытой, несмотря на то, что Эрних проводил над ней расправленной ладонью и слегка прикасался к ее краям кончиками пальцев. Он все ждал, когда над темной пульсирующей ямкой забегают прозрачные голубоватые огоньки, когда подушечки пальцев начнут покалывать тонкие невидимые иголочки, но вместо этого со страхом и жалостью видел, как сереет и холодеет, несмотря на знойную духоту, кожа умирающего. Сквозь частую крупную решетку ребер он видел, как бессильно сжимается пустеющее сердце, как опадают стенки ведущих к нему трубок, лишенные крови, свободно и беспорядочно разливающейся в запутанном пространстве между внутренностями.

— Господи, помоги мне спасти этого несчастного! — вдруг зашептал он словами падре. — Ибо ничем другим не смогу я искупить свою вину в этом невольном убийстве!

Но сердце дрогнуло в последний раз, по телу Гусы короткими волнами пробежали редкие судороги, и в остекленевших навсегда глазах застыло двойное отражение креста, образованного верхушкой мачты и короткой верхней реей с зарифленным парусом. По приказу Нормана матросы убрали все прямые паруса, корабль накренился и теперь шел под углом к волне, бившей в высоко задранный борт и захлестывавшей овальные отверстия уключин, из которых во все стороны торчали брошенные каторжниками весла. Сами каторжники, поднявшись на палубу, сперва беспорядочно расползлись по ней в поисках редкой спасительной тени, но матросы, убрав паруса и спустившись вниз, где уговорами, а где и пинками заставили еще не привыкших к свободе людей перебраться к высоко задранному наветренному борту, дабы слабым весом изможденных человеческих тел противостоять ровному напору неутомимой стихии.

Гуса был мертв. Эрних выпрямился, с трудом удерживаясь на дрожащей скрипящей палубе. Сафи лежала у его ног, уткнувшись лицом в грудь покойника, и вздрагивала от беззвучных рыданий. Норман передал штурвал рябому широколицему матросу с кольцом в ухе, перебежал на нос корабля, выпрямился во весь рост в своей тонкой белой рубашке, трепещущей на стремительном ветру, и резкими короткими взмахами рук стал подавать команды. В свисте ветра уже стал явно различаться грохот близкого прибоя. Матросы, гардары, каторжники — все навалились спинами на задранный борт и сквозь грубую паутину снастей устремили взгляды на рваную и ослепительную пенную полосу, клокотавшую меж крупных белых клыков, наподобие бороды морского бога, угодившей в акулью пасть. Дальше, за этой бешеной полосой, простиралась чистая изумрудная лагуна, подернутая мелкой, едва различимой рябью, и Норман, глядя вперед и порой взмахивая просторными кружевными рукавами, вел корабль к узкому стремительному протоку в эту благословенную заводь. Матросы, совершенно забыв о голоде, жажде, усталости, как завороженные следили за сверкающими на его пальцах перстнями; порой двое-трое из них срывались с места, стремительно взлетали по снастям и, переменив положение парусов, тут же соскальзывали вниз и припадали спинами к борту. Падре рухнул на колени у подножия прикрепленного к мачте креста и, широко раскинув по сторонам полы выцветшей лиловой сутаны, громко и яростно выкрикивал слова молитвы, осеняя себя широкими размашистыми крестами. Рев прибоя со страшным шумом вливался в уши Эрниха, корабль кренился, дрожал и трещал по швам, но какая-то неведомая сила удерживала его от падения в оскаленную белозубую пасть гигантской каменной акулы. Эрних видел, как Норман укрощает и направляет эту слепую силу, то вскидывая, то бросая вниз обрамленные кружевами и унизанные перстнями кисти. Ярость стихий, казалось, не пугала, а наполняла и заряжала ответным бешенством его гибкое тело, исполнявшее некий магический танец перед большой резной статуей женщины, раскинувшей над темными валами и провалами серебристо-серые крылья.

Но вот Норман резко выпрямился, оглянулся, тряхнув огненными кольцами кудрей, вскинул вверх обе руки и зашелся беззвучным, потонувшим в реве прибоя хохотом. Матросы, словно стая белок, бегущих от низового болотного огня, сорвались с места и стали карабкаться по снастям, раскачиваясь в шквальных порывах ветра.

— Глотка! Глотка! — вопил Норман, указывая перстнем с крупной жемчужиной вперед, в узкий стремительный пролив между двумя черными каменными идолами, отвесно торчащими из воды и обратившими к бездонному небу блестящие влажные глазницы, залитые светом Синга. Широкие, выставленные вперед ладони идолов были наполнены какой-то белой массой, напоминавшей россыпи пустых раковин на берегу ручья.

Норман бросил вниз белые крылья кружевных рукавов, матросы на реях дружно охнули, согласным движением распустив узлы, и тяжелые полотнища прямых парусов начали одевать мачты, забирая ветер в свои обширные полости. Рулевой стал быстро перебирать рукоятки штурвала, корабль развернуло и стремительно понесло в узкий проход между черными носатыми идолами. Норман вскочил на спину деревянной женщины, встал, упершись ногами в раскинутые крылья, поднял над головой изящную бледную ладонь и стал указывать путь, чуть поводя в воздухе крупными сверкающими камнями перстней.

Каменные стражи приближались, белые пирамиды в их широких, сведенных вместе ладонях распадались на отдельные песчинки, эти песчинки увеличивались до размеров небольших выщербленных жемчужин, и вдруг все увидели, что идолы держат перед собой груды человеческих черепов. Грубо вырубленные каменные лбы, толстые гребни бровей, широкие плоские ямы глазниц, скошенные торцы скул, щеки, крылья ноздрей — все было покрыто бурыми шершавыми натеками засохшей крови. Некоторые черепа еще сохраняли клочья волос, обрывки кожи, но их глаза были уже выклеваны птицами, неподвижно сидевшими на толстых окончаниях чуть согнутых каменных пальцев идолов. Но все это промелькнуло по обоим бортам в один миг; широкая струя прилива устремилась меж двух клокочущих пенных столбов, увлекая корабль, и без того гонимый напористым ветром, в обширную спокойную лагуну, окруженную густыми зелеными зарослями.

Ветер внезапно стих, как будто заслоненный мерцающими всполохами прибоя. Паруса обвисли, на реях широкими пожухлыми листьями. Норман повернул голову; его черные глаза горели мрачным торжеством, не замутненным никакими страхами и сомнениями. Все оцепенело молчали, и даже матросы зависли на реях, неподвижно чернея на фоне обвисших парусов. Первым нарушил тишину падре.

— Норман, — негромко воскликнул он, поднимаясь с колен, — это не Сатуальпа!

— Вы правы, святой отец, — небрежно отозвался тот, устроившись между крыльями деревянной женщины и набивая трубку, — мы сбились с курса!

Норман усмехнулся, раскурил трубку и выгнал из ноздрей две густые струи желтого дыма.

— Ты лжешь! — затрепетал падре. — Ты лучший кормчий из всех, кого я когда-либо встречал! Легенды о твоих отчаянных плаваниях давно странствуют по всем кабакам побережья, и толпы твоих жалких подражателей без следа пропадают в неведомых широтах, соблазнившись мифическими сокровищами, указанными на засаленных тряпичных картах, купленных за сумасшедшие деньги в лавках припортовых старьевщиков.

— Неужели, падре, вдобавок ко всем моим грехам, вы взвалите на меня вину за гибель всех безумцев, которые, наслушавшись глупых сказок, копаются в сундуках старьевщиков, а потом прокладывают курс по чернильным или кровяным разводам на носовых платках?

— Но на некоторых из этих платков находили твои метки!

— Да что вы говорите! — удивился Норман. — Впрочем, если пьешь в кабаках со всякой прибившейся на дармовщинку сволочью, то порой наутро недосчитываешься в карманах не только платков, но и кое-чего посущественнее!

— О! — воскликнул падре. — Рассказывай басни кому-нибудь другому! Этим невинным детям природы или еще каким-нибудь наивным простакам, никогда не видевшим, как ты режешь глотки и вспарываешь животы болванам, едва осмелившимся прикоснуться к кожаному мешочку на твоем поясе!

— О Боже! — всплеснул руками Норман. — Выходит, я не вправе защитить от грязных алчных рук свои жалкие гроши, врученные мне Божественным промыслом!

— И свой промысел ты еще называешь Божественным!? — крикнул падре, потрясая над головой сжатыми кулаками.

Норман ответил не сразу. Он вынул трубку изо рта, неспешными движениями выколотил на серое крыло тусклый зернистый пепел, сдул его и, проследив глазами полет рассеянного черного облачка, устремил взгляд на нефритовую поверхность воды за бортом корабля. Над палубой повисла тишина, окаймленная приглушенным рокотом прибоя и волнами пробегавшим шумом листвы по берегам лагуны.

— Падре! — громко и взволнованно прошептал Норман, не отрывая глаз от воды. — Взгляните за борт!

Падре, путаясь ногами в складках сутаны, сделал несколько шагов, перегнулся через борт, сверкнув на солнце гладко выбритым кружком на темени, и посмотрел вниз. Несколько мгновений его фигура оставалась неподвижной, затем он медленно выпрямился и повернул ко всем бледное, искаженное судорогой лицо.

— Что это? — прошептал он трясущимися губами. — Преисподняя? Страшный Суд?

— Платки, святой отец, — презрительно процедил Норман, — всего лишь жалкие тряпки, кое-как перепачканные печной сажей и кровью!

— Так, выходит, ты все знал заранее? — с ужасом воскликнул падре.

— Скорее догадывался, — сказал Норман, вновь устремляя взор в зеленоватую глубь лагуны, — но, можете мне поверить, те, кто, расстелив на ладони грязный платок с моим фальшивым гербом и размытыми очертаниями Архипелага, достигли этого райского уголка, были вполне достойны своей участи!

— Кто ты, чтобы решать, кто и какой участи достоин?

— Я? — Норман вновь поднял голову. — Человек, разве что чуть более удачливый, нежели прочие… Пока.

И Норман простер ладонь над водной гладью, как бы призывая всех взглянуть через борт и увидеть в глубине то, что так напугало падре.

Матросы и гардары, отупевшие от голода, жажды, жары и томительного многодневного плавания, опасливо перегнулись через борт и застыли, завороженные открывшимся зрелищем. Следом за ними потянулись те, кто не понял ни слова из разговора Нормана и падре, и так же замерли, не в силах издать ни единого звука.

Эрних подошел последним, оставив Сафи, склонившуюся над телом Гусы. Он слегка потеснил плечом припавшего к борту Бэрга, посмотрел вниз и сквозь прозрачную голубоватую толщу воды отчетливо различил на дне длинный корабельный остов, слегка завалившийся набок и пестревший рваными темными пробоинами. Чуть подальше выступала из мглы глыба еще одного корабля, оплетенного водорослями и грубой паутиной снастей, свисающих с накренившихся мачт. А по всему дну, насколько хватало глаз, были беспорядочно разбросаны затонувшие обломки досок, торчали из песка якоря; ребра шпангоутов, обглоданные прилипшими полипами, держали в своих объятиях реи, обернутые истлевшими парусами. И там, в дебрях этого корабельного кладбища, глаза Эрниха различили множество человеческих костей вперемешку с золотыми пластинками, кольцами, причудливыми фигурками зверей, отчетливо выступавшими на фоне темно-зеленых пятен придонного лишайника. Но больше всего Эрниха удивило и напугало то, что у человеческих скелетов не было черепов и лишь кое-где белые клетки ребер венчали золотые маски с темными дырочками для глаз.

— Золото! Золото! — исступленно выкрикнул кто-то.

Следом за воплем раздался громкий всплеск, и один из гардаров устремился ко дну, разгребая ладонями прозрачную толщу воды и плавно шевеля лохмотьями одежды. Но не успел он преодолеть и половины пути, как из-за корабельного остова появилась акула. Она описала в воде широкий круг, отбрасывая на золотые пластинки длинную перебегающую тень, перевернулась на спину, и в тот миг, когда пловец коснулся ладонью торчащего из песка шпангоута, широко распахнула пасть и вцепилась ему в бок. Вода окрасилась кровью, и в ее мутном клубящемся облаке мгновенно исчезли и хищник, и его жертва. Тут же из-под корабельного дна мелькнула тень второй акулы, затем третьей, и вскоре целая стая гибких темных тел заметалась в кровавом облаке, колотя по воде своими мощными хвостами. Когда муть рассеялась, человека уже не было, и только акулы все еще продолжали кружиться в плавном танце, толкая широкими плоскими носами остатки окровавленного тряпья.

Кто-то вскрикнул. Кто-то глухо, сдержанно выругался. Падре забормотал заупокойную молитву, перебирая пальцами деревянные четки, почти затерявшиеся на груди среди складок одежды.

— Ну что вы уставились? — послышался зычный, насмешливый голос Нормана. — Чем вы отличаетесь от этих гнусных кровожадных тварей? Еще день-два, и вы бы стали бросать жребий: кто сам вскроет себе вены и даст вам присосаться к его костлявым запястьям! Вы правы, падре: человек слаб! А ваш Бог… Где он, ваш Бог? Быть может, с ними?

Норман размашистым жестом указал на покатые спины двух идолов при входе в лагуну. Они были изрублены широкими ровными ступенями, поднимавшимися от самой воды до плоских площадок, венчавших головы каменных богов. И там, на этих площадках и ступенях, наподобие стаи птиц на голых скалах, неподвижно застыли человеческие фигурки. Их головы были украшены яркими, торчащими в разные стороны перьями, голые и красные, как обожженная глина, тела пестрели крупными разноцветными узорами, а руки сжимали высокие копья с густой волосяной опушкой в основаниях длинных извилистых наконечников.

— Земля Пакиах! — раздался чей-то истошный вопль. — На весла! на весла! Если мы хотим унести отсюда ноги!..

Но никто не двинулся с места. Все как зачарованные смотрели на идолов; в тишине вяло полоскались над головами обвисшие паруса, а над каменными площадками, как две колонны, возносились к небу бурые дымные столбы, не колеблемые порывами ветра. Затем из недр истуканов донесся гулкий грохот, лязг, вода в проливе зарябила, вспенилась, и из пены, переливаясь искорками солнечной влаги, поднялась и протянулась над поверхностью толстая золотая цепь.

Загрузка...