Притягательное обаяние кочевья

Кто расстилает передо собой с восходом солнца богатый дастархан и не скупится на угощение себе любимому, тому всевышний воздает сторицей.

Многоученый суфий Нурлан-бек, как и положено правоверному, поднялся вместе с солнцем, съел два шампура шашлыка, три манты, два мясных беляша, четыре голубца, завернутых в маринованные листья винограда, ломтик курдючного сала с чуреком и маринованной черемшой, перебивая, как заведено у настоящих восточных мужчин, каждую мясную закуску халвой или сладким щербетом, почти сиропом.

Завтрак без мяса — не завтрак, а легкий перекус. Баранина из породного стада Нурлан-бека славилась на весь Малик-Ярславис — таяла во рту и нежным жиром стекала по подбородку, испуская непередаваемый аромат кошары с молочными ягнятами.

Умиротворенный сытостью, досточтимый Нурлан-бек закончил свой завтрак чашей кумыса, которую держал перед собой. Чаша была тяжела, так что пришлось браться за нее обеими руками, а не одной правой, как предписано правоверному. Но это не столь уж тяжкий харам. Куда страшней аллах накажет нерадивую невольницу-кяфирку, которая не процедила кумыс как следует. Нурлан-бек поцокал языком, покачал головой, выловил из чаши и выбросил зеленые комочки навоза и с наслаждением допил божественный напиток лугов и пастбищ, вобравший силу трав, пережеванных породистой кобылицей.

Вошла служанка из неверных, ужасно неловкая в своей парандже и долгополом халате. Один ее вид мог напрочь испортить правоверному настроение на целый день, но ученый суфий Нурлан-бек не зря долго учился управлять своими эмоциями. Вот и сейчас он мысленно заставил себя не замечать неуклюжую кяфирку. Ей непозволительно снимать паранджу даже перед хозяином, чтобы приучить к хорошим манерам эту дикарку.

То и дело роняя и вновь цепляя на ноги шлепанцу без задников с загнутыми носами, служанка в глубоком поклоне приползла на карачках к хозяину и безмолвно поставила перед ним кофе, кальян и проигрыватель. Нурлан-бек брезгливо пошевелил пальцами. Каждое действие просвещённого суфия имеет скрытый смысл, пусть неверная задумается, почему он это делает. Служанка поняла и попятилась на карачках задом к выходу из покоев знатного эфенди.

Нурлан-бек нацепил наушники, но музыку пока включать не торопился. За окнами уже запели птицы, им вторили муэдзины на весь еще пока спящий Малик-Ярславис, до которого отсюда рукой подать. Нурлан-ага с наслаждением прикрыл глаза, вслушиваясь в сладкоголосые перепевы птиц, которые сплетались в единую музыкальную композицию с высокими голосами муэдзинов, звучавших с минаретов, острыми иглами которых был утыкан Малик-Ярславис, город мусульманской славы. Пусть навеки вечные процветает благословенный Урустан, добытый огнем и мечом и дарованный всевышним всем правоверным своей уммы на расплод и умножение… Почтенный Нурлан-бек на миг вышел из блаженного спокойствия и поморщился, когда почувствовал, как подлое недовольство шевельнулось в глубине его души при словах «расплод» и «размножение».

Завидна доля воистину правоверного суннита! Богатеет казна и стекается хлеб в закрома. Из года в год ширятся его владения. Пасутся и множатся его стада, а его семя и племя… Тьфу-ты, глаза бы не смотрели!

Нурлан-бек знал, что сам похож на обиженную обезьянку с толстым животом, тонкими кривыми ножками и загребущими руками до колен. А тут еще этот салафит Бахыт в камуфляже, который ни на миг не расстается с автоматом, как-то сбрехнул в чайхане, что не только сам Нурланбек похож на обезьяну, но и весь его гарем просто куплен в обезьяннике зоопарка, а дети его — не иначе как стадо бесхвостых бабуинов.

Салафит Бахыт в камуфляже, который не расстается с автоматом, никак не мог видеть его гарема, но ох уж эти гаремные кумушки! Как ни прячь жену-мусульманку под паранджу, все равно ее увидят языкастые соседские сплетницы. От этих вертихвосток у колодца вся неприглядная подноготная твоего гарема выплывет наружу, как грязная вода из-под чистой бани.

Нурлан-бек с неодобрением глянул в окно, заметив, как нерадивые рабы неуклюже носятся за его разбредающимися овцами. Эти недотепистые кяфиры хуже хитромудрых шиитов. Ему снова стало нехорошо и беспокойно при одном воспоминании об этих злокозненных шии, словно ему опять кто-то напомнил про стадо бабуинов. Успокоил его душу только некий праведный дервиш-мелами, выкрикивавший эзан на улице за его дувалом.

Почтенный Нурлан-бек отхлебнул кофе, затянулся кальяном и включил плеер на восточные мотивы, чтобы вернуть себе доброе расположение духа.

Этот краснобородый шиит Абдуррахман никак не соглашается продать ему крутобедрую Мириам-ханум дешевле, чем за пятьсот рублиятов. Да за эти деньги можно при желании купить худосочный гарем, правда из одних сопливых девчонок. Мыслимо ли — полтысячи за наложницу-рабыню! Но краснобородый Абдуррахман не был бы шиитом, если бы не старался содрать с покупателя три шкуры.

Дети почтенного многоученого суфия Нурлан-бека, если взглянуть со стороны, действительно просто гамадрилы какие-то, а вот если бы прикупить источающую райскую сладость Мириам, так она бы всю его породу улучшила. Ведь на целую голову выше самого Нурлан-бека, в два раза шире в плечах, в три раза — в бедрах, вот это была бы производительница для его потомства! А уж с лица так просто волоокая пери из заоблачных высей.

Салафит Бахыт в камуфляже, который не расстается с автоматом, взял Мириам в набеге всего год назад, но никто еще до сих пор не купил ее у краснобородого Абдуррахмана за такие деньги. За салафитом Бахытом, который не расстается с автоматом, кралась по пятам дурная слава. Подозревали, что он платит гяурским косметологам, а те выводят клейма на лице наложниц, похищенных из богатых гаремов. Но Бахыту готовы были простить любой харам, потому что он добывал и сбывал мурзам и бекам по дешевке таких красавиц, что только пальчики оближешь.

После завтрака Нурлан-бек вкусил крупинку соли, чтобы всевышний хранил его от чревоугодия и сладострастия, и распорядился шоферу о поездке в Тулабад на невольничий рынок.

Полицейские нукеры на дорогах в тот день не свирепствовали, а умеренно и даже с улыбкой взимали с проезжих беков и баев бакшиш, желая водителям счастливого пути. Наверняка власти снова объявили месячник безопасности дорожного движения.

Перед самым невольничьим рынком стоял четырехэтажный дом с огромными буквами над карнизом крыши: «Приют для девочек-сирот сердобольного Абдуррахмана». На обширной веранде сидели и лежали босоногие девчонки разных возрастов в коротеньких рубашонках.

— Товар средней паршивости, — скривил губы Нурланбек.

— Не хочешь — не бери, если не по карману. Кяфирские девчонки через пару лет начнут работать, как вьючные ослицы.

— А мне нужна настоящая буйволица. Ты мне покажи Мириам-ханум.

— Вон там на рекламе у входа ее фото во всех видах и все параметры ее великолепной фигуры расписаны, а сам дорогой товар у меня в гареме, как в сейфе. На витрину не выставляю.

— Почему так дорого?

— Она уже не кяфирка, а почтенная ханум. Достопочтенный мулла Ибрагим обратил ее в нашу веру. Пятьсот рублиятов и ни теньге меньше. Мулла, познав ее три раза, сказал, что такой восторг не сможет доставить ни одна из небесных гурий.

Нурлан-бек свел густые брови в прямую линию на переносице, поджал губы, сжал в кулаке кошель с деньгами и велел шоферу везти его в чайхану.

Чайханщик Алим, высоченный, в длинной до полу рубахе, встречал его на ступеньках с распростертыми объятьями:

— Добро пожаловать в шатер бедного бедуина!

Удивительно обаятельный хозяин приложил руку к сердцу, заверяя в сердечной признательности, и ввел гостя в свое заведение, пропахшее халвой, кофе, чаем и сушеной коноплей. Этим вертлявым арабам достаточно было один раз мельком прознать, что у человека есть деньги, чтобы их позвоночник стал томиться позывами к низким поклонам при одном его появлении.

— Алим, завари мне кофе с кардамоном покрепче да погуще и пусть твои нукеры проследят, чтобы нас пока не тревожили. А у меня к тебе будет деловой разговор.

Алим, похожий на рекламного красавчика с цветастых упаковок египетских фиников, всем своим видом выражал непередаваемое счастье хотя бы изредка видеть столь дорогих гостей у себя в кофейне.

Даже его усы стоймя отдавали честь посетителю. Усы у него были самые замечательные во всем Тулабаде. Настоящие разбойничьи усы из кровавых восточных кинодрам. Человека с такими усищами никогда не забудешь, как не забудутся детские грезы о караванах дромадеров среди бесконечных барханов, бедуинах, мерно покачивающихся в седлах на горбу "корабля пустыни" и голубой оазис под пыльными пальмами. И еще томные одалиски в шатре богатого араба, и танец живота в свете догорающего костра из кизяков, седые угли которых поутру рассыпаются в прах от одного прикосновения.

По одному его плутливо-неуловимому взгляду Нурлан-бек понял, что чайханщик Алим — именно тот хитрец, который сумеет обвести вокруг пальца хитромудрого шиита, этого краснобородого Абдуррахмана.

— Как я понял, достопочтенный суфий, — улыбнулся отводя маслянистые глаза чайханщик Алим, — у высокочтимого аги некоторые временные затруднения с наличностью?

— Завтра приедут баскаки богдыхана взимать годовой налог, отсрочки не дадут, — вздохнул Нурлан-бек. — И даже нашему эмиру не пожалуешься.

— А если бы была наличность, достопочтенный ага отдал бы Абдуррахману пятьсот рублиятов за прекрасную Мириам-ханум?

— И даже переплатил бы, — намекнул Нурлан-бек, что чайханщик Алим не останется без бакшиша.

— Обижаешь, дорогой Нурлан-бек, никакой переплаты! — снова приложил чайханщик обе руки к сердцу.

Нурлан-бек недоверчиво покосился на араба — вся их братия еще большие плуты, чем шии, хотя и сунну, как и сам Нурлан-бек.

— У тебя, дорогой гость, в ауле Тарусанлы третий год гуляет без выпаса заливной луг, э?

— Все никак руки не дойдут, да и далековато от центрального вилайета.

— Так в чем дело, высокоумный Нурлан-бек! Вон у меня за дастарханом почтенный кадий со своими нукерами, судебными исполнителями, в нарды играет. Твой луг больше полтысячи рублиятов не стоит. Кадий оформит купчую на землю, у тебя появятся пять сотен на руках, и через полчаса сладчайшая Мириам-ханум будет сидеть в твоей машине.

Старшая жена сердобольного к детям Абдуррахмана зашла в гарем и распорядилась евнухам прислать ей Мириам-ханум, предмет ее острой ревности к мужу. И сказала этой змее подколодной с нескрываемой радостью:

— Слышь, Машка, тебя мой хозяин наконец-то продал. Теперь будешь нового хозяина ублажать.

— Он тоже из Тулы?

— Не, не из Тулабада, а из-под Малик-Ярслависа.

— Малоярославца, что ли? А что там за кишлак?

— Не кишлак, а аул под Кулагоем.

— А-а, из-под Калуги, значит. Мне там не страшно будет — места почти что родные. Мы сами-то с-под Брянску.

— Знаю я этот Боранкыз, там у меня тетка-знахарка живет. Ее весь местный улус почитает.

Хозяйка бросила на диван пакет с одеждой:

— Евнух принесет воды, ты совершишь тахарат и…

— Чаво?

— Подмойся, дура, и переоденься в хиджаб и паранджу, расчевокалась тута. Не дома у себя в деревне, а теперича в гареме у столь почтенного эфенди из-под самого Малик-Ярслависа. Молись аллаху, что тебя так дорого продали да еще в края почти родные.

— А новый хозяин хоть красивый?

— Тебе, чумичке, еще носом крутить! Настоящий восточный мужчина должен выглядеть чуть краше обезьяны.

Конец