Призраки отеля «Голливуд», Гамбургский оракул

АЭРОПОРТ ФУЛСБЮТТЕЛЬ

«Имею все основания полагать, что моей жизни угрожает опасность». Кто произносил эту фразу — умирающий человек или громкоговоритель? Откуда возникал этот стон — из стянутой тугой петлей гортани или из металлического рупора? Раз десять подряд — одна и та же фраза, бьющийся о барабанные перепонки крик о помощи.

Мун проснулся. Несколько секунд прошло, пока затуманенному сознанию удалось отделить явь от сновидений. Фраза была из письма Магнуса Мэнкупа, адресованного детективному агентству «Мун и Дейли». А голос действительно звучал из громкоговорителя, приятный женский голос с легким немецким акцентом:

— Самолет «Люфтганзы» делает специальный круг над океанским аванпостом Гамбурга — Куксхафеном. До первой мировой войны гамбургский порт был самым большим в мире, после лондонского и нью-йоркского. Почти полностью разрушенный союзной авиацией во время второй мировой войны, он сейчас занимает пятое место в Европе, после Лондона, Роттердама, Антверпена и Марселя. Гамбургский порт первый в мире оснащен радарной системой, позволяющей проводить суда даже в самом густом тумане при помощи радио…

Мун заглянул в иллюминатор. Есть понятия, о которых можно трубить сколько угодно, тем не менее они остаются бесплотными абстракциями. Только теперь, увидев перед собой столпотворение элеваторов, пакгаузов, портальных кранов, беспрерывный поток пассажиров и автокаров, заглатываемый крытыми переходами, что соединяли многоэтажные надстройки океанских лайнеров с причалами, суету бесчисленных буксиров, катеров, нефтеналивных барж вокруг огромных грузовых судов и танкеров, Мун постиг пресловутое «экономическое чудо».

Послевоенную Германию он достаточно знал по красочным рассказам Дейли, служившего в американских оккупационных войсках. Искореженные остовы домов, черные рынки на каждой площади, отчаявшиеся вдовы, меняющие выходной костюм мужа на килограмм экспортного бекона… или себя на пачку американских сигарет…

— Кто же в действительности выиграл войну — они или мы? — этот обращенный к Дейли иронический вопрос остался без ответа. Повернув голову, Мун убедился, что соседнее сиденье пусто. Пока он спал, Дейли не терял времени и теперь флиртовал вовсю с какой-то чернокожей красоткой. Она могла быть кем угодно — сбежавшей из гарема любимой женой мусульманского повелителя или ангажированной гамбургским рестораном исполнительницей танца живота.

Красотка села в Лиссабоне вместе с группой коммерсантов из Ливана, членами марокканской правительственной делегации, студентами из Экваториальной Африки. Это обилие экзотических гостей было также признаком «экономического чуда».

Мун и Дейли вышли из самолета последними. У трапа стоял один-единственный человек. Он шагнул им навстречу и назвал себя:

— Магнус Мэнкуп!

Мун с любопытством разглядывал глубокие морщины под глазами, жесткие складки вокруг насмешливых губ. Лицо иронического мыслителя. Неброский серый костюм, короткие пепельные волосы с редкой проседью — за этими несущественными внешними деталями скрывалось то, что называется личностью. Именно так и должен был выглядеть человек, которого называли «мятежной совестью немецкого благополучия».

Несколько лет назад имя Мэнкупа не сходило с газетных полос. Журнал «Гамбургский оракул», владельцем и главным редактором которого он являлся, осмелился опубликовать секретные материалы о планах атомной войны. Военный министр самовольно отдал приказ арестовать Мэнкупа и его ближайших сотрудников по обвинению в государственной измене. Разразился бурный скандал. Арестованных пришлось освободить, министр подал в отставку.

— Рад, что вы откликнулись на мой SOS. — Мэнкуп сдержанно улыбнулся. Его самообладание поражало. Человек, которому грозит смертельная опасность, обычно держится совсем иначе.

— Вы говорите по-английски? — разочарованно свистнул Дейли. — А я-то надеялся, что пригодятся мои знания немецкого языка. Я проходил службу в Германии, в военной полиции.

— И какие у вас остались впечатления? — спросил Мэнкуп.

— Аккуратный народ. Однажды мне поручили надзор за уборкой развалин на улице, по которой должен проехать Айк… генерал Эйзенхауэр, — прокомментировал Дейли специально для Мэнкупа, который поблагодарил ироническим кивком. — Едва я скомандовал: «Начинайте!», как тысяча людей без всякого приказа выстроилась в живой конвейер, по которому кирпичи по одному переходили из рук в руки.

— Совсем недавно я слышал в одной церкви проповедь, — усмехнулся Мэнкуп. — Священник проникновенно говорил о том, что во всех бедах виновна война. Не нацисты, а война, видите ли: цивилизованный мир жил бы в материальном довольстве, не было бы ни страха перед будущим, ни роста преступности, ни наркоманов. Прихожане согласно кивали, а один инвалид до того расчувствовался, что вместо «аминь» пробормотал «хайль»… Извините, я вас задерживаю. Вам еще предстоит таможенный досмотр…

— Сколько времени займет эта процедура? — спросил Мун.

— Порядочно. У нас все делают основательно.

— Насколько я знаю, к американцам не очень придираются.

— Обычно да. Но если кто-нибудь пронюхал, кто вы такие и зачем приехали… — Мэнкуп пожал плечами.

— Вы кому-нибудь говорили о нашем приезде?

— Только нотариусу. Он составит контракт, с которым я вас сегодня ознакомлю.

Они пошли к окаймленному цветочными клумбами стеклянному кубу, над которым горели неоновые буквы: «Аэровокзал Фулсбюттель». Проехала поливочная машина, волоча за собой яркий павлиний хвост. Это августовское солнце, отражаясь в брызгах, раскинуло веер радуги. Сухой, горячий запах пыли и авиационного бензина сменился влажной прохладой.

Дейли встал в очередь, Мун последовал за Мэнкупом в полуподвальное помещение, где стояло несколько столиков. Непритязательный кафетерий находился по эту сторону таможенного барьера, на еще нейтральной территории, поэтому посещался в основном членами летных экипажей.

Гул аэровокзала, особая полифония человеческих голосов, рева самолетов, металлических выкриков громкоговорителей сразу же отдалились, приглушенные толстыми стенами. Здесь было почти тихо. Шипела вода в большой никелированной кофеварке, слышалось звяканье монет об алюминиевую стойку, пилоты и стюардессы вполголоса обменивались короткими фразами, то и дело поглядывая на световое табло, на котором сменялись номера рейсов и названия городов, иногда близких, чаще далеких.

— Что закажем? Двойной кофе или одинарный? С коньяком? С кюмеллем?

Сделав заказ, Мэнкуп повернулся к Муну, следившему за электрическим помигиванием на стене:

— Разве не удивительно, что почти вся география мира умещается в этих четырех квадратных метрах? А я еще помню времена, когда мальчишки, начитавшись приключенческих романов Карла Майя и Герштекера, добирались до Куксхафена, чтобы спрятаться в трюме корабля. Предпочтение отдавалось парусникам — в Гамбург ежегодно заходило четыре тысячи парусников со всех частей света. Мальчишек большей частью ловили, но товарищи все равно взирали на них с уважением — ведь они добрались до Куксхафена, по тем временам это казалось далеко. А теперь из Гамбурга летят в Токио! Семь тысяч двести километров! Самая длинная экспресс-линия в мире!

— Два двойных с коньяком! — донеслось из-за стойки.

Мэнкуп встал, чтобы взять заказ. Муну уже раньше бросились в глаза его походка и манера стоять. Назвать это выправкой было бы неточно. Скорее всего это была какая-то несогбенность, несломленность. Лицо отражало сложный процесс — желчная усмешка попеременно вытеснялась то спокойной улыбкой стоящего над житейскими мелочами старого философа, то внезапным блеском неожиданно молодых глаз. Их серый цвет не имел ничего общего с потухшим пеплом. Такую окраску имеет штормовая волна, когда, приблизившись к берегу, встает на дыбы, чтобы сокрушать.

— Шестьдесят четыре года — это немало. И все же умирать никому не хочется. — Мэнкуп взглянул на Муна. — Честно говоря, я не очень надеялся, что вы откликнетесь на мое довольно-таки сумбурное письмо.

— Вам просто повезло. — Мун недоуменно повертел рюмочкой величиной с наперсток. Вылив коньяк в кофе, он добавил сахара и энергично помешал. — У меня есть друг, профессор Холмен, эмигрировавший в Америку при нацистах. Ему-то я показал ваше письмо, признаться, с довольно нелестным замечанием, что у отправителя не только мания преследования, но и достаточно средств, чтобы культивировать ее… Вы не обиделись?

— О нет, я вас вполне понимаю. В наше время не только отдельные люди, но и целые нации подвержены этой мании. Вооружаются, чтобы избавиться от страха, и этим только усугубляют его.

— Профессор не только рассказал мне о вас, но и принес целый ворох газет. Я с интересом прочел эту поучительную историю. Прометей похитил у богов нечто пострашнее огня — секретные сведения. За это один из самых могущественных небожителей приказал заковать его в цепи. Но тут поднялась такая волна народного возмущения, что небожителю пришлось подать в отставку. Остается только добавить, что бога, занимавшего на Олимпе пост военного министра, звали Штраус, а дерзкого Прометея — Магнус Мэнкуп.

— Вы возвращаете меня в детство. — Мэнкуп улыбнулся. — Гуманитарная гимназия наискосок от Конского рынка, немецкая добропорядочность, юбилейное издание Шиллера за лучшее сочинение на тему «Патриотизм Вильгельма Телля», идеально чистый, хорошо отапливаемый карцер, куда сажали неисправимых драчунов… Тогда еще никто не знал, что этот карцер будет вспоминаться узниками концлагерей как воплощение рая, что на Конском рынке предадут пламени заодно с «Германией» еврея Гейне «Ткачей» немца Гауптмана, что некоторое время спустя этот же Конский рынок переименуют в площадь Герхарда Гауптмана. Разве не великолепно? Табличка с именем — и прошлого как не бывало! Там сейчас находится театр «Талиа» — умилительный союз литературы и искусства…

Кофеварка уютно шипела, обволакивая легким облаком посетителей у стойки. Блондинка с голубыми фарфоровыми глазами раскладывала по выстроенным в ряд блюдечкам сахар. На световом табло вспыхивали названия далеких городов, то и дело доносились возгласы:

— Мокко! Двойной мокко!

Мун усмехнулся, вспоминая один из рассказов Дейли об оккупационной Германии. Кафе, чье крохотное помещение состоит из наспех отремонтированного угла разбомбленного здания, подслащенный сахарином эрзац-кофе из свеклы и клиенты, упорно называющие это пойло привычным именем «мокко».

— Лирические отступления — признак старости, — извинился Мэнкуп. — Я просто вспомнил преподавателя греческого языка, школьного советника Шанцрита. В его изложении олимпийская мифология звучала так же наивно, как в вашем история с Прометеем. Современные легенды имеют закулисную сторону, она в данном случае важнее самой легенды.

Рассказ Мэнкупа походил на затянувшийся монолог. Мун слушал не слишком внимательно, тогда он еще не предполагал, что впоследствии об этом пожалеет.

— Это была экскурсия в коричневое прошлое. — Монолог Мэнкупа подходил к концу. — Те же одиночные камеры, те же методы допроса. С той разницей, что экскурсоводы не числились в штатах гестапо, а назывались, соответственно нашей всеобщей демократической тенденции, работниками Управления по охране конституции… Новая табличка — и все в порядке!

— Может быть, ваши опасения просто инерция пережитого? — спросил Мун.

— Нет! — категорически заявил Мэнкуп. — Пережитое, разумеется, тоже не вычеркнуть. Я стал нелюдимым, почти ни с кем не встречаюсь, кроме самых близких друзей.

— Вы рассказывали им о своих подозрениях?

— Обрекать на переживания людей, которые в данном случае ничем не могут мне помочь? — Мэнкуп пожал плечами. — Это бессмысленно, поэтому вдвойне жестоко.

— От кого исходит угроза вашей жизни?

— Это не самое подходящее место для такого разговора, — нахмурился Мэнкуп. — Ваш Дейли что-то задерживается.

— Насколько я знаю своего компаньона, он продолжает начатое в самолете изучение африканских проблем. Если бы вы видели красотку, которую он выбрал в качестве наглядного пособия.

— Дейли не женат? — спросил Мэнкуп, просто так, чтобы не думать о чем-то другом.

— Еще как! На прелестнейшей женщине. К несчастью, Минерва Зингер профессиональная ясновидящая…

— В таком случае мы в некотором роде коллеги…

— Не понимаю.

— Меня окрестили Гамбургским оракулом.

— Но вам, в отличие от Минервы Зингер, это не мешало носить обручальное кольцо…

Мэнкуп осмотрел свой безымянный палец и усмехнулся:

— Когда я разошелся с женой, мне казалось, что со всем покончено. Но вот видите — еле заметный след на пальце уже выдал меня… Это как с нашим прошлым — портреты фюрера давно убраны, но пустые рамки остались.

— Еще встречаетесь с бывшей женой? — спросил Мун.

— Нет. Но зато вы обязательно встретитесь.

— Встречусь? Где? — спросил Мун с недоумением.

— В моем доме. Как только я умру. Не пройдет и получаса, как она явится. Вот увидите! — Эта фраза сопровождалась сухим смешком.

— Я еще не успел закончить свою мысль. — Мун быстро перевел разговор на менее мрачную тему. — Не знаю, в связи с чем, но со времен античных весталок существует глубокое предубеждение, что дар ясновидения связан с девственностью…

— Хотя мораль у этих весталок была вполне современна…

— Я говорил о предубеждении. Предубеждение — это легенда, а вовсе не та голая правда, что за ней скрывается. Одним словом, Минерва вынуждена слыть незамужней девицей, и Дейли этим пользуется, причем имеет еще нахальство утверждать, что флиртует с другими женщинами ради профессиональной репутации жены.

За соседним столиком раздался серебристый смех. Приятный женский голос с легким немецким акцентом что-то сказал по-английски. Мун обернулся. Это была бортпроводница, знакомившая пассажиров с великим прошлым гамбургского порта. Пилот с эмблемой «Эр Франс» на куртке посмотрел на табло.

— Буэнос-Айрес! До следующего раза, Трудель! — Он торопливо поцеловал ее и вскочил.

— Какой ты счастливый, Пьер! А мне, как всегда, в Нью-Йорк… Так и умру, не увидев ничего, кроме Гамбурга и Нью-Йорка. — Она помахала пилоту рукой и со вздохом заказала: — Еще один двойной мокко!

— Наша очередь! — На ступенях появились сначала желтые замшевые туфли Дейли, потом ультрамариновые брюки, наконец он сам.

— Я уже думал, что вас арестовали, — пробурчал Мун.

— Это мне еще предстоит. — Дейли загадочно улыбнулся. — Вы пойдете с нами, господин Мэнкуп?

— Зачем? — протестовал Мун.

— Так, на всякий случай, если при осмотре возникнет какое-нибудь недоразумение.

— Вы сами неплохо изъясняетесь на немецком, — отрезал Мун.

— Но не на том языке, на котором разговаривают таможенники.

К стойке подошел широкоплечий пилот и показал два пальца. Блондинка налила ему двойной кофе. Пилот с эмблемой «Панамерикэн Эрвейс» покачал головой. Уловив английскую речь, он обратился к Дейли:

— Объясните ей, что я просил двойной коньяк.

Дейли перевел, пилот поблагодарил его небрежным кивком и повернулся обратно к стойке. Внезапно его лицо расплылось в улыбке.

— Боже мой! Какая встреча! Вы ведь сержант Дейли! Тот самый, что упек меня за решетку за… за что, уже больше не помню, да это и неважно! Выпьем, старина! А потом я покажу тебе Большую Свободу! Или лучше махнем в Свободную гавань! Там можно выпить за полцены!

— Не могу, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей, — соврал Дейли, очевидно, чтобы отвязаться от уже порядком захмелевшего соотечественника.

— Я подожду вас в машине, — сказал Мэнкуп. — Она стоит сразу же направо от выхода, у рекламного стенда…

Таможенник был изысканно любезен. Небрежно заглянув в паспорта, он передал их своему помощнику, а сам принялся за багаж.

— Ваш чемодан? — обратился он к Дейли. — Откройте его, пожалуйста.

Дейли, весело посвистывая, приподнял крышку. Мун вздрогнул. Поверх перетянутой ремнями обычной мужской поклажи лежал изящный дамский несессер из крокодиловой кожи. Полчаса тому назад Мун видел, как чернокожая красотка Дейли доставала этот самый несессер из багажной сетки, причем еще пытался отгадать, что тот содержит — подаренный султаном браслет ценой в миллион или набедренную повязку, которая придает танцу живота необходимый оттенок целомудрия.

— Ваш? — машинально спросил таможенник, вставляя миниатюрный ключик в столь же миниатюрный замочек «молнии»-застежки.

— В данную минуту мой.

«Молния»-застежка змейкой доползла до конца, открыв взглядам покоящееся на темном атласе колье, состоящее из ослепительных жемчужин необычайных размеров.

Таможенник впервые внимательно посмотрел на Дейли.

— А почему в данную минуту?

— Это я вам сейчас объясню, — продолжал Дейли как ни в чем не бывало. — Очень просто! Как только я отдам ожерелье своей даме, оно перестанет быть моим.

— Подарок? — Таможенник понимающе кивнул. — Сожалею, но ввоз драгоценных камней запрещен.

— Вы меня, должно быть, принимаете за сумасшедшего! — возмутился Дейли. — В наше время даже собственной жене стараются всучить подделку.

— Сейчас проверим. — Таможенник что-то шепнул своему помощнику. — Вам придется обождать. — Он повернулся к Муну: — Откройте пока свой чемодан!

Мун достал ключ, вложил в замок, но открывать медлил. Вдруг Дейли подсунул и ему часть сокровищ султанши… Сейчас он уже почти не сомневался ни в ее высоком звании, ни в том, что она удрала из гарема, предварительно избавив своего высочайшего супруга от жизненного бремени, а хранителя династической сокровищницы от непосильных служебных забот.

— Ну что, старина, еще не освободился? — раздался рядом веселый бас.

Мун узнал американского летчика, пристававшего к ним в кафе. Американец похлопал Дейли по плечу и, слегка покачиваясь, повернулся к таможеннику:

— Твою девчонку я в полном порядке довез до Парижа. С тебя выпивка, Хайнц! За бесплатную доставку… А этого типа, — он показал на Дейли, — оставь лучше в покое. Он тебя самого засадит. — Пилот что-то шепнул таможеннику на ухо и громко засмеялся.

— Из полиции? Что же вы сразу не сказали? — Потеряв всякий интерес к пассажиру, таможенник разочарованно захлопнул крышку чемодана. — Оружие есть?

— Нет! — нагло глядя ему в глаза, соврал Дейли.

— Сожалею, но придется подвергнуть вас личной визитации. Прошу пройти со мной.

— Отдайте, Дейли! — Мун первым положил револьвер на стол.

Таможенник тщательно осмотрел оружие, даже сосчитал патроны, но, оказывается, только для того, чтобы вписать в квитанцию количество.

— При выезде из Германии получите обратно… Благодарю вас, господа. — Он любезно раскланялся.

— А если мы улетим обратно, скажем, из Западного Берлина? — спросил Дейли.

— Пришлете квитанции, и мы вам доставим по указанному адресу. Доставка за ваш счет.

— Я все-таки предпочитаю самому забрать. Так будет вернее. — Мун покачал головой.

— Вы находитесь в Федеративной Германии! — лаконично, с оттенком гордости заявил таможенник.

— О да, — согласился Дейли. — Порядок у вас образцовый. Одна знакомая рассказывала, что даже в условиях войны у немцев ничего не пропадало. В концлагере, где ей пришлось побывать, тщательно регистрировали не то что золотые коронки новоприбывших, даже отнятые у детишек игрушки заносились в специальный гроссбух.

— Ваша знакомая работала там надзирательницей? — спросил таможенник, будто речь шла об обычной профессии.

— Нет! — резко сказал Дейли.

Любезная улыбка на упитанном лице немца исчезла. Повернувшись к Дейли спиной, он приказал следующему:

— Откройте ваш чемодан!

Автомобиль Мэнкупа был такой же серой, неброской расцветки, как и его костюм. Но это была шикарная, видимо импортная, машина. Однако Мун ошибся. Нагнувшись, он на радиаторе прочел немецкую надпись: «НСУ Шпортпринц». «Спортивный принц»! Довольно подходящее имя для никелированного чуда, которое выдержало бы конкуренцию с лучшими марками мира. На фоне рекламного туристического стенда с красочными фотографиями рейнских рыцарских замков, каких-то улиц в сплошном неоновом кружеве, панорамы завода, чьи застекленные высотные корпуса уходили за линию горизонта, этот автомобиль казался не средством транспорта, а наглядной иллюстрацией «экономического чуда».

Мэнкупа в машине не было. Поискав его глазами, Мун увидел летевших из Лиссабона чернокожих студентов, дожидавшихся отхода автобуса-экспресса. Их окружили несколько молоденьких немок. Инициатива знакомства явно исходила от женского пола. Весело смеясь, они давали своим новым знакомым адреса и телефоны. Одна, подтянувшись на цыпочки, в качестве аванса поцеловала громадного туарега с неправдоподобно лиловым оттенком кожи.

Почти сразу же Муну пришлось стать очевидцем еще одного поцелуя. Сначала он увидел высунувшуюся из такси ослепительно черную ручку, которая схватила поданный Дейли крокодиловый несессер. Дейли нагнулся, галантно приложился губами к протянутой руке, такси отъехало. Мун покачал головой. Протащить через таможенный осмотр вещичку, чья стоимость в случае неудачи исчислялась бы годами тюремного заключения, и удовольствоваться мимолетным лобызанием дамской ручки — это совсем не походило на Дейли. Неужели рыцарские замки на рекламном стенде возбудили в нем досель незнакомое благородное желание услужить прекрасной незнакомке? Но тут случилось нечто еще более удивительное. К Дейли подошел американский пилот, тот самый, который по незнанию считал его по-прежнему полицейским. Сейчас он уже больше не качался, наоборот, весьма трезво пересчитал банкноты, которые Дейли извлек из кармана.

Дейли подхватил свой чемодан, с которым до сих пор не расставался, и, весело насвистывая, подошел к Муну.

— Я потрясен! — Мун посмотрел на своего компаньона так, словно видел его впервые.

— Действительно! — Дейли невозмутимо кивнул. — Какой нахал! Второй раз в жизни видит меня и уже просит взаймы.

— Но вы-то?! Что-то я до сих пор не замечал в вас филантропических наклонностей. С таким же успехом вы могли бросить свои деньги в канализационный люк.

— Я об этом тоже подумал. — Дейли вздохнул. — Но, к счастью, мне пришло в голову, что этот порт с полубесплатной выпивкой, куда он меня тащил, обошелся бы дороже… К тому же могу я позволить себе хоть раз в жизни проявить патриотические чувства? Как-никак соотечественник.

— Кто-то из нас круглый идиот! — бросил Мун.

— Возможно, — кратко согласился Дейли.

— Извините меня. — К машине торопливым шагом подошел Мэнкуп. — Ко мне привязалась одна испанка. Она пролетом в Берлин, хочет за два часа осмотреть весь город. Пришлось прочесть целую лекцию о достопримечательностях Гамбурга.

— Проще было бы объяснить, что вы не гид, — сказал Дейли.

— Ну, нет! Я сам трижды путешествовал по Испании, так там даже уличный регулировщик готов бросить свой пост, чтобы показать вам гостиницу.

— Еще более предупредительны были те полицейские, которые доставили вас тогда прямо на немецкий самолет, — усмехнулся Мун, намекая на наделавший много шума незаконный арест Мэнкупа в Мадриде, вызванный публикацией «Гамбургского оракула».

Мэнкуп нахмурился. Молча он помог уложить чемоданы в багажник, молча включил мотор. Стеклянный куб аэровокзала исчез за поворотом, только тогда Мэнкуп заговорил:

— Если вы не проголодались, то у меня есть предложение.

Дейли вместо ответа перечислил все блюда, которыми обе стюардессы, начиная с Нью-Йорка, беспрерывно потчевали пассажиров.

— Ну, конечно, я ведь забыл, что вы летели на немецком самолете. Мой друг Грундег, которому в качестве члена комитета по делам обороны пришлось раз десять побывать в Вашингтоне, жаловался, что из-за обильной кормежки сильно прибавил в весе. Для человека с пороком сердца ожирение страшная вещь.

— Депутат Грундег? — отозвался Мун. Это имя также упоминалось в связи с делом журнала «Гамбургский оракул». После ареста Мэнкупа Грундег, пригрозив разоблачениями, потребовал его немедленного освобождения. На следующий день он внезапно скончался от сердечного приступа.

Мэнкуп резко рванул баранку. Шофер огромного фургона, на кузове которого красовалась роскошная спальня, высунувшись из кабины, пригрозил кулаком. Надпись «Мебель в рассрочку» исчезла вдали, а лежавшие на баранке узкие, покрытые морщинистой кожей пальцы все еще дрожали мелкой дрожью.

Мун внимательно посмотрел на Мэнкупа. Словно угадав его мысли, тот со смехом откинул голову.

— Вам, должно быть, померещился излюбленный прием американских гангстеров — инсценировка дорожной аварии! О нет, мне такая смерть не грозит… В этом месте у меня всегда отказывают нервы.

Мун посмотрел на улицу. За однообразной оградой высились застекленные фабричные корпуса, чем-то напоминавшие образцовый завод на рекламном стенде.

— Предприятие, мимо которого мы проезжаем, называется Рентгенмюллер. — Мэнкуп уже успел успокоиться. — Имя владельца «Мюллер» оставляет меня равнодушным, зато слово «рентген» вызывает ассоциацию, которая вам, должно быть, покажется смешной. Я представляю себе вместо тела скелет, вместо нормальных человеческих органов какие-то чудовищные опухоли… Между прочим, немецкие аппараты для просвечивания славятся во всем мире. Но чем больше мы их производим, тем хуже видим, что происходит внутри человека.

— У вас было какое-то предложение, — напомнил Дейли.

— Пойти со мной на премьеру пьесы с участием Ловизы Кнооп, актрисы, которую я очень люблю! Отпразднуем это событие в ресторане «Розарий».

— А если вместо успеха ее ожидает провал?

— Я уверен, что это будет сенсация, — улыбнулся Мэнкуп.

— Как насчет гостиницы? — осведомился Дейли.

— Комнаты заказаны. В отеле «Четыре времени года». Но очень надеюсь, что вы воспользуетесь моим гостеприимством.

— В интересах вашей безопасности?

— Отчасти.

— Могу вас обрадовать — у нас на таможне отняли оружие.

— Оно вам не понадобится.

— Почему?

— У вас совершенно превратные представления о нашем цивилизованном государстве, которое его создатели с гордостью именуют «правовым». Зачем стрелять, коли существуют бесшумные способы? Смерть от некоторых ядов до того похожа на естественную, что при отсутствии явных мотивов преступления никому не придет в голову подозревать убийство.

— Выходящая в Восточном Берлине газета утверждала, что наш друг Грундег тоже умер не естественной смертью, — вспомнил Мун.

— Ну что вы! — Мэнкуп поморщился. Чувствовалось, что ему неприятно говорить на эту тему. — Было проведено тщательное расследование… Я говорил о трех недавних убийствах, которые так и остались бы невыясненными, если бы ими не занялся молодой способный репортер моего журнала.

— Политические убийства?

— Во всяком случае, не уголовные. Все трое занимались продажей оружия…

— Я, кажется, догадался, зачем вы нас вызвали, — засмеялся Дейли. — При античных деспотах состояли специальные должностные лица, в обязанности которых вменялось дегустировать блюда на предмет возможного отравления.

— Разве я похож на восточного деспота? К тому же даю вам слово человека, чьи предсказания всегда сбываются, что вам не придется разделить мою участь.

— Сейчас я понимаю, чем вы заслужили свое прозвище, — рассердился Мун. — Знаменитый Дельфийский оракул объяснялся столь же туманно. Но мы не жрецы, а детективы. Нам нужна точная информация, иначе мы бессильны.

— А сегодня после полуночи я расскажу вам все.

— А почему не сейчас?

Вопрос остался без ответа.

КАФЕ «СТАРАЯ ЛЮБОВЬ»

Был тот особый час, когда легкие, еще почти неощутимые сумерки, подобно волшебной паутине, скрадывают каменные морщины. Прорезанные стрельчатыми окнами фасады превращаются как бы в теневые экраны, на которых кадр за кадром мелькает жизнь многочисленных поколений. Чем старее город, тем сильнее волшебство сумерек, тем мудрее и значительнее лица домов.

Гамбург когда-то сравнивали с Амстердамом и Венецией из-за сети каналов, именуемых на местном наречии флетами.

После войны давно мешавшие движению флеты — заваленные обломками, выброшенными из горящих квартир утварью и мебелью, ржавеющими железяками бомбовых осколков, знаменитые гамбургские флеты — окончательно засыпали.

Еще несколько узких улочек, где дома новой постройки чередовались со старыми, — и они выехали к набережной, огороженной массивной чугунной решеткой. Канал, один из трех не затронутых послевоенной реконструкцией, назывался Блайхенфлет. Сплошь покрытая пестрым узором листьев, живописным следом летней жары и первых осенних ветров, подернутая зеленой ряской, неподвижная вода казалась застывшей навеки. Ее прелый запах, подобно гниющим фруктам, таящим в себе наряду с дыханием смерти аромат спелых садов, не раздражал, скорее наоборот. И все же Мун подумал о бесчисленных трупах, которыми война удобрила тинистое дно канала.

Кафе называлось «Старая любовь». Это название, выведенное готическими буквами над ганзейским кораблем со вздутыми парусами, украшало зеркальные окна. Над низкими белыми занавесками в немецком бюргерском вкусе возвышались окруженные спиралями дыма головы посетителей.

Широкая застекленная дверь, упруго пружиня, распахнулась. Мэнкуп пропустил гостей, а сам огляделся — найти кого-либо в этом дымном столпотворении представлялось нелегким делом. У входа стояли загруженные плащами, шляпами, портфелями темные вешалки. Рядом — другие, с гроздьями отполированных от постоянного употребления деревянных держателей, на которых развевались черно-белые и цветные флаги периодических изданий. Буфетную стойку замыкали с одной стороны стеклянные соты, из которых выглядывали горлышки бутылок, с другой — вместилище духовной пищи, старинный дубовый шкаф с тяжелыми переплетами энциклопедий и справочников.

Уходящее вглубь помещение было втиснуто между двух стен, покрытых огромными фресками в староголландской манере, с преобладанием темной сепии и жженой кости, сквозь которые прорывались вспышки яркого пурпура. Росписи изображали самые трагические часы истории города — большой пожар 1842 года, когда треть Гамбурга превратилась в пепел, и ожесточенную воздушную бомбардировку 1944 года, истребившую больше половины города. Клубы дыма обволакивали стены, придавая вырывающимся из нарисованных домов языкам пламени объемную реальность.

— Вот и они! — Мэнкуп наконец нашел столик, за которым сидели его друзья. Повернувшись к Муну и Дейли, добавил шепотом: — Имейте в виду, для моих друзей вы журналисты!

Мун пытался придать себе развязный вид, неотъемлемый в представлении иностранцев от облика американского журналиста. В отличие от Дейли, это ему никак не удавалось. Да и не к чему было особенно стараться. Мун не сомневался, что после нескольких часов общения придуманная Мэнкупом наивная уловка вызовет в лучшем случае недоумение.

— Нас называют четырехножником Гамбургского оракула! По примеру треножника, над которым гадал Дельфийский! — с улыбкой объявил сидевший по левую сторону Муна блондин с редкими волосами и помятым лицом. Мэнкуп представил его как журналиста и писателя Дитера Баллина. Разговаривая, Баллин сохранял на своем лице выражение задумчивости.

— В нашем лице вы видите единственных представителей человечества, которых Магнус еще считает людьми, — улыбнулась молодая женщина. Очень стройная, в тесно облегающем фигуру черном платье, с темными глазами и черными, сравнительно коротко остриженными волосами, актриса Ловиза Кнооп скорее походила на итальянку. Как и Баллин, она говорила по-английски.

— Это правда. — Мэнкуп кивнул. — Одиночное заключение мне до того понравилось, что после освобождения я добровольно продлил этот образ существования. Не только отказался от поста главного редактора, но и от всех знакомств. Я понял, что отношения между людьми должны строиться на полном доверии.

Вторая женщина что-то сказала на немецком языке сидящему рядом с ней скульптору, которого Мэнкуп представил как Лерха Цвиккау. Глядя на яркую расцветку обвязанного вокруг ее тонкой шеи платка с урбанистическим узором и приколотый к отвороту сиреневого жакета металлический цветок, можно было представить себе без труда оформленные ею квартиры. Магда Штрелиц была архитектором, специалистом по интерьеру.

— Магнус сегодня удивил ее, — перевела Ловиза.

— Чем? — спросил Мун.

Дейли ничего не спросил. Он был так занят разглядыванием актрисы, что, должно быть, и не слышал разговора.

— В нашем лице Магнус соизволил допустить в свой обособленный мир еще двух представителей человечества, — пояснил Баллин.

— Причем американцев. А между тем он их терпеть не может, — засмеялась Ловиза.

— Вы прекрасно говорите по-английски. — Дейли был убежден, что кратчайший путь к женщине — комплимент.

— С грехом пополам.

— При такой внешности этого более чем достаточно. — Дейли продолжал трудиться вовсю.

— Дитер, запишите! — Ловиза повернулась к Баллину. — Дело в том, что Дитер Баллин коллекционирует оригинальные афоризмы, — пояснила она с самым серьезным видом.

— Но простите, это был не афоризм. — Дейли растерялся.

— Тем хуже для вас! — Ловиза посмотрела на часы. — У нас еще достаточно времени. Выпьем, что ли?

Скульптор услужливо придвинул Муну карточку фирменных блюд. Ярко-красные волосы, матовый цвет лица, выпуклый лоб, прорезанный одной-единственной горизонтальной морщиной, находившиеся в постоянном движении узловатые пальцы, черная вельветовая куртка — эти взаимно дополнявшие друг друга рельефные штрихи, видимо, прельстили сидевшую за соседним столом молодую художницу. Повернувшись к нему вместе со стулом, она набрасывала портрет пастелью. Лерх Цвиккау все это время сидел почти неподвижно. Его молчание объяснялось то ли незнанием английского языка, то ли короткой трубкой, которую он ни разу не вынул изо рта.

Незнакомые названия меню ничего не говорили Муну. Однако по аппетитным запахам можно было судить о качестве еды. Что касается выбора, то для кафе, куда редко кто приходил поесть, он оказался более чем обильным. Особенно по сравнению с американским кафе подобного типа, где имеются два-три дежурных блюда, рассчитанных на самый непритязательный вкус.

Посетители обслуживались с поразительной быстротой. Сновавшие между столиками подростки в свеженакрахмаленных белых куртках скорее напоминали циркачей, чем официантов. Небрежно жонглируя на вытянутых пальцах тяжело нагруженным подносом или балансируя целой пирамидой, они, словно скользя на роликах, проносились по залу. На долю двоих метрдотелей с благообразной, профессорской внешностью выпадала лишь почетная роль регулировщика уличного движения.

— Может быть, суп из угрей? — предложил гостям Баллин. — Наряду с рыбными аукционами в Альтоне это то, ради чего стоит приезжать в Гамбург.

— Спасибо! Мы с Дейли по репортерскому обычаю обедаем только после закрытия редакции, — пошутил Мун, внося посильную лепту в придуманный Мэнкупом миф.

— Отлично! — Мэнкуп улыбнулся. — В таком случае, что вы будете пить?

— Я? То же самое, что и вы! — Игнорируя его, Дейли галантно повернулся к актрисе.

— Лютилют! — крикнула та через весь зал. — Семь! — бросила она подбежавшему официанту.

— Оригинальный коктейль? — поинтересовался Дейли.

— Настолько же оригинальный, как ваши афоризмы. Сейчас увидите!

Почти мгновенно над столиком повис поднос, заставленный полукружками с пивом и миниатюрными рюмочками, в которых оказалась водка.

— Ну вот, сейчас вы получите первую порцию гамбургского диалекта, так называемого «платтдойч», — довольно засмеялась Ловиза. — Лютилют — это маленькое пиво плюс маленькая водка. Хотя платтдойч по звучанию близок к английскому, он кажется невероятно комичным. В нашем театре как-то осмелились давать Шекспира. Большинство публики составляли «квидье»…

— Квидье? — переспросил Дейли на всякий случай.

— Так мы в Гамбурге называем иногородних немцев. Монолог Гамлета вызвал такой хохот, что актеру так и не удалось его закончить. После этого я поняла, почему у нас ставятся исключительно водевили.

— Театр Санкт-Паули знаменит тем, что единственный в Германии дает представления на платтдойч, — пояснил Мэнкуп. — Именно этим он и привлекает туристов.

— Я бы рекомендовал его совсем иначе, — объявил Дейли. — «Единственный театр в мире, где вы услышите отвратительнейший платтдойч из прекраснейших женских уст».

— Дитер, не забудь записать! — отпарировала Ловиза. — Это ведь был афоризм? — Она доверчиво наклонилась к Дейли. — Или меня опять подвело незнание языка?

— Разумеется, афоризм! — буркнул Дейли. — Заодно рекомендую господину Баллину следующее изречение для его коллекции: «Женщина, отвергающая комплименты, претендует на правду. Но если вы скажете ей эту правду, она сочтет вас лжецом».

— Должен вас огорчить. Господина Баллина интересуют лишь изречения исторических лиц. — Мэнкуп чуть порозовел от выпитого вина. — Он пишет документальные книги о величии и крахе третьего рейха. Особенно интересен его «Заговор генералов»… Что касается театра в Санкт-Паули, то он тоже не сумеет воспользоваться вашей остроумной рекламой. По той простой причине, что Ло там больше нечего делать.

— Сначала объясните мне, что означает «Ло»? — взмолился Дейли. — Это опять платтдойч?

— Ло — это я. Меня вытурили. Временно я выступаю в другом театре, но… — Она с грустью замолкла.

— А предложенный тебе блестящий ангажемент в «Талиа»? — напомнил Мэнкуп.

— Ты мне ничего не говорила об ангажементе! — Светлые глаза Магды потемнели от удивления.

— Мне тоже, — скульптор перестал сосать трубку.

— Я хотела приготовить вам сюрприз, — слишком громко рассмеялась Ловиза.

— Это просто свинство! Мы все так переживали из-за тебя. — Магда нервно бросила недокуренную сигарету в пепельницу и тут же вытряхнула новую из темно-вишневого портсигара.

Скульптор привычным движением подставил трубку, она наклонилась, чтобы прикурить.

— Не слишком ли расточительно для человека, намеревающегося открыть собственное дело? — Мэнкуп с усмешкой придвинул ей пепельницу с недокуренной сигаретой.

— Спасибо! — Магда механически достала другую сигарету и наконец закурила. — Твоя забота о моих финансах настолько трогательна, что наша фирма готова со временем отблагодарить тебя роскошным надгробием. Причем совершенно бесплатно.

— Магда! — с упреком одернул ее скульптор.

— Ло, ты меня удивляешь, — задумчиво проговорил Баллин.

— Чем? — Под его пристальным взглядом Ловиза смутилась.

— Если притворство является признаком артистического таланта, то я готов признать тебя великой актрисой! — Он провел рукой по лицу. На словно приглаженных утюгом щеках рельефно выступил мелкий склеротический узор.

— Кельнер, три бутылки шампанского! — крикнул кто-то.

Мун с ужасом убедился, что щедрый заказ исходил от Дейли. Неужели тот позабыл, что у них совершенно нет валюты? Заказывать шампанское за счет Мэнкупа показалось бы бестактным даже самому бесцеремонному журналисту.

— У нас есть только «Мум». — За спиной Дейли вырос главный метрдотель.

— Прекрасно!

— Это самая дорогая марка, господин. — Добросовестный метрдотель, узнав по акценту иностранца, счел нужным предупредить.

— Тем лучше!

— «Мум»! Три бутылки! — Метрдотель громовым голосом оглушил пробегавшего мимо официанта.

Стук костяшек и шуршание газет на секунду смолкли. Мун увидел многочисленные головы, повернутые в сторону их столика. Видимо, в этом кафе шампанское пили только в самых исключительных случаях.

Метрдотель не двинулся с места. Он почтительно ждал ведерко с бутылками, которое торжественно приближалось, плывя на вытянутой руке.

— Разрешите! — Метрдотель насухо обтер бутылку салфеткой и, встав спиной к столику, приготовился откупорить.

— Дайте мне! — вырвав у него бутылку, Дейли повернулся к актрисе: — За ваш ангажемент!

Он выстрелил пробкой и замер, увидев, что натворил. По лицу Ловизы сбегали подкрашенные тушью пенные струйки.

— Всю жизнь мечтала выкупаться в шампанском. — Она тряхнула мокрыми волосами и, схватив со стола сумку, убежала.

— Такое случается у меня впервые! — Растерявшийся Дейли даже не заметил, как метрдотель деликатно отнял у него бутылку.

— Так ей и надо, — злорадно пробормотала Магда. — Мы ломаем себе головы, как помочь, а она…

— Признаться, я уже собирался поговорить с тобой по этому поводу, Магнус. — Баллин напряженно улыбнулся.

— Поскольку ты единственный из нас в настоящее время при деньгах, — не глядя на Мэнкупа, проворчал скульптор. Было ли это действительно сказано с раздражением, или так показалось из-за торчавшей в зубах трубки?

Метрдотель, прикрыв ладонью горлышко, тщательно вытирал бутылку.

— Позвольте! — Он принялся разливать шампанское.

— Я сам предложил ей деньги. — Мэнкуп подставил свой бокал. — И в результате узнал об ангажементе чуть раньше вас. Выпьем за нашу Ло! Что ни говори, она, возможно, стоит всех нас вместе взятых!

— Ты прав! — Магда изящным движением подняла бокал. Из-под рукава показался браслет, гармонировавший с металлическим цветком на отвороте.

— За Ло! Желаю ей счастья! — Дитер Баллин медленно отпил, словно дегустируя каждый глоток.

Лерх Цвиккау ничего не сказал. Молча осушил свой бокал и только тогда заметил брызги, попавшие в бороду при выхлопе пробки.

Воцарилось молчание. Дейли приглядывался к архитекторше. Сейчас, когда за столом не было Ловизы, Магда как будто вышла из затемнения. Дейли впервые заметил, что каждая деталь ее эффектного туалета подобрана с тщательностью, свидетельствующей о настоящем вкусе.

А Мун тем временем думал о Мэнкупе и его друзьях. Обычные разговоры, какие ведутся в кафе, обычные заботы и радости. И в центре этого банального водоворота сдобренных рюмочкой водки шуток и скрепленных шампанским тостов — благодушествующий Магнус Мэнкуп с его лицом иронического мыслителя, казавшимся в данную минуту случайной маской. Не будь его тревожного письма, он ничем не выделялся бы среди остальных посетителей кафе. Состоятельный человек с именем, умеющий подбирать себе подходящее окружение. Да и с чисто декоративной точки зрения писательская задумчивость Баллина, цветовая гамма Магды, рыжий ореол скульптора и особенно темноглазая, вся в черном, Ловиза представляли собой прекрасную оправу.

Лениво попивая шампанское и прислушиваясь к непонятному разговору (собеседники перешли на немецкий язык и, судя по отдельным словам, дискутировали о политике), Мун со свойственной ему привычкой подвергать сомнению все и всех, пытался представить себе в роли убийцы каждого из четырех друзей по очереди. Этих людей, по-видимому, связывали не только взаимная симпатия и общность взглядов, но и нечто более глубокое. И все же смутно чувствовалось, что под идиллической поверхностью притаились какие-то конфликты. Несмотря на это, мысль, что он сидит за одним столиком с будущим убийцей, показалась настолько забавной, что Мун засмеялся.

— Разве вы понимаете по-немецки? — Баллин рывком повернулся к нему. Склеротический рисунок щек загорелся ярким багрянцем.

— Нет. А разве это так важно?

— Извините. Мы как раз шутили по поводу одного выступления Мэнкупа, вызвавшего гнев нашего уважаемого канцлера Конрада Аденауэра. И поскольку вы засмеялись…

— Расскажите своему гостю, Магнус, — попросила Магда. — Это изумительный анекдот.

— Ладно. — Мэнкуп повернулся к Муну: — Как-то «Гамбургский оракул» назвал Аденауэра политическим подагриком. С тех пор он имеет скверную привычку просматривать мой журнал. На прошлой неделе ему попались на глаза набранные жирным шрифтом строчки: «Ни одно движение не может существенно влиять на политику страны, если в нем принимают участие только философы и честные люди: их слишком мало. До тех пор, пока движение не станет популярным среди бандитов, ему нечего рассчитывать на большинство».

— Ядовито! — усмехнулся Мун.

— Погодите, я еще не добрался до соли. Аденауэр, разумеется, принял это на счет правительственной коалиции. На пресс-конференции он заявил, что я коммунист, а мой журнал — ведро с красными помоями. Можете себе представить его старческую физиономию, когда оказалось, что это цитата из пьесы Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек», а мнимо подрывная статья посвящена разбору его творчества.

Все четверо захохотали. Мэнкуп смеялся так же заразительно, как и остальные. Как только Мун перестал слушать, все снова перешли на немецкий. А Мун разглядывал то художницу, которая, прикусив кончик языка, при помощи резинки придавала портрету скульптора окончательный вид, то опрятно одетого, угрюмого старика, молча обходившего столики с протянутой почти новой шляпой. Ему хотелось отвлечься, чтобы иметь возможность как бы заново проверить свое впечатление о Мэнкупе. Он отвернулся и увидел Ловизу. С приглаженными, еще мокрыми и оттого как бы лакированными волосами, она бесшумно двигалась между мраморными столиками, отвечая легким наклоном головы на приветствия многочисленных знакомых.

Ловиза была уже совсем близко, когда пробегавший мимо официант чуть не сбил ее с ног. Большая лакированная сумка выпала из ее рук и раскрылась. Прежде чем она успела защелкнуть замок, Мун увидел пистолет. Расстояние было слишком большим, чтобы утверждать это под присягой. Однако, заметив, с какой поспешностью она захлопнула сумку, Мун невольно потянулся к карману. Карман был пуст. Проклятый таможенник! Проклятый Гамбург!

ПОМНИТЕ О СМЕРТИ!

— Извините! — Мун встал и незаметно кивнул Дейли.

Они вошли в завешенную красным бархатом дверь, над которой светился транспарант с изображением мужчины в средневековом одеянии. Холодным светом поблескивали умывальники. Тихо гудел озонатор. Сушилки для рук и одеколонный автомат отражали в никелированном зеркале накрахмаленные полотенца.

Стоя за чуть отодвинутым занавесом, Мун видел прямо перед собой застекленный шкаф с переплетами энциклопедии, а вдали, за шлейфами причудливо переплетающегося дыма, Мэнкупа. Черная лакированная сумка лежала на столике между ним и Ловизой.

— В чем дело? — Дейли, подойдя сзади, положил ему руку на плечо.

— Следите за Ловизой Кнооп. У нее в сумке пистолет, — сказал Мун, продолжая напряженно вглядываться в дым.

— Вы уверены?

Мун неопределенно покачал головой.

— То-то меня всегда привлекают женщины с преступными наклонностями, — удивился Дейли. — Все время ломаю себе голову: что же в ней так интригует? Как будто некрасивая, а вместе с тем неотразима. Оказывается, притягивал пистолет, о котором я даже понятия не имел. Вы случайно не помните, чьи это слова: «В любви все решает предчувствие»?

— Почему бы вам, Дейли, не составить сборник афоризмов? Он будет пользоваться бешеным успехом, главным образом у психиатров.

— Это идея! Кстати, наша дама с пистолетом вдохновила меня на следующее откровение: «Она была так прекрасна, что казалась даже некрасивой».

— Боюсь, что скоро мне придется подыскивать себе нового компаньона. — Мун безнадежно вздохнул.

— А чем вас не устраивает старый?

— Пал жертвой вампиров! — проворчал Мун.

— Каких еще вампиров? — не понял Дейли.

— Женщин! — пояснил Мун. — Они высосали из вас все мозги. Три бутылки шампанского, когда в кармане ни гроша! Что это, нормальное сумасшествие или ненормальное нахальство? А жемчуг? Рисковать тюрьмой ради красотки, которая вчера еще считала мыло не предметом гигиены, а импортным лакомством?!

Дейли удовлетворенно хмыкнул.

— Неужели вы не догадались, что жемчуг — имитация?

— Ну да, — кивнул Мун. — А так как спрятанный в полых жемчужинах наркотик тоже поддельный, остается только добавить, что самой искусной имитацией является негритянка. В действительности это был президент де Голль, приехавший с неофициальным визитом к Аденауэру.

— Наркотик? С чего вы это взяли? Когда-нибудь слыхали про знаменитые кимберлийские алмазы? Так вот, я справлялся у стюардессы. На транзитном билете моей черной принцессы стоял штамп кимберлийского отделения авиакомпании «Ройял Эрвейс».

— Настоящие алмазы в фальшивом жемчуге! — Оригинальный способ контрабанды был по достоинству оценен Муном. — Умница! Но что бы она делала, не попадись ей такой дурак, как вы?

— По-моему, она весьма щедро расплатилась за мою скромную услугу.

— Видел! Протянула руку для поцелуя.

— Вы не очень наблюдательны. — Дейли подошел к одеколонному автомату, но вовремя вспомнил, что у него только американские монеты. — Позовите официанта! — попросил он Муна.

— Это для чего?

Дейли не удостоил Муна ответом. Отодвинув занавес, он кивнул официанту.

— Что господину угодно? — Поклон выражал в совершенно равных пропорциях уважение к клиенту и чувство собственного достоинства.

— Разменяйте мне эту бумажку. — Дейли небрежно вытащил из кармана стомарковую ассигнацию.

— Откуда у вас немецкая валюта? — удивился Мун.

— Мне нужны десять пфеннигов! — Дейли полностью игнорировал вопрос.

— Всю сумму десятипфенниговыми монетами? — Официант пожал плечами. — Придется послать в банк. — При этом он сохранял самый серьезный вид, так что трудно было понять, шутка ли это или желание доказать иностранцу, что в стране «экономического чуда» не брезгуют и такими мелкими чудесами.

— Пока хватит и одной, — благосклонно разрешил Дейли.

Получив монету и в придачу целый ворох тщательно приглаженных банкнотов, он дал на чай десять марок. Официант реваншировался тем же строго отмеренным поклоном, из которого явствовало, что немецкое национальное достоинство не зависит от размера чаевых.

— Ну? — с вызовом спросил Дейли. — Надеюсь, вы теперь поняли, с кем имеете дело?

— С мелким жуликом. Это еще хуже, чем бескорыстный дурак.

Дейли, усмехнувшись, бросил монету в щель. Подставив под пульверизатор ладони, он довольно долго растирал одеколоном лицо и пальцы.

— Изумительный аромат! — промолвил он наконец. — Кажется, это великий Лонгфелло назвал одеколон жидкой весной в твердой упаковке.

— Если вашего парикмахера зовут Лонгфелло, это еще не причина считать его великим! — Мун без особой охоты продолжал пикировку. В начале их совместной деятельности наклонность Дейли заниматься юмористической физзарядкой в самые напряженные моменты раздражала. Но со временем Мун постиг, что это неплохое средство против нервных перегрузок.

— Вы говорите, я мелкий жулик? — самодовольно повторил Дейли. — А это что? — Он не спеша вытащил из кармана туго спрессованную пачку. — Даже если Мэнкуп умрет через минуту и тем самым лишит нас обещанного гонорара, здесь достаточно на обратную дорогу плюс целый вагон шампанского.

— Прошу прощения! Поскольку в нашем обществе моральная оценка зависит от размера прибыли, произвожу вас из мелкого жулика в крупного коммерсанта.

— Благодарю. — Дейли поклонился. — А как вам понравился американский пилот, пьянчужка, который на основании факта, что я когда-то засадил его за решетку, выманил у меня почти десятую часть заработанной с таким риском суммы!

— Как раз крупные коммерсанты и занимаются филантропией.

— Если учесть, что я сегодня увидел его впервые в жизни, что знаком он не со мной, а с таможенником, которому весьма кстати намекнул, что я детектив Интерпола, то филантропом можно назвать скорее его.

— Боже мой! — Мун имел вид совершающего панихиду пастора. — С вашим талантом работать в детективном агентстве — это то же самое, что папе римскому стать лектором по пропаганде атеизма… Куда он пропал? — Увлеченный беседой, Мун на миг упустил из вида Мэнкупа. — Сумку я тоже больше не вижу.

— А вы уверены, что пистолет вам не померещился? — Насладившись своим триумфом, Дейли сразу же стал серьезным.

— Слава богу. — Мун с облегчением вздохнул. Заслонившие Мэнкупа посетители отошли в сторону. Все было целым и невредимым — бутылки с шампанским, бокалы, сумка и сам Мэнкуп.

— Так как же с пистолетом? — повторил Дейли.

Мун сделал ему знак замолчать. Молодой красивый блондин, вошедший полминуты назад, все еще продолжал мыть руки. Покончив с этим занятием, он продолжал прислушиваться.

— Пошли! — предложил Мун. — Тем более что проторчали мы тут вполне достаточно, чтобы утвердить за нами национальную репутацию…

— Страдающих хроническим расстройством желудка? — пошутил Дейли.

— Зачем так грубо? Я говорю о легенде, согласно которой американец направляется в уборную только затем, чтобы вытащить из заднего кармана плоскую фляжку и высосать до дна… Подождите! Я еще не все сказал. — Мун удержал Дейли, намеревавшегося возвратиться к столику.

— В таком случае предлагаю продолжить роль стыдливого алкоголика за буфетом! — улыбнулся Дейли.

Стойка была мраморная. Облокотившись о нее, несколько наспех забежавших в кафе прохожих пили лютилют, — видимо, традиционный напиток гамбуржцев. Один из официантов, совсем еще молоденький, беспрерывно уносил пустые кружки и рюмочки, не забывая каждый раз тщательно вытереть мокрую стойку.

— Вы спрашивали насчет содержимого сумки. — Заказав водку, Мун продолжал разговор. — Не знаю.

— Только что вы были более уверены.

— Эти пять минут я, в отличие от вас, размышлял. Ловиза Кнооп мне нравится. Когда Мэнкуп сказал, что она стоит их всех, вместе взятых, это не походило на замаскированный сарказм. Почему же он, такой умный и проницательный, ошибается на ее счет?

— Допустим, что не ошибается.

— Поищем другой конфликт? — нахмурился Мун.

— Ревность.

— Я уже думал об этом. Похожи они на любовников? — Мун посмотрел в сторону Мэнкупа.

Метрдотель только что запустил вентиляторы, дым косыми слоями уходил к потолку, лица Мэнкупа и Ловизы были отчетливо видны.

— Не будь большой разницы в возрасте, я бы сказал — да. Но, помнится, кто-то не без основания заметил, что если людям удалось преодолеть бездонную пропасть между мужской логикой и женской непоследовательностью, то все остальные различия скорее сближают.

— Мне пришло в голову еще одно соображение. — Мун задумался. — Судя по письму, Мэнкуп уже несколько недель страшится за свою жизнь. Допустим, что угроза действительно исходит от Ловизы. Почему она так долго ждала?

— Пошли! — Увидев, что Ловиза встает, Мун заторопился. Но она, поздоровавшись с проходившей мимо пожилой женщиной, опять села.

— Я только расплачусь. — Дейли бросил на стойку банкнот. — А между прочим, выпивка пошла мне на пользу. Как вы относитесь к идее, что Ловизе известно, кто мы такие? И почему-то стало известно, что Мэнкуп откладывает объяснение с нами?

— Как вижу, Дейли, вы все еще не отказались от своих подозрений.

— Ну, а если все-таки? В таком случае логика подсказывает, что она выстрелит именно сегодня.

Когда они подошли к столику, оказалось, что скульптор пересел поближе к Магде. Стул возле Ловизы был свободным. Дейли сразу же воспользовался этим. Оживленно флиртуя, он незаметно подтягивал лаковую сумку к себе.

— Извините! Мы немного задержались. — Мун занял старое место, рядом с Мэнкупом. — Обсуждали серию статей, которые Дейли хочет написать о Гамбурге. — Мун сказал это нарочито громко, чтобы проверить, как реагирует Ловиза на эту разработку легенды. Если ей действительно известна истина, это должно как-то проявиться. Актриса продолжала спокойно разговаривать с Дейли.

— Не пора ли нам на спектакль? — спросил Мун.

— Торопиться незачем. — По голосу Мэнкупа можно было судить, что пил он немало. — Это театр для избранных, для интеллектуальных гурманов… Беккет, Ионеско, Олби. Туда ходят люди, которым не надо рано вставать. Представление начнется только в девять.

— Одним словом, театр эксперимента, — поморщился Мун. — Впрочем, ради того, чтобы посмотреть Ловизу Кнооп на сцене, я пошел бы даже на пьесу, где все остальные актеры будут в течение целого вечера изображать глухонемых.

— От вас такая жертва не потребуется. Ловиза сообщила мне по секрету, что сегодняшняя вещь нечто вроде детектива.

— По секрету? — удивился Мун.

— Так точно. Этот спектакль обставлен полной тайной. Репортеров не допускали на репетиции, с актеров взяли обет молчания, автора никто не знает. Псевдоним — Арно Хэлл, настоящее имя не известно даже литературному агентству, которому он прислал пьесу.

— Если она нуждается в такой рекламе, ничего хорошего ждать не приходится, — улыбнулся Мун.

— Вы, должно быть, не поняли.

— Нет, превосходно понял. В наше время отсутствие рекламы — самая лучшая реклама.

— В данном случае дирекция скорее заботилась о своей репутации. Интеллектуальные ребусы для избранных ценителей — и вдруг плебейский детектив! До меня дошли слухи, что автору пришлось скупить театр на десять спектаклей.

— То есть выложить из своего кармана весь кассовый сбор? Видимо, у этого драматурга недостаток таланта компенсируется избытком денежных средств.

— Сумма не такая уж большая. — Мэнкуп рассмеялся. — В зале всего сто сорок мест. Театр так и называется — «Театр в комнате».

Художница, покончив со скульптором, рисовала портрет Магды. Нетрудно было догадаться, почему она отдала ей предпочтение перед Ловизой, — яркие краски, колоритность, не требующая точного штриха. Магда, не прекращая беседы с Баллином и скульптором, с откровенным удовольствием позировала. Напротив нее сидел тот самый блондин, которого Мун и Дейли видели в туалете. Перед ним стояла нетронутая кружка пива. Судя по его напряженной позе, он внимательно наблюдал за их столиком.

— Почему вы не пьете? — Мэнкуп напомнил Муну о своем присутствии. — Зато постоянно смотрите на Ло! Можно подумать, что вы охраняете не меня, а ее, — добавил он еле слышно.

— За ваше здоровье! — Мун взял бокал. — Между прочим, вы давно с ней знакомы?

— Лет десять. Поскольку женщина не политик, который за это время трижды вывернет наизнанку свое кредо, можно сказать — я знаю о ней почти все…

— Почти — это еще не все.

— Все человек не знает даже о самом себе. Разве я… — Не закончив, он с лихорадочной поспешностью заговорил о другом: — Угадайте, почему мне нравится это кафе? Из-за «мементо мори». Помните о смерти! У древних римлян этой мудрой цели служил гроб, который ставили рядом с пиршественным столом. Здесь его заменяют настенные росписи.

Прямо перед собой Мун видел панораму большого гамбургского пожара.

— Фантазия художника придала этой мысли довольно современное оформление, — усмехнулся Мун. Растопыренными пальцами он словно выхватил из объятого табачным дымом горящего города башню. Отделенный от крыши тонкий шпиль на вертикальном столбе пламени возносился к небу. — Чертовски похоже на ракету!

— Это не фантазия. Мой дед был очевидцем.

— Ваш дед? — с сомнением спросил Мун. — Пожар ведь случился в…

— В тысяча восемьсот сорок втором! — Мэнкуп кивнул. — Деду было тогда семь лет, умер он в день, когда гитлеровские войска вступили в Австрию. Почти все Мэнкупы доживали до библейского возраста, вероятно, я буду единственным исключением.

— Если вы так пессимистически смотрите на свои шансы… — начал Мун, но Мэнкуп прервал его:

— Дед рассказывал, как это было. Он приехал с отцом продавать рыбу. Пожар постепенно оттеснил их к собору Святого Николая. Когда загорелась башня, которая вам так понравилась, колокола зазвонили сами собой. Звонили так долго, пока не расплавились. Шпиль сначала взлетел вверх и только после этого рухнул. Дед говорил, что это было как прямое общение с богом — нестерпимо жутко и прекрасно. Жутко и прекрасно… Он без конца повторял эти слова.

— Меня это не слишком удивляет. Знаете, о чем и кем сказано: «Красота этой сцены под силу только великим поэтам»? Генералом Фареллом. Этой фразой он характеризует взрыв экспериментальной атомной бомбы в Аламогордо…

— Дед рассказывал, что на площади перед церковью собралась громадная толпа… Волосы, загоравшиеся от случайной искры, искаженные пляшущим заревом запрокинутые лица, треск рушащихся балок, мощный голос колоколов, суеверный ужас и благоговейный восторг. В детстве мне часто снилась эта картина, пока я не просыпался от собственного крика. Вы думаете, меня, десятилетнего мальчика, страшил сам пожар? Нет, меня уже тогда страшило дедовское слово «прекрасно». Вы когда-нибудь ломали себе голову над тем, почему наблюдаемые с безопасного расстояния грандиозные катастрофы внушают скорее восторг, нежели ужас?… Сюда можно отнести что угодно — величественную фигуру Нерона, глядящего с балкона на пылающий Рим, поджог рейхстага, уничтожение Ковентри, сожжение Лидице…

— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу. Вы, если не ошибаюсь, американец?

Блондин из туалетной комнаты, блондин за соседним столиком, блондин с нетронутой кружкой пива, пристальное внимание которого уже начало тревожить Муна. Он подошел незаметно и теперь стоял перед Муном, как бы немного смущаясь и в то же время полный решимости. Мягко очерченное, удивительно правильной формы лицо, розовые щеки с редкими веснушками, пушок над верхней, чуть припухлой губой, голубые глаза, расчесанные на косой пробор, слегка вьющиеся светлые волосы. Подростком Мун как-то видел старую картину Уфа «Любовь в Гейдельберге». Точно таким выглядел студент, в которого втюрилась профессорская дочка, — лучший фехтовальщик корпорации, обладатель пленительного тенора, преданный в любви, верный в дружбе, немного сентиментальный, когда речь заходила о Бисмарке или Фридрихе Великом.

Немец сделал полуоборот — красивое, четкое движение, от которого как бы запахло первой нежной зеленью парадного плаца, — ко второй стене, где Гамбург под черной тучей идущих плотными рядами бомбардировщиков превращался в пылающий скелет.

— Несправедливо винить во всем нас, — сказал блондин.

— Вас лично никто не винит. — Отстраняющим жестом Мэнкуп словно пересадил его обратно к нетронутой кружке пива.

— Я — немец. Говорить, что нацисты обманули народ, проще всего. Да, были и Ковентри, и Лидице! Когда лес рубят, щепки летят. Но в бесчеловечной бомбардировке Гамбурга повинны вы, американцы, и ваши союзники — англичане. Почему же сваливать все на Гитлера? Фюрер был идеалистом. Мне рассказывали люди, которым нельзя не верить, что он плакал, когда приходилось отдавать приказ об уничтожении людей.

— В таком случае самым гуманным животным является крокодил, — резко сказала Ловиза.

Мэнкуп и его друзья обрушили на молодого нациста целый шквал уничтожающих сарказмов. А он все так же спокойно продолжал отстаивать свои позиции.

— Извините, — сказал он под конец, обращаясь к одному Муну, — я не оратор, но если вы будете в Западном Берлине, где я учусь, я познакомлю вас с другими студентами. Они куда лучше меня объяснят вам, чего мы хотим. Вот мой адрес! — Он вырвал из блокнота уже заранее заполненный листок. — Зовут меня Карл Аберг…

— Рад познакомиться! — Мэнкуп встал с иронической торжественностью. — А я — Гамбургский оракул!

Блондин побледнел. По его красивому, мягко очерченному лицу прошла судорога ненависти. Он процедил что-то сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел к своему столику.

Баллин вскочил с занесенным для удара кулаком.

— Брось, Дитер. — Мэнкуп с усмешкой усадил его обратно. — Если дело дойдет до бокса, ты сегодня лишишься возможности посмотреть пьесу.

— В чем дело? — спросил Мун.

— Вы разве не слышали? — Баллин трясся от злости.

— Он сказал, что со мной они еще разделаются, — спокойно пояснил Мэнкуп. — А ведь этот немец мог быть моим сыном!.. Слово «немец» всегда ассоциируется у меня с гейневскими строчками о сфинксе. После русских, внезапно обернувшихся грандиозным ликом Октябрьской революции, мы самая загадочная нация в мире. Нас долгое время считали народом мыслителей, а мы оказались великолепными организаторами научно разработанного, математически обоснованного метода массового уничтожения. Нас когда-то чествовали как народ музыкантов, а мы возгордились высокой пропускной способностью крематорных печей… Вместо того, чтобы набивать брюхо сытными обедами и подсчитывать доходы от экспорта, нам следовало бы разобраться в этом удивительном конгломерате баховских фуг и кровавой скотобойни, гётевского единоборства человека с дьяволом и геббельсовских речей. Нам нужны скептики, охотники за микробами, которые не пострашатся проникнуть на самое дно парадокса по имени немецкая душа… А вместо этого мы надеваем на германского сфинкса намордник демократии и воображаем, что он тем самым превратился в ручного пса…

Блондин допил свое пиво и, дождавшись официанта, расплатился. Он ни разу не взглянул больше в сторону Мэнкупа. Все же Мун с облегчением вздохнул, когда увидел его удаляющуюся прямую спину. Для него, спокойно отражавшего самые яростные нападки, Магнус Мэнкуп был не политическим оппонентом, а воплощением всего самого ненавистного ему. Тысячи подобных фанатиков, несомненно, желали смерти Гамбургскому оракулу. Не могли не желать, ибо он глумился над их богами.

— Нам пора! — напомнила Ловиза.

Мэнкуп очнулся от раздумий. Абстрактная работа мысли, молчаливое продолжение высказанных вслух мучительных проблем, придававшие его лицу отчужденную неподвижность, внезапно оборвались.

— За твой сегодняшний дебют, Ло! — Тон был веселый, но Муну почудилась в нем наигранность.

Ловиза протянула свой бокал, но внезапно отдернула руку.

— Не могу, — сказала она со странным выражением.

— Чего не можешь? — усмехнулся Мэнкуп.

— Пить больше не могу. — Она отстранила бокал и встала.

— Сценическая лихорадка, — объяснил Баллин. — У меня такое же состояние перед выходом каждой новой книги. Мужайся, Ло. Это не так страшно, как кажется… За тебя! За нас всех! За Магнуса! За мудрость и бесстрашие!

— Вот именно! — Мэнкуп засмеялся. — Самое важное — смело выйти на сцену и вовремя уйти, не запутавшись в занавесе. — Он подозвал официанта.

Между ним и Дейли завязался спор, кому платить. Художница, быстро закончив второй портрет, подошла к столику. Оказалось, что она делала их для продажи. Скульптор даже не стал с ней разговаривать. Магда с видимым сожалением отдала рисунок обратно, сославшись на то, что не захватила с собой денег.

— Хотя бы несколько марок! — Чувствовалось, что художница с трудом удерживается от откровенной мольбы.

— Давайте сюда! — Положение спас человек неопределенной наружности, с розовым, свежевыбритым лицом и торчавшим из кармана блокнотом. Заплатив не торгуясь, он скрылся с обоими портретами.

— Кто это? Зачем ему понадобился мой портрет? — Магда сказала это то ли польщенным, то ли обиженным тоном.

— Не только твой, — пробурчал скульптор. — Так что напрасно надеешься, что он оправит его в золото и повесит над изголовьем. Это Фредди Айнтеллер, зоркое око «Гамбургского оракула».

— Не может быть, — засомневалась Магда. — Магнус, слышишь? Твои сотрудники даже не считают нужным поздороваться с тобой.

— О ком вы говорите? — Мэнкуп успел уже уладить счет, предоставив Дейли дать на чай почти равную сумму.

— О Фредди Айнтеллере.

— А, Фредди! Он поступил на работу уже после моего ухода. Я с ним лично никогда не сталкивался. Говорят, он самый способный молодой репортер в отделе уголовной хроники.

— Ну вот и разгадка. — Баллин засмеялся. — Видно, ваши физиономии понадобились ему для музея криминалистики.

Магда и скульптор пытались присоединиться к смеху, но так и застыли с невеселой улыбкой на губах.

— Чего ты помрачнел, Лерх? — Ловиза нервно теребила сумку. — Или честь висеть на одной стене с господами Муном и Дейли не радует тебя?

— С нами?! — Дейли широко открыл глаза. — В каком смысле?

— Вы ведь имеете отношение к полиции? — Она повернулась к скульптору: — Верно, Лерх?

— Вечно ты что-то путаешь… — Он остановился, как бы подыскивая слова. — Я только сказал, что наши гости, по-видимому, тоже работают в уголовной хронике. — Он сердито вытряхнул трубку прямо на пол. — Пошли! Мы опоздаем.

Этот инцидент на мгновение заставил Муна и Дейли забыть о Ловизе. Они уже отошли от стола, когда услышали голос Мэнкупа:

— Ло, ты оставила сумку!

Схватив ее со стола, он нагнал Ловизу. При этом как-то странно и настойчиво заглянул ей в глаза.

Ловиза вырвала сумку и быстро побежала к выходу.

После дымной атмосферы кафе улица показалась благоуханным раем. Сумерки сгустились. Покрывавший канал лиственный узор, тронутый кое-где бликами огня, напоминал бисерную вышивку. Баллин пошел за своей машиной, оставленной неподалеку, на подземной стоянке на улице Гроссе-Блайхен.

Остальные молча стояли возле чугунной ограды.

Мун закурил сигару. Странно, что в кафе совсем не хотелось курить. Он глядел на темнеющее небо, на перламутровые переливы, от зеленого до розового, и раздумывал над нелепой ситуацией, в которой очутился. Мун твердо решил по дороге в театр рассказать Мэнкупу о своих наблюдениях и принудить его к откровенному разговору.

Но из этого ничего не вышло. Подъехал Баллин на своем малолитражном «форд-таунусе». Усадив Магду, скульптор остался стоять у открытой дверцы. Он ждал Ловизу.

— Ло поедет с нами! — заявил Мэнкуп.

— Но наш…

Муну не пришлось выдумывать предлог, так как Ловиза опередила его:

— Я поеду с Дитером. А ты тем временем спроси своих гостей, какое впечатление я на них произвела. В моем присутствии они будут смущаться.

— Наоборот. Они как раз просили меня не лишать их твоего общества, — усмехнулся Мэнкуп. — Влезай! — Он чуть не силой усадил Ловизу подле себя.

И опять Мун не мог избавиться от смутного подозрения, что это делается нарочно, что Мэнкуп во что бы то ни стало хочет отсрочить конкретный разговор.

Поездка протекала в полном молчании. Улицы одна за другой озарялись огнями световой рекламы. Суматошный калейдоскоп бегущих, прыгающих, вертящихся волчков букв, сигарет, бутылок, женских бюстов, мужских торсов не уступал по размаху вечерней панораме большого американского города. И не будь этого фейерверка в честь великой богини коммерции, своими лихорадочными отблесками придававшего лицам выражение маскарадного веселья, можно было бы подумать, что они едут не на премьеру, а на похороны.

«ТЕАТР В КОМНАТЕ»

Театр находился на Алстерском шоссе, которое, начиная от погруженного в безмолвие стадиона Национального спортивного общества до Алстерского парка, было заставлено автомобилями. На каждую машину иной марки приходилось десяток «фольксвагенов», безобразных с виду жуков, прочно вписавшихся в дорожный пейзаж Европы и Америки. Победить в жестокой схватке с конкурентами немцам помогло знание психологии обывателя, которому неважны красота и скорость, лишь бы дешево и удобно.

В поисках свободного места пришлось проехать всю улицу. Дальнейший путь преградила подсвеченная молочными фонарями темно-зеленая стена парка. Регулировщик в украшенной большой бляхой островерхой шапке транспортной полиции, вежливо потеснив владельцев прибывших перед этим машин, наконец нашел для них пятачок свободного пространства.

Они не спеша пошли к ярко освещенному подъезду. Мэнкуп замешкался, запирая машину. Ловиза остановилась. Она стояла под фонарем, почти слившись с сумерками, — продолговатое уплотнение воздуха с резко очерченной тенью, из которого выступала белая рука с блестящей черной сумкой. Мун и Дейли остановились почти в то же мгновение. Втроем они молча стояли, поджидая Мэнкупа. Уже у самого подъезда их нагнал Баллин. У него испортилась пружина дверцы, ему так и не удалось захлопнуть ее.

Посвятивший себя модернистским поискам «Театр в комнате» помещался в старинном здании. Это был такой же парадокс, как то, что интеллектуальные снобы прибыли на премьеру в обывательских «фольксвагенах».

Театральная витрина напоминала своей застекленной пустотой вестибюль метро после закрытия. Ни фотографий актеров, ни сцен из спектакля, одна лишь голая афиша с именем автора и названием пьесы «Перчатки госпожи Бухенвальд» — трезвая типографская заплата на богато разукрашенном классицистском фронтоне.

Спектакль еще не начался. Сцена размером не больше подмостков ресторанного трио лежала в темноте. Что-то смутно поблескивало в глубине выемки. При наличии фантазии нетрудно было представить себе огромную конуру и столь же огромные фосфоресцирующие зрачки притаившегося в темноте цепного пса. А тесно рассаженные в маленьком зале зрители, оживленно болтая, предвкушают минуту, когда чудовище бросится из своей конуры на публику. Как бы страшно оно ни было, цепь превратит его ярость в безопасное, забавное зрелище.

Прокладывая себе путь к первому ряду, раскланиваясь со знакомыми, Мэнкуп называл своим гостям имена известных журналистов, литераторов, актеров или просто состоятельных людей, для которых театр был одним из возможных видов развлечения. Независимо от профессии и состояния, публика разделилась на две половины: одна явилась в тщательно отутюженных костюмах и вечерних платьях, другая демонстрировала полное пренебрежение к портным и парикмахерам.

К своему крайнему удивлению, Мун заметил, что Ловиза собирается сесть рядом с Мэнкупом.

— Вы ведь участвуете в спектакле?

— Мой выход только в самой последней сцене, — пояснила она, усаживаясь в кресло.

Мун решительно оттеснил замешкавшегося Мэнкупа и занял его место. Дейли, применив тот же маневр, пристроился по правую сторону Ловизы. Мэнкуп саркастически улыбнулся, но ничего не сказал.

— Интересно, что нам преподнесут на этот раз. — Баллин зевнул. — В прошлый раз на сцене стояло четыре высоких табурета, изображавших бар. Актеры сидели спиной к зрителям и о чем-то спорили.

— Видите этого толстяка? — Мэнкуп повернулся к Муну. — Он здорово похож на Штрауса. Это Хэлген, при Веймарской республике студент богословия, при Гитлере прокурор имперского суда, а при Аденауэре ведущий театральный критик. Надеюсь, что автор сегодняшней пьесы не погрешит против святынь нации, иначе ему грозит репутация беспринципного графомана.

Мун посмотрел в том направлении и увидел за массивной спиной театрального критика знакомое лицо. Это был Фредди Айнтеллер, уголовный репортер.

В ту же секунду зал погрузился во мрак. На освещенной, почти голой сцене стояли ничем не покрытый стол и три стула. На одном из них уже восседал усталый молодой человек в помятом костюме. Усталым движением он перелистывал папку с документами.

— Не может быть! — Скульптор даже не счел нужным приглушить голос.

Он не был исключением. Публика продолжала разговаривать — кто вполголоса, кто громко, кто тем свистящим шепотом, который акустика разносит по всем углам.

— Чувствуется, что ты никогда не играл в футбол во дворе. Неужели я после всех скандалов и оплеух не сумею отличить настоящее стекло от бутафорского?

— Ну и что? — спросила Магда.

— Как что! — возмутился Баллин. — Для экспериментального театра это совершенно новое направление. У них ведь от одного слова «декорации» волосы встают дыбом. Молодожены должны ложиться прямо на пол, если поставить для этой цели двуспальную кровать, то это считается профанацией искусства.

Усталый молодой человек на сцене продолжал перелистывать папку с документами. Временами он что-то отчеркивал воображаемым карандашом, временами что-то отмечал в воображаемом блокноте, изредка задумывался. Публику он полностью игнорировал, она платила ему тем же.

— Он играет роль следователя! — шепотом объяснила Ловиза. Она единственная из всех старалась соблюдать тишину.

— И долго он будет продолжать в том же духе? — спросил Дейли.

— Кто? Вальтер Хильдебранд? — отозвался Баллин. — Однажды толстый Хэлген спьяна заметил, что молчание Хильдебранда красноречивее воплей шекспировских героев, вот он и старается показать себя с лучшей стороны! — То ли Баллин забыл, что сидит в первом ряду, то ли нарочно дразнил актера.

Усталый молодой человек покосился на него, схватил папку, словно намеревался запустить ее в Баллина, но вместо этого выпил воображаемый стакан воды и, успокоившись, продолжал свое молчаливое занятие.

Зрители начали посмеиваться. Если действие, согласно заложенным Лессингом законам «Гамбургской драматургии», начиналось бы прямо с поднятия занавеса, они почувствовали бы себя оскорбленными. Сюда шли ради эксперимента. Но даже для их изощренного вкуса молчаливая прелюдия затянулась сверх меры.

Почувствовав это, молодой человек застегнул на все пуговицы свой двубортный пиджак и зычно крикнул:

— Анна, садись за машинку! Три копии!

Дейли с надеждой взглянул на сцену. Но на ней ничего не появилось — ни пишущей машинки, ни хорошенькой машинистки.

— Готово? — Молодой человек, расхаживая по сцене, принялся диктовать: — Заглавие: «Заключение по поводу убийства госпожи Эрны Бухенвальд, родившейся в 1914 году в Гамбурге, лютеранского вероисповедания, проживающей по Штреземанштрассе, 31, в собственном доме».

Следовало изложение дела. Явившись рано утром, служанка госпожи Бухенвальд нашла выходящую в сад дверь широко раскрытой. Забежав в спальню, она увидела на постели простыню с кровавыми пятнами. Одеяло отсутствовало. Полицейские ищейки обнаружили пропитанный кровью клочок этого одеяла на заборе, отделявшем сад от примыкающего к нему пустыря. Они же обнаружили на пустыре заброшенный в кустарник пистолет системы «Вальтер», из которого было сделано три выстрела. Экспертиза установила, что кровь на простыне и клочке одеяла относится к группе АБ. Поскольку у Эрны Бухенвальд та же группа крови, факт убийства не вызывает сомнения. Что касается картины преступления, то она вырисовывается следующим образом: застрелив Эрну Бухенвальд из пистолета системы «Вальтер», убийца завернул труп в одеяло и перекинул через забор. Погрузив тело в оставленную на пустыре машину, он увез его, чтобы потопить в Эльбе.

Дейли с облегчением вздохнул. Детектив вместо сидящих задом к публике масок — это была удача. Он прощал автору отсутствие реальной машинистки и прочие абстрактные выкрутасы, без которых пьеса не была бы принята в этом театре. Так же охотно он примирился с тем, что вместо драматических выстрелов слышит монотонную диктовку. Главное, что это не абсурдная болтовня ни о чем, а логический орех, который зритель может попытаться раскусить чуть раньше автора.

Большинство придерживалось совершенно противоположного мнения. Показывать в этом храме для избранных вульгарную уголовную пьесу было равнозначно пощечине. Только мысль, что дирекция едва ли отважилась бы на такую наглость, удерживала публику на местах. Зрители надеялись, что детективное начало только отвлекающий маневр. Сейчас убитая госпожа Бухенвальд собственной персоной явится с того света, соблазненный ею следователь, лишившись рассудка, решит, что убили не ее, а его, между мертвецами, мнимым и подлинным, развернется интимный диалог о смысле жизни. И так до конца пьесы, когда следователь объяснит зрителям, что всю эту историю он сам придумал, чтобы немного приукрасить постылые будни.

Мэнкуп реагировал совсем иначе. С самых первых слов он весь напрягся. Лишь изредка он вспоминал о Муне, переводил квинтэссенцию, предоставив Дейли роль основного толмача. Ловиза сидела, вцепившись в свою сумку. В ее прикованных к сцене, расширенных зрачках притаился ужас. Казалось, придуманная неизвестным автором история с убийством некоей госпожи Бухенвальд полна для нее реальной значимости.

А усталый следователь продолжал тем временем диктовать свое заключение… В ящике письменного стола Эрны Бухенвальд найдено адресованное главному прокурору Федеративной Республики незаконченное письмо. Судя по первым строчкам, оно касалось исповедей двух ее знакомых, сознавшихся ей в совершении тягчайших преступлений. Следствие установило, что эти знакомые — пенсионер Шульц и живущий на небольшую ренту бывший коммерсант Вирт — часто навещали ее. Одна соседка показала, что видела их входящими в дом Эрны Бухенвальд после двенадцати именно в ту ночь, когда было совершено преступление. Экспертиза установила, что найденные на пистолете системы «Вальтер» отпечатки пальцев принадлежат и Шульцу, и Вирту. Оба арестованы по обвинению в совершенном сообща, преднамеренном убийстве Эрны Бухенвальд.

Этот поворот был чисто детективный. Зал начал громко роптать. Успокоился он только после того, как усталый молодой человек зычным голосом приказал:

— Ввести обвиняемого Шульца!

Воображаемые конвоиры ввели арестованного. Сам он был вполне телесный — пожилой человек с выпиравшим из-под жилета брюшком и светлыми близорукими глазами.

— Садитесь! — предложил следователь.

Шульц покорно сел. Срывающимся от волнения голосом он принялся объяснять, что все это прискорбное недоразумение, что с госпожой Бухенвальд поддерживал самые дружественные отношения, что никогда раньше не имел судимости.

— Объясните, каким образом на оружии оказались отпечатки ваших пальцев?

— Поздно вечером госпожа Бухенвальд позвонила мне. Сказала, что у нее тяжелая депрессия, просила немедленно приехать. Наши отношения не были интимными, но я к ней очень привязался. Госпожа Бухенвальд обладала редким для женщины качеством — была прекрасным слушателем. Что-то в ней взывало к откровенности, а в нынешние времена особенно ценишь человека, которому можешь без утайки доверять все свои дела и переживания. Если не считать господина Вирта, то она была моим ближайшим другом. Этот полуночный крик отчаяния встревожил меня. Моим долгом было успокоить ее. В моей собственной жизни выпадало немало безысходных минут, но я всегда считал, что человек не имеет права безвольно идти ко дну. У госпожи Бухенвальд я застал господина Вирта… Хотя точно не помню, возможно, он явился чуть позже меня. Мои худшие опасения сбылись. Госпожа Бухенвальд заявила, что решила покончить с собой. Она показала нам приобретенный для этой цели пистолет системы «Вальтер». Мы с господином Виртом пытались незаметно отобрать его, но эта хитрость не удалась… Так что, как видите, отпечатки наших пальцев свидетельствуют о самых гуманных намерениях.

— Из вашего рассказа явствует, что госпожа Бухенвальд, показывая вам пистолет, была в перчатках!

— Я этого не утверждал. На ней не было никаких перчаток.

— На пистолете нет отпечатков пальцев госпожи Бухенвальд. Это не только доказывает, что она не покончила с собой, но и опровергает вашу нелепую выдумку, будто она показывала вам пистолет. А сейчас я вам предъявлю главное доказательство вашей вины. Вот оставшееся незаконченным письмо, в котором упоминается ваше имя рядом с именем господина Вирта.

— Разрешите?

Обвиняемый Шульц взял письмо, несколько раз внимательно перечел, задумался. Свет прожектора, лежавший на белом листке, вздрогнул, медленно пополз наверх, остановился на лице Шульца. В маленьком зале, где даже последний ряд находился совсем близко от сцены, каждый зритель имел возможность проследить за единоборством различных мыслей, отражавшихся на неподвижном, неестественно белом лице. Наконец лицевые мускулы ослабились — Шульц нашел выход из критического положения.

— Вы убедили меня. — Голос обвиняемого звучал хрипло. — Я обращаю внимание на то, что текст письма истолкован вами неправильно. Меня госпожа Бухенвальд упоминает в качестве свидетеля, могущего подтвердить злодеяния господина Вирта… Сейчас я уже не сомневаюсь больше, что он убил госпожу Бухенвальд. Кстати, мне только что пришло в голову, что после нашего совместного ухода из дома госпожи Бухенвальд он как-то подозрительно быстро распрощался со мной. Вирт ужасный человек, и я считаю своим долгом рассказать о нем все, что не успела из-за своей смерти госпожа Бухенвальд.

— Минуту назад вы назвали его лучшим другом, — напомнил следователь.

— Совершенно правильно. Что такое друг? В мире, где каждый норовит перегрызть другому горло? Человек, который не в состоянии причинить нам особого вреда. Я слишком много знал о Вирте, поэтому он не был мне опасен.

Публика утихомирилась. Должно быть, это начало ожидаемого ею диспута о смысле жизни. Правда, слишком лобовое и плоское для автора, осмелившегося дебютировать в «Театре в комнате», однако дающее возможность при помощи постепенно наращиваемых недомолвок, недоразумений, осложнений достичь того туманного состояния, без которого немыслимо подлинное искусство.

Но герой пьесы не оправдал возлагаемых на него надежд. Шульц не философствовал, не рассуждал, не спорил. Превратившись в регистрационную машину, ни разу не сбиваясь с делового тона, не упуская ни малейшей подробности, он принялся рассказывать биографию Вирта. Свою карьеру Вирт начал в концентрационном лагере Заксенхаузен и кончил в Алжире. Каждый его шаг был преступлением. Перечень зверств, совершенных из служебного рвения, чередовался с описанием неслыханных жестокостей, творимых ради чистого удовольствия. О том, что происходило в концлагерях, Шульц рассказывал как нейтральный очевидец, старавшийся, если верить его словам, всячески помочь несчастным узникам. Что касается подвигов в Алжире, то сам Вирт неоднократно хвастался ими.

Зрители притихли. В зале стояла мертвая тишина, в которую слово за словом падал неторопливый рассказ Шульца. Да, это не был ни утомительный «театр абсурда», ни захватывающий детектив. Это был памфлет, беспощадный в своей непримиримой обнаженности, страшная правда жизни, не требовавшая никаких драматических ухищрений. Не выдумка автора, а документ. За любым изложенным в абсолютно деловом тоне эпизодом стояли подлинные события. И это чувствовал каждый зритель.

В маленьком зале запахло смрадом сжигаемых трупов, сквозь стены и потолок просачивались душераздирающие крики истязуемых, в темноте, зиявшей за окном сценической комнаты, угадывались нескончаемые безликие колонны, бредущие навстречу заранее вырытой огромной яме.

Свет на сцене погас, словно нехотя загорелись люстры в зале. Безмолвствующие зрители с облегчением поняли, что это означает антракт.

Мэнкуп встал первым. На фоне все еще продолжавших сидеть посетителей он казался необыкновенно высоким и моложавым.

— Ну как, коллега? — обратился он к знакомому журналисту.

— Не знай я, что вас зовут Мэнкуп, а не Арно Хэлл, я бы подумал, что автором пьесы являетесь вы, — огрызнулся тот.

— Судите по авторскому почерку? — Мэнкуп миролюбиво улыбнулся.

— По желчи.

— Жестокость всегда бессмысленна, — вмешался в разговор другой журналист. — Я отнюдь не оправдываю нацистского террора. Но напоминать о нем в такой натуралистической форме не менее омерзительно и жестоко. Есть только один путь освободиться от скверны — поскорее забыть ее.

— Вы правы, коллега. — Мэнкуп саркастически усмехнулся. — В том смысле, что придерживаетесь общепринятого мнения.

— Отвратительная пьеса! — вспылил первый журналист. — Ваша ирония не докажет мне обратного. Если мы не перестанем оглядываться на наше прошлое, мы не сумеем ступить и шагу вперед. Автор не только садист, но и безнадежный глупец.

— Вы говорите — надо забыть? — Мэнкуп продолжал спор в коридоре. Часть зрителей толпилась у гардероба, остальные, сбившись в группы, шумно дискутировали. — Это мудрость страуса. Автор, по-видимому, придерживается другой точки зрения — наша обязанность вырыть все ужасы из могилы и поставить в качестве «мементо мори» рядом со столом, за которым Западная Германия заключает выгодные сделки с торговыми партнерами и со своей совестью.

Не дожидаясь дальнейших возражений, Мэнкуп повернулся к своим спутникам. Баллин, Магда и скульптор обсуждали пьесу, которая им в общем нравилась. Одна лишь Ловиза молчала, не реагируя на шутки Дейли. Мун стоял прямо под табличкой, изысканно вежливо призывавшей воздерживаться от курения, и сердито пыхтел сигарой. После нескольких слабых попыток Мэнкуп полностью предоставил роль переводчика Дейли. Тот, увлекшись пьесой, тоже забыл о своих обязанностях. Так что, в сущности, представление для Муна превратилось в пантомиму немых, лишь время от времени обретавших дар речи.

— Великое бегство! — Баллин пренебрежительно кивком указал на устремившийся к дверям людской поток. На улице послышался шум заводимых моторов. Непрерывно сигналя, автомобили разъезжались.

— Будучи автором, я бы счел это симптомом успеха. — Мэнкуп поежился. Из открытых дверей несло сквозняком. Портьеры шевелил холодный воздух, настоянный на угаре выхлопных газов и вялом аромате отцветших лип. — От чего бежит добропорядочная сволочь? От правды! Они не возражали бы против набальзамированной ароматными травами мумии. Но им преподносят тошнотворного мертвеца, который к тому же вот-вот воскреснет.

— Все же я рад, что не ты автор, Магнус. — Баллин показал на группу ожесточенно жестикулирующих людей, столпившихся вокруг Хэлгена. Упитанное, тяжелое тело ведущего театрального критика содрогалось от возмущения. — Толстый Хэлген и его соратники и не думают дезертировать. Вот увидишь, они даже вызовут автора.

— Чтобы набить морду? — Мэнкуп кивнул. — Слава богу, только в переносном смысле.

— Как знать, — подала голос Магда. — Завтра Хэлген отхлещет его в статье, а послезавтра кто-то из его единомышленников сочтет кастет куда более действенным средством критики.

— Послезавтра? — Мэнкуп тихо рассмеялся. — Полагаю, что к тому времени автор будет вне предела досягаемости.

— Ты говоришь так, как будто знаешь, кто этот загадочный Арно Хэлл, — заметил Баллин.

— Просто считаю его достаточно осмотрительным, — пробормотал Мэнкуп. — Глядите, вот и директор театра! Надеюсь, он застрахован против увечий!

Баллин проводил глазами подбежавшего к директору Хэлгена, к которому присоединилась большая часть оставшихся зрителей.

— Это позор! — донесся негодующий голос театрального критика.

Директор туманно оправдывался. Господину Хэлгену отлично известно, что театр существует в основном за счет меценатов. Если они в последнее время не поддерживают единственный центр гамбургской интеллектуальной мысли, можно ли винить во всем одну дирекцию? Конечно, ему самому пьеса не очень нравится, зато автор покрыл все расходы. Во всяком случае, он, директор, не допустит ни одного спектакля сверх обусловленных контрактом десяти представлений. Он очень просит уважаемого господина Хэлгена напомнить в своей рецензии, что театр не кабак со стриптизом и поэтому нуждается в финансовой поддержке общественности.

Третий звонок положил конец кулуарным дебатам. Второй акт начинался в точности как первый. Пока следователь с еще более усталым видом перелистывал следственный материал, Мун оглядел зал. Пустовала почти половина кресел. Оставшиеся зрители напряженно молчали. По позам и выражению лиц можно было без труда отгадать их отношение к пьесе. Единомышленники Хэлгена всем своим видом напоминали посетителей митинга, готовых вот-вот ринуться на трибуну и расправиться с оратором. Остальные тоже ничем не походили на театральных зрителей. Зарытые в руки лица, склоненные головы, сцепившиеся пальцы. Так обычно выглядят слушатели судебного процесса.

Следователь вызвал обвиняемого Вирта — сухопарого немолодого человека с военной выправкой. Вирт также клялся в своей невиновности, рассказал с теми же подробностями о полуночном звонке госпожи Бухенвальд, о ее намерении покончить с собой, о пистолете, который она им показала. Следователь опять предъявил незаконченное письмо генеральному прокурору, оно оказало на Вирта такое же действие, как и на первого обвиняемого. Но истолковал он его в свою пользу. Госпожа Бухенвальд намеревалась рассказать о страшных преступлениях, содеянных Шульцем. Его же имя упоминалось в связи с тем, что он мог выступить в качестве свидетеля.

И тут Вирт принялся высказывать все, что знал о своем друге Шульце. Это было почти буквальным повторением первого допроса. Единственная разница заключалась в том, что приобретенный в концлагерях богатый опыт Шульц после войны применил не в Алжире, а в Конго, да, пожалуй, еще в том, что подробности были еще страшнее. Самого себя Вирт выставлял в роли исполнительного солдата, которому всегда претила излишняя жестокость.

Молчавшие поначалу противники пьесы реагировали свистками и криками. Должно быть, автор предусмотрел и такую реакцию публики. Недаром на голом столе, где в первом акте лежала одна только папка, теперь стоял микрофон. После первых же свистков включились громкоговорители. Страшный рассказ Вирта громовыми раскатами обрушился на маленький зал. Слова гремели, били по обнаженным нервам… Иерихонские трубы, светопреставление, Страшный суд — все это извергалось маленькой сценой, где на обычном стуле сидел заурядный человек по имени Вирт. Замученные покойники вставали из могил, палачи с хохотом делили золотые коронки и перстни с обрубками пальцев, ужасный бог без лица, со свастикой на нарукавной повязке, изрекал инструкции…

Даже Мун, почти ничего не понявший в этой сцене, вспотел от неимоверного напряжения. Магде стало жарко. Она сбросила жакет и перекинула через спинку кресла. Громкоговорители замолкли. Полуоглушенные зрители постепенно приходили в себя.

А тем временем следователь уже приказал ввести Шульца — для очной ставки с Виртом. Несколько минут они продолжали обличать друг друга.

— Хватит! — прекратил их перепалку следователь. — После всего сказанного вами я пришел к единственно логическому выводу, что госпожа Бухенвальд убита вами обоими по обоюдному сговору.

И тут начался диспут, о котором давно мечтали зрители. Правда, не о смысле жизни, а о разнице между исполнением служебного долга и преднамеренным убийством.

Шульц и Вирт объединились, чтобы указать следователю на его глубокое заблуждение и полное игнорирование реальности. Они объяснили ему, что приписываемый им мотив преступления — желание избежать наказания за совершенные в прошлом проступки — смехотворен. Весьма возможно, что госпожа Бухенвальд в пылу умопомрачения действительно собиралась сообщить прокурору об их так называемых преступлениях. Однако она так же, как и достопочтенный господин следователь, забыла, что в гитлеровской Германии, в Алжире и в Конго они подчинялись приказам. Даже если бы против них возбудили дело, наказание, учитывая давность и политическую ситуацию, было бы незначительным. За убийство же госпожи Бухенвальд, совершенное по собственной инициативе в правовом, демократическом государстве, где закон охраняет неприкосновенность человеческой личности, их неизбежно ожидала бы самая суровая кара, вплоть до пожизненного заключения. Неужели господин следователь считает их абсолютными идиотами?

Дейли по достоинству оценил этот полный сарказма, парадоксальный поворот. С запозданием вспомнив, что Мун лишен возможности разделить его восхищение, он наскоро объяснил ему драматургическую ситуацию. При этом его взгляд случайно упал на переброшенный через спинку жакет Магды Штрелиц. Только сейчас Дейли заметил, что его можно носить на обе стороны. Палево-сиреневый с одной, темно-вишневый с другой, он пробуждал не то ассоциацию, не то конкретное воспоминание. И в кафе, и сейчас, в театре, Дейли видел Магду в сиреневом. Отчего же именно вишневый цвет казался таким знакомым? Может быть, потому, что более гармонировал с ее лайковыми перчатками, театральной сумочкой и кожаным портсигаром, имевшими тот же бордовый оттенок?

Дейли снова повернулся к сцене. Персонажи пьесы, казалось, успели поменяться ролями. Железная логика контраргументов повергла следователя в прах. С видом побитой собаки он просил извинения за досадную судебную ошибку. Шульц и Вирт, снисходительно посмеиваясь, внушали ему быть впредь осмотрительным. Пьеса со всей очевидностью подходила к концу. Существуй в этом театре занавес, сценический рабочий стоял бы уже наготове, чтобы опустить его.

Поэтому ни Дейли, уже давно переставший следить за Ловизой, ни Мун не обратили внимания на то, что она встала. Мун спохватился, лишь увидев раскрытую сумку, из которой она молниеносным движением выхватила пистолет. Он порывисто вскочил, чтобы выбить оружие, но тут кто-то (впоследствии оказалось, что это был Мэнкуп) обхватил его обеими руками, вдавил обратно в кресло. Дейли вообще не успел среагировать.

В зале внезапно вспыхнул свет. Ловиза Кнооп, полуповернувшись к публике, шагнула вперед, один за другим прогрохотали два выстрела, Шульц и Вирт как подкошенные рухнули на пол.

И прежде чем Мун сумел понять, что это эпизод пьесы, Ловиза с пистолетом в руке вскочила на сцену. Зал снова погрузился в темноту.

— Кто вы такая? — Следователь казался не менее ошеломленным, чем зрители.

— Я — Эрна Бухенвальд!

Зал зашумел. На секунду он уподобился заколдованному лесу, где ожили все деревья сразу. Независимо от отношения к авторской концепции, драматический эффект поразил решительно всех.

— Да, я Эрна Бухенвальд! Все, что они рассказывали о нашей ночной беседе, — правда. Я действительно показывала им свой пистолет, но вовсе не потому, что помышляла о самоубийстве. Для выполнения моего плана было необходимо, чтобы на нем они оставили отпечатки своих пальцев. Я надеялась, что в качестве моих убийц они получат то, что давно заслужили. Такие люди не имеют права жить. Вы согласны?

— Как человек — абсолютно согласен. Но как представитель закона — бессилен. В нашем государстве не существует реальной возможности покарать их за бывшие преступления.

— Именно поэтому я решилась на эту инсценировку, подстроив улики таким образом, чтобы подозрение пало на них. Я не учла, что у честных немцев остался один-единственный путь. Вершить правосудие собственными руками!

— Я понимаю вас — как человек. Даже помог бы спрятать трупы. Но как следователь вынужден вас арестовать. Вы оставили улики!

— Какие улики?

— Найдутся свидетели, которые слышали выстрелы.

— Насчет этого не беспокойтесь. Разве вы не слышите, что творится на улице?

Госпожа Бухенвальд подходит к окну и распахивает его. В комнату врывается многоголосый, возбужденный гул толпы, требующей освобождения Вирта и Шульца, выкрикивающей в адрес следователя типичные для нацистов погромные лозунги.

Следователь быстро захлопывает окно.

— Я, право, не знаю, — говорит он в нерешительности. — Есть еще другие улики.

— Какие?

— Отпечатки ваших пальцев на пистолете.

Госпожа Бухенвальд смеется, потом медленно стягивает с обеих рук что-то невидимое и бросает на стол.

— Вот вам мои перчатки! — Только сейчас, когда следователь поднимает их, зрители видят, что это действительно перчатки. Абсолютно прозрачные, почти невесомые. — Так что успокойте свою служебную совесть — отпечатков не осталось, как и в тот вечер, когда я показывала пистолет Шульцу и Вирту… Возьмите их! И пистолет тоже! Он вам еще пригодится, если вы за настоящее правосудие!

Госпожа Бухенвальд уходит. Следователь не задерживает ее. Он тяжело садится, задумчиво смотрит на оставленные ею предметы.

Окно со звоном разлетается, сыплются осколки, брошенный в комнату булыжник сбивает со стола папку с материалами следователя. Толпа на улице поет: «Германия, Германия превыше всего!» В мелодию тревожно вплетаются звуки нацистского гимна на слова Хорста Весселя. Темноту за разбитым окном сменяет полыхающее зарево — огненное напоминание о подожженном гитлеровцами рейхстаге.

Следователь, выпрямившись, стоит посреди комнаты. Освещенный зловещим пламенем, он надевает невидимые перчатки и прячет пистолет в карман.

Свет на сцене погас, но в зале вместо люстр загорелись только аварийные огоньки над дверьми. И пока не вышел последний зритель, в глубине сценической выемки продолжал трепыхать пожар.

РЕСТОРАН «РОЗАРИЙ»

Поговорить с Мэнкупом начистоту опять не удалось. Ловиза села к Баллину, зато Мэнкуп под каким-то предлогом усадил в свою машину скульптора.

— Значит, в ресторан? — спросил Мун. — Отпразднуем эффектные выстрелы госпожи Бухенвальд?

— А ведь здорово у нее получилось! — Мэнкуп помахал рукой Ловизе.

Она улыбнулась и закрыла лицо охапкой гвоздик. Плакала ли она? Свет в «форд-таунусе» тотчас же погас, поэтому мимолетное впечатление Дейли осталось ничем не подтвержденным. Возможно, она вовсе не плакала, а смеялась.

— Настолько здорово, — с досадой откликнулся Мун, — что спектакль чуть не кончился ее арестом.

— Ваша попытка превратить пьесу об убийстве госпожи Бухенвальд в дело о покушении на жизнь Гамбургского оракула весьма трогательна, — потешался Мэнкуп. — Хорошо еще, что я вовремя предотвратил ваше непрошеное вмешательство в замыслы автора.

— Если учесть, что пистолет настоящий, то моя ошибка простительна. — Мун мог говорить не стесняясь, так как скульптор не понимал по-английски. Тот сидел позади, рядом с Дейли, и молчал, как почти всегда. Лишь запах дешевого трубочного табака выдавал его присутствие.

— Обычно в театре применяют бутафорские пистолеты, — вмешался в разговор Дейли. — Но поскольку в практику «Театра в комнате» входят только словесные дуэли, там таковой реквизит, очевидно, считают излишним.

— Насчет реквизита не знаю, но автор… вернее, Ло хотела добиться максимального правдоподобия. Я одолжил ей свой.

— Вы весьма легкомысленны, господин Мэнкуп, — сердито заметил Мун.

— Я понял вас с полуслова. Но этот пистолет у меня еще со времен войны, так что связывать его приобретение с моим письмом так же абсурдно, как подозревать Ло или любого другого из моих друзей.

Скульптор резким движением наклонился, чтобы поднять выпавшую трубку, задев при этом Дейли. У того сразу мелькнула в голове мысль, что Лерх Цвиккау, возможно, понимает по-английски. Сейчас, когда Ловиза Кнооп перестала быть в центре внимания, в памяти постепенно всплывали второстепенные факты и детали.

Дейли вспомнил репортера «Гамбургского оракула», купившего в кафе портреты скульптора и Магды… Вспомнил, что после антракта Фредди Айнтеллер пересел на освободившееся кресло в первом ряду. Потом Дейли снова видел его в театральной уборной. Нахлынули другие посетители, журналисты, знакомые актеров, его, Дейли, оттеснили в сторону. Он только успел заметить, что Айнтеллер разговаривал с Ловизой… Может быть, брал интервью? Но зачем сотруднику местной хроники, специалисту по уголовным делам, отнимать хлеб у театрального критика?… Кстати, по поводу приобретенных им портретов завязался разговор, во время которого Ловиза, сославшись на полученную от скульптора информацию, намекнула на истинную профессию американских гостей. Скульптор не особенно ловко выкрутился, объяснив, что принял их за уголовных репортеров.

— В ресторан слишком рано, — сказал Мэнкуп. — Водный концерт начнется только через полчаса. — И, не объяснив, что это за водный концерт, он высунул руку, чтобы показать Баллину направление. — Поедем в Санкт-Паули! Для Гамбурга это предместье то же самое, что Везувий для Неаполя. Как там говорят итальянцы? Увидеть и умереть!

Свернув с опоясывающей старый город автострады, они нырнули в лабиринт узких, плохо освещенных улочек и через несколько минут выехали к реке. В опущенное ветровое стекло с размаху ударил острый запах смолы, гниющих водорослей, воды, нефти, свежей рыбы. Прямо перед ними были широкие ворота Эльбского туннеля, рассеченные пополам невидимой чертой. По одну сторону, переливаясь и сверкая, струился млечный путь зажженных фар. Вынырнув на поверхность, он расчленялся, принимая очертания автомобилей. А в противоположном направлении текла такая же бесконечная лента рубиновых светлячков.

— Мы снова в Санкт-Паули! — торжественно провозгласил Мэнкуп.

— А где же вторая машина? — обеспокоенно осведомился Мун.

— Должно быть, они поехали прямо в ресторан. Ло с недавних пор ненавидит даже само название «Санкт-Паули».

У сдвоенного причала, связанного между собой и берегом параллельными рядами мостиков, напоминавших в этот час муравьиную армию в походе, разыгрывалась веселая чехарда отправляющихся и причаливающих пароходов. Рабочие близлежащих верфей садились на замызганный речной трамвай, который за десять пфеннигов переправит их в пригороды Заэльбья. Под прощальный марш выстроенного на белой палубе оркестра с прогулочного парохода сходили туристы. Смазливые девушки в кукольных мундирчиках, напоминавших форму гитлеровской «Флак» — противовоздушной обороны, распределяли их по автобусам.

— Как ты полагаешь, Лерх, — Мэнкуп по-немецки обратился к скульптору, — где моим гостям будет удобнее жить? У меня или…

— На их месте я бы остановился в отеле. — Скульптор вынул трубку.

— Почему? — спросил Дейли.

— Магнус не даст вам спать. Всю ночь придется выслушивать его политические парадоксы. А поскольку они, по сути дела, ничем не отличаются от сегодняшней пьесы, вам к утру придется вызывать «скорую помощь».

— Ты был бы, конечно, не прочь увидеть их покойниками. Имейте в виду, для моего друга Лерха живые люди с некоторых пор не представляют никакой ценности. Он и Магда вступили в коммерческий брак, чтобы произвести на свет фирму надгробных памятников.

— Будь у меня твое состояние, я бы продолжал лепить свои никому не нужные фигурки, — огрызнулся скульптор.

Осмотр достопримечательностей Санкт-Паули, состоявших в основном из рыбного аукциона и паноптикума восковых знаменитостей, среди которых был даже Гитлер, занял около часа. Когда они подъехали к ресторану «Розарий», тот был уже битком набит.

Мэнкуп назвал свое имя швейцару. Тот перебрал разложенные на столике конверты и листочки, но так ничего и не нашел.

— Странно, — сказал Мэнкуп. — Обычно тот из нас, кто приходит первым, оставляет для опоздавших записку. Может быть, они вообще не приехали?

— Проще всего обойти ресторан, — предложил Дейли.

— Легко сказать. Мы потратим на это полчаса. А водный концерт начнется с минуты на минуту. Мне не хотелось бы, чтобы вы пропустили это зрелище.

— Тогда давайте сядем за свободный столик, а розысками займемся уже после концерта.

— Свободных столиков нет.

— Откуда вы знаете? — усомнился Мун. Швейцар пропустил их беспрепятственно, соответствующей надписи тоже не было.

— По поклону швейцара. Расстояние от пола до его подбородка прямо пропорционально наплыву публики.

Из затруднительного положения их вывел лысый, большеносый господин, нетерпеливо стучавший монетой в телефонную кабину.

— А, Мэнкуп! Ищете своих мушкетеров? Я их только что видел на террасе! Левый угол, почти у балюстрады! Подойду попозже! Сейчас некогда! Марокканцы! Директор ресторана все перепутал. Дал не те столики! Надо предупредить секретаршу, иначе они заблудятся! — Он торопливо выкрикнул эти совершенно излишние подробности — очень занятой человек, которому все же хочется щегольнуть отличными деловыми связями.

— Господин Ваккер, текстильный фабрикант! — представил Мэнкуп, но тот уже успел юркнуть в один из бесчисленных стеклянных сотов.

Терраса была огромной. Вплотную к ней подходил парк с деревьями и фонтанами, которые пока бездействовали. Они с трудом нашли указанный текстильным фабрикантом столик. Ловиза и Магда не заметили их приближения. Низко склонившись над столиком, с зелеными в отсвете абажура волосами, не то русалки, не то утопленницы, они о чем-то разговаривали. Тихо, почти шепотом, с землистыми, очень серьезными лицами. Баллин, сидевший в темноте, вообще не имел лица.

— Он может еще передумать, — возник из темноты его голос и сразу же пропал, вспугнутый появлением Мэнкупа.

— Сегодня какой-то удивительный день! — как будто не замечая обращенных к нему взглядов, весело поздоровался Мэнкуп. — Думал, я один такой рассеянный, оказывается, это всеобщая эпидемия. Почему не оставили записку у швейцара?

— Разве? — Ловиза пожала плечами. — Давайте скорее заказывать, сейчас начнется концерт!

В отличие от остальных помещений, здесь обслуживали девушки. Их пестрые платьица мелькали бабочками в полутьме. Разноцветные лампочки на столиках, похожие на светящихся гномов в абажурных колпачках, и расставленные вдоль балюстрады кадки с розами придавали террасе сходство с празднично иллюминированным садом. Нежное дыхание роз, кисло-сладкий запах еды, пряный аромат дорогой парфюмерии накрывал посетителей душным облаком.

— Концерт? — Дейли прислушался к разноголосице джазовых оркестров, доносившейся из залов. — А это что такое?

Мэнкуп снисходительно улыбнулся и заглянул в меню.

— Рекомендую гамбургскую кухню, — сказал он, читая вслух диковинные названия, в которых даже владевший немецким языком Дейли ничего не понял.

— Я за интернациональную! — заявил Дейли. — Бифштекс ценен хотя бы тем, что в любой стране заранее знаешь, что тебя ожидает.

— Я тоже не любитель кулинарных экскурсов, — поддержал его Мун. — С экзотикой всегда попадаешь впросак. Название звучит как музыка, а на поверку оказывается, что это всего-навсего ласточкино гнездо или маринованная лягушка.

Мэнкуп все же настоял на своем. Мун заявил, что в гастрономических оценках вполне полагается на Дейли, тот упорно отказывался от этой чести. В результате одному заказали лабекаус, другому — шванцзауер, так и не объяснив, что это такое.

— Где вы пропали? — спросил Мэнкуп, как только официантка ушла. Вопрос был обращен ко всем, но смотрел он при этом только на Ловизу. — Я уже думал…

— А вино? — перебил его Дейли.

— К нам подойдет специальный официант, — успокоил его Мэнкуп. — Ну так как же?

— Это я виноват, — заметил Баллин. — Когда ты свернул к Санкт-Паули, я сразу догадался, что не обойдется без твоего обычного аукциона. Меня мутит от запаха рыбы. Романисты утверждают, что она пахнет морем, а на мой взгляд — осклизлыми, гниющими трупами.

— Это меня всегда удивляло. — Заказав подошедшему официанту три бутылки «Рюдейсхайм-Гольд», а для Ловизы ее любимое «Целлер-Шварце-Кац», Мэнкуп повернулся к Баллину: — Ты ведь один из знаменитой мореходной династии Баллинов.

— Во-первых, весьма отдаленный родственник, к тому же из сугубо сухопутной силезской ветви, — защищался тот.

— Вы должны знать, что имя Баллин для нас целое понятие, — пояснил Мэнкуп гостям. — Начавшемуся в прошлом веке расцвету Гамбург обязан торговле с Америкой, поэтому основателя Гамбургско-Американской линии, ставшей со временем самым большим пароходством в мире, считают благодетелем города. Баллины и сейчас имеют миллионное состояние.

— Что не мешает им быть отъявленными скупердяями. Признаться, когда пришлось бежать из Силезии, Гамбург был избран мною в расчете на поддержку Баллинов. Но увы, они предложили вместо части своих миллионов место в конторе. Я, как видите, предпочел изводить чернила на статьи и книги.

— По этому поводу предлагаю эпитафию для могильного камня, в который Лерх и Магда, надеюсь, вложат всю бессмертную любовь к тебе. — Мэнкуп улыбнулся. — «Здесь покоится отзывчивый к людским нуждам писатель Дитер Баллин, ставший таким благодаря бесчеловечной черствости остальных членов фамилии».

Мун рассеянно слушал. Мешала музыка. Не та, что приглушенно и нестройно долетала из других помещений. Эта исходила из-под пола, из прочерченной световыми пунктирами дорожек тьмы. Штраусовский вальс, но исполняемый как-то особенно, под задумчивую сурдинку. Мун наконец догадался, что скрытые темнотой музыканты находятся под террасой. Казалось, она слегка качается на волнах музыки — каменный гамак, подвешенный к звездному небу, наполненный смехом и стеклянным звоном. «Рюдейсхайм-Гольд», искрящийся в узком стакане, тоже способствовал качке. Когда Мун поворачивался, он видел вдали наполненный пульсирующим светом прозрачный столб — рекламную видовую вышку фирмы «Филипс».

— Собственно говоря, в дезертирстве я виновата больше, чем Дитер, — заговорила Ловиза, возможно, чтобы прервать тягостное молчание. — Ты показывал своим гостям Большую Свободу и паноптикум?

— Да.

— Этого я и боялась.

— Паноптикума? — спросил Дейли. — Полностью разделяю вашу антипатию. Что касается улицы Большой Свободы, то, судя по витринам злачных мест, стриптиз там более чем свободен…

— В течение пяти лет мне приходилось бывать там каждый вечер. Как вспомню, так сразу тошнит…

— Хотя у вас фигура весьма подходящая для стриптиза, — галантно заметил Дейли, — все же вам не место на этой колоссальной распродаже женского тела, где самое главное в товаре — отсутствие упаковки!

— Надеюсь, что на сей раз это действительно комплимент, а не афоризм. — Ловиза грустно улыбнулась. — На этой улице находится мой театр. Улицу я ненавидела. Но театр был для меня всем. Несмотря на забавное платтдойч, над которым вы, господин Дейли, так охотно издеваетесь. А ведь этот диалект временами ближе к английскому, чем к немецкому. Парк, в котором находится наш ресторан, называется «Плантен унд Бломен». Бломен — цветы, плантен — растения, почти то же самое, что английское «плантс». Это бывший ботанический сад.

— Ло в роли экскурсовода! — рассмеялся Баллин. — Тогда просвети заодно господина Дейли, что под нами находятся кости десяти поколений. Этот крупнейший увеселительный комбинат не так давно был кладбищем.

— А сейчас в его ресторанах, кафе, стадионах, вагончиках детской железной дороги, в помещениях для политических собраний, пресс-конференций, демонстрации мод почти сто тысяч людей могут одновременно пьянствовать, наращивать мускулы, резвиться, изрекать значительные глупости и провозглашать бессмертие идей, которые не проживут дольше их самих. А через сто лет тут уже опять будет кладбище… Так проходит бренная слава! Выпьем за мудрость древних римлян! — Мэнкуп поднял свой стакан.

В ту же секунду произошло чудо. Темнота извергла органные звуки. Тяжелая фуга, словно неся на своих плечах все бремя человеческой юдоли, отрывалась от земли, ступень за ступенью поднималась к небу. И чем труднее было восхождение, тем шире разрастались крылья. Они уже шелестели где-то высоко-высоко над террасой, тяжелый водопад уже насыщенной небом баховской гармонии обрушился на столики и снова вознесся, исчезая и растворяясь в бездонной вышине. И, словно вырванные звуками из недр земли, разом забили сотни фонтанов парка. Тяжеловесные поначалу, струи рванулись вверх, становились все воздушнее, все легче и наконец рассыпались, невесомые, веером сверкающих искр. Каждый фонтан имел свою световую гамму. Прожектора, считывая с невидимых пюпитров тончайшие музыкальные оттенки, играли на водяных скрипках багровыми, фиолетовыми, оранжевыми, голубыми смычками. Водные аккорды взлетали на пятидесятиметровую высоту, опадали и снова поднимались. И все это отрывало людей от кресел и бросало в пенные потоки, неистовый танец красок, громоподобную тишину пауз, тяжеловесный гул и замирающую нежность органа.

Потом чудо, называемое в туристических проспектах «водно-световым концертом», кончилось.

— Это моя любимая вещь! — сказал Мэнкуп. Голос дрожал, глаза под зелеными от абажура веками были влажными, словно туда попали брызги фонтана. — Они никогда раньше не играли ее.

Молчание.

— Чтобы ты не думал, что это чудеса, я скажу тебе правду. — Магда первая прервала его. — Музыку заказала Ло. Специально для тебя. Именно поэтому мы и не были с тобой в Санкт-Паули.

— Не совсем так. — Чувствовалось, что Ловиза сердится. — Просто я считала, что проехаться мимо зоологического сада куда приятнее, чем идти в твой любимый паноптикум. А поскольку мы тут оказались первыми…

— Все равно спасибо, — неожиданно сухо сказал Мэнкуп и принялся пространно объяснять гостям, что фонтанов всего триста двадцать, столько же подводных прожекторов, что органная музыка дается в записи, а единственными живыми исполнителями являются световой пианист и водный органист.

Посетители постепенно отходили от чуда. Большинство — с видимым облегчением. Эти концерты были знамениты. Любой уважающий себя гамбуржец, а тем более турист, ни за что не отказался бы от возможности присутствовать на этом превосходном спектакле. Но спазмы в горле, которые невольно вызывало техническое чудо, были совершенно ни к чему. Спеша избавиться от них, прополаскивая горло коньяком, они налегали на еду и, с удовольствием ощутив себя снова нормальными, сидящими в надежных креслах людьми, весьма кстати вспоминали соленые анекдоты.

— До обожает зоологический сад, — сказал Мэнкуп. — И знаете, из-за чего? — Он рассмеялся, словно речь тоже шла об анекдоте. — Из-за трогательной надписи: «Давать зверям испорченные фрукты строго воспрещается».

— Мне было девять лет, когда я ее впервые увидела, и с тех пор не перестаю жалеть, что имела несчастье родиться человеком. Если бы о людях проявляли такую заботу… — Ловиза комически вздохнула.

Треть столиков разом опустела. Те, что успели насытить желудки до концерта, получив обещанный десерт, заспешили домой. Теперь терраса напоминала наполовину облетевший сад. В образовавшемся просвете был виден белоснежный, составленный из сдвинутых столиков квадрат, за которым в обществе неоткупоренных бутылок, художественно украшенных мясных и салатных гор, девственно чистых столовых приборов скучал текстильный коммерсант.

— Господин Ваккер любопытный человек, — задумчиво произнес Мэнкуп. — Недавно он хвастался, что одевает половину Сенегала.

— Поскольку весь их туалет состоит из набедренной повязки, это не так уж много, — рассмеялся Дейли.

— Все в этом мире относительно. При Гитлере он радовался даже сотне марок.

— Для еврея по тем временам исключительное везение, — заметил Мун.

— Да нет, Ваккер чистокровный ариец. Но одного большого носа было вполне достаточно, чтобы дрожать за свою жизнь. И знаете, чем по вечерам занимается этот процветающий фабрикант? Запирается в уединенном кабинете своего роскошного особняка, включает проекционный аппарат и день за днем смотрит все те же хроникальные ленты. Однажды я присутствовал. Это было, пользуясь терминологией моего деда, жутко и прекрасно. Жутко для меня, прекрасно для господина Ваккера. Тысячи и тысячи знамен со свастикой, бушующий океан факелов, плачущие от восторга мужчины, женщины с исступленными лицами, протягивающие своих младенцев. По узкому коридору медленно движется открытый автомобиль. А в нем, вознесенный над миллионной толпой, еле видный за плотной стеной штурмовиков — Гитлер. Неподвижный, с поднятой рукой, не человек, а божество. И люди в молитвенной истерике ломают друг другу ребра, чтобы увидеть эту руку, которая дарит им Великую Германию. Грандиозно, величественно, неповторимо… Большой нос моего друга Ваккера даже покраснел от еле сдерживаемых слез. Я ему сказал: «Но фабрики у вас тогда все же не было?» Он высморкался и тихо ответил: «Человек жив не хлебом единым…»

— Ты говорил достаточно долго, пора и выпить, — напомнил скульптор.

— За то, чтобы нам везло. Хотя бы с носами, — улыбнулся Мун.

— Я бы сформулировал тост немного иначе, — поправил Мэнкуп. — За такой нос, который помог бы немцам понять, что их снова собираются угощать все теми же гнилыми овощами. — Он поднял стакан.

Баллин случайно задел его руку, стакан разбился, Мэнкуп рассеянно стряхнул осколки с мокрых брюк.

— Вы порезались? — спросил Мун, видя, что тот поморщился.

— Пустяки! — отмахнулся Мэнкуп, пряча руку в карман.

Мун был единственным, кто обратил на это внимание. Остальные с любопытством разглядывали текстильного коммерсанта. Было трудно поверить, что этот терпеливо восседающий в одиночестве человек способен на какие-либо эмоции.

Внезапно Ваккер вскочил, машинально вытер салфеткой рот, бросил ее на пустую тарелку и с сияющим видом помахал рукой. Предводительствуемые секретаршей Ваккера, мимо продефилировали спутники Муна и Дейли по самолету. В обществе марокканцев неожиданно оказалась знакомая африканка. Экзотические гости с достойной меккских паломников торжественностью шествовали по террасе, и лишь помятые нейлоновые ресницы секретарши и смазанная на губах помада свидетельствовали, что гости отнюдь не святые. Увидев Дейли, негритянка улыбнулась, многозначительно повертев свисавшими с обнаженных шоколадных плеч жемчужинами. Дейли сорвался с места и подскочил к ней. Но секретарша была на страже. Ледяным голосом объяснив, что это полуофициальный дипломатический прием, она попросила его отойти в сторону. Текстильный коммерсант извиняющимся жестом развел руками: мол, друзья господина Мэнкупа и его друзья, но ничего не поделаешь, друзья друзьями, а дела делами.

Ваккер засуетился. Не подпуская окруживших столик официанток, откупоривал бутылки, накладывал на тарелки. С удовлетворением отметив, что иностранцы занялись едой и питьем, он куда-то исчез и буквально через три минуты вернулся с дамами, которых не только представил, но и предоставил своим марокканским гостям.

Чуть попозже Мун с удивлением заметил, что Ваккер направился к их столику.

— Ну вот, все в порядке! — Он подсел и, довольно потирая руки, налил себе несколько капель «Целлер-Шварце-Кац».

— Теперь можно и поговорить с друзьями… Вот вы, Мэнкуп, удивляетесь моим успехам. Все дело в такте. Я не навязываюсь своим клиентам, не размахиваю перед их носом проектом договора. А в конторе, за директорским столом, они обязательно подумают, что я их надуваю. Непринужденная атмосфера — вот самое важное.

— Вы не знаете, кто эта негритянка? — спросил Дейли.

— В такие дела я не вмешиваюсь. — Ваккер выпил и, немного подумав, налил еще чуть-чуть. — Если она создает хорошее настроение, я готов считать ее ангелом. То, что она негритянка, меня ничуть не шокирует.

— А я чуть было не подумал, что вы именно из-за нее пересели к нам, — поддел его Дейли.

— Боже упаси! Разве человек с моим носом имеет право на расовые предрассудки?! Мой друг Мэнкуп вам, должно быть, уже насплетничал, будто я люблю нацистов? Ничего подобного! Но что мы имеем теперь, когда от них избавились? Германию? Нет! Разрезанный пополам пиджак.

— Кусок с карманом, где хранится чековая книжка, все же достался вам, — усмехнулся Мэнкуп.

— Что мне из того, когда я полуодет?! Стыдно показываться в таком виде! Стыдно, когда какой-нибудь чумазый сенегалец спрашивает: «Вы из какой Германии — Западной или Восточной?» При Гитлере существовала одна Германия. Когда исполнялся наш государственный гимн… — Ваккер дополнил незаконченную фразу величественным жестом.

— Вы, должно быть, забыли, что тогда гимном была песня «Штурмовики маршируют уверенно твердым шагом»? — напомнил Дейли.

— Это деталь. — Ваккер грустно посмотрел на свой пустой стакан. Так и чувствовалось, что он с удовольствием выпил бы еще, если бы не предписание врача.

— При вашем принципе не вмешиваться в детали за ангела сойдет не только негритянка, но и сам черт, лишь бы способствовал хорошему национальному настроению, — с яростью сказал Мэнкуп.

— Ну зачем нам ссориться? — обиженно пробормотал Ваккер. — Да, кстати, я ведь пришел к вам вовсе не для пустопорожней болтовни. До меня дошли слухи, что ваш Грундег умер при весьма загадочных обстоятельствах.

— Дошли, надо сказать, с большим запозданием, — съязвил Баллин.

— Поскольку он был и моим другом… — пропустив его замечание мимо ушей, продолжал Ваккер.

— Впервые слышу! — Баллин рассмеялся.

— Ну в некотором роде, — смягчил свою формулировку Ваккер. — Как член комитета по делам обороны, он помог мне заключить контракт на обмундирование для бундесвера.

— С каких пор нижнее белье называется обмундированием? — Баллин становился все саркастичнее.

— Ну и что? — Ваккер покраснел. — Африканские львы Роммеля воевали в Ливийской пустыне без мундиров, но покажите мне хоть одного немецкого солдата, который обходился бы без трусов? — Заметив подававшую ему знаки секретаршу, он поспешно встал. — У меня есть конкретное предложение. Может быть, поручить способным частным детективам выяснить, отчего умер Грундег. Я готов частично финансировать это предприятие. Что вы посоветуете, Мэнкуп?

— Найти другое применение для своих филантропических инстинктов, — сухо сказал Мэнкуп. — Если вы сомневаетесь в результатах официального следствия, то спросите Дитера Баллина. Он, можно сказать, лично присутствовал при смерти Грундега.

— Извините! Гости! — на ходу бросил Ваккер. — Поговорим в следующий раз!

— Вы? — Дейли удивленно повернулся к Баллину, предварительно переведя Муну последнюю фразу Мэнкупа.

Баллин, видимо, что-то собирался сказать Ваккеру, но текстильный коммерсант был уже за тридевять земель. Пожав плечами, Баллин презрительно сказал:

— Думаете, Ваккера действительно заботит судьба Грундега? Для него это способ рекламировать свои подштанники. Чтобы газеты писали: «Благодаря щедрости возглавляемой господином Ваккером фирмы удалось наконец раскрыть…» — и так далее. А раскрывать нечего. Это был глупый по своей прозаичности и поэтому для нас, друзей Грундега, вдвойне трагический случай. Грундега убило его сердце, и не только в медицинском смысле. Если бы он не заступился с такой неистовой горячностью за Мэнкупа, если бы волновался чуть поменьше, он, возможно, сидел бы сейчас с нами. — Баллин замолк.

— Я читал, что он умер в машине. — Мун напряженно ждал продолжения.

— Да. Но вы, должно быть, не знаете, что в той же машине сидел и я, — с отрешенным видом начал рассказывать Баллин. — Он обещал мне передать материал, касающийся Штрауса и его министерства. Мы с Мэнкупом договорились, что обработаю его и дам для «Гамбургского оракула». Я ждал у особняка председателя бундестага, где все должно было решиться. Этому предшествовало драматическое выступление Грундега в парламенте в защиту Мэнкупа, после чего пришлось вызвать к нему врача. Сцена у председателя бундестага, где собрались видные деятели аденауэровской клики, была еще более бурной. Они требовали отказа от разоблачений. Грундег настаивал на немедленном освобождении Мэнкупа. Он вышел оттуда в таком виде, что я серьезно забеспокоился. Грундег сказал, что готов передать мне материалы, но сначала должен посоветоваться с руководством своей партии. Мы поехали туда. В дороге он жаловался на сильную боль в сердце, но заехать сначала к доктору не соглашался — хотел быстрее встретиться со своими коллегами… — Баллин опять замолк. Весь погруженный в воспоминания, он, казалось, сам себе рассказывал эту историю.

— При вас он умер? — спросил Дейли, неловко прервав долгую паузу.

— Слава богу, нет. Дальше Грундег ехал один. У меня хватило ума вылезти из машины, добраться до ближайшего телефона, который, к несчастью, находился чуть не в километре, и позвонить его личному врачу. Доктор немедленно выехал, чтобы встретить его в резиденции парламентской фракции, но опоздал. Когда машина прибыла и шофер открыл дверцу, Грундег уже был мертв.

— Странно, — сказал Дейли.

— Сердечники внезапно умирают не только в машинах — в кинотеатре, в телефонных будках, где угодно, — устало заметил Баллин.

— Но обычно этому предшествует крик, стон, хрипенье. Странно, что шофер ничего не слышал.

— Я забыл сказать, что это был фракционный лимузин, «роллс-ройс» старого образца, где водителю отдают приказы через специальную переговорную трубку. В дороге нередко обсуждались деликатные политические сделки, не предназначенные для шоферских ушей. Не будь этой злосчастной перегородки… — Баллин, так и не докончив фразу, схватил свой стакан и жадно выпил, будто стараясь побыстрее смыть с языка горечь слов, которые никого не могут воскресить.

— Действительно глупо! — Мун поднял голову и застыл.

За столиком не было ни Мэнкупа, ни Ловизы. Дейли заметил это секундой позже. Пока Баллин рассказывал, столик и сидевшие за ним люди как бы растворились. Перед глазами был только черный «роллс-ройс», ничего не подозревавший шофер и его мертвый пассажир.

— Где Мэнкуп? — Дейли порывисто вскочил.

— Судя по монете, которую он взял у Ло, пошел кому-то звонить, — сообщил скульптор, не вынимая зажатой в зубах трубки.

С трудом удерживаясь от желания встать, Мун глазами показал Дейли на дверь. Словно услышав стартовый выстрел, тот сорвался с места и, не заботясь уже ни о какой маскировке, пересек террасу. Сбежал тремя прыжками с лестницы и, запыхавшись, остановился у гардероба.

Шляпы, одни только шляпы, тысячи шляп — жуткий массовый эшафот, с которого не успели убрать отрубленные головы. А прямо напротив — наполненный жужжанием стеклянный улей, десятки сотов, двери которых находились в беспрестанном движении. Телефонные пчелы влетали и вылетали, оставляя на мембране губную помаду, запах сигарет и винного перегара. От тысяч побывавших за день людей здесь оставался липкий мед человеческих забот, деловых интересов, любовных эмоций, легкомысленных надежд и привычных разочарований.

Взгляд Дейли тревожно заскользил по кабинам и с облегчением задержался на сутулой спине Мэнкупа. Она его поразила. На людях Гамбургский оракул, несмотря на свой возраст, держался подчеркнуто прямо. А сейчас неброский серый пиджак из добротной ткани лежал на плечах морщинистыми складками. Левое плечо прижимало к уху телефонную трубку, правое свисало. Вся его поза выражала не то чтобы безнадежность, скорее отчаянную отрешенность прыгнувшего за борт человека, безразлично следящего за уже такими далекими огнями парохода.

Чуть поодаль стояла Ловиза, тоже спиной к Дейли. Теребя замок своей сумки, она нервно курила и к чему-то прислушивалась. Может быть, к музыке цыганского трио, залетавшей из приоткрытой двери погруженного в пурпурный сумрак бара? Или повернутая к Мэнкупу, как будто безразличная спина только маскировала ее напряженное внимание к телефонному разговору? Мэнкуп вышел из кабины и, захлопнув дверцу, снова стал прежним. Его губы шевелились в еле заметной насмешливой улыбке.

Дейли уже собирался подойти к нему, но не успел. Мэнкуп взял Ловизу под руку и вышел из ресторана. Что это могло означать?

Желание подышать свежим воздухом, бегство от назойливого общества друзей или необходимость в разговоре, который должен оставаться тайной? Тайной не только для остальных трех мушкетеров, но и для его телохранителей. Этот человек, несомненно, вел непонятную, если не сказать — двойную, игру. Пригласил их из далекой Америки для защиты своей жизни, а между тем ни одним словом не обмолвился, с какой стороны подстерегает опасность.

В Дейли проснулся детектив. Он осторожно последовал за парой. Тьма парка давала возможность оставаться незамеченным. Зато крупнозернистый, с красноватыми искорками гравий, образец филигранной работы немецких камнедробильщиков, нестерпимо шуршал под ногами. Он не только заглушал обрывки разговора, но и выдал Дейли, как только Мэнкуп и Ловиза остановились.

— Ах, это вы! — Глаза Мэнкупа, просверлив мрак, с плохо скрытым раздражением выхватили из-под нависающих веток плакучей ивы фигуру Дейли. — Мы с Ловизой как раз собирались подняться на вышку. Пойдемте с нами! Незабываемая панорама ночного Гамбурга.

Дейли, притворившись, будто уверовал в наскоро придуманную ложь, присоединился к ним. Никаких тайн он так и не узнал, но рекламная башня компании «Филипс», знаменитой своими радиоприемниками, телефонными точками и, главное, электрическими лампочками, стоила этой прогулки.

То, что издали казалось молочным факелом, по мере приближения превращалось в узкий коктейльный стакан, где электричество переливалось самыми разными оттенками. Ровно тысяча осветительных приборов наполнила огромную стеклянную полость нежно-желтым, розовым, зеленовато-подводным и ледяным, глетчерным мерцанием. В эту находящуюся во взвешенном состоянии лучистую смесь падали тяжелые белые капли дневного света.

Здесь все было прозрачно, даже стеклянный лифт со стеклянными, светящимися изнутри черными и красными кнопками. Он неторопливо плыл наверх. Кадр из фантастического фильма, кусок висящего в окружающей темноте пространства, вырванного из-под гнета земных оптических законов… Неправдоподобный мир, где ты видишь все и тебя видят все. Мир без тайн и теней, просвеченное рентгеном, лишенное оболочек, прозрачное существование.

Дейли был восхищен, но одновременно не мог не подумать о том, что в этом сказочном хрустальном дворце большинство чувствует себя неуютно… Воздав должное рекламной изобретательности своих современников, люди спешили уйти из этого места, где негде укрыться. Здесь на них, погруженных в сияющий раствор блистательного прогресса, с удвоенной силой накидывалась темнота. В этот поздний час она прижималась к хрупким прозрачным стеклам, заглядывала, изучала их, как лаборант подопытного кролика перед вивисекцией. Плотная, тысячеглазая, она просвечивалась сквозь тонкое стекло, вдавливалась в карминовое, сиреневое, изумрудное, даже успокоительно белое свечение. И вместе с ней в душу самодовольных обывателей атомного века заползал суетный страх перед тем, что смутными разводами маячило за стенами их ненадежного сосуда.

На венчавшей башню обзорной площадке было прохладно. Здесь не было никого, кроме их троих.

— Красиво, не правда ли? — спросил Мэнкуп.

— Вид на Нью-Йорк с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинг, должно быть, куда красивее? — спросила Ловиза.

— Разумеется. — Дейли кивнул. — Но Гамбург тоже оставляет сильное впечатление.

Полумеханический обмен вежливыми репликами, отлично придуманная форма общения для всех случаев жизни, когда сказать нечего или надо сказать так много, что лучше ничего не говорить. Мэнкуп и Ловиза молчали, с притворным интересом всматриваясь в необъятную пустыню ночного города, в сверкающий мираж бесчисленных огней. Это было полное недоговоренности, внешне спокойное, внутренне стеснительное молчание людей, среди которых оказался лишний. Людей, выключивших телефон и занавесивших окна, чтобы остаться вдвоем, но по неосмотрительности забывших запереть дверь. Хозяева с вынужденной вежливостью показывают так некстати нагрянувшему гостю коллекцию драгоценного фарфора, а в действительности их интересуют лишь ползущие с убийственной медлительностью стрелки часов.

Несомненно, на этом молчании лежал также отпечаток не учтенного проектировщиками психологического эффекта, который башня оставляла на всех без исключения посетителях. Даже Дейли, которому в эту минуту совершенно нечего было скрывать, если не считать отяжелявшего правый карман гонорара за оказанную негритянке услугу, чувствовал себя как после визита к рентгенологу.

— Башня-исповедальня! — пробормотал он про себя.

— Вы что-то сказали? — спросил Мэнкуп.

— Разговаривал сам с собой. Рекомендую. Испытанное средство сохранять в обществе молчальников видимость оживленной беседы.

— Извините меня. — Мэнкуп усмехнулся. — Очевидно, все дело в высоте. Чем выше люди поднимаются над землей, тем молчаливее становятся. Высоко в горах человек больше разговаривает с природой, чем с себе подобными.

— Все может быть, — пробормотал Дейли. — Кто о чем думает. Я, например, о том, что папа римский круглый дурак. А директор нашего Федерального бюро расследований — еще больший. Если уж вырывать у людей их сокровенные грехи и секретные замыслы, то надо сажать в такую башню, а не в душную исповедальную кабину или мрачный застенок.

— Оригинальная идея, — принужденно засмеялась Ловиза.

Дейли, опершись на перила, глазел на световой калейдоскоп чужого города, от которого рябило в глазах. Голова кружилась, скулы непроизвольно подергивались в приступе нервной зевоты.

— О чем вы думаете, господин Дейли? — неожиданно спросила Ловиза.

— Подыскиваю в уме первую жертву для предложенной мною современной исповедальни.

— И кого вы наметили? — Она улыбнулась. — Уж не меня ли?

Освещенные улицы разбегались во все стороны. Площади полыхали звездным сгустком. По этому, словно опрокинутому на землю, зодиакальному миру растекались млечные пути шоссейных дорог. Спиральная галактика заполненной звездной пылью окружной автострады кружилась каруселью в светящемся круговороте автомобильных фар.

— Вы не знаете нашу Ло! — с небольшим опозданием среагировал Мэнкуп. — От нее вы в лучшем случае добьетесь признания в любви.

— О нет! — Ловиза тряхнула волосами. — Тогда я уж лучше готова признаться во всех свершенных и замышляемых грехах.

— А ведь действительно, — задумчиво произнес Мэнкуп, — заприте человека на трое суток в этой световой клетке — и он выложит всю свою подноготную. Не могу себе представить ничего страшнее. На четвертый день он или сойдет с ума, или признается в самом страшном преступлении — даже если не совершал его. Святая световая инквизиция.

Но Мэнкуп уже опять был любезным хозяином, показывающим гостю местные достопримечательности:

— Обратите внимание на гавань!

Она тянулась на многие километры — подсвеченный автогенными вспышками затемненный аквариум, где копошилось неисчислимое количество светящихся инфузорий.

— Разве не ошеломляюще по сравнению с развалинами, которые вы видели у нас после войны? — спросила Ловиза, обращаясь к Дейли.

— Которые я видел? Вы меня имеете в виду? — Дейли насторожился.

— Ну да, вы ведь несколько лет прослужили в оккупационных войсках, — пробормотала Ловиза, рассеянно блуждая глазами по светлому горизонту.

Дейли в упор посмотрел на нее. Если Мэнкуп действительно ничего не рассказывал своим друзьям, как она могла знать?

— Ваша осведомленность пугает меня! — улыбнулся он, маскируя свой действительный испуг шуткой.

— Это рассказал я, а именно в связи с началом вашей журналистской карьеры, когда вы из Берлина присылали корреспонденции в армейскую газету «Звезды и полосы»… — Мэнкуп разом выдохнул эту фразу и поспешно перескочил на нейтральную почву: — Это еще ничего! Недавно мне показывали проект новой телевизионной башни. Самая высокая в Западной Европе. Бюро, студии, закусочные, вращающийся вокруг своей оси ресторан… Пока государственные границы не пускают нас вширь, мы лезем хотя бы вверх… Ло, помнишь полчища крыс, которые обитали в послевоенных развалинах?

— Астрономическое количество! — Ловиза передернулась. — Миллиарды! Жирные, огромные! Что только не предпринимали в Гамбурге, чтобы истребить их! Выдающиеся ученые занимались этой проблемой. Когда роют котлованы для новых домов, подземное чрево еще сейчас извергает это неистребимое наследие войны.

— Деталь, сказал бы мой друг Ваккер. Кто при нашем грандиозном размахе обращает внимание на такие мелочи? Не знаешь, чему больше удивляться — людскому оптимизму или немецкой предприимчивости… А ведь существовала когда-то другая Германия. Триста королевств, мелких княжеств и совсем карликовых государств. Но именно эта детская мозаика дала миру титанов — Канта, Бетховена, Гёте! А назовите мне хоть одну духовную ценность, созданную гитлеровской «Великой Германией». Или прикажете причислять к ценностям сделанное Розенбергом великое открытие, что настоящий немец обладает созидательным умом, ненемец — пассивным, а еврей — разлагающим? Все Мэнкупы были нордийцами, поморами с Фризских островов, откуда же у меня эта всеразъедающая неарийская щелочь? Бывали минуты, когда мне казалось, что единственный истинный немец — еврей Маркс! — Мэнкуп посмотрел на небо.

Колеблющийся, зыбкий туман, сотканный из одиночных отсветов наглухо занавешенных окон и предельно оголенных витрин, накрывал тревожно засыпающий город бледно-розовым куполом. Откуда-то издали приближалось осиное жужжание. Оно нарастало, превратилось в гул реактивного бомбардировщика и холостым залпом взорвалось в далекой тишине. Осталась лишь нависшая над ночным Гамбургом бесконечно длинная стружка, еле различимая на фоне огромного звездного неба.

— Стало что-то холодно. — Мэнкуп поежился.

— Пошли! — одними губами ответила Ловиза.

Толкнув прозрачную дверь, они снова очутились в башне. Под стеклянным полом зияла просматриваемая насквозь огромная пустота. Ни одного человека, только стекло и душераздирающий свет. Они уже подошли к лифту, когда по всем этажам прокатился металлический голос:

— Башня закрывается! Посетителей просят покинуть помещение!

И пока лифт опускал их со звездного, в реактивных шрамах неба, в барабанных перепонках вибрировало ломающееся стеклянное эхо отзвучавшего металлического голоса.

СМЕРТЬ В ПОЛНОЧЬ

После войны во всем мире объявилась особая порода людей, окна которых горят всю ночь. Свет для них — спасительный талисман, детский ангел-хранитель от кошмаров прошлого и страхов будущего. Рольф Боденштерн не принадлежал к их числу. Для него ночник был всего лишь средством технического волшебства. Ночные дежурные Гамбургской комиссии по расследованию убийств, сокращенно «Уби-комиссия», знали, что, набирая его номер, немедленно услышат голос: «Комиссар Боденштерн слушает!»

Стрелки заведенного на шесть будильника показывали двадцать минут первого, когда стоявший у кровати телефон зазвонил. Боденштерн рывком соскочил с постели, точно так же, как в бытность офицером выскакивал по тревоге из бункера.

— Комиссар Боденштерн слушает! — не слишком громко, чтобы не разбудить жену, если речь идет о пустяках, но отрывисто и ясно, без малейших признаков сонливости.

После первых же слов собеседника у него вырвался возглас изумления. Трауте проснулась.

— Что случилось? — спросила она спросонок.

— Магнус Мэнкуп! — шепнул он, прикрыв ладонью мембрану, и приказал: — Черный кофе! Бутерброды!

— Который час? — спросила Трауте, накидывая на себя халат. Для нее, жены, дочери и внучки солдата, было привычным вставать в любой час, накидывать халат и подавать что прикажут — кофе или магазины с патронами. Все члены семьи Вернеров часто уезжали, иногда возвращались, иногда вместо них приходило скупое извещение. Но путешествовали они всегда налегке, как подобает настоящему мужчине, — оружие, солдатский вещмешок, планшет со штабной картой.

Когда Боденштерн вошел в кухню, Трауте заливала в двухлитровый термос кофе. Он был уже в форме, ремни и пистолетная кобура приятно поскрипывали, пуговицы тщательно застегнуты, начинающие седеть, но еще довольно густые волосы аккуратно расчесаны. Возможно, ее Рольф и не годился бы в герои современного полицейского боевика: слишком грузен, недоброжелатели сказали бы даже — толст. Но для Трауте худоба никогда не являлась признаком настоящего мужчины, именно по этой причине она в свое время инстинктивно недолюбливала тощего Геббельса. В туго затянутом мундире Рольф выглядел просто молодцом. Никому и в голову не пришло бы, что он приближается к шестому десятку.

Боденштерн перехватил взгляд жены и улыбнулся. Мужчине приятно видеть себя таким, каким его воспринимает любимая женщина. Он никогда не говорил жене, что носит форму исключительно ради нее. Сейчас в моде, увы, штатское — одежда, выправка, разговоры, даже манера обращаться с арестованными. Другие работники полиции носили старомодные сюртуки или спортивные пиджаки, а под ними свитера с высокими воротниками, что не мешало им попадать на газетные полосы чаще, чем ему. Собственно говоря, плевать ему на это. В его возрасте карьеру уже не сделаешь. Все радужные мечты сожжены во дворе имперской канцелярии вместе с трупом фюрера, а до возрождения Германии не дожить. Была в жизни только одна удача — Трауте. Десять дней отпуска после выписки из военного госпиталя, случайная встреча в полуразбомбленном Гамбурге, блитцвенчание за несколько часов до отправки на фронт — в общем женитьба, каких в то время было много. Большинство оказалось однодневками — людей разлучили смерть, долгий плен, тюрьма, эмиграция за океан. Были и такие, что, благополучно встретившись после разгрома и разрухи, понимали, что несколько проведенных в одной кровати ночей еще не являются основанием для совместной жизни. А у них обоих все получилось иначе. Когда он вернулся из плена, Германия была адом. Повсюду процессы, голод, попранные святыни, страх и неуверенность в завтрашнем дне. Но посреди этого ада в убогой, наспех отремонтированной комнате он нашел Трауте, чуть-чуть постаревшую, чуть удивленную тем, что на нем не щеголеватый мундир рейхсвера, а американские обноски. Но стоило ей посмотреть на него своими сияющими глазами, как он тут же увидел себя прежним, с гордо поднятой головой вышагивающим впереди своей роты головорезов. Не униженным, оплеванным, проигравшим битву горе-воином, а победителем он вошел в тот сумрачный октябрьский вечер в сознание своей жены. И таким остался в нем навсегда. Боденштерн никогда не осмелился бы признаться своей Трауте, что он вовсе не тот бравый полицейский офицер, каким является для нее, а пожилой, усталый человек с расшатанными нервами, живущий в по-прежнему зыбком, неустойчивом мире. Правда, он в свое время прошел денацификацию, но это еще ничего не значило. То тут, то там из полиции и органов юстиции увольняли, а изредка предавали суду застуженных работников, попавших под обстрел газетной своры. А все лишь потому, что прошлое еще не стало историей, несмотря на официальную тенденцию к забвению и упорядочению. Все еще находятся моральные уроды, готовые с садистским самозабвением посыпать солью кровоточащие раны нации. Даже среди коллег, — казалось бы, именно они должны ценить верность долгу превыше всего, — есть чистоплюи, которые, подавая ему руку, норовят глядеть в сторону. Как будто факт, что отец Трауте казнен как военный преступник, является чем-то позорным.

Боденштерн уселся за стол, налил себе оставшийся в кофейнике густой черный кофе и, поглядывая на часы, принялся за еду. Наспех нарезанные толстые ломти пшеничного хлеба без масла, зато с большущим куском сочной вестфальской ветчины — именно такие полуварварские бутерброды были в его вкусе.

— Мэнкуп? — сказала Трауте, глядя на быстро исчезающий бутерброд. — Это, кажется, из-за него тебя тогда уволили из Федерального бюро по охране конституции?

И сама служба в этом учреждении, и его сугубо штатское, чудаковатое название, под которым скрывалась тайная государственная полиция, вызывали у Трауте аллергию. Рольфу приходилось тогда ходить в штатском, к тому же жизнь в тихом Бонне ничем не привлекала ее. Зато служить в этом бюро считалось большой честью. В свое время в гестапо работали лучшие люди страны.

— Нужны были козлы отпущения, — зло сказал Боденштерн. — А поскольку высшему начальству по штату не положено отвечать за свои приказы, пострадали те, кто их исполнял. Герлин ездил за Мэнкупом в Испанию, остальные его допрашивали. Разумеется, они не слишком церемонились с ним, в конце концов государственный изменник не партнерша по танцу, которой нельзя наступать на ноги. За то, что они пару раз погладили его против шерстки, с них публично спустили штаны…

— Ну, а ты причем? — Трауте вспомнила, как Рольф переживал свое увольнение. Перевод на старую службу в уголовной полиции с понижением в чине и окладе надолго лишил его жизнерадостности. Трауте, по правде говоря, больше чем муж огорчилась за него, хотя тщательно это скрывала. Сама она без сожаления рассталась с Бонном.

Опять привычный с детства, шумный, пропахший морем, непоседливый Гамбург, опять Рольф имеет право надевать мундир.

— Ты ведь знаешь, — Боденштерн неопределенно пожал плечами, он никогда не рассказывал, какую роль играл в этой истории, — в таких случаях ищут не вину, а к чему придраться. Твой отец был достаточным поводом.

— Прости, — сказала Трауте, прижимаясь щекой к сукну мундира, так приятно пахнущего табаком.

Как-то в беседе с одной боннской знакомой она случайно упомянула отца. Отец Трауте служил в специальном батальоне СС. Сколько раз, когда она малышкой сидела у него на коленях и слушала его сказку про Рюбецаля или спящего в горе кайзера Барбароссу, приходил вестовой в форме мотоциклетного отряда, с пылью на желтых крагах и нестерпимым гуталиновым блеском на подпирающем подбородок ремешке фуражки. Отец исчезал — на день, на два, на неделю. Возвращался он усталым и в первый день никогда не рассказывал сказок. Он брал ее на колени, гладил по смешно торчащим льняным волосикам и скупо повествовал об очередном расстреле врагов родины. Придут такие дни, когда люди, лишенные чувства истории, осмелятся его осуждать, так говорил отец. Пусть же она, его дочь, всегда помнит, что без его кровавой работы Германия никогда не стала бы великой. Потом он принимал снотворное, а на следующее утро опять превращался из железного вершителя судеб нации в заботливого отца и доброго сказочника.

— Помнишь статью, которую он написал, когда судили моего отца? — Трауте, торопливо запихивавшая бутерброды в целлофановый пакет, на миг прервала свое занятие.

— Я ничего не забываю, — Боденштерн встал. — Есть имена, которым место лишь на могильной плите. Одно из них — Магнус Мэнкуп.

— Его убили?

— Надеюсь! Хотя ничего определенного еще не известно. Не те времена. Одни хлюпики.

С улицы долетел автомобильный гудок — три коротких сигнала.

— Когда я тебя увижу? — спросила Трауте, подавая ему темно-коричневый, с двумя застежками портфель. Этот портфель был единственным болезненным уколом в привычной солдатской процедуре провожания. Слишком уж он напоминал самое несчастливое время — те три года, когда Рольф, скрывавшийся после возвращения из плена во французской зоне, где его никто не знал, был вынужден работать бухгалтером на заводе искусственного удобрения. Потом друзья написали, что он может без риска вернуться в Гамбург, Рольф успешно прошел денацификацию, был сразу же принят в уголовную полицию, а через несколько лет получил назначение в Бонн.

— Не знаю. — Боденштерн поправил кобуру. — Завтра едва ли.

Вот так он всегда уходил. И каким бы продолжительным ни было отсутствие, ему и в голову не приходило позвонить домой, успокоить, справиться о самочувствии жены. А вздумай позвонить, Трауте, вероятно, даже огорчилась бы. Его дело — исполнять свой долг, исполнять без оглядки на домашние обстоятельства, а ее — провожать в дорогу. Варить кофе, готовить бутерброды, укладывать их в этот противный канцелярский портфель. Но в этом пункте Рольф не шел ни на какие уступки. «Мы живем в государстве, где делами заправляют лощеные очкарики, — говорил он с горечью. — Если хочешь продвигаться по служебной лестнице, приходится приноравливаться».

— Не скучай! — Он потрепал ее по щеке.

Никогда ему не приходило в голову поинтересоваться, чем в его отсутствие занимается жена. А ведь она была намного моложе его, еще вполне привлекательная, спокойная, самоуверенная женщина с огромными серыми глазами. Недаром он придумал для нее ласковое уменьшительное «Трау», что означает «верь». Трауте ни разу не изменила ему, если не считать годов оккупации. Но разве можно называть изменой физиологический акт, совершенный без всякого желания, ради куска хлеба?

Он уже открыл дверь, когда Трауте спросила:

— А если это все-таки убийство?

Боденштерн стиснул зубы.

— Я сделаю все, что в моих силах. Врачу, который оперирует язву, не место на скамье подсудимых!

— У тебя могут быть неприятности по службе, Ро!

Боденштерн незаметно поморщился. Ро было его уменьшительным именем. Трауте придумала его в ту первую ночь, когда все ушли по сигналу воздушной тревоги в бомбоубежище и они остались в квартире одни. Свои письма с фронта он всегда подписывал: «Твой Ро». Но сейчас это имя вызывало неприятную ассоциацию. «Ро-Ро-Ро» — так называлась книжная серия издательства, выпускавшего самую отвратительную либеральную труху.

— У меня тоже есть принципы, — сказал он жестко. — Я уже заявил об этом начальнику. Конечно, в деликатной форме. Предложил поручить расследование другому, если он считает недостаточно объективным меня.

— И как он прореагировал? — с тревогой спросила Трауте.

Боденштерн усмехнулся. Дверь мягко захлопнулась. По бетонным плитам лестничной клетки гулко застучали шаги. Лифт зажужжал и пошел вниз. Спустя минуту Трауте услышала шум отъезжающей машины.

Уже сидя в машине, Мэнкуп подозвал официанта и попросил принести две бутылки шампанского. Ехать надо было не очень далеко. На полпути Мэнкуп предложил Магде сесть за руль.

— Празднество удалось на славу, я пьян! — заявил он. — Но не настолько, чтобы подвергать риску жизнь моих ближних, а тем более собственную.

Гамбург отошел ко сну. Жилые казармы монотонно повторяли одну и ту же картину — на сотни темных квадратов два-три светлых. Но центральные улицы по-прежнему лихорадило от обилия витрин, неоновых вывесок, автомобилей.

— Мы занимаем второе место в Европе! — Мэнкуп, чуть-чуть раскачиваясь, уморительно пародировал преисполненного локального патриотизма оратора: — По развитию автомобилизма! Об этом свидетельствует красноречивая цифра: на тысячу душ населения — пятнадцать катастроф со смертельным исходом. Если же причислять к этим покойникам отделавшихся более легкими увечьями — лишением водительских прав, ампутацией конечностей, трепанацией черепа и прочими бытовыми травмами, — то мы имеем все возможности стать первой нацией в мире!

Дейли сидел за Магдой. Мимолетные отблески световых реклам скользили по ее сиреневому жакету. Каждый раз, когда красный отсвет придавал ткани багровый отлив, Дейли невольно представлял себе ее темно-вишневую изнанку. Впервые это навязчивое видение нахлынуло на него в театре. Надолго вытесненное другими ассоциациями, оно сейчас снова вынырнуло на поверхность. Дейли почти был уверен, что видел этот жакет, еще до знакомства в кафе «Старая любовь», видел в его вишневом воплощении. Видел на женщине, удивительно похожей на Магду. Но где? Как он ни рылся в бесчисленных ящиках своей памяти, вместо ответа возникали несуразные видения. Белое облако, белые крылья, одетые в белое стюардессы.

— Ну как вам понравилась гамбургская кухня, господин Дейли? — спросил Мэнкуп.

— Что? — не расслышал Дейли.

— Интересуюсь вашим мнением о лабекаусе.

— Мой язык еще сейчас блаженствует. Но если бы я к тому же знал, что находится в моем желудке…

— Попробуйте отгадать. — Мэнкуп рассмеялся.

— Гамбург знаменит тем, что предлагает иностранцам кулинарные кроссворды, — заметила Магда.

Дейли пытался отгадать, но мысли его витали в ином измерении. Пока Мэнкуп с видимым удовольствием перечислял мелко накрошенные селедку, картошку, огурцы, копченое бычье мясо и различные пряности, из которых состояла оригинальная каша, Дейли с чудовищным упорством пытался решить другой кроссворд. Белое облако, белые крылья, одетые в белое стюардессы. Как только он вспоминал темно-вишневый жакет, в подсознании выплывала именно эта несуразная каша смутных видений.

Мэнкуп принялся за Муна. Отведанное им загадочное блюдо с красочным названием «кислый хвост» давало неисчерпаемый материал для юмора. Мэнкуп шутил по всякому поводу — к месту и не к месту.

Незаметно они доехали до района Харвестехуде, где высился массив с иголочки новых высотных домов. В одном из них, на последнем, четырнадцатом, этаже жил Мэнкуп.

— Я квартировладелец! — с иронией заявил он, выгружая чемоданы своих гостей. — С тех пор, как сделано самое разорительное изобретение современной цивилизации — система рассрочки, уважающие себя люди предпочитают покупать квартиру. Каждый плебей, внесший первые сто марок за собачью конуру, которая в лучшем случае станет его собственностью только через двадцать лет, имеет право называть себя домовладельцем. Но не каждый может заявить: «Я владею квартирой в доме, где живет один из членов династии Круппа!» Гениальная голова, кто первый придумал сначала выкраивать дома, а потом продавать по отрезкам: «Сколько прикажете отмерить? Двести метров? Пожалуйста, сейчас заверну! В качестве бесплатного сувенирчика разрешите приложить счет!»

Они подождали Баллина, «форд-таунус» которого забарахлил по дороге, и шумной компанией погрузились в лифт. От его кожаной обивки несло дорогими сигаретами, французскими духами и собаками. Не теми, что коллекционируют в своей шерсти заурядные запахи большого города, а вымытыми душистым шампунем, хорошо воспитанными комнатными псами, которые лишь в исключительных случаях принимают дверцы лифта за дерево.

Строители дома считались с отвращением покупателей к массовости — в каждом подъезде была лишь одна квартира на этаж.

Мэнкуп сунул ключ в патентованный замок и, прежде чем захлопнуть дверь за своими гостями, спрятал его обратно в карман.

Прихожей не было. Мун и Дейли сразу же очутились в просторном, пестро расцвеченном холле. По обилию ярких красок можно было сразу догадаться, что квартира была спроектирована Магдой. Зеркальная пластмасса самых неожиданных расцветок почти целиком заменяла дерево.

— Вы, должно быть, удивлены? — Мэнкуп перешел на серьезный тон. — А мне нравится. Многие советовали приобрести старинный особнячок в тихом, старозаветном районе, где нет ни современной стандартизации, ни сопутствующей ей скученности.

— Перенесите Шопенгауэра в этот микроквартал, где одна тысяча людей живет под одной крышей, — и он выдаст вам философию, против которой его прежняя мизантропия покажется гимном любви к человечеству! — Ловиза, запрокинувшись вместе со стулом, показала на видневшиеся в окне одинаковые плоские коробки.

— Я лично вовсе не против современности, — Мэнкуп посмотрел на Ловизу и быстро отвернулся, — только против ее ханжеской нечеловечности, прикрывающейся заботой о людях, чтобы исподволь превратить нас в покупательские и мыслительные автоматы. Против лжепророка, который, нарядившись в разноцветные ризы, рекламы, глаголет о наступлении изобилия. Но я люблю красочность современных линий, их раскованность, даже сумасшедшинку… В такой квартире чувствуешь свой нестареющий век, в нем сам не стареешь и, пожалуй, даже умрешь молодым…

— К сожалению, большинство состоятельных людей перенасытилось этой, как ты называешь, сумасшедшинкой. — Магда вздохнула. — Старые картины, старинная мебель, темные тона… Никак не могу приспособиться к этому последнему крику моды.

— Моя квартира, можно сказать, лебединая песня Магды. — Мэнкуп снова стал ироничен. — Волей-неволей приходится выбирать между церковной папертью и фирмой надгробных памятников.

— Магнус, ты непростительно пьян! — Скульптор резким движением вынул трубку изо рта.

И Муну, и Дейли (впоследствии они сравнивали свои впечатления) тон Мэнкупа тоже показался излишне агрессивным. Так трезвый человек не разговаривает со своими друзьями. Но несмотря на слегка пошатывающуюся походку и характерную для захмелевшего человека дробную торопливость речи, не верилось, что он действительно пьян.

— Мне это простительно, — резко сказал Мэнкуп. — Правда, Магда?

— Взгляните на эти скульптуры! — Магда повернулась к гостям. — Сколько выдумки!

Скульптуры стояли повсюду — из пластмассы, дерева, бронзы, глины, даже пластилина. Полуабстрактные тела, ожившие геометрические фигуры, свидетельствующие если не о таланте, то о недюжинной фантазии. Особенно поражала одна композиция — изломанный металлический каркас. Стоило заполнить его при помощи домысла живой плотью, как перед глазами возникал кем-то преследуемый, спасающийся паническим бегством человек. По излому запрокинутой головы можно было догадаться, что за ним гонится самолет.

— Эту вещь я назвал «Штукасы летят». Возможно, мое лучшее творение! — польщенный вниманием Муна и Дейли, грустно сказал скульптор. — Вдохновила меня картина в баховской комнате, вы ее сами сейчас увидите…

И саму комнату, и картину они увидели при обстоятельствах, когда задний план перестал существовать, как бы растворившись в трагичности переднего плана. Но сейчас… сейчас Мэнкуп был еще жив. Растопырив ноги, слегка покачиваясь на носках, он казался воплощением жизни, клокочущим котлом энергии, освобождающейся от избытка при помощи едкого пара иронии.

— Да, Лерх, — Мэнкуп покачал головой, — умри ты раньше меня, я со временем, возможно, выручил бы за твои творческие причуды порядочную сумму. Сами художники редко доживают до этого «со временем»… Увы, и ты пал жертвой всеобщей тяги к реальному, осязаемому, всеобщей реставрации, неотделимой от тоски по прошлому. Сейчас все реставрируется, в том числе солдатская доблесть завоевателей Европы. Тоже не страшно! Надо только вовремя перестроиться. Кончится тем, что на дворе имперской канцелярии, где был сожжен Гитлер, возвысится прекрасный памятник вашей фирмы, а Дитер…

Скульптор побагровел. Вся его голова, от волос до рыжей бороды, превратилась в сплошное зарево. Магда побледнела. Ее белое лицо, рывком отделившись от облаченного в яркие краски туловища, словно повисло в воздухе.

— Извинись, Магнус! — Ловиза не дала Мэнкупу договорить. — Извинись! — повторила она срывающимся голосом. — Даже ты не имеешь права на такие слова! Это нестерпимо!

— Магнус только шутит! Разве вы не видите? — Баллин, неловко вскочивший с низкого кресла, в котором он возлежал в почти горизонтальном положении, пытался разрядить атмосферу.

— Конечно, шучу, — со спокойной улыбкой подтвердил Мэнкуп. — Поэтому дайте мне в порядке шутки закончить фразу… А Дитер Баллин напишет новый вариант своей книги «Заговор генералов» и на этот раз причислит к лику святых не мятежных генералов, а расстрелявших их гестаповцев.

Баллин сделал непроизвольное движение к Мэнкупу. Мун и Дейли, наблюдавшие за попыткой Ловизы успокоить скульптора и архитекторшу, проглядели этот момент. Когда Мун повернул голову, Баллин, остановившись на полпути, смеялся:

— Как видишь, Магнус, я сделал слабую попытку обидеться, но ничего не получилось. Королевским шутам и Гамбургскому оракулу прощается все! Твоя привилегия — сыпать колкостями. Зато моя священная привилегия — реагировать на них королевским смехом.

— Молодец, Дитер! — Мэнкуп похлопал его по плечу. — Что бы мы делали без спасительного ангела по имени юмор! Стоит ему простереть свои задорные крылья, как любая трагедия немедленно превращается в свалку убитых хохотом людей! — Мэнкуп согнал с лица усмешку и, отвернувшись от Баллина, посмотрел на часы.

Свисавший с потолка большой диск лунного цвета с красными черточками вместо цифр, возможно, излишне оригинальный для любой другой комнаты, отлично монтировался с выставкой полуабстрактных фигур и ярким пластиком. Сверкающие металлические стрелки показывали без пятнадцати двенадцать. В ту же секунду часы исторгли из своих недр разделенный двумя четкими паузами звон.

Три удара отзвучали, и лишь тогда Мун сообразил, что это не звон, скорее космическая музыка, что-то вроде синкопированных позывных корабля, сквозь невообразимое пространство долетевших до давно покинутой им Земли. Человек, придумавший эти звуки, несомненно, был музыкантом и философом одновременно. Они будили мысль о бренности существования, об относительности времени, о черт знает каких проблемах, совершенно не свойственных Муну по складу его ума. А теперь он с удивлением вспомнил, что самолет приземлился на аэродроме Фулсбюттель всего каких-нибудь шесть часов тому назад, и ужаснулся тому количеству событий, которое вместила всего четверть суток.

Событий? Да нет, как раз наоборот, за эти шесть часов ровно ничего не произошло. Просто иллюзия, побочное явление психологической теории относительности, где материя, энергия, скорость, пространство воплощаются человеческой личностью. Не было событий, был один Магнус Мэнкуп, по прозвищу Гамбургский оракул. Мыслил вслух, иронизировал, рассказывал, заставляя его, Муна, пережить историю Гамбурга, историю Германии, историю западной цивилизации…

Внезапно заторопившись, Мэнкуп провел гостей в резервированную для них комнату.

— Здесь жила моя жена! — Мэнкуп сделал красноречивый жест, словно предоставляя возможность по обстановке воссоздать живой образ. Уцелевший в модернистском потопе островок с темной мебелью, плотными неяркими занавесями, спокойными акварелями, просторной кроватью, к которой, очевидно специально для гостей, было добавлено раздвижное кресло.

— Вот контракт! — открыв секретер, Мэнкуп вынул сложенный вчетверо лист бумаги и машинально включил стоявший рядом телевизор. Комнату заполнил грохот бешено мчащихся по металлическому перекрытию машин. — Надеюсь, он вас устроит. Опробовать на себе яды и носить пуленепроницаемые жилеты вам не придется, — усмехнулся он. — Знакомьтесь, а я тем временем удалюсь в свой баховский кабинет и закончу срочную статью. Это займет не больше десяти минут.

— А чем занимаются ваши друзья? — спросил Дейли.

— Разошлись по своим комнатам, у каждого есть своя излюбленная… С тех пор как я расстался с женой, они частенько ночуют у меня. — Заметив нахмуренные брови Муна, Мэнкуп покачал головой. — Я всегда глубоко жалел людей, которых профессия заставляет подозревать все человечество. Но чтобы успокоить вас, обещаю надежно запереться. Так надежно, что ни один черт не доберется до меня.

— Не пора ли нам поговорить? — поморщившись от громкого выстрела экранного героя, спросил с некоторым раздражением Мун. — Вы обещали…

— Да, дать вам полную информацию… Но после полуночи, — подчеркнул Мэнкуп. — Я жду одного человека. Потерпите немного! И не стройте такие постные физиономии. Не забудьте, что кроме дела нас ждет еще шампанское. Сегодня у меня праздник! — Словно отрезав дверью дальнейший разговор, он закрыл ее за собой.

И такова была сила этого необычайного человека, умевшего незаметно подчинять других своей воле, что Муну даже в голову не пришло противиться.

Рассеянно посмотрев на экран, он начал читать отпечатанный на бланке нотариальной конторы текст договора, под которым уже стояла четкая, словно начерченная несмываемыми чернилами, подпись Мэнкупа. Дейли помешал ему. Он заговорил о разыгравшейся в холле сцене между Мэнкупом и его друзьями, смысл которой Мун уловил лишь интуитивно, так как обмен репликами происходил большей частью на немецком.

— Любопытно! — заметил Мун и попытался снова углубиться в договор.

Телевизор невольно отвлекал знакомыми действиями и фигурами. Мун узнал увиденный два года назад американский гангстерский боевик с обильной стрельбой по живым мишеням. Их озвученные на немецком предсмертные крики, особенно если не глядеть на экран, удивительно точно ложились на сегодняшние беседы с Мэнкупом о Великой Германии. Мун встал, чтобы выключить телевизор — как раз в тот момент, когда преследуемые полицейскими гангстеры въезжали на аэродром.

— Точно! — внезапно вскричал Дейли. — Это была она! У аэровокзала, рядом с машиной Мэнкупа. Она стояла, спрятавшись за рекламным стендом. Пока я разговаривал с пилотом, в поле зрения был только жакет. Цвета спелой вишни…

— Магда Штрелиц? — сразу же догадался Мун. Телевизор так и остался невыключенным.

— Она! Когда я направился к машине, мне удалось на секунду увидеть лицо… Чужое, ничего не говорящее лицо, поэтому оно и не запомнилось. Но в театре, когда она сняла жакет и положила красной стороной наружу… — Дейли был весь во власти сделанного открытия.

Под аккомпанемент перестрелки они принялись увязывать это открытие с настораживающей осведомленностью скульптора и Ловизы об их профессии и даже биографии.

— Неприятная история! Все они более или менее подозрительны, — угрюмо констатировал Мун.

— Кроме, пожалуй, Баллина, — задумчиво проговорил Дейли.

— За час до смерти Грундега он находился в той же машине, — проворчал Мун и тут же вспомнил иронические слова Мэнкупа насчет профессионального недоверия. С виноватым видом он снова принялся за чтение договора.

— Смотри-ка! Контракт на месяц! — Дейли раньше его заметил этот пункт.

— Целый месяц ходить по пятам? Благодарю покорно! — недовольно пошутил Мун. — За эти тридцать дней он так начинит меня своими парадоксами, что я сам ударюсь в философию!

— Если прилично платят, я готов даже стать оракулом! — Дейли обвел пальцем стоявшую в конце страницы сумму и так и застыл с улыбкой на губах. — Глядите!

Мун тоже заметил параграф, которому канцелярский стиль придавал еще более зловещую окраску.

— «В случае если Магнус Мэнкуп умрет в течение этого месяца насильственной смертью, обязуемся оставшийся договорный срок посвятить расследованию его…» — начал он читать, но остановился, услышав бой часов.

Приглушенный стенами и почти звуконепроницаемой обитой кожей дверью, он звучал иначе, чем в холле. Не как долетевшие из космической дали позывные, а как затухающий последний сигнал ракеты, уже входящей в иное, потустороннее измерение. Короткие паузы между как бы потерявшими вес и объем, превратившимися в лучи аккордами действовали на нервы. Вся рефлекторная система превращалась в ожидание: прозвучит ли еще сигнал — или это последний, самый последний, за которым не последует ничего, кроме мертвой тишины иного измерения?

На шестом ударе к этой музыкальной парафразе о бренности жизни человеческой, затерянной в бесконечности времени и пространства, присоединились гулкие пистолетные выстрелы экранных героев. На десятом Дейли послышалось что-то вроде громкого хлопка пробки. Доносился он с того конца коридора, — вероятно, из комнаты Мэнкупа.

— Как вам нравится? Пьют шампанское! Без нас! — Он комично воздел руки. — Ни в каком пункте договора это не обусловлено! Просто свинство!

— Это не пробка, — засомневался Мун.

— Сейчас узнаем. — Дейли направился к двери и энергично нажал ручку.

Дверь не открылась, она была заперта.

— Неужели выстрел? — выдохнул Мун, без толку обрабатывая мягкую обивку кулаками.

Дейли бешено принялся колотить подвернувшимся под руку стулом по стене. Взламывать дверь они еще не решались, — скорее всего ложная тревога. В конце коридора послышались не то стоны, не то крики. Дейли взял яростный разбег и попытался выломать дверь ногой. Безрезультатно. В ту же секунду снаружи раздался тихий щелчок щеколды. На пороге стоял белый как мел Баллин.

— Кто закрыл дверь? — взревел Мун.

— Мэнкуп! — Каждая черточка лица нервно подергивалась, как будто под кожей пробегали токи. — Мэнкуп! — повторил Баллин с отчаянием. Это явно не было ответом на вопрос Муна.

Дверь кабинета Мэнкупа была широко распахнута. Большое помещение освещалось лишь рабочей лампой, стоявшей на письменном столе. Опершись на членистую ногу, она услужливо изогнулась, чтобы осветить вложенный в пишущую машинку лист. Магда, тихонько всхлипывая, пыталась что-то прочесть сквозь пелену слез. Скульптор стоял у окна, придерживая обеими руками штору, которую, по-видимому, только что отдернул. Окруженный рассеянной дымкой света, его черный силуэт с драматической резкостью отделялся от словно продырявленной светлыми точками вертикальной полосы неба. Ловизу Мун обнаружил на диване. Она лежала, почти невидимая в темноте, лицом на валике, полускрючившись, словно от невыносимой боли. Сам Мэнкуп сидел за письменным столом. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — мертв.

Страшная минута. На Муна из темной комнаты нахлынуло чувство безвозвратной потери, трагической неизбежности, собственной беспомощности. Спустя секунду сквозь это бушующее горе, всплыв с неведомых глубин, пробилась и покрыла его тонкой маслянистой пленочкой совершенно иная, не совсем понятная эмоция. Мун с удивлением начал догадываться, что это такое. Облегчение. Магнус Мэнкуп был слишком сильной личностью. Он подавлял.

— Ничего не трогать! — скомандовал Мун. — Немедленно позвонить в полицию!

БАХОВСКАЯ КОМНАТА

— Ничего не трогать! — повторил Мун, на этот раз для Дейли. Сам он тоже ничего не трогал, даже старался не глядеть на детали. Положение было щекотливым. Для Мэнкупа они были специально вызванными им американскими детективами, для гамбургской полиции — просто иностранцами. Любое самовольное действие могло только осложнить отношения с официальными органами правосудия.

Но существовала еще одна причина, пожалуй, более важная, почему Мун не захотел ни оставаться в комнате, ни даже осматривать ее. Любое новое впечатление, вдобавок к уже накопившимся, рассредоточивало. А сейчас следовало сосредоточиться на одном-единственном задании — вспомнить каждое произнесенное Мэнкупом слово. У Муна было смутное предчувствие: все, что Мэнкуп мог сказать и хотел сказать, сказано сегодня, под всеми его, казалось бы, случайными маршрутами, реакциями, разговорами скрывался подтекст, намек, указание.

Баллин подошел к телефону, остальных вывел Дейли.

— Посидите с ними в холле! — шепнул Мун. — Прислушивайтесь, но, ради бога, не задавайте никаких вопросов. Пока нам не разрешат принимать участие в расследовании, мы такие же гости, как все.

Пока Баллин звонил в полицию, Мун не трогался с места. Он стоял возле самого порога, точно там, где остановился, увидев мертвого Мэнкупа. Даже не сдвинулся, чтобы выключить телевизор, где по экрану под сильнейшие шумовые эффекты мелькали двойники тех, кто одновременно прыгал, бежал, стрелял в предоставленной ему комнате.

Когда Баллин кончил, Мун попросил его обождать. Он ни минуты не хотел оставаться в этой комнате без свидетелей. Мун вынул ключ из внутренней стороны замка и при Баллине запер комнату, потом вместе с ним прошел в холл. В глаза бросились в первую очередь не люди, а обстановка. После темноты кабинета, где остался запертый на ключ мертвец, красочность мебели и стен потрясала своей несуразностью. Скульптуры казались искаженными глиняными, металлическими, деревянными гримасами. Композиция бегущего в ужасе человека приняла черты Мэнкупа. Лишь свисавший с потолка часовой диск оставался прежним. Своим спокойным лунным цветом и неторопливым движением стрелок он напоминал о том, что ничего, в сущности, не изменилось, кроме количества живущих на земле людей.

Мун положил на стол ключ от баховской комнаты (по-прежнему оставалось непонятным, почему ее так называли). Ловиза что-то спросила, но Мун не расслышал. Он направился в комнату, где на столике еще лежал не прочтенный до конца договор, и принялся вспоминать свою беседу с Мэнкупом на аэровокзале.

Что-то мешало. Телевизор! Мун механическим движением выключил его и снова, погрузившись в воспоминания, вернулся на шесть часов назад.

Маленький кафетерий — еще по ту сторону таможенного барьера. Уютно шипит кофеварка, блондинка с голубыми фарфоровыми глазами раскладывает по блюдечкам белые кубики сахара. Реплика за репликой — и вот полуироническая фраза Муна:

— Остается только добавить, что Прометея звали Магнус Мэнкуп, а небожителя — Штраус.

Весь дальнейший разговор представлялся теперь Муну как монолог Мэнкупа, его собственные изредка ввернутые вопросы были несущественными. Он тогда еще слишком мало знал. Не знал, что через шесть часов поймет: монолог Мэнкупа был прощальным.

— Вы сказали — Прометей? — Мэнкуп усмехнулся.

Мун смутно сознавал, что непосредственному отклику на его фразу предшествовали другие реплики. Высказывания Мэнкупа не сохранились в памяти как одно целое, скорее как фрагменты древнего барельефа, извлеченные археологами в той последовательности, в какой их разбросало стихийное бедствие. — Вы невольно напомнили мне одну мою статью трехлетней давности. Я писал о том, что выдержать нашу удушливую, все сгущающуюся атмосферу способны лишь четыре категории людей: те, для которых привычка дышать водородом стала второй натурой; слепцы, не замечающие ничего, кроме собственного пупа; прирожденные ханжи и, наконец, рядовые Прометеи. Рядовые, но незаурядные. Ибо вместо гордой славы бросившего вызов богам классического Прометея их ожидает участь безымянных христианских мучеников…

К счастью для меня, мой отец принадлежал к категории ханжей. Сам он оставался в Германии, чтобы блюсти свои торговые интересы, но меня вовремя отправил в Англию под патриотическим предлогом, что все англичане жулики и за ними надо глядеть в оба. В действительности жуликом, причем довольно прозорливым, являлся он сам. Слияние с английской фирмой по рыбному экспорту произошло сразу же после прихода Гитлера к власти. А за два месяца до начала войны отец послал свою флотилию на промысел в район Шетландских островов и держал ее там, пока немецкие суда не были конфискованы английскими властями. Практически это означало, что судами распоряжался английский компаньон. Прибыль исправно шла на имя отца в швейцарский банк. И когда он вскоре после войны умер, я оказался довольно состоятельным человеком…

Вначале основанный мной еженедельник назывался «Гамбургский Аргус». Зоркое око, всматривающееся без предвзятости в послевоенную Германию. Девизом я выбрал слова Гёте: «Постой, мгновенье!» Те, кто знает «Фауста» понаслышке или изучал на школьной скамье, когда предписанную дозу классики стараешься поскорее проглотить, как ложку рыбьего жира, неправильно толкуют это место. Патетическое восклицание Фауста вовсе не относится к раю на земле, где людям остается только вкушать плоды изобилия. Я уважаю Гёте прежде всего за то, что он был мыслителем. Диалектиком, как принято говорить сейчас. Вы, должно быть, уже заметили, что я в основном цитирую только самого себя. Но ради Гёте готов пойти на уступки: «Жизни годы прошли недаром; ясен предо мной конечный вывод мудрости земной: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой. Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной дитя, и муж, и старец пусть ведет, чтоб я увидел в блеске силы дивной свободный край, свободный мой народ! Тогда сказал бы я: «Мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой!..»

Мой друг Грундег был одним из тех, кто при виде нашей действительности готов был восклицать: «Мгновенье, постой!» Прекраснодушный идеалист (в политике и такие изредка встречаются), которого я бы отнес ко второй людской категории. Созерцая пуп нашей «демократии», он преисполнялся добродетельной верой в отлично сшитый выходной костюм парламентских дебатов и конституционных прав. Я с моими мрачными прогнозами казался ему воплощением мефистофельской усмешки. Он не подозревал, что больше всех роль хронического скептика тяготила меня самого. В моей газетной работе я руководился принципом — самые достоверные сведения из самых первых рук. Чем больше правдивой информации накапливалось в моем мозгу, тем тягостнее становилось заглядывать в завтрашний день. Я видел, как к выходному костюму спешно пришивались карманы. Госпожа Федеративная Республика с одинаковой аккуратностью прятала в них чековые книжки и снабженное привлекательной суперобложкой, переработанное издание гитлеровской «Моей борьбы». Меня стали называть Гамбургским оракулом — друзья с улыбкой, враги с издевкой. Я ответил тем, что соответственно переименовал журнал. Есть такая сказка про человека, которому дьявол в обмен на душу дал очки, позволявшие читать в людских сердцах. Это было его сокровенным желанием, а превратилось в проклятие. Быть дальнозорким среди толпы близоруких отнюдь не возвышает. Это обрекает на бессонные ночи, на муки одиночества, если хотите — даже на мысли о самоубийстве…

Когда возмущенный Грундег принес мне секретный план маневров НАТО под кодовым названием «Феликс», я, в отличие от него, понимал и что мне грозит за публикацию, и чья это игра. Я сознательно пошел на это, для меня возможность сказать людям правду была важнее всего.

Маневры с участием бундесвера предусматривали применение атомного оружия для так называемого «превентивного удара» по Восточной Германии и России. Тактические расчеты строились на том, что половина населения Западной Германии погибнет уже в первые дни войны. Сомневаюсь, нашлось бы у Гитлера столько поклонников, знай они заранее, во сколько им обойдутся аплодисменты… Для Штрауса, «Атомного Штрауса», как его с восторгом называли приверженцы, публикация этого материала была ударом прямо в солнечное сплетение.

Узнав, что Штраус уже отдал приказ о моем аресте, Грундег прибежал ко мне в состоянии крайней тревоги. Это была тревога не только за меня, но и за свои благожелательные иллюзии, из которых внезапно высунулась костлявая рука грубого насилия. Высокопоставленные друзья, которые просили не называть их имен, передали ему для меня заграничный паспорт с испанской визой. Почему мне предлагали бежать в Испанию, а не в любую другую столицу? В отличие от Грундега, я и на этот раз понимал, что иду в капкан. Но крупный международный скандал, последовавший за выдачей меня испанскими властями, входил и в мои интересы…

Должен признаться, что поездка в Мадрид отчасти была связана и с эгоистической целью. Я уже давно собирался проконсультироваться с одним профессором по поводу… Невропатолог назвал бы мое недомогание неврозом на почве гипертрофированного желчного пузыря. Нет ничего вреднее для здоровья, чем доскональное знакомство с политической кухней. Великолепный официант подает вам вкусно пахнущее блюдо, числящееся в меню под названием «светлое будущее». А повар, потирая руки, извлекает тем временем новую порцию из проржавевшей банки двадцатилетней давности. Такое знание опасно не только для пищеварения, но и для жизни…

Мой незаконный арест в Мадриде всколыхнул почти весь мир. Немцам он весьма болезненно напомнил времена и методы гитлеровцев. Агенты гестапо неоднократно похищали антифашистов на территории нейтральных стран. Под угрозой была рвущаяся по швам лайковая перчатка правового государства, из которой беззастенчиво вылезал волосатый кулак со знакомой татуировкой. Люди, незадолго до этого провозглашавшие запрет коммунистической партии величайшим благом после экономического чуда, единодушно бросились к спасительной игле. Швы быстро заштопали, торчавший наружу толстый палец Штрауса заменили менее заметным, скандальные пятна наскоро вывели при помощи сухой химчистки, и госпожа Федеративная Республика снова щеголяла в безукоризненной лайковой перчатке, эластичной, удобной, элегантной…

Мой друг Грундег радовался бы, как малое дитя, — ничто больше не мешало вернуться с чувством восстановленной справедливости в уютный мир иллюзий. Но он был мертв. Как ни странно, во всей этой истории меня больше всего потрясла его внезапная смерть. Грундег погиб как бы вместо меня, хотя первоначально ему предназначалась всего лишь роль ничего не подозревающей пешки…

Вы назвали меня в шутку Прометеем. Легенды нашего времени имеют закулисную сторону. В данном случае она важнее самой легенды. На сцене — я в роли Прометея. Но если вы находитесь не в зрительном зале, а в скрытом за декорациями сумрачном мире веревок, блоков, задников, записанных на пленку шумовых эффектов, то вместо сцены увидите шахматную доску, а на ней Магнуса Мэнкупа в роли жертвуемого ферзя…

Режиссером всего этого был генерал Гелен. Начальник разведки при гитлеровском генеральном штабе, в послевоенные годы начальник неофициального, работавшего на американцев, агентурного бюро, сегодня начальник официальной разведки. В наше время секретная информация такая же реальная власть, как деньги или нефть. Тот, в чьих руках она сосредоточивается, более могуществен, чем должностные лица, для которых она якобы предназначается…

Когда Штраус принялся наращивать при военном министерстве собственную разведку, Гелен нокаутировал его. Это он через подставных лиц подсунул Грундегу секретный план маневров НАТО, он же использовал доверчивость Грундега, чтобы разыграть «испанский вариант». Все было скрупулезно учтено — благородное возмущение Грундега, ярость и самодурство Штрауса, угодничание Франко перед Западной Германией, реакция общественности на это преждевременное раскрытие кулинарных рецептов и, наконец, главный фактор этой игры — моя репутация бесстрашного борца…

Одно лишь было Гелену неведомо: притворяясь таким же простаком, как Грундег, я понимал что к чему. Когда учитель греческого языка рассказывал нам миф о Прометее, я уже задавался скептическим вопросом: пошел бы Прометей на свой подвиг, знай он заранее, что является объектом придворной интриги небожителей, за которую придется во веки вечные расплачиваться собственной печенкой? Оставляя своих героев в неведении насчет подлинной начинки троянских коней, древние греки проявили себя неплохими психологами…

Скала, к которой прикован Прометей, — это памятник. Монументальный, трагический, величественный. Если уж наклеивать на меня поэтические ярлыки, то я скорее был рядовым христианским мучеником. Несчастный раб, осмелившийся назвать официальных богов языческими идолами, знал, что его ожидает. Не благодарность человечества, не место в пантеоне, а всего лишь прожорливый желудок выпущенного на арену льва и одобрительный хохот публики, когда тот, отрыгиваясь, выплевывал несъедобный символ веры — нательный крестик. Единственное, на что он надеялся, — весьма скромное местечко на том свете…

Но и эта легенда неприменима ко мне. Я слишком большой скептик для такого амплуа, тем более когда из суфлерской будки выглядывает генерал Гелен. Римский раб тоже не знал всего. Не знал, что из его мученической гибели умные люди будут в течение двадцати веков выколачивать материальную и политическую выгоды, что от его имени Христианско-демократический союз Аденауэра выстроит грандиозный Колизей. Меню все то же, только клетки для хищный зверей переименованы в ложи для представителей прессы, радио и телевидения…

Пощечину по физиономии мы еще в состоянии снести, оплеуха нашим иллюзиям приводит нас в неистовство. Грундега мой арест довел до такого состояния, что он пригрозил власть имущим разоблачениями. Будучи членом парламентского комитета по вопросам обороны, он был посвящен в некоторые тайны органов разведки. Его внезапная смерть, несомненно, вызвала кое у кого вздох облегчения.

Так что же толкнуло меня на опасную публикацию, за которую по иронии судьбы пришлось расплачиваться Грундегу?… Абстракция. Идея. Сомневаться — значит мыслить. Что такое Германия без мыслящих людей, мы уже однажды видели…

Что касается меня самого, то мне ничего не надо. Ни легенды, ни памятника, ни мученического венца. Свое я свершил. Остается только воскликнуть: «Мгновение, прекрасно ты, продлись, постой!»

…Вот и все, что Мун мог вспомнить. Какие-то важные нюансы из разговора с Мэнкупом, возможно, потеряны. Но общее впечатление недоговоренности, скрытого под сарказмом глубоко личного подтекста, было настолько сильно, что Муну даже почудилось, что вот-вот удастся заполнить пробелы. Это была всего лишь игра воображения. Свои секреты Мэнкуп унес с собой.

Стряхнув с себя оцепенение, Мун с усилием встал. Он и сейчас старался ни о чем не думать. Ни кто и зачем запер его с Дейли в комнате, ни где в это время находились друзья Мэнкупа.

Когда он заглянул в холл, все четверо сидели в прежних позах. Скульптор и Магда, стараясь не глядеть друг на друга, нервно курили. Баллин, растянувшись в низком кресле, полулежал в состоянии полной прострации, с бессмысленно устремленными на потолок глазами. Ловиза сидела, свесив голову на подлокотник, не пытаясь убрать упавшие на лицо волосы; в ее неподвижности угадывалось крайнее напряжение.

Дейли перелистывал иллюстрированный журнал. Увидев Муна, он встал, но тот махнул рукой — сидите!

Холл переходил прямо в коридор. Не очень широкий, без окон, кроме одного в самом конце, он освещался матовыми люминесцентными светильниками. По правую сторону девять одинаковых, обитых красной кожей, закрытых дверей несли молчаливую вахту.

Строители дома позаботились и о звуконепроницаемых стенах. Хозяин квартиры усилил изоляцию. И теперь в этом длинном жилом отсеке стояла тишина, как в покинутом командой, наглухо задраенном отсеке затонувшей субмарины. Шелест толстой журнальной бумаги и потрескивание трубки да еще еле слышное тиканье висящих в холле часов были единственными, чудом уцелевшими звуками.

Мун не слышал даже собственных шагов. Дорожка из густого, пушистого синтетического материала, начинаясь у входных дверей, пересекала холл и уходила в глубь коридора. Одну за другой Мун открывал двери. Кухня, туалет, ванная, спальня бывшей жены Мэнкупа. За ней следовали еще четыре помещения одинаковых размеров.

В первой комнате доминировал цвет старого золота. Зеркальный пластик, отражаясь в некрашеном, покрытом прозрачной пленкой дереве, накладывал друг на друга все оттенки насыщенного сумраком золотого, отчего получалась как бы одноцветная языческая радуга. На столе лежала отпечатанная на машинке рукопись с отчеркнутыми репликами диалога на предпоследней странице. Мун догадался, что это рабочий экземпляр «Перчаток госпожи Бухенвальд». Обтянутая черным с золотыми прожилками диванная подушка была смята, окно закрыто и занавешено, в воздухе все еще держался запах терпковатых, не слишком дорогих духов, которые употребляла Ловиза.

Следующее помещение занимала Магда. Интенсивно зеленое, оно как нельзя более соответствовало ее характеру. Переступив порог, Мун остановился. В широкое распахнутое окно врывался шум ночного города. Не приглушенный, а необычайно резкий после неестественной тишины квартиры. Далекие шаги, плавное движение троллейбусов, музыка, доносившиеся из порта пароходные гудки — все это порывами ударялось о стены и катилось дальше по коридору. Звучало даже легкое дуновение ветра. Оно поднимало миниатюрный вихрь в заваленной недокуренными сигаретами малахитовой пепельнице, скользило красной рябью по висящему на стене жакету.

В соседней комнате обосновался скульптор. Тут преобладал цвет красного дерева. На зеркальной тумбочке возле полыхающего ярко-осенними тонами дивана лежала раскрытая коробка с трубочным табаком. Скульптурные работы все в том же полуабстрактном стиле занимали несколько полок. На широком подоконнике стоял обработанный кусок глины. Судя по затвердевшему, потрескавшемуся материалу, скульптор не притрагивался к нему уже несколько дней. Больше всего поражала в той комнате картина, но Мун не стал терять времени на ее разглядывание.

Занятое Баллином помещение было стерильно белым. Белые нейлоновые занавески, сквозь которые проглядывало темное небо, белые стены, белый пластик. Здесь царил образцовый порядок. Аккуратно сложенные столбиком книги да стопка чистых страниц на отражавшем заоконный мрак зеркально белом столе. Мун, бессознательно раскрыв лежащий сверху томик, увидел экслибрис: пароходик с мачтой-авторучкой, на вымпеле выведено имя «Д.Баллин». Несмотря на пренебрежительный отзыв о родне, Баллин, без сомнения, дорожил принадлежностью к имени судоходной династии.

Непосредственно к этому помещению примыкал кабинет Магнуса Мэнкупа. Мун шагнул мимо закрытой двери к окну коридора. Прильнув лицом к прохладному стеклу, он бездумно глядел на стоявшее напротив четырнадцатиэтажное здание, похожее на плоский макет. Точная копия дома, в котором жил Мэнкуп. Оно казалось тенью, обретшей объемность и вместе с ней самостоятельность.

Он круто повернулся, чтобы пройти в холл, но запертая дверь притягивала, как магнит. Нехотя он приблизился и замер в почти мистическом испуге. Изнутри доносились приглушенные толстой обивкой крики. Волна мерзкого животного страха пробежала по позвоночнику и ушла обратно, отшвырнутая приступом истерического смеха. Проклятый не выключенный телевизор!

И опять неслышимые шаги по толстой ковровой дорожке, опять мир безмолвия, связанный с реальным лишь тонкой ниточкой шуршащей бумаги и потрескивающей трубки, опять ожидание, в котором принимали участие одни только нервы. Пронзительный дверной звонок прозвучал как избавление.

Они ввалились все разом — комиссар, его помощник, фотограф, врач, сотрудники уголовной полиции.

— Что тут произошло? — спросил Боденштерн, обводя взглядом гостей Мэнкупа.

— Это придется выяснить вам, — подал голос Дейли.

— Иностранец? — спросил с легким раздражением Боденштерн. — Как вы тут очутились?

— Это друзья Магнуса Мэнкупа, журналисты из Америки, — поспешил объяснить скульптор.

— Как вас зовут? — обратился к нему Боденштерн.

— Лерх Цвиккау!

— Профессия?

— Скульптор.

По лбу комиссара прошла складка, он пытался что-то вспомнить. Отвернувшись, он резко спросил:

— Кто из вас первым обнаружил труп?

— Я! — Баллин выступил вперед.

— Вы? — Веки Боденштерна еле заметно дрогнули. Усевшись в кресло спиной к Баллину, он вынул блокнот. — Расскажите, как это было.

— Я находился… — начал Баллин, но комиссар оборвал его на полуслове:

— Я забыл представиться. Криминал-комиссар Боденштерн! А это мой помощник, криминал-ассистент Енсен.

Державшийся до сих пор в тени сухопарый мужчина лет тридцати неловко вышел вперед и, машинальным движением оправив пиджак, поклонился.

Сугубо штатский поклон, интеллигентное пенсне на слишком тонком носу, резавшие слух иностранные термины — решительно все в Енсене раздражало Боденштерна. Не говоря уже о политических взглядах. Правда, Енсен никогда не разговаривал на такие темы, но Боденштерну достаточно было его осуждающего молчания. Он в свою очередь остерегался открыто высказывать свою антипатию, любезно предлагал сигареты, осведомлялся о здоровье невесты Енсена, приглашал на кружку пива. На службе Енсен был идеальным помощником. Сотрудник института криминалистики, перемещенный в гамбургскую уголовную полицию за дисциплинарное нарушение, он с остервенением кидался на отпечатки пальцев, анализы крови, пробы почвы, пороховые тесты, — одним словом, занимался всем тем, что претило Боденштерну. Зато он никогда не вмешивался в тактические ходы расследования и не пытался присвоить себе часть заслуг. Даже в деле Блунгертана, где все, в сущности, решил почвенный анализ застрявшего под ногтем убитого комочка земли, Енсен с подозрительной скромностью предоставил все лавры своему начальнику.

— Продолжайте! — Енсен обратился к Баллину, заметив, что Боденштерн задумался.

Комиссар действительно на миг отключился. Присутствие американских журналистов и радовало, и смущало. Среди коллег бытовала поговорка: «Удачное расследование — ступенька карьеры, хвалебный отклик в прессе — лифт». Однако если Мэнкуп, как он надеялся, действительно убит, присутствие этих американцев осложнит его задачу. Если они друзья Гамбургского оракула, то едва ли захотят понять, кем он был для немцев. И еще одно обстоятельство давило на Боденштерна, заставляя метаться между двумя противоположными чувствами. Сознание, что придется принимать самые энергичные действия, боролось с желанием переложить это бремя на другие плечи.

— Я находился в соседней комнате, — начал Баллин, стараясь говорить спокойно. Это ему почти удавалось, лишь красные прожилки на щеках обозначились явственнее. — Услышал выстрел и выбежал.

— Время? — Боденштерн, не потрудившись повернуться к Баллину лицом, ждал ответа с авторучкой наготове.

— Без нескольких минут двенадцать.

— Чем вы занимались?

— Читал книгу. Мы разошлись по комнатам, ожидая, когда Магнус, то есть господин Мэнкуп, пригласит нас.

— Пригласит для чего?

— Мы отмечали сегодня дебют Ловизы Кнооп в новой роли.

— Вы Ловиза Кнооп? — Боденштерн обратился к Магде.

— Нет, я Магда Штрелиц.

— Вот она! — сказал Енсен почти одновременно с Магдой. Потом с улыбкой добавил: — Я видел вас несколько раз в театре Санкт-Паули.

— Ваша профессия? — игнорируя актрису, спросил Боденштерн Магду.

— Архитектор по интерьеру. Эта квартира отделана по моему проекту.

Боденштерн обвел насмешливым взглядом яркое разноцветие.

— Одним словом, полное собрание изящных искусств. Литература, скульптура, архитектура, журналистика, театр… От таких свидетелей едва ли дождешься точных показаний…

— Господин комиссар! — Фотограф посмотрел на часы. — Можно начинать? Мне еще надо в порт, «Фредерика» под утро уходит в море.

— А те снимки?

— Получились недостаточно четкими. К тому же Енсен просит снять трюм сверху.

— Это еще для чего? — Боденштерн недовольно повернулся к своему помощнику.

— Не исключено, что матрос Граубунд все же сам свалился с трапа.

— Но ведь электрик признался! — еще более резко заметил Боденштерн.

Енсен пожал плечами. «Признание обвиняемого еще не доказательство вины», — эти не высказанные вслух слова словно повисли в воздухе.

— Обождите, — хмуро бросил Боденштерн фотографу и предложил: — Продолжайте, господин Баллин!

— Я вбежал в комнату Мэнкупа. Увидев, что он мертв, выбежал в коридор и закричал. Магда, Лерх и Ловиза выбежали из своих комнат. Они тоже вбежали к Мэнкупу…

— Вбежал, выбежал, вбежали! — Боденштерн поморщился. — Вы ведь писатель, господин Баллин.

— Когда волнуешься, не до стиля, — огрызнулся Баллин.

— Еще кто-нибудь из вас слышал выстрел? — осведомился Енсен.

— Нет, — отозвалась после небольшой паузы Магда.

Скульптор отрицательно покачал головой. Ловиза вообще не ответила.

— Мне тоже послышалось нечто вроде выстрела, — не удержался Дейли. По бесстрастному выражению на лице Муна он понял, что тот не стремится раньше времени раскрывать их инкогнито, и старался вести себя как обычный свидетель.

— Почему же вы не выбежали, как это сделал господин Баллин? — спросил Боденштерн.

Надо было бы сказать про задвижку, но Дейли не был уверен, что Мун одобрительно отнесется к этому.

— В нашей комнате стоял телевизор, — пробормотал он. — Шел как раз фильм с выстрелами, так что я сомневался… Кстати, в кабинете Мэнкупа телевизор тоже был включен. Как же господин Баллин смог отличить экранные выстрелы от настоящих?

Баллин промолчал и, только когда тот же вопрос повторил Енсен, нехотя пояснил:

— Во-первых, моя комната рядом, так что мне слышнее. Во-вторых, господину Дейли должно быть известно, что в фильме выстрел подкрепляется добавочным шумовым эффектом. Настоящий звучит иначе.

— А где вы находились в это время? — обратился Боденштерн по-немецки к Муну.

Мун недоумевающе раскрыл глаза.

— Мой коллега говорит только по-английски, — объяснил за него Дейли.

— Это осложняет дело, — недовольно заметил Боденштерн. — Придется вызвать переводчика.

— Я могу переводить, — почти одновременно предложили Баллин и Ловиза.

— Если вы полагаете, что инструкции выдумывают ослы, то глубоко ошибаетесь. Это не формальность, ибо у меня нет гарантии, что ваш перевод будет… — Боденштерн остановился, подыскивая слово.

— Аутентичен, — подсказал Енсен и скромно добавил: — Я понимаю по-английски.

— То-то вы знаете столько иностранных слов, — пошутил Боденштерн. — Переведите ему мой вопрос.

— Мы с Дейли находились в отведенной нам комнате, пока господин Баллин не позвал нас, — объяснил Мун, также умалчивая об истории с задвижкой.

— Да, я еще не рассказал вам… — начал было Баллин, но Боденштерн отмахнулся:

— После! Как видите, не только наш фотограф, но и доктор Краузе спешат поскорее покончить с этим делом.

— Кабинет заперт. Ключ вон, на столе, — предупредил Дейли.

— Мера предосторожности, чтобы не украли труп? — засмеялся Боденштерн. — Пошли! К вам это не относится! — Боденштерн загородил дорогу друзьям Мэнкупа.

— А мы? — спросил Дейли.

— Что ж, журналисты всегда желанные гости, тем более к покойнику.

Дверь кабинета распахнулась. Из полутемной комнаты со спокойным кругом настольной лампы на переднем плане и мерцавшим в глубине экраном на входящих обрушилась пулеметная очередь. Фильм был двухсерийным. Боденштерн нащупал находящиеся рядом с дверью кнопки выключателей и нажал все разом. Помещение озарилось ярким светом. Только теперь Мун понял, почему этот кабинет называли в полушутку баховским. Одна стена была багровой, вторая — фиолетовой, третья — оранжевой; голубые шторы во всю ширину комнаты замыкали квадрат с четвертой стороны. Те же цвета, что доминировали в водной интерпретации баховского произведения. Стол, за которым сидел Мэнкуп, сверкал черным пластиком. Белое дерево и черные блестевшие плоскости немногочисленной мебели создавали настроение светлой торжественности и большого простора. Комната не имела ни начала, ни конца, цветовая палитра стен как бы сливалась в общем необычайно красочном звучании. Виновником этих чудес был зеркальный потолок.

Поняв это, Мун взглянул наверх и чуть не отшатнулся. Над ним висела голова с коротко остриженными, в седых бликах волосами. Остекленевшие глаза смотрели прямо на него — что-то подсказывающие, о чем-то напоминающие мертвые глаза. А около плыло втиснутое в квадрат небо, кружился искаженный фокусом вертолет, свистели пули, и стоящему внизу казалось, что бортовой пулемет целится не в экранных врагов, а в голову Магнуса Мэнкупа.

Кто-то догадался выключить телевизор, кто-то очертил мелом место, где лежал пистолет, началась прерываемая короткими восклицаниями профессиональная суетня.

Мэнкуп был убит выстрелом в затылок. Аккуратная ранка. Вокруг темнело совсем немного спекшейся крови. Точное попадание в нужное место. Так расстреливали гестаповцы. Но так уходили из жизни некоторые генералы — участники неудавшегося заговора против Гитлера. Смотреть на дуло страшнее, чем прятать его за спиной. И еще — даже умирая, им не хотелось запачкаться. Выстрел в затылок, если знаешь, в какую точку целиться, гарантирует пристойный вид.

Дурацкие ассоциации, связанные, очевидно, и с постоянной тематикой сегодняшних разговоров, и с названием неоднократно упоминаемой книги Дитера Баллина! Насилу освободившись от них, Мун принялся следить за Енсеном. Разжав оцепеневшие пальцы Мэнкупа, тот снял с них отпечатки и занялся пистолетом.

— «Система «Вальтер», номер 12572», — продиктовал он на ходу, потом спросил стоявшего рядом Дейли: — Здесь ничего не трогали?

— После нашего прихода — ничего. Но друзья Мэнкупа уже примерно минуту находились в комнате. А в чем дело?

Енсен не успел ответить. Его позвал Боденштерн. Они отошли в сторону и, оглядываясь на Мэнкупа, принялись о чем-то совещаться с врачом.

— Все ясно! — сказал Боденштерн. — Мгновенная смерть! Положите его на диван.

Двое детективов с трудом оторвали Мэнкупа от письменного стола, от пишущей машинки, перед которой он сидел в позе задумавшегося над следующей строкой человека. Один схватил за ноги, второй поднял за плечи. Покачиваясь, тело поплыло по зеркальному потолку. На полпути идущий впереди споткнулся и чуть не уронил ношу. Что-то звякнуло. Из кармана Мэнкупа выпали два ключа. Маленький, — по-видимому, им заводились часы в холле. Другой — от английского замка. Муну сразу же вспомнилась деталь, на которую он прежде не обратил внимания: отперев входную дверь, Мэнкуп спрятал ключ в карман.

Его положили на диван, на тот самый диван, где за вечность до этого Ловиза пряталась в темноте. От чего? От света? От горя?

Неподвижное тело в сером костюме, с застывшим в смертельной судороге лицом. Беспомощный мертвец, не способный даже заслониться от бьющего прямо в глаза, беспощадно яркого света.

Над диваном, на багровой стене, висела картина. Очевидно, картина, ибо зачем иначе обрамлять кусок почти сплошной черноты узким деревянным багетом? Ее нельзя было проглядеть хотя бы из-за величины — три на шесть метров. До сих пор Мун не обращал на нее внимания лишь потому, что решительно не мог понять, изображено ли на ней хоть что-нибудь. Сейчас, когда под ним лежал мертвый Мэнкуп, полотно как бы оживилось.

Внимательно вглядываясь, Мун заметил на переднем плане прикованного к скале человека. Прометей? Нет. Скала имела крестообразную форму, темное лицо было лицом Христа. Мун инстинктивно отступил назад. Линии стали рельефнее. Одной рукой, согнутой в неистовом усилии, человек пытался оторвать цепь от скалы, другой, с повисшей на ней тяжелой цепью, защищал глаза. От чего? Еще шаг назад — и из, казалось бы, непроглядной тьмы выпростался орел, пикирующий со сложенными крыльями на человека. Орел? Да нет, это ведь самолет! «Мессершмитт!» На фюзеляже черный немецкий крест, вращающийся на турели пулемет нацелен прямо в глаза человека.

На короткий миг картину заслонило воспоминание — зеркальный потолок, голова, вертолет, прошитое пулями небо. Совпадение, не более. Жизнь — комбинация миллиона миллионов закономерных случайностей, рулетка, где повторное выпадение одного и того же номера основано вовсе не на мистике, а на математике, на теории вероятностей. И все же когда при таких обстоятельствах возникают оптические двойники, редко кто в состоянии отказаться от суеверной символики.

Спустя секунду Мун опять находился во власти удивительной картины. Какой гениальный обман — мираж темноты, постепенно оживающий, чтобы наконец превратиться в жестокую реальность. Было что-то душераздирающее в беззащитности прикованного к каменному кресту человека перед пикирующей с воздуха гибелью. Но и это впечатление оказывалось ложным. Стоило только перенести внимание с действия на пропорции, и сразу становилась понятной главная мысль: по сравнению с самолетом человек был великаном! Настолько могучим, что требовалось двойное иго — креста и оков, — чтобы справиться с ним.

Какой-то возглас заставил Муна отойти от картины. Дойдя до письменного стола, он еще раз обернулся и лишь сейчас понял ее до конца. Художник обладал космическим видением — чем дальше расстояние, тем легче выступали детали. Сейчас черный хаос заднего плана, казавшийся вблизи беспорядочным нагромождением полузакрытых тучами скалистых глыб, расступился. Из него выдвинулись пикирующие самолеты, каменные кресты, прикованные люди. Их было много, но каждый был иным. Один висел на своих цепях с бессильно поникшей головой, с кричащими черными ранами пустых глазниц. Второй, с чудовищно вздувшимися мускулами, только что вырвал свой крест из каменной почвы. Третий, уже освободившись от оков, огромными ручищами разламывал фюзеляж самолета… Это была битва титанов с механизированными птицами, и исход ее отнюдь не был предрешен.

— Вот посмотрите! — Боденштерн стоял у письменного стола. — Вам, как журналистам, не повезло. И мне тоже. Напечатанное трехаршинными буквами заглавие «Комиссар Боденштерн находит убийцу Гамбургского оракула» помахало мне издали ручкой и бесследно испарилось.

Енсен перевел. Мун невольно протер глаза, до того сильно было ощущение, что он долго-долго спал и видел длинный сон. А стрелка наручных часов трезво доказывала, что с момента, когда Мэнкупа уложили на диван, прошла всего неполная минута. Мун осмотрел почти пустой стол. Бутылка шампанского, рядом пробка, два узких стакана с золотыми ободками, на дне обоих уже не пенящаяся, а вялая, безжизненная влага. И пишущая машинка. Именно ее Боденштерн имел в виду, когда с неплохо сыгранным профессиональным сожалением заявил:

— Вот вам доказательство! Типичное прощальное послание самоубийцы! Стихи нашего бессмертного поэта, выражающие тоску по вечному покою!

На чистом листе бумаги выделялись несколько строчек. Четкие, почти рельефные. Такие невозможно отстукать дрожащими пальцами. Это была «Ночная песнь странника» Гёте.

Енсен специально для Муна процитировал по памяти перевод известного английского поэта.

Стихи? Вместо окончания статьи, о которой говорил Мэнкуп? Странно, непонятно, нелепо. Мун повернулся к Мэнкупу, словно ожидая от него объяснений. Отделенный всей шириной комнаты, тот неподвижно покоился на диване — коченеющее тело, из которого постепенно уходило последнее тепло. Стеклянные глаза были обращены на висевшую над ним картину. И когда Мун присмотрелся к лицу, оно показалось ему чем-то похожим на это полотно — гениальным обманом. Гамбургский оракул усмехался.

ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Тело Мэнкупа увезли. Доктор, фотограф и часть детективов ушли. Мун и Дейли сидели в примыкающей к холлу комнате, которую уже окрестили своей, и вполголоса беседовали. Особенно смущало Муна странное стихотворение. Знаменитое стихотворение Гёте, согласно классическому толкованию, выражало тоску утомленного жизненным бременем человека по вечному покою.

— Возможно, цитата относится к статье, которую писал Мэнкуп, — пробормотал он. — Не мешало бы найти ее. — Услышав стук в стену, Мун крикнул: — Войдите!

Вошла Ловиза. Сухие глаза, свежеприпудренные щеки, гладко расчесанные пряди волос. Лишь черное платье воспринималось как траур по усопшему.

— Я стучала сначала в дверь, но это бесполезно, — объяснила она. — Можно присесть? Оказывается, вы детективы? Почему же Магнус ничего не говорил об этом?

— Как будто вы не знали этого, — резко сказал Мун.

— Ах, в кафе? Это было недоразумение. Я просто не поняла Лерха, он действительно имел в виду, что вы работаете в отделе уголовной хроники, — не совсем уверенным тоном заявила Ловиза.

— Вы зашли к нам только затем, чтобы разъяснить это недоразумение? — Дейли усмехнулся.

— Так это не самоубийство? — не реагируя на замечание Дейли, тихо спросила она.

— Кто вам сказал?

— Никто. Но комиссар только что допрашивал меня. Он задавал странные вопросы.

— К сожалению, убийство. Это подтвердила пороховая проба…

— Пороховая проба? Что это такое?

— После выстрела на пальцах остаются следы пороха. У Мэнкупа их не обнаружено. На пистолете тоже нет отпечатков его пальцев.

— А чьи же? — В ее голосе как будто слышалась тревога.

— Чистая работа, никаких отпечатков! Между прочим, пистолет системы «Вальтер». — Мун посмотрел на Ловизу. — Точно такой вы взяли у Мэнкупа. Где он?

— Собиралась после спектакля отдать ему, но… — Она замолчала.

— И что же?

Резкий тон Муна заставил ее продолжать:

— Что-то помешало. Какое-то мрачное предчувствие. Оставила в театре… У меня тоже взяли эту, как вы ее назвали, пороховую, — быстро добавила она, словно стараясь убедить в своей непричастности.

Мун мысленно извинился перед комиссаром Боденштерном. Судя по снятию пробы, тот наконец повел следствие в правильном направлении. Но все оказалось не так-то просто.

— Вас действительно кто-то запер? — Ловиза спросила с сомнением.

— Неужели вы не слышали, как я колотил стулом о стену? — с иронией отпарировал Дейли.

— Комиссар задал мне тот же вопрос. Магде и Лерху тоже. Никто из нас не слышал. Психологически это вполне объяснимо. Нервное потрясение. Дитер был первым, он успел уже прийти в себя, поэтому единственный из нас обратил внимание…

История с дверной щеколдой была самой загадочной. Мун успел уже проверить — благодаря свежей смазке она задвигалась совершенно бесшумно. По его настоянию Енсен и тут снял отпечатки пальцев. Единственные найденные принадлежали Баллину. Отсутствие других следов на задвижке и пистолете доказывало, что убийца действовал в перчатках.

— Комиссар пытался выяснить, не притрагивался ли кто-нибудь к оружию или трупу, — продолжала Ловиза. — Главным образом он интересовался вами.

— И что же вы ответили?

— Правду! Я как бы отсутствовала. Лерх стоял прямо передо мной, поэтому я невольно замечала его. А вас — нет.

Мун и Дейли переглянулись.

— Ну вот, видите! — пробормотал Мун. — Позвоните в гостиницу, Дейли! Если только они еще не сдали наши номера другим. Возможно, Мэнкуп звонил из ресторана по этому поводу.

— Нет!

Ловиза судорожно глотнула, словно пытаясь втолкнуть обратно вырвавшееся помимо воли восклицание.

— Я так и думал, что вы подслушивали. — Спокойный голос Дейли подчеркивал, что речь идет о не требующем доказательств факте. — С кем он разговаривал?

— Понятия не имею! — Ловиза встала. — И вообще вы не имеете права!.. Я случайно уловила несколько слов. Случайно! — подчеркнула она. — Магнус упомянул в разговоре ваши имена, но не в связи с гостиницей.

— А в связи с чем?

— Он просил кого-то зайти к нему… Еще сегодня, — Ловиза поспешно направилась к дверям. — Больше я ничего не знаю.

— Надеюсь, ваше незнание не распространяется на телефон гостиницы… забыл, как она называется, — Мун вопросительно посмотрел на Дейли. — Кажется, что-то календарное.

— Отель «Четыре времени года», — подсказала Ловиза. — Телефон 34-10-14. Только не пытайтесь придать моей осведомленности уголовную окраску. Это я заказывала для вас номера, Магнус не мог отлучиться днем из дома, он ждал звонка из Мюнхена.

Дверь хлопнула. Они опять остались вдвоем.

— Картина начинает проясняться! — сказал наконец Мун. Этому предшествовала длительная пауза, заполненная нервными попытками зажечь сигару.

— С Ловизой? — кивнул Дейли. — Она знает, с кем Мэнкуп разговаривал из ресторана.

— Не уверен, — Мун покачал головой. — С ее стороны было бы проще утверждать, что она вообще ничего не слышала. Я говорю о комиссаре Боденштерне. Вы поняли, почему он так интересуется, не притрагивались ли мы к пистолету и трупу?

— Не совсем.

— Его почему-то устраивает самоубийство. Отсутствие отпечатков пальцев? Пороховая проба, выпавшая у Мэнкупа отрицательно? Это препятствие преодолимое. Он берет пробы у остальных. Результат тоже отрицательный. Остается только выдвинуть предположение, что мы…

— Понял! — Дейли схватился за голову. — Мы нарочно стерли отпечатки пальцев Мэнкупа с оружия и порох с его пальцев, чтобы заработать предусмотренную в контракте сумму. Но это ведь чудовищно!

— Другого объяснения у меня нет.

— Остается факт, что нас заперли. А поскольку никто, кроме убийцы, не был заинтересован в нашей изоляции… — пытался возразить Дейли, но Мун сердито прервал его:

— Все идет к тому, что комиссар спустит нас с лестницы. А ночевать по его милости на улице, да еще в этом проклятом немецком городе, где полиция выгораживает убийц, я не собираюсь! — не очень логично, но с тем большим негодованием объявил Мун. — В первую очередь надо позаботиться о гостинице. Звоните по тому телефону, что в холле.

— Какая разница? — Дейли пожал плечами.

— Врага никогда не следует предупреждать о своей капитуляции. Тогда остается пусть крошечный, но все же шанс, что капитулирует он. — Мун пытался улыбнуться. — К тому же хочу с вашей помощью провести некоторую проверку. В холле дежурит детектив. Сделайте вид, что собираетесь выйти.

— Не думаете ли вы, что комиссар уже распорядился содержать нас под арестом?

— К нам тест не имеет никакого отношения.

— К кому же?

— К Мэнкупу, вернее — к его гостям.

Судя по выражению лица Муна, сейчас было не время добиваться объяснения его маловразумительных слов. Дейли оставалось только гадать, что за этим кроется.

Когда он входил в холл, часы одним-единственным, повисшим в воздухе сигналом отметили час ночи. Дежуривший у дверей детектив сидел за огненно-красным низким столиком и, зевая, рассматривал соблазнительных журнальных красавиц. Перед ним стояла раскрытая коробочка с тонизирующими леденцами «Колаф-риш». Запихнув конфетку в рот, он попрощался взглядом с округлыми формами предыдущей красавицы и приступил к изучению следующей.

Полчаса назад Дейли перелистывал тот же журнал. Неужели прошло всего тридцать минут? Неужели один лишь единственный час вместил в себя все — от двенадцати ударов, к которым примешался похожий на выхлоп шампанской пробки выстрел, до пустого холла с равнодушным полицейским, утомленным ночным бдением? Все еще недоумевая, зачем это понадобилось Муну, Дейли подошел к выходной двери. Она открылась почти бесшумно. Почувствовав сквозняк, детектив поднял голову.

— Ошиблись дверью, коллега! Уборная вон там!

— Мне послышался подозрительный шум, — пробормотал Дейли.

Детектив с журналом в руке выглянул на лестничную площадку.

— Нервы, коллега! А я уже подумал, не спрятался ли там репортер. Вот когда они нагрянут, тогда начнется шум.

Дейли, твердя про себя номер гостиницы, подошел к телефону. Оказалось, что узнавать его у Ловизы было совершенно не к чему — на ярко-красном столике лежал справочник. А между тем Дейли готов был поклясться, что заметил его впервые. Такова психологическая власть чрезвычайных событий: внимание концентрируется на одних деталях, совершенно игнорируя другие.

— Говорят, этот Мэнкуп был коммунистом. — Возможность прогнать сонливость за счет подвернувшегося собеседника явно обрадовала детектива. — А жил — дай бог! И журнальчики! — Он подмигнул. — Такой пропаганде и я охотно поддаюсь! — Не дождавшись ответа, он снова уткнулся в страницу.

Подняв трубку, Дейли сделал любопытное открытие — телефон был параллельным. Комиссар Боденштерн из кабинета Мэнкупа с кем-то разговаривал. Судя по интонации — со своим непосредственным начальством.

— Да, конечно, господин оберкомиссар! Им здесь нечего делать! Поскольку они приглашены самим Мэнкупом, от них трудно ожидать объективной точки зрения. Уже не говоря о весьма солидной сумме, предусмотренной по контракту… — Боденштерн замолк, выжидая ответа.

— Я наведу справки! Ждите у телефона! — начальственно заявил его собеседник.

Боденштерн, не вешая трубки, обратился к Енсену:

— Поосторожнее, Енсен! Я намного старше вас, так что не обижайтесь на мои дружеские советы. Правосудие правосудием, но бывают случаи, когда излишнее усердие вредно. Дитер Баллин из могущественной династии Баллинов. Если мы его тронем, может разразиться такой скандал… — Боденштерн не договорил, его прервал детектив, приведший на допрос Баллина. — Садитесь, господин Баллин, — сухим голосом предложил Боденштерн.

— Протоколировать? — спросил Енсен.

— Обойдемся! Господин Баллин, можете ли вы присягнуть, что американцы ничего не трогали в этой комнате?

— Могу. С той секунды, когда я привел их, до той, когда господин Мун при мне запер комнату, они не притронулись ни к…

— Ладно! — отмахнулся Боденштерн. — А что это за таинственная история с задвижкой? Может быть, им только показалось, что их заперли?

— Нет! — так же твердо ответил Баллин. — Я точно помню, что отодвинул ее.

— Подумайте, господин Баллин! Шок, нервы, галлюцинации… Если вы находились в состоянии аффекта…

— Не беспокойтесь, господин Боденштерн, могу заверить вас, как старого знакомого…

— Я вижу вас первый раз в жизни! — отрубил Боденштерн.

— Если не считать пресс-конференции после ареста Мэнкупа. — В голосе Баллина ощущалась ирония. — Я понимаю, что мысль арестовать его убийцу не вдохновляет вас. Не беспокойтесь! Это самоубийство. Я в этом убежден.

— Несмотря на улики? — вставил с сомнением Енсен.

— Несмотря!

— Так, так! — Слышно было, как Боденштерн барабанит пальцами по пистолетной кобуре. — Пока вы ходили за американцами, прошла примерно минута?

— Да.

— А поскольку ни один из трех оставшихся с мертвым не замечал, чем занимается другой… — Боденштерн размышлял вслух.

— Алло! — раздалось на том конце провода.

— Комиссар Боденштерн слушает. — По голосу чувствовалось, что он весь превратился во внимание.

— Советую поделикатнее! Детективы с международным именем, прекрасные связи с прессой. Жена Дейли — известная ясновидящая, с ней консультируются даже члены конгресса.

— Но… — Боденштерн осторожно прочистил горло.

— Я разделяю ваши чувства. — Начальственный голос излучал служебную ласку. — Черт с Мэнкупом! Прекрасный случай продемонстрировать беспристрастие нашей юстиции. Это куда важнее! Завтра утром жду с докладом!

— Слушаюсь, господин оберкомиссар! — Боденштерн положил трубку.

Дейли сделал то же самое. Подслушивание уже и так чрезмерно затянулось. Но, оказалось, детектив даже не заметил, что Дейли не набирал номера.

— Занято? — сочувственно спросил он, одновременно перелистывая страницу. — Хотите конфетку? Освежает! — Он протянул коробочку. — Тоже мне прогресс! — Он бросил в рот леденец. — Телефонов навалом, а дозвониться все труднее. С транспортом то же самое. Скоро мы вернемся к добрым старым временам. Если хочешь договориться о свидании, плюнь на телефон и топай сам. А будешь дожидаться соединения, так она за это время успеет уже с другим повстречаться… и все прочее тоже успеет.

Позвонить в гостиницу Дейли так и не удалось. Комиссар Боденштерн пригласил их к себе.

— Я только что звонил своему начальству, — заявил он, с хмурой любезностью придвигая Муну пепельницу. — Енсен, переводите! И, кстати, потушите верхний свет! При интимном освещении и говорить приятнее, и лучше думается.

Кабинет принял прежний вид. Полутемная комната, с густыми тенями по углам и светлым кругом настольной лампы.

Освещала она по-прежнему пишущую машинку, но вложенный в нее листок со странным стихотворением уже покоился в папке вещественных доказательств. Лампа освещала рабочее кресло, но человек, сидевший в нем час с лишним назад, уже лежал в холодильной камере морга. Лишь проведенная мелом линия на черном зеркальном письменном столе, обозначавшая расположение рук в момент смерти, да меловой контур пистолета на полу напоминали о Магнусе Мэнкупе. Муну полезла в голову всякая мистическая чушь. Каббалистические триангулы и септаграммы, которые средневековые колдуны вычерчивали на месте, где, подвластный их заклинаниям, должен появиться дух усопшего.

— У меня есть для вас кое-что новое. Впрочем, пусть расскажет Енсен, поскольку это его открытие. На авторство самой гипотезы я тоже не претендую. — Предоставив слово своему помощнику, Боденштерн вместе со стулом отодвинулся в темноту.

— Мы с комиссаром пришли к заключению, что никого из присутствующих, пожалуй, не имеет смысла подозревать, — осторожно начал Енсен.

— Значит, это все-таки убийство? — резко спросил Мун.

— Ловиза Кнооп упомянула на допросе, что господин Мэнкуп ждал сегодня ночью еще одного гостя.

— Помните? — Дейли повернулся к Муну. — Разговор с нами откладывался именно из-за этого человека.

Мун кивнул.

— Продолжайте, господин Енсен. Если не ошибаюсь, ваша гипотеза связана с бутылкой шампанского, которую вы, судя по ее отсутствию, вместе с обоими стаканами уже приобщили к вещественным доказательствам?

— Превосходно! — раздался из темноты голос Боденштерна. — Правда, такую мистическую прозорливость я бы скорее ожидал от господина Дейли.

— От меня? — не понял Дейли.

— Мне говорили, что ваша жена весьма популярная ясновидящая.

— Если вы считаете, что таланты одного супруга передаются другому, господин комиссар, то почему бы не поручить расследование этого дела вашей жене? — отпарировал Дейли. — Во всяком случае, смотреть на нее будет куда приятнее.

Боденштерн собирался что-то сказать, но Енсен мягким жестом остановил его:

— Господин Мун совершенно прав. На одном стакане я нашел отпечатки пальцев Мэнкупа, на другом — чужие. Учитывая звукоизоляцию стен и ковровую дорожку, которая полностью заглушает шаги, гость мог пройти к Мэнкупу совершенно не замеченным и так же уйти.

— Вы согласны с этим? — Вопрос Муна был адресован Боденштерну.

Боденштерн неопределенно пожал плечами.

Воцарилось молчание.

Мун разглядывал пепельницу — память о редакционной работе Мэнкупа. Сквозь темноватое стекло просвечивала шапка журнала, на ней крупными литерами: «Гамбургский оракул» и мелкой вязью девиз: «Постой, мгновенье!»

Внезапно Мун повернулся к Енсену:

— Вы не знаете, чья это картина?

Удивительное полотно почти полностью сливалось с темнотой. Темнота поглотила все — баховские краски стен, диван, на котором недавно лежал мертвый Мэнкуп, даже зеркальный потолок. Не связанный ни с чем, свободным воздушным шаром висел над темнотой светлый круг с письменным столом и четырьмя фигурами вокруг него. Отрезанный от мира, изолированный тишиной квартиры, затерянный в пространстве и времени исследовательский пункт, где человеческая смерть превращается в бесстрастную абстракцию гипотез. Но стоило Муну посмотреть на невидимую в темноте картину, как комната оживала, наполнялась немым эхом титанической битвы.

— Я уже обратил на нее внимание. Прямо выворачивает наизнанку. — Енсен словно вылез из панциря. У него рождался другой голос, другая мимика. Он назвал незнакомое Муну имя живущего в Греции немецкого художника. — Идея, почти целиком выраженная в краске! Какой силой надо обладать для этого!.. А в наших музеях нет ни одной его картины.

— Какая картина? — Боденштерн придвинулся поближе.

Енсен молча указал на стену.

— Ах, эта! — Боденштерн с облегчением вздохнул. — Вы говорите, немецкий художник? А я полагал — сам Мэнкуп, так сказать, автопортрет души. Сплошная черная вакса! Абстракционизм для сапожников!

— Абстракционизм? — удивился Енсен. — Вы, должно быть, не всмотрелись как следует, господин комиссар.

— Не сомневаюсь, Енсен, что вы разбираетесь в живописи, — во всяком случае, лучше, чем в криминалистике. Но если вы увидели в ней нечто большее, то только через специальные очки. Вы случайно не подписчик «Гамбургского оракула»?

Довольный своей шуткой, Боденштерн подошел к Муну.

Тот не пошевельнулся. Невидящие глаза были устремлены на светлый круг над головой. Полусонное лицо и колпачок пепла на конце сигары свидетельствовали о полном отключении.

— Уважаю думающих людей, — сказал Боденштерн. — Судя по всему, мы проторчим здесь до утра. Предлагаю послать за пивом и закуской, пока прожорливая волчья стая не заблокировала выход. Между прочим, не мешало бы подбросить им какую-нибудь временную версию.

— Сперва надо известить жену Мэнкупа! — Мун внезапно встал.

Залитый ровным люминесцентным светом, длинный коридор лежал в мягкой тишине. Из холла доносился шелест толстой журнальной бумаги. Двери выстроились в ряд, непроницаемые, глухие. Лишь за одной слышалось жужжание голосов. Это была комната скульптора.

Пренебрегая вежливостью, Мун нажал на дверную ручку.

— Потерпишь! Всего одна неделя!

Эта неизвестно к кому обращенная фраза Баллина застала Муна на пороге. Баллин замолк. Никто ему не ответил, хотя не было сомнения, что появление Муна прервало беседу на полуслове.

— Жена Мэнкупа в Гамбурге? — спросил Мун, рассекая рукой клубы дыма. — Настоящее купе для курящих! А тут еще я со своей сигарой. Как вижу, закурила даже будущая звезда театра… как он там называется? — Мун посмотрел на Ловизу.

— Театр «Талиа»! — подсказал Баллин. — Лучший в городе. Ло отчаянно повезло.

— Через неделю мой первый спектакль, — прошептала Ловиза, не глядя на остальных.

— Тем более незачем портить голос! Открыли хотя бы окно!

Никто не тронулся с места. Что ж, если им необходима такая атмосфера, пусть наслаждаются. Мун нахмурился:

— Так что же, она в Гамбурге?

— Кто? — с недоумением спросил Баллин.

— Я спрашивал о жене Мэнкупа.

Баллин, заторопившись, перевел вопрос на немецкий.

— Лизелотте? — первой откликнулась Магда. — Кажется, да. На днях я встретила ее в «Плантен унд Бломен» на демонстрации мод.

— Мэнкуп развелся с ней?

— Собирался. Разрыв произошел совсем недавно.

— Разве она не уехала к родителям в Мюнхен? — спросил скульптор. Обнаружив, что кисет с табаком пуст, он с отсутствующим видом набил трубку раскрошенной сигаретой.

— Нет, Лизелотте наняла отдельную квартиру. — Баллин оказался самым осведомленным.

— Где? — равнодушно поинтересовалась Магда.

— В Уленхорсте, на берегу Внешнего Алстера. Помните, она еще уговаривала Магнуса купить там дом? Самый подходящий район для урожденной фон Винцельбах…

— Разве ты поддерживаешь с ней связь? — изумилась Ловиза.

— Да нет! Собственно говоря, все это я знаю от Магнуса. — Баллин зажмурился от дыма. — Если надо, могу дать адрес и телефон.

Записав и то и другое на сигарной коробке, Мун повернулся к дверям. Потом как бы невзначай спросил:

— Вы оставались здесь ночевать при жене Мэнкупа?

— Вы меня спрашиваете? — откликнулся один Баллин.

— Магнус выстроил эту квартиру с расчетом на наши длительные визиты. — Глубоко затянувшись, Ловиза закашлялась. — Правда, при жене мы оставались не так часто, как в последнее время.

— И занимали те же комнаты, что сегодня?

— Да, — подтвердил Баллин. — Собственно говоря, в моей комнате жил Клаттербом, но в таких случаях он ночевал в холле.

Таинственный Клаттербом оказался слугой Мэнкупа. Со времени отъезда жены Мэнкупа он жил у каких-то родственников. Был ли он уволен или отпросился в отпуск, никто не знал. Мэнкуп был немногословен и все, что касалось его личных дел, обходил молчанием. Последние две недели убирала и стряпала какая-то женщина, приходившая к обеду… Узнав, что отношения между Мэнкупом и Клаттербомом до самого конца оставались дружественными, Мун потерял к слуге всякий интерес.

— У меня кончаются сигареты, — Магда заглянула в свой портсигар, — можно сбегать до табачного автомата?

— Как хотите! — Мун пожал плечами. — Вы не под арестом. Но не советую.

— Как это понимать? — резко спросила Магда.

— В ваше отсутствие может возникнуть вопрос, на который ответить смогли бы только вы, госпожа Цвиккау!

— Вы ошиблись, — поправил Баллин, — Магда Штрелиц! — Он, смеясь, прокомментировал на немецком последнюю фразу Муна.

Магда и скульптор переглянулись.

— Это правда! — Скульптор не выдержал первым. — Можете нас поздравить!

— Когда? — Баллин вытаращил глаза. — Почему вы ничего не говорили?

— Разве одна Ло имеет право на секреты? — Магда грациозно обняла скульптора.

— Ангажемент и свадьба разные вещи! — Баллин все еще недоумевал.

— Не успели, Дитер! Это произошло только сегодня! — оправдывался скульптор.

— То-то Магнус объявил, что у него сегодня праздник. — Лихорадочный румянец на лице Баллина все сгущался. — Выходит, он один достоин этой чести, а мы с Ло вам больше не друзья.

— Нет, этого не может быть! — Ловиза вскочила. — Именно сегодня!

— Что такое? — спросил Мун.

Баллин перевел.

— Простите, но Магнус Мэнкуп ничего не знал. Несмотря на свое прозвище «Гамбургский оракул»! — Мун протянул визитную карточку. — Поскольку тут написано: «Надгробные скульптуры Л. и М. Цвиккау», не удивительно, что я первым узнал эту радостную новость. Удивительно другое… — Мун сделал паузу.

— Что? — отрывисто спросил Баллин.

— Господин Цвиккау, вытаскивая кисет из кармана, только что обронил карточку на глазах у всех. Почему я один заметил это?

— На то вы и детектив, — принужденно рассмеялся Баллин.

— Что ж, пожалуй, все! — Мун бросил остаток сигары в пепельницу. — Насчет сигарет не беспокойтесь! Комиссар собирается послать за пивом, заодно купит и вам. Какую марку?

— «Рамзес». Три пачки, пожалуйста! Нет, хватит и одной! — порывшись в сумочке, быстро поправилась Магда и протянула Муну монету.

Мун сунул ее в карман. У дверей он задержался:

— Кстати, господин Баллин, почему вы лично считаете, что Мэнкуп покончил самоубийством?

— Я этого не говорил! — взорвался Баллин.

— Вы так убедительно возмущаетесь, что я охотно поверил бы, не существуй в этой квартире параллельного телефона. Дейли случайно подслушал вашу беседу с Боденштерном.

Баллин вздрогнул, но почти мгновенно перестроился на улыбку.

— О чем только не приходится думать в наше время, если не желаешь, чтобы твои секреты стали достоянием широкой публики! — Точно так же, как незадолго до этого, во время стычки с Мэнкупом, Баллин с необычайной легкостью перешел от гнева к добродушному юмору.

Скульптор и Магда переговаривались на немецком. Ловиза не слушала. Открыв наконец окно, она окунулась в ночной холодок. Дым вихрем взвился вверх и, закручиваясь спиралями, устремился к открытому окну. Лицо Баллина, стоявшего как раз на полпути к окну, почти скрылось за сизоватой пеленой.

— По правде говоря, я действительно не исключал этой возможности. — Его приглушенный голос прорывался сквозь дым. — Знать, что тебя в любую минуту могут убить! На месте Магнуса я не вынес бы такого давления! Тем более в одиночку. Даже с нами, ближайшими друзьями, он не поделился своими опасениями!

— Это началось всего недели две назад, — возразил Мун.

— О нет! Значительно раньше, сразу же после тюрьмы. Я понял только сегодня. Вот почему он за эти два года нигде не бывал, кроме разве редакции, и то раз в неделю. Боялся за свою жизнь.

— По-вашему, получается, что Мэнкуп только и ждал нашего прибытия, чтобы капитулировать? — усмехнулся Мун.

— Это мне тоже непонятно.

Дым почти весь улетучился. Закрывая за собой дверь, Мун увидел серьезное, ясное, спокойное лицо Баллина. Лишь постепенно терявшие окраску склеротические жилки напоминали медленно затягивающиеся трещины недавнего землетрясения.

ЗАВЕЩАНИЕ

— За пивом еще не послали? — спросил Мун, входя в кабинет.

Пока он отсутствовал, помещение проветрили. Это было как резкий переход от жары к холоду. Там — наполненный напряженным подземным гулом дымящийся кратер. Тут — почти прозрачный воздух, уютная тишина. Человек привыкает ко всему, и даже слишком быстро. Эта комната уже не была связана с Мэнкупом. Она являлась только слабым отпечатком его личности, таким же контуром, как меловые линии на полу и письменном столе. А он сам уже успел уйти, раствориться. Он был сейчас везде. В ночных улицах Гамбурга. На летном поле перед приземлившимся самолетом, в кафе «Старая любовь», в ресторане «Розарий», в стеклянной башне, с высоты которой его слова горькими семенами падали на плодородную землю, скованную цементом, асфальтом, бетоном.

Дейли сидел очень тихо, — видать, и он вместе с Мэнкупом повторял сегодняшние маршруты. Все это было так, и все же Мун был в состоянии совершенно прозаическим голосом задать прозаический вопрос:

— За пивом еще не послали?

Дейли, очнувшись, перевел с некоторым опозданием.

— Ждали только вас. — Боденштерн рассеянно просматривал протоколы допроса. — Хотя никакие деликатесы все равно не смогу предложить. Рихтеру придется забежать в ближайшую обжорку. Всех остальных я отпустил, а оставаться один на один с алчущей крови газетной сворой боюсь. Енсен не в счет, он слишком тщедушен и интеллигентен, даже для умственного мордобоя.

— Я заходил только что на кухню. — Мун сел. — Большущий холодильник! Набит продуктами, словно для длительной осады.

— Все равно придется посылать…

— И пиво есть! — Мун успокоил Боденштерна.

— Это я понимаю! — Боденштерн ухмыльнулся. — В таком случае можно откупорить и вторую бутылку шампанского! За упокой его души!

— Но Магда Цвиккау осталась без сигарет.

— Да их тут полно, — отмахнулся Боденштерн. — В письменном ящике начатая пачка и тут тоже. — Он открыл зеркальный пластиковый секретер. На полке, наполовину погребенные рукописью, лежали еще несколько пачек.

— Это сигареты «Реметсма-60», — пробормотал Енсен, вынимая из целлофанового пакетика найденный окурок, — а в пепельнице лежала сигарета марки «Рамзес».

— При вашем пристрастии к щепоткам пепла и чужой шерстинке на костюме это непростительно, Енсен, — пожурил его Боденштерн. — Надо было выяснить сразу же, кто…

— Извините, господин комиссар, вы запретили мне делать обыск!

— Откуда мне было знать, что Мэнкуп курит другую марку? — Боденштерн пожал плечами. — Я сам на пачки наткнулся только что, причем совершенно случайно. Снимите с окурка отпечатки!

— Успеется, — сказал Мун. — Сначала надо позвонить жене Мэнкупа.

Енсен набрал номер.

— Госпожи Мэнкуп нет дома! — отозвался на том конце глуховатый мужской голос.

— Где же она?

— Только что уехала.

— Уехала! — закрыв рукой мембрану, сообщил Енсен с азартом выследившего дичь охотника. — Кто говорит? — только теперь он догадался спросить.

— Слуга. А вы кто будете? — настороженно спросил мужской голос.

— Криминал-ассистент Енсен! — Укоризненный взгляд комиссара на этот раз не подействовал. — Из полиции! — повторил он с ударением.

— Что-нибудь с господином Мэнкупом? — тревожно выдохнул слуга.

— Это она вам говорила?

— Нет, госпожа Мэнкуп ничего не сказала. Только велела уложить чемодан.

— Она была чем-то встревожена?

— Как будто нет. Я просто из-за того, что все так неожиданно. Явилась полчаса назад и сразу же опять уехала.

— Так она даже не ночевала дома?

— Нет, ушла около десяти и приказала не ждать.

— Вы не знаете, на какой вокзал она поехала? — Откровенные ответы слуги позволили надеяться, что и на этот раз он ответит без утайки.

— На вокзал? — повторил слуга. — Не думаю. В таких случаях она посылает меня за билетами. А на этот раз велела только заказать такси.

— Заказать! — обрадовался Енсен. Вызов давал возможность установить номер машины. — По какому телефону вы заказывали?

— 75–23.

— Не морочьте мне голову! — Интеллигентного Енсена тоже можно было вывести из себя. — В Гамбурге нет четырехзначных цифр.

— Это номер такси, а не телефона! — с достоинством объяснил слуга. — Вы мне так и не сказали, что произошло?

Но Енсен уже бросил трубку. Боденштерн механически проворчал:

— Чепуха! — Но, вспомнив наставления начальства, тут же соединился с пунктом оперативного оповещения: — Говорит комиссар Боденштерн! Уби-комиссия! Срочность первая! Задержать такси с номером 75–23. Водителя с пассажиром немедленно доставить ко мне! — И он назвал адрес.

Боденштерн не успел еще отойти от телефона, когда раздался звонок.

— Господина Мэнкупа! — попросил тревожный голос.

— Умер!

— Я так и знал! — на том конце раздался глухой крик.

— Кто говорит? — рявкнул Боденштерн.

Тишина. Потом гудки. Абонент отключился, не назвав своего имени.

— Дейли, отнесите Магде сигареты, — попросил Мун, потом вернулся к Енсену: — Сейчас, пожалуй, самое время для приложения вашей гипотезы… Говорят, идеи висят в воздухе. Я думал о том же, что и вы. Но при помощи небольшой проверки убедился: впусти Мэнкуп гостя сам, мы с Дейли, сидя в своей комнате, услышали бы приглушенные голоса, не говоря уже о звонке.

— В вашей комнате был включен телевизор, — напомнил Енсен.

— Несмотря на это, до нас донесся бой часов. А вот звук открываемой двери мы бы не слышали. Я специально проверил это при помощи Дейли. Значит, единственная реальность — гость Мэнкупа имел собственный ключ.

— Все совпадает! — обрадовался Енсен.

— Лишь при четырех условиях: Мэнкуп ожидал именно жену, а не кого-нибудь другого, звонил из ресторана ей, сообщил, что друзья останутся у него ночевать, и к тому же информировал о нашем приезде. Войдя с собственным ключом, она первым делом заперла нас. Догадаться, в какой мы комнате, для нее не составляло труда, ибо все остальные постоянно занимали его друзья.

— Филигранная работа! — Помрачневший было Боденштерн все же не удержался от профессионального восхищения. Что касается Енсена, то он на радостях даже чертыхнулся. Мун прислушался к приглушенному дребезжанию дверного звонка. — Вот видите! — Боденштерн повернулся к своему помощнику. — Звонок слышен даже здесь! Итак, или убийца воспользовался своим ключом, или же такового вообще не было. По-моему, есть только два пути. Арестовать на основании расплывчатых подозрений жену Мэнкупа, представительницу старинного дворянского рода, или же вернуться к гётевскому стихотворению, проколотому насквозь стрелами вашей иронии, но тем не менее единственной существенной находке.

— И с ним к самоубийству? — Мун кивнул. — Ничего не получится, господин комиссар! Как только вы наконец потрудитесь отдать распоряжение о тщательном обыске, к которому я бы присовокупил отпечатки пальцев всех присутствующих…

— Включая меня? — ухмыльнулся Боденштерн.

— Ваша кандидатура, к сожалению, отпадает. — Мун любезно улыбнулся. — Хотя бы потому, что вы, как опытный криминалист, не оставили бы никаких улик и не проявили бы столь неумное для настоящего преступника усердие выдавать черное за белое. Что касается замолкших птичек, спокойных вершин и как там еще было, то я убежден, что это отрывок из статьи Мэнкупа. Надо только… — Муну не удалось договорить.

Дверь открылась. Сопровождаемый Дейли, в комнату шагнул складно скроенный коротыш в спортивном костюме, с чуть съехавшим набок галстуком. Под мышкой он держал солидный портфель из свиной кожи.

— Добрый вечер, господа! А где же господин Мэнкуп?

Гость был явно навеселе, иначе чуть пораньше заметил бы мундир сидевшего в тени Боденштерна.

— Полиция! — Он сразу протрезвел. — Что случилось? — Только теперь он заметил траурные лица присутствующих. — Убили? — Он присел на край стула и непослушными пальцами принялся поправлять галстук. Портфель с глухим шумом ударился о пол.

— Задавать вопросы буду я! — Боденштерн встал и поправил ремни. — Комиссар Боденштерн из Уби-комиссии. Что вы тут делаете? Что вам известно о смерти Мэнкупа?

— Ничего, ровно ничего, — прошептал гость. — То есть я хочу сказать… Иохен Клайн! — представился он. — Из нотариальной конторы «Клайн и сын». — Несмотря на свой явный испуг, он не забыл поклониться.

— Клайн? Еврей? — тихо спросил комиссар. Нотариус был блондином с синими глазами и абсолютно прямым носом. Однако ни эти обманчивые внешние приметы, ни даже исконно нордическое имя Иохен не ввели Боденштерна в заблуждение.

— Господин Клайн, вы имеете полное право не отвечать на этот вопрос! — резко сказал Енсен и чуть мягче добавил: — Как ассистент господина Боденштерна, я извиняюсь за него.

— Не отвечать? Почему же? Охотно отвечу! — С каждым словом уверенность возвращалась к нотариусу. — Да, я еврей! — Он повернулся к Боденштерну: — Вы случайно не служили при Гитлере в комиссии по установлению арийской принадлежности?

Боденштерн что-то прорычал.

— Спасибо! — отмахнулся Клайн. — Будем считать инцидент исчерпанным.

— Это вам, должно быть, звонил Мэнкуп сегодня вечером из ресторана «Розарий»? — догадался Дейли.

— Моему отцу. Я младший компаньон фирмы. Господин Мэнкуп сказал, что уже собирается домой, просил приехать через полчаса. Отец не смог — сердечный приступ… А я гостил у друзей. Это далеко. Пока я заехал домой за завещанием, пока что…

— Вы должны были привезти Мэнкупу завещание?

— Не совсем. Но господин Мэнкуп настаивал на немедленном приезде. Сначала отец подумал, что это насчет контракта… — Клайн обвел взглядом присутствующих. — Кто из вас Мун? Кто Дейли?… Рад познакомиться! — Он пожал руку. — Отец объяснил Мэнкупу, что достаточно ваших подписей, чтобы придать ему законную силу, нотариальное заверение только формальность, с которой можно обождать до утра. Но господин Мэнкуп продолжал настаивать на немедленном приезде… Кстати, вы уже подписали?

— Да.

— Отлично. Договорная сумма депонирована у нас. Аванс могу выплатить завтра, окончательный расчет, согласно пункту восьмому, по истечении договорного срока.

— Шестой пункт предусматривает… — начал было Дейли, но Клайн оборвал его на полуслове:

— Знаю. Сумма должна быть выплачена независимо от результатов расследования.

— Но лишь в случае насильственной смерти Мэнкупа, — напомнил Дейли. — Господин Боденштерн склонен считать ее добровольной.

— Это его личное дело!

Нотариус не спеша вынул из футляра дымчатые очки, тщательно протер выпуклые линзы и водрузил на свой нос. Это была дань профессиональной солидности. Заговорив о контракте, он мгновенно превратился из веселого кутилы в образцового блюстителя интересов фирмы. Даже интонации претерпели заметную метаморфозу. Тон был в меру траурным, в меру сочувственным. Одним словом, наиболее приспособленным для нотариуса, которому в большинстве случаев приходится иметь дело со свежеиспеченными наследниками или тяжущимися сторонами бракоразводного процесса.

— Вы все со своим контрактом! — сердито оборвал его Боденштерн. — Сначала потрудитесь объяснить: почему вы с такой безапелляционностью объявили смерть Мэнкупа насильственной?

— По-моему, контракт является доказательством априори. Кроме того, господин Мэнкуп говорил об этом отцу. Составленное две недели назад завещание, несомненно, тоже свидетельствует в пользу этой версии.

— Это то завещание, которое вы привезли с собой? — спросил Мун.

— Да, новое.

— Но в чью пользу было старое?

— В пользу госпожи Лизелотте Мэнкуп, урожденной фон Винцельбах.

— Знала ли она, что существует новое?

— Госпожа Мэнкуп интересовалась этим, последний раз вчера. Она заходила к нам по поводу бракоразводного процесса, в котором наша фирма представляет интересы Мэнкупа. Поскольку господин Мэнкуп категорически запретил информировать жену, госпожа Мэнкуп осталась в неведении.

Раздался свистящий звук. Это Енсен выдохнул задержанный в легких воздух. Новый поворот подтверждал его гипотезу.

— Мы все еще не выяснили вопрос, на мой взгляд довольно важный. Почему Мэнкуп так настаивал на немедленном приезде вашего отца? — спросил Мун.

— Об этом я начал рассказывать… У отца создалось впечатление, что господин Мэнкуп хочет изменить завещание. Именно поэтому я и захватил старое с собой, то есть, извините, новое.

— Почему же он прямо не сказал об этом?

— Не знаю. У отца есть предположение… Господин Мэнкуп звонил из ресторана… Возможно, кто-то его подслушивал, поэтому у него были особые причины не говорить прямо.

Резко зазвонил телефонный аппарат. Боденштерн поднял трубку. Он напряженно слушал, вставляя сам только короткие реплики. Когда он повернулся, лицо его выражало крайнее недоумение.

— Звонили из ближайшего полицейского участка, — заявил он. — Я только что говорил с шофером задержанного такси. Тот утверждает, будто высадил госпожу Мэнкуп у нашего дома.

— Вы, должно быть, не поняли, господин комисcap, — заволновался Енсен. — Когда высадил? Около двенадцати?

Боденштерн снова взял трубку.

— Нет, он говорит, минут пять назад.

— Это невероятно! Ничего не понимаю! — Енсен растерянно посмотрел на Муна. — Все сходилось — и вдруг? Вы можете объяснить?

— Увы! — Мун развел руками.

— Я могу объяснить! — Низкий уверенный голос ударил по напряженным нервам.

Все разом обернулись. В приоткрытых дверях стояла элегантная женщина лет пятидесяти с бледным холеным лицом. С округлых плеч спускалось скрепленное золотой цепочкой манто из тончайшего серебристого меха.

— Госпожа Мэнкуп? — Нотариус с изумлением вскочил.

— А где же ваш чемодан? — унылым голосом спросил Енсен, уже предчувствуя крах своей теории, но все еще надеясь на недоразумение.

— Там, где ему место, — в моей комнате! К сожалению, мне временно придется переселиться сюда. Терпеть не могу запаха дешевых сигар. Это вы, должно быть? — Она посмотрела на державшего сигару Муна с таким выражением, что он почувствовал себя пойманным на месте преступления.

— А как же вы вошли? — почему-то шепотом спросил Енсен.

— Рихтер! — Боденштерн гневно вскочил. — Как же он вас пропустил? Рихтер! — заорал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Я здесь, господин комиссар! — Детектив толкнул дверь ногой, поскольку обе руки были заняты. — Принес пива, как вы просили… А это кто? — Увидев госпожу Мэнкуп, он чуть не выронил все шесть бутылок разом.

— Лизелотте Мэнкуп, урожденная фон Винцельбах, если хотите знать! И вообще, — она повернулась к Боденштерну, — я буду вам очень обязана, если ваши люди уберутся из моей квартиры по возможности скорее.

Она уселась в кресло, где перед этим сидел Мэнкуп. Рука с тонким запястьем, на котором красовался двойник золотой цепочки с миниатюрными дамскими часиками, облокотилась о письменный стол. При этом она наполовину стерла меловую линию — единственное напоминание о недавнем присутствии Мэнкупа.

— Труп в морге? — спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Надеюсь, мне не придется опознавать мужа?

— Нет! — промямлил Енсен.

— Благодарю! Это будет первый и последний раз, когда я получаю какую-нибудь пользу от прискорбной популярности моего мужа. Кто не знает Гамбургского оракула? — Она повернулась к Клайну: — Магнус оставил что-нибудь?

— Вы говорите о наследстве?

— Пока только о предсмертном письме.

— Значит, вы, в противоположность господину Клайну, считаете это самоубийством? — спросил Боденштерн.

— Меня это мало интересует.

— Господин комиссар, разрешите задать нашей так неожиданно появившейся гостье несколько вопросов? — Дейли с подчеркнутой вежливостью обратился к Боденштерну.

— Это вы гость. Я хозяйка дома. Спрашивайте!

— Чем вызван ваш конфликт с господином Мэнкупом?

— О конфликте не может быть и речи. Как к человеку я относилась к нему в высшей мере корректно, хотя… — Она помедлила, но все же не удержалась: — Он был трудным человеком. Во всех отношениях. Это подтвердят вам даже его немногочисленные друзья… Выдающийся интеллект! Может быть, и так. Но для совместной жизни это скорее препятствие! — Она расстегнула манто и, вынув из кармана сигареты, закурила. Две-три затяжки — и она опять была спокойна. — Так что приходится говорить не о конфликте, а о разнице в убеждениях. Ориентация его журнала мне всегда казалась крайне пагубной. Я этого никогда не скрывала. Если окажется, что Магнуса убили, виноват он сам! — Не глядя на стоявшую поодаль пепельницу, она протянула руку и стряхнула пепел.

— Сколько лет вы замужем?

— Почти тридцать.

— Как же вы все это время терпели его взгляды?

— Моя сестра двадцать лет была замужем за одним из любимцев Гитлера, гаулейтером Кессельдорфом. Когда он принимал своих партийных друзей, она уходила из дома. Но это ей не мешало быть верной женой. Мы, фон Винцельбахи, считаем, что домашний очаг не должен превращаться в политический клуб, где дискуссии начинаются за телевизором и продолжаются до самого утра в кровати.

— И все же вы только что пытались объяснить ваш разрыв идеологическими расхождениями.

— Да, я могу стерпеть все что угодно. Но когда Мэнкуп объявил, что он собирается переезжать в Восточную зону, к коммунистам… — Она глубоко затянулась. — Да что тут говорить, вы меня сами поймете.

Каждый реагировал по-своему. Боденштерн кивнул. Енсен еле заметно вздрогнул. Рихтер продолжал невозмутимо откупоривать бутылки. Дейли ухмыльнулся. Что касается Муна, то он вовсе не слышал ее слов. Все его внимание было сосредоточено на лежавшей рядом с пепельницей пачке сигарет с изображением фараона. Госпожа Мэнкуп курила сигареты «Рамзес».

— Госпожа Мэнкуп, — обратился он к ней, — вы не могли бы нам сообщить, где находились нынче ночью, без десяти двенадцать?… Переведите, пожалуйста, Дейли!

— На каком основании? — Она презрительно прищурилась.

— На том, что ваша осведомленность о смерти мужа весьма загадочна. — Почувствовав поддержку Муна, Енсен воспрял духом.

— Так отгадайте! Вам в полиции платят за это! Но нигде не сказано, что я обязана вам помогать.

— Вы не ночевали дома.

— Если это кажется подозрительным, могу сообщить, что я была у любовника. Или вы считаете, что при моей наружности и в мои годы это исключено?

— Незадолго перед убийством Мэнкупа к нему приходил гость, — не уступал Енсен. — Пил с ним шампанское и…

— В таком случае это не я. Единственный раз, когда я пила шампанское, был день моей конфирмации.

— И курил сигареты «Рамзес»! — продолжал атаку Енсен. — Не отрицайте, госпожа Мэнкуп, на стакане отпечатки ваших пальцев.

— Неужели моих?! — Она усмехнулась. — Это было бы конфеткой для Магнуса! Он всегда говорил, что в нем погиб незаурядный детективщик. Значит, я в роли обвиняемой? Если так, придется отвечать на ваши не слишком вежливые вопросы. О смерти мужа я узнала от своего любовника.

— То есть как? — вырвалось у Дейли.

— Не так, как вам кажется. Ему сообщили об этом по телефону. Через полчаса весь город уже будет знать. Или вы думаете, что смерть такой выдающейся личности, как Магнус Мэнкуп, долго можно держать в тайне?

Оглушительный трезвон и барабанная дробь подтвердили ее слова. Входя, Рихтер забыл закрыть дверь кабинета, поэтому шумное прибытие прессы громовыми раскатами взорвало тишину комнаты.

— Марш к дверям, Рихтер! — Боденштерн побледнел. — Господа, хоть какую-нибудь временную версию! — нервно обратился он к присутствующим.

Енсен выразительно посмотрел на госпожу Мэнкуп. Мун и Дейли молчали.

— Значит, ничего? — Боденштерн все больше нервничал. — Ладно, Рихтер, скажите им, что мы еще собираем вещественные доказательства. Дверь на цепочку, разумеется! Если они попытаются прорваться, стреляйте в воздух. Имейте в виду, если хоть один журналист проникнет сюда, я буду стрелять в вас! — Он попытался улыбнуться.

— Они не поверят! — Рихтер вытащил револьвер, но идти к дверям не торопился. — Может, вы лучше сами, господин комиссар?

— Говорите им что угодно! Скажите, что здесь никогда никакой Мэнкуп не жил, — лишь бы они меня оставили в покое.

Боденштерн плотно прикрыл дверь за детективом и тяжело опустился в кресло. Некоторое время все прислушивались к приглушенным толстой обивкой, но все же достаточно явственным звукам продолжавшейся осады.

— Мне очень неприятно, — Боденштерн сделал извиняющийся жест, — но поскольку у моих коллег на ваш счет возникли некоторые сомнения, я все же вынужден удостовериться в вашем алиби. Если вы назовете фамилию друга, у которого находились в упомянутое время, это существенно облегчит наше положение.

— Фамильные принципы фон Винцельбах, насколько я понимаю, не допускают такой бестактности? — провоцировал ее Дейли.

— Спокойствие мне дороже принципов. Моему другу это будет не очень приятно, его жена сейчас находится в Ницце и о наших связях не подозревает, тем не менее… — Она пожала плечами. — На моем месте он поступил бы так же… Руди Фишаустер!

— Господин Рудольф Фишаустер? — переспросил Боденштерн.

— Он! Телефон и адрес найдете в справочнике, но чтобы не затруднять вас, могу сообщить сама.

— Позвоните! — сказал Мун.

— Да вы с ума сошли! Поднимать члена гамбургского сената с постели телефонным звонком да еще по таким пустякам!

— При нацистах поднимали не телефонным звонком, а прикладом, — сказал Дейли, — и никого это не смущало.

— Поскольку вам это неприятно, пусть позвонит господин Енсен, — предложил Мун.

— Только поделикатнее! — хмуро согласился Боденштерн.

— Это не так уж важно, — с иронией бросила госпожа Мэнкуп. — Конечно, если вы начнете допытываться, чем именно мы занимались без десяти двенадцать, он, пожалуй, сочтет вас нетактичным.

Телефонный разговор был предельно короток.

— Он все подтвердил, — с убитым видом сообщил Енсен.

— Тогда остается только взять у госпожи Мэнкуп отпечатки пальцев, — невозмутимо констатировал Мун.

— Вы не полагаетесь на свидетельство гамбурского сенатора? — возмутился Боденштерн.

— Полагаюсь! — Мун кивнул. — Но на отпечатки пальцев больше!

— Пожалуйста! — Госпожа Мэнкуп протянула свою узкую, аристократическую руку Енсену. — С большим удовольствием я бы влепила вам пощечину, но поскольку такое знакомство с моими пальцами с профессиональной точки зрения вам ничего не даст, делайте с ними что хотите!

Енсен с рвением углубился в дактилоскопический анализ.

— Не она! — забыв о всякой вежливости, объявил он через несколько минут. — Найденную в пепельнице сигарету курил кто-то другой. И отпечатки на стакане тоже не те!

— Ну вот, видите! — равнодушно бросила госпожа Мэнкуп. — Я ведь сказала, что терпеть не могу шампанского.

— Извините нас, — Боденштерн поцеловал ей руку, — такая уж у нас профессия. Весьма часто не очень приятная для исполняющих свой служебный долг.

— Вы еще долго собираетесь здесь оставаться? — Госпожа Мэнкуп никак не реагировала на извинение.

— Это зависит от моих коллег. — Боденштерн вопросительно посмотрел на Муна и Дейли. — Надеюсь, до завтра все спорные вопросы будут решены.

— Хорошо! — Она встала. — Так долго я потерплю.

— Вы собираетесь уезжать? — Боденштерн встревожился. — Я бы не советовал. Этот зверинец вас растерзает на части. Слышите?

Шум осады продолжался все время. Сейчас, после кратковременного затишья, он возобновился с удвоенной силой.

— Уезжать? И не думаю! Я только собиралась разбудить этого господина, который, очевидно, только затем и явился в мой дом, чтобы выспаться!

Пока шел перекрестный допрос, нотариус деликатно пересел на диван. Там он, под защитой темноты, незаметно для себя уснул. Причем так основательно, что все остальные уже успели забыть о его присутствии. Все, кроме госпожи Мэнкуп. Бесцеремонно разбудив его, она спросила:

— Я хотела бы услышать завещание моего мужа!

— Завещание? — сонно пробормотал нотариус.

— Ну да! Я надеюсь, раз вы пришли с портфелем, то положили в него юридические документы, а не ночную пижаму.

— Сейчас! — Клайн направился к столу, где стояло пиво. — Вы разрешите? Немного перепил сегодня! Башка трещит! — Опорожнив стакан, он окончательно проснулся.

— Я не уверен, что господин комиссар одобрит такую спешку. Думаю, следственные органы в данном случае захотят ознакомиться с завещанием до того, как я поставлю в известность наследников, — твердо сказал Клайн.

— Совершенно правильно, — кивнул Енсен. — Госпожа Мэнкуп, как ни жаль, но вам придется потерпеть до того, как официальное следствие будет закончено.

— Господин комиссар! — только и сказала жена Мэнкупа, но ее устремленный на Боденштерна повелительный взгляд невольно заставил его съежиться.

Решив про себя, что уж лучше пренебречь некоторыми процессуальными формальностями, чем вызвать гнев близкой приятельницы члена гамбургского сената, он примирительно улыбнулся:

— Естественно, в интересах следствия я бы хотел, не откладывая ни на минуту, ознакомиться с завещанием. А поскольку госпожа Мэнкуп, которая ни в коем случае не является обвиняемой, случайно присутствует, почему бы ей заодно не послушать?

— Хорошо. — Клайн укрепил сползшие с переносицы очки и официальным тоном объявил: — Раз вы, господин комиссар, настаиваете на публичном оглашении завещания, прошу пригласить остальные заинтересованные стороны!

— Остальные? — Госпожа Мэнкуп сердито повела бровью.

— Да. Друзей господина Мэнкупа. Отец понял из разговора с ним, что они останутся ночевать.

— Я так и думала, что Магнус под конец выкинет какую-нибудь шуточку! — Госпожа Мэнкуп откинулась в кресле. — Ну что ж, идите, будите их!

Будить никого не пришлось. Все четверо явились незамедлительно. Дейли с интересом наблюдал их встречу с женой Мэнкупа. Ловиза и Магда ограничились вежливым кивком, скульптор, здороваясь, даже не вынул трубки изо рта. Один лишь Баллин сказал несколько приличествующих случаю сочувственных слов, назвав при этом госпожу Мэнкуп «моя дорогая Лизелотте».

— Если вы полагаете, Дитер, что я очень скорблю по Магнусу, то ошибаетесь. — Она недовольно вырвала свою руку. — И не думаю, чтобы он этого хотел. Иначе не приготовил бы мне приятный сюрприз, изящно оформленный в виде нового завещания. Приступайте, Клайн. Немедленно!

Приступить немедленно не удалось. Клайна, уже разложившего документы на столе и прочистившего горло, чтобы начать чтение, прервал телефонный звонок.

Боденштерн прорычал в трубку несколько фраз, по которым Дейли понял, что звонят из какой-то редакции.

— Начинайте наконец, Клайн! — Госпожа Мэнкуп нервно играла золотой цепочкой часов.

Но Клайну опять помешали. Целая серия звонков. Репортеры, потеряв надежду взять крепость штурмом, перешли к иной тактике.

— Вырвите контакт, кто там поближе! — раздраженно бросила госпожа Мэнкуп, как только наступившая пауза дала ей эту возможность. Она повернулась к Муну: — За шторой! Вы как раз стоите рядом! Да, вы, как вас там, господин с сигарой! И прошу не курить в моем присутствии. Я, кажется, уже объяснила, что не переношу запаха дешевых сигар!

Мун даже не смог обидеться, — к счастью, он не понял ни слова. Енсен вместо него отсоединил телефон.

В комнате воцарилось напряженное молчание. Клайн с вожделением взглянул на пиво, но, уловив взгляд жены Мэнкупа, ограничился грустным вздохом.

— Итак, приступаю! — Он отодвинул мешавшую ему пишущую машинку, немного наклонил настольную лампу и, придав лицу торжественно-печальное выражение, начал читать текст: — «Находясь в полном здравии и…»

Госпожа Мэнкуп опять посмотрела на него.

— Хорошо! — Клайн сказал это с обычной интонацией. — Поскольку госпожа Мэнкуп так торопится, опускаю вводные фразы.

— Что за условие? — повелительно спросила госпожа Мэнкуп.

— Нотариальная тайна. — Клайн развел руками.

— Боюсь, что в данном случае придется отступить от нее, — сказал Дейли. — Мэнкуп умер при таких обстоятельствах, что любая неясность осложнит расследование.

— Наше святое правило — неукоснительно блюсти волю завещателя, — возразил Клайн. — Лично я не знаком с дополнением к завещанию. Все, что могу сделать, — это поговорить с отцом. Думаю, он не будет противиться, если сочтет, что знакомство с этим подпунктом сможет существенно повлиять на результат следствия. Разумеется, — он повернулся к Боденштерну, — господину комиссару придется в таком случае оформить официальное затребование. — Он замолк.

— Все прочли? — ледяным тоном спросила госпожа Мэнкуп.

— Нет еще, — опомнился Клайн. — Осталось два пункта. «Пункт четвертый. Свою квартиру и все, что находится в ней, за исключением рукописей, которые надлежит передать в более надежные руки, завещаю Лизелотте Мэнкуп, независимо от того, будет ли она в момент моей смерти еще состоять со мной в браке».

— Ну что ж, весьма щедро со стороны Магнуса. — Госпожа Мэнкуп усмехнулась. — Во всяком случае, лучше, чем если бы мне достались его рукописи, а квартира другому. Впрочем, завещай он мне вместо нее бутылку шампанского, которое я терпеть не могу, я бы тоже не слишком удивилась.

— Я еще не кончил! — Клайн с удовольствием прочел:

И, наконец, последний, пятый пункт.

— Мне все ясно! — Швырнув окурок в пепельницу, госпожа Мэнкуп повернулась к Муну: — Можете курить! Я уезжаю!

— Но вы ведь собирались остаться? — удивился Боденштерн.

— Я передумала. Квартира в вашем полном распоряжении на любой срок, который потребуется для самого тщательного расследования! — Она поочередно оглядела друзей Мэнкупа, положила сигаретную пачку в карман, застегнула золотую цепочку манто и направилась к двери. — Хотя Магнус и не желает, чтобы я запятнала его имя и посмертную славу низвергателя богов своими консервативными взглядами на мировой порядок, но он все же был моим мужем. Убийца должен быть найден!

— Простите, но говорить об убийстве преждевременно, — возразил Боденштерн, прекрасно понявший ее намек.

— Ах, так! — Она сверкнула глазами. — В таком случае Руди придется сказать префекту полиции, что комиссар Боденштерн, один из тех, кто был постоянным гостем в доме гаулейтера Кессельдорфа, не самая подходящая фигура для расследования такого дела…

— Вы напрасно попрекаете меня грехами прошлого. — Боденштерн выпрямился. — Кроме того, здесь присутствуют частные детективы — господа Мун и Дейли. Ваш покойный муж лично пригласил их из Америки, так что сомневаться в их объективности у вас нет причин, как, впрочем, и в моей…

— Хорошо, я пока ничего не скажу. Но имейте в виду… — Госпожа Мэнкуп заменила конец предложения грозной паузой. — Я видела внизу вашу служебную машину, — сказала она уже другим тоном. — Ваш шофер сможет отвезти меня домой?

— Я с удовольствием сделаю это сам! — Боденштерн повернулся к Енсену: — Вы тут отлично без меня справитесь! Господин Мун, господин Дейли, вы тоже можете остаться. Так сказать, в качестве представителей интересов усопшего и свидетелей… Газетную свору я беру на себя. Если что-нибудь обнаружите, позвоните в префектуру. Буду в своем кабинете. Вы удовлетворены, госпожа Мэнкуп?

— Фон Винцельбах, — с усмешкой поправила она его. — Последняя воля моего покойного мужа для меня священна. Или вы не слышали завещания, комиссар?

Избавившись от репортеров, Боденштерн распахнул окно и включил электрический камин. Смесь из дыма сигарет, трубок, уксусного запаха склеенных на скорую руку магнитных лент постепенно рассеивалась, вытесненная ночной прохладой. С зимы сорок первого года Боденштерн был крайне чувствителен к холоду. «Отогреемся в Москве!» — шутили тогда солдаты, но вместо Москвы было долгое пешее отступление, во время которого он обморозил ноги и руки. Обогреваться приходилось с запозданием, в служебном кабинете.

Боденштерн набрал номер своей квартиры. Он никогда не звонил домой, когда был на работе, поэтому Трауте встревожилась. С трудом успокоив ее, он спросил:

— Как звали того типа, что приходил к тебе позавчера?

— В связи с отцом?

— Да.

— Лерх Цвиккау.

— Так я и думал, только не мог вспомнить фамилию.

— Мэнкупа убили? — спросила Трауте.

— Без сомнения! Не скучай, Трау! — Мысленно потрепав ее по щекам, он повесил трубку.

Его знобило. Нечего было и думать закрывать окно, тошнотворный запах газетной своры стойко держался. Сама она, разбившись на группы, бежала сейчас по свежим следам. Кто в редакцию, чтобы успеть к утреннему выпуску, кто в морг — за фотографиями для того же выпуска, кто за интервью к госпоже Мэнкуп, адресом которой предусмотрительно снабдил Боденштерн. Что же, недурная отместка! Но больше всего его радовала версия, которую удалось исподтишка подбросить газетчикам. Коснувшись непонятного противоречия между гётевским стихотворением, говорившим в пользу самоубийства, и отсутствием отпечатков пальцев на оружии, Боденштерн осторожно намекнул: возможно, отпечатки Мэнкупа успели стереть. Мэнкуп был крупной политической фигурой. Политическое убийство окружило бы его ореолом мученика, а его единомышленникам — возможность кричать о возрождении нацистских методов.

Боденштерн ухмыльнулся, представив себя на первой полосе утренних газет. Себя, живого, рядом с мертвым Мэнкупом. Ирония судьбы, отличное соседство, придававшее глотку газетной славы добавочный вкус. Единственное, что немного тревожило, — горькая чаша ответственности, которой приходится запивать сладкий глоток.

ЧЕТЫРЕХНОЖНИК ГАМБУРГСКОГО ОРАКУЛА

— В том, что Мэнкупа убили, я не сомневался с самого начала, — сказал Енсен. — Но Магда Штрелиц? Это так неожиданно. Надо было сразу же снять отпечатки пальцев.

Дейли невольно повернул голову. В заднем ветровом стекле, по которому мелькали мгновенные отсветы уличных фонарей, все еще виднелась плоская черная громадина. Десять окон в правом углу четырнадцатого этажа — квартира Мэнкупа. В четырех, где помещались его друзья, горел яркий свет. Крайнее, самое большое, отгородилось от мира шторами, словно пытаясь уберечь свою тайну. Лишь тусклое мерцание проникало сквозь плотную материю. Дейли представил себе Муна, внешне спокойно вышагивающего по комнате, пока Рихтер продолжает обыск.

— Магда? — откликнулся Дейли с опозданием. — Я догадался, пожалуй, раньше вас.

— По сигаретам «Рамзес»? — рассеянно спросил Енсен. Он все еще не мог забыть госпожу Мэнкуп и крах своей гипотезы.

— Не только. Убийца действовал в перчатках — это было ясно и вам. Но, в отличие от меня, вы не знали, что из всех четырех друзей Мэнкупа перчатки были только у Магды Штрелиц. Темно-вишневые, под цвет портсигара и театральной сумочки, я отлично запомнил. Когда она заявила, что где-то забыла их, я сразу подумал об открытом окне. — Он посмотрел на ставший уже крошечным светлый четырехугольник. Даже отсюда было видно, как раздуваемые ветром нейлоновые занавеси зеленой волной ходили по открытому окну. Под ним были густо разросшиеся сиреневые заросли.

— Искать до утра не имеет смысла, — сказал Енсен.

— Черт с ними, с перчатками! Если они упали на голову любовной парочке, а тем более выведенному на ночную прогулку псу, то мы их все равно не найдем. У моего приятеля был бульдог, который приносил ему с каждой выставки медали, зато ему приходилось ежедневно покупать новые перчатки.

Жилой массив Гриндельберг окружали деревья, кусты, газоны. Люди, платившие столь дорого за свои квартиры, имели право на зеленый заслон от пыли и копоти остального менее состоятельного Гамбурга. Уже выпала роса, в свете фар мириады капель вспыхивали крошечными светлячками и снова угасали, оставленные позади. Влажная трава пахла первозданно, как в диком поле.

— И к тому же, когда мы уходили, я внимательно посмотрел на физиономию Муна, — добавил Дейли после небольшой паузы. — Удивительная книга! Правда, чтобы ее прочесть, надо лет десять просидеть с ним на школьной скамье, как это делал я. По-моему, Мун не считает Магду единственным вариантом.

— А кто же другой? — спросил Енсен и тут же ответил сам: — Актриса? Вся история эта с пистолетом мне тоже не очень нравится. В конце концов, это оружие, а не детская игрушка. Если она заперла его вместе с перчатками в выдвижном ящике театральной уборной, то обязательно взяла бы ключ с собой.

Дейли вспомнил, как это было.

— Покажите мне ключ! — сказал Мун.

— Он у меня в сумке, — смутилась Ловиза.

— Тогда возьмите свою сумку.

Ловиза, сопровождаемая Дейли, отправилась в свою комнату. Сумки там не оказалось. После продолжительных поисков ее обнаружили на подоконнике в холле. Ловиза при Дейли открыла ее и минут десять безуспешно рылась в беспорядочном нагромождении губных карандашей, записной книжки, коробки с театральным гримом, каких-то счетов, писем, рассыпанной мелочи, томика со стихами карманного формата и разных безделушек. Ключа не было. Единственную достойную внимания находку — коробку с холостыми патронами — Дейли оставил себе.

— И вообще все довольно странно, — продолжал рассуждать Енсен. — Ловиза Кнооп явно не желала, чтобы мы поехали в театр еще сегодня ночью. Если бы Магда Штрелиц не напомнила, что один из актеров ночует там… — Енсен замолчал. — Почему Ловиза Кнооп не вспомнила об этом сама?

До театра было рукой подать. Алстерское шоссе, по которому вечером из-за множества автомобилей можно было проехать лишь с трудом, тянулось сейчас совершенно пустое до самого парка. Парк шуршал листвой, — единственный живой звук на всю округу. Так и казалось, что здесь давным-давно не ступала человеческая нога. И лишь фонари продолжали светить в пустоте.

Пока Енсен безуспешно нажимал кнопку звонка, Дейли рассматривал театральную витрину. Арно Хэлл, «Перчатки госпожи Бухенвальд». На стекле поверх афиш кто-то нарисовал виселицу. Фигурка с петлей на шее, по-видимому, изображала автора пьесы.

Прошло минуты три, пока дверь наконец открыли. Это был актер, игравший в спектакле роль эсэсовца Шульца. Взъерошенные волосы, заспанное лицо, бывший когда-то модным ультрамариновый купальный халат, теперь облезлый, с воротником в перхоти и жирных пятнах от грима.

— Что такое? — осоловело спросил он. — Я уже подумал: неужели утро?

— Мы из полиции, господин Шульц, — это имя невольно вырвалось у Дейли.

— В частной жизни меня зовут Миттер. — Актер улыбнулся. — Проходите, пожалуйста. Хотелось бы мне быть Шульцем. Уж ему-то не приходится ночевать в театре… Значит, вы были на премьере? Как вам понравилась моя игра?… — Они остановились в маленьком вестибюле.

— Очень, — немного преувеличенно польстил Дейли. — Прекрасный ансамбль, интересная пьеса.

— Боюсь, что вы один из немногих оценивших мою игру. Незавидная роль. Я бы никогда не согласился на нее, будь у меня возможности. Для одних зрителей я был воплощением зла, для других — злостной карикатурой… Такой Шульц небось имеет приличную квартиру, если не собственный дом.

Только после этого вступления Миттер поинтересовался, что им, собственно, надобно.

Путь в театральную уборную вел через зрительный зал. Скудно освещенный одной лампочкой, с валявшимися под пустыми креслами программами, он разительно отличался от обуреваемого яростными эмоциями людского сборища, которое осталось в памяти у Дейли. Артистическая уборная тоже была иной. Дейли помнил ее полной оживления и голосов, жаркой от дыхания тесно набившихся в помещение представителей прессы и друзей актеров. Теперь это была убогая клетушка с грязной, местами отсохшей масляной краской, с четырьмя трюмо, перед которыми стояли давно уже нуждавшиеся в ремонте кресла. Небрежно застеленная раскладушка примостилась у окна. Артистическая уборная напоминала зеркало, с которого содрана амальгама. Вместо отражавшихся в нем принцев и принцесс видна лишь голая стена, к которой оно прикреплено.

— Чертовский сквозняк! — Миттер уловил взгляд Дейли, рассматривавшего брошенную поверх одеяла театральную драпировку. — Получаю гроши, а меблированные комнаты в Гамбурге стоят столько же, сколько лучший номер гостиницы в моем родном Ротенбурге. После приезда я ютился у сестры, но недавно она вышла замуж…

— Это постоянное место Ловизы Кнооп? — спросил Дейли. Именно здесь она сидела, отвечая на вопросы журналистов. Потом нахлынувшие посетители оттеснили Дейли в сторону. Он только помнил, что вместе с Муном стоял у дверей, поджидая Мэнкупа.

— Временное! — поправил Миттер, закутываясь в халат. — Она ведь новичок у нас, приглашена только на десять спектаклей…

Выдвижной ящик Ловизы был заперт. Енсен предложил взломать его, но Миттер, узнав, в чем дело, вспомнил:

— Кажется, я где-то видел ключ. — Он пошарил за зеркалом. — Вот видите! Висит на гвозде!

Ящик был абсолютно пуст. Ни пистолета, ни прозрачных перчаток, при помощи которых героиня пьесы так мастерски ввела в заблуждение следствие. Енсен даже растерялся от неожиданности, Дейли — не меньше его, хотя и ожидал нечто подобное. Одно дело — предвидеть, совсем другое — столкнуться с реальным воплощением смутных предчувствий.

— Что вы ищете? — заинтересовался Миттер.

— «Вальтер». Ловиза Кнооп утверждает, что она заперла его в ящике, — объяснил Енсен.

— Она положила его туда. Сразу, как только вошла. Я думал, это реквизит, которым она пользовалась на репетиции. Так она стреляла в меня из настоящего пистолета?! — испуганно вскрикнул он.

— Больше вы ничего не видели? — испытующе спросил Енсен.

— Если кто-нибудь и открывал ящик, то это произошло, пока тут толпился народ, — пробормотал Миттер, невольно потирая рукой грудь. Мысль, что случилось бы, будь вместо холостого патрона настоящий, наполняла его суеверным ужасом.

— Ловиза Кнооп не заходила сюда вторично? — допытывался Дейли. Пока они с Мэнкупом знакомились с достопримечательностями Санкт-Паули, действия пассажиров второй машины оставались, в сущности говоря, бесконтрольными. По словам Ловизы, подкрепленным молчаливым согласием Баллина и Магды, они, объехав Зоологический сад, сразу же направились в ресторан.

— Нет! А на кой черт ей понадобился настоящий «Вальтер»? — Миттер все еще не успокоился. — Уж не застрелила ли она кого-нибудь?

— Сегодня ночью убили Магнуса Мэнкупа. — Дейли подсознательно связал вопрос с собственными мыслями. — Помните, он заходил к Ловизе после спектакля? С ним были трое друзей — женщина и двое мужчин.

— Убили? — Актер испуганно присел на раскладушку. — Неужели она?… Ну конечно, я их всех знаю, — ответил он с опозданием на вопрос. — Вы ведь, кажется, тоже были в компании Мэнкупа? — Он наконец узнал Дейли.

— Может быть, кто-то из них приходил попозже? — спросил Енсен.

— Никто. Как только все ушли, я сразу лег спать. Всю последнюю неделю мы репетировали допоздна, и если бы не вы, я бы наконец выспался… И затем… — Он немного подумал и покачал головой. — Если она сама не взяла пистолет, то это мог сделать любой, пока здесь было вавилонское столпотворение.

— Ну что? — Обменявшись взглядом с Дейли, Енсен пожал актеру руку. — Если надо будет, вызовем вас свидетелем, господин Миттер! А пока остается лишь извиниться за то, что разбудили, и пожелать спокойных сновидений.

— Спокойных? Едва ли. — Миттер поежился. — Знаете, у Шиллера есть такая баллада. Всадник скачет в темноте по еле затянутому льдом Боденскому озеру, добирается до берега и тут узнает, какая опасность ему грозила…

— «И мертвым упал он внезапно с коня», — прочитал на память Енсен.

— Вот-вот. Цитируете правильно, а декламируете отвратительно. — Актер поморщился. — Как подумаю о пистолете! Мой собственный труп — вот что мне будет сниться…

Они вышли на безлюдную улицу. Миттер, спасаясь от ночного холода, плотнее закутался в халат. Он стоял в черном проеме дверей, словно не решался остаться в одиночестве.

— Если вы один из друзей Мэнкупа, — обратился он к Дейли, — то должны знать…

— Что? — отозвался тот.

Тихо урчал мотор полицейской машины, за стеклом виднелся полуосвещенный приборным щитом темный силуэт.

— Писатель Дитер Баллин действительно принадлежит к тем, знаменитым?

— Принадлежит, — односложно ответил Енсен.

— Я как-то поинтересовался у Теодора Баллина — он завсегдатай нашего театра, — так он почему-то заявил, что даже не слыхал о таком.

— А почему вы вдруг заговорили о Баллине? — Дейли уже открыл дверцу машины.

— Да просто так. Случайно вспомнил его. Когда вы все ушли, он еще раз вернулся.

— Баллин подходил в выдвижному ящику?

— Не заметил. Тут было еще полно журналистов, к тому же я еле держался на ногах — так хотелось спать!

Рихтеру было поручено искать неоконченную статью. Занятие это доставило ему куда меньшее удовольствие, чем разглядывание журнальных красоток, и все же, под пристальным взглядом Муна, он не пропустил ни одной бумажки. Статей было много — отпечатанных на машинке, в гранках, даже несколько рукописных, — но все они были закончены, о чем свидетельствовала четкая, чем-то напоминавшая оттиск сургучного перстня, подпись: «Магнус Мэнкуп». Необследованной осталась лишь шкатулка из светлого дерева, задвинутая в глубь секретера. И тут Рихтер сразу же наткнулся на две чрезвычайные находки. Молча он положил бумаги перед Муном.

Мун без труда понял, что одна из них — выданное Мэнкупу официальное разрешение на ношение огнестрельного оружия. Слова «система «Вальтер»» не нуждались в переводе. Номер 12572, тот же, что на орудии убийства. Понять остальные три документа оказалось труднее. Это были бланки какого-то информационного агентства. Заметив на одном из них имя Магды Штрелиц, Мун сунул остальные в карман и пошел за Баллином. С таким же успехом можно было использовать в качестве переводчика Ловизу, к которой Мун испытывал куда больше симпатий, но не будь других причин, одного номера пистолета было достаточно, чтобы отказаться от ее услуг.

Баллин спокойно взял бумагу, но, заглянув в нее, как-то странно посмотрел на Муна.

— Неужели вы за такой короткий срок успели навести справки? — спросил он с тревожным недоверием.

— Мы нашли это среди бумаг Мэнкупа, — объяснил Мун.

— И больше ничего? — Баллин перевел взгляд с Муна на потягивавшего пиво Рихтера.

— Нет, — соврал Мун. — Переведите, пожалуйста! Если вам это неприятно, могу обождать Енсена, — добавил он, заметив секундное колебание Баллина.

— Ничуть, — спокойно ответил тот. — Боюсь, что этот документ повредит Магде, но, как друг Мэнкупа, считаю своей обязанностью сделать все, что способствует расследованию.

За отпечатанной типографским способом шапкой следовал машинописный текст:

— Пригласите Магду Штрелиц! — попросил Мун.

— Теперь уже Магду Цвиккау, — с гримасой поправил Баллин. — Надо сказать, что их свадебная ночь сильно отличается от описываемой романистами идиллии.

— Почему они скрывали от вас этот факт?

— Не знаю.

— Может быть, Мэнкуп был против?

— Не думаю.

Минут пятнадцать тому назад Магда вышла из кабинета подавленная. Хотя никто не сказал ей это прямо, она, несомненно, должна была догадаться по вопросам, что ее подозревают в убийстве Мэнкупа. Но за эти четверть часа Магда, как ни странно, успела прийти в себя. По лицу трудно было догадаться о ее внутреннем состоянии. Державшая сигарету рука не дрожала, стул она придвинула обычным грациозным движением, даже не позабыла, садясь, придать эффектную складку жакету, надетому на этот раз на вишневую сторону. Магда ничем не походила на обычного преступника, выдающего себя если не волнением, то деланным, искусственным равнодушием. Удивительным было и поведение Баллина, его безразличная готовность выполнять обязанности переводчика на допросе.

Муну невольно вспомнилось шуточное прозвище друзей Мэнкупа — «Четырехножник Гамбургского оракула». Дельфийский оракул гадал над треножником. Одуряющий дым сжигаемых благовоний приводил пророчицу в невменяемое состояние, она бормотала невнятные слова. В обязанность главного жреца входило приводить этот лепет в стройную систему предсказаний, что он и делал, большей частью сообразуя их с собственными интересами. Сейчас в роли древнегреческого оракула выступал Мун. При помощи «четырехножника» надо выяснить, что же произошло за несколько минут до полуночи, а роль истолкователя возьмет на себя комиссар Боденштерн. Как бы то ни было, надо доискаться до истины. Мун предчувствовал, что это будет нелегким делом.

— Вы по-прежнему настаиваете, что не выходили из своей комнаты, пока не услышали крик Баллина? — спросил Мун.

— Не выходила.

— Что вы делали сегодня на аэровокзале?

— Я там не была.

— Дейли видел вас. Вы прятались за рекламным стендом.

— Он ошибся, это была не я.

— Вам было известно, что после смерти Мэнкупа наследуете десять тысяч марок?

— Нет.

— Нотариус утверждает обратное.

— Возможно, Магнус и говорил, я сейчас точно не помню. Во всяком случае, в деньгах я не нуждаюсь.

— Прочтите эту справку.

Взглянув на бланки информационного агентства, Магда побледнела. То, чего втайне опасался Мун, не отучилось. Баллин не приготовил ее к этому сюрпризу.

— Ну, что вы сейчас скажете? — спросил Мун.

— Отрицать не имеет смысла. Наша фирма действительно очень нуждалась для начала в основном капитале.

— Вы обращались к Мэнкупу с соответствующей просьбой?

— Да. Он отказал.

— По каким причинам?

— Он не объяснил.

— Я сегодня был свидетелем неоднократных резких стычек между вами и Мэнкупом. Это наталкивает меня на предположение, что какие-то действия с вашей стороны поколебали его дружеские чувства.

— Ничего подобного.

— Как же вы тогда объясняете факт, что Ловизе он сам предложил денежную помощь, а вам категорически отказал?

— По-моему, это был просто каприз. Великодушие сочеталось в Магнусе с столь же резким своенравием.

— Итак, вы считаете, что Мэнкуп не изменил своих дружеских чувств к вам?

— Ни в коем случае.

— То, что он наводил о вас справки у информационного агентства, доказывает противное.

— Так это он? — Она как будто не верила.

— Он! Это совсем не похоже на Магнуса. — Баллин вышел из роли переводчика.

— Но почему? Неужели Магнус… — Не договорив, Магда закрыла лицо руками. Движение это было отнюдь не грациозное, сверкнувший в лучах настольной лампы металлический браслет походил в этот миг скорее на оковы, нежели на эффектное украшение.

— Жена Мэнкупа заявила, что он намеревался переселиться в Германскую Демократическую Республику. — Мун внезапно перескочил на другую тему. — Вы знали об этом?

— Нет.

— Насколько я понимаю, с официальной точки зрения это квалифицируется как государственная измена?

— Примерно, — ответил вместо Магды Баллин.

— То есть Мэнкуп в некотором роде уподобился негру, который во время нашей гражданской войны пытался перебежать из рабовладельческого Юга в Северные штаты, воевавшие за отмену рабства. Не так ли?

— Пожалуй, — согласился Баллин. — Но не думаю, чтобы Магнус решился на это.

— Он когда-нибудь разговаривал с вами на эту тему? — Мун адресовал свой вопрос Магде.

— Довольно часто. Каждый раз, когда у него разыгрывалась желчь. Но я не думала, что это всерьез.

— Почему?

— Магнус был слишком привязан к своему журналу.

— По-вашему выходит, что жена сказала неправду?

— Вы не знаете ее. — Баллин улыбнулся. — Лизелотте слишком высокомерна, чтобы снизойти до обычных человеческих слабостей.

— Клубок противоречий! — проворчал Мун, продолжая внимательно наблюдать за Магдой. Она старалась смотреть на Муна, но при этом против своей воли то и дело косилась на лежавший между ними бланк информационного агентства.

— Возможно, мне удастся его распутать, — после небольшой паузы отозвался Баллин. — Циничность, которую Лизелотте продемонстрировала сегодня вечером, не совсем искренна. Не знаю, можно ли это назвать любовью, но до ухода она относилась к Магнусу куда лучше. Он по-своему тоже любил ее. Мне кажется, что угрозой переселиться в Восточную Германию он как бы хотел отдалить ее от себя, завещанием тоже.

— Не совсем понимаю, — признался Мун.

— Ну, как вам объяснить… — Баллин подыскивал подходящие слова. — Предчувствуя близкую смерть, он хотел смягчить эмоциональный удар…

Мун задумался. Соответствовало ли это характеру Мэнкупа, каким он представлялся по шестичасовому знакомству и показаниям друзей? Не исключено! Куда труднее выяснить, соответствует ли догадка Баллина его действительным убеждениям.

— Ну что ж, — Мун снова занялся Магдой, — после небольшого лирического отступления остается только свести в одно целое ваши ответы. Итак, вы отрицаете наличие каких бы то ни было мотивов, материальных или иных, побудивших вас убить Магнуса Мэнкупа.

— Я? — Магда порывисто вскочила, но спустя секунду покорно позволила Баллину усадить себя обратно. — Думайте что хотите! Я никого не убивала.

— Когда вы узнали, что Мэнкуп намеревается изменить завещание? — спокойно спросил Мун.

— Это ложь! — Магда заволновалась. — Но даже если у него и было такое намерение, мне он ничего не говорил.

— Мне тоже, — подтвердил Баллин. — Мне кажется, Магда, господин Мун просто хочет запугать тебя.

— Ничуть. Клайн-старший, глава нотариальной конторы, понял это из телефонного разговора с Мэнкупом. Даже остался при убеждении, что именно из-за этого его вызывали в такое позднее время. Он…

— Ошибается! — прервал Баллин. — По крайней мере таково мое убеждение, — смягчил он первоначальную категорическую форму. — К тому же ни я, ни Магда не слышали этого разговора.

— Зато слышала Ловиза Кнооп. Вы от нее узнали? — Мун всем корпусом наклонился к Магде.

— Ничего я не знала! — Она стиснула зубы, причем с такой силой, что откусила кончик сигареты. Мун поднял ее и положил в пепельницу.

— «Реметсма-60», из запасов Мэнкупа, — сказал он почти без выражения. — Когда вы без пяти двенадцать зашли к нему, то курили обычную марку — «Рамзес»! На окурке остались отпечатки ваших пальцев, на стакане с шампанским тоже. Вам остается только рассказать правду.

— Какую правду? — глухо спросила Магда.

— Это вам известно лучше меня.

— Дитер! — прошептала она, словно взывая о помощи.

Баллин угрюмо молчал, лишь мгновенно побагровевшие щеки выдавали его волнение.

В коридоре послышались шаги. Магда посмотрела на дверь, которая вот-вот должна была открыться, затем быстро, словно опасаясь, что ее перебьют, заговорила:

— Я приходила к Магнусу днем. Не рассказала я вам об этом потому, что… Одним словом, Лерх не должен был знать об этом…

— Вы опять просили деньги?

— Нет… То есть да.

— И он вам вторично отказал?… Откуда это мне известно? В кафе вы очень хотели, но не смогли заплатить несколько марок, которые художница просила за ваш портрет. А совсем недавно не нашли даже мелочи для трех пачек сигарет… Вернее, не сомневаюсь, что он отказал бы вам… Сомневаюсь я в другом. Когда вы приходили к Мэнкупу?

— Это было около… — Магда замялась.

— Около часа? — наугад спросил Мун, по возможности небрежно, чтобы та не догадалась о расставленной ловушке.

— Да! — Магда с видимым облегчением кивнула.

— Приходящая служанка, оказывается, поразительная неряха, — усмехнулся Мун. — Не вычистила пепельницу, не вымыла стаканы, не поставила их обратно на место…

Приход Дейли и Енсена прервал допрос. После первых же сказанных шепотом слов Мун обратился к Магде:

— Можете идти! Завтра, когда придет служанка, мы проверим ваши показания.

Баллин встал одновременно с ней, но Дейли остановил его:

— Я попрошу вас задержаться, господин Баллин! Вы возвращались в артистическую уборную после нашего ухода?

— Не помню…

— Актер Миттер видел вас. — Дейли пожал плечами.

— Теперь вспоминаю. Действительно заходил.

— Для чего?

— Не помню… С тех пор произошло так много… Затрудняюсь сказать. — Баллин задумался. — Кажется, я что-то забыл, но что именно, ей-богу, не помню.

— Вы рассказали комиссару Боденштерну, что читали книгу… — спросил Мун.

— Когда услышал выстрел? — не дождавшись окончания фразы, Баллин сам дополнил ее. — Так точно. Могу даже сказать какую. Воспоминания генерала Гудериана. Полное искажение фактов. По нему выходит — немцы проиграли войну лишь оттого, что Гитлер не послушался генералов.

— Вы сразу догадались, что означает выстрел?

— Да! — подтвердил Баллин.

— И все же сначала захлопнули книгу и положили на место, лишь после этого выбежали? — Мун мысленно снова очутился в комнате Баллина, возле белого зеркального стола, в котором отражались темное небо и аккуратно сложенная стопка томов.

— Привычка — вторая натура! — пошутил Баллин, избегая смотреть при этом Муну в глаза.

— Хорошо! — Дейли как будто охотно согласился с этим объяснением. — Рихтер, пройдите, пожалуйста, с господином Баллином в его комнату. Пусть он покажет, где сидел в этот момент. И подождите, пока мы вас позовем.

Как только они ушли, Дейли, к крайнему удивлению Енсена, зарядил мэнкуповский пистолет конфискованным у Ловизы холостым патроном.

— Вы сомневаетесь? — наполовину догадался Енсен, но Дейли нетерпеливо перебил его:

— Сами увидите! — Он уже кинулся к вмонтированному в полки приемнику. — Сейчас все зависит от этого ящика! — Дейли одновременно вертел переключатель диапазонов и ручку настройки. — Молите всевышнего, чтобы он послал нам какую-нибудь детективную программу!.. Так на каком варианте вы пока остановились? — не прерывая своего занятия, обратился он к Муну.

— Не знаю. — Мун вкратце рассказал о неожиданном заявлении Магды насчет дневного визита, объяснившем отпечатки ее пальцев на сигарете и стакане с шампанским.

— Почему же нет! — сказал Енсен, нервно прислушиваясь к мгновенно чередовавшейся музыке, пению, разноязычным женским и мужским голосам, сливавшимся в нестройный интернациональный хор. — Могло ведь случиться так, что служанка почему-то спешила и не успела хорошенько убрать в комнате.

— А куда вы денете единственный окурок в пепельнице? — возразил Мун. — Мэнкуп сам курил, почему же он сегодня весь день воздерживался?

— Готов признать, это удивительно, — согласился Енсен. — Но в моей практике бывали еще более удивительные совпадения. Придумай их автор детектива, критики бросили бы ему упрек в недостоверности. Жизнь, если пристальнее всмотреться, полна всевозможных невероятных казусов.

— Тише! — прикрикнул на него Дейли, хотя в этом не было никакой надобности.

Его поиски наконец дали результат. Радиоаппарат завибрировал от пулеметной очереди — звуковой иллюстрации к передаваемому из Окленда репортажу о действиях войск ООН на Кипре. В ту же секунду Дейли разрядил пистолет.

Мун невольно вздрогнул. Он стоял у окна, в узком проеме между полузадернутыми шторами. Темное небо с помутневшими, словно от долгой бессонницы, звездами и серой, похожей на накипь полоской еще скрытого за горизонтом рассвета покачнулось. Чудилось, стоит лишь сделать пол-оборота — и снова с зеркального потолка в упор посмотрят стеклянные глаза мертвого Мэнкупа.

Мун повернулся на выстрел с запозданием почти на минуту. Сделать это чуть раньше было выше его сил. Баллин уже вошел в комнату и теперь оглядывался, словно что-то искал.

— Вы слышали, что я звал вас? — Дейли, забросив свой крючок, отошел в тень.

— Нет, мне почудились какие-то выстрелы.

— Один или несколько?

— Что-то вроде автоматной очереди. — Баллин наконец заметил зеленый, словно подмигивающий, глаз радиоприемника и с облегчением рассмеялся. — Ах, вот оно что! Прекрасный аппарат! Мы подарили его Магнусу к шестидесятилетию. Сначала он часто слушал Восточную Германию, Англию, Америку. Ну, и, разумеется, все латиноамериканские станции — он ведь в совершенстве владел испанским… А в последние две недели почти не включал, как-то с усмешкой заметил, что все равно не увидит, чем все это кончится… Он был пессимист, но совершенно оригинального характера. На других действовал как разом проглоченная ложка горчицы, а сам заряжался двойной энергией… Пессимист-жизнелюб! Если я когда-нибудь напишу о нем книгу, назову именно так.

— Вы ее никогда не напишете! — сухо оборвал Мун его излияния, потом спросил Рихтера: — У вас создалось такое же впечатление автоматной очереди, как у господина Баллина?

— Примерно. Правда, мне показалось, что это в квартире под нами. Ну, я, конечно, подумал: «Вот, черти, развлекаются до утра, да еще радио включают, чтобы другим было завидно!»

— Спасибо! — Мун отозвал Рихтера и Енсена в сторону, а Баллина попросил: — Подождите еще чуть-чуть, сейчас мы закончим! — Потом шепотом сказал Енсену: — Обыщите всю квартиру. В коридоре не имеет смысла, дорожка прибита к полу, под нее перчатки быстро не спрячешь. Начинайте с комнаты Баллина!

Проводив их взглядом, он заботливо пожурил Баллина:

— Что же вы все стоите? Садитесь! Может быть, пива? Да, кстати, не мешало бы попросить дам приготовить какую-нибудь горячую закуску. Не то по моей вине к утру здесь будут еще четыре трупа.

— Вот это я понимаю! — Баллин присел и, скрестив ноги, улыбнулся. — Если вы в состоянии шутить даже в такой обстановке, то вам только с мертвецами иметь дело. Один приятель рассказывал мне, самые отъявленные оптимисты — палачи и могильщики… Пиво?… Боюсь потолстеть, от писателя-документалиста читатели почему-то требуют сухопарой внешности. Как насчет шампанского? Начатую бутылку комиссар, как вижу, уже приобщил к вещественным доказательствам. Но есть еще вторая! Неужели оставлять ее госпоже Мэнкуп, которая шампанского терпеть не может?… Уж если Магнусу не суждено было распить ее вместе с нами, то выпьем за него, чтобы ему, вечному мятежнику, спокойно лежать хотя бы в могиле!

— Распивать шампанское еще слишком рано. Сначала правду! Где вы находились в момент его смерти? — прервал его Дейли.

— Я уже сказал — в своей комнате.

— Тогда вы не могли слышать выстрел. Или же вы не находились в ней. Мы только что сделали проверку. Одно из двух — ложь.

— Дайте пива! — внезапно попросил Баллин. Жадно выпив, он тяжело отдышался, потом с усилием выдавил из себя: — Ничего не поделаешь, поймали меня. Правду я не рассказал, чтобы не навлечь на себя подозрения. Как и вы, я услышал на фоне выстрелов телепередачи звук, похожий скорее на выхлоп пробки шампанского. Какая-то смутная тревога оторвала меня от книги. Разумеется, я закрыл ее, ибо не знал еще тогда, что увижу через секунду. Вошел в кабинет Мэнкупа, в его любимую баховскую комнату и тут… — Баллин развел руками, но бессильно опустил их.

Дверь открылась. Баллин сидел между Муном и Дейли, под перекрестным огнем. Не отрывая от него взгляда, Мун бросил через плечо:

— Это вы, Енсен? Нашли?

— Нет, это я, — ответил робкий, как бы запуганный голос. — Магда Штрелиц… простите, Цвиккау… Еще не привыкла к новой фамилии.

— Ничего, привыкнете! — гневно пробурчал Мун. — Так в чем дело?

— Я вспомнила, где забыла перчатки. — Магда бросила при этом сочувственный взгляд на Баллина. — В ресторане «Розарий». Позвоните! Может быть, официантка подобрала.

— Для нас это уже не имеет значения.

— Но для меня! — тихо промолвила Магда. — У вас есть возможность убедиться, что я говорю правду.

— Позвоним! — лаконично пообещал Мун. — А теперь попрошу вас уйти. Вы прервали господина Баллина на самом интересном месте!

Дверь опять открылась Енсен, просунув голову, знаком попросил Муна выйти.

— Ну что? — Мун вышел в коридор.

— Мы нашли чемодан. В комнате Ловизы Кнооп, в стенном шкафу. Она объяснила, что Мэнкуп попросил ее пожить у него.

— Меня интересует не объяснение, а содержание. Уже проверили?

— Не решился без вас. Она категорически протестует. Личные вещи, дамское белье и все такое.

— Нечего церемониться! Боденштерн не так уж не прав. Вы действительно слишком деликатны для полицейской работы.

— В университете я мечтал вовсе не о такой. — Енсен улыбнулся. — Я следопыт, но не алчущая крови ищейка…

— Ладно! Поищите у Баллина, а чемодан предоставьте Рихтеру. Тем более что порыться в дамском белье будет для него сплошным удовольствием.

Мун вернулся в кабинет. Дейли расхаживал по комнате, Баллин сидел, словно примерзший к креслу, с пустым стаканом в руке.

— Поставьте стакан! — приказал Мун.

Баллин, словно очнувшись, неуверенным движением поставил его на письменный стол.

— Продолжайте, Дейли! — кивнул Мун.

Дейли не спеша подошел к Баллину, придвинул стул, сел напротив:

— Были ли у вас в последнее время разногласия с Мэнкупом?

— Нет. Если вы имеете в виду политику, то мои взгляды мало отличались от его.

— А его предсказание, что вы в скором времени выпустите улучшенный вариант своей книги «Заговор генералов», где…

— Где противники гитлеровского режима будут заклеймены как изменники? Но ведь это была шутка! — Баллин рассмеялся. — Шутка желчного человека, к тому же предчувствовавшего близость смерти и вымещавшего это на других.

— Если это была только шутка, почему вы реагировали на нее с непривычной для вас резкостью?

— Обидная вещь всегда остается обидной, даже если это шутка.

— А не могло ли у Мэнкупа создаться убеждение, что вы отказались от своих прежних взглядов?

— Нет. — Баллин пожал плечами. — Меньше подозрительности, больше логики! Вы ведь знаете, что завещание составлено совсем недавно. Разве иначе он оставил бы мне такую сумму?

— В которой вы, господин Баллин, по-видимому, очень нуждались?

— Ну что вы! Правда, виллы, яхты и обвешанных бриллиантами любовниц могут себе позволить только авторы эротических бестселлеров, но на кусок хлеба с маслом мне хватает. На днях я должен получить довольно крупный аванс за переиздание того же «Заговора генералов». Не переработанного, несмотря на ваши опасения, — добавил он с иронией.

— Ах, так? — Мун вынул из кармана одну из трех найденных Рихтером при обыске бумаг. — Дейли, прочтите, пожалуйста, господину Баллину. Содержание, несомненно, должно его заинтересовать.

— «Информационное агентство «Сириус». Быстро, дешево, выгодно! Самые достоверные сведения о любой фирме и жителе Федеративной Республики Германии. Всесторонняя информация — лучшее средство защиты от сомнительных сделок и знакомств!» — начал читать Дейли.

Баллин сделал порывистое движение. Одновременно вскочил и выбросил руку, словно намереваясь вырвать бумажку у Дейли. Опомнившись, опустил ее и с усмешкой сказал:

— Читайте, читайте! Подлец!

— Кто? Магнус Мэнкуп?

— Да. Человек, который в состоянии наводить справки о своих лучших друзьях, — подлец!

— Судя по содержанию, он поступил весьма предусмотрительно. — Дейли, отойдя на всякий случай на безопасное расстояние, продолжал читать: — «На ваш запрос сообщаем следующее. Писатель Дитер Баллин в последнее время находится в критическом финансовом положении. Его попытка переиздать книгу «Заговор генералов» кончилась безрезультатно. Издательство сослалось на сильно изменившуюся за последнее время политическую атмосферу и значительно снизившийся читательский спрос, ввиду чего не удалось даже распродать полностью предыдущее издание. Дитер Баллин предпринимал отчаянные и столь же безрезультатные попытки занять деньги у ростовщиков. Нам стало известно, что он собирался продать свою купленную в рассрочку машину «форд-таунус», за которую внес только двадцать пять процентов. Из разговоров с его квартирной хозяйкой и обслуживающим район почтальоном, при котором Дитер Баллин вскрывал письмо, известно, что он нуждается в крупной сумме, чтобы избавиться от вымогателя. Последние сведения нуждаются в дополнительной проверке, которая будет незамедлительно проведена по получении соответствующего вашего указания…»

— Сидите, сидите! — Мун жестом успокоил привскочившего с кресла Баллина. — Вы ведь говорили правду. На кусок хлеба хватает, а чтобы заткнуть глотку шантажисту — нет. Какие же неприятные секреты раскроют, если вы не заплатите?

— Да так, — Баллин внезапно присмирел, — обычная история. Интимная связь с женщиной, муж, скандал… Не будь я другом Магнуса Мэнкупа, не было бы так страшно.

— Вы намекаете на связь с его женой?

— Ничего подобного! Но он считал, что все мы должны быть такими же безупречными рыцарями. Мол, пятнышко на сорочке — пятно на политическом знамени.

— Вы пробовали занять у него деньги?

— Нет.

— Почему?

— Именно поэтому.

— Скажите, пожалуйста, он никогда не выражал подозрений в связи со смертью депутата Грундега?

— По отношению ко мне? Какая чепуха! Вы ведь сами слышали, как он отшил Ваккера, сославшись именно на мое свидетельство… Конечно, есть в нелепой кончине Грундега и моя доля вины. Но не мог же я насильно заставить его ехать не в резиденцию партийной фракции, а к врачу?… Вы просто смешны! Приезжаете из Америки и суете свой нос в чисто немецкие дела, о которых и понятия не имеете. Я еще понимаю — подозревать меня в убийстве Мэнкупа по материальным соображениям. Это абсурд, но по крайней мере не лишенный абстрактной логики. Но считать меня политическим противником Магнуса?! С таким же успехом можно назвать увиденную нами пьесу музыкальной комедией!

Дверь распахнулась.

— Нашли! — радостно закричал Енсен с порога.

— В чемодане?

Енсен только отрицательно покачал головой. Восклицание «нашли!» стоило ему стольких эмоций, что на большее не хватило сил.

— У него? — Дейли показал на Баллина.

— Интересно, что вы такое могли у меня искать? — усмехнулся Баллин. — Письмо шантажиста? Я его давно сжег!

— Перчатки госпожи Бухенвальд! Сюжетное алиби упомянутой так кстати вами пьесы, которое должно было сослужить ту же службу убийце Мэнкупа!

— Что такое? — спросил Мун, тщетно стараясь уловить смысл отрывистых немецких фраз.

Успевший отдышаться Енсен объяснил по-английски.

— Перчатки препарированы особым составом, я это сразу же понял по запаху, — добавил он. — Так что никаких отпечатков внутри не может быть.

— Но нашли-то вы их у Баллина? — не сомневался Дейли.

— Нет.

— Где же?

— В комнате Лерха Цвиккау!

ИНТЕГРАЛЬНАЯ МАТЕМАТИКА

Мун впервые увидел комнату скульптора при ярком освещении. Доминировавший в ней цвет красного дерева, придававший помещению при слабом освещении осенний оттенок, пылал теперь нестерпимым пожаром в зеркальных пластиковых плоскостях. Голова сидевшего в углу скульптора почти сливалась с фоном. Наискосок от него устроился Рихтер. Поигрывая лежавшим на коленях пистолетом, он со скучающим видом разглядывал расставленные по полкам произведения скульптора. На одно из них уставился и Лерх Цвиккау. По полузакрытым векам и погасшей трубке нетрудно было догадаться, что ему неважно куда глядеть, лишь бы не видеть опасную игрушку Рихтера.

— Вот! За этой картиной, — почему-то прошептал Енсен.

— Тот самый художник? — спросил Мун, разглядывая неразборчивую подпись.

— Он! — благоговейно кивнул Енсен.

Полотно, которое Мун приметил, несмотря на полутьму, уже при первом посещении, было совсем не похоже на то, которое висело в баховском кабинете. Куда меньше по размерам; светлые, спокойные, как бы неподвижные краски. Но сила мысли, переданная через цвет и изображение, сразу выдавала автора. Это была парафраза знаменитого бёклиновского полотна «Остров мертвых», на котором лодочник Харон перевозит души умерших.

На первый взгляд — идиллия. Лазурная, почти прозрачная, заснувшая вода. Островок, целиком занятый круглым зданием. Величавый белый мрамор, три яруса оконных пробоин, отливающих спокойной зеленью. Лодочник в белых одеждах эпирского крестьянина, его прямая неподвижная фигура, застывшее длинное весло в жилистой руке. Он почти не гребет, он может вообще не грести, время потеряло всякое значение. Это понимают и его пассажиры. Еще совсем молодые люди, они сидят, обнявшись, спинами к зрителю. Столь же неподвижные, как гребец, словно растворившиеся в мягкой неге прозрачного эгейского утра. Им некуда спешить, — когда-нибудь, через день, через месяц, через год, лодку все равно прибьет к этому блаженному острову.

Но стоило Муну отойти к дверям, как идиллия взорвалась изнутри. Из всех углов картины поплыл ужас, пока не заполнил ее целиком. Поначалу он исходил только от прекрасного мраморного здания. Живой смарагдовый свет окон постепенно превращался в голову медузы, в свившиеся клубком зеленые волосы плюща. Здание было мертвым. Прекрасный мраморный скелет, кость, в которой паразитирует кладбищенский плющ.

Еще один пристальный взгляд — и у самого горизонта сквозь лазоревую водную толщу проступил тонущий пассажирский пароход. С огромной пробоиной, из которой высовывался хвост торпеды. Захлебывающихся, умирающих от удушья людей лишь тонкая водная пленка отделяла от прозрачного синего неба.

И наконец, когда Муну уже показалось, что все в картине отгадано, он заметил подводную лодку. Она была на самом переднем плане, скрытая лазоревыми бликами. Но потрясенный зритель видел все — видел, что она только что погрузилась, видел струйки, стекающие с постепенно опускающейся рубки, видел нацеленный на мраморный скелет глазок перископа, видел на узком корпусе черный военный крест Великой Германии.

Идиллия была сплошным обманом. И гребец, и застывшие в объятии пассажиры были такими же мертвыми, как остров, куда их прибивало мертвым течением Леты. Души. Тела оставались на затонувшем пароходе.

Енсен, уже наглядевшийся досыта, терпеливо ждал, пока Мун отвернется. Это было не так-то легко сделать, за полминуты он успел словно переселиться в очерченное рамой пространство, пройти все стадии умирания от удушья заполненной морем каюты — через отрешенность сидящих в лодке — к потусторонности загробного острова.

— Все! — мысленно он дал себе толчок. — Где перчатки?

— Я их пока не трогал.

Встав на стул, Енсен засунул руку за картину. Казалось, рука вернулась обратно ни с чем — настолько прозрачны, почти невесомы были перчатки. Лишь разглядывая их, Мун заметил пыль, приставшую к эластичной ткани. Универсальные перчатки, одинаково пригодные для руки любого размера, женской и мужской.

— Откуда это у вас? — Мун помахал руками перед лицом скульптора.

— Понятия не имею, — огрызнулся тот. — Может быть, служанка? Убирала и второпях забросила за картину.

— Это те самые, что фигурировали в сегодняшней пьесе!

Скульптор угрюмо молчал.

— А картина давно тут? — словно примирившись с его молчанием, небрежно спросил Мун.

— Недели две. Раньше висела в баховской комнате. Магнус сказал, что она вдохновит меня на творческие поиски, — не меняя тона, пробурчал скульптор.

— Вам она как будто не очень нравится?

— Слишком мрачная.

— По-моему, такая может дать подходящий стимул для создания надгробных памятников.

— Издеваетесь? — с ненавистью спросил скульптор. — Магнус на это тоже был горазд, тем не менее отправился туда. — Он трубкой показал на остров мертвых.

— Вы как будто рады его смерти?

— Какое право он имел говорить, что мы с Магдой будем воздвигать памятник фюреру?!

— От кого вы узнали, что мы детективы?

— Ничего я не знал, оставьте меня в покое!

— Позовите Дейли, Енсен! — внезапно попросил Мун. Ему показалось, что пауза между вопросом и ответом, вызванная необходимостью в переводе, дает Лерху Цвиккау слишком много времени для обдумывания.

Дейли тоже сначала уставился на картину, но Мун резко одернул его:

— Поговорите с господином Цвиккау. Ваш немецкий язык он, надеюсь, лучше поймет… Для вашего сведения даю короткое коммюнике о нашей предыдущей беседе. На все вопросы стереотипный ответ: «Нет, не знаю, понятия не имею!»

— Хорошо! — Дейли поменялся местами с Рихтером. — Рихтер, вы свободны! Идите в холл, к своим журналам!.. Господин Цвиккау, нас интересует ваше материальное положение.

— Неплохое, — односложно пробурчал скульптор. — Есть фирма, есть заказы, во всяком случае, куда более верный заработок, чем лепить разные фигурки.

— Отлично! В таком случае я прочту вам документ, найденный в кабинете Мэнкупа. «…Информационное агентство «Сириус». Быстро, дешево, выгодно!..» Прочие рекламные фразы опускаю, перейдем к сути… «Скульптор Лерх Цвиккау крайне нуждался в денежных средствах. За полгода ему удалось продать только несколько скульптур американскому коллекционеру Уэлшу. Сданные на комиссию в художественную галерею Гитценбаха скульптуры за неимением покупателей отданы ему обратно. Как уже сообщалось в информационной сводке «Магда Штрелиц», основанное ими предприятие по изготовлению надгробных памятников нуждается в капитале для приобретения дорогостоящего материала. Лерху Цвиккау удалось получить безавансовый заказ от Т.Боденштерн, жены комиссара полиции Рольфа Боденштерна, на памятник ее отцу — штандартенфюреру СС Отто Вернеру. Успешные переговоры ведутся также с вашей невесткой И.Кессельдорф, урожденной фон Винцельбах, пожелавшей увековечить память своего покойного мужа, гаулейтера Хорста Кессельдорфа, и с родственниками фрегат-капитана Викериза Серенса, командира подводной лодки, награжденного в свое время лично Гитлером железным рыцарским крестом с мечом и бриллиантами. Финансовое положение Лерха Цвиккау настолько нестабильно, что помещение и обстановку небольшой фирменной конторы (адрес: Ан-дер-Фербиндунгсбан. 42) удалось получить только в кредит, под ожидаемое, как он заверил, в ближайшем будущем наследство».

Магическая справка подействовала почти одинаково и на Магду, и на Баллина. Она выпустила из них воздух. Реакция скульптора была совершенно иной. Дико вскочив на ноги, он потряс кулаками:

— Так вот почему Магнус не дал мне взаймы денег! Он знал! Все знал! Молчал, чтобы исподтишка насмехаться. И эту картину повесил мне сюда нарочно. Все нарочно! Вот и лопнул наконец твой желчный пузырь, проклятый оракул!

— Вам дать валерьянки? — спросил Дейли.

Это подействовало. Скульптор закурил трубку, с остервенением выплюнул никотин, глубоко затянулся и почти спокойно сказал.

— Отрицать нечего. Это сущая правда. Надо ведь на что-нибудь жить. Я не богач, как Магнус Мэнкуп. А кому ставить памятники, выбираю не я. Если сейчас в моде нацисты, о которых родственники долгие годы боялись даже упоминать, то это не моя вина.

— Начнете с надгробия гаулейтера, а кончите мавзолеем фюрера. А потом разведете руками и скажете: «Мода! Я не политик, а только художник…» Магнус Мэнкуп был пророком. А пророков убивают, особенно если после них остается не только духовное наследство.

— Никто его не убивал! — вскипел скульптор, потом с замученным видом процедил сквозь зубы: — Перчатки не доказательство. Когда Баллин крикнул, я выскочил из комнаты, за это время кто угодно мог их забросить туда.

— Кто угодно — едва ли, — задумчиво сказал Мун. — Баллин, например, сразу же направился к нашей комнате. Остаются только ваша жена и Ловиза.

— Магда? Нет. Я выбежал в коридор, она — следом за мной, в кабинет мы тоже вошли одновременно, до вашего прихода она не выходила оттуда.

— А Ловиза?

— Не помню.

— Она утверждает, что все это время видела вас, значит, и вы должны были ее видеть.

— Как это было? — Скульптор стиснул зубами трубку. — Ловиза вошла в кабинет к мертвому Магнусу чуть позже меня и Магды.

Допрос прервал Енсен.

— Я звонил в ресторан! — сказал он, запыхавшись. — Перчатки Магды Штрелиц действительно нашлись.

— Стоит ли из-за этого волноваться?

— Заодно выяснилось недоразумение со счетом. К нему приписали только один разбитый стакан…

— Правильно! Его опрокинул Мэнкуп, — вспомнил Мун.

— А потом оказалось, что не хватает двух.

— Вы чего-то не договариваете? — догадался Дейли.

— Пойдемте со мной! Сейчас покажу! — заикаясь от возбуждения, сказал Енсен.

Они вернулись в баховскую комнату. На письменном столе опять стояли узкие стаканы с золотыми ободками. Не хватало бутылки с шампанским, наверное потому они выглядели такими неуместными.

— Виноват я! — признался Енсен, вынимая из бара еще полдюжины таких же стаканов. Сказал он это скорее с радостью, нежели с грустью. Случайно сделанное им открытие с лихвой компенсировало досадную ошибку. — Сравните!

Он поставил один из стоящих на столе стаканов рядом с только что вынутыми, чистыми. Они были двойниками. А у второго, с приклеенным к донышку ярлыком, на котором значилось: «Отпечатки пальцев Магды Штрелиц-Цвиккау», что-то было не так. Почти неуловимая разница. Ободок состоял из почти соприкасавшихся тонких колечек, в отличие от сплошной черты на остальных стаканах.

— А теперь посмотрите сюда! — Енсен, окрыленный удачей охотника, напавшего на редкостный след, перевернул стакан вверх дном. На толстом стекле были выцарапаны какие-то цифры. — Инвентарный номер ресторана! Я уже проверил! Кто-то специально принес его сюда, чтобы навлечь подозрение на Магду Штрелиц!

— И окурок тоже! — Дейли похлопал Енсена по плечу. — Будь на то моя воля, вы были бы комиссаром, а Боденштерн — мальчиком на побегушках при вас.

— Я ценю ваш комплимент! — Енсен покраснел. — Но ведь это черновая работа, тут нужны лишь наблюдательность и навык. А распутывать клубки не умею. Сами были свидетелями моего позорного провала с госпожой Мэнкуп.

— Давайте подумаем! — предложил Мун. — Между прочим, я только сейчас почувствовал, что голоден, как волк.

— С тем большим аппетитом вы наброситесь на вашу будущую жертву, — пошутил Дейли.

Мун даже не улыбнулся.

— Что мы достоверно знаем? — Он покосился на пустое кресло за письменным столом. — Убийца воспользовался пистолетом и перчатками, оставленными Ловизой в выдвижном ящике. Кто мог их взять? Не только Баллин. Любой. Этому благоприятствовало столпотворение, толчея, в которой я потерял из виду даже Мэнкупа. Но удобнее всего это было самой Ловизе…

— И она же спрятала перчатки за картиной, — заметил Дейли. — Баллин отпадает. Магду выгораживает свидетельство ее мужа.

— Не будем торопиться. — Енсен не слишком долго переживал свою удачу. — Ошибок уже и так наделано достаточно. Вы исходите из того, что перчатки спрятаны сразу же после убийства. А ведь это могло быть и позже.

— Маловероятно, — покачал головой Мун. — Слишком большой риск. Убийца должен был теоретически считаться и с общим обыском в квартире, и с индивидуальным. Я на месте комиссара Боденштерна поступил бы именно так.

В дверь постучали.

— Войдите! — пригласил Мун.

— Не пугайтесь, это я! — почему-то счел нужным объяснить Баллин. — Пришел с известием, которое вас заинтересует.

— Что такое?

— Ловиза готовит вам закуску. — Только теперь он улыбнулся. — Между прочим, мне наконец удалось восстановить пробел в памяти, которому вы придавали такое значение. В артистическую уборную я вернулся из-за Ло. Она забыла там свою сумку, а самой почему-то не захотелось возвращаться.

— Все сходится, — констатировал Дейли после его ухода. — Стакан и окурок, чтобы подозревали Магду. Перчатки — для скульптора, сумка — улика против Баллина. Невиновной остается только она сама.

— Ловиза? Что же она хотела инсценировать? Убийство, совершенное в одиночку? Или задуманное втроем? — спросил Мун.

— Втроем? Почему бы и нет? — Дейли свистнул. — Все трое, по-видимому, недолюбливали Мэнкупа, все трое очень нуждались в деньгах.

— В отличие от Ловизы Кнооп, про которую нельзя сказать ни то, ни другое. Отсутствие мотивов меня всегда настораживает, когда приходится предъявлять обвинение. — Видно было, что Енсен колеблется между внутренними сомнениями и неумолимыми доводами своих коллег.

— Действительно! — опомнился Дейли. — Куда девать ее, по словам Мэнкупа, блестящий ангажемент в театре «Талиа»? Он не лезет ни в какие ворота.

— Меня это тоже интересует, — согласился Мун. — Енсен, попытайтесь позвонить на квартиру директору или одному из администраторов… Извинитесь и лучше не говорите, что вы из полиции. Скажите, что вы, допустим, из «Гамбургского оракула».

— И что мне надо узнать?

— Спросите, когда ее первый спектакль. — Мун усмехнулся.

Енсен рьяно взялся за дело. Включенный телефон сразу дал о себе знать беспрерывными звонками. Несмотря на поздний час, пресса по-прежнему бодрствовала. Перелистывая одной рукой справочник, Енсен другой механически снимал и тут же клал обратно трубку. Наконец он нашел нужный номер.

Енсен все еще говорил по телефону, когда вошла Ловиза с подносом.

— Бутерброды по-гамбургски! — объявила она, расставляя на столе тарелки. — Не знаю, как вы, а Магнус их очень любил.

Енсен, закончив разговор, шепотом проинформировал Муна.

— Я так и знал, — пробормотал тот. — Садитесь! — пригласил он Ловизу.

— Для чего? — спросила она удивленно. — Вы уже вытянули из меня все, что могли.

— По-моему, еще не все! Почему вы ушли из театра Санкт-Паули?

— Ушла? — Ловиза горько усмехнулась. — Меня выставили. Да еще со скандалом! Во всех газетах писали.

— Конкретнее!

— Дирекция решила поставить водевиль. Забавные похождения немецких солдат в оккупированной Белоруссии. Танцы, шутки, любовь. Влюбленная в бравого ефрейтора, жена командира партизан предает отряд. За сценой слышны выстрелы, — расстреливают партизан, — а на переднем плане идет счастливая походно-полевая свадьба с хороводами, выпивкой и массовыми поцелуями. Я сказала, что это гнусная гитлеровская пропаганда. А директор сказал, что, наоборот, полная демократия, раз немецкий солдат спит с русской женщиной. Я пыталась протестовать и получила в награду увольнение за коммунистическую пропаганду.

— Вы действительно коммунистка? — спросил Енсен.

— Может быть. — Ловиза пожала плечами. — Во всяком случае у нас, в Западной Германии.

— А Магнус Мэнкуп?

— О нет! Он великий Отрицатель! Так и остался по эту сторону черты. Не хватало одного шага. В мировоззрении один шаг решает все.

— И все же он собирался в Восточную Германию?

— Только говорил об этом. Себе и другим.

— Магда Штрелиц считает, что ему помешала привязанность к журналу.

— И это. Но не только Магнус понимал, кто он такой. Там могли обойтись без него, а здесь — нет. У нас так мало гамбургских оракулов! Одним меньше — и вместо «Перчаток госпожи Бухенвальд» мы увидели бы в том же театре экспериментальную пьесу, доказывающую, что между честным следователем и эсэсовцем Шульцем, в сущности, нет никакой разницы… И затем… для Магнуса было уже слишком поздно… — неопределенно закончила она.

— Вас связывали интимные отношения? — немного смущаясь, спросил Мун.

— Я не обязана отвечать. А впрочем, какое это имеет значение? Были не были — все равно его не воскресишь… Ничего у нас не было! — резко сказала она. — Я любила его. Вот и все!

— Несмотря на разницу в возрасте? — спросил Дейли, вспоминая свой афоризм.

— Разницу? — удивилась Ловиза. — Разве вы не заметили, как он молод? Не в этом дело. Он любил свою жену. Странное, казалось бы, сосуществование? Но она была ему необходима. Сарказм против насмешливости, гневная желчь против иронической пренебрежительности. Вечный поединок, к которому дуэлянты настолько привыкают, что уже не могут друг без друга… Я была его жалкой тенью, Лизелотте — миром, с которым он мерялся силами.

— Уже поздно. — Мун взглянул на часы. — Вы еще в состоянии ответить на несколько вопросов?

— Вернее сказать, уже рано. — Ловиза слабо улыбнулась. — Я очень устала, едва держусь на ногах.

— Переезд Мэнкупа в Восточную Германию, вероятно, лишил бы вас наследства?

— Конечно.

— Вы слышали, о чем он говорил с нотариусом?

— Всего несколько фраз.

— Тем не менее поняли, с кем беседует?

Ловиза промолчала.

— И у вас, как и у главы нотариальной конторы, сложилось впечатление, что Мэнкуп намеревается изменить завещание? — настаивал Дейли.

— Почему? У него не было для этого никаких оснований.

— Он потерял веру в вас, разве это не причина? — жестко сказал Мун. — Вы все ему лгали.

Ловиза вся напряглась, словно борясь с криком, который рвался наружу.

— Вы только что рассказывали, что ваш конфликт с дирекцией попал на газетные полосы. Вас заклеймили коммунисткой. Почему же руководство театра «Талиа» так охотно открыло вам после этого двери?

— У меня там знакомство… — пролепетала Ловиза.

— С кем? Вы даже не заходили туда! Почему вы лгали Мэнкупу?

— Я не могла… — бессвязно начала объяснять Ловиза.

— Что не могли?

— Брать у Магнуса деньги. Поэтому соврала про ангажемент. А потом пожалела, что не взяла… Все равно пришлось переселиться сюда с вещами. Хозяйка и так терпела три месяца. Девять спектаклей в роли госпожи Бухенвальд — вот и все, что отделяет меня от полного отчаянья.

— Вы забыли про десять тысяч марок, которые достались вам сегодня! — безжалостно напомнил Дейли.

— Хватит! — Ловиза выбежала, хлопнув дверью.

— Ну как вам нравится? — спросил Дейли, когда они остались одни. — Великолепная актриса! — Он с аппетитом набросился на бутерброды. — И отличная хозяйка!

— Вы не верите ей? — спросил Енсен.

— Ни одна вера не может устоять против логики. Она нуждалась больше всех и единственная из всех наверняка знала, что нотариус приглашен для составления нового завещания.

— Вы делаете ударение на завещании. А между тем, посылая Баллина за своей сумкой, она уже заботилась об алиби, — напомнил Енсен.

— Подслушанный телефонный разговор был последним толчком. Замысел существовал раньше — об этом свидетельствует взятый у Мэнкупа пистолет. Окончательное решение связано, как ни странно, с нами. Помните, Мун, я еще в кафе предсказал, что наш приход заставит ее действовать без промедления?

— Она уже тогда знала, кто вы? — не сразу поверил Енсен.

— Несомненно. А вот от кого узнала? Если не от самого Мэнкупа, то от дьявола. Вчера, когда мы поднимались на башню Филипса, она проболталась… Ловиза знает мою биографию лучше, чем я сам.

— Все прекрасно. — Мун думал что-то свое. — Объясните мне две вещи. Где Ловиза пряталась, когда Баллин вбежал в комнату? Ведь он направился сюда непосредственно после услышанного хлопка пробки, который, по всей вероятности, был действительно выстрелом.

— Где? За шторами, — подсказал Енсен. — Как только он выскочил, чтобы позвать остальных, она за ним. В состоянии паники трудно зафиксировать, где кто находится.

— Хорошо. Второй вопрос: если Магда непричастна, зачем она соврала, что приходила к Мэнкупу днем?

— Прижали к стенке, вот и выкручивается, — пожал плечами Дейли.

— Но если Магда невиновна, зачем ей выкручиваться? — ухмыльнулся Мун.

— В следственной практике бывает немало случаев, когда до самого конца остаются темные пятна в поведении затронутых драмой людей. — Енсен понимал, к чему клонит Мун. — Все решают основные улики и мотивы. В случае Ловизы Кнооп их вполне достаточно, чтобы любой суд присяжных проголосовал: «Виновен».

— Если Ловиза Кнооп на амплуа преступницы кажется вам менее привлекательной, нежели в роли карающей палачей госпожи Бухенвальд, можно вернуться к самоубийству — остроумной версии комиссара Боденштерна. — Дейли, сложив два бутерброда вместе, откусил громадный кусок.

— Вовсе нет! — Мун закурил сигару, но тут же с отвращением отложил ее в сторону. — Я только пытаюсь доказать вам, что кроме простого исчисления существует интегральное. Или врут все остальные, или Ловиза на высоком профессиональном уровне разыграла перед нами беззаветно преданного и безмерно страдающего человека. В обычном случае третьей возможности нет. А если это не совсем обычный?

— Что вас смущает? — Дейли внимательно посмотрел на Муна.

— Гётевское стихотворение. Оно не укладывается ни в одну схему… — Мун посмотрел на часы. — Спать!

ДОПОЛНЕНИЕ К ЗАВЕЩАНИЮ

Какие только кошмары не снились Муну! Боденштерн залезал через окно. Енсен брал отпечатки пальцев у посетителей ресторана «Розарий». Скульптор лепил статую вышиной с небоскреб, материалом ему служила вязкая вода. Баллин писал невидимыми чернилами одну книгу за другой, складывал в аккуратную стопку, прохаживался по ней горячим утюгом, и из страниц появлялась госпожа Мэнкуп, нагая, с золотыми цепочками вокруг щиколоток. Магда трудилась на кладбище над памятником Мэнкупу: на письменный стол она водрузила рабочее кресло, поставила сверху бутылку и два стакана и обвила все это венком с гётевским стихотворением. Ловиза рылась в крошечном чемоданчике, выбрасывала из него разные безделушки, им не было конца, они громоздились до потолка, наконец чемодан опустел. Не совсем. На дне лежало все то же стихотворение, обернутое вместо савана вокруг трупа. Труп зашевелился. Ловиза закричала.

Мун проснулся. Было уже утро. Он прислушался, — нет, разбудивший его крик, по-видимому, только почудился, Дейли еще спал. Кремовая пижама еле заметно колыхалась в ритме спокойного дыхания, Мун пошире раскрыл окно.

Внизу сочно зеленел еще влажный от росы газон. На видном отсюда отрезке улицы лежала печать раннего утра. По асфальту низко стелился белый, прозрачный пар, с черными воронками в не тронутых поливочной машиной местах. Проехал велосипедист с привязанным к рулю чемоданчиком. Пробежала служанка с базарной сумкой. Сухопарый старик с военной выправкой и великолепными седыми усами неторопливо прогуливал собаку.

Новый день начинался и в четырнадцатиэтажном доме, повернутом к Муну плоской застекленной гранью. Кто-то распахивал окно. Женщина в ярком кимоно вышла на балкон. Этажом пониже спрятанный за занавеской силуэт под звуки марша занимался гимнастикой. Зевая, причесывалась девушка в кружевной ночной рубашке. Но большинство окон еще хранило за плотно задернутыми шторами утренний сон своих хозяев.

Мун не сразу заметил нацеленный на себя объектив с длинной телескопической линзой. Бог весть какими правдами и неправдами пробравшийся в чужую квартиру фоторепортер, устроившись на балконе противоположного дома, подкарауливал обитателей мэнкуповской квартиры. Читателям газеты, которым подавай фотографии участников уголовной драмы, не объяснишь ведь, что комиссар Боденштерн категорически запретил журналистам доступ к месту происшествия.

Мун быстро отошел от окна, пожалуй, слишком поздно. К вниманию прессы он успел привыкнуть, но одно дело появиться перед публикой в приличном виде, с задумчивым челом и с запонками в манжетах, совсем другое — очутиться на пахнущей свежей типографской краской странице в ночной пижаме, со вспухшими ото сна веками и взъерошенными волосами.

Он быстро опустил занавеску, но репортер уже перестал им интересоваться, рука с фотоаппаратом переместилась, нацеливаясь на другое окно. Только теперь Мун посмотрел на часы. Десять минут седьмого. Он уже собирался залезть обратно в кровать, когда услышал крик. Негромкий, но достаточно явственный, чтобы узнать голос. Кричала Ловиза. На этот раз проснулся даже Дейли.

Вдвоем они выбежали в коридор, где столкнулись с заспанным Енсеном. Приоткрытая дверь в комнате Баллина подергивалась. Кто-то пытался ее распахнуть, другой тянул к себе.

— Нет, нет! — Это был голос Ловизы. — Я должна рассказать!

— Молчи! — Голос Баллина.

Шум свалки, дверь плотно захлопнулась. Дейли метнул на Муна торжествующий взгляд. Ему ситуация представлялась абсолютно ясной. Ловиза Кнооп готова идти с повинной, а остальные ее удерживают — то ли из человеческого сострадания, то ли из-за материальной заинтересованности. Ее арест оттянул бы на длительный срок выплату наследства. Мун ничего не подумал, он просто нажал дверную ручку.

Представшая взору картина походила на сцену из мелодрамы. Дышавшая через силу Ловиза боролась с Баллином, который зажимал ей рот. Скульптор, работая плечом и грудью, оттеснял их обоих от дверей. Магда с растерянным видом подбирала упавшие во время свалки со стола книги.

— Что это значит? — спросил Мун.

Мужчины отпустили Ловизу, Магда, присев на корточки, застыла с подобранным томом в руке. У всех четверых были красные от бессонницы глаза.

— Ну что ж, раз так, рассказывай, Ло! — Баллин пришел в себя первым.

Ловиза пригладила спутавшиеся волосы и сделала глубокий вздох. Говорить ей было трудно. Скульптор помог Магде встать и закурил трубку.

— Игра закончена! — хрипло сказал он.

— Какая игра? — Дейли взглянул на Ловизу.

Но вместо нее ответил Баллин:

— Детективная! Магнус покончил с собой. Все эти улики, пистолет, перчатки, отсутствие отпечатков — все это придумал он сам.

— Он был неизлечимо болен. — Только сейчас к Ловизе вернулся голос. — Врач сказал, что ему осталось жить неделю, от силы две.

— Он считал себя неудавшимся детективным писателем, — горько засмеялся скульптор. — Не удалось прославиться при жизни, так хотя бы посмертно! А вас обоих пригласили в качестве критиков, с именем и весом. Впрочем, в похвальном отзыве Магнус был заранее уверен. Если бы не Ловиза со своей сентиментальной выходкой, вы бы ни за что не отгадали.

— Садитесь! — Баллин придвинул стулья. — Вас, как вижу, это тоже ошарашило. Господин Дейли сейчас склонен верить в заговор. Позвоните нотариусу. У него хранится подписанный Мэнкупом и нами документ — полный перечень поставивших вас в тупик загадок.

— И вы согласились? — спросил Мун. Инстинктивно он ждал какого-то не укладывающегося в привычные рамки поворота, поэтому сравнительно быстро освоился.

— Это было жестоко, — всхлипнула Магда. — И с нашей стороны, и с его. Но что нам оставалось делать? Только под таким условием он соглашался оставить нам по десять тысяч.

— А теперь мы их лишились. — Скульптор сплюнул.

— Почему?

— Дополнение к завещанию. — Баллин пожал плечами. — Прихоть великого человека. Под угрозой лишения наследства мы обязались хранить в течение недели полное молчание. Я лично считал, что раз мы уже пошли на это…

— Ради денег? — едко спросил Мун.

— Не только. Это была последняя его воля, последняя дружеская услуга, которую Магнус просил ему оказать. — Магда вытерла слезы.

— Он всегда был чудаком. — Баллин не успел высказаться до конца. — Согласившись с этим чудачеством, на котором Магнус настаивал, следовало исполнить и второе его пожелание. Вот почему я пытался удержать Ловизу.

— Я тоже! — гневно сказал скульптор.

— Неужели нельзя было вытерпеть? — пробормотала Магда. — Всего семь дней!

— Вытерпеть? — Ловиза, силившаяся говорить спокойно, опять сорвалась на крик: — Ни дня, ни часа!

— Но ты ведь согласилась! — с ядовитым упреком заметил скульптор.

— Да. Потому, что Магнус очень просил. Потому, что не могла себе представить, какая это пытка. Он — мертвый, а мы — его друзья — в роли убийц! Это страшно!

— Я-то полагал, что скорее кто-то из нас не выдержит! — усмехнулся Баллин. — Но ты ведь актриса. Притворяться на сцене или в жизни — какая разница?

— Ей это незачем. — Скульптор, с опозданием заметив фотоаппарат на балконе соседнего дома, метнулся к окну. — Снимай, сволочь! Снимай! Помести под жирным заголовком: «Несостоявшийся наследник объявляет о своем банкротстве!» Не то что она! — Он опять повернулся к Ловизе: — Ангажемент в лучшем театре, никаких забот о будущем. На твоем месте я бы тоже плюнул на деньги ради благородного жеста.

— Нет у меня никакого ангажемента. — Ловиза понурила голову. — Я сама придумала, чтобы… — Не закончив, она обратилась к Енсену: — Дайте сигарету!

— Нет? Как же ты могла?! — Магда подскочила к ней. — Да ты просто ненормальная!

— Потише! — Баллин загородил собой Ловизу. — Ло права! Должен честно сознаться, что крепился только ради вас обеих. Иначе рассказал бы первым. И перестань переживать, Лерх! Просто неприлично! Не будь этой проклятой болезни, Магнус пережил бы нас всех!

— Так вот почему вы заявили, что приходили к Мэнкупу днем? — Мун задумчиво кивнул Магде.

— У меня не было другого выхода. Мне казалось, что вы меня арестуете, а сказать правду нельзя было. Между прочим, это могло соответствовать действительности — служанка вчера не пришла, так что убрать было некому… — Апелляция Баллина к чувству приличия заставила Магду взять себя в руки. — Сам Магнус не обращал внимания на такие пустяки. Когда он работал, у него под носом могла стоять хоть дюжина грязных тарелок. Использовал бы их под пепельницу — и только…

— Выдумка с дневным визитом была импровизацией, — объяснил Баллин. — Магнус ничего не имел против, лишь бы неукоснительно соблюдать основные «правила игры», как он их называл. Например, Ловиза должна была принести стакан из ресторана и поставить на письменный стол, пока Магнус разговаривает с вами…

— А может быть, все-таки кто-то выходил из своей комнаты до смерти Мэнкупа? — спросил Мун.

— Я — нет, — тихо сказала Ловиза.

— Перечитайте протокол допроса, если не верите. — Магда рассердилась. — Неужели следствие еще не закончено?

— Никто из нас не осмелился бы! — Скульптор яростно отламывал кусок за куском от стоявшей на подоконнике незаконченной глиняной фигуры. — Магнус мог выйти в коридор, увидеть, и тогда прощай денежки! Он вообще был деспотом, а что касается этой игры в убийство — тем более.

— Кто же должен был взять из театра пистолет и перчатки? — спросил Дейли.

— Сам Мэнкуп! — ответил Баллин. — Мне в обязанность вменялось войти к нему за минуту до полуночи, снять с его рук перчатки и спрятать их за картину.

— С чем вы отлично справились! — усмехнулся Мун. — Сейчас вызовем нотариуса, после этого вы свободны.

В баховской комнате все еще продолжалась ночь. Вздремнувший на диване Енсен, до этого выскочив на крик Ловизы, не успел зажечь света. Он собирался сделать это теперь, но Мун покачал головой.

— Вы, должно быть, забыли, что уже утро… Что это такое? — Мун прислушался. Помещение наполнял непонятный звук — не то гудение гигантского пылесоса, не то жужжание пропеллера.

Подойдя к окну, он дернул за шнур. Шторы отъехали в сторону, оголив небо и летевший совсем низко вертолет. Не обращая на него внимания, Мун распахнул одну створку за другой, впуская воздух, утро, солнечный свет. Вертолет тотчас же ринулся вниз, словно только и дожидался этого момента. Через секунду он уже висел в устрашающей близости от окна. Над бортом показалась кинокамера и бешено застрекотала.

Енсен инстинктивно кинулся к шнуру, но Мун остановил его усталым жестом:

— А ну их к чертям! Пиршество шакалов на трупе льва. Поскольку главный герой уже доставлен в морг, кинозрителям покажут хотя бы декорации, к которым, очевидно, причисляют и нас… Кстати, когда вскрытие?

— В девять часов! — Енсен заслонился рукой от объектива. — Доктор Краузе в десять должен быть в другом месте.

— Господин Мун! — крикнули с вертолета. Рокотание мотора заглушило голос. Дейли с трудом разобрал слова.

— Это вам! — перевел он Муну. — Просят встать анфас. Я бы на вашем месте показал им…

— Пожалуйста! — Мун принял нужную позу. — Моя пижама уже увековечена, так что я ничего не теряю…

— Спасибо! — крикнули с вертолета. Затем он исчез из поля зрения.

Теперь ничто не заслоняло продолговатого куска неба. Мэнкуп не случайно выбрал для кабинета угол дома — за окном не было никаких строений. Когда Мун отошел в глубь помещения, он увидел одно только небо. Голубое, как фонтаны вчерашнего водного концерта, — недостающий четвертый цвет к багровому, фиолетовому, оранжевому. Комната в этот утренний час звучала баховской музыкой, перенесенной с нотной бумаги на цветовую гамму стен.

— Что же мы не смеемся? — спросил Дейли. — Вообще-то смеяться следовало бы Мэнкупу, но он, к сожалению, не в состоянии насладиться своей шуткой… А шутка, надо сказать, престранная! Тем более что мы лишаемся гонорара.

— Не сокрушайтесь, Дейли. Благодаря вашей осмотрительности бог послал нам финансового спасителя в лице негритянки, — проворчал Мун.

Дейли самодовольно рассмеялся. Он никогда не гнушался побочным заработком, даже если ради этого приходилось слегка нарушить закон. В отличие от Муна, чья принципиальность (с точки зрения его младшего компаньона) весьма часто оборачивалась во вред собственным интересам, такие проделки никогда не отягчали эластичную совесть Дейли. Фальшивые жемчужины попутчицы из Африки (бог весть что в действительности хранилось в этом оригинальном тайнике — алмазы?! наркотик?), которые Дейли за приличную мзду так ловко пронес через таможенный барьер, к тому же доставили ему минуту чисто спортивного азарта. Провести надутого западногерманского таможенника казалось ему скорее состязанием в ловкости, чем инкриминируемым поступком. И то, что осуждавший такого рода деятельность, сверхщепетильный Мун был вынужден задним числом одобрить эту сомнительную операцию, полностью примиряло Дейли с обескураживающим поворотом «дела Мэнкупа».

— Черт с ними, с деньгами! — развеселившись, объявил Дейли. — Розыгрыш настолько блистательный, что я, по правде говоря, ничуть не жалею… Вот только никак не хочется примириться с концовкой. Все думаешь: а вдруг это тоже только блестящий фокус?

— Гамбургский оракул — и такая ироническая предсмертная фантазия? — Енсен все еще раздумывал. — С моим представлением о нем это никак не вяжется.

— Вы сами сказали — ироническая. В этом весь Мэнкуп! — возразил Дейли.

— Нечего разводить психологию, Дейли, — хмуро сказал Мун. — Не нам разбираться в характере, настолько сложном, что даже его ближайшие друзья не раскусили его до конца. Позвоните лучше нотариусу!

У телефона оказался отец Иохена Клайна. Обещав сразу же приехать, он подтвердил, что Мэнкуп сравнительно недавно вручил ему запечатанный конверт с распоряжением вскрыть его через неделю после своей смерти.

— Этот конверт, несомненно, содержит условия так называемой «детективной игры», — прокомментировал скорее сам для себя Енсен.

— Вы говорите таким тоном, будто немного сомневались в показаниях друзей Мэнкупа, — заметил Мун.

— А вы?

— Ничуть. Такие вещи невозможно выдумать. Даже придумать такую игру способен не каждый.

— Но Мэнкуп ведь придумал! — возразил Дейли.

— Он был человеком исключительным. И то мне не хочется верить, что это игра ради игры. — Мун пожал плечами. — Скорее всего он преследовал какую-то определенную, лишь ему одному известную цель. Как бы то ни было, следствие закончено.

— Не совсем. — Енсен вынул из портфеля и с явным сожалением перебран вещественные доказательства. Казавшиеся еще совсем недавно прочной основой для обвинительного заключения, они сейчас превратились в ненужный хлам. — Надо еще подождать результатов вскрытия.

— Это чистая формальность, — отмахнулся Мун.

Он оказался прав. Вскоре позвонил доктор Краузе.

— Метастазы! — коротко сообщил Енсен. — Краузе не специалист по раковым заболеваниям, но и он убежден, что операция была бы бесполезной. Мэнкуп знал, что вот-вот должен умереть!

— Ну что же. — Мун даже почувствовал некоторое облегчение. — А теперь можете с чистой совестью звонить Боденштерну. Обрадуйте его! Ведь ему так хотелось, чтобы это было самоубийством! Недаром он с таким рвением ухватился за предсмертное письмо Мэнкупа с гётевскими строчками. Кстати, эти стихи продолжают меня смущать. С одной стороны, хладнокровно выпестованная детективная игра, с другой — сентиментальный жест, последнее «прощай!» при помощи стихотворения, которое, согласно толкованию Боденштерна, выражает стремление усталого от жизни путника обрести наконец вечный покой.

— Таково скорее общепринятое толкование, — задумчиво возразил Енсен. — Я согласен с вами, это кажущаяся несовместимость, но вы ведь сами подчеркивали сложность мэнкуповского характера… Что касается Боденштерна, то самоубийство его полностью устраивает. Как официальная версия… Более того — он с самого начала подготавливал ее. Вы, должно быть, заметили то, что я осознал только сейчас, задним числом, — следствие с самого начала велось спустя рукава. А затем Боденштерн и вовсе покинул поле боя, предоставив его мне, своему ассистенту…

— В какой-то мере и нам, — заметил Дейли.

— Извините, это не совсем так. Официально следствие вел я в качестве полномочного заместителя комиссара. Вам дозволялось только присутствовать, так сказать, в качестве беспристрастных свидетелей, способных убедить госпожу Мэнкуп, что дознание ведется с должной объективностью. Боденштерн, несомненно, не желает заиметь врагом жену Мэнкупа и ее влиятельного покровителя.

— Именно этой боязнью я и объяснил себе не совсем обычную уступчивость комиссара, — согласился Дейли.

— Думаю, этого недостаточно, чтобы полностью объяснить его поведение… Мне кажется, Боденштерн почему-то сразу же пришел к убеждению, что официальная версия будет гласить «самоубийство»… Поверьте мне, если бы всерьез запахло убийством, он немедленно примчался бы сюда, чтобы перевернуть все наши выводы вверх ногами… И все же он едва ли обрадуется… — вполголоса добавил Енсен. — В моем положении, пожалуй, разумнее не говорить этого. Но ничто так не сближает, как разделенная по-братски горечь поражения. Мэнкуп победил не только нас, но заодно и комиссара Боденштерна.

— Слишком туманно, — сказал Дейли. — У меня от всех этих неожиданных поворотов карусель в голове.

— У меня сложилось впечатление, что Боденштерна больше обрадовало бы убийство Мэнкупа. Судя по некоторым намекам, он ничуть не сомневался в этом, единственное, чего не желал, так это арестовать убийцу… Не выдавайте меня. Эта откровенность может мне стоить места.

Дейли понимающе кивнул. Енсен удрученно подошел к телефону, чтобы доложить Боденштерну.

— Ну что? — спросил Мун, когда он после почти получасового разговора положил трубку.

— Все в точности, как я ожидал. — Енсен засмеялся. — Немного удивился, узнав о детективной игре, но тут же присовокупил, что Мэнкуп перед смертью, должно быть, окончательно рехнулся… Ведь, с точки зрения Боденштерна, воззрения Мэнкупа и предательство, и помешательство одновременно… Затем, правда довольно кислым тоном, поздравил меня с успешным окончанием следствия. Кислый тон я предвидел. Ведь сейчас полностью отпадает приятная уверенность, что Мэнкуп понес заслуженную кару… Да, вам он велел передать благодарность за содействие. И тут же извинился, что в сообщении для прессы по вполне понятным причинам придется умолчать о вашем участии… У него в служебном кабинете сейчас собрались репортеры со всего Гамбурга. Кажется, больше всего его радует возможность наконец отделаться от них…

— Как будто все, Дейли. — Мун обвел отсутствующим взглядом рабочий кабинет Мэнкупа. — Нам пора уматывать в гостиницу. А госпоже Мэнкуп можно сообщить, что обвиняемых не нашлось. Ее, думаю, несколько огорчит то обстоятельство, что друзья Мэнкупа вне подозрения, зато она может незамедлительно въехать в квартиру…

— Между прочим, ее нетерпение завладеть своей долей наследства мне кажется слишком вызывающим. Если за этим только не кроется особая причина. Может быть, она надеется найти в этой квартире тайник, где Мэнкуп про черный день припрятал золотые слитки? — мрачно пошутил Дейли.

Извещать госпожу Мэнкуп не пришлось, минут через десять она позвонила сама.

— Я слышала, что следствие закончено? — резко спросила она. — Это правда? Значит, Магнус все-таки покончил с собой?

Подтвердив официальную версию, которую, как оказалось, успели передать по радио, Енсен заверил ее, что через несколько часов квартира будет в ее полном распоряжении.

— А я и не тороплюсь, — отрезала она.

— Но вы ведь так спешили? — удивился Енсен.

— Это было глупо с моей стороны. Я больше не хочу иметь с Магнусом ничего общего. Я въеду в квартиру лишь тогда, когда ничего не будет больше о нем напоминать! — И госпожа Мэнкуп с какой-то злобной радостью сообщила, что уже связалась с транспортной конторой и фирмой по ремонту.

Огорошенный Енсен молча положил трубку.

— Ну что? — спросил Дейли. — Она уже надела перчатки и взяла в руки зонтик, которым собирается нас выгонять отсюда?

— Нам нечего опасаться… — Енсен принужденно засмеялся. — Сначала вывезут мебель и оклеят стены добротными обоями, только после этого госпожа фон Винцельбах соглашается переступить порог. Транспортные фургоны, насколько я понимаю, уже в пути.

— Странно, — заметил Дейли. — С точки зрения добропорядочного немца это просто неприлично. Гроб мужа еще стоит в парадной зале, а плотники тем временем уже разбирают старый паркет…

— Это, конечно, необычно, — согласился Мун. — Но недаром госпожа Мэнкуп провела столько лет бок о бок с таким необычным человеком. Думается, он лично вполне понял бы ее и даже нашел бы оправдание. Несомненно, она в свое время по-своему любила его. Нечто вроде фрейдовской «любви-ненависти», до поры до времени приглушенной свойственной всей ее семье способностью к компромиссу. Вспомним ее сестру: не разделяя нацистских убеждений своего мужа, она тем не менее оставалась ему верной женой… Угроза Мэнкупа переехать в Германскую Демократическую Республику привела к окончательному разрыву, горечь которого усугубило новое завещание, отдававшее друзьям предпочтение перед женой. Любовь разом обернулась своей обратной стороной — ненавистью. Но поскольку где-то на дне еще притаились остатки прежнего чувства, ей не терпится поскорее смыть все напоминающее их совместную жизнь. Будучи умной женщиной, она боится, что любой связанный с Мэнкупом предмет привяжет к нему даже посмертно. Она не хочет его любить, она хочет его ненавидеть. Между ними как бы еще продолжается прижизненный поединок, и только полное освобождение от памяти Мэнкупа может дать ей иллюзию, что она победила…

Заметив изумленный взгляд своего компаньона, Мун неловко замолчал. И действительно, такой пространный психологический экскурс явился неожиданностью даже для него самого. Это, должно быть, влияние Мэнкупа, вернее, его личности. Как-то само собой оказалось, что в этом необычном следствии психологическое углубление в его характер было для Муна куда важнее чисто криминалистических выводов. И где-то там, в недрах характера, по-прежнему скрывалась не отгаданная до конца загадка, почему добровольный уход Мэнкупа из жизни был обставлен такой слишком оригинальной декорацией, как детективная игра.

— Одним словом, если через полчаса сюда нагрянут дюжие молодцы с мебельными тросами, не считайте их грузчиками, а неким воплощением фрейдистских мотивов, — закончил Мун, желая шуткой перебить приторно интеллектуальный вкус своих разглагольствований. — Как бы то ни было, думаю, у меня еще достаточно времени, чтобы принять душ.

Мун направился в ванную, а Дейли к холодильнику — утолить разыгравшийся от психологических тонкостей аппетит. По дороге они заглянули в холл. Рихтер мирно похрапывал, растянувшись во всю длину на низком удобном кресле. Ноги он пристроил на другом. На полу лежал выскользнувший из его рук раскрытый журнал. С левой страницы победно улыбалась прельстительная брюнетка. С правой — еще более обольстительная блондинка. Судя по широко раскинутым рукам спящего, похоже было, что в своих сновидениях он обнимал сразу обеих.

Выйдя из ванной, Мун увидел стоявшего перед их комнатой Дейли.

— Там кто-то есть! — шепнул тот. — Я дожидался вас.

Мун рывком открыл дверь. Они увидели спину, склоненную над столом, где со вчерашнего вечера все еще лежал контракт. Беспрерывно щелкая аппаратом, незнакомец в клетчатом спортивном пиджаке трудился вовсю, снимая фотокопии.

— А ну-ка, повернитесь! — скомандовал Мун.

— Фредди Айнтеллер из «Гамбургского оракула»! Извините, следовало, вероятно, представиться и спросить разрешения и тому подобное. Но вы были заняты, а мне не хотелось терять время.

В памяти Муна молниеносно промелькнули кадры. Айнтеллер приобретает в кафе «Старая любовь» портреты Магды и скульптора. «Театр в комнате» — розовое лицо Айнтеллера, выглядывающее из-за толстой туши театрального критика Хэлгена… Айнтеллер, пересевший после антракта на свободное место в первом ряду, неподалеку от Мэнкупа. Айнтеллер, разговаривающий в артистической уборной с Ловизой Кнооп.

— Как вы попали сюда? — с внешним миролюбием спросил Дейли. — По пожарной лестнице?

— О нет! Я боюсь головокружения. — Не теряя времени, репортер уже приготовился фотографировать Дейли и Муна.

— Уберите эту штуку! — вспылил Дейли. — Не то мне придется прибегнуть к вооруженной самозащите.

— Этого вы не сможете, — засмеялся репортер. — У вас на таможне отняли оружие, я хорошо проинформирован. Школа Магнуса Мэнкупа — самые достоверные сведения из самых первых рук. А попал я самым обычным путем — через парадную дверь, от которой у меня был ключ.

Мун и Дейли переглянулись. Вот так же госпожа Мэнкуп вчера ночью возникла на пороге, словно призрак. Тщательно охраняемая полицией квартира, по которой разгуливают люди с собственными ключами, такое не снилось даже самому изощренному романисту!

— У нас в редакции узнали, что расследование поручено комиссару Боденштерну, — начал рассказывать Айнтеллер. — Бывший нацист. Хотя держится довольно осмотрительно, по-видимому, не изменил своих убеждений. Мы боялись, что он попытается затемнить дело, поэтому мне поручили во что бы то ни стало проникнуть сюда… Боденштерн выставил у дома заслон, всех входящих проверяют, но я предусмотрительно выдал себя за агента по продаже моющих средств для автомобилей. — Он со смехом раскрыл изящный чемоданчик с образцами. — Пришлось ограбить редакционный гараж. Для пущей убедительности я поделился парочкой коммивояжерских анекдотов, и меня беспрепятственно пропустили. Так что можете полностью распоряжаться мной. Газетчику иногда легче что-то пронюхать, чем полиции… Называйте меня Фредди. В редакции все зовут меня так.

— Где вы раздобыли ключ? — спросил Дейли.

— У нашей редакционной уборщицы. Это она убирала квартиру в последнее время. У Магнуса до того работал слугой некий Клаттербом, но он не то уволился, не то отпросился в отпуск…

— Хорошо, проверим, — буркнул Мун. — А теперь объясните, почему вы весь вчерашний день ходили по нашим пятам?

— Вы догадались? — Нагловатая мальчишеская самоуверенность сменилась столь же откровенным смущением. Розовое лицо стало чуть розовее, уши густо покраснели. — Я ведь впервые в жизни видел живого Магнуса Мэнкупа! Сколько о нем в нашей редакции разговоров! Портреты я купил тоже потому, что это портреты его друзей… А как пригодились, словно предчувствовал!» Гамбургский оракул» выходит по четвергам, но мы выпустили специальное издание. Фото Магнуса Мэнкупа у нас было, Дитера Баллина тоже, он ведь наш внештатный сотрудник, снимок Ловизы Кнооп я нашел в архиве театрального отдела. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо журнал.

Первую страницу занимал некролог. На снимке Магнус Мэнкуп был значительно моложе. Он сидел за редакционным столом и правил гранки. Следующую полосу наполовину занимала статья «Последний день жизни Магнуса Мэнкупа», подписанная «Ф.Айнтеллер». Ее иллюстрировали фотографии и рисунки. Виды Гамбурга. Кафе «Старая любовь». Зрительный зал экспериментального театра. Терраса ресторана «Розарий». Световая башня компании «Филипс». И, наконец, портреты его друзей. В черно-белом изображении акварельные зарисовки Магды и скульптора потеряли свою красочность. У обоих были серые, землистые лица.

— Это самая большая удача в моей карьере. — Айнтеллер снова расхвастался. — Разве не смешно? Уходит из жизни великий человек, а какой-нибудь мелкий репортеришка наживает на этом репутацию провидца. Когда вы поехали в театр, я последовал за вами. Перекупил у кого-то билет, был счастлив, когда удалось после антракта сесть рядом с Мэнкупом. Вы знаете, о чем я расспрашивал в артистической уборной Ловизу Кнооп? О нем, о его привычках, привязанностях… Я и в ресторан поехал за вами, только вы не заметили. Потратил последние деньги на такси, даже остался должен официантке…

— Его любили в редакции?

— Не то слово. Мэнкуп требовал от людей только одного — убежденности. В остальном — полная свобода. Приходи, когда хочешь, подбирай материал, какой хочешь, лишь бы интересен и сдан вовремя. Но некоторые жаловались…

— На что?

— Я лично не могу их понять, ведь мне не пришлось работать под его непосредственным руководством… После его ухода с поста главного редактора многие с облегчением вздохнули… Как бы вам сказать? Он был слишком справедлив. Другой сгоряча обругает, а потом извинится. Или же не извинится, но все равно чувствуешь, что он перед тобой виноват… А Магнус Мэнкуп подавлял…

— Это тоже ваша? — спросил Дейли, указывая на статью, озаглавленную «Кто убил Гамбургского оракула?».

— Нет. Статья редакционная. Мы все твердо убеждены в убийстве. Несмотря на найденное в пишущей машинке стихотворение Гете, которое цитирует в своем некрологе шпрингеровская «Ди Вельт». Полюбуйтесь! — Он протянул Дейли другую газету.

Этот некролог существенно отличался от предыдущего. Два огромных фото — лицо Мэнкупа в зарешеченном окне полицейской машины, мертвый Мэнкуп в морге. В этой статье все дышало ненавистью: титул «Великий циник, для которого не существовало ничего святого»; обвинение в подстрекательстве, рождающем псевдолитературные творения, начиненные лживой пропагандой, вроде «Перчаток госпожи Бухенвальд»; предположение, что Мэнкуп трусливо ушел из жизни, чтобы избежать суда Линча; заявление, что ни один суд не признал бы в таком случае исполнителей справедливого приговора виновными; намек, что в жилах Мэнкупа текла не только немецкая кровь, — откуда иначе взяться циническому презрению ко всему, что дорого каждому немцу? И, наконец, обвинение в кощунстве: используя в своем предсмертном письме стихи Гёте, Мэнкуп издевательски надругался над великим немецким поэтом.

— И все-таки это самоубийство! — сказал Дейли, рассеянно перечитывая уже известное стихотворение. Отпечатанное жирным шрифтом, в черной типографской рамке, оно выглядело эпитафией.

— Не верю! — Поникший было Фредди Айнтеллер снова выпрямился. — И никогда не поверю! Такой жизнелюб — и вдруг: «Это недолго продлится. Черед наступит и твой», — он ткнул пальцем в газету.

— Вы забыли о смертельной болезни, — напомнил Дейли.

— Это как раз самое удивительное! Мне говорили, что Мэнкуп не имел привычки распространяться о своих личных делах, но чтобы даже его друзья ничего не знали?! Перекусить бы чего-нибудь, — вздохнул он внезапно. — Я ел последний раз вчера в кафе, и то не слишком сытно, из-за портретов пришлось экономить. А после было не до того.

Мун повел его на кухню, где уже сидел Енсен. При виде вынырнувшего неизвестно откуда Айнтеллера он чуть не подавился. Инцидент быстро уладился. Язвительный намек комиссара Боденштерна был не так уж необоснован — Енсен регулярно читал «Гамбургский оракул» и к представителю этого журнала отнесся вполне терпимо. Дейли отправился принять душ и переодеться.

Когда он четверть часа спустя вошел в баховскую комнату, все были в сборе. Сухонький старичок в черном сюртуке поднялся ему навстречу:

— Господин Дейли? Я нотариус Эфроим Клайн. Мы ждали вас, чтобы приступить к чтению.

Клайн-старший не нуждался в напускной торжественности, к которой прибегал его сын. Долголетняя практика наложила свой отпечаток и на морщинистое лицо, и на интонации, и на жесты. Все было абсолютно естественным, присущим человеку такой профессии. Клайн разорвал запечатанный сургучом конверт и, разложив на столе страницы, неторопливым, глухим голосом забубнил:

— «Мне остается жить очень недолго. Койка в больничной палате, где оптимистические утешения врачей будут мне напоминать о том, что ложь сопутствует человеку даже в его последние часы, — не для меня. Не для меня цветы в изголовье, заботливо принесенные недалекими людьми. Для них это символ жизни, а для того, кто знает, что ему предстоит, — втройне тягостное напоминание о близкой смерти. Поэтому я предпочитаю уйти сам — в обстановке и при обстоятельствах, где нет места ханжеству и притворству. Уходя, позволяю себе небольшую прихоть — разыграть вместе со своими друзьями, которых благодарю за эту последнюю услугу, детективное представление. В написанном мною сценарии, в который каждый из них внес свою долю таланта, им отводятся следующие роли…»

Каждый пункт был Муну и Дейли известен заранее. Но все же ими овладело ощущение неправдоподобности. Не могло быть, чтобы все, что заставляло их напрягать нервы и мозг до крайнего предела, все, что вызывало подозрение и требовало истолкований, целых две недели лежало у нотариуса — отстуканная на машинке, снабженная подписями и печатью шахматная задача. Старый нотариус монотонно бубнил, а они этап за этапом снова переживали события этого дня, начиная от мелькнувшего за рекламным стендом аэровокзала темно-вишневого жакета Магды и кончая спрятанными за картиной перчатками, которые казались им в тот момент ключом к раскрытию преступления. Все действия, все улики были упомянуты. За исключением двух.

— Здесь не указано, кто должен был запереть нас в комнате, — заметил Мун после того, как нотариус кончил.

— Несомненно, сам Мэнкуп, — заверил Баллин. — Я вам уже говорил, что по условиям разрешалась некоторая импровизация. Вы, очевидно, проявили подозрительность по отношению к нам, ему пришлось принять меры, чтобы вы не смогли помешать.

— Импровизация? Едва ли. — Скульптор, раздобывший в ящиках Мэнкупа коробку американского трубочного табака, выпустил душистое облако. Пряный, медовый запах нелепо контрастировал с едкостью тона. — Думаю, это делалось ради нас. Магнус хотел нам на недельку предоставить возможность ощущать себя в тюремной камере.

— Ты слишком озлоблен, Лерх, чтобы судить беспристрастно, — возразил Баллин.

— Не заговаривай мне зубы. А наведенные о нас справки — разве это не утонченный способ давления на психику?

— Обо мне он тоже узнавал? — быстро спросила Ловиза.

— Нет, — успокоил ее Дейли.

— Лерх прав, — сказала Магда, — игра вовсе не была такой безобидной, как нам казалось. Мне еще сейчас становится не по себе, когда вспоминаю последний допрос. Я была почти уверена, что меня вот-вот арестуют. Не знаю, хотел этого Магнус или не хотел, но кошкой был он, а мы — полуслепыми мышами.

— Сейчас не место и не время обсуждать его характер, — урезонил Магду Баллин. — Во всяком случае, гётевские стихи, тоже не предусмотренные в правилах, говорят в его пользу. Этим он, считаясь с сомнениями, которые могли возникнуть, предельно ясно намекнул на самоубийство.

— Не проще бы написать пару прощальных слов? — сказал Мун, пересаживаясь подальше от скульптора. Если госпожа Мэнкуп не переносила вони дешевых сигар, то парфюмерный аромат дорогостоящего табака был для Муна сущим наказанием.

— Гёте его любимый поэт. — Баллин пожал плечами. — В такие минуты мы склонны искать утешительную мудрость у наших великих предшественников.

— В этом спектакле главная роль отводилась нам с Муном, — усмехнулся Дейли. — А если бы мы не приехали?

— Этот вопрос тоже обсуждался. Дитер предложил в таком случае пригласить частных детективов из Бонна. Но Магнус был уверен, что вы не откажете.

— В документе не обозначена дата самоубийства, — заметил со своей стороны Енсен.

— Это сделано нарочно. Магнус боялся, что нас подведут нервы. — Баллин говорил спокойным голосом комментатора, словно потеря до зарезу нужных ему десяти тысяч являлась досадным пустяком. — Идея возникла у него, когда Ло начала репетировать роль госпожи Бухенвальд. Пистолет и перчатки, выдвижной ящик в артистической уборной, откуда их каждый из нас мог взять. Он сразу ухватился за эти возможности. Самоубийство было приурочено к одному из десяти спектаклей, а к какому — мы заранее не знали.

— И вам пришлось бы в крайнем случае десять раз подряд повторять предусмотренные для вас действия?

— Да, это было бы ужасно. По крайней мере хорошо, что он избавил нас от лишних переживаний. — Магда посмотрела на скульптора, словно ища поддержки.

— Именно это мне менее всего понятно. — Он сердито вытряхнул трубку в пепельницу. — Вот сейчас я курю его табак, гляжу на господина Клайна, который вынимает из портфеля дополнение к завещанию, и пытаюсь что-нибудь понять. Магнус считал нас ренегатами, по крайней мере меня и Магду, и если бросал нам десятитысячную подачку, то уж не даром. За это мы должны были основательно помучиться, а он бы на том свете злорадствовал. Так почему же он внезапно стал таким добрым и помиловал нас, уйдя из жизни в самый первый вечер?… Нам пора, Магда! Здесь нам больше нечего делать.

Он встал, но нотариус остановил его официальным жестом:

— Я обязан прочесть в вашем присутствии дополнение к завещанию.

— Оно нам известно, господин Клайн, — грустно сказала Магда. — Если кто-то из нас раскроет раньше предусмотренного недельного срока органам следствия правду, мы все лишаемся наследства.

— Совершенно верно, — нотариус кивнул, — дополнение к завещанию кончается следующей формулой: «В таком случае вступает в силу второе дополнение к завещанию».

— Еще одно дополнение? — с удивлением выдохнул Баллин.

— Итак, читаю… «Придуманная мною детективная игра преследует и другую цель. Это жестокое испытание для моих друзей, на которое я сознательно пошел, чтобы проверить их подлинное чувство. Выдержать в течение недели эту моральную пытку сможет только тот, для кого материальная заинтересованность была основным фактором дружеских чувств ко мне. Поэтому тому, кто первым заговорит, завещаю всю предусмотренную в третьем пункте основного завещания сумму, то есть сорок тысяч марок. Основываясь на своей репутации оракула, предсказываю, что этим человеком будет Ловиза Кнооп, ибо она одна-единственная любила меня по-настоящему».

Наступила минутная тишина. Ловиза схватила со стола нотариальный акт и закрыла им лицо. Дейли вспомнил: точно так же она после спектакля, в машине Баллина, закрылась гвоздиками, чтобы выплакаться. Тогда ему казалось, что она смеется. Но она плакала — тогда и сейчас.

— Блаженные слезы счастья! — Лицо Баллина походило на белое полотно, прорезанное багровыми пятнами. — Поздравляю, Ло! Ты оказалась умнее всех нас.

— Что? — спросила Ловиза сквозь слезы.

— Дитер поздравил тебя. — Магда придвинулась поближе и погладила ее безжизненно повисшую руку. — Мы тоже. Мне не жалко, даже немного утешительно: хоть одного из нас Магнус по-настоящему любил.

— Возможно, — улыбнулся скульптор. — Вроде детской сказочки: жадные сестры получают кукиш, а бескорыстная золушка — принца и целое царство в придачу.

Ловиза вытерла слезы носовым платком, который нотариус протянул профессиональным жестом. Платок был безупречно чистым — предназначался он для клиентов, а не для собственных нужд. При вскрытии завещания всегда рыдали. Те, которых обошли, — от подлинного горя. Счастливые наследники — от радости, которая для внешнего приличия омывалась траурными слезами.

Ловиза вернула платок обратно, пригладила волосы и без всяких эмоций сказала:

— Спасибо за поздравление, но я отказываюсь.

— Ло, ты спятила! — вскричала Магда.

— Подумай о том, что ты делаешь, — стараясь быть спокойным, сказал Баллин. — Ты знаешь, в каком критическом положении мы трое. Будь я на твоем месте, я бы взял деньги — если не для, себя, то хотя бы чтобы помочь друзьям.

— Чьим друзьям? Друзьям Магнуса я бы помогла! — Ловиза выкрикнула это сдавленным голосом и сразу же обмякла. — Я отказываюсь, господин Клайн.

— Не спешите. У вас есть неделя, чтобы одуматься. — Не глядя на нее, нотариус снова открыл свой портфель.

— Спасибо, но я уже решила. Окончательно! — Ловиза разорвала документ, которым несколько минут назад закрывала лицо. Бросила влажные от слез клочки в пепельницу и с глубоким вздохом откинулась в кресле.

— Вот и превосходно! — Баллин встал. — После того, как следственные органы и пресса, — он подмигнул Айнтеллеру, — убедились, что никто из нас не убил Магнуса Мэнкупа, после прекрасно сыгранной чувствительной мелодрамы, которой нас одарила на прощание Ловиза Кнооп, мы можем наконец уйти. Должен признаться — не без облегчения. Живой Магнус подавлял, мертвый — еще больше.

— Минуточку внимания! — Нотариус успел вынуть из портфеля новый документ. — Предвидя, что Ловиза Кнооп откажется от наследства, Магнус Мэнкуп составил третье дополнение.

— Третье? Интересно! Сколько же их всего? — Скульптор, шагнувший уже к дверям, вернулся на место. — Я весь внимание! Посмотрим, что великий фокусник извлечет еще из своего желчного пузыря!

— Господин Цвиккау, вы извините меня, если я вам скажу нечто не входящее в мои официальные обязанности. — Нотариус постучал морщинистой рукой по столу. — Что касается желчи, то покойный Магнус Мэнкуп по сравнению с вами был херувимчиком. — Он раздраженно кашлянул. — Приступаю к чтению: «Предвидя отказ наследника, прошу нотариальную контору «Клайн и сын» распорядиться суммой в сорок тысяч марок следующим образом. Десять тысяч выплатить Ловизе Кнооп, родившейся в 1931 году, без права отказа с ее стороны. Тридцать тысяч завещаю на расследование обстоятельств смерти моего друга, депутата Фердинанда Грундега, из них десять тысяч известным американским детективам Сэмюэлу Муну и Кристофору Дейли, согласно заготовленному заранее новому контракту. Остальные двадцать тысяч назначаю в качестве награды за поимку убийцы Грундега. Имеющиеся в моем распоряжении данные не оставляют никакого сомнения, что это было преднамеренное убийство.»

— Грундег убит? — глухо пробормотал Баллин. — Это неправда!

Он вышел, недоуменно качая головой. Скульптор и Магда за ним. Ловиза глядела на картину — большой черный провал в багровой стене. Так казалось равнодушному наблюдателю. Но сейчас, рассматривая ее вместе с Ловизой, Мун увидел даже больше, чем вчера. Широкое небо вместе с окном отражалось в зеркальном потолке, откуда бликами уходило в глубь полотна. Нет, борьба прикованных к кресту Прометеев со злом не проходила в непроглядной темноте. Над полем битвы брезжило голубое небо надежды, ибо каждый боец даже своей смертью приближал час победы. Оно висело на стене — подлинное завещание Гамбургского оракула. Тот, кто не понимал этого, был слепцом.

«НОЧНАЯ ПЕСНЬ СТРАННИКА»

Фредди Айнтеллер звонил по телефону. Его разговор с главным редактором «Гамбургского оракула» продолжался вот уже десять минут. За все это время остальные не произнесли ни слова. Дейли шагал по комнате, останавливаясь то у окна, то возле картины. Мун с отсутствующим видом вертел в пальцах запечатанный, завернутый в коричневую обертку пакет, который нотариус оставил перед своим уходом. Ловиза просматривала принесенные Айнтеллером газеты. Наконец Фредди положил трубку.

— Боюсь, что эта неожиданная сенсация доведет нашего главного редактора до психиатрической больницы, — сказал он. — Был уже набран материал и для очередного номера. Этот крик о мщении придется сейчас сбрасывать обратно в наборный ящик.

— Прехорошенькая история, — пробормотал Мун.

— Я не мешаю вам? — робко спросила Ловиза.

— Ничуть, — отмахнулся Дейли. — Наоборот, я хотел бы еще кое о чем поговорить с вами. Как вы могли согласиться на эту затею? Остальных я еще понимаю. Им нужны были деньги.

— Мне не меньше. — Ловиза грустно улыбнулась. — Но, как видите, я во вред себе опять не смогла себя пересилить. Затеянная Магнусом игра в детективный ребус казалась мне с самого начала страшной забавой. Если я в конце концов приняла участие, то лишь потому, что Магнус подчинил меня своей воле. Он умел это делать. Просто сказал: «Ло, для меня это очень важно», — и я уступила.

— Вы сказали «страшной»? — перебил ее Мун. — Скорее странной. Я пытался придумать убедительный, соответствующий его характеру мотив. Тщеславие блестящего детективного автора, которому захотелось хоть после смерти пожинать лавры? Мое уважение к нему пострадало бы, будь это так. Значит, это нечто большее. Хитроумно задуманное отсеивание мнимых друзей от подлинных? Но, судя по всему, Мэнкуп знал уже заранее, что вы единственная останетесь достойной его памяти. Так зачем же ему, ироническому Прометею, такая в высшей мере блистательная, но мелочная уловка?

— Не знаю. — Ловиза снова глядела на картину, словно ожидая от нее откровения. — Изредка мне казалось, что я понимаю его до конца. А сейчас ничего не понимаю. И не хочу ни о чем думать. Просто посидеть последние полчаса в этой комнате.

— Я думаю о другом. — Фредди оторвался от блокнота, в котором набрасывал отчет о последних событиях. — Я имел возможность наблюдать за ним вчера целых пять часов, причем немного иными глазами, чем вы трое. Ловизе мешало знание, что Мэнкуп собирается покончить с жизнью. Вам — подстерегающая его опасность, из-за которой он вас якобы вызвал. Мне — ничего. Он был действительно весел, а не притворялся таким…

В квартире послышался шум, настолько громкий, что его не могла заглушить толстая обивка дверей. Вернулся Енсен, уходивший, чтобы отослать Рихтера и дежуривших у подъезда детективов.

— Госпожа Мэнкуп явилась? — догадался Дейли.

— Пока только ее дух — транспортные рабочие, которым поручено вывезти на склад весь этот красочный модернизм. И с ними ее слуга… Кажется, я где-то уже слышал его голос, — совершенно не к месту добавил Енсен.

Мун приоткрыл дверь. Двое мускулистых парней выволакивали из комнаты Баллина белый зеркальный стол. Прислоненная к стене коридора, сиротливо стояла картина, вынесенная из комнаты скульптора. По всей квартире разносился грохот передвигаемой мебели и топот ног.

Мун тихонько прикрыл дверь.

— На чем мы остановились? — спросил он.

— Говорили о госпоже Мэнкуп, — засмеялся Дейли. — Современность будет с позором изгнана, повсюду расставят тяжеловесные стулья с гнутыми ножками, дубовые буфеты с мейсенскими сервизами, и в этой вполне приличествующей обстановке Лизелотте фон Винцельбах будет принимать высокопоставленных гостей с такими же добропорядочными принципами.

— Он, может быть, именно этого хотел, — будто что-то вспомнила Ловиза. — Хотел, чтобы о нем напоминали не вещи, а мысли.

— Между прочим, Ловиза только что рассказала: из всех друзей Мэнкупа его жена по-настоящему ценила только Грундега. А я-то, признаться, подумал, что у нее был роман с Баллином и шантажируют его именно на этом основании.

— Ничего подобного, — подтвердила Ловиза. — Дитера она терпеть не могла. Всегда удивлялась, почему Магнус дружит с ним, особенно после смерти Грундега.

— Мэнкуп когда-нибудь говорил вам, что это убийство? — спросил Мун.

— Никогда. Но меня это не удивляет, с болезнью было то же самое. Еще две недели тому назад мы не подозревали, что он смертельно болен. Держался как ни в чем не бывало. Какое мужество нужно было для этого… Верно, сейчас я вспомнила! Однажды, когда мы были вдвоем, Магнус заговорил о смерти Грундега…

— Что он сказал?

— Сказал, что официальное следствие для того и существует, чтобы скрывать правду. Потом пришел Дитер, и он больше не говорил на эту тему.

— Я занимался этим вопросом, — признался Айнтеллер. — Не по редакционному поручению, я еще тогда не работал в «Гамбургском оракуле». Многое здесь непонятно. Шофер «роллс-ройса» после дачи показаний бесследно исчез. Журналисты пытались его разыскать, но безуспешно.

— Один криминалист, между прочим с мировым именем, пришел к любопытному заключению, что причиной смерти был газ, который, воздействуя на больное сердце Грундега, привел почти к мгновенному коллапсу. Еще он высказал предположение, что ветровые стекла были специально заклинены, чтобы почувствовавший удушье Грундег не смог их открыть, — рассказал Енсен.

— Это кто же пришел к такому выводу? — удивился Фредди. — Впервые слышу!

— В Германской Демократической Республике. Я прочел их в прессе.

— Значит, вы тоже читаете коммунистические газеты? — улыбнулся Фредди. — Если узнает об этом комиссар Боденштерн, вам опять припишут дисциплинарный проступок. Но на этот раз с переводом в уличные регулировщики.

Енсен покраснел.

— Комиссар, видимо, и сам заглядывает в прогрессивные издания, так сказать, чтобы узнать коварные замыслы врага, — заметил Дейли.

— Он? Никогда! Ни за что на свете! — Енсен сделал выразительный жест. — Боденштерна коробит, когда он даже издали видит их.

— Но он был хорошо знаком с Баллином, — возразил Дейли. — У всех спрашивал имя и профессию, а его сразу же назвал господином Баллином и даже знал, что он писатель.

— Меня это тоже удивило, — согласился Енсен. Но могу вас заверить, что знаком он с ним не по произведениям.

— Может быть, видел фотографии? — предположил Дейли.

— Вы забываете, что Дитер документалист, а не автор популярных романов. Даже его имя известно сравнительно узкому читательскому кругу, — поправила Ловиза.

— Подождите! — вспомнил Енсен. — На допросе Баллин упомянул о пресс-конференции, на которой встречался с Боденштерном.

— По-моему, это ложь. — Дейли провел ладонью по лбу. — Я случайно подслушал этот разговор по параллельному телефону. Вы напомнили мне. Да, это была явная ложь. Не та интонация! И самое главное: помните, Енсен, категоричность, с которой Боденштерн заявил, что никогда в жизни не видел Баллина?

— Действительно, откуда же он мог тогда знать его в лицо? — Фредди даже взмок от напряжения. — Меня это особенно интересует. Недавно мне дали редакционное задание выяснить, принадлежит ли действительно Баллин к известной гамбургской фамилии. Уже потом заведующий отделом по секрету сказал мне, что задание давалось по просьбе Мэнкупа.

— Вы напрасно потратили время, — сказала Ловиза. — Дитер — чистокровный Баллин, только из силезской ветви, возможно, поэтому родня отнеслась к нему так пренебрежительно.

— В том-то и дело, что нет. Я все разузнал, — похвастался Фредди. — Разговаривал почти со всеми членами семьи, наврал, что я сотрудник генеалогического института. Они и слышать не слышали о таком Дитере Баллине. А силезской ветви вообще не существует на свете.

— Слышите? — Дейли повернулся к Муну.

— Только одним ухом, — проворчал тот.

— Что же так занимает ваш уникальный мозг, шеф? — пошутил Дейли.

— Поэзия.

— Разрешите?

Дверь открылась. На пороге стоял очень высокий, худой старик. Желтоватая, пергаментная кожа лежала складками на его лице. Одет он был во все черное, в руке держал чемодан.

— Клаттербом! — Ловиза вскочила. — Где вы пропадали? Вы уже знаете?

Мун, вспомнив, что так зовут слугу Мэнкупа, собирался уже что-то спросить, но вовремя остановился. Клаттербом поставил чемодан на пол, закрыл дверь и сложил руки. Почти минуту он стоял молча, не обращая внимания на присутствующих. Губы его безмолвно шевелились, скорбный взгляд был устремлен на пустое рабочее кресло.

— Теперь я могу разговаривать, — объявил он после долгой паузы. — Я тоже тосковал без вас, Ло. Простите, что я вас так называю. Вы были любимицей Магнуса, и теперь у него остались только мы двое. И вот посмотрите, как нами играет жизнь. Вместо того чтобы откупорить бутылку вашего любимого «Целлер-Шварце-Кац», вы ведь знаете, для кого Магнус держал это вино, я вынужден… — Он отвернулся. — В вашей комнате остались одни голые стены, а чемодан — вот он! Рукопись пьесы я тоже положил туда. — Он повернулся к Енсену: — Госпожа фон Винцельбах просила передать, что скоро придут маляры. Придется вас потревожить. Сейчас начнут выносить мебель.

— Значит, вы были все это время у Лизелотте?! — удивилась Ловиза.

— Это с вами я разговаривал тогда по телефону?! — почти одновременно воскликнул Енсен.

— Да, со мной. Вы мне так и не сказали, что случилось. Тогда я вам позвонил. Какой-то грубый голос ответил: «Умер!» Вот и все. Я мог сто раз умереть, но все еще жив. А он… Завтра в три часа уже похороны.

— Вы по собственной воле перешли к госпоже Мэнкуп? — поинтересовался Дейли.

— К госпоже фон Винцельбах? — Клаттербом печально улыбнулся. — С Магнусом я знаком сорок лет, неужели вы думаете, что мне это было легко? Две недели без шуток, без рассыпанного повсюду пепла, без этой картины, за которой он посылал меня в Грецию… А у госпожи фон Винцельбах я оказался потому, что она привыкла к моим услугам. Магнус любил ее и не смог отказать ей, даже если бы хотел.

— Сорок лет? Так давно вы знакомы? — удивилась Ловиза. — А я ведь не знала этого.

— Магнус вообще мало рассказывал о своей жизни. Мы познакомились на войне, на той, под Верденом. Он был тогда рядовым, я — ординарцем у командира взвода… Газовая атака… Иприт… Я мог вынести с поля боя только одного из них — лейтенанта или Магнуса… Потом меня чуть не отдали под военно-полевой суд. Как ординарец я был обязан в первую очередь спасать своего командира… Пять километров пришлось тащить Магнуса на руках, — мы отступали, полковой лазарет эвакуировали черт знает куда. Может быть, с того газового отравления в нем уже и засела смерть?

— Пять километров? — только сейчас отреагировал Енсен. — Даже не верится!

— Почему же? Я выступал когда-то в цирке. Силовой номер. Сейчас вы видите только мою тень. Почти десять лет в концлагере…

— Я вас правильно понял? Вы знали о его болезни? — переспросил Мун.

— От меня он ничего не скрывал. Но вчера, когда я приходил к нему, Магнус дал мне понять, что еще есть надежда.

— Вот как?! А в связи с чем вы приходили?

— Служанка заболела. Но мне думается — ему просто хотелось увидеть меня.

— У вас не было впечатления, что он… как бы это сказать… ну, хотел с вами попрощаться?

— В том смысле, что навсегда? Мне это и в голову не приходило. Наоборот, он был жизнерадостен до легкомыслия.

— Ему кто-то должен был звонить из Мюнхена, — неожиданно вспомнив оброненную Ловизой фразу, Мун обратился к ней за подтверждением. Она кивнула. — Вы не знаете, кто? — спросил Мун.

— Мне он ничего не говорил. Я только знаю, что в Мюнхене живет профессор Литке, крупный специалист, с которым он консультировался по поводу своей болезни.

Дверь без стука отворилась. Вошли грузчики и молча ухватились за письменный стол.

— Подождите! — приказал Клаттербом. — Эту комнату в последнюю очередь!

— А у нас уже все! — Грузчик бесцеремонно выдвинул ящик. — Да тут масса бумаги. Тащи сюда мешок, Петер!

— А что делать с картиной? — спросил тот, кого назвали Петером. — Через двери не пролезает. Придется вырезать из рамы.

— Стулья оставьте и картину тоже.

— Но нам велели…

— На мою ответственность. Если я вам больше не нужен, — Клаттербом повернулся к Дейли, — разрешите уйти… Ло, вот вам адрес.

— Ваш?

— Нет, ваш. Магнус велел мне вчера подыскать для вас квартиру.

— Так он знал, что старая хозяйка отказала мне?

— Он все знал. — Клаттербом улыбнулся. — Ло, нотариус передал вам дневник Магнуса?

— Какой дневник? — удивилась Ловиза.

— Этот? — спросил Дейли, подавая ей оставленный Клайном пакет.

— Да! — подтвердил Клаттербом. — Он при мне запечатывал его. Я вчера сам отнес его к нотариусу с поручением передать Ловизе, если с ним что-нибудь случиться.

— Разве нотариус оставил мне? — Ловиза вздрогнула.

— Вам! — подтвердил Дейли.

— Я ничего не слышала!

— Вы были почти невменяемы.

— Разве? — Напоминание подействовало как условный рефлекс. Выплаканные до дна, сухие, горящие, полубезумные глаза, как в тот миг, когда она рвала завещание. Ловиза даже не заметила, как Клаттербом, уходя, неслышно прикрыл за собой дверь. — Вы говорили про какое-то стихотворение Гёте? — Внезапно спросила она, очнувшись от забытья.

— Так вот ведь оно! «Ночная песнь странника», напечатано в газете, которую вы только что читали, — засмеялся Фредди.

— Я не видела, что читаю, — смутившись, призналась Ловиза. — Это, в черной рамке? — Она прочла вслух:

— В лесу? — внезапно заволновался Дейли. — Как вы прочли? «В лесу замолкают птицы», не так ли? Это не опечатка?

— Нет, — заверила его Ловиза. — Шпрингеровские газеты можно обвинить в любых фальсификациях, но по крайней мере великого национального поэта они цитируют правильно.

— Но в оставленном Мэнкупом предсмертном послании эта строчка звучит, насколько помню, иначе, — не унимался Дейли. — Енсен, давайте посмотрим!

— Вы правы. — Енсен уже вытащил из портфеля папку с вещественными доказательствами. Поверх остальных бумаг лежала страничка, которую вынули из пишущей машинки Мэнкупа.

— Ну вот! — торжествующе воскликнул Дейли, тыча пальцем в третью строчку.

— В чем дело? — спросил Мун, которому передалось волнение Дейли. Не знакомый с немецким языком, он знал стихотворение только по английскому переводу, который Енсен, обнаружив листок, процитировал тогда же специально для Муна.

— Правильный текст гласит: «В лесу замолкают птицы», — объяснил Дейли. — А Мэнкуп почему-то допустил непонятную для такого эрудита ошибку. Видите, у него это место звучит совсем иначе: «В роще замолкли птицы». Не «в лесу», а «в роще»! Енсен, неужели вы сами не заметили? Тут что-то не так.

— Признаюсь, я сразу же обратил на это внимание, — Енсен виновато покачал головой, — но не придал опечатке особого значения. Во-первых, я тогда еще не знал, что Гёте любимый автор Мэнкупа.

— А потом, когда узнали? — с некоторым укором спросил Дейли.

— Потом позабылось… К тому же, сперва удивившись ошибке, я тут же нашел правдоподобное объяснение… Подумал, что за минуту до смерти, когда перед тобой проходит вся жизнь… Мало ли кто может в такую минуту перепутать слова…

— Только не Магнус! — Ловиза покачала головой. — Покажите! — Она долго смотрела на пять машинописных строчек, потом изумленно прочла третью: — «В роще замолкли птицы»… Не мог Магнус этого написать! Это писал не он!

— Постойте! Да постойте же! — Мун, как ошалелый, кинулся к грузчику, который выносил пишущую машинку. Потом выхватил чистую страницу из валявшегося на полу выдвижного ящика и, пристроив машинку на коленях, быстро отстукал несколько бессвязных слов. — Вот, посмотрите! — Он сравнил оба листка.

Дейли взглянул и так и ахнул. Заложенная в пишущую машинку лента находилась уже в долгом употреблении. Отпечатанные Муном буквы были почти серыми. А строчки на листке, сочтенные прощальным письмом Мэнкупа, — четкие, жирные, черные, какие оставляет только почти новая лента.

Мало того. На машинке Мэнкупа сцеплялись буквы «д» и «е». Текст же, приобщенный к вещественным доказательствам, был лишен этого дефекта.

— То-то проклятое стихотворение не давало мне покоя! Даже во сне! — Мун вспомнил свои ночные кошмары.

— Разве я не говорил, что Мэнкупа убили! — Фредди бросился к телефону.

— Но кто? — тихо спросила Ловиза.

— Человек, который плохо знал Гёте, но зато прекрасно знал про детективную игру. За такое идеальное алиби любой убийца отдал бы полжизни. А конкретнее — один из вас четверых.

— Вы меня тоже подозреваете? — Ловиза окинула беспомощным взглядом пустую комнату. Не было уже ни рабочего стола, ни рабочего кресла, не было склонившейся над столом фигуры, к которой она все время мысленно обращалась за поддержкой.

— Глупости! — отмахнулся Мун. — Если Гамбургский оракул, который знал все и предвидел все, считал вас настоящим другом, то мне остается лишь повторить его слова: «Возможно, она стоит всех нас, вместе взятых…» К черту сентиментальности! Пора приниматься за работу, пока урожденная фон Винцельбах еще не выгнала нас отсюда.

— Но ведь Магнус действительно помышлял о самоубийстве? — Ловиза растерялась.

— Две недели тому назад, когда придумывал игру. Но я убежден, что со вчерашнего дня многое изменилось. У меня есть предположение, что и нотариуса он вызывал вчера ночью, чтобы в вашем присутствии уничтожить документ, который давал бы убийце возможность выйти сухим из воды.

— Вы думаете, что у Магнуса действительно появилась надежда?

— А это мы сейчас узнаем. — Мун уже срывал оберточную бумагу с пакета, в котором находился дневник Мэнкупа. — Если он вообще писал здесь о своей болезни. С кем еще поделиться скрываемой от всех бедой, как не с дневником.

— Так вы эту работу имели в виду, шеф? — только теперь понял Дейли. — А я уж думал, что придется рыскать по всему Гамбургу в поисках супружеской пары Цвиккау и господина Баллина. Между прочим, на скульптора это похоже. Он явно ненавидит Мэнкупа. Тот платил ему тем же… Давайте сюда! — Дейли перелистал переплетенную в простой коленкор толстую тетрадь, потом передал Ловизе. — Пожалуй, моих знаний немецкого не хватит, а о готический шрифт я подавно спотыкаюсь.

— Не могу! — Ловиза порывистым движением оттолкнула дневник. — Его сокровенные мысли… Мне это кажется святотатством.

— Но он именно вам доверил их.

— Все равно… Пусть читает господин Енсен, если считает это необходимым.

— Дайте мне! — Фредди, поспешивший закончить телефонный разговор, бесцеремонно завладел тетрадью. — Начинаем с конца?

— Разумеется! Вчерашняя запись интересует меня больше всего, — кивнул Мун. — Посмотрите, что там?

— Какой-то конверт! — Дейли поднял с пола выпавшую из дневника бумагу.

Конверт был адресован Мэнкупу. Без обратного адреса, надпись напечатана на машинке. Вложенное письмо было также машинописным. Текст гласил:

— Осмотрите штемпель! — попросил Мун. — Когда письмо отправлено?

— Четыре дня тому назад.

— В дневнике должна быть запись по этому поводу, — предположил Дейли. — Найдите дату.

— Ничего нет! — Фредди пробежал глазами страницу. — Ах, черт! Нашел! Только несколько строчек. «Письмо шантажиста. Говорил с Дитером. Он утверждает, что меня кто-то разыгрывает. Он таких писем не получал». — Фредди машинально перелистал тетрадь. — Еще одно вложенное письмо! — Он показал голубой листок с отпечатанной золотыми буквами шапкой.

— «Отель Карлтон, Мадрид», — прочел Дейли через его плечо. — Письмо написано, кажется, по-испански. Енсен, надо немедленно вызвать переводчика.

— Я изучал язык, — отозвался Фредди. — Владею им, конечно, куда хуже Мэнкупа, но достаточно, чтобы объясниться.

— Давайте! — нетерпеливо пробурчал Мун.

— Это все же не по-немецки. — Фредди внимательно изучил текст, пару раз чертыхнулся, потом объявил: — Несколько слов я не понял, но это медицинские термины, так что, по сути, неважно. — Он быстро записал перевод в блокноте и подал Енсену: — Читайте сами, а я бегу к телефону. Даже если наш главный редактор уже лежит с инфарктом, это его быстро оживит.

Письмо, приведшее репортера в такое возбуждение, было написано неким профессором Контисола.

— То-то наш Фредди повис на телефоне! — радостно засмеялся Дейли. — Все подтверждается! Мы почти у цели… Енсен, почитайте дневник, начиная с места, из которого выпало письмо.

— Дайте мне отдышаться! — взмолился Енсен. — Я еще не пришел в себя от изумления. Сейчас полдвенадцатого, а я здесь с половины первого ночи.

— Ну и что? — проворчал Мун. — Я торчу здесь еще дольше и все же не считаю нужным это особо запротоколировать.

— Да, сейчас уже можно шутить, — покачал головой Енсен. — А вспомните, какие сумасшедшие зигзаги пришлось нам пережить! Сначала самоубийство, потом моя гипотеза без определенного адреса, затем мы поочередно подозревали госпожу Мэнкуп, Магду Штрелиц, Дитера Баллина, Лерха Цвиккау, под конец даже Ловизу. Затем нас как холодной водой окатили документально заверенным самоубийством, а теперь опять…

— Вы будете читать или нет? — угрожающе спросил Дейли.

— Давайте-ка сюда! — И, одной рукой бросив трубку, Фредди второй уже схватился за тетрадь. — Представьте себе, я ведь лично знаю профессора. Только позавчера брал у него интервью. Он остановился в гостинице «Четыре времени года».

— А как вы к нему попали? Вы ведь специалист по уголовной хронике…

— Но зато единственный сотрудник, знающий испанский. Поскольку с испанскими гостями обычно разговаривал сам Мэнкуп, не было надобности в специальном человеке… Все, все! Я уже читаю… Да, забыл сказать — интервью помещено в сегодняшнем специальном выпуске. Мы собирались дать его в очередной номер, но надо было на скорую руку заполнить этот. Целых два материала за один день — такой удачи у меня еще ни разу не было.

— Хватит! — Дейли вырвал у него дневник и передал Енсену: — Читайте! Только побыстрее, без эмоций и разглагольствований.

— Пожалуйста! — Енсен начал быстро переводить: — «Письмо от профессора Контисолы, я его ждал два года. Неужели опять жизнь? Даже не верится!..» Так. Здесь ничего примечательного. — Енсен пропустил полстраницы. — Вот запись позавчерашним числом: «Только что был у профессора. Гостиница «Четыре времени года», номер 210. Эту цифру и название гостиницы я бы поставил в паспорте, введя специальную графу — место вторичного рождения. Через месяц в Испанию, затем полгода в клинике — и снова Гамбург, снова редакция журнала, снова жизнь!..» Следующая запись… — Енсен, внезапно замолчав, побледнел.

— Что там такое? — глухо спросил Мун. — Что-нибудь о Баллине?

— Угадали! Слушайте! «Не удержался, проговорился на радостях Дитеру. Он сказал, что я напрасно предаюсь оптимистическим иллюзиям. По его мнению, мой испанский врач просто шарлатан. Дитер утверждает, что на рекомендованного им в свое время мюнхенского специалиста можно абсолютно положиться — до сих пор профессор Литке ни разу не ошибался, предсказывая неизлечимым пациентам максимальный срок, на который они могут рассчитывать. Я притворился, будто поверил ему. Сегодня же надо немедленно покончить с идиотской детективной игрой. Звонил Клайну. Не было дома. Обязательно позвонить еще раз».

— Все ясно! — Мун встал.

— Подождите. Осталась одна последняя запись. Вчерашнее число! «Перечел в третий раз «Заговор генералов». Воистину документальная книга. Но обилие достовернейших фактов не является оправданием для неправильного цитирования стихов, а тем более гётевских. Для писателя, — а ведь Дитер считает себя таковым, — это не простительно. Я знаю всего Гёте наизусть, но если бы не знал, скорее перелистал бы все его двадцать томов от корки до корки, чем позволил бы себе неправильно цитировать его». Все, дальше — белая бумага! — Енсен захлопнул тетрадь. — Посмотрим, какую песенку запоет Боденштерн, когда я предъявлю ему это существенное дополнение к предсмертному письму самоубийцы.

— Я лично смог бы вполне обойтись без этого дополнения, — проворчал Мун. — Стихотворение говорило само за себя… — Он повернулся к Ловизе и только теперь заметил, что она спит. — Проснитесь! — сказал он тихо.

— Что такое? — Она испуганно раскрыла глаза. — Я спала? — Она окинула удивленным взглядом пустую комнату. — Унесли? Все? А рукописи?

— На подоконнике.

Ловиза облегченно вздохнула, протерла глаза, потом виновато объяснила:

— Простите… Прошлую ночь я тоже не спала… Я так боялась… Надеялась до самого последнего момента… Бывают же чудеса!.. Только что я видела во сне Магнуса… живого… он подшучивал надо мной… Сказал, что вовсе не умирал, что все это мне только приснилось, что будет еще долго-долго жить…

— Это могло быть правдой! Именно поэтому его убили. — Мун посмотрел на голубое небо, потом перевел взгляд на картину. — Скажите, Енсен, вы ведь разбираетесь в живописи… можно сделать копию, ничем не отличимую от настоящей?

Енсен молча покачал головой.

— Но в Нью-Йоркском музее висит Рембрандт, о который все эксперты сломали себе зубы. А он все-таки фальшивый.

— Секрет старых мастеров — в блестящей технике, в особых красках. — объяснил Енсен. — Такой секрет можно, в конце концов, раскрыть и повторить. Скопировать душу, характер нельзя. Разве можно повторить Магнуса Мэнкупа? Мне кажется, именно этим ему был так близок этот живущий в изгнании немец. Он как бы второй Мэнкуп, только вместо пера пишет кистью — та же высекающая искры черная желчь, из которой рождается великая непримиримость ко злу.

— Жаль! Мне так хотелось иметь копию. — Мун повернулся к Ловизе и жестко сказал: — Адрес Баллина! Быстро!

ДИТЕР БАЛЛИН

Баллин жил сравнительно близко, и Мун был рад, что дал себя уговорить пойти пешком. Умение почти полностью выключаться между двумя напряженными раундами помогло ему и сейчас. Он довольно прищурился от яркого солнца и рассеянно слушал Енсена.

— Классический двойной мотив. — Енсен любил порассуждать на ходу. — С одной стороны, десять тысяч были нужны, чтобы отделаться от вымогателя, с другой стороны, если бы Баллин не смог заплатить, Мэнкуп узнал бы всю его подноготную. Так или иначе, у него был только один выход — убить!

Зелени было не так уж много, но после мэнкуповской квартиры Муну казалось, что он дышит чистым кислородом. Дело было вовсе не в табачном дыме, Мун даже не замечал его, не в квартирной затхлости. Просто там даже при распахнутых повсюду окнах, при сплошном сквозняке, устроенном грузчиками, все еще сильнее всех других запахов было тяжелое дыхание смерти. А здесь кипела жизнь — люди, автомобили, дома, наполненные суетливым сердцебиением повседневных дел.

Но чем ближе к центру, тем заметнее становилось, что этот августовский день, освежаемый порывами увлажненного Эльбой ветерка, обещает быть жарким. В переносном смысле, а местами в самом прямом. Об этом раньше других примет говорили стенды газетных продавцов.

Один валялся опрокинутый, полицейский подбирал разметавшиеся по пыльной мостовой шуршащие пачки. Чуть подальше они увидели пылающий на обочине костер. Прохожие, кто просто из любопытства, кто с довольной усмешкой, глазели на вылетавшие из пламени обгоревшие, покрытые типографским шрифтом бумажные хлопья. Одна страница целиком взвилась вверх и, мгновенно охваченная огнем, рассыпалась на глазах. Мун успел заметить знакомую фотографию — лицо Мэнкупа за решеткой черной полицейской машины.

Загадка окончательно прояснилась, когда они поравнялись со станцией метро. Здесь все еще было тихо. В скверике уставшие от беготни по магазинам женщины перебирали свои покупки, пенсионеры грелись на солнышке, в детских колясках кричали младенцы, их старался перекричать пожилой мужчина с протезной рукой и двумя железными крестами на суконном френче:

— Покупайте «Ди Вельт»! Единственная правдивая информация! Великий циник покончил с собой! Трусливая смерть Гамбургского оракула! Магнус Мэнкуп увильнул от справедливого возмездия!

Мун и Енсен на минуту задержались. Хлынувшая из метро необычно большая для такого часа толпа преградила им дорогу. Возбужденные молодые люди, перебрасываясь на ходу короткими фразами, быстро пробежали дальше, не обращая внимания на притихшего продавца. Когда почти все уже скрылись за углом, замедливший шаг парень мимоходом полоснул по пачкам газет пламенем зажигалки. И бросился наутек. Газеты вспыхнули разом. Затрещала загоревшаяся фанера. Продавец пронзительно закричал. Ему ответил быстро приближавшийся свисток.

— Вы будете свидетелями! — Продавец, все еще кипя от ярости, обратился к Енсену.

— И не подумаю.

— Проклятые коммунисты! Этот тоже один из них! — Продавец ткнул пальцем в Енсена, обращаясь к подбежавшему полицейскому.

— Криминал-ассистент Енсен! — Енсен небрежно показал свое удостоверение, потом тихо сказал продавцу: — Убирайтесь лучше подобру-поздорову! Не то с вас сегодня сдерут железные кресты вместе со шкурой.

— Не слишком ли это неосмотрительно? — спросил Мун, когда они свернули в тихую боковую улицу.

— Я стараюсь сдерживаться. — Енсен виновато улыбнулся. — Конечно, у нас на службе не все такие, как комиссар Боденштерн, но все же лучше помалкивать. Но иногда прорывает. Дерьмо!

— Мангус Мэнкуп был очень популярен? — спросил Мун. Им пришлось повернуть назад. Переулочками, петляя и путаясь, они пробирались к цели.

— Не сказку, чтобы очень. Пророков боятся, но их не любят. Сейчас, когда он умер, каждый честный немец понимает, что потерял… Да, есть у нас и бездомные, и безработные, и просто нищие, но большинство получает свой, пусть маленький, ломтик «экономического чуда». А по ночам пробуждается тревога за будущее. Когда живого Мэнкупа сажали в тюрьму и обливали помоями, они молчали. Но надругательства над его гробом они не простят. Возможно, они никогда не читали его статей. Но всем им известно его прозвище…

— Гамбургский оракул?

— И второе! «Мятежная совесть немецкого благополучия»! Вот мы и пришли!

Улочка была похожа на декорацию к вагнеровской опере. Седые, неправильной формы камни, седой мох, будто прорастающий из булыжника, выбивающийся из щелей каменных оград. Эта улочка, вероятно, пережила не только страшные бомбардировки второй мировой войны, но и большой гамбургский пожар. На замшелой гранитной балюстраде стоял потрепанный петух и победоносно кукарекал навстречу солнцу. Из открытых окон шел тонкий аромат горшечных левкоев и гиацинтов. Где-то пропели старинные часы, им откликнулся хрипловатый звон потрескавшихся колоколов церквушки, спрятанной за черепичными крышами. Потом все опять застыло в вековой дреме.

— Самое подходящее место для убийцы, — усмехнулся Мун.

Решетчатые чугунные ворота пропустили их во внутренний дворик. Возможно, это был когда-то сад, по которому прогуливался придворный. Каменный фонтанный лев все еще плевался струйками воды. По деревянной решетке, за которой виднелась тенистая галерея, сползали виноградные лозы.

— Господин Баллин дома? — спросил Енсен.

— Нет, со вчерашнего дня еще не приходил. — Моложавая старушка пытливо оглядела гостей, потом, подбодренная интеллигентным видом Енсена, ударилась в откровенность. — Я-то отлично знаю почему. Сегодня надо платить за квартиру, а у него, скажу вам по секрету, денежки лежат в банке, который обанкротился еще при покойном Вильгельме Втором. Литератор! — Она презрительно фыркнула.

Енсен обрадовался. Самый лучший источник информации — квартирная хозяйка, имеющая счеты со своим жильцом.

— Разрешите войти? — Он предъявил служебное удостоверение жестом подающего свою визитную карточку желанного гостя. И, не дав хозяйке долго задерживаться на нем, быстро сказал: — Как у вас уютно! Хотел бы я иметь такой домик.

— Наша семья живет тут уже порядочно. Этак лет сто с лишним. — Она расплылась в улыбке. — Так вы из полиции? Неужели из-за автомобиля?

— Вы угадали, — на всякий случай подтвердил Енсен.

— Я сама слышала, как господин Баллин пытался его продать… Тут одному, живет за церковью. Купил в рассрочку, дал только задаток, машина принадлежит фирме, а он — продавать… В наше время это называли воровством. Ну а теперь, разумеется, по-модному, — спекуляцией. А вы почему такой неразговорчивый? — обратилась она к Муну.

— Господин Мун американец.

— Неужели господин Баллин и в Америке промышлял такими делами! — Она задумалась. — А почему бы нет? Тут один шантажист денежки у него вытягивает, значит есть за что!

— Расскажите нам, пожалуйста, конкретнее.

— Как-то на прошлой неделе убирала у него в ящиках письменного стола, вот и попалось случайно на глаза одно письмишко. Затерялось между другими бумагами. Господин Баллин ведь пишет. Статьи, книги! Все больше про убийство, как кто кого расстреливал. Ничего, описывает со знанием дела.

— Вы обещали рассказать нам поподробнее про письмо шантажиста, — напомнил Енсен.

— Да что там рассказывать? Темное прошлое. Какая-то тайна цветочной вазочки. Это у них, жуликов, очевидно, такой пароль. Ну и требует целое состояние. А господин Баллин был бы рад хоть за квартиру уплатить. Я уж ему советую… «Раз книги вас больше не кормят, пойдите ограбьте кого-нибудь!» Все-таки честнее, чем продавать чужие автомобили.

— Можно осмотреть его комнату?

— Пожалуйста, он занимает целых две. Не простой ведь человек, писатель! Вот рабочий кабинет, а там спальня… Если вы интересуетесь насчет женщин, то ничего полезного не могу сообщить. Господин Баллин охотно привел бы, но я категорически запретила. Сначала поспит с чужой женой, а потом придет муж и обвинит меня в сводничестве. Очень мне это нужно!

Енсен осмотрел пишущую машинку. Такая же, как у Мэнкупа, большая, рассчитанная минимум на пять копий «мерседес». Он взял из лежавшей на письменном столе бумажной стопки чистый лист, отстукал на нем то самое гётевское стихотворение и молча показал Муну.

Как он и ожидал, буквы «е» и «д», в отличие от мэнкуповской машинки, на этой не сцеплялись. Уже по одному этому предсмертное послание могло быть отпечатано на ней. Четкий рисунок, новая лента, жирный, черный цвет — все совпадало, все точь-в-точь как на листке, вставленном в машинке Мэнкупа. Стихотворение, которое, как понадеялся убийца, полностью гарантировало от подозрений, несомненно было написано на этой машинке.

Хозяйке, с недоуменным интересом наблюдавшей за их не совсем понятным занятием, удалось наконец заглянуть через плечо Муна.

— Гёте? — сказала она и мечтательно добавила: — Хороший поэт. Да, насчет шантажиста… Как раз недавно пришло письмо. Мне кажется, это от него.

— Почему вы так думаете?

— Ну, формат и цвет похожий, — неопределенно объяснила она.

Волшебная осведомленность хозяйки сразу же объяснилась, как только Енсен взял конверт в руки. Он был совсем недавно вскрыт и снова заклеен. Текст гласил:

Углубившись в чтение письма, ни Мун, ни Енсен не услышали шума подъезжающей машины.

— Кажется, господин Баллин наконец явился домой, — заглянув в дверь, сообщила хозяйка. — И машину не продал, значит, опять без денег… Не беспокойтесь! — Она уловила молчаливое предупреждение Енсена. — Скажу, что прибыли гости.

Рокотание еще не заглушенного мотора, откатываясь от каменной замшелой тишины, звучало в этом сонном царстве как гул канонады. Завешенные полинявшими от времени добротными занавесками, низкие окна выходили во дворик. Оставалось только ждать. Енсен молча вынул пистолет и поставил на предохранитель.

— Страшновато, — признался он. — Даже руки дрожат. Никогда в жизни еще не стрелял в человека.

— Надеюсь, в меня тоже не будете? — донесся из передней голос Дейли.

— Что случилось? — спросил Мун.

— Только что почтальон принес Мэнкупу письмо!

И по шрифту и по розовому продолговатому конверту оно было двойником только что вскрытого.

Телефон стоял в гостиной между фарфоровыми фигурками, прикрытый кружевной салфеткой. Разговаривая с дежурными Уби-комиссии, Енсен видел сквозь окно идиллический дворик с тихо плескавшим фонтаном. Хозяйка, как он и ожидал, судачила с соседкой. Та, высунувшись наполовину из окна, то и дело поворачивала голову к воротам: речь явно шла о Баллине.

— Итоги неутешительны, — сообщил Енсен, вернувшись к Муну и Дейли. — Людей прислать не могут. Вся полиция брошена на борьбу с демонстрантами. Комиссар Боденштерн отсутствует. Без его ведома начальник пункта оперативного оповещения не может принять приказа о задержании Баллина… Я оставил телефонограмму для комиссара с просьбой явиться сюда.

— Ну что ж, будем ждать. — Дейли подошел к книжной полке.

— Интересно, кто этот Б.? — спросил Мун, рассеянно перечитывая гётевское стихотворение.

— Попытаемся, — сказал Енсен. — Надо позвонить в информационное агентство «Сириус». По крайней мере узнаем фамилии сотрудников, начинающихся на Б.

— Во сколько вам обойдется такая справка? — поинтересовался Дейли. Он нашел «Заговор генералов» и теперь перелистывал его, читая то один, то другой абзац.

— Совершенно бесплатно. Для них это реклама. — Енсен опять направился к телефону.

— Любопытно. — Дейли поставил книгу на место. — Теперь я понимаю, почему Баллин в новом для него амплуа писателя выбрал жанр документальной хроники. Для очевидца это не так уж трудно. Особенно красочны описания расстрелов.

— Кажется, мы сделали еще одно открытие, — сообщил Енсен, успевший уже поговорить по телефону.

— Боденштерн? — Мун приподнялся со стула.

— Собственно говоря, две фамилии начинаются на «Б» — Боденштерн и Баренс. Если добавить к этому, что Боденштерна уволили из Управления после смерти Грундега и освобождения Мэнкупа…

— Теперь понятно, почему комиссар сразу же узнал Баллина, хотя утверждал, что никогда в жизни не видел, — заметил Дейли.

— Можете вы это доказать? Нет! И автор этого письма тоже не может, иначе он не ограничился бы начальной буквой. Так что лучше не будем об этом говорить. — Мун отчаянно затягивался, но сигара никак не хотела гореть. — Сейчас надо решить другую проблему. Если наши предположения правильны, вырвать ордер на арест Баллина у Боденштерна нелегко. Тем более что дневник частного лица и анонимное письмо шантажиста не являются прямым юридическим доказательством. Чего мы хотим? Чтобы смерть Мэнкупа была отомщена. Для этого есть только один путь.

— Какой? — поморщился Дейли, уже догадываясь, к чему Мун клонит.

— Завещание Мэнкупа! Если Енсен откажется от двадцати тысяч марок…

— Я? — даже удивился Енсен. — Это всецело ваша заслуга! Я ведь говорил уже, моя специальность — фиксировать следы, а для конечных выводов не хватает таланта. Ничего не поделаешь, криминалистика не мое призвание… Но вам-то зачем отказываться?

— Вы не знаете Муна. — Дейли уже смирился со своей судьбой. — Он готов продать последние штаны, чтобы правосудие восторжествовало! Между прочим, — он повернулся к Муну, — кто меня совсем недавно обозвал бескорыстным дураком?

Мун не успел ответить, послышались шаги.

— Баллин! — вздрогнул Енсен. — Спрячьтесь! Первым стрелять не буду! Но если он откроет огонь, убью, как собаку! — Голос был ровным, даже руки больше не дрожали.

Но вошла хозяйка.

— Господин Мэнкуп скончался! Мне соседка только что сказала! — возбужденно затараторила она. — Еще неизвестно, что это такое, самоубийство или убийство. Газеты пишут по-разному… Поэтому я их и не читаю, никогда не узнаешь, что в действительности происходит… Я ведь хорошо знала господина Мэнкупа. Раньше он частенько заглядывал к господину Баллину…

— А в последнее время? — спросил Дейли.

— Перестал бывать. Я уже думала — поссорились. А два дня тому назад опять зашел. Очень жалел, что господина Баллина нет дома. Прождал полчаса, попросил сварить кофе. Ему надо было срочно закончить какую-то статью… От кофе голова лучше работает, это еще мой покойный муж утверждал. А как он быстро стучит на машинке, сразу видно — настоящий литератор, не то что господин Баллин.

Она собиралась еще долго рассказывать, но ворвавшийся в комнату Боденштерн бесцеремонно спровадил ее на кухню.

— Черт знает что творится! — Он притронулся рукой к залепленной пластырем щеке. — Целая революция из-за этого Мэнкупа! Что тут за история с Баллином?

Сначала Боденштерн слушал стоя, потом присел.

— Допросить его придется, — сказал он наконец. — Но, честно признаюсь, я не очень во все это верю. Гестаповец под маской прогрессивного писателя убивает налево и направо всех своих друзей; какой-то таинственный сотрудник Управления по охране конституции, учреждения с безупречной репутацией, — в роли заговорщика! Все это напоминает уголовный роман худшего пошиба. Давайте разберемся как следует! — Боденштерн неторопливо привел предвиденные Муном аргументы.

— А что касается скороспелых гипотез, Енсен, то вы на вчерашнем опыте сами убедились, что на них лавры не заработаешь. Можете себе представить, какой бы шум поднялся, арестуй мы госпожу Мэнкуп, урожденную фон Винцельбах! Интерпелляция в сенате, оплеванный полицай-президент приносит свои извинения, злорадный хохот газетной своры…

— Возможно, вы и правы, — выслушав перевод, с притворным огорчением сказал Мун. — Я согласен с господином Боденштерном. Заявление анонимного шантажиста следует подвергнуть всесторонней проверке… Енсен, дайте-ка письмо… А, вот она, таинственная буква «Б»! Следовало бы сперва узнать, кто скрывается за этой буквой и какое отношение он имеет к смерти депутата Грундега… Дейли, переведите, пожалуйста!

— Этим я сам займусь! — Боденштерн вырвал письмо и спрятал в карман.

— В таком случае вас придется, вероятно, скоро поздравить… — ухмыльнулся Дейли.

— С чем? — Сердитый взгляд Боденштерна скользил по книжной полке и остановился на корешке книги «Заговор генералов».

— С двадцатью тысячами, назначенными в завещании Мэнкупа за поимку убийцы Грундега.

Минут пять Боденштерн молчал, потом повернулся к американцам:

— Готовы ли вы присягнуть перед судом, что не сомневаетесь в виновности Баллина? Мое начальство рекомендовало вас как детективов с международным именем… Только прошу понять меня правильно. Вам удалось меня убедить, иначе я бы не спрашивал. Но брать на себя ответственность не решаюсь… Енсен, переведите!

— Могу присягнуть! И Дейли тоже! Мы готовы в любую минуту засвидетельствовать, что вы только выполняли свой служебный долг. — Мун вынул носовой платок и вытер покрытое испариной лицо.

— Хорошо! — отрывисто сказал Боденштерн. — Енсен, быстро на улицу! Людей сюда, машину пусть шофер поставит за угол. Не то еще догадается и удерет! Ждите меня в префектуре! — Он повернулся к Муну и Дейли: — Извините, но ваше присутствие сейчас нежелательно… Где тут телефон?

Мун и Дейли вышли. Уже в передней они услышали зычный голос Боденштерна:

— Уби-комиссия! Говорит комиссар Боденштерн! Срочность нулевая! Установить контроль на вокзалах, аэродромах, на всех выездных путях! Разыскиваемый — двукратный убийца! Если окажет сопротивление — стрелять! Фамилия — Баллин, имя — Дитер, возраст — пятьдесят лет, рост — примерно метр семьдесят, глаза серые, волосы светлые, редкие, особая примета — склеротические прожилки на щеках.

И только в эту минуту Мун по-настоящему понял, что победил.

ПЕРЧАТКИ ГОСПОЖИ БУХЕНВАЛЬД

«Алстерский павильон», один из самых знаменитых ресторанов Германии, полукругом нависал над водой. Многие посетители приходили сюда, чтобы полюбоваться видом. За стеклянной стеной был свой особый мир, средоточие Гамбурга — Внутренний Алстер, изборожденный вдоль и поперек пеной от речных трамваев. Они казались занесенными с чужой планеты сюда, в этот полный старинного очарования угол, где старый Гамбург заставлял забывать о существовании нового. Почти квадратной формы водный бассейн обступали шестиэтажные старинные дома, построенные в стиле северного барокко, с многочисленными чердачными мансардами и остроугольными черепичными крышами. Преисполненные патрицианской чопорности, они походили скорее на театрализованную легенду, чем на всамделишные постройки. Еще сильнее было впечатление, если глядеть в воду. Она все время находилась в движении. Потемневшие под пылью и копотью столетий, а может быть, благодаря умелой реставрации, отражения фасадов покачивались, словно нанесенные на полотнище рукой искусного декоратора. Желтые и коричневые листья скользили вдоль уходивших в глубь этажей плавным полетом декоративных птиц.

Столик, за которым сидели Мун и Дейли, почти соприкасался с водой. После каждого проплывшего мимо пароходика солнечные блики еще долго скользили по скатерти. Официант принес суп из угрей и две порции лютилюта.

— А помните, Дейли, это ведь Баллин рекомендовал нам этот суп как лучшее блюдо гамбургской кухни, — вспомнил Мун и при этом невольно взглянул на импозантное здание на правом берегу. Выстроенное позже своих соседей, оно отличалось от них солидной деловитостью. Огромная надпись извещала, что здесь помещается основанная Баллином судоходная компания. — Мерзавец понимал толк в кулинарии!

— О покойниках не принято плохо отзываться. — Дейли, просматривавший новый специальный выпуск «Гамбургского оракула», вдруг ткнул пальцем в заметку.

— Что такое?

В заметке кратко сообщалось, что убийца Магнуса Мэнкупа, тяжело раненный во время перестрелки, был доставлен в больницу, где, не приходя в сознание, скончался. Засада была устроена в квартире Баллина, операцией руководил комиссар Боденштерн. Имя Баллина фигурировало также в другом газетном материале, которому «Гамбургский оракул» отвел много полос. Убийство депутата Грундега являлось настолько громкой сенсацией, что даже смерть Мэнкупа отступила на задний план. Из смутной догадки, которую с легкостью могло опровергнуть официальное следствие, убийство превратилось в очевидность.

Даже газеты реакционного направления были вынуждены уделить ему внимание. Утром Дейли просматривал «Ди Вельт». И она не решилась обойти молчанием эту «сенсацию дня», — правда, аршинные заголовки были предусмотрительно снабжены огромным вопросительным знаком.

Дейли не слишком удивился этому, он достаточно знал неумолимый закон западной прессы. Уникальная сенсация — стихийное событие, с которым обязан считаться всякий газетный издатель. У него есть только две возможности — откликнуться на нее или же потерять подписчиков.

— Опять парадокс в духе Мэнкупа, — усмехнулся Дейли. — Всю эту историю заварили мы, но довел ее до логического конца не кто иной, как Боденштерн. Спасая свою собственную шкуру, он убил Баллина, а приняв мэнкуповское двадцатитысячное вознаграждение за поимку убийцы Грундега, придал самому убийству неопровержимость юридического факта. Мун не отозвался, он был занят своими мыслями. Дейли снова углубился в чтение «Гамбургского оракула». На видном месте публиковалась телеграмма президента республики Любке, выражавшего соболезнование гамбургскому сенату по поводу безвременной кончины выдающегося гражданина Гамбурга Магнуса Мэнкупа, во многом способствовавшего развитию прогрессивной мысли. Свободный обмен мнений, подчеркивалось в телеграмме, является краеугольным камнем общественной жизни Федеративной Республики.

Телеграмма была помещена без комментариев, что несколько удивило Дейли. Но секунду спустя он понял, что ошибся. Мэнкуп недаром научил своих сотрудников высокому искусству саркастической полемики. Под телеграммой стояла окруженная жирной рамкой цитата из статьи Мэнкупа: «Если считать, что главным достоинством президента республики должно быть ханжество, то в лице господина Любке мы нашли самую подходящую фигуру для этого высокого поста. В своих публичных выступлениях Любке всегда ратует за свободный обмен мнений. Следует предположить, что, подписывая в качестве инженера гитлеровского учреждения приказ о постройке концлагеря, наш нынешний президент заботился о подходящем месте для свободного обмена мнений между противниками гитлеровского режима и их палачами. Чем заканчивался этот свободный обмен мнений, нам хорошо известно — физическим истреблением оппонента. Не о таком ли диспуте мечтает господин Любке?»

— Ваш суп остывает! — напомнил Мун.

— Вы тоже не страдаете избытком аппетита, — улыбнулся Дейли. — А фигура подходящая!

— О ком это вы? — спросил Мун, с отсутствующим видом мешая ложкой в тарелке.

— О нашей горничной! — Дейли показал на видневшееся отсюда здание отеля «Четыре времени года». Окна их номера были распахнуты, горничная в белом чепчике и кокетливом переднике вытряхивала на балконе постельное белье.

— Счастливый человек, — вздохнул Мун, — голова полна женскими фигурами. А мне другое не дает покоя…

— Ваша излюбленная тема — гётевское стихотворение, — пошутил Дейли.

— Вот именно. Мне кажется, мы что-то проглядели, как это всегда бывает в пылу. Баллин был кем угодно, но отнюдь не дураком. Ему было известно, что Мэнкуп отличный знаток Гёте. Допускаю небрежное цитирование в собственной книге, за которую не придется отвечать перед судом. Но когда такой человек идет на убийство, он едва ли допустит промах.

Дейли пробурчал что-то неопределенное и снова погрузился в газету.

«Гамбургский оракул» поместил, тоже без комментариев, заявление правительства Федеративной Республики. Убийство Магнуса Мэнкупа является делом рук одиночки, говорилось в нем, а вовсе не какого-то нацистского заговора, как, очевидно, мерещится безответственным элементам, превратившим Гамбург в очаг беспорядков и волнений. Следует категорически осудить безответственные действия подстрекателей, демагогически использовавших этот прискорбный случай для массовых демонстраций и возбуждающих тем самым у заграницы ложное представление о нашем демократическом строе.

Рядом стояла цитата: «Каждый раз, когда стихийно прорывается народный гнев против нашего правительства, под крылышком которого свили себе уютное гнездо бывшие гитлеровцы, господин Аденауэр вопит о демагогии, а участников демонстрации обзывает красными смутьянами. Не пора ли назвать вещи своими именами? — Магнус Мэнкуп».

— Чему это вы улыбаетесь, Дейли? — спросил Мун, отодвинув тарелку. Суп окончательно остыл, есть его в таком виде означало навсегда испортить мнение о гамбургской кухне.

— Цитате Мэнкупа. Он все как будто предвидел, даже то, что произойдет после его смерти.

— Да? Так почему же такой человек, как он, рассказал о встрече с испанским профессором одному Баллину? Судя по реплике о новом варианте «Заговора генералов», Мэнкуп к тому времени уже подозревал Баллина. Казалось бы, если уж ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, то скорее он доверился бы Ловизе.

— Может быть, — односложно ответил Дейли, продолжая читать перепечатанный вторично репортаж Фредди Айнтеллера «Последний день жизни Магнуса Мэнкупа». — Я так и знал, что этот Фредди что-нибудь обязательно напутает.

— Что там такое?

— Он тут описывает наш вечер в ресторане. Упоминая разбитый стакан, Фредди для пущего мелодраматизма придумал, будто Мэнкуп при этом порезался.

— Порезался? — Мун отрицательно покачал головой, затем вздрогнул. — А ведь действительно! Сейчас я тоже вспоминаю. Официант, сюда! — Он помахал рукой. — Черт, не идет! Бросьте на стол банкноту!

— Почему вдруг такая спешка? — недоумевающе спросил Дейли.

— Надо позвонить Енсену! Пусть осмотрит перчатки с внутренней стороны. Там должны быть микроскопические следы крови.

— Вы хотите сказать — не должны быть? — поправил Дейли. — Ведь это Мэнкуп, а не Баллин порезал руку? — Внезапно он застыл, пораженный неожиданной мыслью. — Вы думаете?

Гостиница «Четыре времени года», старейшая и, может быть, поэтому самая дорогая, насквозь пропахла особой, словно пропитанной ароматом увядших розовых лепестков, мастикой. Толстые ковры приглушали шаги, по стенам были развешаны старые картины, обслуживающий персонал ходил на цыпочках. Мун, сидя в кожаном кресле, поджидал вызванного администратором заместителя директора, в ведение которого входили иностранные гости. Дейли остался у телефона — дожидаться ответного звонка Енсена.

— Вы насчет паспортов? — Вежливый голос вывел Муна из раздумья. Черная визитка, брюки в серую полоску, безукоризненно белые гамаши, гладко выбритое лицо, на котором так и было написано знание по крайней мере шести языков. — Это не к спеху! — заместитель директора понимающе улыбнулся. — У нас не Америка, где сразу же берут не только заграничные паспорта, но и отпечатки пальцев. К тому же номера вам заказал Магнус Мэнкуп, уже это одно удостоверяет вашу личность. Но поскольку мы уже встретились, я могу их сразу взять.

— Меня интересует профессор Контисола из Испании.

— Контисола? — заместитель директора небрежно бросил администратору: — Гостевую книгу… Да, профессор Контисола, комната 210, кстати, рядом с вашей. К сожалению, уже уехал. — Он отдал книгу администратору. — Он останавливался у нас только на несколько часов. Проездом в Париж.

— Вы видели его заграничный паспорт?

— Простите, а собственно говоря, в связи с чем?… Ах, извините, совсем забыл, вы ведь детектив! Читал в газете… Поздравляю! Блестящая операция! Комиссар Боденштерн в беседе с представителями прессы специально отметил ваши заслуги. Хотя, честно говоря, на вашем месте я бы предпочел комплиментам те двадцать тысяч, которые выплачены комиссару… А насчет заграничного паспорта профессора… Он заходил ко мне как раз по этому поводу — извиниться. Ему пришлось оставить паспорт во французском посольстве, в Мадриде он не успел взять визу, вот и заехал по дороге с аэродрома.

— Как он выглядел?

— Черная пышная борода, черные усы, темные очки.

— А волосы?

— Тоже темные, с проседью, стрижка модная, короткая. Уж не думаете ли вы, что это был самозванец? — Заместитель директора рассмеялся. — Говорил на безупречном испанском языке, да и номер для него заказали из испанского консульства.

— Лично?

— Разумеется, по телефону. Если сотрудники консульств — а их в Гамбурге около полусотни — стали бы по таким пустякам приходить лично, у моих дверей стояла бы целая очередь.

Узнав, что испанское консульство находится на той же улице, что и гостиница, Мун сразу же направился туда. Консул, сносно говоривший по-английски, тем не менее заставил Муна повторить свой рассказ.

— Надо позвонить в полицию! — Наконец до него дошла суть. — Номер для профессора мы не заказывали. И приехать в Гамбург он тоже не мог. Известный онколог профессор Контисола умер… Ровно три года назад… Я его немного знаю, он лечил мою свояченицу.

Вернувшись в гостиницу, Мун узнал, что Енсен еще не звонил из лаборатории.

— Позвоните в «Гамбургский оракул», Фредди Айнтеллеру, — попросил он. — Меня интересует, кто поручил ему брать интервью у профессора Контисолы.

В редакции ответили, что Фредди вышел пообедать, но вот-вот вернется. Мун предложил отправиться туда самим, чтобы не терять времени.

В поисках такси они вышли на тихую улочку, которая оказалась не такой уж тихой. Ее дальний конец был отгорожен металлическими щитами. Укрывшись в тени навеса, полицейский офицер выкрикивал короткие фразы в поднесенный ко рту карманный передатчик. Окружившие его рядовые чины в стальных касках, с револьверами и дубинками, тревожно глядели в сторону площади, где волновалось и гудело черное людское море.

Найти такси оказалось нелегко. Еще труднее — добраться до редакции. На улицах происходили стычки между демонстрантами и полицией. Приходилось все время пробираться окольными путями.

На ратушной площади, по которой они в день приезда проезжали с Мэнкупом, валялись вывороченные из мостовой булыжники. Подножие монумента воинам первой мировой войны было забрызгано кровью. Бронзовые статуи патронов города все так же высокомерно взирали на аллегории ремесел, но фасад ратуши получил дополнительное украшение. Масляной краской на нем была выведена надпись: «Баллин был одним из вас! Фашизм не пройдет!»

— Это все из-за убийства Грундега! — лаконично заметил водитель такси.

На Юнгфернштег, знаменитой торговой улице, почти не было прохожих. Большинство владельцев в предвидении новых беспорядков опасливо закрыли витрины железными ставнями. Между старинными колоннадами прохаживался полицейский патруль с дубинками наготове. Чуть подальше отряд транспортной полиции пытался с помощью тягача сдвинуть с места сожженный демонстрантами и вплавившийся в асфальт автофургон. Под сажей можно было еще разобрать слова: «Читайте «Ди Вельт»! Единственно правдивая информация!»

— История с вымогателем мне тоже не совсем понятна, — внезапно вспомнил Дейли. — Почему Баллин не обратился за помощью к тем, кто поручил ему в свое время убить Грундега? Для них десять тысяч — гроши.

— Я уже говорил вам, что Баллин не дурак. Особенно в таких делах. То, что преступление стало кому-то известно, заставило бы предположить, что он сам проболтался. А с болтунами не церемонятся.

— Ну и досталось! — в их разговор снова вклинился осторожно объезжавший осколки водитель такси.

Эта фраза относилась к зданию газетного концерна Акселя Шпрингера. Почти все окна нижних этажей были выбиты и наспех закрыты фанерными листами. На фоне всеобщего разгрома траурно чернели рекламные надписи, призывавшие покупать «Ди Вельт» и другие издания. Выбравшись наконец на гладкий асфальт, водитель выругался с облегчением, почти радостно:

— Шпрингеровская сволочь! Так им и надо!

Фредди принял их в просторной светлой комнате, где стояли десятка два письменных столов.

— Репортерская! — объяснил он. Говорят, это любимое место Мэнкупа. После ухода с поста главного редактора он чаще всего наведывался сюда. В свой бывший кабинет ни разу не зашел.

— Может быть, не хотел воскрешать воспоминаний? — сказал Дейли, позабыв на секунду, зачем они пришли. Во всем этом лабиринте загадок самой большой был Мэнкуп, и все, что относилось к его характеру, сразу же вовлекало в водоворот напряженных мыслей.

— Не думаю. — Фредди покачал головой. — Скорее это была щепетильность, нежелание напоминать новому редактору, что он всего лишь преемник Гамбургского оракула. А сюда он охотно заходил, чаще ночью, когда уже никого не было. Почти все статьи последнего времени написаны здесь.

— От кого вы получили задание интервьюировать профессора Контисолу? — Муну наконец удалось задать вопрос, от которого зависело многое.

— Собственно говоря, ни от кого. — Фредди спрыгнул с письменного стола, на котором сидел. — Тут лежала записка, у нас это часто практикуется. Должно быть, оставил заведующий местной хроникой.

Говорить было трудно. Десяток пишущих машинок стучали одновременно.

— Разве вы не узнали бы его по почерку?

— У каждого под носом машинка, а авторучку надо сначала извлечь из кармана. Я даже не уверен, что такая есть у всех…

— Значит, записка была машинописная, — констатировал Мун таким тоном, словно знал заранее это. — Фредди, узнайте, кто дал вам это задание. Если не заведующий местной хроникой, то обегите всю редакцию, но узнайте.

— У меня сейчас срочная работа, — извинился Фредди. — Надо позвонить в больницы, выяснить имена доставленных туда раненых. Полиция устроила на ратушной площади настоящее побоище.

— Это еще более срочно!

На гостей никто не обращал внимания. Каждый был занят своей работой. Долговязый репортер, навалившись животом на стол, что-то записывал с телефонной трубкой в руке. Проходя мимо, Дейли услышал вырвавшиеся из трубки свистки полицейских, неясные выкрики, тревожный гул людского прибоя. Шум отдалился, опять был слышен профессиональный спокойный голос, передававший подробности последней уличной схватки.

Мун задумчиво расхаживал между столами. Внезапно он остановился перед небольшим, никем не занятым столиком, на котором была пишущая машинка и лежала стопка бланков с названием и адресом журнала. Он подозвал знаком Дейли.

— Машинка для иностранной корреспонденции. — Дейли сразу догадался об этом по необычно большому количеству букв. Буквы, снабженные птичками, запятыми, — для романских языков, валютные символы разных стран, обозначения английских единиц меры и веса.

Мун и Дейли переглянулись. Шрифт был знаком. Едва ли можно было считать это совпадением, такие машинки бывают только в учреждениях, ведущих постоянную переписку с заграницей.

Журналист, звонивший вместо Фредди в больницу, защитив рукой одно ухо от шума, выкрикивал фамилии, второй журналист быстро отстукивал их на машинке. Наконец первый бросил трубку и победно помахал исписанным блокнотом:

— Дают жару ребята! А Магнус еще говорил, что и провожать будет некому, когда отправится в царство небесное. Гамбург устроил ему такие похороны, что все дома содрогаются!

— Вернее, устроил грандиозные похороны Грундегу!

— Его коллега на секунду оторвался от пишущей машинки.

— Ну, это одно и то же!

Вбежал взволнованный Фредди.

— Какая-то дьявольщина! Никто не давал такого задания! Всех опросил, включая лифтершу и редакционного кота… Я слыхал, что в старинных замках водятся призраки, но чтобы в редакции происходили такие чудеса!.. Ну, выкладывайте, кто это был? По вашей физиономии вижу, что знаете.

— Минуту терпения, Фредди, — прервал его Дейли. — Дневник Мэнкупа у вас?

— Да. Публикуем выдержки в следующем номере. — Он отпер письменный стол и жестом священнослужителя, показывающего верующим чудодейственную икону, вынул тетрадь. — И письмо испанского профессора тоже. Я уже придумал заголовок «Надежда пришла из Испании, смерть — из Германии!»

— Письмо вам вряд ли стоит помещать, Фредди.

— Почему?

— Сейчас увидите!

Втроем они подошли к машинке для иностранной корреспонденции. Фредди смотрел то на голубую бумагу со штампом мадридской гостиницы, то на клавиши. Он что-то начинал понимать, но это казалось настолько невероятным, что он лишь с усилием выдавил:

— Письмо написано на этой машинке? Не может быть!

— Енсен сказал, что в жизни случаются самые удивительные совпадения. — Дейли вложил письмо обратно в дневник. — Но чтобы на одной и той же машинке были написаны и письма живущего в Гамбурге анонимного шантажиста, и корреспонденции живущего в Испании профессора Контисолы, который к тому же, как мы только что выяснили в консульстве, давным-давно умер, — такого не бывает. Записку с заданием интервьюировать лжепрофессора оставил вам Мэнкуп. Он же ночью, когда никого не было, сочинял за этим столом… Что?… Новую детективную историю, чем-то похожую на ту, с мнимым убийством госпожи Бухенвальд?

— Пора позвонить Енсену, — прервал его Мун.

— Чтобы разговаривать по телефону из этой комнаты, надо иметь железобетонные нервы, — протестовал Дейли.

— Пойдемте в кабинет Мэнкупа! — предложил Фредди. — Он свободен.

Сразу было видно, что в этом помещении ничего не трогали. Удобств здесь было мало. Огневая точка, где не заботятся о красоте и комфорте. Здесь все еще продолжали жить те трудные послевоенные годы, когда Мэнкуп основал журнал. Диван был далеко не нов. Жестковатый, обтянутый добротной кожей. Зеленая настольная лампа, при которой удобно читать корректуры. И много пепельниц — чтобы, стряхивая пепел наугад, попасть в одну из них.

Новым был лишь телефон — белый, обтекаемой формы, стоявший почему-то не на письменном столе, а на низком журнальном столике, рядом с диваном. Едва ли великий провидец подозревал, что именно по этому телефону будет передана информация, единственно не учтенная им при составлении шахматной задачи.

— Енсен подтверждает. В правой перчатке, на внутренней стороне безымянного пальца, действительно обнаружили при лабораторном анализе пятнышко крови. Группа совпадает с мэнкуповской, — сообщил Дейли. — Подождите, Енсен! С вами хочет говорить Мун.

— Енсен, письма шантажиста у вас под рукой? — Мун взял трубку. С трудом ему удалось пересилить мгновенный порыв положить ее обратно. Имел ли он право допытываться до тайн, которые Мэнкуп желал схоронить вместе с собой?

— Да! Я как раз собираю материал обвинения.

— Для прокуратуры?

— До этого еще далеко. Передаю дела. К Боденштерну назначили нового помощника… Так это все же было самоубийство? — очень тихо спросил Енсен, чтобы его, видимо, не слышали другие. — Но как согласовать это с дневниковыми записями? Ведь по ним получалось, что Мэнкуп и не собирался умирать.

— Это были улики против Баллина… И… — Мун не успел договорить.

— Да, я вас слушаю, господин Мун! — сказал Енсен другим, уже официальным тоном. Очевидно, кто-то стоял рядом.

— Осмотрите штемпель на конверте! — Мун приглушил голос. — Какое почтовое отделение связи? Сорок пятое?… Так вот, Енсен, позвоните в агентство «Сириус» и дайте им еще одну возможность разрекламировать себя. Меня интересует, есть ли в этом районе частное почтовое агентство.

— Хорошо! — Енсен повесил трубку.

Прошло минут пятнадцать. Дейли перелистывал дневник. Отдельные фразы он понимал, но далеко не все. Фредди думал. Это выражалось в том, что он ходил из угла в угол, задевая то стул, то диван.

— А как вам вообще пришло это в голову? — спросил он наконец. — У нас их пропасть, этих агентств для анонимной корреспонденции. Я сам участвовал в одном обследовании, но все-таки не додумался бы. Может быть, потому, что тогда попадались письма совершенно другого характера.

— И вам разрешили их вскрывать? — поинтересовался Дейли.

— Подкупили владелицу. Если бы вы знали, что это за клоака! Изнанка экономического чуда. В основном этими пунктами пользуются любители «клубнички». Объявление в шпрингеровской газете «Бильд-Цайтунг» или подобном издании: «Молодая женщина, способная удовлетворить все вкусы, ищет знакомство со щедрым господином. Письмо адресовать агентству такому-то, пароль — «Маркиз де Сад». Ну, и пишут ей разные щедрые господа, какие у них специальные вкусы и сколько они согласны платить за их удовлетворение… Но это еще не самое худшее. Матери предлагают малолетних дочерей, мужья отдают напрокат жен… После моего репортажа три самых грязных агентства прикрыли, но остальные стали тем временем еще грязнее…

Чувствовалось, что Фредди совсем не хочется рассказывать, думал он совсем о другом. Но надо было чем-то заполнить ожидание…

Мун осматривал книжные полки. Книг было много. Судя по истрепанным переплетам, то были не редакционные книги, а из личной библиотеки Мэнкупа. Гёте, Шоу, Маркс. Много философов. Мун взял в руки томик гётевских стихов.

— О чем вы думаете? — спросил Фредди.

— Все о том же. О стихотворении, которое в совокупности с последней записью Мэнкупа дало нам самое веское доказательство против Баллина.

Дейли вспомнил рассказ квартирной хозяйки о последнем неожиданном визите Мэнкупа, когда тот долго ждал Баллина и якобы дописывал какую-то статью, — в действительности отпечатал гётевское стихотворение. Теперь прояснилась и сравнительно безобидная роль, отведенная Баллину в «детективной игре»: первым войти в кабинет и оповестить других о смерти Мэнкупа. Раскрытие секрета игры снимало подозрение со всех, кроме него. Он единственный мог действительно убить Мэнкупа — именно потому, что вошел первым. Сейчас все казалось возможным, даже то, что Мэнкуп предвидел бесконечно тонкий психологический нюанс: увидев труп, Баллин останется абсолютно хладнокровным. Поэтому, в отличие от других, первым услышит шум в дальнем конце коридора, поспешит освободить запертых детективов и, значит, оставит на задвижке отпечатки пальцев. Предусмотренная правилами игры обязанность Баллина войти первым и снять перчатки с рук мертвого Мэнкупа в сочетании с задвижкой и стихами Гёте являлась основной пружиной капканного механизма. Но главным был все-таки Гёте.

— Одна ошибка на несколько строчек, а какая на ней колоссальная нагрузка! — резюмировал Дейли результат своих размышлений. — Это, пожалуй, из всех ходов Мэнкупа самый гениальный.

— Гениальный? — Мун вздохнул. — Возможно. Но и самый трудный. Я представляю себе, как он сидит за баллинской машинкой и медлит… Коверкать Гёте? Рука не поднимается. Может быть, и смешно, но для меня именно в этом одна из черточек Мэнкупа, каким я его вижу. А может быть, просто сфантазировал. — Мун собирался положить томик на место, но, услышав телефонный звонок, бросил на диван. — Вы, Енсен? — Он приник к телефону. — Почему так долго?

Оказалось, что Енсен, получив от «Сириуса» нужную справку, съездил сам в корреспондентское агентство. У владельца сохранился список, согласно которому он должен был отправлять по почте в точно указанные числа восемь заготовленных писем. Шесть — Баллину, два — Мэнкупу. Второе адресованное Мэнкупу письмо предписывалось сдать на почте вечером того дня, который впоследствии оказался последним в его жизни. Таким образом, оно уже после его смерти должно было попасть в руки Муна и Дейли. В этом последнем обстоятельстве не трудно было отгадать точнейший расчет.

Владелец почтового агентства, к счастью, запомнил внешность необычного заказчика. Судя по его описанию, это был Магнус Мэнкуп.

Мун положил трубку бесконечно усталым движением человека, поставившего последнюю точку под многолетним трудом.

— Помните ключик, который выпал из кармана Мэнкупа, когда его переносили на диван? — сказал он после долгого молчания.

— Я еще пытался завести им часы в холле, когда они остановились, — отозвался Дейли. — И шутил при этом, что ими открывается секретный ларец, где припрятана дюжина новых сюрпризов.

— Это ключ, выданный абоненту почтового ящика 1567. А нужен он был Мэнкупу, чтобы получить ответ Баллина и вместе с ним полное подтверждение своих подозрений. — Мун сочувственно посмотрел на Фредди. — Вы все еще не освоились с этой мыслью? Я тоже. У меня есть предложение: почитаем дневник Мэнкупа. На этот раз не с конца, а с начала.

Записи годичной давности. С предельной скупостью отраженная личная жизнь и мысли, мысли… Между ними почти полностью терялись разделенные когда днями, когда неделями строки:

«Прочел вторично книгу Дитера «Заговор генералов», на этот раз куда внимательнее, чем раньше. За это время я ознакомился абсолютно со всей литературой о попытке устранить Гитлера и последовавшей за ней кровавой расплате. В книге Дитера есть детали, которые не упоминает ни один автор. Временами создается впечатление, будто пишет очевидец расправы.

Говорил по этому поводу с Дитером. Он объяснил, что узнал эти подробности от американского врача, работавшего в Ландебергской тюрьме, где содержались военные преступники, подсудимые Нюрнбергского процесса. Врач узнал их в свою очередь от заключенного гестаповца, который не фигурировал в материалах процесса, так как умер до того вследствие отравления. Дитер назвал фамилию врача. Имя гестаповца ему самому неизвестно».

«Ездил в Мюнхен, визит к профессору Литке, почти никаких надежд. Встретился с заместителем Гелена В., дружившим с Грундегом, просил его навести справки».

«Вторичная встреча с В. Американский врач с упомянутой Дитером фамилией никогда не состоял при тюрьме, где содержались участники Нюрнбергского процесса».

«Опять Мюнхен. Профессор Литке настроен на этот раз еще более пессимистично. Всему приходит конец, в том числе и жизни. Два часа разговаривал с В. о смерти Грундега. Он пришел к такому же заключению, как я, но предпринять ничего не может или не хочет, замешаны слишком влиятельные лица».

«Сегодня я понял — в наших условиях существует лишь один фактический путь вершить правосудие. Хотя он и неприемлем для организованных борцов, к которым я причисляю себя, отчаявшемуся одиночке он покажется единственно правильным. И не мне осуждать его. Такова идея произведения, над которым сейчас работаю. Это будет нечто вроде политического детектива. Недаром некоторые люди с сожалением утверждают, что под могильным камнем моей публицистики лежит безвременно погибший талантливый автор уголовных романов».

— Дальше можно не читать, — устало сказал Мун. — Вот и раскрылась еще одна догадка.

— Какая? — не понял Дейли.

— Настоящее имя окруженного такой таинственностью автора пьесы, которую мы с вами видели на сцене. Называется она «Перчатки госпожи Бухенвальд».

— Значит, мифический Арно Хэлл не кто иной, как сам Магнус Мэнкуп? — крикнул Дейли. — Невероятно! Знай мы, кто автор, все, возможно, куда раньше встало бы по местам! На сцене и в жизни — почти та же драматургия. И какая режиссура! Перед таким человеком можно только преклоняться!

— Вы говорите, драматургия? — Мун задумался. — Скорее всего Мэнкуп, когда писал пьесу, не имел намерения применить ее построение в жизни. В какую-то минуту пьеса просто сыграла роль толчка. Возможно, отправной точкой послужили пистолет и перчатки, которые впоследствии перекочевали из театра в подлинную трагедию. А они, не исключается, потянули за собой и всю схему. У Мэнкупа было слишком мало времени, чтобы придумать новую… И, между прочим, нигде не сказано, что упомянутое в дневнике произведение — пьеса, после премьеры которой Мэнкуп ушел из жизни. Это всего лишь моя догадка.

Только теперь словно окаменевший Фредди захлопнул дневник. Еле слышный хлопок, но в этом изолированном от редакционной сутолоки кабинете, где так часто сидел Магнус Мэнкуп, он прозвучал как выстрел. Как тот, за две минуты до полуночи, когда не стало Гамбургского оракула.

— Задним числом легко возводить себя во всезнайку. — Мун еще не высказался до конца. — Ни черта вы не поняли бы, Дейли, несмотря на пьесу. Вспомните, какой ворох полуоборванных нитей пришлось распутывать, пока мы чудом добрались до истины. И не будь Фредди с его репортажем, напомнившим нам о пустяковом порезе, возможно, все так и осталось бы гипотезой. Мэнкуп отлично сознавал это. Он все предвидел, все учел, кроме одной-единственной нелепой случайности — того самого пореза…

— Не может быть, чтобы я брал интервью вовсе не у профессора Контисолы, а у самого Мэнкупа! Если это правда… — Фредди уселся было на письменный стол, но тут же испуганно спрыгнул. — Если все это правда, — повторил он, все еще не решаясь поверить, — тогда никто не знал настоящего Мэнкупа! Никто!

— Помните, Дейли! Еще сам спотыкаясь в потемках, я сказал, что тут, возможно, неприменимо обычное исчисление. А кто из нас силен в интегральной математике? — Мун обвел взглядом кабинет. — Мы привыкли идти к цели по следам, уликам, по грязи, которую преступник оставил на чистом полу. К каким бы ухищрениям он ни прибегал, это всегда примерно те же самые уловки, которые при помощи некоторой доли ума и таланта можно вывести на чистую воду. А тут весь ключ к разгадке заключался в характере. Какое мужество необходимо для того, чтобы в течение многих дней подготавливать этот последний акт, не говоря никому ни слова, молча стиснув зубы от боли. Подумайте, каково знать, что умрешь через несколько дней, умрешь, добровольно приблизив час кончины. И вписывать в дневник оптимистические строчки о вторичном рождении, отстукивать ночью в тиши репортерской комнаты розовые прогнозы на еще десять лет жизни. Играть так, что даже знавший его сорок лет старый Клаттербом уверовал в его легкомысленную жизнерадостность.

— А стоил ли Баллин всего этого? — задумался Дейли.

— Дело не в самом Баллине, — убежденно сказал Мун. — Вы так и не поняли самого главного. Ведь все это делалось для того, чтобы показать миру, что в так называемом демократическом государстве можно убить депутата — и никто из власть имущих глазом не моргнет. Убийство Грундега было преподано публике именно в том гениальном детективном оформлении — с письмами шантажиста и в сочетании с загадочной смертью самого Мэнкупа, — когда своей сенсационностью оно обязательно должно было прорваться через официальный заговор молчания. По-моему, Мэнкуп избрал для этого единственный действенный путь. Ведь и до него многие догадывались об истинных обстоятельствах, при которых умер Грундег, однако правда оставалась скрытой за семью замками. И, вероятно, навсегда осталась бы, не положи Мэнкуп на чашу весов свою собственную смерть, которая именно для этой цели должна была казаться насильственной.

— Значит, все это не ради Баллина? — с сомнением спросил Дейли.

— Полагаю, что нет. Баллин был средством, а не целью. Надо учитывать, что истинное лицо Баллина и его роль в убийстве Грундега стала известна Мэнкупу сравнительно недавно, в ту пору, когда он уже знал, что обречен. Будь у него побольше времени, возможно, он нашел бы другой, не столь парадоксальный путь, дабы доказать миру, что Грундег убит, а Баллин — один из его убийц…

Да, я верю в это! Несмотря на горькую мысль, вложенную им в уста госпожи Бухенвальд, несмотря на сознание, что бывшие гитлеровские палачи останутся безнаказанными, если предоставить их официальному правосудию, Мэнкуп не последовал бы примеру своей героини.

По-моему, именно сознание, что он, Мэнкуп, через неделю, через две исчезнет с лица земли, а палач Баллин будет по-прежнему здравствовать и творить свои темные дела, толкнуло его на эту отчаянную, заимствованную из пьесы идею… Да, именно так мне думается… То, что в театре мыслилось как условный, аллегорический прием, превратилось в отчаянный жест умирающего человека, который тщится еще из могилы дотянуться до убийцы.

Мэнкуп не столько мстил Баллину за своего друга Грундега, не столько за предательство по отношению к нему самому и даже, пожалуй, не столько гестаповскому палачу за все его бесчисленные жертвы… По-моему, ему просто невыносима была мысль о том зле, о тех будущих страданиях и смертях, которые таились в самом факте существования Баллина.

Баллин был для него как бы живым воплощением самой идеи палачества и предательства, тем отравленным кинжалом, которым пользуются, чтобы нанести исподтишка удар. И он, Мэнкуп, чувствовал бы себя виноватым, если бы умер, не обезвредив этот занесенный над другими, отяжелевший от прилипшей к нему крови и грязи стилет…

Может быть, я ошибаюсь, но мнится мне, сам замысел, возникнув внезапно, — возможно, после последней консультации с врачом, перечеркнувшей все надежды хотя бы на несколько месяцев жизни, — превратился в навязчивую идею.

И вместе с тем, как тонко и последовательно, направляя и предугадывая любой шаг своих противников, этот одержимый человек реализовал свой замысел. Реализовал, отказываясь от принципа открытого боя, которым руководствовался всю свою жизнь. И все же не изменяя своему характеру. Есть какая-то чисто мэнкуповская саркастическая усмешка даже в том, что именно нацисту Боденштерну против его желания пришлось застрелить своего сообщника и единомышленника Баллина!.. Шляпу долой перед Магнусом, вот все, что я могу сказать!..

— А что же делать с этими записями? — Фредди растерянно перелистал дневник. — Мы ведь были уверены, что его убили! А ведь, в сущности, это он, уже находясь в могиле, уничтожил Баллина! Что мы скажем десяткам тысяч, которые вышли на улицу требовать виселицу нацистам?

— Вот что! — Мун взял тетрадь и быстро, одну за другой, вырвал те, годичной давности страницы, по которым была разбросана расшифрованная им с таким трудом истина. — Пусть все останется так, как он сам того желал!

И пока бумажные клочья сгорали в большой редакционной пепельнице, где сквозь темноватое стекло просвечивали крупные литеры «Гамбургский оракул», Мун вспомнил последние минуты Мэнкупа. Теперь там, в его баховской комнате, должно быть, уже орудуют маляры. Голубые шторы содраны, едва ли они соответствуют вкусу Лизелотте фон Винцельбах. Зеркальный потолок укрыт брезентом, чтобы не заляпали краской. А старая уже смыта. Багровая, фиолетовая, оранжевая — синтез современности и вечной баховской гармонии, выбранный Мэнкупом для своей временной квартиры. Ибо, въезжая в нее, он уже знал, что проживет недолго.

Мун представил себе обесцвеченные стены, на которые сквозь окно падает отсвет уже сереющего в этот час неба. В углу стоит скатанный в рулон холст — вырезанная из рамки картина, которую так и забыли вынести…

Мэнкуп мог жить где угодно, в дворце, в бараке концлагеря, в своем редакционном кабинете, где продавленный диван был его приютом в течение стольких ночей. Везде он оставался бы Магнусом Мэнкупом, ни на йоту не отступая от своей сути, страстно сформулированной на одной из страниц дневника:

«Когда я уйду, пусть ничто не напоминает обо мне, кроме моих мыслей. Мыслящие люди — вот мой лучший памятник!»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ

Двадцатого марта к дому номер сорок два по улице Независимости подъехал потрепанный черный «форд». Водитель поставил машину на место только что отъехавшего «мустанга» цвета слоновой кости, но не торопился выходить. Это был старый человек в поношенном черном пальто. Из-под надвинутой на лоб черной фетровой шляпы выглядывали морщинистое лицо и темные очки. Руки были в черных перчатках. «Мустанг», оглашая улицу звуками электронной музыки, исчез в снежной пелене, а человек все еще сидел и настороженно всматривался во вспышки автомобильных фар. Прошло минут пять. Ни одна машина не остановилась. Кажется, все в порядке.

Человек заставил себя выйти. Весь черный, слившийся с черной машиной, он стоял неподвижно. На сгорбленных плечах оседали мокрые хлопья, а он все стоял и пытался увидеть небо. Неба не было — был свет уличных фонарей, и освещенные фасады небоскребов, и где-то над невидимыми крышами — кроваво-красные и ядовито-зеленые зарницы, а еще выше — запорошенная снегом темнота, сквозь которую пробивалось тусклое сияние — отблеск залитого электричеством большого города.

Идиотская привычка глядеть в небо. Но с тех пор, как его старший сын стал летчиком, он неоднократно ловил себя на том, что постоянно глядит в небо, такое далекое и неприступное, несмотря на сверхзвуковые самолеты и космические ракеты.

Человек в пальто усталым шагом направился к автомату стоянки и бросил сразу полдюжины монет. Еще неизвестно, как долго придется дожидаться. Потом, стараясь остаться незамеченным, проскользнул в дом.

Пройдя мимо скоростного лифта, специально останавливающегося на восьмом этаже для удобства клиентов мисс Минервы Зингер, он выбрал обычный. Ради предосторожности поднялся до самого верха и только после этого спустился на восьмой этаж.

Дверь открыл представительный мужчина в строгом темно-сером костюме.

— Ваше имя? — спросил он, сопровождая вопрос корректным поклоном, каким уважающий себя дипломат обменивается с министром дружественной державы.

— Панотарос! — пробормотал человек в черном пальто и нервно передернул плечами. У него было намерение назвать первую попавшуюся фамилию, например Смит или Джонс. И вот тебе на! Произнес именно то, что могло его выдать.

— Мистер Панотарос. Прекрасно! — Представительный мужчина занес фамилию в книгу с кожаным переплетом. — Прошу пройти в зал. Секретарь мисс Минервы Зингер сообщит, сумеет ли она вас принять.

Зал был слишком просторен для полутора десятков людей, терпеливо дожидавшихся своей очереди. Он должен был впечатлять и подавлять, как подавляют высокие своды церкви коленопреклоненных верующих. Однако сама Минерва начисто отвергала всякую мистику. Оформление зала доказывало, что она считает свою пророческую деятельность научно обоснованной. На стенах висели не только полученные телепатическим путем изображения диковинных марсианских сооружений и еще более причудливых венерианских космических кораблей, но и фотографии, демонстрировавшие блестящие успехи современной астрономии.

Стараясь не привлекать к себе внимания, человек в пальто сел в глубокое кресло. Он оставался в тени. Только руки в черных перчатках, вцепившиеся в подлокотники, и ноги в потрепанных черных брюках попадали в полосу струившегося со стен света. Освещение зала вопреки полунаучному оформлению должно было давать ощущение потусторонней таинственности. Люди сидели в полумраке. Матовый свет заливал только стены. Но и они казались темными по сравнению с пылающей нестерпимым белым сиянием дверью, за которой находилось святилище мисс Минервы Зингер.

Дверь бесшумно отодвинулась и сразу же закрылась. Ступая на бесшумных подошвах, к человеку в черном пальто подошел секретарь. Он был одет в такой же темно-серый костюм, как и привратник. Вид у него был еще более ученый, поклон еще более корректный.

— Мистер Панотарос, вы желаете заглянуть в свое будущее?

Человек в пальто глухо вскрикнул. Он успел забыть, что назвался этим именем.

— Не бойтесь! Ничего страшного! — успокоил секретарь, превратно истолковавший вскрик. — Если сомневаетесь, можете прочесть авторитетное свидетельство профессора Гудмена, — секретарь кивком показал на покрытый брошюрами и журналами столик. — Этот феномен имеет чисто научное обоснование… Между прочим, во время сеанса вы увидите некое парящее в воздухе туманообразное существо. — Секретарь говорил абсолютно деловым тоном. — Не пугайтесь! Это просто оптический эффект, помогающий мисс Зингер быстрее погружаться в спиритический транс. Транс иногда вызывает сильнейший обморок, поэтому врач измеряет пульс и кровяное давление… Если он будет вынужден прекратить сеанс, вы безвозмездно можете прийти вторично. Вот и все, что необходимо знать. Гонорар вам известен? — Секретарь назвал сумму, на которую можно купить весь гардероб старика да его машину в придачу.

— Чеком или наличными? — Секретарь деликатным жестом протянул руку. — При оплате наличными скидка пять процентов.

Старик сунул руку в верхний карман пиджака, потом, словно опомнившись, отдернул ее и вытащил из кармана пальто несколько банкнотов. Платил он наличными не для того, чтобы сэкономить пять процентов. Сумма не играла для него никакой роли. Но подпись под чеком выдала бы его настоящее имя, а между тем о его визите никто, даже персонал ясновидящей, не должен был знать.

— Все в порядке! — Секретарь пересчитал деньги. — Ждите, когда вас вызовут.

Посетители один за другим скрывались за ослепительно сияющей дверью. В зал никто не возвращался. Видимо, для выхода служила другая дверь. В помещении, казавшемся теперь еще более огромным и пустынным, оставались только старик и молоденькая девушка, нервно ерзавшая в своем кресле. Время от времени она украдкой вынимала из сумочки плоскую фляжку и делала несколько глотков. Наконец настала и ее очередь.

Старик остался один. Теперь он чувствовал себя более уверенно. Даже осмелился снять черные очки. Дрожащими пальцами принялся перелистывать лежащие на столе журналы. Цветовая симфония известных миллионам кинозрителей ног, грудей, лиц. Но старик не видел ни ослепительных улыбок, ни соблазнительных бедер, ни манящего прищура глаз. Он видел траурные рамки и зияющую пустоту между ними. Это было как наваждение… Вдруг пелена словно спала с глаз. Фотография приобрела краски и очертания. Это был снимок, изображающий кинозвезду Эвелин Роджерс на фоне скалистого острова. Она выходила из моря, с берега ей протягивал руку мускулистый молодой человек с черными усиками. Так фотография выглядела в журнале. Но старик видел иное. Расплывчатое тело в воде. Расплывчатое тело на берегу. И четкое изображение немолодой, но по-прежнему красивой женщины с большими выразительными глазами.

— Мистер Панотарос! Ваша очередь.

Старик, заслонив лицо журналом, быстро надел очки. Скомкав журнал, сунул его в карман и тяжелой поступью, еще более сгорбленный и морщинистый, прошел мимо вспышки сверхновой, марсианской пирамиды, спиральной галактики к той двери, за которой его ждала самая знаменитая ясновидящая космического века.

— Мистер Панотарос! — объявил секретарь и тут же исчез.

Минерва вздрогнула. У нее не было времени просматривать список посетителей. Поэтому фамилия так поразила ее. Вчера телевидение и газеты сообщили о трагедии, разыгравшейся над Панотаросом. Бомбардировщик столкнулся с самолетом-заправщиком, из команд обоих самолетов остались в живых только четверо. И вот является человек, весь в черном, носящий имя места катастрофы!

Однако Минерва быстро спохватилась. Ясновидящей не подобает выказывать удивления.

— Пройдите, пожалуйста! Садитесь! Чувствуйте себя как дома.

Старик сел. И почти полный мрак, и сама Минерва Зингер, затянутая в длинное черное платье, с призрачно белым лицом под тяжелой короной черных волос, и еле видневшаяся где-то в глубине неподвижная человеческая фигура — все это создавало эффект, способный довести слабонервных до галлюцинаций. Минерва сделала еле уловимое движение. Потолок вспыхнул. Старик, столько раз глядевший на небо, узнал знакомые созвездия. Они не стояли на месте, а медленно передвигались, как в планетарии.

Минерва села. Это было что-то наподобие зубоврачебного кресла. По мере того как она погружалась в спиритический транс, оно откидывалось, пока не принимало горизонтальное положение. Но до транса оставалось еще пять минут. Пять минут для беседы, во время которой посетитель излагал свою просьбу, Минерва давала краткую информацию о Пульсомониде, а врач присоединял к ее обнаженным рукам измерительные приборы.

— Мистер Панотарос, прошу не считать сверхъестественным то, что произойдет. Мне удалось установить связь с единственным, наделенным исключительными способностями, обитателем отдаленной планеты в звездной системе 13217.1-13. Пульсомонида видит все, что происходит на Земле. Суть этого явления мне самой не совсем ясна. Некоторые видные ученые, например профессор Гудмен, считают, что это просто телепатическая способность вселенского масштаба. Должна вас предупредить, что вода и земная кора являются препятствием даже для всевидящего ока Пульсомониды. Как вы, возможно, слышали, именно из-за этого Пульсомонида не может отыскать зарытые в землю или спрятанные на дне моря клады… Итак, в чем заключается ваша просьба?

Старик поднял голову. Репутация Минервы не нуждалась в уловках, к каким обычно прибегают гадалки. Однако многолетний опыт научил ее не пренебрегать ничем. Весьма часто угаданная деталь впечатляла больше, чем само предсказание.

— Мистер Панотарос, вас угнетает тяжелая утрата.

Профессия Минервы научила ее почти безошибочно читать в лицах посетителей причины, побудившие обратиться к ней.

— Да, да, — старик горестно закивал головой. На мгновение он забыл, где находится. Вместо Минервы Зингер он видел расплывчатое женское тело в купальном костюме. Вместо врача в белом халате, который выплыл из темноты и приблизился к Минерве, — расплывчатое очертание мужчины с черными усиками. А позади их, там, где мрак комнаты освещался только призрачным отражением звездного потолка, стояли немолодая женщина и пятнадцатилетний мальчик. Они казались абсолютно живыми. Старик застонал и закрыл глаза.

Когда он снова открыл их, видение исчезло. Существовала только реальность. Сама Минерва Зингер, врач, ловким движением оплетавший ее руку резиновыми жгутами, и колыхавшееся туманообразное подобие человека, на которое ясновидящая устремила свой неподвижный взгляд. Старик не сразу понял, что это такое. Потом вспомнил объяснение секретаря.

— Мисс Минерва Зингер начинает впадать в транс, — зашептал врач. — Но она еще слышит вас. Излагайте свою просьбу тихим и внятным голосом.

— Просьбу?… Да, да… Доктор, вы не скажете, который час? Мои, кажется, отстают.

— Ровно восемь… Излагайте свою просьбу. Быстрее. Через несколько минут мисс Минерва Зингер уже не будет слышать вас.

— Значит, мои часы правильны? Странно.

Глаза Минервы закрылись. Поддаваясь тяжести тела, кресло медленно опускалось.

— Говорите!.. Говорите!.. Пульсомонида слышит вас! — Она еле шевелила губами, словно пробивалась с неимоверным усилием сквозь глухую стену, отделившую ее от людей.

— Излагайте же свою просьбу! — прошипел врач.

— Доктор, прошу вас выйти! — резко сказал старик. Казалось, он сам все это время находился в состоянии транса и только сейчас очнулся.

— Ну, раз вы не доверяете мне… — зашептал врач. — Пожалуйста, в виде исключения… Если по истечении тридцати минут мисс Минерва Зингер не придет в себя, позовите меня.

— Не беспокойтесь, она придет в себя. Даже скорее, чем вы думаете, — и на лице старика появилось подобие улыбки.

— Говорите, говорите!.. Пульсомонида слышит вас! — снова донеслось из кресла.

Убедившись, что дверь плотно закрылась, старик рывком повернулся к Минерве:

— Слышит нас? В таком случае спросите у него, почему не пришел ваш муж?

— Мой муж? — Минерва по инерции продолжала говорить тем же замогильным шепотом.

— Да. Мистер Дейли из сыскного агентства «Мун и Дейли». Мы договорились встретиться у вас ровно в восемь.

В ту же минуту дверь распахнулась. В комнату вошли двое мужчин.

— Ну и накурено! — Мун, впервые присутствовавший при сеансе спиритическо-телепатической связи, принял колыхающийся световой туман за дым.

— Вы, как всегда, все опошляете, — засмеялся Дейли. — Разве не видите, что это дух? Минни, убери эту пакость! — обратился он к жене.

Мгновенно забыв о состоянии транса, Минерва проворно вскочила с кресла и повернула рычажок. Однако туманообразное существо не думало исчезать. Напрасно Минерва судорожно дергала рычаг.

— Опять заело! — жалобно заявила она. — Придется вызвать монтера.

— Ладно, пусть остается. — Дейли махнул рукой. — Зажги свет!

Резкий поток электричества наполовину уничтожил привидение, но полупрозрачный, подвешенный к потолку экран, на который скрытый проекционный аппарат направлял светящееся изображение, продолжал исполнять ставшие уже ненужными мистические функции.

— Извините! — Старик встал. — Я не собирался вторгаться в ваши тайны. Меня принудили к этому обстоятельства. У меня все основания опасаться, что убийцы моей жены и сына следят за мной. Поэтому я назначил встречу с мистером Муном и мистером Дейли не в их конторе, а у вас…

— Что же ты не предупредил меня, Крист? — Минерва с упреком обратилась к мужу.

— Я ведь сказал тебе, что мистер Шривер придет…

— Мистер Шривер? — Минерва удивленно взглянула на бедно одетого старика. — Тот самый Шривер?

— Да, — старик снял черные очки. — Я побоялся назвать свое настоящее имя.

Теперь Минерва узнала его. Это лицо, правда не такое морщинистое, эту фигуру, правда не такую согбенную, она видела не раз на страницах газет. Это был Джошуа Шривер, миллионер, король универсальных магазинов, совладелец многочисленных промышленных предприятий.

— Надеюсь, вы не выдадите моей профессиональной тайны? — с улыбкой спросила Минерва. — Вас кормят ваши магазины и акции, а меня… — Минерва показала на светящийся экран.

— Само собой разумеется, — старик кивнул, — это в наших взаимных интересах.

— Ну, теперь, когда твое женское любопытство удовлетворено… — Дейли обратился к жене.

— До свидания, мистер Шривер! — Минерва поняла с полуслова. — Желаю вам удачи!

Стройная фигура Минервы на миг заслонила слабо светящееся привидение, дверь бесшумно закрылась.

Шривер сел. Теперь он опять казался бесконечно усталым.

— Вы уверены, что за вами не было слежки? — спросил Мун.

— Не знаю… Я принял все меры предосторожности. Это облачение я одолжил у своего слуги, машину я намеренно выбрал самую старую.

— Рассказывайте, мистер Шривер! — поторопил Дейли.

— Мне очень трудно говорить об этом… Слишком тяжелый удар… Но я постараюсь взять себя в руки… — Шривер выпрямился, расстегнул пальто и судорожно глотнул воздух. — Это началось год назад. В некоторых моих универсальных магазинах кто-то стал выбивать стекла в витринах, в других взрывались бомбы со слезоточивым газом, в третьих происходили дерзкие кражи. Потом явился некий мистер Челмз. Он отрекомендовал себя представителем Рода Гаэтано… Вам это имя, должно быть, хорошо знакомо?

Мун кивнул головой. Родриго лет десять назад прибыл из Испании по призыву своего старшего брата, Счастливого Гаэтано. После насильственной смерти брата от рук его соперников Родриго быстро расправился с ними и стал полновластным хозяином мощной преступной организации. Члены этого синдиката занимались торговлей наркотиками, содержали игорные притоны и публичные дома, но основным источником их баснословных доходов было организованное вымогательство — рэкет.

— Я должен был выплачивать Роду ежемесячно десятую часть своих доходов, — продолжал Шривер. — Взамен мне обещали полную неприкосновенность магазинов и защиту против других банд. Я отказался, считая, что лучше израсходовать часть требуемой суммы на охрану, чем уступить. Челмз предупредил, что мне следует ожидать крупных неприятностей. Однако эта угроза осталась без последствий. Мои универмаги охранялись целым штатом детективов. Инциденты прекратились. Я уже думал, что Род Гаэтано махнул на меня рукой, пока не была предпринята попытка похитить моего младшего сына Рола. Тогда я решил отправить семью в Панотарос. Это небольшое местечко на берегу Средиземного моря. В свое время, когда мы с женой путешествовали по Испании, ей там очень понравилось… Чудесная природа, никаких туристов, одни местные жители… Моя жена вообще с причудами, никогда не любила шумного общества. Место пребывания семьи держалось в полном секрете от слуг и даже от родственников. Для предосторожности вся корреспонденция шла через детективное агентство в Париже. Все было хорошо… А сегодня я получил телеграмму… Из Панотароса. От начальника полиции. Он сообщает мне… — Шривер закрыл лицо руками.

Мун и Дейли смущенно отвернулись. Было тяжело глядеть, как Шривер пытается скрыть от них свое горе.

— Умерли… Оба… Уна и мальчик. В телеграмме сказано, что они отравились консервами. Но я уверен, что их убили.

— Простите, мистер Шривер, — прервал Мун. — Насколько я понимаю, у вас нет никаких прямых доказательств. Это мог быть несчастный случай.

— Разве я вам не сказал? — Шривер удивленно взглянул на него. — Простите, смерть — такое страшное событие, что забываешь о других несчастьях. — Шривер вынул из кармана телеграмму. — Начальник полиции сообщает, что одновременно исчезла моя дочь Гвендолин. Нет никакого сомнения, что это месть Рода Гаэтано. Я надеюсь, что она еще жива. Но они могут и ее прикончить. — Шривер протянул руку к Муну. — Надо спешить! Завтра вы должны вылететь в Панотарос.

— Я?

— Да. Я не слишком доверяю испанской полиции. Если даже наши не в состоянии защитить меня от Рода Гаэтано, то там, на своей родине, он может подкупить кого угодно.

— Вы забыли про заграничный паспорт, — напомнил Мун.

— Уже заказан.

— Все равно это отнимет много времени. — Мун покачал головой.

— Вы его получите завтра.

Мун удивленно взглянул на Шривера. Миллионер впервые улыбнулся.

— Никаких чудес! Просто мой личный друг, помощник государственного секретаря, имеет возможность — в исключительных случаях — ускорить процедуру. Я сказал ему, что вы мой коммерческий представитель. Начальник сбыта на днях действительно должен был выехать для переговоров с испанцами. Остается только решить вопрос о гонораре. Назначайте сами! Это будет самое разумное.

— Ваше предложение очень заманчиво, однако…

— Соглашайтесь! — Дейли подмигнул. — Я уже давно мечтал попасть в Испанию. Говорят, там самые темпераментные женщины в мире.

— Ваше счастье, что Минерва не слышит. — Мун пригрозил ему пальцем. — Хорошо, принимаю предложение. Хотя бы для того, чтобы дать вам возможность убедиться, что ваша жена ничем не хуже испанок.

— Значит, вы едете оба? Это осложняет дело. Вторично обращаться к моему другу из госдепартамента, к сожалению, бесполезно.

Жесткий тон показывал, что даже в час беды Шривер остается человеком, чья случайно оброненная фраза стала знаменитой: «Эмоции я могу позволить себе тогда, когда мои дела идут хорошо».

На секунду он опять ушел в себя, но так же мгновенно взял себя в руки. Когда миллионер раскрыл портсигар, пальцы если и дрожали, то почти незаметно. Дейли с почтением уставился на обыкновенные с виду сигареты, если не считать золотых инициалов на мундштуке «Дж. Ш.». Газетчики не раз восхищались этой невидимой короной мультимиллионерской власти — Шривер был одним из немногих людей на свете, куривших сигареты, изготовленные по личному заказу.

— Пожалуйста! — Шривер терпеливо ждал, пока угостятся другие.

— Спасибо, курю только сигары, — поблагодарил Мун кивком. — Ну а Дейли и вовсе не курит, только коллекционирует запахи в профессиональных целях. Это его конек.

— Не понял. — Шривер неглубоко затянулся, видно, по совету своих личных врачей щадил легкие.

— У него исключительная память на табачные дымы. И три дня спустя безошибочно установит, какую сигарету курили в закрытом помещении. И не один уже преступник жестоко поплатился за свое пристрастие к никотину.

— Мун, как всегда, подтрунивает. Но иногда, когда нет никакого другого следа, это может помочь, особенно если курили редкую марку. Вашей, мистер Шривер, в моей коллекции еще не было. Так что, если вы намереваетесь нарушить закон, это было бы весьма неосмотрительно. — Дейли не мог удержаться от шутки, хотя и без укоризненного взгляда Муна понял ее неуместность.

Шривер даже не усмехнулся. Его цепкий взгляд, словно прицениваясь, скользил по лицу Дейли.

— У меня есть идея! — вымолвил он наконец. — Пожалуй, сойдет…

— О чем это вы?

— Прикидываю, как ускорить получение паспорта для мистера Дейли. Мы об этом еще поговорим. Так или иначе вам, мистер Мун, пока придется лететь одному.

— Хорошо! — быстро решил Мун. — Дело действительно не терпит промедления. Сумму гонорара я назову вам после. Все зависит от того, каких результатов мне удастся достичь. Пока вы дадите мне только на расходы. Ну, скажем…

Шривер махнул рукой.

— Я уже обо всем позаботился. В Малаге вы обратитесь к Педро Хименесу. Это самый крупный тамошний банкир. На ваше имя открыт текущий счет. Лимит — полмиллиона песет.

— Вот это да! — Дейли присвистнул.

— Это доверенность на ведение расследования. — Отрывистый жесткий тон Шривера доказывал, что даже в этот час он остается знаменитым Шривером, человеком дела. — Вот фотографии, они могут вам пригодиться. Мои детективы следили за Челмзом и несколько раз сфотографировали при встречах с другими людьми Гаэтано. Может быть, кто-то из них побывал в Панотаросе. — Шривер придвинул Муну пачку, потом дрожащей рукой извлек из бумажника другую. — Моя дочь Гвендолин Шривер.

Дейли перегнулся через плечо Муна. На его лице отразилось приятное удивление. Гвендолин Шривер оказалась хорошенькой девушкой, соответствовавшей эталону, который усиленно рекламируется в качестве национального идеала. Единственным отклонением от стандарта были иссиня-черные волосы, придававшие ей некоторую оригинальность.

— Это моя жена Уна. Сын Рол. Ему на днях минуло пятнадцать лет. А вот все вместе… — Голос Шривера опять задрожал. — Последний снимок. Они прислали его месяц назад… — Шривер тяжело опустил голову и уронил фотографию. Мун подхватил снимок. Гвендолин с матерью и братом сидели в глиссере. Штурвалом управлял низенький пожилой господин в элегантной форме яхтсмена. Бросался в глаза резкий контраст между счастливым выражением его лица и полупрезрительной гримасой Гвендолин.

— Каким образом Род Гаэтано узнал, где они находятся? — спросил Дейли.

— Вот единственное правдоподобное объяснение. — Шривер вынул из кармана скомканный журнал. — Они попали случайно в объектив вместе с Эвелин Роджерс. Если бы проклятый репортер знал, какие страшные последствия это будет иметь!

После ухода Шривера Дейли поднял брошенный на пол журнал. Это была «Золотая сцена», еженедельник, специализировавшийся на любовных аферах популярных артистов. Репортаж, посвященный Эвелин Роджерс, прозванной ее поклонниками Куколкой, занимал шесть страниц.

— захлебываясь, сообщали заголовки.

Двадцать два снимка наглядно демонстрировали беспредельное счастье на фоне лазурного моря, зеленых пальм и колоритных испанских крестьян в черных беретах. На двух, кроме самой Куколки и мексиканца, был виден скромно державшийся на заднем плане пожилой мужчина в белой рубашке, белых шортах и совершенно не гармонирующих с ними черных сандалиях. А на одной фотографии, той самой, что сыграла такую трагическую роль, объектив случайно запечатлел жену и сына Шривера. Подпись под снимком гласила: «На острове Блаженного уединения Куколку Роджерс ожидает ее любимый Рамиро».

Дейли закрыл журнал. На обложке стояла дата «15 февраля».

— Прошел целый месяц. — Мун нахмурился. — Не понимаю, почему Род Гаэтано так долго медлил. Это непохоже на него.

— Очень просто. Очевидно, его люди не интересуются любовными аферами кинозвезд. Шривер тоже только сегодня увидел журнал. К тому же Род все это время, может быть, еще надеялся, что ему согласятся платить.

— Странно, — пробормотал Мун.

— Что странно?

— Все! Панотарос! Это ведь тот самый поселок, где вчера произошла воздушная катастрофа. Разбились два самолета. Там должна быть масса полиции и солдат, разыскивающих летчиков и обломки. Выходит, что парни Гаэтано будто нарочно выбрали самое рискованное время для своей операции… Жалею, что впутался в эту историю. Тут что-то не так.

— Боитесь? — насмешливо спросил Дейли.

Мун вместо ответа посмотрел на кресло, в котором недавно сидел Шривер. Почудилось, что оно сгорбилось и сморщилось, впитав в себя все несчастья старика. Спасаясь от ненужных эмоций, он торопливо рассовал по карманам фотографии и бумаги. Дейли потушил свет. Прежде чем дверь бесшумно затворилась, Мун еще раз окинул взглядом темную комнату. Светящееся привидение одиноко покачивалось в воздухе.

Голубой автобус с надписью «Малага — Панотарос» резко затормозил перед опустившимся шлагбаумом. Прикрепленные к крыше корзины и чемоданы подпрыгнули и, погромыхав, снова застыли. Почти все пассажиры вышли. Крестьяне вынули из кожаных мешочков табак и скрутили сигаретки.

— Прошу вас! — К Муну подошел священник в черной сутане. У него было сравнительно молодое, загорелое лицо. Темные глаза из-под лохматых, тронутых сединой бровей со скрытой пытливостью вглядывались в собеседника.

Два часа назад они встретились в банке Педро Хименеса, где падре Антонио с готовностью взял на себя роль переводчика. В автобусе священник не навязывал своего общества. Но время от времени Мун, отрываясь от окна, ловил на себе его взгляд. Взгляд, похожий на рентгеновский луч. Казалось, падре Антонио видит человека насквозь и каким-то седьмым чувством угадывает его слабости.

— Благодарю вас! — Мун взял протянутый портсигар, украшенный крестом и сплетенными в вензель латинскими буквами O.D. Мун механическим движением перевернул его. На обратной стороне были нацарапаны крестики. Двадцать или тридцать. Их истинное значение Мун узнал значительно позже.

— Ах, совсем забыл! Этот портсигар имеет маленький секрет, — священник нажал потайную пружину. В левом отделении лежали светлые табачные листья, в правом — темные.

— Один только? — пошутил Мун.

— Вы намекаете на О.D. — Падре Антонио улыбнулся. — Это первые буквы латинских слов «Opus dei» — в переводе «Дело господне». Так называется духовный орден, членом которого я состою. Как видите, ничего таинственного.

— А крестики, по-видимому, отметки о членских взносах?

— Почти… Помочь вам? — И падре Антонио, явно уклоняясь от разговора, ловко свернул выбранный Муном черный лист. Пальцы были длинные и тонкие, коротко стриженные ногти без какого-либо следа никотина.

Мун затянулся и выпустил двойное кольцо. Табак был превосходный, куда лучше дешевых сигар, которые он обычно покупал.

Из-за поворота вынырнул товарный состав с грязным от копоти, неимоверно старым паровозом. Мимо проносились, громыхая на стыках, платформы, груженные овцами. Пассажиры автобуса не обращали на них внимания. Но вот показались деревянные просторные клетки с быками.

— Везут для корриды, — пояснил падре Антонио.

Пассажиры обменивались оживленными замечаниями, по-видимому, обсуждали достоинства и недостатки завтрашних противников знаменитых и безвестных тореадоров. Быки казались смирными, даже немножко испуганными. Один из них тоскливо мычал, словно жалуясь на дорожные неудобства. Но по их могучим шеям, крупным рогам, одетым для безопасности в мягкие наконечники, можно было судить, что они дадут себя убить только после упорного сопротивления.

Последний вагон мелькнул за шлагбаумом. Проводники, стоявшие на площадке для обозрения, дружелюбно помахали руками. Пора было возвращаться в машину. Мун бросил недокуренную цигарку и неохотно последовал за священником. После холодной и мокрой мартовской погоды, с которой он расстался только вчера, стоять под теплым, почти горячим южным солнцем было просто благодатью. Мун был приятно удивлен такой резкой переменой климата. Его коричневый, в крапинку костюм из грубой шерсти явно не годился для этих краев.

Войдя в автобус, Мун взглянул на свой брошенный в кресло пиджак. Он совершенно забыл, что во внутреннем кармане осталось несколько тысяч песет. Судя по убогой одежде спутников, для них такая сумма представляла большой соблазн.

— Не бойтесь, — падре Антонио перехватил его взгляд, — мы в Испании. Тут бедность и честность являются синонимами, — добавил он с чуть иронической улыбкой.

Разговор зашел о бое быков. Священник не одобрял его, но и не порицал.

— Всем людям, а в особенности южанам, нужны хлеб и зрелища. Это поняли еще древние римляне. Хлеба у нас маловато, приходится возмещать зрелищами. Бой быков все же безобиднее, чем революции. Что же касается гуманности, то я лично считаю, что ваша биржа ни в чем не уступает корриде.

— Вы были у нас? — спросил Мун. — То-то вы так прекрасно говорите по-английски.

— Никогда не был и не собираюсь. Ваша машинная цивилизация мне глубоко чужда. Что касается языка, то я учился в колледже монсеньора де Шеризи…

— Никогда не слыхал, — пробурчал Мун. — Это для лингвистов?

— Нет. Самый лучший иезуитский университет. Находится в Париже. Каждый студент, кроме латыни, древнегреческого и древнееврейского, обязан в совершенстве знать три европейских языка. Кроме того, он по собственному выбору изучает какое-нибудь азиатское или африканское наречие. Я, например, владею одним из языков банту.

Священник продолжал говорить. Мимо проносились оливковые рощи, буро-лиловые склоны невысоких гор, сложенные из необтесанных камней ограды крестьянских владений. Уморенный царившей в автобусе духотой и усталостью (во время перелета через океан ему почти не удалось уснуть), Мун незаметно для себя задремал. Разбудили его возбужденные голоса пассажиров.

— Что такое? — спросил Мун.

— Проверка документов, — объяснил священник. — В поездах и на крупных автомагистралях это обычное дело. Но в Панотаросе впервые.

Мун выглянул. Автобус стоял на горном перевале, через который вела единственная дорога в Панотарос. На горизонте синело море. Снизу, из прибрежной долины, карабкалась вереница груженных корзинами осликов. Один из них остановился, чтобы сорвать растущий на обочине мак. С цветком во рту, он словно шаржировал плакаты бюро путешествий, на которых обычно изображается жгучая испанская красавица с кастаньетами в плавно изогнутых смуглых руках и алой розой в зубах.

Такими же атрибутами туристской рекламы казались стоявшие возле автобуса полицейские из корпуса гражданской гвардии в черных мундирах, с ярко-желтыми широкими портупеями крест-накрест. Диковинные, загнутые кверху треуголки выглядели еще более архаичными рядом с белой каской сержанта американской военной полиции. Увидев их, погонщик осликов остановился без приказа. Американский сержант заглянул в корзины. Содержимое — оранжево-багряные помидоры — ему почему-то не понравилось. Выразительным жестом он приказал крестьянину поворачивать обратно.

— Что они ищут? — удивился Мун.

— Понятия не имею, — падре Антонио пожал плечами. — В сегодняшнем номере «Пуэбло» пишут, будто американцы потеряли при воздушной катастрофе какие-то секретные устройства.

— Неужели эти секреты можно спрятать в помидоре? — Мун рассмеялся.

— Ваш паспорт, сеньор! — обратился к нему гражданский гвардеец. Увидев герб, передал паспорт американскому солдату. Тот бегло посмотрел на фамилию и, кивнув головой, отдал обратно. Это был единственный раз, когда американец принял участие в проверке. Все остальное время он безучастно стоял в тени автобуса и лениво разглядывал дымок своей сигареты. Одетый в ладно пригнанный комбинезон цвета хаки, рослый, широкоплечий, упитанный, он казался живым олицетворением Америки. Точно таких же парней можно встретить сегодня в Африке, Азии, а завтра, если американцам удастся добраться туда, — на Марсе или Венере. По выражению лица было видно, что сержанту решительно все равно, где находиться, лишь бы поблизости имелись кино и выпивка.

— Все в порядке! — Старший чином гражданский гвардеец отдал честь. — Можете ехать!

Автобус покатил вниз. Высунувшийся в окно Мун встретился со взглядом сержанта военной полиции. Сержант выразительно сплюнул и, отвернувшись, подошел к рации, установленной на обломке древнеримской колонны.

Еще несколько витков спирали дороги — и в окно ворвался целый хаос красок, в котором преобладали лазурь моря, зелень пальм, белые и розовые тона домов и хижин. Мун ожидал увидеть сравнительно пустынный поселок. Правда, уже в Малаге ему сообщили, что нахлынувшие в течение последнего месяца туристы увеличили население Панотароса почти вдвое. Но то, что Мун увидел, все же явилось сюрпризом.

Панотарос казался стихийно возникшей и беспорядочно разросшейся ярмаркой. Склоны гор с завешанными циновками входами в пещеры, перед которыми сушилось белье. Рядом с древнеримской крепостной стеной обнесенный проволочной оградой палаточный городок, где мелькали зеленые, голубые и желтые комбинезоны американских солдат. Несколько белых зданий покрупнее в самом центре, среди них церковь и пятиэтажный дом, увенчанный непомерно большой надписью «Отель «Голливуд»». Беспорядочно разбросанные вдоль пляжа розовые дома, домишки и просто хибарки, пальмы, рыбачьи лодки, вывешенные для просушки сети. А кругом, террасами карабкаясь к небу, крестьянские поля и виноградники. У Муна не было времени вглядеться, да и расстояние было слишком большим, однако ему показалось, что весь обращенный к востоку склон обуглился от пожара. Чуть выше, наполовину закрытые скалами, виднелись серая башня и зубчатая стена какого-то замка.

На улицах, по которым катился автобус, царила такая же пестрота. Строгие крестьянские одежды и легкомысленные бикини иностранок, военные мундиры и замысловато вырезанные, тесно облегающие тело платья, хмурые лица местных жителей и зазывающие профессиональные улыбки женщин, прибывших издалека ради американских военных. В воздухе пахло морским йодом, апельсинами, приторными духами, потными телами, бензином и легкой гарью.

Автобус остановился на центральной площади. К нему немедленно устремилось несколько подростков. С присущим им чутьем распознав в Муне иностранца, они наперебой предлагали свои услуги.

— Пансион «Эскориал»!

— Пансион «Прадо»! Очаровательное женское общество!

— Пансион «Альгамбра»! Все удобства! Собственный пляж!

— «Голливуд»! Самый лучший отель! Свободные комнаты с ванной и прекрасным видом на море! — В чемодан Муна отчаянно вцепился похожий на цыгана мальчуган в американской военной кепке, красном жилете и черных, многократно залатанных штанах, ниспадающих бахромой на босые ноги.

Остальные угрожающе надвинулись на него, пытаясь отнять добычу.

— Они говорят, что он лжет, — падре Антонио сказал это без осуждения. — В «Голливуде» нет свободных номеров.

— А в другой гостинице? — спросил Мун. Он не очень доверял этим пансионам с пышными испанскими названиями. Гостиница гарантировала хотя бы отсутствие насекомых и наличие душа.

— У нас только одна-единственная гостиница, — падре Антонио улыбнулся. — Может быть, вы пока остановитесь у меня?

— Можете занять мой номер! — Рядом с Муном стоял плотный человек с саквояжем из свиной кожи. — То есть если вы не суеверны. Тринадцатая комната, прекрасный вид на море. Чтоб его черт побрал! Только сомневаюсь, захочется ли вам остаться. Вас, конечно, интересует, в чем дело? Ну нет, я не такой простак, чтобы сказать вам. А то меня, чего доброго, еще не выпустят из этого проклятого Панотароса. Ха! А я собирался вкладывать свой капитал! Чувствуете? — Человек выразительно втянул носом пахнувший гарью воздух. — У нас в Кёльне в таких случаях говорят: «В датском королевстве пахнет гнилью». Это из Гёте…

— Это слова Шекспира, — с улыбкой поправил падре Антонио.

— Разве? Спасибо за уточнение. Хотя это не меняет сути. Важно, что пахнет гнилью, а кто сказал, Гёте или Шекспир… — Человек выразительно пожал плечами и, разразившись изысканным немецким ругательством, прыгнул в автобус.

Похожий на цыгана мальчуган с радостным воплем выхватил у Муна чемодан и помчался через площадь. Мун повернулся, чтобы побежать за ним, но улыбка священника остановила его.

— Ваш чемодан никуда не денется. Я уже сказал — и у нас и у вас имеются грабители, зато у вас нет поговорки «горд и честен, как нищий». Заходите, всегда буду вам рад. Адрес спросите у первого встречного, тут меня все знают.

Минуту Мун постоял под тентом, натянутым у входа в гостиницу. Священник удалялся упругим, энергичным шагом, никак не вязавшимся с длиннополой сутаной, опоясанной шнуром, на котором висел портфель. Откуда-то черной тенью вынырнул одетый в красные плавки африканец с бусами на шее и браслетами на руках и ногах. Падре Антонио отдал ему портфель. Потом они исчезли из виду.

Мун толкнул дверь. С зеркальных стен на него надвинулись полуобнаженные женские тела. Холл выглядел как старинный мавританский дворец, купленный вместе со всем калифским гаремом и приспособленный под современный бар. Мраморный пол, пальмы, внушительные колонны, покрытые резьбой по кости, представляли мавританский стиль; зеркала, широкие кресла и дюралюминиевые плевательницы — современный западный.

— Прошу вас, сеньор! — Муна с низким поклоном приветствовал портье. — Меня зовут дон Бенитес. Всегда к вашим услугам.

— Где мой чемодан? — Мун оглянулся.

— Я сижу на нем. — Из-за спины портье выглянула вихрастая голова. — А зовут меня Педро! «Дон» необязательно.

— Педро говорит глупости, — с чувством достоинства одернул его портье. Изъяснялся он на ломаном английском языке с забавным кастильским акцентом. — Пожалуйста, ваш ключ, сеньор! Тринадцатая комната.

— С прекрасным видом на море! — усмехнулся Мун, вспомнив слова кёльнского коммерсанта.

— У нас все лучшие номера выходят на море. А закаты какие! Зато и цены вдвое больше, — добавил портье уже другим тоном. — Хозяин гостиницы сеньор Девилье правильно рассчитал: разве захочет состоятельный человек иметь перед глазами площадь, где вечно толкутся люди?

— Ладно, ладно, — оборвал его Мун. — Какие комнаты занимали Шриверы?

— Сеньорита Гвендолин Шривер живет в четырнадцатой, — начал портье, но Педро не дал ему закончить:

— А в тринадцатой жил Рол Шривер с матерью!

— В моей комнате? Разве ее не опечатали? — удивился Мун.

— Зачем? Обычный несчастный случай. — Портье пожал плечами. — Они отравились консервами.

— Американской колбасой. На этикетке такие аппетитные ломтики. — Педро облизнулся. — Рол часто меня угощал… Он учил меня английскому, я его — испанскому…

— Андалузскому диалекту, — поправил портье. — По-испански ты сам говоришь, как американец!

— Почему немца хотели поселить в тринадцатой? Разве не было других свободных номеров? — спросил Мун.

— Ваш номер один из лучших. Рядом живет знаменитая Эвелин Роджерс. — Портье согнулся в полупоклоне. — С тех пор как она приехала, мест для туристов не хватает, многие сдали свои дома иностранцам, а сами переселились в пещеры.

— Я тоже живу в пещере, даже родился в ней, — с гордостью объявил Педро.

— В наших краях их много, — подтвердил портье. — С незапамятных времен. Бедняки даже специально переселяются сюда из-за пещер. Дешевле, чем возводить лачуги из всякой дряни, по-нашему они называются «чаболас». Моя дочка тоже живет в такой фанерной трущобе. В Мадриде их полным-полно. — Сообразив, что тема не очень подходит для беседы с иностранцем, портье перешел на другую: — Вы, должно быть, видели по дороге замок? Вот-вот, родовой дом маркиза Кастельмаре. Сеньор Шмидт собирался перестроить его в шикарный отель.

— И подвести фуникулер прямо к пляжу, — подхватил Педро. — Эх, так и не удастся покататься!

— Они уже почти договорились с маркизом. А сегодня сеньор Шмидт вдруг уехал! — Портье озадаченно посмотрел на гостя.

— Вы не знаете почему?

— Разве нам кто-нибудь что-то говорит? — пожал тот плечами. — Мы всё узнаем только под занавес.

— Может быть, на него так подействовала эта трагедия?

— Какая трагедия?

— Ну, воздушная катастрофа.

— Трагедий кругом сколько влезет. Даже перестаешь замечать. Не будь Шриверы богатыми людьми, а погибшие летчики американцами, никто бы и в ус не дул. На днях у нас теми же колбасными консервами отравились двое местных, дон Матосиньос и донья Матосиньос, так о них давно уже никто больше не говорит. — Портье вздохнул, потом, вспомнив про свои обязанности, оживился: — Так что останетесь довольны… Разрешите, я провожу вас!

Портье намеревался взять чемодан, но мальчуган выхватил его и помчался по лестнице. Очевидно, надеялся на добавочные чаевые.

— Да, совсем забыл, заполните, пожалуйста, графы в гостевой книге!

Мун перелистал объемистый том… Шмидт, предприниматель, приехал пятнадцатого марта, выбыл двадцать первого. Его поспешный отъезд очень заинтересовал Муна.

— Может быть, его переговоры с маркизом зашли в тупик? — задумчиво спросил Мун.

— Да нет, маркиз в таком положении, что не отказался бы даже от… — Портье осекся и внимательно посмотрел на гостя. — Простите, сеньор, вы не сеньор Мун?

— Я! А откуда вам вообще известно, что я должен был приехать?

— О, Панотарос — маленькое местечко! Как только начальник полиции получил телеграмму от сеньора Шривера, так все уже знали о вашем приезде.

— Чувствую себя польщенным. А как вы узнали меня?

— По вопросам! — Портье улыбнулся. — Для обычного человека вы задаете слишком много вопросов.

Мун не стал подниматься в свой номер. Не вспомнив про Педро, который дожидался наверху чаевых, он вышел на площадь. Солнце слепило глаза. Между домами сверкало море. К Муну подошла красивая жгучая брюнетка с ярко-синими веками и потускневшими глазами. Одета она была в вызывающе пунцовое платье с длинными разрезами по бокам. Волосы украшал прикрепленный черепаховым гребнем ярко-красный цветок. Так она пыталась создать национальный колорит, соответствующий спросу ее американских клиентов.

— Не пожелает ли иностранный сеньор посмотреть, как я живу? Это недалеко, пансион «Прадо».

Фраза состояла из заученных английских слов. Мун понадеялся, что его поймут.

— Где тут полиция?

Женщина метнулась в сторону. Проституция была недавно официально запрещена, хотя процветала по-прежнему.

— Полицейский комиссариат? С удовольствием провожу вас. Если не ошибаюсь, мой соотечественник? Может быть, журналист? В таком случае могу снабдить вас интересной информацией. Я в близких отношениях с Куколкой Роджерс.

Говоривший был пожилым мужчиной в белой, не особенно чистой безрукавке и таких же шортах. Запыленные ноги были обуты в потрескавшиеся черные сандалии. Говорил он бойко, держался самоуверенно, но было в нем какое-то неуловимое сходство с предложившей свои услуги женщиной.

— Я вас где-то видел, — Мун пытался вспомнить.

Глубокие морщины под тоскливыми глазами разгладились в радостной улыбке.

— Неужели? Помните, какой успех имел «Дом с привидениями»? Зрители покатывались со смеху. А «Прыжок с сорок третьего этажа»? Билль Ритчи — король смеха! — Ритчи взглянул на Муна. Улыбка погасла и превратилась в подобие гримасы. Он покачал головой. — Нет, я вижу, вы не помните. Сейчас уже никто не помнит этих картин. «Великий немой», что от него осталось? Один Чаплин…

— Я все-таки где-то вас видел.

На лице актера снова появился проблеск надежды. Чувствовалось, как ему важно говорить не просто с человеком, а с человеком, видевшим его на экране.

— В таком случае в фильме «Ночь Хиросимы». Моя единственная роль почти за двадцать лет! Если бы вы знали, как трудно было ее получить. Я должен был играть пленного американца, случайно попавшего под атомную бомбежку. На это место была дюжина кандидатов. Некоторые совсем лысые. Но я их всех перехитрил. Есть такое средство, от которого сразу выпадают волосы. На расческе оставались целые клочья. Режиссер был в диком восторге… А теперь отросли как ни в чем не бывало. — Ритчи дрожащей рукой провел по своим крашенным в натуральный цвет волосам. — Но сейчас у меня снова надежда. Знаете, Куколка Роджерс обещала, что в следующем фильме…

— Ага, правильно! Я вас видел в «Золотой сцене» вместе с Эвелин Роджерс и ее мексиканцем. Вы стояли на заднем плане, ваше лицо почти не видно.

— Да, да, — Ритчи радостно закивал. — Куколка просила, чтобы я встал рядом, но у меня в тот день сломался зуб. Как-то неудобно… — Ритчи врал убежденно, но чуть переигрывал.

— Вот мы и пришли! — Ритчи указал на небольшой розовый домик. — У них теперь новый начальник, полковник Бароха-и-Пинос. Его только что прислали из Малаги. Все удивляются — такое маленькое местечко, и вдруг полковник!.. Но я-то знаю… — Ритчи прищурил глаза и перешел на шепот: — Генерал Дэблдей по секрету рассказал Куколке — это вроде ссылки. Брат полковника, один из вожаков, молодых фалангистов, в прошлом году публично назвал генералиссимуса Франко идейным ренегатом. Его засадили, а полковника перевели в Панотарос…

Помещение, в котором очутился Мун, имело специфический вид и даже запах, присущий всем полицейским участкам. Побеленные глиняные стены покрывал налет дыма и пыли. На одной висело распятие, на другой — портрет человека, чей приход к власти стоил жизни миллиону людей. Большая часть погибла не при военных действиях, а в результате репрессий. Мун как-то читал, что все войны Американского континента со времен Кортеса и Писарро потребовали меньше человеческих жертв. Живописец, как и все портретисты диктаторов, знал свое дело. Низенький, старый, с крючковатым носом, каудильо Франко на картине выглядел стройным, мужественным испанским рыцарем в генеральской форме. Даже нос приобрел что-то импозантное, орлиное. Жирные блестящие мухи носились по комнате, присаживались на портрет и снова продолжали свой хоровод. За деревянным барьером стоял заляпанный чернилами стол с какими-то папками, бутылкой из-под кока-колы и огромным старомодным телефоном. Дежурный полицейский в расстегнутом мундире, удобно устроившись в деревянном, с высокой спинкой кресле, правой рукой перелистывал книжку, а левой отмахивался от мух.

— Я к полковнику Бароха-и-Пиносу! — сказал Мун.

Полицейский ответил что-то по-испански.

— Бароха-и-Пинос! — выговаривая каждое слово, повторил Мун.

Полицейский понял. Сделал отрицательный жест и показал на скамейку. Это означало, что Муну следует подождать. Полицейский вернулся к прерванному занятию. По мере того как он перелистывал странички, Мун имел возможность следить за сюжетом. Это был «Графикос» — испанское издание американского комикса, посвященного приключениям Супермена. Инопланетные монстры, с которыми сражался герой, на этих картинках не претерпели изменения, но сам Супермен из типичного американца превратился в не менее типичного испанца. Муну даже показалось, что он немного смахивает на приукрашенного генералиссимуса Франко. Одна книжка кончилась. Полицейский, вынув из ящика бутылку кока-колы, открыл ее зубами, отпил глоток и принялся за следующий выпуск серии. На страничках комиксов опять замелькали выстрелы электронных пистолетов и взрывы атомных бомб карманного формата.

Мун повернулся спиной к Супермену и от скуки стал прислушиваться к голосам, доносившимся из-за двери в соседнюю комнату. Кто-то заговорил по-английски. Мун пересел поближе к двери. Теперь говорил уже другой человек, причем по-испански. Дребезжащий голос, по всей вероятности, принадлежал старику. Маленькая пауза. Потом молодой женский голос снова заговорил по-английски. Мун догадался, что это переводчица.

— Я услышал какой-то не то рев, не то грохот. Думал, землетрясение… Кричу жене и детям, чтобы вставали, а сам в одних кальсонах бегу в сарай освободить ослика. И тут я вижу — прямо передо мной низвергается с неба огненная стена… Все кругом горит… я решил, что началась атомная война. Только потом узнал, что это был горящий бензин из самолета-заправщика… Помидоры тлели до самого утра… Никогда не поверил бы, что овощи могут пылать, как солома.

— Получите компенсацию. Покажите на фотографии место, где находится ваш дом… Отмечайте, майор! — Эти слова были сказаны на английском языке. Голос сразу запоминался — он был густым, приятным, вкрадчивым и повелительным одновременно. Обождав, пока переведут его слова, говорящий любезно сказал: — Кто у нас следующий, полковник Бароха?

— Донья Алиситина Села, владелица магазина табачных изделий и сувениров.

Значит, полковник находится рядом. Мун вскочил со скамейки. Почти в ту же секунду вскочил полицейский. Но Мун опередил его. Бесцеремонно толкнув дверь, он шагнул в соседнюю комнату и изумленно остановился. Перед ним был миниатюрный Панотарос. Великолепная, снятая с вертолета фотография, на которой можно было различить каждый дом, даже людей. Аэрофотоснимок занимал всю стену. За столом сидели грузный мужчина в полицейском мундире с погонами полковника и несколько военных в американской форме. У карты с красным табельным карандашом в руке застыл майор с прямым пробором черных волос. У окна стояла переводчица в форме лейтенанта военно-морского флота. Белый, накрахмаленный до блеска китель выгодно оттенял ее смуглое лицо и пушистые, покрашенные в серебряный тон волосы. Все остальное помещение занимали рассевшиеся на скамейках и стульях местные жители.

Увидев Муна, полковник Бароха-и-Пинос встал. На его тучном лице обозначились жесткие складки.

— Сюда нельзя!

— Мистер Шривер поручил мне заняться расследованием…

— Так вы знаменитый мистер Мун? Рад познакомиться! — Полковник заулыбался. — Я получил от мистера Шривера телеграмму. Зайду за вами, как только освобожусь, а пока извините… Важное совещание.

— Я живу в «Голливуде».

— Знаю, знаю, тринадцатая… До скорой встречи!

— Не вижу никаких причин для ухода мистера Муна. У нас тут нет секретов, — произнес приятный голос. — Познакомимся… Дэблдей. Ваш сосед по гостинице. Я живу в восемнадцатой.

Навстречу Муну встал худощавый мужчина. На прикрепленном поверх нагрудного кармана целлулоидном личном знаке Мун прочел: «Бригадный генерал Джереми Дэблдей». Седые, коротко остриженные волосы. Золотое пенсне. Интеллектуальное лицо. Такое изредка бывает у очень умных юристов или дельцов.

— А это мои сотрудники, — генерал представил сидевших за столом офицеров. — Майор Мэлбрич! — Стоявший у фотографии офицер в знак приветствия помахал карандашом. — Это лейтенант Росита Байрд, самая очаровательная девушка американской армии! — Молодая женщина сдержанно улыбнулась. — Вам при розысках будет необходим переводчик. Фирма «Америкэн электроникс», президентом которой я состоял до недавнего времени, была связана с мистером Шривером. Так что с удовольствием окажу любую помощь… Присаживайтесь! А теперь, полковник, можете продолжать.

Донья Села говорила еле внятно. В ее испуганных глазах словно навеки застыл ужас той ночи.

— Я живу в заднем помещении магазинчика. Сплю очень крепко. Воров мне нечего бояться, весь мой товар не стоит и тысячи песет… Меня разбудило что-то непонятное. Окно залито красным заревом… Я выскочила на улицу… Вижу, что-то падает прямо с неба. Еле успела отскочить в сторону. Это был летчик… Верхняя часть туловища с головой и руками упала прямо у моих ног, нижняя чуть поодаль… Я закричала и бросилась бежать.

— Ваш магазин пострадал? — спросил Дэблдей с любезной деловитостью.

— Нет.

— Все равно психическая травма и так далее… Получите компенсацию… Покажите, где находится ваш дом.

Женщина подошла к фотографии. Ее начало трясти. Майору Мэлбричу пришлось взять ее руку в свою и вести ею по фотографии. Место, где стоял магазин, он отметил красным кружком. Такие же кружки были рассыпаны по всей восточной части Панотароса — от гор до побережья.

— Следующий! Дон Хуан Брито, землевладелец.

Со скамейки поднялся пожилой крестьянин с одутловатым лицом. Монотонным голосом он рассказал, что живет один. Жена умерла, оба сына уехали на заработки в Швейцарию. В ту ночь он как раз вышел по нужде. Только это спасло его. Весивший несколько тонн реактивный мотор, проломив крышу, разнес в щепки жилую комнату и придавил находившихся за перегородкой овец.

— Я как раз шел домой. В тот вечер я сильно выпил, праздновал именины приятеля, — рассказывал следующий. — Когда небо запылало, я вначале подумал, что у меня началась белая горячка, — свидетель нервно рассмеялся. — И тут что-то падает на меня. Горящий парашют. Весь хмель сразу выскочил из головы… На мне стала тлеть одежда… Я катался по земле, чтобы сбить искры… Когда встал, то увидел похожую на манекен, затянутую в кожу фигуру, протягивающую ко мне руки… Я не сразу понял, что это человек. Летчик был мертв. Это было так страшно, что я даже не испугался…

Последним допрашивали рыбака Камило.

— Это было недалеко от острова Блаженного уединения. Я ловил рыбу. Всплеска не слышал. После гражданской войны, вернее после тюрьмы, в которую меня засадили за то, что я сражался против франкистов…

— Без политики, дон Камило! — резко оборвал его полковник.

— Разве я что-нибудь сказал, полковник? Я ведь не говорю, что меня били… Просто после тюрьмы я стал полуглухим. Так вот, чувствую, с сетью что-то неладно… Я уже испугался, думал, большой кальмар. Тут один американец утверждал, будто видел такое чудовище. У меня сеть-то единственная, если кальмар порвет — беда. Вытаскиваю, а в сети человек в спасательном жилете. Он был жив, даже говорил… Сказал, что началась война, сразу видать, рехнулся от страха. Я ведь немного понимаю по-английски, работал проводником у Шриверов…

— Довольно! Ваша биография нас не интересует, — прервал генерал. — Получите компенсацию. Майор Мэлбрич, отметьте место… Кто там у нас еще остался, полковник?

— Доктор Энкарно! — Полковник заглянул в список. — Он не пришел.

— Обойдемся без него. — Генерал встал и повернулся к свидетелям. — Благодарю вас!

— Можно идти? — спросил рыбак. — А то мне пора выходить в море.

— Пока да, — майор почему-то взглянул на Муна. — Всех живущих в этом районе, — майор обвел карандашом круг, заключавший в основном восточную часть Панотароса, — прошу явиться через час.

— Не вижу необходимости, — умные глаза генерала Дэблдея блеснули за стеклами пенсне. — Мистер Мун наш соотечественник, нам нечего скрывать от него… Так вот, друзья, — он обращался к местным жителям, — одна из бомб упала в восточном районе. Ничего страшного, даже если бы она взорвалась. Это учебные бомбы. Но они защищены от коррозии особым засекреченным составом. При высокой температуре, возникшей в результате сгорания ста пятидесяти тысяч литров бензина, выделились содержащиеся в составе ядовитые химические вещества… Овощи и виноград нельзя собирать. Всем, кто притрагивался к такому осколку, — генерал вынул из кармана и показал кусочек рваного сплавленного металла, — следует сжечь одежду… Само собой разумеется, вы получите компенсацию… Кроме того, советую всем жителям этого района принимать горячий душ до тех пор, пока все осколки не будут обнаружены и обезврежены.

Панотаросцы удивленно переглянулись, кто-то даже засмеялся.

— Почему они смеются? — резко спросил майор Мэлбрич.

— Во всем Панотаросе горячая вода имеется только в гостинице, — извиняющимся тоном сказал полковник.

— Извините, я не знал, — генерал Дэблдей покачал головой. — Конечно, море самая лучшая ванна, но в данном случае… Майор Мэлбрич выдаст вам талоны. Будете ходить мыться в наш лагерь. Благодарю! Все свободны!

— Никогда не думал, что придется заниматься такими делами, — генерал обвел смеющимся взглядом опустевшее помещение. Вместе с жителями ушла переводчица. Остались только офицеры и Мун. — Генерал банных войск! Звучит неплохо… Ну что ж, майор, давайте уточнять радиус разброса.

— А какой род войск вы представляете в действительности? — спросил Мун.

— Как вы сами думаете?

— Службу химической безопасности, — подмигнул Мун.

— Довольно остроумно, — генерал засмеялся. — Рад, что вы догадались, о какой безопасности идет речь. Я разведчик, вернее контрразведчик.

— Ищете секретные устройства?

— Ну конечно. Ядовитые вещества — это только между прочим. Пятьсот человек уже ищут как проклятые, завтра прибывает столько же, да еще подводные лодки из Роты. Возможно, он упал в море.

— Разве ваш секрет мужского рода?

— Собственно говоря, это военная тайна. — Генерал улыбнулся. — Но если обещаете не продавать ее русским… — Генерал лукаво сощурил глаза. — Мы ищем код для расшифровки приказа о начале атомной войны. Наши летчики называют его крестом на шее, командир не имеет права снимать его ни на минуту… — Генерал повернулся к майору: — Ну что у вас там получилось?

— Минуточку! — прислушивавшийся к разговору майор Мэлбрич вернулся к своим обязанностям. Несколько штрихов — и разрозненные красные кружки соединены в сплошное кольцо.

Генерал критическим взглядом осмотрел предложенный майором сектор поисков.

— По-моему, радиус не мешало бы расширить. Давайте включим в него на всякий случай остров Блаженного уединения!

— Ни в коем случае! — Майор запротестовал. — Крайняя точка там, где был подобран подполковник Хогерт. — Майор ткнул пальцем в указанное рыбаком место. — И то он упал так далеко лишь потому, что катапультировался… Видите, до острова порядочное расстояние. Мы не имеем права терять времени на бесплодные поиски. Чем дольше они будут длиться, тем меньше шансов обеспечить секретность.

— Согласен! — Генерал повернулся к начальнику полиции. — Спасибо, полковник Бароха. До свидания!.. Ну а с вами, — улыбнулся генерал Муну, — я не прощаюсь. Непременно заходите! Угощу таким коктейлем, что после него вам даже атомная война покажется детской забавой!

Полковник проводил гостей до двери. Потом, повернувшись к Муну, с наигранным возмущением сказал:

— Меня-то он не пригласил на коктейль! Мы, испанцы, очень обидчивый народ. Я ему при случае еще припомню!.. Все равно люблю американцев, завидую им. Один мистер Хемингуэй чего стоит! Всем своим подчиненным приказываю читать американскую литературу… Вы знакомы с «Фиестой»? Даже наш Бласко Ибаньес не описал так красочно великолепное ремесло тореро! Знаете, я ведь сам когда-то хотел стать матадором. У нас это мечта почти каждого подростка.

Вынужденный молчать в присутствии американских офицеров, полковник теперь вознаграждал себя словесным фейерверком.

— Простите, о ваших юношеских мечтах поговорим в другой раз, — довольно грубо оборвал Мун.

— Понял и не обижаюсь… — Полковник вынул из сейфа несколько папок. — Вы специально прилетели сюда за тысячу километров, вам кажется, что любая упущенная минута является чуть ли не преступлением, а я разглагольствую тут о литературе. Итак! — Он раскрыл папку. — Акт о смерти Шриверов…

— Начнем лучше с живых, — предложил Мун.

— С живых? — не понял полковник. — А, вы имеете в виду мисс Гвендолин Шривер! Мы разослали ее фотографию, описание и номер машины по всей стране, опросили окрестных жителей, жандармерия наводила справки во всех гостиницах на всех дорогах в радиусе двухсот километров. Даже справлялись у наших секретных осведомителей, связанных с уголовным миром. Делалось решительно все… и это, имейте в виду, несмотря на то, что в связи с воздушной катастрофой я не смыкаю глаз уже третий день. — Полковник устало откинулся в кресле.

— Чем вы объясняете ее исчезновение? — не спросив разрешения, Мун закурил сигару.

— Может быть, похитили? — Полковник довольно равнодушно пожал плечами.

— Гангстеры, — подсказал Мун. — Ваша точка зрения полностью совпадает с мнением мистера Шривера.

— Гангстеры? — Начальник полиции совершенно неожиданно рассмеялся.

— Вам это кажется смешным? — Мун сердито выпустил густую струю дыма.

— Боюсь, что уедете, так и не поняв до конца души испанского народа. — Полковник досадливо отмахнулся от сигарного дыма. — Украсть средь бела дня машину, остановиться на людном перекрестке, на виду у сотни прохожих, насильно втащить в нее человека — такое в наше время, пожалуй, возможно лишь в двух местах: отсталой Сицилии и передовой Америке. Недаром самые выдающиеся организаторы вашего преступного мира родом из Сицилии. Надеюсь, я этим не задел ваших национальных чувств, мистер Мун?

— Вы намереваетесь прочесть мне популярную лекцию?

— Простите, немного увлекся, — примирительным тоном сказал полковник. — Я только хотел отметить, что испанцы наполовину дети. Серенады, рыцарские традиции прошлого, старые шляпы и драгоценные дамские браслеты, которыми осыпают тореадора, — все это делает нас немного смешными и непонятными в глазах иностранцев. Что касается похищений — у нас это обычно любовная афера, мотивы которой следует искать в упрямстве родителей или эксцентричном романтизме влюбленных.

— Хм…

— Вы что-то хотели сказать?

— Мисс Гвендолин Шривер, насколько я знаю, не испанка, — сухо заметил Мун.

— О да! Но в этом смысле она, пожалуй, хуже любой испанки. О ней рассказывают невероятные истории!

Внешность полковника не слишком импонировала: мясистый нос, крутой подбородок, полное лицо. И все-таки он не был тем, кем поначалу показался Муну, — этаким испанским вариантом лихого шерифа из американского вестерна, предпочитающего седло своего скакуна, шпоры и кольт письменному столу. За неказистой внешностью полковника угадывался цепкий ум службиста. Но едва ли такой станет себя особенно утруждать из-за взбалмошной девчонки, о которой действительно неизвестно, похищена она или сбежала с любовником.

— Мне хотелось бы осмотреть комнату Гвендолин, — сказал Мун. Знакомство с обстановкой, в которой живет человек, будь это даже всего лишь номер гостиницы, дает довольно правильное представление о характере и привычках — в этом Мун убеждался неоднократно.

— В любое время! — Полковник кивнул. — Один ключ она взяла с собой, но запасной находится у портье дона Бенитеса. Вы, должно быть, уже знакомы с ним.

— Немного. Меня удивляет, почему вы не храните запасной ключ в своем сейфе. На вашем месте я бы не слишком доверял ему. — Мун выпустил двойное кольцо.

— Что вы! — На миг дым повис над головой начальника полиции, отчего тот приобрел отдаленное сходство с неким испанским святым. — Дон Бенитес так глуп, извините, я хотел сказать, так честен, что… — Полковник Бароха-и-Пинос энергично покачал головой и сразу же лишился своего ореола. — Вы еще не знаете, что это за человек! Хозяин гостиницы мосье Девилье отличный психолог. На этом он экономит зарплату нескольких администраторов. Раз в месяц дон Бенитес посылает ему в Марсель выручку и отчетность. Весь Панотарос знает, что он скорее добавит из собственного жалованья, чем утаит от хозяина хоть одну песету.

Мун выразил желание ознакомиться с предметами, найденными в комнате матери и сына после их смерти.

— Сожалею, все вещи сразу же отправлены мистеру Шриверу воздушной почтой. Но вы можете познакомиться с описью.

Папка, которую раскрыл начальник полиции, была довольно тощей. Кроме описи вещей, в ней были лишь квитанция об отправке, что-то вроде рапорта и официальное свидетельство о смерти. Все документы были предусмотрительно снабжены английским переводом. Рапорт являлся, собственно говоря, подписанной доктором Энкарно краткой историей болезни.

Мун попросил полковника изложить события своими словами.

— Как вам угодно! — Довольный возможностью поговорить, начальник полиции заулыбался. — Между прочим, не стесняйтесь, курите! Меня это ничуть не раздражает. Итак, начнем с самого начала. Восемнадцатого марта, примерно в полдень, мисс Гвендолин Шривер уехала на своем «кадиллаке».

— Куда?

— Матери она сказала, что едет на несколько дней в Малагу и остановится в отеле «Мирамар». Но туда она не прибыла. Узнал я это совершенно случайно. Дело в том, что до перевода в Панотарос я заведовал в Малаге отделом по надзору за иностранцами. Каждый вечер мне приносили список всех вновь прибывших. Мисс Гвендолин Шривер в нем не числилась.

— Может быть, она зарегистрировалась под чужим именем?

— Что вы! — Полковник Бароха-и-Пинос усмехнулся. — Мы живем в Испании. Это только у вас некий мистер Икс может преспокойно выдать себя за мистера Муна, а женщину, с которой только что знакомился в баре, за свою законную супругу. Испания — благоустроенное государство. Здесь каждый человек обязан предъявить документы. Уж будьте уверены, если они фальшивые, то он вместо комфортабельного отеля мигом очутится за решеткой.

— Отличная организация! — Мун закурил. — Прошу вас, продолжайте.

— После отъезда мисс Гвендолин ее мать, пожаловавшись на мигрень, почти весь день оставалась в гостинице. Что касается сына мистера Шривера Рола, то он куда-то ходил с одним местным мальчиком. Зовут его Педро, фамилию не помню. Круглый сирота, живет с какими-то отдаленными родственниками.

— В пещере! Знаю. — Мун кивнул.

— Ничего не поделаешь! — Полковник поморщился. — Мы небогатая страна. Но не забывайте, что жить в пещере — это тоже в своем роде романтика. Впрочем, мы уклонились от темы. Под вечер Рол Шривер вернулся в гостиницу с каким-то свертком. Кстати, это был как раз день его рождения. Миссис Шривер заблаговременно заказала в Малаге торт. На семейном торжестве присутствовал тот самый Педро… Американцы при всем моем уважении к ним странные люди. Генерал Дэблдей, например, даже меня не пригласил на коктейльную партию, а Шриверы не гнушались обществом оборванца… Вечером, часам к одиннадцати, Педро ушел, а миссис Шривер попросила портье разбудить ее пораньше. Все это я знаю со слов дона Бенитеса. Сам я прибыл в Панотарос только на следующее утро.

— То есть сразу же после воздушной катастрофы, — уточнил Мун.

— Да. Но это чистая случайность. Мой перевод намечался уже давно.

— Что же было дальше?

— Миссис Шривер и ее сын вернулись в гостиницу к обеду и немедленно вызвали доктора Энкарно. Они жаловались на общее недомогание, слабость, понос, тошноту, головокружение. Доктор сразу же заподозрил отравление. Из продуктов, которыми они питались в этот день, его внимание привлекла американская консервированная колбаса. Дело в том, что незадолго до этого той же колбасой отравились двое местных жителей. Доктор Энкарно, не колеблясь, поставил диагноз, даже догадался попросить банку, из которой они ели, на предмет анализа. Он сделал им промывание желудка, предписал полную диету, а спустя несколько часов, убедившись, что их состояние не улучшилось, испугался ответственности. По его просьбе их вечером перевезли в американский военный лагерь, где была медчасть с современным медицинским оборудованием. К сожалению, американские врачи уже ничем не могли помочь. Ночью Шриверы скончались. Вот акт о смерти, подписанный доктором Энкарно. Как видите, диагноз предельно ясен: смерть наступила в результате отравления естественным органическим ядом ботулином… Вот и вся история! Так что боюсь, что вы напрасно приехали сюда. Разве только ради мисс Гвендолин Шривер, но я думаю, как только весть о смерти родственников дойдет до ее любовного гнездышка, она сама объявится. Кстати, я недоумеваю, почему американское радио храпит молчание? Как-никак мистер Джошуа Шривер очень видная персона в вашей стране.

— У него есть на то причины.

— Какие?

— Мистер Шривер, должно быть, желает обождать с некрологом, пока мне не удастся выяснить личность преступников.

— Преступников? Ну, знаете, такое мне даже в голову не приходило. — Полковник пожал плечами. — Получив телеграмму о вашем выезде, я был уверен, что речь идет только о поисках пропавшей мисс Гвендолин Шривер.

— А разве мистер Шривер не телеграфировал, что просит отложить вскрытие трупов до моего прибытия?

— Да, но я не придал этому никакого значения. К тому же…

— Простите, — прервал его Мун. — У меня к вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Почему сообщение о смерти Шриверов не появилось в испанской печати?

— За кого вы меня принимаете? Представьте себе: мир узнает, что в Панотаросе произошла воздушная катастрофа, в результате которой погибло свыше десяти человек. Одновременно в том же Панотаросе умирают от яда жена и сын известного американского миллионера. Какой же турист после этого захочет приехать в такое заклятое место? Я лично даже рад, что мистер Шривер — все равно по каким мотивам — предпочел отсрочить некролог.

— Понятно! Второй вопрос: сделан ли уже анализ содержимого консервной банки, на котором настаивал доктор Энкарно?

— Банки? В том-то и дело, что конкретной банки не существует. Консервы у Шриверов были с собой. Одну банку они выбросили — где, не помнили. Вторую, с остатками колбасы, донесли до дома. Рол Шривер собирался доесть ее, он просто обожал эту колбасу, но его стошнило, и миссис Шривер еще до прихода врача выбросила банку в мусоропровод.

— Значит, вы отказались от лабораторного анализа! А если этот ваш доктор Энкарно все-таки ошибся диагнозом? А если — допустим даже фантастическую гипотезу — он под видом лечения сам отравил их? Упустить такую важную вещественную улику?! — От возмущения Мун даже привскочил со стула.

— Успокойтесь! — Полковник Бароха-и-Пинос сделал паузу, потом с полуулыбкой продолжал: — Будьте уверены, наша полиция работает не хуже вашей. Мы подобрали из мусорного контейнера все банки с этой проклятой колбасой и послали на анализ в Малагу. Установить точно, из какой ели Шриверы, разумеется, невозможно. Но поскольку в гостинице, кроме них, никто не отравился, то обнаружение в любой из них ботулина полностью подтвердило бы диагноз.

— Извините. — Мун с облегчением вздохнул. — Я действительно недооценил вас.

— Результатов анализа пока еще нет. У нас работают медленно, но зато точно. В смысле научного оснащения мы, конечно, немного отстаем, но наше управление в Мадриде совсем недавно получило технику из Америки… В общем, как только Малага даст ответ, я немедленно сообщу вам.

— Спасибо! Скажите, вам не показалось странным: доктор Энкарно был единственным из свидетелей воздушной катастрофы, который не явился в полицейский комиссариат?

— Должно быть, он с горя просто напился. Как-никак два первых смертных случая за всю его практику.

— А супруги Матосиньос, отравившиеся теми же консервами? Они обращались к другому врачу?

— Да нет, он у нас единственный. Но сами понимаете, одно дело — полунищие крестьяне, которых даже некому оплакивать, совсем другое — постояльцы отеля, к тому же родственники американского богача. Репутация человека любой профессии — и вы это знаете не хуже меня, — к сожалению, определяется общественным и материальным весом его клиентов. К примеру, если я упущу мелкого карманного воришку, меня за это только слегка пожурят, а если по моей вине от руки правосудия ускользнет какой-нибудь выдающийся преступник, мне самому, пожалуй, не миновать тюрьмы.

Мун чувствовал, как его постепенно клонит ко сну. Болтовня полковника положительно утомляла, к тому же сквозь зарешеченное окно проникало горячее южное солнце, слепящее глаза.

— Большое спасибо! Вопросов у меня нет… Кстати, насчет телеграммы, которую вы послали мистеру Шриверу. Насколько мне известно, его семья жила тут инкогнито.

— О, никакой сверхъестественной прозорливости я в данном случае не проявил, — отмахнулся полковник. — Во-первых, мисс Гвендолин не делала никакой тайны из того, кто ее отец. Дело в том, что мама ее не слишком баловала, и мисс Гвендолин весьма часто приходилось прибегать к кредиту. Например, ее знаменитый красный спортивный «кадиллак». Поехала в Малагу, зашла в магазин, сказала, кто она такая, а уж расплачиваться пришлось потом папаше через малагский банк. Что касается адреса, то его я узнал от генерала Дэблдея. Фирма, которую он возглавлял до своего недавнего назначения, имела какие-то там деловые связи с мистером Шривером.

— Прекрасно! Когда можно приступить к вскрытию? — И Мун решительно встал.

— Вы, к сожалению, опоздали, мистер Мун!

— Что это значит? По-моему, телеграмма мистера Шривера содержала категорическую просьбу дождаться меня.

— Вскрытия вообще не было.

— Еще лучше! Вы их похоронили!

— Вам это не нравится, мистер Мун?

— Вы прекрасно знаете, что в случае отравления вскрытие обязательно. Я требую немедленной эксгумации!

— То есть вы хотите, чтобы на глазах у жителей Панотароса, которые уже и так в предостаточной мере взбудоражены воздушной катастрофой и гибелью урожая овощей, мы стали бы вытаскивать из гроба два полуразложившихся трупа? Чтобы с быстротой молнии родилась молва, что тут пахнет преступлением, что супруги Матосиньос, без сомнения, тоже умерли неестественной смертью, что в Панотаросе орудует целая шайка отравителей? Готов поспорить, что на следующий день во всей округе не останется ни одного туриста.

— Можно подумать, что вы не начальник полиции, а директор туристического бюро.

— Увы! — Полковник Бароха-и-Пинос развел руками. — Я, как принято выражаться, карающий меч правосудия. Поэтому даже угроза папы римского предать анафеме не удержала бы меня. Но для эксгумации, кроме могильщиков, нужны могилы, не говоря уже о трупах. На панотаросском кладбище вы не найдете ни того, ни другого.

— То есть как это? — Мун изумленно посмотрел на полковника. Тот невозмутимо молчал.

Мун провел рукой по лбу. Хмурые складки исчезли.

— Ну и манера у вас подшучивать над человеком! — Мун усмехнулся. — Где-нибудь в Далласе вас за такую шутку наградили бы пулей в живот. Скажите спасибо, что у меня хорошие нервы. Насколько я понимаю, тела отправлены в Малагу?

— Совершенно правильно. У нас нет ни морга с морозильной установкой, ни тем паче крематория.

— При чем тут крематорий? — Мун резко тряхнул головой. Манера начальника полиции ошарашивала, он напоминал бандерильеро, ложными выпадами отвлекающего разъяренного быка от утомленного матадора.

— Крематорий? — повторил полковник. Вместо ответа он порылся в папке и достал конверт, из которого вынул грузовую квитанцию, оформленную на фирменном бланке авиакомпании «Панамерикэн», и какую-то машинописную бумажку с испанским текстом и гербовой печатью.

— Вот акт о кремации, заверенный соответствующими свидетелями, — как ни в чем не бывало объяснил начальник полиции. — А вот документ об отправке урн с прахом на рейсовом самолете № 12579. Так что мистер Шривер получит их в ближайшее время. Как видите, мое утверждение, что вы, к сожалению, опоздали, соответствует фактам! — И полковник с наигранным сочувствием взглянул на внезапно осунувшегося Муна.

С полминуты Мун молчал. Потом, чуть не опрокинув стул, яростно вскочил:

— Это преступление! Вы не имели права! Вы что-то скрываете!

— Преступление? Не потрудитесь ли вы объяснить свои слова?

— Тут нечего объяснять! В кремации заинтересован только тот, кому необходимо скрыть следы!

— Надо признаться, мистер Мун, ваша вспыльчивость мне даже нравится. Мы, испанцы, не любим равнодушных исполнителей, все равно, пользуются ли они шпагой тореро или острым скальпелем детективных догадок… Вам не нравится кремация? Я был вынужден считаться с волей мистера Шривера… Вот! — Полковник Бароха-и-Пинос вынул из сейфа и положил на стол телеграмму.

— гласил текст.

— Эта телеграмма получена примерно через два часа после той, в которой мистер Шривер извещал о вашем приезде. Очевидно, вы в это время уже находились в пути, поэтому он не смог предупредить вас. Если пожелаете взглянуть на обе телеграммы — пожалуйста!

Мун с трудом заставил себя встать. Чувствовал он себя отвратительно. Если вторая телеграмма была подлинной — он превращался в комическую марионетку. Еще хуже, если приказ о кремации — фальшивка. Это означало бы нокаут еще до того, как начался матч.

На полпути к двери Мун вернулся.

— Кстати, покажите мне еще раз диагноз доктора Энкарно. Перевод и оригинал. — Муну показалось, что начальник полиции настороженно следит за ним. — Спасибо. Вот и все. — Уже через секунду Мун отдал оба документа.

— Вы искали что-то определенное? — спросил озадаченный полковник.

— Да. Марку колбасных консервов.

— И для этого вам был нужен испанский текст?

— С чего-то надо ведь начинать изучение языка. Сейчас я уже знаю, как по-испански будет «колбаса», — пошутил Мун.

Однако в действительности он, повинуясь подсознательной интуиции, заинтересовался маркой консервированной колбасы, которой якобы отравились Шриверы. Колбаса называлась «Экстра» и пользовалась довольно широкой популярностью. Почти каждый американец, проводящий уик-энд на лоне природы, знал, что она производится фирмой «Все для туристов», так же как ее бульонные кубики, спиннинг и надувная лодка.

— Надеюсь, вы получили приятные известия? — вынырнувший из-за пальмы Билль Ритчи делан вид, будто случайно встретился с Муном. — Панотарос — такое маленькое местечко, всюду натыкаешься на знакомых. Чем могу быть полезен?

— Где тут почта? — хмуро спросил Мун.

— Рядом… Нет, нет, сами не найдете! С удовольствием провожу вас.

— Вы были знакомы со Шриверами? — Мун пристально посмотрел на актера.

— Конечно! Я ведь здесь, можно сказать, первооткрыватель. Все эти туристы приехали уже позже. Некоторые из-за Куколки Роджерс, другие просто потому, что Панотарос сразу стал модным курортом. Когда я приехал, отеля еще не было. Шриверы жили в замке маркиза. Сначала появились пансионы, потом из Марселя примчался этот ловкач Девилье и буквально за пару недель построил отель. А кому они обязаны своим благополучием? Мне! Я ведь первый узнал, где скрывается Куколка. Журналист, которому я продал информацию, наобещал мне золотые горы. А вместо этого прислал номер «Золотой сцены» со своим репортажем. — Блеклые голубые глаза заслезились. — Ну конечно, угощал он по-королевски. И вообще я не остался внакладе. Если получу роль в новом фильме Куколки…

— А как вы, собственно говоря, попали в Испанию? — прервал его Мун.

— Благодаря Стенли Хьюзу. Он ставил здесь картину по мотивам Шекспира. Вспомнил обо мне, не то что другие. Когда он прислал в Лос-Анджелес деньги на дорогу, я чуть не умер от радости. — Старый актер, заново переживая ту минуту, схватился за сердце. — Представляете себе, почти двадцать лет без работы, и вдруг мне предлагают роль Фальстафа! Так и застрял.

— Ну и как вам нравится Испания?

— Очень! Доллар тут равен шестидесяти песетам, так что для иностранцев жизнь в три раза дешевле, чем дома. Живу я в палатке — доктор Энкарно говорит, что для меня самое главное свежий воздух, у меня ведь больное сердце. А когда становится холодно, ночую в замке маркиза Кастельмаре. Между нами говоря, там нет никаких удобств. Но вот Шриверы миллионеры, и то не хотели уходить оттуда, пока Гвендолин не устроила скандала. В поместье есть одна большая пещера, так миссис Шривер и мальчик целыми днями пропадали в ней, охотились за несуществующим кладом…

— Как вы сказали, картина Хьюза? — только теперь вспомнил Мун. — Я, кажется, видел ее.

— Да, да, но вы… — торопливо заговорил Ритчи и осекся на полуслове. Тоскливое лицо внезапно преобразилось.

Причиной этого преображения была яркая блондинка, только что вышедшая из гостиницы «Голливуд». Мун сразу понял, что это Эвелин Роджерс. Первое, что бросилось в глаза, — шоколадного цвета кожа, красивые длинные ноги. Только потом Мун разглядел несколько пестрых лоскутков: коротенькую красную юбочку, пронзительно синий платок, заменявший бюстгальтер, и золотые сандалии, из которых выглядывали золотые ногти. Мексиканец — это, несомненно, был он — подал ей накидку, второй спутник — солнечный зонт. Эффектным движением Роджерс набросила на себя прозрачную, переливающуюся золотом ткань и раскрыла зонтик. Над ее густыми светлыми волосами мгновенно вспыхнула огромная радуга, повторившая цвета пляжного костюма.

Куколка двинулась вперед, щедро отвечая улыбками на взгляды туристов и бесцеремонные возгласы американских солдат. Для туристов она была особой достопримечательностью. Для солдат — воплощением чисто американского секса. Эскортируемая своими спутниками, Эвелин направилась к месту, где остановились Мун и Ритчи.

— Видите, она заметила меня! — Ритчи разразился счастливым, почти детским смехом. — Алло, Куколка, как поживаешь? — крикнул он издали.

Даже не повернувшись в его сторону, она небрежно кивнула. Ее откровенная вульгарность немного смягчалась еле уловимой отчужденностью в широко раскрытых голубых глазах.

В мексиканце самым выразительным были черные усики и мощные мускулы, для демонстрации которых весьма подходил спортивный полотняный пиджак без рукавов. Второй спутник… Мун не сразу понял, что это был падре Антонио, походивший в светлом фланелевом костюме скорее на спортсмена, чем на священника. Голова была не прикрыта. Почти лишенная растительности, она тем не менее не вызывала представления о лысине. Такими выглядят на античных скульптурах бронзовые головы борцов. Узнав Муна, падре Антонио приветственно поднял руку.

— Мой друг жаждет познакомиться с тобой! — Ритчи загородил киноактрисе дорогу.

— Автографы даю в холле гостиницы в пять часов! — Эвелин одарила Муна таким же небрежным кивком.

— Он журналист… Хочет написать о тебе. — Ритчи врал с отчаянной убежденностью.

— А, журналист! — заворковала Эвелин. — Это другое дело! — На ее лице засветилась улыбка. Иллюзорная высота, на которую ее вознесла прихоть кинопродюсеров и публики, всецело зависела от благосклонности журналистов.

— Это недоразумение, — вмешался падре Антонио, с интересом наблюдавший за этой сценкой. — Сеньор Мун — известный детектив.

— Терпеть не могу детективов! — Эвелин скорчила гримасу. — Может быть, вас прислал мой ревнивый муж Сидней Мострел? С поручением следить за моей нравственностью. — Эвелин разразилась смехом, показавшимся Муну не слишком искренним.

— Я прибыл сюда по просьбе мистера Шривера.

— Ну конечно, полиция устроила этой маленькой Шривер грандиозную бесплатную рекламу! Я уверена, что она все это нарочно инсценировала.

— Не думаю, — покачал головой Мун.

— Можете положиться на меня. Я ее раскусила с первого взгляда. Однажды она со свойственной ей наглостью заявила, что могла бы стать лучшей киноактрисой, чем я… Очевидно, она в ту ночь полезла к Рамиро, чтобы доказать это. — Эвелин стрельнула в мексиканца полунасмешливым взглядом. — Спутала съемочную площадку со спальней! — И киноактриса резко засмеялась.

— Никакой женщины! Клянусь тебе, дорогая! — Мексиканец клятвенно прижал руку к сердцу.

— Вы можете верить Рамиро! — сказал падре Антонио внушительным голосом. — Он любит только вас!

— Откуда вы это знаете? — бросила Эвелин.

— Не забудьте, я его исповедник.

Киноактриса и ее спутники попрощались с Муном. С Ритчи никто не прощался. С минуту он стоял с таким видом, словно его оглушили, потом, приосанившись, бросил вдогонку воздушный поцелуй.

Почта представляла собой розовый домик, размером чуть меньше полицейского комиссариата. По бамбуковым жалюзи на некоторых окнах и доносившемуся за ними детскому смеху Мун догадался, что здание служит одновременно и квартирой.

— Не забудьте называть его начальником! — напомнил Билль Ритчи.

— Судя по размерам заведения, подчиненных у этого начальника не слишком много, — улыбнулся Мун.

— Ни одного, сам разносит почту. Но так в Испании и принято. Гордецы! Чем беднее человек, тем большего гордеца из себя строит, — и актер уселся на стоявшей перед почтой скамейке.

— Вы разве не пойдете со мной? — удивился Мун.

— Зачем?

— Хотя бы в качестве переводчика.

— Он говорит по-английски. А мне полезнее подышать свежим воздухом. — Билль Ритчи протер морщинистое лицо большим носовым платком. Платок был не слишком чистым. Но, может быть, это была не грязь, а следы театрального грима, невольно стертого со щек заодно с потом?

Начальник почты оказался таким же речеобильным, как те испанцы, с которыми Муну до сих пор довелось столкнуться. Намереваясь расположить его к себе, Мун предложил сигару. Начальник с благодарностью принял, но, затянувшись, чуть заметно поморщился.

— Не нравится? — с улыбкой спросил Мун.

— Приходилось курить и получше. Я ведь бывший матрос. Когда доктора списали на берег, сначала рыбачил. На паях с доном Камило.

— Отчего на паях?

— У меня нет собственного баркаса. А потом, на мое счастье, нахлынули иностранцы, и меня благодаря знанию английского языка назначили на этот пост.

Он продолжал жаловаться на свою судьбу, а Мун тем временем набросал текст трех срочных телеграмм.

Первая, адресованная Шриверу, была самой краткой: «Подтвердите распоряжение о кремации заверенной телеграммой или лично по телефону Панотарос 8».

Вторая была более длинной. Мун специальным кодом запрашивал у информационного агентства Дональда Кинга подробные сведения по нескольким пунктам: 1. В каких предприятиях Джошуа Шривер владеет контрольным пакетом или значительной долей акций? 2. Кто является владельцем фирмы «Все для туристов», производящей консервированную колбасу «Экстра»? 3. Кто исполняет роль Фальстафа в фильме Стенли Хьюза?

Все эти сведения Мун мог бы раздобыть официальным путем, но предпочел Дональда Кинга. Этот лысый человек с профессорскими очками, чей адрес и телефон нельзя было найти ни в одном справочнике, знал больше, чем полиция. К тому же подкупить его было чрезвычайно трудно. Глава могущественного детективного бюро, занимавшегося в основном промышленным шпионажем, он содержал целую армию высокооплачиваемых осведомителей. Его заработкам позавидовал бы иной процветающий делец.

За сравнительно простую информацию, в которой нуждался Мун, другому пришлось бы платить изрядную сумму. Здесь же отношения основывались на системе взаимных услуг.

Третья телеграмма была адресована: «Сыскное агентство Мун и Дейли, мистеру Дейли» — и содержала следующий текст: «Срочно телеграфируйте, что узнали о связях Рода Гаэтано с Испанией за последние годы. Очень нуждаюсь в вашей помощи. Постарайтесь ускорить получение заграничного паспорта. Мой адрес Панотарос отель Голливуд комната 13 Мун».

Заполняя бланк, Мун невольно усмехнулся. Дело в том, что, не будучи пророком, он все же заранее знал ответ.

— Вы ведь приехали сюда из-за Шриверов? — Начальник почты, прочтя подпись Муна, задумался. — Мне только что пришла на ум одна деталь. Возможно, это пустяк, но не исключено, что вам, как детективу, что-то даст.

— Это относится к смерти Шриверов?

— Да нет! — отмахнулся начальник почты. — Тут дело ясное — недоброкачественная колбаса. Я вспомнил про одно письмо. Так вот, на днях…

— А точнее…

— Восемнадцатого марта. Шриверы переписывались только с одним парижским родственником. Зовут его мосье Арну.

Мун кивнул. Это совпадало с информацией Шривера, что вся корреспонденция шла окольным путем — через французское детективное агентство.

— Письма посылались раз в месяц, иногда несколько, изредка целая пачка. Это уже само по себе довольно странно, но я видел на своем веку достаточно чудаков. Восемнадцатого марта прибежал дон Бенитес с письмом. Сказал, что миссис Шривер просила отправить его как можно скорее.

— Кому оно было адресовано?

— Тому же мосье Арну. Минут через десять после дона Бенитеса пришла мисс Гвендолин. Она взяла письмо обратно под предлогом, что мать забыла что-то приписать.

— И больше вы письма не видели? — догадался Мун.

— В том-то и дело! Мисс Гвендолин с письмом в руках села в машину. Потом оказалось, что она больше не возвращалась в гостиницу, а сразу же уехала. К тому же дон Бенитес рассказывал, что миссис Шривер, когда заболела, очень волновалась, отправлено ли письмо.

— Ну что ж, спасибо за информацию. Не знаю, пригодится она или нет, но, во всяком случае, ваша наблюдательность делает вам честь.

Билль Ритчи по-прежнему сидел на скамейке.

— Что-то долго вы пробыли на почте, — сказал он, позевывая. — Куда теперь?

— К доктору Энкарно. Вы меня проводите?

— С удовольствием! — Актер проворно вскочил со скамейки, но внезапно, словно передумав, пробормотал: — Вот память! Совершенно забыл справиться, нет ли для меня писем… Видите вон тот домик? Да, да, это резиденция доктора Энкарно. Я только заскочу на почту и мигом вас догоню.

Мун проводил взглядом исчезнувшего в дверях актера и, покачивая головой, двинулся в путь. Всю дорогу он представлял себе, как Билль Ритчи пытается выведать содержание посланных им депеш. Игра продолжалась. Игра, где козырным тузом была телеграмма младшему компаньону агентства «Мун и Дейли».

Доктор Энкарно жил в маленьком домике у самого склона горы. Чтобы пройти к нему, пришлось долго объяснять лейтенанту саперного взвода, в чем дело. Мун перешагнул через прикрепленную к кольям веревку и подошел к дому. Дверь была заперта. На стук никто не отозвался. Мун пододвинул валявшийся поблизости пустой ящик с надписью «Собственность американской армии» и заглянул в окно. В комнате доктора царил строгий порядок. Но Мун заметил тонкий налет пыли на предметах, остановившиеся стенные часы и календарь со вчерашней датой. Календарь и часы могли быть случайностью, но пыль не вязалась со строгим порядком. Она явно не соответствовала характеру хозяина.

Мун направился к соседнему дому. Это был почти кукольный домик, состоявший из небольшой лавочки и чулана. Владелицей оказалась донья Села — та самая, на которую упал разрезанный пополам летчик. Услышав дверной колокольчик, она вышла из чулана. У нее был такой же испуганный вид, как в полицейском комиссариате.

— Что сеньор желает купить? — Она спросила это по-испански, но перевод вполне заменил красноречивый жест в сторону полок, на которых вперемежку с сигаретами были разложены имитирующие шпагу тореадора ножи для разрезания бумаги, статуэтки знаменитых матадоров, позолоченные медальоны с изображением святых и прочие дешевые сувениры.

Мун пробормотал что-то по-английски и беспомощно оглянулся. Он забыл, что для разговоров с местными жителями нужен переводчик. Но донья Села вывела его из затруднений, вынув из-под прилавка новенький испано-английский разговорник, приобретенный по случаю нашествия туристов. Разговорник не мог заменить переводчика, но Муну все же удалось понять, что донья Села видела, как доктор вчера выходил из дома с чемоданом в руке.

Мун поблагодарил донью Селу и купил пачку сигар. Стоила она семьдесят пять песет. Мун удивился, но, вспомнив, что ему-то сигары обошлись только в один доллар с центами, дал сто песет. Выражение испуга в глазах владелицы лавочки на миг сменилось радостью. Но когда Мун выходил, донья Села уже снова смотрела на него так, словно ожидала увидеть вместо живого человека раздвоенный труп.

Выходя из лавочки сувениров, Мун оглянулся. Билль Ритчи как в воду канул. Причины, заставившие актера задержаться, были довольно ясны. Муна это вполне устраивало. Он не собирался утаивать содержание некоторых своих запросов от кого бы то ни было, скорее наоборот. Существуют разные методы проводить расследование. На этот раз Мун сознательно вел его (точнее говоря, существенную часть) в открытую.

Следующим пунктом намеченной программы было посещение американской медчасти. Найти военный лагерь удалось без труда. Следуя по пятам шагающих строем солдат, направляющихся после смены на отдых, Мун добрался до берега.

Невдалеке стояло на якоре несколько военных судов. Из причаливших катеров высаживались группы военных моряков. Очевидно, это и было пополнение, о котором говорил генерал Дэблдей.

Такое же оживление царило у входа в военный лагерь. Один за другим в ворота въезжали накрытые брезентом «студебеккеры».

Часовой задержал Муна.

— Талон есть? На душ.

— Мне надо в медчасть.

— Ничего не знаю. Мне приказано пускать только с талонами.

— Вызовите дежурного офицера.

К счастью, за проволочной оградой показался майор Мэлбрич.

— Впустить! — приказал он. — Хотите посмотреть, как живем? Или, может быть, нашли шифр и пришли за вознаграждением? — усмехнулся майор.

— Я хотел бы побеседовать с начальником медчасти.

— Ну что же, пройдемте! — предложил майор. Внезапно он обернулся.

Из остановившейся рядом машины выскочили солдаты. У всех были такие же целлулоидные личные значки, какой носил майор.

— Подъезжайте к складу и ждите! — приказал майор. — Без меня не выгружать!

— Собираетесь нырять за шифром на дно морское? — спросил Мун, заметивший в кузове что-то вроде водолазных костюмов.

— Я лично считаю, что это бесполезно. Но генерал хочет на всякий случай прочесать участок от пляжа до того места, где упал командир самолета.

Они прошли мимо выстроенных тут же под открытым небом походных душей. В двадцати одинаковых полуоткрытых кабинах мылись двадцать человек. Большинство были солдатами, среди них двое негров.

На зарубежных базах американской армии негры попадались куда чаще, чем дома. Удачный пропагандистский прием, подкрепленный легендой, что прохождение военной службы доставляет им одно удовольствие. Мун в этом сомневался. Едва ли расовые беспорядки на родине способствовали воспитанию патриотизма у чернокожих представителей американской демократии.

Внимание Муна привлекли двое посетителей душевых кабин. Солдаты были все упитанные — кормят в армии неплохо. Эти же двое, несомненно, штатские. Одного Мун узнал без труда, по одутловатому лицу и глазам навыкате. Это был дон Брито, пожилой крестьянин, на дом которого обрушился реактивный мотор. Лицо второго казалось знакомым, но вспомнить, кто он, никак не удавалось. Среди свидетелей его наверняка не было, и вообще едва ли Мун видел этого человека в Панотаросе. Худощавый, очень высокий, весь облепленный клочьями мыльной пены, он стоял вполоборота к Муну. В отличие от остальных кабин полиэтиленовая полупрозрачная занавесь была плотно задернута. Но оставалась узкая щель. Натренированному глазу Муна было достаточно мимолетного взгляда, чтобы отметить и показавшиеся знакомыми морщинистые щеки, и ожесточенную тщательность, с которой знакомый незнакомец водил намыленной щеточкой по коротко остриженным ногтям.

— Идемте! У меня и так мало времени, — нетерпеливо пробубнил майор Мэлбрич.

Только теперь до Муна дошло, что, пытаясь вспомнить, где видел этого человека, он невольно остановился. Пробормотав что-то насчет проклятого ревматизма, Мун, слегка прихрамывая, двинулся вперед. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что до тех пор, пока смутное воспоминание не примет конкретные очертания, лучше хранить этот факт про себя.

Медчасть размещалась отчасти в палатках, отчасти в автобусах. Один из них стоял несколько в стороне. Без единого окна, кроме кабины водителя, весь молочно-белый, без красного креста или иных обозначений, он производил неизъяснимо зловещее впечатление.

— Подполковник Брилтен! — громко позвал майор Мэлбрич и тут же откланялся.

Из какого-то автобуса вышел сравнительно молодой человек в белом халате. Прежде чем дверь захлопнулась, Мун успел разглядеть внутри целую походную лабораторию.

— Вы ко мне? — спросил подполковник.

— Мне нужен начальник медчасти.

— Это я. А вы кто будете?

Мун представился.

— Мистер Мун? Слышал о вас, даже читал. Не могу себе представить, что вас привело ко мне.

— Хотел узнать подробности о кончине Шриверов, — сказал Мун.

— Вы обратились не по адресу.

— То есть как это не по адресу? Начальник полиции утверждает, что Шриверы умерли после того, как их доставили в американскую медчасть.

— Правильно. Но не в нашу. Мы прибыли в Панотарос прошлой ночью, сменили медчасть шестьдесят седьмой моторизованной бригады. А насчет Шриверов слыхал. Говорят, они отравились колбасными консервами.

— А может быть… — Мун в задумчивости запнулся. Только сейчас он понял, почему в автобусе размещена именно лаборатория. Это означало, что версия с химически отравленными осколками не маскировка. Мозг был настолько занят разгадкой смерти Шриверов и исчезновения Гвендолин, что фон этих событий — воздушная катастрофа — временами начисто забывался. А хорошему детективу не следует забывать ни о чем.

— Вы что-то собирались сказать, — напомнил начальник медчасти.

— Мне просто пришла в голову одна гипотеза. Допустим, Шриверы действительно нечаянно отравились. Но причиной тому не консервы, а… — Мун, сделав паузу, испытующе посмотрел на подполковника.

— А?… — нетерпеливо повторил тот.

— Осколки! — выпалил Мун.

— Ни в коем случае! — Начальник медчасти рассмеялся.

— Почему?

— Это долгий рассказ. Вы ведь все равно ничего не понимаете в медицине.

— Я догадываюсь, — заметил Мун, размышляя вслух. — Генерал Дэблдей намекал, что осколки не опаснее боя быков.

— Кто это говорил? Генерал Дэблдей? Ну, разумеется, он должен знать. — Подполковник усмехнулся. — Речь не об этом. При любом отравлении могут быть несчастные случаи. Но Шриверы умерли в тот же день. А для медика этим сказано все. К нашим осколкам их смерть не имеет никакого отношения.

В автобусе затрезвонил телефон. Начальник медчасти, кивнув Муну на прощание, повернулся.

— Извините, вы случайно не знаете, куда передислоцировали ваших предшественников? — задержал его Мун.

— Понятия не имею. Когда мы прибыли, их и след простыл. Обратитесь к майору Мэлбричу, он заведует кадрами.

Майора Мун нашел у склада — полутемного барака, где солдаты возились с каким-то снаряжением. Мэлбрич стоял в полуоткрытых дверях спиной к Муну и отдавал распоряжения.

— Майор! — Мун кашлянул, чтобы привлечь внимание.

Майор Мэлбрич, захлопнув дверь, резко обернулся.

— Пожалуйста! — Всем своим тоном он давал понять, что торопится.

— Меня интересует медчасть шестьдесят седьмой моторизованной бригады.

— В каком смысле?

— Вы не скажете, куда их перебросили?

— Ах вот что! — Майор снял фуражку и, поправив и так безукоризненно прямой пробор, снова надел. — Туда же, откуда прибыли. В Картахену.

— Придется мне, по-видимому, съездить туда, — заметил Мун.

— Их там уже тоже нет. Они сейчас в пути — не то в Сеул, не то на Окинаву. Точно не помню.

— А куда именно? Постарайтесь вспомнить. — Мун пристально посмотрел на своего собеседника. Человек с таким прямым пробором обычно может похвастаться не только аккуратностью и исполнительностью, но и хорошей памятью. Однако, если учесть воздушную катастрофу и особенно пропажу секретных устройств… В таких случаях немудрено потерять голову.

— В данном случае совершенно неважно, — майор Мэлбрич прищурился. — И я, и они сами отлично знали, куда их направляют. Во Вьетнаме санитарный персонал нужен до зарезу.

— Был официальный приказ? — осведомился Мун.

— Им об этом скажут, когда транспортный самолет возьмет курс на вьетнамский аэродром. В принципе это правильно. Зачем преждевременно подрывать моральный дух? Но наши мудрецы не учитывают, что у людей имеются уши. Сержант Смит, у которого в штабе есть знакомый сержант Джонс, часто осведомлен лучше любого генерала.

На обратной дороге Муну пришлось снова пройти мимо душевых кабинок. Мылась уже другая смена. Та кабина, в которой он видел высокого худощавого человека со странно знакомым лицом, была пуста.

Задумавшись, Мун вышел из ворот мимо часового и рывком остановился. Море слепило глаза. Солнце уже было в зените, и вода превратилась в отражатель. Море надвинулось на него, огромное, наполненное солнцем. Впечатление было настолько сильным, что с полминуты Мун не видел ничего, кроме воды и солнца.

Постепенно он стал различать детали. Знакомая фигура поднялась, стряхнула песчинки с шорт и с угодливой улыбкой шагнула к Муну.

— Опять вы? — Муну не удалось скрыть раздражения.

— Извините, что задержался. — Билль Ритчи притворился, будто ничего не заметил. — Я только собирался осведомиться, не пришла ли на мое имя корреспонденция, но эти испанцы так болтливы! — Старый актер театрально вздохнул.

— Каким образом вы вообще узнали, где я?

— О, это проще простого. Расспрашивал прохожих. За несколько часов вы успели стать знаменитостью. Вы не учитываете, мистер Мун, что означает прибытие знаменитого детектива для такого местечка, как Панотарос.

— А для вас? — иронически спросил Мун.

— Для меня? О, по отношению к вам у меня нет никаких корыстолюбивых замыслов. Я только подумал, что могу быть полезен хотя бы как переводчик. Конечно, согласись вы написать детективный сценарий, вы могли бы потребовать, чтобы на главную роль пригласили меня. — Билль Ритчи замолчал и, остановившись, помахал кому-то рукой.

Мун обернулся и увидел одного из свидетелей — дона Камило. Рыбак стоял на борту изрядно потрепанного баркаса, который выходил в море. У Муна сложилось впечатление, будто суденышко состоит в основном из многочисленных зашпаклеванных дыр. Помахав в ответ, дон Камило быстро спустился в каюту — очевидно, причиной тому был внезапно заглохший мотор.

Несколько минут Мун и его спутник молча шагали вдоль почти безлюдного берега.

— Вы видели доктора Энкарно? — наконец осведомился актер, глядя на собеседника своими наивными мутно-голубыми глазами. — Говорите, уехал? Не может этого быть! — Глаза Билля Ритчи стали совсем круглыми.

— Почему не может?

— Насколько я помню, доктор Энкарно ни разу не выезжал из Панотароса. Даже в Малагу за медикаментами посылал кого-нибудь другого.

— Ну и что ж? На этот раз решил поехать сам.

— А если с кем-нибудь что случится? Он ведь единственный врач в поселке! В последнее время в основном лечил туристов. Местные крестьяне не очень любят врачей. Считают, что панихида обходится дешевле. С меня же он никогда не брал денег.

— Доктор Энкарно хорошо знал языки?

— Только английский. Несколько лет прожил в Америке. Я пытался его как-то расспросить, но он все отмалчивался. А в тот раз, когда заговорил, был так пьян, что я толком ничего не понял. Какие-то наркотики. Его не то арестовали, не то собирались…

— Он много пил?

— Наоборот, очень мало. Но иногда на него находило. Как будто изнутри грызет. Вы, слава богу, не знаете, что это за чувство… — Билль Ритчи замолк, потом принялся причитать: — Уехал? Странно! А если у меня вдруг будет сердечный приступ?…

— Кто-нибудь приходил к Шриверам, после того как их перевели в медчасть? — довольно грубо прервал Мун.

Билль Ритчи не ответил. Остановился, словно переваривая какую-то мысль. Мутные глаза прояснились, морщины разгладились.

— Ну да, медчасть! Я ведь совсем забыл о ней. — Он говорил громко и радостно. — Там хорошие врачи! И они наверняка не откажутся помочь своему соотечественнику… Вы уже обедали?

Вопрос был настолько лишен связи с предыдущим, что Мун опешил.

— Даже не завтракал. Может быть, пообедаем вместе? — предложил он.

— Нет, спасибо. Я не голоден. Но с удовольствием провожу вас. Это совсем недалеко. Погребок дона Эрнандо. Очень милый кабачок, оригинальные блюда, вам понравится.

Кабачок дона Эрнандо действительно представлял собой похожий на подземный ход, вытянутый в длину прохладный погреб. По одну сторону стояли винные бочки, по другую — стойка. Между ними оставалось достаточно места для высоких табуретов, на которых сидели посетители.

Здесь присутствовали почти все местные жители, встреченные Муном в полицейском комиссариате. Не было никакого сомнения, что они пьют в счет обещанной американцами компенсации.

Усевшись на табурет, Ритчи повеселел.

— Вы должны все попробовать… Все! Не бойтесь, тут нет таких громоздких блюд, как у нас. Только легкие закуски.

Мун улыбнулся.

— С удовольствием! Но только если вы согласитесь разделить со мной этот обед.

Ритчи сначала для вежливости отказывался, потом, решив, что приличия достаточно соблюдены, сразу заказал множество блюд. Тут были бандерильяс — нанизанные на деревянные палочки тонкие ломтики ветчины, хлеба, колбасы и четверть яйца поверх всего. Турецкий горох. Жареная рыба на каких-то тарелочках. Мясо на миниатюрном вертеле. И много других поданных крошечными порциями блюд, названия которых Ритчи объявлял по мере их появления. Последним он заказал паэлью. Хозяин кабачка поморщился, но все же принял заказ. Судя по его гримасе, Мун ожидал увидеть по меньшей мере маринованную лягушку. Но это оказался обычный цыпленок с рисом и моллюсками.

Ритчи ел нарочито медленно, стараясь показать, что такой пир для него является обычным. Запив кусочек манчегского сыра глотком вина, представлявшего собой изобретенную самим хозяином смесь андалузских сортов, он внезапно уставился на Муна.

— Вы спрашивали, посетил ли кто-нибудь Шриверов? Я ходил, но меня не впустили. Даже этого падре не пустили. Должно быть, собирался перед смертью сделать из них католиков.

— Католиков? — удивился Мун.

— А как же! Вы разве не поняли, зачем он вертится вокруг Куколки? Небось меня не станет обращать в веру истинную! Ему нужны люди богатые, влиятельные. Я ему как-то высказал без обиняков свое мнение, с тех пор Куколка и разозлилась на меня.

— Судя по этому, падре Антонио имеет на руках довольно хорошие карты, — заметил Мун.

— О, он-то знает свое дело! — сердито кивнул Ритчи. — Добивается, чтобы Куколка развелась с Мострелом и вышла замуж за своего официанта. Рамиро — католик. Падре надеется, что из любви к нему Куколка бросится в объятия римской церкви.

— А она? — спросил Мун, думая о чем-то своем.

— Сначала только посмеивалась, но внезапно присмирела. Даже четки купила, носит их иногда вместо ожерелья…

— По-моему, амплуа верующей не очень подходит для Куколки?

— Почему? Ей все надоело, ей подавай чего-нибудь свеженького — нового любовника или новую веру! — Выпитое на голодный желудок вино начало оказывать свое действие. — Разве она еще способна во что-нибудь верить? Пять лет Голливуда превратят даже самого Христа в богохульника.

— А у нее здесь, в Панотаросе, были мужчины, кроме Рамиро?

В общем, похождения киноактрис ничуть не занимали Муна. Но почему Билль Ритчи так много и упорно говорил о ней? Может быть, за этим что-то кроется?

— Как вы думаете, она меня даром допускала в свое изысканное общество? Я был ее придворным поставщиком! Недавно здесь появился один американский журналист, так она и его захотела заполучить. Но ничего не вышло. Он меня все расспрашивал про эту сумасбродную Гвендолин. С кем проводит время, часто ли бывает одна, куда уезжает на своем «кадиллаке»?

— Из какой газеты он был? — Мун насторожился.

— Судя по физиономии, из какой-то бандитской. Вы ведь знаете, что представляет собой большинство наших журналистов — гангстеры, убивающие автоматической ручкой! — Ритчи все больше хмелел. — Вы думаете, я сам сошел на нет? Это они меня уничтожили. Сначала восхваляли до небес, а потом, когда я выступил в звуковом фильме, писали, что у меня дикция как у недорезанного поросенка.

— Этот журналист еще не уехал?

— Не знаю… Не видел его уже несколько дней. Он живет у маркиза. Да вот и он сам! Легок, черт, на помине!

Мун обернулся. В кабачок вошел высокий седой человек. Он не походил ни на журналиста, ни на американца, ни на гангстера. Скорее на Дон Кихота, втиснутого вместо доспехов в узкий клетчатый пиджак и потертые коричневые брюки.

Заметив Муна и Ритчи, человек направился прямо к ним. Прежде чем Мун успел что-нибудь сообразить, он увидел наведенное на себя дуло пистолета.

— Руки вверх! — прозвучал повелительный голос.

Мун вскочил.

— Маркиз, когда вы бросите эти шутки? — раздраженно проворчал Ритчи. — Вы ведь знаете, что у меня больное сердце… Чуть не напугали меня.

— Игрушечным пистолетом! — Маркиз довольно рассмеялся. — Это — приложение к американскому детективному роману «Панихида по епископу». Точная копия оружия, из которого епископ Дедлок убивает своих противников. Сеньор Ритчи, представьте меня.

— По-моему, вы уже сами прекрасно представились, — усмехнулся Мун.

— Вы считаете? Но этикетом тоже нельзя пренебрегать. Ритчи, прошу вас!

— Маркиз Кастельмаре-и-Энусанче-и-Касалакуна-и… Как там дальше было? — Ритчи, мстя за свой испуг, подтрунивал над маркизом.

— Хватит, все равно напутаете. — Маркиз отмахнулся иронически великодушным жестом. — В общем, моя фамилия состоит из пятидесяти двух слов и представляет собой полный реестр всех принадлежавших нашему роду владений. Очень печальная фамилия.

— Печальная?

— Каждый раз, когда ее произносят полностью, я вспоминаю, что мне могло бы принадлежать. Последние остатки былой роскоши франкисты конфисковали у отца. Он симпатизировал республиканцам. Остался только замок. Хорошо, что в нем почти нет мебели. Все равно крысы бы съели. Они у меня ходят такие голодные, что пришлось обить стены библиотеки жестью.

— У маркиза самая большая коллекция бандитских книжек в мире, — заметил Ритчи. — И разные приложения. Например, точная копия пушки, из которой архиепископ Чертбыегопобрал застрелил инспектора полиции Болванопулоса.

— Сеньор Ритчи, вам вредно есть! — Маркиз притворился рассерженным. — Слава богу, это не часто бывает! — И он заглянул в тарелку актера. — Ба! Паэлья! А сейчас только двенадцать часов. Вы, сеньор Ритчи, достаточно долго живете у нас, чтобы знать, что для каждого настоящего испанца это почти святотатство. — Маркиз поморщился точно так же, как хозяин кабачка.

— Тут принято есть паэлью только после девяти вечера, — пояснил Ритчи. — Идиотская традиция. У них, когда выбирают блюдо, смотрят не в меню, а на будильник.

— Не слушайте его! Традиция — прекрасная вещь. Почему в полицейских романах сыщик разоблачает преступника на последней странице, даже если ему все ясно с первой? Традиция. Например, глядя на вас, сеньор Мун, сразу чувствуется, что вы уже все разгадали.

— Вы знаете меня? — немного удивился Мун.

— Разумеется. Иначе не позволил бы себе сказать вам «руки вверх!» вместо «здравствуйте!». Вы мой любимый детектив.

— Как вижу, испанцы не скупятся на комплименты.

— Да нет, какой я испанец. Космополит. Знаю все основные языки, на которых выходит детективная литература.

— Подтверждаю, — сытым голосом отозвался Ритчи. Игнорируя лежавшего перед ним цыпленка, он теперь налегал на вино.

— Пить вам еще более вредно, сеньор Ритчи. — Отмахнувшись от него, маркиз повернулся к Муну. — Честное слово! Я уже давно слежу за вашей блестящей деятельностью. В моей библиотеке целая куча газетных вырезок… Специально из-за вас пришел сюда.

— Как вы меня нашли?

— А как детектив находит преступника? При помощи логики. Вас видели с сеньором Ритчи. Этого мне было совершенно достаточно, чтобы догадаться, куда он вас в конце концов приведет.

— Маркиз, вы начинаете хамить. — Чем больше Ритчи пил, тем больше свирепел.

— Я еще недостаточно поел и выпил, чтобы отвечать вам в том же духе, — примирительно пошутил маркиз. — Сейчас наверстаю упущенное. Эй, дон Эрнандо!

Между ним и хозяином кабачка завязалась оживленная перепалка. Не понимая ни слова, Мун все же почти уловил суть. Сначала маркиз говорил повелительно, потом мимика и жесты приняли просительный характер. У хозяина же все было наоборот. Начал он спокойно, извиняющимся голосом, а под конец угрожающе размахивал руками.

— Кончилось мое райское житье! — ничуть не обескураженный маркиз повернулся к собеседникам. — Какое несчастье жить в таком маленьком местечке! Я-то надеялся, что, кроме меня, еще никто не пронюхал про отъезд сеньора Шмидта.

— Разве это имеет какое-нибудь значение?

— Для меня — колоссальное! Дон Эрнандо не только отказался кормить меня, но и возымел наглость потребовать от меня уплаты. Говорит, что за те деньги, которые я проел в счет будущей гостиницы «Маркиз Кастельмаре», он мог бы сам выстроить небоскреб. Типично испанская склонность к преувеличению.

— Может быть, я сумею поправить положение? — Мун улыбнулся.

— Не трудитесь! Это пустяки! — разговаривая, маркиз незаметно придвинул к себе тарелку Ритчи и начал жадно обгладывать цыпленка.

— Маркиз, вы забываетесь! — Ритчи осовело уставился на него.

— Я? Ах да! Это ведь ваш цыпленок, — небрежно бросил маркиз, продолжая спокойно есть.

— Мой! Но не в этом дело. Я хотел вам напомнить, что сейчас только двенадцать часов.

— Вполне возможно. Но поскольку в Панотаросе сейчас так много американцев, я решил жить по нью-йоркскому времени. — И маркиз, расправившись с цыпленком, пододвинул к себе сразу две тарелки со съедобными ракушками.

Пока он поедал их, Мун присматривался к нему. Клетчатый пиджак Шерлока Холмса, почти пародийное увлечение детективной литературой и ее героями, подтрунивание над собственной бедностью, гротескная манера разговора — было ли все это подлинным?

— Мистер Ритчи сказал мне, что в вашем замке проживает американский журналист. — Мун первым прервал молчание.

— Сеньор Краунен? О да! Поселился сразу же после переезда Шриверов в отель «Голливуд». Подождите! — Маркиз, прищурившись, перевел взгляд с Муна на актера. — Сеньор Ритчи вам, вероятно, сообщил, что мой гость интересовался сеньоритой Гвендолин. Так вот, мне достаточно посмотреть на вас, чтобы знать, что вы думаете о деле Шриверов. Мать и сына отравили, а дочку похитили. И сделал это не кто иной, как сеньор Краунен. Я жду! — Маркиз даже перестал есть. — Только очень прошу, если вы намерены арестовать меня как его сообщника, не делайте этого здесь. Я навсегда потеряю кредит у дона Эрнандо.

— Скажите, он действительно журналист? — Мун не реагировал на явное издевательство.

— Журналист? Сеньор Краунен утверждал, что занимается океанологией. Меня он, между прочим, тоже расспрашивал о сеньорите Гвендолин. Я ему посоветовал держаться подальше. За исключением этого пункта, он мне показался довольно сообразительным парнем.

— Из чего вы сделали это заключение?

— Хотя бы из того, что он не клюнул на знаменитый клад маркизов Кастельмаре. Я, знаете, каждому предлагаю за известное вознаграждение искать этот клад. Шриверы, например, облазили всю Черную пещеру.

— Вы мне напоминаете генерала Дэблдея, — заметил Мун.

— По-моему, между нами большая разница. Генерал Дэблдей считает детективов идиотами, а я наоборот, — двусмысленно отрезал маркиз.

— Я имел в виду ваш несуществующий клад. Генерал, например, выдумал тоже неплохую сказку. Ищет секретные устройства, а притворяется, будто дело только в химически отравленных осколках. Для правдоподобия даже выплачивает компенсации.

— Что? Компенсации? — Маркиз от удивления даже перестал есть. — То-то я недоумевал, откуда они берут деньги на выпивку!

Мун вынул из кармана полученные от Шривера снимки сообщников Рода Гаэтано.

— Среди них нет случайно вашего квартиранта? — Мун пристально следил за маркизом.

— Нет! — рассеянно бросил маркиз. Он имел или делал вид человека, думающего о чем-то другом. — Сеньор Краунен выглядит совсем иначе. Светлые волосы, очки, темно-карие глаза. Таким я себе всегда представлял моего любимого героя Эллери Квина.

— Маркиз, вы лжете, — засыпавший было Ритчи вскинул голову.

— Я?

— Да, вы! У него серые глаза!

— Вы просто пьяны, сеньор Ритчи. У него темные глаза, почти как у испанца.

— Не спорьте! — бросил Мун. — Когда я увижу мистера Краунена, я скажу, кто из вас ошибался и почему.

Ритчи ничего не сказал. Он уже успел уснуть. Зато маркиз с явным вызовом спросил:

— Продолжаете развивать свою гипотезу? Могу заранее сказать, что она ошибочна. И затем, еще неизвестно, дождетесь ли вы сеньора Краунена. Дело в том, что он уехал.

— Когда и куда?

— За день до воздушной катастрофы. Что касается «куда», то я не так любопытен, как вы. Спросите сами, если хватит терпения дождаться.

— Он вам сказал, что вернется?

— Я сам догадался.

— При помощи логики? — Мун начал уже выходить из себя. В словесной дуэли с маркизом он явно терял преимущество.

— На основании вещей, которые он оставил.

— Прекрасно! Вы не имеете ничего против, если я осмотрю их?

— Надеетесь найти какую-нибудь нить? Случайно забытое письмо, в котором преступник раскрывает свои злодейские замыслы? Пожалуйста! Но только завтра. Сегодня я буду очень занят.

— Чем? — ехидно спросил Мун.

— Догадайтесь сами. Может быть, уничтожением улик, а может быть, наоборот. Впрочем, если это объяснение вас не удовлетворяет, потребуйте у начальника полиции ордер на обыск. Ворота моего замка всегда открыты представителям законной власти. До скорой встречи!

Отойдя несколько шагов, маркиз нерешительно остановился, потом вернулся.

— Вы, надеюсь, читали знаменитое произведение Брента Фримена «Яд для избранных гостей»?

— У вас что-то общее с полковником Бароха-и-Пиносом, — усмехнулся Мун. — Он тоже любитель поговорить о литературе.

— Вы ошибаетесь. Я говорю о смерти Шриверов. Мне кажется, в данном случае кто-то действовал точно по книге.

— Кто именно? — рассеянно спросил Мун, глядя на недоеденные маркизом ракушки. С той минуты, как разговор зашел о Краунене, тот больше не притрагивался к еде. Случайное совпадение? Маловероятно.

— Гвендолин! Отравила свою мать и брата, а сама скрылась! — выпалил маркиз.

— Интересная гипотеза, — кивнул Мун. — Хотелось бы знать…

— Что? — прервал маркиз.

— …из какого пальца вы ее высосали, — невозмутимо закончил фразу Мун.

— Из того же, что и вы свою.

Маркиз направился к группе местных жителей, уже заметно раскачивающихся на табуретах. Сзади он больше не походил на Дон Кихота. Шагал уверенно. Отозвав в сторону одного из крестьян, он уселся с ним в самом отдаленном уголке, рядом с дверью, и стал о чем-то шептаться. Кто-то вошел в кабачок. В открытую дверь ворвался поток света. Только теперь Мун узнал дона Брито — земледельца, на дом которого свалился реактивный мотор. Что общего между ним и маркизом?

Мун уже расплатился, но не торопился уходить. Ритчи, уронив голову на стойку, похрапывал. Даже в спящем состоянии он старался сохранить внешнюю благопристойность. Муну с трудом удалось растолкать его.

— Что такое? Как я сюда попал? — Ритчи не сразу узнал Муна. — Ах это вы, мистер Мун! Чем могу служить?

— Спросите хозяина, что ему известно о человеке, с которым разговаривает маркиз.

Полученная информация удовлетворила ожидания Муна. Ходили упорные слухи, что дон Брито — незаконнорожденный сын старого маркиза. В таком случае он приходится маркизу сводным братом.

Увидев, что оба встали, Мун тоже решил уходить. Маркиз Кастельмаре, направившийся было к двери, неожиданно повернулся и заступил Муну дорогу.

— Вы говорили, я высосал свою гипотезу из пальца… Так вот! Примерно неделю тому назад сеньорита Гвендолин брала у меня именно эту книжку.

— «Яд для избранных гостей»? Вы считаете, что она воспользовалась ею как руководством? — Мун откровенно издевался.

— К этой книжке есть приложение — точная копия флакончика с синильной кислотой, которой героиня отравила своих родственников. В нем была невинная миндальная эссенция.

— Ну и что?

— Эти реквизиты я для пущей важности держу в потайном шкафчике, в библиотеке. Когда Гвендолин брала книжку, я оставил ее одну. А на следующий день заметил, что флакончик исчез.

— Но ведь в нем была миндальная эссенция.

— Да! Но я, будучи детективом-любителем, спрашивал себя: «Почему она в таком случае украла флакон?» У меня есть ответ: «Потому что не знала истинного содержимого». Не забывайте, что синильная кислота и миндальная эссенция имеют одинаковый запах!

Центральная площадь, столь оживленная утром, была совершенно пуста. Время полуденной традиционной испанской сиесты. Судя по цыпленку, которого полагалось есть только вечером, она беспрекословно соблюдалась местными жителями. Что касается иностранцев, то они не признавали традиций. Отсюда Муну был виден далекий склон горы, на котором по-прежнему копошились солдаты.

Добравшись до гостиницы, Мун обошел ее кругом. Нижний этаж вообще не имел окон. Начиная со второго отель «Голливуд» представлял собой сплошное стекло с гирляндами балконов, нависшими прямо над морем. Чуть в стороне стоял большой одноэтажный гараж машин на двадцать.

В холле гостиницы не было никого, кроме портье. Он как раз кончал скромную трапезу, состоявшую из полбутылки самого дешевого вина и приправленного соевым маслом гороха с луком.

Заметив, что Мун принюхивается, дон Бенитес сказал извиняющимся тоном:

— Раньше жарили на оливковом. Теперь нам это не по карману. Продаем за границу, а сами покупаем американское, соевое. Слава богу, что они вино не додумались делать из сои… Ах, простите, сеньор! Не хотел вас обидеть. Есть очень славные американцы. Вот Шриверы, например. Всегда давали мне на чай. Я, конечно, отказывался, неудобно, что они подумают о нас, испанцах.

— В этом нет ничего оскорбительного, у нас все берут.

— У вас — может быть. Но мы очень бедный, очень честный и очень гордый народ. Такой мальчишка, как Педро, конечно, может себе позволить. Собственно говоря, это его единственный заработок. Но если я буду брать, меня перестанут уважать. У вас все иначе. Вот, например, сеньорита Гвендолин частенько кричала на свою мать. В приличной испанской семье такое невозможно.

— Из-за чего она кричала?

— Да так, по всяким пустякам. Очень капризная барышня. Больше всего из-за того, что сеньора не давала столько денег, сколько та требовала на свои причуды. Представьте себе, как-то она хотела купить через подставных лиц эту гостиницу!

— Зачем?

— Чтобы выкинуть сеньору Роджерс со всеми чемоданами и Рамиро в придачу на улицу. Она ее ненавидела. Однажды специально пробралась ночью в комнату мексиканца. Через балкон.

— Я слышал об этом случае.

— Сеньор Рамиро утверждает, что она просто хотела его напугать. Сеньора Роджерс подозревает любовную интрижку. Но я-то знаю правду. Она сделала это, чтобы вызвать ревность и насолить ей.

— А как Эвелин Роджерс относилась к ней?

— Платила тем же. Иногда мне казалось, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы… Вот вернется сеньорита Гвендолин, и вы сами увидите, что это за чертенок.

— Вернется? — Мун нахмурил брови.

— Я в этом не сомневаюсь. Она и раньше пропадала подолгу. Кстати, не уверен, что сеньорита Гвендолин действительно поехала в Малагу. Она кому-то говорила, что поедет совсем в другое место.

— В какое?

— Педро точно не помнит.

— Тот самый Педро, что принес мой чемодан?

— Да. Рассказывал, будто подслушал какой-то разговор. Иногда он, правда, привирает. Не со злым умыслом, просто так, для важности.

— Все равно! — Муна начало лихорадить. — Мне надо немедленно поговорить с ним. Вы случайно не знаете, где можно его найти?

— Вы говорите о Педро? — почему-то изумился дон Бенитес. — Так он ведь в вашем номере! Все это время никуда не тронулся.

Так оно действительно и было. Открыв дверь тринадцатого номера, Мун увидел стоящий посреди комнаты чемодан. На нем сидел Педро и спал.

Но не это заставило Муна как вкопанного остановиться. В комнате ощущался слабый, но все же достаточно явный запах миндаля. Запах, свойственный и синильной кислоте, и безобидной миндальной эссенции. Педро мигом проснулся.

— Что с вами, сеньор? — Вскочивший с протянутой рукой мальчуган растерянно посмотрел на позеленевшее лицо гостя. — Если вам нездоровится, я могу сбегать за доктором Энкарно.

Педро проворно метнулся к двери. Очевидно, уже в уме подсчитал, сколько чаевых получит за эту услугу.

— Не надо, — Мун остановил его. — К тому же доктор уехал.

— Знаю, сам вчера помогал ему отнести чемодан до автобуса. Но может быть, он уже вернулся?

— Ты разговаривал с ним?

— Ну конечно! Спросил, куда это он. Доктор ведь обычно никуда не ездит, даже в Малагу.

— И что же он тебе сказал?

— Чтобы я лучше не совал свой нос в дела, которые меня не касаются.

— Интересно! Слушай, Педро, хочешь быть моим помощником?

— А кто вы такой?

— Разве портье тебе не сказал? Я детектив, человек, который ловит преступников.

— Полицейский? У нас в полиции служат одни фашисты.

— Я частный сыщик.

— Вроде Шерлока Холмса?

— Ты читал про него?

— Читать я не умею. — Педро мотнул головой. — Мне рассказывал маркиз Кастельмаре. Он хороший, даже позволяет поиграть пистолетом.

— Игрушечным?

— Зачем мне игрушечный? — с презрением отмахнулся Педро. — Настоящим! Даже позволил зарядить его.

Мун внимательно посмотрел на мальчика. Дон Бенитес предупреждал, что он иногда любит приврать. Но даже в этом случае от него можно получить ценную информацию. На детей обычно не обращают внимания, их не опасаются, зато сами дети временами подмечают то, что ускользает от взрослых.

— Значит, ты согласен стать моим помощником? — Мун потрепал вихрастую голову.

— А что я должен делать?

— Отвечать на вопросы. Портье сказал мне…

— Дон Бенитес? Между прочим, он мой дядя. Он тоже хороший.

— Тем лучше. Он говорит, ты слышал, будто Гвендолин Шривер поехала не в Малагу.

— Это правда. Я как раз вышел из нашей пещеры. Вижу, на дороге стоит автомобиль сеньориты. Такой красивый, красный. Я уже хотел забраться в него и нажать на гудок. И тут услышал ее голос. Она стояла за скалой и с кем-то разговаривала.

— Что она сказала?

— Точно не помню. Я понял, что она собирается ехать в… Все время вертится на языке, но никак не могу вспомнить. Да, а до этого она отдавала мужчине деньги. Я слышал, как он пересчитывал, а потом спросил: «Это все?» Она ответила: «Больше у меня нет».

— Было ли у тебя впечатление, что она их отдает не по собственному желанию?

— Ну конечно! У меня под ногами зашуршал камень. Тут он высунулся из-за скалы. У него в руке был револьвер. Но он не успел заметить меня.

— А ты не выдумываешь?

— Спросите дядю Бенитеса, я никогда не выдумываю!

— Ты испугался?

— Ни чуточки! Только быстро заскочил в пещеру и больше не высовывался. А потом услышал, как заводят мотор. Когда я выглянул, машины уже не было.

— Мужчину ты не успел разглядеть?

— Нет. Но я узнал голос. По-моему, это был сеньор Краунен, тот, что живет у маркиза.

— Почему ты никому не рассказал об этом?

— Кому? — Педро презрительно поморщился. — Дядя Бенитес не поверил бы, остальные тоже. А в полицию я не пошел, потому что там служат одни фашисты.

— Понятно.

— Больше не будет вопросов? — Педро привычным движением протянул руку.

— Сколько с меня причитается? — с улыбкой спросил Мун.

— Во-первых, я тащил ваш чемодан до гостиницы, во-вторых, принес его в номер, в-третьих, сторожил несколько часов. — Педро загнул три пальца и, немного подумав, добавил: — В-четвертых, бегал за доктором.

— Но я не посылал тебя за ним.

— Да, но я собрался, уже добежал до двери… Если бы вы меня не остановили…

— Ладно, допустим, что я не остановил тебя. Сколько же всего получается?

— Ну, скажем, десять песет!

Мун порылся в бумажнике.

— Нет, нет, вы меня не так поняли. Это я бы с другого взял, но я ведь ваш помощник. Дайте сколько не жалко. Я сегодня еще ничего не ел.

— Если бы ты вспомнил, куда собиралась ехать Гвендолин Шривер, то получил бы сто песет.

— Целую сотню? Вы не обманываете меня? — недоверчиво спросил мальчуган.

— Нет. — Мун ободряюще взглянул на Педро. — Если случайно вспомнишь, забеги.

— Сто песет! — Педро присел на чемодан и задумался. — Знаете, я лучше постараюсь сразу вспомнить… Куда она могла поехать? В Бобадилу? Нет! Во Флорадо? Нет, совсем не то!

Загибая при каждом названии палец, Педро принялся перечислять все известные ему города и поселки. Похоже было, что он в состоянии просидеть на чемодане до следующего утра или, по крайней мере, так долго, пока не иссякнет запас его географических познаний.

— Сходи поешь сначала, — предложил Мун. — Вот тебе аванс.

— Ничего, потерплю, — рассеянно ответил мальчуган. Внезапно он вскочил с чемодана. — Вспомнил! Какое-то съедобное название. Сейчас, сейчас… — И Педро принялся цитировать все известные ему лично или понаслышке блюда. Процесс был трудоемким, ничто не предвещало близкий конец.

Мун открыл дверь на балкон и вышел. Почти у самых ног лежало море, испещренное парусами рыбачьих лодок и дымками стоявших на причале военных судов. Из комнаты доносилось монотонное бормотание Педро, сопровождаемое при упоминании особых деликатесов прищелкиванием, чмоканьем и вздохами. Пляж был почти безлюден.

Мун вспомнил слова Шмидта: «Прекрасный вид на море! Чтоб его черт подрал!» Что означала эта таинственная фраза? Чем вызвано поспешное бегство кёльнского предпринимателя?

Открытый в сторону моря балкон по бокам был обтянут тентом. Мун окинул взглядом расстояние до соседнего. Ловкому, не боящемуся головокружения человеку ничего не стоило забраться к соседу. Мун заглянул в прорезь развевающейся по ветру полосатой материи. Эвелин Роджерс принимала солнечную ванну. Ее шоколадное тело покрывал густой слой витаминизированного масла. Судя по аромату, это было оливковое — то самое, что из кухни испанцев перекочевало в лаборатории заграничных парфюмеров.

Когда Мун спустился вниз, в холле уже царило некоторое оживление.

— Я хотел бы осмотреть комнату Гвендолин Шривер, — обратился он к портье.

— Минуточку. — Дон Бенитес дал кому-то ключ, кому-то расписание самолетов, третьему пообещал заказать на завтра место в автобусе. Делал он все это проворно и быстро. — Знаю, мне звонил полковник Бароха-и-Пинос. Вы не возражаете, если я пойду с вами? Не то чтобы я вам не доверял. Но хозяин, сеньор Девилье, будет сердиться, если узнает, что я впустил вас в пустую комнату.

— Вы забыли ключ, — напомнил Мун, увидев, что портье направляется к лестнице.

— Не беспокойтесь. Он у меня тут. — Дон Бенитес хлопнул себя по карману.

— Не понимаю, — пожал Мун плечами. — Могли спокойно оставить на доске. Вы ведь уверены, что за исчезновением девушки ничего не кроется.

— Я-то да. Но не другие. Первые два дня он висел на доске, пока я не поймал маркиза Кастельмаре при попытке тайком стащить ключ.

— Когда это было?

— Вчера утром.

— То есть сразу после смерти Шриверов… Гм… А как он пытался объяснить свой поступок?

— Никак. Я его и спрашивать не стал. Дело ясное — маркиз воображает себя детективом. Ему, совсем как вам, повсюду мерещатся преступления.

Дон Бенитес отпер комнату и впустил Муна. Запахло еле уловимыми, уже выветрившимися духами и ароматом свежих цветов.

— Тут кто-то недавно был. — Мун остановился перед металлической подставкой для вазы. Ваза была миниатюрная, похожие на красные ромашки цветы выглядели по сравнению с ней непомерно большими.

— Ах это? — Дон Бенитес улыбнулся. — Это поставила горничная. Сеньорита Гвендолин может вернуться в любую минуту, и если не будет убрано, мне влетит от хозяина. Вы не знаете, какая она капризная.

— Вы всем гостям ставите цветы?

— Только в номерах, где соединительная дверь. Для полной иллюзии. Мосье Девилье считает…

— Соединительная дверь? — прервал Мун, разглядывая покрытые абстрактным узором обои стены, за которой находилась его собственная комната. Он не нашел ни малейшего намека на отверстие, пока портье не указал на вбитые в пол шляпки декоративных гвоздей.

— Это двойной апартамент, точно такой же у сеньоры Роджерс и сеньора Рамиро. Вот задвижка! — Дон Бенитес, притронувшись к подставке для вазы, передвинул ее влево. — Не будь гвоздей, вы могли бы сейчас пройти в свой номер.

— К чему это хитроумное приспособление? Простая ручка сослужила бы ту же службу.

— Вы не знаете наших гостей. — Дон Бенитес грустно покачал головой. — В наше время люди, даже если они молодожены, не говоря уже о прочих родственниках, ценят не только комфорт, но и уединение. Поэтому мосье Девилье и придумал эти подставки для цветов. Запираешься, и никакая дверная ручка не напоминает тебе, что рядом твой ближний.

Мун принялся осматривать комнату. По меблировке она ничем не отличалась от его собственной. Разбросанные по столам, кровати и креслам журналы и книжки в пестрых обложках, по которым можно было безошибочно угадать, что привлекало Гвендолин: сенсация, насилие, секс. На стенах — вырезанные из журналов фотографии знаменитых гангстеров и киноактрис, преимущественно исполнительниц главных ролей в вестернах.

Не было никакого сомнения, что в глазах Гвендолин эти револьверные полубоги олицетворяли романтику. Муну приходилось сталкиваться с такой романтикой каждый день — чисто профессионально. Одних она приводила к наркотикам, других — на скамью подсудимых. Тех, которым удалось избежать худшего, заставляла бешено мчаться на мотоциклах неизвестно зачем, неизвестно куда или ломать стулья и опрокидывать машины после концерта их любимцев.

— Начальник почты рассказывал мне, что вы приносили письмо миссис Шривер, — только сейчас вспомнил Мун. — Она не делала никаких намеков на его содержание?

— Никаких. Но письмо было очень важное — для нее.

— Почему вы так полагаете? — спросил Мун, продолжая тщательно обшаривать комнату. Ему было самому не очень ясно, чего он ищет.

— Сеньора казалась очень взволнованной. К тому же это было сразу после ссоры с сеньоритой Гвендолин.

— Они часто ссорились?

— Я вам уже рассказывал. Большей частью из-за пустяков. Но на этот раз дело было посерьезнее.

— Вы подслушивали? — догадался Мун.

— Что вы? Просто проходил по коридору и случайно уловил несколько фраз… По-моему, речь шла о каком-то мужчине, с которым сеньорита Гвендолин встречалась. Мать пригрозила, что напишет отцу, чтобы тот лишил ее наследства.

— А что на это ответила Гвендолин?

— Закричала, что мать об этом еще пожалеет.

— Значит, вы все-таки иногда подслушиваете? — Мун улыбнулся.

— С умыслом никогда! — Портье тоже улыбнулся, полувиновато-полулукаво. — Я тогда просто еще раз прошелся по коридору.

— Получается, что миссис Шривер реализовала свою угрозу, — задумчиво пробормотал Мун, протягивая дону Бенитесу десять песет.

— Нет, нет, не беру чаевых, — отмахнулся тот.

— Жаль. Я хотел отблагодарить вас за информацию.

— Вы можете купить у меня какого-нибудь святого. — Портье проворно вытащил из кармана целый набор пестрых открыток. — Шриверы всегда так делали. Вот вам святой Хулиан! Покорнейше благодарю. — И он с поклоном взял деньги.

Минут пять Мун еще продолжал обыск, но ничего любопытного так и не нашел. Услышав рядом радостный крик, Мун кинулся к себе. Педро стоял посреди комнаты и счастливо улыбался.

— Вспомнил! Вспомнил! — смеялся он, хлопая в ладоши. — У Рола в субботу был день рождения, меня тоже пригласили. Сеньорита Гвендолин специально привезла из Малаги огромный миндальный торт. Вкусный до черта, я ведь тогда еще не знал, что завтра Рола уже не будет в живых.

— Ты говоришь, миндальный торт? — взволнованно переспросил Мун.

— Да! Но дело не в этом…

Мун усмехнулся. Откуда мальчику знать, что миндальный торт — самая идеальная возможность добавить в еду синильную кислоту — так, чтобы едок не почувствовал ее горечи.

— Когда ты уходил, от торта еще что-нибудь оставалось?

— Почти половина! — Педро с сожалением облизнулся. — Я ведь говорил, он был громадный. Но черешни и ананасные дольки мы с Ролом уже съели. Они лежали сверху, для украшения.

— При чем тут черешни? — Кулинарная болтовня Педро с трудом доходила до сознания Муна.

— Благодаря им я наконец вспомнил. Черешня по-испански «сереса». А место, куда поехала сеньорита Гвендолин, — Пуэнте Алсересильо. Звучит очень похоже, не правда ли? Это в сторону Малаги, примерно на полдороге.

— Спасибо. Ты первоклассный помощник. — Мун вынул из бумажника деньги.

Педро схватил банкнот без всяких церемоний и мгновенно убежал. Видно, не терпелось утолить голод, растравленный получасовым перечислением яств.

Мун остался один на один с въедливым запахом. Вопреки сомнениям дона Бенитеса в правдолюбии Педро у Муна создалось впечатление, что на этот раз мальчик не слишком привирал. Не исключено, что утверждение, будто он узнал проживающего в замке Краунена, зиждется на довольно простительном для подростка желании щегольнуть своей осведомленностью. Однако вся остальная описанная им сцена звучала вполне правдоподобно. Особенно занимали Муна деньги, которые Гвендолин передала своему спутнику.

Узнав у дона Бенитеса, что миссис Шривер хранила свои деньги в местном отделении малагского банка Педро Хименеса, между прочим единственном финансовом заведении Панотароса, Мун направился туда.

Клерк в белой рубашке с черным галстуком и темно-синими нарукавниками поверх белоснежного пиджака разменивал пожилой даме американские чеки на песеты. Проводив клиентку, он с деловитой любезностью обратился к Муну:

— Прошу!.. Банк Педро Хименеса совершает любые операции во всех крупных городах мира, включая покупку акций, игру на бирже и тотализаторные ставки, — угадав с безошибочным профессиональным чутьем национальность Муна, он заговорил с ним по-английски.

— Меня интересует, сколько денег осталось на счету у миссис Уны Шривер.

— Странно! — Клерк подозрительно покосился на Муна. — Совсем недавно с таким же вопросом ко мне обратился маркиз Кастельмаре. Но при всем уважении к нему, а также к вам я не имею права нарушить оказанное нам доверие.

Мун показал выданное Джошуа Шривером полномочие.

— Это не меняет положения. Абсолютная тайна вкладов — основной принцип нашего банка, — упрямо повторил клерк.

— Позвоните начальнику полиции, — потребовал Мун.

Клерк неохотно послушался. После короткого телефонного разговора с еще меньшей охотой дал нужную справку.

— Восемнадцатого марта на счету было 16747 песет.

— Вклад, довольно скромный для миллионеров.

— Это только в местном отделении. У сеньоры Шривер неограниченный кредит в нашем банке. Деньги по мере надобности переводились из Малаги.

— Мисс Гвендолин имела доверенность?

— Да.

— Она в последнее время снимала со счета крупную сумму?

— Как раз восемнадцатого марта.

— По доверенности?

— Нет. — Клерк замялся. — Дело в том, что за день до этого сеньора Шривер аннулировала ее. Сеньорита Гвендолин предъявила подписанный матерью чек. Она взяла…

— Не трудитесь. Всю сумму, не так ли?

— Действительно. Но откуда это вам известно? — недоумевал клерк.

— Покажите мне чек, — попросил Мун.

— Чеки я отсылаю в Малагу. А что такое? — встревожился клерк.

— Только то, что чек скорее всего поддельный. Позвоните мистеру Хименесу, пусть даст подпись на графологическую экспертизу.

Клерк побледнел. Кинулся было к телефону, но сдержался, вспомнив о своих обязанностях.

— До свидания, сеньор! Наш банк всегда к вашим услугам. Любые денежные операции во всех… — конец фразы наполовину заглушила захлопнувшаяся дверь.

На улице Мун замешкался, чтобы закурить сигару и поразмыслить над этим новым поворотом событий. Изнутри донесся взволнованный голос клерка, кричавшего в телефонную трубку: «Падре Антонио!» Потом голос стал невнятным, испанские фразы превратились в глухое бормотание. Но у Муна не осталось ни малейшего сомнения, что речь шла о его визите.

Потом Мун долго сидел в своей комнате, не зажигая света, обволакиваемый горьковато-сладким запахом миндаля, густым дымом сигар и целым роем навязчивых идей.

Так прошло более получаса.

Мун посмотрел на светящийся циферблат и только тогда вспомнил приглашение генерала Дэблдея. Генерал обладал в Панотаросе всей полнотой власти и мог бы существенно помочь в расследовании. Завязать с ним хорошие отношения особенно важно потому, что в начальнике местной полиции Мун инстинктивно чувствовал скорее недоброжелателя, нежели союзника. Но стоит ему получить соответствующее приказание от генерала, как он, усердный служака, расшибется в лепешку, чтобы угодить тому.

Мун принял душ и переоделся. Пока он застегивал сорочку, его преследовало какое-то неотвязное смутное воспоминание, выплывшее из подсознания, когда он стоял под леденящей струей. Оно было как-то связано с посещением военного лагеря и казалось очень важным, как любое зашифрованное послание, к которому потерян ключ. Но вспомнить так и не удалось. Помешал майор Мэлбрич, пришедший сообщить, что генерал Дэблдей ждет его.

Коктейль назывался «Манхэттенский проект». Уже после первой рюмки Мун убедился, что название весьма подходящее. По своему воздействию напиток даже превосходил первую атомную бомбу, над которой трудились выдающиеся ядерные физики, собранные в Лос-Аламосе для осуществления «Манхэттенского проекта».

Майор Мэлбрич, на которого было возложено приготовление коктейля, сам ничего не пил. Росита Байрд делала вид, что пьет, а генерал Дэблдей больше закусывал. Один Мун занимался тем, чем положено заниматься на коктейльной партии.

В открытое окно доносился говор шумной толпы, заполнившей всю центральную площадь. Испанские фразы вперемежку с английскими. Изредка вплетались отдельные французские и немецкие слова. Как и вся Испания, Панотарос начинал жить по-настоящему по вечерам. У Муна слегка гудело в ушах. То ли это был шум прибоя, то ли воздействие напитка.

Майор Мэлбрич поставил перед ним третью рюмку. Мун опрокинул ее и чуть не поперхнулся.

— Ну, как вам нравится? — спросил генерал Дэблдей.

— Отлично! Такое ощущение, будто я проглотил настоянный на спирте кайеннский перец.

— В данном случае я имел в виду Роситу. — Генерал улыбнулся. — Посмотрите на нее! Серебряное облако над белым утесом! Нечего краснеть, лейтенант! Если бы не мое официальное положение, обязывающее оказывать внимание Эвелин Роджерс… Конечно, незамужней она остается только для рекламных афиш. На самом деле она миссис Мострел. Мисс — это, если так можно сказать, ее воинское звание. Куколка в некотором роде тоже генерал. У нее тоже есть секреты, только косметические, есть адъютант, правда, не такой надежный, как мой.

Майор Мэлбрич отвернулся. Шутка генерала, видно, пришлась ему не по вкусу.

— Ну что, лейтенант, может быть, мне все-таки плюнуть на свое положение и влюбиться в вас? — Генерал подмигнул.

— Вы слишком много выпили, генерал, — Росита сдержанно улыбнулась. — Мисс Роджерс не простила бы мне этого.

— Не преувеличивайте. Во-первых, я выпил всего полторы рюмки, во-вторых, очаровательной Эвелин мои ухаживания нужны только для популярности. Она без ума от своего Рамиро.

Черные глаза Роситы блеснули подобно вспышке магния. Она отошла к окну.

— Высматриваете своих кавалеров? — Генерал добродушно улыбнулся и, повернувшись к Муну, пояснил: — Лейтенант служит на военно-морской базе в Роте. Я, признаться, не сразу понял, почему такая красивая девушка так охотно согласилась перебраться в эту дыру. Думал, что покорил ее своими хорошими манерами.

— А теперь понимаете? — Росита спросила полукокетливым тоном, за которым, как показалось Муну, скрывалась тревога.

— Разумеется! Женский инстинкт подсказал вам, что все ваши поклонники будут передислоцированы в Панотарос. За один сегодняшний день прибыло пятьсот моряков. Готов поспорить, что из-за Роситы они не заметят даже Куколку Роджерс.

— И водолазы тоже? Я полагал, что у них бывают романы с русалками, — пошутил Мун.

— Водолазы? — Росита удивилась. — Почему вы думаете, что с нашей базы прибыли водолазы? Ничего подобного…

— Вы просто не в курсе, лейтенант, — поправил майор Мэлбрич. — Мистер Мун видел снаряжение, оно прибыло сегодня, а люди будут завтра.

— Да, да! — быстро подтвердил генерал. — Это идея майора — искать шифр в морских пучинах.

— Извините, генерал, это была ваша идея, — вежливо поправил майор. — Вы просто забыли.

— Возможно, — генерал Дэблдей поморщился. — Но с вашей стороны, майор, не очень воспитанно напоминать мне о моем старческом склерозе. — Он рассмеялся и, словно желая перевести все в шутку, добавил: — Между прочим, я даже забыл, какие гости еще должны прийти.

— Мисс Эвелин Роджерс, мистер Рамиро Вилья… — по-военному четко доложил майор.

— Я начинаю верить, что забывчивость стала характерной чертой для руководящих офицеров. — Мун насмешливо улыбнулся. — Сначала майор Мэлбрич поразил меня, а теперь и вы, генерал…

— Я? Ах да, насчет водолазов. Это простительно. Операцией по поиску шифра непосредственно руководит майор.

— Но этикетом вы. Полковник Бароха мне сегодня жаловался, что его забыли пригласить.

— Не понимаю… Лейтенант встретила полковника на улице. Он ей сказал, что придет. — Генерал обратился за подтверждением к Росите. — Вы ведь именно поэтому пришли? Полковник, правда, считает, что говорит по-английски не хуже оксфордского профессора, но, когда он начинает беседовать об искусстве, я даже с переводчиком не всегда его понимаю.

Смуглое лицо Роситы зарделось. Казалось, что сквозь бронзовые тонкие стенки просвечивает пламя.

— Может быть, я его не так поняла. — Она быстро отвернулась.

— Ничего, даже если это только недоразумение, я от него все равно в выигрыше… За вашу красоту! — Генерал поднял рюмку.

Росита взяла свою. Лицо, с которого сошел багрянец, было спокойным, улыбка, как всегда, сдержанной. Но Мун уловил скользнувший по нему, словно невзначай, испытующий взгляд. Переводчица как будто старалась понять, какое значение Мун придал ее выдумке о встрече с полковником. Он не сомневался, что это намеренная ложь. Но ради чего, вернее, ради кого Росита Байрд пожелала присутствовать на этой коктейльной партии?

Столь же загадочны были отношения между генералом и его адъютантом. Одетый в замшевые туфли, бежевые фланелевые брюки и малиновую рубашку с распахнутым воротником, сыпавший комплиментами, с завидным аппетитом уплетавший закуски, генерал Дэблдей походил в эту минуту на дипломата, отдыхающего от официальных речей в обществе обаятельной женщины и умного собеседника. Затянутый в мундир майор Мэлбрич выглядел его полной противоположностью. Даже коктейли он смешивал по-военному четко. Рука, встряхивающая в эту минуту посеребренный шейкер, казалась созданной для стрельбы по мертвым и живым мишеням, для отдачи чести, для наведения полевого бинокля. Судя по всему, это был идеально вымуштрованный подчиненный для оперативного и точного исполнения приказов. И все же Мун не мог отделаться от чувства, что генерал его немного побаивается. Вот и сейчас между ними разыгралась сценка, давшая богатый материал для размышлений.

Генерал попросил майора закрыть окно. Становилось прохладно. Резкий, свойственный этим местам переход от дневного тепла к ночному похолоданию вызывал озноб… Майор поставил шейкер на передвижной бар и тремя размеренными шагами подошел к окну. Генерал о чем-то зашушукался с переводчицей. Майор закрыл окно, направился к генералу и встал за его спиной. Шепот сразу прекратился.

— Не бойтесь, майор, никаких военных секретов я не раскрывал, — засмеялся генерал. — Только предложил лейтенанту сопровождать меня в Мадрид.

Майор улыбнулся. Улыбка чем-то походила на его прямой пробор — она была точно отмеренной и, как в этом Мун после убедился, одинаковой на все случаи жизни.

— Именно это вы не должны делать, генерал. — Майор почему-то взглянул на Муна. — Вы же знаете, ваша жена просила меня присматривать за вами.

— Моя жена! — Генерал расхохотался. Пенсне на его крупном, с горбинкой носу подпрыгивало от хохота. — Жаль, что мистер Мун не в состоянии оценить ваш юмор. Нет, нет, мистер Мун, это вам никогда не удастся… Надо знать мою уважаемую супругу! Слава богу, что майор доложил ей о моем безукоризненном поведении.

Генерал умолк, потом, вспомнив, что обязан разъяснить Муну ситуацию, добавил:

— Она не менее ревнива, чем Куколка Роджерс.

— А разве она имеет основания для ревности?

— Моя жена? — Генерал возмущенно закачал головой. — Ну что вы! Я образец супружеской верности.

— Я имел в виду Эвелин.

Генерал не успел ответить. В дверь постучали. Майор приоткрыл ее немного, потом, убедившись, что это ожидаемые гости, широко распахнул дверь.

Куколка словно решила поменяться ролями с генералом. Вместо вечернего туалета она щеголяла в форме рядового воздушно-десантных войск. Это был тот самый запечатленный неоднократно на кинокадрах и фотоснимках наряд, которым она в прошлом году покорила сердца сражавшихся в Южном Вьетнаме американских солдат. Державшийся на расстоянии Рамиро был одет в белый смокинг. Он был до того элегантен, что, будь это не номер гостиницы, а зал шикарного ресторана, его можно было принять за метрдотеля.

— Мы только что говорили о вас, Эвелин. — Генерал говорил тем фамильярным тоном, который принят между хорошими друзьями.

— С кем? — Куколка взяла протянутую майором рюмку.

— С мистером Муном.

— А, с детективом! — Куколка поморщилась и, выпив одним залпом рюмку, улыбнулась. — Не представляю себе, о чем вы разговаривали. Детективы ведь не интересуются сексом?

— Это ваше поверхностное наблюдение. — Генерал улыбнулся. — Мистер Мун, например, спрашивал, имеете ли вы основания ревновать Рамиро к другим женщинам?

— Я? — Куколка хрипло рассмеялась и тряхнула тяжелой светлой копной. Волосы ее были перевязаны парашютной тесьмой.

— Именно вы! — Несмотря на галантную улыбку генерала, интонация была явно провокационная.

— К женщинам? К каким женщинам? Для Рамиро существует только одна женщина, остальные для него мужчины! — Куколка сопровождала каждую фразу хрипловатым смешком. — Скорее я могу ревновать его к алкоголю. — Куколка повернулась к своему спутнику. — Не пей, тебе это вредно! — Она выхватила у него рюмку с коктейлем и выпила единым духом.

По ее слегка дрожащим пальцам Мун понял, что она уже пьяна.

Куколка с недовольной гримасой отставила пустую рюмку.

— Что это такое?

— «Манхэттенский проект», мисс Роджерс, — откликнулся майор.

— Неужели? Что-то не похоже. Может быть, военное ведомство для экономии рекомендует заменять виски дистиллированной водой? Ну что ж, в качестве атомного запала годится. Рамиро, принеси из моей комнаты водку. Мы сейчас сотворим водородную бомбу.

— Абсолютно чистую! — улыбнулся Мун.

— Ну, конечно. Ни головных болей, ни сентиментального желания бросить эту собачью жизнь и начать новую. Новая все равно была бы такой же собачьей!

— Хорошо, что вы не проповедовали это убеждение нашим солдатам во Вьетнаме, — засмеялся генерал. — У моего коллеги Уэстморленда глаза бы выкатились из орбит.

— Ваш коллега идиот! И вообще, все генералы… Нет, не хочу портить отношения с армией… Дайте мне лучше еще один запальчик!

Опрокинув рюмку, Куколка оглянулась. Заметила переводчицу и бесцеремонно спросила:

— А это кто такая?

— Извините, я не успел представить. Моя переводчица лейтенант Росита Байрд!

Росита встала. Она стояла навытяжку всем своим видом подчеркивая, что является военнослужащей, а не женщиной.

— Хорошенькая. — Куколка осмотрела ее с ног до головы. — Будь я режиссером, я бы немедленно пригласила вас на роль… танцовщицы в ревю! Вы не выступали в мюзик-холлах?

— Нет.

— Ну, конечно, фигура не та. — Куколка изобразила на лице сочувствие и повернулась к только что вошедшему Рамиро: — Присмотрись к этой крошке.

Рамиро небрежно кивнул Росите и немедленно повернулся к ней спиной. Своим поведением он как бы подтверждал заявление Эвелин, что, кроме обожаемой Куколки, для него женщины не существуют. Поставив на стол литровую бутыль с водкой, он улыбнулся.

— Надеюсь, на сегодняшний вечер хватит? — Потом, повернувшись к Муну, гордо сказал: — Может быть, вы возьметесь выяснить эту загадку? Первый раз вижу такую женщину! Сколько бы ни выпила, всегда трезва, как холодильник!

— Тренировка! — небрежно бросила Куколка и, усевшись на стол, принялась за составление «водородной бомбы». По сияющему лицу было видно, что комплимент ей явно льстил. Рамиро взглядом, выражающим снисходительное восхищение, следил за ловкими движениями ее рук. Сначала в стакан выплескивался коктейль. Оболочкой для атомного заряда служила долитая по самый край водка. Наполнив этой горючей смесью шесть стаканов, Куколка весело соскочила со стола.

— Прошу! Превентивный массированный удар по вражескому тылу! Нет, нет! — Она отняла стакан у Рамиро. — За тебя я выпью сама. Ты — санитарный отряд, будешь подбирать павших.

Из массированного удара ничего не получилось. Все отказались. Один Мун решился на этот рискованный эксперимент. Заметив, что он отпивает маленькими глоточками, заполняя паузы между ними отчаянными гримасами, Куколка возмутилась:

— Боже мой! Какое позорное зрелище! Разве вы когда-нибудь видели, чтобы водородную бомбу сбрасывали по частям? Залпом! Смотрите на меня! — Она высоко подняла стакан и без видимого усилия влила в себя содержимое.

Мун последовал ее примеру. Сознание сразу же затуманилось. Незаметно для себя он остался лишь с генералом и Куколкой. Остальные исчезли в непроглядном тумане.

Напротив себя Мун видел генерала Дэблдея и свешивающиеся со спинки генеральского кресла длинные ноги Куколки. Они качались как маятник, временами почти касаясь выстроенных на низком столике пока еще полных стаканов. В ушах Муна звучал вкрадчивый голос генерала:

— С вами я бы с удовольствием сыграл шахматную партию.

— В шахматы не играю, — пробурчал Мун. — Можно в двадцать одно. На что играем? Давайте разыграем вашу переводчицу. В ней есть что-то таинственное…

— Таинственное? — Куколка резко засмеялась. — Лучше играйте на меня.

— Он говорил в переносном смысле, — генерал совершенно игнорировал Куколку. — Его профессия разгадывать тайны, моя — скрывать их. Жаль, что нам не придется сразиться за одним столом. Умные противники встречаются не так часто. Хотя однажды мы уже встречались. К сожалению, за меня сыграл другой.

— Дублер? — хихикнула Куколка. — Я думала, что только у кинозвезд бывают дублеры.

— Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите, — покачал головой Мун.

— Помните дело Спитуэлла?

— Еще бы! Из-за него меня выгнали из полиции.

— Это можно еще поправить. У меня хорошие связи. Вы были инспектором, сейчас вы могли бы стать старшим инспектором.

— К черту!

— Браво! — Куколка зааплодировала. — Это единственно разумная философия!

— Заткнись! — грубо оборвал генерал. — Вы помните, мистер Мун, убийство Спитуэлла хотели приписать русским агентам? Чтобы убедить вас в этом, некий полковник Мервин подсунул вам одного человека.

— Помню, — кивнул Мун. — Этот тип довольно ловко выдавал себя за русского. Но, как только он почти признался в убийстве Спитуэлла, я его сразу раскусил.

— Да, грубейшая ошибка со стороны полковника… К сожалению, я об этом узнал значительно позже.

— Вы?

— Да. Он был моим прямым подчиненным. Вмешаться я уже больше не смог. Я находился тогда в секретной командировке. Настолько секретной, что о ней не знал даже президент, только мой непосредственный начальник.

Из окружавшего Муна тумана внезапно возник майор.

— Генерал! — Он предостерегающе кашлянул.

— А вы не подслушивайте! Лучше выпейте! — Куколка протянула ему стакан. — Генерал Дэблдей, по-моему, ваш майор никакой не адъютант, а китайский шпион. Посмотрите, как он косит.

— Я сказал тебе, заткнись! — бросил генерал и, повернувшись к адъютанту, иронически улыбнулся. — Ложная тревога, майор. Можете передать это моей жене.

— Не будете пить? Ну конечно, шпионы всегда должны сохранять трезвый рассудок. — Куколка взяла отставленный майором стакан.

— Убрать ее? — тихо спросил майор.

— Ладно! Пусть остается. — И генерал повернулся к Муну. — Я не успел вам рассказать, чем кончилось дело Спитуэлла.

— Для меня? Пинком в деликатное место.

— Нет, для меня. Мервин — круглый идиот! К сожалению, я понял это слишком поздно. Его грубая ошибка могла иметь последствием крупный скандал. А в нашем деле важнее всего престиж. Наши действия должны казаться непогрешимыми, иначе могут усомниться во всей системе. Поэтому я демонстративно взял всю вину на себя.

— Как президент Кеннеди после провала высадки кубинских контрреволюционеров на Плая-Хирон?

— Да. Но ему это не помогло. Все равно убили. Это железный закон! Если не умеешь или не желаешь убрать с дороги других, тебя самого уберут. Ну, как вы смотрите на мое предложение?

— Никак! Я смотрю на Куколку! — буркнул Мун. Вот уже пять минут, как она пила из пустого стакана. После каждой проглоченной залпом воображаемой водородной бомбы ее глаза стекленели все больше и больше.

Генерал брезгливо отодвинул белокурую головку, бессильно упавшую на его плечо, и снова повернулся к Муну.

— Я имел в виду работу в полиции, — объяснил он и добавил: — С повышением! Возможно, значительным!

— Вы давно занимаетесь филантропией? — ехидно спросил Мун.

— Такой? Всегда! Во-первых, вам место на государственной службе. Дураков у нас предостаточно, а вот умных не умеют ценить. Во-вторых, полковник Мервин как-никак был моим подчиненным. Хотя я не несу прямой ответственности за его тогдашние действия, тем не менее чувствую какую-то вину перед вами. В-третьих, мистер Шривер один из самых влиятельных деловых партнеров моей бывшей фирмы. Если я сделаю ему приятное, он при случае отплатит мне тем же.

— Всё? — спросил Мун.

— Почти. Ну а главное — иметь своего человека в полиции никогда не мешает, — подмигнул генерал.

Подмигнул, разумеется, одним глазом. Все же Муну почудились два прищуренных левых и два правых глаза, пристально наблюдавших за ним.

— Так что филантропией тут и не пахнет, — продолжал генерал Дэблдей. — Трезвый расчет плюс капля совести.

— Извините, но сейчас я до того пьян, что могу сказать не то, что полагается в приличном обществе. — Мун искоса взглянул на Куколку. Она спала, умудряясь при этом не выпускать из руки пустого стакана.

— Как угодно. Я скоро уеду, так что пользуйтесь возможностью.

— Благодарю. — Мун с трудом оторвался от кресла. После нескольких неуверенных шагов ему удалось выловить из тумана сифон с содовой. Забрызгав сорочку, он не без труда наполнил стакан и выпил. Звон в ушах унялся, голова немного прояснилась.

— Кстати, вы не могли бы одолжить мне Роситу Байрд? — вспомнил он.

— Пожалуйста, на какое время?

— На завтра. Хочу поехать в Пуэнте Алсересильо.

— Вы напали на след Гвендолин Шривер?

— Возможно… С вашего позволения я скажу ей, чтобы приготовилась.

Мун оглянулся. Туман постепенно рассеивался. Оказалось, что кто-то снова успел открыть окно. Росита стояла, наполовину высунувшись наружу, рядом с ней Рамиро. По еле уловимому движению рук и плеч Мун понял, что они разговаривают. Профессиональный взгляд, на зоркости которого опьянение почти не отражалось, подсказал, что разговаривают, по-видимому, о чем-то важном.

Звон разбитого стекла заставил Муна повернуть голову. Из руки Куколки выпал пустой стакан. Отшвырнув ногой осколки, она схватила последний, еще полный, и выкрикнула:

— Эй вы, генералы, майоры, лейтенанты и прочие идиоты! Слушайте меня! Превентивный массированный удар по коммуникациям противника! Телефонная связь прервана! Все разговоры прекращаются!

Стоявший на столе телефон пронзительно затрезвонил. Это было настолько неожиданно, что даже Куколка перестала пить.

Майор не спеша направился к телефону. Сняв трубку, он заметно изменился в лице. Потом быстро подошел к генералу.

— Вас вызывает… — и шепнул что-то непонятное.

— Сейчас! — Генерал проворно вскочил и, наступая на осколки, кинулся к телефону. Майор властно заступил ему дорогу.

— Одну минуту! — Он повернулся к гостям: — Леди и джентльмены, секретный разговор! Прошу всех выйти из комнаты!

— К вам это тоже относится, мисс Роджерс. — Майор Мэлбрич подтолкнул ее к двери.

— Ко мне? — Куколка истерически рассмеялась. — Вы ведь сказали «леди». А я не леди… Я… — Рамиро пытался зажать ей рот, но неудачно. — Каждый, кто заплатит полдоллара за вход в кино, может меня иметь. Я обязана раздеваться перед ним и еще улыбаться при этом. Тут, кажется, кто-то сказал — секреты? Все, что сегодня делается в моей кровати, завтра уже будут знать миллионы. Разве это жизнь? Замочная скважина! Любому почему-то дано право заглядывать в нее.

— Ты пьяна! — Рамиро размахнулся и дал ей звонкую оплеуху.

— Кажется, я действительно перепила. — Куколка внезапно расплакалась. — Уведи меня отсюда! Какие противные рожи! — И, дрожа всем телом, она прижалась к Рамиро.

Вслед за ними в коридор вышли Мун и Росита, чтобы не мешать телефонному разговору. Прежде чем дверь номера захлопнулась, Мун успел заметить взгляд, которым обменялись Рамиро и Росита. Та тотчас же отвернулась. Но как она ни старалась выглядеть безучастной, ее лицо еще мгновение хранило странное выражение. Так выглядит человек, владеющий каким-то секретом, но не выдающий его до поры до времени.

По окончании недолгого разговора майор Мэлбрич снова пригласил их обоих в номер.

Генерал подошел к Росите.

— Завтра вы поступаете в распоряжение мистера Муна. — Он уселся в кресло и, налив себе водки, медленно выпил рюмку. — Майор, ей-богу, вы мне надоели со своей конспирацией! Напоминаете человека из анекдота, который до того боялся шпионов, что даже мыслил не словами, а цифрами. Мистер Мун может еще подумать бог знает что. Просто небольшая неприятность…

— Хорошо, генерал, раз так, давайте говорить начистоту. — Майор тоже налил себе и в отличие от генерала выпил залпом. — Я беру на себя ответственность. Большая неприятность! В двадцати километрах от Малаги разбился самолет… Налетел в тумане на горы. В нем находилась аппаратура, детекторы сложной конструкции для обнаружения отравленных…

— …осколков! — ввернул генерал Дэблдей. — Мистер Мун и без вас все знает. Лучше приготовьте коктейли!

— Я, пожалуй, пойду. — Мун покачал головой. — Вы расстроены, я пьян, так что никакого веселья все равно не будет.

— Нет, нет! Оставайтесь! — Генерал Дэблдей почти насильно усадил его. — Выпьем как следует! Погибших мы все равно не воскресим.

— Генерал, разрешите мне пойти. — Росита надела форменный берет. Серебряные волосы исчезли, лицо сразу стало другим. Только сейчас Мун понял, что девушка по-настоящему красива. Она, несомненно, была мексиканкой с примесью древней ацтекской крови. Такие чуть раскосые, загадочно черные глаза он видел на фресках Диего Риверы.

— Пожалуйста, — кивнул генерал. — Видеть трех вдребезги пьяных мужчин — зрелище малопривлекательное. А для более приятного времяпровождения мы тоже не годимся.

— Вы шокируете мисс Байрд, — пробормотал Мун.

— Ничуть! — Росита улыбнулась с обычной сдержанностью. — Я достаточно умна, чтобы отличить милый комплимент в чисто армейском духе от назойливости некоторых мужчин.

— Кого вы имеете в виду? — резко спросил майор.

— Этого самого господинчика, будущего мужа мисс Роджерс. Пока мы стояли у окна, он нашептывал мне такие бесстыжие вещи, что даже повторять не хочется. — Росита взглянула на Муна и тут же, потупив глаза, покраснела. — Когда мне зайти к вам, мистер Мун?

— К десяти часам… Пожалуй, лучше позже. — И, глядя Росите прямо в глаза, Мун соврал: — В это время ко мне обещал зайти Рамиро, а вам, наверное, будет неприятно его общество.

— Нет, почему же. — Росита равнодушно пожала плечами. — Я и таких мужчин умею держать на расстоянии. Значит, в десять?

— Да. — Мун мотнул головой. — И переоденьтесь, пожалуйста, в штатское. Мундир обычно плохо влияет на искренность опрашиваемого.

— Извините, я ничего не взяла с собой. — Росита явно смутилась, но попыталась скрыть свое смущение за шуткой: — Если мой белый китель стесняет вас, выдавайте меня за стюардессу. До свидания!

Мун молча выпил приготовленный майором коктейль и задумался. Странно, что такая красивая женщина не привезла с собой ни одного платья.

Стук в дверь прервал его размышления. Он походил на барабанную дробь, какой в армии выбивают сигнал тревоги.

— Куколка! — простонал генерал. — Майор, спрячьте поскорее бутылку. Может быть, это заставит ее уйти.

Когда майор открыл дверь, Мун вместо Куколки увидел маркиза. Если бы не характерная бородка клином и загнутые кверху усы Дон Кихота, он бы ни за что его не узнал. На маркизе не было ничего, кроме деревянных крестьянских башмаков и коротенького демисезонного пальто, из-под которого выглядывали волосатая грудь и худые длинные ноги.

— Что такое? — Генерал остолбенел.

— Я маркиз Кастельмаре. Где у вас ванная комната?

Генерал так опешил, что машинально показал на дверь ванной. Только после этого раздраженно бросил майору:

— Зачем вы его впустили? Разве не видите, что это сумасшедший?

— Печальное недоразумение. — Маркиз гордо выпрямился. — Я не сумасшедший, я маркиз. Сеньор Мун может это подтвердить. А ворваться к вам в такое позднее время побудило меня только то плачевное обстоятельство, что в моем замке нет горячей воды. Тысячу извинений… Надеюсь, у вас найдется кусок мыла? Не беспокойтесь. Как только получу компенсацию, я заплачу за него.

— Какая компенсация? По-моему, он все-таки сошел с ума! — Генерал отодвинулся.

— Не волнуйтесь, генерал, я не опасен.

Генерал отошел еще на два шага. Майор решительно встал между ним и маркизом.

— Я поговорю с ним, — шепнул он, — а вы тем временем позвоните. Пусть немедленно вышлют военный патруль.

— С этим можно не спешить, — маркиз хитро подмигнул. — Я принял все меры предосторожности. Точно по инструкции. Всю одежду — свою, моего садовника и его жены — сжег, и все, что было в огороде — помидоры, турнепсы, бататы, — облил керосином и тоже сжег. Осталось только принять душ и получить компенсацию.

— Вы обнаружили осколки? — насупился майор. Появившееся на лице недоверие мгновенно сменилось выражением удовлетворения.

— Вот именно! — Маркиз гордо кивнул, словно нашел легендарный клад рода Кастельмаре. Потом, опомнившись, печально вздохнул. — Надо сказать, что такого гигантского ущерба нашим фамильным владениям не причинило даже нашествие мавров. Если сложить вместе урон…

— Вы получите компенсацию! — резко оборвал его майор. — Покажите, в каком месте упали осколки, — и отвернул портьеру.

На стене висела схематическая карта Панотароса.

— Примерно тут, — палец маркиза остановился вблизи черточки с обозначением: «Вход в Черную пещеру». — Если сложить вместе урон от великой инквизиции при короле Фердинанде и конфискацию имущества при генерале Франко… — Маркиз, видимо, боялся, что американцы без этих экскурсов не поймут всю величину постигшей его катастрофы.

— Не трудитесь, маркиз, — отмахнулся генерал. — Компенсацию вам выдадут без всяких исторических справок.

— Ничего другого я от вас и не ожидал. — Маркиз церемонно поклонился. — Американцы — джентльмены! Если бы вам, генерал, пришлось сжечь моего прапрадеда, вы бы выплатили наследникам приличную компенсацию. — Разговаривая, маркиз подошел к столу. Его внимание привлекли закуски. Ловким движением отправив в рот большой кусок сыра, он продолжал: — Вместо того чтобы проклинать вас, они на следующий день притащили бы вам мою прапрабабушку. — Маркиз уселся и придвинул к себе поближе тарелку. — К сожалению, инквизиторы не были такими мудрыми политиками, как вы…

— В какую сумму вы оцениваете свои убытки? — Генерал вынул чековую книжку.

— Я должен подумать. — Маркиз дожевал кусок окорока, запил его коктейлем, потом сказал: — Ну, овощи — это мелочь, хотя учтите, что в связи с их почти поголовным уничтожением рыночная цена сильно возросла. А вот с гардеробом дело посложнее… Я его шил у лучшего мадридского портного из самого дорогого материала… — объявил маркиз с полным ртом и, усевшись поудобнее, расстегнул пальто.

Мун захохотал. Генерал и майор изумленно уставились на маркиза.

— Ну это уж слишком! — фыркнул генерал.

— Вы имеете в виду, что я без приглашения сел к столу? — невозмутимо спросил маркиз. — Забыл вам сказать, что на всякий случай уничтожил имеющиеся в моем замке запасы продовольствия.

— Судя по вашему аппетиту, они были не очень велики, — улыбнулся генерал.

Маркиз с оскорбленным видом отодвинул тарелку.

— Нет, нет! Продолжайте! А насчет компенсации мы, кажется, договоримся. Завтра вы получите две тысячи песет! А пока… — Генерал вынул из шкафа нейлоновые трусы и протянул их маркизу.

Маркиз посмотрел на трусы, потом на себя. Быстро запахнул пальто и пробормотал:

— Совершенно забыл, что сжег свои единственные кальсоны. Садовник напомнил мне об этом, но было уже слишком поздно. Как вы сказали? Две тысячи? — Маркиз недовольно поморщился.

— Вас это не устраивает? Три тысячи!

— Нет, что вы! — возмутился маркиз. — Испанский аристократ никогда не торгуется… Десять тысяч, и по рукам!

— Десять! Я не ослышался? — Генерал посмотрел на пальто, которое снова расползлось.

— Нет, все правильно, — вызывающе ответил маркиз. — Пять тысяч за психическую травму. Вы ведь первый заметили, что я сошел с ума. А пять — за моральную. Из-за ваших дурацких инструкций мне, маркизу Кастельмаре-и-Энусанче-и-Касалакуна (свои прочие титулы я опускаю), пришлось показываться в таком виде на улице. Позор!

Генерал выписал чек и подошел к карте. Как и на висевшей в кабинете полковника фотографии, вся восточная часть Панотароса, от замка до пансиона «Прадо», была обведена красным кольцом. Но на карте кольцо дополнялось пунктирной линией, включавшей остров Блаженного уединения.

— Теперь вы убедились, генерал? — спросил майор.

— Да. Вы были правы. Можете стирать. Там нам искать нечего.

Майор вынул из нагрудного кармана резинку и размеренным движением стер пунктирную линию. Мун заметил, что его бесстрастное лицо заметно оживилось.

— Вот и все! — Майор Мэлбрич подкинул резинку и схватил на лету. В его темных, обычно непроницаемых глазах вспыхнуло торжество.

Пламя костра вырвало из мрака серые замшелые стены замка и фигуры людей. Судя по тому, что огонь еще не собирался потухать, маркиз бросил в костер не только скудную одежду, но и добавил для пущего эффекта изрядное количество горючего.

В тридцати шагах от костра виднелось забаррикадированное отверстие, перед которым стояли двое часовых. Это был вход в Черную пещеру. Сразу же за ним начинался поросший высоким непроходимым кустарником хаос нагроможденных друг на друга, прорезанных глубокими трещинами скал.

Такой же кустарник рос на месте, где маркиз обнаружил осколки бомбы. Майор Мэлбрич жестом остановил саперов, прибывших на джипе под командованием капитана.

— Стоп! — Он осветил карманным фонарем кустарник. Кусты были с человеческий рост, похожие на терновник. Ветки с продолговатыми негнущимися листьями тесно переплетались, образуя непроходимую миниатюрную чашу. Вырубить их, очевидно, стоило бы немалого труда. Только этим объяснялось, почему этот дикий островок, окруженный возделанной землей, остался нетронутым. Маркиз поработал на славу. На месте бывших грядок теперь виднелись груды пепла. В воздухе носился едкий запах гари. Легкий ветер подхватывал и разносил вокруг хлопья.

Садовник маркиза и его жена стояли в стороне. Это были старые люди. По их поношенной, но еще вполне приличной одежде Мун догадался, что маркиз сильно преувеличивал количество брошенной в огонь одежды из его гардероба.

Майор Мэлбрич шагнул к кустарнику.

— Не подходите! — зловеще прошипел маркиз.

В коротком пальтишке он сейчас походил на задрапированного в львиную шкуру дрессировщика, с гордостью показывающего зрителям своего опасного питомца.

— Обо мне можете не беспокоиться, — буркнул майор. — Но вы-то, надеюсь, не подходили близко?

— Что вы? Я не сумасшедший! — Маркиз энергично мотнул головой и быстро добавил: — Это, конечно, только образное выражение. В результате полученной психической травмы я действительно немного того. — И он стукнул себя по лбу. — Но не настолько, чтобы рисковать жизнью.

— А как же вы в таком случае обнаружили осколки? — недоверчиво спросил Мун.

Майор недружелюбно посмотрел на него. Его взгляд, казалось, говорил: «Нечего вам совать свой нос в дела, в которых вы ровным счетом ничего не понимаете». С самого начала он довольно недвусмысленно намекал Муну, что тому лучше оставаться в гостинице. Но маркиз галантно заявил, что приглашает знаменитого детектива к себе в гости. Дело кончилось тем, что генерал Дэблдей усадил Муна в машину рядом с собой, предоставив сидевшему позади майору возможность выслушивать подробное повествование маркиза о фамильном кладе. Генерал и сейчас поддержал Муна.

— Действительно, почему вы их только сегодня заметили? — повернулся он к маркизу.

— Сегодня? Если бы я раньше знал про… — Маркиз замялся. — Мне и в голову не приходило, что моим владениям грозит такая катастрофа. Я в огород никогда не заглядываю, а мой садовник подслеповат. Однажды, когда мы с ним отправились на базар продавать овощи, он даже спутал сеньору Роджерс с сеньоритой Гвендолин… Сегодня вечером я случайно заглянул сюда. Собирался угостить своего гостя артишоками…

— Какого гостя? — быстро спросил Мун.

— Неважно, вы его не знаете, — маркиз усмехнулся. — Вижу, в кустарнике что-то подозрительно блестит. Я сразу отпрыгнул в сторону и приказал садовнику бежать к дону Ларинко.

— При чем тут какой-то дон Ларинко? — не выдержал майор.

— Как при чем? Он торгует керосином. Генерал на сегодняшнем инструктаже в полицейском комиссариате ведь говорил, что надо сжечь абсолютно все.

— Как это вы еще не подпалили свой замок? — спросил майор. Видно, в некоторых случаях и он был способен на шутку.

— Я об этом подумывал. Но замок плохо горит, да и денег не хватало. А в кредит дон Ларинко не отпускает керосина. — Маркиз с видимым удовольствием разыгрывал из себя простака. — Мавры однажды собирались поджечь его, но, как видите, к моему прискорбию…

— Замолчите! — остановил его генерал. — Откуда вы знаете, что это осколок бомбы, а не бутылки?

— Скажите, когда вы ходили за артишоками? — вмешался Мун.

— Совсем недавно. Может быть, прошло полтора часа, не больше.

— Значит, было уже темно, — удовлетворенно констатировал Мун.

— Хоть глаза выколи! — согласился маркиз, не подозревая ловушки.

— Так какого черта вы можете знать, что там блестит в кустарнике? Вы сами сказали, что близко не подходили.

— Мистер Мун, не лезьте со своими сыщицкими закавыками! — грубо оборвал майор Мэлбрич. — Здесь допрашиваю только я! — Повернувшись спиной к Муну, он обратился к генералу: — Никакого сомнения! Помните, что я утверждал? Сейчас убедитесь!

Майор шагнул вперед. Луч мощного фонаря шарил по кустарнику. Когда он приблизился к нему примерно на тридцать шагов, в чаще что-то вспыхнуло. Мун заметил, что одновременно на его френче засветилась надпись «Майор Райф Мэлбрич». Очевидно, отблеск догорающего костра упал на личный знак. Майор быстро отскочил. Свечение сразу же погасло. Именно в эту минуту костер окончательно потух.

— Вы были правы. — В почти полной темноте голос генерала Дэблдея казался необычно глухим.

На фоне черного неба рельефно проступал еще более черный силуэт замка, прорезанный светлыми квадратами нескольких освещенных окон. Потом вспыхнули фонари саперов. Они принялись огораживать территорию, минимум в десять раз превосходившую занимаемую кустарником. Майор и генерал, попрощавшись, направились к машине. По долетевшим до него обрывкам разговора Мун понял, что говорят они о Черной пещере. Речь шла о возобновлении каких-то поисков.

— Прошу в мой замок! — Маркиз сделал величественный жест. — Даже не верится, что такой именитый гость переступит порог моей скромной обители. Но, увы, вас ждет горькое разочарование!

— Вы полагаете, что отсутствие мебели оставит удручающее впечатление?

— Не будем хитрить. Вы ведь пришли сюда, чтобы осмотреть вещи моего квартиранта.

— Вы что, уничтожили их?

— Ваша догадливость поражает меня, — маркиз перешел на шепот. — Боялся, что подозрительному майору Мэлбричу придет в голову рыться в костре. Хлопчатая бумага плохо горит, так что уличить меня во лжи было бы нетрудно. Помните роман «Убийца пьет только светлое пиво»? По одной полуобгоревшей хлопчатобумажной нитке детектив определяет размер, цвет, фасон пиджака и даже в каком магазине он куплен. Так что мне пришлось для правдоподобия подбросить костюм сеньора Краунена. Он, по крайней мере, из чистой шерсти.

— Мне начинает казаться, что всю историю с осколками вы затеяли специально для того, чтобы сжечь его вещи.

— Очень проницательно! — воскликнул маркиз. И тут же предупредил: — Осторожно! Не вывихните ногу!

Когда-то стены замка окружал ров. Сейчас он был засыпан землей, на которой садовник выращивал овощи, но полусгнивший подъемный мост со ржавыми цепями и висевшим в перевернутом виде родовым гербом еще сохранился.

— Святая мадонна! — вскрикнул маркиз. Мун повернулся.

— Вы провалились? Помочь вам?

— Я ведь сказал, у меня кошачье зрение! Вспомнил чрезвычайно важную деталь. Прежде чем сжечь костюм сеньора Краунена, я тщательно осмотрел его при помощи увеличительного стекла. Ничего подозрительного. Тогда я с не меньшей тщательностью обнюхал его. И представьте себе… — Маркиз сделал значительную паузу. — От него несло черным котом!

— Откуда вы знаете, что он был черным? По приставшей к воротнику шерстинке? — Мун пытался шутить.

— Вы меня не поняли. Так называются духи сеньориты Гвендолин «Ша ноар», что в переводе означает «Черный кот».

Когда тяжелые двери, скрипя ржавыми петлями, закрылись, Мун увидел тускло освещенное помещение, которому полное отсутствие какого-либо намека на мебель придавало вид гробницы.

— Сколько лет вашему замку? — спросил Мун.

— Этой развалине? — Маркиз усмехнулся. — Около девяти веков. Его несколько раз перестраивали, по-моему, это была роковая ошибка. Прошу следовать за мной!

Как только они двинулись по выщербленным временем каменным плитам, Мун почувствовал себя как бы внутри органа. Мощная акустика превращала шаги в гулкие фуги, которым под самыми сводами отзывалось похожее на каменные вздохи эхо. Кожаные подошвы Муна и деревянные башмаки маркиза имели свой особый отличительный регистр. А где-то над головой Мун услышал еще какие-то звуки. Это не мог быть ни садовник, ни его жена. Шаги были быстрые, проворные и в то же время настороженные. Мун невольно поднял голову. Казалось, что сквозь невидимый глазок в стрельчатом своде за ним кто-то наблюдает.

Маркиз прислушался. На его лице появилось озабоченное выражение.

— Пойдемте скорей! — предложил он. — Как бы не случилось несчастья!

— Убийство? — хмуро пошутил Мун. Маркиз действовал ему на нервы.

— Нет, сеньор Браун в этом отношении совершенно безобиден. Но я слышу по шагам, что он пошел в библиотеку. Если он не закроет дверь, туда проникнут крысы.

По пустому замку, подобно пушечному выстрелу, прокатился звук захлопнувшейся двери.

— Слава богу! Все в порядке. — Маркиз облегченно вздохнул и перешел на интонацию гида, знакомящего туриста с историческим местом. — Здесь живет садовник со своей женой, — он показал на дверь, из-под которой пробивалась полоска света. — Вы, должно быть, удивляетесь, почему я держу прислугу? В данном случае это не роскошь, а средство к существованию. Если бы он меня не подкармливал, я бы не имел сейчас возможности беседовать с моим любимым детективом. Одно время меня еще кормили предки.

Они проходили через огромный зал, в котором стоял большой дубовый стол. Когда-то здесь пировали многочисленные гости. Сейчас от былого величия оставалось только два стула с обломанными спинками да светлые четырехугольники вместо фамильных портретов.

— Вот эти! — Маркиз кивком показал на голые стены. В темном углу висела одна-единственная картина. — В этом зале когда-то были представлены почти все старые мастера, начиная с Делло и кончая Мадрасо. Но увы! Уже моему отцу достались только ближайшие предки. На мою долю пришелся один дед и двое двоюродных дядей. Отец их бы сам с удовольствием продал, но они могли обидеться.

— В аллегорическом смысле?

— Нет, в прямом. Они тогда еще были живы.

— А это? — Мун указал на уцелевший портрет.

— Это моя бабушка, урожденная герцогиня Вилья-Эрмоса-и-Овалодола-и…

— Что же вы не продали ее? Ждете, пока умрет?

— Что вы? — возмутился маркиз. — У меня не такой характер. Я бы ее немедленно сбыл с рук. Но, к сожалению, это дилетантский автопортрет, поэтому ему грош цена. Покойница была эгоисткой, совершенно не заботилась о своем внуке.

— Зато внук сам умеет о себе позаботиться, — отпарировал Мун.

— Я бы не сказал. Иначе я уже давно поджег бы это архитектурное недоразумение, в котором даже крысы живут на диете. Я приношу себя в жертву дочери.

— Разве с вами здесь дочь?

— Она живет в Мадриде, в приличной меблированной комнате. Когда я приехал в гости, у меня даже голова закружилась. Представьте себе, полдюжины стульев, секретер, трюмо и бог знает что еще. А ей, бедняжке, приходится делать вид, будто она презирает эту роскошную обстановку. Ее жених — секретарь министра информации.

— Значит, замок существует, чтобы пускать ему пыль в глаза?

— Ну конечно. Если бы вы знали, какие меня мучают кошмары! Не дай бог, ему взбредет в голову приехать! Разве он поверит, что его укусила не крыса, а привидение моего казненного инквизицией прапрадеда?

Они поднялись по широкой каменной лестнице. Когда-то ее украшали скульптуры, теперь от них остались только одни цоколи. Шаги отзывались еще более гулко. Казалось, по ступеням поднимается целое войско. Вся громада лестничной анфилады освещалась одной-единственной тусклой лампочкой. Она нелепо торчала в центре массивного бронзового канделябра, вмещавшего в лучшие времена сотни свечей. Длинные тени Муна и маркиза вползали на потолок и терялись в черном провале высокого свода.

— Тут живу я! — Маркиз распахнул дверь и зажег электричество. В комнате не было ничего, кроме накрытого одеялом матраца, служившей вместо стола табуретки, древнего шкафа с наполовину отлупившимися инкрустациями и старомодного приемника. На одной стене Мун увидел деревянное распятие, на другой — позолоченную рамку. Из-за плохого освещения Мун сначала подумал, что это какой-нибудь родственник маркиза. Присмотревшись, понял, что в рамку вставлена вырезанная из журнала фотография. Подойдя ближе, Мун узнал себя.

Маркиз молча наслаждался эффектом. Потом с улыбкой спросил:

— Вы несколько удивлены?

— Только тем, что у вас даже нет кровати, — пожал плечами Мун.

— Закон гостеприимства, — пояснил маркиз. — Свою единственную кровать я предоставил сеньору Краунену. На этом наша экскурсия закончена. Осталась одна только библиотека.

— Вы показали мне только треть замка.

— Лучшую треть. В остальных комнатах вы не увидите ничего примечательного, кроме пыли.

— Если пыль со времен мавританского нашествия, то это все же историческая ценность.

— Собираетесь заняться раскопками?

— Возможно.

— Не стоит, я уже до вас постарался. Несколько лет назад я нашел там любопытный тайник. С тех пор туда никто не заходил, если не считать привидения, о котором рассказывал садовник.

— Может быть, это был мистер Краунен?

— Это идея! — радостно отозвался маркиз. — Как только он вернется, спрошу у него. Если вы достаточно насладились видом этой исторической комнаты, предлагаю двинуться дальше.

В библиотеке Мун убедился, что маркиз изредка говорит правду. Стены действительно были обиты жестью. При первой встрече маркиз объяснил, что это защита против вторжения крыс. Муну до сих пор не посчастливилось увидеть ни одной. Оставалось только предполагать, что они умерли голодной смертью или маркиз придумал их для отпугивания квартирантов. Расчетливый человек обзавелся бы кое-какой мебелью, чтобы зарабатывать на жильцах. Старинный замок, несмотря на отсутствие удобств, привлекал бы некоторых падких на экзотику туристов. То, что маркиз сделал исключение для Шриверов и Краунена, можно было при желании объяснить определенной целью.

В отличие от остального здания библиотека была ярко освещена. Свет падал на корешки детективных романов, заполнявших несколько больших стеллажей. Здесь были книги на английском, испанском, французском, немецком. Кроме беллетристики, немало научных трудов. Мун провел пальцем по толстому тому с названием «Пещеры Южной Испании». На нем не было ни пылинки, как, впрочем, и во всем помещении. В нише под сводчатым окном, в котором сверкали огни Панотароса, стоял удобный кожаный диван. Маркиз, несомненно, спал здесь, в библиотеке, убогий матрац был только живописным экспонатом.

Рассеянно перелистывая лежащую на столе стопку журналов, Мун напряженно пытался разобраться в этом странном человеке. Журнал был английским изданием «Детективного альманаха Эллери Квина». На страницах мелькали интригующие названия: «Загадка греческой вазы», «Тайна исчезнувшего кассира», «Загадка голубой шкатулки». Все эти загадки имели разрешение если не в этом, то в следующем номере журнала. А ставшая на пути Муна живая загадка никак не поддавалась раскрытию.

Маркиз развалился на диване. Казалось, его ничуть не смущало непривычное одеяние, как не смущает профессионального актера римская тога. Он блаженствовал.

— Ну, как вам нравится моя коллекция?

— Впечатление было бы сильнее, если бы вы снабдили книги фальшивыми автографами авторов… Где же ваш таинственный шкафчик?

— Прямо перед вами.

Перед Муном была голая, обитая жестью стена.

Маркиз сделал движение фокусника, вытягивающего из ноздрей пятифутовую бумажную ленту. Между пальцами показался крошечный ключик. Вставив его в невидимое отверстие, он отпер дверь потайного шкафа.

— Этот тайник тоже со времен мавров или инквизиции?

— Совершенно правильно. Фамильная легенда гласит, что в одном из них спрятано указание, где искать клад. Я его действительно нашел.

— Клад? — Мун резко повернулся.

— Что вы! Разве мне в таком случае пришлось бы сжечь костюм сеньора Краунена? Увы! Я нашел лишь весьма туманное указание — в том, другом тайнике, что обнаружил в нежилой части замка. — Маркиз открыл казавшийся очень тяжелым железный ящичек с тремя пулевыми отверстиями и вынул свиток из дубленой кожи. — Может быть, вам удастся расшифровать.

— Сомневаюсь. Тем более что автором древней рукописи, должно быть, являетесь вы.

— Это печальное недоразумение, — промолвил маркиз. — Посмотрите, какая кожа! Одиннадцатый век! До этого графы Кастельмаре ухитрились сохранить известную независимость. Один из них даже был придворным поставщиком гренадского эмира Мухамеда Ибн-Саида.

— А что он ему поставлял?

— Дочерей для гарема. По преданию, у него их было одиннадцать… Это завещание его внука графа Санчо. Искали больше десяти поколений. Найти удалось только мне. Как это часто бывает, меня ожидало горькое разочарование: крысы съели половину слов, причем самую важную. — Маркиз тяжело вздохнул.

Мун развернул свиток. Он действительно походил на решето. Некоторые слова сохранились целиком, от других остались отдельные буквы, от третьих — только красноречивые дыры.

— Это старокастильский язык. Я вам сейчас переведу, — предложил маркиз.

— Не стоит, — отмахнулся Мун.

— Как знать… — Маркиз читал текст почти наизусть: — «Я, граф Санчо, вынужденный бежать от диких африканских полчищ Абу Юсуфа… боясь, что сокровище, которому позавидовали бы даже кастильские короли, попадет в руки неверных… выйди из замка через потайную дверь… иди по прямой на юг… клад в Черной пещере…» — Маркиз остановился, чтобы пояснить. — Собственно говоря, название пещеры неразборчиво. Но на юге расположена одна Черная пещера. Дальше мой предусмотрительный предок рассказывает, что устроил ловушку для непрошеных гостей. К кладу можно попасть только через глубокую шахту, в которую каждый, незнакомый с тайной светящейся надписи, обязательно провалится.

— Становится интересно, — улыбнулся Мун. — Насколько я понимаю, вся беда в том, что эта тайна показалась крысам особенно вкусной.

— Нет, — покачал головой маркиз. — Могу вам прочесть: «…не испугайся, когда увидишь во тьме светящийся скелет… служащий на устрашение врагам, тебе он да будет путеводителем… отмерь десять шагов… перекинь через колодец-ловушку доску длиной в… перейди и сверни налево… отодвинь глыбу, на которой высечен крест… ты найдешь…» — Маркиз бросил свиток обратно в ящик. — Дальше все съедено! Что вы на это скажете?

— Ну что же, приходится признать, что крысы сделали из завещания классический детектив. Обрывается в самом интригующем месте. Но, по-моему, и этого вполне достаточно, чтобы найти клад. Пещеру вы определили, а ваш предок позаботился о световом указателе…

— Увы, неон, очевидно, давно погас. Насколько я понимаю, скелет был выложен из кварца. В своде пещеры имелись отверстия. Проникавшие через них разреженные солнечные лучи вызывали в темноте свечение, поскольку кварц обладает свойством накоплять свет.

— Я не слишком сведущ в физике, но, насколько понимаю, кварц не теряет этого свойства.

— Вы правы. В окрестностях Кадиса палеонтологи нашли в старых римских рудниках надписи тысячелетней давности. Но дело в том, что в Панотаросе было несколько землетрясений, последнее в прошлом веке. Отверстия давно засыпаны. Такая же участь, возможно, постигла и сокровище. Но даже если бы этого не случилось, найти его все равно почти невозможно. Пещера занимает территорию в несколько квадратных километров, в ней такое количество ходов, ответвлений, что даже американцы пока прекратили поиски.

— А что они там ищут?

— Полагаю, что часть бомбы пробила свод… Работами руководит сам майор Мэлбрич. Он даже брал у меня книгу «Пещеры Южной Испании», в ней есть относящаяся к шестнадцатому веку схема Черной пещеры. Сегодня привезли водолазные костюмы. Правда, не уверен, что именно водолазные, видел только из окна. Если так, то майор Мэлбрич, видимо, намеревается обследовать дно подземного озера.

— Которое служило вашим предкам в качестве ванны?

— Сомневаюсь. Они предпочитали очищаться молитвами. Во время осады оттуда набирали питьевую воду. До большого землетрясения в 1563 году под Панотаросом могла укрыться целая армия. Все участки пещеры были соединены подземными ходами.

— А скажите, пещера находится в вашем владении? — спросил Мун.

— Только вход и ближний берег озера. Остальная территория была конфискована у отца и принадлежит государству.

— Значит, если бы кто-нибудь разыскал клад, вам от этого не было бы никакой пользы?

— Увы! — Маркиз сокрушенно развел руками. — Именно поэтому я так настойчиво пытался сам найти его. Все-таки куда приятнее получить сокровище из рук своего предка, чем теперь подачку от американского дядюшки… Подождите, подождите! Я, кажется, понял, почему вы задали мне этот вопрос… Допустим, пробившая свод пещеры бомба обнажает засыпанный давнишним землетрясением подземный тайник. Шриверы находят клад, на радостях сообщают мне о своем открытии, и я, чтобы завладеть им, отправляю их на тот свет. Прекрасная идея!

Заметив, что Мун изучает содержимое потайного шкафа, маркиз замолчал. Все свободное пространство занимали бутылочки с ядом, петли, кинжалы. Выбрав наугад малайский крис, Мун задумчиво провел пальцем по блестящему лезвию. Оно было совершенно тупое, да и сам кинжал не из металла, а скорее из картона.

— Что вы хотите? Приложения к книгам! — усмехнулся маркиз. — Что касается Шриверов, то они не могли найти клад хотя бы потому, что в день своей смерти не приходили сюда. Это могут засвидетельствовать мой садовник и его жена — в отличие от меня вполне респектабельные люди. Еще один свидетель — рыбак дон Камило. В тот день он куда-то отвозил Шриверов на своем баркасе. Так что советую переключиться на сеньориту Гвендолин. Между прочим, роковой флакон с миндальной эссенцией находился на том самом месте, которое вы так пристально разглядываете.

— Чтобы похитить его, надо, во-первых, знать о тайнике, во-вторых, иметь ключ от него, — сухо заметил Мун.

— Разве я вам не говорил? — Маркиз заволновался. — Сеньорита Гвендолин попросила меня в тот день показать завещание графа Санчо. Пока она читала его, меня позвал сеньор Краунен. Уходя, я оставил ключ в замке. Когда вернулся в библиотеку, сеньорита Гвендолин успела уже уйти. Положив свиток на место, я запер тайник. Мне даже в голову не приходило подозревать сеньориту Гвендолин. Лишь потом, связав внезапную смерть Шриверов с ее столь же внезапным отъездом, я проверил содержимое тайника и, обнаружив пропажу…

Маркиз осекся на полуслове. Перехватив взгляд Муна, он попытался задвинуть поглубже массивный ящичек, в котором хранилось завещание. Но Мун предупредил его. Подняв ящик, оказавшийся не железным, а пластмассовым, с искусно имитированными пулевыми отверстиями, он схватил лежавший за ним револьвер. И тотчас же выронил. Смертоносное оружие представляло собой бутафорию и весило не больше пачки сигарет.

— Сожалею, что доставил вам огорчение. — Маркиз развел руками. — Надеялись увидеть подлинник?

— Да, тот, что вы показывали Педро.

— Разве дон Бенитес не предупредил вас, что этому пройдохе следует верить еще меньше, чем мне?

— Без этой аттестации вы вполне могли бы обойтись. Я ваш любимый детектив, не правда ли? Что-то не вижу вырезок, по которым вы изучали мои подвиги.

— Святая мадонна! — Маркиз притворился изумленным. — Сейчас докажу, что вы ошибаетесь! — Он подошел к полке, отодвинул в сторону книги, пошарил рукой, потом повернулся к Муну. — Тысяча извинений!

— Исчезли? Я так и предполагал.

— Да! Боже мой! — Он схватился за голову. — Неужели мой садовник?… Я побежал к генералу, а ему приказал бросить в огонь всю ненужную бумагу.

— Сочувствую вам…

В эту минуту дверь отворилась. В библиотеку шагнул высокий, еще сравнительно молодой человек, одетый в роскошную спальную пижаму. В руке он держал папку. Маркиз кинулся к нему и выхватил папку.

— Ну, что я вам говорил?! Вот они, целы!.. — Потом, вспомнив о своих обязанностях, церемонно представил: — Сеньор Мун… Сеньор Браун… Только, ради бога, не думайте, что это сеньор Краунен, вынужденный из-за вас скрываться под псевдонимом. Тот носит очки, да и глаза у него темные.

Браун действительно не носил очков. У него были светлые волосы и серые глаза. И кроме того, свойственная многим американцам бесцеремонная манера, которую Мун обычно не выносил.

— Какой сеньор Краунен? Что вы там мелете, мистер Кастельмаре? Вам самому не мешало бы надеть очки, чтобы увидеть, на кого вы похожи. Что означает этот стриптиз? — Браун показал на голые ноги маркиза.

— Это означает, что я пал жертвой американской бомбежки! — огрызнулся маркиз.

— Эти кретины промахнулись. Надо было разбомбить ваш доисторический крысовник.

— Вы давно живете в этом крысовнике? — осведомился Мун.

— Когда я тут поселился, никого не касается, кроме меня самого. Я Хью Браун! А вы случайно не тот Мун, про которого тут наворочено бог знает что? — Браун агрессивно хлопнул увесистым кулаком по папке.

— Тот самый.

— В таком случае должен вам сказать, что эти писаки вас напрасно так расхваливают. Например, дело Спитуэлла. Каждый идиот сразу заметил бы, что русский пистолет был подсунут нарочно. А вы догадались об этом только через месяц.

— Вы интересовались делом Спитуэлла? — спросил Мун.

— А вам что? — Браун собирался еще раз ударить по папке, но маркиз, предвидев это, быстро спрятал ее под пальто. — Считаю, что всякие уголовные истории годятся только для детей. И вообще, сыщики… — Браун презрительно поморщился. — Моего папашу охраняют двое таких остолопов.

— Кто ваш отец?

— Как, вы даже этого не знаете? Пуговицы Брауна! Каждый день мы продаем три миллиона двести тысяч пуговиц! Колоссальное предприятие! Весь Панотарос не стоит столько, сколько папаша зарабатывает на своих пуговицах за час.

— Весьма возможно. — Мун улыбнулся. — И все же не советую так презрительно отзываться о детективной литературе.

— Пойдемте в мою комнату, я вам покажу единственную литературу, которую признаю, — фыркнул Браун.

— Пожалуйста, — пожал плечами Мун.

Они вышли втроем. У двери занимаемого Брауном помещения маркиз остановился.

— Я лучше подожду вас тут, сеньор Мун.

— Не стесняйтесь, мистер Кастельмаре! — буркнул Браун. — Не стесняйтесь! Будьте как дома!

— Спасибо, но ваша комната на меня плохо действует. Я становлюсь женоненавистником.

Переступив порог, Мун понял загадочные слова маркиза. Все стены были оклеены снимками Эвелин Роджерс. Тут были многократно увеличенные фотографии из «Золотой сцены». Обложки и вырезки из всевозможных журналов на всех языках мира, имеющие отношение к Куколке.

Браун грохнулся на покрытую клетчатым пледом кровать семнадцатого столетия, покоившуюся на четырех искусно вырезанных ножках. Бесцеремонно перекинув ноги через спинку, он указал на пол:

— Вот! Здесь все, что необходимо культурному человеку!

На полу валялось великое множество журналов. Почти все они были раскрыты на статьях о Куколке. Изредка попадались рецензии на ее роли, но в основном это были снабженные богатым фотоматериалом описания ее интимной жизни.

Браун закурил отвратительную, с точки зрения Муна, пахнувшую медовой патокой сигарету и, стряхнув пепел прямо на пол, продолжал:

— Не понимаю дегенератов, находящих что-то волнующее в раскрытии какого-нибудь случайного преступления. Другое дело — женщина! Сколько головокружительных секретов!

У Муна тоже перехватило дыхание. В одном из раскрытых журналов он увидел отпечатанный в пяти цветах большой снимок. Подпись гласила: «Самые знаменитые гости купального сезона в Санта-Монике!» Одной знаменитостью была Куколка Роджерс, второй — Гаэтано. Изобразив на своем лице самодовольного гориллы подобие любезной улыбки, Род подавал киноактрисе зонтик. В его золотых зубах торчала сигара. За ним стояло несколько молодых людей с напряженными лицами и приклеенными к уголку губ сигаретами — скорее всего телохранители.

— А если говорить о Куколке Роджерс, то это даже не женщина, а массовое убийство!

Тем временем Мун проворно спрятал в карман журнал с заинтересовавшим его снимком.

Спустившись вниз, Мун инстинктивно обернулся. Маркиз стоял на широкой каменной ступени, еле освещенный тусклым мерцанием единственной лампочки. Он походил на нелепое привидение, надевшее по недоразумению вместо савана короткое клетчатое пальто. Внезапно он бросился вниз по лестнице.

— Подождите, я забыл вам сказать что-то очень важное!

Мун остановился. Подбежав к нему, маркиз наклонился и зашептал на ухо:

— Этот Браун… Вы не заметили ничего подозрительного в его комнате?

— Нет.

— Там нет ни одной крысы. Они боятся его! — Отражаемый каменным эхом зловещий шепот маркиза был похож на шелест крыльев целой стаи летучих мышей. — Советую вам от души делать то же самое… Человек не интересуется детективной литературой, зачем ему в таком случае нужны были вырезки? Вам грозит опасность! От одной этой мысли меня бросает в жар! — И маркиз, наглядно демонстрируя обуревающие его чувства, распахнул пальто. Папка, про которую он совершенно забыл, упала, из нее вывалились вырезки.

— Тысячи извинений! — Маркиз торопливо стал подбирать статьи.

Взгляд Муна случайно остановился на хорошо знакомых ему строчках из старого репортажа его друга Свена Крагера:

Мун долго не мог заснуть. Он пытался разобраться в пестром калейдоскопе впечатлений и мыслей, но они мелькали суматошным хороводом. Фантастическая фигура маркиза Кастельмаре с его запустелым замком и коллекцией детективных приложений. Бывший король смеха с воспоминаниями о прежнем величии — полупризрак, который тем не менее проявляет к Муну весьма реальный подозрительный интерес. Священник с испещренным таинственными крестиками портсигаром и неправдоподобным слугой-негром. Опереточный герой Рамиро и слишком красивая для переводчицы Росита, которые таинственно шушукаются у раскрытого окна. Майор Мэлбрич с прямым до тошноты пробором, имеющий слишком большую для адъютанта власть над генералом. Сам генерал Дэблдей, неизвестно почему выказывающий такую заботу о служебной карьере Муна. Начальник полиции с его неискренней любовью к Хемингуэю и столь же неискренней готовностью оказать поддержку. Портье отеля, прикидывающийся этаким болтливым простаком. И наконец, два персонажа, знакомые Муну только по чужим рассказам. Возможно, именно поэтому они больше всего занимали его мысли. Постоялец маркиза Краунен, выдающий себя то за журналиста, то за океанолога, уезжающий из Панотароса в тот же день, что и Гвендолин (если верить маркизу). И сама Гвендолин, коллекционирующая фотографии гангстеров, ссорящаяся с матерью из-за денег и каких-то мужчин, привозящая из Малаги миндальный торт, крадущая из тайника флакон с миндальной эссенцией (опять же если верить маркизу).

Мун прислушался. В отеле было тихо, но ему чудились крадущиеся шаги, глухие стоны, вздохи. На миг у Муна появилось ощущение, будто гостиницу, да и весь Панотарос населяют призраки. И единственными существами из крови и плоти являются Педро с его вполне реальным аппетитом и американские солдаты, разыскивающие не то химически отравленные осколки, не то секретные устройства.

Но, вероятно, во всеядной подозрительности, обычно вовсе не свойственной ему, виноваты даже не люди — пусть с некоторыми странностями, но отнюдь не заслуживающие быть зачисленными в преступники.

Скорее всего виноват сам воздух Панотароса, пропитанный какими-то непонятными зловредными испарениями. Может быть, виной тому воздушная катастрофа, страшные рассказы очевидцев? К счастью, кроме экипажа обоих самолетов, никто не пострадал. Но не исключено, что почти все, с кем приходилось разговаривать, носили в подсознании картину того, что могло бы случиться.

Что произошло бы, если сто пятьдесят тысяч литров горящего бензина и пылающие части самолетов упали не на окраины, а на центральную площадь? В этой самой гостинице, где сегодня ночью спокойно спала добрая сотня людей, спасательные команды еще сейчас, наверное, разыскивали задавленных обломками, сгоревших людей. А будь бомбы не учебными, а настоящими?

Внезапно Мун рывком поднялся с постели. Неясное воспоминание, возникшее, пока он мылся под душем, перед тем как переодеться к коктейльной партии, снова ожило. Заглушенное алкоголем, оно тем не менее теплилось в подсознании и сейчас обрело реальные контуры. В памяти Муна отчетливо возникли нестерпимо сверкающее море, расположенный на берегу военный лагерь, разговор с майором Мэлбричем. И двадцать голых мужчин за прозрачными занавесями импровизированных душевых кабин. В одной из них мылся дон Брито, местный житель, дом которого был разрушен реактивным мотором бомбардировщика. Владелец кабачка дон Эрнандо сообщил, что согласно местной молве дон Брито является побочным братом маркиза Кастельмаре. Мун не сомневался, что это соответствует истине. Однако занимал его в эту минуту не сам дон Брито, а мывшийся в соседней кабине худощавый пожилой мужчина с морщинистыми щеками и коротко остриженными волосами. Муну не удалось разглядеть его по-настоящему из-за занавеси. В отличие от остальных кабин она была не прозрачной, а матовой и лишь слегка просвечивающей и именно этим привлекла внимание Муна. Этот человек показался ему удивительно знакомым. Сейчас это ощущение усилилось, на мгновение Муну даже показалось, что стоит ему вспомнить имя этого человека, как что-то сразу прояснится. Но сосредоточиться никак не удавалось, мешал вездесущий миндальный запах, так навязчиво ассоциировавшийся с синильной кислотой и убийством…

Памятуя, что сравнительно легко можно перебраться с одного балкона на другой, Мун, прежде чем лечь спать, тщательно запер балконную дверь. А теперь раскаивался в этом. Запах с каждой минутой становился все острее. Казалось, он исходил из пола, потолка, пропитал стены, забрался под одеяло, удушьем подкрался к горлу.

Мун решительно соскочил с кровати, приоткрыл балконную дверь, на всякий случай загородил ее массивным креслом и, положив пистолет под подушку, опять улегся. В комнату ворвался шум моря вместе с его свежим дыханием. Стало сразу легче, мысли прояснились, все предстало в ином освещении, включая мужчину в душевой кабине. Разве мало бывает похожих лиц, случайных совпадений?

Если трезво посмотреть на вещи, результат сегодняшних расспросов — отрицательный. Пока не удалось найти ни малейшего следа людей Рода Гаэтано. А если отбросить разные сумасбродные гипотезы, они были единственными по-настоящему заинтересованными в убийстве матери и сына и похищении дочери.

Не будь внезапного, совершенно непонятного приказа Шривера о кремации, Мун, пожалуй, был бы в эту минуту склонен стать на точку зрения полковника Бароха-и-Пиноса. Но к чему гадать? Ответ Шривера на его запрос сразу же решит все.

Следовало бы потушить ночник, но Мун почему-то не решался. Голубоватый, ровно мерцающий свет немного успокаивал. И вместе с тем беспрестанно приказывал возвращаться к дивану, где еще не так давно спал Рол Шривер.

Чтобы заснуть, Мун представил, как они тут жили — миссис Шривер с сыном в одном номере, Гвендолин в другом. Соединительная дверь разделяла два разных мира. Насколько Мун мог судить по отрывочным рассказам Джошуа Шривера и местных жителей, миссис Шривер была полной противоположностью дочери. Если она не давала Гвендолин денег, то это объяснялось не расчетливостью, а тщетным желанием привить ей собственные взгляды на жизнь. Если ограничивалась двумя номерами, хотя могла себе позволить снять целый этаж, то это делалось не только из боязни привлечь внимание людей Рода Гаэтано. И клад она тоже искала не из-за материальных ценностей. Наоборот, скитание по подземным лабиринтам было для Уны Шривер способом уйти из мира чековых книжек и многочисленных слуг, превративших большой дом Шриверов в комфортабельную тюрьму. И, как ни странно, именно это бегство от действительности показывало, что она расходится с Гвендолин не в сути, а только в путях. Одна находила романтику в старинных кладах, другая — в современных гангстерах.

Мун принял таблетку снотворного. Стараясь ни о чем не думать, вслушивался в наполняющие гостиницу тихие шорохи и в конце концов заснул. Его разбудил стук. Сначала тихий, он становился все настойчивей. Мун не сразу понял, что стучат в его дверь. Готовый к любому сюрпризу, он вытащил пистолет и, щелкнув предохранителем, отпер. В освещенном коридоре стоял начальник почты.

— Извините, что разбудил вас, — сказал он.

— Входите! В чем дело?

— Телеграмма. Я решил, что это срочно…

Мун нетерпеливо вскрыл депешу. Она была подписана секретарем Джошуа Шривера и гласила:

Муну снилось что-то ужасное… Грохот, взрывы… Весь в поту он проснулся и прислушался. Где-то внизу грохотали ударные инструменты. К этому шуму присоединились громыхание мебели и чертыхание постояльцев.

Мун вышел на балкон. Было еще очень рано. Многократно отражаемое в воде солнце медленно вставало на горизонте. Блики разлетались во все стороны, как мячи. Вчерашний африканский ветер сменился приятной прохладой. Табло с метеосводкой показывало шестнадцать градусов. Пляж был пустынным, за исключением нескольких рыбачек, занятых починкой сетей.

Мун перегнулся через перила и увидел внизу Хью Брауна, окруженного ореолом серебряных саксофонов. Взмах руки — дробь барабанов и грохот ударных тарелок смолк. Двадцать глоток принялись исступленно скандировать хором:

— Куколка! Куколка! Куколка!

На соседнем балконе послышались легкие шаги. Мун заглянул в прорезь тента. Киноактриса была в довольно прозрачном пеньюаре. Хью Браун снова взмахнул рукой. От строя музыкантов отделился певец в позолоченной куртке тореадора, на которую ниспадали длинные волосы. Театрально прижав руку к сердцу, он сначала широко раскрыл рот, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, потом запел ритмизованную под рок-н-ролл андалузскую любовную песню. Куколка зааплодировала.

На соседнем балконе прозвучало что-то наподобие львиного рыка, возвещавшего появление Рамиро…

Мун залез обратно в кровать, накрылся с головой одеялом и под аккомпанемент вспыхнувшей ссоры опять уснул. Его разбудил стук в дверь.

— Одну минуту! — Решив, что это Росита, Мун накинул халат и пошел открывать. Его слегка пошатывало.

— Машина в вашем распоряжении!

— Машина? — оторопело пробормотал Мун. — Кто вы такой?

— Сержант Милс! Шофер машины, предоставленной в ваше распоряжение.

— Генералом? — догадался Мун. — Слишком любезно с его стороны!

Выпроводив посетителя, Мун принял холодный душ. Машина никак не выходила из головы. Чем он заслужил такое внимание со стороны генерала Дэблдея?

Холл был пуст. Постояльцы наверстывали вызванный утренней серенадой перерыв во сне. На фоне мраморного и пальмового великолепия дон Бенитес одиноко торчал в своем закутке.

— Доброе утро, сеньор! — Он проворно вскочил, чтобы приветствовать гостя.

Только тогда до сознания Муна дошло, что в холле есть еще кто-то, кроме их двоих. Внимательно приглядевшись, он заметил рядом со стеклянной входной дверью глубокое кресло, в котором с головой утопал Милс. Сидевший совершенно неподвижно, он казался скорее частью гостиничной обстановки, нежели живым человеком.

— Надеюсь, хорошо спали? — с заученной любезностью осведомился портье. — Или вам тоже помешал концерт? Это лучший оркестр Малаги! Откуда у людей берутся такие деньги? Идут слухи, что в море появилась неизвестная подводная лодка. — Дон Бенитес считал своим долгом выложить все новости. — Чего только не придумают!

— Педро заходил?

— Уж с шести часов ожидает вас. Я ему сказал, что вы едва ли так рано встанете, вот и побежал встречать утренний автобус.

В эту минуту в дверях появился Педро. Дожевав бутерброд, вытер руку о штаны и протянул Муну.

— Я вам сегодня нужен? — деловито осведомился он.

— Уже истратил деньги и хочешь опять подработать? — улыбнулся Мун.

— Я ведь теперь вам помощник, — возмутился Педро. — А ваши сто песет отданы на хранение дону Бенитесу.

— Точно! — подтвердил портье. — Педро боится их сразу проесть. Ну как, много людей прибыло сегодня?

— Только в пансион «Прадо».

— Ах, эти!.. — Дон Бенитес пренебрежительно кивнул и с грустью добавил: — Вы не думайте, сеньор, они неплохие женщины. Многие из них бывшие батрачки. Вы знаете, сколько у нас платят в деревне? Так что выходит, ты напрасно ходил, — посочувствовал он мальчику. — У них ведь весь багаж умещается в сумочке.

— Я не из-за заработка! — вспыхнул Педро и, повернувшись к Муну, объяснил: — Теперь я обеспеченный человек. Пошел посмотреть, не вернулся ли доктор Энкарно. Вам ведь очень важно поговорить с ним.

— Спасибо, Педро! Как вижу, он не приехал.

— Откуда вы все знаете? — с детской наивностью спросил Педро.

— На то я и детектив, — отшутился Мун.

— Тогда я тоже хочу стать детективом! — серьезно объявил Педро. — Что я должен сегодня делать, сеньор Мун?

— Поедешь со мной в Пуэнте Алсересильо. Подожди меня в моей комнате.

Первое, что Мун увидел, выйдя на улицу, был окрашенный в маскировочный цвет джип с заведенным мотором. А за баранкой сидел Милс, которого Мун за секунду до этого еще видел в холле. Как и когда он успел выйти, было совершенно непостижимо.

— Куда везти? — спросил сержант тоном автомата.

— Спасибо, это недалеко, — отмахнулся Мун.

Милс ничего не сказал. Но, перейдя площадь и углубившись в узенькую улочку с лавками и мастерскими, Мун убедился, что машина следует по пятам. Очевидно, водитель имел редкостное обыкновение говорить только самое необходимое и исполнять приказы начальника буквально.

— Ладно, — покорился Мун, отметив про себя, что любезность генерала Дэблдея немного навязчива. — Везите на почту.

Начальник почты встретил Муна как старого знакомого.

— Доброе утро, мистер Мун. Все утро трудился, принимая для вас телеграммы. А если учесть доставку нынешней ночью, то мне следовало бы получать второе жалованье от вас.

Поняв намек, Мун взамен полученных телеграмм вручил начальнику почты двадцать песет. Тот принял их как должное, только счел нужным объяснить:

— Я, конечно, тоже мог бы, подобно дону Бенитесу, сохранять благородный вид, торгуя грошовыми открытками святых. Мне это претит. Если мы бедны, то в этом виноват не испанский народ, а… — Начальник почты красноречиво показал глазами на портрет Франко. — Слава богу, в последнее время еще спасает туризм, иначе мы бы совсем пропали… Тихо! Это учреждение, а не цирк! — Последнее относилось к отчаянной детской потасовке за тонкой перегородкой.

Начальник почты кинулся наводить порядок, а Мун, бесчувственный к шуму, лихорадочно просматривал огромное, в двести с лишним слов, послание Дональда Кинга.

Полученная ночью телеграмма личного секретаря Джошуа Шривера допускала два совершенно противоположных толкования. Первое — миллионер не давал приказа кремировать тела жены и сына. Узнав все-таки об отправленной за его подписью фальшивке, он, естественно, счел это подтверждением своих предположений насчет Рода Гаэтано как виновника смерти родных. В таком случае у него оставалось мало надежды на спасение Гвендолин. Именно это полное отчаяние и могло быть причиной нервного шока.

Но, с другой стороны, Мун не отвергал и вторую возможность — приказ о кремации действительно исходил от Шривера. На это у него могли быть веские причины, они же заставили его отправить телеграмму лично, без ведома секретаря.

Ответ на запрос Дональду Кингу, кому принадлежит фирма «Всё для туристов», способен был внести некоторую ясность, однако именно его Мун не обнаружил.

Большую часть телеграммы занимал огромный перечень фирм, принадлежавших юридически или фактически Джошуа Шриверу. Изучение этого утомительного списка Мун отложил.

— сообщал Дональд Кинг напоследок.

Вторая телеграмма была от Дейли:

Мун приказал Милсу отвезти его в гостиницу, но по дороге, просматривая телеграмму Дональда Кинга, неожиданно переменил решение.

В полицейском комиссариате кружились все те же мухи. Дежурный, на этот раз уже другой, в деревянной позе сидел на скамейке. Не будь в его руке испанского издания «Фиесты», можно было бы подумать, что он сидя отдает честь. Место за разукрашенным чернилами столом занимал полковник Бароха-и-Пинос. Он говорил по телефону. Судя по официальному лицу и подтянутому виду, докладывал начальству. Увидев Муна, полковник, поспешно кончив разговор, обратился к нему с любезной улыбкой:

— Ну, как ваши успехи? Напали на какой-нибудь след? Пройдемте в кабинет! — пригласил полковник.

— Следы? — вспомнил Мун, рассеянно рассматривая закрывший всю стену аэрофотоснимок Панотароса. — Их столько, что с избытком хватило бы на полдюжину преступлений. Практически это значит, что следов — никаких.

— А у меня кое-что есть. Из Малаги наконец получены анализы. В одной из банок обнаружены остатки колбасы с большим наличием естественного яда ботулина, образующегося в результате органического распада. — И начальник полиции протянул официальный бланк с тремя подписями и печатью управления малагской полиции.

Мун не взял его. Он погрузился в тяжелые раздумья. Наконец спросил:

— Вы посылали мистеру Шриверу только одну телеграмму?

— Разумеется, нет. На следующий день послал другую, в которой подробно информировал обо всем.

— В том числе и о марке консервированной колбасы, которой отравились Шриверы и Матосиньосы? — спросил Мун, уже заранее зная ответ.

— Марка упомянута в медицинском заключении доктора Энкарно. Я счел нужным депешировать мистеру Шриверу его полный текст.

Мун вышел из полицейского комиссариата совершенно разбитый. Досадливо отмахнувшись от сержанта Милса, он медленно побрел в гостиницу.

Просматривая список фирм, контролируемых акционерным обществом «Америкэн дивелопмент компани», Мун снова наткнулся на фирму «Всё для туристов». Фирма занималась страхованием на случай испорченного плохой погодой отпуска, прокатом автомашин и домиков-прицепов, производством палаток, надувных лодок, портативных газовых плиток, снаряжения для подводной охоты, а также выпуском небольшого ассортимента консервов. Колбаса «Экстра» являлась изделием этой фирмы, а ее фактическим владельцем был Джошуа Шривер. Узнав из второй, подробной телеграммы начальника панотаросской полиции, что его родные умерли от консервов собственного производства, Шривер, видимо, испугался скандала и поспешно приказал кремировать тела. Муна он не известил потому, что в таком случае пришлось бы объяснить причину. А может быть, просто не успел известить — нервное потрясение вызвало тяжелый шок.

В гостиницу Мун вошел в чемоданном настроении. Если его что-нибудь и удерживало немедленно потребовать счет, то только намеченная поездка в Пуэнте Алсересильо. Возможно, ему удастся выполнить вторую часть поручения Шривера — выяснить судьбу Гвендолин. Хотя едва ли эта сумасбродка стоила потраченных на нее трудов. В ее похищение Мун больше не верил. Скорее всего после ссоры с матерью она подделала чек, чтобы смыться со своим любовником Крауненом. Ладно, съездит в Пуэнте Алсересильо, а там видно будет.

— Привет, мистер Мун! — По лестнице спускался генерал Дэблдей. Несмотря на полученное вчера вечером дурное известие, он выглядел бодрым. Стекла пенсне приветливо поблескивали, от него так и веяло утренней свежестью и одеколоном высшего качества.

— Спасибо за машину! Правда, мне не совсем ясно, как вы отчитаетесь за потраченный на меня бензин, — пошутил Мун.

— Впишем в графу «Секретные расходы», — рассмеялся генерал Дэблдей. — В этом наше преимущество над любым другим ведомством. Эта мистическая графа покрывает все — от покупки целой страны до эротических потребностей наших сотрудников…

— И все же ваша любезность ставит меня в затруднительное положение. Вчера вы предоставили в мое распоряжение лейтенанта Роситу Байрд, сегодня Милса…

— Я делаю это ради мистера Шривера, — подчеркнул генерал. — Так что вы мне ничего не должны.

— Боюсь, что мистер Шривер останется мною недоволен. У меня такое впечатление, что мне здесь делать нечего, разве только если вы в качестве компенсации за потраченный бензин попросите меня разыскать секретные устройства.

— Означает ли это, что вы отказываетесь от расследования? — поинтересовался генерал.

— Как вам сказать? Мой единственный реальный шанс — Пуэнте Алсересильо. Если эта поездка ничего не даст, я еще побуду тут несколько деньков, так, для очистки совести.

— Мистер Шривер будет огорчен.

— Я не виноват. Не ожидал, что дело окажется столь же туманным, как слухи о русской подводной лодке, — невесело пошутил Мун.

— К сожалению, это не совсем слухи, — в голосе генерала чувствовалась озабоченность.

— Неужели?

Генерал доверительно взял Муна под руку и перешел на шепот:

— Так и быть, пока поблизости нет майора Мэлбрича, расскажу… Только это строго секретно. Мы перехватили передачу, шифрованную, понимаете? Точный пеленг не удалось установить, но передатчик находится в море и меняет месторасположение. Сначала мы предполагали, что это военное судно испанцев, но командующий флотом заверил меня, что в этом районе нет ни одного боевого корабля.

— Вы действительно предполагаете, что это русские, которые охотятся за важными секретными устройствами? — усмехнулся Мун.

— Мы живем в такие времена, когда секреты приходится в одинаковой мере хранить и от врагов и от союзников. Генерал де Голль, например, был бы вовсе не прочь заполучить бесплатно парочку усовершенствованных штуковин, над которыми наши лучшие ученые трудились годами. Приходится держать ухо востро. Майор Мэлбрич уже распорядился вызвать из Роты противолодочные катера со специальной аппаратурой для обнаружения субмарин.

— Майор? Я-то думал, что он в качестве адъютанта всего-навсего исполняет ваши приказы.

— В нашем таинственном ведомстве иной сержант имеет больший вес, чем полковник, — рассмеялся генерал, потом разъяснил: — Мой принцип: «Не делай сам того, что могут сделать за тебя другие». По моему предложению ответственность за безопасность района возложена на майора Мэлбрича — пусть принимает меры, какие считает нужными… Я лично больше надеюсь на дешифровку. На этот раз наш радиооператор поймал только самый конец передачи. Если в следующий удастся записать на пленку всю передачу целиком, мы наверняка узнаем, с кем имеем дело. У нас в Пентагоне есть мощнейший электронный мозг — дешифратор, его обслуживают блестящие аналитики.

— Скажите мне, как только установите, чья это передача, — попросил Мун, которого заинтересовала таинственная радиостанция.

— Постараюсь. Если вы, в свою очередь, обещаете держать меня в курсе вашего расследования. Как старый знакомый мистера Шривера, я в этом заинтересован не менее вас. И еще одно: в случае надобности можете пользоваться моим прямым проводом.

Откуда-то вынырнул майор Мэлбрич. Хмуро поздоровавшись с Муном, он испытующе посмотрел на генерала.

— Не волнуйтесь, майор, своей супруге я не изменял, — заверил его со смехом генерал Дэблдей.

— Но, может быть, она изменяла вам, пока вы доверяли мистеру Муну семейные тайны? — в тон ему пошутил майор.

Потом они, разговаривая о чем-то вполголоса, направились к огромной, сверкающей черным лаком генеральской машине, над радиатором которой поднималась высоченная антенна.

Мун задумчиво прошел к закутку, в котором восседал дон Бенитес. В зеркалах мелькали отражения туристов. Большинство направлялись на пляж, другие исчезали за одной из четырех внутренних дверей. Оттуда доносилось звяканье монет, бульканье наполняющей стаканы жидкости, стук бильярдных шаров, шуршание журнальной бумаги.

— Мисс Байрд еще не приходила? — осведомился Мун.

— Давно пришла. Сначала мы поболтали, а потом она пошла наверх.

— О чем же вы болтали?

— О сеньоре Рамиро. Он сегодня остался с носом. И падре Антонио тоже. Обычно они оба провожают сеньору Роджерс на купанье. А сегодня она, даже не дождавшись падре Антонио, ушла с этим американским богачом, что разбудил весь отель. Падре Антонио так разозлился, что чуть не назвал ее шлюхой. А сеньор Рамиро с досады заперся у себя в комнате и велел никого к нему не впускать.

Мун поднялся наверх. Взбираясь по лестнице, он услышал, как на втором этаже захлопнулась дверь, а поравнявшись с коридором, увидел Роситу Байрд.

— Доброе утро! — приветствовала она его с улыбкой. — Надеюсь, я не запоздала? Задержалась у генерала.

Мун не стал уличать ее во лжи. Вместо этого спросил:

— Вы давно знакомы с Рамиро?

— С каким Рамиро?

— С будущим мужем Куколки.

— Ах с этим! Вчера видела его в первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Такие назойливые не в моем вкусе.

— Вот как? — Мун окинул ее быстрым пронизывающим взглядом. Она выдержала его, не отведя глаз. Застывшее смуглое лицо с раскосыми прорезями глаз казалось потемневшей от древности золотой ацтекской маской, со вставленными в глазницы черными блестящими камнями.

«Какая красивая женщина! — подумал Мун. — И должно быть, с незаурядным темпераментом. А между тем как хладнокровно лжет!»

Судя по услышанному на лестнице звуку, захлопнулась дверь вовсе не генеральской комнаты, а та, что находилась напротив. Та, за которой заперся Рамиро.

Мун пригласил Роситу в свою комнату. Педро, о котором он, как и вчера, совершенно забыл, чувствовал себя как дома. Забравшись с ногами в кресло, мальчик перелистывал иллюстрированный журнал, изъятый Муном у Брауна.

— К вам заходил новый постоялец маркиза Кастельмаре, — объявил он.

— Чего он хотел?

— Не знаю. Я ему сказал, что вы сегодня поедете в Пуэнте Алсересильо и вернетесь поздно. Кстати, в этом городке есть неплохой кабачок, где мы могли бы вкусно поесть. Там нет туристов, поэтому все значительно дешевле.

Внезапно он вскрикнул. Указательный палец скользнул по журнальному снимку, изображавшему Эвелин Роджерс в обществе Родриго Гаэтано на пляже Санта-Моники.

— Это ведь… — начал было мальчуган, но, покосившись на Роситу, быстро сказал: — Это сеньора Роджерс, не правда ли?

— Конечно, она, — улыбаясь, подтвердил Мун, потом любезно обратился к переводчице: — Мисс Байрд, спуститесь, пожалуйста, в холл и скажите Милсу, пусть приготовит машину к отъезду.

— Я не знаю его.

— О, узнать его не составит труда. Сначала вы увидите кресло, а потом человека, составляющего с ним одно целое. Не волнуйтесь, приставать к вам с сомнительными комплиментами он не станет.

Мун сам не понимал, откуда у него вдруг такое шутливое настроение. Очевидно, потому, что при помощи Педро удалось наконец напасть на конкретный след.

Обождав, пока дверь закрылась, он потрепал великого конспиратора по вихрастой голове.

— Молодец!.. Кто же из них Краунен?

— Все детективы умеют читать чужие мысли? — Педро восхищенно взглянул на него.

— Только когда они сходятся с их собственными.

— Вот этот, — палец мальчика прирос к одному из телохранителей Родриго Гаэтано.

Мун склонился, чтобы рассмотреть, какого цвета глаза. Слишком поздно! Как раз на этом месте уже красовалось жирное пятно.

— Это тот самый, что жил у маркиза. Это он прятался за скалами, когда сеньорита Шривер давала ему деньги, — гордо сообщил Педро.

Мун взволнованно зашагал по комнате. В эту минуту легкость, с которой он согласился с версией начальника полиции, казалась совершенно непонятной. Вспомнив врученные Шривером снимки, на которых были запечатлены Челмз и другие люди Рода Гаэтано, Мун показал их мальчику.

Педро никого не опознал, но посоветовал поговорить с рыбаком доном Камило. Насколько помнится, тот видел катер, на котором какие-то американцы приезжали в Панотарос для встречи с Крауненом.

Мун задумался. Не находилась ли именно на этом катере таинственная рация, доставлявшая такую заботу майору Мэлбричу?

Синдикат Рода Гаэтано был не просто шайкой бандитов, а отлично организованным предприятием с неограниченными средствами, на котором работали не только головорезы, но и вооруженные самой современной техникой специалисты. Совсем не удивительно, что для связи они предпочитают шифрованные радиопередачи.

Это предположение возникло у Муна уже во время разговора с генералом, а сейчас оно перешло в уверенность.

Оставив справа дорогу, что вела в Малагу, джип взял крутой подъем. Вокруг обступили горы с опаленной солнцем желтоватой растительностью. Здесь было заметно жарче, чем внизу, на побережье. Пыльные камни, чахлые кусты, потрескавшаяся, сухая земля. Унылое блеяние овец, чьи белые смутные тени виднелись высоко наверху, наводило тоску. Машина проехала мимо источенного временем столба с обрывками ржавой цепи. К нему перед тем, как костер инквизиции превращал все в обгорелые кости и кучку пепла, привязывали, должно быть, ведьм и еретиков.

В эту минуту Муну показалось, что в хитроумный лабиринт подозрений и загадок, в котором он окончательно запутался, завел его не обычно трезвый и рассудительный ум, а эта страна, ее мрачная история. Фанатизм и изуверство, помешанные короли, делившие свое время между исступленным кровопролитием и столь же исступленным покаянием, конкистадоры в железных панцирях и заговорщики в монашеских рясах, полный крадущихся шагов и приглушенных стонов сумеречный мир, отраженный с такой силой на полотнах Эль Греко.

Чудилось, что этот мир вовсе не исчез, а только видоизменился, великолепно уживаясь с современными бомбардировщиками, с которых падает дождь горящего бензина, отравленных осколков и секретных устройств. Все это словно давило на Муна, мешая видеть людей в обыденном свете.

Они въехали в узкое отвесное ущелье. Внизу грохотала горная река. Белые фонтаны пены взмывали вверх, обдавая лицо тончайшей водной пылью. На противоположном берегу поблескивали рельсы. Издали донесся протяжный свисток паровоза, эхо чутко ударилось в нависшую над головами скалистую стену. Впереди виднелся изогнувшийся как бы в прыжке металлический остов моста.

— «Пуэнте» по-испански означает «мост», — пояснил Педро. — Отсюда название городка. Видите, вон он.

За уступом взметнулся и тут же исчез остроконечный шпиль церкви. Дорога расширилась, образуя нечто вроде площадки. Прорубленные в скале ступени вели к городку. Машину пришлось оставить внизу. Педро с проворством обезьяны карабкался по крутой лестнице. За ним следовали Мун и Росита. Шествие замыкал изъявивший желание поразмять ноги Милс, безучастный ко всему, со словно приклеенной к губам неизменной сигаретой.

Городок казался совершенно обезлюдевшим. Единственными живыми существами были поросенок, сладко спавший посреди улицы, да продавец лотерейных билетов, неподвижно сидевший на складном стульчике в скудной тени платана. В спадавших с исхудавшего тела обносках и огромной, почти совершенно обветшавшей соломенной шляпе он походил на огородное чучело. Услышав шаги, продавец билетов ожил, прикрытые черными очками глаза молниеносно повернулись к Муну.

— Купите билетики! Билетики, сеньоры! В прошлом году я продал билет, на который пал большой выигрыш. Я, слепой старый человек, не стану вас обманывать! Не проходите мимо, красавица! Не проходите мимо своего счастья!

— Что он такое сказал? — спросил Мун, обращаясь к Росите. Вместо нее ответил Педро:

— Да ничего особенного. — Мальчуган скорчил гримасу. — Врет. Они всегда врут. Большой выигрыш! Так я ему и поверил… С кого мы начнем расспросы? — закончил он деловито. — Давайте зайдем сперва в кабак! — предложил Педро, очевидно, не без задней мысли. — У нас все новости узнают именно там.

В кабачке царил полумрак. В ноздри ударил кисловатый винный перегар и прогорклый запах подгоревшего масла. Хозяйка крепко спала, положив голову на стойку. Над ее головой тускло поблескивал позолоченный образок святой мадонны с младенцем. Педро стукнул кулаком о пустой бочонок. Хозяйка проснулась. Поправляя на ходу передник и сонно потягиваясь, она подошла к гостям.

Мун заказал обед и по совету Педро пригласил хозяйку распить с ними стаканчик. Хозяйка исчезла за перегородкой и почти мгновенно вернулась с подносом, уставленным бутылками и большой тарелкой с маслинами и солеными орехами. Напиток оправдывал свое название — «Кровь спасителя». Густое вино горело в зеленых граненых стаканах кровавыми отблесками. Оно было прохладным, только что из погреба, немного терпким на вкус.

Хозяйка оказалась на редкость молчаливой, под стать Милсу. Приготовив обед, состоявший из вареной форели с приправой, она уселась на самый край каменной скамейки и неторопливо потягивала вино. Мун до того проголодался, что не спешил с расспросами. Молчание затягивалось. Временами на улице слышались шаги, следом за ними приглушенные расстоянием выкрики продавца лотерейных билетов. Наконец хозяйка, в достаточной мере доказав, что болтливость отнюдь не является национальной чертой испанцев, соизволила спросить:

— Вы туристы? Вообще-то мы на отшибе, к нам редко кто заглядывает.

Она говорила нараспев, растягивая слова, так что Росита успевала переводить почти синхронно.

— Отлично! — обрадовался Мун. — В таком случае вы должны помнить иностранцев, которые бывали у вас за последние дни.

— Иностранцы? — Хозяйка отрицательно покачала головой.

— Я ищу родственницу. Несколько дней назад она бесследно исчезла. — Мун сказал это, чтобы расшевелить хозяйку. — Постарайтесь вспомнить, это очень важно. Она собиралась ехать в Пуэнте Алсересильо.

— Исчезла? — Хозяйка действительно оживилась. — А вы обращались в полицию?

— Разумеется. Как видите, безрезультатно…

— Ну да, — вздохнула хозяйка. — У нас полиция только на то и годится, чтобы арестовывать за политику. Видели парикмахерскую? Так вот, дона Себастьяна Новатуро тоже увезли на днях. Какой это был изумительный мастер! Он ведь раньше работал в барселонском театре «Одеон»… Ах да, вы спрашивали про свою родственницу! Какова она из себя?

— Потрудись вы посмотреть на фотографию, что вот уже несколько минут лежит перед вами, не пришлось бы тратить столько слов, — проворчал Мун, уже предельно убежденный, что молчаливого испанца можно разыскать только на кладбище.

Хозяйка зажгла свет, чтобы получше рассмотреть снимок.

— Какая красивая девушка! Совсем как испанка! Ваша дочь? Нет? Может быть, племянница? Тоже нет? Ах, какая я недогадливая! Вы разыскиваете свою жену! Она сбежала, да? С любовником, да? А вы простите ее, если найдете?

— Повешу! И вас заодно тоже! За язык! — закричал Мун. — Переводить не надо, мисс Байрд, — добавил он торопливо. — Это только для служебного пользования… Спросите ее, видела ли она Гвендолин. Пусть скажет «да» или «нет».

— Что-то не припоминаю. — Хозяйка повертела фотографию и со вздохом положила обратно. — А давно это было?

— Восемнадцатого марта.

— Что вы говорите?! Как раз в этот день забрали дона Себастьяна! В полдень он еще приходил ко мне звонить по телефону в Малагу, а через несколько часов его арестовали.

— Зачем вы переводите мне эту болтовню? — набросился Мун на Роситу.

— Как хотите! — переводчица пожала плечами, одновременно прислушиваясь к продолжавшей болтать хозяйке. — Мистер Мун, это вас, кажется, заинтересует. Она только что вспомнила, что поисками Гвендолин уже занималась полиция.

— Полиция? Когда? — Мун насторожился.

— Ну да, — кивнула хозяйка. — В тот же день, когда был арестован дон Себастьян, ко мне заходил полицейский офицер. Важный такой, заказал не вино, а виски.

— И он вас расспрашивал про эту девушку? — с иронией спросил Мун.

— Меня нет. Но, может быть, старика, что продает лотерейные билеты? Я видела, как он с ним разговаривал.

— Только не о Гвендолин! Восемнадцатого марта ее никто и не думал разыскивать, все были убеждены, что она уехала в Малагу. — Мун на мгновение забыл о присутствующих. — Ну что ж, придется продолжать расспросы. А хозяйку поблагодарите за содержательную беседу и объясните, что важный полицейский, очевидно, приезжал в связи с ее обожаемым парикмахером и к моей сбежавшей с любовником супруге не имеет никакого отношения. — Мун щедро расплатился и встал. — Педро, ты что, заснул?

Мальчик виновато вскочил:

— Я думал.

— То-то тебя не было слышно. Какую же историю с бандитами, пистолетами и деньгами ты на этот раз придумал?

— Ей-богу, я не врал! Сейчас точно вспомнил — она спросила сеньора Краунена, сколько километров до Пуэнте Алсересильо.

— Может быть, ты напутал?

— Да нет! — Педро задумался. — Знаете что? Давайте расспросим продавца лотерейных билетов, он ведь всегда на улице, значит, видит всех.

— В первый раз слышу, что слепые видят, — рассмеялся Мун.

Педро обождал, пока они вышли, потом, словно экзаменуя, лукаво спросил:

— Почему же он, обращаясь к Росите, назвал ее красавицей?

— Я считаю, что для того, чтобы заметить, насколько мисс Байрд красива, необязательно быть зрячим, — пошутил Мун. — К тому же у вас принято величать всех женщин красавицами.

— Вот я вас и поймал! — торжествовал Педро. — Когда мы шли мимо, сеньорита не проронила ни слова. Как же он узнал, что среди нас женщина? У него профессия такая, приходится притворяться. Народ считает, что слепой нищий сам до того несчастен, что должен приносить счастье другим.

— Чертовская наблюдательность! — похвалил Мун. — Оказывается, слепым-то был я.

— Купите билетики! Купите у слепого старика билетики! — Продавец уже издали заметил их.

— Давайте сюда! Мисс Байрд, переведите ему! — Мун подошел вплотную и помахал перед его глазами банкнотом.

— О! Сто песет! — Продавец вскочил со стульчика. — У меня, к сожалению, не будет сдачи.

— Для слепого у вас совсем неплохое зрение, — заметил Мун. — Ну так вот, эти деньги ваши, если сумеете вспомнить, когда и при каких обстоятельствах вы видели эту девушку. — Мун протянул старику снимок.

Продавец осмотрелся. Убедившись, что вблизи нет никого из местных жителей, он снял очки и принялся за изучение фотографии. Эта процедура длилась довольно долго, так как взгляд старика ежесекундно перескакивал с фотографии на банкнот.

— Спрячьте деньги, — шепнул Педро. — А то я боюсь, что он и в самом деле ослепнет.

Старик повертел снимок в руках, потом неохотно вернул и снова водрузил очки на нос.

— Ну что? — Мун поторапливал его с ответом.

— Нет. Никогда не видел… Поверьте, сеньор, мне нелегко признаться в этом. — Он тяжело опустился на стульчик и, потеряв всякий интерес к Муну, принялся голосить: — Купите билетики у слепого бедного старика!

Мун собирался уйти, но внезапно возникшая мысль заставила его задержаться.

— А ну-ка, Педро, опиши ему человека, которому Гвендолин Шривер передавала деньги.

— Сеньора Краунена?

— Ну да, если это был он.

По мере того как мальчик, стараясь не пропустить ни одной подробности, описывал внешность, костюм и манеры Краунена, старик все более оживлялся.

— Вам повезло, сеньор. Его я действительно видел. Пусть я ослепну на месте, если вру! Костюм на нем был другой, а все остальное соответствует описанию. Молодой американец, с ним была прелестная молодая девушка.

— Так это, должно быть, та самая! — воскликнул Мун. — Посмотрите еще раз.

— Нет, нет. — Старик на этот раз только мельком взглянул на фотографию. — Лицо как будто похоже, но та была яркая блондинка. Я видел, как она выходила из парикмахерской, а молодой американец поджидал ее.

— Это было в тот день, когда арестовали вашего парикмахера? — строго спросил Педро, стараясь показать свои детективные способности.

— Да, восемнадцатого марта. Но дона Себастьяна увели только несколько часов спустя, это я точно знаю…

— А что они делали до этого?

— Не знаю. День был жаркий, я задремал на своем стульчике, а когда проснулся, он вышел с почты, а она некоторое время спустя из парикмахерской. Он ей что-то сказал на английском языке, потом направился в продуктовую лавку, а она быстро прошла мимо меня и спустилась по лестнице, что ведет на дорогу. Спустя некоторое время американец вышел из лавки с полным рюкзаком. Жаль, что дона Себастьяна арестовали, он мог бы подтвердить. Я видел, как он наблюдал за ним из окна парикмахерской, а потом пошел кому-то позвонить от доньи Эрмины…

Владелец съестной лавки частично подтвердил рассказ продавца лотерейных билетов. Какой-то иностранец, внешность которого он помнил смутно, купил у него в тот день большое количество продуктов, главным образом консервы и спиртные напитки. Блондинку он не видел.

Не видела ее и работавшая на почте пожилая женщина. Что касается молодого человека, то такой действительно заходил, но по какому поводу, она не помнила. Зато охотно согласилась показать Муну реестр заказных писем. В тот день было сдано одно-единственное письмо. На копии квитанции значилось: «Панотарос, Голливуд». Очевидно, она сочла название отеля фамилией адресата. В знак благодарности за ненароком полученную информацию Мун накупил огромную коллекцию открыток. Женщина проводила их до дверей и даже сама открыла, чтобы выказать свое почтение столь уважаемым клиентам. Внезапно ее лежавшие на дверной ручке пальцы судорожно сжались, из горла вырвался сдавленный крик:

— Святая мадонна! Что же это такое! — дрожащей рукой она указала на улицу, по которой во всю прыть несся слепой продавец лотерейных билетов. Добежав до почты, старик с опозданием вспомнил о своей роли и слезливым голосом заголосил:

— Помогите бедному слепому старику! Я ищу иностранцев. Они не проходили мимо?

— Вы, должно быть, нас искали? — с улыбкой подыграл Мун.

— Да, да. Я узнаю вас по голосу. Пойдемте со мной.

Отойдя на безопасное расстояние от почты, старик шепнул:

— Я ее только что видел. Сначала услышал машину, а потом они прошли мимо. Она с каким-то господином. Но не с тем, с которым была первый раз. Прическа тоже другая, но я сразу же узнал ее…

— Кого, черт побери?

— Блондинку… Ту самую… Они зашли в кабачок!

Мун даже присвистнул. Приказав остальным оставаться на месте, он направился к кабачку и заглянул в наполовину закрытое виноградными лозами окно. В полутьме перед собой он видел тяжелую копну светлых волос. Блондинка была Куколкой. Рядом с ней сидел Хью Браун.

— Спуститесь в погреб и разыщите что-нибудь поприличнее этой дряни, — донесся через приоткрытое окно капризный голос киноактрисы.

Заказав хозяйке на ломаном испанском языке самое дорогое вино, Браун добавил на английском:

— Только не вздумайте разбавить его, миссис как-вас-там! За вами наблюдает гениальный детектив мистер Мун! Такому достаточно посмотреть на водопроводный кран, чтобы вывести вас на чистую воду!

— Ты пьян? — спросила Куколка. — Хозяйка не понимает по-английски, а мне твои шутки действуют на нервы.

— Хороши шутки! Погляди в окно!

Мун быстро отошел.

Всю дорогу в Панотарос Мун отчаянно отбивался от Педро, пытавшегося выведать, кого он видел в кабачке. Это мешало сосредоточиться. Открытие, что Краунена сопровождала 18 марта Куколка, было в некотором роде сюрпризом. С другой стороны, фото в журнале «Пасифик ревю», на котором оба они красуются в обществе Рода Гаэтано, позволяло предполагать нечто подобное. Связь известных актеров с крупной фигурой гангстерского мира не являлась такой уж редкостью, особенно если эта внешне респектабельная темная фигура пользовалась лестным вниманием прессы. В свое время много писали о тесном знакомстве популярнейшего джазового певца Фрэнка Синатры с одним из боссов «Коза ностры». Но прямое участие в двойном убийстве и похищении как-то не вязалось с представлением, какое сложилось у Муна о Куколке. Может быть, ее появление в Пуэнте Алсересильо все же случайно? Если же нет, существует ли какая-нибудь связь между ее посещением парикмахерской и последовавшим вслед за этим арестом парикмахера Себастьяна Новатуро? Но больше всего занимало Муна отправленное Крауненом заказное письмо. Кому оно адресовалось? Если соучастнику, то куда проще и безопаснее встретиться лично, поговорить по телефону или передать письмо через Куколку.

Чем больше размышлял Мун, тем более запутывался. Какое-то предчувствие подсказывало ему, что дело Шриверов окажется значительно сложнее, чем представлялось раньше. Настораживало решительно все. И постоянное молчаливое присутствие сержанта Милса, который под предлогом моциона не отставал в Пуэнте Алсересильо ни на шаг. И подозрительное безразличие Роситы Байрд. Хотя бы из чисто женского любопытства она должна была поинтересоваться, кого Мун видел в кабачке. Устав от бесплодных размышлений, Мун задремал. Его разбудил ликующий голос Педро:

— Помнишь, внизу у лестницы стояла белая спортивная машина? Она принадлежит сеньоре Роджерс! Сеньор Рамиро тоже пользуется ею, когда ездит в Малагу, поэтому я сначала подумал, что это он приехал с какой-то дамой. Но сейчас я точно вспомнил, что возле машины валялся окурок. Когда сеньор Хью Браун заходил к вам в номер, он курил такую же сигарету — с золотым мундштуком. Значит, в кабачке вы видели его и сеньору Роджерс!

Все это Педро выпалил прежде, чем Мун успел его предупредить. Росита никак не реагировала. Но когда Мун велел Милсу остановиться у почты, она выпрыгнула из джипа и, даже не осведомившись, когда ему опять понадобится, быстрыми шагами направилась в сторону гостиницы. Мун не сомневался, что эта явная спешка не имеет ничего общего ни с генералом Дэблдеем, ни со служебным рвением.

— Рад вас видеть! — Выбираясь из машины, он очутился лицом к лицу с Биллем Ритчи. — А я уже соскучился по вашему обществу, мистер Мун! Как продвигается расследование?

Педро раскрыл уже было рот — видно, не терпелось похвастаться своими детективными успехами. Мун вовремя подмигнул ему. Потом, отведя в сторону, ласково потрепал по схожим с колючим кустарником волосам:

— Педро, я тобою очень доволен. Успех сегодняшней операции, в сущности, решил ты, разгадав мнимого слепца в продавце лотерейных билетов. Но настоящий детектив должен уметь не только разгадывать тайны, но и хранить их.

Педро покраснел по самые уши.

— Да, сеньор Мун, сейчас я сам осознал, что поступил глупо. При сеньорите Росите мне не следовало объяснять, кого вы видели в кабачке. Я постараюсь исправиться, клянусь святым Иеронимом. Очевидно, с моей стороны было такой же ошибкой сообщить сеньору Брауну, куда вы поедете. Сейчас я уверен, что он приходил к вам с целью выведать ваши намерения. А в Пуэнте Алсересильо ездил вместе с сеньорой Роджерс, чтобы запутать следы. По-моему, он самый главный бандит.

— Буду иметь в виду! А теперь можешь идти. Сегодня ты больше не нужен.

Мальчишеское лицо сморщилось от обиды.

— Если появится потребность, пошлю за тобой дона Бенитеса, — утешил его Мун. — И никому ни слова о том, что сегодня видел и слышал! Не забывай, ты мой помощник!

Мальчуган сразу же повеселел. Заговорщически подмигнув Муну и высокомерно кивнув Биллю Ритчи, он вприпрыжку удалился в сторону кабачка дона Эрнандо.

Мун вернулся к машине. Да, поездка в Пуэнте Алсересильо явилась первой крупной удачей. Так и хотелось крикнуть Биллю Ритчи: «Расследование продвигается великолепно!»

— Вы только что проезжали мимо меня, я помахал вам рукой, но вы не остановились… — Билль Ритчи, видимо, счел нужным объяснить свое появление возле почты. Игнорируя его, Мун обратился к водителю, обтиравшему нейлоновой губкой пыльный капот:

— Сержант Милс!

— Слушаю, сэр! — Равнодушные глаза выражали подчеркнутое безразличие ко всему, кроме прямых приказаний начальства.

— Можете уезжать, машина мне сегодня больше не понадобится.

— Ваше дело, но согласно полученной от генерала инструкции я в вашем распоряжении до ноль-ноль часов.

— Поздравляю, мистер Мун! Я бы тоже не отказался стать любимчиком генерала Дэблдея. Могущественный человек! — И Ритчи как будто ненароком услужливо толкнул дверь, чтобы пропустить Муна.

Услышав шаги, начальник почты выбежал из своей квартиры. В руке он все еще держал скрученное в жгут полотенце, за стеной слышался отчаянный детский рев.

— Эти несносные дети! — чертыхнулся он. — Для вас две телеграммы, мистер Мун.

— А для меня? — унылым голосом спросил Ритчи.

— Как всегда. Контракт из Голливуда! — съязвил начальник почты.

Мун отошел в сторону и просмотрел телеграммы. Дейли сообщал, что не сумеет приехать, так как в выдаче заграничного паспорта ему отказано. Мун усмехнулся и, подойдя к стойке, написал: «Ваше присутствие крайне необходимо. Приложите все силы».

Он нарочно встал так, чтобы Билль Ритчи мог прочесть, и с удовлетворением констатировал, что тот не преминул воспользоваться этим.

— За неимением собственной, интересуетесь чужой корреспонденцией? — сухо осведомился Мун.

— Не столь интересуюсь, сколько завидую. — Старый актер тяжело вздохнул. — Получить весточку от знакомых и родных — это ведь такое счастье!

— В таком случае вас должна заинтересовать эта весточка. — Мун протянул ему телеграмму Дональда Кинга. — Она касается вас.

— Меня? — Билль Ритчи отступил на полшага.

— Да, вас. В этом списке все, кто принимал участие в съемках фильма Стенли Хьюза. Роль Фальстафа играл итальянский комик Тинто Лоретти!

— Я не обманывал вас. — Билль Ритчи съежился. — Стенли Хьюз мне действительно обещал эту роль, но…

— Но поскольку у вас хронический насморк, вам предложили сыграть глухонемого, — усмехнулся Мун. — Я сначала действительно думал, что вы просто стесняетесь признаться, что из короля смеха на старости лет пришлось превратиться в живую декорацию, которую режиссер ставит на самый задний план. — Мун сделал паузу для заключительного удара. — Но вас в этом списке вообще нет!

Билль Ритчи собирался что-то сказать, но под убийственным взглядом Муна попятился к двери. Выйдя на улицу, он с видом побитой собаки опустился на скамейку.

— Есть возможность заработать, — обратился Мун к начальнику почты.

— Что? — переспросил тот, осторожно вынув затычку из правого уха.

— Заработать! — крикнул Мун.

Начальник почты напряженно вслушался. За стеной раздался последний всхлип, потом наступила блаженная тишина.

— Наконец! — Он глубоко вздохнул. — Сил нет терпеть! Никак не дождусь доктора Энкарно, может, он пропишет успокоительное.

— Вам?

— Зачем мне? Ребятишкам. Вы не думайте, что они у меня родились такими буйными. Это у них на нервной почве, с той ночи, когда столкнулись самолеты. Все небо полыхало, вот-вот дом сгорит. А я с перепуга еще крикнул: «Началась атомная война!» У жены было нервное потрясение, пришлось отправить ее к матери в деревню… Так что же вас интересует, мистер Мун?

— Хью Браун получал за это время корреспонденцию?

— Тот господин, что живет у маркиза? Нет, не получал. Но зато активно интересовался вашей. Между прочим, это он мне посоветовал. — Начальник почты указал на затычки.

— Ну а вы, будучи гордым испанцем, решительно показали ему на дверь? — усмехнулся Мун.

— Должен признаться, мистер Мун, не устоял против соблазна. Как-никак для человека, получающего от государства гроши, сто песет — большие деньги.

— А ваш священник падре Антонио утверждал, будто в Испании честность прямо пропорциональна бедности.

— Вы ошибаетесь, мистер Мун. Падре Антонио не наш, живет в Малаге, а в Панотаросе находится исключительно ради спасения души сеньоры Роджерс, хотя, по-моему, у нее едва ли есть душа. Что касается тайны вашей корреспонденции, то, мне кажется, к ста песетам мистера Брауна кое-кому следовало бы добавить столько же.

— Кому?

— Вам! — Начальник почты лукаво улыбнулся. — Раз вы не воспользовались почтой в любом соседнем городке, значит, не имели ничего против огласки своей корреспонденции, скорее наоборот. Достаточно было поглядеть, с каким усердием вы только что старались посвятить мистера Ритчи в свои телеграфные секреты.

— А вы, оказывается, наблюдательны! — усмехнулся Мун. К чувству уважения к этому скромному почтовому служащему примешивалась досада. С самого начала он избрал тактику «стеклянного дома». Наблюдатели должны быть уверены, что могут уследить за каждым его шагом. Именно этот не совсем обычный метод полной прозрачности должен был служить отличной дымовой завесой для второй, наиболее важной части общего расследования. Порывшись в бумажнике, Мун достал двухсотенный банкнот.

— Это вам, начальник.

— Мне? За что? — Вопреки ожиданиям Муна начальник почты не спешил спрятать его в карман.

— За то, чтобы вы оставили свою наблюдательность при себе.

— Вы меня, очевидно, не поняли, — немного грустно сказал начальник почты, сопровождая фразу отстраняющим жестом. — Не будь я уверен, что это соответствует вашим подспудным желаниям, мистер Браун ни за какие деньги не получил бы от меня информации. Мисс Гвендолин, откровенно говоря, не стоит ваших забот, но ее мать и брата мы все любили, хотя они и были американцами. Так что и я, и остальные панотаросцы вам всячески помогут, и ни нашу помощь, ни наше молчание вам не надо покупать, — с достоинством закончил он.

— Простите меня. — Мун примирительно протянул ему руку.

— Вот так лучше. И вообще… Я понимаю, у вас такая профессия, но считать всех без исключения негодяями тоже не слишком мудро. Мне кажется, вы напрасно обидели мистера Ритчи. Если он для вас и сочинил главную роль в шекспировском фильме, то лишь потому, что стыдился выглядеть в глазах соотечественника неудачником. Ведь у вас в Америке бедность считается самым большим позором.

Мун чуть виновато поглядел в окно. Билль Ритчи вытирал лицо своим грязным платком, сквозь наполовину стертый грим явственно проступала немощная старость.

— А теперь к делу! — Мун взял себя в руки. — Двести песет вы все же можете заработать. Не бойтесь, это не будет взятка.

— В таком случае ничего не имею против, — улыбнулся начальник почты. — Что требуется от меня?

— Восемнадцатого числа в Пуэнте Алсересильо сдано заказное письмо. Адресат проживает в «Голливуде». Фамилия неизвестна, вместо нее в корешке по ошибке записано название гостиницы. Вот за эту фамилию я и даю двести песет.

— Ценная фамилия! Сейчас посмотрим. Правда, я не уверен, прибыло ли уже письмо.

— Прошло три дня.

— Это ничего не значит. Почта идет окружным путем, через Малагу. Там, как, по крайней мере, рассказывают сведущие люди, некоторые письма проверяются тайной цензурой. Так было всегда, задолго до воздушной катастрофы. В таком случае они приходят к нам с большим опозданием.

Пока начальник почты просматривал реестр заказных писем, он успел рассказать несколько анекдотов, в том числе про Франко и Джонсона. Мун слышал их уже лет двадцать назад, но тогда вместо Джонсона фигурировал Гитлер.

— Вам повезло! — Начальник почты на полуслове оборвал очередной анекдот. — Вот оно! Фамилия адресата — Шривер!

— Шривер? — Мун ожидал что угодно, только не это. — Не может этого быть! Вы ошиблись.

— Посмотрите сами! Единственное письмо из Пуэнте Алсересильо за последние дни.

— Вы не помните, для кого оно предназначалось — для миссис Шривер или для Гвендолин?

— Мы записываем только фамилию. Может быть, и запомнил бы, но в тот день в связи с воздушной катастрофой у меня была необычно большая нагрузка. Даже доставку корреспонденции пришлось перепоручить старшему сынишке.

— Спросите его, может быть, он запомнил?

— Он? — Начальник почты рассмеялся. — Да Хуанито и читать еще не научился.

— А если посмотреть, кто расписался за получение?

— Тоже не поможет. Расписывается за заказную корреспонденцию дон Бенитес.

— А когда пришло письмо? — только теперь догадался Мун спросить.

Начальник почты заглянул в книгу:

— Девятнадцатого марта.

Девятнадцатого! В этот день Шриверы были еще живы. Значит, не все потеряно. Даже в том случае, если письмо было адресовано Гвендолин, его, возможно, забрали миссис Шривер или Рол.

Весь во власти этой мысли, Мун, даже не попрощавшись как следует, выбежал из почты. Не замечая скамейки, на которой все еще сидел Билль Ритчи, ни его самого, он зашагал в сторону гостиницы.

— Да, меня нет! — догнал его хриплый от одышки голос.

— Раз вы бежите за мной, значит, вы есть! — иронически бросил Мун, но все же остановился, позволяя старому актеру нагнать себя.

— Нет в фильме! Не гожусь я больше на комические амплуа. Стенли Хьюз сказал, что, глядя на моего Фальстафа, людям захочется не смеяться, а плакать. Пришлось вызвать итальянца. Я не виню Стенли, даже палач может позволить себе великодушие, только не режиссер кинофильма, — мутно-голубые глаза его заслезились.

— Ну ничего, Билль, не сокрушайтесь, в другой раз больше повезет, — пробормотал Мун, частично из жалости, частично чтобы поскорее отделаться. — В новом фильме Куколки или…

— Обязательно! — Старый актер приосанился. — Тем более что я отнюдь не остался внакладе. Благодаря этому случаю я понял, что мое настоящее амплуа — остродраматические роли. Вот если бы вы согласились написать для меня детективную драму, скажем, отец в отчаянии убивает дочь, а потом кончает с собой… — Он умоляюще посмотрел на Муна.

— Поговорим в другой раз, я спешу, — отмахнулся Мун.

— Знаете, у меня эта идея возникла, когда вы проезжали мимо. — То ли Билль Ритчи не слышал, то ли необходимость поговорить хоть с кем-нибудь была сильнее приличий. — И заодно я хотел объяснить вам недоразумение с Фальстафом. Я уже вчера собирался, но сначала Куколка помешала, а потом было как-то неловко… Но не думайте, я знаю свое место. Даже ничуть не обиделся, когда вы не остановились…

— Когда?

— Только что, возле почты. Я помахал вам, но, увы, ваше внимание всецело принадлежало сидевшей рядом с вами прекрасной даме. Настоящая мексиканская красотка! Каждый раз, когда вижу ее, вспоминаю Долорес дель Рио… Однажды я должен был сниматься вместе с ней, но, к сожалению…

— С кем? С Роситой Байрд?

— Да нет же, с великой Долорес! Помните фильм «Мексиканские ночи»? Там такой великолепный кадр! Единственное одеяние — длинные черные волосы.

— Какое отношение это имеет к Росите Байрд? Она ведь серебряная блондинка, или, может быть, я дальтоник?

— В прошлый раз она была жгучей брюнеткой. Точно такие же волосы, как в том знаменитом кадре! Белое платье и белые туфельки. Совершенно другой человек. Есть такие женщины, у которых с цветом волос и стилем одежды совершенно меняется внешность. В военной форме она теряет всю свою яркую киногеничность.

— Вы ее видели с черными волосами? Когда?

— Недели две тому назад. Вышла из гостиницы и быстро перебежала через площадь. Вероятно, не хотела, чтобы ее заметили. Это было как раз в ту ночь, когда Куколка послала меня за доктором Энкарно… Простите, я совершенно забыл, что вы спешите. До скорой встречи!

Полученная ненароком информация чрезвычайно заинтересовала Муна. Однако, памятуя отправленное Крауненом письмо, он не стал задерживать старого актера. Входя в гостиницу, Мун оглянулся. Бывший король смеха стоял, привалившись всем телом к белой церковной стене. Видно, нелегко ему было даже на таком маленьком расстоянии — от почты до отеля — выдерживать быстрый темп Муна.

Дона Бенитеса Мун застал на втором этаже прохаживающимся по коридору. То ли он выбрал объектом подслушивания комнату генерала Дэблдея, то ли номер Рамиро. Заметив детектива, он проворно заглянул в мраморную урну, словно проверяя пыль, провел пальцем по стене, но отнюдь не поколебал этими действиями подозрений Муна.

— Ну, какие новости слышали, дон Бенитес? — осведомился Мун.

— Что вы, что вы, сеньор Мун! Просто смотрел, хорошо ли убрала горничная… Между прочим, сеньор Дэблдей весьма интересуется вами. — Спустившись в пустой холл, портье стал общительнее.

— Откуда вам это известно?

— Водитель джипа как раз докладывает ему о вашей поездке.

— Опять подслушивали?

— Только одним ухом…

— Ладно, меня это не касается. Разумеется, пока вы не станете прохаживаться мимо моей двери. В таком случае вы меня вынудите пройтись таким же манером по вашей физиономии. А теперь, дон Бенитес, попытайтесь доказать, что у вас не только отличный слух, но и неплохая память.

— На слух я действительно не жалуюсь. — Портье как-то грустно улыбнулся. — Что касается памяти, то в наше время куда счастливее тот, кто умеет забывать, а не помнить… У меня было двое сыновей. А потом была гражданская война, а когда она кончилась, у меня больше не было сыновей…

— На какой стороне они сражались?

— На правой стороне, сеньор Мун, — с достоинством сказал дон Бенитес и с поклоном добавил: — Чем могу служить?

— Девятнадцатого прибыло письмо для миссис Шривер или Гвендолин, для кого из них, точно не знаю. Кто его взял и у кого оно может быть?

— Девятнадцатого? Сразу после катастрофы? Вы от меня требуете слишком многого. Весь отель был полон военных, таскали вещи сеньора Дэблдея, сеньора Мэлбрича, других офицеров, долбили стену, чтобы провести в номер генерала прямой провод с Вашингтоном. А мне приходилось объяснять туристам, что нет никаких оснований для беспокойства. У меня и так голова шла кругом, а тут к тому же эта печальная история. Когда хоронят, не до писем.

— Но ведь тогда еще не знали, что Шриверы умрут?

— Я? Кто говорит о Шриверах? Летчики ведь погибли, не так ли?

— Ну, ну… Хочется вам верить, что вы их имели в виду. А насчет письма — не руководствуетесь ли вы своей мудростью, что иногда выгоднее забывать, чем помнить?

— О выгоде, сеньор Мун, по-моему, не говорилось ни слова. Наоборот, я часто помню то, что выгоднее забыть.

Метеотабло показывало двадцать градусов. На желтом песке кое-где пестрели купальные костюмы, огромные надувные шары. Даже притяжение такого магнита, как Куколка, не смогло пока превратить панотаросский пляж в обычное для приморских курортов столпотворение загорающих, потеющих, изнывающих от жары и скученности тел.

Мун без труда нашел ветхий баркас дона Камило. Он был пришвартован порядочно от берега, якорем служила изъеденная ржавчиной железная бочка, возле которой колыхался опавший купол огромной мертвой медузы. Каждая очередная волна легонько подбрасывала баркас, привязанный к бочке трос натягивался и снова расслаблялся. Мун не заметил на нем никаких признаков жизни, но вывешенные для просушки длинные морские сапоги говорили о том, что хозяин дома. Мун разделся, набросал поверх одежды песок и вошел в воду. Берег в этом месте почти сразу же круто обрывался. Мун плыл почти бесшумно, тем плавным брассом, который применял еще в школьные годы, чтобы пугать купающихся в уединенном месте девочек. Ему уже удалось ухватиться за борт, когда в дверях низенькой каюты появилось угрюмое лицо.

Рыбак сначала захлопнул дверь и только после этого спихнул Муна в воду, сопровождая эти действия потоком испанских слов.

— Я не ожидал, что вы так гостеприимны. — Вынырнув на поверхность, Мун несколько секунд отплевывался.

— Ничего не слышу! Я глухой! — крикнул Камило на скверном английском языке. — Убирайтесь!

— Пожалуйста! Если вам это больше по вкусу, поговорим в полицейском комиссариате.

— Ладно. — Камило, видимо, слышал только тогда, когда считал это необходимым. — Плывите к берегу и ждите меня там.

— По-моему, можно поговорить и в вашей каюте.

— Нет! — резко бросил Камило и после паузы добавил: — Там у меня сети… Воняет рыбой.

Мун не стал настаивать. Уплывая, он обратил внимание на банку, которой рыбак зачерпнул воду из бачка. Этикетку украшали те самые аппетитные ломтики колбасы «Экстра», о которых так восторженно рассказывал Педро. Рыбак выпил, зачерпнул еще и еще, потом надел свои резиновые сапоги, перепрыгнул с баркаса на бочку и по только ему одному известному броду зашагал неуклюже к берегу.

— Извините, сеньор, — заговорил он с неожиданной учтивостью. — Когда у меня похмелье, я готов выпить целое Средиземное море… Что вас интересует?

— Вы были проводником у Шриверов?

— Да! Сеньор Краунен выдумал, будто у острова водится гигантский кальмар. Поэтому они и наняли меня. Романтика, чудовище с пятиметровыми щупальцами! Сеньора в этом отношении была еще большим ребенком, чем мальчик. Оно и понятно. Если человеку не надо заботиться о хлебе насущном, он может себе позволить рыскать по пещерам в поисках клада или нырять с аквалангом в разные дыры.

— Ну как, с вашей помощью они нашли то, что искали?

— Нет, как-то нашли следы подземного хода, вот и все. Раньше между берегом и островом Блаженного уединения, очевидно, существовало подземное сообщение. После этого они целую неделю пропадали. Только в самый последний день пришли опять. Просили, чтобы я их отвез на… — не договорив, Камило внезапно замолчал.

— На море? — догадался Мун.

— Нет… В Коста-Асул. Это небольшой портовый городок между Панотаросом и Ротой. Утром я их отвез, а в полдень привез обратно.

— Зачем они туда ездили?

— Не знаю, мне они не говорили.

— Значит, этот Краунен утверждал, будто видел гигантского кальмара?

— Да, да! — закивал рыбак. — Он часто ездил на остров Блаженного уединения, даже оставался там ночевать. Притворялся, будто изучает каких-то крабов.

— Притворялся?

— Я однажды в его отсутствие заглянул в ведро. Крабы, которых он выловил, уже сдохли лет сто назад. Так вот, туристы испугались кальмара, никто больше не стал туда ездить. А сеньора и мальчик наоборот прямо влюбились в остров.

— Гвендолин тоже ездила с ними?

— Боже упаси! Страшно боялась воды. Как-то ребенком тонула… С тех пор даже на пароход не соглашалась сесть.

— Но я видел снимок, где она каталась на каком-то глиссере.

— Это глиссер сеньора Девилье, того самого, кому принадлежит гостиница. Если хотите знать, снимок сделан в двух шагах от берега. И то сеньорита потребовала, чтобы я для страховки стоял рядом.

— Моряки обычно не очень-то хорошо плавают.

— Откуда вы знаете, что я бывший моряк?

— По татуировке. А кем вы плавали?

— Не ваше дело, — огрызнулся Камило.

— А все-таки?

— Коком! Корабельным поваром! — сердито бросил Камило и без приглашения принялся рассказывать: — Сеньор Девилье был в нее по уши влюблен, а она его терпеть не могла. Перед отъездом он поклялся, что все равно добьется своего, даже если для этого придется ее похитить.

— Похитить? Очень интересно! — пробормотал Мун. — А он способен на это?

— Почему же нет? — Рыбак пожал плечами. — Богатый человек… Что только богачи не придумают, чтобы поразвлечься!

— Скажите, что вы думаете о смерти Шриверов?

— А что вы имеете в виду? — Рыбак исподлобья взглянул на Муна.

— Ничего особенного… как они себя чувствовали, когда вы отвезли их в Коста-Асул?

— Куда? Ах да, в Коста-Асул! Туда — ничего, а на обратной дороге жаловались на тошноту.

— Они брали с собой колбасные консервы?

— Это был их обычный паек. Знаю, к чему вы клоните. Доктор Энкарно почему-то решил, что они отравились.

— Разве это не так?

— Когда я заехал за ними, у них оставалось еще несколько банок, одну они отдали мне. Если доктор Энкарно прав, то почему я до сих пор не лежу на кладбище? У меня была точно такая же возможность отравиться.

— Педро говорит, будто вы видели, как к Краунену приезжали на катере какие-то американцы.

— Да, примерно недели две назад. Я возвращался домой с улова, вижу, к острову Блаженного уединения причалил большой военный катер. Американские моряки. Тогда их к нам еще не понагрянуло как саранчи, ни одного в Панотаросе отроду не видывали. Поэтому я сразу и заприметил их. А когда ошвартовал свой баркас у берега, рядом причалила шлюпка с катера. Матросы остались на веслах, а трое сошли на пляж. Краунен, еще один американец в штатском да какая-то девушка.

— Она была в военной форме?

— В штатском. Как на бал нарядилась, такое красивое белое платье.

— Брюнетка?

— Точно не скажу. Было уже темно.

— Помните, вчера в полицейском комиссариате присутствовала переводчица генерала Дэблдея? Не она ли приезжала на катере?

— Нет. У этой волосы цвета лунной воды, а у той были… — Рыбак пытался вспомнить. — Да, пожалуй, темные…

— Темные! Значит, она, — пробормотал Мун. — Попробуйте представить себе переводчицу не с серебряными, а с длинными черными волосами.

— Точно она! Как это я сам не догадался!

Уже распрощавшись, Мун, сам не зная почему, спросил:

— А что вы думаете по поводу слухов о русской подводной лодке?

— Детские сказки! — Камило со злостью сплюнул.

— Не совсем. Американцы перехватили шифрованную передачу.

Рыбак метнул в Муна взгляд, от которого у того прошли по спине мурашки. Потом круто повернулся и, не разбирая брода, по грудь в воде, пошел к своему баркасу. Мун оделся и, ежеминутно оглядываясь, побрел прочь. На постепенно удаляющемся баркасе стоял рыбак и все черпал и черпал консервной банкой из бачка. Судя по жажде, похмелье у него было колоссальное. Но Мун мог поклясться, что тот трезв, как мертвая медуза.

Погруженный в раздумье, Мун с низко опущенной головой шагал по пляжу, пока не наткнулся на колючую проволоку. Возможно, он даже не осознал бы, что проходит мимо военного лагеря, если бы не автобус без окон и опознавательных знаков, привлекший его внимание еще во время визита в медчасть. Закрытый наглухо, молочно-белый автобус вызвал цепь ассоциаций: от белого цвета к белым медицинским халатам, от халатов к врачам, от врачей почему-то к ученым, от них — к показавшемуся знакомым высокому худощавому человеку, который мылся тогда под душем.

Мун закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти его внешность. Черты лица расплывались, зато запомнилась присущая медикам тщательность, с которой тот мыл ногти. И в то же время он проделывал эту процедуру не со свойственной хирургам сосредоточенностью, а скорее с тем отсутствующим видом, который романисты обычно приписывают ученым. Ученый? Единственное место, где Муну пришлось сталкиваться сучеными, была квартира его друга и соседа профессора Холмена. Чувствуя, что от истины отделяет тонкая стенка, Мун решительно повернул к воротам лагеря, но тут натолкнулся на столь же решительное сопротивление со стороны часового и вызванного им дежурного офицера. Предъявление удостоверения не оказало никакого воздействия: в лагерь приказано впускать только штатских, могущих предъявить талон на душ. Мун попросил вызвать майора Мэлбрича или начальника медчасти, но оба, если верить офицеру, с самого утра отправились в Черную пещеру. Приходилось волей-неволей отложить этот вопрос на позднее время.

Мун направился в полицейский комиссариат. Он уже заходил туда перед беседой с доном Камило. Тогда ему сказали, что полковник Бароха-и-Пинос находится в Малаге, но должен скоро вернуться.

На этот раз Муну повезло больше: начальник полиции вызван к генералу Дэблдею, но попросил сеньора Муна подождать, если тот явится. Это пространное объяснение между посетителем и дежурным полицейским происходило при помощи знаков и разговорника, на титульном листе которого стояло: «Для военнослужащих американской армии».

Мун присел на скамейку и от нечего делать принялся разглядывать обсиженный мухами портрет Франко.

Он не слышал, как вошел начальник полиции, — увидел это по мгновенно изменившемуся поведению полицейского.

— У меня для вас кое-что есть, — начал начальник полиции, пригласив Муна в кабинет.

— У меня тоже, — прервал его Мун и рассказал про письмо, умолчав роль Куколки в этой истории.

— Краунен? Тот, что проживал у маркиза Кастельмаре? — нахмурился начальник полиции.

— Вы его знаете?

— Не лично, но катастрофа… вернее, потеря американцами секретных устройств, естественно, потребовала от меня пристального внимания ко всем иностранцам.

— Что же вы установили?

— Его американский паспорт и въездная виза в полном порядке. Поскольку мистер Краунен после воздушной катастрофы не появлялся в Панотаросе, я потерял к нему служебный интерес — в отличие от теперешнего постояльца маркиза…

— Мы сейчас говорим о Краунене, — прервал его Мун. Он вовсе не намеревался делиться с полицией всеми сведениями о Хью Брауне, которыми располагал.

— Как вам угодно. Не понимаю, почему вы придаете этому письму такую важность, тем более что даже не знаете толком, кому из Шриверов оно было адресовано. Может быть, он приглашал мисс Гвендолин на любовное свидание?

— Краунен связан с преступным синдикатом Рода Гаэтано. Это имя, надеюсь, не нуждается в комментариях.

— Ну что вы! Международная знаменитость, тем более у нас. Мы, испанцы, романтический народ. Окружаем ореолом любого соотечественника, если он хоть чем-нибудь, пусть даже разбоем, прославил испанское имя! — патетически воскликнул полковник, потом добавил иным, то ли насмешливым, то ли чересчур равнодушным тоном: — А доказательства?

— Чего? — не сразу понял Мун.

— Этой связи.

Мун, чувствуя себя немного в смешном положении (появление Куколки в Пуэнте Алсересильо 18 марта он по-прежнему решил умалчивать), рассказал про групповой снимок знаменитых гостей купального сезона в Санта-Монике и, не дождавшись реплики полковника, перешел в наступление.

— Я, в свою очередь, удивляюсь, отчего вы не придаете письму Краунена ровно никакого значения. Возможно, вы читали его, когда после смерти Шриверов знакомились с их бумагами. — Мун испытующе посмотрел на полковника.

— Нет. — Тот спокойно выдержал его взгляд. — Вам, должно быть, известно, что с бумагами знакомятся, только когда возникает подозрение в убийстве или самоубийстве. А я и тогда и сейчас вполне полагаюсь на компетенцию доктора Энкарно. Все письма в непрочитанном виде отправлены вместе с другими вещами мистеру Шриверу.

— Вы сами занимались этим?

— Да. Полицейским доверять нельзя — увидит какую-нибудь вещичку и возьмет. Так сказать, на память.

— Не заметили ли вы хотя бы конверт со штемпелем «Пуэнте Алсересильо»?

— Конвертов там вообще не было, а все письма от мистера Шривера.

— Вы только что утверждали, что не читали их, — поймал его Мун.

— Все шесть были на фирменном бланке мистера Шривера, — с улыбкой отпарировал полковник. — Чтобы заметить это, необязательно знакомиться с содержанием.

— А может быть, их было все-таки семь? — в шутливом тоне спросил Мун. Он притворился, будто смотрит в окно, мимо которого проходил саперный взвод, а сам настороженно наблюдал за полковником.

— Вы мне не доверяете?! — Тот вскочил с такой внезапностью, что Мун на всякий случай отодвинулся подальше. Но начальник полиции, круто повернувшись, направился к сейфу. Вернулся он с папкой и уже более спокойно сказал: — Имейте в виду, вы всего-навсего частный детектив. Я мог бы вообще не разговаривать с вами, но генерал Дэблдей просил оказывать вам всяческое содействие. Так что не будем говорить о пустяках. Вот опись вещей, а вот перевод. Убедитесь сами.

Мун мельком заглянул в реестр: «6 писем, 107 цветных пленок, 213 фотографий».

— Убедились? — Полковник деловито спрятал папку обратно в сейф.

— Увы! — Мун кивнул, оставив про себя контраргумент — шесть зарегистрированных писем еще не доказывали, что их действительно было столько.

— Тогда поговорим откровенно. Я слышал о вас много хорошего, поэтому мне нелегко сказать нечто такое, что могло бы показаться вам обидным. По моему глубокому убеждению, вы находитесь на ложном пути. Краунен, так же как и Куколка, могли совершенно случайно попасть в этот снимок. Фоторепортер для пущей впечатлительности просто собрал всех, кто находился поблизости.

— Допустим, — неохотно согласился Мун. Он не слишком верил в такое объяснение, но совершенно зачеркивать его тоже не следовало.

— В нашей профессии нельзя быть предвзятым. Вы все ищете доказательства насильственной смерти Шриверов, тогда как химический анализ не оставляет никаких сомнений в пусть трагическом, но заурядном несчастном случае. На вашем месте я бы обратил все внимание на мисс Гвендолин. В Малаге мне сегодня вручили полученную из Мадрида телефонограмму… Кто там? — раздраженно крикнул он, заметив, что дверь тихо приоткрылась.

— Это я. — В кабинет робко вступил дон Бенитес.

— Нельзя! Я занят! — рявкнул полковник. — Почему этот осел впустил вас?

— Извините, сеньор полковник, но там нет никакого осла.

— Вот и работай в таких условиях! — сердито пожаловался Муну полковник. — Ну ладно, докладывайте, — повернулся он к дону Бенитесу. — Только побыстрее! Что у вас там произошло? Кража? Драка? Изнасилование?

— Что вы, господин начальник, у нас приличная гостиница! Я, собственно говоря, к сеньору Муну… — Он поклонился: — Сеньор Мун, для вас пришла телеграмма. И заодно я вспомнил, что письмо, которым вы интересовались, принесли после смерти Шриверов.

— Откуда вы узнали, что я здесь? — удивился Мун.

— Панотарос — маленькое местечко. — Отделавшись этим неопределенным ответом, дон Бенитес с глубоким поклоном попятился к двери.

— Вы ищете загадки вовсе не там, где следует, мистер Мун, — немного свысока сказал полковник. — Кто-то из местных проходил мимо, заглянул в окно, ну и побежал к дону Бенитесу поделиться новостями.

Мун не возражал. Лично он с каждым разом все сильнее проникался убеждением, что портье отеля — самый осведомленный человек в Панотаросе. Все еще продолжая думать о как бы согнутом в вечном полупоклоне смиренном служащем гостиницы, которого начальник полиции считал глупцом худшего пошиба — честным глупцом, Мун рассеянно вскрыл телеграмму.

Она была от Шривера. «Извините был в тяжелом состоянии секретарь только сейчас доложил о вашем запросе распоряжение о кремации не давал спасите Гвендолин кроме нее никого не осталось на свете».

В кабинете воцарилось тяжелое молчание. Первым прервал его Мун:

— Ну, что теперь скажете? — Следовало бы торжествовать, но ничего, кроме тягостного чувства, что теперь он по горло увяз в Панотаросе, Мун не испытывал.

— Я сокрушен. — Полковник Бароха-и-Пинос скорбно закрыл лицо рукой. — Приношу вам мои извинения. Вы оказались куда прозорливее меня. Двадцать лет службы — и такая непростительная ошибка. Хотя и объяснимая — меня ввело в заблуждение наличие ботулина в остатках колбасы.

— В любой банке с пролежавшими некоторое время остатками колбасы начинается органический распад. Если взять, как в данном случае, из мусорного контейнера несколько банок, по крайней мере в одной обнаружится ботулин — естественный продукт гниения, — угрюмо пробормотал Мун. Если честно сознаться, эта школьная истина вспомнилась только сейчас, когда телеграмма о кремации перестала оказывать свое гипнотическое воздействие.

— Да, да, — тяжко вздыхая, полковник Бароха-и-Пинос вынул из выдвижного ящика какую-то бумагу. — Сейчас я понимаю это не хуже вашего… Бедный доктор Энкарно! Ему, как врачу, будет, пожалуй, еще тяжелее осознать свой недосмотр.

— На вашем месте я бы обратился в Мадрид с просьбой объявить его розыск.

— Не могу же я арестовывать человека только за то, что он поставил ошибочный диагноз, а потом уехал куда-то по своим делам… — Полковник пожал плечами. — В конце концов прошло всего несколько дней. Хочу надеяться, что он сам вернется.

— А если не вернется?

— Тогда и розыск мало что даст. Сколько ведь времени искали мисс Гвендолин!

— Человеку труднее спрятаться самому, чем спрятать труп, — усмехнулся Мун.

— Если я вас правильно понял, вы намекаете на то, что мисс Гвендолин убита?

— Не исключено.

— В таком случае я должен вас разочаровать. — Полковник придвинул Муну листок, который уже давно держал в руке, и снисходительно закончил: — Она жива!

— Жива?! — Мун стукнул кулаком по столу. — Что же вы раньше не сказали?

— Я дважды начинал, но вы меня дважды перебивали. Эта телефонограмма получена из Главного полицейского управления в Мадриде. Должен покаяться — сначала я придал ей так мало значения, что даже не потрудился пришить ее к делу и изготовить для вас перевод. Но после телеграммы мистера Шривера моя теория, что мисс Гвендолин сбежала с любовником, выглядит просто смешной. Ее видели в Мадриде!

— Кто видел?

— Некий Роберто Лима. Вообще-то он уголовник, но работает на нас в качестве осведомителя и до сих пор всегда снабжал достоверной информацией. Он заявил, будто несколько вечеров подряд, причем в одно и то же время — между одиннадцатью и двенадцатью — видел особу, соответствующую сообщенным ему приметам, в кабаке «У семи разбойников». Это на площади Пуэрта-дель-Соль. Заведение посещает весьма сомнительная публика.

— Кто-нибудь проверял?

— Мадридской полиции не до этого. Там теперь крупные беспорядки. Началось со студенческой демонстрации, кончится бог весть чем. Я бы сам поехал, не будь у меня руки связаны этой проклятой воздушной катастрофой.

— Вы не знаете, когда ближайший рейс из Малаги в Мадрид? — Мун решительно встал. Он умел проигрывать. К тому же разве это проигрыш, если гипотеза маркиза Кастельмаре и самому не раз приходила на ум, упрямо споря с уликами, которые указывали на синдикат Рода Гаэтано. Как бы то ни было, разыскать Гвендолин — значит оказаться на полпути к истине.

— Точно не помню, кажется, вечером. Если найдете ее, сразу же телеграфируйте.

Подходя к гостинице, Мун увидел приземлившийся возле гаража вертолет, напоминавший большую прозрачную стрекозу. Пилот в желтом комбинезоне и летном шлеме, сидевший под откинутым плексигласовым колпаком, с полузаинтересованным, полускучающим видом разглядывал сквозь защитные очки шествующих на пляж женщин.

— Сержант Милс! — позвал Мун, входя в вестибюль. Стоявшее возле входной двери кресло не отозвалось. Только теперь он вспомнил, что не видел на обычном месте джип, успевший вписаться в пейзаж центральной площади так же неотъемлемо, как его водитель — в обстановку холла. Очевидно, генерал Дэблдей почему-то решил, что Мун впредь вполне обойдется собственными ногами. Размышлять о причине этой немилости было некогда.

— Расписание самолетов! — бросил он на ходу дону Бенитесу.

— Пожалуйста! — Портье, оторвавшись от скромной трапезы, протянул голубой переплет с пестрыми проспектами испанской, американской и французской авиакомпаний. — Сеньор Дэблдей просил вас зайти, как только вы появитесь.

— Нет времени! — пробурчал Мун, просматривая расписание. Один самолет, с пересадкой в Севилье, вылетал из Малаги в шестнадцать ноль пять, другой, беспересадочный, — в двадцать сорок. — Когда следующий автобус? Закажите билет!

— Через два часа. — Дон Бенитес поклонился. — Но сеньор генерал сказал, что это весьма срочно.

У генерала Мун застал Роситу Байрд. На коленях она держала сафьяновый чемоданчик малинового цвета, перетянутый черным ремнем с золотой пряжкой.

— Уезжаете? — небрежно спросил Мун, лихорадочно соображая, под каким предлогом задержать ее.

— Да! С вами! — Росита встала и по-военному вытянулась.

— Я узнал от полковника, что вы собираетесь в Мадрид, — засмеялся генерал Дэблдей. — Вот и приготовил вам сюрприз. Мой шофер доставит вас на нашу воздушную базу, оттуда вы на реактивном истребителе за час долетите до Мадрида. А в лице лейтенанта Байрд вы будете иметь одновременно переводчицу и очаровательное женское общество.

— А я-то думал, что у вас новости насчет передатчика, — растерянно пробормотал Мун, даже не догадавшись поблагодарить.

— Можете идти, лейтенант, — распорядился генерал. — Подождите мистера Муна в холле.

Росита взяла чемоданчик и, отдав честь, молча вышла. Мун поймал себя на том, что провожает ее отнюдь не равнодушными глазами. Должно быть, его взгляд выражал не столько профессиональный интерес к противнику, сколько восхищение ее смуглым, загадочно красивым лицом и затянутой в белый китель гибкой фигурой. Во всяком случае, генерал Дэблдей не преминул улыбнуться.

— Как вижу, вы не совсем равнодушны к ней, — улыбнулся генерал. — Кажется, это взаимно. Мисс Байрд едет с вами по собственному желанию. Говорит, будто хочет посмотреть на Мадрид, но в действительности скорее из-за вас. Что же касается передатчика, то благодарение господу, что вас не слышал мой помешанный на секретности адъютант. Как раз сегодня утром мы опять поймали передачу. Я уже послал ее в Пентагон нашим дешифраторам. Но это, к сожалению, единственная удача. Секретные устройства все еще не найдены, майор Мэлбрич в поисках осколков прочесывает дно подземного озера в Черной пещере. Увы, пока без всяких результатов.

— Насколько понимаю, они там никому не причиняют вреда.

— Есть предположение, что озеро имеет подземный сток в море. Ядовитый антикоррозийный состав отлично растворяется в воде, так что со временем будет угрожать здоровью купальщиков. Как видите, неприятностей по горло. Зато вам здорово повезло. Поздравляю!

— Поздравлять рановато. Еще неизвестно, не является ли информация ошибочной.

— Заочно вы этого не проверите. Надо лететь в Мадрид. И чем скорее, тем лучше. Кстати, на содействие мадридской полиции не слишком рассчитывайте. Я заготовил вам письмо нашему послу с просьбой выделить несколько секретных агентов.

— Прямо не знаю, как вас благодарить, — пробормотал Мун. Именно в этот момент на него снизошло озарение. Любезность генерала заставляла задуматься: с такой же преувеличенной любезностью предлагают доставить домой на собственной машине гостя, от которого хотят избавиться.

В ту же секунду Мун как будто вспомнил похожего на ученого худощавого человека, который мылся под душем в военном лагере. Пожимая протянутую генералом руку, он добавил:

— Но я все же полечу на пассажирском. Ваши военные самолеты в последнее время что-то слишком часто бьются. А хочется еще узнать до смерти, почему Гвендолин скрывается именно в Мадриде.

Когда Мун уходил от генерала, план действий уже был готов. Приготовив дорожный несессер, он спустился в холл.

— Вот заказанный вами билет на автобус, сеньор Мун. Я уже приписал его к вашему счету, — приветствовал его дон Бенитес. — Но думаю, что он вам больше не понадобится. — Портье подмигнул, указывая глазами на стоявшее рядом с входными дверями кресло. От него, подобно привидению, отделился Милс и произнес своим обычным бесстрастным голосом:

— Я в вашем распоряжении. Когда выезжаем в Малагу?

— Через два часа.

— Вы в Малагу? — раздался за спиной Муна голос Рамиро. — Живописный город! Я просто влюблен в него. Как раз собирался туда.

— Могу вас захватить, — предложил Мун. — Скажите, где живет Билль Ритчи?

— Я покажу вам. — Рамиро услужливо забежал вперед. — А насчет Малаги не беспокойтесь, как-нибудь доеду сам.

Выходя из гостиницы, Мун почувствовал на своей спине чей-то взгляд. Он быстро обернулся, и как раз вовремя, чтобы увидеть в зеркале раскосые глаза Роситы. В них было странное выражение.

Бывший король смеха выбрал для своей резиденции укрытую холмами ложбину. Порыжевшая от солнца, залатанная в нескольких местах палатка имела жалкий вид. Перед входом стоял примус, рядом — кастрюли и сковородка. На протянутом между апельсиновыми деревьями проводе сушились шорты и безрукавка.

Билль Ритчи спал. Одеяло из верблюжьей шерсти с клеймом толедской гостиницы поднималось и опускалось в такт неровному дыханию. Левая рука беспокойно скользила по ящику из-под сигарет, служившему вместо тумбочки. На нем тускло поблескивал желтый пузырек с таблетками, в стакане с водой лежала вставная челюсть. В палатке было сумрачно. Мун закрепил старую простыню, заменявшую дверь. Резкий сноп лучей осветил кое-как прикрепленные к брезенту поблекшие, измятые фотографии. Они изображали Билля Ритчи в расцвете славы. Совсем еще молодой, он комично свисал из окна на высоте тридцатого этажа, барахтался в воде, падал в котел с кремом для тортов. Мун перевел взгляд на лицо спящего. Откровенно старческое, с провалившимися щеками, оно выражало глухую безнадежность.

Разбуженный Муном, Ритчи застеснялся, как молодящаяся дама, застигнутая врасплох во время сложной косметической процедуры.

— Мистер Мун? Так неожиданно… Отвернитесь, пожалуйста… Теперь можно.

Мун обернулся. Вставная челюсть была уже на месте. Лицо, преображенное нелегким усилием воли, как обычно, светилось притворной бодростью.

— У меня есть предложение, — начал Мун без всяких предисловий.

— Насчет детективного сценария? Это было бы великолепно! У меня возникла прекрасная идея! — Билль Ритчи сразу словно помолодел лет на двадцать.

— Вот и отлично! Обдумаете ее во время полета в Мадрид.

— Я? — Билль Ритчи опешил.

— Да. Есть сведения, что там находится Гвендолин Шривер. Меня она, возможно, знает по снимкам в газетах, поэтому мое появление может ее вспугнуть. Кроме того, вы владеете испанским, а я нет.

— Это так неожиданно! — пролепетал Ритчи. — А когда надо лететь?

— Немедленно.

— Немедленно? — Билль Ритчи натянул одеяло повыше, он совсем растерялся. — Это невозможно. Я занемог. Сердце… Температура…

Вспомнив вывешенное для просушки обмундирование, Мун с трудом подавил улыбку.

— Лекарство мы вам купим сейчас в магазине готовой одежды. И никому ни слова! Между прочим, вы утверждали, будто две недели назад узнали в брюнетке в белом платье Роситу Бард. Расскажите поподробнее об этой встрече, Билль. — Мун дружески похлопал его по сгорбленной спине.

— Поподробнее? О чем? А, об этом вечере… — еле расслышал актер. — Всегда рад вам помочь! — Он приосанился, даже попытался улыбнуться. — Куколка сказала, что будет очень рада видеть меня. Было очень мило, мы много пили, потом она хотела послать меня привести Краунена, ну, того журналиста, что жил у маркиза до сына пуговичного короля.

— А где был в тот вечер Рамиро?

— Куколка сказала, что он уехал в Малагу… Так вот, слушайте дальше. Я ей пытался объяснить, что не моя вина, если Краунена интересует не она, а мисс Гвендолин Шривер. Потом пришел падре Антонио, до сих пор он никогда так поздно не приходил, они стали о чем-то шушукаться. Я обиделся, но уйти не решался — боялся, что этот проклятый иезуит настроит ее против меня. Куколке внезапно стало совсем плохо, мне пришлось идти за доктором Энкарно. Доктора я не нашел, потом оказалось, что он у Матосиньос. Знаете, те крестьяне, что перед Шриверами отравились колбасными консервами. Они были уже при смерти, перед тем как прийти в гостиницу, этот проклятый падре причастил их и отпустил грехи. Я вернулся к Куколке, но она меня не впустила, сказала, что уже легла спать.

Мун терпеливо слушал. Какое-то подсознательное, может быть, обманчивое чувство подсказывало, что за этим банальным происшествием что-то кроется.

— Вы уверены, что Куколка была одна?

— Когда я подошел к дверям, мне показалось, что она разговаривает с падре Антонио. Но она спьяну просто болтала сама с собой.

— Почему вы так думаете?

— Дон Бенитес сказал, что падре уже ушел.

— А часто Куколка напивается до такого состояния, что приходится вызывать врача?

— Нет, вынослива, как верблюд, — Билль Ритчи мотнул головой. — Это первый случай.

— Значит, отправляясь домой, вы увидели Роситу Байрд выходящей из отеля.

— Раньше! Она вышла, когда я побежал за доктором Энкарно.

— Когда вы пошли звать доктора, вам не повстречался кто-нибудь из проживающих в гостинице? В коридоре или, может быть, в холле? Постарайтесь припомнить.

— Холл был совершенно пуст, это я точно знаю. В такое позднее время все уже спят. Слуга падре Антонио не в счет. Он стоял у гостиницы, одни зубы белели в темноте, как у скелета, я здорово перепугался… Подходящая парочка — святоша в черной сутане и черный язычник. Не удивлюсь, если окажется, что это они отправили мисс Гвендолин на тот свет.

…Когда Мун с несессером в руке вышел на улицу, Милс уже сидел за баранкой. Рядом с ним восседал Билль Ритчи в новом костюме, на заднем сиденье — Росита Байрд. Мун уже собрался было оставить ее в Панотаросе, но передумал.

К джипу подбежал запыхавшийся полковник Бароха-и-Пинос.

— Пришел пожелать вам счастливого пути. И главное, чуть не забыл вам напомнить. В Мадриде непременно зайдите в бар Чикоте, вам его покажет любой встречный. Там часто бывал мистер Хемингуэй. У хозяина изумительный музей старых вин. В погребке тоже редкостные сорта… У нас есть поговорка: «Испания лучше всего познается через вина, быков и женщин».

Он пытался еще что-то сказать, но Милс дал газу, и через секунду гостиница скрылась из виду.

Центр остался позади. Из-за поворота вынырнул пологий склон горы, усеянный солдатами. Только сейчас Мун по-настоящему заметил, что за эти двое суток Панотарос приобрел разительное сходство с прифронтовым городком. Улица была запружена солдатами. Одна смена направлялась на отдых в лагерь, другая с лопатами, кирками и какими-то непонятными инструментами в брезентовых футлярах спешила на работу.

Неподалеку от кабачка дона Эрнандо Мун увидел чернокожего слугу падре Антонио. Его обступили подвыпившие военные моряки. Судя по хохоту и отдельным вскрикам, они избрали его мишенью для своих острот. Кто-то поднес к его бровям горящую зажигалку, другой, размахивая у самого носа кортиком, предлагал обрить. На черном, словно высеченном из цельного камня, лице не дрогнул ни один мускул. Величественный, молчаливый, он медленно шел сквозь гогочущий строй, словно кругом были не люди, а пустота. Моряки увидели в этот момент Роситу.

— Глядите, наша Роузи!.. Брось-ка этого старого павиана и присоединяйся к нам!.. Роузи, приходи ко мне сегодня ночью.

Комплименты были грубыми, но в них проскальзывала нотка настоящего восхищения. И Росита Байрд, судя по улыбке, ничуть не обижалась.

Зато Милс без всякого предупреждения так рванул машину, что чуть не сбил с ног порядком пьяного матроса.

— Вы могли бы его задавить, — сказал Мун, прислушиваясь к отдаляющимся крикам.

— Ну и что? — бесстрастно ответил Милс. Продолжая держать баранку левой рукой, он правой вынул сигарету и невозмутимо закурил.

Во владениях маркиза кипела лихорадочная деятельность. На месте кустарника, где маркиз нашел осколки, зияла огромная яма. Перед Черной пещерой лежало сваленное в кучу снаряжение. Тянувшийся от замка электрический кабель исчезал в черном провале, охраняемом двумя автоматчиками. Из него вынырнули одетые в разноцветные комбинезоны солдаты и, нагрузив на себя какую-то аппаратуру, снова исчезли.

— Алло, мистер Мун! — раздался вдруг голос у входа.

Только по голосу Мун узнал майора Мэлбрича. В гимнастерке с засученными по локоть рукавами и высоких резиновых сапогах, в пропотевшей пилотке, из-под которой выглядывали сбившиеся в клочья волосы, он не походил на самого себя.

— Ищете? — спросил Мун с иронией.

— Как видите! Не каждому ведь выпадает такое счастье, как вам. За сутки в хорошем мадридском отеле, с музыкой и девочками, я бы сейчас, пожалуй, отдал все клады мира.

— Кстати, о кладах. В течение многих веков тысячи людей, начиная от внуков графа Санчо и кончая Шриверами, искали в Черной пещере баснословное богатство, а вы точно с таким же рвением, но только при помощи современной техники ищете, а может быть, уже нашли другое сокровище…

— Какое сокровище? — процедил сквозь зубы майор.

— Сокровище двадцатого века! Осколки бомбы. Вы бы сами догадались, о чем я говорю, если бы не мыслили в совсем иной категории.

— В какой же я мыслю, по-вашему?

— В категории строгой секретности, — усмехнулся Мун. — А я, к вашему сведению, в философской.

— Не советую. Философ Сократ кончил тем, что ему вместо стакана доброго виски подали кубок с ядом… Счастливого пути! — Майор Мэлбрич словно растворился в черном провале пещеры.

Росита осталась в машине. Биллю Ритчи хотелось во что бы то ни стало покрасоваться перед маркизом в своем новом костюме, а Милс, объявив, что у него перегрелся радиатор, пошел в замок за водой. Несмотря на изрядный шум, поднятый скрипящими в ржавых петлях дубовыми дверьми и многократно повторенным гулким эхом шагов, никто не спустился, чтобы встретить их. Сопровождаемый старым актером, Мун поднялся на второй этаж.

В темной нише виднелась окованная железом резная дверь с ржавым засовом и большим висячим замком, почти такая же массивная, как входная. За ней находилась нежилая часть замка. Комнаты маркиза и Хью Брауна находились в противоположном конце коридора. Пройдя туда и недослушав запоздалое предупреждение Билля Ритчи, Мун толкнул дверь и очутился словно на складе медового мыла. Хью Браун, окутанный приторным облаком сигаретного дыма, возлежал на старинной кровати и казался погруженным в созерцание своих вырезанных из журналов оригинальных обоев. Не повернув головы, Хью Браун приветственно помахал рукой:

— Заходите, мистер Мун, не стесняйтесь. Правда, общество преступников вам куда интересней, но, чтобы сделать вам приятное, я тоже могу кого-нибудь убить.

— О нет, нет! — отмахнулся Мун. — Не хочу вам мешать любоваться в одиночестве таким удивительным пейзажем. Что Килиманджаро по сравнению с бюстом Куколки?!

— В таком случае убирайтесь! — пробурчал Хью Браун.

— К черту?

— К маркизу, что одно и то же. Между прочим, у него гости.

Так оно и было. На стук маркиз чуть приоткрыл дверь и сразу же вышел.

— Вы дружите с доном Камило? — спросил Мун, успевший разглядеть гостей маркиза. Одним из них был рыбак, другим — дон Брито.

— Печальное недоразумение! Для меня, последнего отпрыска одного из стариннейших родов Испании, это совершенно не подходящее общество. Дон Камило принес свежего осьминога. Сейчас, когда американцы так щедро возместили мне моральный и психический ущерб, я могу себе наконец позволить такой деликатес.

— А дон Брито?

— Остался без крова, как добрый христианин я его приютил. Причем, имейте в виду, совершенно бесплатно, если не считать работу по хозяйству… Тысячи извинений! — Маркиз внезапно засуетился. — Это просто позор — принимать таких уважаемых гостей в коридоре! Пройдемте в библиотеку.

Маркиз гостеприимно распахнул обитую жестью дверь и тут только обратил внимание на Ритчи:

— Чудеса! Это вы или мне только мерещится?

— Я! — с театральной скромностью заявил актер. — Неужели так изменился?

— Я говорю не о содержании, а о вашем новом элегантном переплете. Неужели вам удалось заключить контракт на роль?

— Да, в инсцени… — Мун как будто невзначай толкнул актера. — То есть в сценарии мистера Муна, — поправился Ритчи. — Я буду играть роль… э… детектива. Вы не верите?

— Почему же? Если в романе «Ловите убийцу!» преступника обезвреживает парализованная бабушка, то в сценарии сеньора Муна эта роль, естественно, отведена вам.

— Маркиз, вы хамите! — Ритчи сделал грозное лицо соответственно новому костюму.

— Ничуть. Если вы поймаете Гвендолин, то я вам завещаю свой несуществующий клад.

В эту минуту дверь открылась. Это был Хью Браун. Не поздоровавшись с маркизом, он молча подошел к полке и принялся рыться в книгах.

— Вы напрасно трудитесь, — заметил маркиз. — Детектив под названием «Прозрачная тайна Эвелин Роджерс» еще не написан.

— Меня интересует нечто совсем иное, — пробурчал Браун.

— Что именно? — осведомился Мун.

— Не ваше дело!

Мун посмотрел на часы, надо было поторапливаться.

— Маркиз, я еду в Мадрид, — объявил он.

— Почему вы сообщаете об этом именно мне? — Маркиз испытующе посмотрел на Муна.

— До вылета самолета остается несколько часов. Я хотел бы употребить их на осмотр Малаги. Вы не подскажете, какие достопримечательности следует осмотреть в первую очередь? Я полностью доверяю вашему аристократическому вкусу.

— Ах так! — изменил тон маркиз. — Начните с церкви Нуэстра Сеньора де ла Виктория. Она воздвигнута на месте, где после изгнания мавров расположился король Фердинанд со своей свитой. В ее числе был мой предок граф Хуан Кастельмаре. — Маркиз говорил долго. Если верить его рассказу, вся история Малаги была связана с его прямыми или косвенными родственниками.

— Вполне достаточно, — прервал его наконец Мун. — Значит, вы говорите, что старинную мавританскую крепость «Хибральфаро» лучше всего осматривать в сумерках? Я так и сделаю.

Мун незаметно оглянулся. Хью Браун перелистывал какую-то книгу, но по напряженным лицевым мускулам было видно, что он прислушивается.

Машина вырвалась на шоссе, и Милс развил предельную скорость. Взметнулась к ярко-синему небу и осталась позади зубчатая башня замка, и вот уже за поворотом показался перевал. Та же установленная на цоколе римской колонны рация с терявшимся в кустах проводом, та же исполосованная шинами и колесами буровато-красная глина, которую Мун заприметил еще в прошлый раз, тот же американский сержант, что проверял тогда его паспорт. А может быть, другой, но разительно похожий. Проверка заняла минимальное время. Замедлив ход, Милс помахал пропуском, сержант откозырял и исчез. Еще некоторое время джип мягко скользил по красной глине, потом она кончилась.

Дорога была монотонной. Сквозь белесое облако пыли возникали повторяющиеся с назойливым однообразием каменные ограды, оливковые и апельсиновые рощи, небольшие участки возделанной земли, на которых трудились крестьяне. Иногда казалось, что они едут вдоль сельскохозяйственного музея, в котором самым древним экспонатом был бык, понуро волочивший деревянную соху, а самым современным — старенький, почерневший от копоти трактор с большими колесами, лениво ползущий по бурой, словно окаменевшей земле. Это была бедная страна. Когда мимо мелькали распятия, чудилось, что лицо деревянного Христа выражает не абстрактную скорбь о роде человеческом, а боль за испанский народ, распятый на кресте повседневных лишений и несбывшихся надежд.

Совсем другое впечатление производила Малага. Машины с английскими, американскими, немецкими, швейцарскими номерными знаками плотным кольцом осаждали каждое историческое здание. Разноязычные надписи магазинов и ресторанов наглядно показывали, что здесь на каждых двух коренных жителей приходится по одному туристу. Второе, что сразу бросалось в глаза, — это почтение, оказываемое некоему маркизу Лариосу, о котором Мун знал только то, что он родственник маркиза Кастельмаре по материнской линии. Тут был бульвар маркиза Лариоса, кафе, носившее его имя, в центральном парке красовался его бюст.

До сумерек оставалось немного. Надо было спешить, но сначала следовало отделаться от Милса.

— Поезжайте на аэродром, — приказал Мун. — Достаньте во что бы то ни стало два билета на следующий рейс Малага — Мадрид.

— На вас и лейтенанта? — почему-то спросил сержант.

— Разумеется.

Ритчи удивленно взглянул на него.

— А как же… — начал было он, но, сообразив, вовремя осекся.

Осмотр достопримечательностей Мун начал с банка Педро Хименеса. Получив у окошка довольно крупную сумму, половину которой незаметно вручил Биллю Ритчи, он попросил клерка проводить его к владельцу банка.

— Вы чем-то недовольны? — растерялся клерк.

— Тем, что задаете ненужные вопросы! — отрезал Мун.

Кабинет Педро Хименеса напоминал выставку старинного оружия. Щиты, копья, алебарды. За покрытым искуснейшей резьбой огромным столом возвышалось похожее на трон кресло, увенчанное деревянными скульптурами двенадцати апостолов. Оно было пусто. Зато в другом, на фоне красной кожаной обивки, выделялась черная сутана. Падре Антонио! По тому, как он сидел, можно было думать, что он у себя дома.

— Приятная встреча! — Священник захлопнул гроссбух и вкрадчивым голосом пригласил: — Садитесь! Владелец сейчас придет.

— Здравствуйте, падре! — Росита, стоявшая у дверей, шагнула вперед.

— Нет, нет! — поднял руку падре Антонио. — Пойдите подышать свежим воздухом, я переведу не хуже вас.

— Как угодно! — Росита вышла.

— Почему вы ее услали?

— Слишком красивая, — задумчиво сказал священник. — Не советую доверять красивым женщинам.

— А вам?

— Мне можно. Пока наши интересы не столкнутся. — Казалось, из-под седых косматых бровей на Муна с угрозой нацелились два дула. — Эвелин Роджерс должна выйти замуж за Рамиро Вилья.

— Вернее, за папу римского, — усмехнулся Мун. — Поскольку я не собираюсь сватать ее за патриарха константинопольского, не вижу никаких причин говорить со мной таким тоном.

— Она сильно изменилась, и виноват в этом Хью Браун! — Падре Антонио в упор взглянул на своего собеседника.

— А я тут при чем? — Пожав плечами, Мун быстро перевел разговор на более нейтральную тему. — Не понимаю, почему вы так стараетесь спасти именно ее душу, а не любую другую?

— Нет дела более угодного богу, чем вернуть в лоно истинной церкви великого грешника, — немного высокопарно объяснил священник.

— Что ж, возьмитесь за меня! — предложил Мун. — По части грехов я тоже представляю собой некоторую ценность.

— Из вас в лучшем случае получился бы верующий богохульник… — Падре Антонио неожиданно рассмеялся. — Можете меня не опасаться. Таких, как вы, я оставляю в покое. Вы ведь видели моего негра. Как был, так и остался язычником. У него есть божок, слепленный из хлебной мякины. Сначала помолится, а потом съест.

— Довольно удобная религия. Но от хлебного божка до католического бога не такое уж большое расстояние.

— Во всяком случае, недостаточно большое, чтобы помешать стать католиком. Но как язычник он меня больше устраивает. Слуга знает только один из языков банту, и я единственный человек, который его понимает, поэтому он мне так предан. А прежде чем обратить в католическую веру, необходимо научить латыни.

— Чернокожий слуга, выражающий свою преданность на языке литургий, — это довольно оригинально, — съязвил Мун.

— Но вы забываете, что на той же латыни он мог бы меня предать, а это не слишком оригинально, — жестко ответил падре Антонио.

Мун невольно съежился.

— Между прочим, кто такой святой Хулиан? — спросил он, вспомнив полученную от дона Бенитеса лубочную открытку. Спросил просто так, чтобы хоть чем-то разрядить гнетущую атмосферу. Он чувствовал себя чуть ли не преступником, представшим перед всевидящим оком святой инквизиции.

— У нас столько святых, сколько абонентов в телефонном справочнике… Между нами говоря, святые не моя специальность. Бог нуждается не в святых угодниках, а в солдатах, в людях, которые стойко переносят страдания и мужественно умирают.

— И если надо, так же мужественно убивают? — с вызовом спросил Мун.

— Если надо — да! Но живой союзник ценнее мертвого врага. — Падре Антонио сменил угрозу на мирное предложение. — Не советую вам слишком доверять генералу Дэблдею.

— Это совет в счет будущего союза?

— Расценивайте как угодно. Я бы рассказал вам больше, если вы, в свою очередь, скажете мне, кто такой Хью Браун.

— А ваше мнение?

— Я навел справки. Он не сын пуговичного короля, у того Брауна вообще нет сыновей. Остальное рассчитываю услышать от вас. Вы знаете, кто такой Хью Браун?

— Возможно. Но если бы все делились своими тайнами, на свете стало бы скучно жить. Я, например, не спрашиваю вас, почему клерк панотаросского отделения после моего визита звонил именно вам.

— О, это все очень просто. Клерк знал, что я еду в Малагу, и просил меня передать насчет чека. А к банку я имею самое непосредственное отношение. Он принадлежит нашему ордену «Дело господне». Вы удивлены? В наш век вульгарного материализма трудно бороться за духовные ценности, если не опираешься на материальные. — Священник с улыбкой показал на гроссбух. — Мы первые поняли эту истину и этим гордимся. Разве мы имели бы в правительстве представителей нашего братства, если бы за нами не стояла реальная сила?

— Поздравляю! — Мун не смог удержаться от иронии. — Судя по моему знакомству с Испанией, ваши святые министры, очевидно, считают: чем более тощий кошелек у мирян, тем крепче их вера в провидение божье.

В кабинет вошел низенький господин с конторскими книгами под мышкой. Увидев Муна, он поморщился и что-то властно сказал по-испански, очевидно предлагая подождать за дверью, пока не закончит разговор с падре Антонио. Священник бросил ему какую-то испанскую фразу. Недовольная гримаса на лице Педро Хименеса сразу же уступила место почтительной улыбке. Мун изложил цель своего визита. Банкир закивал:

— Да, да. — Падре Антонио почти синхронно переводил каждое его слово. — Я отдал чек, предъявленный к уплате сеньоритой Гвендолин, на экспертизу и как раз сегодня получил заключение. Подпись сеньоры Шривер, к моему крайнему прискорбию, подделана.

— Вы заявили в полицию?

— Боже упаси! Мистер Шривер слишком выгодный клиент. Это его семейное дело, в которое я принципиально не вмешиваюсь.

Мун, довольно посвистывая, вышел на улицу. Билль Ритчи стоял перед витриной и любовался своим отражением — в отличие от Роситы Байрд, рассматривавшей одетые в ослепительные платья манекены. А в джипе с вечной сигаретой в зубах и обычным безучастным видом сидел Милс.

— Достали билеты? — осведомился Мун.

— Свободных мест не было, но я пошел к начальнику аэропорта и все уладил.

— Ого! Вы прогрессируете!

— Куда везти? На аэродром? — Милс, видимо, не считал, что реагировать на комплименты входит в его служебные обязанности.

Мун быстро оценил ситуацию. Сперва надо отделаться от Роситы Байрд. Что касается Милса, то до отлета что-нибудь да придет в голову.

— Что ж, — взглянул он на часы, — пожалуй, пора… Мисс Росита, я передумал. Со мной поедет мистер Ритчи. В отличие от вас он знает Гвендолин Шривер в лицо. А в данном случае это важнее, чем безукоризненный перевод и соответствующая внешность. В ваших услугах сегодня я больше не нуждаюсь. Посидите в каком-нибудь кафе, Милс заедет за вами.

Против ожидания Росита сразу же согласилась.

— Сержант, заезжайте за мной в кафе «У маркиза Лариоса». Желаю вам обоим счастливого полета.

Мун подождал, пока белый китель исчез за углом. Влезая в джип, он увидел белую спортивную машину «мазератти», мчавшуюся на большой скорости в том же направлении. Она сразу же затерялась в уличном потоке.

В аэропорту Мун пригласил своих спутников в ресторан и оставался там до самой последней минуты. На каждое напоминание Милса, что уже пора идти, Мун с несговорчивостью охмелевшего человека отвечал, что еще одну рюмочку они успеют пропустить. И только когда громкоговоритель уже в третий раз поименно пригласил запоздавших пассажиров занять места, он швырнул официанту банкнот и, таща за собой еле поспевавшего за ним Ритчи, проскочил контроль.

Подбежав к самолету, сунул вконец растерявшемуся актеру билет и подтолкнул к трапу. Сам он при этом напряженно наблюдал за барьером, где остался Милс. Различить его среди других провожающих было невозможно — лица, расплываясь, смутно белели в темноте. Поэтому Мун надеялся, что Милс, в свою очередь, не видит его. В ту минуту, когда доставивший багаж автофургон тронулся, Мун, улучив момент, никем не замеченный, прыгнул в него и, таким образом, выехал с аэродрома.

Залитая огнями вечерняя Малага была полна звуков. Из одного распахнутого окна доносилось треньканье мандолины, в другом звучал магнитофон, где-то рядом выл включенный на полную мощь приемник. Мандолина не сдавалась. Дойдя до паперти знаменитой церкви, чья темная громада возвышалась над головой, Мун все еще слышал грустную мелодию.

— Ах, как романтично! — вздохнул в темноте чей-то голос с американским акцентом.

— Пошли, Ширли, мы опоздаем на ужин, — раздраженно отозвался другой.

Руководствуясь описаниями маркиза, Мун свернул налево, потом направо, миновал развалины римского театра и вышел к крепости «Хибральфаро». Поднялся по каменным ступеням и нырнул под сумрачный свод. На него пахнуло вековой сыростью и промозглым холодом. Несмотря на довольно поздний час, здесь было много туристов. Они стояли на широком крепостном валу и как зачарованные смотрели на море. Вид был действительно изумительный. Темная гавань с разноцветными портовыми и корабельными огнями, за ней грозное черное море, а у самого горизонта бледно-фиолетовый отсвет уже закатившегося солнца.

Мун обошел крепостной вал. На противоположной стороне смотреть было нечего, кроме самого города, да и он отсюда не был слишком привлекательным. Внизу развалины римского театра еле выделялись из темноты. Поскольку туристы вечером никогда не посещали эту сторону, администрация музея не сочла нужным позаботиться об освещении. Было так темно, что Мун почти сбил с ног обнявшуюся парочку, словно слившуюся с крепостной стеной. Прошел еще несколько шагов и остановился. В амбразуре виднелся черный силуэт, еле выделявшийся на более светлом фоне черного неба. Подойдя поближе, Мун зажег спичку. Из темноты вынырнула рука и потушила ее.

— Значит, пришли? — Мун с облегчением прислонился к стене. — Я не был убежден, что вы поймете… — Слава богу, наконец удастся поговорить как следует.

Даже сейчас, будучи почти в полной уверенности, что за ним не следят, он невольно приглушал голос.

— За вами ведется наблюдение, — так же тихо ответил его собеседник.

— Знаю. — Мун кивнул. — Еще хорошо, что я заранее ожидал нечто подобное. Благодаря моей предусмотрительности хоть вы имеете некоторую свободу действий. Только боюсь, что она вместо дела использована вами для ознакомления с прелестями Куколки.

— Ничего подобного, шеф.

— Бросьте, Дейли. Уж кому лучше знать ваш характер, как не мне.

— Можете меня называть по-прежнему Хью Брауном. Ничего не имею против, — пошутил исполнитель роли сына пуговичного короля.

Заграничный паспорт на имя Хью Брауна, торгового представителя Джошуа Шривера, был готов задолго до того, как миллионер впервые встретился с детективами. Готова была также испанская виза — Браун должен был выехать на днях для переговоров об открытии большого универсального магазина в Мадриде. Заметив сходство своего торгового представителя с Дейли, Шривер предложил ему воспользоваться готовым паспортом, так как получение настоящего задержало бы отъезд на неопределенное время.

Предполагалось, что Мун и Дейли сумеют встречаться почаще, однако получилось так, что кто-то постоянно сопровождал Муна. Даже накануне ночью при встрече в замке не удалось поделиться добытыми каждым в отдельности результатами расследования — из-за опасения, что маркиз Кастельмаре подслушивает за дверью.

— Выкладывайте, Дейли, — предложил Мун. Притворяясь праздными туристами, они прохаживались по затемненной стороне крепостного вала, время от времени поворачиваясь в сторону моря, где угасал отсвет давно закатившегося солнца. Постепенно превращаясь из фиолетового в сиреневый, из широкой световой полосы в узкий обруч, он умирал, заглатываемый ночной темнотой.

— Нет уж, вы первый, шеф. Не будем нарушать распределение труда в нашей фирме. Как вам известно, я всего лишь функциональный придаток к вашему гениальному мозгу.

Из гавани доносились гудки входящих пароходов. Кричали чайки. Привычные к подачкам туристов, они без опаски садились на заросшую мхом крепостную стену и требовательно махали крыльями.

Мун торопливо подытожил свои наблюдения и выводы.

— Да у вас целый ворох новостей! Сразу даже не переваришь, — признался Дейли. — Но я тоже могу кое-чем похвастаться. Мысль прикинуться поклонником Куколки возникла у меня, когда я после вашего отъезда наткнулся на снимок в журнале «Пасифик ревю».

— Вы узнали что-нибудь о Краунене? — перебил его Мун.

— Естественно, узнал. Но сперва о Куколке. До переезда в Голливуд она проживала в Бруклине, где состояла членом молодежной банды. Давняя знакомая Рода Гаэтано, в Санта-Монике встречалась с ним трижды, даже выезжала в его компании на рыбную ловлю. Этими сведениями меня снабдил ваш приятель Дональд Кинг. Кроме того, Куколка была постоянной посетительницей ресторана «Кукарача».

— Где и познакомилась со своим Рамиро. Сам знаю. Покороче, Дейли! У нас мало времени. Сержант Милс, должно быть, уже рыщет по всей Малаге, разыскивая меня.

— А по-моему, спокойно докладывает своему начальству, что вы улетели в Мадрид.

— Никогда не недооценивайте своих противников, Дейли! Я почти убежден, что он связался через диспетчера аэропорта с самолетом.

— Даже если так, об этом ресторане все же придется рассказать.

— Если там исполняется стриптиз, то ваш нездоровый интерес понятен.

— Кое-что получше стриптиза. Прокурор Матисон, расследовавший убийство одного из посетителей ресторана, пришел к заключению, что заведение служило Роду Гаэтано местом сбыта наркотиков. Управляющим одно время был Краунен. Но что самое интересное, под именем Гонсалеса Краунен фигурировал в так называемом «Барселонском деле», в котором мы встречаемся также с полковником Бароха-и-Пиносом.

— Его связь с Родом Гаэтано доказана? — спросил Мун.

— Нет. Выяснилось только, что Краунен-Гонсалес и его помощники проживали в Барселоне по фальшивым заграничным паспортам. Некоторые сотрудники полиции были смещены. Бароха-и-Пиноса, ведавшего отделом по надзору за иностранцами, перевели за халатность в Малагу.

— А само дело?

— Вот оно, только извините за протокольный стиль… В 1960 году международная полиция узнала, что в Барселоне находится база Рода Гаэтано для принятия контрабандных наркотиков из Гонконга и дальнейшей отправки в Америку и другие страны Европы. Туда было послано несколько детективов Интерпола во главе с Луи Ориньоном. Под видом скупщика героина Ориньону удалось познакомиться с руководителем базы Гонсалесом. Предупрежденный кем-то, тот при вторичной встрече стрелял в детектива и тяжело его ранил, после чего исчез. Кроме случайного свидетеля перестрелки, Ориньон был единственным, знавшим Гонсалеса в лицо. Его показания привели бы к аресту не только людей Гаэтано, но и сотрудничавших с ним чинов испанской полиции. Однако дать показания он не успел. Некий доктор Валистер впрыснул Ориньону под видом болеутоляющего средства смертельную дозу опиума. Действовал он, очевидно, по указанию Гонсалеса, так как после первого же допроса скрылся. Предполагали, что он уехал в Америку. Как бы то ни было, Роду Гаэтано пришлось ликвидировать свою барселонскую базу. Выявить лиц, сотрудничавших с ним, не удалось.

— Что же получается? — Мун задумался. — Допустим, и Краунен, и Куколка, и Рамиро, и Росита работают на Рода Гаэтано. В таком случае они прибыли в Панотарос с определенным заданием. С каким? Чтобы ликвидировать Шриверов? Почему же они так медлили? Почему избрали для убийства самый неподходящий момент — день после катастрофы?

— С Куколкой все далеко не так ясно, — отозвался Дейли. — Алкоголь, может быть, даже наркотики, неразборчивость в любовных связях — скорее клапан для отчаянного крика души, чем ее истинная суть. Мне кажется, она глубоко несчастный, искалеченный Голливудом человек. Такой вряд ли способен на хладнокровное участие в преступлении. Она сама чем-то запугана. По-моему, ее кто-то шантажирует, возможно, Рамиро.

— Вот это действительно новость! Не ошибаетесь, Дейли?

— Между ними очень сложные отношения. С одной стороны, она его ревнует…

— А с другой? — насторожился Мун.

— Не верю, что она действительно хочет выйти за него замуж. Иначе падре Антонио не пришлось бы держать ее под неусыпным надзором.

— Тут вы правы. Можно даже подумать — под постоянным давлением.

— А насчет ревности Куколка мне сама призналась, — продолжал Дейли. — Однажды ей показалось, будто в его комнате разговаривают двое — мужчина и женщина. И между тем незадолго перед этим Рамиро брал ее машину для поездки в Малагу. В последнее время он частенько ездил туда — по крайней мере, пытался уверить в этом Куколку.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Мун.

— Дон Бенитес заверил ее, что Рамиро не брал у него в тот день ключ от гаража.

— Любопытно, весьма любопытно… Если только она не придумала эту сказку, чтобы запутать нас. — Мун с сомнением покачал головой. Инстинктивное подозрение, что к истинным следам кто-то все время нарочно подбрасывает ложные, не покидало его ни на минуту.

— Уж в чем, а в женских уловках я достаточно разбираюсь, — самоуверенно заявил Дейли. — Готов отдать голову на отсечение, что Куколка говорила правду. Самое интересное еще впереди. Помните легенду, согласно которой Гвендолин забралась на балкон к Рамиро?

— Легенду?

— Именно. Это была не Гвендолин, а Куколка. Она перелезла на соседний балкон, чтобы узнать наконец, кого Рамиро принимает тайком по ночам.

— Но Рамиро ведь был уверен, что это Гвендолин, — возразил Мун.

— Куколка надела черный парик, к тому же было темно.

— И все же принять свою будущую жену за чужую женщину? Невероятно!

— Вот видите! — тихо рассмеялся Дейли. — Вас подвело непростительное равнодушие к женским прелестям. Если на то пошло, между ними существует довольно большое внешнее сходство. Потрудись вы попристальнее изучить фотоснимки Гвендолин и заодно видеть в Куколке не только машину для штамповки сексуальных боевиков, а живую женщину, вы бы сами заметили.

— И кого же Куколка обнаружила в постели неверного возлюбленного? — пробурчал Мун.

— Никого не обнаружила. Не успела. Услышав снаружи шаги, Рамиро сразу же потушил свет. А потом выскочил на балкон с пистолетом. Куколка еле успела перелезть к себе.

— Выскочил с пистолетом?

— Да. По словам Рамиро, он обзавелся им после того, как ее муж пригрозил пристрелить их обоих. Но поскольку даже младенцу ясно, что для Сиднея Мострела это было чисто рекламным трюком, никакого отношения к нему это оружие не имеет… Хотелось бы мне знать, кого Рамиро тайком принимает в своей комнате, — с некоторой завистью пробормотал Дейли.

— Роситу Байрд. Это тоже более или менее ясно… Зато и сама Куколка, и ее роль во всей истории, и особенно совместная поездка с Крауненом в Пуэнте Алсересильо становятся сплошной загадкой. — Мун погрузился в раздумье.

— Святая мадонна! — внезапно вскричал Дейли, подражая преувеличенно эмоциональной интонации маркиза Кастельмаре.

— Потише, — укоризненно прошептал Мун.

— Надоело! — приглушенно проворчал Дейли. — Как будто недостаточно того, что в целях конспирации мне, отъявленному врагу никотина, приходится курить эту слащавую дрянь и пускать восторженные слюни при виде Куколки, так вы еще требуете, чтобы я изъяснялся замогильным шепотом наподобие привидения! Нет уж! В следующий раз ищите себе другого секретного агента!

— Не до шуток сейчас, — отмахнулся Мун. — В связи с чем вы призвали святую мадонну?

— В связи с доктором Энкарно. Билль Ритчи упоминал в разговоре с вами, что доктору пришлось бежать в Америку. Какое-то темное дело с наркотиками, не так ли?

— Ритчи не совсем понял, доктор был тогда пьян. — Мун замолчал, потом кивнул. — Значит, и вы склоняетесь к предположению, что Энкарно и фигурировавший в «Барселонском деле» Валистер — одно и то же лицо? Слишком заманчивая идея, чтобы поддаться ее соблазну. Допустим на минуту, что это так. Напрашивается мысль, что доктор Энкарно по приказу Рода Гаэтано или сам отравил Шриверов, или, по крайней мере, убыстрил их кончину заведомо неправильным лечением. Слишком просто для истины. По-моему, мы с вами окончательно запутались.

— Я по природе оптимист, шеф, — не согласился Дейли. — Если бы только удалось выяснить, где Уна и Рол Шриверы в день своей смерти провели время с утра до возвращения в гостиницу! Вот в чем основная загвоздка!

— Как где? — удивился Мун. — Они ездили с рыбаком Камило в Коста-Асул.

— Эту басню я тоже знаю. Я ведь разговаривал с доном Камило побольше вашего. Со мною он не был так скуп на слова, как с вами, поскольку принимал меня за безобидного бездельника, которому отцовские деньги заменяют мозги… Так вот после беседы с ним я побывал в Коста-Асуле, даже нашел очевидцев. Девятнадцатого марта он действительно приезжал туда на своем баркасе, но…

— Но? — переспросил Мун, не дав своему помощнику полностью насладиться красноречивой паузой.

— Но один! И только сам черт ведает, зачем ему понадобилось приплести к своей поездке Шриверов. Это еще не все. После этого я решил понаблюдать за ним. Сегодня утром, когда дон Камило вышел на улов, я взобрался с телескопическим биноклем на замковую башню. И что же я увидел? Камило забросил сеть, а сам забрался в каюту. Проторчав в ней минут десять, он выбрал пустую сеть и отправился обратно к берегу.

— Еще одна головоломка! — рассердился Мун. — Похоже, весь Панотарос нашпигован тайнами.

— Эту мне, пожалуй, удалось разгадать. Камило вовсе не плавал на торговом флоте в качестве корабельного повара, как рассказывал вам, а в качестве…

— Радиста?! — угадал Мун, лишив этим своего помощника заслуженного триумфа. — Отлично рифмуется с перехваченными американцами шифрованными передачами. То-то он не пускал меня в каюту, у него там спрятана рация… Что ж, пофантазируем. Узнав из депеши Шривера, что я прибываю в Панотарос, Камило быстренько радирует в штаб-квартиру, а Род Гаэтано немедленно присылает фальшивый приказ о кремации трупов. Верно! Я только сейчас сообразил, что для прохождения телеграммы в Нью-Йорк и обратно необходимо порядочно времени, а телефону, особенно в Испании, где у властей длинные уши, они вряд ли доверили бы столь щекотливую тему. К тому же невозможно получить международный разговор из Панотароса в столь короткий срок. А девятнадцатое марта было выбрано для убийства по той причине, что именно в этот день состоялся долгожданный перевод в Панотарос из Малаги полковника Бароха-и-Пиноса.

— Кроме рации, есть еще одна возможность, — возразил Дейли. — Генерал Дэблдей соединен с Вашингтоном прямым проводом. А рыбак Камило, по моему разумению, не имеет ничего общего с гангстерами.

— Я ведь сказал — пофантазируем. Для реальной гипотезы созданная мною картина чересчур прямолинейна и логична. — Мун больше говорил сам с собой. — Если принять ее на веру, получается, что половина Панотароса, включая полковника, которому поручили официально засвидетельствовать несчастный случай, во главе с доном Камило состоит в банде Рода Гаэтано.

— Если он и состоит в банде, то в той же, что маркиз Кастельмаре, его побочный брат дон Брито и дон Бенитес, — усмехнулся Дейли.

— Еще одна банда? Этого еще не хватало! — в шутку возмутился Мун. — Судя по вашему легкомысленному тону, они по примеру предка маркиза Кастельмаре поставляют в гаремы панотаросских красавиц.

— Я выразился иносказательно. Все четверо запираются в комнате маркиза и слушают радио. Всегда одну и ту же волну. Вчера маркиз не успел перевести указатель станций. А сегодня мне удалось выяснить в Малаге, что на волне 16,2 метра работает подпольная антифранкистская станция «Пиренеи».

— Вы полагаете, что шифрованные сообщения дона Камило предназначены для этой станции? — недоверчиво спросил Мун.

— Скорее всего. Я как-то подслушивал за дверью. Передача «Пиреней» ведется на испанском языке, так что я понял только несколько слов. По-моему, речь шла… — Дейли внезапно осекся. — Подождите, я, кажется, понял, почему рыбаку понадобилось присочинить Шриверов к своей экспедиции в Коста-Асул. Он сделал это, чтобы обезопасить себя от возможных подозрений. Или я осел, или дон Камило ездил туда за рацией.

— Одно не исключает другого, — сухо заметил Мун. — Что касается маркиза, то я не склонен так опрометчиво сбрасывать его со счетов.

— Напрасно. Его показавшаяся вам столь подозрительной таинственность всего-навсего предохранительная маскировка. Если он даже и вас ввел в заблуждение, то тем более — франкистскую полицию. Сначала я тоже было подумал, что маркиз приложил свою руку…

— К убийству?

— Нет, на такое он не способен. К похищению Гвендолин. Нежилая часть замка весьма подходящее место, чтобы спрятать в ней человека. К тому же…

— Вам удалось туда проникнуть? — нетерпеливо перебил Мун.

— Да. Запущенные хоромы, повсюду густая пыль.

— Значит, ничего?

— Я еще не кончил. В самую последнюю комнату вели следы. Кто-то неоднократно приходил туда — зачем, это мне пока не удалось выяснить. Во всяком случае, не Гвендолин. Отпечатки ног — мужские, куда больше, чем у маркиза.

— Это был Краунен! — Мун ничуть не сомневался в правильности своей догадки. — А вы уверены, что он проникал туда тайком от маркиза?

— Как в себе самом! — Дейли для пущей убедительности даже повысил голос, но тут же опять перешел на шепот. — Я не успел рассказать вам, что мне удалось понять из передачи «Пиреней». Речь, несомненно, шла о воздушной катастрофе и атомной угрозе. Кстати…

— Вот как? — Мун прислушался к каким-то своим мыслям. — Извините, я вас прервал.

— Я хотел вам рассказать о выловленном рыбаком командире бомбардировщика. Дон Камило на допросе заявил, будто счел летчика рехнувшимся.

— А в действительности?

— Тот хотя и был в состоянии шока, но в полном рассудке. Этот же полковник Хогерт под влиянием страха раскрыл рыбаку поразительные вещи. Если то, что он наговорил, соответствует правде, то мы, сами того не зная, находились на грани мировой катастрофы. Увидев вставшую на горизонте стену из пламени, Хогерт закричал, что сейчас все погибнут, а когда дон Камило усомнился в этом, бессвязно прохрипел, что началась война, что он получил соответствующий приказ во время стыковки с заправщиком, что второй пилот, узнав об этом, сошел с ума… Рванул высотный руль и вклинился в состыкованный самолет… Ужасно! Что вы на это скажете?

— Старк! Профессор Старк! — невпопад чуть не закричал Мун. Худощавый человек с морщинистыми щеками и отрешенным видом ученого, который мылся в душе, когда Мун посетил американский лагерь, был, несомненно, Старком. Догадка, мелькнувшая после последней беседы с генералом Дэблдеем, мгновенно превратилась в непоколебимую уверенность. И вместе с ней все стало на свои места.

И внезапное свечение на нагрудном знаке майора Мэлбрича, когда тот приблизился к кустарнику, где маркиз нашел осколки. И сам майор (его действительное звание, несомненно, выше), приданный генералу не в качестве исполнительного адъютанта, а для охраны секрета государственной важности. И, несомненно, заказанная по прямому проводу мнимая телеграмма Шривера о кремации, которая должна была побудить Муна отказаться от расследования и тем самым предотвратить его случайное проникновение в секрет государственной важности. А когда Мун все же остался, к нему приставили сержанта Милса (вероятно, и он, как и его начальник из секретного отдела контрразведки Мэлбрич, имеет более высокое звание) с единственной целью не дать Муну приблизиться к секрету государственной важности.

Эти мысли давно зрели в подсознании. Всплыть на поверхность им мешала исступленная погоня за постоянно ускользавшими нитями в деле Шриверов. Сейчас они пронеслись в голове с такой скоростью, что Дейли еле успел переспросить:

— Что за Старк?

— Один знакомый. Я познакомился с ним у профессора Хольмана.

Мун вспомнил набитую книгами квартирку Хольмана на одиннадцатом этаже в том же доме, где жил он сам. Вспомнил чудаковатого хозяина в старом халате поверх костюма и его черного пуделя. У Хольмана собирались ученые. Мун не всегда понимал суть их споров, но было удивительно приятно забираться куда-нибудь в угол и прислушиваться к неторопливой беседе. Профессор Хольман был немецким эмигрантом, бежавшим в свое время от преследования гитлеровцев. Все его знакомые придерживались довольно прогрессивных взглядов. Внезапно на Муна нахлынула отчаянная тоска по дому. Так и захотелось бросить все к чертовой матери, чтобы завтра же очутиться подальше от страшных тайн Панотароса — в своей уютной квартире на Уотерфорд-стрит, где в окнах виднелись мирно скользящие по Гудзону пароходы. Но он тут же подавил в себе этот приступ ностальгии.

— Вот что, Дейли. Отправляйтесь немедленно на переговорный пункт.

— Мы еще не кончили, — удивился Дейли. — Я все думаю насчет Гвендолин. Если она причастна к смерти брата и матери, то едва ли настолько легкомысленна, чтобы скрываться в Мадриде. По-моему, эту фальшивую утку вам подбросил полковник Бароха-и-Пинос, чтобы отвлечь ваше внимание от своих сообщников.

— Полковник только выполнил приказание майора Мэлбрича, — резко отрезал Мун. — Это еще одна неудавшаяся попытка удалить меня из Панотароса.

— Удалить? Боже, я все понял! — Дейли зажал себе рот, чтобы не закричать.

— Наконец! Теперь вам ясно, почему звонить должны вы? За вами никто не следит, хотя все же даже вам придется соблюдать осторожность. Не исключено, что все международные разговоры прослушиваются. — Мун замолчал, потом с облегчением вздохнул. — Вот что я придумал. Вы позвоните своей жене и скажете ей, что встретили господина Старка, который попросил непременно передать привет своему другу Хольману. Тот объяснит ей, кто такой Старк, и если она не дура, то в качестве известной ясновидящей Минервы Зингер сумеет использовать эту информацию.

— Надо сообщить в Стокгольм Свену, — взволнованно предложил Дейли. — Для него это будет сенсация высшего класса.

— Отличная мысль, — согласился Мун. Шведский журналист Свен Крагер, в свое время оказавший им значительную помощь в расследовании целой серии авиационных диверсий, при всем своем репортерском неистовстве был парнем, на которого можно положиться. — Скажите, что на волне 16,2 передают его любимые мелодии, Свен обязательно поймет. И все же я больше надеюсь на вашу жену…

— Почему? — спросил Дейли, уже повернувшийся, чтобы уйти.

— Потому что наши Штаты достигли такого уровня умственного развития, когда гадалкам верят больше, чем газетчикам.

Присоединившись к группе туристов, Мун незаметно покинул крепость. На улице было намного теплее, чем среди отсыревших древних стен. Все же Муна знобило. Увидев неоновую надпись бара, он спустился в погребок и заказал можжевеловой водки и ужин. Первую рюмку он опрокинул залпом. Алкоголь немножко согрел, и Мун всецело погрузился в свои мысли. Из стоявшего на стойке транзистора неслась громкая танцевальная музыка. Мун недовольно взглянул на бармена, тот тотчас же приглушил звук.

Синяя струйка дыма от сигары спиралью тянулась через пустой бар. Взгляд рассеянно скользнул по алюминиевым рекламам, украшавшим стены. Названия, ставшие международными: «Чинзано», «Гиннес», «Абраубир». На всем земном шаре люди под сенью этих надписей пили сейчас итальянский вермут, шотландское виски, мюнхенское пиво, весело болтали, радовались жизни и понятия не имели о трагедии, начавшейся несколько дней назад в маленьком испанском поселке Панотарос. Тайна, которая раскрылась Муну, ничего общего не имела со смертью Шриверов, но, несмотря на это, она была куда страшнее.

— Извините, вы забыли заплатить. — Оклик бармена застал его на лестнице, что вела наверх, к выходу.

Расплатившись, Мун так же бессознательно, как только что к дверям, подошел к транзистору и покрутил металлическую ручку. В бар ворвались смех парижской публики, хриплый голос американской певицы, русская народная мелодия, богослужение в мадридском кафедральном соборе.

— Хороший приемник? — спросил Мун.

— Превосходный! Всю жизнь мечтал о таком!

— Сколько вы за него заплатили?

— Почти даром получил. Тут у нас выступал Домингес. Вы, должно быть, слышали — самый знаменитый тореро Испании! Мне удалось по знакомству достать билет на корриду. Один сумасшедший турист предложил мне за него эту вот вещичку. У нас они стоят целое состояние.

— Даю в полтора раза больше!

— Зачем переплачивать, сеньор? Купите завтра в магазине.

— А мне он нужен сегодня ночью.

— Догадываюсь… Сегодня в полночь по нашему времени из Нью-Йорка транслируют бокс. Матч в тяжелом весе на первенство мира. На кого вы ставили — на Кассиуса Клея или на француза?

— Нет, дружок, речь идет о матче между Муном и Дэблдеем.

— Никогда не слыхал о таких. Какой это вес, сеньор?

— Самый тяжелый!

Кафе «У маркиза Лариоса» находилось на оживленной торговой улице. Сплошные витрины заливали асфальт ослепительным блеском. Прохожие то и дело останавливались, чтобы полюбоваться импортными вещами. Судя по их лицам, желание стать обладателями выставленных напоказ дорогих товаров намного превосходило покупательную способность. У кафе стояло несколько автомобилей и автобус туристской фирмы. Не было ни джипа, ни Милса — возможно, он уже уехал с Роситой в Панотарос. Зато Мун сразу приметил белую спортивную «мазератти» с американским номерным знаком. Это была машина Куколки. Мун вспомнил исчезнувшую за углом Роситу и промчавшийся следом за ней, похожий на белую торпеду автомобиль.

Кафе состояло из нескольких помещений. Оформление было нарочито старомодным. Мебель в стиле рококо, хрустальные люстры, картины в тяжелых золотых рамах, над каждым столиком — бронзовое бра с розовой электрической свечой. Мун окинул взглядом первый зал — Роситы нигде не видать. Во втором тоже. Мун уже собирался двинуться дальше, когда увидел недалеко от двери черную сутану. Лицо посетителя закрывала раскрытая газета, но лежащий на столике портсигар с таинственными крестиками вполне заменял визитную карточку.

Не считаясь с явным желанием падре Антонио оставаться инкогнито, Мун уже было шагнул к нему, но остановился, обнаружив наконец Роситу. Уединившись в полутемной нише, что в самой глубине последнего, третьего, зала, она оживленно разговаривала с сидевшим спиной к Муну мужчиной.

— Добрый вечер! — окликнул ее Мун.

Переводчица повернула голову. В ту же секунду ее кавалер вскочил с такой поспешностью, что опрокинул стул. На мгновение перед глазами мелькнуло лицо Рамиро. Притворившись, что не узнал его, Мун уселся за столик и как ни в чем не бывало налил себе вино, оставшееся на самом донышке бутылки.

— Вы… вы не улетели? — Росита оторопела.

— Как видите. — Мун повернул голову. На кресле, где только что сидел падре Антонио, лежала брошенная газета.

— Простите. — Росита быстро встала. — Мне надо в дамскую комнату.

— Успеете. Сначала выясним один вопрос. — Мун сделал паузу.

Росита склонила голову и принялась судорожно рыться в сумке.

— Меня интересует, почему этот нахал все время пристает к вам, несмотря на то, что вы не скрываете своей антипатии к нему?

— Спросите его сами. — Росита вытащила пудреницу и принялась лихорадочно обрабатывать щеки.

— Странно… Судя по выпитой бутылке, вы не очень спешили избавиться от его общества.

— Он подошел за минуту до вас.

— А второй бокал?

— Тут сидела одна дама.

— Тогда извините, человеку свойственно ошибаться. Официант! — подозвал Мун. — Лейтенант желает платить.

— Две чашки кофе, маленький коньяк. — Официант заглянул в блокнот. — А ваш кавалер заказывал три бутылки вина… Итого, с вас… Сейчас подсчитаю.

— Вы ошиблись, это была дама. — Мун иронически взглянул на Роситу.

— Возможно, — небрежно бросил официант. — Сейчас молодежь так одевается, что мужчину порой трудно отличить от женщины… Но позвольте! — Он вдруг насупился. — Я ведь видел, как «она» выходила из мужского туалета!

Насладиться эффектом своей едкой шутки Мун не успел. К столику подошел хорошо одетый седой человек.

— Вы меня не узнаете? — обратился он к Муну. — В таком случае напомню. Купите билетик у слепого продавца лотерейных билетов! — прогнусавил незнакомец.

— Теперь узнаю. Что вы тут делаете?

Росита переводила мучительно медленно, казалось, после разговора с Муном она сразу забыла оба языка одновременно.

— Праздную. Для меня самый большой праздник быть зрячим. В Пуэнте Алсересильо это повредило бы моей профессиональной репутации.

— И, пожалуй, такой пиджак вы тоже не осмелились бы надеть. — Мун в уме прикинул цену нового с иголочки костюма.

— Это мой выходной, — смутился старик и быстро перескочил на другую тему. — Я подошел, собственно говоря, из-за блондинки. Когда она после вашего отъезда проходила мимо, специально заговорил с ней. Лицо то же самое, да я с самого начала был в этом уверен. Но она себя очень странно вела.

— Как это понимать?

— Притворилась, будто не узнает меня. В тот первый раз я продал ей лотерейный билет со счастливым номером 000111, вот и пожелал выигрыша, а она посмотрела на меня как на сумасшедшего.

— Скажите, а что, собственно говоря, хотел от вас в тот день полицейский офицер? — неожиданно спросил Мун. Он сам толком не знал, что побудило задать этот вопрос, разве только подозрительно хороший костюм, отнюдь не соответствовавший мизерной выручке от продажи лотерейных билетов.

— Вы ошибаетесь. — Старик нервно передернулся.

— Хозяйка кабачка видела, как вы разговаривали с ним.

— С полковником? Ах да, сейчас вспоминаю. Я пытался уговорить его купить билет, вот и все. Я старый слепой человек, не стану вас обманывать… Простите, это вырвалось у меня по профессиональной привычке. — Старик еле сознавал, что говорит. — Если не верите мне, спросите его самого. Он сейчас главный начальник в Панотаросе.

Продавец лотерейных билетов был явно напуган. Подозвав официанта, он поспешно расплатился и, даже не дождавшись сдачи, ушел.

Когда Мун с Роситой вышли из кафе, улица была пустынной. Машина Куколки и туристский автобус уехали. Но перед самой дверью кафе стоял джип с выключенным мотором. Милс дремал с сигаретой во рту. Мун разбудил его. Сержант отшвырнул сигарету и принялся заводить мотор.

Мун проводил задумчивым взглядом ударившийся о мостовую окурок, из которого при падении посыпались искры.

— Вы долго спали? — спросил он с усмешкой.

— Порядочно. Когда я подъезжал, вы как раз входили в кафе.

«Значит, вы фокусник. Ни одному простому смертному еще не удавалось спать так, чтобы сигарета продолжала гореть», — мысленно отметил Мун. Вслух он осведомился:

— А что вы делали до этого?

— Ничего…

— Вы совсем не удивлены, что видите меня?

— Не мое дело… Поехали?

Ночь была полна неизъяснимых ароматов. В просветах туч проглядывали отдельные неяркие звезды. Крестьянские поля и домишки вдоль дороги, оставлявшие днем столь убогое впечатление, теперь словно преобразились. Посеребренные светом фар, они проносились мимо и снова исчезали как сказочные видения.

Милс казался ушедшим с головой в вождение машины. Все же Муна не покидала тревога. Удалось ли водителю перехитрить его, выследить до крепости «Хибральфаро», стать невидимым свидетелем встречи на крепостном валу? Это было бы чертовски обидно.

Мун обернулся, чтобы взглянуть на Роситу. Неподвижная фигура сливалась с темнотой. Видны были только широко открытые глаза. Треугольник Росита — Рамиро — падре Антонио становился все более загадочным. Или, наоборот, понятным? Он слишком устал, чтобы сейчас раздумывать над этим. Мун крепко уснул.

Проснулся он, когда машина подъезжала к Панотаросу. За скалами мелькнула зубчатая башня замка. Окрестность освещалась яркими лучами прожекторов. Двое часовых расхаживали вдоль проволочной ограды, за которой виднелись синие бочки. Их ядовитая окраска отливала в этом освещении мертвенной синевой.

Панотарос спал. Далеко в море раскачивались огни двух-трех рыбачьих баркасов. Из подворотен на еле освещенную мостовую падала тень запоздалой парочки. По небу плыла искаженная тучами тоненькая луна, с ней соперничала видная издали световая надпись над гостиницей «Отель Голливуд». Не спал лишь восточный склон горы. Усеянный множеством движущихся фонарей, он походил на встревоженный муравейник. С полтысячи солдат и сейчас продолжали лихорадочный поиск. Мун усмехнулся. Никогда еще он не представлял себе, что бомбу могут искать, как иголку в стогу сена.

В холле гостиницы Мун задержался на секунду, чтобы взглянуть на свое отражение в зеркальной стене. Почти все лампы были потушены. На него глядело чужое изможденное лицо — его собственное.

Вместо того чтобы подняться к себе в комнату и забраться в постель, Мун тяжело опустился в кресло.

В зеркале появилась сутуловатая фигура дона Бенитеса.

— Добрый вечер, сеньор! — Дон Бенитес, встав со стула, на котором дремал, шагнул из темноты в полосу света. — Вернее, доброй ночи!

— Рамиро давно вернулся?

— Час назад. У него опять была стычка с сеньорой Роджерс. Оба так разбушевались, что у меня еще и сейчас болит голова… Никак не могу уснуть.

— Вы вообще-то когда-нибудь спите в кровати?

— Иногда сплю, — улыбнулся дон Бенитес. — Меня в таких случаях подменяет за конторкой жена. Но разве это настоящий отдых? Все время ворочаюсь, думаю, не случилось ли что-нибудь в отеле.

— Вам приходилось когда-нибудь видеть в гостинице Роситу Байрд? Я имею в виду — до воздушной катастрофы.

— Ни разу, — слишком быстро ответил портье.

— А слуга падре Антонио часто приходит сюда?

— Частенько. Обычно стоит на улице, а раза два или три поднимался наверх… Скажите, что за человек Милс? — Впервые за все время дон Бенитес сам задал вопрос.

— А что такое?

— Я пытался поболтать с ним, а он молчит. Должно быть, у него служба такая. В связи с этим мне вспомнилось одно изречение: «Остерегайтесь молчальников, они опаснее болтунов!» — Дон Бенитес подмигнул.

— Спасибо за совет, — с улыбкой поблагодарил Мун. Видно, Дейли не ошибался насчет портье и его товарищей. — Когда следующий розыгрыш национальной лотереи?

— В это воскресенье. Для кого розыгрыш, а для меня всегда выигрыш.

— Вы тоже участвуете?

— Нет, но я получаю комиссионные. Туристам лень самим проверять список.

— Эвелин Роджерс давала вам билеты на проверку?

— Что вы! Она трезвая женщина, несмотря на эксцентричную внешность. И деньги ей не очень нужны.

— Но мне рассказывали…

— Знаю, знаю… Между нами говоря, — дон Бенитес понизил голос, — за номер она уже не платила недели две. Но такая, как она, может жить в кредит хоть целый год. Самая лучшая реклама для отеля. А лотерея — для бедняков. Единственная возможность попасть в рай. И неплохая забава для скучающих бездельников, которым все равно, что ставить, — миллион на рулетку в Лас-Вегасе или за неимением оной покупать в Панотаросе стопесетовый билет.

На покрытой ковром мраморной лестнице раздались тихие шаги, перешедшие в стаккато, как только Куколка вступила на мраморный пол холла. Лицо ее казалось бледнее обычного — может быть, из-за скудного освещения.

— Получите! — Она небрежно бросила пачку новеньких банкнот. — Долг и за месяц вперед! — Не обращая внимания на согнувшегося в низком поклоне портье, повернулась к Муну: — Мистер Мун, не пригласите ли вы меня к себе? Мне надо проконсультироваться с вами насчет одного эпизода в моем будущем фильме.

Куколка уселась в багрово-красное кресло. Мун уже заметил, что оно притягивает всех, как магнит. Ее лицо, почти лишенное грима, менее загоревшее, чем шея и плечи, казалось бесконечно усталым. При наличии воображения нетрудно было представить себе, как оно, постепенно старея, станет похожим на безнадежные черты Билля Ритчи. «Ее слава — призрак, — подумал Мун. — И сама она призрак, такой же, как мнимое великолепие отеля «Голливуд», из которого завтра убегут все до одного, убегут, как крысы с тонущего корабля».

— Так о каком же эпизоде вы хотели проконсультироваться? — спросил он наконец, прерывая не в меру затянувшееся молчание.

— Об эпизоде, где детектив собирается арестовать кинозвезду по обвинению в убийстве. — Куколка выдавила из себя смешок. — Я была бы вам даже благодарна, если бы нуждалась в рекламе. А так… — Она зябко повела плечами. — Оставьте меня в покое со своими подозрениями, у меня хватает собственных забот.

— Вы сами признались, что ненавидели Гвендолин.

— Еще как ненавижу!

— За что?

— За то, что ей не приходится зарабатывать деньги, выставляя себя напоказ. За то, что она никогда не знала ни бедности, ни унижений. За то, что она похожа на меня, хотя ей красота досталась в колыбели вместе с отцовскими деньгами, а мне трудиться над ней каждый день заново… — Чувствовалось, что Куколка не в состоянии остановиться, даже если бы захотела.

— Она действительно похожа на вас?

— Конечно. Только вы, мужчины, не замечаете этого. Нового цвета волос или нового платья вам достаточно, чтобы не узнать собственную жену… Гвендолин могла бы заменить меня в любой роли.

— Вот как!

— Но, честно говоря, я с удовольствием выцарапала бы ей глаза! Эти невинные голубые глаза! Хотя бы за то, что она однажды заявила: я, видите ли, недостаточно распутна для того, чтобы стать католической святой. Посоветовала падре Антонио в целях повышения моей квалификации устроить мне турне по мужским монастырям. Он так посмотрел на нее, даже мне стало не по себе.

— Когда это было? — Мун насторожился.

— Совсем недавно… Ах бросьте свои вымыслы! Если бы это было поводом для убийства, вокруг меня валялись бы одни трупы. Никто и не думал покушаться на ее жизнь. Эта маленькая потаскуха, будьте уверены, просто прячется в чьей-нибудь спальне. Вот и все, что я хотела вам сказать. Спокойной ночи!

Куколка ушла, а смертельно уставший Мун все еще не ложился. Он ждал выпуска последних новостей. Нью-Йорк транслировал музыку. Никогда еще сумасшедшие ритмы современных танцев не казались Муну столь бессмысленными и гротескными; все же он продолжал слушать со стоическим упорством. Будет или не будет? Наконец разухабистый крик певицы сменился голосом диктора. Мир, как всегда, был полон событий. Мун пропустил их мимо ушей. Но вот, подобно трубному гласу, прозвучало слово, которого он с таким нетерпением дожидался, — Панотарос!

Мун проснулся сравнительно поздно. За стеклом зеленело море, по линолеуму плясали веселые солнечные блики. Он принял холодный душ и выпил из термоса черного кофе. Есть не хотелось. Мун закурил сигару, но табак показался необыкновенно горьким и противным. Бросив ее после первых же затяжек в пепельницу, он включил транзистор. Нью-Йорк повторил лишь свое вчерашнее скупое сообщение, остальные американские станции распространялись о чем угодно, только не о Панотаросе.

Не расставаясь с транзистором, Мун вышел на балкон. Заслонив глаза ладонью, окинул взглядом нестерпимо искрящуюся солнечными кристаллами водную гладь.

Бочка, служившая дону Камило причалом, одиноко покачивалась. Самого баркаса не было видно, — должно быть, рыбак вышел подальше в море. Чуть правее покачивались американские военные суда. Маленькие проворные катера сновали между кораблями и берегом. На узкой надстройке подводной лодки четверо одетых в плавки матросов резались в карты. Громкоговорители извергали оглушительную музыку.

Картина мирной жизни, обманчивая идиллия, райский уголок для состоятельных туристов, которые радовались теплой воде, солнцу, безоблачному небу и ничего еще не знали.

По морю, делая крутые виражи, неслась моторная лодка, за ней — Куколка на водных лыжах. Рамиро, усевшись под веерной пальмой, с неплохо разыгранным восхищением следил за ее прыжками. Они тоже еще ничего не знали.

Панотарос казался таким, как и всегда. И мир пока что не уделял ему ровно никакого внимания. Напрасно Мун вертел ручку настройки — одни танцевальные мелодии, рекламные тексты, оптимистические прогнозы погоды.

Немного погодя Муну удалось поймать передачу на английском языке из Марселя. Французская радиостанция, ссылаясь на сообщение шведского журналиста, посвящала событиям в Панотаросе довольно много времени. Как удалось выяснить, потерпевший аварию бомбардировщик был вовсе не учебным, а одним из нескольких десятков самолетов, совершающих круглосуточное дежурное патрулирование вдоль границ социалистических стран. Поднявшись со своей базы в США с четырьмя водородными бомбами на борту, бомбардировщик В-52 перелетел Тихий океан, Азию и Европу. Над Панотаросом он брал горючее для обратного пути через Атлантический океан. Корреспондент французского радио успел взять интервью у известного физика-атомщика профессора Багарэ-Каширена. Профессор популярно объяснил, что если одна из бомб действительно раскололась, то людям, соприкасавшимся с осколками, грозит опасность радиоактивного заражения в результате утечки урановых и плутониевых частиц, а также облучения жесткими гамма-лучами. Он напоминал, что это уже не первый случай, когда американцы теряют бомбы с ядерной начинкой. До сих пор не происходило взрыва лишь потому, что срабатывали все предохранители. Однако уже имевший место случай с утерянной на территории Соединенных Штатов бомбой, когда пять из шести предохранителей отказали, доказывает, что риск катастрофы достаточно велик…

Прислушиваясь к наполнявшим гостиницу мирным звукам, Мун представлял себе, как эта радиовесть, подобно брошенному в воду камню, распространяясь кругами по радиусу, постепенно дойдет до ее обитателей.

Из комнат доносилась веселая музыка, плеск воды, шаги, приглушенные голоса. Отель «Голливуд», эта вавилонская башня в миниатюре, соединял под своей крышей множество самых различных увлечений, верований, интересов. Разделенные тонкими стенами люди были, в сущности, бесконечно чужды друг другу. Чтобы действительно объединить их, вавилонская башня должна была рухнуть, как это могло случиться в ту ночь, когда с неба пролился огненный дождь. Но этого не случилось. Все остальное — смерть Шриверов, исчезновение Гвендолин, множество больших и мелких тайн, населявших гостиницу, — для них не существовало.

Мун медлил выключить транзистор и был за это вознагражден. После обзора международных событий следовала сводка последних новостей. И тут он услышал нечто такое, что заставило вскочить с кресла:

«В Роте испанской полицией арестована группа американских военных моряков, занимавшихся ввозом наркотиков из Сингапура. Есть основания предполагать, что они действовали в тесной взаимосвязи с американским синдикатом преступников…»

Рота! Военно-морская база, где служит Росита! По правде говоря, Мун ожидал нечто подобное. Из трех отдельных звеньев Росита — Рамиро — Краунен теперь складывалась железная неразрывная цепочка. Но насколько это открытие приближало к разгадке смерти Шриверов?

В холле ощущалась явная перемена. Вновь прибывших было немного. Они сидели группами, озабоченно поглядывая на четверых мужчин. Один из новичков угощал товарищей содержимым плоской фляжки. Другой, удобно развалившись в кресле, что-то черкал в блокноте. До Муна донеслась оживленная болтовня на французском и испанском.

— Журналисты! — перехватив его взгляд, зашептал дон Бенитес. — Налетели как коршуны! Вы уже слыхали? Говорят, будто осколки не химически отравленные…

— А радиоактивные? — закончил Мун.

— Тише! — зашипел портье, но так громко, словно скорее желал обратного. — Не дай бог, услышат туристы! В отеле не останется ни одного человека! Хозяин мне за это оторвет голову. Между прочим, подпольная станция «Пиренеи» передавала уже несколько дней назад про водородные бомбы. — Шепот дона Бенитеса стал еще более громким и зловещим. — Доброе утро, сеньора Стайнхантер! Как спали? Надеюсь, хорошо? — Дон Бенитес поклонился пожилой американке.

— Счет! — Она дрожащими пальцами вынула чековую книжку. — Вечером я уезжаю. Закажите мне билет на автобус.

— Уезжать, когда такая погода? — Дон Бенитес развел руками. — Неужели вам у нас не нравится? И затем, сеньора, здесь столько ваших соотечественников! Ради одного этого стоит остаться.

— Но эти ужасные слухи! По радио сообщили, будто наши летчики потеряли атомную бомбу.

— Да разве в наше время можно верить тому, что сообщают радио и газеты? — возмутился дон Бенитес. — Они врут даже тогда, когда молчат о каком-нибудь происшествии.

— Хорошо, я подумаю. А пока наведите справку, выдадут ли мне страховку за испорченный отдых, если придется уехать из-за этой истории.

— Обязательно! — Дон Бенитес проводил американку поклоном и таким же громким шепотом снова заговорил с Муном: — Да, еще одна новость! Только что из Америки прибыл какой-то профессор, самый крупный специалист по лучевой болезни.

— Что? По лучевой болезни? — Миссис Стайнхантер рывком обернулась. — Я уезжаю! Немедленно! Достаньте мне машину! — Ее истерический голос разнесся по всему холлу.

Дона Бенитеса тотчас обступили туристы. Портье пытался их успокоить, но в таких неопределенных выражениях, что нагнал еще больше страха. Пообещав заказать билеты на автобус и прислать горничных для упаковки чемоданов, дон Бенитес повернулся к Муну:

— Вот видите! А что будет дальше? Я просто в отчаянии. Если так будет продолжаться, сеньору Девилье придется закрыть отель.

— Что-то не вижу своего помощника Педро, — вспомнил Мун.

— Он болен.

— Что с ним? — встревожился Мун.

— Думаю, что просто переел. Какой парадокс, сеньор Мун, — человеку становится плохо оттого, что он впервые в жизни наелся досыта! Вы случайно не знаете, кто-нибудь из ученых подсчитал, сколько килограммов хлеба можно купить вместо одной водородной бомбы?

Разговор прервало появление майора Мэлбрича, пригласившего журналистов к генералу. Мун присоединился — было любопытно, как представитель американской контрразведки будет выкручиваться из пахнущей международным скандалом ситуации. Майор окинул его хмурым взглядом, но в присутствии газетчиков не осмелился остановить.

Генеральский номер показался Муну просторнее, чем в прошлый раз. Возможно, оттого, что окна были раскрыты настежь, балконная и соединительная двери широко распахнуты. Повсюду стояли вазы с розами — пунцовыми, чайными, молочно-белыми. К их густому аромату примешивался запах дорогого одеколона. Все производило прямо-таки праздничное впечатление — всё, кроме забившегося в самый дальний угол человека в штатском, высокого, худощавого, с узким интеллигентным лицом, пересеченным глубокими морщинами. Мельком взглянув на Муна, он снова отвернулся.

Журналисты, шумно ввалившись в комнату, бесцеремонно расселись вокруг стола, на котором стояли четыре микрофона и заботливо приготовленные хозяином сигареты и сигары. Только один из них, француз с гасконской бородкой, предпочел собственную трубку.

— Извините за вторжение, генерал! — Мун подождал, пока тот пожал руки гостям. — Как вижу, я попал на пресс-конференцию. Может быть, мне лучше уйти?

— Прошу! — Генерал Дэблдей радушным жестом указал на кресло. — К тому же это просто небольшая дружеская беседа. Пресс-конференции обычно созываются, чтобы разоблачать или, наоборот, скрывать. Сегодня же я и мои сотрудники познакомят вас с одними только фактами… Разрешите, господа, представить: самая очаровательная девушка американской армии, лейтенант Росита Байрд, наш переводчик и по совместительству хозяйка этого импровизированного приема!

В соединительных дверях появилась Росита с подносом в руках. В запотевших фужерах, бокалах, рюмках переливалась разноцветная влага, искрился лед, сама она в накрахмаленном белом кителе, плотно облегающей бедра короткой юбке и туфлях на шпильках походила на обольстительную стюардессу с рекламного плаката. Генерал дал журналистам время полюбоваться ею, потом продолжал:

— Французский переводчик — сержант Санэрмон, между прочим, происходит из старинного французского рода, переселившегося при Людовике Пятнадцатом в Новый Орлеан.

Журналист с гасконской бородкой объявил с ужасным галльским акцентом, что и сам прекрасно говорит по-английски, второй француз тоже отказался от перевода.

— Тем лучше. Сержант Санэрмон, вы свободны… Сок, господа, апельсиновый, грейпфрутовый, ананасный? Или чего-нибудь покрепче? Рекомендую «Манхэттенский проект», майор Мэлбрйч — мастер по его изготовлению…

Журналисты взяли бокалы. Француз с гасконской бородкой предпочел собственную фляжку, объявив, что до обеда не пьет ничего, кроме аперитива. Его коллега снял с плеча репортерский магнитофон.

— Не утруждайтесь, — остановил его генерал. — В соседней комнате четыре прекрасных стереомагнитофона. После беседы каждый из вас получит готовую запись. Итак, начнем! Вас, должно быть, интересует, почему мы пригласили представителей прессы с некоторым запозданием?

— Простите, мы сами явились, никто нас не приглашал, — заявил один из испанцев.

— Но вы все же здесь, и это лучшее доказательство, что я ничего не собираюсь от вас утаивать, кроме возраста мисс Роситы. Это единственный государственный секрет, который я не вправе раскрыть.

Журналисты встретили шутку одобрительным смехом, к которому присоединился сам генерал. Только француз с гасконской бородкой ядовито заметил:

— Почему же вы дурачили мир химически отравленными осколками?

— Справедливое замечание, — генерал кивнул. — Попытаюсь вам объяснить. У нас, контрразведчиков, есть поговорка: «Единственный враг, против которого нет защиты, — это паника». Кроме того, бомбардировщик потерял важные секретные устройства, поэтому, с точки зрения военной тайны, привлекать внимание к Панотаросу было бы просто непростительно.

— Они уже найдены? — спросил второй испанец.

— Нет. Не стану от вас скрывать — именно по этой причине мы вначале опровергли сообщение шведского журналиста Свена Крагера. Оно бы осталось ничем не подтвержденной газетной сенсацией, не будь заявления известной предсказательницы Минервы Зингер. Как ни прискорбно, но мои сограждане больше верят астрологам, чем правительственным сообщениям. Это заявление вызвало целую бурю телефонных звонков, и президент, для которого общественное мнение выше соображений секретности, распорядился…

В дверь постучали. Майор Мэлбрич открыл. Увидев падре Антонио и сопровождавшего его местного священника, вопросительно взглянул на генерала.

— Впускайте, впускайте! Милости прошу…

— Местные жители встревожены. — Падре Антонио шагнул в комнату. — Они попросили нас, своих духовных пастырей, узнать всю правду, как бы жестока она ни была.

— Во-первых, падре, разрешите поблагодарить за изумительные розы из вашего сада. — Генерал крепко пожал ему руку и пояснил журналистам: — Сегодня мой день рождения. И самый лучший подарок для меня то, что могу заявить вам: для тревоги нет больше никаких оснований. Майор Мэлбрич расскажет вам о достигнутых результатах.

В отличие от генерала майор не стремился к популярности. Его речь была лаконична, как донесение, и чем-то напоминала безукоризненно прямой пробор.

— После нескольких дней, потраченных на предварительную разведку, нам удалось обозначить район разброса. Основная масса расколовшейся бомбы, к счастью, пробила свод Черной пещеры и упала на дно подземного озера, откуда мы при помощи магнитных улавливателей и детекторов радиоактивности извлекли уже почти все осколки. Остальные же, упавшие в окрестностях пещеры, были найдены уже раньше. Работы в Черной пещере будут закончены сегодня вечером.

— А какие работы ведутся на склоне горы? — спросил второй француз.

— Ищем секретные устройства, — коротко сказал майор.

— А сейчас у меня для вас приготовлена маленькая сенсация. — Генерал встал. — Несколько лет назад журналистов занимало исчезновение профессора Старка, одного из крупнейших специалистов в мире по лучевой болезни. Вы, должно быть, помните, что он без всякой причины прекратил работу в исследовательском институте и внезапно уехал из Чикаго. Появились даже слухи, будто его похитили русские. Так вот, профессор Старк работает на нас! — Генерал сделал паузу, которую заполнили удивленные возгласы, и, насладившись эффектом, выстрелил заключительную ракету: — Профессор, встаньте и покажитесь прессе!

— Что? — рассеянно отозвался сидевший в углу худощавый человек. — Вы говорили обо мне?

Один из испанских журналистов схватился за фотоаппарат, но генерал с улыбкой остановил его:

— Смотреть и даже щупать — сколько угодно! А фотографировать воспрещается. Высокое начальство считает профессора секретным объектом. Как видите, ему в целях обеспечения военной тайны пришлось даже сбрить бороду.

Первым засмеялся француз с гасконской бородкой. Но и остальные по достоинству оценили тонкое подтрунивание генерала над шпиономанией.

— Так вот, — продолжал генерал, — профессор подтвердит вам, что благодаря принятым мерам предосторожности местным жителям ничего не грозит, кроме разве алкоголизма. Мне докладывали, что после выплаченной нами щедрой компенсации посещение злачных мест резко возросло. Что касается последствий радиоактивного заражения почвы, то Панотарос по-прежнему останется одним из самых здоровых мест на земном шаре.

— А как насчет моря? — спросил один из испанцев. — Ведь не исключено, что часть осколков упала в залив, а вода, насколько мне известно, увеличивает радиоактивность.

— Совершенно исключено! Но, считаясь с тем, что такие слухи могут возникнуть, завтра сюда прибудут члены испанского правительства. Сопровождать их будет наш посол. Мы решили устроить водный праздник, в программу которого входит также купание. Звезду этого праздника вы сейчас увидите!

Майор Мэлбрич уже стоял у двери. Как только генерал дал знак, она распахнулась, и в комнату ворвался поток ослепительных лучей. На Куколке было предельно короткое платье из скрепленных цепочкой металлических пластин. Многократно отраженный ими солнечный свет бил прямо в глаза. Мун невольно зажмурился.

— Пожалуйста! — улыбнулся генерал. — Эвелин Роджерс, звезда Голливуда. Сейчас можете и глядеть, и фотографировать!

Минут десять журналисты бомбардировали Куколку вопросами и усердно заполняли блокноты.

Генерал терпеливо ждал, пока журналисты удовлетворят свое любопытство.

— А теперь дадим миссис Эвелин небольшую передышку. Завтра перед водным праздником вы все приглашены на торжественный завтрак в замке маркиза Кастельмаре. Род маркиза — древнейший в Испании, равно как и его замок, построенный в восьмом веке. Там же вечером состоится банкет. Я надеюсь, что присутствие блистательной Эвелин Роджерс и ваши корреспонденции помогут пресечь измышления и кривотолки. Испания — дружественная нам страна, и будет очень обидно, если из-за этой злосчастной бомбы, которой опасаться больше нечего, Панотарос лишится туристов.

— Позвольте мне один вопрос. — Хотя Мун и намеревался быть единственным молчаливым участником этого блистательного словесного фейерверка, но все же не выдержал: — Мне стало известно, что в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое марта экипаж рухнувшего на Панотарос бомбардировщика получил приказ начать атомную атаку. Мир был на грани гибели.

— Генерал, разрешите мне. — Майор Мэлбрич шагнул вперед. — Это ничем не подтвержденные слухи.

Генерал Дэблдей весь напрягся. Однако уже через секунду его лицо разгладила лукавая улыбка:

— Полно, майор! Вы пытались поддержать официальную версию, и это делает вам честь. Но если уж быть откровенным, то до конца. Да, произошла глупейшая, но, к счастью, вовремя исправленная ошибка. Наблюдатели нашей радарной базы в Гренландии приняли лунную рефракцию за массированный налет русских. Вы должны знать, какие там условия, — нечто среднее между монастырем и тюремной одиночкой. Единственные развлечения — полярное сияние и белые медведи, так что слегка тронуться не так уж трудно. Туда бы мисс Эвелин, она бы сразу вылечила их. Но разве нашему начальству объяснить такое, если оно даже черные чулки в сетку считает изобретением дьявола… Да, по атомной тревоге была поднята в воздух вся стратегическая авиация. Но ошибку немедленно обнаружили. Так что этот случай лишний раз подтверждает, что принятая нами система двойной и тройной проверки действует безотказно.

Муну в этот момент почему-то вспомнилось первое посещение цирка. Когда мать спросила, что ему больше всего понравилось, он без колебания ответил: «Дядя фокусник. То, что он склеит перерезанную пилой тетю, я знал заранее. Но за какое время он еще умудрился спрятать в ее шляпку большущий букет цветов?»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СВЕТЯЩИЙСЯ СКЕЛЕТ

В коридоре Муна нагнал профессор Старк.

— Я вас, кажется, уже где-то встречал, — сказал он, близоруко разглядывая Муна.

— Да, много лет назад у профессора Хольмана.

— У Хольмана? Как же, помню это блаженное время, когда можно было ходить в гости к друзьям, — вздохнул профессор.

— Я вас тоже не сразу узнал, вы сильно изменились за эти годы.

— Неудивительно! Был ученым, а стал засекреченным объектом. — Профессор грустно засмеялся. — Зайдемте ко мне! Не хочется упускать случай поболтать о былых временах. Завтра меня могут опять упрятать в ящик за семью замками.

— В котором вас доставили в Панотарос пять дней назад и извлекли только сегодня, — улыбнулся Мун. — Вы должны быть благодарны Минерве Зингер. Не будь ее, вам пришлось бы скрываться в военном лагере. Сейчас вы хотя бы живете в гостинице.

— Я и тут под неусыпным наблюдением, — грустно вздохнул Старк. — У профессора Хольмана я мог говорить все что вздумается. А сейчас… — Он развел руками.

— Извините! Сеньор Мун, вас просят к телефону. — По лестнице бежал дон Бенитес.

— Хорошо, иду.

— Только не забудьте, что я жду вас, — напомнил профессор Старк.

Мун немного удивился, когда дон Бенитес, вместо того чтобы поставить телефон на прилавок, втолкнул его в свой тесный закуток.

— Лучше, чтобы никто не слышал, — объяснил он еле уловимым голосом. — Это Билль Ритчи.

— Из Мадрида?

— Нет. У него для вас важная новость. Не называйте его по имени!

Мун взял телефонную трубку.

— Это вы, мистер Мун? — раздался взволнованный голос Ритчи.

— Да, я вас слушаю.

— Я в Малаге. Приезжайте сюда. Я не один.

— С вами приехала Гвендолин? — Как бы Мун ни был уверен, что донесение Роберто Лимы предлог, чтобы выманить его из Панотароса, бессвязные слова старого актера можно было истолковать только таким образом.

— Нет, вас обманули. Я сидел весь вечер в этом кабаке. Ну, «У семи разбойников» на площади Пуэрта-дель-Соль. Гвендолин не пришла. Как вы мне велели, я расспросил официантов, хозяина, даже посетителей. Такой и в помине там не было. На всякий случай я еще раз зашел сегодня перед отлетом. Вижу — доктор. Совершенно пьян. Судя по тому, как он швырял деньги на стойку, доктор здорово разбогател.

— Какой доктор? — Муну даже показалось, что пьян скорее сам Билль Ритчи.

— Ну тот, который лечил меня бесплатно. Помните, я вам о нем рассказывал много хорошего.

«Доктор Энкарно?» — чуть не вырвалось у Муна. Но он сдержался и лишь прошептал:

— Он узнал вас?

Сердце лихорадочно билось. Слова Билля Ритчи при всей их намеренной уклончивости ни к кому иному, кроме доктора Энкарно, не могли относиться.

— Сначала не узнал, он был очень пьян. А потом…

— Что потом? Что потом? — судорожно повторял Мун, а в голове звенела одна настойчивая мысль: «Надо лететь в Мадрид, разыскать там доктора Энкарно. Лететь! Немедленно!»

Билль Ритчи все не отвечал. Наконец после целой вечности в трубке раздался чужой голос:

— Сеньор Мун? Будьте вечером на крепостном валу. Мы вас там найдем.

И тогда Мун скорее чутьем, чем разумом, понял, что ехать в Мадрид незачем.

…Номер профессора выходил на площадь. На ней сооружали что-то наподобие триумфальной арки, стук топоров все время врывался в их беседу. Профессор тоже курил сигары, и Мун с удовольствием воспользовался его бразильскими «Супериор». Извлеченная из чемодана бутылка «Наполеона» способствовала установлению непринужденной атмосферы. Но как только Мун заговорил о радиоактивности, профессор с улыбкой сослался на военную тайну.

— Единственное, что могу вам сказать: вместе со мной прибыла самая совершенная аппаратура, когда-либо использованная для обнаружения зараженных частиц. Такая же находилась на борту самолета «Глоб-мастер», потерпевшего несколько дней назад аварию в горах.

Постепенно беседа приняла теоретический характер.

— Лучевая болезнь еще мало изучена, и против нее нет эффективных средств. Пересадка костного мозга, примененная французами для спасения югославских ученых, не всегда дает положительные результаты. Люди умирают и будут умирать до тех пор, пока не добьются абсолютного запрета любых испытаний ядерного оружия.

— А Панотарос? — Мун надеялся, что коньяк развяжет профессору язык.

— Прошу без провокаций. — Профессор понимающе улыбнулся. — Видите ли, серьезной опасности в данном случае подвергался только тот, кто находился в непосредственной близости от расколовшейся бомбы, причем достаточный срок, чтобы гамма-лучи оказали свое воздействие.

— Вы что-нибудь понимаете в отравлениях? — внезапно спросил Мун.

— Не больше любого врача. Во время войны мне пришлось работать на госпитальном судне, там каждому в первую очередь приходилось быть хирургом. После капитуляции к нам доставили нескольких получивших серьезные лучевые ожоги японцев. Этому обстоятельству я и обязан своей теперешней специальностью.

Мун все же решился рассказать про смерть Шриверов и свои предположения. Перечисление симптомов заставило профессора нахмуриться.

— Видите ли, эти недомогания присущи множеству болезней, начиная от некоторых желудочных заболеваний до лучевой включительно. Но, учитывая, что перед этим двое местных жителей также отравились колбасными консервами, я на месте доктора Энкарно скорее всего поставил бы тот же диагноз.

— Вы забываете, что исчезла дочь Шривера. Так что дело вряд ли в консервах.

— Одно не противоречит другому. — Профессор покачал головой. — Яд, известный под названием ботулин, является продуктом естественного органического распада. Но его научились создавать синтетическим путем. Например, уже несколько лет ботулин находится на вооружении нашей армии. Его можно шприцем впрыснуть в банку, прокол будет почти незаметным.

Их прервал громкий стук в дверь.

— Войдите, — пригласил профессор.

— Тысячи извинений! — В дверях показалась голова. — Я маркиз Кастельмаре! Сеньор Мун, не могли бы вы выйти на минутку?

В коридоре Мун столкнулся с доном Бенитесом и доном Брито. Тяжело дыша, они тащили скатанный ковер. Потеряв равновесие, портье выронил картину, которую ухитрился зажать под мышкой. Маркиз подхватил ее и, чуть не стукнув Муна по голове, пробормотал:

— Девять тысяч извинений! Кстати, в вашей комнате висит какой-то бородатый тип. Он вполне сойдет за моего деда по материнской линии — герцога Вильяэрмосу.

— Может быть, вы объясните…

— Завтра приезжает жених моей дочери, он сопровождает министра. Надо привести замок в приличный вид. Чего только не сделаешь ради счастья дочери! Да, совсем забыл. Приглашаю вас на банкет. Не удивляйтесь, генерал Дэблдей выдал мне пособие… Великим инквизиторам есть чему поучиться у него! Так вы одолжите мне для фамильной галереи этого типа?

— Если вас не смущает, что он крутит шарманку, пожалуйста.

— Это как раз удачно! Герцог обожал музыку! — И, вихрем ворвавшись в комнату, маркиз забрался на стол и рванул картину к себе. На месте, где до этого торчал гвоздь, образовалась огромная дыра. Маркиз спрыгнул со стола и заметался по комнате.

— Вы не возражаете, если я прихвачу заодно и эту вазу? А это зеркало? Какая аристократическая пепельница!

— Она с видом отеля «Голливуд», — предупредил Мун.

— Ничего, сойдет, под окурками все равно не будет видно. Дон Брито, тащите это красное кресло, оно по цвету как раз подходит к гобеленам из Малагского художественного музея.

Сам маркиз проворно схватил другое кресло. Пытался взвалить себе на спину, но со стоном опустил на пол.

Дон Брито, еле подавив крик, бросился к нему на помощь, но маркиз отстранил его нетерпеливым жестом:

— Чепуха! Сеньор Мун еще подумает бог весть что! Тащите мебель в машину и ждите меня! — Обождав, пока его добровольные помощники вышли, маркиз повернулся к Муну: — Не обращайте внимания! Просто голова что-то кружится в последнее время. Немного отдышусь, и все пройдет.

— Вам следовало бы обратиться к врачу, — посоветовал Мун.

— Что же, так и сделаю. — Маркиз через силу выдавил из себя улыбку. — Дождусь доктора Энкарно и пойду к нему с исповедью.

— Доктора Энкарно? — тревожно переспросил Мун, вспоминая телефонный разговор с Биллем Ритчи.

— А как же! У меня предчувствие, что он скоро вернется. — Маркиз многозначительно посмотрел на своего собеседника. — Кстати, о пропавшем письме. Думаю, что и оно скоро найдется.

— Еще одно предчувствие?

— На этот раз скорее результат логического размышления. Хоть я и не такое светило, как знаменитый Мун и его не менее знаменитый помощник Дейли… Между прочим, несмотря на ваши отчаянные призывы, он что-то долго не едет. И самое удивительное, вас это совершенно не огорчает.

— Лишь потому, что вы со своей проницательностью полностью заменяете его. — Мун предпочел отделаться шуткой. — Как же с письмом?

— Я говорил с доном Бенитесом и сынишкой начальника почты. Они, естественно, мало что помнят — воздушная катастрофа и смерть Шриверов не самое подходящее лекарство для укрепления памяти. Но, имея в виду именно эту нервозную атмосферу, можно предположить, что девятнадцатого марта, когда Хуанито принес письмо, портье машинально расписался за него и отложил в сторону, поскольку миссис Шривер отсутствовала. А на следующий день, узнав о ее смерти, так же машинально написал «Адресат выбыл» и отослал обратно.

Мун порывисто вскочил.

— По вашему лицу видно, что вы собираетесь бежать на почту, — остановил его маркиз. — Хотя и не разделяете моего убеждения, что письмо предназначалось для матери, а не для дочери. Не будем гадать. Начальник почты по моей просьбе отправился в Пуэнте Алсересильо и с минуты на минуту должен вернуться. А теперь помогите мне добраться до машины…

В гостинице следы охватившей Панотарос паники становились все заметнее. Грохотали двери, взад и вперед сновали горничные. Суетились нагруженные сумками, фотоаппаратами и плащами постояльцы. Лестницей всецело завладели оборванцы, встретившие Муна в день приезда. Согнувшись под тяжестью чемоданов, они спускались вниз, складывали поклажу в холле и с веселыми криками снова бежали наверх. Для них поспешное бегство туристов означало возможность заработать хоть несколько грошей. Мун, к своей радости, заметил среди них Педро. Судя по огромному, взваленному на спину чемодану, его недомогание прошло.

— Зайди ко мне! — окликнул его Мун.

— Хорошо, только отнесу багаж этой сеньоры.

Мун проводил тяжело опиравшегося на его плечо маркиза к нагруженному мебелью, картинами и коврами армейскому «студебеккеру» и заботливо усадил рядом с водителем. Когда он вернулся, Педро, пританцовывая от нетерпения, уже поджидал его в холле.

— Какое-нибудь поручение? — спросил он с надеждой в голосе.

— Посмотрим! — Мун улыбнулся. — Но если откровенно ответишь на несколько вопросов, то я, так и быть, готов доверить тебе одну секретную миссию. Пойдем ко мне!

Педро расцвел. Но уже первый вопрос был встречен упрямым молчанием.

— Не знаю, — выдавил он из себя.

— Не знаешь, что было в свертке, который Рол Шривер принес в день своего рождения? — С тех пор как было установлено, что Шриверы в день своей смерти не сопровождали дона Камило в Коста-Асул, таинственный сверток не давал Муну покоя. — Ты тогда ведь пришел вместе с ним. Лучше скажи, что не хочешь отвечать.

— Не могу, — честно признался Педро. — Маркиз меня тоже расспрашивал, он мой лучший друг, но я и ему ничего не сказал.

— Почему?

— Рол просил никому не рассказывать про веревку, — по-детски проговорился Педро.

— Значит, это была веревка?… Ничего, ничего, не расстраивайся! Я ведь это уже давно знал, — соврал Мун. — Только хотел проверить, умеешь ли ты молчать. А он тебе говорил, зачем она ему понадобилась?

— Нет. Только сказал, что должна быть очень длинной и прочной. Мы достали у одного рыбака капроновую, он собирался вязать из нее сеть. Ролу пришлось заплатить столько, что можно целый год есть до отвала, зато она была чуть не с километр длиной. Возможно, Рол собирался исследовать какую-нибудь большую пещеру.

— А много ли больших пещер в Панотаросе?

— Из известных нам только две — Черная в поместье Кастельмаре и та, что на острове Блаженного уединения, — Негритянская. В ней когда-то укрывались невольники, оттого и пошло название. Корабль работорговцев во время шторма выбросило на остров, многие негры утонули, остальные подняли бунт. На них потом устроили облаву, но выловить удалось не всех. Некоторые каким-то таинственным образом перебрались на берег.

— Почему таинственным? Просто переплыли.

— Говорят, что они не умели плавать. Да это и не каждому под силу.

— У тебя отличные сведения! — рассмеялся Мун. — А теперь скажи, если тебе, допустим, надо было бы скрываться от полиции, какое место ты бы выбрал? Может быть, Негритянскую пещеру?

— Я не такой дурак. Ведь о ней знают все. А вот в горах есть множество пещер, которые редко кому известны, да и добраться туда трудно.

— Так… Ты знаком с доном Камило?

— Да. Он дружил с моим дедом. Их в свое время и арестовали вместе.

— За что?

— Во время гражданской войны у нас тут сбили русский самолет. Летчик спасся на парашюте, его подобрали мой дед и дон Камило, а отец маркиза спрятал в нежилой части замка. Потом кто-то донес на них. Старый маркиз умер в тюрьме, дона Камило продержали очень долго, до недавней амнистии.

— А твоего деда?

— Застрелили, когда пытался бежать. Но я отомщу за него, как только вырасту. Не верите? Я вам кое-что покажу, если обещаете не выдавать меня.

— Обещаю.

— Тогда смотрите! — Педро торжественно расстегнул свой ветхий красный жилет. На хилой детской груди были вытатуированы два слова: «Но пасаран!» Боевой клич республиканской армии продолжал жить под миллионотонной могильной плитой, которую франкисты напыщенно называли «двадцатью семью годами мира».

Как ни странно, именно эта татуировка рассеяла последние сомнения Муна. Педро сумеет держать язык за зубами, к тому же никому не придет в голову расспрашивать его.

— Педро, слушай меня внимательно. Я доверяю тебе очень серьезное задание. Настолько серьезное, что не поручил бы его никому, кроме тебя.

Мун перешел на шепот. Потайных микрофонов в номере, пожалуй, не было, но все же излишняя предосторожность не могла помешать.

— Единственная дорога в Панотарос ведет через горный перевал, а там и днем и ночью дежурит полицейский патруль. А мне, возможно, понадобится провести одного человека так, чтобы о его присутствии в Панотаросе никто не подозревал. Можешь ли ты это сделать, Педро?

— Могу! Я исходил все горы, лучше меня их не знает ни один местный житель. Есть одна тропка вдоль Чертова ущелья. Когда-то она упиралась в скалы, но после последнего землетрясения там образовался проход. Я совсем недавно случайно наткнулся на него…

— Я так и думал, что ты единственный, кто сможет мне помочь. Ты сейчас поедешь со мной в Малагу. Я отправлюсь в полицию, а ты пойдешь с Хью Брауном. Он-то и скажет тебе, что надо делать…

Мун собирался объяснить мальчику, что Хью Браун вовсе не главный бандит, каким тот рисовался в романтической фантазии мальчугана, но это не понадобилось.

— Хорошо! Маркиз мне уже говорил, что я ошибался насчет сеньора Брауна… Значит, если понадобится, я тайком проведу этого человека, спрячу в какой-нибудь пещере и дам вам знать, — важно повторил Педро, так и надуваясь гордостью за возложенное на него секретное задание, потом вспомнил: — Вы говорили насчет дона Камило, но так и не закончили.

— Когда вернешься, поговори с ним, только он не должен знать, что я просил тебя об этом. Попытайся выведать у него, куда он отвез Шриверов девятнадцатого марта.

Мун спустился вниз, чтобы заказать через Бенитеса какую-нибудь машину. Портье, обливаясь потом, выписывал счета, ему помогала жена — тщедушная женщина с грустными карими глазами.

— Машину? — Дон Бенитес вытер ладонью застилавший глаза пот. — Вы безнадежный оптимист! Смотрите, что происходит! Пришлось заказывать дополнительный автобус, все места в нем давно распроданы.

— Что же делать? — пробормотал Мун, моля бога о самом прозаичном чуде, ставшем уже обыденной рутиной, — вопросе сержанта Милса «Куда прикажете ехать?». Сейчас, когда тайна генерала Дэблдея перестала быть тайной и отпала надобность следить за Муном, на это больше нечего надеяться.

Но Милс оказался на месте. Мун просто не разглядел его в холле за фигурами отъезжающих. Милсу пришлось встать из своего кресла и самому подойти к Муну.

— Куда? — спросил он на этот раз, очевидно, считая излишними даже два последних слова своей коронной фразы.

— В Малагу! Этот мальчик едет с нами. — Он указал на Педро.

— Надеюсь подработать там немного, — серьезно объяснил Педро, незаметно подмигнув при этом Муну. Смотри, мол, какой я конспиратор! — А то из Панотароса все разъезжаются, приезжают одни министры, а на них не разживешься.

Сержант Милс с неизменной сигаретой во рту направился было к машине, но Мун остановил его:

— Не сейчас. Я жду одного человека.

Словно эта фраза служила условным паролем — входная дверь с треском распахнулась. На пороге стоял начальник почты с конвертом в руке.

— Письмо! Вот оно! Лежало в Пуэнте Алсересильо на почте. Уже несколько дней. Не будь маркиза, оно пролежало бы там до судного дня! — радостно выстреливал начальник почты, уже мысленно ощущая в кармане стопесетовый банкнот.

Мун вырвал из руки конверт. Письмо было адресовано миссис Шривер. На обратной стороне — Пуэнте Алсересильо, малоразборчивое название улицы и совсем уж неразборчивая фамилия. Наискось стояло «Адресат умер». Все это он успел установить, пока судорожно разрывал плотную бумагу.

Из конверта выпал бледно-сиреневый листок, покрытый неровными каракулями. Почерк был неоформившийся, беспорядочный, но Муну все же удалось разобрать сумбурные каракули.

Обратная сторона страницы была оклеена вырезанными из газеты буквами разной величины. Анонимный автор подробно описывал пещеру в окрестностях Панотароса, где после наступления темноты следует спрятать выкуп, и предупреждал, что любая попытка известить полицию или лично выследить человека, который придет за деньгами, кончится смертью Гвендолин.

— Какой сегодня день? — отрывисто спросил Мун. Лавина событий и сведений, навалившаяся на него по прибытии в Панотарос, стерла грань между днями.

— Суббота!

— Суббота? Слава богу, тогда еще не все потеряно.

Сунув начальнику почты на ходу несколько ассигнаций, Мун опрометью кинулся к дону Бенитесу:

— Гостевую книгу! Скорее!

Не обращая внимания на портье и Педро, с любопытством заглядывавших через его плечо, Мун сравнил сиреневый листок с записью в книге. Те же самые завитушки у буквы «м», то же легкомысленное, словно пританцовывающее «а». И все же это могла быть ловкая подделка. Мун так спешил, что даже забыл объяснить дону Бенитесу, зачем берет с собой гостевую книгу. Сунув ее под мышку, он бросился к дверям, чуть ли не проскочив мимо невозмутимо вставшего с кресла Милса.

— В Малагу! Педро, живее! — крикнул Мун. — Нет, сначала заедем в замок!

Пока джип, обгоняя машины с уезжающими туристами, несся на предельной скорости к замку, Мун, отрешившись от содержания письма, осмысливал зашифрованные в памяти технические детали. Конверт, по-видимому, надписан той же рукой, что и письмо. Что касается вырезанных печатных букв, то такого шрифта и бумаги нет ни у английских, ни у американских массовых изданий. Значит, взяты они из какой-нибудь сравнительно мало распространенной газеты или журнала, а может быть, даже книги. Этот выработанный за долгие годы способ анализа, важный, когда необходимо установить личность анонимного отправителя, в данном случае был абсолютно ни к чему. Письмо отправил Краунен. Единственное, что остается выяснить, подлинное ли оно или фальшивка. Окончательный вывод можно будет сделать лишь после графологической экспертизы в малагской полиции.

За несколько часов Панотарос совершенно преобразился. Вчера он был похож на прифронтовой город, сейчас — на город, из которого эвакуируется население, а войска покидают окопы.

Мостовые сотрясал гул подкованных ботинок. Солдаты и моряки возвращались в лагерь. Создавалось впечатление, будто генерал Дэблдей говорил корреспондентам правду. Но Мун был убежден, что поиски прекращены только в связи с приездом высоких гостей, в честь которых Панотарос уже расцветился флагами. Эта торжественность никак не соответствовала тому, что происходило в действительности. У дома, где помещалось отделение банка Хименеса, выстроилась длинная очередь. Иностранцы забирали свои вклады. Мимо джипа прогромыхал битком набитый туристами автобус. А над опустевшим восточным склоном кружились вертолеты, похожие на низко скользящих над морем чаек, высматривающих по всплеску воды добычу. Мун не сомневался, что они оснащены аппаратурой для обнаружения радиоактивности. Генерал Дэблдей умел заговаривать зубы. Одному ему да еще майору Мэлбричу ведомо, куда упали куски развалившейся бомбы, — в Черную пещеру или любое другое место в радиусе десяти миль. К тому же еще неизвестно, сколько в действительности раскололось бомб. Довольно подозрительно было и то обстоятельство, что генерал не отменил свое распоряжение насчет машины. Или это была на сей раз действительно чистая любезность?

Перед замком стоял армейский «студебеккер», доверху заваленный мебелью. Выгрузкой распоряжался дон Брито. Двое американских солдат, чертыхаясь, несли по продырявленному висячему мосту кресла, другие втаскивали по лестнице огромный старинный буфет. К счастью, Милс остался в машине по собственной воле — в отличие от Педро, который подчинился весьма неохотно.

Мун сперва зашел к маркизу. Обстановка комнаты не изменилась с прошлого раза — черное, изъеденное червями распятие, шкаф с облупленными инкрустациями, спартанская кушетка с ветхим одеялом, старомодный приемник и, как бы в насмешку, вырезанный из журнала портрет Муна в старинной позолоченной раме. Дверь бесшумно отворилась, на пороге стоял Дейли.

— Опять ошиблись комнатами? — подмигнул он. — Меня можете не стесняться, мистер Мун! — произнес тут же нарочито громко. — Впрочем, я, кажется, напрасно заподозрил вас в чем-то предосудительном. Вы, как вижу, просто любуетесь собственным портретом. Какой внушительный подбородок! А это глубокомысленно-бессмысленное выражение глаз должно привести в трепет любого преступника! — Дейли в расчете на чужие уши все еще играл роль развязного сына пуговичного короля.

Они вышли на лестничную площадку. Убедившись, что никто не подслушивает, Мун дал краткую сводку последних событий.

— Вы поедете со мной, — сказал он в заключение. — Поскольку транспортные средства стали дефицитом, это не вызовет у сержанта особых подозрений. Вечером встретитесь на крепостном валу с Биллем Ритчи. С вами пойдет Педро. Если Ритчи действительно приведет человека, о котором мы только что говорили, объясните ему, почему он нужен в Панотаросе. Если мои предположения верны, то он согласится. Остальное предоставьте Педро. А вы переночуйте в Малаге. Утром возьмите напрокат машину и привезите Ритчи, — с лихорадочной быстротой приказывал Мун. — Где маркиз? Надо поблагодарить его за письмо.

Маркиза Мун застал в большом зале. На каменном полу лежали скатанные гобелены. На стене, рядом с портретом покойной бабушки, уже висели какие-то картины.

— Вы ко мне? — Маркиз с молотком в руке слез со стула. — Подождите! Не двигайтесь! — Маркиз сделал вид, будто рассматривает Муна сквозь лупу. — Так, мне все уже ясно! Ключ к делу Шриверов у вас в кармане. Только ради святой мадонны ни слова! Вам известно, что древнегреческий тиран Дионисий выстроил акустический грот, чтобы подслушивать своих гостей?

— А потом его убили… Знаю! — сухо заметил Мун. — Майор Мэлбрич уже просвещал меня насчет греческой истории, так что можете не повторяться.

— Убийство и майор тут совершенно ни при чем. Я только собирался вас предупредить, что один мой предок был не менее любопытен, чем Дионисий. В этом зале есть место, откуда прекрасно слышно любое слово, даже если оно произнесено шепотом. Так что пройдем на всякий случай в библиотеку.

В библиотеке Мун показал маркизу письмо.

— Я хотел вас поблагодарить. Это почерк Гвендолин?

— Похоже. Но, сеньор Мун, неужели вы попадетесь на крючок?

— Вы думаете, что письмо подделано?

— Ни в коем случае. Именно этого поворота событий я и ожидал. Но я не верю, что жизни сеньориты Гвендолин угрожает опасность… Знаете что, я напишу свою гипотезу, вложу в конверт и заклею. Дадим на сохранение дону Бенитесу, он придет сегодня вечером.

Маркиз подошел к столу, чтобы поискать бумагу. Мун проводил его рассеянным взглядом. Почему-то его внимание привлекли сложенные в аккуратную стопку детективные альманахи Эллера Квина. Пока маркиз писал, он незаметно перелистал один из них. Так и есть, память не подвела его. Тот самый шрифт! И, как это нередко бывает, за одним открытием последовало другое. Под столом лежал вправленный в темное серебро мужской гребень, мгновенно вызвавший в памяти до отвращения прямой пробор майора Мэлбрича. Еще совсем недавно, на пресс-конференции, Мун видел его в тонких пальцах майора.

— Майор Мэлбрич, должно быть, частенько заходит к вам поболтать? — спросил Мун.

Маркиз дописал до конца фразу и только после этого ответил:

— Кто? Ах майор! Никогда! Он слишком занят поисками в Черной пещере.

— А это что? — Мун поднял расческу.

— Доказательство, что нет правил без исключений. Сегодня майор вернул мне книгу «Пещеры Южной Испании» и заодно изъявил желание ознакомиться с завещанием графа Санчо. Подозреваю, что он ищет в Черной пещере вовсе не осколки, а мои несуществующие фамильные драгоценности.

— Что я слышу, мистер Кастельмаре? — В библиотеку вошел Дейли. — Если вы подразумеваете под фамильными драгоценностями своих крыс, то должен вас огорчить: сегодня кот сожрал три крупных бриллианта. — Схватив лежавшее на столе письмо Гвендолин, он притворился, будто читает его впервые. — Что я вижу! Беззащитная красавица в лапах бандитов! Мистер Мун, вы не скажете, куда ее упрятали? Если поблизости, то я с удовольствием помог бы ей скоротать время.

— Браво! Вы играете свою роль не хуже меня, — рассмеялся маркиз. — Не пора ли опустить занавес и стать каждому тем, кем он есть на самом деле, сеньор Дейли? Не удивляйтесь, я уже вчера понял, кто вы такой. После того как, просмотрев вырезки, заметил, что не хватает одной-единственной — той, на которой вы сфотографированы рядом с сеньором Муном. Напрасно вы это сделали: снимок настолько расплывчатый, что по нему я вас не узнал бы. А теперь давайте говорить начистоту. Вы, как мне кажется, также раскусили мою тайну, которая не имеет ничего общего с моим жильцом Крауненом. Я, конечно, не знал, кто он такой. Но поскольку он не был ни океанологом, ни журналистом, за которых себя поочередно выдавал, то для меня, детектива-любителя, представлял известный интерес. Кажется, я разгадал его — разгадал, идя по вашим стопам.

— По моим? — промямлил Дейли, все еще не пришедший в себя от удивления.

— Ну да! Заметив, что вы проявили интерес к нежилой части замка, которой никто не пользовался со времени моего деда, я сделал то же самое, причем с большим успехом. Идемте!

Маркиз нарочито медленно отпирал замок и довольно долго возился с засовом. Наконец тяжелая дубовая дверь раскрылась. Почти бесшумно, а не со скрипом, свойственным давно находившимся в бездействии петлям. Перед Муном была лишенная мебели восьмиугольная комната с затянутыми паутиной окнами и густым слоем пыли на изборожденном трещинами каменном полу. Наискосок до следующих дверей вели четкие отпечатки мужских ног. Их было очень много, но опытный глаз Муна сразу определил, что через комнату проходило не полдюжины, а только трое. Первый — неоднократно, второй, старавшийся ступать в следы своего предшественника, — один-единственный раз, причем недавно.

— Сеньор Дейли, я ваш должник по гроб. Преступник в моем замке! Это превосходит мои самые смелые мечты! То-то садовник утверждал, будто по ночам здесь бродит призрак! Следы поменьше и посвежее — ваши, а большие, с выемками — Краунена. Он носит туфли с рифленой подошвой, — комментировал маркиз, торопливо открывая одну дверь за другой. Следы внезапно обрывались в мрачной полутемной комнате с альковом, над которым висел истлевший балдахин. И оттого, что отпечатки ног упирались в глухую стену без окон и дверей, создавалось впечатление, что таинственный гость маркиза прошел сквозь нее, как бесплотный дух.

— Здесь вы, сеньор Дейли, остановились в полном недоумении. Я пошел дальше. — Маркиз поколдовал над стеной, и она неожиданно раскрылась, обнажив глубокую нишу.

— Это тайник, в котором я в свое время обнаружил завещание графа Санчо. Я как-то рассказал о нем Краунену, тогда я еще не знал, с кем имею дело. Вот поглядите, в каких целях он им воспользовался. Помните, дон Камило видел у него в ведре давным-давно высохших крабов! — И маркиз с торжествующим видом вытащил из щели застрявший в ней кусок скорлупы, покрытый налетом белого порошка. — Попробуйте на вкус.

— Героин! — лизнув порошок, вскрикнул Мун. Ошибиться было невозможно: вкус этого наркотика нельзя спутать ни с каким иным.

— А теперь выслушайте мою гипотезу, которая не требует доказательств. — Маркиз закрыл тайник. — Краунен принимал груз на острове Блаженного уединения и, чтобы отпугнуть туристов, придумал чудовищного кальмара. Пустые крабы служили контейнером, а тайник — складом. Время от времени Краунен отвозил их в Малагу, где у него, несомненно, были помощники.

Маркиз не знал о «Барселонском деле». Но для Муна все стало на свои места. Прояснилась вся перевалочная цепочка, на одном конце которой находились арестованные в Роте американские военные моряки (их-то катер видел рыбак Камило), на другом — полковник Бароха-и-Пинос, продолжавший в Малаге начатое в Барселоне сотрудничество с синдикатом Рода Гаэтано. Росита была связной между Ротой и Панотаросом, но, чтобы не вызвать подозрения, связь с Крауненом поддерживалась через Рамиро. А Куколка? Несмотря на совместную поездку с Крауненом в Пуэнте Алсересильо, Мун не был склонен считать ее причастной к контрабанде наркотиков. В общем, все было настолько ясно, что можно было поздравить себя с победой. С победой? Скорее с поражением. Если люди заняты столь важной для них преступной операцией, то убийство Шриверов было бы с их стороны непростительной ошибкой: ведь оно могло привлечь к ним внимание. Оставалось одно объяснение: Уна и Рол Шриверы во время их экскурсий на остров Блаженного уединения случайно наткнулись на следы деятельности Краунена. В таком случае преступникам волей-неволей пришлось их ликвидировать.

— Сеньор Мун, вы присматривались с достойной вас проницательностью к моим детективным альманахам Эллера Квина. — Маркиз уже говорил о другом. — Я тоже заметил, что шрифт вырезанных букв в письме совпадает со шрифтом альманахов. Тем более что один журнал пропал — как раз после исчезновения Краунена. Так что вы, надеюсь, сейчас понимаете, что я тут ни при чем. А насчет флакона с миндальной эссенцией, который Гвендолин выкрала из шкафчика, — это чистейшая правда.

— Я вам верю, — сказал Мун. — И приношу свои извинения.

— За то, что считали меня бандитом? Нечего извиняться, это льстит моему самолюбию. А теперь… — Маркиз перешел на шепот: — Мне стало известно — не спрашивайте откуда, — что вы ожидаете гостя, которого другим не следует видеть до поры до времени. Скажите Педро, чтобы он привел его ко мне.

— К вам? — не сразу понял Дейли.

— Разумеется, если вы мне доверяете. По-моему, эта нежилая часть замка — идеальное убежище для таинственных гостей.

На обратном пути из Малаги Мун заехал в полицейский комиссариат. На то были две причины — посмотреть, как начальник полиции прореагирует на письмо Гвендолин, и, главное, еще раз настоятельно потребовать копию уже запрошенного из Мадрида «Барселонского дела».

Полковник Бароха-и-Пинос инструктировал своих подчиненных. Поприветствовал Муна, он извинился:

— Занят по горло! В связи с завтрашним приездом членов правительства. Так что, если не очень спешно…

Мун вместо ответа показал письмо Гвендолин.

— Пройдемте в кабинет… Вы уверены, что это не фальшивка?

— Я только что из Малаги. Судебный графолог подтвердил подлинность. Полное совпадение характерных особенностей в письме, гостевой записи и даже в подделанной Гвендолин подписи матери на чеке.

— Поздравляю! — Полковник торжественно встал и протянул Муну руку.

— Поздравлять как будто не с чем, — пожал Мун плечами.

— Я удивился, когда узнал, что вы не полетели в Мадрид. Но вы оказались проницательнее меня. Сейчас я задним числом тоже понимаю, что донесение Роберто Лимы основано на недоразумении. Похищение Гвендолин неразрывно связано с Панотаросом. То-то вы, направляясь в Мадрид, сначала заехали к маркизу.

— Нельзя ли немного пояснее, полковник?

— Вы меня экзаменуете? Пожалуйста! Маркиз — нищий, клад своих предков ему не удалось найти… Итак, с мечтой о сказочных богатствах приходится распроститься. Но существует реальная Гвендолин Шривер. Маркиз, несомненно, знал, что она дочь одного из богатейших людей Америки…

— Вы полагаете, что он похитил Гвендолин?

— Разве человек, даже не имеющий средств, чтобы сшить себе приличный костюм, станет тратить такие деньги на огромную детективную библиотеку, если не надеется извлечь из нее выгоду? Поройтесь как следует в его преступной коллекции — вы обязательно найдете книгу, где все это описано: и продиктованное жертве письмо, и вырезанные из газеты буквы, и пещера, где следует оставить выкуп.

— В вашем положении эта гипотеза звучит прямо-таки как шедевр Агаты Кристи. Но поскольку вы торопитесь и я тоже, отложим ее подробное обсуждение на завтра. Я пришел, чтобы попросить у вас полдюжины полицейских…

— Для обыска! Рад, что вы наконец раскрыли свои карты. К сожалению, придется немного повременить. Завтра приезжают министр информации и пропаганды и с ним будущий зять маркиза, секретарь министра, человек с большим влиянием в правительственных кругах. Могут быть неприятности, а после опалы брата мое положение и так довольно шаткое.

— А я-то думал, что оно пошатнулось после «Барселонского дела», — усмехнулся Мун.

— Вас неправильно информировали. — Начальник полиции повысил голос, но тотчас же успокоился. — Кстати, вы затребовали из нашего главного управления копию этого дела. Зачем?

— Потому что оно имеет непосредственное отношение к тому, что произошло в Панотаросе. Меня чрезвычайно интересуют Гонсалес и доктор Валистер.

— Вы сказали — Гонсалес? — Полковник вздрогнул. — Подождите, я начинаю вспоминать. Это ведь было при мне… — Он задумался, потом с удивлением посмотрел на Муна: — Раз вы интересуетесь этим делом, ваша гипотеза как-то связана с наркотиками? Но это ведь абсурд.

— Не с наркотиками, а с Родом Гаэтано.

— Слишком неожиданно для меня, чтобы сразу переварить. Но мне думается, вы на ошибочном пути. Значит, полицейские вам нужны вовсе не для ареста маркиза?

— Нет. Попытаюсь устроить засаду. Завтра, как раз в последний день.

— Но это ведь абсурд! Кто бы ни похитил мисс Гвендолин, сейчас они уже давно знают, что миссис Шривер мертва, значит, на выкуп им нечего надеяться. Боюсь, что мисс Гвендолин больше нет в живых.

— Посмотрим. Вы дадите мне полицейских? — Мун заранее рассчитывал на отказ. Его просьба была скорее ловушкой.

— К сожалению, — развел руками полковник. — Высокие гости! Если бы в другое время…

— Ну что ж, не буду настаивать. — Мун встал. — Тогда, по крайней мере, позвоните в Малагу, пусть вышлют консервную банку, в которой обнаружили ботулин. Всего доброго! Завтра у вас трудный день, не буду вас больше задерживать.

— О да! Обеспечить безопасность таких высоких гостей — ответственное дело. Я уже затребовал эскадрон мобильной гвардии. Но мы не кончили насчет банки… Не могу понять, для чего она вам понадобилась. Разве что в качестве сувенира. — Полковник попытался пошутить.

— В качестве наглядного пособия, доказывающего, что при помощи еле заметного прокола можно получить весьма достоверную версию отравления недоброкачественными продуктами.

Вернувшись в гостиницу, Мун прошел сквозь пустой холл прямо к закутку дона Бенитеса.

— Поднимитесь ко мне, — попросил он.

— Некогда. Надо приготовить отель к завтрашнему приезду гостей. — От усталости портье еле мог говорить. — Одних корреспондентов ожидается несколько десятков… Слыхали, что творится? Сейчас уже все радиостанции передают… Просто раскалываюсь на части, не хуже этой водородной бомбы… А ночью надо еще быть у маркиза, придать замку праздничный вид. Завтра на банкете я буду играть роль мажордома. Подумать только, не будь этой паники, я бы дожил до самой смерти, так и не увидев ни одного живого министра! — Никогда еще смиренно-восторженная физиономия портье не выражала столь убийственной иронии.

— Я вас жду, — решительно сказал Мун, добавив шепотом: — Принесите бечевку, ваше пальто и форменную фуражку.

— Хорошо, сейчас освобожусь.

Коридор представлял собой классическую картину погрома. Большая мраморная урна и мраморный пол возле нее были завалены пустыми картонками и бутылками, консервными банками, разорванными целлофановыми пакетами, кипами иностранных газет. Порывшись в свалке, Мун унес с собой несколько журналов и большой лист оберточной бумаги.

Разрезанные на ровные куски журналы заменили миллион песет. Мун обложил их настоящими ассигнациями, а упаковку нарочно прорвал в двух местах. Иллюзия была настолько удачной, что ввела в заблуждение даже дона Бенитеса.

— Неужели вы действительно намерены заплатить им выкуп? Миллион песет — подумать только! — Дон Бенитес вздохнул. — Чтобы заработать такую уйму денег, мне пришлось бы работать швейцаром во всех отелях мира одновременно. В наше время самая выгодная профессия — быть жуликом. Может быть, и мне переквалифицироваться на старости лет?

— По-моему, квалификация у вас и так достаточно высокая, — улыбнулся Мун. — Можете не притворяться, я вас не выдам. Как вы полагаете, придет ли кто-нибудь за выкупом?

— Едва ли… А с другой стороны, если преступник все это время не имел связи с внешним миром? — вслух размышлял портье. — Скажем, я задумал похитить вас, а сообщников у меня нет. Я выбираю убежище, откуда в бинокль можно наблюдать за местом, где надлежит оставить деньги…

— Из вас получился бы отличный бандит, дон Бенитес. Жаль, что вы избрали иное поприще. Ну а дальше?

— Высовываться оттуда я не стану, даже ночью: если меня случайно увидит знакомый, пиши пропало. Разумеется, я слушаю радио — ведь если ваши друзья известят полицию, это обязательно должно просочиться в эфир. Но поскольку о смерти Шриверов радио хранит полное молчание…

— Значит, вы допускаете, что похититель мог и не знать о ней? — Мун проверял на доне Бенитесе собственные мысли. То, что Краунен действовал в одиночку, никак не вязалось с его принадлежностью к банде Рода Гаэтано. Но отвергать эту возможность было бы глупо: до сих пор Панотарос преподносил один сюрприз за другим.

— Я не детектив. Мое дело впустить и выпустить гостей. — Дон Бенитес скромно пожал плечами, но тут же не удержался от иронии: — На вашем месте я бы лучше надел американскую форму для встречи с бандитами, это сейчас самая подходящая маскировка.

— Только не для моей цели! — Не реагируя на шутку, Мун продолжал размышлять: — Кто бы отнес выкуп, будь миссис Шривер жива?

— Она сама.

— А если бы боялась? Ведь письмо могло быть ловушкой, чтобы заманить и ее, не так ли?

— Послала бы кого-нибудь.

— Кого?

— Скорее всего меня. Мне и деньги могут доверить, а если убьют, тоже не страшно: одним маленьким человеком меньше на свете.

— Вот я и буду доном Бенитесом.

Мун быстро надел пальто, поднял воротник, нахлобучил фуражку, втянул голову в плечи и характерной походкой всегда готового к поклону портье прошелся по комнате. А когда он остановился у двери и сделал вид, что прислушивается, даже дон Бенитес не удержался от смеха.

— Здорово у вас получается, сеньор Мун!

…Закутавшись в одолженное у портье теплое пальто, Мун неподвижно лежал в зарослях. Темнота была почти полной. Впереди с трудом проглядывался вход в пещеру. Мун переложил пистолет из онемевшей правой руки в левую, немного повернулся, чтобы свисавшая ветка не задевала лица, и снова превратился в застывшее изваяние.

До сих пор все складывалось как нельзя более удачно. Мун вышел в потемках. Сутулая, хорошо знакомая Панотаросу фигура ничем не напоминала Муна. Пробираясь окраиной, он при выходе из поселка столкнулся с местным жителем. Приняв его за дона Бенитеса, тот что-то сказал по-испански. Мун жестом показал, что спешит. Эта встреча лишний раз доказала, что в темноте избранная Муном маска может обмануть кого угодно.

По крутым головоломным тропкам Мун добрался до горного плато, где находилась указанная в письме пещера. Раздвоенный вход, имевший вид коренного зуба, был заметен уже издали. Ни на секунду не забывая, чью роль играет, Мун, боязливо оглядываясь, пересек открытое пространство. Положил пакет в условное место и побежал назад, стараясь при этом производить как можно больше шума и оставаться на виду. Одновременно следовало помнить, что страдающий ревматизмом, отяжелевший от неподвижного образа жизни дон Бенитес передвигается совсем иначе, чем он сам. Это было самое трудное. Одно дело изображать кого-то при ярком свете рампы, другое — в темноте, в пустынном месте, где тебя никто как будто не видит. Удалившись примерно на двести шагов, туда, где начиналась лесистая местность, Мун припал к земле и, прячась за кустами, осторожно пополз обратно.

А теперь он вот уже более часа лежал в засаде.

Где-то в темном небе гудел вертолет. Просьбу помочь генерал Дэблдей против всякого ожидания принял как нечто естественное. Разговор обошелся без всяких упоминаний о несостоявшейся поездке в Мадрид. Генерал сразу же согласился не только выделить вертолет, экипаж которого должен был участвовать в предстоящей операции, но и обещал не сообщать о засаде начальнику полиции. Последнюю просьбу Мун мотивировал тем, что хочет преподнести полковнику Бароха-и-Пиносу сюрприз. Единственным досадным было то обстоятельство, что экипаж вертолета возглавляет майор Мэлбрич.

Лежать, притаившись как мышь, чувствуя под коленками острые камешки, а на лбу колючую ветку, было нелегко. Мысли все время возвращались к неудобствам и никак не желали концентрироваться на том, о чем следовало думать. Какие события скрывались за письмом Гвендолин? Синдикат Гаэтано не занимался похищениями с целью выкупа. Рэкет, организованное вымогательство, давал куда более крупные, притом постоянные доходы. Скорее всего дело обстояло так: пребывание Краунена в Панотаросе не было связано со Шриверами. Узнав впоследствии, кто они такие, Краунен решил пренебречь интересами хозяина и позаботиться о собственной выгоде. Он несколько раз встречался с Гвендолин, угрожал ей, требовал денег. Чтобы откупиться, Гвендолин подделала чек. Сумма показалась Краунену слишком ничтожной, поэтому он похитил девушку… Утешившись этим единственным правдоподобным объяснением, Мун прекрасно сознавал, что истина, возможно, бесконечно далека от любого вразумительного вывода.

Прошло еще минут пятнадцать или двадцать. Нервы натянуты до предела, а о том, чтобы закурить, нечего и думать. Кругом полная тишина. Малейшее движение было бы слышно за сотню метров. Мун пытался представить себе, из какого пункта ведется наблюдение, — в том случае, если похититель все еще надеется на выкуп. Низко над головой пролетел вертолет, жужжание удалилось, снова наступила тишина. Издали, из замка, чьи очертания смутно угадывались на горизонте, доносились приглушенные расстоянием звуки. Жаль, что Дейли в Малаге. Из башни замка в бинокль наверняка видны и плато, и вход в пещеру, и, может быть, даже притаившийся в засаде человек.

Мун нервно зевнул. Перспектива играть роль статуи в точение половины ночи ничуть не устраивала его. Он уже решил про себя оставаться еще не более часа, когда послышался треск кустарника. Мун невольно вздрогнул. После тишины казалось, что ветки шуршат над самым ухом. Потом послышались шаги, легкие, быстрые. Прежде чем на прогалине перед пещерой показалась почти слившаяся с темнотой человеческая фигура, Мун уже знал, что это женщина. Осторожным движением он поднял к глазам инфракрасный бинокль. Темнота сразу же растворилась. В окуляре четко обозначилось отверстие пещеры. Мун сдвинул бинокль немного в сторону и чуть не выронил от изумления. Куколка! Что-то в ее облике казалось необычным. У нее была другая прическа, но все-таки это была она. Мун с трудом подавил порыв вскочить на ноги. Нет, пусть сначала войдет в пещеру. Тем временем он незаметно подкрадется и отрежет путь к отступлению.

Но из задуманного плана ничего не получилось. Из-за скал вынырнул вертолет. Свет прожектора залил плато. Куколка вскрикнула и бросилась бежать. Вертолет исчез в том же направлении, что и она. Мун выстрелил несколько раз в воздух и уже потом сообразил, что условный сигнал явно запоздал. Он бросился наперерез, но уже после первой минуты понял, что погоня бессмысленна. Шансы свалиться в пропасть или свернуть себе во тьме шею куда реальнее. Ежеминутно спотыкаясь и чертыхаясь, Мун с трудом выбрался на дорогу и увидел прямо перед собой освещенные окна.

За поворотом высился замок, уже издали напоминавший современную электрическую сказку. После темноты Муну показалось, что он никогда не видел ничего подобного, кроме разве что залитого рекламными зарницами Бродвея или праздничной иллюминации в честь Дня независимости. Гигантские столбы, в которых кружили мириады серебряных искр, создавали впечатление белых колонн, подпирающих огромные своды Черной пещеры. Один из столбов задрожал, судорожно заметался и, выбросив последнюю вспышку, погас. Видимо, перегорел кабель установленного в парке армейского прожектора. Остальные продолжали бить в небо ослепительными снопами.

Муну почему-то вспомнилась полюбившаяся с детства сказка о капризном джинне, выстроившем за одну ночь сказочный дворец. Потом он из-за какого-то пустяка рассердился на счастливого обладателя волшебной бутылки, и за одну секунду дворца не стало.

Генерал Дэблдей в роли джинна был настоящим виртуозом. Поместье освещали праздничные разноцветные лампионы, так и приглашая пуститься в пляс. Недоставало только оркестра. Там, где маркиз нашел осколки, огромный зияющий провал скрывала идеально круглая ограда, сплошь оклеенная портретами Франко и плакатами «27 лет мира». А на заднем плане замок, словно желая за одну ночь вознаградить себя за долгие годы нищеты и темноты, извергал из каждого окна целые фонтаны света.

На цепном мосту, где под толстой ковровой дорожкой еле угадывались дыры, Мун остановился, чтобы воздать должное этой блестящей репетиции завтрашнего торжественного банкета. Уж от чего, а от возможности сломать ноги высокие гости были гарантированы.

Дон Бенитес тоже репетировал предстоящую завтра роль мажордома замка. Одетый во фрачную пару с чужого плеча, он в дверях зала с достоинством остановил Муна:

— Ваше место шестьдесят седьмое, сеньор Мун. Между его превосходительством американским послом и главным политическим комментатором мадридского радио… Ну как, пришли за выкупом?

— Я предпочел бы комментатора «Пиреней», — усмехнулся Мун. — А в данную минуту какое-нибудь средство сообщения, чтобы добраться поскорее до отеля… С засадой ничего не получилось, — соврал он.

— Жаль! Сейчас должен прибыть последний грузовик с мебелью, отобранной самим генералом, — своим обычным, уже не мажордомским тоном сказал дон Бенитес. — На нем и поедете, сеньор Мун. А пока поговорите с маркизом. Что-то он мне совсем не нравится. По-моему, очень болен.

В зале не горело электричество, но разрезанная на части ослепительными лезвиями прожекторов темнота и внутри помещения больше смахивала на театральную условность. Световые блики падали на фривольные пасторальные сцены привезенных из Малагского художественного музея гобеленов. Они были развешаны между колоннами, чтобы оградить отведенный для высоких гостей роскошно обставленный центр зала от убогой пустоты боковых галерей. Маркиз одиноко сидел за огромным столом. Он выглядел как усталый циркач, с тоской думающий перед представлением, каким фокусом получше развлечь публику.

— Ах это вы, сеньор Мун? Надеюсь, жених моей дочери останется доволен, — объявил он со своей обычной полушутовской интонацией. Только прозвучала она сейчас как-то натянуто, словно огромная усталость мешала играть маркизу привычную роль. — Что касается вашего гостя, то он еще не прибыл, — добавил он после долгой паузы. — Не беспокойтесь, к приему все готово. Завтрашний торжественный спектакль как нельзя более кстати, никому и в голову не придет искать его у меня… Так что не забудьте явиться завтра на банкет, сеньор Мун! Если только он состоится. — Маркиз церемонным жестом отпустил Муна. — А я с вашего разрешения прилягу. Что-то отвратительно себя чувствую. Не беспокойтесь, вашего гостя встретит дон Бенитес. Для этого, собственно говоря, я и пригласил его сегодня.

Когда Мун вышел из замка, присланный генералом грузовик как раз затормозил у подъемного моста. Еле дождавшись, пока солдаты выгрузят его содержимое, Мун доехал на нем до гостиницы.

— Эвелин Роджерс уже вернулась? — торопливо спросил он, отдавая жене дона Бенитеса пальто и фуражку мужа.

— Вернулась? Нет! — Она бросила взгляд на доску с ключами и поправилась: — Сеньора Роджерс, по-моему, дома. Во всяком случае, с тех пор как я здесь, она никуда не выходила.

Забыв про усталость, Мун взбежал по лестнице.

Из комнаты Куколки доносились возбужденные голоса. Даже не потрудившись постучать, Мун рванул дверь и изумленно остановился на пороге. Номер был уставлен чемоданами. Куколка стояла у стенного шкафа и яростно швыряла в один из них свои вещи. Она даже не заметила Муна. Но генерал Дэблдей, Рамиро и падре Антонио недоуменно уставились на него.

— Прежде чем войти к даме, надо постучаться! — Рамиро сказал это с плохо скрываемой неприязнью. — И вообще, вам тут делать нечего!

— Умерьте свой мексиканский темперамент, — проворчал генерал. — Может быть, мистеру Муну удастся укротить нашу взбесившуюся примадонну? — Он повернулся к Муну: — Она собирается уезжать! Вы понимаете, какой это будет скандал? На ней держится весь завтрашний праздник! Эвелин Роджерс — это знамя, а когда знамя спущено, никто не верит в победу.

— К черту! — Куколка на минуту прервала свое занятие. — Вы меня обманули! Я не намереваюсь из-за вашей политики стать уродом!

— Образумьтесь! — Падре Антонио, словно благословляя, поднял обе руки. — Вы ведь любите Рамиро… Генерал уже позаботился о его карьере. Если вы останетесь завтра на праздник, это никак не повлияет на вашу поездку в Рим. Самолет вылетает только вечером.

Вместо ответа Куколка швырнула в него золотую сандалию, которую собиралась уложить в чемодан, но, промахнувшись, попала в Рамиро.

— Вот видите! — простонал тот. — Это продолжается уже два часа. Она совсем сошла с ума! Я ухожу, делайте с ней что хотите!

— Будьте мужчиной. — Падре Антонио перехватил Рамиро у дверей. — Бог не допустит, чтобы она уехала.

— Идите к черту со своим богом и заодно с папой римским! Вы мне все противны! Если бог существует, он не допустил бы такой пакости, как водородная бомба.

— Эвелин, будьте благоразумны! Послезавтра приезжает съемочная группа. Вашим партнером будет Рамиро, вы ведь всегда мечтали об этом. В основу сценария положена воздушная катастрофа. Вот телеграмма режиссера. Вы будете играть себя — знаменитую Эвелин Роджерс! Подумайте, какая это реклама! — Генерал помахал депешей, как козырным тузом.

— Неужели? — с иронией спросила Куколка. — А кого будет играть Рамиро?

— Он будет сниматься в роли американского летчика, спасшегося на парашюте. Вы находите его раненого, ухаживаете за ним, он в вас влюбляется…

— А потом папа римский обручает нас? — Куколка с истерическим смехом схватила телеграмму и разорвала на клочки. — Пусть Рамиро снимается с кем угодно, только не со мной! Пусть снимается в этом проклятом Панотаросе, если хочет стать лысым! — Куколка захлопнула чемодан. — А я не хочу! — Она принялась за содержимое выдвинутых ящиков. Перевязанные ленточками письма поклонников веером полетели в раскрытый саквояж. — Каждый идиот знает, что от радиоактивности в первую очередь выпадают волосы. Может быть, прикажете парик носить? — Ее крик все больше переходил в истерику. — Хватит с меня того, что у меня нет ни одного настоящего зуба! Разве это я улыбаюсь с экрана миллионам? Это улыбается искусство дантиста!

— Сеньора Роджерс, не богохульствуйте, — вмешался падре Антонио. — Господь одарил вас такими великолепными волосами!

— Вам они нравятся? — Куколка хрипло рассмеялась. — Можете взять себе на память! — Она сделала молниеносное движение, от головы отделилась густая копна волос и упала священнику под ноги. Мужчины ошеломленно глядели на то, что осталось. Куколка, похожая на взъерошенного подростка, плакала. — Я уезжаю! Уезжаю! Оставайтесь, если хотите. Сбрасывайте свои бомбы, снимайте свой надувательский фильм! Мне наплевать на вас! Я хочу жить! Жить!

Мун вышел в коридор. Необычная тишина подобно стоячей воде затопила покинутую гостиницу. Лишь за несколькими дверями слышался дробный стук пишущих машинок. Ни шагов, ни смеха, ни плеска воды, ни голосов. Радио сделало свое дело. Можно было не верить Свену Крагеру, но, когда сигнал тревоги был подхвачен другими, дрогнули даже самые толстокожие. На этом фоне завтрашнее представление было крайне необходимо, чтобы приглушить возмущенный голос мирового общественного мнения. Мун удивлялся, как он еще способен думать о таких вещах, когда последние три часа задали столько загадок. Пора бы майору Мэлбричу явиться к генералу с докладом. Интересно, что он расскажет.

Мун отпер дверь, вошел, закрыл ее за собой и направился к красному креслу. Дойдя до места, где оно всегда стояло, вспомнил, что его перевезли в замок. Он на ощупь нашел голубое и, погрузившись в мягкий поролон, ушел в свои мысли, как ныряльщик уходит под воду.

Он только что покинул Куколку, по-человечески потрясенный последним актом ее гастролей в Панотаросе. Кончилось еще одно похождение, сделавшее ее любимой героиней бульварной прессы. Что оставалось от волшебного сияния голливудской звезды после того, как ее великолепные зубы оказывались искусной подделкой, а под пышной копной волос обнаруживался коротко стриженный, беспомощный детский ежик? Заслуживающий сочувствия непутевый человек, еще одна жертва безжалостной голливудской душедробилки. Мун невольно отдал должное Дейли, которому кажущееся внешнее легкомыслие не воспрепятствовало разглядеть в Куколке глубоко несчастную, в сущности, женщину.

Но, по мере того как остывал эмоциональный накал сопережитой только что тягостной сцены, в Муне брал верх детектив. Если предположить, что у пещеры он действительно видел Куколку, то как это один и тот же человек способен хладнокровно приходить за заработанными преступлением деньгами, а час спустя заливаться слезами? По словам же Рамиро, не опровергнутым ни генералом, ни священником, скандал длился уже свыше двух часов. Жена дона Бенитеса даже уверяла, что с тех пор как она заменила на дежурстве мужа, Куколка вообще не выходила из своего номера. Чисто теоретически возможно допустить, что их утверждения не соответствуют истине. Но каким образом Куколке вообще удалось добраться до отеля раньше Муна? Проехать на машине до места, где он сидел в засаде, просто невозможно. К тому же он услышал бы шум мотора даже и в том случае, если автомобиль дожидался бы Куколку на дороге за замком. Единственной реальной возможностью быстро перебросить человека в Панотарос был вертолет… Хм… Ведь вертолет, на котором находился майор Мэлбрич, погнался за Куколкой. Что было дальше, никому не известно. Но «вертолетная гипотеза», за которую с удовольствием ухватился бы автор, работающий на издательство «Ящик Пандоры», Муна тоже не устраивала. Он просто не мог себе представить человека, способного так хладнокровно являться за заработанными мерзким преступлением деньгами, а спустя короткое время предаваться отчаянию, в искренности которого Мун ничуть не сомневался.

А если это была не Куколка, то кто же? Призрак? Двойник? В противоестественные явления Мун не верил. На скорую руку вызванная из Голливуда дублерша? Несерьезно, как в дешевом фильме. Его раздумья прервал тихий стук в дверь.

— Кто там?

— Это я, Дэблдей.

— Милости прошу. Угостить вас, к сожалению, ничем не могу. Ни великолепным «Манхэттенским проектом», ни рюмкой оригинального коктейля из химически отравленных осколков и секретных устройств, на дне которого вместо маслин плавают радиоактивные частицы. — Вспомнив, как генерал водил его за нос, Мун невольно дал волю своей желчи.

— Вы напрасно обиделись на меня, мистер Мун. Но сначала о деле. Майору Мэлбричу не удалось поймать эту женщину. С вертолета было трудно проследить за ней — мешали деревья и кусты. Майор приземлился, но она уже успела скрыться.

— Майор не сказал вам, что узнал ее?

— Откуда он мог узнать, если никогда раньше ее не видел? — удивился генерал. — Он говорит, что она была блондинкой, остальных подробностей с воздуха разглядеть не удалось.

— Печально, — пробормотал Мун.

— И это говорите вы! Я еще сейчас не могу прийти в себя от изумления. Кто, кроме вас, предвидел бы, что за выкупом явятся?

— Что же мне, по-вашему, прыгать от радости до потолка? Единственная конкретная нить в деле Шриверов и та оборвалась! Почему майор Мэлбрич не дождался моего сигнала?

— Слишком волновался.

— Хорошо, что он от волнения еще не уронил мне на голову атомную бомбу.

— Судя по вашему ехидному намеку, вы никак не можете мне простить. Но попытайтесь представить себя в моей шкуре! Меня прислали сюда, чтобы предотвратить огласку. А на моем пути, как назло, попадается единственный человек, который проникает сквозь тайны, как нож сквозь масло. Поскольку только дело Шриверов мешало вам разглядеть истину, мне пришлось прибегнуть к обманному маневру, чтобы подогреть ваш интерес. Сейчас, когда расколовшаяся водородная бомба стала пройденным этапом, я могу со спокойной совестью исповедаться.

— Не стоит, генерал. Ваша исповедь запоздала. Впрочем, я даже не питаю к вам неприязни из-за этого обмана.

Действительно, генерал Дэблдей вызывал в Муне даже некоторое восхищение — почти такое же, как в детские годы тот удивительный фокусник, что на виду у всех распиливал женщину, а потом с такой же легкостью воскрешал. Даже в том, что генерал пришел как будто с повинной, проявлялась недюжинная ловкость ума. Мастерски разыгранная подкупающая чистосердечность — вот блистательно отточенное оружие, которое генерал довольно рискованно, но почти всегда с успехом пускал в ход. Муну вспомнилась пресс-конференция. Вместо того чтобы отрицать атомную тревогу, чуть не приведшую к всемирной катастрофе, генерал Дэблдей сыграл в откровенность и этим добился результата, который в данную минуту был куда важнее, — заставил журналистов поверить всему, что говорилось о радиоактивной опасности в Панотаросе.

— Ваши ложные ходы сильно осложнили предложенную вами шахматную партию, — продолжал Мун. — Мне, как профессионалу, это даже приятно. Особенно я вам благодарен за подозрительную таверну «У семи разбойников», в которой якобы видели Гвендолин Шривер. — Мун чуть не прикусил язык, злясь на себя за невольно вырвавшуюся фразу.

— Я еще и сейчас убежден, что это была неплохая выдумка, — рассмеялся генерал. — То, что вы раскусили ее, делает честь и вам… и мне.

— При чем тут вы?

— Потерпеть поражение от более умного противника — тоже честь. А теперь, когда шахматная партия окончена, разрешите заверить вас, что в моем лице вы имеете не только ценителя, но и друга.

— Если вы оцениваете как дружескую услугу средство передвижения, предоставленное в мое распоряжение как неизбежный придаток к сержанту Милсу, то покорно благодарю.

— О нет! Тем более что он, один из лучших людей нашей секретной службы, на этот раз не оправдал надежд. Но мы, пусть с запозданием, все же узнали, из какого источника Минерва Зингер почерпнула свое «ясновидение» насчет Панотароса.

— Допустим, я в этом виноват. — Мун пожал плечами.

— Я говорю не о вас, а о ложном ходе, которым вы, в свою очередь, осложнили задачу. — Генерал сделал многозначительную паузу. — Арестовать или хотя бы выслать из Испании за проживание под фальшивым именем и с чужим паспортом было бы проще простого, а я вместо этого предоставляю мистеру Дейли возможность наслаждаться своим инкогнито. Разве это не доказательство моей дружбы?

— Поскольку вы, вероятно, успели выяснить, по чьему предложению он это делает, то пришлите счет за дружескую услугу мистеру Шриверу!

— Не будьте так желчны, мистер Мун. Я ведь действительно готов оказать вам любую помощь. — Сверкающие стекла генеральского пенсне так и излучали доброжелательность.

— Боюсь, что после провала завтрашнего праздника вам самому потребуется помощь, причем «скорая помощь»! — Мун пытался прикрыть иронией неприятное чувство частичного поражения. То, что генерал Дэблдей, в свою очередь, свел на нет его козырный туз, лишало Муна свободы маневрирования.

— Вы, к сожалению, не так далеки от истины. Если Куколка уедет, придется вызвать не «скорую помощь», а траурный катафалк. — Генерал усмехнулся. — У нас газетчикам верят куда меньше, чем гадалкам, а политикам и подавно. Без блистательного бюста Эвелин Роджерс завтрашнее купание превратится в холодный душ. Честно говоря, я пришел к вам именно из-за нее. Убедите ее остаться! Если она кого-нибудь и послушает, то это только вас.

— Нет.

— Я понимаю, мистер Мун, вам не нравятся наши методы. Но можно не одобрять термоядерное вооружение и все же быть хоть немного патриотом. На карту поставлен международный престиж Америки! Неужели эти слова для вас ничего не значат?

— Генерал, простите, но я устал…

— Ну что ж, вы принуждаете меня вспомнить мою бывшую профессию. Заключим торговую сделку. Если Куколка уедет, вместе с ней придется уехать и ее поклоннику Хью Брауну.

— Если вы настаиваете, то и я вынужден вспомнить свою теперешнюю профессию. У меня есть честный способ задержать Куколку в Панотаросе.

— Какой?

— Арестовать ее по обвинению в похищении Гвендолин Шривер. Я могу показать под присягой, что за выкупом приходила она. Это вас устраивает?

— Чушь! — Генерал Дэблдей резко встал. Ничем иным он не прореагировал на по-своему сенсационное сообщение Муна. — Обойдусь и без вас! У меня еще осталось одно средство…

— Если это средство для выращивания волос, то снабдите им заодно жителей Панотароса. Когда они облысеют из-за вашей атомной стратегии, то им в отличие от Куколки даже не на что будет покупать парик, — мрачно пошутил Мун, заканчивая полуночную беседу…

Спать Муну не хотелось. Надо было многое обдумать, в особенности новую ситуацию, возникшую в связи с демаскировкой Дейли и угрозой генерала выслать его. Но мысли Муна против его желания упрямо возвращались к одному обстоятельству, уже давно глодавшему его изнутри. Поддавшись первому инстинктивному порыву, он, несмотря на явную бессмысленность своей затеи, устроил ловушку, которая почти захлопнулась. Не таким уж идиотом он оказался со своей засадой у пещеры. Но логика восставала против неоспоримого факта. Как-то не верилось, что Краунен, имевший в Панотаросе сообщников, не узнал о смерти Шриверов. Куда вероятнее предположить, что он, не рассчитывая больше получить выкуп от миссис Шривер, обратился непосредственно к Джошуа Шриверу — послал письмо или позвонил. Эта мысль пришла Муну уже в Малаге. Еще не заезжая к эксперту-графологу, он депешей-»молнией» послал Шриверу соответствующий запрос. Странно, что Шривер все еще не ответил, — времени как будто прошло порядочно. Может быть, опять находится в шоковом состоянии?

От Шривера лихорадочно работавшие мысли снова вернулись к Куколке. Все, казалось, было предельно ясно, не оставляя лазейки для сомнений. Но невозможно требовать трезвую рассудочность от свидетеля, который видит одного и того же человека одновременно пожирающим бифштекс и парящим подобно бесплотному ангелу в воздухе. Мун все опять и опять был вынужден твердить себе: не могла Куколка прийти за выкупом! Не могла! Ведь она-то подавно знала, что миссис Шривер мертва. А что-то внутри Муна также настойчиво шептало: а кто же в таком случае принял ее обличье? Для чего? Может быть, это мираж, такая же ловушка, как телеграмма о кремации или донесение Роберто Лимы о мадридской встрече с Гвендолин?

Подсознательно Мун все время прислушивался, есть ли звуки в соседней комнате. Ничего не слышно. Должно быть, Куколка уже уехала. Имел ли он право выпускать ее из Панотароса? Все, что было загадочного, необъяснимого в деле Шриверов, словно в фокусе сконцентрировалось вокруг Куколки. Принимать в таких обстоятельствах правильное решение чрезвычайно трудно. И все же Мун не жалел о своем бездействии. Пусть уезжает!

— Доброе утро, сеньор! — Клевавший носом дон Бенитес, услышав шаги, медленно открыл покрасневшие от бессонницы глаза. — Какая прекрасная погода, словно по заказу! Я уже боялся, что дождь испортит министру настроение. Какая честь для меня принимать его вечером в замке! Маркиз уверен, что я блестяще справлюсь с временной должностью мажордома. — Дон Бенитес, деликатно прикрыв рот ладонью, зевнул, потом продолжал с энтузиазмом: — Журналистов столько прибыло, что полгостиницы заняли. Сеньор Девилье будет доволен. Сейчас они на площади, дожидаются приезда высоких гостей. Сеньор Мун, у меня к вам почтительная просьба — ради бога, никому не рассказывайте…

— Что вы слушали «Пиренеи»? — Мун с улыбкой указал на спрятанный под стойкой старенький приемник.

— Что вы! — Дон Бенитес перекрестился. — Это я приготовился слушать Мадрид, в три часа будут передавать таблицу выигрышей. Я насчет своей жены Изабеллы. Не говорите никому, что она спала на дежурстве. Для людей нашей профессии это непростительный грех. Весь город может лежать в развалинах, а портье должен быть на посту… Изабелла не привыкла к крепким напиткам. Узнав, что сеньора Роджерс уезжает, она поднялась наверх, чтобы наклеить ярлыки, ну ей и предложили выпить за отъезд.

— Какие еще ярлыки?

— На чемоданы. Это самая лучшая реклама! Прочтет кто-нибудь надпись «Панотарос, отель «Голливуд» и тоже захочет приехать. Лазурное море, пальмы, самый здоровый климат… А не захочет, так по крайней мере вспомнит, что произошло в Панотаросе. В наше время люди стали слишком забывчивы.

— Так это Эвелин Роджерс угощала вашу жену?

— Нет, сам генерал Дэблдей! Очень любезно с его стороны, не правда ли? — двусмысленно улыбнулся дон Бенитес.

— Слишком! — пробурчал Мун.

— Между прочим, генерал Дэблдей с самого утра торчит у сеньоры Роджерс. — Портье продолжал делиться новостями. — Может быть, влюбился?

— Разве Куколка не уехала? — Мун почувствовал лихорадочное возбуждение.

— Передумала, ну и слава богу! Такая приманка для туристов, без нее мы бы совсем пропали.

— Так, так… Осталась… — Мун задумался. — Кто-нибудь приходил к ней, кроме генерала?

— Хью Браун, но она его не впустила, журналистов тоже не приняла. Все утро не выходила из комнаты, только на минутку спустилась, чтобы оставить мне для проверки билет.

— Лотерейный билет?! Где он?

Портье порылся в потрепанном бумажнике. Под новенькими, хрустящими билетами лежала сложенная вчетверо измятая бумажка. Мун развернул ее и так и замер. Это был билет, купленный Куколкой в Пуэнте Алсересильо у старого продавца в тот самый день, когда Краунен отправил миссис Шривер письмо с требованием выкупа. Билет со счастливым номером 000111!

Мун побежал наверх. Первым его побуждением было ворваться — если надо, то даже силой — к Куколке. Здраво поразмыслив, он отказался от этого намерения. Ссориться с Дэблдеем не входило в его интересы — едва ли стоило давать генералу лишний повод для высылки Дейли.

Приоткрыв дверь своей комнаты, Мун подтащил массивное голубое кресло. Какие надежды он возлагал на этот пост тайного соглядатая, ему самому было не совсем ясно. Но кое-что ему все же удалось подсмотреть. Спустя десять минут по коридору прошел падре Антонио. Выглядел он чрезвычайно довольным — то, что Куколка не уехала, означало для него большую победу. За ним шествовал его огромный чернокожий слуга с огромным букетом белоснежных роз.

Мун задумался. Какую роль во всей этой истории играет этот вездесущий иезуит? Кто на самом деле стоит за его спиной? Быть может, хитрый брат ордена «Дело господне» является…

Мысль Муна осталась незаконченной. Только сейчас он осознал, что священник вот уже порядочное время стучится в дверь Куколки.

— Впустите! Это я, падре Антонио! Я принес вам билеты! — В его голосе слышалась явная нотка библейского гнева.

Наконец дверь приоткрылась, в щель просунулась женская рука, но лишь для того, чтобы взять билеты и розы. Тотчас она исчезла, следом за ней захлопнулась дверь. Что Куколка сказала при этом священнику, Мун, естественно, не слышал. Но, судя по злому жесту, с которым падре Антонио отослал своего слугу, ничего хорошего. Потом священник постучался к Рамиро, но тут случилось совсем непредвиденное — будущий муж Куколки его вообще не впустил. С минуту священник, словно погруженный в невеселое раздумье, топтался на месте, потом резко повернулся и зашагал в сторону комнаты Муна. Догадавшись, что падре Антонио направляется с визитом к нему, Мун инстинктивно прикрыл свою дверь. С минуты на минуту он ждал Дейли и Педро, а разговор со священником, судя по всему, мог затянуться. Не дождавшись ответа на свой сердитый стук, падре Антонио удалился с отнюдь не приличествующим духовному пастырю громким испанским проклятием.

Вскоре после этого пришел Дейли.

— Все в порядке, шеф, — объявил он. — Пусть генерал Дэблдей и полковник Бароха-и-Пинос встречают высоких гостей, а мы заполучили другого, куда более ценного гостя!

— Значит, я правильно угадал! — От волнения Мун побледнел. — Такая удача! Мне даже не верилось. Что он знает о смерти Шриверов?

— Он уверен, что испорченные колбасные консервы не имели к ней никакого отношения, остальное скажет вам сам.

— Он уже в замке? — спросил Мун.

— Не знаю. Недалеко от Пуэнте Алсересильо мы расстались. Педро специально дожидался утра. Говорит, что пробираться по той горной тропинке в темноте не рискует — можно запросто свалиться в пропасть.

— А где Билль Ритчи? Хоть я и не напишу для него детективную мелодраму, о которой он просил, но постараюсь, чтобы Джошуа Шривер уделил ему часть обещанного нам гонорара, — весело сказал Мун, уже совладав со своим волнением.

— Я отвез его к маркизу. У бедняги после всех переживаний был тяжелый сердечный приступ. В замке по крайней мере кто-нибудь за ним присмотрит.

— Да, — вспомнил Мун. — Генерал Дэблдей знает, кто вы такой. Грозился выслать вас.

— Слава богу, мне уже опостылела моя роль влюбленного толстосума. — Дейли с облегчением вздохнул. — Что касается высылки, то ничего не выйдет. Я встретил в Малаге старого знакомого. Помните испанского майора Асуньо?

— Как же! Он приезжал к нам, когда я еще был инспектором полиции, — отозвался Мун.

— Он теперь в чине полковника, прибыл из главного управления полиции в связи с арестом американских военных моряков в Роте. Он не антифашист, но явно недолюбливает американских союзников генерала Франко, как, впрочем, большинство испанцев. К счастью, на нас обоих его антипатия не распространяется. Асуньо обещал нам полную поддержку.

— Прекрасно! — Мун закурил сигару. У нее был отличный вкус. — Вы говорили с ним насчет полковника Бароха-и-Пиноса?

— Говорил. У него независимо от меня возникли насчет полковника подозрения. Дело в том, что один из арестованных моряков дал весьма пространные показания. Он упоминал какого-то высокого чина малагской полиции, работавшего на Рода Гаэтано. Имени он не знает, только слыхал о нем от Краунена. Джон Краунен, как мы и думали, был главным действующим лицом.

— Моряк упоминал в своих показаниях Роситу, Рамиро и Куколку? — осведомился Мун.

— Ни словом. Или они были сильно законспирированы, или вы ошибаетесь на их счет.

— Странно! — Мун покачал головой. — Куколка вообще представляет собой настолько бессмысленную головоломку, что временами мне кажется, будто у меня галлюцинации. — И он подробно рассказал о последних событиях.

— Чем не фильм Хичкока? — Дейли хлопнул себя по коленям. — Вы меня просто поразили насмерть, шеф! Засада, погоня за таинственной блондинкой, в которой, кроме знаменитого детектива, принимает участие вертолет.

— Перестаньте, Дейли, — отмахнулся Мун. — Без шуток, что вы об этом думаете?

— У Куколки есть сестра-близнец. Как вам нравится эта идея, шеф?

— Вчера я подумал было о вызванной из Голливуда дублерше, но это такая же чушь, как ваш близнец.

— Возможно, что чушь. Но у меня ощущение, будто Куколку ночью подменили. Кем же?

— Подменили? — ошалело промычал Мун.

— Сначала выслушайте меня. Времени я не терял даром. Когда дон Бенитес мне рассказал, что Куколка уже сидела на упакованных чемоданах, а потом ни с того ни с сего изменила свое решение, я отправился к ней, как говорится, «выяснить интимные отношения». Она меня не приняла.

— Знаю! Так вам и надо, нечего воображать себя непревзойденным мужчиной, — рассмеялся Мун.

— Сами только что сказали — не до шуток, — рассердился Дейли. — Вы ни за что не догадаетесь, под каким предлогом она отказалась меня впустить. Мол, одевается! Наши киноактрисы обычно ничуть не стесняются одеваться, вернее, раздеваться, при многочисленной публике. А на Куколку внезапная стыдливость уж совершенно непохожа. Голос мне тоже показался чужим, словно она за ночь помолодела.

— Вы слышали его только через дверь, так что это не доказательство.

— А лотерейный билет? Не думайте, что я, оставаясь наедине с Куколкой, только и делал, что обмерял ее бюст. Пока она вчера ходила в автоматный зал за выпивкой, я проверил содержимое всех выдвижных ящиков. Билета не было и в помине.

— Значит, по-вашему, существуют две Куколки? Настоящую за ночь убили, а утром заменили второй? Блестящая идея для сценария детективного фильма, в котором мечтает сниматься Ритчи.

— Что ж, генерал Дэблдей ради государственной пользы способен и на такое, — усмехнулся Дейли и после эффектной паузы выпалил: — Во всяком случае, Куколка ночью уезжала.

— Что вы говорите? — Мун вспомнил бокал вина, любезно предложенный генералом жене дона Бенитеса, вспомнил, что даже его более чем громкий ночной телефонный разговор со Шривером не прервал ее мирного храпа. Похоже, к генеральскому вину было подмешано снотворное.

— Вот именно! — подтвердил Дейли. — Мне пришла в голову гениальная идея осмотреть ее белую «мазератти». Тем более что с сегодняшнего дня я в качестве владельца взятого напрокат «ягуара» тоже вхож в гараж отеля… Судя по внешнему виду, ее машиной не пользовались. Никаких следов грязи и дорожной пыли. Другой бы на этом успокоился. Но я все же залез под нее, памятуя великую истину, что фасад всегда тщательно скребут, а задворки частенько забывают.

— Что же нашли на задворках?

— Прилипшую красную глину! — торжествуя, объявил Дейли. — Причем совсем свежую!

— Ясно. — Мун присвистнул. — Вчера ночью был дождь, впервые за много дней. А глину такого цвета я видел только в одном месте…

— На горном перевале? Вот именно! А через перевал ведет единственная дорога из Панотароса. Кстати, вы заметили, какой у автомобиля Куколки вместительный багажник? В нем спокойно уместился бы труп.

— Так, так… — Мун незаметно для себя пыхтел потухшей сигарой. — Может быть, Куколка уехала, а потом все же вернулась? — сказал он с сомнением. — Генерал говорил вчера ночью о каком-то последнем средстве задержать ее до встречи с правительственной делегацией.

— Вы действительно верите в это? — в упор спросил Дейли.

— Лишь пытаюсь как-то объяснить сплошную мистику. У меня иногда такое ощущение, будто Панотарос, и в частности эта гостиница, населен призраками. Призрак Эвелин Роджерс приходит к пещере, она сама в это время пакует чемоданы, а потом срывает с себя призрачные длинные волосы. Призраки миссис Шривер и Рола едут с рыбаком Камило в Коста-Асул, а они сами… Что они делали в первую половину рокового девятнадцатого марта? Вот где ключ к тайне их смерти! — Мун опять замолк, надолго. Откинувшись в кресле, он, казалось, дремал с полузакрытыми глазами и потухшей сигарой во рту. Спустя некоторое время он, словно нырнув в омут полурасшифрованных мыслей, вытащил оттуда не слишком связную фразу: — Надо узнать, в какой тюрьме находится парикмахер из Пуэнте Алсересильо.

Пояснить ее он не успел: глухой звук, напоминающий ритм барабанов, сотрясал дверь. Высунувшись в коридор, Мун невольно отпрянул. На него надвинулось что-то огромное, черное. Перед ним стоял слуга падре Антонио, иссиня-черный на фоне белых мраморных стен. Негр молча протянул ему конверт и, не дожидаясь ответа, удалился бесшумной походкой идущего по следу охотника.

Мун повертел конверт в руках. Любопытно, что пишет падре Антонио? «Жду вас. Надо обменяться информацией. Это в ваших интересах!» В скупом тексте чувствовалась затаенная угроза. «Придется пойти», — решил про себя Мун.

Он уже собрался было запереть дверь, но вместо этого только прикрыл ее. По коридору бежал майор Мэлбрич.

— Генерал, скорее! — крикнул он, добежав до комнаты Куколки. — Только что звонили! Они уже переехали перевал.

Генерал Дэблдей тотчас вырос на пороге. Он был в парадном мундире, при всех регалиях, и выглядел весьма внушительно. Однако Куколка, которую он, словно боясь потерять, крепко держал под руку, совершенно затмевала его. Не только ее знаменитые золотые сандалии, но и короткая туника из ослепительной синтетики, тюрбан на высокой, схожей с башней, замысловатой прическе, сами волосы — все извергало сплошное золотое сияние. Не отпуская ее обнаженной руки, генерал постучал в комнату Рамиро. И оттуда вышла Росита Байрд! Вчетвером они торопливым шагом направились к лестнице.

Росита, не таясь, проводит время у Рамиро! Он сам остается дома, предоставляя генералу Дэблдею заменить его в роли неизменного кавалера Куколки! Тут было от чего разинуть рот. Удивленный донельзя, Мун даже не успел как следует разглядеть Куколку. Только заметил, что и на глаза, и на щеки, и на губы потрачено рекордное — даже для голливудского стандарта — количество всевозможной косметики.

— Вы видели ее новую прическу? — зашептал за его спиной Дейли.

— Ну и что? — слабо отреагировал еще не пришедший в себя Мун. — Весьма эффектная!

— Но чрезвычайно невыгодная для женщины, которая и так высоковата. Я изучал все снимки Куколки. Никогда она не носила такой прически. Кстати, башня с тюрбаном весьма подходящее средство сделать незаметной небольшую разницу в росте… Пойду погляжу на нее вблизи!

Как только Дейли ушел, с площади донеслись первые оглушительные такты приветственного марша. Играл большой сводный оркестр, резонанс был до того мощный, что звенели стекла. Ликующие звуки в результате несостоявшегося водородного взрыва — жизнь положительно обожает парадоксы! Мун пожал плечами и вышел на балкон. Музыка стала еще громче, где-то вдалеке послышался рокот приближающихся машин.

Со стороны пансиона «Прадо» подъехали четыре битком набитых автобуса и остановились, прикрытые зданием гостиницы от нескромных взглядов. Когда из первого выпорхнула целая стая жгучих брюнеток с алыми розами в волосах, Мун подумал, что это обитательницы пансиона. Но второй автобус уже тоже высаживал свой груз — такую же великолепную партию одетых под тореадоров молодых брюнетов. А когда наконец из третьего одна за другой степенно вышли пожилые крестьянки в национальной одежде, а из четвертого автобуса — такие же живописные крестьяне, до Муна дошло, что это и есть испанский народ, предусмотрительно доставленный в Панотарос генералом Дэблдеем, чтобы осыпать высоких гостей цветами и овациями.

Мун усмехнулся, подумав, насколько удачно Куколка вписывалась в эту полутеатральную, полумаскарадную постановку. Он спустился в пустой холл. В открытых дверях торчал дон Бенитес и глазел на триумфальную арку.

В самом центре помоста стояла Куколка. В великолепном одеянии и золотых туфлях она походила на юную принцессу, а стоявший рядом генерал Дэблдей — на умудренного опытом гофмаршала. Пестрые флаги, испанские и американские, колыхались под будто размалеванным в декоративно-синий цвет небом. Куколка то и дело недовольно поправляла свою высокую прическу, которую задевал сползший с древка штандарт с золотой эмблемой фашистской фаланги на пронзительно-черном фоне.

Генерал, отвечавший с любезной улыбкой на приветствия представителей местной власти, заметил это первым. Несколько офицеров из его окружения бросились к древку. Но полковник Бароха-и-Пинос успел их предупредить. Ловко вскарабкавшись на плечи дюжего гражданского гвардейца, он попытался поднять флаг повыше.

Почти в ту же минуту на другом конце площади появилась головная машина. В ней восседал низенький тучный господин. Его втянутая в плечи голова и утонувшая в мягкой обивке спина резко контрастировали со стройными фигурами эскортирующих солдат американской военной полиции.

Почти одновременно с ними несколько сот человек выбежали на площадь со стороны моря. Делали они это довольно охотно. И прекрасные танцовщицы, и мужественные тореадоры, даже приглашенные на роль крестьян пожилые исполнители были рады поразмять затекшие после утомительной поездки ноги. Площадь взорвалась хором ликующих голосов.

Первая машина поравнялась с триумфальной аркой. Любезно отстранив полковника, генерал Дэблдей шагнул по вытканному золотом ковру и обменялся с министром информации и пропаганды крепким рукопожатием. Застрекотали моторы киносъемочных и телевизионных камер, их заглушило щелканье фотоаппаратов, слившееся в почти беспрерывный звук.

Как только вспышки блицев погасли, к триумфальной арке подкатила черная генеральская машина с длиннющей серебряной антенной на капоте, радиооператорами в наушниках на переднем сиденье и четырьмя автоматчиками на самом заднем. Министр быстро пересел в нее, на то же сиденье уселись генерал — с правой, Куколка — с левой стороны. Потом к машине подошли полковник Бароха-и-Пинос с супругой американского посла и сам посол с Роситой Байрд. Они уселись на единственное оставшееся свободным сиденье. Машину тотчас окружили мотоциклисты. Поблескивая на солнце черным блестящим лаком и прозрачным бронированным колпаком, она сделала почетный круг по площади и скрылась, волоча за собой длинный шлейф эскорта.

Из поля зрения исчез последний автомобиль. Мун уже надеялся, что представление кончилось, но внезапно булыжник содрогнулся от цокота. Это затребованный полковником эскадрон мобильных гвардейцев вынесся на площадь. Прозвучала отрывистая команда, эскадрон мгновенно врос в землю, над толпой взвился треск троекратного салюта. У Муна замельтешило в глазах. А эскадрон уже рванул с места, и, покачиваясь в седлах, гвардейцы поскакали вдогонку генеральской машине.

Поднятая всадником пыль еще не успела улечься, как красавицы, тореадоры, пожилые крестьяне и крестьянки — одним словом, весь испанский народ схлынул с площади. За гостиницей послышался рокот заведенных моторов, потом по песку зашуршали шины. Первый акт представления кончился.

Мун вернулся к себе. Дейли все не приходил, заняться было решительно нечем, кроме опостылевшего сизифова труда — распутывания клубка, который с каждой вытащенной нитью запутывался все больше. Поспать, что ли? Мун подумал, что в таком случае лучше выкупаться. Если уж высокие гости решались на такое, то почему бы и ему не рискнуть? Правда, если существует хоть малейший намек на радиоактивное заражение воды, им в отличие от него обеспечены тщательная врачебная проверка и профилактическое лечение.

Однако купание, собственно говоря, было только поводом для встречи с рыбаком Камило. Возможно, на этот раз он будет разговорчивее. Баркас дона Камило был на месте, но владелец отсутствовал. Купаться расхотелось — море выглядело негостеприимно. Сильный ветер раскачивал баркас, вдали в такт разбушевавшимся волнам поднимались и опускались американские военные суда, расцвеченные в честь приезда высоких гостей праздничными флажками.

Налетевший порывом ветер пронес мимо Муна страницу брошенной кем-то наспех газеты. Крупный заголовок «Пентагон сообщает, что предварительные переговоры с испанским генеральным штабом о размещении новых баз и новых американских поставках вооружений испанской армии закончились к взаимному удовлетворению» остался бы так и непрочитанным, не догадайся Мун по первым словам об остальном. Следом пролетел обрывок какого-то письма. Притормозив его ногой, Мун разобрал: «…наслаждаемся отдыхом. В Панотаросе прекрасная погода». Письмо заставило его вспомнить о дневнике Рола Шривера, которому его отец придавал такое значение. В предъявленной начальником полиции описи он не значился. Изъят? Пропал? Надо расспросить Педро и горничную, убиравшую девятнадцатого марта комнату Шриверов.

Внезапно Мун, к своему большому изумлению, увидел целую флотилию катеров и шлюпок, отделившихся словно по команде от всех без исключения военных кораблей. Почти одновременно из-за пансиона «Прадо», в раскрытых настежь окнах которого не было видно ни одного зазывающего лица, выехал длинный автомобильный кортеж. Как же так? Гости ведь собирались вкусить в старинном родовом замке Кастельмаре легкий дипломатический завтрак — как бы репетиция намеченного на вечер торжественного банкета. А между тем в их распоряжении было немного времени, достаточно лишь, чтобы проехать до замка и вернуться. Предоставив гостям рассаживаться в посланные за ними катера, Мун почти бегом вернулся в отель.

— Что случилось? — спросил он дона Бенитеса, не сомневаясь, что этот наиболее осведомленный в Панотаросе человек и на этот раз сумеет ответить.

— Маркизу внезапно стало плохо. Его пришлось срочно перевезти в американский военный лагерь.

— В лагерь? Зачем? — не сразу понял Мун.

— Там ведь хорошо оборудованный медпункт с врачами и всем необходимым.

— Что с маркизом?

— Не знаю, мне он не говорил. — Портье неопределенно пожал плечами.

— Профессор Старк у себя? — осведомился Мун, только теперь вспомнив, что после вчерашней беседы не разговаривал с ним. Не до него было — с такой быстротой и тяжестью навалились события.

— Зачем вам профессор?

— Хочу его попросить сходить в медпункт, узнать, что это за странная болезнь у маркиза.

— Профессора Старка срочно вызвали в военный лагерь. А завтрак срочно перенесен на американский эсминец. — Дон Бенитес грустно улыбнулся. — Вот видите, вы не ошиблись, я действительно все знаю. Но на сей раз это не моя заслуга — просто узнал от Педро. Он только что из замка.

— Педро? Где он?

— Вот! — указал дон Бенитес на широкую декоративную пальму. Подобрав под себя ноги, почти полностью уйдя в огромное голубое кресло, мальчик сладко спал. Холл был пуст. Все журналисты до единого находились при гостях. Разбуженный Муном Педро с трудом открыл глаза.

— Привел? — Мун тряхнул его за плечи.

— Да. Все в порядке, — промямлил Педро, все еще борясь со сном.

— Ты не видел дневника Рола? Не знаешь, где он может быть?

— Дневник? Ах да, такая толстая тетрадь в зеленом кожаном переплете. Рол еще записывал в нее новые испанские слова, которым я его обучал… Нет, не знаю, — почти машинально отвечал Педро, потом, неожиданно вскочив на ноги, окончательно проснулся: — Сеньор Мун, случилось несчастье! Сеньорита Гвендолин убита!

— Что? Ты не бредишь?

— Нет, нет! Та тропинка, про которую я вам рассказывал, ведет вдоль Чертова ущелья. Когда мы шли мимо… я увидел… внизу… красный «кадиллак»… совершенно исковерканный… падал с огромной высоты… но я его хорошо знаю… это машина сеньориты Гвендолин… другой такой я ни у кого не видел.

— Это еще не значит, что сама Гвендолин мертва. — Мун цеплялся за последнюю надежду.

— В машине был труп. Рассмотреть его сверху невозможно. Но это она. Я в этом уверен… Убили и сбросили в пропасть вместе с «кадиллаком». Хью Браун тоже думает так. Я его встретил по дороге. Он пошел в замок за биноклем.

Следующий час был, пожалуй, самым тяжелым за все время пребывания Муна в Панотаросе. Педро объяснил, что спуститься в ущелье невозможно, разве только опытному скалолазу с альпинистским снаряжением при наличии второго такого же для страховки. Тогда Мун вспомнил про американские вертолеты. С их помощью удастся не только обследовать машину, но и поднять. Однако связаться с генералом Дэблдеем или майором Мэлбричем, пока они находились на эсминце, невозможно. Да и не имеет смысла. Даже ради трупа дочери своего делового друга Шривера генерал не прервет дипломатический завтрак, где хорошее пищеварение укрепляло малость пошатнувшийся престиж Америки.

Чтобы как-то облегчить себе томительное ожидание, Мун отправился к падре Антонио. К тому же намек на какую-то важную информацию на основе взаимного обмена нельзя так легкомысленно игнорировать. Откладывать визит было бы тоже неблагоразумно. Мун чувствовал: при стремительном развитии, которое принимали события, какое-нибудь полученное слишком поздно известие, возможно, сильно затруднило бы путь к своевременной отгадке многочисленных тайн Панотароса.

Падре Антонио жил в маленьком спартанском домике, примостившемся на склоне горы. Сразу же за ним начинался виноградник. Голые лозы, цепко обвивая каждый выступ, упорно карабкались наверх. За домиком, поблескивая на солнце сплошным стеклом, находилась небольшая оранжерея. Как только Мун переступил через порог, его окутала волна одуряющего аромата роз.

— Входите, — коротко бросил падре Антонио, продолжая срезать большими садовыми ножницами чуть распустившиеся бутоны. Одет он был в полинялый комбинезон цвета хаки. Мун не мог отделаться от странного ощущения, что перед ним солдат, разрезающий проволочные заграждения и не имеющий со знакомым священником ничего общего, кроме голоса.

— Ну вот, сейчас я в вашем распоряжении. — Падре Антонио шагнул к Муну с букетом роз в руке и, ловко удалив ножницами шипы, протянул их Муну.

— Это мне? — Мун озадаченно посмотрел на букет.

— Друзьям я всегда дарю розы без шипов. — Падре Антонио улыбнулся. Мун, вконец растерявшись, протянул руку.

— Но эти не для вас. — И он бросил цветы на скамейку. — Эти для моего лучшего друга генерала Дэблдея. Он их галантно преподнесет Эвелин Роджерс, когда та выйдет после торжественного купания из воды.

— Немного розового цвета сейчас ему не повредит. Фоторепортеры и особенно телевизионщики будут в восторге. Но вы быстро сменили курс! Еще вчера вы советовали мне опасаться его, — иронически заметил Мун.

— Разве вам не известно, что вчера всегда отличается от сегодня? Генерал Дэблдей удержал Эвелин Роджерс от поспешного отъезда и тем самым в отличие от вас стал моим союзником. В состоянии сплошной истерии, в котором она находилась вчера, Эвелин, как вы сами слышали, о своем замужестве с Рамиро и переходе в католическую веру и слышать не хотела.

— А сегодня? По-моему, она приняла вас не очень милостиво.

— Если она осталась, значит, ничто еще не потеряно. Все зависит от вас.

— От меня? — немного удивился Мун.

— Вернее, от вашего Хью Брауна или как он там в действительности называется.

— Вы мне обещали кое-какую информацию, — напомнил Мун.

— Пока вы получите только задаток. Это касается смерти Шриверов. А остальное, когда раскроете мне свои планы насчет Куколки. Розы же — пожалуйста, выбирайте любые. С шипами или без — зависит только от вас. — Падре Антонио стряхнул с комбинезона розовый лепесток.

— Что ж, ваш тонкий намек принят к сведению. Я всегда считал, что откровенный разговор, даже между врагами, — самая лучшая тактика. — Мун уселся на скамейку.

— Значит, вы сами признаете, что мы враги? Самое странное, что я даже не понимаю почему. — Падре Антонио посмотрел Муну прямо в глаза, словно приставил к виску пистолет. — Что вы хотите от нее? Что хочет от нее ваш Хью Браун? С тех пор как он появился, она переменилась. А сегодня у меня было чувство, что это совершенно другой человек. Я заходил к ней, чтобы принести билеты…

— Лотерейные? — усмехнулся Мун. — Главный выигрыш — католическая Куколка?

— Я верю только в то, что творю собственными руками, а лотерея — дело случая, — назидательно ответил священник, очевидно принявший реплику собеседника за обыкновенный каламбур. — Я принес билеты на самолет в Рим. Для нее и Рамиро. Там их должен принять папа и на аудиенции дать Рамиро разрешение на развод, — торжественным тоном пояснил он.

— Развод! С кем? — Мун повел бровями.

— У него где-то в Калифорнии жена, с которой он уже давно не живет. Но в глазах святой церкви это не имеет никакого значения. Для того чтобы католик мог вторично жениться, ему необходимо одно из двух — или разрешение папы римского, или официальное свидетельство о смерти. Смерть — дело случайное, даже насильственная. Огнестрельное оружие может дать осечку, холодное — выпасть из руки.

— Поэтому вы, будучи мудрым человеком, предпочли дорогу в Рим? — Мун пытался сострить.

— Хотя бы так. Сегодня она подтвердила, что готова ехать, но по тому, как схватила билеты, я понял, что думает она совершенно противоположное. Она… как бы вам сказать… Я ее почти не узнал, до того она внутренне изменилась. Моя профессия — читать в людских душах, разбираться в них…

— Забираться — было бы более подходящее слово, — сказал Мун.

— Да! Забираться, выискивать тайники! — жестко отпарировал падре Антонио.

— В таком случае вы должны знать про мои цели больше, чем я сам.

— Хью Браун — ваше оружие. Правда, мне непонятно, как ему за короткий срок удалось получить такую власть над нею? — Священник задумался и тут же сам ответил: — Скорее всего ему известна какая-то ее тайна, которой он ловко пользуется. Только не советую стоять на моем пути! — Падре Антонио подкинул в воздух приготовленный для генерала букет и одним мастерским взмахом садового ножа отсек все бутоны. — Имейте в виду, до того, как стать духовным пастырем, я был лучшим фехтовальщиком Испании! — Он поднял с земли лишенные стеблей бутоны, похожие на обрубленные палачом детские головки, и с беззвучным смехом протянул Муну: — Добавьте сахару, получится отличное розовое варенье! — Мун невольно отшатнулся. — Так что лучше выкурить со мной символическую трубку мира. Темный табак или светлый? — Священник достал из кармана свой портсигар. Из черной вороненой стали, с мрачным крестом и инициалами ордена на одной, с зарубками на другой стороне, он напоминал Муну затвор винтовки, на которой снайперы отмечают число прямых попаданий. — Видите этот крестик? — Падре Антонио притронулся пальцем к последней отметке. — Это душа Эвелин Роджерс. Я дал торжественную клятву вложить ее в руки ордена «Дело господне»! — И после длительной паузы: — Так что молите бога, чтоб мне не пришлось по вашей вине выжечь серной кислотой эту почти обретенную душу!

— Поскольку я в бога не верю, кому прикажете молиться? Хлебному божку вашего негра? — Мун посмотрел на часы. — Мое время истекает. Ваши угрозы я уже выслушал, теперь давайте условия.

— Условие только одно — не стоять на моем пути. Ни в переносном, ни в прямом смысле. Сегодня вечером Эвелин Роджерс должна улететь в Рим… Обещайте, что вы не будете препятствовать этому. Взамен получите обещанную информацию.

— Вчера я бы вам заявил решительно «нет».

— А сегодня? — Падре Антонио настороженно ждал ответа Муна.

— Вы ведь сами сказали, что сегодня отличается от вчера. — Мун взял из раскрытого портсигара табачный лист и на этот раз уже без посторонней помощи скрутил себе сигару.

— Значит, обещаете? — Падре Антонио правильно истолковал его жест.

— Как видите! — Разговор со священником принес Муну большое облегчение. Если уж этот рентгенолог человеческих тайников заметил в сегодняшней Куколке разительные перемены, то едва ли Мун мог повлиять на судьбу этой особы.

— От имени святой церкви благодарю вас. — Священник поднял руку для благословения.

— Боюсь, что меня не за что благодарить, — усмехнулся Мун. — Советую заранее написать ордену, что по не зависящим от вас техническим причинам ваш последний крестик оказался авансом, счет за который некому предъявить, кроме разве господа бога или дьявола. Насколько мне известно, это не будет первая ваша неудача. Со Шриверами тоже ничего не получилось.

— Со Шриверами? — Падре Антонио нахмурил брови.

— Ну да. Мне рассказывали, что вы даже пытались проникнуть в военный лагерь, чтобы перед смертью приобщить их к вере истинной.

— Шриверов? Разве вы не знали, что они католики? Я хотел их причастить перед смертью, вот что я хотел! Но майор Мэлбрич сказал, что они уже умерли. — Падре Антонио беззвучно рассмеялся.

— И это так смешно? — спросил Мун.

— Да, если учесть, что я пришел в одиннадцать вечера, а в свидетельстве о смерти время кончины обозначено половиной первого ночи. Вот та информация, которой я хотел с вами поделиться! — И падре щелкнул садовыми ножницами, давая понять, что больше не задерживает гостя.

— Дейли еще не приходил? — стоя в раскрытых дверях отеля, бросил Мун дону Бенитесу. Осознав свой сделанный из-за волнения промах, хотел было поправиться, но махнул рукой.

— Вы имеете в виду сеньора Брауна? — с тонкой улыбкой переспросил дон Бенитес. Потом шепотом добавил: — Признаться, я сегодня подумал, что его настоящее имя — Свен Крагер. Очень уж этот шведский журналист — не удивляйтесь, «Пиренеи» еще ночью передавали его статью — осведомлен о панотаросских событиях.

— Я посоветовал ему слушать «Пиренеи»! — в свою очередь улыбнулся Мун.

— А, вот оно что! Видите, не всегда я все знаю.

— Вам маркиз сказал насчет Дейли?

— Нет, маркиз не из болтунов. Я сам догадался. Для сына пуговичного короля вы с ним разговаривали слишком долго.

— Догадались, как обычно, случайно прохаживаясь по коридору?

— Что вы, сеньор Мун! Вас я ни разу не подслушивал, сразу понял, что вы наш друг… А что касается… — не договорив, дон Бенитес замолчал.

— Сеньор Мун, разрешите убрать вашу комнату? — погруженный в беседу Мун не заметил, как подошла горничная. — И извините, что не сделала этого раньше. Сегодня с раннего утра мне пришлось приготовить номера для новых гостей. — Она говорила по-испански, но дон Бенитес на ходу переводил каждую фразу. До Муна даже не сразу дошло значение ее слов. Наводить чистоту и порядок, когда где-то, возможно, валялись радиоактивные осколки еще одной бомбы, а в пропасти — изуродованный труп Гвендолин? Потом он механически кивнул:

— Делайте, что хотите… Да, кстати, кто из горничных убирал комнату миссис Шривер и ее сына утром девятнадцатого марта?

— Она! — Портье указал на смущенно теребившую передник девушку.

— Скажите, пожалуйста, вы не видели в то утро тетрадь в зеленом кожаном переплете? Рол вел в ней свой дневник.

— Нет! Вообще ни разу не видела, — при посредничестве дона Бенитеса ответила горничная. — Но я нашла… не знаю, интересует ли это сеньора… Я нашла под кроватью осколки флакона… И в комнате очень сильно пахло миндальной эссенцией… Пришлось раскрыть все окна и двери, чтобы хоть немного проветрить комнату.

Мун намеревался еще что-то спросить, но не успел — в гостиницу вихрем ворвался покрытый потом, задыхавшийся от бега Дейли.

— Гвендолин? — одними губами спросил Мун.

— Вероятно, да! Лицо страшно изувечено, к тому же засыпано осколками ветрового стекла. Лежит вклиненная между передним сиденьем и искореженным капотом.

— А туфли? Туфли видны? — спросил Мун, боясь услышать, что туфли на трупе женские.

— Нет. Ноги неестественно согнуты, со страшной силой вдавлены под сиденье… Да, сейчас вспомнил… Кажется, на трупе брюки, но столько крови, что даже этого толком нельзя утверждать.

— Брюки? — отозвался дон Бенитес. — Это сеньорита Гвендолин. Платье она надевала в редчайших случаях. В тот день, когда она исчезла, на ней тоже были брюки.

Как раз в этот момент площадь перед гостиницей огласилась шумом автомобильных моторов. Не дожидаясь, пока черная супермашина генерала Дэблдея затормозит, Мун бросился к ней…

«Ягуар» на полной скорости промчался через Панотарос. Дорога шла в гору. Мимо мелькнул замок, мощный автомобиль с разбегу взял несколько крутых виражей. Поросшие кустарником дикие скалы заслонили Панотарос и море, потом мотор, словно протестуя, зафырчал, машина остановилась.

— Уже приехали? — возбужденно спросил Мун.

— Дальше придется идти пешком, — объяснил Дейли. — Тут и вездеход на гусеничном ходу едва ли проберется.

Несмотря на ветер, день обещал быть чертовски жарким. По крайней мере так казалось Муну. Пока они карабкались наверх, сорочка успела прилипнуть к телу. Пряно пахли какие-то травы, в небе кружил коршун. Он делал замысловатые зигзаги, но постоянно возвращался к одному и тому же месту. В просвете между скалами Мун увидел фигурки людей и нависшие над ними вертолеты. Еще несколько минут — и они были у цели. Не обращая внимания на собравшихся, Мун вскарабкался на тропинку, что вела вдоль Чертова ущелья, и, борясь с головокружением, заглянул в пропасть. На солнце ярким пожаром вспыхнула красная лакировка «кадиллака».

Первой реакцией Муна было удивление. Здесь не было ничего хоть отдаленно напоминающего дорогу. Одни только камни. Лишь сумасшедший или находящийся в смертельной опасности осмелился бы гнать машину по такому бездорожью.

После короткого совещания полковник Бароха-и-Пинос предложил не спускаться на вертолете в пропасть, а при помощи заранее заготовленных подъемных блоков и тросов сразу поднять машину. Времени в обрез, объяснил он, его служебный долг охранять гостей во время купания. Таким образом в вертолете нашлось место лишь для занятых в подъемной операции американских саперов и самого полковника. Предоставив им закрепить тросы, он занялся фотографированием. Само по себе его рвение имело вескую причину. В Панотаросе не было полицейского фотографа. Дожидаться, пока прибудет из Малаги, можно было только в том случае, если «кадиллак» не трогали бы с места.

Оставаться бездеятельным в такую минуту было для Муна пыткой. Скорее чтобы совладать со своими нервами, чем из профессионального долга, Мун обследовал окрестность, как это делал перед ним Дейли. Почва была каменистой, с отдельными островками влажного мха и растоптанной сапогами полицейских и военных мокрой землей. Все же Муну показалось, что среди многих свежих следов он различает размытый дождем деформированный след более давнего происхождения. Отпечатки ног были до того неясны, что не представлялось возможности установить, принадлежат они человеку или зверю. Именно поэтому Дейли не счел нужным доложить о них. Начинались они в десяти шагах от пропасти, временами обрываясь, вели наверх, затем окончательно исчезали. Мун прикинул в уме возможное направление и, следуя ему, наткнулся на вход в пещеру. К счастью, у одного сапера был с собой фонарь. В пещере Муну не удалось найти никаких признаков человеческого пребывания. Она кончалась узким коридором с настолько низким сводом, что пробираться пришлось бы ползком. Прятать в нем труп бессмысленно — куда проще сбросить с обрыва вместе с машиной в пропасть, как это и случилось. Уцепившись за кусты, Мун заглянул в зияющую пропасть, окруженную со всех сторон отвесными скалами. По мере того, как подвешенный к вертолету «кадиллак» медленно поднимался, взору открывалась страшная картина. Машина напоминала наполовину сплющенную под огромным прессом жестянку.

Перед тем как вертолет опустил ее на землю, Мун, повинуясь внезапному импульсу, взобрался на самую высокую точку, чтобы еще раз обозреть окрестность. Дождь смыл следы протекторов, в этом он убедился раньше. Но сейчас, охватывая взглядом большое пространство, он заметил нечто, что ускользало от внимания внизу. Кое-где кусты были примяты, по этим вмятинам можно было в известной мере воссоздать взятый машиной путь. Создавалось впечатление, что «кадиллак» направлялся прямо в пропасть. Значит, несчастный случай исключался.

И наконец, после мук неизвестности, которые еще долго вспоминались Муну как одно из самых страшных переживаний в жизни, из разрезанного автогеном металлического гроба извлекли труп.

— Мужчина! — вскрикнул Дейли не своим голосом.

Несмотря на тяжелые увечья, сейчас, когда осколки ветрового стекла не мешали, можно было даже рассмотреть черты лица. В них было что-то удивительно знакомое.

— По-моему, это Краунен, — неуверенно прошептал Дейли. Мун быстро взглянул на полковника Бароха-и-Пиноса. Тот так же быстро отвел глаза, но Муну этого было достаточно. Ни он, ни Дейли не ошиблись — убитый был, несомненно, Крауненом-Гонсалесом.

— Ничего не трогать! — скомандовал Мун, хотя распоряжаться полагалось начальнику полиции. — Его надо на этом же вертолете доставить в Малагу! Труп в таком состоянии, что без вскрытия невозможно установить, был ли Краунен сначала убит, а потом сброшен вместе с машиной в ущелье, или его столкнули еще живым… — Мун повернулся к Дейли: — Вы полетите на этом же вертолете. Постарайтесь, чтобы немедленно произвели вскрытие.

— Какого черта?! — процедил сквозь зубы полковник Бароха-и-Пинос. — Если это необходимо, то полечу я…

— А высокие гости, чья охрана доверена вам, господин полковник? — отрезал Мун. — Что касается моего помощника Дейли, то он имеет не только полномочия мистера Шривера на расследование дела, но и соответствующее разрешение полковника Асуньо из Главного полицейского управления. Понятно?

Гостиница показалась Муну после Чертова ущелья шумной до неприличия. Фотокорреспонденты забежали в свои номера сменить пленку. Остальные журналисты толпились в холле и автоматном зале. Куколка, по словам дона Бенитеса, только что поднялась к себе, чтобы переодеться в купальный костюм.

Мун занял свой обычный наблюдательный пункт на балконе. Первым подъехал телевизионный автобус. Осветители, протянув кабель, расставляли отражательные щиты; ведущий, переходя от надрывного крика к шепоту, проверил микрофоны; операторы, опасливо вглядываясь в потемневшее местами небо, выбирали ракурсы для съемки. Другой автобус выгрузил динамики, вслед за ним и привезли музыкантов. В отличие от сводного военного оркестра, игравшего во время торжественной встречи, этот, не менее многочисленный, состоял из лучших музыкантов малагских ресторанов. Едва выпрыгнув из автобусов, музыканты заиграли. Громкоговорители загудели, над пляжем прокатилась первая волна сладострастных синкоп.

Под эти звуки из-за гостиницы выбежали уже знакомые Муну юноши и девушки в ярчайших купальных костюмах. За ними степенно следовали пожилые крестьяне и крестьянки, весьма довольные тем, что в этом водном празднике им отведена скромная роль сухопутных зрителей. Доставившие их четыре автобуса были на этот раз упрятаны подальше от пляжа.

Прозвучала команда. Отгораживая пляж от остального мира, вдоль гостиницы протянулась черно-желтая гирлянда оцепления, состоявшая из песочных мундиров американской военной полиции и черных — национальной гвардии. Журналисты, оживленно разговаривая, заняли свои места. Они старались не отходить слишком далеко от гостиницы, чтобы быть поближе к телефону. Плоская фляжка, предложенная французом с гасконской бородкой, пошла по кругу. Зябко поеживаясь каждый раз, когда солнце исчезало за тучами, они ждали начала представления. Кое-кто, посмотрев на часы, побежал согреваться в автоматный зал.

Телевизионщики, подготовившись к передаче, жевали маслины, время от времени поочередно прикладываясь к большой плетеной бутыли.

Мун услышал на соседнем балконе голоса. Ведущий что-то закричал, автобус подъехал к самой гостинице. Вмонтированный в крышу стальной стержень с операторской люлькой быстро пошел вверх. Мимо Муна мелькнула прилипшая к камере голова в красном помятом берете. Он заглянул в прорезь тента. За черным фраком министра и пепельным мундиром генерала Дэблдея виднелся кусочек голой спины и золотые, красные, синие диагональные полосы купальника. Потом Мун увидел в руке министра микрофон, тот что-то сказал телезрителям, над головами стоявших на балконе высоких гостей поднялась загорелая женская рука с огромным букетом и приветственно замахала. Снизу поднялся прибой ликующих криков, автобус отъехал, операторы принялись за панораму пляжа с живописной толпой и моря, давая высоким гостям время надеть купальники и спуститься вниз.

В ту минуту, когда те, встреченные новым взрывом ликования, сбросили халаты, солнце окончательно зашло за тучи. Фотографы, чертыхаясь, быстро сменили объективы, министр, придерживая Куколку за талию, вприпрыжку побежал к воде, за ним остальные высокие гости.

Муну бросилась в глаза любопытная деталь: среди участников представления не было ни одного местного жителя.

Оркестр заиграл попурри из опереточных мелодий; над стоявшими близко от берега военными катерами рассыпались огненные веера фейерверка. И тут пошел дождь. Гости, торопливо окунувшись, бросились обратно в гостиницу. Одна только Куколка не спешила. Стоя по колено в воде, она продолжала позировать. Дождь усилился. У министра, до сих пор терпеливо выжидавшего, пока киноактриса соизволит приступить к главному пункту программы, лопнуло терпенье. Он схватил ее за руку и потащил в воду. Внезапно набежавшая тяжелая волна захлестнула их обоих. До Муна донесся отчаянный крик, Куколка исчезла под водой. Сбежавшиеся корреспонденты заслонили место происшествия от Муна. Когда они расступились, он увидел генерала Дэблдея, бредущего к берегу с Куколкой на руках. Она билась в истерике, по лицу стекали черные ручейки туши. Журналисты и кинооператоры, пятясь задом, снимали на ходу генерала и его ношу.

Ведущий закричал и бросился к монитору выключить рубильник. Стрекот телевизионных камер умолк — несчастный случай не укладывался в передачу, которая должна продемонстрировать царившее в Панотаросе благополучие. Но для иностранных репортеров происшествие со знаменитой киноактрисой было настоящим подарком. Одни устремились к телефону, другие бросились к генералу, все еще не выпускавшему из рук бившуюся в судорогах Куколку. Людской клубок скрылся за углом гостиницы, через минуту коридор наполнился топотом ног и возбужденными голосами. Дверь соседней комнаты захлопнулась, в нее забарабанили кулаками. Потом Мун услышал нечто похожее на свалку — это американские автоматчики оттесняли не в меру любопытных журналистов к лестнице.

Возня в коридоре на несколько минут отвлекла внимание Муна от пляжа. Когда он снова посмотрел вниз, берег был почти пуст. Телевизионный автобус уехал, тореадоры, танцовщицы и пожилые крестьяне исчезли со сцены, словно проглоченные люком. Только музыканты продолжали играть под струями проливного дождя, смешные и трагические, как оркестр океанского лайнера, уходящего в пучину под звуки государственного гимна. Но вот и они, пряча на ходу саксофоны и гитары, вскочили в свои автобусы. В громкоговорителях загудел постепенно стихающий рокот моторов, потом в них не было ничего, кроме тяжелого шума моря и надрывного хлеста дождя.

И тогда на берег вышел настоящий народ Испании. Людей было очень много, больше, чем жителей в Панотаросе. Мун увидел теперь незнакомые суровые лица. Крестьяне и рыбаки окрестных селении вместе с панотаросцами шагали по превратившемуся в грязную лужу пляжу. Впереди шел священник, которого Мун видел вместе с падре Антонио у генерала. Люди шли молча, шли упрямо сквозь ливень и, только дойдя до самой кромки, которую захлестывали свинцовые волны, остановились. Они стояли лицом друг к другу — бушующее Средиземное море и молчаливый народ Испании, понимая друг друга без слов в этот день скорби и гнева.

По балкону забарабанили косые струи, от которых не спасали ни навес, ни тент. Грубая шерсть пиджака мгновенно впитала тяжелые капли. За несколько минут Мун промок насквозь и все-таки не двинулся с места. Перед его глазами вставала фотография: Гвендолин Шривер вместе с матерью и братом в глиссере хозяина гостиницы Девилье. Мун вспомнил рассказ рыбака Камило о почти шизофренической водобоязни Гвендолин. Не знай Мун, что Куколка является превосходной пловчихой, ее истерику можно было бы объяснить только подобным образом. А что, если…

Кто-то стучал в его дверь. Это оказался майор Мэлбрич. На этот раз от присущей ему хмурости не осталось ни следа.

— Мистер Мун, генерал Дэблдей просит вас спуститься в холл, — объявил он с самой любезной улыбкой. — Сейчас генерал сделает представителям прессы чрезвычайно важное сообщение, которое касается также и вас.

Мун скинул мокрый пиджак, надел сухую сорочку и через несколько минут присоединился к собравшимся внизу журналистам. Холл казался каким-то непривычным. Мун замедлил шаг, пытаясь понять, откуда у него чувство отчужденности. Дело было вовсе не в том, что полуобнаженных пляжниц сменили корреспонденты со своими магнитофонами, фотоаппаратами, портативными машинками и прочим арсеналом современного журналиста. Не в том, что после облака парижских духов здесь сейчас стоял едкий дым трубок, сигарет и сигар. И даже не в том, что вместо неторопливости, свойственной проводящим свой отпуск людям, в самом воздухе ощущался зуд лихорадочного ожидания. Не хватало существенной детали, к которой Мун успел привыкнуть за эти дни. Само кресло рядом со входной дверью стояло на месте, но вместо сержанта Милса в нем сейчас сидел бородатый юнец хемингуэевского типа и яростно дубасил по клавишам пристроенной на коленях машинки.

В стеклянную дверь стучал дождь, она была словно задернута пенным занавесом, сквозь который проглядывало темное небо. Такие же полусумерки царили в холле — горело только несколько люстр.

Заметив среди журналистов полковника Бароха-и-Пиноса, Мун направился к нему, но поговорить с ним так и не успел. На лестнице появился генерал Дэблдей, успевший сменить промокший парадный мундир на сухой. Остановившись на пятой снизу ступеньке, он обратился к корреспондентам как бы с некоторого пьедестала — не слишком высокого (дабы подчеркнуть свою демократичность), но все же достаточного, чтобы эффектно возвышаться над жаждущей сенсаций толпой. Мун лишний раз отметил его непревзойденное искусство дымовых завес. Едва ли хоть один из собравшихся здесь опытных волков западной прессы, зная, что рискует пропустить сенсационное сообщение, а с ним и свое положение в редакции, отважился бы покинуть холл ради заливаемого проливным дождем пляжа, где происходила молчаливая демонстрация протеста.

— Леди и джентльмены! — начал генерал, но лишь для нарочитой паузы, долженствующей накалить ожидание до предела. — Банкет в замке маркиза Кастельмаре отменяется, тем более что Эвелин Роджерс не сможет украсить его своим блистательным присутствием. Она нуждается в полном покое. Случай во время купания, который встревожил всех нас, был вызван сердечным приступом. Это у нее, конечно, не в первый раз — сами понимаете, как нелегко быть в наше время знаменем Америки, особенно такой хрупкой женщине…

— По-моему, она скорее полная, — громко шепнула за спиной Муна американская журналистка.

— Только выглядит! — По акценту и голосу Мун узнал француза с гастонской бородкой. — В действительности худа, как щепка.

Кто-то из окружающих хихикнул. Обманутая надежда услышать обещанное чрезвычайно важное сообщение грозила выродиться в ядовитый юмористический обстрел.

— А я-то думал, что вам, генерал, хватит ума придумать гигантского кальмара, который пытался утащить Куколку на дно морское! — заметил сидевший рядом с Муном англичанин.

— Правильно! — поддержал его со смехом итальянец. — Хозяин местного кабачка рассказывал мне, что в Панотаросе ходили слухи о таком чудовище.

— Сразу видно, что мой мудрый коллега черпает свою основную информацию в питейных заведениях, — отозвался француз с бородкой — на этот раз под всеобщий хохот.

Генерал, дружески посмеиваясь, с чутьем истинного дипломата дал сперва утихнуть ироническим аплодисментам, лишь потом поднял руку жестом чародея:

— Я приготовил для вас нечто получше гигантского кальмара! Банкет в замке, как и завтрак, не состоится и по другой причине. Было бы крайне нетактично пировать, когда хозяин замка маркиз Кастельмаре болен. Предваряю ваше любопытство — у него нервное расстройство.

— Позвольте спросить, а не вызвано ли оно тем, что жених дочери маркиза, сопровождавший его превосходительство министра информации и пропаганды, расторг помолвку? — не без ехидства спросил испанский корреспондент.

— Из-за того, что рухнули надежды превратить захудалый замок в доходный отель. Эту информацию, к сведению моего мудрейшего коллеги, я также почерпнул в местном кабачке! — с вызовом сказал итальянец.

На этот раз генерал мгновенно пресек грозившую хлынуть заново юмористическую волну:

— Причина другая — убийство жены и сына мультимиллионера Джошуа Шривера и похищение его дочери с целью получения выкупа в миллион песет!.. Сидеть на местах! — прикрикнул генерал на журналистов, вскочивших в едином порыве добежать скорее до телефона. — Да, вы первые в мире узнаете об этом! Это компенсация за несуществующие жертвы радиоактивности, в расчете на которые вы примчались в Панотарос. Еще раз приказываю — сидеть! Если вы не слепы, то должны видеть моих автоматчиков, которые охраняют телефоны и выходные двери. Зная характер корреспондентской братии, не могу допустить, чтобы вы, не дослушав сообщение до конца, поспешили оглушить читателей аршинным заголовком «Маркиз убивает семью миллионера!». Ничего подобного! До нервного расстройства маркиза довела активная помощь, которую он, будучи чрезвычайно талантливым детективом-любителем, оказал следствию. Предоставляю слово уже известному всем начальнику панотаросской полиции полковнику Бароха-и-Пиносу!

Никогда еще полковник не выглядел столь массивным и внушительным. С достоинством выдержав вспышки блицев, он заявил:

— Следствие по делу Шриверов закончено. Вот тут у меня вещественные доказательства. — Вынув из черного портфеля толстую, объемом в телефонный справочник, папку и консервную банку с хорошо знакомой Муну этикеткой — золотыми буквами «Экстра» поверх аппетитных розовых ломтиков колбасы, он не спеша продемонстрировал их для всеобщего обозрения.

Мун живо представил себе эти наглядные атрибуты уголовной драмы, поданные крупным форматом на первых полосах экстренных выпусков, когда обнаружил, что фотоаппараты и кинокамеры нацелены уже на него самого. Очевидно, он пропустил мимо ушей несколько фраз начальника полиции.

— …вручить их для ознакомления мистеру Муну, светилу мировой криминалистики, который успешным раскрытием панотаросской трагедии прибавил к длинному списку своих нелегких детективных побед еще одну — самую блистательную. Все лавры в расследовании дела Шриверов принадлежат всецело ему. К моему прискорбию, должен признать, что испанская полиция на этот раз оказалась бессильна решить эту сложнейшую загадку. Скорее наоборот! Я вынужден откровенно заявить, что полиция в моем лице придерживалась совершенно ложной версии отравления недоброкачественными консервами, на которую меня толкнули заведомо неправильный диагноз доктора Энкарно и подписанное им свидетельство о смерти. А вот красноречивое объяснение этой фальшивки. — Полковник протянул Муну тяжелую папку: — Копия так называемого «Барселонского дела», которую вы затребовали со свойственной вам интуицией. Разрешите вас поздравить! Ваша, могу без преувеличения сказать, гениальная гипотеза принята в качестве официальной версии! Краунен действительно оказался тем самым Гонсалесом, который в свое время руководил в Барселоне перевалочной базой наркотиков. Нет никакого сомнения, что убийство миссис Уны Шривер и ее сына Рола Шривера организовано им же по указанию Рода Гаэтано. Не менее ясно, кто и каким образом отравил их. — Полковник высоко поднял консервную банку. — Вот банка, которую я по просьбе мистера Муна затребовал из Малаги. Пользуясь этим случаем, я выражаю свое восхищение его воистину необыкновенной проницательностью! Как он и предполагал, Шриверы отравлены синтетическим ядом ботулином, о чем свидетельствует прокол в банке.

Вспыхнули блицы фотокамер. Банку, начальника полиции и Муна сфотографировали в разных ракурсах, только после этого полковнику дали возможность продолжать:

— Фактическим убийцей является местный врач, доктор Энкарно. На это указывают многие обстоятельства. Первое: только медику известно, что существует такой синтетический яд. Второе: будучи врачом, доктор Энкарно был уверен, что поставленный им диагноз, а именно отравление мясными консервами, не вызовет никаких подозрений. Наконец, третье, самое важное доказательство… Его настоящее имя — Валистер, под которым он фигурирует в том же «Барселонском деле» по обвинению в преднамеренном отравлении опиумом тяжело раненного Крауненом детектива Интерпола Луи Ориньона…

— Спасибо, полковник. Самое важное сейчас — судьба Гвендолин Шривер. Она жива! — выкрикнул генерал Дэблдей, не давая журналистам возможности штурмовать своими вопросами Муна, а самому Муну возможности высказаться. — Да, она жива! К счастью, Краунен и доктор Энкарно вопреки указанию Рода Гаэтано не убили ее, а предпочли заработать на этом деле приличный куш. Сообща они похитили Гвендолин Шривер и спрятали ее в одной из окрестных пещер, где она лежит и сейчас, связанная, беспомощная, лишенная пищи и воды. Почему без пищи и воды? Потому что между доктором Энкарно и Крауненом произошла ссора из-за будущей добычи в миллион песет, в результате которой доктор, вероятно, убил Краунена и, чтобы скрыть следы, вместе с машиной Гвендолин сбросил в пропасть. Сам доктор после этого убийства был вынужден бежать, бросив Гвендолин Шривер на произвол судьбы. Все находящиеся в моем распоряжении воинские части обыскивают сейчас окрестности Панотароса. Я надеюсь получить известие о Гвендолин Шривер с минуты на минуту. Вот почему нельзя занимать телефон. Нет ни малейшего сомнения, что Гвендолин Шривер жива. Но поскольку так же ясно, что ее физическое и психическое состояние весьма тяжелое, ее сразу же после обнаружения доставят на вертолете в Малагу, — как вы знаете, в Панотаросе нет госпиталя. К тому же полковник Асуньо, в руках которого находится официальное следствие по деятельности синдиката Рода Гаэтано в Испании, естественно, пожелает допросить ее по возможности скорее. Что же касается сбежавшего доктора Энкарно, то полковник Бароха-и-Пинос уже напал на его след — вчера его опознали в Малаге. Поэтому не исключается, что вы увидите там не только жертву — Гвендолин Шривер, но и преступника, разумеется, в наручниках и за решеткой…

— А теперь внимание! — продолжал генерал. — На укладку вещей вам дается пять минут. Не беспокойтесь, никто не останется! Вас доставят в Малагу на армейских вертолетах — всех до единого. Некоторые из испанских корреспондентов приехали на своих машинах. Они уже в пути — на грузовых вертолетах. Получите в целости и сохранности в гараже отеля «Мирамар», где всем вам заказаны комнаты за счет американской армии… — Взрыв смеха, аплодисменты. — И наконец, поскольку я в юности сам был журналистом и понимаю, как дорого время, — все кабины Малагского центрального переговорного пункта забронированы для вас с момента приземления вертолетов. Наш дядюшка Сэм достаточно богат, чтобы позволить себе такой маленький подарок…

— Ура дядюшке Сэму! — гаркнул кто-то. Но никто почти не поддержал его. Прямо-таки заваленные неслыханным обилием первоклассных сенсаций и сверхклассного сервиса, корреспонденты тем не менее боялись потерять драгоценное время на изъявление благодарности. Опрометью они кинулись складывать свои пожитки: а вдруг какому-нибудь неудачнику все-таки не достанется место в вертолете?

Оставшись один в мгновенно опустевшем холле, Мун даже прищелкнул языком от невольного восхищения. Генерал Дэблдей в амплуа иллюзиониста был воистину велик. Вытащив из рукава дело Шриверов, он не только заставил журналистов полностью забыть про радиацию, но и тем же взмахом мгновенно катапультировал их из Панотароса. А если он это сделал, на то, очевидно, были одному ему известные веские причины. И тут в голове Муна впервые мелькнула догадка: может быть, операция по расчистке Черной пещеры служит только для отвода глаз, а где-то, воплощая собой смертельную опасность, еще валяются осколки второй бомбы?

— Если Куколка захочет выехать из отеля, задержите ее под любым предлогом и бегите за мной! — Мун, выйдя наконец из глубокого раздумья, первым делом заручился поддержкой дона Бенитеса в предстоящей операции. Время еще не пришло — надо было обождать, пока снимут с поста вооруженного автоматом сержанта, поставленного у дверей Куколки для охраны ее покоя от газетчиков. — Задержите в любом случае, даже если ее будет эскортировать целый армейский взвод во главе с самим генералом! — добавил он, соображая на ходу, что и такая возможность не исключается. — И если появится профессор Старк, попросите его зайти ко мне. Насчет маркиза ничего не слышно?

Дон Бенитес грустно покачал головой. Возможно, он знал больше, чем показывал, возможно, и нет.

Вернувшись в свою комнату, Мун перелистал «Барселонское дело». Одной или двух страниц не хватало. Это явствовало из заключения следователя, где тот ссылался на показания свидетеля перестрелки, во время которой Гонсалес-Краунен тяжело ранил детектива Интерпола Луи Ориньона. Теоретически не исключалось, что недостающие страницы не были подшиты по небрежности барселонского чиновника, но, прочитав имя свидетеля, Мун начисто отверг эту возможность. Свидетеля звали Себастьян Новатуро — так же, как парикмахера из Пуэнте Алсересильо. Только сейчас Мун вспомнил одну деталь из разговора с хозяйкой тамошнего кабачка: до переезда в Пуэнте Алсересильо Новатуро работал куафером в барселонском театре «Одеон».

Мун на мгновение прислушался к натужному жужжанию вертолетов, взлетевших прямо с площади в направлении Малаги. Потом принялся за осмотр консервной банки, врученной ему под расписку начальником полиции. Прокол был сделан искусно — снаружи его и вовсе нельзя было обнаружить. Прежде чем ввести шприц с ботулином, преступники удалили этикетку, а потом снова наклеили. Отверстие на внутренней стороне было настолько незаметно для невооруженного глаза, что Муну удалось найти его лишь при тщательном осмотре. Он осторожно снял этикетку, срезал половину банки, чтобы она не затемняла света, и осмотрел дырочку через лупу. Многократно увеличенный прокол блеснул желтизной на фоне покрытого матовым налетом металла. Потом Мун, проколов жесть в другом месте, сравнил оба отверстия. Они выглядели одинаково, в обоих отсутствовали следы коррозии. После этого он внимательно осмотрел клей на этикетке, даже помочил его слюной. Результат этого эксперимента был ошеломляющим! Как само отверстие, так и сравнительно свежий клей доказывали, что сделан прокол не восемнадцатого или девятнадцатого марта, а совсем недавно. Этот сюрприз принес Муну глубокое удовлетворение. Предложенная полковником «официальная версия» была официальной, и только.

Через несколько минут прибежал Дейли.

— Мы ошиблись! Краунена не убили! — выпалил он единым духом. — Вскрытие доказало, что он умер естественной смертью. Он был еще жив, когда «кадиллак» падал в пропасть. И никто его не сталкивал. В его скрюченных пальцах нашли вырванный вместе с гнездом ключ для зажигания, а на подошве мельчайшие частицы синтетического каучука, которым в «кадиллаке» этой модели покрывают тормозную педаль. Он перед смертью надавливал ее со страшной силой. Сейчас к месту катастрофы вылетел автомобильный эксперт малагской полиции, но картина и так ясна. Краунен подъехал к ущелью на малой скорости с намерением затормозить и выскочить в последнюю секунду. Автомобиль собственным ходом скатился бы в пропасть. Но отказал неисправный тормоз. Краунен не успел спастись. В падении автомобиль перевернулся несколько раз, круговращательная сила вдавила его наполовину под сиденье, при этом ему, вероятно, раскроило череп. Возможно, окончательно умер он только при страшном ударе машины о дно ущелья. Но это частности. Важно основное — ни полковник Бароха-и-Пинос, ни Рамиро, ни Росита не виноваты в его гибели… Еще одна новость — установлено, что Краунен несколько раз приезжал в Малагу. Там же, где мы — на крепостном валу, — он встречался с человеком в штатском, чьи приметы подходят к полковнику Бароха-и-Пиносу. Но что самое интересное — в последний раз он приезжал в сопровождении молодой дамы. Оба ночевали в отеле «Мирамар». Пока делали вскрытие, я успел заглянуть в регистрационную книгу гостиницы. Это была Гвендолин!

В другое время Мун с профессиональным остервенением набросился бы на эти новые факты, чтобы проанализировать их, связать воедино в приемлемую гипотезу. Сейчас он даже слегка обидел своего помощника, выслушав его с явным невниманием.

— После, Дейли! Мне надо немедленно попасть в комнату Куколки.

— Куколки? Вы уверены, что это Куколка?

— Не перебивайте! Сама она никого не впустит. Перила балконов после ливня до того скользкие, что запросто можно поскользнуться при прыжке и увеличить количество имеющихся в наличии трупов еще на один. А я еще нужен истории, хотя бы для раскрытия истинной причины смерти Шриверов.

— Шеф, если позволите, я в целях сохранения вашей драгоценной жизни возьму этот акробатический прыжок на себя, — с ухмылкой предложил Дейли.

— Для вас есть другое дело. Поезжайте немедленно в Пуэнте Алсересильо и не возвращайтесь без продавца лотерейных билетов. Выжимайте из своего «ягуара» все, что можно, — боюсь, что получасовая задержка может оказаться решающей. Полковник напал на след нашего гостя.

— Плохо дело. Да, совсем забыл! — вспомнил Дейли. — По дороге я встретил Билля Ритчи. Он выходил из полицейского комиссариата. Сказал, что вызывали по поводу продления испанской визы. Странный у него был голос.

— Этого я и боялся. — Помрачневший Мун возбужденно схватил Дейли за плечо. — Нам нужен продавец лотерейных билетов. Запугайте его! Пообещайте горы золота! Делайте, что хотите!

— Понятно. Привезу живым или мертвым!

— Он мне нужен живым. Везите прямо в замок, заприте в нежилой части замка, пока я не явлюсь сам. А теперь самое главное — вы случайно не помните, с какой стороны находится задвижка в двойном апартаменте Куколки и Рамиро?

— Со стороны Рамиро. Точно! Куколка мне еще говорила, что он специально выбрал эту комнату, — чувствовал себя с задвижкой в большей безопасности якобы от возможных покушений ее мужа Сиднея Мострела.

— Спасибо! Бегите! — Мун чуть не вытолкнул своего помощника, а сам, даже позабыв запереть дверь, быстрым шагом направился к комнате Рамиро.

— Открывайте! Поживее!

— Кто там? — раздался за дверью испуганный голос мексиканца.

— Это я — Мун!

— Я раздет. Не могу вас впустить, — судя по голосу, Рамиро явно врал.

— А мне наплевать. Откройте добром, или я взломаю дверь.

— Открой, Рамиро, теперь это уже не имеет значения. — Женский голос показался Муну знакомым.

Однако, когда дверь как бы нехотя медленно приоткрылась, он увидел перед собой словно чужую молодую женщину. Одетая в дорожный плащ темно-красной расцветки, с накинутым на голову капюшоном, она лишь своей смуглой красотой напоминала ту, что — теперь Мун мог в этом сознаться — все эти дни преследовала его во сне.

— Куколка права, — пробормотал он. — Никогда не думал, что одежда так меняет женщину. Вы сейчас еще красивее, чем в военной форме. Уезжаете? — спросил он, заметив упакованные чемоданы.

— Да, мы с мужем уезжаем. — Росита упрямо вскинула голову. — Оставь, Рамиро, пусть мистер Мун знает, что это наша единственная тайна. И еще пусть знает, что ты все равно не женился бы на Эвелин Роджерс.

— Одна мысль о женитьбе на Куколке была для меня хуже зубной боли. — Рамиро передернуло. — Разве это женщина? Напивается вдребезги, а сама трезва, как холодильник. — Он привлек к себе Роситу жестом человека, который может наконец в открытую обнять любимую женщину. Только сейчас до Муна дошло — лишь теперь мексиканец был самим собой. До этого он играл роль — роль элегантного молодца, живущего на деньги богатой женщины, понимающего всю унизительность и искусственность своего положения, скрывающего истинные чувства за театральными жестами и напыщенными фразами.

— Роман с Куколкой был вашей идеей, Росита? — Мун уже наполовину догадался по взгляду Рамиро — без сомнения, он во всем подчинялся ей, более энергичной, умной и инициативной.

— У нас не было другого выхода. — Рамиро, как бы защищая жену от упреков, покрепче прижал ее к себе.

— Моя! — Росита, освободившись от его объятий, резким жестом стряхнула с головы капюшон и расстегнула плащ. Казалось, она сейчас задохнется, если не даст волю давно искавшим выхода горьким словам. — Это я во всем виновата! Одна я! Когда меня перевели в Роту и нам пришлось расстаться, мне показалось, что это лучший выход. Лучше делить Рамиро с Куколкой, чем не видеться с ним совсем или увидеть его трупом! — В тусклом свете дождливых сумерек ее серебряные волосы выглядели седыми. — Дайте я лучше расскажу вам все по порядку. — С похожим на рыдание вздохом она присела на чемодан. — Когда мы женились, жизнь казалась нам сотканной из лучей. Рамиро как раз нашел хорошую работу — в ресторане «Кукарача». Туда приходили многие знаменитости, в том числе Эвелин Роджерс. Она была не прочь завязать с ним роман, нас обоих это сначала только забавляло. А потом Рамиро узнал, что ресторан принадлежит гангстерам, что в пудреницах, которые раздаются в виде рекламных сувениров постоянным клиентам, — кокаин, или героин, или гашиш, или какая-нибудь другая пакость. Управляющий вызвал его и предложил одно из двух — работать на них или пулю… Вот чего Рамиро боялся даже здесь, в Панотаросе, вот почему купил оружие, когда незадолго до вашего приезда узнал Краунена. Мы от страха чуть с ума не сошли!

— Я и понятия не имел, что Краунен в Панотаросе, пока не встретил его однажды вместе с Гвендолин. Я видел его до того в ресторане, он часто запирался с управляющим в кабинете, догадаться, что он за птица, было нетрудно. — Рамиро был еще сейчас весь во власти пережитого страха.

— Рамиро надо было уехать куда-нибудь подальше, где его не смогли бы разыскать люди Рода Гаэтано. У него была бредовая идея наняться батраком на плантации в Бразилии, но для таких, как мы, жизнь возможна только на асфальтированных дорогах цивилизации. Квартира в рассрочку, холодильник в рассрочку, новое платье в кредит — комфортабельное рабство, от которого освобождает только смерть… Когда Рамиро потерял из-за банды Гаэтано работу, я сразу же поступила в армию, надо было на что-то жить. А затем меня перевели в Испанию. И тогда Рамиро по моему предложению уговорил Эвелин Роджерс бежать в Панотарос. Это тоже было рабством, но на мой заработок мы бы не прожили вдвоем. И для меня как-никак облегчение. Пока Рамиро оставался там, я каждую ночь его видела во сне мертвым. Нам пришлось скрывать нашу связь, особенно после того, как падре Антонио задумал сделать Эвелин католичкой и для этого поженить с Рамиро… Мы решили, если не будет иного выхода, в последнюю минуту раскрыть свою тайну или бежать. А сейчас, после всего, что произошло в Панотаросе, я ни часа больше не хочу оставаться в этом проклятом мундире. Я уже подала рапорт об увольнении. Поедем во Францию, там работает много иностранцев. И полиция не так продажна, как в Испании.

— Да, печальная история, — сочувственно промолвил Мун. — Как сказано в Библии, не мне первым бросить в вас камень. Значит, это Росита навещала вас, когда вы «путешествовали в Малагу»?

— Я! — Росита кивнула. — И в ту ночь, когда Гвендолин Шривер залезла на балкон, и…

— Я тогда перепугался до смерти, — вспомнил Рамиро. — Уверен, что она была заодно с Крауненом, видели бы вы их вместе, подумали бы то же самое.

— В тот раз вас напугала Куколка! — Мун невольно улыбнулся.

— Куколка? — Рамиро растерянно взглянул на Роситу. — Никогда не поверю, что она способна ревновать.

— А я больше всего удивлена тем, что она молчала, — добавила Росита. — Ведь Эвелин определенно должна была чувствовать во мне соперницу.

— Для нее замужество было такой же зубной болью, — сказал Мун. — Она, в свою очередь, попала в сети к падре Антонио…

Росита в ответ улыбнулась обычной, казавшейся Муну прежде сдержанной улыбкой.

— Желаю вам счастья, — сказал от души Мун, впервые понимая, что и улыбка может выражать страдание.

— Оставьте мне ключ. Мне надо уладить одно дельце.

Росита с чемоданом в руке пошла к двери. Освещенная скудным мерцанием проступавшего сквозь тучи словно заплаканного солнца, со смуглым лицом, обрамленным капюшоном цвета багряного заката, она на фоне современной гостиничной обстановки более чем когда-либо походила на фреску Диего Риверы — древняя роспись ацтекских храмов, перенесенная на безжалостный железобетон двадцатого века. Следом из комнаты вышел Рамиро, несмотря на тяжелые чемоданы, впервые с поднятой головой.

Мун тихо тронул подставку для вазы — металлическую иллюзию одиночества, заменявшую в отеле «Голливуд» прозаическую задвижку. Одиночество было таким же иллюзорным. Живущих в разных комнатах людей связывали невидимые нити — в этом страшном мире, к которому принадлежал и сам Мун, в мире, где самый идеальный комфорт для избранных соседствует с самыми совершенными урановыми бомбами, их соединяла одна судьба. И какую бы дорогу ни избрал каждый для себя, в тот час, когда — не дай бог! — огненный дождь прольется не на маленький Панотарос, а на земной шар, все дороги современной цивилизации сойдутся в секундной вспышке, после которой останется только огромная тень.

Сдвинуть задвижку и тем самым открыть дверь в комнату Куколки Мун не успел. Помешал дон Бенитес, пришедший с известием, что профессор Старк вернулся.

Мун отправился к профессору.

— Хорошо, что зашли, — обрадовался тот. — На душе так противно, что даже напиваться не хочется.

— Что с маркизом? — спросил Мун и, не дождавшись ответа, первым высказал свою собственную догадку: — Радиоактивность?

— Да! К счастью, он получил небольшое облучение. И все равно это мерзко! Когда я после войны избрал для себя эту специальность, у меня еще не было о ней полного представления. Вдумайтесь — испокон веков существуют тысячи болезней, но только одна искусственно создана самим человеком — лучевая!

— Как же это случилось? Маркиз ведь утверждал, что не притрагивался к осколкам.

— Притрагивался, и как еще. Он ведь специально принес их…

— Из Черной пещеры?

— Нет, с земли своего побочного брата Брито. Не верю, что он пошел на такой риск ради нищенской компенсации. Правда, он едва ли подозревал, что осколки радиоактивны. — Профессор пожал плечами.

— Еще как подозревал, — пробормотал Мун и тут же добавил: — Значит, бомба в Черной пещере существовала только в воображении майора Мэлбрича?

— Раз вы дошли до этого собственным умом, то, пожалуй, не погрешу против секретности, если расскажу… Сегодня рано утром я сам провел контрольное исследование подземного озера на радиоактивность. Вода сохраняет ее в течение длительного времени, еще долго после того, как выловлены все источники радиации. И что же оказалось? Свод Черной пещеры пробил контейнер с боеприпасами для бортовой пушки, осколки которых майор Мэлбрич по неопытности принял за…

Профессор продолжал говорить, но у Муна в ушах звучал другой голос, говоривший совсем другие слова. «Сократу вместо доброго стакана виски подали кубок с ядом» — эту фразу майор Мэлбрич обронил, стоя перед Черной пещерой. Мун не придал ей тогда особого значения, но сейчас вспомнил, что она являлась ответом на его ироническую параллель между фамильным кладом Кастельмаре и разыскиваемыми майором атомными «сокровищами».

— Из-за майора Мэлбрича мы только понапрасну потеряли время, — сердито закончил профессор.

— Напрасно? Вы хотите сказать, что есть еще одна расколовшаяся бомба, кроме той, что рассыпалась по восточному склону и частично угодила на землю, принадлежащую побочному брату маркиза дону Брито?

— Я оговорился. — Профессор Старк виновато скользнул взглядом по стене, словно ожидая, что из нее вот-вот высунутся уши.

— Проговорились, вот что вы сделали, профессор! Оставьте строгую секретность людям, которые выколачивают из нее власть. Вам это совершенно не к лицу… А теперь, пожалуйста, поторопитесь. Мне нужен счетчик Гейгера и защитный костюм.

— Вы знаете где?… — Профессор, боясь поставить точки над «i», проглотил конец фразы.

— Во имя нашей дружбы с профессором Хольманом не расспрашивайте! В отличие от вас, чьи открытия подлежат параграфу о разглашении военной тайны, мои принадлежат только мне. Ясно?

Профессор Старк, немного поколебавшись, распахнул стенной шкаф.

Рядом с костюмами, сорочками и плащом в нем висело наполненное воздухом брезентовое подобие человека, еще более страшное из-за обыденного соседства. Вместо носа и рта — респиратор для дыхания, вместо глаз — плексигласовое окошко, за которым зияла пустота.

Мун, не испросив разрешения, выкинул из профессорского чемодана содержимое, швырнул в него антирадиационный костюм, сунул похожий на толстую авторучку счетчик в карман и, не попрощавшись с хозяином, вышел.

Ведущая в комнату Куколки соединительная дверь бесшумно распахнулась.

— Кто там?… Майор Мэлбрич? Почему вы держите меня взаперти? Почему вы не разрешаете мне уехать? — послышался из темноты глухой голос. — Неужели я должна продолжать эту комедию в Малаге… Я больше не хочу! Не хочу! Мне страшно.

На кровати еле проглядывалась женская фигура. Рядом стояли уже упакованные чемоданы.

— Меня зовут Мун. Я приехал сюда по поручению Джошуа Шривера. Можете зажечь свет…

— Не надо, — попросила она.

— У меня было намерение арестовать вас. Между прочим, я не прочь и сейчас это сделать. В тюрьме вы запели бы другую песенку.

Его прервал настойчивый стук в дверь, сопровождаемый властным голосом падре Антонио:

— Откройте, Эвелин! Побыстрее! Пора ехать! Самолет Малага — Рим вылетает через два часа.

— По техническим причинам дверь с этой стороны не открывается, — отозвался Мун вместо забившейся под одеяло хозяйки комнаты. — Потрудитесь пройти через номер Рамиро и соединительную дверь.

— Что это за штучки? — Священник появился на пороге подобно богу-мстителю из Старого завета. — Так вы держите наш уговор, Мун? Клянусь, вам когда-нибудь придется держать за это ответ! — процедил он сквозь зубы.

— Надеюсь, что только на том свете. Между прочим, вашу Куколку я не держу. Забирайте ее хоть к папе римскому, хоть к черту. Думаю, что она сама предпочтет последнего.

— Мисс Эвелин, вставайте! — Падре Антонио решил не терять времени на словесный диспут с Муном. — Рамиро, очевидно, уже снес свои вещи в машину. Давайте я возьму ваши чемоданы, а вы тем временем одевайтесь. Где ваш плащ? Давайте же! Не думайте, что его святейшество ради ваших капризов перенесет аудиенцию на другой день!

Священник шагнул к постели, но Мун схватил его за руку.

— Не торопитесь! Наш уговор был — информация за информацию. Поскольку я перед вами в долгу, то спешу расквитаться. Рамиро со своей женой только что уехал. Куколка уехала еще прошлой ночью. А эта вот молодая дама в ваших душеспасительных услугах не нуждается. Она уже давным-давно католичка, как все Шриверы.

— Это какой-то бред! Что он говорит? Эвелин, вы слышите? — прохрипел падре Антонио.

— Хотя вашему союзнику генералу Дэблдею и удалось кратковременно превратить Гвендолин Шривер в Эвелин, обратного чуда вы не добьетесь! — Мун быстро зажег стоявший возле кровати яркий торшер. — А ну-ка, мисс Гвендолин, представьтесь лично его преподобию!

— Да, я — Гвендолин, и катитесь вы все к…

Падре Антонио в ужасе перекрестился и, шатаясь, как-то бочком, странно изогнувшись, словно от страшного удара в солнечное сплетение, вышел из комнаты Куколки.

— А теперь мы можем поговорить по душам. — Мун закрыл за ним соединительную дверь. — И советую не употреблять крепкие словечки. Я за мирную беседу. Знаете ли вы, что за шантаж вам дали бы пять лет заключения? Да, вам, сообщнице гангстера Джона Краунена!

— Разве это преступление, что я влюбилась в него? — Голос Гвендолин задрожал. — Мама была против. Тогда я стащила у маркиза флакон с миндальной эссенцией. Я сказала, что это синильная кислота и, если мама не разрешит мне уехать с ним, я покончу самоубийством. Она выбила флакон из моих рук…

— И после этого меня в течение четырех дней преследовал этот проклятый запах, и мысль, что вы отравили своих родных. — Мун нервно закурил.

— Отравили? Что это за шутки? Генерал Дэблдей сказал мне, что они уехали. Я сразу догадалась, когда с деньгами вместо мамы пришел кто-то другой.

— А вы знаете, что на совести вашего Джонни могло быть убийство вашей матери и брата? Он бы сделал это не моргнув глазом. Но ему хотелось стать самостоятельным. Для начала хватило бы миллиона песет, а потом он заставил бы вас выйти замуж, чтобы пожизненно вытягивать деньги из вашего отца… А вы прельстились романтикой, которой не было и в помине. Играть в бандитов, тайком закупать продукты для пещерной жизни, красться в темноте за выкупом — это вам, должно быть, казалось пределом счастья. Когда вы решили столкнуть свою машину в пропасть, чтобы придать больше правдоподобности версии насильственного похищения, вам не приходило в голову, что эта инсценировка из дешевого детектива может напугать вашу мать до смерти? Вы хоть на минуту подумали о том, что она будет переживать, когда получит письмо, где вы сообщаете, что в случае неуплаты будете убиты? Нет, вы думали, какой это отличный трюк, когда перекрашивали волосы в Пуэнте Алсересильо, чтобы вас никто не узнал! Когда вы из Гвендолин Шривер превратились в Эвелин Роджерс, вам наплевать было на то, что на нее могут пасть ложные подозрения! Кто придумал этот трюк — вы или Краунен?

— Никто! Я сама не подозревала, что так похожа на Куколку. Я ведь ее терпеть не могла. А когда в парикмахерской посмотрела в зеркало, мне даже хотелось плюнуть себе в рожу.

— И все-таки вы не устояли, когда генерал Дэблдей предложил вам сыграть временно ее роль. А ну-ка зажгите свет! У вас не хватает смелости?

Мун повернул выключатель. Сейчас, когда Гвендолин Шривер уже не играла роль экстравагантной кинозвезды, она, даже если бы хотела, не сумела бы обмануть его.

— Я не виновата… — начала она сбивчиво рассказывать. — Когда я приходила за деньгами, за мной погнался вертолет. Там был майор…

— Майор Мэлбрич? — спросил Мун.

— Да, так его зовут. Он сказал, что если я не соглашусь, то меня арестуют… Ночью меня доставили сюда, в гостиницу. Потом из Малаги вернулась машина Куколки. В ней были специалисты по гриму и платья, много платьев. Генерал инструктировал меня всю ночь, а утром я уже как Эвелин Роджерс вышла из отеля для участия в празднике.

— Все понятно, — проворчал Мун. — Понятно со всех точек зрения. На ваше счастье, или скорее несчастье, вы и Эвелин Роджерс представляете собой тот штампованный стандарт американской красоты, по которому массовый потребитель соизмеряет свои мечты. Разница была только в цвете волос да в кое-каких несущественных мелочах. Этим и воспользовался генерал Дэблдей для своего грандиозного, никем не замеченного очковтирательства. Да и вам самой это показалось забавным.

— Неправда! Меня шантажировал генерал Дэблдей. И особенно этот мерзкий майор. Он запугивал меня, пока не превратил в куклу, на которую можно надеть любую тряпку. Чем они лучше Джонни. Он, по крайней мере, занимался честным грабежом, рискуя при этом собственной шкурой.

— Они поступали точно так же, как вы по отношению к своим родным. Так что не вам возмущаться основным законом нашего с вами мира — ради выгоды можно продать и отца родного. К тому же роль куклы, на которую надевают золотые тряпки голливудского идола, вам отнюдь не претила. Для вас это была отличная возможность доказать Куколке, что вы ничуть не хуже ее.

— Да! — Гвендолин вскочила с кровати. — Если уж на то пошло, да! Я сама мечтала сниматься в кино! Отец запретил — для его дочери это, мол, неподходящее занятие. А быть наследницей богатого человека, и только — подходящее? Это самая бессмысленная и отвратительная профессия на свете. К тому же отец меня постоянно ограничивал в деньгах. Даже в лотерею приходилось играть… — Гвендолин неожиданно расплакалась. — Когда человек так несчастен, как я, ему не помогут никакие будущие миллионы. — Стряхнув с оставшихся от маскарада наклеенных нейлоновых ресниц круглые, почти детские слезинки, она робко спросила: — Вы не расскажете отцу? Он в состоянии лишить меня наследства.

— Про ваше романтическое приключение, которому место в уголовной хронике? Рассказал бы, существуй хоть малейшая надежда, что после этого мистер Шривер даст вам работу продавщицы или уборщицы в одном из своих многочисленных магазинов. Но в лучшем случае он приставит к вам трех гувернанток и двух телохранителей. Уж лучше собственноручно надавать вам пощечин.

— Я уже и так достаточно наказана. Это было так страшно, когда волна потянула меня на дно… Я ведь совершенно не умею плавать.

— Именно это обстоятельство окончательно подтвердило мои подозрения, что это вы, а не Эвелин Роджерс.

— Значит, не Джонни предал меня? — не очень логично спросила Гвендолин.

— Вы про Джона Краунена?

— Ну да. Когда он не вернулся, я подумала было, что его арестовали. Все время боялась, как бы он не проговорился.

— И, несмотря на это, продолжали свою пещерно-гангстерскую эпопею? — Мун даже немного удивился. — Ну и характер у вас! Видать, одна лишь профессия богатой наследницы помешала вам избрать другую.

— По крайней мере, более честную. — Гвендолин упрямо тряхнула головой. Уже на половину покосившаяся башня-прическа окончательно рухнула, рассыпавшись по плечам целым потоком длинных, крашеных, но в отличие от Куколки собственных волос. — Вам что-нибудь известно о Джонни? Скажите мне правду! — умоляющим голосом прошептала Гвендолин. Эти резкие переходы от строптивой и вспыльчивой женщины к вымаливающему подарок ребенку были для нее типичны.

— Скажу, но сперва ответьте мне на один вопрос: где дневник Рола?

— Понятия не имею.

— Вы когда-нибудь читали его записи?

— Раз или два, после этого Рол стал его прятать.

— Надо ли это понимать так, что он доверял дневнику секреты, в которые не хотел вас посвящать?

— Да, он записывал решительно все происшествия и мысли.

— Любопытно. Дневник исчез. Среди присланных вашему отцу вещей Рола его не оказалось.

— Если кто-то и взял, то только не я… Что с Джонни?

— Погиб. При исполнении столь хитроумно задуманного вами трюка со сброшенным в ущелье «кадиллаком», который должен был придать больше веса выдумке, будто вам угрожают смертью. В последний момент не сработали тормоза. Машина увлекла его с собой в пропасть.

— О Джонни! Джонни! — Гвендолин разразилась глухими рыданиями. — Это сам бог наказал меня!

— Напрасно вы его так оплакиваете. После получения миллиона песет вы бы услышали от него вместо клятв в вечной любви требование куда более крупной суммы. Он бы, в свою очередь, шантажировал вас пожизненно. А безмерно богатый Джошуа Шривер с радостью платил бы снова и снова, лишь бы скрыть преступные похождения своей дочери, которые могли весьма существенно повредить его деловой репутации.

— Вы не знаете Джонни. Он не такой! — Гвендолин успокоилась с такой же быстротой, как минуту назад ударилась в слезы.

— Не такой? Ваш Джонни один из самых опытных негодяев Рода Гаэтано.

— Рода Гаэтано? Этого я не знала. — Гвендолин беспомощно всхлипнула. — Мне он только говорил, что занимается нелегальной торговлей наркотиками…

— Да, того Гаэтано, который даже в столь любезном вам мире преступников прославился своим умением превращать трупы в деньги. Так что, если вас по-прежнему привлекает эта романтика, счастливого пути!

Он уже дошел до соединительной двери, когда Гвендолин его окликнула:

— Мистер Мун! Не уходите, пожалуйста! Мне страшно! Как в ту минуту, когда волна чуть не утопила меня… Может быть, для меня действительно единственное лекарство — работать продавщицей?

— Ваш отец не допустит. — Мун пожал плечами.

— Он даже воспротивился, когда мой старший брат захотел стать гражданским летчиком. Пришлось Тому поступать в стратегическую авиацию — это, мол, почетное занятие. Том летал на бомбардировщике. Погиб в воздушной катастрофе… В смерти моего брата виноват отец… — как бы про себя произнесла Гвендолин. — Горькая фраза для пятнадцатилетнего юнца. Я прочла ее в дневнике Рола, после этого он и припрятал его от меня. Кстати, сейчас вспомнила! Я как-то подметила, что он засовывает тетрадь за сиденье кресла.

— Кресла? Какого?

— Его любимого, темно-красного… Подождите, только сейчас до меня дошло. Вы ведь как будто сказали, что отцу прислали вещи Рола. Разве он не уехал вместе с мамой? Что же вы молчите? С ними что-нибудь случилось?

Ответить Мун не успел. Он считал слишком большой жестокостью обрушить этот последний удар на и так потерявшую под собой последнюю опору девушку, но сейчас ничего другого не оставалось.

— Они… — начал он, но замолчал, услышав звук вставленного в замочную скважину ключа.

— Это пришел за мной майор Мэлбрич. — В шепоте Гвендолин чувствовалась ненависть. — Он забрал ключ, чтобы я не удрала.

Мун быстро потушил свет и спрятался за штору.

— Мисс Гвендолин! — тихо позвал майор Мэлбрич. — Пора лететь в Малагу. Журналисты уже дожидаются вас. Мы приготовили вам отдельную палату в американском госпитале. Сделайте вид, что вы слишком слабы, чтобы отвечать на вопросы, ответы я беру на себя… И зарубите себе на носу: если вы проболтаетесь, мы ознакомим представителей прессы с вашей уголовной деятельностью. Так что в ваших же интересах молчать.

Мун, выступив из-за занавески, быстро зажег торшер.

— Ну уж мне вы ничем не заткнете рот. Может быть, вы, мастер секретов, откроете наконец истину, которую утаили, чтобы заставить мисс Гвендолин сыграть свою роль? Скажите же ей, что ее мать и брат отправились в вашем присутствии вовсе не домой, а на тот свет. И заодно расскажите, почему вы уверяли падре Антонио, что они уже скончались, когда оба были еще живы? Не потому ли, что во время предсмертного причащения он мог узнать от Шриверов тайну их гибели?

Майор Мэлбрич, то ли потрясенный самим фактом внезапного появления Муна, то ли этим шквалом каверзных вопросов, словно потерял дар речи. За него говорило лишь лицо, вмиг сменившее свою окраску кирпичного загара на темно-багровую. Молчала и Гвендолин. Она вся тряслась, в ее еще не просохших от слез глазах появилось полубезумное выражение.

— И не связана ли эта тайна с настойчивостью, с которой вы стремились исключить из района поисков остров Блаженного уединения? — Этот последний вопрос Муна выскочил у него как-то подсознательно, под влиянием туманной интуиции.

Майор сделал резкое движение, его кирпичное лицо стало почти черным. Но это длилось лишь мгновение. Выброшенная рывком рука спокойно поправила пояс, майор медленно поднял ее и пригладил пробор.

— Вы шутник, мистер Мун, — сказал он с усмешкой. — А это еще опаснее, чем быть философом.

И только теперь Гвендолин, бросившись плашмя на кровать, разразилась истошным криком.

— Вызовите врача! — сказал Мун. — А намечавшуюся пресс-конференцию в Малаге придется отложить. До того, как вы найдете другую дублершу — на сей раз на роль Гвендолин Шривер.

Коридор отеля напоминал склад мебели. Все, что было перевезено в замок для достойного оформления дипломатического завтрака и торжественного банкета в честь освобождения Панотароса от радиоактивной опасности, вернулось сюда. Дон Бенитес, тяжело дыша, впихивал в бывшую комнату Гвендолин внушительный диван.

— Где вещи, которые брал маркиз из моего номера? — на ходу бросил Мун.

— Уже поставили обратно. Извините, что вторгся к вам без разрешения, сеньор Мун.

Мун кинулся в свою комнату. Все было на своих местах. Картина с бородатым шарманщиком, которому суждено было замещать в течение суток герцога Вильяэрмосу, аккуратно висела на стене. Ваза стояла на столе, пепельница на тумбочке, кресло, как всегда, возле окна. Но оно было вовсе не красным, а небесно-голубым.

— Сколько в гостинице таких кресел? — выбежав в коридор, спросил Мун. В своем возбуждении он забыл сказать про цвет.

— Штук двести, — не понял его портье.

— Темно-красных?

— Одно-единственное. На вашем мисс Шривер прожгла сигаретой обивку, вот и пришлось сменить на скорую руку другим.

Мун окинул взглядом коридор. Кресла громоздились друг на друга. Но ни одно красное пятно не вторгалось диссонансом в сплошную голубую рапсодию.

— Ваше красное кресло, сеньор Мун, по-моему, осталось в замке, — к счастью, вспомнил дон Бенитес.

Когда Мун добрался до замка, было уже темно. Ворота зияли как темный провал. Погруженный в темноту парк шелестел сухой, прошлогодней листвой. Давно потухли лампионы у входа в Черную пещеру. Кто-то сорвал пестрые плакаты с наспех сколоченного забора. Ничем не прикрашенный, во всей неприглядной наготе, он высился над ямой, где маркиз нашел осколки и вместе с ними лучевую болезнь. Темный силуэт замка виднелся на фоне ночного неба. Светились только окна библиотеки. Мун перешел висячий мост. Его встретила гулкая тишина. Подчиняясь мгновенному побуждению, он прежде всего зашел в комнату Дейли. Красного кресла здесь не было. Неужели он не найдет дневник? Неужели кто-нибудь добрался до него и уничтожил, чтобы записи Рола не выдали тайну смерти Шриверов?

Билля Ритчи Мун нашел в освещенной библиотеке. Тот сидел на диване, служившем маркизу постелью, повернувшись к окну, в котором горели редкие огни Панотароса. Он казался погруженным в свои горестные мысли. Но только подойдя ближе, Мун понял, что старый актер спит. Даже во сне его не оставляло выражение беспрестанной заботы за завтрашний день, не суливший ему ничего, кроме бесплодных воспоминаний о былом экранном величии. Разбуженный шагами, он поднял на Муна испуганные глаза:

— Кто это?… Ах это вы, мистер Мун? Какое счастье, что вы пришли! Мне приснился такой сон, что после этого радуешься первому живому человеку…

— Я тоже видел сон, — хмуро сказал Мун. — Будто вас допрашивал начальник полиции.

— Это правда. — Билль совсем сник. — Полковник спрашивал меня про встречу с доктором. Грозил аннулировать въездную визу. А ведь это мой единственный шанс выжить. Доллар равняется здесь шестидесяти песетам. Стенли Хьюз подписал со мной тогда второпях контракт, а когда понял, что я уже не тот, выплатил небольшую отступную сумму.

— И вы сказали…

— Нет, все равно не сказал. Но тогда он при мне принялся бить Педро, знаете, этого бедного мальчонку, у которого ни дома, ни родителей. Педро тоже молчал… Тогда полковник сказал, что, если один из нас не заговорит, он изобьет мальчика до смерти… И тогда я не выдержал… Не бойтесь, мистер Мун!.. Когда вы послали меня в Мадрид вместо себя, я так вжился в роль детектива, что даже на допросе соблюдал конспирацию. Я почти ничего не раскрыл полковнику. Сказал, что в Малаге расстался с доктором, а где он теперь, не знаю.

Никогда еще старый актер не был так беспомощно жалок, как в тот день, когда он с видимой гордостью пытался убедить Муна, что вполне справился с доверенной ему значительной ролью, которая в действительности обрекала его на амплуа простого статиста.

— Ладно, Билль. Ваша наивная конспиративность едва ли обманула полковника, но то, что вы заговорили ради Педро, снимает с вас вину. — Мун дружески похлопал его по плечу. — Вы не видели стоявшее в моей комнате красное кресло? Дон Бенитес предполагает, что оно осталось в замке.

Больше всего Муну хотелось немедленно предпринять что-нибудь для освобождения Педро. Но битва решалась здесь, в замке. Если полковнику не хватит ума, чтобы самостоятельно найти правильную дорогу, то ему придет на помощь изворотливый аналитический талант генерала Дэблдея. До прихода полиции надо во что бы то ни стало найти дневник Рола.

— Красное кресло? — с удивлением переспросил Билль Ритчи.

— Да, темно-красное.

— Но сюда привезли только серые кресла, я это прекрасно помню. Одно темно-серое осталось тут. В нем сидел маркиз перед тем, как его увезли.

Они прошли в совершенно пустой зал. В нем не было больше ни гобеленов, ни мебели, за исключением огромного стола и двух полуобломанных деревянных сидений. И среди этой безнадежной нищеты и страшной пустоты стояло набитое мягким поролоном, облицованное дорогой темно-красной материей, комфортабельное гостиничное кресло.

— Подождите! — Мун начинал что-то понимать. — Билль, посмотрите на кресло. Оно черное?

— Конечно! Темно-серое, почти черное.

— Теперь я понимаю, почему вы в противоположность маркизу утверждали, будто у Краунена вовсе не карие, а серые глаза. По вашей вине я чуть не принял маркиза за его сообщника… Вам никто не говорил, что вы дальтоник? Человек со специфической инверсией цвета.

— Неужели? То-то мне в последнее время все кажется серым или черным, — зашептал старый актер упавшим голосом, но тут же приободрился: — Только не думайте, зрение у меня великолепное.

Мун уже не слушал его. Он засунул руку под обивку, нащупал что-то твердое, через секунду переплетенная зеленой кожей тетрадь уже покоилась в его кармане.

А еще через секунду снизу докатились похожие на пушечные выстрелы звуки. Это по старинным каменным плитам замка грохотали кованые сапоги гражданских гвардейцев.

Мун, покинув Билля Ритчи в полном недоумении, выбежал им навстречу.

— В чем дело? — спросил он, намереваясь ничего не значащим разговором выиграть как можно больше времени.

— У меня есть ордер на обыск. А в случае, если мы найдем в нежилой части этого замка скрывающееся от правосудия лицо, также ордер на его арест. Вы ничего не имеете против? — Полковник Бароха-и-Пинос спросил это с вежливой ухмылкой, одновременно профессиональным взглядом осматривая кованую железную дверь, заржавевший засов и тяжелый навесной замок. — Ага, так я и думал. — Он пустил луч фонаря в замочное отверстие. — Недавно пользовались. Попользуемся и мы. — Полковник вынул из кармана связку отмычек. Уже третья подошла к сравнительно примитивному замку. Хорошо смазанная дверь распахнулась без скрипа. — Ясно, здесь кто-то живет, — удовлетворенно констатировал полковник. — Пахнет сигаретами, — шагнув через порог, он принюхался. — Где тут выключатель?

Они увидели мрачное, лишенное мебели помещение. Одна-единственная тусклая, покрытая паутиной лампочка. Но ее мерцания было достаточно, чтобы разглядеть на полу многочисленные следы.

— Где вы, Мун? — раздался в эту минуту голос Дейли.

— Здесь! — отозвался Мун. — Вы один?

— Нет!

— Приведите нашего гостя сюда. Уверен, что вам, господин полковник, беседа с ним доставит огромное удовольствие. А еще больше — вашим подчиненным. Советую вам отослать их.

Полковник, уже собиравшийся открыть следующую дверь анфилады нежилых комнат, резко обернулся. И тут увидел сперва Дейли, потом продавца лотерейных билетов из Пуэнте Алсересильо. Глаза Бароха-и-Пиноса забегали по комнате, словно в поисках лазейки. Но осознав, что такая не найдется, начальник полиции срывающимся голосом отослал гражданских гвардейцев.

— Что ж, приступим к беседе. А поскольку мне не хочется лишиться из-за незнания испанского языка удовольствия, которое получите вы, придется попросить переводчика.

Мун постучал во вторую дверь. Она сразу же распахнулась, открыв взгляду прибранную комнату с раскладушкой, стульями и столом, на котором рядом с горкой уже прочитанных лежала распахнутая книга. Оттуда к ним вышел еще один человек. У вошедшего были нервные движения и очень усталый голос. Черты оставшегося вне полосы света лица трудно было разглядеть. Полковник, словно пряча какие-то мысли, тоже инстинктивно отступил в темноту. Теперь прямо под лампочкой, полностью освещенный ее скудным светом, стоял лишь продавец лотерейных билетов. Электрические лучи преломлялись в его черных очках.

— Взгляните на полковника, — предложил ему Мун. — Это тот самый полицейский офицер, который приезжал восемнадцатого марта в Пуэнте Алсересильо?

— Да.

— Чего он хотел от вас? Не бойтесь, с этого часа полковник Бахора-и-Пинос не будет больше начальником ни в Панотаросе, ни в ином месте. Говорите, он предлагал вам деньги? За что?

— Да, господин полковник дал мне деньги. За это я должен был сообщить полиции, что парикмахер Себастьян Новатуро регулярно слушает передачи подпольной радиостанции «Пиренеи»…

— И вы сделали это?

— Господин полковник пригрозил в противном случае арестовать меня самого за продажу билетов без полицейского разрешения.

— Он лжет! — Начальник полиции стукнул себя кулаком в грудь. — Клянусь всеми святыми. Разве вы не видите, что он слепой? Как он мог меня узнать?

— Именно на это вы и рассчитывали, полковник, на то, что слепой не сумеет вас опознать, — усмехнулся Дейли. — Но слепцом в конце концов оказались вы сами.

— Я слепой только когда продаю лотерейные билеты, — продавец, усмехаясь, снял черные очки. — В остальное время у меня прекрасное зрение. Например, вы, господин полковник, сейчас побежали в сторону двери!

Дейли на полсекунды упредил начальника полиции. Увидев направленный на него револьвер, полковник остановился.

— Спасибо, — поблагодарил Мун продавца билетов. — Идите и не тревожьтесь. Полковник в собственных интересах никому не расскажет об этой содержательной беседе. — Потом, закрыв за ним двери, пожурил Дейли: — Спрячьте свою «указку» в карман. Господин полковник достаточно воспитан, чтобы выслушать меня до конца… Итак, предыстория вашего визита в Пуэнте Алсересильо. Парикмахер Себастьян Новатуро — единственный свидетель барселонской перестрелки, во время которой Краунен-Гонсалес ранил одного из детективов Интерпола. Узнав приехавшего в Пуэнте Алсересильо Краунена, парикмахер немедленно позвонил в малагскую полицию. Напомню, что это было восемнадцатого марта, за день до вашего перевода в Панотарос, полковник. На том конце случайно оказались вы. Вы тогда еще не подозревали, что оказанная вашему старому другу по Барселоне услуга бесцельна — Краунен к тому времени был уже мертв… А теперь очередь за нашим вторым свидетелем.

Человек с усталым лицом и нервными движениями, выполнявший до сих пор функции переводчика, шагнул в круг света. Полковник невольно отступил на несколько шагов.

— Между прочим, у полковника в кармане ордер на арест. Что же вы не предъявляете его, полковник? Не узнаете? Может быть, познакомить вас?

— Мы с полковником знакомы уже много лет. Я доктор Энкарно, местный врач. — Голос был глухим от волнения.

— Назовите свое настоящее имя, — попросил Дейли.

— Энрике Валистер.

— Вы работали ординатором в барселонской больнице Святого Исцеления, куда был доставлен тяжело раненный детектив Интерпола Луи Ориньон?

— Да. Надежд на спасение не было никаких. Боли были невыносимые, из человеколюбия я впрыснул ему сильную дозу опиума… Меня обвинили в непреднамеренном убийстве: в нашей католической стране считается, что врач не имеет права облегчить предсмертные муки больного… — Доктор Валистер так переживал сказанное, что только через минуту смог продолжать: — Мне удалось бежать в Америку, оттуда я вернулся через несколько лет с чужим паспортом. Поселился в маленьком Панотаросе, где надеялся остаться неузнанным, по той же причине ни разу не выезжал даже в Малагу.

— Расскажите о заболевании Шриверов.

— Сначала я был убежден, что они отравились колбасой. Потом некоторые симптомы поколебали мою уверенность. Я обратился к генералу Дэлбдею с просьбой перевести их в американскую военную медчасть, где были куда более опытные врачи. Вечером меня вызвали в полицейский комиссариат. Полковник Бароха-и-Пинос узнал меня. Он пригрозил выдать меня суду, если я не подпишу свидетельство о смерти с первоначальным диагнозом…

— Он дал вам деньги? — спросил Мун.

— Да, крупную сумму. — Доктор дрожащей рукой вытер мокрое от пота лицо. — За это я обязался уехать из Панотароса. Когда Билль Ритчи рассказал мне в Мадриде, что тут происходит, я, несмотря на грозившее мне возобновление старого судебного дела, счел своим долгом вернуться.

— Кто-нибудь присутствовал при этом? — уже примерно зная ответ, спросил Мун.

— Адъютант генерала — майор Мэлбрич.

Продолжение разговора состоялось в библиотеке. Муну и Дейли пришлось довести совершенно обессилевшего полковника до дивана. Грузно откинувшись, он захрипел:

— Из вас вышел бы отличный тореро, мистер Мун! — Потом, обведя потухшим взглядом собранные на многочисленных стеллажах произведения детективной литературы, мрачно покачал головой: — Вот и расплата за непростительнейший промах!

— Какой из ваших многочисленных промахов вы имеете в виду? — сухо осведомился Мун.

— Самый главный тот, что вас вообще впустили в Панотарос. Надо было инсценировать несчастный случай, как предлагал майор Мэлбрич. Но генерал Дэблдей слишком влюблен в свой талант ловкача, чтобы отказаться от лишней возможности продемонстрировать свое искусство. Много оно ему помогло!.. Во всяком случае моего ареста он не допустит. Слишком много мне известно о его проклятых трюках.

— Вот и напишите откровенно, какие приказы вы получали от генерала относительно дымовой завесы в деле Шриверов, какие ложные доказательства фабриковали по распоряжению майора Мэлбрича…

— Хорошо! — Полковник сказал это даже с некоторым оттенком злорадства. — А дальше?

— Во-первых, вы немедленно освободите Педро. Во-вторых, направьте в малагскую полицию распоряжение выпустить из тюрьмы парикмахера Себастьяна Новатуро, объяснив, что он арестован на основании ложного обвинения. В-третьих, вы в подробном заявлении расскажете, как совместно с майором Мэлбричем шантажировали Энкарно. Кроме вас, кто-нибудь знает, что он в действительности доктор Валистер?

— Только майор и генерал.

— Ну, после такого заявления они сочтут более разумным не знать этого… Разумеется, все эти документы на официальном бланке, с печатью полицейского комиссариата. Чтобы вы ничего не спутали, Дейли проводит вас… в качестве ангела-хранителя.

— Согласен. А потом? — Спина полковника постепенно отрывалась от спинки дивана. — Вы не будете препятствовать моему отъезду?

— Препятствовать? — Мун пожал плечами. — Пусть вами занимается правосудие! В конце концов я приехал в Панотарос только из-за дела Шриверов, а поскольку вы к их смерти не имеете прямого отношения…

— Вы великодушный человек! — Встав с дивана, полковник с облегчением вытер рукавом проступившие на мясистом лице и тучной шее росинки пота. — Я всегда говорил, что американцы — великая нация. Один мистер Хемингуэй чего стоит! Какой гуманизм!

— Да, кстати, о Хемингуэе, — вспомнил Мун. — Вы мне рекомендовали обязательно посетить в Мадриде его любимый бар Чикоте. Так вот, он не только пил там испанские вина, но и писал фронтовые корреспонденции, где таких, как вы, называл грязным нарывом на теле героической Испании.

— Будь вы в моей власти… За такое оскорбление… — Полковник чуть не задохнулся от ярости. — Ну тогда я вам скажу, что действительно думаю об американцах!.. Вы нация бессовестных торгашей! — Он с трудом отдышался. — Вот теперь мы квиты!

Начальник панотаросской полиции с молчаливой ненавистью плюнул, вытер обшлагом рот и неуверенной тяжелой поступью только что нокаутированного человека двинулся к двери. А следом шагал Дейли. Казалось, будто конвоир ведет пойманного с поличным преступника.

Рол Шривер использовал свой дневник не только для личных записей, но и в качестве учебной тетради для уроков испанского языка, который изучал под руководством Педро. Вперемежку с испанскими словами и фразами шли ежедневные наблюдения и мысли, типичные для пятнадцатилетнего мальчика. Судя по ним, привольная жизнь в Панотаросе, особенно в первый период, пока сюда не наехали туристы, нравилась Ролу куда больше, чем пребывание в Нью-Йорке. Единственным светлым пятном того времени Ролу, как ни странно, представлялась предпринятая Родом Гаэтано неудавшаяся попытка похищения. Зато последующая неделя до отъезда в Панотарос, когда детективы сопровождали его в школу, на прогулки, даже во время спортивных игр, именовалась Ролом не иначе как тюрьмой.

Большую часть дневника занимали перипетии поисков клада в Черной пещере. Они чем-то напоминали записи средневекового алхимика, пытавшегося превратить свинец в золото, с той лишь разницей, что для Рола сами поиски были куда интереснее ожидаемого результата.

Мун торопливо перелистывал страницы. Чтобы прогнать усталость, естественную после чрезмерного напряжения последних часов, Мун закурил сигару. Внезапно он весь напрягся. Наконец-то важная запись! «Сегодня мы с мамой ныряли недалеко от острова Блаженного уединения. Нашли полуразрушенный подземный ход. Это доказывает, что Черная пещера когда-то сообщалась с островом». Через неделю Рол записал следующее: «Сегодня я, кажется, понял, в чем дело. Педро объяснил мне на уроке, что по-испански одно и то же слово «негро» означает и «черный» и «негритянский». Вот почему все ошибались. Надо достать большую веревку». «Педро молодец, — гласила следующая запись, — раздобыл очень дешево крепкую капроновую веревку у какого-то рыбака. Длина примерно восемьсот ярдов. Мама думает, что вполне хватит». И вот Мун прочел последнюю, датированную девятнадцатым марта страницу. Она содержала только несколько фраз: «Сегодня видели светящийся скелет. Ура! Через несколько часов пришлось вернуться. Мама почувствовала себя плохо и вызвала врача. Меня тоже тошнит — должно быть, съел слишком много миндального торта. Не дай бог, если доктор найдет у меня температуру и уложит в кровать! Сейчас, когда мы так близко от цели, это было бы чертовски обидно…» На этом дневник кончался.

В ту секунду, когда Мун дочитал последнее слово, в нем как бы сработал выключатель. Исчезла реальная обстановка, ее место заняла комната Куколки. Перед ним с отчетливой ясностью предстал майор Мэлбрич, его реакция на вопрос Муна, почему он так настойчиво старался исключить остров Блаженного уединения из района поисков. Тогда майор с почерневшим лицом резко потянулся рукой к поясу… Сейчас Мун точно вспомнил это движение. Прежде чем поправить ремень, пальцы майора скользнули по кобуре. Против его воли, бессознательно, отвечая самой властной в этот миг потребности — убить!

Муна охватили разом два совершенно противоположных чувства. Нервное возбуждение, вызванное боязнью опоздать. И ледяное спокойствие, какое возникает в самые решающие минуты.

Пляж был еще влажен после дождя, кое-где блестели высыхающие лужи. По морю перекатывалась легкая зыбь. Вдали на горизонте безлюдной темной точкой высился остров Блаженного уединения.

На этот раз баркас раскачивался недалеко от берега. Завидев бегущего Муна, Камило подогнал его почти к берегу. Мун кинул рыбаку чемодан и, не тратя времени на раздевание, вошел в воду. Ухватился за протянутую руку и быстро взобрался на подрагивающий в такт мотору настил. Баркас развернулся носом вперед и, оставляя за собой клокочущую пену, понесся прочь от берега.

Спустя минуту Мун посмотрел в сторону плоской песчаной полосы, но увидел в сгущающейся темноте только верхушки слившихся с пляжем пальм.

— Быстрее! — крикнул он, измеряя взглядом расстояние до острова.

На этот раз рыбак не оказался глухим. Мотор взревел, суденышко, подставляя тупой нос под встающие веером, разрезанные пополам волны, рванулось вперед под учащенный стук двигателя.

— Вы высаживались на остров вместе со Шриверами? — Муну пришлось кричать.

— Когда?

— Девятнадцатого марта!

— Откуда вы знаете, что я в тот день повез Шриверов на остров?

— Неважно. Мне все известно, даже по какой причине вы заверяли всех, будто ездили с ними в Коста-Асул. Из-за вашей сказки мне четыре дня пришлось проблуждать в темноте… Меня можете не бояться… Про вашу рацию я никому не скажу. Маркиз и дон Бенитес в отличие от вас знали, что могут мне доверять… Высаживались вы сами в тот день на остров или нет?

— Только подвез Шриверов, — после небольшой паузы охотно ответил рыбак. Очевидно, поразмыслил, что притворяться больше ни к чему. Ведь приказ дожидаться Муна и выполнять все его распоряжения получен им от дона Бенитеса. — А к полудню опять заехал за ними. На обратном пути их уже тошнило, особенно сеньору Шривер… Вы думаете, это связано с островом?! На самом острове я уже давненько не бывал, с того самого дня, когда увидел в ведерке Краунена дохлых крабов…

Остров Блаженного уединения вырос внезапно — каменистым уступом, над которым громоздились скалы повыше.

— Где вход в Негритянскую пещеру? — спросил Мун, выпрыгивая на берег.

— На той стороне. Увидите за кустарником черную горловину с высеченным на камне крестом. — Камило кинул ему чемодан, одновременно отталкиваясь багром. — Через полчаса заеду за вами.

— Если не вернусь, сообщите немедленно профессору Старку! — закричал Мун вслед стремительно удаляющемуся пенному вихрю за лодкой.

Цепляясь за кусты, Мун вскарабкался на утес. Весь остров был как на ладони. Следы землетрясений, о которых рассказывал маркиз, угадывались единственно по хаотическому рельефу местности. Но за прошедшее время густая буйная растительность успела заполнить все трещины, закупорить плотной зеленой пробкой малейшую расщелину. Лишь в одном месте виднелся вздыбленный известняк, подброшенный кверху, как при падении снаряда. Почему-то эти пепельно-белые куски породы вперемежку с дерном и поваленным остролистником, сползшие в полузасыпанную воронку, ассоциировались со свежим проколом в банке. С воздуха, особенно с порядочной высоты, они должны были казаться таким же случайным результатом игры стихийных сил, как и весь остальной остров.

С трудом разыскав еле видный в вечернем свете крест, Мун заполз за кустарник и очутился перед совершенно темным, постепенно расширяющимся отверстием. Полминуты промедлил перед входом, словно вбирая в себя про запас воздух, потом нырнул в затхлую темноту.

Зажег фонарь, пристроил его на камне и при этом призрачном освещении напялил на себя непривычные доспехи. Проверяя респиратор, сделал несколько глубоких вдохов и почувствовал, будто задыхается от плотной пещерной тьмы, пробитой лишь в одном месте узким лучом фонаря. Мун зацепил авторучку-индикатор за пояс и, взяв в негнущиеся руки пистолет и фонарь, двинулся вперед — страшный зверь термоядерного века, от которого бежали бы в паническом испуге страшилища палеозоя. Желтоватый кружок концентрированного света блуждал по каменным, кое-где поросшим буроватым лишайником стенам. Мун понятия не имел, как и куда идти. У него была одна смутная надежда — на веревку, которую Педро помог приобрести Ролу. Если Шриверы, уходя, не смотали ее, она должна вывести его к цели. Если же нет, придется отступить — слишком много тут боковых ходов, которые в одинаковой мере могли оказаться и тупиками, и бездонными капканами.

Пройдя около пятидесяти шагов, он с чувством облегчения увидел вбитый в скальную породу крюк и прикрепленную к нему тонкую нить из капрона. Он зажал ее под мышкой — обе руки были заняты — и, следуя за ее извилинами, углубился в узкий коридор. Своды были низкие, от этого дышать, казалось, еще труднее, чем в действительности. Шаги отдавались в этих словно сжимающих каменных тисках свинцовой дробью. Путеводная нить исчезла за поворотом. Мун остановился, чтобы перевести дыхание, и услышал какой-то отдаленный невнятный шум — то ли бормотание, то ли стук падающих со свода капель, то ли приглушенные расстоянием шаги. Он пошел дальше, свернул за угол и оказался в большой пещере, перегороженной на отдельные секции известняковыми образованиями. И тут он отчетливо услышал глухие шаги. Мун мгновенно потушил фонарь и спрятался за выступ. Нащупав спиной какое-то углубление, вжался в него всем телом и замер, стараясь не шуметь.

Шаги тоже затихли.

Мун, рискнув снова включить фонарь, шагнул вперед. Маленький желтый кружок заскользил по шероховатой скалистой стене. Сейчас сыщик уже не был уверен, что кто-то настороженно наблюдает за ним из другого конца пещеры. Возможно, то, что он слышит, только эхо его собственных шагов или дробный стук падавших со свода капель. Путеводная нить сделала поворот, Мун свернул вместе с ней. Здесь шум просочившейся сквозь камень воды стал еще громче. И одновременно к нему присоединился другой громкий звук. Счетчик Гейгера, уже некоторое время издававший тревожное жужжание, защелкал быстро, отрывисто, как будто предупреждая: дальше ни шагу! Мун поднял голову. Наверху была полная темнота, и где-то там, с такой пронзительной реальностью, светился скелет со страшным оскаленным черепом и пустыми глазницами.

То, что было дальше, помнилось Муну как в бреду. Он непроизвольно сделал несколько шагов по направлению к скелету, когда увидел за следующим поворотом желтый круг фонаря, более мощного, чем его собственный, и черную тень, огромную, бесформенную, не уместившуюся на многофутовой стене, заползшую своей уродливой вершиной на свод пещеры. Мун с трудом осознал, откуда взялась эта тень. Под мерцающим скелетом зиял глубокий колодец, через него была переброшена доска, а на ней спиной к Муну балансировал какой-то человек в антирадиационном костюме. На шее осторожно пробиравшегося по доске человека висел армейский автомат.

До сих пор шум воды заглушал продвижение Муна. Правда, его мог выдать карманный фонарь. Полупарализованный увиденным, находясь в каком-то полузабытьи, Мун не потушил его, не взвел предохранитель пистолета, не спрятался за выступ. Просто шел как лунатик вперед. Его спас попавшийся на пути сталагмит. Споткнувшись о него, Мун потерял равновесие и с глухим шумом упал. В тот же миг шагавший через доску человек обернулся и выпустил в сторону Муна автоматную очередь. Срезанный пулями известняк с треском посыпался на Муна, зашуршал по плексигласовому окошку, на короткое мгновение лишив кругозора. Когда Мун снова обрел зрение, он увидел затянутую в брезент бесформенную руку, отчаянно цепляющуюся за доску. Потом рука разжалась, и с цепенящим кровь воплем, становившимся все глуше по мере падения, человек полетел в шахту. Крик еще только замер в глубине колодца, а Мун уже понял, что произошло. При быстром повороте корпуса на сто восемьдесят градусов стрелявший не успел принять устойчивое положение на доске, и отдача автомата рванула его вниз.

Еще меньше Мун помнил, как он выбрался из пещеры. Вечерняя темь показалась ему после пещерного мрака чуть не солнечным сиянием.

Увидев бросившегося к нему из баркаса дона Камило, он крикнул через респиратор:

— Ради бога, не подходите! Это смерть! Известите генерала Дэблдея. Пусть пришлет саперов с полной антирадиационной защитой и веревочными лестницами. Надо поднять из колодца труп. — Только после этого Мун вспомнил: — Нет! Есть дело поважнее! Сначала включите свою рацию!.. Немедленно!.. Даже в том случае, если вас могут засечь… Ради этого стоит рисковать и спешить. Это известие всколыхнет весь мир!.. Сейчас уже никто не сумеет замолчать трагедию в Панотаросе, даже те, кто хотел бы. Радируйте следующее…

А потом Мун наконец ознакомился со стоявшим в укромном уголке военного лагеря без опознавательных знаков и окон, окрашенным в невинный цвет молока автобусом, который недаром уже при первой встрече внушил ему подсознательный страх. Внутри автобус был обит двойным слоем свинца, за простенком пульсировала антирадиационная жидкость, и, пока ее бившие из сотен отверстий молочные струи смывали с защитного костюма все следы радиоактивной пыли и жестких гамма-лучей, Мун видел перед своими слепыми от белого тумана глазами то светящийся скелет, то огромную черную тень.

Потом в тот же автобус впихнули поднятого из колодца мертвеца. Его антирадиационный костюм совершенно не пострадал при падении. Только плексигласовое окошко на шлеме покрылось мельчайшими трещинами, не позволявшими разглядеть скрытое за ним лицо.

А затем настала почти такая же напряженная минута, как утром, когда автогены освободили Краунена от державшего его в металлических тисках искореженного кузова. Только на этот раз Мун знал, кого увидит. По мере того как специальные саперные ножницы разрезали толстую неподатливую ткань, взгляду открылось окровавленное, исковерканное лицо и продавленная черепная коробка. Но даже смерть не смогла искривить набриолиненный безукоризненно прямой пробор майора Мэлбрича.

— Итак, восемнадцатого марта Рол Шривер случайно догадался, что граф Санчо из рода Кастельмаре спрятал свой клад вовсе не в Черной, а в Негритянской пещере. Утром девятнадцатого марта он с матерью отправился туда. Заметьте, генерал, сразу после воздушной катастрофы! Вместо того чтобы задуматься, что было бы с ними, упади бомбардировщик, а вместе с ним и сто пятьдесят тысяч литров пылающего бензина, на отель «Голливуд», они бежали от ужасов действительности в романтику кладоискательства. Увидев упомянутый в завещании светящийся скелет, они возликовали — сокровище где-то рядом. Но затем им стало плохо, пришлось срочно возвращаться. Шриверам и в голову не приходило, что вместо сокровищ они нашли в пещере свою смерть. Выложенный из кварца указательный знак давным-давно бездействовал — с тех пор, как землетрясением засыпало щели, сквозь которые проникали вызывавшие свечение разреженные солнечные лучи. Ядерная бомба, даже если не взрывается, а только пробивает свод и рассыпается тихо и мирно, как идиллический одуванчик, посылает жесткие гамма-лучи. Под из воздействием скелет после многих веков снова ожил.

Точно так же замерцал покрытый кварцевой пылью нагрудный знак майора Мэлбрича, когда он приблизился к осколкам, якобы найденным маркизом недалеко от Черной пещеры. Такой же индикатор радиоактивности красуется у вас, генерал, на груди — невинный квадрат с надписью «Бригадный генерал Дэблдей». То, что вы продолжали его носить, означало, что в Панотаросе все еще бродит невидимая смерть. Вы надували мир, а майор Мэлбрич, в свою очередь, надул вас. Он отлично знал, что маркиз принес осколки с другого места — с восточного склона, куда упала первая расколовшаяся бомба. Проводимые им поиски в Черной пещере имели одну только цель — отвлечь внимание от Негритянской пещеры. Шриверы, понимая, что они все равно умрут от лучевой болезни, сообщили ему о своей находке. Вот почему он не допустил к ним падре Антонио — боялся, что и тот выведает от них тайну светящегося скелета. В иных обстоятельствах майор скорее всего не торопился бы. Вернулся бы за кладом попозже под видом туриста, проводящего в Панотаросе праздный отпуск. Возможно, вторая бомба так и осталась бы лежать, распространяя вокруг себя лучи смерти. Но одна моя фраза заставила его предположить, что я почти раскрыл его личный секрет. Поэтому майор Мэлбрич был вынужден, пренебрегая осмотрительностью, действовать без промедления… Вот и все, генерал! Надеюсь, моя история показалась вам достаточно интересной.

Оба они сидели в комфортабельном номере генерала Дэблдея. Между ними на поблескивающей зеркальной поверхности стояли стаканы с виски, в которых заманчиво мерцали льдинки. Казалось, это мирная беседа, а вовсе не разбор шахматной партии, где вместо фигур — ядерные бомбы и трупы.

— Даже не верится! — генерал с трудом вырвался из похожего на каталептическое состояние оцепенения. — Полковник… ладно, будем его по-прежнему называть майором Мэлбричем… один из самых испытанных людей нашей секретной службы. Ему доверяли даже больше, чем мне. И он обманул… провел, как последнего остолопа… И кого? Меня! — Генерал залпом выпил свой стакан и тут же налил себе новую порцию.

Мун покачал головой.

— Он соблюдал те же правила игры, что и вы. Вы точно с таким же цинизмом обманывали не только жителей Панотароса, которые лишь благодаря исключительно счастливому случаю не стали жертвой вашего бесчеловечного маскарада, не только весь мир, но и мистера Шривера, с которым вас связывают личные отношения.

— Не думайте, что я делал это с легким сердцем. Вы должны знать, что Джошуа Шривер — один из моих ближайших друзей. Своим постом в «Америкэн электроникс», своим влиянием и даже генеральскими погонами я обязан ему.

— Так это вы в порядке дружеской услуги скрывали от него истину, нагромождая для этого целую гору обмана, грязи и подлости? Под угрозой тюрьмы заставляли дочь своего друга принимать участие в постыдном, отвратительном карнавале.

— Бывают случаи, когда интересы государства берут верх над дружескими чувствами, — изрек генерал.

— Это вы блистательно доказали. Америка должна поставить вам прижизненный памятник с надписью «Великому иллюзионисту». Но вы старались в основном для самого себя, для своей карьеры! Вы прекрасно сознавали, что страшная смерть Шриверов не уместится в двух-трех набранных петитом строчках, которыми отделались бы, окажись жертвой облучения маленький безвестный человечек. А тут мировая пресса, и прежде всего американская, затрубила бы: «Светящийся скелет приносит гибель семье мультимиллионера Шривера!», «Обаятельная жена короля универсальных магазинов умирает от лучевой болезни!», «Радиоактивная драма в Панотаросе!». Этого вы боялись, генерал! Трудно придумать худшую рекламу для дела, которому вы служите, и, главное, для вас лично, кому доверена высочайшая в нашей стране миссия — скрывать истину!

— Все это примерно так, мистер Мун. — На лице генерала сквозь мертвенную бледность проступил румянец. Дэблдей постепенно сгибался под ударами, но когда уже почти совсем вдавливало вниз, какая-то упругая пружина возвращала его в первоначальное положение. — Но вы не совсем справедливы. Видите во мне только бездушный механизм для охраны секретов и производства лжи… То, что я вам говорил о дружеской услуге, — истинная правда. Фирма «Америкэн электроникс», которую я возглавлял до перехода в контрразведку, принадлежит Джошуа Шриверу. А это предприятие, к вашему сведению, производит точное электронное оборудование для бомбардировщиков В-52, а также детали для ядерных бомб! Так что реклама, которую вы так красочно описали, повредила бы ему куда больше, чем мне.

— И все-таки не думаю, что Джошуа Шривер обрадуется, когда я расскажу ему, какими кощунственными способами вы проявляли свою заботу о его интересах.

— Посмотрим! — улыбнулся генерал Дэблдей. — Я знаю своего друга лучше вас. Джошуа Шривер жесткий человек, он понимает, что в таком деле, как наше, неизбежны роковые случайности. К тому же у вас не будет возможности поговорить с ним раньше меня. Сейчас, когда уже нет смысла скрывать, мой прямой долг самому подготовить его к трагическому известию. Я сделаю это так, что он простит мне мои грехи. Но самое главное, я намного опережу вас.

— Пользуясь вашим прямым проводом? — усмехнулся Мун. — Тем самым, по которому вы заказали фальшивую телеграмму о кремации.

— Хотя бы так. Главное, что Джошуа поймет и простит. Даже если мне из-за майора Мэлбрича, вернее, из-за второй рассекреченной бомбы придется расстаться с генеральскими погонами и высоким постом…

— Считайте, что с него вы уже ушли!

— …то я при помощи Джошуа Шривера пересяду обратно в кресло президента «Америкэн электроникс», — не дал себя прервать генерал.

— Боюсь, что ваш старый друг Шривер на этот раз скорее предложит ваше старое президентское кресло дону Бенитесу, чем вам. Он уже все знает.

— Это наглая ложь! — Генерал вскочил. — Чудес не бывает! С той минуты, как этот рыбак передал мне вашу просьбу прислать на остров саперов, всякая связь Панотароса с внешним миром прервана!

— И все же это правда. У меня в отличие от вас нет прямого провода с Вашингтоном. Но я воспользовался рацией, передачи которой вы готовы были приписать охотящейся за вашими секретными устройствами иностранной державе. В действительности она снабжала информацией о панотаросских событиях радиостанцию испанских антифашистов «Пиренеи», которую в Стокгольме по моему совету круглые сутки прослушивает Свен Крагер. Так что можете себе представить, что сейчас творится в мире. Вы, должно быть, давненько не слушали радио. Если не возражаете, восполним этот пробел!

Мун включил транзистор:

«Сегодня на улицы испанских городов вышли тысячи людей. Известие о лучевой болезни маркиза Альфонсо Кастельмаре, прямого потомка герцога Вильяэрмосы, вызвало волну всеобщего возмущения. В Мадриде, на центральной площади Пуэрта-дель-Соль, состоялась демонстрация протеста, в которой приняли участие многие известные деятели искусства и представители церкви…»

— Вы полагали, что маркиз рисковал жизнью ради вашей нищенской компенсации. — Мун даже с некоторым сочувствием посмотрел на побледневшего генерала. — Нет, он знал, что делал, когда переносил осколки. Знал, что в отличие от нас, испытывающих уважение к деньгам и только к деньгам, для многих испанцев представитель старинного рода Испании нечто большее, чем только отживший символ. Он нарочно вызвал огонь на себя! Дай бог побольше таких донкихотов! — Мун хотел еще что-то сказать, но не успел. Его заставил умолкнуть голос диктора:

«Сразу же после получения сенсационного известия о радиоактивной трагедии в семье мультимиллионера Шривера корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Уилтону удалось проследить последний путь Уны Шривер и Рола Шривера до секретного специального госпиталя военного ведомства, затерянного в песках Невадской пустыни. Как только стало известно об их смерти, президент Соединенных Штатов послал Джошуа Шриверу телеграмму со словами искреннего соболезнования. Мистер Шривер мужественно переносит тяжелую утрату…»

— Ну, вот видите, что я вам сказал? — Генерал потянулся за стаканом. — Железо, а не человек! Так что просто придется сменить костюм. Позавчера штатский, вчера генерал, сегодня опять штатский… Мой принцип: когда новый костюм приходит в негодность, я надеваю прежний. Вот в чем секрет моего оптимизма! А впрочем, разница небольшая: «Америкэн электроникс» поставляет контрразведке электронные мозги, а контрразведка предприятиям Шривера — президентов. Теперь можно, пожалуй, спокойно выключить. — Он привстал, чтобы дотянуться до клавиш приемника, но Мун вовремя отстранил его руку. И тогда они услышали вместо ровного баритона с безупречной дикцией по-настоящему взволнованный человеческий голос:

«Не отходите от приемников! Минуту назад нам передали по телефону новое трагическое известие! Десять минут назад в особняк Джошуа Шривера, что на Пятой авеню, доставили урны, которые согласно сопроводительному письму содержат прах его родных, умерших в Панотаросе якобы в результате отравления недоброкачественными колбасными консервами «Экстра». Джошуа Шривер велел внести их в свой кабинет на пятом этаже, после чего отослал слуг. Первой услышала выстрел горничная мисс Энн Бакстер. Когда она вбежала в комнату, Джошуа Шривер уже лежал мертвый рядом с урнами. Все его огромное состояние переходит сейчас к его единственной наследнице Гвендолин Шривер, о судьбе которой по-прежнему ничего не известно…»

Генерал Дэблдей со стаканом в руке рухнул в кресло. Стакан ударился о зеркальную поверхность столика и рассыпался на сверкающие стеклышки. Минут пять генерал сидел неподвижно, не замечая упавших ему на колени осколков. Потом стряхнул их бешеным движением и подскочил к белому телефону, соединявшему отель «Голливуд» прямиком с кабинетом начальника американской контрразведки.

— Если разговор секретный, то могу выйти, — с усмешкой предложил Мун.

Генерал Дэблдей не прореагировал. Он снял трубку, назвал свою фамилию и чин, попросил соединить, долго ждал, еще дольше слушал, почти не прерывая собеседника. Наконец, с треском бросив трубку, повернулся к Муну.

— Ну, мистер Мун, шахматная партия закончена! Ровно через две минуты из Вашингтона вылетает самолет, на борту которого находится мой преемник!.. Вот теперь, и только теперь, можно сказать, что вы действительно выиграли! Между прочим, — он хитро прищурился, — вы ведь тоже допустили одну фактическую ошибку.

— Какую?

— В то время как вы расследовали смерть Шриверов, они были еще живы. От радиации умирают сразу только в эпицентре взрыва. А так это длительная процедура. По старой дружбе сообщу вам еще одну секретную информацию. Рол умер позавчера, а миссис Шривер только вчера утром. Недаром говорят, что женщины живучи, как кошки! — И генерал Дэблдей разразился истерическим хохотом.

В эту минуту он казался Муну величайшим в мире фокусником, распилившим на своем веку бесчисленное количество людей, которых он иногда опять склеивал, а чаще всего — нет. И вот сейчас, когда он по ошибке распилил самого себя без малейшей надежды заново склеить, этот великий мастер иллюзии последним судорожным движением еще вытаскивает из пустого рукава дюжину бенгальских огней, чтоб зажечь их перед изумленными взорами уже похоронивших его зрителей.

ЭПИЛОГ

Маркиз лежал на белой, как первый снег, больничной койке, окруженный никелированным блеском бесчисленных медицинских аппаратов, среди которых Муну был знаком лишь один — для переливания крови. То, что можно было беседовать через плексигласовую прозрачную стену при помощи переговорного устройства, было маленьким чудом. Оно объяснялось тем, что маркиз Кастельмаре объявил, что лучше умрет в родном Панотаросе, чем даст себя перевести в тот самый идеально оборудованный, идеально засекреченный госпиталь, где скончались Шриверы. Но главную роль здесь играли заботы и врачебное искусство профессора Старка.

— Умереть пока не умру. — Маркиз говорил глухо. — Остальное неважно. К жителям Хиросимы прибавится один испанец. Таким образом, я кладу начало интернациональному братству облученных, продолжающих жить, чтобы люди помнили о погибших… Профессор говорил что-то насчет клада…

— Да! Вот он! — Мун показал маркизу небольшую шкатулку из великолепной дамасской стали. — Разумеется, ваше фамильное сокровище прошло дезактивацию, так что вручаю его вам без опасений. — Мун раскрыл ящичек. В нем, аккуратно разложенные по ячейкам, находились весьма странные предметы. К каждому было приложено краткое пояснение на старокастильском языке. — Текст мне уже перевели, так что могу вас ознакомить с инвентарем драгоценностей, которым, по убеждению графа Санчо, позавидовал бы даже король Кастилии. Вот это коренной зуб святого Симеона Столпника… Это — чудодейственный волос святой Амагельды… Эта главная жемчужина — кусок власяницы Иисуса Христа… Читать дальше? — Мун рассмеялся, впервые за долгое время от души. Затем добавил: — Только подумать, что ради этого потеряли жизнь Шриверы, ради этого майор Мэлбрич был готов на любое преступление! Какой трагикомический парадокс!

— Не смейтесь, дорогой Мун, это еще и сейчас целое богатство. Брат нашего падре Антонио по ордену «Дело господне», его преподобие министр финансов скупает такие реликвии за умопомрачительные деньги. Рассказывают, что у него богатейшая коллекция костей святого Иеронима — на целого динозавра хватило бы. Так что можете меня поздравить — я теперь богач. Могу себе позволить бросить свой замок и снять в Мадриде приличную меблированную комнату. Может быть, даже подыщу целых две — для себя и дочери. Вдвоем все же жить дешевле. Обязательно навещайте, когда опять приедете в Испанию. Хотя можете не спешить… Дайте нам время сначала избавиться от его превосходительства генералиссимуса Франко.

Когда Мун уходил из медпункта, в ворота лагеря въехала сверкающая черным лаком огромная машина с серебристой антенной и радиооператорами на переднем сиденье. Ее сопровождали мотоциклисты американской военной полиции. Автомобиль ничем не отличался от машины генерала Дэблдея, но номерной знак был другой, а сидевший в нем генерал носил вместо интеллигентного пенсне дымчатые очки. Сейчас, когда, по мнению Пентагона, уже нечего было скрывать, грубый энергичный вояка был полезнее изощренного дипломата-иллюзиониста.

А час спустя на пустынной центральной площади остановился голубой автобус Малага — Панотарос. Он приехал совершенно пустой, но зато брал в обратный рейс целых пять пассажиров: Муна и Дейли, дона Бенитеса с женой, переселявшихся к дочери в Мадрид, и Педро, которого пожилая чета собиралась усыновить.

— Где она живет? — спросил дона Бенитеса провожавший их Билль Ритчи.

— В Мадриде.

— О, в самой столице! — отозвался водитель автобуса. — Вам повезло, дон Бенитес! Что до меня, то я там ни разу в жизни не бывал.

— В столичных чаболас, — усмехнулся дон Бенитес, потом, как бы вспомнив свои бывшие обязанности, объяснил американцам: — По-нашему ваши американские бидонвили называются «чаболас». Звучит, по крайней мере, романтично, не правда ли? И соседство у моей дочки романтичное — трущоба, где она живет, находится совсем рядышком с Большой ареной. Но это все-таки лучше, чем оставаться в Панотаросе. Тем более что отель закрыт. — Дон Бенитес грустно поклонился наглухо заколоченным стеклянным дверям гостиницы «Голливуд».

— Вам тоже следовало бы уехать, сеньор Ритчи, — участливо сказал Педро, потирая не без затаенной гордости уже наполовину зажившие кровоподтеки и синяки. — С вашим больным сердцем вам нельзя здесь оставаться. Почему бы вам не возвратиться к себе домой, в Штаты?

— Куда я там денусь? Тут, по крайней мере, один доллар равняется шестидесяти песетам. — Старый актер прошептал себе в утешение спасительную фразу, за которой он все это время прятался от всех невзгод. — И, кроме того… — Он помедлил, грустно подыскивая в уме еще какое-нибудь оптимистическое оправдание того, что остается, но в конце концов сдался: — Кроме того, все равно скоро помирать! А в Панотаросе… — Внезапно в слезящихся глазах появилась детская вера в чудо, а в голосе — бодрая интонация: — Слушайте, мне пришла идея. Может быть, я в Панотаросе еще сыграю свою коронную роль! Современный фильм ужасов! С привидениями! Никаких расходов на декорации — о таком съемочном павильоне, как замок Кастельмаре, можно только мечтать. Кто-нибудь из голливудских продюсеров обязательно клюнет! А если нет, предложу Бергману. С сегодняшнего же дня начну репетировать… Смотрите! — Билль Ритчи сдернул с себя сшитый из мешковины плащ, на изнанке которого красовалась надпись «Имущество армии Соединенных Штатов». Вновь завернулся в него и принялся декламировать. Эхо разносило глухой голос во все концы площади, возвращая его обратно в виде затухающего шепота:

— Я призрак графа Санчо Кастельмаре! Умирая на далекой и горькой чужбине, я завещал перенести свой прах в Панотарос, поближе к спасенным от диких африканских полчищ священным реликвиям. Десять веков я покоился с миром в земле своих отцов и дедов, пока не явились вы и не потревожили мой вечный сон зловещим щелканьем счетчиков Гейгера…

Голубой автобус уже отъехал, а Билль Ритчи — комическая маска трагического актера — все еще читал обезлюдевшему поселку свой монолог Призрака.

Потом поселок заслонила плотная завеса пламени и дыма. За восточным склоном вставали черные клубы, желтые языки остервенело вылизывали голубое небо Панотароса. Это по приказанию преемника генерала Дэблдея жгли дома, на крышах которых были обнаружены радиоактивные осадки.