Призрачный страж

Сорок четыре года прослужил Дональд Патрик Дорган полицейским в Нозернаполисе, и тридцать девять из них его участком был район Форест-парка.

Дон Дорган мог бы стать сержантом и даже капитаном, но начальство очень скоро поняло, что Форест-парк — его страсть. Туда он привез свою молодую жену, там они построили дом, там его жена умерла, и там же ее схоронили.

Среди водоворота расчетливых карьеристов человек, довольный своим местом, был такой отрадой, что полицейские тузы благоволили к Доргану и предоставляли ему из года в год предаваться любимому занятию — совершать обходы Форест-парка.

Дело в том, что Дон Пат Дорган обладал удивительным даром: он любил людей, всех людей. В Нозернаполисе никто еще и понятия не имел о научной криминалистике, а Дорган уже твердо знал, что долг полицейского с чистой совестью и в чистых перчатках — удерживать людей от поступков, за которые попадают в полицию. Он терпеливо уговаривал пьяных спрятаться где-нибудь в кустах и проспаться как следует и арестовывал лишь тех, которые непреклонно ковыляли домой в намерении до полусмерти избить любимую жену. Любой бездомный бродяга мог получить у Доргана немного мелочи и план окрестностей с обозначением ночлежных домов. Драчливых хулиганов он увещевал спокойно и бил их дубиной хоть больно, но безвредно. На его участке малыши могли играть в бейсбол, лишь бы они не били стекол и не совались под машины. В карманах его мундира таились настоящие залежи: не только бутерброды, которые он съедал в полночь, револьвер, наручники, юмористический журнальчик, но и фунтик с дешевыми конфетами и красный резиновый мяч.

Когда сын вдовы Маклестер пристрастился к выпивке, Дон Дорган убедил его пойти служить во флот. Все это было работой Дональда, его искусством. А наградой для него было, что Китти Сильва, раскаявшись, стала порядочной женщиной или что Микки Конорс, которого Дорган знал еще плаксивым сироткой, выучился на врача и обзавелся большой стеклянной вывеской и медицинской сестрой, которая торжественно впускала бедняков на прием к великому доктору Конорсу!

Но были двое, к кому Дорган питал тайную нежность, и она была сильнее всех добрых чувств, которые он питал к остальным людям. То был Поло Магента, паренек англо-итало-датского происхождения, чей отец, жокей, умер, отравленный кокаином, и Эффи Куглер, дочь того еврея — хозяина закусочной, который знал талмуд лучше всех в еврейском квартале, хорошенькая толстушка Эффи с черными кудрями и лукавыми главками — такая любому красавцу под стать!

Поло Магента рос настоящим мужчиной. Мальчик обожал моторы, как его отец обожал лошадей. После смерти отца он в четырнадцать лет стал мойщиком машин в гараже Мак-Мануса; а когда ему исполнялось восемнадцать, во всем городе не было водителя такси искуснее, чем он. Ему шел двадцатый год, когда он однажды забежал позавтракать в закусочную Куглера; сосиски и крекеры ему подала Эффи.

С тех пор он каждый вечер торчал в закусочной, и старик Куглер недовольно косился на дочь и на Поло, самого бравого парня в Литтл-Хелле, такого ладного в шоферской тужурке, подтянутого, как его дед, английский сержант, и белокурого, как датчанин, любо-дорого посмотреть. А Поло шептался через стойку со смущавшейся Эффи.

Куглер прятался за дверью, и Поло не мог даже заехать и пригласить Эффи покататься. И вот, тоскуя о любимом, Эффи день ото дня бледнела, а Поло приохотился к виски, что совсем не дело для шофера, который гоняет на вокзалы к приходу поездов. Он попал в аварию, правда, всего лишь смял крыло у другой машины; но еще один такой случай — и таксомоторная компания выставила бы его вон.

И тут в игру включился полицейский Дон Дорган. Поло Магента должен жениться на Эффи, решил он. Он сказал Поло, что сам шепнет девушке словечко, и, дотошно выбирая кусок колбасы для бутерброда, передал ей, что Поло ждет ее в машине около Миннис-плейс, в аллее. А вслух проворчал:

— Эффи, дьяволенок, пойдем, прогуляемся немного, если разрешит папаша. Мистер Куглер, Дон Дорган не часто приглашает с собой на прогулку дам, да ведь на дворе весна, и вы знаете нас, злодеев-полицейских. Похоже, девочке не вредно глотнуть свежего воздуха.

— Пожалуй, — протянул Куглер. — Пройдись квартал с мистером Дорганом, Эффи, да, смотри, сразу же возвращайся.

Как лев, стоял Дорган на страже у входа в аллею, где около своего такси ждал Поло Магента. Подбежав к возлюбленному, Эффи вскрикнула, и Доргану вспомнились те далекие вечера, когда он встречался со своей милой в кленовой роще, где теперь эта золотушная площадь Миннис-плейс.

— Ах, Поло, я чуть не умерла с тоски — все высматривала тебя.

— Плохо мне, маленькая. Утром встаешь — и кругом пустота: ведь знаю, что тебя не увижу. Я готов пустить машину под откос, и конец — так тоскливо мне без тебя.

— Ах, Поло, правда?

— Слушай, времени у нас в обрез. Я надумал устроиться компаньоном в ремонтную мастерскую в Нью — Торнвуде. Если дело выгорит, мы удерем и поженимся, и когда твой старик увидит, что я пошел в гору.

Голос Поло зазвенел, оживившись надеждой, но тут вдруг Дорган вздрогнул и помрачнел: через Миннис-плейс двигался Куглер. Гонимый подозрениями, он зорко всматривался в глубь аллей. Дорган не смел повернуться, чтоб предупредить влюбленных, не мог даже крикнуть им. Он улыбнулся.

— Еще раз, вечер добрый. Славно я погулял с Эффи. Разве она еще не вернулась?

Руки в боки стоял Дорган, загораживая от Куглера вход в аллею.

Куглер пронырнул у него под рукой и увидел Эффи. Она сидела с Поло в обнимку на подножке его автомобиля.

— Эффи, иди домой, — сказал старик. Спокойствие стариковского голоса выдавало страшный гнев.

Пристыженные влюбленные вскочили.

Дорган вразвалку подошел к ним.

— Послушайте, мистер Куглер, Поло — отличный парень, с будущим. Дурными привычками не страдает — так, пустяки. Он обещал мне больше не пить.

— Мистер Дорган, — сказал Куглер, — я много лет с уважением относился к вам, но… Эффи, немедля иди домой.

— Что же мне делать, мистер Дорган? — взмолилась Эффи. — Послушаться папу или уйти с Поло?

Дорган уважал божественные права любви, но в то же время он питал старомодное уважение и к правам родителей.

— Пожалуй, ты лучше иди с папой, Эффи… Я с ним поговорю…

— Ну да, вы поговорите, и другие поговорят, а мне — крышка! — вскричал юный Поло. — Прочь с дороги, все прочь!

Прыгнув на сиденье, он уже выводил машину задним ходом из аллеи. Автомобиль, накренившись, свернул за угол.

Дорган узнал, что таксомоторная компания уволила Поло: он превысил скорость и разбил задний фонарь другой машины; потом Поло служил где-то на окраине частным шофером, но его выгнали за дерзость, потом он устроился где-то еще, а теперь его арестовали, когда он катал в хозяйском автомобиле компанию пьяных молодчиков из Литтл-Хелла. Его обвиняли в краже машины и должны были судить.

Дорган почистил щеткой свой штатский костюм, в парикмахерской ему вымыли голову и постригли по высшему разряду, и он отправился к хозяину Поло, но тот не стал даже слушать полицейского, смущенно попытавшегося заступиться за юношу.

Дорган пошел к Поло в камеру.

— Все в порядке, — сказал Поло, — я рад, что меня сцапали. Уж так было нужно, чтоб меня что-то остановило. Я было совсем рехнулся, и не нажми за меня кто-нибудь на тормоза, я бы не знаю до чего докатился. А теперь вот сижу тут, читаю и раздумываю, и опять я в порядке. Я всегда так, на всю катушку, и в хорошем и в плохом. А теперь мне надо крепко подумать, и я рад случаю посидеть в покое.

Дорган унес с собой коротенькую записку, полную ошибок и нежных заверений. Поло клялся Эффи в вечной любви.

Чтобы доставить записку по назначению, Доргану пришлось прибегнуть к подкупу, а потом незаконно вторгнуться в частный дом.

Поло присудили к трем годам тюрьмы — за крупное воровство.

В этот вечер Дорган, задыхаясь, взобрался по ступеням кафедрального собора и больше часу простоял перед алтарем на коленях. Губы его шептали молитву, спину ломило от холода, он представлял себе, как молодой Поло, уничтоженный, сгорает от стыда в тюрьме, и вдруг понял, что ненавидит закон, которому служит.

А месяц спустя Дорган достиг предельного возраста службы в полиции и был автоматически уволен на пенсию. Он протестовал, но правила ухода в отставку были незыблемы.

Дорган обратился с прошением к самому комиссару. Впервые за пять лет, если не считать ежегодных смотров, появился он в полицейском управлении, и ему оказали торжественный прием. Инспекторы и капитаны, репортеры и члены муниципалитета, и сам комиссар жали ему руку и поздравляли с сорокапятилетним юбилеем безупречной службы. Но к просьбе его остались глухи. Найти ему место было невозможно. Все сердечно советовали ему в полную меру наслаждаться заслуженным отдыхом.

Дорган продолжал упрашивать. Снова и снова приходил он в управление, пока всем не надоел, и наконец комиссар отказался его принять. Дорган не был дураком. Пристыженный, вернулся он в свое убогое жилище и больше никуда не обращался.

Два года грелся он у камелька и постепенно заболел меланхолией. Серое лицо, седые волосы — он стал похож на призрак.

За эти годы затворничества он изредка навещал своих старых знакомых. Ему были рады, угощали вином и новостями, но за советом к нему не обращались. Так, не прошло еще двух лет, а он уже стал живым привидением и разговаривал сам с собой вслух.

За эти два года полицейские части были реорганизованы на столичный лад. Появились новый щеголеватый комиссар, и новые щеголеватые инспекторы, и новая щегольская форма — синий, военного покроя прилегающий мундир, плоское кепи, краги. Увидев эту форму на параде, Дорган, вернувшись домой, снял со стены за печкой фотографию десятилетней давности — полисмены тех времен гордо выстроились на гранитных ступенях ратуши. Тогда они выглядели эффектно и внушительно, но, приходится признать, по сравнению с теперешними орлами они казались жалкими провинциалами.

Тогда он достал из комода свой собственный мундир, но у него не хватило духу надеть мешковатый серый китель и брюки, серую каску и белые, чисто выстиранные перчатки. Однако на душе у него полегчало: ведь старая форма доказывала, что, как это ни странно, но и он, одинокий старик, стоял некогда в полицейских рядах.

Большими грубыми руками он бережно подштопал обветшавшие обшлага брюк и аккуратно уложил все обратно. Потом достал свою дубинку, с которой выходил на ночные дежурства, револьвер и украшенную сапфирами звезду, которой департамент полиции наградил его за спасение жизни двух человек при обвале в доме Энтони. Задумчиво перебирал он эти вещи. Как ему хотелось снова носить их… И всю ночь, и во сне, и в полудреме, и лежа без сна, он видел, как обходит опять свой участок, где все были ему словно родные дети.

Наутро он снова достал из комода старый мундир, дубинку, револьвер и полицейский значок и повесил их в шкафу, как они висели в те дни, когда он, будучи полицейским, был свободен от дежурства. Весело напевая, он бормотал себе под нос:

«Уж я присмотрю за сорванцами с Десятой улицы, эдакую сколотили шайку».

Вскоре до газетных редакций стали доходить слухи, что будто в районе Форест-парка появился «призрак». Какой-то старик, выглянув в полночь из окна, увидел мертвеца в мундире прошлых лет, он висел прямо в воздухе — ног под ним не было. Приезжий, оказавшийся в городе в два часа ночи, на пути в гостиницу «Форест — Армс», что неподалеку от Литтл-Хелла, остановился спросить дорогу у какого-то странного полисмена — словно зыбкий туман окутывал горящие неземным огнем глаза патрульного. Он вежливо объяснил, как пройти через Форест-парк, и на прощание отдал честь, и было что-то жалкое в его выпрямившейся фигуре. Потом приезжий с удивлением увидел, что полицейские в городе носят синюю, а совсем не серую форму.

После этого десятки людей видели «призрачного стража», как шутливо окрестила это видение газета «Кроникл», некоторые с ним даже разговаривали и авторитетно заявляли, что он толстый, тонкий, высокий, низкий, старый, молодой, что это сгусток тумана, клубок теней, оптический обман и обыкновенный человек из плоти и крови.

А потом произошел великосветский скандал, разразилась война, и призрачного стража забыли.

Однажды вечером в начале лета в полицию позвонили из самого богатого квартала Форест-парка, и взволнованный женский голос сообщил, что только что там видели грабителя, который влез в окно закрытого на лето соседнего дома. Сам начальник полиции, захватив с собой шестерых молодцов, прикатил в Форест-парк, и дом окружили. Обладательница взволнованного голоса гордо вышла на соседнее крыльцо и сообщила, что, когда она уже позвонила в полицию, она увидела, как вслед за грабителем в окно влез кто-то еще, кажется, у этого второго был револьвер и полицейская дубинка.

И вот шеф и его помощник храбро влезли через явно взломанное окно прямо в кладовку. Они двинулись вперед и при свете своих электрических фонариков увидели разгромленную столовую — повсюду битое стекло, ящики буфета на полу, занавески сорваны.

— Была потасовка! — отметили полицейские и крикнули в глубь дома:

— Кто там ни есть, выходи! Дом окружен. Ты там, Кендал? Скрутил голубчика?

Ответом им была неземная тишина, словно кто-то в ужасе затаил дыхание, тишина более плотная и жуткая, чем простое отсутствие звуков. Полицейские прошли на цыпочках в гостиную, и там на тахте, связанный, лежал небезызвестный Бенни-Бочка.

— Господи, шеф! — взвыл он. — Заберите меня отсюда! Тут водится нечистая сила. Я и оглянуться не успел, как чертов призрак навалился на меня и скрутил по рукам и ногам. Вот, ей-богу, шеф, это был мертвец, и одет в старую полицейскую форму и не вымолвил ни словечка. Я попробовал отбиваться, да он меня пристукнул и так меня, шеф, отделал, но только он был мертвее моего прапрадедушки и просвечивал насквозь. Поскорее уйдем отсюда — забирайте меня, и я подпишусь под протоколом. Спрячьте меня понадежнее в родную камеру!

— Какой там призрак! Лопни мои глаза, тут руку приложил сыщик-любитель! — сказал начальник полиции. А сам оцепенел от страха и, не в силах удержаться, все поглядывал с опаской по сторонам.

— Уйдем отсюда, шеф! — сказал лейтенант Саксон — самый храбрый из всей команды. И, взяв Бенни-Бочку с собой, они бежали через парадную дверь, так и оставив отворенным окно кладовки. Наручники на Бенни не надели — куда он мог деваться?

На другое утро, придя на место происшествия, чтобы установить размеры нанесенного ущерба, капитан увидел, что в столовой все кое-как расставлено по местам, а окно кладовки закрыто.

Когда потерялась дочка Симмонса, водопроводчика из Литтл-Хелла, двое отчетливо видели, как человек с серым лицом и в полицейской каске вел потерявшуюся девочку по дальним, безлюдным аллеям парка. Очевидцы хотели догнать их, но загадочная личность, видно, лучше их знала все входы и выходы в парке, и им осталось лишь доложить о виденном в полицию. А тем временем у дверей Симмонса раздался звонок, и Симмонс увидел на пороге дочку — она плакала, но была невредима. В кулаке она крепко сжимала белую перчатку полицейского.

Благодарный Симмонс отнес перчатку в участок. Это была обычная полицейская перчатка, вся неумело штопанная-перештопанная белыми нитками, перчатка была побелена трубочной глиной, а от слишком горячего утюга осталось коричневое пятно. На изнанке стоял поблекший несмываемый штамп: «Дорган, патрульный 9-го участка». Дежурный отнес перчатку начальнику, и между этими суровыми, грубыми людьми воцарилось молчание, полное жалости и почтения.

— Надо нам позаботиться о старике, — сказал наконец начальник.

Следить за призрачным стражем отрядили детектива. Детектив увидел, как в три часа утра Дон Дорган вышел из своей лачуги, развел длинными руками, понюхал предутренний туман и улыбнулся, как человек, который приступает к привычной, любимой работе. Он стоял прямо, старый мундир был отменно вычищен, полотняный воротничок сверкал белизной; в руке он держал уцелевшую перчатку. Он посмотрел направо и налево и, нырнув в аллею, начал свой обход, двигаясь в темноте так быстро и бесшумно, что сыщик едва не потерял его. В пути он один раз остановился, прикрыл длинной дубинкой устаревшего образца дощатую ставню. Потом, все так же крадучись, возвратился к своей лачуге и исчез за дверью.

На другое утро начальник полиции, полицейский комиссар и добровольный комитет из нескольких инспекторов и капитанов посетили Дона Доргана в его лачуге.

Во фланелевой рубашке с открытым воротом и стоптанных шлепанцах старик выглядел неряшливо. Но когда к нему вошли, Дорган выпрямился и встретил гостей, как старый солдат, вновь призванный на службу. Депутация в смущении расселась вокруг Доргана, а комиссар попытался объяснить ему, что высокое начальство прослышало, как Доргану одиноко живется и власти хотят неофициально отправить его к доктору Бристоу в его частный приют для престарелых и душевнобольных — комиссар, прибегнув к эвфемизму, назвал его «домом доктора Бристоу».

— Нет, — отвечал Дорган, — это же заведение для психов. Я туда не хочу. Может, комнаты там и шикарные, да я не хочу, чтобы меня упрятали вместе с идиотами.

В конце концов пришлось ему сказать, что своими ночными обходами он пугает жителей, и предупредить его, что если он будет продолжать свои обходы Форест — парка, его заберут куда надо.

— Но я же должен быть на посту, — сказал Дорган. — Тут девчонки и мальчишки, я нужен им — присматривать за ними. Я сижу и слышу, говорю вам, все время слышу голоса, и они велят мне идти в дозор. Ладно, прячьте меня в этот клоповник с психами. Может, оно и лучше. Только вот что: скажите доктору Бристоу, чтобы он не проделывал со мной никаких штучек, пусть оставит меня в покое, а то недолго до беды. У меня еще удар, как у малолетнего преступника, честное слово, шеф.

Комитет в смущении удалился, оставив с Дорганом капитана Люсетти, чтоб он запер лачугу и отвез старика на такси в приют. Капитан посоветовал Доргану не брать с собой старый мундир.

Доктор Дэвис Бристоу был человек честный, но с фантазиями, нуждавшийся, пожалуй, в лечении не меньше любого из своих пациентов. Начальник полиции как следует застращал его, и он поначалу обращался с Дорганом вполне уважительно.

По доброте сердечной шеф устроил все так, чтобы Дорган «отдыхал» — ему не надо было работать на ферме, и день-деньской Дорган маялся от безделья, притворяясь, будто читает, на самом же деле он все сокрушался о своих детях.

После него на участке сменилось два полицейских, теперешний, хоть и хороший служака, был переведен из богатого квартала и не мог понять всех горестей Литтл-Хелла. Дорган был уверен, что он не уследит за Матти Карлсон, когда ей снова взбредет на ум сбежать от своего доброго, терпеливого мужа.

И однажды ночью, снедаемый беспокойством, Дорган вылез в окно, спотыкаясь и чертыхаясь, пустился в путь и добрался, миновав пригород, до Литтл-Хелла. Но он утратил прежнее искусство патрулировать секретно. Его увидел полицейский, когда он в гражданском платье обходил свой участок и, напевая себе под нос, проверял, заперты ли двери. Когда его забрали и в карете скорой помощи повезли обратно в приют, он плакал и умолял, чтоб ему позволили вернуться на службу.

Доктор Бристоу позвонил начальнику полиции и потребовал, чтобы ему разрешили дать Доргану работу. Дорган стал работать в саду.

Это подействовало как нельзя лучше. Весь остаток лета и ползимы, сначала в большом саду, а потом в оранжерее, Дорган копал и обливался потом и запоминал названия цветов. Но в начале января его вновь охватило беспокойство. Он объяснил директору, что, по его подсчетам. Поло Магенту должны, если он хорошо себя вел, уже выпустить из тюрьмы, и теперь надо за ним присматривать.

— Да, да, только сейчас я занят, а как-нибудь потом ты все мне расскажешь, — буркнул доктор Бристоу, — сейчас я ужасно занят.

Однажды в середине января Дорган целый день беспокойно проходил из угла в угол, а тут еще налетел буран, и пелена беснующегося снега заслонила весь мир. Он рано ушел к себе в комнату. Санитарка зашла взять башмаки и пальто и приветливо пожелала ему спокойной ночи.

Едва оставшись один, Дорган аккуратно разорвал на полоски тканьевое одеяло и обмотал ими свои ноги в легких комнатных туфлях. Поверх рубашки он обернулся газетами и простыней, а потом надел жилет. Отыскал самую теплую свою шапку, в которой работал в саду. Осторожно открыл окно. Высадил здоровенным кулачищем тонкую деревянную решетку. Спустил с подоконника ноги, прыгнул в буран и пошел через лужайку. Громоздкая, бесформенная фигура — руки засунуты глубоко в карманы пиджака, громадные ноги, точно обутые в мокасины, обмотаны тряпками — неторопливо, уверенно ступая, вышла на улицу и тяжело зашагала по направлению к Литтл-Хеллу.

Дон Дорган понимал, что из-за бурана начальство приюта день-другой не сможет его отыскать, но он понимал также, что его может занести снегом. Он сворачивал из аллеи в аллею, пока не вышел к конюшне, около которой стоял занесенный снегом прицеп для доставки грузов. Он принес из конюшни сена, навалил его в прицеп, зарылся с головой — и сразу уснул. На другой день в полдень, когда Дорган проснулся, буран уже стих. Он вылез из прицепа и отправился дальше.

Он добрался до Литтл-Хелла и, пройдя переулками, проник с черного хода в гараж Мак-Мануса.

Мак-Манус, хозяин гаража, выпускал машины в затихающую вьюгу: движение автобусов было еще парализовано, и на такси был большой спрос.

Завидев Доргана, он воскликнул:

— Хэлло, Дон! Откуда тебя принесло? Полгода уж тебя не было видно. Я думал, ты спокойненько живешь себе где-нибудь в доме для престарелых.

— Нет, — строго сказал Дорган, давая понять, что такие шутки неуместны. — Я… я вроде бы часовой. Скажи-ка, я слыхал, будто молодой Магента вышел из тюрьмы…

— Да, вышел щенок. Еще когда он у меня работал, я всегда говорил, что он плохо кончит…

— Где он теперь?

— Он, когда освободился, имел наглость заявиться сюда — надумал снова работать у меня, видно, хотел разбить и у меня парочку машин! Слыхал я, что он устроился чернорабочим в паровозном депо. Работка неважнецкая, да для таких, как он, и то хорошо. Знаешь, Дон, с тех пор как ты ушел, тут такая скучища, эти вонючие агитаторы все рыщут и требуют, чтоб запретили продажу спиртного.

— Пока, Джон, мне еще много куда надо поспеть, — сказал Дорган.

Три грубых, ничего не желавших слушать человека выставили Доргана из трех различных входов в депо, но он все же проник туда, взобравшись на тендер паровоза, и увидел Поло Магенту за работой — парень чистил медные поручни. Вернее, то была тень Поло Магенты. Он страшно похудел, большие глаза сверкали. Заметив Доргана, Поло кинулся к нему навстречу.

— Отец, господи, это ты, старый мушкет.

— Конечно, я. Ну как, мальчик, дела?

— Плохо.

— Что такое?

— Все то же самое. Они хотят, чтобы бродяга бродяжил и дальше. Тюрьма пошла мне на пользу, и я думал, что, отсидев, искупил свои мальчишеские выходки, и я пришел в Литтл-Хелл с двумя монетами в кармане и кучей добрых намерений. А как меня встретили? Одни только жулики мне и обрадовались. Мак-Манус предложил мне одну работенку — верный ход обратно в тюрьму. Я отказался и стал искать честную работу, да она-то меня не искала. На твоем участке теперь новый полицейский. Генри-бдительное око — вот как я его зову. Подходит ко мне и сообщает потрясающую новость: я, мол, закоренелый преступник, он с меня глаз не спускает; и коли я вздумаю душить старух или избивать грудных младенцев, он будет тут как тут — щелкнет наручниками, и готово; так что лучше мне забыть про душегубство.

Я устроился на работу в Милдейле, водил грузовик, так он капнул им на меня: я, мол, фальшивомонетчик, и поджигатель, и уж не знаю, что еще, — и они выставили меня с кучей добрых советов в придачу. Так же было и в других местах.

— Эффи как?

— Еще не видел ее. Но знаешь, отец, я получил от нее письмо — такое письмо! — пишет, что будет ждать меня, пока не загнется ее папаша, а тогда, хоть гори все огнем, будет со мной. Письмо у меня тут, на груди, только оно меня и поддерживает. И карточку свою прислала, цветную. Понимаешь, я хотел заскочить и повидаться с ней, пока папаша еще не узнал, что меня выпустили из кутузки, да этот полицейский, о котором я тебе говорил, предостерег Куглера, и старик торчит теперь у дверей с допотопным мушкетом, уж не знаю, чем он его заряжает — булыжниками или подковами. Видишь, какое дело! Но я пересылаю ей письма с одним парнем.

— Ну и что же ты собираешься делать?

— Не знаю… Некому нас, парней, наставить на ум, с тех пор как ты, отец, покинул пост.

— Я не покинул… Сделаешь, как я скажу?

— Конечно.

— Слушай. Ты правильно поступил, что сюда вернулся. Тебе надо начинать все сначала здесь, в Нозернаполисе. Считай, что тебя приговорили не к трем годам, а к шести — три ты должен прожить тут и чтобы люди снова стали тебе доверять. Это несправедливо, но это так. Понимаешь? В тюрьме-то у тебя была решетка. А вот сможешь ли ты быть настоящим мужчиной и держать себя сам в узде, не рассчитывая на других?

— Попробую.

— Молодец! Знаешь ведь, как в тюрьме — камеру и работу выбираешь не ты. Теперь слушай — у меня есть кое-какие средства: мои сбережения и пенсия. Мы заведем себе на пару отличный гаражик и натянем нос Джону Мак-Манусу; он мошенник, мы отобьем у него дело. Но ты должен быть готов ждать, а это — самое тяжелое для человека. Сможешь?

— Да.

— Когда освободишься, приходи в галерею позади, игорного дома Маллинза. До свидания, мальчик.

— До свидания, отец.

Когда Поло пришел в галерею за игорным домом, Дорган строго сказал ему:

— Я тут все думал. Видел ты старика Куглера?

— Не смею, отец, даже на глаза ему показаться. И так неприятностей хватает. Стараюсь дипломатично…

— Я все обдумал. Другой раз самое дипломатичное — это пойти да и взять сразу быка за рога, чтобы никто и опомниться не успел. Пошли.

Без страха и сомнения вошли они в лавку Куглера. Дорган с каменным лицом, как и положено полицейскому на дежурстве, распахнул дверь и рявкнул испуганному талмудисту и его дочери:

— Вечер добрый!

Положив ладони на прилавок, Дорган произнес речь.

— Куглер, — начал он, — вы должны меня выслушать, не то я все тут разнесу. Вы загубили четыре жизни. Вы сделали преступником этого мальчика, запретив ему любить чистой, благородной любовью, а теперь хотите, чтоб он и дальше ходил в преступниках. Вы убили и Эффи — посмотрите, сколько страдания на лице милой голубки! Меня вы сделали несчастным стариком. И себя вы, думая, что поступаете хорошо и порядочно, сделали несчастным, — вы восстали на собственную плоть и кровь. Говорят, Куглер, что я немного тронулся — но я просто повидал такое, что научился все понимать и все прощать. И я узнал, что гораздо труднее быть плохим, чем хорошим; что вам было гораздо труднее сделать нас всех несчастными, чем теперь — счастливыми.

Исхудалый, оборванный громадина Дорган, казалось, заполнил всю лавку: голос его гремел, и в глазах горела непреклонная воля.

Тиран Куглер молчал и почтительно слушал Доргана, а тот продолжал уже гораздо мягче:

— Вы праведник среди грешников, но из-за этого вы вообразили, будто вы всегда правы. Неужели вы хотите всех нас погубить, только чтобы доказать, что вы не можете ошибаться? Жестоко это, вот что я вам скажу. И куда легче вам посторониться и дать этому бедному, замерзшему парнишке войти в дом и обогреться у огня, о котором он так давно мечтает, — ведь на улице бушует буран и все люди ополчились против него. Вы только взгляните на бедных детей!

Куглер посмотрел и увидел Поло и Эффи-их все еще разделяла мраморная стойка, но руки их соединились, и они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.

— Да я… — нерешительно начал Куглер.

— Так-то оно лучше! — сказал патрульный Дорган. — Ну, мне надо обратно на свой участок — в приют… И там надо следить за порядком!

— Да. Тогда я и обнаружила, что я женщина. Но не… не его!

— Значит, моя! Моя! Подумайте, дорогая, невероятно, но город не убил в нас романтики. Мы все-таки нашли друг друга. Какой сегодня день? Среда? Слушайте! В четверг вы пойдете со мной в театр.

— Хорошо.

— В пятницу вы под каким-нибудь благовидным предлогом придете в контору Цветущих Холмов и помашете мне рукой из окна, и моя контора снова станет раем. Потом мы встретимся с вами и пойдем ужинать к моим друзьям Пэришам.

— Хорошо.

— В субботу мы вместе позавтракаем и отправимся прямо в Ван Кортленд-парк, и я превращусь в деспота и сделаю вам предложение, и вы его примете.

— Боюсь, что приму. Но остается воскресенье. Что мы будем делать в воскресенье?

1919