Про Иону

КлоцвогРоман

Меня зовут Майя Абрамовна, девичья фамилия – Клоцвог.

Очень редкая фамилия, но что она дословно означает, мне неизвестно. Если кто-то знает, подскажите. Хоть для меня это не важно, потому что важно, как человек прошел путь, а не какая у него фамилия.

Я родилась в 1930 году и, как все мое поколение, видела много лишнего, что не украшало.

По роду деятельности – учительница математики. На пенсии, конечно. Но не считаю, что я учительница бывшая. Как и ряд других профессий, профессия учителя не бывает в прошедшем времени. Сознание этого меня сильно поддерживает.

Место моего рождения – город Остер Козелецкого района Черниговской области. Теперь его мало кто знает, а в момент моего появления на свет это был крупный центр еврейской национальности. Почти все начальство районного масштаба были евреи, которые рука об руку трудились с другими нациями и народностями. В первую очередь – с украинским народом. И никто не считался.

Но дело не в этом.

Люди не имеют терпения жить. Особенно некоторые.

Я всегда имела терпение и понимание.

Мои воспоминания с раннего детства наполнены красотой родных мест: реки – Остерка и Десна; рейсом Остер – Киев ходил пароход имени Крупской; прекрасные леса; хорошая архитектура вокруг: выделялось здание старой синагоги на самой прямой улице – Первомайской. На той же улице, только в другом, противоположном синагоге направлении – к Солониновщине – располагался кинотеатр. В синагоге действовал театр на еврейском языке вплоть до середины тридцатых. Потом тоже оставался театр. Там играли увлеченные люди из самодеятельных убеждений, в том числе и моя мама Фаина Лейбовна.

На Солониновщине, в поместье неизвестного мне крупного помещика, сделали стадион, куда мы редко ходили, так как далеко. Был известен на всю область и краеведческий музей с 1906 года.

Мы жили в достатке. Увлекались собиранием ракушек и варили. Если много съедали ракушечных внутренностей, то приходилось туго. Но выручала закалка пищеварения.

Навыки, которые я получила в детстве, помогали мне преодолевать невзгоды и дальше.

Помню бабушку, которая умела виртуозно закручивать чулок под коленом, чтобы не спускался и прилично лежал на ноге. Резинок и других приспособлений не было. У меня чулки всегда были в отличном виде. Я учила подруг, но мало у кого получалось, но это потом. В детстве же таких проблем не было, потому что зимой все ходили в удобных шароварах из любой ткани и для тепла обвязывали ноги вверху газетами.

Период Великой Отечественной войны мы с мамой и бабушкой провели в эвакуации в районе станции Атбасар Казахской ССР. Бабушка умерла от воспаления легких.

Мы с мамой работали на вагоноремонтном заводе. Я делала успехи в слесарном направлении, и мастер относился ко мне с особым уважением. Он был язвенник, и мы договорились, что я отдаю ему свою порцию спирта, а он мне – молоко. Таким образом я получала дополнительное питание, необходимое тринадцатилетней девушке моего возраста.

Постепенно мы узнали, что наш муж и отец погиб при форсировании Днепра. Мамину реакцию я не помню.

Мой отец был заботливым добрым человеком во всем.

С польской кампании он привез себе отрез на костюм – серая ткань с пушинкой в мелкую точечку. Мама решила проверить качество и подожгла ниточку. Ниточка не тлела, а горела, и запах распространялся не тот, который нужен. Мама пришла к выводу, что ткань не шерстяная, как считал отец. Но она ничего ему не сказала. Чтобы не расстраивать.

Были привезены также отрезы нам с мамой на платья: темно-коричневый с шелковой полосочкой и полосочкой прерывистой, тонкой – их состав мама не проверяла. Во всяком случае, я не видела. Сшили по английскому фасону. Причем надо отметить, что шила не мама, так как была высокая ответственность и дорогая материя, а хороший портной Хейфец Илья Мордкович по блату, потому что работы у него было много, а мама просила срочно и тайком от папы сильно переплатила.

Когда мы уезжали в эвакуацию, мама разложила эти платья на кровати, чтобы надеть на себя и меня, поверх летних. Но в спешке мы забыли так сделать. Конечно, кто-то их сносил, кто остался в Остре. Я мечтала о том, что платье досталось моей близкой подруге детства Беллочке Овруцкой и она по нашему возвращении мне отдаст платье.

Их многодетная семья осталась в Остре, эвакуироваться они отказались. Им давали одну подводу, а дедушка Беллочки требовал две, чтобы взять все необходимые вещи. Но им не дали, хоть некоторые доставали себе лишние, без которых можно было и обойтись, если не тащить барахло на сто лет вперед.

Дедушка Беллы стал в позу: «Если у людей мало совести, я своей одалживать не собираюсь. Не для того я жизнь честно прожил. Пусть им будет стыдно в рамках их совести». Он был принципиальный в вопросах справедливости. Их расстреляли с другими евреями в овраге над Десной, о чем нам сообщила в письме мамина знакомая уже в 44-м году, когда разрешили возвращаться и мы собирались. Мое платье окончательно пропало в неизвестность, над чем я плакала от всей детской души.

Судьба папиного отреза мне неизвестна.

После войны мы некоторое время жили в Остре, несмотря на то что наш дом оказался разрушен полностью до тла. Мы снимали угол у малознакомых хороших людей. Мама нанималась нянькой. Я с успехом закончила вечернюю школу-восьмилетку.

Потом мы посчитали, что надо перебираться в Киев в поисках работы. На Подоле жил мамин младший двоюродный брат Лазарь – лекальщик очень высокой квалификации, с женой Хасей и взрослым сыном Мотей. Лазарь помог нам снять угол у одной старушки неподалеку от себя и всегда оказывал помощь советом.

Маме другой работы не нашлось, кроме как нянькой, хоть оплата была выше, а в одной семье – даже со столованием. Причем нередко мама и мне приносила что-то вкусное. Иногда доходило до шоколада.

В Киеве я работала в сберкассе и насмотрелась на чужие деньги до обмороков и страшных снов. Давила большая ответственность, я никак не могла свыкнуться. В голове крутились цифры с нулями. Мне казалось, что нули накидываются на мою шею и душат.

В такой обстановке работа меня почти доконала. Мама, которая это все видела, предложила бросить сберкассу и задуматься о другой деятельности.

Дядя Лазарь высказался против. Не исключено, что он боялся материальной помощи со своей стороны. Он находился под сильным влиянием жены, жадной и неприятной во всех отношениях. Особенно в отношении моей мамы.

Их взаимная нелюбовь имела начало еще с довоенных времен.

Моя мама не являлась настоящей портнихой, а просто умела как-то шить. У нее всегда строчка выходила кривоватая, что особого значения не имело, но портило общую картину изнанки. У мамы был плохой глазомер и спешка.

А дядя Лазарь ее расхвалил перед своей киевской Хасей, и она попросила маму сшить платье из креп-сатина темно-синего цвета. Фигуры у Хаси никогда не было, а был большой живот. И она требовала, чтобы на этот живот мама сделала поясок на пуговичке. Мама ей объясняла, что живот надо скрывать и даже сделать фасон без вытачек, а не то что с пояском. Хася обиделась.

Мама сшила платье, как Хася продиктовала, но на поясок не хватило. Хася перевернула весь наш дом в поисках материала, который мама якобы припрятала, отчего и не хватило на поясок.

Платье, конечно, получилось не слишком хорошо, но и поясок его не украсил бы.

Хася крутилась, крутилась перед зеркалом, вся красная, потная, и по-еврейски вычитывала маме за неумение. Мама молчала-молчала, а потом что-то ей сказала. Хася побелела, сорвала с себя платье и в одной нижней рубашке на лямочках и с такой маленькой прошвочкой по подолу бросилась вроде бежать из дома, но вернулась из коридорчика и хряснула рукой по зеркалу. Зеркало треснуло. Хася в слезы, мама плачет. И каждая стоит в своем углу, и никто не двигается на сближение.

Они поплакали, просморкались: мама в передник, а Хася скомкала в руках новое платье и использует как носовой платок. Как разошлись – я не знаю.

Потом мама долго носила это платье, только поменяла фасон по линии собственной фигуры. А Хася с тех пор к нам ни ногой. И Лазарь тоже. Оказывается, мама Хасе тогда сказала, что пусть Хася на этом пояске, которого нет, повесится от злости. После этих слов Хася по зеркалу и хряснула. Зеркало оставалось в Остре, когда мы уехали в эвакуацию. Когда вернулись, наш сосед Хвощенко принес его нам обратно в знак благодарности. Мы зеркало повесили, потому что хоть и были подвержены предрассудкам, но по средствам и в голову не приходило придерживаться плохих примет.

Надо сказать, что швейную машинку нам не возвратил никто, к кому она попала в связи с немецкой оккупацией. Объяснение понятное: машинка – не зеркало и могла давать существенный приработок в быту.

Ну вот. А после войны открылся другой отсчет, и мы с Лазарем и Хасей наново так ли, сяк ли породнились. Хоть и по грустной необходимости. Во всяком случае, ни о какой помощи с их бока мы не думали, и они напрасно опасались.

Я поступила на вечернее отделение в педагогический техникум. Попутно пересиливала себя и продолжала работать в сберкассе.

По арифметике и геометрии еще в школе у меня выводилась оценка «вiдмiнно», то есть «отлично», и потому особого выбора не представлялось. Гуманитарные предметы меня не касались глубоко, и я их пропускала мимо ушей.

А детей любила. Смотреть на них и вообще.

Тут меня настигло первое чувство.

Профилирующий предмет у нас преподавал Куценко Виктор Павлович. Молодой, красивый. Фронтовик с орденами и медалями. В него все были влюблены, но он сразу стал выделять лично меня. Конечно, дело было не в багаже знаний и не в способностях. Я понимала, что нравлюсь ему как женщина.

Жена Виктора Павловича, Дарина Дмитриевна, также работала в техникуме, преподавала историю. Но дело не в этом.

«Нельзя оперировать бесконечностью, как конечными величинами. Поняли, девчата? А вы, хлопцы, тоже поняли?» И мы хором отвечали: «Поняли». Виктор Павлович установил такое приветствие и всегда начинал лекцию подобным образом, независимо от прямой темы. Мы, естественно, в силу недостатка специальных знаний не вполне понимали, что он имеет в виду, но с радостью отзывались на любой юмор с его стороны.

Нам не с кого было брать пример в любви. В кино мы видели чистые отношения и один поцелуй на весь фильм. Но жизнь вносила свои коррективы.

Теснота жизни, скученность, стремление поделиться своими знаниями приводили к тому, что о физиологической стороне взаимодействия юноши и девушки мы узнавали из разных, порой не заслуживающих доверия источников. Ведь природа постоянно брала свое.

Не скажу, что наши отношения с Куценко сразу стали предосудительными. Но вскоре мы начали встречаться у него дома на улице Саксаганского, когда мы точно рассчитывали, что Дарина Дмитриевна на лекциях.

Конечно, в коммунальной квартире секретов не удержишь, и все вышло наружу. Дарина Дмитриевна отреагировала спокойно, только сказала, чтобы мы в техникуме сильно не показывали вида и нашли другое место для свиданий, так как неудобно от соседей. Это мне передал Куценко.

Что я могла предложить? Мы с мамой снимали угол, отгороженный занавеской.

Вне всякого сомнения, это была любовь. И, даже не имея возможности близкого общения, мы бродили по Мариинскому парку среди вековых каштанов, стояли, обнявшись, и смотрели с высоты на прекрасный Киев, который отстраивался стремительными темпами после варварских разрушений войны.

Только раз мы встретились с Куценко на квартире у его товарища. Это оказалось очень неприятно, потому что потом надо было угостить товарища выпивкой и долго беседовать.

Однажды Дарина Дмитриевна задержала меня в техникуме и попросила пройтись с ней до остановки трамвая. Она говорила вежливо и тихо, как ей было свойственно всегда. У нас с ней, как и с Виктором Павловичем, была разница в возрасте восемь лет. Им по двадцать восемь, мне – двадцать.

Разницу я очень ощущала. Меня раздирали разные сомнения, а Дарина Дмитриевна и Виктор Павлович сохраняли удивительную равномерность и в поведении, и в других делах. В тот момент я подумала, что они очень похожи между собой, в отличие от меня.

Дарина Дмитриевна сказала:

– Майя, ты знаешь, что я все знаю. Я никого не осуждаю. И тебя тоже не сужу строго. Но я обращаюсь к твоей женской совести. Пройдет совсем немного времени, и встанет вопрос о дальнейшем. Любовь пробежит быстро, и надо или жить совместно, или расставаться. Виктор Павлович поделился со мной мыслями, что хочет на тебе жениться. Не думай, он тебя не слишком любит. Он просто хочет иметь детей. У меня же детей быть не может по независящим причинам. Конечно, ты девушка красивая. И дети у вас с Виктором Павловичем скорее всего будут хорошие. Но я опасаюсь другого. Ведь ты еврейка, и дети у вас будут наполовину евреями. А сейчас такая обстановка, сама знаешь. Газеты читаешь, радио слушаешь. И потом, на Виктора Павловича как такового тоже ляжет тень. Все может быть. Согласна? Вон в Бабьем Яру – полукровок полно.

– То фашисты, Дарина Дмитриевна, а сейчас нет. – Я ответила, как могла, так как газетами интересовалась не слишком, а смотрела только результаты в таблицах госзаймов.

– Правильно. Виноваты проклятые фашистские оккупанты и их наймиты. Но то по другому делу. А теперь – поворот другой. Ты своими глазами не видела, поэтому и не в состоянии представить достоверно, а я видела. История развивается по спирали, чтоб ты знала. Какая тебе разница, если пострадают дети, тем более красивые да хорошие, и твой любимый человек. Подумай. Он такой, что вас на краю могилы не оставит. Пойдет следом. А если его добрые люди удержат, так как он потом сможет жить? Не сможет. Я его хорошо изучила. Очень прошу, не передавай наш разговор Виктору Павловичу. Он человек хоть и крепкий, но ран у него много. И в голове, и по всему телу. Ты ж видела шрамы? От тебя ему будет в дальнейшем одно горе.

И ты тоже будешь страдать через это.

Тут подъехал трамвай. Дарина Дмитриевна поднялась на подножку и помахала мне рукой.

Задача, которой снабдила меня Дарина Дмитриевна, оказалась страшно трудной. Посоветоваться не с кем. В училище – девчата молодые, неопытные, все готовые к сплетням и зависти. В сберкассе я с сотрудницами не дружила. Но у меня сложились неплохие отношения с заведующим Ефимом Наумовичем Суркисом, во-первых, потому что дядя Лазарь именно через него, троюродного или даже значительно дальше брата тети Хаси, устроил меня на работу, а во-вторых, Суркис всегда улыбался и являлся образцом веселого человека, у которого всякое недоразумение решалось независимо и легко.

Ефим Наумович заверил, что сохранит все в тайне и секрете.

В ответ на мое описание ситуации он долго молчал, потом ответил:

– Тебе правильно сказали. Обидно, конечно, нелицеприятно. Я сюсюкать тут не склонен. У меня тут семья погибла. Я один как перст. Спасаюсь шутками-прибаутками, но очень плохо. Думаю, если б я погиб с ними, было б легче. А совет один: расскажи своему Виктору Павловичу проблему. Не выдавай Дарину, поделись сомнениями от себя. Как он решит, так и будет. Тут такое наступает у нас в стране, что, может, ему придется вслед за тобой ехать на край света. Положение серьезное. У меня один родственник работает на Большой Житомирской в парикмахерской, так к нему бриться не садятся. Еврей с бритвой – большое дело! Смешно? А его с работы попросили.

Я сидела молча и старалась сообразить глубину положения. И не могла.

Суркис заметил мое состояние и погладил по плечу:

– Знаешь, дивчина, что. Выходила б ты за меня. Я человек поживший, повидавший. А еще и не старый. Смертью и Сибирью меня не перепугаешь. Тебе тоже пропасть не дам.

И засмеялся. Нехорошо засмеялся, без должного задора, по обязанности.

Я оказалась в полном смятении. Со всех сторон лезли в уши ненужные сведения. То в трамвае кто-то что-то скажет обидное в адрес евреев; то на работе обсуждают статью в газете про космополитов и Пиню из Жмеринки, причем косятся на меня.

Как назло в это время Виктор Павлович заболел, и его заменял на занятиях другой преподаватель.

Неделю я ходила, как тень. Не выдержала и забежала на Саксаганского проведать Виктора Павловича.

Наткнулась на Дарину, потому что она открыла дверь. Дарина замахала руками:

– Уходи, бесстыжая, человек с температурой сорок градусов себе места на кровати не находит, а ты прискакала!

Я побежала домой в слезах. Как раз было 31 декабря, наступал Новый год, 1951-й. Мама собиралась на празднование к дяде Лазарю. Я должна была идти тоже, а мне не до того.

Мама поинтересовалась у меня, что случилось. Я у нее спросила, или она не знает, что происходит, на каком она свете существует, что не находит объяснения моим слезам. И рассказала ей про газеты, про радио и так далее.

Оказалось, мама в курсе событий, но не придает им значения от усталости. И мне советует не придавать, иначе можно сойти с ума. А мне еще учиться и вести жизнь дальше.

Чтобы не портить настроение маме в праздничный вечер, я сделала вид, что успокоилась.

Мы пошли к дяде Лазарю.

Там среди других гостей присутствовал и Суркис. Он по-дружески периодически подмигивал мне, а когда я перед зеркалом поправляла прическу – волосы у меня были по бокам высоко заколоты у висков, и кудри завивались, как будто специально, но это от природы, – Суркис приобнял за плечи, со спины и тихонько шепнул:

– Ну что, надумала идти за меня?

Суркис выпил, и поэтому я не обиделась, а, наоборот, расценила его слова как поддержку в трудный момент.

Мы с Суркисом пошли гулять по ночному Киеву и пришли к нему в квартиру. Он мне говорил, что полюбил меня с первого взгляда, но не решался признаться из-за разницы в возрасте. Когда я спросила, какая же разница, оказалось, что ему всего тридцать шесть лет, просто он выглядит нехорошо из-за пережитого. Мы много смеялись. Неприятности отошли на второй и третий план.

Не нужно думать, что одна ночь, тем более новогодняя, решила дело. Легкомысленность – не моя черта. Между нами были только разговоры относительно будущего.

У меня будто спала пелена с глаз. Я увидела свое положение незавидным, даже если Виктор Павлович уйдет от Дарины Дмитриевны. Где мы будем жить? Разгородить их нынешнюю комнату, конечно, можно, и люди так делали. Но что получится? Ничего хорошего. Другого места в Киеве у Виктора Павловича не было, его жилплощадь разрушили в ходе войны, а ответственной квартиросъемщицей являлась Дарина Дмитриевна, так как там до своей смерти жили ее отец, погибший на войне, и мама, тоже покойная от болезней и горя.

Надо мной витал призрак бездомности. А у Суркиса была однокомнатная большая квартира на Бессарабке. Там до войны счастливо жила его семья. Оттуда он без задней мысли добровольцем ушел на фронт. А дети и жена погибли.

Ефим Наумович заявил мне прямо:

– Моя мечта – вновь заполнить стены детскими голосами и женским смехом.

И вот, дорогие друзья, данное мгновение и повлияло на мою дальнейшую судьбу.

Суть в том, что я имела очень привлекательную внешность. Со временем некоторые даже мне говорили, что я вылитая артистка Элина Быстрицкая. Сходство несомненное.

Но дело не в этом.

Мне было чрезвычайно обидно, что ситуация не позволяла мне вполне раскрыть свою женскую сущность. В условиях отсутствия удобств, тепла, хорошего питания, в углу, который мы с мамой снимали, я часто болела. Мои волосы тускнели на глазах, фигура теряла четкость, а неполноценный сон на топчане не давал успокоения. К тому же я носила неказистую одежду, хоть и старалась украсить ее воротничками и манжетами.

Романтическая увлеченность Виктором Павловичем затмила мне мои мысли и оставила сознания ровно настолько, чтобы думать лишь о любви к нему, тем более первой. Но страшные предположения, витавшие вокруг, буквально загоняли меня в угол и заставляли вновь и вновь возвращаться к дням эвакуации, принесшим столько лишений.

Конечно, проблема дальнейшей судьбы еврейского народа, составной частью которого я являлась по рождению, меня будоражила. Но и с этой стороны тоже получалось, что хоть отпущенное до новых испытаний время я могла бы прожить приятно и достойно рядом с надежным человеком. Как бы там ни было.

Я рассказала о Суркисе маме. Она обрадовалась: дальше и мечтать не надо. Выразила уверенность, что наконец обретет свой неотъемлемый угол рядом с родной дочерью.

В течение трех дней я ответила Ефиму Наумовичу согласием.

Тогда же в техникуме я нарочно встретила выздоровевшего Виктора Павловича и сказала, что между нами все закончено до капли. Он требовал объяснений, но я намекнула, что объяснять нечего. Любовь прошла, как дым.

В это же время я поняла, что беременна. Так как с Суркисом близкие отношения еще не наступили, а я твердо приняла решение о замужестве, нужно было спешить: или подпольный опасный аборт, или известно что. Я выбрала и переехала с малозначительными вещами, которые составляли все мое имущество, к Ефиму Наумовичу. То есть, просто говоря, к Фиме. Мама, по моему совету, пока осталась на прежнем месте, чтобы я спокойно огляделась без лишних глаз.

Меня подстерегла полная неожиданность. Каждый день был на счету, а у Фимы ничего не получалось. Не получалось и не получалось. До такой степени, что он однажды заплакал. Я тоже заплакала, так как теряла надежду на свое будущее с ним. Но, к счастью, Фима любил выпить, и это решило проблему в том смысле, что наутро он ничего не помнил. А я его убедила, что ночью произошла-таки близость и наконец-то мы в полном смысле муж и жена. Фима сильно обрадовался и приободрился, но, в общем, без всяких оснований на перспективу.

Мы расписались. Из сберкассы я по обычаю того времени ушла, чтобы не разводить семейственность, и продолжала учиться в техникуме. Я перешла на дневное отделение и к тому же старательно занималась домашним хозяйством, так как готовилась стать матерью.

Я слушала лекции Виктора Павловича и думала только о предмете изучения.

Мое положение беременности становилось явным. Как-то Куценко выбрал момент и спросил, какой у меня срок. Я ответила, что это его не касается.

Он как будто в шутку сказал:

– Ну что ж, посмотрим, когда ребеночек выйдет на свет.

Время шло, тревожные еврейские слухи не затихали.

К ним прибавилось еще мое личное опасение: возможное неопровержимое сходство ребенка с Куценко. В ужасные минуты хотелось, чтобы высылка состоялась как можно скорее, до рождения младенца.

Вот в какой удушающей атмосфере я оказалась. Личное совпало с общественным и не давало вздохнуть. Но дело не в этом.

Появилась проблема с моей мамой. Я как дочь желала ей исключительно лучшего, но у нее был характер. А квартира у нас с Фимой являлась однокомнатной, конечно, плюс кухня. Правда, потолки высокие – под четыре метра, но это в высоту, а ширина здесь ни при чем. Тем не менее площадь казалась приличной. Только смотря для чего.

Мама переехала к нам. Из личного имущества у нее было пресловутое зеркало из Остра, тем более с трещиной. Зеркало при попустительстве Фимы мама с заявлением насчет ценности семейной истории закрепила в прихожей.

Ну да.

Мама любила готовить разные блюда и сильно увлекалась чесноком. Запах распространялся на весь дом за дверью.

В сложившихся обстоятельствах я ей сделала мягкое замечание, что чеснока можно класть поменьше, с намеком, что соседи шутят насчет особенностей евреев. Мама обиделась и спросила у Фимы, как он думает, я права или нет.

Фима как муж был на моей стороне, но уклончиво:

– Мне нравится. Покойная жена тоже увлекалась чесноком. И по вкусовым качествам, и для здоровья. Но сейчас надо быть осторожнее, особенно в мелочах.

А я в таком состоянии, что каждая мелочь мне была поперек сердца.

Мои отношения с матерью послужили примером того, как может быть в жизни. От любви до ненависти один шаг. Что бы она ни делала, она делала назло. Предложила разгородить комнату при помощи шифоньера, а ведь могла поставить себе спальное место на кухне. Фима пошел на поводу и отгородил ей достаточное пространство. Только шифоньер до потолка не доставал, и изоляции не получилось. И вся наша супружеская жизнь с Фимой шла у нее на слуху. Правда, это мне оказалось даже полезным. Никаких особенных чувств у меня к Фиме не образовалось, и, так как он сам по себе инициативы в определенном смысле не проявлял, присутствие мамы за шкафом роли, по сути, не играло. Но я за принцип.

Потом. Фима любил дарить подарки. Он покупал мне красивую одежду и обувь, а также недорогие украшения для поднятия настроения. И чтобы не обидеть маму невниманием, заодно ей кое-что. А деньги не резиновые. Работал он один. Мама так радовалась всякому сюрпризу, так с ним носилась в разные стороны, что провоцировала Фиму на еще большее. Дошло до того, что муж мне не принесет ничего, а маме то платок, то чулки, то новую кастрюлю.

В доме располагался подвал, в котором часть жильцов с незапамятных времен имела конурки для хозяйственных нужд. Туда сносили соленья, варенья, ненужное тряпье и хлам на всякий случай. Было подобное отделение и у нас. Когда мама только переселилась, она выразила желание навести там порядок и в будущем распоряжаться по-своему. Фима ей вручил ключ от замка и горячо одобрил намерение.

И вот мама направилась.

А там вещи покойной жены, детские игрушки, одежка. Все в пыли, в мышах и прочее.

Я жду-жду, жду-жду, мамы нет. Я пошла туда. Мама лежит без видимых чувств на каком-то мешке с тряпьем. Я ее тормошу и даже бью по щекам, чтобы она очнулась.

Она открывает глаза и говорит:

– Прости, доченька. Я тебя заставила выйти за Фиму.

А у него такое прошлое, что тебе камнем повиснет на шею.

И плачет.

Я в недоумении отвечаю:

– Вставай, пошли домой. Поговорим в нормальных условиях.

Вернулись.

Я ей говорю:

– Что за глупости! О каком заставлении ты говоришь? У нас с Фимой взаимная симпатия. Ну, пускай не любовь до гроба, но тоже немало. А что касается тебя, дорогая мама, раз уж на то пошло, ты здесь вообще с боку припека. Ты бы поменьше прислушивалась по ночам, так, может, и толку было бы больше.

Мама ответила в штыки:

– О чем ты говоришь? Как тебе не стыдно! Я так крепко сплю, что ничего вообще не слышу. А не то что. И если хочешь знать, я тоже считать умею. У меня свои приметы, материнские. У тебя какой срок? На самом деле какой, а не какой ты Фиме втолковываешь? От матери ничего не уйдет. Так и усвой. Мы б с тобой ребеночка сами на ноги подняли. Без несчастного Фимы и его квартиры с подвальчиком. Тут и моя вина есть. Я тебя подтолкнула, не разъяснила, как будет трудно жить с нелюбимым. И за это прошу прощения.

У меня в мозгу пробежала мысль, что мама права и ее вина несомненная. Могла бы и предупредить. Но в целом – идти на уступки не в моей натуре. И кроме того, жизнь есть жизнь, и если она к своим годам этого не поняла, то что говорить.

Обстановка сильно усугубилась.

На общем фоне мое раздражение нарастало. Встал вопрос ребром – или мама, или я.

А время тем не менее продолжалось стремительно. Я взяла академотпуск в техникуме, чтобы готовиться к родам.

Фима продолжал быть на работе на отличном счету, но его личное поведение становилось все более тяжелым.

И основной параметр – алкоголь. Он этого стеснялся и для подобных мероприятий старался уходить из дома. У него нашелся друг-собутыльник Яшковец Леонид Петрович.

Не могу не заметить, что Яшковец нигде не работал по трудовой книжке, а считал себя художником на вольных началах. Его художество заключалось в рисовании сомнительных афишек для кинотеатров, и в первую очередь для кинотеатра имени Чапаева. Для хулиганства он на плакатах изображал женщин, слишком похожих на меня, а не на артисток, которые на самом деле играли. Я знаю, что он меня обожал, потому что поклонялся красоте как таковой. Это Фиме нравилось и льстило его мужскому самолюбию.

Что касается мамы, то она чуяла нехорошее. Несколько раз ездила в Остер с целью обосноваться там отдельно при ком-нибудь из родственников или знакомых.

Она говорила так:

– Вот родишь, я ребенка понянчу, и в Остер. Тянет. Что поделаешь. Ты не обидишься, Майечка?

– Конечно, не обижусь. Лишь бы тебе, мама, было хорошо.

Да, нелегко.

Но дело не в этом.

Фимино внимание проходило сквозь пальцы, как песок. Ни мне удовольствия, ни ему. И подарки закончились в конкуренции с проклятой водкой.

Мое взросление и становление как личности пришлось на трудную пору. Получилось так, что решать свою жизнь мне пришлось самой. Без совета, без поддержки.

Однажды, уже прямо перед родами, Фима пришел очень поздно, в темноте, и начал плакать, что не может забыть свою прежнюю семью и деток, что ему хочется о них порассуждать, а я никогда ему не предлагала. Что я бесчувственная женщина, что мне на Бессарабке солеными огурцами торговать, а не готовиться к рождению нового человека.

Я ответила Фиме за соленые огурцы сполна. И про его внешнее поведение, и про его скрытые недостатки. А в заключение припечатала, что, боюсь, его ребенку будет стыдно видеть каждую минуту подобного папу.

Внутренне я не кривила душой, потому что не тот отец, кто зачал, а тот, который растит.

Фима взял мои замечания на учет и две недели не пил.

А в день, когда я родила сына – Мишеньку, явился в роддом пьяный, и не один, а с Яшковцом. И без цветов, и без ничего. Какой же стыд перед врачами, нянечками и соседками по палате!

А все-таки сердце просило настоящей большой любви. Но силы отбирались ребенком, моим дорогим Мишенькой.

Год прошел в детских криках, поносах, в постоянных заботах о том, чтобы хоть минутку поспать. Мама помогала в меру сил. Но родную мать младенцу никто не заменит, хоть с молоком у меня получилась заминка, и малыша вскармливали подручными средствами.

Обстановка вокруг практически не менялась, а я научилась отвлекаться и от мамы, и от Фимы. Но главное, будучи поглощенной заботами о ребенке, я совершенно упустила из виду политические обстоятельства. Так как я официально находилась в положении кормящей матери, то считала, что, во всяком случае, закон на моей стороне и лично мне бояться нечего. Эту мысль подал мне дядя Лазарь во время одного из своих визитов. Он повторил достоверные сведения из высших кругов, что советская власть не фашисты все-таки и высылать будут с разбором.

Надо сказать, что дядя Лазарь оказался лучше, чем я про него думала. Он, когда общался в обществе без влияния своей жены Хаси Товиевны, становился другим: часто на кухне мы пили с ним чай, и он утешал меня по разным поводам. Мама радовалась на него и вздыхала, вспоминая их трудное детство.

Но вот как-то к нам наведалась разом с дядей Лазарем и Хася. Она и раньше видела Мишеньку, конечно, но тут он подрос, почти годик. Хася возилась с ребенком и, между прочим, обратила внимание, что у него лицо, не похожее ни на меня, ни на Фиму.

– Фаня, в кого твой внук?

Мама растерялась, но ответила в меру сил остроумно:

– Хасенька, ты лучше подумай, в кого твой сын Мотечка. Жадный и языкатый.

Хася не смутилась:

– Не жадный, а бережливый. И вообще. Я не про характер, а про внешность. Ты моего ребенка не трогай, такого сына поискать.

Потом свернули на постороннее, потом пришел выпивший Фима, потом случился маленький скандал на этой почве, и дело замяли.

Но от моего внимания не ускользнуло то, что мама посматривала на меня с большим опасением и даже печалью.

Сейчас много бразильских и других сериалов, и у всех есть знания, как бывает в жизни. Но тогда у меня были только я и мой сын Мишенька.

После мучительных размышлений я сказала маме:

– Если ты проговоришься когда-нибудь, кому-нибудь, что Мишенька не сын Фимы, – я тебя убью.

Мама отшатнулась от меня, как будто я уже в тот момент привела свое условие в действие. И через несколько дней заявила, что уезжает в Остер к дальним родственникам. Там ей подыскали работу в детских яслях нянечкой, и на свежем родном воздухе ей будет лучше.

Я, в свою очередь, вздохнула с облегчением. У мамы было слабое здоровье и астматические проявления. Может, что и серьезнее. Вплоть до ношения туберкулезной палочки Коха. Кто тогда проверялся, а ребенку лишний риск.

Впрочем, мама возложила тем самым на меня все заботы о Мишеньке, домашнем хозяйстве и прочее.

Но дело не в этом.

После отъезда мамы в доме стало намного просторнее и светлее. Шифоньер раньше перекрывал боком часть окна, теперь дядя Лазарь передвинул его на нормальное место; мамин топчан поставили на кухне; к тому же Фима принес детскую кроватку, и Мишенька смог свободно развиваться на своем месте, а не постоянно в колясочке или у меня под боком. Мамино пресловутое треснувшее зеркало вынесли в подвал. На его место ничего не повесили, так как на покупку приличного не было средств, а я не хотела заводить новую дрянь.

Пришло время возобновлять учебу в техникуме. О дневном отделении не могло быть и речи, так как Фиму перевели на другую должность со значительным понижением оклада.

Мишеньку отдали в ясли. Фима воспользовался старыми связями и устроил меня секретарем-машинисткой на обувную фабрику в Дарнице с прицелом перевода на вечерний. Я быстро научилась печатать на машинке и стала незаменимой по всем вопросам.

И все было бы хорошо, кроме Фиминого поведения, естественно. Он систематически приставал ко мне с разговорами о своей погибшей семье. Пытал, понимаю ли я его.

Я сначала отвечала, что понимаю и разделяю его неизбывное горе. Но, так как он после подобных ответов лишь сильнее развивал тему смерти, я постепенно перестала реагировать.

В конце концов он довел меня, и я сказала:

– Знаешь, Фимочка, штамп в паспорте – не приговор. Имей в виду. Сейчас трудное время, но я за тебя держаться не буду. Я тут прописана. Я мать. А ты пьяница и больше никто. Тебя скоро выгонят с работы, и будешь тунеядец.

В результате Фима перебрался спать на кухню. Я встретила это проявление с большим облегчением, хоть и без надежды.

Как я уже говорила, природа берет свое. Мне хотелось настоящей взаимной любви. И тут я обратила взгляд непосредственно на своего начальника – главного инженера фабрики Шуляка Мирослава Антоновича. Он не оказывал мне излишнего внимания. Всегда строгий, подтянутый. Очень интересный мужчина. И молодой.

Конечно, то, что он мой руководитель, меня смущало.

Я пресекала свое нарождающееся чувство. Но. Каждый день находясь в близости, двое людей разного пола неизбежно попадают во власть определенных мыслей.

На день Восьмое марта было общее собрание со всеми сотрудниками, особенно женским составом, а потом в узком руководящем кругу в фабричной столовой. Тогда я поняла, что между мной и Мирославом что-то будет.

Миша в раннем детстве рос болезненным ребенком – сказывалось мое напряженное состояние во время беременности. Мне было трудно и неудобно брать больничный лист часто, как того требовали объективные обстоятельства. Я сильно переживала за Мишеньку. К тому же Фима абсолютно устранился от мальчика, и все валилось на мои плечи.

Фима дошел до того, что придумал следующее:

– Мишенька ни в чем не виноват. Но я никак не могу его полюбить. Мне кажется, что он живет вместо моих тех деток. А им же тоже хочется.

С такими мыслями далеко не уедешь. Ребенок растет, а в доме подобный человек. Под воздействием паров алкоголя он может в любой момент отравить существование ребенка. И если развестись, куда девать Фиму? Где ему жить? Я даже молила Бога, чтобы ему встретилась другая женщина со своей жилплощадью и взяла к себе.

Но дело не в этом.

И в такой момент случилась приятная неожиданность. От мамы из Остра пришло письмо, что она выходит замуж. Причем за хорошего человека с частью дома. По имени Мельник Гиля. Мама писала, что я его должна помнить, так как он жил неподалеку от нас еще до войны. Я его вспомнила. Маме было на момент ее нового замужества сорок пять лет.

Гилина семья погибла в оккупации, и они с мамой сошлись за милую душу. По роду занятий Гиля был заготовитель кожи и дома находился редко, в основном ездил по селам. Обеспеченный. Но мама намечала продолжать работать, чтобы, как она написала, отложить кое-что на черный день независимо от Гилиных денег.

Такой оборот натолкнул меня на мысль о том, что Мишеньку можно было бы отправить в Остер, к бабушке. Там свежие молочные продукты, мясо и так далее.

В ближайшее воскресенье я с Мишенькой направилась в Остер.

Конечно, мое бедное, но счастливое детство встало перед моим внутренним взором. И речка Остерка, и ракушки на травянистом берегу. Мишенька удивлялся, какие маленькие дома, показывал ручкой и произносил: «Маиньки, маиньки». Очень умный ребенок, хоть ему тогда было чуть больше двух лет. Он рано начал говорить вслух, членораздельно.

Гиля произвел на меня хорошее первое впечатление. Сдержанный, скромный, аккуратный. Мама даже помолодела рядом с ним. Любовь не любовь, а женщина должна быть с мужчиной.

Состоялся серьезный разговор. Я намекнула маме про Мишеньку. Она приняла решение взять его на временное воспитание. Надо сказать, Гиля как сразу взял мальчика на руки, так и не спускал до самого моего отъезда.

Я оставила Мишеньку и чемодан с его вещами у них.

Теперь, когда я временно устроила сына, настал период личного второго рождения.

К 1953 году мои занятия в педтехникуме сошли на нет.

Я бросила учебу, так как по поводу нервов была физически истощена. Эпизодические случайные столкновения с Виктором Куценко изматывали меня до основания. Он ничего не спрашивал, только вопросительно смотрел. Дарина Дмитриевна лишь однажды задержала меня за локоть и потребовала оставить ее мужа в покое. Я ответила, что ее муж мне ни к чему и я с ним не разговариваю.

Она выразила недоверие и в оскорбительном ключе заявила:

– Змеюка.

И это после всего, что произошло исключительно по ее вине, а не по моей. Я бросила учебу.

К тому же подтачивали сознание бесплодные ожидания новых еврейских испытаний. Как выражался в пьяном виде Яшковец:

– Не бойся, Майечка, может, ваших всех не в Сибирь отвезут, а прямо тут, на бережку Днепра сараи построят. Тут все ж таки родная земля. Я тебе красную помаду принесу, можешь рассчитывать.

Шутки у него всегда поражали, потому что были бессмысленные. Но Фима смеялся. Да, я женщина и ежеминутно старалась выглядеть.

И тем не менее к моменту моего полного отчаяния стало ясно, что никто никого трогать не будет. Сталин умер. Столько напрасных нервов.

Мы с Фимой сильно поговорили. Было о чем.

Во-первых, отношения с Шуляком развивались в естественном направлении и куда же нам было идти, как не в мой родной дом по месту прописки? Тем более что никого никуда уже не везут. Встал вопрос о разводе с Фимой.

Да, легко прийти к подобному решению, но жилплощадь сопротивляется.

Тут помог Яшковец. Он забрал Фиму к себе – конечно, с проклятиями на мою голову.

Но дело не в этом.

У Фимы тогда окончательно развилась идея забрать Мишу и поехать с ним в Государство Израиль. Многие евреи надеялись на Голду Меир, а Фима особенно. У него в бумажнике хранилась вырезка из газеты, где сообщалось о визите Голды в СССР. Дела давно минувших дней – осенью 1948 года. За пять лет вырезка стала антисанитарной, но Фима ее читал и перечитывал, как классическое произведение. А в состоянии тяжелого алкогольного опьянения совал кому ни попадя под нос. Жалко, что он мне сразу при нашем близком знакомстве не показал эту гадость. Жизнь моя повернулась бы иначе.

А тут Фима говорит:

– Хорошо, я временно иду на жизнь к Яшковцу, дай Бог ему здоровья, но забираю своего сына Мишеньку, и мы едем в Израиль. Мне тут ничего не надо: ни жизни, ничего. А там – другое. Теперь Сталин умер, теперь все можно.

Яшковец ему поддакивает.

Я, чтобы закрыть неприятную тему, говорю с прицелом на будущее, при этом совершенно внутренне не соглашаюсь:

– Хорошо-хорошо. Только пусть Мишенька немного подрастет. Хоть годик еще побудет у бабушки, подкрепится.

На этом и договорились.

После развода я взяла обратно свою девичью фамилию. Так мне хотелось отметить свободу новой жизни.

Прошло немного времени, и я написала маме про развод, чтобы она еще посмотрела за Мишенькой. Теперь уже с легким сердцем, потому что наступил момент, когда бояться нечего, а значит, надо жить.

Фима придерживался обещания и на квартиру ко мне не появлялся. Как-то я встретила его на Ярославовом Валу, зимой. Там очень сложная местность, скользота, а он шел выпивший и упал. Сверху съезжали по раскатанной дорожке дети на ранцах и уперлись в него, он их затормозил своим телом. Они обиделись и стали его дразнить: «Жид-жид-жид». А он уже был очень мало похожий на приличного человека – до того спился.

Я наблюдала с другой стороны и прошла мимо, чтобы он так и знал.

Но дело не в этом.

Интересно, что отношения с Мирославом Шуляком после моего развода с Фимой остановились.

Мы спокойно встречались у меня дома, ходили в кино и в театр, где на нас всегда обращали пристальное внимание – красивая пара. Но семейная жизнь не завязывалась.

Меня тяготило одиночество. И на рабочем месте случайно невзначай я сказала Мирославу, что за нашей спиной нас обсуждают. И в комсомольской организации мне намекали, что партийному человеку – а Шуляк, конечно, являлся членом партии на среднем посту – хорошо бы жениться, а не крутить любовь на глазах коллектива.

Я сказала это просто так, по-женски, чтобы показать настроение. Но Мирослав сделал свой вывод.

– Зачем ты, Майечка, всем рассказываешь, что у нас с тобой любовь? Это же наше личное дело.

Я ответила в том духе, что не рассказываю, а люди сами видят и считают, что если есть любовь – должна быть и семья.

Шуляк вроде обиделся на меня за прямоту. Но тут как раз я почувствовала, что беременна. Радости моей не было границ. Я сообщила Мирославу. Через пару недель мы расписались.

Как-то так сложилось, что я не рассказала Шуляку про Мишеньку. Мое истинное семейное положение оставалось вне досягаемости для многих. Сама я не распространялась. Свой развод перед Шуляком я мотивировала несходством характеров с бывшим мужем. А про Мишеньку разговор не поднимался. Ну и.

У каждого свои секреты. У меня прекрасный, красивый, здоровый сыночек Мишенька. А у Шуляка – парализованная престарелая мама. Никакому сравнению не подлежит. У нее сердце здоровое, она на хорошей заботе протянет еще сто лет.

Виновата я. Только я. Проявила простоватость. Меня умиляло, когда Шуляк торопился домой с наших свиданий – к мамочке. А с подробностями это оказалось вот что.

Недаром существует древний народный обычай – знакомиться с родителями и родственниками жениха и невесты до свадьбы. Но я же не могла предположить со стороны Мирослава такой жестокий подвох.

Тем не менее, несмотря на молодость, я приняла разумное решение, которое далось мне не слишком легко и просто.

За мамой Мирослава ухаживала за деньги специальная женщина, приходящая. Я намекнула, что можно бы доплачивать ей, и чтобы она за это переселилась и продолжала свое благородное дело круглые сутки. А если не согласится – поискать другую. Я же не смогу уделять маме надлежащее внимание ввиду беременности. Мирослав согласился. Мы нашли хорошую старушку со всеми обязанностями.

Получилась непредвиденная досадная осечка. Моя беременность не удалась на очень раннем периоде. Не знаю, что послужило причиной, скорее всего, тревоги из-за мамы Мирослава. Он очень переживал.

С работы я вынуждена была уйти, чтобы не разводить опять же семейственность.

Но я не отчаялась.

Я познакомилась с мамой Мирослава. Она оказалась очень старой женщиной. Мирослав у нее был младший сын, поздний, остальные трое погибли на фронтах Великой Отечественной. Муж умер в сорок третьем году от неудачной медицинской операции. Самое обидное, что Ольга Николаевна слегла буквально год назад, как раз когда мы с Мирославом познакомились.

Встреча с Ольгой Николаевной была короткой, чтобы ее не затруднять. Она, конечно, осталась довольна. Сказала, что как отсталая, выросшая в семье сильно верующих, читала Библию и много знает про евреев, но совсем не против, чтобы сын жил со мной. Я в ответ ободряюще улыбнулась.

Мирослав настоял, чтобы я восстановилась в техникуме – на дневное отделение – и спокойно довела себя до диплома. Тем более что оставались, по сути, только госы.

Да, государство мне дало образование. Так неужели ж я ему за это не сдам какие-то экзамены?

И вот после невольной разлуки я вновь столкнулась с Куценко. Жизненный опыт подсказывал мне, что нужно быть терпимой к человеческим слабостям, и я с открытой душой пошла навстречу Виктору.

Дарина Дмитриевна уехала на Западную Украину преподавать в какое-то учебное заведение русский язык. Там ощущалась нехватка данной специальности. Дело у них шло к разводу. Виктор находился в угнетенном состоянии.

Мое материнское сердце беспрерывно думало о моем дорогом Мишеньке, и однажды в минуту слабости я сказала Виктору:

– У тебя есть сын Мишенька.

Он проявил заинтересованность, но по всему было заметно, что новость не взволновала его по-настоящему.

– Теперь поздно. Если бы ты мне сказала раньше.

Я столько перестрадал. Нельзя портить мальчику жизнь – он имеет другого отца.

Несмотря на всю нежность, которую я проявляла к Виктору, он оставался безучастным. Между нами ничего не состоялось, потому что мы уже были не те. Однако Виктор постоянно помогал мне в учебе по поводу курсовых по всем предметам, не только по математике. Особенно хорошо ему удавалась история и другие гуманитарные предметы.

Дядя Лазарь и тетя Хася после развода с Фимой прекратили со мной всякое общение. Только моя мама отнеслась с пониманием, о чем и написала мне теплое письмо. Там же она сообщала о Мишеньке трогательные подробности и приглашала нас с Мирославом на лето в гости.

И правда, я не видела Мишеньку давно и очень соскучилась, к тому же пришло время познакомить Мирослава с моей родной семьей в полном составе, так как Мирослав стал заводить беседы со своей мамой насчет нашего съезда в одну квартиру большей площади. Я надеялась, что, увидев Мишеньку, Мирослав оставит неуместные планы и выступит с инициативой Мишенькиного переезда к нам. Потому что ясно же: или маленький ребенок, или неходящая старуха.

И вот мы в Остре – прибыли по маршруту Днепр – Десна на пароходе имени Крупской.

Я застала ужасающую картину. Мишенька в каких-то неприглядных обносках, острижен под машинку.

Я тут же спросила у мамы, почему ребенок запущен, но она ответила в духе непонимания: ребенок быстро растет и зачем покупать дорогое, а у соседей мальчик на год старше и от него перепадает хорошая одежда. В магазине купить сложно, да и денег не хватает. А что касается волос, тут прямая выгода в гигиене, потому что волосы у Мишеньки такие густые, что всегда во время расчесывания крик – спутываются даже самые короткие, до корней гребешком не доберешься. А так постоянно на виду все личико.

Да, волосы у Мишеньки в меня. Только у меня каштановые, а у Мишеньки почти русые с пепельным отливом. Как с рождения, так и на всю жизнь.

Конечно, лично я денег на Мишеньку не присылала, ведь я оправданно считала, что материальное положение у Гили и мамы удовлетворительное и ребенку обеспечить порядок можно. Оказалось, Гиля теперь по состоянию здоровья не ездит по селам, а трудится в сидячем положении в местной артели, а там доходы другие.

И все это шепотом, на скорую руку, чтобы не слышал Мирослав.

Но зато он услышал другое: Мишенька приучился звать мою маму «мамэле», а Гилю – «татэле». И к тому же между собой они все втроем перебрасывались словами на идише. Да, Остер есть Остер, и окружение значит много.

Мирослав хотел приласкать мальчика по головке, но Мишенька не понял жеста и заплакал.

Моя мама бросилась его утешать:

– Мойшеле, Мойшеле, не плачь! Дядя хороший. Дядя Мирослав тебя не обидит. – И смотрит на Мирослава как на постороннего знакомого, который забежал на минутку, а не приехал в гости к своей теще и своему, можно теперь сказать, сыну.

Мирослав не показал растерянности, наоборот, он быстро включился в обстановку:

– Я по-еврейски немножко знаю. Я ж родился возле завода Зайцева, на Подоле, там сплошь почти евреи. Мы в пещерах играли в Бейлиса. По старой памяти, так сказать. Иди ко мне, хлопчик, ты ж маленький, а я большой. Я с маленькими не ругаюсь.

И так приветливо улыбнулся, что Мишенька ему поверил и пошел на колени.

Ну, ладно, думаю, главное сейчас – контакт между мальчиком и Мирославом, а я как-нибудь присоединюсь потом.

Пообедали мирно.

Гиля с Мирославом нашли общую тему – кожевенные заготовки и новости в обувной технологии. Гиля, человек без образования, а задавал умные вопросы. Мирослав с радостью доходчиво отвечал. Тем более оба – фронтовики. Тут насчет воспоминаний и рассуждать нечего. Только останавливай.

Когда они с Мишенькой отправились гулять на Десну, мама рассказала мне следующее.

Месяца полтора назад явился Суркис. Трезвый. Пришел и уселся посреди комнаты с требованием сейчас же отдать ему сына.

Мишеньки, к счастью, дома не было – бегал с соседскими мальчиками на улице. Мама объяснила спокойно, что не имеет права распоряжаться ребенком. Что хоть Фима и отец, но есть же еще и мать. И начать надо с матери. И причем по-хорошему. Как-то успокоила Фиму, покормила, налила стаканчик настойки. Он разомлел и попросился вздремнуть.

Когда заснул, мама переправила Мишеньку к дальним знакомым на другом конце Остра, на ночь. А когда с работы пришел Гиля, с Суркисом пошел другой разговор.

Гиля напрямую пригрозил милицией и объяснил, что цацкаться не будет, а даст в морду, даже и насмерть. За Мишеньку ему не жалко и в тюрьму сесть.

Суркис весь вызверился:

– Ах, за Мишеньку не жалко, а за мою поруганную жизнь – жалко? Бей меня за мою жизнь, а не за Мишеньку! А ну! Шо стоишь, как закопанный? Бей, жидовская морда!

Гиля ударил, но не сильно. Мама заверила, что если бы Гиля дал со всей силы, то Суркису бы потом только на инвалидность. Другого пути нет. Фима упал головой об табуретку, вылилось много крови. Мама перевязала.

Суркис посидел с полчаса, пока голова встала на место, и бегом за дверь.

Больше не заявлялся.

Я пришла в ужас. Такое поведение свидетельствовало о том, что ждать от моего бывшего мужа можно было всего.

Мама оправдывалась тем, что не хотела меня беспокоить сообщением о происшествии. Но я понимаю, что она больше имела в виду себя. Ведь как она могла допустить, чтобы состоялась безобразная драка! И к тому же она направила Суркиса напрямую ко мне, вместо того чтобы объяснить бесполезность претензий раз и навсегда. Тем более под защитой своего мужа Гили. Наша жизнь с Мирославом только-только начиналась, и неприглядный конфликт мог испортить впечатление.

Такова действительность.

Мы расстались с Мишенькой душевно. Он охотно обнял и поцеловал Мирослава, со мной попрощался словами, не отлипая от бабушки.

Договорились: к концу месяца, когда хорошо потеплеет, мы приедем с Мирославом и заберем Мишеньку домой в Киев. Мирослав первым поднял проблему, а я только сказала, что раз он решил подобным образом, так поступить и надо. Я как мать всегда мечтала.

Но в уме у Мирослава созрело и еще одно решение.

– Майечка, мне очень понравились твоя мама и твой отчим. Простые рабочие люди. Не говоря уже о Мишеньке. К сожалению, я со своей мамой теперь вижусь крайне редко. Хоть она, в отличие от твоих, живет неподалеку. Мое мнение следующее: нашу с ней коммунальную комнату мы присоединяем к этой квартире и имеем в результате двухкомнатную. Может, в Дарнице, но все-таки. Больше природы. А если не спеша, так и не слишком далеко от центра. Чтобы нам не менять свои пути-дороги. И мама будет с нами. Хоть напоследок своих трудных дней она вполне почувствует любовь и уважение. Она заслужила.

Да, она заслужила. И я тоже заслужила.

Но дело не в этом.

Предстояло решить задачку посложнее, чем съезд.

Я выкроила время для визита к Яшковцу. Конечно, не домой, где существовал риск застать Суркиса, а на работу, в кинотеатр имени Чапаева.

Яшковец рисовал что-то к очередному кинофильму и встретил меня рассеянно. Но когда увидел, что я принесла бутылку горилки, расположился навстречу.

Я прямо спросила, как дела у Суркиса, чем он занимается, как его здоровье.

Яшковец описал положение в двух словах: дуже погано. С работы выгнали окончательно, хорошо хоть не по статье; здоровье висит на волоске. Пьет много и что попало. Собирает копейки у магазина.

Я ужаснулась. Как стыдно! Но Яшковец покачал головой и даже с одобрением заметил, что так делают многие бывшие фронтовики. И ничего. Они заслужили право, и никто не смеет их осуждать. И еще они имеют право на свою собственную жилплощадь, где прописаны.

И пропел ни с того ни с сего: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…»

Удивительная склонность алкоголиков к пению.

Я обратила внимание, что Яшковец почти трезвый и не распечатывает мою бутылку.

Про жилплощадь я пропустила мимо, а поинтересовалась, какие планы у Фимы насчет сына. Хорошо бы ему отказаться от Мишеньки, чтобы мой новый муж усыновил ребенка.

Сказала с целью, чтобы информация дошла до Фимы сначала через Яшковца, а позже я лично добавила бы, как и что.

Яшковец пожал плечами.

Прощаясь, я выразила удивление, что он не притронулся к гостинчику:

– Неужели же не нравится?

Он ответил, что боится пить, вдруг я отравила, но тут же открыл бутылку и хлебнул из горла:

– Дывысь. Я ж шуткую. Добра, гадость. Фимку прыгощу. Мы з ным давно такой не бачилы. На здоровьячко будэ. А ты нэ журысь. Всэ само собою. Само собою.

На тот же день я обещала зайти к Виктору – забрать свою дипломную работу. Когда я шла по длинному коридору к двери комнаты Куценко, сердце мне подсказывало недоброе.

Так и получилось.

Я застала у Виктора постороннюю женщину. Она была в халате и мыла пол. Причем по всему ее расхристанному виду – даже комбинации на ней не было – я поняла, что она здесь на правах хозяйки.

Я прямо спросила:

– Когда вернется Виктор?

Она ответила на вопрос уклончиво:

– А кто вы такая, чтобы интересоваться его приходами и уходами?

Сразу пошла на конфликт. Я, не скрываясь, заявила, что очень близкая знакомая и, может, даже больше, а ее здесь вижу в первый раз. На что она рассмеялась с циничностью и, выкручивая грязную тряпку прямо на пол, сказала:

– Это я тебя вижу в первый раз и, будь уверена, в последний. Ты Майя. Я тебя узнала. Мне Виктор про тебя рассказал. До свидания.

Да, предательства совершаются самыми близкими людьми.

Конечно, в техникуме я поймала Куценко буквально за рукав и пристально взглянула ему в глаза. Он достал из портфеля предназначенную мне работу и сказал:

– Все. В расчете. Ты из меня всю душу вытянула.

И так быстро пошел, что даже оскорбительно.

Теперь мне предстояло подвести некоторые неутешительные итоги.

Я, спасая доброе имя Суркиса, вывернула дело перед Мирославом таким образом, что мой бывший муж ушел жить к другой женщине и у них полный порядок, квартира ему ни к чему. А от своего родного сына Мишеньки Суркис отказался.

И вот теперь получается, что из-за какого-то пьяницы вся моя жизнь под угрозой.

Конечно, я могу сказать Суркису, что Мишенька – не его сын. Но к Куценко я обратиться за поддержкой в этом щекотливом вопросе не могу. По необъяснимой причине он ожесточился и отверг меня полностью, что следовало из его взгляда. И потом, неизвестно, что последует за таким объяснением. Я получаюсь черт знает какая женщина – явится Суркис и устроит скандал перед Мирославом. Ведь во все подробности не вникнешь, а прямая картина нелицеприятная. При обывательском рассуждении. И главное: по документам – Миша законный сын Суркиса. А документы есть серьезное препятствие вообще для всего.

Ясно, Суркис, в силу своего нынешнего и прошлого положения, может наговорить и наделать такого, что не то что я не расхлебаю, а и милиция окажется без сил и средств воздействия.

Я погрузилась в отчаяние. Каждую минуту ждала прихода Фимы, искала выход и не обнаруживала. Но тем не менее я успешно защитила диплом педагога и постоянно окружала любовью и заботой своего мужа.

Наконец решение пришло ко мне буквально во сне. Нужно поменять местами Мишеньку и Суркиса. Мишеньку скорее забрать от мамы, а Фиму отправить к маме. Там Гиля возьмет его в оборот, пристроит на какую-нибудь работу. И воздух, и здоровое питание, и нет собутыльников. Пусть он выпишется в Остер. А там, может, к нему пристанет с хорошими намерениями какая-никакая женщина.

Мирослав торопил меня с приездом Мишеньки. К тому же Ольге Николаевне становилось хуже, и Мирослав намеревался активизироваться в подборе новой квартиры.

Моя решительная встреча с Фимой произошла.

Утром, пораньше, я предстала перед его глазами.

Стою, молчу, смотрю ему прямо в лицо. Минуту.

Вторую. Он молчит, и я молчу.

Потом я присела на стул и начала:

– Фима, как я рада, что наконец-то вижу тебя.

Фима, с похмелья, конечно, шарит под столом – там валяются пустые бутылки.

Я достала из сумки хорошую пол-литру и протянула:

– Выпей. А то у нас разговор не пойдет. Лучше не надо, но ты сам выбирай: или пить, или не пить. Я тебе указывать не могу.

Фима раскупорил бутылку как будто неторопливо, а глазами спешил сильно. На столе – два стакана, грязные, внутри с окурками. Фима обернулся к верстаку, на котором Яшковец проделывал свои малевания, и схватил оттуда стакан – с красной краской на дне. Туда и плеснул не глядя. Получилась настоящая кровь. Не глядя и выпил. Потекло по подбородку, на рубашку. А Фима наливает второй раз. И опять кровь. Мне стало страшно, даже жалко.

– Дай стакан тебе помою. По старой памяти.

Только тут Фима увидел, откуда пьет и какого цвета.

Упал на лежанку и застонал.

Я во время эвакуации слышала в госпитале, как стонали раненые без рук, без ног, без языка. От всего человека остается только стон. Ой!

Я пересела к нему, обняла за плечи и заплакала. Он стонет, я плачу. Он стонет, я плачу.

Фима говорит:

– Ты думала, я умру. А я жить хочу. Сам себя терпеть не могу. А жить хочу. Зачем явилась?

А я плачу, не могу остановиться.

– Я твоим слезам не верю. Говори насухую. – Фима крепко схватил меня за плечо.

А я плачу и рыдаю насквозь.

Он встал, в тот же кровавый стакан плеснул водки и протягивает мне:

– На, выпей, успокоишься.

Я хотела оттолкнуть, но побоялась разозлить Фиму и выпила.

Утерла губы и сказала:

– Насчет Миши. Во-первых. Насчет твоей дальнейшей жизни. Во-вторых. Или считай как знаешь.

Я опасалась одного – что завалится Яшковец и помешает. Кратко описала ситуацию. И предложила шанс: отъехать Фиме в Остер, на свежий воздух и влияние Гили. Там он выправится, придет в себя. Год, два, сколько надо. Влияние творит чудеса, как педагогу мне это известно. А там новым человеком – в новую жизнь.

И тут таки встрял Яшковец, забежал с работы на обед. Выпить он забежал, ясно, на рабочем месте, видно, закончилось. Увидел бутылку – больше половины. Обрадовался.

– О, поджигательница собственною персоною! Здоровэньки булы! За шо агитируешь?

– За жизнь я Фиму агитирую. А ты его спаиваешь, Леня.

– Ага, я спаюю. Правильно. Хорошую горилку принэсла. Можно попробовать? Чи только для сэбэ?

Фима молчит.

Я говорю:

– У нас с Фимой решительный разговор. Пей скорее, дай нам дойти до конца.

Яшковец сложил руки на груди и картинно уселся на табурет. Причем табурет аккуратненько отодвинул от стола.

– Мине на твое угощение наплювать. А на Фимку не наплювать. Никуды я не пийду. Тут все мое. Тут я Фимку спас, когда ты выгнала з родной хаты. Не мовчи, Фима. Скажи в лицо, шо думаешь.

Фима молчит.

– Скажи то, шо ты мне говорив, когда мы ее проклятую горилку пылы. Она ж за бутылку подбивала, шоб я тэбэ уговорыв проты родного сына. Ты скажи – я за бутылку продався? Я за ящик не продамся той стерве. Тем более шо она денег на двадцать пол-литров пожалеет.

Фима молчит.

Тогда Яшковец схватил из-под стола бутылку, уже открытую, и хряснул об пол. Она не разбилась, так как пол земляной, первый же этаж, халупа, что с нее взять. И пока водка вытекала, Фима и Ленька смотрели на нее страшными глазами. А с места ни один не двинулся.

Мое терпение подошло к финалу.

– Яшковец! Или ты, или я. Фима, сейчас же выбери, кто. Вся твоя будущая жизнь поставлена на карту. Смотри, я уйду, и ничего больше не будет. Миши тебе не видать. Ничего тебе не видать.

Яшковец вроде пришел в себя. Он долго растирал сапогом лужу, нюхал воздух и качал головой. Потом подошел к своему верстаку, собрал какие-то кисти, баночки, в вещмешок побросал и молча вышел.

Тут Фима заговорил:

– Значит, так. Что Миши мне не видать – я понимаю. Не думай. Понимаю. Что тут мне смерть – тоже понимаю. Хотел куда-нибудь завербоваться – не берут. И возраст, и остальное не лучше. Я Гилю не знаю. Он меня не знает. Ты напридумала красиво. Как на самом деле обернется – вопрос.

– Вопроса нету. Я тебе даю случай. Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Мишенька будет жить со мной, своей матерью, и со своим отчимом. Откажешься ты от него, не откажешься – все равно. Я хотела как лучше для сына.

В подобном виде ты ему не нужен даже как временное явление по праздникам. А если пойдешь на поправку – тогда, конечно, видеться вам я запретить не в силах. Теперь что касается квартиры. У тебя есть права. Давай ее разменяем на две комнатки на выселках. Очень прекрасно. И будем мы с Мишенькой и с моим мужем жить на семи метрах. Если хочешь знать, у моего мужа мама парализованная, и я обязана ей помочь. Мы ее забираем к себе. У мужа своей квартиры нет. Мама буквально по добрым людям лежит – где месяц, где два. Ну?

Конечно, сгустила факты и немного изменила истину. Пробиться к сознанию, которое затуманено алкоголизмом, чрезвычайно сложно. Однако я это все-таки смогла сделать.

Фима говорит:

– Когда мне ехать в Остер?

– Через неделю.

Я дала срок, а сама уже прикидывала, как организовать поездку в Остер без Мирослава, срочно перевезти Мишеньку в Киев и уговорить маму с Гилей принять Фиму.

Мирославу я сказала, что мое сердце разрывается от тоски по сыну, и я больше не могу ждать. А чтобы не отвлекать его от работы – сама поеду и перевезу Мишеньку. Мирослав, конечно, выразил желание все-таки ехать со мной в ближайшее воскресенье. Но я категорически отказалась. За один день всего не переделаешь, а так я выдвинусь в среду и как раз в воскресенье буду дома с сыном.

Мама и Гиля встретили меня с удивлением. Но я быстро все расставила по нужным местам.

Фима пропадает. Только они могут его спасти. Мне Фима по-прежнему дорог, я ему стольким обязана, что бросить его на произвол невозможно. Главное: как я буду смотреть в глаза Мишеньке, который хоть практически и не знает Суркиса, однако в документах записан его сыном. Тут я пристально посмотрела на маму, и она горячо кивнула мне в ответ.

Я ждала реакции Гили. Он – хозяин дома, он – глава семьи.

Я ему так и сказала:

– Дорогой Гилечка, тут от вас зависит и моя судьба, и Мишенькина, не говоря уже о судьбе несчастного Фимы. Вам не надо разъяснять, что он перенес. На нем нет живого места. Он герой войны, а в мире ему места не находится. Я начала новую жизнь. И как же мне быть, если я знаю, что Фима погибает на глазах у всех и всем плевать?

Гиля ответил, что вопроса нет. Фима не чужой, все евреи родственники, а тут такое дело. Совершенно бесспорное. Ради Мишеньки он готов на все вплоть до жертвы.

Понадобилось всего полчаса.

А с Мишенькой оказалось иначе. Хоть мама и Гиля внутренне готовились к расставанию, но в решающую минуту вышли из колеи.

Собирая вещички, мама каждую омывала слезами и оглаживала, как будто это частички Мишеньки и она складывает в узел самого Мишеньку. Невыносимое зрелище.

А Мишенька радовался, что едет в Киев к дяде Мирославу и в большой дом.

Мама поинтересовалась, каково материальное положение Фимы. Я махнула рукой в отрицательном смысле.

За обедом Мишенька жался к бабушке и Гиле, что-то говорил им на идише и посматривал на меня с интересом.

Мама смеялась:

– Он говорит, что ты очень красивая. Что ты гораздо красивее меня и Гили. И правда, что ты его мама?

Я не выдержала напряжения и обняла мальчика.

Маме наедине я рассказала о своих планах, чтобы Мирослав усыновил мальчика ради его будущего в смысле анкеты. Мама отнеслась с пониманием, насколько могла, и заверила меня, что будет проводить соответствующую работу с Фимой.

– Главное, чтобы у тебя, доченька, на душе теперь оказалось спокойно.

На пароходе мы с Мишенькой стояли на палубе и смотрели на деснянскую воду. Потом на широкий Днепр. Сын держал меня за руку.

Я применила педагогический прием. Обратилась к Мишеньке с серьезным вопросом: сможет он выдержать два дня и не говорить по-еврейски? Мы с ним будем играть в то, что он забыл все-все еврейские слова.

Как педагог я знаю, что два дня для малыша – огромный срок, после этого возможно переломить усвоенную привычку и постепенно отучить от нее. Тем более в новой обстановке.

Мишенька удивился:

– Какой это язык – еврейский?

– На котором ты говоришь с бабушкой и дядей Гилей.

– Я с ними по-всякому говорю.

– Ну тот, на котором ты говоришь «мамэле», «татэле» и другие слова.

Миша молчал.

Потом сказал:

– Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.

Умный мальчик.

Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.

Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама – барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.

Когда они ушли, я бросилась к Фиме.

Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.

– Ну? Не получается, что ли? – спросил он со злостью, как будто я ему обязана.

– Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.

– Миша где?

– Миша со мной.

– Ну, ладно. Значит, с тобой.

Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?

– Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.

Фима кивнул и добавил решительно:

– Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку – попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.

Но как уйти – придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.

– Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс – через полтора часа. Я с тобой – провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя – на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.

Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.

Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.

– Передай Леньке. И ключи тоже.

Подхватил чемоданчик – оказывается, ломал комедию – давно собрался. И мы пошли.

«Крупская» отходила полупустая. Фима стоял на палубе с чемоданом, рукой не помахал.

Но дело не в этом.

Я поспешила домой.

Там Мишенька с Мирославом раскладывали покупки, радовались друг другу. Мирослав расхаживал по квартире – по коридору, кухне, комнате, вымеривал что-то рулеткой. Записывал в блокнот.

Мы долго не могли заснуть. Прислушивались к дыханию мальчика – на топчанчике в кухне. Он долго не засыпал, вертелся, вскрикивал. Я с радостью отметила, что не по-еврейски. А потом он позвал меня четко по-русски:

– Мама!

Я хорошо слышала. Но не подошла, чтобы не приучать. Ночь есть ночь.

Прошло несколько дней.

В результате перемен я была переполнена чувствами, усталостью. Мне требовалось с кем-то просто поговорить. С тем, кто знает Фиму и всю нашу трудную историю.

Я пошла к Лене Яшковцу. В конце концов, он – ближайший друг Фимы и к тому же не в курсе.

Я купила бутылку красного вина, грузинского, дорогого, хванчкару, торт, мясное. Хотелось порадовать Ленечку.

И вот я на улице Большой Житомирской. Прохожу через знакомую подворотню. И вижу большое кострище. Аж запершило в горле. Головешки, зола, балки. Кровать обгорела до черноты.

Крепко пахнет дымом. А за большими домами с улицы ничего не обнаруживалось. Подумать только! До последней секунды я ни о чем не подозревала!

Люди рассказали – в Лениной хибаре три дня назад поднялся пожар. Ночью. А у Лени внутри и краски масляные, и керосин, и скипидар. Сколько раз он мне в пузырек отливал – пятна сводить! Спасибо ему, конечно. Как бы там ни было.

Сгорел Ленечка.

И Фимочка бы сгорел, как свечка, если бы остался.

И тут в голове прозвучали слова Ленечки: «Всэ само собою. Само собою». Да. Силой вещей.

Сколько сил я потратила! Перевозки, переезды, убеждения. Ладно.

Я достала из сумочки записку Фимы, аккуратно порвала.

«Прощай друг уезжаю навсегда».

И ни одного знака препинания. Ни одного.

Но дело не в этом.

Я тактично подступила к Мирославу насчет усыновления. Он спросил, отказался ли Фима от своего сына. Я заверила, что дело в формальностях. Тогда он заверил меня: как только Фима напишет нужные бумаги, все установится на свои места.

Надо заняться квартирным вопросом. Сменяться с мамой. А пока сменяемся, он придумал, как разместить Мишеньку с нами в зале; где ему поставить кроватку. И показывает мне на шифоньер – надо повернуть перпендикулярно к окну и разгородить комнату.

Знакомая картина. То мама за шкафом, то Мишенька теперь будет. Я возразила, что кухня у нас, слава богу, большая, светлая, топчан удобный, мальчику хорошо и отдельно от взрослых. Никто никому не мешает.

Мирослав невольно возмутился:

– Что ты позволяешь себе говорить даже в мыслях – «мешает»! Как родители могут помешать своему ребенку! Нужно, чтобы он все время был на глазах. Подсказать ему, посмотреть лишний раз – сплошное удовольствие. А кухня – не место для ребенка. Там плита, там краны с водой. Прямая опасность.

К тому же есть мечта установить на кухне ванну, как раз там, где топчан.

Доводы сильные. Я сейчас же согласилась, чтобы не нервироваться по пустякам. Только заметила, что скорей бы сменяться с мамой. Это будет полезно в первую очередь для Мишеньки. Пусть видит и учится понимать изнанку жизни. Горшки, запах, смертельный исход старости. А то дети вырастают в тепличных условиях и ничего не различают, где хорошо, где не очень.

Мирослав задумался и прервал обсуждение.

Мишенька остался на кухне.

Я не устраивалась на работу, чтобы все время и все силы отдавать мужу и сыну.

Мишеньку отдали в детский садик, и я всегда забирала его одним из первых, чтобы он ни на минуту не чувствовал себя заброшенным.

Как-то после очередного визита к Ольге Николаевне Мирослав пришел расстроенный и рассказал, что она стала значительно хуже, ухода за ней требуется больше, а нынешняя помощница и сама старая, не справляется. Он видит выход в том, чтобы я хотя бы несколько раз в неделю навещала Ольгу Николаевну, стирала и готовила на несколько дней.

Как раз в это время я пришла к выводу, что надо работать по специальности. И нашла хорошее место в вечерней школе. К тому же поджимали лишние расходы, в свете одежды и других Мишенькиных надобностей. Но претворение решения в жизнь задерживалось, так как лучше начинать с нового учебного года.

Мирослав отнесся с уважением к моему решению, и сам несколько раз в неделю после рабочего дня стал ходить к маме (а также обязательно в воскресенье) – стирал, готовил. Иногда и ночевал, что естественно.

Дела по съезду не двигались. Взамен наших площадей предлагали совсем развалюхи – то без воды, то слишком далеко и проигрышно по всем параметрам.

Да и Мирослав как-то остыл. Втянулся в ухаживание за больной и однажды заявил, что съезжаться не стоит. Для всех будет только труднее.

Я не перечила.

Зимой сообщение с Остром затрудненное. До Козельца так-сяк ходил холодный автобус, а потом еще на попутке.

Я не торопилась. Отложила на весну, чтобы добраться по воде. Тем не менее находилась в курсе событий. Мама писала длинные письма, из которых можно было составить положение вещей.

А оно такое.

Гиля оказывал на Фиму хорошее воздействие. И до такой степени, что Фима напился лишь единственный раз за два месяца. Устроился работать в местную сберкассу, на небольшую, даже, можно сказать, рядовую должность, но на хорошем счету. Активно помогал по дому, колол дрова, подправлял, что надо. Гиля проводил с ним длительные беседы, и в результате Фима возвращался к новой жизни. Хоть, конечно, не просто. Бывало, и терял надежду. Но всякий раз возникал Гиля со своим сильным характером и говорил однозначно: или-или. Фима успокаивался и даже старался больше и больше становиться человеком.

Мы с мамой договорились, что я буду писать не на домашний адрес, а на почту до востребования, чтобы Фима не прочел мои письма. Не все там содержалось для его глаз. Я описывала наше положение с Мирославом, про Мишеньку, про горячее желание Мирослава усыновить мальчика, чтобы семья стала полноценной. И чтобы мама и Гиля активизировали работу в этом непростом направлении. К весне во что бы то ни стало нужно оформить бумаги на отказ.

И вот ближе к концу марта пришло долгожданное письмо от мамы, в котором сообщалось, что Фима пришел к самостоятельному выводу: Мирослав должен усыновить Мишеньку. Но поведение его резко ухудшилось. Без меня, возможно, вопрос не сдвинется с места. Так что надо приехать и нажать как следует.

До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.

К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.

Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.

Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.

На следующий день мы оформили нужные бумаги – все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.

Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.

Мама прослезилась:

– Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.

Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.

– А кто тебе назначает время? – не удержалась мама.

Я не стала входить в подробности.

Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.

В дороге говорил без перерыва:

– Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри – ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.

Фима водил руками, будто раскладывал, рассовывал что-то в сердце, в кишки, в печенку, в горло, в голову. В глаза. В уши.

– Ну, я сделал. Не сразу, ясно, совсем не сразу. Но получилось. Ты ж видишь.

Ничего я не видела.

– Несомненно, – говорю, – Фима. Ты стал на хороший путь. Не пьешь, лицо у тебя теперь приятное. Если так пойдет – и женишься!

Фима радостно подхватил:

– Конечно. И деток еще нарожаю. Есть здесь одна женщина. Приезжая. Блюмочка Цивкина. Вообще-то она из Чернигова, но сюда перебралась к родственникам. В Чернигове ей жить негде, а тут в тесноте да не в обиде. Нас Гиля познакомил. Он тебе не рассказывал?

– Нет. Жалко, мне пора ехать, а то бы обязательно познакомились.

Приехали. На автобусной станции на меня, конечно, все обращали внимание. На мне пальто песочного цвета, распахнуто – тепло. Юбка солнце-клеш из тонкой шерсти. Шилась абсолютно по косой и носилась обязательно с широким ремнем. Иначе не получался силуэт.

Про Яшковца Фима не спрашивал. А я не сказала. Рассудила, что Фиме Леню девать уже некуда. Все занято.

И уши, и мозги, и печенка. А Гиле с мамой потом расхлебывай. И мне тоже.

Фима по своей инициативе сообщил, что в ближайшее время лично приедет в Киев выписываться с жилплощади по новому месту жительства в Остре, к Гиле, а то на работу его приняли с нарушением, а надо, чтобы все по закону.

Я практически пропустила это мимо ушей, и напрасно.

Теперь про Мишеньку.

Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери. Но добилась сначала только того, что Миша звал меня «мамочка» вместо «мама». Мирослава называл «папа». Все же немало.

Потом я потихоньку систематически стала указывать Мишеньке на правила поведения за столом, на личную гигиену и прочие повседневные мелочи, к которым в Остре его должным образом не приучили.

Первое время Миша плохо ел, обращал внимание на разницу в пище – у меня и в Остре. Там вкуснее. Я объяснила, что вкуснее, чем у родной мамочки, быть не может ни в каком случае. И чтобы он ел до последней крошки и не привередничал. Мальчик раза три-четыре отставлял тарелку и убегал в коридор, прижимался к входной двери и плакал. Я его утешала и обцеловывала всего, потому что кто же пожалеет ребенка, как не мать.

Постепенно мы сроднились, и он стал доверять мне свои детские тайны. Например, в садике ему очень нравилось, но он не мог понять, почему дети смеются, когда он вставляет в разговор естественные выражения на идише типа «чепенит» (отстань), «нахес» (счастье), «фишеле» (рыбка), «форгерт» (наоборот), «неббиш» (бедненькая моя), «гелик» (быстрее), «бикицер» (короче).

Я ему объяснила, что так в Киеве не говорят, а говорят только в Остре. А Остер – село. Отсталое по сравнению со столицей. И если он не хочет быть отсталым среди хороших детей, ему надо говорить по-русски. В крайнем случае по-украински.

Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски.

Однажды такое случилось при Мирославе. Он не подал вида, что заметил. Но когда Мишенька вышел из комнаты к себе на кухню, сделал мне выговор.

– Зачем ты дергаешь ребенка? Может, у него склонность к языкам, а ты портишь. Это же развитие. А развитие – главное в растущем человеке.

– Развитие бывает разное. Языки – пожалуйста. Хоть по-немецки, хоть по-французски. Но по-еврейски мой ребенок говорить не будет никогда. Для его же пользы. И не делай вид, что не понимаешь. Тебе еврейские слова ничего не стоят. А ему могут стоить ой как. До смерти могут довести.

Мирослав промолчал. И в подобных случаях больше меня не одергивал.

Это происшествие натолкнуло меня на мысль, что пора пристроить Мишеньку в кружок по развивающему направлению.

В свободные минуты Мирослав любил играть в шашки. Играл чаще всего сам с собой. Иногда в напарники для веселья приглашал Мишеньку. Тот делал хорошие для его возраста успехи.

Я отвела мальчика в пионерский дворец в кружок шашек. Руководитель сразу отметил Мишу как подающего надежды. Хоть возраст у него был всего шесть лет.

И вот я привезла документы об отказе Фимы. Представила их Мирославу. Он обрадовался. Завязалась история с усыновлением.

Цвели каштаны. Белые и красные свечки. Как всегда.

В природе не меняется ничего. Не то что в человеке.

Но дело не в этом.

Мы с Мирославом и Мишенькой в воскресенье гуляли в Мариинском саду. Мишенька осваивал новенький велосипед, двухколесный. Хоть я волновалась, упал он всего три раза, и то не больно. Мирослав постоянно держался на страховке.

Возвращались домой поздно вечером. Я с Мишенькой поднялась на этаж первой – Мирослав возился внизу с велосипедом.

Под окном на лестничной клетке расположился Фима. Увидел нас, раскрыл объятия, с громким стуком уронил чемоданчик – толкнул локтем с подоконника.

– Родненькие мои, дождался! А я ж уже уходить хотел! Пойду, думаю, к Леньке, а с утречка сюда. Мишенька! Какой большой! Майечка! Какая ты красавица! Ну, давайте обнимемся!

Я, чтобы даром не перечить, обняла Фиму. Понюхала. Трезвый. Миша обниматься не стал, зацепился за мою руку и тянет к нашей двери.

– Фимочка, как хорошо, что ты приехал, – говорю, – сейчас мой муж Мирослав Антонович подойдет, познакомитесь. А Мишеньке спать сильно пора. – И в глаза Фиме пристально смотрю, не меняя направления ни на секунду.

Он сделал мне успокаивающий жест, мол, относится с пониманием.

Я познакомила Фиму с Мирославом. Получилось, правда, официально. И хорошо.

Сели ужинать. Фима смотрел на Мишеньку и рассеянно отвечал на наши с Мирославом вежливые расспросы. Погладил Мишеньку по голове. Мишенька чуть не закашлялся чаем. Я резко отбросила руку Фимы, но с улыбкой.

С улыбкой.

Спросил, чем мальчик увлекается. Я ответила, что подает большие надежды в шашках. Фима обрадовался.

– Ой, шашкес! Шашкес – большая вещь! Ими многие пренебрегают, думают, только в Чапаева можно ими щелкать. А мальчик сообразил! Умничка!

Мишенька кинул на меня взгляд и уткнулся в свою чашечку. У него была специальная, веселенькая, детская.

Когда Мишу быстро отправили спать, Фима поделился новостями из Остра. Все здоровы, передали гостинцы – варенье, домашнюю тушенку, сушеную малину. Выставил это из своего чемоданчика прямо на белую скатерть.

Стал прощаться:

– Я сейчас к Лене Яшковцу, это друг мой, с фронта, – объяснил в сторону Ярослава, – переночую, сто лет с ним не виделись. А к восьми часам в жилконтору, в милицию. Выписываться. У меня и открепительный талон, и все формы, какие надо. Не волнуйтесь. Спасибо за компанию.

И тут же без перерыва:

– У меня тут в чемодане, чтобы не удивлялась, госзаймы. Я часто на всю зарплату покупал, пока один был. Это вам с Мишенькой, на будущее.

И вытащил пакет, завернутый в газету. Газета развинтилась – и весь стол усыпался облигациями.

Мирослав сгреб их и серьезно запихнул опять в чемоданчик. Щелкнул замочками.

Положил руки на плечи Фимы и говорит:

– Спасибо вам, дорогой Ефим Наумович. Но мы ни в чем не нуждаемся. Правда, Майечка? А вам в дальнейшем пригодится на устройство.

Я согласно кивнула. Хоть ожидала возражений с Фиминой стороны.

Но Фима развеселился:

– Конечно, я вижу, что вам не надо. Хотел подарок преподнести. Думал-думал и придумал. Не обижайтесь.

Я вызвалась проводить Фиму до конца двора.

В голове стучало – сейчас он пойдет к Ленечке, а Ленечки нету на свете. Такой удар! Бросится к соседям – те еще неизвестно что наплетут. А у него такое состояние – без равновесия. Может снести в любую сторону.

– Знаешь, Фимочка, я тебе не говорила, а есть хорошая новость. Даже радостная. Леня женился. И отправился с женой по вербовке куда-то на Север.

– Как? А я ж не знал. Вот Ленька! Меня мутузил за женщин. И давно?

– Как ты уехал, я к нему заходила проведать, передать твою записку. А у него как раз та женщина находилась. Они мне признались, что собираются. Только ждали, когда ты устроишь свою жизнь. Ты себе место нашел, они и поехали.

– Вот, значит, всех я задерживал. И тебя. И Леньку. Ты меня прощаешь, Майечка?

– Что за вопрос, Фимочка, прощаю сто раз.

Получилось достоверно, так как выхода у меня не было.

– А хибару пустили под огонь. Там будут что-то строить. Я ходила, смотрела. Думала их еще увидеть, а уже уехали. Мне соседи сказали во дворе. Ты рад?

– Конечно. Я сам счастливый, мне надо, чтоб и Ленька был такой же. Значит, я теперь к Лазарю двинусь. Фаня ему все время строчит письма, и я приписки делаю. Он в курсе.

Фима находился во взвинченном состоянии. Но это было правильно в его положении и не вызвало у меня никаких подозрений. Если мама переписывалась с Лазарем, и Фима ничего не знал про Яшковца, значит, и Лазарю ничего не известно. Если бы знал – обязательно написал. Такое событие. Но все-таки опасность сохранялась. Там Хася со своими змеиными разговорами. Нет, отпускать Фиму от себя до тех пор, пока не выпишется, нельзя.

И я сделала так.

– Фима, а ты бы не хотел еще некоторое время провести рядом с Мишенькой? До утра примерно. Ляжешь на кухне. Я Мишеньку к себе заберу. Потеснимся с Мирославом. И нам приятно, и тебе большое удовольствие. Утром все вместе позавтракаем. Все-таки ты прощаешься со своим бывшим домом. У тебя с ним связано многое. Мы с тобой хоть и разведенные, но друзья. Я тебя прошу.

Фима задумался на секундочку. И согласился.

Не скрою, я хотела поправить бестактность, допущенную Фимой. Такие вещи, как облигации, делаются наедине. Если хотел отдать нам с Мишенькой – так и отдал бы без Мирослава.

Мы вернулись в квартиру. Мирослав одобрил.

Говорит:

– Не по-людски человека выставлять на ночь из его дома. Ефим, я тебе больше скажу: если завтра в один день не оформишься, поживи у нас сколько надо. С сыном побеседуй. Если рассудить, он наш общий с тобой ребенок. Ну, бумаги, метрики, то-се. А ты его родил. Ты ему ничего плохого не сделал. Надо, чтоб он тебя считал своим. А жизнь она и есть жизнь.

Фима прослезился. Вот наглядная сила слова. И до чего она доводит.

Мишенька уже спал, и сонного мы перенесли его на нашу кровать. Сами примостились вокруг него.

Я хотела перестелить постельное белье на топчанчике, но Фима попросил оставить, чтобы согреться теплом Мишеньки.

Утром мы все вместе позавтракали, поговорили о незначащих вещах. Мирослав задержался, чтобы отвести Мишеньку в сад, а я с Фимой направилась в жилконтору и дальше куда надо.

По дороге Фима молчал. Я, чтобы отвлечь, рассказывала о нашей с Мирославом жизни, о его матери Ольге Николаевне. Фима не отвечал и даже внутренне не слушал.

Потом он все-таки открыл рот:

– Скажи, Майя, а если б я не согласился, что бы ты сделала со мной?

Я остановилась в растерянности.

– А что я смогла бы сделать? Не с тобой даже, а вообще? Ты странный, Фимочка. Ты живешь прошлым. И вопросы задаешь из прошлого. Слава богу, между нами все решено, остался только последний шаг. И вот мы с тобой по-хорошему обоюдному согласию идем его делать. Разве не так?

– Да-да. Я просто поинтересовался. Ленька мне говорил, что ты и убить можешь, ты такая. Он говорил – страстная. А я не страстный. Я даже не ревнивый. Мы разные, вот в чем задача. Я размышлял, почему у нас не сложилось. Не потому, что я был пьющий. И с пьющими еще как живут. Ты, Майечка, из другого теста. Как маца. Пресная и твердая. А из тебя много чего сделать можно. При условиях, конечно. Никогда не знаешь. Моя жена делала из мацы мацедрай. И пирожки. Дети любили. А я черствый. И водой не размочишь. А размочишь – кушать не будешь. Противно потому что. И ничего из меня не сделаешь.

Я промолчала. Естественно, по дороге на выписку Фима подводил итоги своего киевского пути. Что тут можно сказать со стороны.

– Ты, Фимочка, говоришь пустое. Надо смотреть вперед.

– Да-да, Майечка, ты права. Пусть Мишенька будет счастлив. Вот в чем корень.

Так мы дошли до цели. Все сделали быстро, и в милиции, в паспортном столе. Там начальник отделения был знакомый Фимы еще со старых довоенных времен – Тарасенко Федор Григорьевич.

Сделал замечание в мою сторону:

– Что ж ты, Фимка, не удержал такую кралю?!

А Фима с улыбкой ответил:

– Она сама. Я ж ее на веревочку не посажу, сам понимаешь.

Замечание, конечно, бестактное. А смолчать, видно, не сумел ни один, ни второй.

Тут Фима, чтобы сгладить положение, спросил:

– Ты, Федя, Леньку Яшковца помнишь? Художник в кино Чапаева.

– А как же. Бедный. Допился.

– Что такое? – встрепенулся Фима.

– Так он же ж сгорел подчистую. Прямо в своей хибаре. Это ж соседний участок. Мне хлопцы рассказывали. Крутовского Сашку знаешь? Он и рассказал. На место выезжал. Поворошил угли, составил протокол и закрыл дело.

– Какое дело?

– Ясно. Пьяный пожар.

Фима дернул головой.

– И кости нашли? Ну, скелет?

– Там столько барахла – и железо, и камни, и рога – Ленька ж любил, фигурки резал. Никто особо не разбирался. Отдельного скелета вроде не было. Ты ж понимаешь, огонь не разбирает. В общем, признаный сгоревшим. Нихто за ним нэ журывся. Нэма и нэма. И ты нэ журыся. У тебя своя жизнь на начальной точке, можно сказать.

Фима смотрел на Тарасенко с пониманием, но без смысла.

Начальник заверил, что документы без задержки отправят по почте в Остер, через пару-тройку дней будут на месте, и можно прописываться.

Мы шли по улице прогулочным шагом. Я думала, как проявить свою реакцию насчет Яшковца.

Но Фима опередил:

– Видишь, Майечка. Ты ошиблась. Не уехал Леня. Сгорел. Хотя как рассудить. Может, именно уехал. Отбыл по месту постоянной прописки. И никто его уже с того места не стронет. Ни милиция, ни бабы, ни дружки приблудные. Никто.

И так спокойно констатировал, что меня мороз пробрал по нервам.

Фима в мою сторону даже не смотрел. Я сухо ответила, что у меня другие сведения. И я их уже излагала. А милиция смотрит на внешнюю сторону. Может и ошибиться.

Фима пробурчал:

– Помолчи, помолчи. Я так и знал. Так и знал.

У меня был план.

Когда дело с выпиской закончится, не оставлять Фиму до его отъезда. Проводить до речпорта. Я и предложила. Он отказался и сказал, что собирается к Лазарю.

Мне это не понравилось, особенно в свете нового сообщения про Яшковца. Но делать нечего. Я только предложила пойти с ним.

Фима согласился как ни в чем не бывало. Будто встряхнулся.

– Точно. Хватит дуться. Надо примиряться. Ты сколько Лазаря не видела?

– Я не подсчитываю.

– Тем более надо идти. По-семейному.

Выходило по всему, что времени до возвращения Лазаря с работы еще много. Фима захотел что-нибудь купить Мишеньке из игрушек. Зашли в магазин, и удачно – Фима купил интересную железную дорогу, сборную, с пятью красными вагончиками, которые должны, если правильно сложить рельсы, ездить по кругу. Фима попросил взять с собой к Лазарю и Мишеньку, для чего забрать его пораньше из садика.

Вернулись к нам домой, чтобы в пять часов выйти за Мишенькой по направлению Лазаря и Хаси.

Мишенька сильно обрадовался нашему приходу и шел за руку с Фимой. Миша рассказывал, как дела в садике, и прочитал новый стишок.

Фима его похвалил и попросил несколько раз повторить на бис. Когда Миша рассказывал в третий раз, забыл последнюю строчку, и Фима ему подсказал.

Из кондитерского магазина на углу, совсем недалеко от дома Лазаря, высовывался хвост очереди. Фима спросил у крайней женщины, что продают, она ответила, что торт «Киевский». Тогда он только-только появился и сразу стал знаменитостью и страшным дефицитом. Я сказала Фиме, что надо во что бы то ни стало купить, чтобы порадовать Лазаря и Хасю.

Мы простояли минут сорок и купили два, по одному в руки.

Было уже около семи часов вечера. Тепло, как будто летом.

Вдруг Фима говорит:

– Не хочется в помещение. Лазарь с Хасей никуда не денутся. А придем попозже, так еще лучше. Точно застанем дома. Давайте посидим в скверике. Полюбуемся вокруг.

Честно признаться, мне вообще не хотелось к Лазарю со всеми его разговорами, которые я знаю наизусть с детства. Не имея в виду даже Хасю.

Присели на скамейку. Ну, каштаны, зеленая трава. Дети бегают, мамаши с колясками.

Мишенька сел и сидит.

Я ему посоветовала:

– Пойди недалеко к мальчикам своего возраста, познакомься, поиграй.

Он отказался. А Фима внезапно разорвал бечевку на торте, вынул складной ножик из кармана брюк и начал прямо на скамейке резать торт большими порциями.

– Мишка, давай торт съедим. Не стесняйся. Приступай.

И сам первый схватил кусок. Запихивает его в рот, практически без жевания. Мишенька на него смотрит и отщипывает крошечки пальчиками.

Надо сказать, что торт довольно ломкого состава. Там же орехи, цукаты и основа хрупкая – вроде безе, но не безе. Фима весь в крошках, лицо замазано в креме. На нас стали обращать неприятное внимание. А Фима хоть что. Следующий кусок даже не ест, а жрет, как свинья. Тут уже дело не в культуре поведения, а я не знаю в чем.

Мишеньке не по себе, он не привык. Я его приучила к аккуратности. Он положил кусок обратно в коробку и смотрит под ножки, на землю.

Я сделала замечание Фиме:

– Веди себя как человек. У тебя терпения нет, чтобы кушать. Люди смотрят. Ты вызываешь поведением отвращение. И ножом размахиваешь, как пьяный хулиган.

И тут я осознаю, что Фима меня не слышит. Запихивает и запихивает в себя торт. А торт не лезет. Рассыпается по рубашке, по пиджаку, по брюкам, по скамейке. На земле горка. Белая-белая. Похоже на цветок каштана.

Мишенька крепился-крепился – и заплакал.

Я его схватила, закрыла руками ему лицо и прижала к себе.

– В последний раз тебе ставлю условие, Фима. Будь человеком. Устроил цирк. Чего ты добиваешься?

Фима отвечает крайне неразборчиво, потому что рот забит тортом:

– Идите домой. Вторую коробку заберите. Эту я один доем и в Остер поеду.

И тут я понимаю, что он окончательно сумасшедший. Не знаю, как до меня дошло.

Чтобы его не нервировать, забрала второй торт и быстро-быстро с перебежками пошла с Мишей. Оглянулась один раз: Фима подчищает пустое днище, когтями скребет, как собака. А на него уже никто и не смотрит. Разбежались.

В каком состоянии мы с Мишенькой добрались домой, не помню. Он с опаской поглядывал на коробку с тортом и сжимал мою руку – сильно-сильно.

Было еще не поздно. Мирослав находился у мамы после работы.

Мишенька попросился к нам в кровать, чего раньше не случалось. Хныкал и жаловался, что ему страшно. А ведь большой мальчик.

Я лежала с ним рядом и понимала, что эту новую беду мне надо нести самостоятельно. Мирослава подключать нельзя. Он решит, что у Мишеньки плохая наследственность, и в конце концов тень ляжет на ни в чем не повинного мальчика.

Мирослав пришел совсем ночью. Увидел, что Мишенька на нашей кровати, и обрадовался. Я ни словом не проговорилась об ужасном проявлении Фимы. Сказала, что документы оформили и что Суркис уплыл в Остер.

Когда Мирослав ужинал, заметил на подоконнике коробку с тортом. Удивился, где удалось купить. Я сказала, что повезло случайно. Специально для его мамы. Достался только один.

Мирослав спросил:

– А как же Мишенька? Ему обязательно надо покушать торт. Давай разделим на две части. Одну, в коробке, – маме, одну – Мишеньке.

Утром я так и сделала. Мирослав взял полторта с собой на работу, чтобы после занести Ольге Николаевне. Вторую половину после ухода Мирослава я искрошила в уборную, пока Мишенька спал.

Меня мучило воспоминание о прошедшем дне. В голове появилась мысль, что Фиминого чемоданчика в скверике на скамейке не было. Он его где-то оставил. Посмотрела дома – нету. Значит, или в магазине, где покупал железную дорогу, или в милиции. Но какая разница? А разница в том, находился паспорт или лично с ним, или в чемоданчике. Если с ним, есть надежда, что Фима доведет дело с пропиской до конца. А если нет, жди его с визитом и снова возись. А облигации я как не собиралась от него принимать в качестве отступного, так на них и наплевала. Даже за подписью государства. Хоть это, конечно, не по-хозяйски.

Я решила ничего не предпринимать, так как что я могла сделать.

Вечером Мирослав собрал железную дорогу, и, несмотря на позднее время, они с Мишенькой долго играли. Красные вагончики ездили по окружности, и мне казалось, что конца не будет. Аж голова закрутилась.

Мишенька смеялся, Мирослав смеялся и громко кричал:

– Ту-ту-у-у!

Мишенька повторял за ним и тянул ручки вверх.

Да, дети быстро переключаются. У них мало внимания, и они направляют его на что-то одно. Я же не могла переключиться с Фимы ни на что.

И точно. Через два дня пришла телеграмма от мамы. Днем, когда Мирослав был на работе, а Мишенька в садике. «Почему задерживается Фима волнуемся».

Я ответила также телеграммой: «Не волнуйтесь задержали бумаги».

Сама же пошла в милицию к Тарасенко. Описала ему ситуацию и попросила принять участие. Он сначала посмеялся, мол, и погулять нельзя свободному мужчине. Но потом я ему выговорила, что тут не до смеха, так как характер у Фимы неуравновешенный и для его же пользы надо принять срочные меры. Упомянула и про чемоданчик, и про паспорт – то ли в чемоданчике, то ли при самом Фиме. Причем без прописки.

Федор Григорьевич обещал сделать все, что можно. Но только немного позже, примерно через неделю, если Фима сам не объявится. Пока посоветовал, если я хочу, обойти всех Фиминых знакомых в Киеве и послать телеграммы кому можно вне города. Бывали частые случаи, когда человек, склонный к употреблению алкогольных напитков, прибивался к знакомым и пил себе в удовольствие в состоянии беспамятства, а милиция тратила силы. Предложил также немедленно из его кабинета позвонить в справочную по несчастным случаям. Я попросила сделать его это лично. Все-таки к начальнику милиции отношение будет другое. Он позвонил. Суркис Ефим Наумович по спискам не проходил. Безымянных не оказалось. Если не считать двух женщин цыганского вида без документов и одного безногого инвалида на тележке.

Ну что. Телеграммы рассылать некуда, кроме как маме в Остер. Но там про Фиму ничего не подозревали. В Киеве же его знакомых, кроме разве что покойного Лени Яшковца, я не знала.

Сейчас же я пошла к дяде Лазарю на производство. Он как раз трудился над чем-то устрашающего вида – железяка зажата в тисках, и Лазарь напильником по ней шкрябал туда-сюда, туда-сюда. В шуме и гаме что-то попыталась объяснить, но Лазарь только махал руками. Конечно, уже несколько лет таил на меня злость. А тут наконец-то я обнаружилась без приглашения и что-то прошу. Это он сразу понял, хоть давно был глухой, и, видно, с периодом времени еще больше оглох. Что его не извиняет. К тому же он как известный передовик, любящий выставлять себя перед всеми, якобы боялся хоть на минуту бросить свои металлические изделия повышенной точности. Заставил меня топтаться до обеда. Я осталась ждать возле проходной. Хорошо, что недолго.

Пока стояла, наметила конспект. Ничего подробного. Только вопрос, когда Лазарь видел Фиму в последний раз.

Но Лазарь с ходу набросился с упреками в неблагодарности.

– От, прибежала, племянничка! Сама своими ножками. На таких каблучках не спотыкалася? Спиднычка узесенькая не поджимала? Ты б корочше одела, шоб идти удобней. Стыд на тебя смотреть. Хоть Хася не видит.

Причем с гордостью оглядывался по сторонам: или все понимают, что он говорит с родной племянницей? Потому что ему все-таки приятно, так как я не селючка затурканная.

Я выслушала Лазаря спокойно и громко задала свой нужный вопрос:

– Когда вы видели моего бывшего мужа Суркиса?

– Я его видел давным-давно. Когда ты его еще не выгнала. А что, опять замуж приспичило, по-честному никто не берет?

– Чтоб вы знали и сказали Хасе, я давно замужем за порядочным человеком. Разве мама вам не писала? Но это значения не имеет.

– Ясно, не имеет. Только я твоего бывшего Фиму в ближайшие назад дни не видел, потому что посещал на работе поздние собрания. Профсоюзное и открытое партийное.

И по соцобязательствам. А вот мой сын видел. И говорил с Ефимом Наумовичем по душам. Хаси тоже дома не было по уважительной причине. А сынок мой был.

– И куда же Фима потом пошел? В Остер поехал?

– Не знаю. Спроси у Моти.

– А вам он не рассказывал?

– А шо рассказывать. Выпивши был Фима. Сильно выпивши. У нас, правда, не добавлял. У нас дома водки нету ни за что.

Заряд Лазаря проходил по мере высказываний, и он становился на свое обычное место подкаблучника. Тут я как педагог взяла лаской.

– Дядя, вы тут у меня единственный родной человек.

И вы, несмотря на это, морочите мне голову. Лезете своими руками в бабские сплетни. Я Мотю знаю. Он вам все рассказал. По буквам. Скажите мне.

Лазарь опустил глаза. Хороший человек, честный, а попалась ему в жизни стерва и всего поломала.

– Майка, я б тебе б сказал. Но Мотя молчит, как зарезанный. Сам не понимаю, шо за секреты с пьяным. Почему ты нервируешься? Фима ж тебе чужой по всем швам. Ну, приходил, ну, ушел.

Я поняла, что большего не добьюсь и не надо себя ронять. Нужно ловить Мотьку.

С душевностью сказала:

– Спасибо вам, дядя Лазарь. Я вас всегда люблю, независимо от тети Хаси. И сын у вас хороший. По нутру в вас. Он как, еще на «Арсенале» работает?

Незаметно бросила взгляд на свои часики – половина первого.

– А як же. На «Арсенале». Слесарюет. Как говорится, слесарь по металлу, по хлебу и по салу. Я тебя тоже люблю, Майка. Непутящая ты. В отличие от своей мамы. А родная кровь. Точно ж говорю?

– Конечно. Надо нам держаться ближе, дядя Лазарь. Вы правы. Мотя сегодня в первую смену?

– В первую. В три шабашит. Пойдешь?

– Пойду.

– Попробуй. Но не советую. В таких делах надо бросать на полдороге. Не прояснять. Хуже будет. Я, откровенно говоря, с Хасей давно бросил вносить ясность. И живу себе. А то бы непонятно что повылезало.

Лазарь махнул рукой.

«Арсенал» – не инвалидная артель Лазаря, дальше проходной не проникнешь. Я побежала домой приготовить еду для Мишеньки и Мирослава. А ровно в три стояла на месте.

Мотя появился своевременно. Даже не выразил удивление нашей встречей. Оглядел меня с ног до головы и одобрительно кивнул. Все-таки мужчина, хоть и родственник.

– Мотя, к тебе приходил Фима. Я знаю. Что он тебе сказал?

– Ничего особенного. Что пьяный может сказать? Вообще он дурной какой-то. Явился с пустой коробкой с-под торта, белая, с каштаном на верхе. Не перевязанная, ничего. Он под рукой держал. Она все время падала, грязная, аж гидко. Сам грязный, перемазанный. Наверное, в торте. Руки липкие. Меня по голове гладил, я потом вычесывал крошки. С рукавов у него сыпались, как в цирке. И все.

– Мотя, скажи мне. Он говорил, что едет в Остер?

– Говорил, едет, а про Остер не говорил. Просто, что едет. Посидел пять минут. Попросил еды положить в свою коробку. Я положил. Котлеты, хлеб. Он попросил еще что-нибудь сладкое. У нас только варенье. Я дал пол-литровую банку. Вишневое. С косточками. Мама всегда варит, ты ж знаешь. Он в карман запхал. В пиджак. Еле поместилась.

А коробку я бинтом перевязал. Веревки не нашел. Фима переделал по-своему. Высокая часть получилась как кастрюля, а та, где раньше был торт, получилась как крышка. Наоборот, значит. Он обрадовался, что хорошо и вместительно. В основном молчал. Только «еду» и «еду». Пьяный, что с него.

Мотя рассказывал быстро. Видно было, что ему неприятно.

Я почему-то спросила:

– Сильно водкой пахло?

– Не пахло. Совсем не пахло. Тортом аж несло. Сладкий такой запах. Наверное, водку и перебил. Но шо ж я, пьяного от трезвого не отличу? И походка в разные стороны, и глупости на языке. Точно – пьяный.

– Мотечка, а чемоданчик при нем был? Коричневый, фибровый, маленький?

– Нет. Пришел с голыми руками. Если не считать коробку. А нож перочинный был. Грязный тоже. Лезвие плохо закрывалось и открывалось – пазы забитые белым. Тортом, наверное. Фима когда бинтик резал, я заметил.

– А паспорт он тебе не показывал?

– Зачем? Нормальные люди посторонним паспорт в нос не суют.

– То нормальные, Мотечка.

Мотя посмотрел на меня пристально. Он хоть сильным умом и не отличался, но по моей подсказке понял.

– Думаешь, Фима того?

– Того, Мотечка. Очень даже того. И этого. И был он не пьяный. Потому и тортом за километр несло, а не водкой. Того – и вдобавок с ножиком. Ужас, Мотечка.

Я закрыла лицо руками. Но только на короткий миг. Материнское сердце толкнуло меня – скорей в садик. К Мишеньке.

Мотя вдогонку прокричал:

– И еще он песню пел «Враги сожгли родную хату».

И меня заставил поддакивать. А я терпеть не могу.

В садике все было спокойно. Миша в хорошем настроении. Поговорила с воспитательницей – с профилактической целью. Как и что, как успехи мальчика.

Она горячо хвалила Мишеньку: подельчивый и дружный с детьми обоего пола. И правда, Мишенька всегда был окружен товарищами, так как являлся заводилой игр. От кратковременной замкнутости в связи с переездом в Киев не осталось и следа. Но в данном случае я хотела выяснить, не происходило ли в последние дни чего-либо из ряда вон в смысле Фимы. Сам мальчик мог и не оценить, а взрослый всегда начеку.

– Вы что беспокоитесь? У нас учреждение на хорошем счету, детей никто не обижает. Чужие через заборы не лазят. Домой отпускаем только с родителями и близкими родственниками.

– Я не сомневаюсь. Просто мне соседка, ее ребенок не в вашем садике, рассказала, что бывший муж явился и забрал девочку без ее ведома. Она потом искала-искала.

– Тут явная недоработка. Мы должны всегда доподлинно знать положение в семье. Кому ребенка отдавать, а кому и нет. Бывшие мужья способны на многое. Но у вас-то муж хороший, и знаете, Мишенька его очень ценит. Я как-то спросила у детей, кого они больше любят, папу или маму. Так ваш Миша заявил: маму очень люблю, а папу очень-очень. Интересно, да?

Я не удержалась от педагогического замечания:

– Обычная детская реакция. Но, чтобы вы знали, подобные вопросы расшатывают состояние детского сознания.

Говорить больше было не о чем, и я позвала Мишеньку с собой.

Я как прямой человек сама не делаю никогда никаких намеков и не приветствую, когда их делают в мою сторону.

Эта воспитательница давно мне не симпатизировала – по зависти. Что естественно в ее возрасте перед пенсией.

Ее бестактное замечание выбило меня из колеи. Но тем самым я пришла в себя. Фима – отрезанный ломоть. Из квартиры выписался добровольно, и начальник отделения милиции тому свидетель. Что Суркис будет делать дальше – не мое дело. Он может являться, может не являться, может пугать людей на улице, морочить голову Мотьке и Лазарю с Хасей, умереть под посторонним забором, даже завербоваться – какое имеет значение? Он – случайный в судьбе. Этап жизни закончился. Раз и навсегда.

Эта картина настолько ясно встала перед моим мысленным взором, что чувство бесконечной свободы ощутилось практически всецело.

Я прижала к груди Мишеньку и расцеловала его как самого главного моего человека.

Вечером Мирослав сообщил весть. Его назначили директором обувной фабрики. Плюс высокая зарплата и персональная машина «Победа». И в знак такого события завтра, в воскресенье, мы всей семьей идем к его маме. Ничто так не поддерживает больного человека, как общая радость близких.

Ольга Николаевна оказалась в очень слабом состоянии. Совсем худая. Обрадовалась Мишеньке – ведь видела его в первый раз. Попросила сесть к ней на кровать и смотрела, смотрела.

– Гарный хлопчик. Ты ж Мыхайлык? Мыхайлыку, ой Мыхайлыку, який же ж ты гарнэсэнькый, – и гладит по головке.

Мишеньке неудобно, приходится наклоняться в ее сторону, но он правильно понимает и старается тактично голову держать пониже.

Мирослав рассказал Ольге Николаевне про свои успехи, про новую должность, про машину.

– Тэпэр я тэбэ зовсим нэ побачу. Нэ побачу ж?

Мирослав заверил мать, что ничего не изменится, так как, располагая машиной, он, наоборот, сможет наведываться чаще.

Я приоткрыла форточку под предлогом того, что на улице замечательный весенний воздух. В комнате стоял плохой запах, что естественно.

В коридоре, когда уходили, я сделала замечание Зое Ивановне, чтоб проветривала.

Она махнула рукой:

– Проветрюю, проветрюю, а воно ж без толка. Я принюхалася, а вы и минуточки потерпеть не хочите. Нежная какая жиночка.

Хорошо, что Мирослав не слышал, а то бы он огорчился ее грубостью. А я – ничего. Лишь бы все было спокойно.

В этот вечер мы долго сидели всей семьей за столом в комнате. Я постелила белую вышитую скатерть, еще бабушкину, остерскую. Там одно пятно никак не отстирывалось.

Я его прикрыла вазочкой с печеньем и следила, чтобы вазочку не двигали. А Мишенька все дергал за высокую ножку, пока я ему особо не указала.

Мирослав рассказывал Мишеньке о производстве, о конвейере. Как всегда, доступно и ясно. Мишенька внимательно слушал. Потом попросил достать железную дорогу, но я сказала, что сегодня не надо, лучше поговорить. Мирослав все-таки собрал дорогу, и Мишенька принялся играть. Мы любовались сыном и поглядывали друг на друга с одобрением.

Я поинтересовалась, почему назначение произошло внезапно. Оказалось, никакой внезапности. Вопрос рассматривался давно, бывший директор ушел на пенсию, и кандидатуру Мирослава выдвинули сразу. Но пока шла бюрократическая волокита, он не опережал события. Могло повернуться в любую сторону.

– Мне твое спокойствие, Майечка, дороже всего на свете.

И тут Мишенька подал голос:

– Мамочка, дядя Фима еще приедет? Мы с ним в шашкес играть будем. А то папа давно со мной не играет.

Я аж подскочила.

– Во-первых, не в шашкес, а в шашки. Повтори. Шаш-ки. Шаш-ки.

Мишенька повторил, не поднимая головы от рельсов.

– А во-вторых, дядя Фима уехал далеко-далеко.

Мирослав осуждающе посмотрел на меня. Но у меня же нервы. Ему хорошо, он не в курсе.

– Давай, Мишка, сейчас в Чапаева? – Мирослав сдвинул чашки с тарелками в сторону, освободил место для шашек. Неосторожно задел вазочку. Она упала на пол, печенье рассыпалось в мелкие крошки. Песочное, очень ломкое. Хоть и магазинное, но тесто отличное. У меня из глаз брызнули слезы.

Мирослав не заметил. Достал картонку, мешочек с шашками, расставил и спокойно предложил:

– Садись, Мишка. Ты будешь Чапаев, а я Фурманов.

Миша с радостью. Они шумели, щелкали с различными шуточными угрозами по шашкам, которые разлетались далеко в стороны. Я их собирала и составляла в столбики на другом конце стола, как раз там, где пятно на скатерти. Жилка хозяйки брала свое.

Победил Миша.

Мирослав поощрительно сказал:

– Молодец, сынка.

А у меня внутри отдается: «Чапаев», «Чапаев». Психическая атака белых. А за белыми Ленька, а за Ленькой Фимка с ножиком, а за Фимкой черт знает что: и мама, и Гиля, и Тарасенко, и Мотька со своими папами-мамами, и торт «Киевский». И Ольга Николаевна. И форточка ее закрытая.

Тут стало ясно, что никакого всецелого свободного состояния у меня нет. Фима оставил меня крутиться на карусели, и мне ее не прекратить. Вот что он натворил своей замутненной головой. И никому ни до чего. Никому.

Но дело не в этом.

В понедельник вечером приехала моя мама. И не одна.

С какой-то теткой.

Мама представила ее с порога: Блюма Цивкина, невеста Фимы.

Описывать эту, с позволения сказать, невесту не буду. Глазищи черные, как угли, живот толстый, ножищи, как столбы. Зубов – через один. Волосы короткие, черные, редкие, крутятся проволокой. Но в данном случае – какая разница?

Мама поддерживает ее за локоть, как пострадавшую.

Еще в комнату не вошли, а раздался вопрос Блюмы:

– Где Фимочка?

– Примите горькую правду, – говорю, – если Фима к вам не вернулся до сих пор, значит, он без вести пропавший.

Мама плюхнулась на стул. Блюма по инерции – к ней на колени. Как стул не развалился!

Я оттащила Блюму к кровати, усадила.

Мама бегает по комнате и ломает руки:

– Что значит – без вести пропавший? Сейчас не война. У него с собой документы. Ты в больницах узнавала? Заявила в милицию? Пусть объявляют розыск.

– Мама, сядь спокойно. Ты Фиму хорошо знаешь?

Мама села за стол и положила руки, как школьница первого класса.

– Знаю я его очень даже хорошо. Он ответственный. Он не пьет. Он крепко-накрепко планировал вернуться в крайнем случае вчера. Он с работы отпросился с запасом – на три дня. Сегодня не приехал, и на работе его абсолютно нет.

– Так вот, дорогая мама и Блюма. Вы его не знаете. Пьет или не пьет – это еще не все для человека. Он сошел с ума. А искать сумасшедшего – дурное занятие. Сами понимаете. У него определенной линии быть не может. Он сегодня одно, а через минуту – другое. Я, что могла, сделала. Была в милиции, предварительно обсуждала вопрос с начальником, он раньше чем через неделю двигать бумаги не имеет права.

Блюма зарыдала. Причем очень некрасиво. Совершенно не держала себя, и ее настроение передалось маме.

Сквозь слезы мама протянула ко мне руки:

– Доченька, надо что-то делать. Что говорит Мирослав?

К счастью, Мирослав вместе с Мишенькой находился у Ольги Николаевны. Автомобиль давал сильное преимущество. Еще утром Мирослав предложил Мишеньке проехаться к Ольге Николаевне на «Победе», и мальчик, естественно, обрадовался. С минуты на минуту они должны были возвратиться.

– Мирослав ничего о пропаже не знает. И, честно говоря, я требую, чтобы его не ставили в известность. У него крайне больная мама, он на ответственной работе, его только что назначили директором, и не надо его впутывать. Он помочь не сумеет, а переживать придется. Мы сами решим, каким путем поступать дальше.

Блюма тихонько сморкалась. Мама молчала и смотрела мне в глаза прямым взглядом.

Я взяла инициативу.

– Вы остаетесь ночевать у нас. Ни слова о происшествии. Разговаривайте о постороннем. О Гиле, о Мишеньке – пожалуйста. Но если хоть звук будет произнесен про Фиму, я найду возможность вас свернуть без всякой жалости. Потом! Мы ждем еще до среды. Каждый на своем месте. Вы – в Остре, я тут. В среду с утра иду в милицию и пишу заявление, что человек пропал.

– А в больницу? – подала голос Блюма.

– Я звонила в справочную по несчастным случаям. Нигде ничего.

Конечно, строго рассуждая, можно было звонить каждый день. Но я твердо была уверена, что в больницу Фима мог попасть только одного вида – психическую. А если он в психичке – тянуть его оттуда совсем не надо и даже преступно для окружающих.

– А дальше? – не успокаивалась Блюма.

Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.

– Блюма, встань, – строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. – Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?

Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.

До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.

Когда я накрывала на стол, мама спросила:

– Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.

– Возможности человеческого характера безграничны, – ответила я, – и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.

– А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? – Блюма хотела поставить меня в тупик.

– Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо.

И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие – не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка – не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор – обсуждать, а я все-таки педагог.

Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.

Подвели итог: ждать и надеяться.

Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:

– Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.

Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню – отдыхать.

С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.

Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.

Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.

Совсем ночью мама прошептала:

– Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?

Что я могла?

Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.

Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели – не до того.

– У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.

Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.

– Полежим немного.

Я прилегла. Мы лежали обнявшись.

Мирослав сказал:

– Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.

Я знала.

– Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.

Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.

Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: «Новостей нету». Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.

И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.

В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.

Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.

– Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.

Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону – изнутри ни звука.

Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри – Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.

Снова бью. Пяткой. Без реакции.

Взяла толстую палку – валялась рядом, бью изо всех сил.

Крючок не выдержал. Дверь открылась.

В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.

Зову шепотом, ласково:

– Фима, это я, Майя. Где ты тут?

И Фима подал-таки голос.

– Ты одна?

– Одна.

– Никто за тобой не следил?

– Никто.

– А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.

– Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.

– Стреляют?

– А как же, стреляют. Очень стреляют. Пока наши придут, пересидишь у меня.

– Я и детей возьму. Их не прогонишь? Они ж твои родные дети. Ты ж родных не прогонишь на смерть. Да?

И тут двигается на меня громада. Вроде Фима, а вроде и не Фима. Подошел вплотную. Потный, грязный всех сортов вперемешку. Он в каморе и ел, и спал, и всё. А громада потому, что накрутил на себя все барахло. И на туловище, и на голову, и на руки, и на ноги. Не человек. Я рассмотрела, как могла, – из прохода лампочка мерехтела еле-еле.

– Пойдем потихоньку, Фимочка. А деток нету, Фима, они сами уже ушли. Далеко ушли. Все.

Беру его за лохмотья и веду за собой. Ha улице, нa свету, хоть караул кричи. Такой страх.

Он говорит:

– Ты первая иди, тебя не тронут, ты на еврейку не похожая. А я на кого похожий? Посмотри. И позовешь. Только рукой.

Так и сделала.

В квартире Фима даже успокоился. Сам пошел на кухню, начал лазить по кастрюлям на плите, что-то оттуда подхватывал руками и ронял на пол. До рта так ничего не донес.

– Поел. До отвала.

Я налила в корытце, где купала Мишеньку, воды из титана и говорю:

– Фимочка, ингеле, становись в корыто. Буду тебя мылить мылом. Оно хорошо пахнет, земляничкой.

Фима размотался, снял все, что на нем было, и голый стал в корыто. Стоит и руками прикрывает глаза, как маленький, чтобы мыло не попало.

– Ты, мамэле, скорей. У тебя мыла хватит?

– Хватит.

И мою его. Как Мишеньку.

– Такой беленький будешь, что сорока унесет. – Так моя мама мне говорила, и я так сказала Фиме.

Ну, вымыла. Чисто. Ноги ему переставила из корыта на пол. Принесла новое белье – Мирослава, брюки, майку, рубашку. Не по размеру, большое. Ну ладно.

Вытираю полотенцем насухо.

Говорю:

– Не бойся ничего, Фимочка, маленький, мамэле тебя никому не отдаст. У мамэле пушка есть. И танк есть. И целая железная дорога. Мы уедем. Уедем.

Фима захныкал:

– Не хочу ехать, мамэле, я тут хочу. Не хочу ехать.

Я ласково наступаю:

– А к Фанечке с Гилечкой в Остер поедем? А, Фимочка, поедем? На пароходике, по водичке, по чистой водичке, поедем? Поплывем?

– Поплывем, мамэле, поплывем. Вместе. Только вместе.

– А как же. Только все. Фимочка, маленький мой, сердце мое.

Вижу, Фима успокоился, не дрожит. Пытается самостоятельно надеть некоторые вещи. Я ему помогаю. Как Мишенька маленький был, так и он теперь.

Одела, усадила на кровать.

В куче барахла стала искать паспорт. Нету. Надо идти в подвал.

– Фимочка, мамэле на секундочку выбежит, проверит, нет ли кого чужого, и обратно. И билетики на пароходик купит. А Фимочка полежит на кроватке, как хороший мальчик, и подождет мамэле. Да, Фимочка?

Фима прилег, как заведенный ключиком. И ноги как согнутые были, когда сидел, так и остались.

Я сгребла шваброй тряпки в одну кучу, поплотнее, и перевалила на старую простыню – расстелила на полу. Крепко связала концы крест-накрест.

Потом бросилась в подвал. Со свечкой обшарила каморку. Паспорт валялся в нечистотах. Содрала хорошую кожаную обложку с изображением Кремля и Красной площади. Внутри только немного подтекло. Несмотря на новое креп-жоржетовое платье, прижала документ к сердцу и выскочила.

Фима так и лежал, не разогнув ноги.

Я протерла паспорт снаружи одеколоном, аккуратно прошлась по грязным страницам, завернула в несколько слоев газеты и положила в отдельную торбочку. Материя такая – лён. Настоящее домотканое полотно.

Потом схватила деньги из шкафа и затолкала в сумочку. Подняла Фиму, вручила узел, имея в виду выбросить по дороге.

Ясно, ни о каком другом транспорте, кроме автомашины, речи не стояло. У всех свое расписание, а мне надо немедленно.

На стоянке я сторговалась с таксистом ехать в Остер. Туда и обратно.

Доехали быстро на предельной скорости. Фима всю дорогу сидел с закрытыми глазами и с таким выражением, будто ему зубы дерут наживую. Но ничего.

Мама была дома.

Я передала ей на руки Фиму с единственными словами:

– Вот, мама. Все, что смогла, я сделала. Зови Блюмy.

Отдала торбочку с паспортом. Бегом вернулась в машину – и в Киев.

Подъехали прямо к садику. Забрала Мишеньку и только тогда перевела дух. Про свободу не размышляла. Понимала – свободы больше не будет.

Но дело не в этом.

Обстановка усугублялась новым положением Мирослава. Он надеялся, что времени будет больше, а вышло – меньше. Участок работы значительно расширился, и уделять внимание Ольге Николаевне ему уже не удавалось. Кроме воскресений. Так что я его не видела в полном смысле.

Он приходил, перекидывался парой слов с Мишенькой насчет прошедшего дня. А на меня посмотрит и с улыбкой скажет:

– Ой, Майечка, разгребать и разгребать! Дай покушать.

И спать.

На новой должности всегда подстерегают необъятные масштабы.

Я как жена тонко чувствовала настроение Мирослава и домашние заботы вела самостоятельно. К тому же взяла за правило ездить среди недели к Ольге Николаевне. В сущности, моя помощь сводилась к разговорам. Что немало. В частности, я посоветовала пригласить на патронажной основе медицинскую сестру за отдельные средства. Измерить давление и мало ли что. Мы с Мирославом теперь могли это себе позволить. Ольга Николаевна, правда, возражала, что медицина ей не поможет, а такая ее судьба. Но у пожилой женщины и не могло быть другого взгляда.

В районной поликлинике я договорилась с молодой, но опытной сестричкой, Светланой Денисенко, и она с энтузиазмом взялась. Так что по этому пункту беспокойство отступило.

Положение в Остре оставалось тревожным. Мама присылала частые письма с подробным описанием поведения Фимы. И свидетельства были такими: нервное расстройство, но не для больницы, сидит дома тихо, потерял сон, аппетит хороший. Блюма оказывает помощь и смотрит за каждым его шагом, для чего перебралась к маме и Гиле. Блюме и Фиме выделили маленькую комнатку, которая раньше служила для хозяйства, а теперь там две кровати впритык.

Фиму прописали, хоть он не ходил лично, чтобы не привлекать внимания. Гиля поспособствовал, так как располагал широкими знакомствами. С работы уволился по собственному желанию. Тоже с Гилиной помощью.

Время шло быстро, хоть и напряженно. Мишеньке в сентябре исполнялось семь лет. Строго по правилам он должен был идти в школу только на следующий год, но это получалось уже практически восемь. Нам с Мирославом хотелось, чтобы его приняли раньше, и для этого пришлось договариваться.

Что касается лично моего устройства на работу, то Мирослав сказал:

– На твоих плечах и дом, и практически моя мама, и наш сын, и будущие наши дети. Твое образование навсегда останется при тебе. Ты вообще можешь себя считать домашним педагогом на все руки.

Чтобы завершить по-хорошему, я сходила в вечернюю школу, куда намеревалась устроиться работать и где уже беседовала с руководством. Объяснила, что по семейным обстоятельствам к новому учебному году оформляться не буду. Меня с сожалением заверили, что всегда ждут на месте.

Считала и считаю: с людьми надо расставаться уважительно.

Но дело не в этом.

Мишеньку к школе я подготовила хорошо: форма, портфель, пенал, учебники, тетрадки и так далее в полном порядке. Расстояние до учебного заведения нормальное, пешком пятнадцать минут, дорогу переходить один раз, и то в тихом месте.

Процесс усыновления прошел без осложнений. Мишенька записан в классном журнале: фамилия – Шуляк, отчество – Мирославович, национальность – украинец. Классная руководительница Людмила Петровна мне понравилась своей скромностью и доброжелательностью.

А вот с Мирославом начались осложнения. Подложила неожиданную свинью Светлана Денисенко, которую я своими руками нашла и пригласила в дом Ольги Николаевны.

Конечно, ни о какой любви не могло быть и речи. Обычная мужская мимолетность. Романтика, которая основана на свежем внешнем виде и показной доброжелательности девушки.

Коварный случай привел меня к Ольге Николаевне – с подарком. В галантерее, в очереди, между прочим, мне достались прекрасные махровые полотенца производства Китая. Качество нежное, фон спокойного светлого цвета, рисунок яркий, растительный. Это подсказало мне, что надо порадовать свекровь. Тем более что ей по роду заболевания постоянно требовались полотенца, простыни и прочие предметы гигиены. Я отправилась, имея в виду успеть к окончанию Мишенькиного школьного дня обратно домой.

У Ольги Николаевны я увидела полный состав: Мирослав со Светланой сидят за столом и пьют чай. Ольга Николаевна тоже что-то закусывает, для чего возле ее кровати стояла табуретка с чашкой и тарелкой. Зоя Ивановна в чистом переднике сидит на кровати возле Ольги Николаевны, следит, что ей еще подать-убрать.

Да. Картина приятная. Если бы вместо Светланы была я. Но я стояла у двери, и меня никто тут не ожидал.

Женщине много не надо, чтобы сердце подсказало ей неладное.

Тем не менее я как ни в чем не бывало удивилась:

– Мирослав, как хорошо, что ты здесь! И Светочка! Как давление у Ольги Николаевны? Ольга Николаевна, как вы себя чувствуете?

Я направилась к кровати. Зоя Ивановна, надо отдать ей должное, тактично встала, быстренько вышла из комнаты.

По молчанию, которое висело в воздухе, мне стало ясно, что я являюсь в данном случае помехой.

Мирослав закашлялся, Светлана кулачком постучала его по спине, при чем засмеялась:

– Мирослав Антонович, что вы, жену свою испугались? Майя Абрамовна, мы только что про вас говорили. Мирослав рассказывал, как вы умеете красиво накрывать на стол. А цветы поливать забываете. И он вместо вас всегда поливает.

Мирослав вступил:

– Ну, какие цветы, Светочка, столетник один, его вообще сто лет можно не поливать.

Я быстро отреагировала:

– Кстати, надо его перевезти сюда. Из него можно делать лекарство. И с медом листья перекрутить, и сок в нос закапывать. Я давно намечала. Может, прямо сейчас и съездим, Мирослав? Я что-то не заметила возле дома машину.

Мирослав ответил с некоторой задержкой речи:

– Я шофера отпустил. У меня в планах было тут посидеть еще немного – и домой. Как раз собирался. А тут ты.

– Среди рабочего дня – домой? – я выразила удивление. – Ты что, заболел? Или как?

– Нет, не волнуйся. Мне Светочка и давление померила. И сердце послушала. Нормально.

– Интересно. Вот какие у нас медицинские сестры, – заметила я, – умеют слушать сердце. Прямо как врачи. Вам можно разве, Светочка, слушать сердце? Нужна же специальная медицинская подготовка.

Светлана смутилась, но ответила с вызовом:

– Я, конечно, не врач, но всегда рядом с врачами и учусь у них разным приемам. Умею различить хрипы в сердце.

И фонендоскоп у меня хороший, хоть и старый. Мне его подарил один доктор, учитывая мои успехи в работе.

Я быстро расшифровала в уме услышанное и увиденное и сделала вывод, что Мирослав и Светлана собирались куда-то вместе, а я помешала. И Ольга Николаевна знает. И Зоя Ивановна знает. А я совершенно унизительно явилась с полотенцами.

Тем не менее я развернула сверток. Плавно положила на грудь Ольге Николаевне полотенце – самое большое, практически банное.

– Вот вам, дорогая Ольга Николаевна, новое полотенечко. А мне надо бежать. Вот-вот вернется Мишенька из школы. До свидания. Ты, Мирослав, посиди с мамой. Посиди, поговори. А то ни я тебя не вижу, ни Мишенька, ни мама. Так пусть хоть кому-то из нас будет радость. Светочка, ты не уходишь? Пойдем вместе, я по дороге хочу посоветоваться насчет Мишеньки.

Света хоть и против своего желания, но встала из-за стола, схватила сумку, из которой выглядывал фонендоскоп:

– Ага, мне еще по участку бегать и бегать.

И только тут я поняла, что меня насторожило с первого взгляда: Светочка без медицинского халата и без косынки. В узкой юбочке до колена, в тонкой блузочке с кружавчиками, с рукавчиками три четверти. А между прочим, стояла поздняя осень. В таком виде на участок не ходят работать каждый день.

Мирослав как сидел, так и остался, даже до двери не проводил. Только Зоя Ивановна выглянула из кухни и тут же спряталась.

Да, люди сами себя выдают. Если, конечно, у них еще осталась совесть.

Со Светой я завела незначащий разговор.

На вопрос, как часто она посещает Ольгу Николаевну, она ответила:

– Как и договаривались с вами, Майя Абрамовна, каждый день, кроме воскресенья. Но я почти всегда и в воскресенье прихожу.

– Ну, это лишнее. По воскресеньям Мирослав Антонович приходит. За воскресенья же я тебе не плачу.

– Ну и пусть. Я без оплаты. Мирослав Антонович, например, считает, что именно по воскресеньям – самое важное.

Вот до чего дошло. По воскресеньям вместо того, чтобы быть с Мишенькой, не говоря уже обо мне, Мирослав заигрывает с медсестрой на глазах у своей больной матери напрочь весь день.

Мирослав пришел домой буквально через пять минут после моего возвращения. У меня даже закралось подозрение, что он шел за нами. Я выбрала такую стратегию: сказать без обиняков о своем впечатлении и пускай развеивает как хочет. А не хочет – пусть как хочет.

– Светлана ходит к Ольге Николаевне пять месяцев, – я начала спокойно. – Мне кажется, что ты ей слишком симпатизируешь. Не возражаю. Она хорошая симпатичная девушка. Обыкновенная простушка, как говорится, такие нравятся мужчинам. Слушают с открытым ртом, готовы на все ради мужского внимания. Мой вопрос в другом. Давно ты решил завязать с ней близкие отношения?

Мирослав молчал.

– Почему ты молчишь? Это простой естественный вопрос. Несколько месяцев мы с Мишенькой тебя не видим дома. Ты здесь только ешь и спишь. Вся твоя внутренняя жизнь проходит в другом месте. И теперь я понимаю, в каком.

Мирослав молчит.

– Сейчас придет из школы наш сын, и я намерена услышать от тебя ответ до его прихода.

Мирослав сказал:

– Все, что я могу объяснить, ты не поймешь. Не потому, что ты глупая. Ты умная. Даже очень. Не потому, что я тебя не люблю. Я тебя сильно люблю. Но ты не поймешь мое отношение к Светлане. Я сразу почувствовал, что она мне родная. Как сестра. И мама полюбила ее как дочь. Речь идет о родственном чувстве. Я ее не вижу как женщину.

Я ее вижу как сестру. Она кормит маму с ложечки. Она горшки за ней выносит. Хоть мы ей деньги не за это платим. Она простая, как правда. Это не мое соображение, это я почерпнул из книги. Ты же ошибочно подозреваешь в наших со Светой отношениях измену. Любовь живет только самостоятельно, без учета обстоятельств. А я весь кругом в обстоятельствах. Не обращать на них внимания не могу.

Я слушала и не верила. Мирослав обычно предпочитал молчать. Каждое слово в отдельности ясно. А вместе – не понимаю.

– Ты мне одним словом скажи: у нас с тобой – семья?

– Семья.

– Мишенька твой сын?

– Мой.

– Мне тебе девочку рожать?

– Рожать.

Я кивнула головой в знак утверждения и приступила к приготовлению обеда.

«Она – родная. А я – с другой планеты». Тогда я словесно оформила мысль не так, но через много лет – после полета человечества в космическое пространство – я вполне осознала, что хотел сказать мой муж.

Больше мы к вопросу Светланы Денисенко не возвращались. К Ольге Николаевне я ходить перестала. Деньги за Светланину работу передавала Мирославу в конверте с крупно написанной суммой. Цифры нарочно подчеркивала два раза жирными линиями. Вот она, цена призрачного счастья. При этом здоровьем Ольги Николаевны я по-прежнему живо интересовалась, каждый раз спрашивала подробно.

Вскоре случилось отрадное событие – нам поставили телефон. Хоть звонить мне было некому, я частенько поднимала трубку и говорила что в голову взбредет, не обращала внимания на пронзительный гудок внутри трубки. Я могла набрать любой номер не до последней цифры и говорить в тишину. Но мне нравилось, что я не притворяюсь, как будто говорю на самом деле. Потому что никогда не приукрашиваю действительность.

Но дело не в этом.

Я возглавила родительский комитет. Принимала большое участие в жизни Мишенькиной школы и, в частности, его класса. Ходила по семьям отстающих учеников с разъяснениями и замечаниями, анализировала обстановку, советовала, как поставить домашнюю работу с детьми, чтобы они лучше успевали. Тем более что теперь девочки и мальчики учатся вместе.

Людмила Петровна хвалила Мишеньку, который во всем первый: и в учебе, и в общественной деятельности.

Случались и неприятные моменты. Однажды он пришел из школы и прямо спросил меня:

– Мама, ты жидовка?

– Во-первых, не жидовка, а еврейка. Во-вторых, стань ровно и не сутулься, когда говоришь. А в-третьих, кто тебе сказал такую глупость, которая не имеет ровно никакого смысла у нормальных умных людей?

– Мне Сашка Сидляревский сказал, что ты жидовка и потому суешь во все углы свой длинный нос. Ты к нему домой приходила и скандалила с его мамой. А она не виновата. А ты ее мучила своими жидовскими поучениями.

И ты Абрамовна. Мне Сашка сказал, что ты будешь отпираться насчет того, что жидовка. Так чтоб я тебе сказал – Абгамовна, и ты ничего мне не докажешь.

– Ну, давай разбираться.

Чего греха таить, я ждала такого разговора. И вот он наступил.

Я спокойно произнесла давно выношенное в сердце:

– Да, Мишенька, я еврейка. Некоторые люди считают, что это стыдно. Но я не считаю. Чтобы обидеть, они могут называть меня жидовкой. Но мне на это слово плевать. Плевать. И нос свой я сую не куда попало, а туда, где надо помочь людям. Вот Саша Сидляревский повторяет слова своей мамы, он еще маленький. А ей просто обидно, что мой сын отличник, а ее сын двоечник. Вот в чем причина.

И к тому же нос у меня не длинный. Скажи, длинный у меня нос?

Мишенька опустил голову и не смотрел ни на мой нос, ни на что.

– Теперь дальше. Если ты будешь обращать внимание на плохие слова в адрес евреев, тебе придется трудно жить. Так как ты мой сын, ты тоже еврей, хоть бы и наполовину.

– На какую половину? – спросил Мишенька.

– На любую. На правую или на левую. Без разницы. Выбери сам. Для наглядности.

Миша молчал. Думал.

– Давай решим, что левая половина у тебя еврейская. Где у тебя левая рука? Правильно. Вот вся-вся половина еврейская.

– И что там, в половине?

– Там такая же кровь, как и во всем твоем организме. И такие же органы. Потому что органов по двое. И они сим-мет-рич-ны. Ты еще будешь учить по геометрии. И ботанике. И биологии.

– Всех по двое?

– А об этом мы поговорим в следующий раз.

Педагогический прием сработал, я это видела по лицу своего сына. К тому же оказались задействованы различные предметы из мира знаний, в противоположность темным чувствам, которые взамен широкого горизонта предлагались моему сыну носителями вековых предрассудков.

Тут Миша промямлил:

– Ну, а вторая, это самое, половина, она не… ну…

– Вторая половина у тебя украинская. Твой отец – Мирослав Антонович Шуляк, и ты это прекрасно знаешь. Это абсолютно украинская фамилия.

– А в садике моя фамилия была Суркис. Она какая?

– Никакая. Запомни. Ни-ка-ка-я.

Как поставлен вопрос, так поставлен и ответ.

Фиму я отменила. Отменять себя я не собиралась.

После приготовления уроков Мишенька с интересом играл в шашки сам с собой. Потом вдруг заявил, что выбежит на минутку – отнесет книжку своему однокласснику в соседнем доме.

Его не было долго, так долго, что я заволновалась. Вышла во двор – знала секретное местечко, где прятались мальчишки, играли в свои дурацкие игры.

Миша сидел под деревом, прямо на земле, а ведь уже наступил февраль со снегом, и смотрел на свою левую ручку. В правой держал большой гвоздь. Ржавый, грязный. То поднесет гвоздь к ручке, то отведет. Как будто решается.

Я отобрала гвоздь.

Да, каждый человек проходит путь к самосознанию. Но зачем же ржавым гвоздем пытаться себя увечить? Или что там Мишенька хотел сотворить.

В тот вечер я в первый раз жизни выпорола сына ремнем. Мишенька громко кричал.

К счастью, Мирослав возвратился с работы поздно и не застал безобразную картину.

Больше Мишенька к разговору на еврейскую тему не возвращался.

Я заметила, что он все больше тяготеет к Мирославу. Когда идем втроем, берет его за руку, обращается чаще к нему и старается оказывать другие проявления внимания. Всякий раз меня это хоть не больно, но кололо. Я отгоняла мысли. Мальчик взрослеет и тянется к сильному отцу, а не к хрупкой матери.

К сожалению, тогда было далеко до 1963 года и космонавт номер пять Быковский еще не полетел. А ведь это был бы жизнеутверждающий пример, так как космонавт Быковский – наполовину еврей. У него как раз мама еврейка. Это широко обсуждалось в еврейском кругу как сдвиг к лучшему.

Между тем Мишенька продолжал меня радовать успехами в шашках. В Киев приезжал знаменитый мастер по шашкам всесоюзного масштаба – чемпион СССР Городецкий Вениамин Борисович и выступал в Доме пионеров, где занимался и Мишенька. Из всех членов кружка Городецкий особо сделал акцент на Мишеньке как на подающем большие надежды. И это были не голословные утверждения. Мишенька лично играл с Городецким, и получилась ничья.

Я присутствовала и видела, как мастер захвачен игрой с мальчиком, о поддавках не могло быть и речи. Городецкий посоветовал мне не бросать усилий и делать все, чтобы мой сын продолжал активные занятия шашечным спортом.

Теперь что касается возможного второго ребенка.

Второй ребенок оказался невозможен. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что я, конечно, не виновата. В моем организме было все в порядке, но беременность не удерживалась и сама собой прерывалась на самом начале. Врачи разводили руками. Всякий раз Мирослав переживал и не хотел смириться. Словесно не упрекал. Но упреки я ощущала повсеместно; то еда невкусная, то рубашка не выглажена, то Мишенька разбросал шашки и учебники где попало, а я не убрала.

Ребенку, между прочим, надо учиться, и мне тоже что-то надо. А Мирослав забросил дом. Ванну так и не поставил.

И еще.

Большая должность накладывает на человека большие обязательства. Случается, обязательства становятся непосильными. Мирослав по характеру мягкий, уступчивый. Он не заметил, как его подсидел некий Приходько, о котором мне было известно со слов мужа только то, что он любит выступать на собраниях с огульной критикой.

Этот Приходько докритиковался до того, что по партийной линии Мирослава попросили уйти в связи с переводом на другую работу. А ведь мы стояли на квартирной очереди. То есть Мирослав стоял как прописанный с матерью-инвалидом в комнате коммунальной квартиры. Вот-вот он должен был получить двухкомнатную квартиру, и я планировала нам с Мирославом и Мишенькой перебраться в эту квартиру, а маму перевезти сюда, на Бессарабку.

Я не держалась за директорское кресло, однако для Мирослава несправедливое увольнение послужило сильным ударом. Его назначили главным инженером заштатного предприятия по выпуску мебели. Ни по профилю и ни по чему.

Очередь за ним сохранилась, но по ясным причинам отодвинулась на неопределенный период. К тому же здоровье мамы находилось в подвижном состоянии и ухудшалось. Она уже была совсем слабой. И с ее смертью двухкомнатной квартиры можно было совсем не дождаться.

Впрочем, вместе с ней уже давно проживала Светлана Денисенко, а не Зоя Ивановна. И я не уверена, что Светлана там не была прописана на каких-нибудь поддельных основаниях. По опеке или как. Деньги ей за уход по-прежнему выделялись, и по-прежнему я подчеркивала сумму жирными линиями.

Но дело не в этом.

Увольнение произошло в 1960 году, как раз в конце мая. Мирослав еще успел оформить Мишеньке путевку в лагерь – как обычно, на все три смены.

Все годы я крутилась по дому, бегая от Мирослава к Мишеньке, угождая им. И что же. Мой муж целиком в работе – с первого мгновения на новом месте он принялся осваивать незнакомую специфику. Сын в пионерском лагере на всем готовом.

Признаюсь, я потихоньку откладывала деньги, потому что разумно экономила на ведении хозяйства. Как мать и жена я постоянно думала о трудных временах, которые подстерегают исподтишка.

Ответственные слухи о денежной реформе подталкивали к трате накопившихся денег. Я купила четыре золотых кольца и серьги. Очень дорогие, хоть и не слишком красивые. Показать их Мирославу, естественно, не представлялось возможным, и поэтому я их надежно спрятала.

Да. Наступили трудные времена. И наступили они лично для меня. Вне привязки к денежным средствам.

Атмосфера в доме стояла подспудно раскаленная. Несмотря на все мои напрасные усилия. За все годы совместной жизни мы ни разу никуда не ездили совместно с Мирославом. Он предпочитал проводить отпуск в Киеве, чтобы ежедневно навещать маму. Когда Мишенька ходил в садик, меня особенно этот вопрос не возмущал. Но вот Миша – школьник, и все лето проводит в пионерском лагере в Седневе, не слишком далеко от города, хоть и не близко. Гораздо ближе к Остру.

Мы с Мирославом все время, как начались Мишенькины летние выезды в лагерь, навещали ребенка каждую субботу. Как положено. Правда, несмотря на близкое расположение Остра к лагерю, к маме я не заворачивала.

На этот раз я приняла оригинальное решение – поехать отдохнуть самостоятельно. И никому не навязывать свою волю.

Прежде всего я подумала о муже. На период душевной перестройки ему лучше побыть одному. Со своими мыслями и чаяниями. Поделиться думами с матерью. Попеть народные песни со Светланой за ужином. Он сам мне рассказывал, как хорошо Светочка поет.

Я сообщила Мирославу, что мне необходимо поехать в Остер к маме и Гиле. Чтобы муж не подумал лишнего, я сочинила подробности про якобы полученное от мамы письмо (она так и писала мне на почту, до востребования, конечно, по давней своей привычке): мама неважно себя чувствует, мы давно не виделись, нужна моя помощь по дому и пр. Но главное, я акцентировала внимание на местоположении детского лагеря и на том, что смогу навещать Мишеньку чуть ли не через день. И таким образом сразу принести пользу в двух важных направлениях.

Мирослав отнесся к моим словам с пониманием и даже с некоторой радостью.

– Вот-вот, поезжай. Я мечтал поехать на море вместе с тобой и Мишенькой. Как люди. Светочка делает все нужное, но без родного человека мама долго не может. Мы еще с тобой успеем на море. Потом. А так и Мишенька будет под присмотром, и все твои родственники одним махом.

Я не ответила ни на «маму», ни на «потом», ни на «Светочку».

Мне хотелось на море. Увидеть курорт, принять участие в южной отпускной жизни. Разве я не заслужила в тридцать лет? Но не имела права давать пищу для переживаний Мирослава. А поехать к собственной маме – это он понимал беспрекословно.

На самом деле я не собиралась останавливаться у мамы с Гилей. Гораздо лучше снять комнатку рядом с Десной, прямо на бережку. Ездить к Мишеньке, любоваться природой. Провести время, сколько выдержу, лучше до осени.

В то время Остер стал завидным местом для отдыха. Дачники из Москвы, Ленинграда, не говоря уже про киевлян, снимали дома или комнаты и отдыхали все лето вместе с детьми. К тому же еще с довоенных времен под Остром располагались дома отдыха офицерского состава различных родов войск. Устраивались танцы и развлечения, а базар был такой, что вызывал удивление своей изобильностью и недорогими ценами. Так что жизнь кипела.

Мама, естественно, обрадовалась моему приезду. Удивилась, что я останавливаюсь не у них с Гилей, но согласилась, что лучше мне побыть на полной свободе от всех окружающих. И пусть себе люди поговорят, если им интересно обсудить такой факт.

Фима и Блюма встретили меня хорошо. Фима узнал в лицо, но не мог вспомнить мое имя и обращался ко мне «женщина» или «девушка». Блюма проявляла всяческую услужливость, в которой я не нуждалась ни от кого.

Они с Фимой зарабатывали тем, что клеили картонные коробки. Надомная работа. Спокойная и безответственная, а деньги для питания кое-какие дает. Иногда по вечерам под настроение к ним присоединялись Гиля с мамой.

Как заверила меня мама, Фима не являлся гирей на ногах, а стал кем-то вроде ребеночка на троих: мама, Гиля и Блюма. Сохранялась также надежда, что Фима придет в себя. Но мнение местного врача не стоило, по-моему, серьезного внимания. Фимы больше не было. На его месте другой человек, который меня совершенно не интересовал. Я так и сказала маме. Она вздохнула понимающе, но без одобрения.

– Фима отдал тебе свою жизнь, Майечка. Если ты этого не понимаешь, то очень плохо.

– Не ставь оценки, мама.

Кроме этих слов, я ничего из себя не выжала. У меня внутри ничего не осталось.

Я убедилась, что у мамы все нормально, и переключила внимание на другое. Вокруг существовало много интересов.

И постепенно моя душа стала просить праздника, наполненного новыми чувствами.

На пляже я совершенно случайно познакомилась с мужчиной. Он первый обратил на меня внимание. В голове только успела промелькнуть мысль – какой интересный. Потом я уже не думала.

Да, произошла судьба.

Его звали Марк Михайлович Файман. Москвич. Мне нравилось в нем многое – про лицо не говорю. Лицо у него было удивительно красивое. Хоть и неправильное. Большой нос, глаза глубоко расположенные, широкий рот. Но вместе он представлял собой очаровательную картину.

По национальности еврей, он про себя говорил:

– Нация меня не интересует. Хватит.

Правильная постановка. Тем более что все его принимали за грузина или в крайнем случае за армянина.

Я иногда ловила в его речи акцент неизвестного происхождения. Я спрашивала – что такое. Он рассказал, что родился в Литве, которая потом стала Польшей, а сразу перед войной – Белоруссией, и что он знает три языка, не считая русского и идиша, поэтому проскакивает всякое. Из интереса я попросила поговорить со мной на указанных языках, но Марик не стал. Сказал серьезно, что ему неприятно вспоминать произношение.

Когда я ездила навещать Мишеньку, Марик ожидал меня где-нибудь неподалеку, и поэтому встречи с сыном не слишком затягивались. Хоть я подробно спрашивала обо всех происшествиях в лагере, о друзьях и поведении мальчика. Несколько раз беседовала с воспитателем отряда.

Миша взрослел на глазах. Сразу я не сказала ему, что отдыхаю в Остре. Чтобы не расхолаживать. Предупредила Мирослава по телефону, с почты, чтобы он пока не ездил к сыну, не тратил силы, а отдыхал. Мирослав, между прочим, не спорил.

Марик проводил свой отпуск в Остре у дальних родственников. Происходило неизбежное – нас видели вместе. Наши глаза и движения нас выдавали. В Остре, где все всех знают и следят за внутренними переменами, слухи быстро достигли маминых ушей.

Она сама явилась в дом, где я жила, и прямо при Марике спросила во всеуслышание:

– Майя, тебе не стыдно?

– Нет, мама. Я полюбила Марка, и мы поженимся. И если ты сможешь понять: двадцать дней – это очень и очень серьезно.

Так мама стала первым человеком, который узнал о нашем плане дальнейшей совместной жизни.

План был следующего порядка: я развожусь с Мирославом, беру Мишеньку, переезжаю к Марику. При этом меняю квартиру на Москву. Марик располагал двумя комнатами в коммунальной квартире. Если прибавить к ним мою площадь – получится вполне приличная двухкомнатная квартира без претензий к району.

Специальность у Марика была денежная – часовщик высшей квалификации. Он занимался по преимуществу старинными часами. Марик чувствовал механизм не мозгами, а кишками, как он говорил. Работал в мастерской формально, а фактически имел широких клиентов на дому по всей Москве и даже из других городов. К Марику часто обращались за консультациями из музеев.

Я, конечно, спросила, не имеет ли он отношения к часам на Спасской башне. В памяти сохранился замечательный радиоспектакль «Кремлевские куранты». Марик с сожалением ответил, что мечтал бы там покопаться, но пока не довелось.

Короче говоря, в случае необходимости Марик в ходе обмена мог внести доплату, так как располагал средствами.

Опять хлопоты. Но любовь оправдывает все, даже саму любовь как таковую. Тем более страсть.

Я срочно выехала в Киев. Марик отправился в Москву. Договорились держать друг друга начеку.

И тут передо мной во весь свой рост стал мой муж Мирослав.

После моего короткого заявления насчет того, что я встретила другого человека и выхожу за него замуж, он ответил на повышенном тоне:

– Если ты думаешь, что удивила меня, то ты ошибаешься. Ты меня на себе женила обманом по поводу беременности. Ладно. Я тебя тогда любил и простил. Ты навесила на меня своего сына. Хорошо, что я и его полюбил. А если б не полюбил? Ты подумала?

Я остолбенела всем сердцем. Все ложь и обман. С его стороны.

Он беспощадно продолжал:

– Я спасался у мамы, а тем временем ты строила далеко идущие планы. Ладно. Делай, как хочешь. Мне не интересно. Мне только интересно, как отреагирует Миша.

Ударил по самому дорогому и больному.

Да. Чужая душа – потемки и даже больше.

Ночевать Мирослав ушел к своей маме. И с того момента появлялся только забирать свои вещи. Говорил со мной сквозь зубы по необходимости.

Мы написали заявление на развод по обоюдному согласию. Алименты на Мишу Мирослав обязался платить по закону. Конечно, не директорские доходы. Но закон есть закон.

Однажды вечером Мирослав застал меня за разговором по телефону с Марком. Я быстро свернула беседу. Но Мирослав догадался, с кем я говорила.

– Майя, я узнаю твой голос, как ты со мной когда-то ворковала. Мне очень больно. Даю тебе подумать еще. Я же тебя люблю. Не порть жизнь сыну. Подумай.

Я твердо ответила – нет и нет.

За всеми новыми заботами мы забросили Мишеньку. Из пионерского лагеря звонили, интересовались по просьбе сына, что случилось, почему не приезжаем. Почему? Болеем, но в ближайшее время навестим Мишеньку.

Я поехала одна. Мирослава в известность не поставила.

Сразу же приступила к объяснению положения.

– Мишенька, ты уже взрослый, тебе скоро одиннадцать лет. Ты делаешь ничью в шашки у самого Городецкого. Я должна тебе прямо сказать, что встретила нового человека и полюбила его. С Мирославом Антоновичем мы разводимся. Мы с тобой будем теперь жить в Москве. В столице нашей Родины, как ты знаешь. Киев – столица Украинской Советской Социалистической Республики, а Москва – столица чего?

Миша молчал.

– А Москва – столица всей нашей Родины – Советского Союза. Ты хочешь жить в Москве, где Кремль?

Миша молчал.

– Мне очень важно выслушать твои мысли. Я твоя мать, и ты самый дорогой мне человек. Но это не значит, что я должна считаться только с твоим мнением. У каждого человека – свое мнение. Нужно его выслушивать и стараться потом приходить к общему. Ты понимаешь?

Миша кивнул и спросил:

– Когда?

– Если по плану, то к сентябрю. Чтобы ты пошел в школу без задержки. На новом месте.

Мы тепло простились с сыном. Я предупредила его, что очень занята и в ближайшее время не появлюсь. Про Мирослава Миша не спросил. А я не обратила внимания. Я бы выстроила беседу по-иному, если бы знала, что Мирослав несколькими днями раньше побывал у Миши. И сам ему что-то там изложил. Но я же не знала. А когда узнала, было бесполезно.

Как рассказал старший пионервожатый, Миша без спроса убежал на речку и зашел далеко в глубину и там долго стоял на одном месте – рыбаки видели. Они ему кричали, чтобы выходил на берег, но мальчик ничего не отвечал и с места не двигался. Выволокли силой. Миша плакал и кричал, чтобы его отпустили одного на глубину. Еле удержали.

Такое странное проявление насторожило вожатого. Он позвонил в Киев, чтобы не брать ответственность на себя. Я немедленно приехала. Забрала Мишу. Пришлось применить грубую силу, так как он брыкался и не желал идти.

Я сумела членораздельно разобрать единственное:

– Папа меня заберет, он сказал. Он ко мне раньше тебя приезжал. Он заберет.

В таких условиях я оказалась в тот момент, когда все силы нужно было бросить на развод и обмен. Я боялась оставить Мишу одного в квартире или одного отпускать во двор. Тем более каждую секунду могло проявиться влияние Мирослава.

И тогда пришла спасительная мысль – отправить Мишеньку в Остер к маме с Гилей. Смена обстановки в кругу любящих людей всегда оказывает благотворное действие. Конечно, ссора матери со мной лично не имела отношения к внуку.

Вызвала маму телеграммой на телефонные переговоры и сказала, что на остаток лета – почти два месяца – привезу Мишеньку. Я не рассусоливала беседу в связи с плохой слышимостью.

Миша обрадовался сообщению о поездке к бабушке.

Я думала, что он забыл Остер. Оказалось, помнил.

Чтобы закрепить достигнутое, спросила, скучает ли он по папе.

Миша ответил, прямо глядя в глаза:

– Нет.

У меня не оставалось другого выхода, и я поверила.

Обмен нашел Марик, причем обмен очень хороший.

Так или иначе в Москву я перебралась только к декабрю.

Мишеньке пришлось идти в школу в Остре. В Киеве мне не представлялось возможным совмещать обменный процесс и Мишенькины занятия. Я понимала, что произойдут некоторые потери в уровне знаний, но зато была спокойна за здоровье сына. Под присмотром мамы и Гили он находился в ровном настроении и к необходимости задержаться в Остре отнесся с пониманием, которое не свойственно мальчикам его возраста. За лето он сдружился со сверстниками в Остре и не выражал никакого сожаления по поводу расставания с киевскими товарищами и одноклассниками.

Общались мы с Мишенькой по телефону – я вызывала телеграммой маму на переговорный пункт, и она являлась с Мишенькой.

Мое сердце сжималось, когда я вспоминала картину.

Я приехала в Остер в конце августа – с документами для устройства Мишеньки в местную школу и с огромным узлом его осенне-зимних вещей. Также я привезла значительную материальную помощь на содержание Мишеньки. Наш развод с Мирославом уже был оформлен, но алиментов еще не поступало. Мне пришлось продать одно из колец. Захватила и железную дорогу, которую некогда подарил Фима. Не поднялась рука выбросить хорошее изделие.

Но дело не в этом.

В Остре дома застала только маму. Гиля был на работе.

Я поинтересовалась, где проводит время Мишенька. Оказалось, что Миша, Фима и Блюма ловят на Десне рыбу. Я заострила внимание на том, что Мишеньке не следовало бы находиться вблизи воды, у него какие-то сложные отношения с глубиной. К тому же в компании одной не слишком умной женщины и одного сумасшедшего мужчины. На что мама ответила мне, что Блюма очень даже умная, несмотря на внешность, а Фима мало того, что не опасен, но значительно продвинулся в части возвращения к нормальности. Здоровье его в целом укрепилось. И мама заметила особо, что Блюма надеется забеременеть.

Но главное – рыбалка стала спасением для всех. Во-первых, хорошая пища – рыбаки приносят в дом огромных сомов, лещей и щук; во-вторых, радость от совместной чистки, прямо во дворе; потом на летней кухне готовка с рассказами и воспоминаниями.

Я спросила, о чем эти воспоминания. Мама ответила, что воспоминания носят самый общий характер. Гиля делает обзор своих многочисленных поездок по району – в далеком и недавнем прошлом; рассказывает о войне; о старинной жизни в Остре. Блюма – про Чернигов и книжки, которые читает в огромном количестве. С прошлого года выписали «Роман-газету».

Мишенька в основном слушает. Активно задает вопросы.

Фима всегда молчит. Часто улыбается.

Я рассудила, что опасности нет. В общении мальчика с Фимой присутствуют и положительные черты. Вырабатывается навык терпения, снисходительности к другому, тем более на вид взрослому. Еще тем более что Фима к Мишеньке не расположен как к сыну. Или этот фрагмент закрылся в мозгу на замок, или я не понимаю что. Не важно.

Мама также рассказала, что несколько раз наведывался Мирослав. Долго гулял с Мишенькой. После встреч Миша расстраивался и убегал с утра на улицу, носился с мальчишками. Кушал хорошо.

Когда вечером вернулись все домашние, я не узнала Мишеньку. Загорелый, как эфиоп. Глаза огромные, худой до костей.

Я бросилась его обнимать и целовать, но он меня отстранил рукой и посмотрел на бабушку. Может, чтобы она его защитила.

Миша вспомнил в Остре все еврейские слова и нахватался новых.

Я сделала маме замечание:

– Что ты ему вкладываешь ненужную информацию! Вкладываешь и вкладываешь. И вспоминаете вы все, наверное, про еврейское назначение Остра.

Мама ответила с вызовом:

– Было еврейское. А мы про было и говорим. Специально я не вкладываю ничего. Тут такое место. Куда ни ткни – еврейское и еврейское.

– И где еще такое место, где Мишенька все это теперь применит? Его ж затравят. Лучше бы в кружок по шашкам ходил.

– У нас по шашкам нет. Только по шахматам. Он с Фимой в Чапаева режется. А если серьезно захочет – сам с собой шашки переставляет.

Перед моим отъездом устроили торжественный обед. За столом собрались Гиля, мама, Мишенька, Блюма и Фима.

Фима посидел минутку и ушел в свою каморку – клеить коробочки.

Мы беседовали на разные темы. Вдруг Гиля, который выпил рюмочку, провозгласил следующий тост: еврейский лехаим.[1]

И проиллюстрировал этот тост рассказом:

– Я в свою бытность партизаном на Великой Отечественной войне явился участником такого происшествия. Никогда не рассказывал во всеуслышание, а сейчас хочу. Мишенька знает. Он в курсе. Да, Мишка? – и подмигнул. – Зимой 1943 года под городом Ровно мы взрывали мост на одной из боевых операций. Одного из наших хлопцев ранило. И еще как. Оторвало руки-ноги, глаз тоже не стало. Семен его звали, как сейчас помню и никогда не забуду. Я лично в тот момент был с ним рядом. Меня только слегка прибило. Он находился в себе. Я его спросил, может, по-товарищески, застрелить его, безрукого, безногого, слепого. Я ж от чистого сердца думал, что ему дальше не жизнь. Но он сказал, что не надо. Мы с товарищами несли его до лагеря на кожухе, и кожух весь стал мокрый от крови Семена. Мы отправили нашего боевого товарища на Большую землю. Его дальнейшую судьбу не знаю. Часто размышляю: почему он не принял смерть от родного друга, а предпочел на тот момент жизнь в таком разрозненном состоянии? Больше всего меня мучает: вдруг Сема не поверил мне, что у него нет ни рук, ни ног, ни глаз.

Выпили.

Я смотрела не на Гилю, а на Мишеньку. Мальчик светился внутренним светом. И мне стало не по себе. Даже не как матери, а как человеку. Вот какими байками или подобными напихивали здесь Мишеньку. Как будто так и надо для детского сознания.

Да. Эти минуты стоили мне горестных морщин и нескольких лет жизни.

Но у человека в психике находится не так много места.

И я всецело оказалась поглощена Мариком. Он долгие годы ждал встречи с такой женщиной, как я. И я впервые по-настоящему полюбила.

Я тщательно обставляла и обустраивала новую трехкомнатную квартиру в доме на улице Большая Якиманка, 24. Прямо в сиреневом палисаднике. Квартира очень маленькая по площади. Но три комнаты есть три комнаты.

Марик помогал во всем. Ведь я ничего не знала в Москве. Мне пришлось учиться говорить по-другому. С другими интонациями. Несмотря на то что я всегда следила за своим русским языком, влияние украинского и слегка усвоенного на слух с раннего детства идиша сказывалось каждую секунду и не раз служило поводом для шутливых замечаний.

Так получилось, что официальное знакомство Марика с моими родными не состоялось. Но он в первую очередь представил меня своим московским близким. Я им пришлась по душе.

Марик – сирота в результате войны. В Москве оказался на попечении третьестепенной тети и дяди – Гальпериных. Их трое сыновей погибли разными судьбами на фронте. Последним ушел из жизни муж тетки, которого арестовали в 49-м году в связи с сионистским вопросом. Он работал на Втором часовом заводе, причем с 1924 года. На завод он перешел из кустарей, когда организовали предприятие. Он как-то на собрании сказал в положительном смысле, что часы всюду идут одинаково. То есть все народы мира смотрят на часы и видят одно и то же. Что они видят? Правильно, коммунизм. И добавил еврейскую поговорку: «Дом горит, а часы идут». Ни к селу ни к городу.

Ему это припомнили, когда пришло его время. Взяли. Решили, что он имел в виду какие-то еврейские часы, которые якобы мечтал изобрести, чтобы евреям правильно показывали. А остальным советским людям – нет. И таким образом путем заговора якобы планировалось прийти к победе.

Марик тогда тоже работал на заводе, учеником, у дяди. Просто-таки преступная шайка. Но Марика почему-то не тронули.

Их знаменитый родственник, Бейнфест Натан Яковлевич, который в юности знал самого Григория Котовского, так как во время Гражданской проживал под Белой Церковью, военный юрист по роду деятельности, пробился на прием к генеральному прокурору Руденко и заявил:

– Вы на Нюрнбергском процессе в поверженном логове врага смотрели прямо в глаза проклятым фашистским главарям и их наймитам всех мастей. Посмотрите в глаза преступно арестованному моему родственнику Гальперину Исааку Шмульевичу, 1890 года рождения. Вы сразу отличите, что он ни в чем не виноват. Тем более в годы войны с Гитлером Гальперин вместе с лучшими мастерами завода трудился в городе Чистополе – на благо Родины и военной промышленности, за что имеет орден. Иначе бы пошел лично на фронт. Но Родина сказала – не иди. И он не пошел. А дети все пошли и полегли героями. И вот мой партбилет и все мои боевые награды тому порукой.

Марик особенно останавливался на Чистополе, потому что он своей рукой писал под диктовку тети записку для памяти Бейнфесту. Писал Марик, а не тетя, потому что тетя плакала и ничего не видела на бумаге. Марик написал «Чистополь» без мягкого знака на конце. Бейнфест прочитал и устроил скандал, что Марик вредит в таком ответственном деле, как жизнь человека.

Марик сильно плакал, а тетя его не утешала. Надо отметить, что Марику тогда был 21 год.

И что же. Гальперина с оправданием выпустили в 1956-м, и не персонально, а под общую гребенку.

Тетя от страха и горя умерла еще в 51-м. Причем она сильно страдала от ежесекундного напряжения: ждала прихода уполномоченных лиц из жилконторы.

После смерти Гальперина жилплощадь полностью перешла к Марику. Ясно, что по справедливости одну комнату требовалось отдать кому-то на подселение. Одному в двух комнатах делать нечего. Но некто из влиятельных родственников отстоял жилплощадь путем блата.

У Марика оставались многочисленные родные разной степени близости – троюродные, сводные и пр. Поддерживались постоянные отношения. На праздники собирались у кого-нибудь по очереди. Торопили с переездом Мишеньки, чтобы вся семья оказалась в сборе.

Мы с Мариком рассудили, что срывать Мишеньку посреди учебного года не стоит. Отложили его переезд до лета. Тем более что я ждала ребенка.

Родилась девочка. Эллочка.

Но дело не в этом.

И вот в июне 1961 года Миша стал с нами в один строй:

Я, Эллочка, Марик, Мишенька. Эллочке два месяца, Мишеньке – почти двенадцать.

За Мишенькой в Остер ездил Марик. Доставил в хорошем состоянии.

Между ними завязалась дружба. Хоть и без лишних слов. Мишенька Марика не называл «папа», он избегал наименования как такового. В крайнем случае звал на «вы» и по имени. Я же была настолько поглощена Эллочкой, что для налаживания связей между Мариком и Мишей времени никак не обнаруживалось.

Миша учился в школе неподалеку. Он находился на хорошем счету. Возобновил занятия шашками – во Дворце пионеров на Полянке.

Конечно, его дразнили в школе и во дворе по поводу его украинско-русско-еврейской речи. Но Миша умел превращать это в веселое развлечение и нарочно сильней коверкал слова. Таким образом он быстро превратился в любимца товарищей.

Алименты Мирослав присылал добросовестно. Я не поднимала вопрос перед Мариком об усыновлении Миши. Не видела смысла.

Но однажды он сказал:

– Что ты думаешь на тему, если я усыновлю Мишку? Ты Файман, Эллочка Файман, я Файман, а Мишка – Шуляк. Глупо. Не по-семейному. Давай закруглим вопрос. Согласна?

Я отшутилась, что два отца не бывает и ни к чему заводиться с бумажками. Но внутренне я рассудила так: Мирослав для Миши сделал только хорошее. Пусть отчество у него будет Мирославович. И пусть Миша в паспорте запишется украинцем. Потому что неизвестно как повернется жизнь.

А Марику я сказала:

– Лучше послушай мою мысль. Фамилия – пшик. Ерунда. Не хочется дергать Мишеньку.

– Тогда надо отказаться от алиментов со стороны Шуляка. Наверное, правильно сделать так. Миша теперь на полном основании живет с нами. Значит, я его должен обеспечивать наравне с Эллочкой. Мы – одна семья. Мирослав Антонович – другая. Согласна?

Я выразила горячее одобрение.

Мирослав, еще когда мы оформляли развод, просил, если что, писать ему на Киев-главпочтамт. Такой же адрес, только в Москве, я оставила ему.

Написала про алименты.

Получила ответное письмо:

«Здравствуй, Майя!

Прошло три года с нашего расставания. Из них я не видел Мишеньку два года. Все то проклятое время, что он живет в Москве. Очень скучаю по нему. Какой он стал? Пришли фотографию.

Про алименты готов сообщить следующее: чтобы ты знала, в скором будущем я понижаюсь в должности. Зарплата значительно урежется. Чтобы ты не удивлялась. Деньги я присылаю лично Мише. Если они сейчас в твоей новой жизни не нужны, заведи сберкнижку и копи ему на взросление. Я бы откладывал сам тут, в Киеве. Но я тебя знаю насквозь. Не уверен, что в нужное время смогу найти Мишу, чтобы отдать ему денежные средства.

Я долго думал, как поступить, чтобы было полезнее Мише. И вот что. Учти, корешки от квитанций об отправлении я все сохраняю. И буду присылать деньги и впредь. И спрошу за них с тебя. Не волнуйся и не сомневайся.

Передай привет Мише и своему мужу Марку».

За что? Почему? Неизвестно.

Я сказала Марку, что отказываюсь от алиментов, и написала Мирославу письмо с несколькими заявлениями:

«Дорогой Мирослав!

Я сделаю, как ты хочешь. Завожу книжку до Мишенькиного совершеннолетия. Отчет дам тебе в любую секунду.

С благодарностью за хорошие совместные годы. Майя.

От Миши привет не передаю, так как сейчас экзамены в школе и нельзя его тревожить переживаниями о прошлом.

Высылаю фотографию, где мы всей семьей: я, Марик, Эллочка и Мишенька. Деньги высылай по адресу: Москва, Главпочтамт, до востребования, Файман Майя Абрамовна».

И на конверте в разных местах разборчиво написала: «Осторожно, фото!» Потом, когда заклеила конверт, подумала, что надо было на обороте снимка поставить дату и написать что-нибудь, как положено, на память. Но не расклеивать же.

Да. Он – так. А я – так.

Каждое лето Миша просился к бабушке в Остер. Мы с Марком и Эллочкой обязательно ездили на море хоть бы на месяц. Хотели, конечно, брать с собой и Мишу. Но он ни в какую. Только к бабушке. Ну ладно.

Что меня действительно удивляло, так это характер Мишеньки. Во Дворец пионеров и школьников он походил совсем недолго, с полгода. Бросил без объяснений. Мне звонили оттуда с просьбой повлиять на сына, ввиду его отличных способностей и потому что жалко зарывать талант в землю, он мог бы вскоре стать кандидатом в мастера и так далее, ездить по всему миру на соревнования.

Я совместно с Мариком устроила с Мишенькой беседу на эту тему. Он слушал хорошо, вдумчиво.

В объяснение своего поступка Мишенька заявил:

– Мне не интересно.

И, как мы ни старались, Мишенька больше не пошел на занятия.

Мишенька был то спокойный, то дерганый за все веревочки в теле. И особенно были дерганые глаза. На меня он старался не смотреть.

Марик возится с часами с утра до ночи. Я с Эллочкой. Миша на кухне обложится учебниками – для вида, а сам читает посторонние книжки. Или играет между собой в шашки.

Марик зайдет на кухню вне очереди – чая попить – спросит:

– Ну, кто выигрывает?

Миша серьезно отвечает:

– Сегодня я с таким-то (называет фамилию одноклассника или еще кого) играю. Он и выигрывает. Ничего не могу поделать.

Марик ему:

– Почему так? Он ведь в твоей власти. Как ты сам за него сходишь, так и будет.

Миша снисходительно и даже обидно говорит:

– Я над ним власти не имею. Он – это он. У него своя манера и свой ум. Я его мозги исправлять не могу.

Марик опять:

– Как это, если ты от его имени играешь?

Миша:

– Ну, могу, но не хочу. Мне не интересно. А игра есть игра.

На полной серьезности.

Марик пьет чай. Смотрит на доску (у Мишеньки тогда уже появилась дорогая, деревянная, подарок Марика, а не картонка, как в детстве), ничего не понимает. Качает головой.

Миша делает ходы. Закончил партию, сгреб шашки в кучу, сверху положил руку, пальцы растопырил, как будто хочет все шашки собрать в кулак и кинуть, как гранату.

– Завтра я вас, Марик, наметил, чтобы с вами играть.

Было тогда Мишеньке тринадцать лет.

Марик мне рассказал и поинтересовался, что я про это думаю. Я объяснила, что у мальчика переходный возраст. И что он для собственного развлечения представляет, что играет с кем-то конкретным, а не сам с собой. А у каждого человека свой характер, вот каждый и держит линию по своему характеру. Мишенька как умный ребенок строго придерживается этой чужой линии характера. И двигает шашки в соответствии. Ничего сложного, если задуматься. Подобное поведение свидетельствует о незаурядном развитии мальчика.

Назавтра Марик посмотрел на доску и спросил:

– Со мной играешь?

– Да. Вы стараетесь. Но ничего не получается. Я вас обставил. Причем интересно, что вы сделали одну ошибку, какую всегда делаете. Посмотрите…

И начал объяснять Марику, как якобы Марик сразу неправильно пошел и привел себя к поражению.

У Миши глаза горят, уши красные. Тычет пальцем в доску:

– Ну посмотрите, посмотрите, сразу, на первом ходу. Когда вы думать начнете?

Марик его слегка осадил, по-отечески:

– Миша, не ломай комедию. Ты играешь сам с собой. Ты сам у себя выиграл. Я тут ни при чем.

И развернулся, чтобы уйти из кухни.

Миша ему в спину бросил доску – прямо с шашками. Не долетела.

Марик не обиделся. Говорит:

– У меня тоже был случай. Я одному заказчику, который учил меня, как обращаться с его часами и куда какое колесико пристраивать, швырнул в лицо часовой корпус вместе с детальками. А там много чего острого и колючего. Ничего. Бывает. Хороший парень. Взрывной.

В шестнадцать лет Мишенька получил паспорт. Национальность – украинец. По отцу. Со мной он не обсуждал. И что обсуждать. Мишенька показал мне документ, когда я попросила. Я уважительно перелистала все странички.

– Поздравляю, Мишенька. Ты теперь взрослый.

Он кивнул и четко сказал:

– Ты не думай, я записался украинцем, чтобы с дураками не связываться. Не обижайся, мама, я не тебя имею в виду.

Я и не думала. А Мишенька, оказывается, очень даже размышлял.

В остальном: «Да, мама», «Нет, мама». И больше ни слова. Обязанности по дому Мишенька выполнял образцово. И мусор вынесет, и в магазин сходит.

До садикового возраста Эллочка была дома. А в четыре годика отдали ее в садик. Мишенька как раз учился в восьмом классе.

С мамой мы изредка обменивались письмами.

Но вот в 67-м, как раз перед Новым, 68-м годом, пришла ужасная весть. Тяжело заболел Гиля.

Все время я посылала деньги в виде материальной помощи, но на сей раз мама просила о другом. Было бы хорошо, если бы приехал Миша, хоть на пару дней. Гиля бредит внуком и молит, чтобы Мишенька появился перед ним хоть на секундочку.

Врачи поставили непоправимый диагноз. Впереди Гилю ждали мучения и медленное угасание. Руки его уже совершенно не слушались, ходит еле-еле и даже не добирается до туалета во двор. В основном под себя. Мама терпела-терпела, но в данный момент поняла, что ждать нечего. Пока он в относительном сознании, надо с ним прощаться.

Меня мама не приглашала. Звала Мишу. Но я как мать не имела права отпустить юношу одного. Свидание с тяжелобольным человеком – слишком серьезное испытание.

Мы поехали с Мишей вместе. Выбрались в пятницу вечерним поездом, чтобы вернуться во вторник. Я не раскрыла ему всей удручающей ситуации, а намекнула, что дело безнадежное.

На поезде мы доехали до Киева. Потом взяли такси до Остра.

Явились поздно вечером.

Мама встретила нас со слезами.

Обстановка следующая: Гиля совсем плохой. Фима чувствует себя без изменений в голове, но в остальном практически здоров. Мама ходит за ним и за Гилей. Блюма нашла хорошую работу – уборщицей в столовой – и среди дня может прибегать и помогать.

Беседовали в большой комнате, где, как и когда-то, стояли два спальных места. Одно – мамы и Гили – большая кровать с шишками на спинках, и Мишенькин топчанчик. Теперь на топчанчике кое-как спала мама. На кровати – Гиля один.

Мама говорила при нем, не стесняясь. Это показало мне всю глубину ее горестного отчаяния.

Я подумала, как же Мишенька размещается во время своих летних приездов на топчане? Наверное, подставляет табуретку.

Стояла морозная зима. В доме было тепло. Печку топила Блюма – суетилась тут же, но молча, как домработница. Причем я сразу заподозрила в ее поведении какую-то нарочность. Дверь в их с Фимой каморку была открыта, чтобы циркулировало тепло, и оттуда слышался храп Фимы. Блюма несколько раз ходила переворачивать его на бок, чтобы не храпел, но безуспешно.

На стуле возле Гили лежали лекарства, порошки в белых пергаментных фантиках, микстуры и прочее, что положено в подобных случаях.

Мама махнула рукой:

– Вот. Столько грошей тратим. Без толка. Да что гроши. Вэйзмир. Отпустили бы его на тот свет. Он сам просит. Просит и просит. Просит и просит. Вэйзмир.

Мама плакала и не смотрела в Гилину сторону. Он иногда открывал глаза, вглядывался, вглядывался. И в какую-то минуту, кажется, узнал Мишу и замычал.

Мама пожаловалась, что Гиля сильно ждал Мишеньку и просил, что если потеряет дар речи к его приезду, передать Мише одно напутственное слово, Миша поймет.

Я спросила, что за слово. Мама сказала: лехаим. Хоть Гиля просил передать не при свидетелях, а лично с глазу на глаз. Значит, вроде пароля. Я тогда подумала, что Гилечка никак не желал расставаться со славным партизанским прошлым.

Миша низко опустил голову, и слезы полились из его глаз.

Потом подошел близко к Гиле.

Гиля закивал головой, как мог, еле-еле.

Миша сжал его руку и тут же отошел обратно.

Мама бросилась к кровати, стала успокаивать Гилю, чтобы он не расстраивался, что надо менять простыню. Они с Блюмой поменяли простыню, обмыли Гилю. Он вроде заснул.

Мы с Мишей легли на полу.

Рано утром с мамой пошли на базар, чтобы сделать значительный продуктовый запас. Я привезла деньги и хотела сама выбрать качественное питание для больного и всех с ним. Взяли санки, старые-старые, еще довоенные, Гилиных детей.

Миша и Фима спали. Блюма вместе с нами вышла из дома на работу.

Мы отсутствовали с мамой – дорога плюс базар – часа два. А снег падал и падал.

Когда мы пришли домой, Гиля был уже мертвый. На лице его играла застывшая улыбка.

Я сразу заметила, что подушки под его головой лежат иначе, чем раньше. Совсем иначе. И сам он лежит вроде с сильно повернутой в сторону шеей, как будто ее повернули силой. А одна подушечка, думка, вообще под кроватью. Скинута. А ведь Гиля уже много дней не шевелился, лежал колодой.

Мы переглянулись с мамой без лишних слов.

Сразу за нами пришла Блюма. Фима еще спал под действием своих успокоительных лекарств.

Миша был совсем одетый-умытый, бледнее Гили. Глаза его запали, в черных кругах. Мишенька сидел за столом и играл в дорожные шашки на маленькой намагниченной доске. Каждая шашечка отрывалась с трудом, но легко прикипала к новому месту.

Мы все молчали и переводили взгляд с Гили на Мишу.

Миша первый нарушил тишину:

– Гиля Мельник умер.

Только потом начался женский плач. Фима понял что-то страшное и тоже заплакал со сна. Я зарыдала от жалости, растерянности и неизвестности, которая накрыла меня с ног до головы.

Миша довел партию до конца, аккуратно собрал шашки и захлопнул коробочку.

Послали телеграмму Лазарю. Он приехал вместе с Хасей за час до похорон. Со мной они демонстративно не разговаривали, но Хася сделала исключение на минуту и вывалила на меня наболевшее за десять лет.

Из встречи с ними я вынесла главную мысль обвинения: я довела Фиму, бросила сына на произвол с третьим мужем, сама нигде не работаю и люблю только себя, свою фигуру и свое лицо.

Но сейчас не об этом.

Миша вел себя мужественно. Утешал Фаню и Блюму. Опекал Фиму.

Похоронили Гилю на старом еврейском кладбище. Неожиданно для меня молитву прочитал Миша. Мама, Блюма и Фима повторяли за ним. Миша торжественно раскачивался взад-вперед, как будто читал кадиш всю жизнь без перерыва. И никто не удивился. Кроме меня.

В поезде мы молчали. Миша смотрел в окно. Он только сказал:

– Летом поеду в Киев. К отцу. Потом к бабушке.

Я не перечила, хоть лето предназначалось для подготовки к экзаменам в институт. Как я думала и считала.

Причем надо отметить, что Миша не спросил у меня, по какому адресу надо ехать к Мирославу в Киев. Я поняла, что он знал без меня. И, может быть, бывал летом без моего ведома. Теперь из Остра ходит автобус, и попуток хоть отбавляй. Не говоря про речной транспорт.

Больше мы к вопросу не возвращались.

Дома я закрутилась. Эллочка в садике часто болела и больше сидела со мной дома. Моя мечта пойти работать по специальности снова не могла осуществиться.

Я выписывала «Учительскую газету», «Литературную газету», журнал «Советский экран», другие важные на тот момент издания. Находилась в курсе проблем страны и мира. Ни на минуту внутренне не замыкалась в тесном семейном кругу. Марику это нравилось. Он и сам любил читать литературу, смотреть телевизор. Особенно КВН. Несмотря на то что плохо чувствовал юмор.

По возможности мы ходили гулять не слишком далеко – чтобы пешком – в Нескучный сад, с Мариком и с Эллочкой. Гуляли на воздухе, сидели на скамейке возле самой воды Москвы-реки.

Мишенька после возвращения из Остра живо заинтересовался занятиями Марика. Марик был счастлив таким поворотом. Объяснял, показывал, доверял некоторые операции с первой минуты Мишенькиного интереса. Говорил, что Миша очень способный в часовом направлении.

Мишенька просиживал над интересными случаями ночи напролет. У Марика в его комнате образовалась с самого первого нашего дня проживания мастерская, он всегда закрывал дверь, чтобы Эллочка туда не проникла и не схватила что-нибудь опасное. И не произошло ни одного несчастного случая, что вообще-то редкость, когда в доме маленький ребенок.

Миша же тащил часы на кухню и там занимался починкой. Эллочка в возрасте даже шести лет проявляла ужасающее легкомыслие. Это, конечно, понятно. Она у меня не сходила с рук, я сдувала с нее каждую пылинку и буквально следила за каждым ее шажком. Взросление проходило медленно, и понятие опасности застилалось уверенностью, что мама оградит во что бы то ни стало.

В общем, Миша, когда ушел в школу, не убрал детальки в специальную коробку. Эллочка за чем-то зашла одна на кухню. По причине детского любопытства схватила колесико с зазубринками и стала с ним играть. Оно было блестящее и красивое, поэтому привлекло внимание девочки, и от восторга она уже не знала, что с ним делать. Эллочка сунула колесико в рот, как леденец.

Я заметила неладное, когда Эллочка стала задыхаться. Понятно, что горло поцарапалось острыми краями колесика и начало кровить наружу. Не знаю, каким образом, но материнский инстинкт помог мне сохранить жизнь моей доченьки. Я извлекла колесико и потом так крепко сжала его в кулаке, что и себе глубоко поранила ладонь.

Пришел из школы Миша, быстро поел. Потом он уселся за часы.

Я вошла к нему на кухню, положила колесико перед его глазами.

Нарочно не вытерла его от крови: и моей, и Эллочкиной.

– Вот. Полюбуйся. Твоя сестра чуть не погибла.

Миша взял колесико, повертел на все стороны, осмотрел зазубринки на свет. Может, проверял, не искривлено ли что. И не отреагировал. Даже не стер при мне кровь.

Я рассказала Марику случившееся в лицах. Он расстроился поведением Миши, но делать разбирательство отказался.

– Всякое бывает. Думаю, после такого Миша будет убирать. Еще лучше – попрошу его заниматься с часами только в моей комнате. Строго попрошу. Главное – он не специально.

Да. Марик тоже правильно выделил основное: «не специально».

Учебный год приближался к концу. Разговоры о поступлении в вуз со стороны Миши не велись. Он и раньше говорил о своих планах с большой темнотой, но теперь совсем замкнулся и просиживал с часами вместо учебы. Часто пропускал школу, ссылался на плохое самочувствие, потерял аппетит.

Я решила, что ему пришла пора испытать первое светлое чувство влюбленности. Ждала, что это как-то проявится в домашнем быту. Но нет. На свидания Мишенька явно не ходил, по телефону девочкам не звонил, одевался неаккуратно. По учебе Мишенька съехал на сплошные тройки, что меня особенно трогало в отрицательном смысле.

Будущее Мишеньки оставалось для меня тайной. Такими темпами впереди была только армия. Сомневаться, что его не возьмут, не приходилось, так как здоровье и внешний вид не давали к тому надежды.

Как-то я намекнула Мише насчет усиленной подготовки к вузу. Может, его бы взял на буксир хороший репетитор или несколько. Миша ответил, чтобы я не тратила сил на свои нервы. Высшее образование – не главное, он убежден. Специальность он выбрал буквально благодаря Марику. Часы – вот его интерес и склонность. А тут его главный репетитор – Марик.

Я смирилась. Если бы Мишенька хоть к чему-то в своей прежней жизни проявлял длительный интерес, тягу к знаниям, усидчивость. Но нет, такого не было. Повзрослеет и изберет себе специальность по душе. Таково было мое святое убеждение, основанное на наблюдениях за характером сына.

После нашего разговора у меня с души упал камень.

Я сделала все, что могла. Предупредила, объяснила значение образования. Миша – взрослый человек, и если чего-то не осознает, то впоследствии осознает. Это закон. Принуждение никогда ни к чему положительному не приводит.

Выпускные экзамены он сдал на четверки и тройки. Помог природный ум. Назавтра после получения аттестата зрелости уехал. Как сказал: сначала в Киев, потом в Остер на все лето.

Восемнадцати Мише еще на тот момент не исполнилось, но я выдала ему на руки сберкнижку с алиментами Мирослава.

Сказала:

– Покажи отцу, он с меня обещал стребовать четкие объяснения, куда и как я тратила все годы его деньги. Пусть видит, что ничего отсюда не взято с условленного срока. И сам ознакомься. Если хочешь, сейчас же снимем всю сумму, и ты распорядишься. Как знаешь. Не думаю, что надо быть в этом вопросе формалистами.

Миша секундочку подумал и попросил снять все деньги, чтобы он их взял с собой. Да. За шесть лет накопилось немало.

Вместе с тем я вручила Мише некоторую немалую сумму от имени Марика для материальной помощи маме.

Эллочке подходило время идти в первый класс. Она умела читать и немножко считать. Я занималась с ней в качестве домашней учительницы.

В то лето я, Эллочка и Марик отправились на море, в Феодосию. Уже много лет мы снимали там одно и то же место у некоей старушки. Без удобств, зато из окна был вид на прекрасный куст розы, которая горела алым цветом и приветствовала нас каждое ясное крымское утро. До пляжа – пять минут, до базара – десять.

Обычно мы проводили на море один месяц. Но в том году в виде исключения Марик настоял, чтобы мы с Эллочкой задержались до середины августа. Девочке нужно было оздоровиться перед школой насколько можно.

Марик побыл с нами двадцать дней и уехал в Москву. Мы остались женской компанией.

Не секрет, отдых молодит. Мне тогда исполнилось тридцать семь лет. Кто из женщин пережил такой возраст, помнит, что это женский расцвет. Я без устали бегала по горам на экскурсиях, и спутники принимали нас с Эллочкой за сестер. Случились и невинные ухаживания, на которые я, конечно, отвечала лишь легкой улыбкой.

И вдруг однажды на пляже, когда я наблюдала с берега, как Эллочка бултыхается в лягушатнике, как взбивается бурной пеной неглубокая вода под детскими ручками и ножками, мне показалось, что у меня только один ребенок – Эллочка, а Мишеньки нет и не было. Что не было всей моей предыдущей жизни, которая была полной испытаний и невзгод. А раз так, я должна во что бы то ни стало обеспечить именно Эллочке счастливую жизнь. Быть рядом с ней везде и всюду.

И как тягостное дополнение – гнетущая мысль о Мише, который находился то ли с Мирославом, то ли с мамой, Блюмой и Фимой за много километров от меня и от моего материнского сердца. И мое сердце ничего не чувствовало по поводу моего дорогого сына.

Но дело не в этом.

Я решила устроиться в ту же школу, куда мы отдавали Эллочку. Мы с Эллочкой срочно прервали отдых и вернулись в Москву.

Мое среднее специальное образование с отсутствием стажа практической работы уже не приветствовалось в школе-десятилетке. К счастью, там же, только на втором этаже, располагалось учебное начальное заведение для умственно отсталых детей, где учителей не хватало. Мне предложили такое место с опаской и уверенностью, что я отвергну. Однако я согласилась, лишь бы круглый день быть рядом с Эллочкой.

До занятий оставался некоторый запас, и я ходила в библиотеку, читала научно-методическую литературу.

За неделю до 1 сентября пришла телеграмма от Мишеньки:

«Сообщите получение призывной повестки. Миша».

Мы с Мариком расшифровали данное заявление следующим образом: никуда Миша поступать не собирается, а собирается служить срочную. Восемнадцать ему исполнялось 20 сентября, и, если до того времени повестки не будет, значит, он явится к весеннему призыву.

Да. А позвонить матери и подать родной голос нельзя.

И к тому же легкомыслие – можно не успеть с явкой.

У меня промелькнула мысль на несколько дней съездить в Остер, изучить, что там и как. Однако в школе уже пошли мероприятия перед началом учебного года, учительское собрание, раздача учебников. Мне не хотелось начинать жизнь в коллективе с отсутствия. Не говорю уже об Эллочке.

В осенний призыв повестка Мише не пришла.

Я все силы бросила на Эллочкину учебу и свою работу. Я идеалистка и к тому же хотела, как лучше. Тогда мы еще не знали закон, что если хочешь, как лучше, то получается, как всегда. И это не шутка для красного словца.

Эллочка, вместо того чтобы радоваться моей близости на протяжении учебного дня, в школе меня стеснялась. Когда я на переменке спускалась к ней с верхнего этажа, из-за решеток, которые отгораживали отделение для умственно отсталых детей, она с неохотой отвечала на мои вопросы.

О поцелуях и объятиях речи не стояло. Она даже при подружках избегала называть меня мамой.

Да. Я сама своими руками проложила огромную пропасть между собой и своей дочерью. Я для нее и ее товарищей – учительница больных идиотов, и потому сама отчасти идиотка. А между прочим, так называемые нормальные детки плевались не хуже умственно отсталых – выражали взаимность на высшем уровне. Да, никогда не знаешь, какой жестокости ждать от детей.

Что касается мучительного времени, которое я проработала в школе, мне оно дало много. В частности, я пыталась взять хорошее, помимо умственного аспекта: шапочки такого фасона, чтобы обязательно завязывать под подбородком, рукавички на резинке, чтобы не терялись, не портфель, а ранец, так как его труднее забыть в неположенном месте. Но тут необходимо сразу твердо приучить ребенка надевать его на спину, а не тащить по земле. Везде, где только возможно, надо намертво зашивать, а не надеяться на пуговицы и молнии. И много мелочей, которыми родители нормальных детей пренебрегают в связи со смешным видом. Я тогда сделала вывод: смешного вида не бывает, если есть серьезная суть.

Марик утешал меня, что нужно продолжать работать. Видел мое призвание в педагогической деятельности. Но ради дочери я бросила учительство после второй четверти, сразу после Нового года. Причем со скандалом и упреками в безответственности – бросила учеников посреди процесса, но ждать до конца года я не имела возможности.

Но это забегая слегка вперед.

Между тем Эллочка никаких успехов не проявляла. Чистописание – да, это был ее конек. Что буквы, что цифры. Но дальше – ни с места. Истерики по поводу троек и двоек, которые были, по ее мнению, незаслуженные.

Я ходила к учительнице через день, не считая родительских собраний, доносила до нее мысль о нервном состоянии девочки, о ранимости. Словом, говорила как профессионал с профессионалом. Результата никакого. В итоге учительница попросила меня или не вмешиваться в учебный процесс, или отдать дочь в другую школу.

Эллочка передавала мне, что в классе громко шептались: мамаша устраивает Элку в школу для придурков, чтобы она стала круглой отличницей. И причем не в ту школу, что на втором этаже, а в особую, блатную.

Эллочка переживала, но не плакала. У нее с детства проявлялась сила духа наравне с легкомысленностью. Это большая редкость, надо сказать.

Во второй класс Элла отправилась в новую школу.

Итак.

Миша пошел в армию весной. В связи с хорошим здоровьем его направили служить во флот – на четыре года.

Краткое свидание, которое состоялось между нами перед его уходом, не принесло радости. Скупые сведения о маме, Блюме и Фиме гласили, что у них полный порядок, Мирослав шлет привет из новой киевской квартиры в Святошино, куда недавно переехал. Я поинтересовалась насчет семьи Мирослава. Миша уклончиво ответил, что он несколько лет назад похоронил Ольгу Николаевну. Жены не предвидится.

Я спросила между прочим:

– А была?

Миша неопределенно мотнул головой, которая была острижена под ноль в военкомате.

Но дело не в этом.

На сестру Миша смотрел грустно и равнодушно.

Эллочка сказала мне по секрету:

– Скорей бы Миша уехал. Он неаккуратный. Он некрасиво кушает. У него брюки короткие. Он правда мой брат?

Я знаю, что из воздуха подобные мысли и вопросы не рождаются. Но в данном случае я не могу предположить никакой почвы под ними. Эллочка чувством осознала, что Миша теперь чужой в нашей дружной семье.

Своим видом Миша демонстрировал мучительные раздумья над собственной жизнью. Я как мать жалела его, но предложить ничего не могла.

Вскоре после призыва Мишеньки позвонила мама. Очень просила, чтобы мы с Мариком приняли у себя на несколько дней Мотю с женой и детьми. Причину их приезда не сообщила, но намекнула, что это не телефонный разговор. Естественно, я не отказала.

Конечно, Мотя явился в Москву по своему личному семейному делу, с помятой коробкой «Киевского торта». Каким-то боком он хотел купить пару ковров и, если получится, телевизор. Никогда не слышала, что у Хаси тут знакомые по этой части. Они и устраивали эти покупки. И что-то еще, чего я знать не хочу и тогда не знала. Да, и сходить с детьми в Мавзолей. Ладно. Хорошо. Тоже надо.

Мотя явился с женой Лилей и двумя дочерьми пятнадцати и восьми лет – Милой и Асей. Младшую, видимо, назвали в честь Хаси на современный лад.

Мотя никогда не отличался умом и сообразительностью и с порога начал выкладывать всю подноготную про мою прошлую жизнь и про сегодняшнее положение всех родственников и знакомых подряд. Я на него цыкнула, несмотря на неприкрытое недовольство Лили. Тоже особа. Я это утверждаю без злобы, просто хочу отдать должное. Крашенная клоками, чулки простые, беспрерывно собранные у щиколоток.

Мотя целыми днями где-то бегал вместе с Лилей, а девочки оставались на мне. Мотя пытался на меня спихнуть и общий детский поход в Мавзолей, но мы с Эллочкой уже там были, а стоять очередь второй раз – извините. У Эллочки конец учебного года.

Эллочка смотрела на девочек настороженно и сильно волновалась, что они задержатся надолго и мы не сможем, как всегда в июне, отправиться в Феодосию.

Вечером каждого дня для меня наступало испытание. Это был совместный родственный ужин.

Мотя в один из вечеров сообщил:

– Вашему Мишке надо было идти в военное училище.

У него голова – целый Генштаб. Он в Киеве бегал по библиотекам, изучал географические карты, чертил схемы, сравнивал, высчитывал. Я имею в виду про израильскую войну. Ну, за шесть дней шесть Сталинских ударов. Такие выводы, закачаешься! Он не рассказывал? Нет? Удивительно. Жалел, что Гили нет, пригодился бы партизанский опыт. А то все сам и сам, своими мозгами, без подсказки бывалого человека. Приходил на мамины налистнички, с Мирославом, извиняюсь.

При этом Мотя смотрит на меня с Мариком так, будто мы в нашей семье только и беседовали, что про Шестидневную войну.

Мы про нее, во-первых, не произносили дома ни слова. Во-вторых, когда она непосредственно шла, Миша сдавал выпускные экзамены, а мы уже отдыхали на море с Эллочкой всей оставшейся семьей. И что он в наше отсутствие делал дома: смотрел новости или читал журнал «Крокодил» и газету «За рубежом», или географию подтягивал, неизвестно. В-третьих, зачем рассуждать. Агрессор есть агрессор. И если Миша захотел изучать вопрос самостоятельно – по телевизору и по газетам, – его никто не держит. Его дело.

Я изложила Моте точку зрения. А если Мотю живо интересует этот вопрос, то тоже надо понимать, о чем говоришь, куда толкаешь детей. Как ковры – так тут, а как восхищаться – так там. Если у них только ковры и чешский хрусталь на уме.

Мотя принял мое тактичное замечание без вопросов. Все же в моем доме, тут у него понимание сработало, тем более без Хасиной поддержки.

Но в конце чаепития Мотя не удержался:

– Да, дорогая сестричка, ты права. И за это тебе спасибо и от меня, и от Фани, и от Фимы. И от Миши тоже. В таком состоянии отпустила мальчика от себя. За километр видно – скрутило его. Крепко скрутило.

– И что его скрутило? – Мне было неинтересно соображение Моти, но ясно, что в его словах прозвучит мнение и Хаси, и Лазаря, и мамы.

– Ты его скрутила. Думаешь, ты по Союзу свою жилплощадь таскаешь с места на место? Ты кишки свои таскаешь. И кишки своего сына. Только тебе ж не больно. А ему болит. Ты вообще всегда путаешь разницу между гадством и негадством.

Хорошо, что девочки играли в другой комнате.

Больше ничего не скажу.

Приехал, свое дело сделал, ни совета не спросил, ни спасибо не сказал. Не уверена, что «Киевский торт» припер без специального значения. Лиля испортила мне одно махровое полотенце – покрасилась хной и вытерла свои мокрые крашеные лохмы, ржавые следы как прикипели насквозь к материалу. А его дочки довели мою Эллочку до истерики своим поведением – дай им куклу поиграть и дай. Мотя углядел на шкафу коробку с железной дорогой – увидел картинку с вагончиком. Еще Мишенькину. Миша всегда обращался с этой дорогой очень аккуратно. Всегда сам укладывал все в коробку. И коробку оберегал, чтобы не помялась, не порвалась. Мотя своим детям сказал: мол, попросите, поиграйте, мы же скоро с вами тоже на поезде обратно двинемся, в далекие края. Девочки пристали к моей Эллочке: достань со шкафа железную дорогу и достань. Потом – собери да собери. А доставать-собирать-убирать – мне. Вместо того чтобы уделить пошатнувшееся внимание к Марику.

Да. Марик все выдержал. Без замечания. Без заминки. И помогал заталкивать в вагон коробки и тюки.

Но дело не в этом.

Я думала-думала и взяла билеты до Киева, чтобы дальше поехать в Остер. Эллочка закончила второй класс не слишком плохо и поехала с Мариком в Феодосию, а я обещала скоро к ним присоединиться, из Киева прямым поездом.

Выделенное пустое время я взяла себе, чтобы своими глазами и своими ушами опровергнуть лживые обвинения Моти. Так меня задело, до смертельной боли.

Цель определенная: опровергнуть и поставить брехню на свои места. Раз и навсегда.

Приехала без особого предупреждения. Не то положение, чтобы предупреждать.

Конечно, сердце замирало от приближения к родине.

И на вокзале в Киеве, и на автобусной станции в Остре, недалеко от базара.

Но что сердце – душа не на месте.

В доме меня застала врасплох всеобщая картина бедности и запустения. Без Гили за внешним состоянием дома никто не следил, и он быстро обшарпался. Забор покосился, доски повыбиты. Огород заброшен до основания. Видно, вовремя не посадили ни одного зернышка. Сказывался возраст мамы, тем более при отсутствии крепкого мужского плеча, каким являлся Гиля.

Мы задали обоюдные вопросы про здоровье, поговорили про снабжение. Мама свернула разговор на Мишеньку и его службу. Сокрушалась, что ушел надолго во флот, тем более что он не умеет плавать. Я ее заверила, что, во всяком случае, его научат плавать за четыре года и что это не главное. Главное – придет в себя и перестанет валять дурака и трепать нервы.

Показала снимки Эллочки с Мариком в ателье и отдельно – Эллочка в школьной форме и на улице в новом пальтишке, зеленом в елочку. Снимали зимой. Шапочка-пингвинчик, темно-коричневая, как ее глазки. Тогда еще все было не цветное, и я описала на словах.

Блюма посильно участвовала в беседе. Фима находился в своей комнате и так и не вышел на мой голос. Блюма объяснила, что ему прописывают хорошие лекарства, и он ни на что сильно не реагирует.

Я предложила маме сейчас же вместе отправиться на базар, чтобы запастись продуктами, купить ей кое-что из одежды, если есть необходимость. Поинтересовалась относительно материального положения.

Блюма влезла без приглашения:

– У нас денег полно. Нам хватает. Спасибо, Майечка. Нам Миша привез, когда последний раз приезжал.

Мама четким голосом и глазами добавила Блюме:

– Ты, Блюма, не лезь не в свое дело. Не обижайся только, – и в мою сторону сказала: – Блюмочка стала такая обидчивая, просто ужас. А насчет денег – правда. Миша дал деньги. Мы их тратим только на нужное. Экономим, конечно. И тебе лично, и Марику тоже спасибо. Миша нам ваш конверт отдал. Я всегда уверена, ты нас на бедность не оставишь. А теперь и Миша прибавился. И он нас не оставит. Это такая радость, такая радость.

Я не стала выяснять, сколько Миша дал. Это деньги с алиментов, понятно, сумма большая. Про наши с Мариком деньги не говорю. Что упало – то пропало. Но чтобы родной матери какой-нибудь пустяковый подарок сделать – нет.

Моя мать сразу таким образом поставила меня на место. Это она так думала.

Базар маленький, продавцов почти нет. Сказывался не базарный день. Тогда еще большой выбор был только по воскресеньям.

Купили хорошие продукты: курицу, зеленый лук, петрушку, укроп, сливочное масло, молоко, творог, яйца, молодую картошку, домашнее подсолнечное масло из жареных семечек. Конфеты различных сортов – в коопторге.

По обратной дороге мы присели отдохнуть в парке.

Мама вышла на пенсию и могла себе позволить не спешить. Так она сказала.

Я приступила к серьезному выяснению вдали от Блюмы и Фимы.

– Мама, ты знаешь, что по твоей просьбе у меня останавливался Мотя с семьей. Он мне много рассказал, чего я не подозревала. Он тебе что-нибудь описывал из своего визита в Москву?

Мама молчала, только махнула рукой.

– Ладно. Не стоит обращать внимания на слова Моти. Я поняла, что вы все меня не считаете за человека. А считаете за чудовище. Скажи мне, что ты думаешь.

Мама посмотрела в сторону, поправила со своей стороны на скамейке тяжелую корзину, чтобы не свалилась.

– В моем возрасте, Майечка, доченька, надо не думать, а смотреть правде в глаза. Но я смотреть не хочу, я тебя любую люблю безоглядно. Давай не будем ворошить, что Мотя сказал, что Хася сказала, что Лазарь сказал. Люди говорят, что хотят. И пусть.

Я не ожидала от мамы такого поворота. Мне казалось, что ей надо выговориться передо мной. Столько лет прошло с момента нашего отдельного проживания, и вот она не находит выражений для дочери, отделывается фразами.

– Нет, мама. Так не пойдет. В вашем окружении воспитывался Миша. Вы его практически воспитали таким, какой он стал. Мотя выразил ваше общественное мнение. Он меня при муже облил помоями с ног до головы. Не исключено, что и Эллочка слышала. А теперь ты самоустраняешься. Меня Марик тактично, конечно, спрашивал, что имел в виду Мотя, и к тому же надо заметить, что он смотрел на меня с подозрением чего-то нехорошего. Но ведь и мне тоже интересно. Я перед тобой как на ладони.

Мама молчала. Я поставила перед ней трудную задачу, но раз за восемнадцать лет можно и поговорить. Это если считать со дня рождения Мишеньки. А ведь можно копнуть и раньше – со свадьбы с Фимой. Или еще раньше.

Я же не вчера родилась. И мне в вину ставят всю мою жизнь, весь мой характер. Мне, педагогу, хорошо известно, что характер закладывают родители. Так кому же отвечать на мой искренний вопрос, как не матери?

– Мама, я, конечно, понимаю, что ты человек малообразованный. Говори по-простому. Я буду помогать тебе наводящими вопросами. Говори, мама. Я пойму.

И мама сказала:

– Мишенька считает, что Фима его настоящий отец, он знает давно. Он видел паспорт Фимы и прочитал фамилию. Прямо мне сказал, что это его папа до Мирослава, потому что до Мирослава его фамилия была Суркис. Ему Гиля подтвердил, потому что куда деваться. Гиля врать не мог. Тогда Миша попросил, чтобы тебе не сообщали, что он сам сделал вывод насчет Фимы, а то ты сильно расстроишься. Он часто к Фиме подступал с разговором на тему, помнит ли Фима его в детстве. Пытался разными обстоятельствами из своего раннего детства вызвать у Фимы воспоминания. Но Фима не реагировал. Гладил по голове, и все. Мы очень переживали. Гиля неоднократно проводил беседы с Мишенькой, что у него два отца, один родной по крови, а второй по документам и обстоятельствам, но тоже родной. Миша не плакал, но было заметно его большое горе.

– Ну, дальше. Как вел себя Мирослав? Он часто сюда приезжал, когда Миша тут был?

– Мирослав приезжал часто. Гулял с Мишей. Миша радовался. Говорил: папа то, папа се.

– А Фиму как называл?

– Фиму называл Фимой.

– Мама, отвечай, пожалуйста, развернуто. С примерами. – Мне приходилось вести себя как учительнице, иного выхода не было.

– Ну, какие примеры? Не помню. В основном вся нагрузка находилась на Гиле. Миша очень к нему тянулся.

– Говорил Миша про меня?

– Нет.

– Он говорил, что любит маму?

– Нет. Не помню. Наверное, все-таки говорил. Не мучай меня, Майечка. У меня столько муки в голове, что ты только хуже себе делаешь. Я могу такое сказать, что потом мы обе пожалеем.

– Нет, мама. Говори.

Мама оторвала стрелку зеленого лука и стала растирать ее в руке, между пальцами.

– Миша всегда со слезами уезжал в Москву. Не хотел. Раз Гиля, чтобы его отвлечь, пообещал, что мы заберем его к себе насовсем. И придумал под свою ответственность, что был с тобой такой разговор и ты в настоящее время думаешь. А как только додумаешься до определенного ответа, так сразу все и решится. Гиля считал, что мальчик еще не выросший, а когда подрастет, все отпадет само собой. Каждый год повторялось одно. Мы считали, что Мише было легче думать, что со временем он будет жить с нами, а не с тобой. Потом он даже шутил на эту тему. Гиля его шутки поддерживал. Надо же было как-то мальчику находить выход в надежде, хоть и пустой внутри. Гиля первое время каждую минуту ждал, что от тебя придет письмо, или телеграмма, или вызов на переговорный пункт со скандалом, что мы забиваем мальчику голову. Но Миша же тебе никогда ни слова не сказал, не спросил? Значит, не верил с первой секунды. А делал вид, что верил. Вот такой тебе пример. Больше примеров нету.

– Теперь главное. Я знаю, что ты тоже знаешь, но мне надо от тебя словесное подтверждение. Про Гилю, как он умер.

Мама сжала кулак. Сильно. Я сама почувствовала, как ее плохо подстриженные, не совсем чистые ногти вошли в кожу.

Я смотрела на лохмотья зеленой стрелки в кулаке мамы. Запах лука бил в нос до слез. Но мама не чувствовала, у нее вообще слабое обоняние. А мне неприятно. Я сделала ей замечание, чтобы она бросила лук и вытерла руки. Мама бросила и нагнулась вбок, чтобы вытереть руку о траву. Тут она завалилась и медленно опустилась на землю с открытыми глазами.

Я еще много хотела спросить, но мама умерла.

Опять похороны. Опять Лазарь, Хася, Мотя с женой, их дети, Блюма с Фимой. Без молитвы, на новом общем кладбище. Гилю подхоранивали к его дальним родственникам на старом еврейском кладбище, теперь его бесповоротно закрыли. И тогда взятку пришлось давать, а маму даже со взяткой не брали, хоть я набегалась, насовалась.

Хоронили, между прочим, на средства, привезенные мной. Блюма заикнулась, что готова вручить мне деньги, которые Мишины, но я с гневом отвергла. Какие они дураки все-таки.

Я ни минуты не хотела оставаться в Остре. Я ничего не узнала, а только еще раз поняла, что мне все тут чужие и ничего хорошего ждать от них не надо ни в прошлом, ни в будущем впредь.

А что касается Миши, я осознала основное: мальчик искалечен мамой и Гилей. Вместо того чтобы поставить его на землю, они пичкали его баснями из разных отраслей жизни. И вот результат. Мальчик считал сумасшедшего Фиму своим отцом и Мирослава считал. А может, мама рассказала ему и про Куценко. И что после этого могло твориться у него в неокрепшей голове? Кто за все это ответит? Они с Гилей умерли, а отвечать мне.

Но дело не в этом.

Как оказалось, я не предполагала результата во всей его глубине.

По закону получалось, что дом переходил ко мне как к единственной родственнице. Фима и Блюма, даже и прописанные, настоящих прав ни на что не имели. Хоть прописка значила многое – на улицу я их выставить не могла. Закон давал одну возможность – жить им до своей смерти в доме или выписываться куда-нибудь. Но уходить им было некуда, а я не зверь, между прочим, разрешила жить.

Я Мише ничего не сообщила. Он находился рядом со сложной техникой, посреди морей или даже океанов, и не стоило его отвлекать. Ничего не поправишь.

Марику, конечно, я сказала. Он жалел меня и ничего не расспрашивал.

Только сказал:

– Теперь, Майечка, ты сирота. Я через это давно прошел. Я тебя понимаю. Ты и представить себе не можешь, как я тебя понимаю.

Но нет, он меня не понимал. Я становилась хуже чем сирота. Я имела сына, про которого ничего не знала, и теперь – без Гили и без мамы – не узнаю. Он сам мне не выдаст ничего, потому что лично я у него спрашивать не буду. Мне моя жизнь дорога, у меня еще растет малолетняя дочь.

Вероятно, мое лицо ясно выражало подобную мысль, и Марик добавил:

– Дети – наше спасение. Надо думать о детях. Миша взрослый. Думай об Эллочке. И я буду думать исключительно про нее.

Я согласилась, я же мать. А мать – больше чем жена, как ни считай.

С того дня началось мое невольное отчуждение от Марика. Он проявлял ко мне повышенное внимание, но я раздражалась и тянулась к Эллочке. Мне казалось, что дочь – мой спасательный круг.

И вот в почтовом ящике я нашла письмо от Миши.

О смерти бабушки ему сообщила Блюма. Я напрасно думала, что мне сойдет бесследно мое самостоятельное решение – не ставить в известность сына. Миша написал несколько строк, среди которых говорил о своей скорби. Обращение такое: «Здравствуйте!». И ни слова «мама», ни какого другого именного обращения. В итоге Миша выражал недовольство, что не послали телеграмму и он не простился с покойной.

Я ничего не написала в ответ. Для меня страница Миши на тот печальный момент ощутилась закрытой. Впереди оставалось три с половиной года его военной службы, во время их я могла быть спокойной. Армия есть армия, тем более флот, не убежишь. Тогда же еще со службы не бегали.

Мое состояние неблаготворно сказывалось на наших отношениях с Мариком, хоть я всячески проявляла заботу о нем. Он любил хорошую одежду и обувь. И я часами простаивала в очередях, чтобы купить ему приличный импортный свитер или туфли. Помню замечательный чешский плащ на клетчатой фланелевой подкладке, пуговицы были в виде футбольных мячиков, под цвет ткани. Я никогда не ошибалась в размерах. С Эллочкой было труднее ввиду ее телосложения, но в основном она ходила как куколка, за счет манжетиков, бантиков и обуви.

Материально мы были полностью довольны. Но наше душевное расстояние с Мариком постоянно углублялось. Он стал больше работать непосредственно в мастерской на Арбате. Теперь на дом клиенты приходили редко. Двери своей часовой комнаты Марик уже не запирал, потому что там нечего было брать. К тому же Эллочка подросла, ее не интересовали блестящие колесики и гирьки с цепочками от старых часов.

Как-то Марик намекнул на то, что я могла бы поступить на заочное отделение пединститута и получить диплом о высшем образовании, который открыл бы мне как педагогу путь в любое среднее общеобразовательное заведение. Хоть в школу, хоть в училище, хоть в техникум. Ведь мне только-только исполнилось тридцать девять лет, и он верил в меня по всем вопросам.

Я загорелась, но быстро потухла. Желание у меня было, но я опасалась, что учеба заберет силы и я не смогу уделять надлежащего внимания семье.

Моя безынициативность неожиданно вызвала бурю. Марик кричал о том, что я своим поведением разлагаю Эллочку, потому что она таким образом начнет считать, что работать не надо, а еще неизвестно, как повернется ее судьба или найдет она такого мужа, как нашла я.

Я не понимаю источника этого скандала. Марик всегда радовался, что я дома, что семья ухожена и в хозяйстве, и быту нет никаких недоразумений. Он гордился мной. И, между прочим, его родственники все восхищались, как я себя держу.

Да. Вероятно, сказывался кризис среднего возраста. Тогда еще этого меткого термина не было в открытом доступе. Но потом, читая специальную литературу, я сопоставила и сделала вывод, что дело было не во мне. Природа брала свое.

У Эллочки с Мариком отношения складывались также не простые, а очень сложные. Он в ней видел все только хорошее, считал, что положительные черты – от него. Такие как: тщательность, серьезность, манера придерживаться распорядка. А другие ее черты он отдавал в мою сторону: «Эллочка неусидчивая, вся в тебя», «У Эллочки семь пятниц на неделе, как у тебя», «Эллочка бантики по два раза на день меняет, как ее мама». И с улыбкой, но обидно.

Я однажды ответила:

– Между прочим, Эллочка – будущая женщина, а не мастер-нормировщик какой-нибудь. И даже если она переменит в день бантик, так это именно потому, что в ней много женственного. Она хочет нести в повседневность радость. Ты, Марик, имеешь дело со старинными дорогими вещами, но видишь в них исключительно точный механизм. В этом твоя большая ошибка.

Но я не имею привычки (и никогда ее не имела) настаивать на собственной правоте. Я просто поговорила с Эллочкой откровенно, как мать с дочерью и как женщина с будущей женщиной. Есть такой известный педагогический прием.

– Эллочка, твой папа тебя очень любит. Даже больше, чем меня, и больше своей жизни. Ты ни за что не должна его расстраивать. Делай все, как он говорит. Помогай ему во всем. Но знай навсегда: самый близкий тебе человек – твоя мама, то есть я. Мне ты можешь доверять все свои тайны, какие есть и какие будут. Вместе мы обязательно найдем безошибочное решение. Мужчины часто ошибаются в отношениях с женщинами. Позже я объясню тебе некоторые подробности. Женщина обязана понимать женщину, как саму себя, а мужчина не обязан. Запомни все это пока без вопросов.

Элла очень серьезно отнеслась к моим словам, но я получила самую незапланированную реакцию.

Она пересказала наш разговор Марику. В его обратном пересказе получилось, что я заставляю Эллу делать вид, будто она любит папу, а она его на самом деле любит, и потому отказывается делать вид.

Марик особенно зацепился за «делать вид» и допытывался, зачем я подошла к ребенку с таким предательским предложением.

Что я могла ответить? Элла перекрутила то, что я сказала. Это была детская провокация, что неоднократно описано в методической литературе. После объяснения недоразумение вроде рассеялось, но в результате у меня буквально опустились руки.

Непонимание – вот в каком состоянии я очутилась.

В своем собственном доме, который достался мне так тяжело.

Но дело не в этом.

И тут произошла случайная счастливая встреча. Я зашла в новый магазин польских товаров «Ванда» на Полянке, неподалеку от моего дома и к тому же напротив Дворца пионеров и школьников, где когда-то занимался шашками Мишенька. Этот факт всплыл в памяти внезапно и вновь напомнил мне о неприятном. Я в отчаянии искала, чем бы поднять себе упадническое настроение в преддверии Нового, 1969 года.

И вот – продавали польские духи «Быть может». У них был легкий, травяной запах.

Так я познакомилась с интереснейшим человеком – Александром Владимировичем Репковым.

Александр Владимирович хотел приобрести подарок сестре ко дню рождения. Я заняла очередь за ним и попросила предупредить следующего, кто подойдет. Когда я вернулась, некая женщина уже впритык стояла за Александром Владимировичем и отказывалась меня пустить. Он настаивал, что я занимала и что он предупреждал женщину заранее. Та ни в какую. Я чуть не плакала. Ведь за женщиной уже выстроился хвост метра три длиной. Идти в конец?! Александр Владимирович шепнул, чтобы я не спорила, так как было бесполезно, и что он купит два флакончика – себе и на мою долю. Мы договорились встретиться через полчаса у входа в магазин, на улице, чтобы не раздражать очередь.

Я почему-то сразу ему поверила, стояла на ветру и ждала с замиранием.

Да. В возрасте, когда уже нет секретов в отношениях мужчины и женщины, мне показалось, что в судьбе зажегся луч неведомого света.

Александр Владимирович отказался взять у меня деньги. Как сейчас помню, два рубля пятьдесят копеек, но дело не в деньгах.

– Какое счастье сделать подарок прекрасной даме! Вы не женщина – вы прекрасная незнакомка. Впервые вижу воочию такую красоту.

Я сдержанно его поблагодарила. Он проводил меня до дома. Я честно сказала, что замужем и что у меня есть дочь. Он ответил, что тоже женат, имеет детей, попросил разрешения позвонить мне в грустную минуту, чтобы набраться от меня сил. Я не дала номера своего телефона. Он записал на бумажке свой – рабочий – и вручил мне. На прощание поцеловал руку через перчатку. Я смутилась, но Александр Владимирович объяснил, что так тоже можно.

Я не собиралась звонить. И позвонила примерно через неделю.

Честно признаюсь, что о любви речи не стояло. У меня была необходимость в искреннем друге. Дома я не могла говорить с Мариком на отвлеченные темы. Он не слушал, улыбался и сводил все на материальное: здоровье и успехи Эллочки. Здоровье у нее было хорошее, а успехи – нет. И каждый наш разговор оставлял осадок у нас обоих.

С Александром Владимировичем по-другому. Так как он работал в Министерстве нефтяной и газовой промышленности в отделе добычи, ему приходилось много ездить по нашей необъятной стране. Впечатлений у него накопилось много, даже не по работе, а просто от встреч с людьми, с разнообразной природой. Он был поклонник красоты во всем.

Мы успели встретиться четыре раза – рядом с его работой, на набережной Мориса Тореза, которую он называл по старой памяти Софийской. Когда я его поправила – насчет Мориса Тореза, – он спросил:

– Вы не москвичка? Впрочем, я сразу это понял по разговору. Вы с Украины. Правильно?

Меня уязвило его замечание. Я тщательно следила за языком, и какая разница: москвичка – не москвичка.

– Для вас это важно? – спросила я.

– Конечно. Не обижайтесь. Даже хорошо. Я люблю разных людей.

– Я – разная?

– Именно.

Мы встречались в его обеденный перерыв. Мне это удобно, и ему тоже. «После работы надо являться домой вовремя, – Александр Владимирович сразу предупредил меня и добавил с мягкой, присущей ему улыбкой: – Как удачно сложилось, вы живете рядом».

Я слушала его рассказы и откладывала свои размышления на потом. Мне хотелось больше узнать человека, а не сразу открывать ему душу.

Мы стояли над Москвой-рекой, декабрь был морозный, как январь. Наблюдали за льдом, гадали, сколько он сантиметров и какой крепости.

Как-то во время нашего свидания на набережной рыбаки внизу, видимо, метра четыре от берега, при нас топором рубили прорубь, сразу понятно, что пьяные. Только расковыряли лед и бросили.

– Бурильщики! Их бы ко мне. Я бы научил! – рассмеялся Александр Владимирович.

Мужики в тяжелых тулупах, валенках, солдатских ушанках уселись на маленькие скамеечки пить водку. Один нечаянно двинулся на разворошенное место. Лед, наверное, там уже был тонкий-тонкий, и рыбак провалился. Его собутыльники бегали вокруг с криками и ничем не помогали.

Я от ужаса закрыла глаза руками.

Александр Владимирович сказал:

– Пойдемте скорее. Если сейчас он утонет – приедет милиция. А у меня обед заканчивается.

На прощание он поцеловал мне руку.

Да, если не можешь помочь, делай свое дело, будь порядочным человеком.

Я в тот момент почему-то подумала о Мишеньке, о его тяжелой флотской службе. И черная дыра на белом льду представилась мне черной шашечкой. Словом, получилось, что в моей голове возник образ Мишеньки. Но непонятно какой.

Я уже купила билет в Киев, чтобы явиться в Остер для документального вступления в наследство. Сказала Александру Владимировичу про отъезд. На немой вопрос: увидимся – не увидимся? – ответила молчанием.

Про себя я уже решила, что это судьба и что дальнейшее зависит только от меня. Независимо от того, как оценить родившееся чувство близости.

Блюма встретила меня в хорошем настроении. Первым делом она показала мне письма от Миши. Я узнала много нового. Оказывается, Миша служит на подводной лодке. Страшные картины из фильма «Добровольцы» встали перед моим мысленным взором. Мне он ничего не писал про подлодку. Мне он вообще ничего не писал, кроме упреков насчет маминых похорон.

У Блюмы скопилось штук двадцать писем. Она порывалась прочитать их все по очереди и сказала прямо:

– Я знаю, что Миша тебе не пишет. Он сообщил о таком намерении чуть ли не в первом письме. Мы с Фаней считали, а теперь я считаю, что Миша как сын – не прав. Тут, – Блюма постучала толстым пальцем по стопке конвертов, – вся его военная жизнь. И про товарищей, и про океан, и про его мечты. Прочитай, пожалуйста, у него почерк стал очень неразборчивый. Но я разбираю хорошо, есть привычка, понимаешь? Привычка много значит.

Я отказалась читать письма. Конечно, в них все неправда. Если бы у Миши была какая-нибудь правда, он бы не стал писать сюда. Он бы вообще никуда не писал. Это мне подсказывало сердце.

Я поинтересовалась, присылал Миша фотографию или нет. Блюма побежала в свою комнатку, какую они с Фимой заняли сразу, и принесла фото. Миша в матросской форме, в бескозырке, на черной ленте «Тихоокеанский флот». Глаза грустные, отчаянные. А ртом улыбается. Чуть-чуть, но явно.

– Красивый, правда? – Блюма прижала фотографию к сердцу, будто речь шла о киноартисте.

– Да, Блюма, красивый.

– Красивый, Майечка, но не на твою красоту. И Фанечка говорила, что похож не на тебя.

Я насторожилась:

– А на кого? На Фимину красоту, что ли?

– При чем здесь вообще Фима? – Блюма надулась и закрыла рот на замок. – Ладно, не мое дело. Какие планы у тебя на лето? Может, приедете к нам? У нас летом весело, и кино в парке, на воздухе, и танцы, и базар большой. Только дорого. Дачников – полно. Остерских меньше, дачников – больше. Миша смеялся, что местных евреев скоро в краеведческом музее будут показывать. Правда. Он евреев любит. Прямо так и говорил: я евреев люблю. Хороший мальчик, мы ему привили.

Я устала с дороги, не хотелось рассуждать. Я спросила, где Фима. Фима находился на прогулке в магазин, пошел за хлебом.

За окном стемнело, хоть часы показывали четыре часа дня по московскому времени. Тогда это было все равно – что московское, что остерское. Одинаковое.

Я прилегла на большую кровать в комнате мамы и Гили.

Вскоре вернулся Фима. В кожухе, в стеганой ватной шапке. Уши опущены, завязаны под подбородком, рукавицы большие, тоже ватные, и штаны ватные, заправленные в валенки. Он еле поворачивался и прижимал к животу круглый коричневый хлеб, толстая корка общипана. И на подбородке в щетине крошки.

Он увидел меня и улыбнулся открытым ртом. А зубов у него осталось только впереди – три сверху и два снизу.

Я летом не увидела.

Блюма заметила, как я смотрю на Фиму, и загородила его своим телом. Прижалась вплотную, как стена.

– Фимочка пришел. Маленький мой пришел! Сейчас мы разденемся. Майечка приехала, наша Майечка дорогая-любимая к нам приехала! Да, Фимочка?

Фима смотрел на меня и улыбался. Узнал – не узнал. Непонятно, раньше не узнавал.

Блюма продолжала концерт:

– Майечка приехала, Мишенькины письма все-все перечитала от корочки до корочки, снимочек перецеловала, и в губки, и в глазки, и в лобик, и в бескозырочку его красивенькую, и в волосики под бескозырочкой! Да, Фимочка? Где наш Мишенька? Где наш сыночек любименький?

Фима как будто расслышал что-то знакомое. Он улыбнулся еще шире. Блюма по привычке вытерла рукой слюну у него с подбородка и этой же рукой схватила со стола фотографию Миши. Стала тыкать в глаза Фиме.

– Вот наш Мишенька, смотри, Фимочка, вот наш сыночка родной! Скоро к нам приедет.

Я выбежала прямо в чем была, босиком и в тоненьком шерстяном платье, на холодную веранду. Хотела дальше – на двор, но дверь заколодилась из-за накопившегося снега.

Постояла секунду и вернулась как ни в чем не бывало. Не говоря ни слова, постелила себе постель и легла. Я поклялась, что ни кусочка не съем в этом доме.

Конечно, я лежала без сна.

Ясно, Блюма знает про Куценко. Мама ей рассказала. Что она еще рассказала? Что в Блюминой дурной голове переваривалось долгие годы, что она внушала Мишеньке на пару с Гилей, какие слова, какие понятия бродили в моем сыне? Какая бражка у него в голове? Непостижимо уму.

И Мирослав сюда приезжал, конечно. И все вместе они сидели за столом и ели. И говорили, и обсуждали израильскую войну, и черт знает что еще обсуждали с моим родным сыном. Одним делать нечего, и они воюют, а из-за них тут расхлебывай. Другие настраивают сына против матери. Третьи умирают не своей смертью. Четвертые валятся замертво ни с того ни с сего. И все на меня, на меня. Привили. Ну что они могли привить хорошего? Что они понимали? Это ж надо заявить: Миша евреев любит. Лучше бы он себя как такового любил. Без учета национальности.

Я лежала на той же перине, что и мертвый Гиля всего год назад. И подушки те же. И они меня душили сами по себе. И теперь Блюма имеет совесть приглашать меня на лето в мой же дом.

Ночью я проснулась. Из комнаты Блюмы и Фимы до меня доносились уханье, стоны, хлюпанье и что-то еще. Я повернулась на звук. Кровать заскрипела. Понятно, что там происходило. Но надо же закрывать дверь!

Чуть ли не в ту же минуту у них в комнате зажглась лампа. Появилась Блюма – как привидение, в широкой ночной сорочке, с распущенными длинными волосами. Всклокоченная жирная старуха.

– Извиняюсь, Майечка. Мы тебя разбудили. Извиняюсь. Спи, спи. Отдыхай. Я тебя утром разбужу. На работу буду идти и разбужу. Фима ж так рад, что ты приехала. Так же ж рад.

Я пролежала с открытыми глазами до утра. Молила Бога, чтобы обернуться в один день и не задержаться тут ни на минуту.

Так и получилось. Всюду в инстанциях меня встречали приветливые, доброжелательные служащие. Понадобились небольшие взятки, но как же иначе. К вечеру документы оформились.

Блюма вела себя как хозяйка положения. Насколько у нее хватало ума, настолько и вела. Я осадила ее вежливо, но решительно.

А Блюма виновато улыбнулась и протянула:

– Майечка. Извиняюсь. Ты меня неправильно поняла. Ты, наверное, думаешь, что я не умею держать свой язык. Нет, ты сильно ошибаешься. Я – могила.

Что она имела в виду, я не выясняла, чтобы не дошло до скандала. Поняла одно: Блюма – свинья.

Я носила изящные часики на золотом браслете, подарок Марика, они достались ему по случаю от какого-то офицера, служившего в Германии.

Миша сразу обратил внимание на мою обновку, хоть обычно все принимал равнодушно. Я рассказала, что часы трофейные, из Берлина.

Он попросил глянуть. Повертел, браслетик погладил и говорит:

– Ты, мама, наверное, знаешь, что немцы из еврейских зубных коронок изготавливали изделия. И это тоже, может быть.

И пошел себе на кухню, играть в шашки. Было ему тогда лет пятнадцать.

Откуда у него сведения про коронки? В школе такое не говорили. Теперь понятно, чье влияние.

И вот эти злосчастные часы я надела к Блюме в Остер. Без мысли. Золото есть золото.

Блюма смотрит на мои часики и говорит, смотрит и говорит. После всего, сказанного выше, практически без перерыва:

– Какие симпатичные часики. Золотые?

– Золотые. Хочешь, Блюмочка, подарю?

– За что? – Блюма разыграла удивление.

– За то, что ты за домом смотришь, за Фимой ходишь. Хочешь?

Я снимаю часы с руки и кладу на стол. Прямо на Мишины письма – они лежали там с вечера. Блюма, наверное, надеялась, что я буду их читать ночью. Блюма, вроде вслепую, сунула часы в карман передника и заверила меня:

– Могила. Имей в виду. Чистая могила.

Да. Я возвращалась к своей жизни с того света.

В поезде приводила свои мысли в порядок вещей. Я пыталась понять природу своего испуга.

Ну, допустим, Миша знает, что его отец Куценко. И что? А если он не знает, что его отец Куценко, а считает, что его папа – сумасшедший Фима? И что?

Миша вырос. Пусть сам разбирается со своими отцами, со своей наследственностью, вплоть до Мирослава. Я ни слова ему не скажу в этом направлении. Если спросит.

А если не спросит, а сам расскажет Марику – и про Куценко, и про Фиму? Причем не только по собственным наблюдениям, но и по соображению мамы, Гили и – самое плохое – Блюмы. И что?

А то! Какая я тогда получусь мать для Эллочки в глазах Марика? Это во-первых. А во-вторых, какая жена?

Следовательно, оберегать надо не Мишу, а Марика и Эллочку. И оберегать именно от Миши.

Да. У меня было секретное оружие против Миши – Гиля и его лехаим. Но в любом случае оставалась Блюма. Может, и она была в курсе насчет этого. А она может по дурости и против Миши выступить, и против меня, и против всех. Потому что она только за Фиму и больше ни за кого.

И как же Блюма втиснет свою ручищу в мой маленький браслетик? И как же я об этом не подумала? Получилась взятка и ничего больше. Никакого прикладного значения.

С такой бесцельной мыслью я уснула под стук колес уже где-то за Калугой.

Мне приснился Миша, что он не умеет плавать и боится.

Дома я осмотрела свое лицо в зеркале и увидела, что постарела. Вот так: позавчера еще не постарела, а теперь – да.

Но дело не в этом.

Марик на работе. Элла находилась в школе, в группе продленного дня. Тогда начался эксперимент, и Эллочка как неуспевающая ходила после уроков, чтобы делать домашние задания под квалифицированным присмотром, классная руководительница посоветовала. Я не захотела объяснять, что у меня тоже имеется кое-какая квалификация. Пускай. Домой она возвращалась часам к четырем.

В квартире за время моего краткого отсутствия царил беспорядок. Нужно убирать, мыть, стирать. Руки не поднимались.

И я прилегла на диван. А отдых не получался. Позвонила Александру Владимировичу. Он обрадовался, но сказал, что обеденный перерыв уже прошел, что лучше мы увидимся завтра. Не знаю как, но я предложила, чтобы он сейчас же пришел ко мне на дом. Он помолчал и сказал, что очень скоро придет.

Да. Посреди неубранной квартиры состоялось наше первое любовное свидание. Короткое, но содержательное. Я поняла, что женского во мне много и оно требует подтверждения со стороны. И нужной стороной оказался Репков.

Я отгоняла образы Блюмы и Фимы, но они неотступно давали о себе знать. Именно чтобы их заглушить, мне нужен был Александр. Саша, который абсолютно ничего не знал и не представлял, что я прошла за короткую ночь в Остре и что содержалось в моей внутренней судьбе раньше.

Если кто-то скажет, что имела место измена, я не соглашусь. Без объяснений.

Так как мои встречи с Репковым приняли близкий характер, я в порыве дала ему свой номер телефона. Но тут же пожалела. Трубку мог взять Марик или Эллочка. Это послужило еще одним плюсом в непроходящей тревоге.

Начались наши свидания на дому. Почти каждый день. Я находилась в невменяемом состоянии. Пришла в себя примерно через две недели. И вот по какому случаю.

Приближался Новый год. Марик спросил, какой подарок я хотела бы получить и что лучше купить под елку Эллочке. Я попросила дать мне возможность купить шубу из мутона. Если ему кажется это слишком дорого – какую-нибудь другую, можно просто каракулевую. Как-то, гуляя по Петровке с переходом в Столешников, я увидела шубы в магазине «Меха».

Я ожидала, что Марик возразит насчет цены, специально нарывалась на обиду. Но он согласился. Эллочке решили купить двухколесный велосипед, о котором она мечтала, так как у нескольких девочек с нашего двора подобные уже были. Ей было бы кроме прочего и полезно – согнать лишний вес. Я так и сказала – похудеет и, может быть, прочистится голова с мозгами.

Марик встретил мое замечание с отчаянием:

– Эллочка в плачевном положении. От тебя ей нет ни внимания, ни участия. Она много ест, чтобы доставить себе удовольствие. Другое ей недоступно. И это в доме, где мать не работает и все свое время могла бы уделять дочери. Ты в дневнике не расписываешься, она носит мне. Ты ее оценки знаешь? Тройки и двойки, вот какие оценки. Она толстая и некрасивая. Поэтому она тебя не интересует. Когда-то вы с ней гуляли, ты ей искала красивую одежду.

А теперь у нее пальтишко с короткими рукавами.

Я смолчала. На Эллочку невозможно было что-то купить в последнее время. Она не помещалась в детские размеры, и поэтому я бросила поиски хороших вещей – промышленность их не шила, ни наша, ни импортная, а не потому, что не хотела.

Я ответила вслух:

– Знаешь, Марик, не надо мне шубы. Ничего мне не надо. Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы не говорил глупостей.

Марик, наверное, приписал мою жалобу на счет Эллочки. Что я страдаю из-за ее вида и положения, от бессилия в этом вопросе.

– Майечка, давай начнем сначала. Займемся Эллочкой на полную силу. В первую очередь ты как мать и как женщина. А я подключусь на любом этапе.

Я оставила его в заблуждении. Откуда у меня полная сила, если нет у меня никакой силы и взять неоткуда? А ведь должно еще было состояться выяснение отношений на почве того, что Эллочка еврейка. Время поджимало по возрасту.

Я тут же перевела беседу на эту больную тему. Посоветовала Марику как отцу подготовиться, чтобы не быть застигнутым.

Он посмотрел на меня странными глазами:

– С чего ты взяла? Что, обязательно?

– Обязательно. В жизни каждого человека еврейской национальности такое бывает. У Миши было. И у Эллочки будет. И некоторые на этой почве потом делают себе сильные глупости. И другим делают.

– А у тебя? – Марик спросил это с вызовом.

– Я жила в Остре. Там вокруг одни евреи. И считалось, что это хорошо. А потом я стала взрослая и сама разбиралась. А у тебя? – Я нарочно заострила вопрос взглядом прямо в глаза Марику.

– Я через такое прошел, никому не пожелаешь. Но то же была война. Я вопросов не задавал. Когда захотел задать – некому было. Отца и мать сожгли в синагоге, сразу, когда немцы пришли. И бабушку с дедушкой там же, и еще человек двести с детьми. Я убежал в лес. Специально тебе не рассказывал, чтобы не растравлять. Такие воспоминания до добра не доводят. Всем известно. Тут ты мне Америку не открыла. Поняла? Не у кого было спрашивать.

– А у Эллочки есть, с кого спросить. С нас она спросит. Имей в виду.

Да. И про Марика я ничего не знала.

Обрывки, обрывки, обрывки.

В общем, шуба отошла далеко на посторонний план. На повестку дня под Новый год встало совершенно иное. Я не стремилась испортить настроение Марику. Но сколько я могла носить ответственность в себе? Тем более что он первый начал перекладывать на меня все: и вес, и одежду, и успеваемость Эллочки.

И только в тот момент я осознала, что веду жизнь на нескольких фронтах: на остерском, тихоокеанском, и двух московских – Марик с Эллочкой и Репков. На четырех и даже больше.

Новый год отметили кое-как в семейном кругу. Эллочка обрадовалась велосипеду, но когда уселась, шины сдулись под ее тяжестью. Я обратила на этот факт внимание. Она – в слезы. Марик замахал на меня рукой, тут же схватил насос и подкачал шины.

Я подарила Марику хорошую записную книжку и китайскую авторучку с золотым пером. Он вечно записывал своих клиентов на клочках и терял.

А ведь я осталась без подарка, даже без мелочи. Тем не менее я нарочно проявляла веселость и непринужденность. Когда показывали «Кабачок 13 стульев», я громко подпевала, не считаясь с мнением Марика и Эллочки.

Да. Голоса у меня нет. И слуха нет. И ничего у меня нет.

Но дело не в этом.

Примерно через неделю после Нового года в почтовом ящике я обнаружила поздравительную открытку от Блюмы. Ничего плохого. С новым счастьем, крепкого здоровья. И подпись: «Твои родные Блюма, Фима, Фаня, Гиля». Меня не удивила подпись на открытке. Блюма есть Блюма.

Под предлогом смены замка на почтовом ящике я отобрала ключ у Марика и внутренне постановила: корреспонденцией занимаюсь только я. Для Марика отныне ящика не существует.

Нужен трезвый взгляд. Даже мужской. Кроме Репкова, разобрать ситуацию некому.

Я выработала план: рассказать в общих чертах Репкову ситуацию. Рассмотреть его реакцию как лица незаинтересованного. А дальше поступить по собственному усмотрению.

Да. В конце концов, человеку нужна не истина, а то, как все обстоит на самом деле. Хоть бы для отчета себе.

Дней десять я выдержала, не давала знать о себе Саше, чтобы он позвонил первый.

Хватала трубку на всякий звонок и сильно рисковала. Но добилась своего. Он соскучился и просил о встрече. Позвонил с утра, когда Марик был на работе, сказал, что может прийти прямо тут же. Я отказалась без придумок. Отказалась – и точка.

Я говорю:

– Мне надоело быть у тебя на второе. Может, ты как-то устроишь, чтобы мы с тобой на целый день были вместе?

– Ну что я могу, если у меня семья, у тебя тоже обуза. Можно ко мне на дачу съездить в выходной. Я иногда сам езжу, никто не удивится. Но ты не сможешь на долгое время, да еще в воскресенье.

– Смогу.

Тут же в уме решила, что скажу Марику: посоветовали отличную портниху, мастера по иностранным журналам мод, принимает только по воскресеньям, так как еще работает на основном месте – в театре. Сначала вроде поеду по магазинам искать материал, потом к ней. День в распоряжении. А Марик, между прочим, пусть проведет денек наедине с Эллочкой. И потом мне доложит, как с ней вести беседы и слушать ее капризы на все стороны.

Так получилось, что подруг и личных знакомых в Москве у меня не завелось. Все через Марика. Он удивился, кто же подсказал портниху. Я непринужденно оправдалась, что звонила приятельница из школы, в которой я преподавала.

Он заметил сквозь зубы:

– Ясно. Мы с Эллочкой пойдем на экскурсию в планетарий, потом в зоопарк. Она давно просилась. Я рассчитывал, что мы втроем. Теперь вдвоем, без тебя.

– Если бы ты меня заранее предупредил, я бы пошла.

А теперь я не могу отказаться от портнихи. У нее очередь на полгода вперед.

Марик легонько постучал кулаком по столу. Не для скандала, просто как жест.

– Хорошо, что на полгода вперед. А то ведь бывает иногда, что на полгода назад.

И посмотрел мне в глаза.

Я быстро посчитала, что такое было полгода назад. Кроме смерти мамы – ничего примечательного. И что он имел в виду, до сих пор не понимаю.

На даче во всем видимом вокруг пространстве лежал чистый белый снег. Я радовалась красоте с тишиной пополам. Саша находился в приподнятом торжественном настроении. Это была наша первая встреча по-настоящему в независимом состоянии.

Я выбрала хорошую минуту и сказала:

– Вот мы с тобой вместе уже больше месяца. А ты ведь про меня ничего не знаешь. Тебе интересно?

– Что интересно?

– Узнать про меня, про мою жизнь. Что ты про меня думаешь?

Саша задумался. Потом ласково сказал:

– Я думать не хочу. Смотрю на тебя и любуюсь. И все. Зачем думать? Нам не по двадцать лет, чтобы переделывать свою жизнь. Если ты начнешь мне рассказывать, получится, что надо тебе помочь в чем-то. Материально, конечно, – пожалуйста. А кроме денег – что можно сделать?

Саша говорил, как всегда, спокойно и точно. Возразить нечего.

И все же я ответила, как намечала заранее:

– Мне нужно посоветоваться. Просто совет – это никаких забот тебе не прибавит.

Саша рассмеялся:

– Мне – нет. А тебе, может, прибавит. Подумай, не надо сейчас ничего говорить. У нас счастливый день. Только и заботы – не пропустить свою электричку.

– Ладно. Не отвечай ничего развернуто. Только «да» или «нет».

Вижу, Саше интересно. Я повела разговор дальше.

– Человек состоит из фактов и размышлений по поводу этих фактов. Да?

– Да.

– Факты таковы: у меня есть муж, дочь и сын. Дочь в школе, сын в армии. Муж – работает. Да?

– Да.

– Сына я боюсь. Дочь мне чужая. Мужа уже не люблю. Я ничего не делала специально, чтобы так получилось. Сложение обстоятельств и больше ничего. Но у меня осталась впереди жизнь, которую надо провести достойно. Мне тридцать восемь лет. Почти тридцать девять. Ты старше меня. Но ты мужчина, и тебе возраст не помеха. А мне – помеха. Я старею на глазах. Моя жизнь кончена? Скажи одним словом.

Саша молчал. Я специально подвела, чтобы одним словом не получалось.

– Ты мне не раскрыла главного. Почему ты боишься сына, почему дочка чужая, почему не любишь мужа. Но я лезть не буду. Не надейся. Сказала – и сказала. Факт. Тем более я знаю в результате собственной жизни – важен результат. И точка. Раз ты фактически внутри себя постановила считать такой факт, такую точку, значит, твоя жизнь кончена.

Саша смотрел мне в глаза и улыбался.

Я переспросила:

– Кончена?

Я стремительно начала одеваться без разбора: белье, чулки, юбка. Комбинацию забыла, свитер напяливала уже возле двери.

Саша лежал и молчал. Когда я с усилием просовывала голову в узкое горло свитера, раздался его спокойный голос:

– Я сказал тебе то, что ты сама хотела услышать.

Я заплакала. Ворот сдавил мне шею. Я тянула его во все стороны. Но нитка крепкая и вязка специально такая, чтобы не растягивалась: двойная косичка.

– Успокойся. Ты артистка в душе. Тебе мало эффектов, и ты придумываешь. Точно говорю. Придумываешь. Да?

Я ответила, как было условлено мной же, – одним словом:

– Да.

Моя далеко идущая ошибка заключалась в том, что в результате частичного пересказа волнующих проблем я получила еще один лишний вопрос: стоит ли мне жить?

Но Саша дал мне мысль: пересмотреть то, на чем я поставила точку. Все-таки положительный итог из разговора я вынесла. И вынесла на своих плечах. А жить или не жить – всегда можно подумать, когда придешь к окончательному выводу.

Установилось затишье.

Марик предложил устроить широкое празднование своего дня рождения. Тем более – сорокалетия. Я согласилась, так как считала, что подобные мероприятия укрепляют общность.

С энтузиазмом покупала продукты, размышляла, что приготовить, как распределить нагрузку по кухне, чтобы не сваливать на один день.

Привлекла Эллу. Мы вместе с ней говорили о подарке. Элла предложила нарисовать картину. В школе им показали, как пользоваться акварельными красками, и девочка увлеклась. У нее было все необходимое.

Со своей стороны, я хотела купить что-то по специальности Марика, но необычное.

Неожиданно в антикварном магазине на улице Кирова при одном взгляде пришла мысль – старинные часы. Не слишком дорогие, потому что не идут, с каким-то скрытым дефектом, а также внешне обшарпанные. Продавец меня убедил, что лучшего подарка в данной категории не найти. Настоящий мастер будет доволен. Тут и реставрация, и механизм, и поиски нужного решения. Занятие на долгие месяцы, а то и годы, если отнестись с любовью. Я купила часы и надежно спрятала.

И вот наступил день. Выпало как раз воскресенье. Собралось четырнадцать человек, если считать вместе с нами троими. Даже те, кого мы не видели уже лет десять. То есть с моего переезда.

С утра Элла хотела вручить папе подарок – свою картину. Но я убедила ее, что надо дождаться трех часов дня, когда соберутся гости, и уже тогда вручать при всех, заодно попросила разрешения посмотреть. Элла не дала, но и не надулась, как обычно.

Я накрыла превосходный стол. Все своими руками – и варила, и крошила, и резала, и фаршировала.

Главный дорогой гость – Бейнфест. Он у нас не объявлялся с первого дня рождения Эллочки.

Бейнфест пришел заранее и долго разговаривал с Мариком. Я не слышала, мне не надо, у меня же готовка.

Элла от нетерпения вынесла картину к столу и громко позвала:

– Папа-а-а-а! Выходи, я тебе буду дарить!

На картине изображено следующее: волнистое море, водянистое, серо-голубое, над волнами две фигуры – вроде одна в штанах, другая в платье; под волнами тоже две фигуры – одна в штанах, очень широких клешах, другая маленькая и круглая, непонятно в чем одетая. По всем краям надпись: с днем рождения, с днем рождения, рамка такая. И все какое-то грязное, неопрятное. И листок покоробленный, насквозь неровный. Элла буквально искрилась от радости предвкушения похвалы.

На зов вышли Марик и Бейнфест.

Элла громко сказала:

– Дорогой папочка! Поздравляю с днем рождения!

Я сама нарисовала, и мне никто не помогал.

Марик рассматривал живопись вскользь, ему было не важно. Ему было важно то, что дочка помнила и старалась.

Бейнфест тоже смотрел. Он как юрист пристально вгляделся и строго спросил:

– Эллочка, наверху папа и мама. Понятно. А внизу, в море? Не понимаю кто?

– Миша и я. Он служит на подводной лодке.

– Марик, так Миша на флоте? Подводник? Ты в курсе, что срочникам-подводникам обязательно положен отпуск. Он сколько уже служит?

Марик без запинки ответил:

– Восемь месяцев.

– Так еще немного потерпите, и прикатит в отпуск. Ну, Эллочка, а что ж ты под морем делаешь?

– Я Мише помогаю. Я скоро буду пионеркой. А пока я октябренок, меня не пускают в лодку, там военная тайна, и я под водой. Миша вышел из лодки меня проведать и передать привет папе.

Бейнфест громко засмеялся. И Марик тоже улыбнулся.

Да. Говорили-говорили. Марик с Бейнфестом говорили наедине час в Мариковой мастерской. А про Мишу ни словечка.

И Эллочка хороша. Привет папе. А маме?

И Бейнфест тоже. «Ты в курсе, Марик». А я, что, совсем не могу быть в каком-нибудь курсе?

Я вынесла свой подарок. Просто из-за досады, я раньше хотела, когда все сядут за стол. Такое требует зрителей, это же искусство. Ну ладно.

Марик долго рассматривал часы, ходил кругами, легонько трогал, смотрел в лупу и прочее.

Бейнфест горячо одобрил и внес свою лепту:

– Мне перед самой войной Изя подарил шахматные часы. Тогда модно было – шахматы. Все такое. Они только-только наладили выпуск. Куда-то жена их засунула. Найду. Тоже, между прочим, можно считать, антиквариат. Двадцать восемь лет назад.

– Двадцать восемь – не антиквариат, – вступила я. – Это старье. Вы одними и теми же глазами смотрите на разные вещи, а нужно настраиваться, чувствовать.

Такие слова вырвалось у меня помимо воли. Я не терплю глупостей.

Бейнфест ответил примирительно:

– Конечно. Двадцать восемь лет – не срок. Я образно выразился. Я привык как адвокат в последнее время говорить образно. Я имел в виду, Майечка, что это историческая вещь. Со всех сторон историческая. Тем более с годами. Может, они сломанные.

Марик вставил слово:

– Если не жалко, Натан Яковлевич, отдайте мне. В крайнем случае, если они сломанные, я исправлю и вам обратно отдам. Мне очень интересно. Вспомню молодость. И дядю тоже. Так сказать, отдам долг памяти.

Бейнфест обещал принести – как подарок ко дню рождения, дополнительный.

На этот раз имя Миши не прозвучало. Но я точно чувствовала, Марик подумал о мальчике, как и я. Мы Мише такие часы не купили. Собирались-собирались, но в продаже не нашлось. А потом он бросил пионердворец, и идея пропала.

Троюродный брат Марика Боря Симкин с женой Раей подарили хрустальную вазу. Маленькую, но красивую. Немецкую или чехословацкую. Не новую – наверное, из комиссионки.

Товарищи с работы – Фима Слуцкер и Володя Лозбичев – принесли как презент набор немецких инструментов не знаю для чего, но очень редких.

Тетя неизвестно с какой стороны – Роза Ильинична Белкина – принесла фарфоровую статуэтку из своего дома: сидящая балерина, которая завязывает пуанты. Юбка из ткани, густыми оборками, поднята на колени. Очень красиво. Роза тут же рассказала, что статуэтку привез из Германии ее старший сын в качестве трофея. Я и без нее знала, откуда берутся такие статуэтки. Ими в каждом антикварном магазине были заставлены пара полок, и никто не брал.

Семья целиком – глубокие старики, но бодрые – Шнитманы Самуил Борисович, Римма Израилевна, их сын Юлий, уже пенсионер, инженер-метростроитель, его жена Марина Александровна – вручили набор из хорошего металла: шесть чайных ложек. Не серебро, я сразу поняла, но красивые, с голубой глазурью на черенках.

Жена умершего другого троюродного брата Марика – Жени Хлюбарака, Наталья Ивановна, принесла пиалы для чая – привезла из Самарканда, где побывала в командировке. По профессии она, как и ее покойный муж, химик.

Что подарил Бейнфест, расскажу позже.

Рассказываю про подарки, так как в подарках проявляется человек. Его вкус, его настроение. Я запоминаю все подарки. Всегда.

Мои часы стояли на почетном видном месте, и гости любовались без перерыва.

Эллочкиной картиной обнесли стол, и она получила комплименты по поводу таланта и способностей.

Все шло хорошо. Но тут Бейнфест на правах тамады провозгласил тост:

– Я хочу выпить за тех, кого сегодня с нами нет. Я как пожилой человек спокойно знаю, что жизнь – это исключение, а смерть – правило. Не надо грустить. Надо жить. И, как говорится: лехаим!

Многие громко сказали: «Лехаим!»

Кто не понял, тому шепотом объяснили. Но в основном обошлось без перевода.

Марик с непривычки сильно выпил и выступил с ответом:

– Вот именно, уважаемый Натан Яковлевич! Лехаим! Не буду перечислять всех поименно. Но в первую очередь назову сегодня своих папу и маму: Файмана Мойше-Янкеля Овсеевича и Файман Фиру Марковну; а также своих дядю и тетю, которые воспитали меня и дали путевку в жизнь, – Гальперина Исаака Шмульевича и Гальперину Розу Мотловну. Лехаим! Это я нам с вами, дорогие гости, а не мертвым говорю, только потому, что так положено. Но в то же время и им. Мертвые тоже живут – на том свете. И неизвестно, кому иногда на первый взгляд лучше. Прошу вас, хорошо закусывайте, потому что мы еще поднимем много тостов за разные случаи жизни. И еще я хочу предложить в этих же рамках, чтобы каждый встал и назвал имена-отчества своих родителей или других родственников, которых нет. Ну, лехаим всем-всем-всем! Давайте, кто первый скажет?

Юлик засмеялся и даже перебил Марика на последней букве:

– По паспорту называть или как? По паспорту – язык сломаешь.

– По паспорту, по паспорту. Как в тюрьме, – подхватил Бейнфест.

Все засмеялись.

Постепенно в ходе речи лицо Марика теряло цвет, и под конец он стал совсем белый.

Я вывела его и уложила на диван-кровать в другой комнате. Не раскладывала и постель не стелила, так как Марик не стоял на ногах. Вдруг обессилел от выпитого и сказанного. В общем, довел себя.

Инициативу Марика никто не поддержал, тем более после его позорного отхода. И правильно. Какая может быть мертвая перекличка в подобных условиях.

Мне пришлось доводить праздник до финальных аккордов: сладкое, чай и проводы.

На прощание Бейнфест, который выпил гораздо больше Марика, но опьянения наружу не пускал, обнял меня и расцеловал.

– Майечка, – говорил, – какая ты красавица! Береги Марика и детей. Не теряйте со мной связь. Я вдовец. У меня только работа, а я человек не общественный. А личный. Звоните. Я всегда на все руки помощник.

Я приняла его слова близко к сердцу.

Элла доедала оставшиеся пирожные, свалила все штук пять на свою тарелку и ела большой ложкой.

– Все ушли? – Это она спросила с набитым ртом.

– Все.

– Они все евреи? – Эллочка глотает куски и не жует. Смотрит мне в глаза. Прямо внутрь. Фокус какой-то.

– Не все. Почему ты интересуешься? – И я подумала, что вот оно. А Марик спит как ни в чем не бывало.

– Я тебя проверяла. Я сама умею отличить еврея от другого человека. По именам. Еврейские имена: Абрам, Изя, Зяма, Мойше, – Элла загибала вымазанные кремом пальцы, – Гирш, Роза. Больше я не знаю. Завтра еще запишу, что сегодня услышала. Евреи всегда маскируются. У еврея всегда что-то выдает. Или нос, или имя, или отчество. Или гоголь-моголь. Такое специальное еврейское кушанье-еда. И еще у евреев обязательно золото. Надо различать.

Элла рассуждала взрослым тоном, конечно, с чужих слов.

– Что ты несешь? Кто тебе сказал? Зачем надо различать?

Элла затолкала в себя новую порцию и продолжила, при этом уже смотрела в тарелку. Наверное, из-за жадности, потому что пирожные кончались.

– Мне объяснила одна девочка в классе. Она русская. У нее родители евреи, а она русская. Она мне сказала, что вы евреи, а я тоже русская, как и она, и что поэтому вы меня не любите. Особенно ты.

Мне стало плохо. Да. Это не Миша. Это такая дурь, что не вмещается в голову. Элла разносит в коллективе свои измышления по поводу того, любят ли ее родители.

Усталость брала свое. Но я нашла силы и погладила Эллу по голове:

– Завтра с тобой поговорит папа. Объяснит.

Элла спокойно ответила:

– Папа уже говорил. Я поняла. Я не дурочка. Как ты думаешь. Он говорил, что если меня обзывают жидовкой, то надо не отвечать, а смеяться. Смеяться у меня не получается. Потому что меня обзывают не просто жидовкой, но и жирной. И всегда вместе. Жирная жидовка. А я же русская. Ну, жирная. Но русская же! Мама, скажи!

В глазах Эллы была злость. Отчаяния там не виделось.

Я ничего не ответила, а по-доброму посоветовала:

– Ешь меньше. Скоро за парту не влезешь. Хоть русскую, хоть еврейскую.

Элла расплакалась и побежала к Марику. Тормошила-тормошила, не добилась от него ни малейшего ответа. Улеглась в выходном платье с ним рядом, как могла: вот-вот свалится на пол. Но так как высота дивана была небольшая, я не волновалась.

Знаю как педагог: иногда надо не реагировать на истерику, а дать пощечину. Я дала Элле затрещину своим деланным равнодушием.

Сколько мне это стоило, неизвестно.

От Миши пришло письмо с поздравлениями Марику. Обычные пожелания. Про себя несколько слов: здоров, служба идет хорошо.

Марик прочитал и вздохнул:

– Миша совсем не пишет подробности. А человеку надо кому-то говорить подробности. Я только надеюсь, что у него появились друзья. Если бы он на суше проходил службу, мы бы его навестили, отвезли что-нибудь вкусненькое, домашнее. Хоть бы скорее ему отпуск дали. Правда, Майечка?

– Конечно. Но он вкусненькое и в детстве не очень любил. – Я ответила с чувством, так как думала о Мише постоянно.

Но Марик разозлился.

– Да что ты ему вкусное давала?

Вот как можно все перевернуть на желудок. И Элла в папочку. Теперь ясно.

Я сохранила спокойствие и сказала:

– Мишенька теперь на такой глубине, что не доберешься. И своими ссорами между собой мы усугубляем его положение.

Но дело не в этом.

Встречи с Репковым приносили радость. Но не полную. Между нами установились легкие отношения, основанные на взаимном увлечении. К счастью, моя попытка посвятить его в свои проблемы не удалась. К тому разговору мы не возвращались. Лишь однажды, примерно через месяц, Саша напомнил про мои сомнения.

– Все партизанишь?

Я удивилась от непонимания, что он имеет в виду.

Он объяснил:

– Ты со своими воюешь. Ты у них в тылу. Но дело в том, что и они у тебя в тылу. А победа куется в конечном итоге на передовой.

Как бывший фронтовик и офицер запаса Саша нашел важную ноту. Со смехом и улыбкой, но правильно нарисовал ситуацию.

Тот день мне особенно запомнился, потому что он сообщил о долговременной командировке в Тюмень и назвал как место постоянного двухмесячного пребывания Самотлорское месторождение нефти, а точнее – Шаимский промысел.

Я переспросила:

– Хаимский?

Саша засмеялся.

– Ну, я знал, что ты еврейка, Майка, но что до такой степени! Хаимский промысел. Хорошо сказано. Поделюсь с буровиками. Там мастер – еврей из Баку. Авдиль Эфраимов. Двести тонн в сутки дает. Вместе с ним посмеемся.

Неведомыми путями в тот же миг у меня зародилось соображение:

– Саша, на твоем производстве большие перспективы. У тебя есть знакомые в Институте нефти и газа? Мой старший сын вернется из флота. Надо приниматься за гражданскую жизнь. Устроишь его в институт? Не волнуйся, у него в паспорте написано, что он украинец, по его родному отцу.

Саша пропустил мое замечание про национальность мимо ушей. Хоть мне даже показалось, что он покраснел. Чуть-чуть, но я заметила.

Саша спросил:

– Он мечтает про нефтяной?

– Не знаю, что он мечтает. Но думаю, что это профессия для него. Разъезды, испытания.

– Будущее покажет. Вообще-то у меня там кое-кто есть. На высоком уровне. Сделаю. Времени еще много.

Разговор принес мне необыкновенное облегчение. Будущее Мишеньки увиделось в хорошем свете. Во всяком случае, у него отныне был старт – твердое обещание Саши.

И позаботилась об этом я, его мать.

Когда Саша ушел, я села за письмо Мише. Обрисовала развитие нефтяной отрасли, увлекательность профессии – по рассказам Репкова. Намекнула, что время службы не должно пройти бесследно и есть возможность готовиться к поступлению в вуз. Очень осторожно намекнула на возможную помощь специалистов. Все-таки военная цензура. Хоть я и не была уверена, но на всякий случай. Закончила пожеланиями здоровья и скорейшего возвращения. Спросила также, не планируется ли отпуск. Как приятное дополнение вложила фотографию, на которой сняты мы втроем – я, Эллочка, Марик. Фото красивое, я в своем любимом платье джерси терракотового цвета. В черно-белом исполнении непонятно, но все равно. Пусть покажет фото товарищам, поговорит о доме. Это сближает в мыслях.

Да. Фотография – большое дело.

Внезапно мое впечатление о мире перевернулось. Опасения, которые мучили меня столько лет, исчезли. Я поняла, что у них нет почвы. Мне нечего бояться. Особенно со стороны Миши и Блюмы. Со всем возможным остерским шлейфом. Что было – прошло.

Я как могла боролась за свое впечатление в глазах Марика и Эллы. Но отныне и это меня перестало тревожить. Поэтому Блюма не стоит и копейки. И даже Мишенька, если что-нибудь скажет из прошлого.

Я старалась оберечь от неприятных знаний своих якобы близких и любимых. Но теперь семьи фактически не стало. У Эллочки – задатки чудовища. Марик – бессловесный человек, пустое место. И перед ними я должна положить на карту всю мою жизнь?

Оставался Мишенька. Мой Мишенька. Взрослый, самостоятельный, красивый, умный, добрый во что бы то ни стало. Его мучения с его отцами, даже смерть Гили – фикция или самодельный факт, это принадлежало безраздельно только ему. Так пусть же он разбирается с ними сам.

Отсюда и дальше – страха нет. Страх похоронен на неопределенной глубине. Я ни в чем не виновата.

Да. Итоги надо подводить постепенно. И постоянно, а то можно далеко зайти.

С радостью и вдохновением я запечатала письмо. Отнесла на почту, потому что не смогла довериться почтовому ящику возле подъезда.

Но дело не в этом.

Я ждала ответа в замирании сердца. Миша написал через две недели. Он благодарил, просил узнать, есть ли методички, программы в помощь поступающим или можно достать учебники и так далее. Вопросы четкие, ясные. Прослеживалась мысль: мальчик сильно повзрослел. Почерк почти печатными буквами, видно, что старался.

Живо представила, что послание сочинялось в минуту отдыха, в матросском кубрике после тревожной вахты. Возможно, мешали сильная качка и шторм. А Миша усердно выписывал каждую букву, чтобы донести до матери свой привет и благодарность. Бывает ли под водой качка, мне неизвестно, но, во всяком случае, удобств мало.

Меня смутило, что Мишенька принял мое предложение с первого позыва. Но особых интересов, кроме шашек и, до некоторой степени, часов, у него никогда не существовало, а надо же учиться и работать на хорошем надежном месте.

Специальность на каждый день есть специальность на каждый день. С ней идут по жизни вплоть до конца.

Миша написал также, что ВУС у него – акустик, и, может, это пригодится в институте. Чтобы я выяснила.

Примечание про какой-то ВУС меня чуточку разозлило своей безответственностью – скорее всего Миша разболтал часть военной тайны, но раз письмо пришло без вычерков, значит, все нормально.

Я с гордостью прочитала письмо Марику, хотя он желал посмотреть сам. Я согласилась, но сначала все-таки прочитала с выражением и пригласила Эллу послушать.

Когда дело дошло до ВУС, он улыбнулся.

– ВУС – это сокращенно: военно-учетная специальность. Мой дядя Изя любил повторять: «Их вус?» —

«Я знаю?» Да. Он про военно-учетную специальность ничего не знал.

Элла зыркнула на Марика и убежала в свою комнату. Наверное, записать новые сведения про евреев.

Мы остались вдвоем над письмом Миши.

Я постучала пальцем по конверту:

– Немедленно займусь вплотную. Пойду в Губкинский, выясню, достану учебники. Правильно?

Марик ответил:

– Их вус?

Забрал письмо – прочитать самостоятельно. Я напомнила, чтобы потом вернул обратно.

Да. Репков уехал не вовремя. Он бы посоветовал, направил к нужным товарищам для консультаций и налаживания связей. Но впереди оставалось много времени. А Саша возвращался через полтора месяца. Что можно сделать сию минуту – надо делать. Меня переполняла жажда деятельности.

Все мне отдавалось легко. Я выпросила методички, достала учебники и программу для поступающих. Соорудила посылку и отправила по месту назначения.

Я не спрашивала про акустику, а решила дождаться Сашу, чтобы узнать из первых рук.

И только я устремилась вперед, только успокоилась. Случилось.

Меня вызвали в школу лично, по телефону. Не на родительское собрание, а с глазу на глаз.

Учительница моей доченьки рассказала мне, что дети в классе взяли моду читать классный журнал. Случалось – учительница оставляла на своем столе без присмотра. Мало того, что это документ, там оценки и прочее. Там же в конце имена-отчества родителей с телефонами и национальностью в особой графе.

И вот как-то ученики сосредоточились именно на последней странице – где имена-отчества и национальности. И смеялись. Известно, что детям все кажется интересным. То, из-за чего можно над кем-нибудь поиздеваться.

Я вынесла это из педагогического опыта.

В классе были две девочки-еврейки и один мальчик. Включая мою Эллу, естественно. Что бы она про себя ни навоображала.

И вот дошли до первого еврея. Каплан Анатолий Меирович – отец мальчика Юры Каплана. Громко провозгласили: «Еврей». Потом, как назло, по алфавиту – Лифшиц Лилия Товиевна – еврейка. Мама девочки Лифшиц Светы. Тоже во всю силу: «Еврейка». Ну и в самом конце дошли до моей – Файман Марк Мойше-Янкелевич, наш Марик. Папа, значит, наш дорогой. И с растяжкой:

– Вот еврей, так еврей!

Конечно, можно понять. Необычное отчество, даже на фоне еврейских.

Все смеются. Мальчик Каплан молчит, а сам бледный, как смерть. Света Лифшиц уставилась в парту, даром что мою Эллу подбивала насчет того, что они русские с ней на фоне родителей-евреев.

А моя дочь подходит к столу, берет журнал, аккуратненько закрывает его и бьет по голове мальчишку-бандита-второгодника, который еле научился разбирать буквы, а зачитывает национальности во всеуслышание. И она так сильно лупила его по голове, что у мальчика из носа и ушей пошла кровь.

На этом месте вошла учительница и отобрала журнал. Он почти пришел в негодность. Потому что у моей девочки достаточно дурной силы, чтобы истрепать что хочешь, не то что бумажный классный журнал.

Учительница тут же устроила разбирательство. Почему вообще посмели взять журнал и из-за чего инцидент.

Все молчат.

А Элла одна сказала:

– Кутузов Славик самовольно взял журнал и читал вслух национальности.

Учительница спросила:

– И за это ты его побила?

Элла ответила:

– Да. Я при всех сейчас скажу, что мои товарищи по классу – дураки. И вы, Марина Петровна, дура. Потому что такие вещи в журнале писать нельзя.

И моя доченька пошла на свое место.

Учительница ее выгнала из класса без дальнейших разговоров.

И вот теперь она вызвала меня.

Мне ничего не было известно от Эллы. Картину восстанавливала сама Марина Петровна при помощи подробного опроса второклассников и теперь излагала.

Я узнала, что на протяжении трех дней после происшествия Элла не являлась на занятия. А сегодня пришла как ни в чем не бывало.

Я, во-первых, заверила, что совершенно не в курсе дела. Ежедневно Элла выходила из дома в положенный час и возвращалась как обычно после занятий на продленке.

Учительница посмотрела на меня сочувственно.

– У вас очень трудная девочка.

Я кивнула, но возразила:

– Дело не в ее трудности.

Марина Петровна спросила:

– А в чем же дело?

– Вы сами знаете, в чем.

– Ах, вы, конечно, про это самое. Свернули на пробитую дорожку.

– Да, свернула. Я вас уважаю как педагога. Но надо было посвятить урок объяснению, что евреи бывают и хорошие. А вы замяли.

– Я не против, больше того, у меня подруга как раз еврейка. Но ваша дочка меня обозвала дурой. При всем классе. А мне через три года на пенсию. Мне еще тут три года работать. С каким именем я уйду? Про меня пересказывать будут по школам. Вот это я называю вопиющий факт. Это проблема общественного звучания. А национальность – что такое? Я не понимаю. Ну, сказали: «Еврей». Ну, даже при всех. Ну, в журнале написано. Как говорится, из слова песни не выкинешь. Это же надо так воспитать своих собственных детей, я вас имею в виду, чтобы они от одного названия своей родной национальности шарахались и бесились!

Я молчала из последних сил. Но, насколько возможно, поставила вопрос ребром:

– Что вы хотите?

Марина Петровна четко ответила:

– Элле надо при всех извиниться. Попросить у меня прощения.

– Хорошо. Она попросит.

Да. За своего ребенка надо сражаться. Если вырываешь его из лап тяжелой болезни, если выносишь из пожара и так далее. Но здесь – другой случай. Какой другой – я не сформулировала. Потому что невозможно.

Занятия в группе продленного дня только-только заканчивались. Я нашла Эллу в пустом классе. Она собирала портфель, за последней партой, самой большой.

Я увидела ее от двери – одна в огромной комнате с высокими окнами. Стены были увешаны портретами выдающихся людей прошлого и настоящего. В том числе и космонавтами. Они смотрели на мою дочь осуждающе.

А некоторые улыбались. Особенно космонавты. В голове мелькнула мысль, что космонавты всегда фотографируются с улыбкой. На плакатах или даже в газетах с орденами и звездами Героев Советского Союза. А члены Политбюро никогда не улыбаются. Да. У них разный возраст и знания.

И я сказала тихо, но слышно:

– Эллочка, пошли домой. Пирожных купим на углу. Хочешь пирожных?

Несколько секунд Элла смотрела на меня растерянно и ответила:

– Хочу.

Я не устраивала разбирательств насчет извинений. У меня родилась уверенность, что все рассосется само собой.

Как говорится, доживем до понедельника. Тогда вышел одноименный фильм с Тихоновым. Элла смотрела в кинотеатре с Мариком, и потом они мне рассказывали взахлеб. Насмотрелась.

Тихонов есть Тихонов. Элла есть Элла. И так далее.

А через неделю я обнаружила следующее. Пропали мои золотые кольца и серьги, которые я купила на дореформенные сбережения. Столько лет они спокойно лежали в платяном шкафу далеко под простынями, у самой задней стенки. Без коробочек. В узелке носового платка, чтобы занимать меньше места. Пустые бархатные коробочки хранились отдельно.

И вот.

За это время приходили пару клиентов к Марику, солидные люди. У них времени не было копаться в белье.

Марик вообще про драгоценности не знал. Оставалась Элла. Она всегда проявляла любопытство в разных отраслях, которые ее не касались. Но подумать на ребенка в связи с такими ценностями было просто невозможно.

И первого я спросила Марика.

– Ты ничего не своего в шкафу не брал?

– Что ты имеешь в виду? – удивился Марик.

У меня не было выхода, и я рассказала про кольца и серьги. Все-таки мы одна вместе проживающая семья. И он мой муж и должен знать про скрытые ресурсы в случае чего.

– Я давно хотела тебя посвятить в обстоятельства, но все недосуг. А досуг наступил, когда в нашем доме завелся вор. Что ты на это скажешь? – Я с трудом сдерживала гнев, так как, кроме Эллы, теперь никого не осталось на примете.

Марик согласился.

Позвали Эллу.

Сделали ту ошибку, что заранее не разработали план ее расспроса. Но было не до того.

Первой спросила я:

– Элла, ты нам с папой ничего не хочешь признать?

Дочь молчала и доверчиво смотрела на нас своими большими синими глазами.

– Эллочка, лучше сама признайся, мы ведь узнаем правду всегда. Правда всегда вылезает наружу. Даже через время.

Марик говорил ласково и всем своим видом показывал, что верит заранее, что бы Элла ни сказала.

Элла все-таки молчала. Тогда я распахнула дверь шкафа и потребовала наглядно показать, как и когда Элла нашла драгоценности и куда их перепрятала или еще хуже – вынесла из квартиры в неизвестном направлении.

Вероятно, я в порыве негодования слишком сильно дернула дверцу, и она слетела с одной петли. Теперь она висела косо и еще скрипела. От этого картина потеряла свою трагичность, и Элла засмеялась.

Я ее обрубила:

– Сейчас совсем оторву эту дверь проклятую и проломлю твою голову! Тогда ты престанешь издеваться над нами!

И действительно, сорвала дверь с оставшейся петли. Но она оказалась слишком тяжелой, и я упала. Марик бросился ко мне и освободил из-под двери.

Я не утеряла самообладания и продолжила:

– Немедленно говори! Или я тебя сдам в детдом. Там несовершеннолетние преступники, а когда тебе исполнится совершеннолетие, перейдешь в тюрьму, где тебе и место!

Мои силы неожиданно иссякли, и я посмотрела на Эллу другими глазами. И в моих глазах она прочитала, что я уже без сил и меня не стоит бояться.

– Папа, – спокойно сказала Элла, – успокой маму. Да, я взяла три золотых кольца и одну пару сережек. Потому что обещала Свете Лифшиц показать, что она правильно описала мне приметы евреев. У вас в тайнике лежит золото. Вы его прятали. Я нашла тайник. Все правильно. Вы прятали. Я нашла.

– И что дальше? – Марик одной рукой поддерживал меня за плечо – я сидела на кровати, а другой потянулся к Элле. Наверное, хотел погладить ее по голове.

Элла отклонилась и закончила свою мысль:

– А дальше то, что мы со Светой устроили свой тайник. Можете меня пытать, я вам ничего не скажу. Ищите. Я же искала. И вы ищите. А просто так не получите.

Марику как будто залепило рот. Он что-то хотел возразить, а не мог. И я не могла. Только у меня круговой паралич – не только рот заперли, но и руки-ноги отняли по всему периметру существа.

Марик еще сильнее сжал мое плечо и четко произнес, хоть и по складам:

– Хорошо. Я сам лично буду искать. Если не найду – золото твое. Но я найду, будь уверена. Сначала я позову Свету. Если она не признается, позову ее родителей.

Элла ответила:

– Я не боюсь. Зови Свету. У нас с ней договор, скрепленный кровью. Мы против евреев. Нам нужны деньги, чтобы от вас убежать. Ей от своих, а мне от своих. Она меня не выдаст. Хоть убейте.

Моя доченька повернулась и ушла.

А ведь ребенку девять лет. И такое железное спокойствие.

Мы с Мариком переглянулись.

Я попросила:

– Марик, делай как сказал. Она все равно уже чужая. Хуже не будет.

Марик кивнул:

– Да, Майечка. Дело не в золоте. Надо ее спасать. Правда же?

Я горячо кивнула.

Света Лифшиц жила в соседнем доме, и ее телефон у нас был записан. Но вызывать девочку к себе – как можно? Говорить с ней без ее родителей тем более.

Марик предложил:

– Не будем торопиться. Детский ум может придумать всякое. А в состоянии волнения и упрямства возможны нежелательные проявления. Пусть Элла пока торжествует. Пусть завтра поделится со Светой. Посмотрим, как разовьются события.

Но Элла сделала по-своему. Она сама вызвала Свету к нам в тот же вечер. Через пятнадцать минут после разбирательства Света пришла под предлогом того, чтобы сделать уроки. О чем и заявила в коридоре Марику, который вышел на звонок. Элла стояла там же и красноречиво улыбалась.

– Света, – сказала она подружке, – приготовься. Они нас будут пытать. Они узнали про золото, которое мы спрятали. Покажем им, что нам ничего не страшно от их рук. Пошли в большую комнату, сядем там и будем сидеть. А они пускай верещат на весь свет.

И пошла первая. Света стала пунцовой, так перепугалась, но все же поплелась за Эллой. Обе сели на диван и положили руки на колени.

Я наблюдала из спальни. Марик застыл в дверях из коридора в комнату.

В тишине прошло несколько минут.

Света Лифшиц хныкала:

– Отпустите меня домой. Меня будут искать родители. Они заявят в милицию.

Света заплакала, хоть руки с коленей не убрала. Слезы текли по лицу и падали на сжатые кулачки. Элла гневно посмотрела на нее и прошипела:

– Как тебе не стыдно! Они же радуются, что ты сопли распустила. Они нам ничего не сделают. А если сделают, их посадят в тюрьму. Ты же сама говорила!

Марик громким, но неуверенным голосом сказал:

– Хватит ломать комедию. Вы две дурочки. Никто вас трогать не собирается. Хоть и надо. И крепко. Сейчас же иди домой, Света. Или лучше – я пойду с тобой и поговорю с твоими родителями. Расскажу им, что ты их ненавидишь за то, что они евреи. А ты будешь стоять и слушать.

Марик хотел что-то еще продолжить на эту тему, но Света зарыдала:

– Ой, не надо! Я их очень люблю! Так люблю, что я не знаю как! Мы просто играли! Это игра! Элла, скажи! Мы просто играли! Мы придумали, что не любим! А колечки и сережки я покажу где. Мы сделали секрет под стеклышком. Во дворе, здесь! Тут у нас рядом с клумбой! Я покажу! Только ничего не говорите моим папочке и мамочке!

Элла от такой прямоты растерялась.

Марик, чтобы не утерять инициативы, скомандовал:

– Сейчас же во двор! Одевайтесь!

Он взял фонарик и вышел вместе со Светой.

Элла идти отказалась.

Мы остались с ней наедине. Она придвинулась, ноги у нее были деревянные. А лицо она запрокинула вверх, чтобы глаза уперлись в потолок.

– Ну и что. Ну и что. – Это она сказала абсолютно взрослым голосом человека, которого уже обрекли.

И тут мне показалось, что прошло сто лет со дня ее рождения.

Да. С Мариком мы не обсуждали создавшееся положение. Он пообещал Свете, что ничего не расскажет ее родителям. Я возражала, но в конце концов согласилась. Никому не станет легче. Новый скандал только отразится на Элле, так как понятно, что она была заводилой и ее испорченный ум не успокоится, а пойдет дальше. И куда, это еще большой вопрос.

Несмотря на мое тревожное ожидание, учительница не давала о себе знать насчет публичных извинений. С Эллой всякие разговоры на посторонние темы прекратились сами собой. Только необходимое.

Иногда я ловила на себе ее пустой взгляд.

Марик со слезами спрашивал: когда она стала чужая, почему.

Но я думаю, что она родилась чужая. Как женщина я могу ощущать подобные вещи.

В квартире воцарилась невыносимая атмосфера.

Одно держало меня: редкие письма Мишеньки, которые становились все сердечнее. Я, конечно, писала ему каждый день.

Насчет акустики и ее роли в будущем Мишеньки.

Саша Репков мне объяснил примерную разницу между использованием акустики в нефтянке и на флоте. Разница, конечно, огромная. Но все-таки принцип есть. Мише не помешает.

Хоть Репков мне наглядно проиллюстрировал, что лучше в таком случае Мишеньке идти на специальность «Полевая геофизика» или как-то так. Глубина залегания и так далее. Взрыв, датчики. Примеси. Звучало очень заманчиво. Но взрывы меня насторожили.

После ухода Репкова я переписала конспект, который он мне на слух представил в своей речи, и добавила свои соображения на опасную тему взрывов. Пусть Мишенька подумает. Может, лучше быть геофизиком.

Мне нравилось представлять, как мой сын слушает глубину и всякие помехи возле лодки и предупреждает товарищей в случае чего.

Да. Миша находился на такой глубине, что его никому из тех, кто наверху, не достать. Ни мне, ни Марику, ни Блюме с Фимой.

А Блюма и не давала мне забыть о ней. Писала письма с изложением дел в Остре. Всякие мелочи. Никаких обобщений она сделать не могла по своему умственному развитию, но у нее хватало ума всякий раз давать цифровой отчет по письмам к ней Мишеньки. Сколько пришло, какое обращение: «Дорогие Блюмочка и Фимочка», какие обещания на будущее: «Если дадут отпуск, обязательно приеду в Остер».

Но вот от Блюмы пришло письмо иного рода.

Был конец учебного года. Элла довела меня своей неуспеваемостью до белого каления, и я находилась в очень нервном состоянии. К тому же предстояло решить, что делать летом. Ехать вместе с дочкой на море не хотели ни я, ни Марик. Отправлять ее в лагерь мы тоже боялись. В детском коллективе, тем более на относительной свободе, могло произойти всякое.

Именно в этот момент Блюма написала без всякой внешней причины с моей стороны, что она больше не может терпеть и хочет меня предупредить, чтобы я не давила изо всей своей силы на нервы Мишеньки. Что он устал от моих наставлений и предначертаний. Что у него свои планы на будущее, а институт, который я указала ему по профилю, ему не годится, и он мечтает совершенно о другом. И что Блюма совсем на другое рассчитывала, когда умоляла его целый год в своих письмах помириться со мной и ни в чем для вида мне не перечить.

Пересказываю близко к тексту, потому что буквально воспроизвести невозможно: все свалено в одну кучу. Выходило хоть по логике, хоть как, что Миша все это время писал мне по милости, но больше терпеть не в состоянии.

А я на него давлю и давлю. Давлю и давлю. Как якобы в свое время я давила на Фимочку, и вот что вышло с Фимой и все на ее руки и на ее сердце.

Я просидела над Блюминым письмом ночь. Читала и перечитывала. Или она врет? Или не врет? Понять нельзя.

И жить дальше нельзя. Писать Мишеньке за разъяснениями – глупо. И страшно. У него за спиной – боевые товарищи и сложная техника.

Утром взяла билет до Киева и поехала в Остер. Как рассчитывала – на один день. Но повернулось иначе.

Блюма встретила меня посреди цветущего огорода. Испугалась. Руки у нее были запачканы в земле, и она этими руками бросилась меня обнимать и голосить:

– Что случилося, Майечка дорогая-золотая?! Ты б телеграмму дала, у меня ничего не сготовлено тебя угостить вкусно!

А в глазах у нее один настоящий вопрос:

«Чем я, Блюма Цивкина, провинилась, что ты, Майя, приперлась без приглашения, чтобы мне нервы мотать?

Ты ж просто так не приедешь на свою родину».

Однако я сохраняла остатки спокойствия, которым заполнила себя еще в поезде и в автобусе. Мой визит уже казался мне вообще лишним. Упадническим по сути. Тем более когда я с фотографической ясностью увидела Блюму. Что с нее взять. С нее взять нечего по любому поводу, тем более по поводу дальнейшей моей и Мишиной судьбы.

Я тут же, в огороде, спросила:

– Блюма, ты отдаешь себе отчет в своих письмах? Ты понимаешь, что ты мне всю жизнь покалечила? Что ты вмешалась в святая святых – в материнскую любовь и заботу?

Блюма подняла лопату и со всей силы воткнула ее в землю.

– Ага, понятно. Ты меня попрекать явилася. Я тебе Мишеньку отдала на тарелочке, я ему мозги на место поставила, в твою сторону их развернула. А ты сама испортила и теперь меня ругаешь.

Тут я заметила, что часы на толстой руке Блюмы, мои часы, держатся сейчас не на браслете, а на резинке. Наверное, Блюма носит их таким образом и не снимает ни днем, ни ночью. Резинка почернела, истрепалась и прямо въелась в желтую кожу на сантиметр, не меньше.

Блюма перехватила мой взгляд. Она даже не смутилась, а наоборот.

– Шо ты смотришь своими глазами? Я тебе назад отдам. Сейчас отдам. – Она стала сдирать резинку и тянуть вниз. От напора резинка порвалась там, где крепления. Часики упали на грядку.

Да. Посадила Блюма мои бывшие часики. Посадила. А ничего из них не вырастет.

– Браслет я тебе отдам тоже. Он сломался. Сразу сломался. Ты ж мне хорошего не отдашь. Ты ж мне на последнем издыхании вещь впихнула. А я отдам. Я всегда отдаю. Я – не ты.

Я подобрала часы, отряхнула их от сухой земли и засунула Блюме в карман передника.

– Дура ты, Блюма. И не из-за ума своего ты дура.

Я хотела продолжить мысль дальше в сторону осуждения, но осеклась. Передо мной из ниоткуда вырос Фима.

Как он подошел, не понимаю. Улыбается. Золотыми зубами. По крайней мере, передними, а там, в глубине, не видно, какими.

Блюма схватила его за голову и резко прижала к своей груди:

– Вот, Фима, вынимай зубы, отдадим назад. Пусть себе опять переливает и на ручке своей красивенькой носит. Бери, бери! – И тычет пальцем прямо в рот Фиме. А Фима скалится. По тону понимает, что улыбаться нечему, а рот закрыть не может, Блюма мешает рукой.

Да.

Я пошла в дом. В свой собственный дом, между прочим. Мало ли кто где прописан.

Вслед за мной заявилась Блюма за руку с Фимой.

Блюма красная, Фима серый. Я белая.

И тут я заплакала. И так плакала, как за платьем своим шерстяным, которое оставила на кровати в ходе эвакуации двадцать восемь лет назад. И плакала полчаса, не меньше. И кричала, и выла. И что там еще делают в подобных случаях.

У Блюмы не упало ни слезинки. Она только терла и терла свое толстое запястье, где был багровый след от резинки. Терла и терла. А Фима смотрел на нас поочередно и моргал.

Потом состоялся разговор. С фактами.

Блюма показала письма Мишеньки. Конечно, не все. Те, где он жаловался на мою назойливость. Они сразу были связаны шнурком отдельно. Да. Блюма дура-дура, а умная. Готовилась к встрече. Хоть и не знала, когда.

И что. И то, что Миша писал: «Очень жалею маму. У нее несчастная жизнь. Она валит на меня свою любовь, потому что ей больше некуда. Придумала мне нефтяной институт. Думаю, потому нефтяной, что командировки, и вдали от дома, и деньги хорошие. У нас многие хотят ехать на Самотлор после службы. Рабочими. На политинформациях только и слышишь в хорошем смысле: нефть – черное золото. Или что-то подобное. Всем хочется золота. Хоть черного. Но мне тяжело выносить мамины письма в себе. Они ложатся на мое сердце камнем. Ввиду понимания ее одиночества. Представляю, когда вернусь, надо будет жить с ней под одной крышей. И терпеть. Буду терпеть. Я сильно повзрослел. Учебники мамины девать некуда – места мало и есть более важные предметы для обихода. Выбрасываю сразу, как только получаю».

И что мы видим? Основная мысль – одолжение. Одолжение и еще раз одолжение.

А я покупала учебники, по очередям за ними стояла, следила за газетами и телевидением. Писала про все, что касалось будущей специальности.

Да. Мой сын меня услышал через свою акустику. Но его акустика не донесла до него основного материнского желания быть рядом и вместе с ним навсегда.

Но все-таки он меня любит. Я сделала такой вывод перед Блюмой. И какая разница, через что он меня любил: через свое терпение или через мою назойливость.

Да. Всего надо добиваться. И любви тоже. И я добилась.

Блюма в общем согласилась со мной.

– Любит он тебя, Майечка. Сильно любит и обожает.

И всегда любил. И Гиле говорил, что любит тебя. А Гиля, пускай ему хорошо лежится, учил Мишеньку: люби маму, люби маму, пусть она и такая-растакая, а ты люби. Ты сын.

Я улыбнулась.

Блюма отреагировала на мою улыбку по-своему:

– И Гиля тоже всегда с улыбкой. Какую жизнь прошел от корки до корки – а всегда с улыбкой. Весь Остер к нему за советом ходил. Одна ты, Майечка, не попросила совета. А он бы тебе сказал, как надо, а как не надо.

– Блюма, у живых не спрашивают. Тем более у родственников. Сама понимаешь. Ты у Гили много спрашивала?

– Много. Его в школу звали выступать. И в техникум строительный. Он ходил. И там спрашивали. А он говорить любил. И умел. Пусть ему хорошо лежится. И вслух читал Мишеньке, когда Мишенька еще маленький был. Миша подрос, сам хотел читать. Гиля противился: «Слушай с голоса, быстрей дойдет».

– И что читал? – Мне не было интересно, но разговор надо поддерживать.

– Например, чаще всего «Повесть о настоящем человеке». Без ног летчик. Настоящий. Наизусть знал. Редко в страницы заглядывал. Шпарил по памяти. Не полностью, но в основном. Мнение в Остре единое до сих пор: Гиля был настоящий человек. И я лично подтверждаю. Только с ногами.

Вечером с почты я позвонила Марику. Мне не хотелось ехать в Москву. Я спросила, как он справляется с Эллой, как питаются. Я наготовила с запасом, но Элле мало любого количества и качества. Марик заверил, что дела нормальные, Элла рисует, учит уроки. Разговаривает спокойно. Я внезапно сказала, что приеду через несколько дней, так как в Остре возникли обстоятельства. Марик не перечил. Надо – значит надо. Справится сам.

Ко мне сама собой явилась мысль задержаться на пару дней в Киеве. Встретиться с некоторыми людьми. В том числе с родственниками. Мысль не оформилась окончательно в цель, но я не могла сидеть на месте.

Конец мая. Темнело поздно. Я потребовала у Блюмы за все хорошее новый адрес Мирослава. Я была уверена, что ей известно, где он и что.

Блюма не отнекивалась, а даже сама дала и телефон.

Стоит с бумажкой в линейку с написанным номером, размахивает листиком перед своим лицом, будто ей мало воздуха.

– Очень хорошо. Все-таки бывший родной человек.

И Мишенька его любит. А жизнь неустроенная после тебя. Один как перст. И Гиля его любил, и Фанечка, пусть им хорошо лежится.

Она так умилительно посмотрела, что меня передернуло.

– Блюма, им-то лежится. И хорошо лежится, не сомневайся. А мне не лежится, не сидится. Ты давай оценки Фиме, кто кого любит-уважает и кто один как перст после кого. Поняла?

Блюма надула губы:

– Ой, Майечка, ты невыносимая. Я ж просто так. Без смысла. Сказала и сказала. Хочешь – езжай к Мирославу. Хочешь – не надо. Не мое дело.

– Твое, Блюмочка. Твое дело. Все твое дело: и Мирослав, и Мишенька, и Фима, и Фаня, и Гиля. Весь Остер твой. Моего тут ничего нету. И никогда не было. Как думаешь, так и говори. Не виляй.

Мое терпение кончилось без начала. Блюма ломала комедию, а я комедию не терплю.

– Ну ладно, Майечка. Я скажу. Ты думаешь, шо я ничего не понимаю. Правильно. У меня ни образования, ничего. Но я понимаю, шо ты решила все узелки поразвязывать одним махом. Нас с Фимой, думаешь, уже развязала. Теперь едешь к Мирославу развязывать веревку. Давай-давай. У тебя узлов – на сто лет. Мне Фаня много чего рассказала про тебя. Такая фамилия – Куценко – тебе знакомая? Мне очень даже знакомая. И лицо его мне знакомое. Шоб ты знала.

Блюма победно плюхнулась на табуретку. Выложила руки на стол. А бумажку из пальцев не выпустила.

Я заметила, что она втянула в дужки часиков новую белую резинку. И узлы надежные. Крепкие. Блюма поймала мой взгляд и выше закатала рукав кофты.

– Что, он сюда приезжал? При Мише?

– Нет. Без Миши. Миша уже в армию пошел. Но у меня язык за зубами. Я – могила.

– И что ты Куценко сказала, могила?

– Ну. Сказала, что Миша в армии.

– Хорошо, Блюмочка. Хорошо. А давно он был?

– Миша только-только ушел. Больше года. Как раз прошлой осенью. В ноябре.

– А как он тебя нашел?

– Нашел и нашел. Не объяснял.

– А Мишенька про Куценко знает?

– Что знает? – Блюма сделала вид, что не понимает.

– Сама знаешь, что знает. Не придуряйся.

– Я ничего про Куценко не знаю. Видела его в лицо.

И тебе прямо говорю. За что видела, за то и говорю. Собралась в Киев – скатертью дорога. Из меня не вытянешь. Я – могила.

И ничего с ней не сделаешь. Умному человеку скажи – поймет и ответит. А она и не ответит, и не поймет.

Но дело не в этом.

Попрощались с Блюмой плохо. Она, видно, жалела, что наговорила лишнего. Но я только укрепилась, что надо ехать к Шуляку.

Снова отправилась на почту. С вещами.

Позвонила.

Мирослав сам взял трубку.

Я подала голос. Он сразу узнал меня. И это через столько лет! Сразу не посчитаешь. Да. Любовь есть любовь.

– Что-то с Мишей? – испугался, конечно.

– Нет. Миша в порядке. Примешь меня на пару дней? Просто как постороннюю. Или у тебя семья? – Вроде я не в курсе.

Телефонистка, когда соединяла, сказала, что Остер вызывает, так что я намекнула откровенно, что нахожусь в двух часах езды от Киева и могу скоро быть на такси. Средства позволяют.

Мирослав ответил коротко и ясно:

– Жду.

А дальше вот что. А дальше то, что Мирослав сильно постарел. А ведь он незначительно старше меня. Сухомятка сказывалась на лицо. Я заметила с сожалением, какой он был красивый, а за десять лет стал совсем пожилой. Мирослав отмахнулся, потому что весь его восторг сосредоточился на мне.

К сожалению, когда собиралась к Блюме, я оделась не наилучшим образом. Поезд есть поезд, и настроение тоже. Но Мирослав на одежду не обращал внимания, а смотрел и смотрел на мое лицо и фигуру:

– Майя, правильно мне мама говорила, что ты ведьма.

Он, конечно, смеялся, но мне стало обидно.

– А ты поверил? И потому завел шашни с медсестричкой. Чтобы она тебя средствами медицины отучила от меня.

Да. Мы оба шутили вслух. Но в душе не шутили. У каждого было свое расстройство по поводу прошлого. Ничего не исправишь. Тем более плюс истекшее время.

Я осмотрела квартиру. Хорошая, светлая. Две смежные комнаты. Неплохо за одну маленькую комнатку в коммуналке. Дела на работе у Мирослава шли все хуже, и теперь он находился на малооплачиваемой работе чуть ли не рядовым мастером. Где – я не вникала, а он не делился.

Почти сразу же перешли на Мишу.

Миша писал Мирославу регулярно. Мирослав принес письма в коробке из-под обуви. Коробка большая – недавно купил хорошие чехословацкие ботинки и переложил бумаги сюда. А то раньше навалом лежали в ящике стола на кухне. Мирослав говорил и радовался, что как раз к моему приезду получилось удобное и вместительное место для Мишенькиных писем.

Первым делом я поинтересовалась, о чем сообщает Миша. Как его настроение.

– Читать писем не буду, он писал не мне, не мне и читать. А у тебя, Мирослав, спрашиваю не отчет, а рассказ по мотивам.

– Настроение хорошее. Боевитое. Ждет отпуска. Обещает приехать.

Шуляк гладил бумажки, вынимал и прятал листочки обратно. Почерк у Миши тут оказался совсем другой. Мелкий, быстрый. В отличие от писем в мой адрес. Печатными буквами. А у Блюмы – тоже отличался. Клонился влево, и знаки вроде жучков, врастопырку. Как будто писал левша. Я только в эту минуту проанализировала. Но писал один человек. Сразу видно, что зачем-то подделывается.

Мирослав продолжал:

– Поступать после службы никуда не собирается.

Хочет оглянуться, отдохнуть. Вот и все.

– Что про меня пишет? Про семью? Сестру? Вспоминает? – Я нарочно прямо и нелицеприятно поставила вопрос.

Но Шуляк не стал в тупик и без заминки ответил:

– Знаешь, ты не обижайся, мы с Мишкой про тебя никогда не говорили. Не то чтобы не обсуждали, боже упаси, а вообще не говорили ни полслова. И мне он про тебя не пишет. Про сестру как-то написал, что интересно, какой она будет. Про Марика, твоего мужа, тоже не пишет. Ну, это понятно.

– А насчет меня вы договорились, что ли? Не вспоминать?

– Какой уговор! Не вспоминаем друг перед другом, и точка. Болячку не трогать. Как моя мама говорила. Она ж перед смертью вдруг встала. Да. Представляешь, встала и пару недель ходила. Кое-как, но ходила. И в туалет, и кушала сидя. За стол садилась и кушала. А потом умерла. Миша тебе рассказывал?

– Нет.

– Ну и правильно. Нечего тебе голову забивать. За Мишку не волнуйся. Гилю часто вспоминает. Берет с него пример. Я двумя руками за это. Так ему и пишу всегда. Помни Гилю, помни Гилю. Судя по письмам, он на правильном пути.

Я уже и не сомневалась.

В качестве последней капли спросила:

– Тебе что-нибудь говорит имя Куценко Виктор Павлович?

– Нет. Не слышал про такого.

Мирослав ответил честно. Врать он никогда не умел. Говорил, что мама не учила. И моя мама меня не учила.

Разошлись спать.

Если бы он ко мне пришел, я бы его приняла.

Но он ко мне не пришел.

В плане посещений у меня осталось два пункта: Куценко и Лазарь с Хасей.

Куценко жил по старому адресу. Дома его не оказалось. Дверь открыла соседка и сказала, что вечером он приходит когда как, в зависимости от расписания занятий. А жена в пять всегда дома обязательно. Про жену я не спрашивала. Я спросила, про телефон у них в квартире. Оказалось, что телефона нет. На вопрос, работает Куценко по-прежнему в техникуме или нет, я получила подтверждение. Да. Свое дело Виктор любил и был ему всецело предан.

Несмотря на риск не застать Куценко, я направилась в педагогический техникум, туда, где прошли мои юные годы. Мучительные воспоминания роились в голове и мешали думать. Я и не думала.

Посмотрела расписание. Лекции Виктора начинались через час. Я у входа снаружи присела на скамейку в ожидании.

Он увидел меня первый. Бросился с распростертыми объятиями. Совсем не изменился. И не поседел. Не то что Шуляк.

Я поднялась навстречу:

– Здравствуйте, Виктор Павлович!

– Майечка! Ты мне каждую ночь снишься. Смотрю и глазам не верю!

– Верить надо. Я – это факт.

– Да, да! Ты тут по какому делу?

– Пришла к тебе. Насчет Миши.

Виктор сразу насторожился:

– Какого Миши?

– Твоего сына Миши. Ты в Остер ездил? Мишу искал?

– В какой Остер? Никакого Остра не знаю. И Мишу не знаю.

Я применила фактор внезапности и застала Куценко врасплох.

– У тебя еще двадцать минут до лекции. Расскажи мне все по-хорошему. Ты знаешь, я и по-плохому могу, – заглянула Виктору в глаза, глубоко заглянула, на самое глазное дно.

И он рассказал.

Моя мама Фаина Лейбовна не сидела сложа свои натруженные руки. Как только она заподозрила, что я с кем-то серьезно встречаюсь, она установила самостоятельное дежурство или возле дома, или возле техникума. И заметила меня под ручку с Куценко. Сделала свои выводы и ждала счастья своей дочери. Но потом пошло дело к свадьбе с Суркисом. Мама со слов Лазаря и Хаси знала характер Фимы. И что выпить любит, и так далее. И что на голову слабый временами, когда сильно задумается о своей пропавшей семье.

И моя мама пошла к Куценко за несколько дней до свадьбы. И валялась у него в ногах прямо на задворках техникума, чтобы он меня за себя взял или хоть дал надежду. Только чтобы мне не выскочить за Фиму. Что я беременная, она знала по собственным соображениям, поэтому и пошла.

Виктор Павлович ее ободрил и свернул на меня, что я сама не хочу. А раз я не хочу, так и пусть как хочу. А что касается возможного ребенка, еще неизвестно, чей он.

Да. Ответ хороший. Ничего нового не придумано до сих пор. Не то что в те времена.

Мама не стерпела и сильно плюнула в лицо Виктору. Он утерся. Ушел на лекцию и не сказал заключительное слово.

Видно, маму такое положение задело. Примерно через год, когда Миша уже стал вполне похож на человека и, между прочим, на Куценко, мама пошла с мальчиком якобы гулять и показала Куценко ребенка. Прямо ткнула лицом в лицо.

К тому периоду Виктор развелся с Дариной. Но я уже была отдана другому. То есть на самом деле Суркису.

Потом мама уехала в Остер. Она свое дело сделала. Отстояла доброе имя своей дочери. И какой ценой!

Когда я опять появилась в жизни Виктора, он уже смирился, что я не его. Вступать в связь с замужней женщиной он и собрался бы, но на подходе у него оказалась хорошая простая женщина. Та, что в халате и расхристанная мыла пол. Да. Нашел-таки себе.

Итак, я закончила техникум и целиком углубилась в свою нелегкую семейную жизнь. Потом Мишенька временно для своего здоровья был переведен в Остер к маме и Гиле. Потом то, потом се.

Но всегда Виктор издалека следил за сыном. Не как в кино. А по-простому. Пройдет мимо дома, например. Или еще как-то.

И вот он заметил, что Миша исчез. Навел легонько справки у соседей. Была там у нас одна. Она ему выложила, что я с Фимой не живу, что якобы я отправила ребенка к матери в Остер. Я же не делала секрета. Хорошее место. Не в детский дом. К родным и любящим бабушке с дедушкой.

Ну, в Остре найдешь кого хочешь.

И ездил Виктор Павлович туда, когда требовалось его душе. Не часто. Смотрел на Мишу. Таким образом мама Виктора засекла один раз.

– Ага, – говорит, – смотри, смотри. Хороший мальчик вырос. У нас на руках вырос. Но если ты к нему с разговорами подойдешь – пеняй на себя.

Угроза в общем от пожилой женщины не страшная. Но Виктор – порядочный человек, я бы с другим и не связалась, хоть по молодости, хоть как, и попыток пойти на сближение с Мишей не предпринял никогда.

А когда, по его подсчетам, Мише совершилось совершеннолетие, Виктор поехал в Остер, чтобы познакомиться со взрослым человеком, а не с младенцем, каким видел его все эти долгие годы.

И тут – Блюма во всей красе.

Виктор спешил, так как дисциплина есть дисциплина. На лекцию особенно не опоздаешь. Люди ждут. Студенточки в мини-юбках и так далее и тому подобное.

Но я его задержала за локоть:

– Значит, ты мне одним словом скажи. Миша не знает, что ты его папа?

– Если Фаня не сказала – не знает.

– Виктор Павлович, я вас официально прошу и умоляю как истинная мать. Не объявляйтесь больше в нашей с Мишей жизни. А то и работа тебе будет, и профсоюз, и партийная организация.

Он аж затрясся:

– Майя, что ты городишь! Разве я в чем-то перед тобой виноват? Ты сама выбрала. Ты за себя выбрала и за Мишу выбрала.

– Вот именно. Из чего дали, из того и выбрала. И ты выбери. Что я тебе даю, то и выбери. Работай, люби жену. Дети другие есть?

Виктор отрицательно шмыгнул носом. Даже не полез за платком в карман. Интеллигентный человек, называется. А тем не менее из верхнего карманчика пиджака выглядывал платочек. Чистенький, синенький. Не в тон. Но ладно.

Я повернулась и пошла. И туфли у меня стучали каблучками. Высокими, между прочим. С титановой набоечкой. Такие ставили по Москве только в двух местах. И то не на всякую обувь.

Да. Это была моя последняя победа над Виктором.

Теперь оставались Лазарь и Хася. С Мотей.

Тему надо закрывать плотно. Как дверь.

Мне надо было развеяться и успокоиться после встречи с Виктором. Мое прошлое всколыхнулось в душе и просилось наружу.

Я пошла в Мариинский парк. Цвели каштаны. Не так, как они цветут в самом начале, а последним цветом. Взгрустнулось. Я посидела на лавочке, постояла у перил над кручей, посмотрела на прекрасный Киев с высоты. На Днепр.

Да. Переправа, переправа. Берег левый, берег правый. Мишенька учил «Василия Теркина» в школе. Войну он знал не понаслышке, а от Гили.

И что он знал, мне недоступно. Вот в чем вопрос.

После длительного перерыва идти к Лазарю и Хасе без гостинца было недопустимо. Я зашла в гастроном. И надо же! Купила «Киевский торт». Причем без содрогания. Стояла в очереди и радовалась вместо того, чтобы тягостно вспоминать.

Да. Время имеет большое влияние.

Пошла по старому известному адресу. Но меня подстерегла неожиданность. Лазарь и Хася больше там не жили. Новые жильцы рассказали, что они переехали год назад. Куда – неизвестно. Где проживал Мотя с семьей, я отродясь не знала. Мотя мне вообще был ни к чему.

Но дело не в этом.

Дело в том, что человек уверен в неизменности чего-либо. Все равно чего. Хоть бы и места проживания.

А ведь источников полно: и Блюма, и Мирослав. Но я не спросила. И вот стояла перед закрытой дверью. С тортом.

Мой порыв испарился. Разговоры с Лазарем и Хасей показались ненужными и даже лишними в сложившихся обстоятельствах. Мама знала этим людям настоящую цену и ничего важного им не доверила бы.

Минутная слабость прошла, и новые силы повели меня вперед. Я присела на скамейку в скверике возле дома. Поставила возле себя коробку «Киевского торта» – и вся моя жизнь встала передо мной как на ладони.

Мама унесла мою прошедшую жизнь с собой в глубокую могилу. И пора поставить точку.

Миша есть Миша. И то, что он разными почерками пишет всем кому ни попадя длинные письма, говорит о нем: все может быть. С таким человеком все может быть. Он не один. Его четыре разных. У Блюмы – свой Миша. У Мирослава – свой. У Гили был свой. У меня – другой.

На вокзале в очереди за билетом я простояла два часа.

Взяла только на завтра, зато выходил поезд ранним утром.

Вечером пили чай с Мирославом. Торт немного растрескался и осыпался за день мотания по городу. Но в целом ничего. Как говорится, товарный вид сохранился.

Разговор шел непринужденный. Я рассказала про неудачу с Лазарем и Хасей.

Мирослав засмеялся:

– У тебя что, прощальная гастроль? Наметила всех обойти? Ты бы у меня спросила. После похорон Фани, когда ты уехала, Хася устроила скандал, что тебя исключили из родственников, а ты опять тут. Мне Блюма передала. Блюма вступилась, что ты дочь и без тебя хоронить нельзя. Хася не заткнулась, но Блюма привела неожиданный довод, мол, ты им оставила в пользование дом и теперь имеешь право. Хася продиктовала Лазарю, что они теперь в этот дом ни ногой и немедленно уезжают и чтобы Блюма с Фимой на их помощь не рассчитывали. А то они сильно рассчитывали. Ты же понимаешь, какая от Хаси с Лазарем помощь. Но Хася предупредила Блюму, чтобы та готовилась переезжать в дом престарелых, а Фиму поскорее отдала бы в сумасшедший дом, потому что ты с твоей натурой обязательно заявишься зимой выставлять их на улицу. Так чтобы не ждать, а устроить жизнь заранее. Блюма почему так болезненно отреагировала: их же вместе с Фимой никуда не возьмут. Каждого в отдельности – пожалуйста. А вместе – нет. Они же по разным профилям. Фима как душевнобольной, а она как просто старуха. Блюма в плач. Скорую помощь вызывали. Ее еле откачали. Чуть ли не инфаркт с инсультом. Блюма тебе не говорила?

– Нет. Ничего не говорила.

– Не хочет беспокоить. Ты бы ей дала обещание какое-нибудь письменное, что не выгонишь. Глупость, конечно. Но ей будет спокойней.

Я кивнула. Не знаю почему, но так.

Мирослав продолжал:

– А Лазарь с Хасей переехали. Мотя от «Арсенала» получил квартиру, на окраине, в Виноградарях. Туда поехали Хася с Лазарем. А Мотя с семьей остался вроде в старой, но ее сменяли на другую. Но это по слухам. Никто ничего достоверно не знает. Если тебе очень надо – можно через горсправку. Прямо завтра с утречка.

– Мне не надо. Раз не получилось – не надо. Все-таки надо уважать народные обычаи: собирать на похороны всех и по такому поводу выяснять отношения. А я тебя ни к Гиле, ни к маме не позвала. Не обижайся.

Мирослав мотнул головой:

– Не позвала. Мне Миша в письме описал, как прошло. Как Гиля мужественно умирал.

Я насторожилась.

– Гиля умер как солдат. Без стонов и упреков. Миша так и написал. Миша к сентиментальности не склонный. Его Гиля так воспитал.

Мирослав запнулся, понял, что сказал не то. Но я стерпела. Гиля воспитал – значит, пусть Гиля. И не то я терпела и терплю.

Мне в голову стукнуло другое. Мне в голову стукнуло, что если с Блюмой что-нибудь случится, то Фима камнем ляжет на меня. Ни в какую больницу его не возьмут кормить-поить-стирать. Он тихий и без вреда окружающей среде. И куда его девать?

Но я свернула на Мишу. На Мишу, потому что он из всего стал нейтральной темой.

– О чем же вы столько лет без меня обсуждали с Мишей?

– Он в основном говорил с моей мамой. Слушал ее. Однажды она ему говорит: «Миша, тебе же неизвестно, а Христос был еврей. Имей в виду!»

Миша ничего не понял.

Ты как раз в Москву перебралась, а он опять жил у Гили с Фаней. Я его часто забирал к себе на воскресенье. С субботы, с вечера.

Мама говорит: «Ты всем рассказывай, кто тебя обзывать будет».

Мама переживала, что у Миши еврейская внешность с годами становилась больше. Ну, я не стерпел такой темноты. Мама – простая женщина, неграмотная практически. В смысле сегодняшнего момента. К тому же лежачая. Когда лежишь и лежишь, всякое в голову идет. Говорю ей без Мишиного присутствия: «Мама, не забивайте голову мальчику. Сейчас Бога нет. И говорить не о чем».

А мама отвечает: «Ну теперь нет. Я наперед ему советую. Вдруг опять будет».

Умерла она хорошо, правда. Быстро. Можно сказать, с надеждой, что опять будет ходить. Незадолго до Гили.

Я Мише написал потом. На «до востребования». Он как паспорт получил, мы с ним договорились, что я буду писать до востребования. А раньше он был против. Чтобы домой. Тебя расстраивать не хотел. Жалко, мама не летом умерла, а то бы при нем. Говорила перед смертью: «Михайлик у тебя ж в паспорте записанный? Записанный. Никуда от тебя не денется. Нэ журысь». Она и Мише повторяла: «Нэ журысь». Ему нравилось.

И к этой смерти хотели подключить моего сына. Да. Вокруг него больные и лежачие. Больные и лежачие. Прямо какое-то окружение.

Для Бога повод нашелся. А для родной мамы – нет.

А мама всегда. Мама – хоть есть Бог, хоть нет.

Но дело не в этом.

Я спросила основное, что меня мучило:

– Миша знает, кто его отец? По твоим сведениям – или знает, или нет? Одним словом скажи.

– Ну какое тут одно слово! Он не дурак, Майечка. Он сразу раскусил. Фима его отец. Хоть и сумасшедший. Но родной отец. И он его как отца уважает и любит. Вот про Фиму мы говорили. Миша жалел, что Фима сумасшедший и много сказать не в состоянии. Но любовь, сама знаешь. Кровь говорит вместо ума.

– Это Миша так сказал?

– Миша. В последнюю нашу встречу. На вокзале сидели. Молчали. Он меня попросил помогать Фиме и Блюме. Ну, материально и так, словесно. Поддерживать. Я помогаю, ты не думай. Я вообще надеюсь, ты только не обижайся, может, Миша после армии в Киев переберется. Я его пропишу. У тебя же еще дочка. А я один. Как ты думаешь?

– Я ничего не думаю. А помнишь, как я хотела тебе девочку родить?

– Помню. Жалко, не родила. Но ты ж не специально не родила?

– Не специально. Теперь у меня и дочка есть. Эллочка. Хорошая девочка. Красивая. Умная. И рисует красками. Акварель. Очень талантливая.

Мирослав радостно закивал головой:

– У тебя ж другой и быть не могло. Я не сомневаюсь.

Я в тебе вообще никогда не сомневался. Так жизнь повернулась. Один момент – и повернулась. Глупо. Мама жалела. А ты жалела?

Я ничего не ответила.

Попрощались тепло до следующей встречи. Мишу нам больше делить не надо. Из живых – он ни мой, ни его. Он, получается, Фимкин.

И опять столько переживаний. Зачем? Навести порядок внутри у Миши? Но какой там в настоящий момент порядок вещей, мне недоступно. А потому и какой надо устраивать – неизвестно.

И когда же мне жить? Вот вопрос и проблема номер один.

Но дело не в этом.

Весь обратный путь я спала. Спокойно до самой Москвы-сортировочной.

Растолкала меня проводница:

– Женщина, следите за вещами, воруют при высадке.

Да. Именно при высадке.

Дома с порога Марик устроил разбирательство, до каких пор у него не будет ключа от почтового ящика. Полный ящик газет, а взять нельзя. Я ему ключ отдала с улыбкой.

Он удивился.

– Ладно. Я пошутил. Не надо.

– Надо-надо. Всем надо. И Эллочке надо сделать, чтобы у нее был ключ. Все-таки обязанность – забрать почту. Там же и ее касается: «Пионерская правда», «Костер».

Дальше я не говорила, а пошла спать. И спала до вечера. Пока не явилась с продленного дня Элла.

Как все иногда складывается. Очевидно и невероятно.

Вечером позвонил Бейнфест. Попросился в гости на завтра. Назавтра было воскресенье, и причин отказать не нашлось. Хоть видеть никого постороннего не хотелось. Тем не менее.

Натан Яковлевич пришел с запоздалым дополнительным подарком – шахматными часами. Марик схватился за них с радостью и вдохновением.

Поговорили о том о сем. Бейнфест среди прочего вежливо поинтересовался, понравилась ли мне мезуза[2], которую он преподнес на день рождения Марику.

Я удивилась. Я про мезузу вообще ничего не знаю. В суматохе не поинтересовалась у Марика про личный подарок Натана Яковлевича, потом поездка, а сам Марик не говорил.

Натан покачал головой:

– Очень прискорбно, что такие подарки остаются без места в жизни. Но я с таким расчетом и подарил, чтоб по преимуществу лежал. Понимаю, не то сейчас время, чтобы мезузы развешивать по косякам.

Но тем не менее попросил Марика принести и показать мне.

Марик покопался в своей комнате, минут через десять принес.

Бейнфест заметил:

– Что, далеко спрятал?

– Далеко, Натан Яковлевич. Такая вещь, что далеко.

Да. Мезуза оказалась знатная. Серебряный футляр, старой работы, сантиметров пятнадцать в длину и сантиметра три в ширину. Внутри свиточек пергаментный с рукописной молитвой на иврите.

Натан Яковлевич кратко объяснил суть.

Тут же вертелась и Элла. Смотрела-смотрела на мезузу. И говорит:

– Откуда у вас такая вещь, Натан Яковлевич? Где вы купили?

Натан откровенно сказал:

– Я не купил. Мне из Израиля товарищ привез. Полковник-летчик. Он еще в 1948 году там пребывал по заданию нашей Компартии и мне потом привез эту штуковину. Она у меня хранилась, и я подарил твоему папе и твоей маме и всей вашей большой и дружной семье. Это пускай для тебя будет наследственная вещь. Она особенная, так как ее, в свою очередь, преподнес моему другу сам товарищ Меир Вильнер. Главный коммунист Израиля! Он, конечно, коммунист, но для еврея такая вещь, как мезуза, не предрассудок и к партийности отношения не имеет. У нас пока не так, а в Израиле так.

Элла дальше:

– Ага. Я понимаю. Это для шпионских сведений. Внутрь шпионство засовывать и возить. Очень удобно. Военная тайна. Что же ваш товарищ какую-то тайну из Израиля привез вам на хранение, а вы теперь ее раскидываете? Вот к нам принесли. Спасибо вам большое. А я ее в милицию отнесу.

Натан Яковлевич засмеялся:

– Какая у вас дочка веселая и находчивая! Эллочка! Мой товарищ был выдающийся коммунист, его партия лично посылала. Если хочешь знать, я туда тоже собирался. Как коммунист и фронтовик. Только потом во мне надобность отпала, а товарища послали. Ты умная девочка, должна понять.

– Ага. Понимаю.

Развернулась и пошла к себе в комнату. А на ходу обернулась и спросила:

– Натан – это пo-переделанному будет как? По-русски?

Бейнфест не понял.

Зато я сразу поняла:

– Натан – это, чтобы ты знала, Анатолий. Иди-иди. Записывай.

Бейнфест в растерянности развел руками:

– Сколько лет вашей девочке?

– Почти десять. Не удивляйтесь. Она очень развитая.

Бейнфест сказал, когда подумал:

– Знаете что, я старый дурак. При ребенке мезузу разобрал. А для ребенка это удар. Все перекрутила, перекрутила. Простите меня. Вам теперь объясняй ей, ставь с головы на ноги.

Марик отмахнулся:

– Не волнуйтесь. У нашей Эллочки своя особая голова на плечах, и там такой порядочек установлен, что только держись. Она вашу мезузу вставит в свое место. И учтет. Мы привыкли. Вы только при ней про евреев не упоминайте. Просто так. Для нашего общего покоя.

Бейнфест перевел разговор на другое.

Говорит:

– Вы мне родные, и потому между нами должны быть особые доверительные отношения. Как между клиентом и адвокатом. Шучу. Но в каждой шутке есть великая правда. Вы знаете. Так вот, Майечка. Я хочу тебе предложить, потому что ты в этой истории будешь самое главное звено.

У меня очень хорошая квартира. Неподалеку от вашей – в Старомонетном. Двухкомнатная с огромной кухней. Тебе, Майечка, это особенно важно знать как хозяйке.

Я скоро умру. Это дело решенное. У меня сильная болезнь плюс возраст. Я консультировался со знакомым академиком – шансов нет. Умру я – и квартира достанется государству, от которого я, конечно, видел много хорошего, но все-таки не до такой степени, чтобы посмертно делать шикарные подарки.

План такой. Самый шпионский. Хе-хе. Конечно, фикция всем понятная. Но никто не подкопается. Вы с Мариком разводитесь. Ты, Майя, расписываешься со мной. Я тебя как жену прописываю. И квартира ваша. Я сколько живу, столько живу, и умираю с легким сердцем, что обеспечил близких мне самым дорогим и важным – лишней крышей над головой. Я долго думал – и, кроме вас, мне такой подарок, чтоб от чистого сердца без задней мысли, сделать некому. А вам – пожалуйста.

Марик растерялся. Попросил время подумать. Я к нему присоединилась. Не в каждой жизни происходят такие подарки.

Бейнфест на прощание попросил с ответом не тянуть, так как время его поджимало и каждую минуту он мог уйти навсегда. Как он выразился:

– Цейтнот!

Дверь за ним захлопнулась.

Я произнесла одно слово:

– Ну?

Марик кивнул.

Ночью будущее казалось ясным и прекрасным, как майское утро в песне.

Не откладывая, мы с Мариком отнесли бумагу на развод в загс.

Хоть и было в заявлении указано, что мы обоюдно согласны, процедуру надо было провести через суд из-за несовершеннолетнего ребенка – Эллы.

Бейнфест устроил по ускоренному графику. Через месяц я прописалась в его квартире на правах жены.

Он сразу заявил, что никакой помощи ему от нас не нужно ни за что. Просто, говорит, ждите известий. То есть что умер. К нему через день приходила домработница – она в их семье хозяйничала с незапамятных времен, она и оповестит нас в случае скоропостижной смерти Натана Яковлевича.

Но дело не в этом.

Месяц промелькнул быстрым темпом.

Мише я не писала. От него тоже ничего не было.

С Репковым не встречалась.

А ведь Элла была вся в тройках. Только по рисованию пятерка.

Я к ней:

– Ты совсем съехала по успеваемости. Тебя это устраивает? Не стыдно?

Она ухмыльнулась:

– Не стыдно. Мне на продленке учительница кружка по рисованию сказала, что у меня способности к цвету. Их нужно развивать. А вы их не развиваете. Это тебе и папе должно быть стыдно.

И мне стало изо всех сил стыдно. Если есть в моей дочери хоть капля от меня, то нужно эту каплю довести до конца. Если она рисует с талантом, то пусть идет по этой дороге. И счастливого пути.

Еще за день до окончания четверти я пошла в школу. Встретилась с учительницей рисования – она и черчение вела в старших классах, и кружок живописи. Мне было описано, какие надежды подает моя девочка.

Не откладывая, я взяла Эллу за руку и отвела во Дворец пионеров на Полянке. Туда же, куда когда-то ходил и Мишенька. Только в другое направление – рисования и живописи.

Руководитель – мужчина пожилых лет – посмотрел рисунки, акварели, прочие наброски в альбоме и на отдельных листочках и заверил:

– Пусть ходит. Вообще-то мы почти всех берем. Но вашу девочку – обязательно. Надо бы раньше. Она бы уже далеко продвинулась. А сейчас в лагерь поедет, наверное, к бабушке-дедушке, а осенью занятия. В какой класс идешь? – Он посмотрел на Эллу как на взрослую.

– В четвертый.

Руководитель удивился. Естественно, он решил, что хотя бы в пятый или в шестой. Но и обрадовался. Возраст начальный, легко в голову вкладывать и выкладывать, что хочешь. В художественном деле – очень важно развивать вкус. Это первое. А второе – само приложится, что надо.

Летом кружок работал, несмотря на то что большинство детей разъезжались.

Руководителя кружка звали Петр Николаевич Зобников. Он написал мне на бумажке свой телефон и перечислил нужные в учебном обиходе предметы и вещи. Все у Эллы и так было.

У нее вообще все было. Это ее самой не было.

Но дело не в этом.

Ввиду Бейнфеста, а также нежелания Эллы ехать куда-либо на каникулы лето предстояло провести в Москве.

Я радовалась этому обстоятельству, так как сильно устала. А отдых с семьей – тоже труд. И очень нелегкий с любой стороны.

Элла ходила во Дворец пионеров почти каждый день. Подружилась там с одной девочкой.

Зобников уделял кружковцам пристальное внимание, давал большие задания, организовывал экскурсии в музеи. А в планах были также и пригородные поездки на этюды.

У него был метод полного погружения в искусство. Пусть рисуют, как могут, и учатся у природы и своей интуиции.

А дело учителя – направлять. Мне передавала такие слова Элла.

Не могу сказать, что в доме стало лучше, но, во всяком случае, Элла не болталась под грузом своих беспочвенных переживаний. Будучи сильно занятой, она стала меньше есть и немного сбавила в весе. Чуть-чуть. Но материнский глаз всегда найдет положительное, чтобы порадоваться за свое дитя.

Мои мысли вернулись к Мишеньке. Я написала длинное теплое письмо об Элле. Легким намеком поинтересовалась, когда же отпуск. Об учебе ни полслова. Передала привет от Мирослава, Фимы, Блюмы. Без объяснений. Просто привет.

Попросила и Марика приписать несколько фраз. Он написал: «Миша! Скорее приезжай! Мы тебя ждем! Мама такая же красивая, Элла растет не по дням, а по часам».

Хорошая приписка.

Но что-то не давало мне покоя. Конечно, положение с Бейнфестом только на первый взгляд было нормальным. На самом деле получалось, что мы ждем его смерти. Не торопим, боже упаси, но ожидаем потихоньку. Не оказываем ему внимания, не звоним, не ходим. В соответствии с его просьбой, но как-то не по-человечески.

Я поделилась своими сомнениями с Мариком. Он согласился: надо сходить к старику.

Не потому что, а просто так. Как люди.

Звонить не стали. Явились без звонка. В воскресенье днем. Я позвонила в дверь.

Натан Яковлевич открыл быстро. Обрадовался, но не сильно. Интеллигентный человек.

– Все-таки не выдержали. Проходите.

Марик заикнулся:

– Если вы не хотите, мы уйдем. Увидели вас, и хватит. Мы сейчас уйдем. Правда, Майечка? Мы на секунду.

Бейнфест замахал руками:

– Заходите, заходите. Пообедаем вместе. Это ваш дом. Все-таки ж.

И засмеялся. Видно, что без задней мысли.

Ну, сели возле стола и молчим. Он молчит, и мы тоже.

Марик говорит:

– Вот, Натан Яковлевич, решили проведать. Не то чтобы проведать, а чтобы вы не думали, что мы вас забыли.

Бейнфест говорит:

– Давай, Марик, не будем из себя дураков строить. Вы смущаетесь, что вроде смерти моей ждете. Это совершенно нормально, что ждете. Я сам вас на это настроил. Спровоцировал. Я юрист и понимаю, что такое провокация и с чем ее кушают. Ничего. Потерпите. Вам неудобно в таком положении. Но что ж поделаешь. Организм полон загадок, как говорится. Вдруг я еще лет двадцать проживу. А? Что ж вы, все двадцать лет смущаться будете?

Марик сидит красный, не знает, как себя повести дальше.

Я выступила:

– Да, вы правильно говорите в силу своего жизненного и профессионального опыта. Действительно, живите сто лет. Нам-то что. Мы за человеческие отношения между всеми людьми. И не будем ворошить тему вашего ухода в мир иной. Марик смущается от неловкости. Мужчины вообще более склонны к неловкости. А я – женщина. Я смотрю на мир через глаза, а не через слова. И вижу, что вы в полном порядке на данный момент и наша помощь не нужна. Это мы и хотели выяснить.

Бейнфест заинтересованно склонился в мою сторону и рукой дотронулся до моего плеча. Я была в легком платье. Ткань похожа на батист, но не батист, а современная на тот момент. В полосочку. И рукав японкой. Вся рука открыта. И вырез глубоким треугольником – спереди и на спине тоже.

Он меня по плечу погладил и руку отдернул.

– Да, Майечка, именно глазами смотрите. Именно.

И вот что интересно. Одними и теми же глазами. Всегда одними и теми же. Вы над этим вопросом не задумывались?

Я улыбнулась в ответ. Чтобы доставить ему удовольствие.

Ничем нас не угощал: ни чаем, ничем. Ладно.

Я невольно оглядывала квартиру общим взглядом. Хорошая. Большая, светлая. Потолки высокие. Окна широкие. Подоконники по полметра в ширину. Занавеска отодвинута. И виден знакомый край – пишущая машинка «Оптима». Когда я работала на обувной фабрике секретарем, мечтала про такую. У меня была «Москва». А «Оптима» – немецкая, про нее говорили, что идет, как наш правительственный «ЗиМ», плавненько, шесть копий берет без усилия.

По старой памяти я кивнула в сторону машинки:

– Что вы на окне держите: и лента пересыхает, и для металла плохо на солнце и в сырости.

Натан Яковлевич оживился:

– А вы, Майечка, понимаете в пишущих машинках? Умеете печатать?

– А как же. Это когда-то была моя работа. Но я о таком механизме только мечтала. Об «Москву» все пальцы отбивала. И ногти ломались. А каретка иногда так шарахнется, что страшно. И с оглушительным звуком. В ушах все время звенело. Просто неуправлемая. Как ракета.

Бейнфест попросил Марика:

– Принеси сюда. Пусть Майя попробует ход.

Марик поставил машинку на стол. Перенес с усилием. Немецкий металл есть немецкий металл.

Бейнфест принес из другой комнаты бумагу, копирку.

Я сложила листы с копиркой, как меня когда-то научила старая машинистка: не на весь лист, а так, чтобы выглядывало сантиметра на три с правого края, потом можно красиво выдернуть все копирки разом, а листы не разбирать.

Да. Память. А механическая память – особенно. Пальцы сами все делали – красиво и правильно.

Мужчины прямо любовались.

Заправила пять экземпляров, положила руки на клавиши, как пианистка.

Говорю:

– Слушаю, Натан Яковлевич. Диктуйте.

Он смотрит и молчит.

Потом говорит:

– Нечего мне диктовать. Я свое отдиктовал. Забирайте машинку себе, Майечка. Я практику прекратил волевым усилием. Мне теперь ни к чему. Все кассации написаны. Во все инстанции. Во все. А вам может еще служить эта «Оптима» долго-долго. У меня и бумаги полно, и копирки. Запасался. И лента есть. Немецкая. Забирайте.

Марик начал отнекиваться, мол, еще пригодится и так далее в том же духе.

Я сказала прямо:

– Спасибо. Машинку берем, раз вам она не нужна, и вы от чистого сердца дарите ее в новые руки. Ее оформить надо? В милиции или где?

– Нет. Не надо. Она не оформленная. Мне досталась по случаю. А теперь вам по случаю. Я сейчас вызову такси, и с ветерком домой поедете. Не тащить же тяжесть в троллейбусе. Футляра нет. Мы ее в одеяло завернем, чтобы не привлекать внимания.

Так и сделали.

За такси заплатили сами, конечно, хоть Бейнфест предлагал свои деньги.

Дома Элла находилась со своей новой подружкой Ниной Рогулиной из кружка. Рисовали.

Я раз и навсегда решила не лезть в ее творчество. Она и сама не была расположена показывать. А тут подошла ко мне с листком.

– Мама, я нарисовала твой портрет. Посмотри.

И сунула мне прямо под нос.

Смотрю и вижу: баба-яга. Космы в разные стороны. Нос крючком. Рот кривой. А глаза красивые, большие. Словом, мои глаза.

Элла выждала минутку, чтобы я отреагировала.

– Ну что ж, доченька. В общем и целом похоже. Тебе самой нравится?

Элла не ожидала моего спокойствия. Взяла листок и порвала на мелкие кусочки.

Обедали вчетвером: я, Марик, Элла и Нина. Элла молчала и еле жевала. Нина, глядя на нее, тоже почти ничего себе на тарелку не брала. Я не уговаривала.

Вдруг Элла сказала:

– Я никогда не буду рисовать людей.

Марик спросил:

– Почему?

– Потому что Петр Николаевич меня предупреждал, что за людей приходится отвечать. А за природу нет. Я не хочу отвечать. Я вообще ничего не хочу.

Расплакалась на последнем слове и убежала к себе. Нина за ней.

Я осталась за столом, так как хорошо понимала, что в дочери говорит раскаяние в своем поступке с бабой-ягой. А с Зобниковым придется поговорить, чему он детей учит.

Когда Нина уходила, я вышла следом, вроде по своим делам.

Нагнала девочку и заговорила с ней по-дружески.

– Ниночка, тебе в кружке нравится?

– Нравится.

– А Петр Николаевич нравится?

– Нравится.

– А с Эллочкой дружить тебе нравится?

– Да.

– А Петр Николаевич ее хвалит на занятиях? Ты мне правду скажи. Я Элле не передам.

– Петр Николаевич говорит, что Элла – очень способная и, когда подрастет, может стать талантливой. А меня он не хвалит. Но я не обижаюсь. Я отличница в школе. Элла тоже отличница, она мне говорила. Я старше Эллы. Но все думают, что наоборот. Я не обижаюсь. Теперь мы с Эллой решили, что будем лучшими подружками. Вот.

Постояли на троллейбусной остановке, пока подошел троллейбус Нины. Ничего принципиального я не узнала. Кроме того, что Элла врет про свою отличную успеваемость. Я как педагог не стала разочаровывать Нину и говорить про тройки-двойки Эллы. На понедельник наметила визит к Зобникову. Нужно держать связь с педагогом. Это залог.

Шла наугад. Но повезло, Зобников оказался на месте.

Мы говорили скупо, односложно. В целом Зобников характеризовал Эллу с положительной стороны.

На меня же в этот раз при ближайшем рассмотрении Зобников произвел отрицательное впечатление. Неопрятный, небритый. Рубашка неприятная. И в таком виде – к детям. Но я смолчала.

Он заметил мой критический взгляд и не смутился, а, напротив, с вызовом произнес:

– Вы, Майя Абрамовна, меня застали не в лучшем виде. Я немного приболел. Сами понимаете.

Да. Понимание у меня есть. А у него есть пьянство. Я говорю:

– Ничего-ничего, Петр Николаевич. Я художников хорошо знаю и по характеру, и по натуре. Лишь бы на детях не сказывалось. На учениках. Если что – звоните прямо мне, без никаких. Я тоже педагог, пойму, и вместе будем преодолевать.

– Да с вашей дочкой нечего преодолевать. Ее надо отправить на необитаемый остров, чтобы кругом никого на сто километров. Пусть бы подумала внутри себя. Ей десять лет, а в голове каша – на все восемнадцать. Я таких видел-перевидел. Теперь у нее занятие. Думаю, пойдет на пользу.

Ну, что ж, союзник в деле воспитания – это важно. А какие еще союзники? Марик – нет. Да и Зобников тоже хорош. Еле на ногах стоит с похмелья. Так что все равно получается – я одна и одна. Зобников для вида.

Я пришла к выводу, что кашу в голове Эллы преодолеть можно.

Нужно вырвать девочку из привычной среды, где она уже наследила своими глупостями, и переместить в другое хорошее место. Чтобы она имела возможность начать с чистого листа. Нужна другая школа. Сейчас лето, самое время.

Сказала Марику. Он одобрил. Мы вместе говорили с Эллой в том смысле, что ее нынешняя школа не зарекомендовала себя, а скоро начнутся отдельные учителя по всем предметам и будет еще хуже.

Кроме того, товарищи по классу подходят Элле мало.

Она, конечно, тоже отчасти виновата, но уже сложился у нее такой вид в классе, что она троечница, и нужно исправлять положение именно сейчас, когда она серьезно занялась рисованием.

Элла слушала молча. Что-то в голове у нее крутилось.

И выкрутилось быстро. Я даже не надеялась.

– Хорошо, – говорит, – ведите в другую школу. Мне тут и самой надоело.

Да. Ей надоело.

Я подобрала другое учебное заведение. Через знакомых клиентов Марика. Далековато, но зато директор хороший. И учительница начальных классов мне понравилась.

Так как директор школы, судя по внешнему виду и фамилии, – еврей, я откровенно намекнула, что с национальным вопросом были проблемы. И я надеюсь, что на новом месте подобного не произойдет.

Директор покраснел и быстро заверил, что у них в школе интернационализм на высочайшем уровне. У них дети научных работников, инженеров и так далее, в том числе и артистов. У них и внеклассная работа, и дополнительные занятия, и кружки. А чем шире развитие – тем шире кругозор и нет узости восприятия, что составляет суть вражды.

Возможно, мне не надо было упоминать о еврейском вопросе, тем более в директорском кабинете. Но если в школе интернационализм, то что обсуждать на голом месте.

Еще я обратила внимание на то, что из моей девочки хотят сделать трудную, а она не трудная, это вокруг трудности, а все валят на одного ребенка. Как педагог я могу бороться, но в коллективе лучше.

Он улыбался и смотрел на меня с удовольствием.

– Да, Майя Абрамовна. Без сомнения, в коллективе всегда лучше.

Я вспоминала себя в детстве и не находила, какие параллельные линии могли бы соединить меня с моей дочкой. Другое поколение. Другая обстановка. А мне еще хочется пожить, и без нервов в ее сторону.

В сентябрь мы вступали всей семьей с хорошими надеждами.

От Миши пришло несколько писем. Об отпуске он не упоминал. О будущей учебе – тоже. Жив-здоров, и точка.

Я с грустью вспоминала свои хлопоты вокруг нефтяного института. Но грусть эта была светлая.

С Репковым виделись крайне редко. И то на улице во время его обеденного перерыва. Смотрели на реку с гранитной набережной и молчали. Только один раз Саша поинтересовался, как сын. Я ответила, что хорошо. Лучше не бывает. И что в нефтяной он скорее всего не пойдет.

Репков вздохнул:

– Жаль. Такие перспективы открываются. Вся страна поворачивает на нефть. А твой сын не хочет. Что, в другое место нацелился?

– Не знаю. И знать не хочу. Я ему на тарелочке вуз преподнесла. Ему неинтересно. Он взрослый. Пускай сам целится, куда хочет.

Репков без перехода сказал:

– Майя, мне кажется, у нас закончились отношения.

Я повернулась от воды и сказала прямо в глаза Саше:

– Мне тоже кажется.

Мне не казалось. Так и было.

Слишком много знал Репков и про меня, и про мою внутреннюю жизнь. Это мешало отношениям. Это всегда мешает, как ни крути.

А теперь во мне находилось совсем другое, а Саша тянул меня назад, в то, что знал.

Но дело не в этом.

Насчет пишущей машинки.

У меня сложилось такое мнение, что хорошо было бы себя чем-то занять.

Домашнее хозяйство для женщины – еще не все. Нужно во что-то вкладывать оставшуюся душу. Вот я и села за машинку. И сразу обрела свой стержень. Быстрота печатания вернулась, сноровка снова появилась в пальцах и во взгляде.

Для тренировки я перепечатывала из книг страницы текста; тренировалась под радио – с голоса совсем другое дело, чем с бумаги.

Словом, я стала брать работу. Марик поспрашивал у своих знакомых – по цепочке, по цепочке, стали приходить студенты с курсовыми. Не много, но мне много и не надо было.

Я могла перепечатывать страницу несколько раз. Некоторые машинистки перебивают опечатку, и получается на одном месте толстая буква, а все равно видно, что тут раньше стояла ошибка. Или заклеивают бумажкой от почтовой марки (там клей с обратной стороны – в общем, удобно). Такие хитрости я знала. Но зачем? Мне была нужны чистота и безупречность. Сердце радовалось, когда печатные буквы стояли ровными рядами.

Но главное – звук. Громкие клавиши припечатывали меня к чему-то, ударчик за ударчиком. Крепко-крепко.

Элла меня не тревожила. Марик тоже. Во мне не осталось ни одной мысли. Только – тук, тук, тук.

Как-то позвонил Репков. Наверное, он имел намерения, но я сделала вид, что не поняла, а наивно спросила, нет ли у него возможных клиентов для перепечатки на машинке. Он с готовностью сказал, что у них машбюро не справляется и берут сдельно. Я попросила узнать подробнее.

Так я загрузилась таблицами. За таблицы платили больше, потому что печатать их обычно не любили и спихивали друг на друга, причем с ошибками. А я таблицы любила. Все-таки я математик, и цифры мне понятней.

Но дело не в этом.

Во мне зрела благодарность к Бейнфесту.

Почему именно нам с Мариком он отдал свою квартиру?

В будущем, естественно, но отдал.

Спросила у Марика, тот пожал плечами:

– У стариков свои причуды. Он дружил с моим дядей. И родственник к тому же. Дальний, правда.

– Что ж, у него других друзей и родственников нет, и малообеспеченных в том числе? У нас квартира, мы не нуждаемся материально. А он нам такой царский подарок. И ни ухода за ним от нас, ни компенсации. Согласись, странно.

Марик разводил руками:

– Каждый по-своему с ума сходит.

Ну да. Сходит. Я-то знаю, как с ума сходят.

Родительские собрания в школе у Эллы проходили приятно. Ни о ком ни одного плохого слова. Все вроде бы хорошие. И Элла моя хорошая. Оценки плохие, а она хорошая.

Я после собрания осталась с учительницей и спрашиваю:

– Есть претензии к Элле? Скажите правду.

– Нет претензий.

– Но у нее же тройки.

– Тройка тоже оценка. Зато она стенгазету рисует.

– А с товарищами отношения как?

– Никак. Зато она сидит тихо и впитывает, впитывает. Я по глазам вижу.

Учительница говорит, а сама смотрит на мои туфли.

Я только-только купила возле Дома обуви на Ленинском, у спекулянтки.

Да, женщины всегда найдут общее.

– Мы, Елена Владимировна, с вами ровесницы. Ведь так?

– Ну, ровесницы.

– Давайте будем по всем швам откровенны. Вы как педагог видите, что у моей девочки на душе? Как там у нее? Просвет имеется?

Учительница смотрит на мои туфли и смотрит. Смотрит и смотрит.

– Майя Абрамовна. У Эллы на душе тяжело. Я ее понимаю. И вы же сами осознаете, как может быть на душе у девочки в семье, где она приемная дочь и ее ругают за малейшую провинность. Она мне рассказывала со слезами на глазах. Вы не подумайте, что я вам делаю выговор. Тайна усыновления и такое прочее охраняется по закону. Но вы имейте в виду, что я этого не оставлю безнаказанно. Да, вы приемные родители, но имейте совесть и сострадание. Ведь еще Федор Михайлович Достоевский говорил про слезинку ребенка. Одну слезинку. А Эллочка столько слез проливает. Она в школе держится. А сама плачет и плачет. Плачет и плачет. И все без свидетелей. Чтобы никого не расстроить лишний раз. Она рассказывала. И как-то все дети в классе знают и жалеют Эллочку. И подкармливают. Кто яблоко, кто пирожное.

Я остолбенела.

– Какая приемная дочь? Элла придумала ахинею, а вы поверили. Вы в документы смотрели? Я вам свидетельство о рождении принесу, чтобы вы знали, кому верить. Она моя родная дочь! Она же на меня похожа! Вы присмотритесь! И на отца тоже похожа! Вы их рядом поставьте!

И походка, и движения. Плачет она вдали от людей! Да из нее слезинки ребенка не выжмешь! Не выжмешь! Ни за что!

Мне показалось, что я падаю в глубину и надо мной смыкаются воды. Как будто рожаю Эллу обратно.

Только и смогла попросить, когда опускалась на пол: «Воды!»

Елена Владимировна сбегала, принесла намоченный носовой платочек, вытерла мне лицо.

– Подождите, я сейчас в учительскую за стаканом сбегаю. Тут нету.

И убежала.

Я сижу на полу, тушь по лицу растираю, растираю. В глаза попало, щиплет. Слезы льются. Да. За одну слезинку ребенка убить можно. А за мои слезы кого надо убивать? Нет ответа. Нет.

Какие документы сюда нести, чем размахивать? Ну, паспорта, ну, свидетельство о рождении. Так ведь это бумажки.

Бумажки!

А у меня в паспорте развод с Мариком и брак с Бейнфестом. И прописана я в другом месте. Без Эллы. Все на ее мельницу, ну, буквально все.

Попила воды, умылась в учительской уборной.

Сидим с Еленой Владимировной друг напротив друга.

Вот. Два педагога. И одна девчонка. Которой тут к тому же нет в наличии. Наличия нет, а подлость есть. Елена говорит:

– Не знаю, что делать. Как с ней дальше быть.

И я не знаю.

Одно ясно: Эллу трогать нельзя. Ни с моей стороны, ни со школьной.

И в таком состоянии я позвонила Бейнфесту: он умирает; он умный человек; ему свой ум надо кому-то передать, так пусть мне передаст.

Натан Яковлевич встретил мой звонок без энтузиазма, но я сказала:

– Решается вопрос жизни и смерти.

И пошла, не дожидаясь ответа.

Да. Дни Бейнфеста были уже сочтены. Истощенный, бледный до синевы. В доме не пахло лекарствами. Я это отметила специально. Мне даже пришла мысль, что он хочет сам себя заморить.

Натан Яковлевич был одет по всей форме – в костюме, при галстуке. Размера на три больше, чем теперь надо было, но ему не до обновок. Такое положение, что старое донашивай. Себя не обманешь.

– Что случилось, Майя?

– Извините меня, Натан Яковлевич. Сама не знаю, почему я к вам явилась. Хочу поделиться мыслями. Узнать ваше мнение.

Он сел напротив, руки положил на розовую марселевую скатерть, еще довоенную, наверное.

Говорит:

– Слушаю внимательно.

Я рассказала про Эллу. Про ее общее поведение, ее идиотские выдумки. Про свое состояние.

Он выслушал молча, не перебивал.

Потом говорит:

– Майечка, вы ко мне как к адвокату пришли? Ведь нет же. Вы ко мне как к умному старому человеку пришли. Ну да. Я умный и старый. А что вам сказать, не знаю. По какой статье вас ориентировать. Скажу только: Элла и правда вам приемная. Вроде и не чужая, а и не вполне родная. Это такое поколение. Я думал. Она своего еврейства стесняется. Она за него отвечать не желает. Потому что ничего в ней еврейского нет. И у вас уже нет. Но вы с Мариком хоть за своих родителей отвечаете, у которых было. А с Эллы спросят – она ни за что ни про что отвечать должна.

Без вины никто отвечать не хочет.

Я не понимала, куда он клонит.

– Вы, Майечка, вот что сделайте. Отойдите в сторону на время. Пусть Элла что хочет, то и придумывает. Пусть распространяет, так сказать, панические настроения. Она маленькая, она переболеет этой паникой. Детям всегда страшно от всего. Вот и ей страшно. Ей страшно от того, что она оказалась еврейка. Все дети боятся темноты. А еврейство для детей вроде темноты, если не вникать. Объяснять бесполезно. Поверьте. Просто отойдите и ждите молча, когда свет заморгает сам собой. И лучше вы мне мезузу, которую я вам подарил, принесите. Завтра же. Нечего ей у вас в квартире делать. Верните ее мне.

Сказал и замолчал. Дышит трудно, как лошадь.

Я, чтобы разрядить обстановку, говорю с улыбкой:

– А правда, что вы с самим Григорием Ивановичем Котовским были знакомы?

Ничего не ответил, только стал рукой стряхивать пылинки со скатерти. А никаких пылинок не было.

Последние его слова ко мне такие:

– Мне ваш приход – такая ценность, что и сказать невозможно. Мне на вас, Майечка, посмотреть в последний раз и ничего дальше уже ждать не надо. Идите домой и ничего не бойтесь. И Эллу свою не бойтесь. И Мишу. И Марика. И себя в первую очередь не бойтесь. Идите.

Вот так. Напустил темноты. Ему что? Ему ничего.

Дома я долго искала мезузу. Решила в конце концов спросить у Эллы.

Элла сразу призналась с гордостью, что отдала «еврейскую железку», как она выразилась, в металлолом. При первом же мероприятии в новой школе.

А там одного серебра на сотни рублей. По тогдашним ценам. Помимо исторической памяти.

Я ничего не сказала. У меня язык отсох. Как Бейнфест приказал, так и отсох. Я отошла далеко-далеко в сторону.

А в какую – лучше не размышлять.

Но дело не в этом.

Наутро домработница Бейнфеста позвонила с извещением: Натан Яковлевич умер.

На похоронах ни я, ни Марик не были – так распорядился покойный.

Его домработница – обыкновенная, деревенская, зашла к нам, принесла ключи, жировки, свидетельство о смерти. Попрощалась, как будто заходила продать крынку молока, и пошла себе в неизвестном навек направлении.

Но дело не в этом.

Нина Рогулина бывала у нас почти каждый день. Они с Эллой очень сдружились. Элла верховодила, Нина подчинялась.

Марик работал в мастерской на Арбате и дома по вечерам.

Починил наконец-то шахматные часы. Хвастался.

Я стучала на машинке, ничего не слышала вокруг. И молчала.

Как-то рано утром раздался крик Эллы.

– Мамочка! Мамочка! Помоги! Спаси меня, мамочка!

Я умираю!

Я в полусне бросилась к ней.

Элла сидела на кровати. Толстые ноги раздвинула так, что было видно – вся в крови. То есть сначала я подумала, что Элла налила краски. Может, специально, может, случайно.

Она говорила быстро, громко, шепотом:

– Я ничего там не делала. Честное слово. Оно само. Из меня выходит кровь. Я умираю, мамочка. Я умираю. Я хотела в туалет по-маленькому. Только по-маленькому. Оно само. И животик болит, и спинка болит.

Элла говорила, как маленькая девочка. Как в те времена, когда я была с ней счастлива на море и она была худенькая и красивая.

Я крикнула Марику, чтобы вызвал скорую.

– Доченька, успокойся! Ничего страшного. Сейчас врач приедет.

Про гнойный аппендицит подумала, про прободение какое-нибудь подумала, черт знает про что подумала. А про месячные не подумала.

Скорая приехала быстро. Тогда еще пробок не было.

Посмотрели, успокоили.

Врач – старая женщина, отвела меня в сторонку и говорит:

– У девочки рано началось, ничего страшного. Бывает. Раннее созревание. Объясните ей по-матерински, по-женски.

Я извинилась, что, получается, напрасно побеспокоили.

Но врачиха заверила:

– Лучше лишнее побеспокоить. И знаете, ей запомнится такой факт. Это все-таки событие в жизни каждой женщины. Рубеж.

Я прилегла рядом с Эллой на ее кровать. Прямо на испачканную простыню.

Прижала девочку к себе и сказала:

– Доченька, ты теперь будешь совсем другая. Прошлое ушло вместе с кровью. У каждой женщины уходит. И у тебя уйдет.

Элла лежала рядом, вроде просто обнимала меня за шею, а вроде душила.

– Ой, мамочка, я так тебя люблю! Так тебя люблю!

Я девочкам в классе расскажу, они не поверят. Мы обсуждали, но некоторые говорили, что бывает не у всех.

А только кто красивый, и будет выходить замуж, и ложиться с мужем в постель. Чтобы потом делать детей. Я уже все знаю.

Я попыталась отодвинуться, но Элла крепко держала меня всей рукой, согнутой в пухлом локтике.

Вся моя жизнь сосредоточилась на буквах и цифрах. Я не покупала себе обновок, хотя у меня появились приличные деньги, никому не подотчетные. Тратить их не хотелось.

Из Остра вестей не поступало.

От Миши – раз в две недели короткая записка незначащего содержания.

Так прошел год.

Из Остра – ничего.

Я не беспокоилась, так как понимала, если что – сообщат. Всегда каким-то образом если что – сообщают.

В отпуск Миша не приехал.

Написал, что отказался по уважительной причине, которую объяснять по военным соображениям не имеет права.

В семьдесят первом осенью мы ждали его возвращения.

Но он написал, что с товарищем направляется в Мурманск устраиваться на рыболовный сейнер – их там ждут.

Да. Ветер странствий.

На родительские собрания в школу к Элле ходил Марик и приносил мне односложные вести:

– Нормально.

Что нормально, кому нормально?

Ладно.

Элла рисовала днем и ночью. Иногда я заглядывала в ее комнату и смотрела.

Ничего не понимала. Но Зобников время от времени звонил и хвалил. С ним у меня установились странные отношения. Телефонные беседы он вел, только когда был выпивший. Я почему-то его слушала.

Однажды мы столкнулись на улице возле булочной, через дорогу от нашего дома. Он ел калорийку. Увидел меня, застеснялся.

Я его ободрила улыбкой и заговорила первой:

– Вот и встретились. А то по телефону и по телефону. Как моя Эллочка? Какие новые успехи?

– Успехи замечательные. Найдите ей хорошего частного учителя. Ей надо поступать в художественную школу. У нее будущее. – А сам недоеденную булочку засунул в карман и вытер руку о пиджак.

– А вы что же, Петр Николаевич, не учитель, что ли? – Мне хотелось продолжить в шутливой форме, но Зобников помрачнел.

– Какой я учитель? Ей нужно устраивать блат уже сейчас. Ей нужен член Союза художников, со связями. А у меня связей нет.

– Так помогите, найдите, порекомендуйте.

– Буду стараться.

И поклонился, вроде я ему поставила задачу как старшая по званию.

Я засмеялась. Не от веселья, а от жалости. Немолодой человек, ест булку на улице. Пиджак засаленный. Туфли скособоченные. Рубашка мятая. А ведь учит прекрасному. Каково ему в подобном виде.

– Давайте с вами прогуляемся, Петр Николаевич.

Я предложила в надежде, что он откажется. Не отказался.

Гуляли долго: и по Пятницкой, и по Ордынке. Молчали.

На Ордынке Зобников говорит:

– Вот тут у меня товарищ по академии работает. Реставратор. Зайдем сейчас, я с ним познакомлю. Он перед вами, Майя Абрамовна, не устоит. А он знаменитый. Он для Эллы кого-нибудь найдет.

Зашли за кованую ограду. Бывший монастырь, церковь. Все обшарпанное, облупленное.

В одной из комнаток – тот самый друг-реставратор.

Зобников меня представил.

Так я познакомилась с удивительным человеком.

Юрий Васильевич Канатников вошел в мою жизнь вихрем. Он покорил меня своей внимательностью, культурой, широтой кругозора. Как и предполагал Зобников, Юрий влюбился в меня практически с первого взгляда. Несмотря на свой немолодой возраст.

Конечно, у него были жена и дети, даже внук. Но наши сердца рвались друг к другу сквозь бытовые и семейные осложнения.

В данном случае совершенно не стояло проблемы, где встречаться. Квартира Бейнфеста стала нашей тихой гаванью. Мы не строили планов. Хоть мне как женщине хотелось услышать именно планы.

Что касается Эллы, то Юра действительно принял в судьбе ее таланта хорошее участие. Высоко оценил. Особенно цвет. Нашел преподавателя. Элла творчески росла.

Если говорить про счастье, то я была полностью счастлива. Несмотря на то что Марик сразу догадался о причине моего, можно считать, нового рождения. Но делал вид. Я же не делала вида.

Моя усталость, которая копилась столько лет и не находила себе надежного выхода, выкипела.

Впереди у меня был только зеленый свет.

Не каждой женщине доведется сойтись душой с настоящим художником. Естественно, я попросила Юрия нарисовать мой портрет. Не сразу. Примерно через полгода.

Он кратко сказал:

– Я реставратор. Портретов не пишу.

– Даже мой не можешь?

– Твой – тем более.

В силу различных обстоятельств мы находились с Юрой в изоляции от внешнего мира. Он вынужден был таиться от общественности. Все наши встречи проходили при закрытых дверях. Мне хотелось с ним под руку пройтись по выставочным залам. Поехать в Дом творчества.

Не скрою, есть женщины, которые при помощи младенца разводят мужчину со старой семьей. Я не принадлежала к их числу.

Мой возраст еще предполагал возможность рождения ребенка. Всего сорок два года. Но беременность не давалась.

И вот однажды в приступе отчаяния я сказала Марику:

– Нет смысла нам тянуть совместное проживание.

Я прописана в другом месте. Вот и буду там жить.

Марик как довод привел Эллу. Девочка без матери. И так далее.

Я сказала, что Элла меня давно отринула. Вместо матери у нее подружки. Нина Рогулина ей постирает и приготовит. Вот девочка – совсем без родителей растет. С бабушкой. И ничего.

Марик отмолчался.

Да. Чинить механизмы – одно дело, а наладить собственную жизнь в собственной семье и ближайшем окружении – совсем другое.

Элле я сказала, что скопилось много печатной работы и, чтобы не мешать, я перебираюсь временно в другое место.

Собрала чемодан с одеждой по сезону. Не тащить же сразу барахло на все случаи. Таксист помог вынести машинку – в том же Бейнфестовском одеяле.

Машинка для отвода глаз. Все-таки я жалела Эллу. А Марика – не жалела. Я отдала ему лучшие женские годы.

И, кроме того, квартира на Якиманке – в ней и моя часть. Неотъемлемая.

И вот я оказалась одна. Телефон молчал. Я укрывалась чужим одеялом, брала чужие тарелки. Хорошего качества, но чужие.

Бейнфест оставил в неприкосновенности накопленные вещи.

Когда мы бывали здесь с Юрой, вещи не имели значения. А тут лезли и лезли в глаза.

Чтобы очнуться, я позвонила в реставрационные мастерские. Юры не было на месте.

Я прождала его звонка до вечера. Потом всю ночь. Потом, утром, часов в восемь, позвонила ему домой. У меня был номер на самый крайний случай.

Трубку взял его сын. Голос напряженный.

Прошу Юрия Васильевича.

– Кто говорит?

– Его знакомая Майя. Майя Абрамовна.

– Ах, Майя Абрамовна! Знаете что, Майя Абрамовна? Пожалуйста, сюда не звоните. Родители уехали в отпуск в Палангу, в Дом творчества.

– Какой может быть Дом творчества, если еще вчера никто никуда не собирался?

– Вчера не собирался, а сегодня собрался. Вы русский язык понимаете?

И – гудки.

Да. Значит, я своим уходом из родного дома обозначила не новую свою жизнь, а что-то другое. Совсем другое.

Дня три-четыре пролежала без еды и воды.

Посмотрела на себя в зеркало. Лицо сильно похудело, но стало даже красивее. Обозначились скулы, как у Софии Лорен. У меня нос крупноватый, и в целом я на эту актрису немного походила. С худобой – особенно.

Звоню Марику:

– Как дела дома?

– Хорошо дела.

– Как Элла?

– Хорошо Элла.

На том и закончили беседу.

Всего четыре дня прошло. Потому и хорошо.

Я обзвонила несколько своих старых клиентов: есть ли работа? Оказалось, есть. Одна женщина привезла докторскую диссертацию – что-то такое про бесштанговые насосы.

Я запомнила, потому что тогда было ощущение, что из меня воздух насосом выкачивают и выкачивают, выкачивают и выкачивают. А другого ничего не вкачивается на освободившееся место.

Да.

Поставила себе зарок: пока не напечатаю – на свет не выйду. Кроме как за пищей первой необходимости.

Барабанила по клавишам от всего сердца. От всей женской души.

В конце концов, я сделала для Эллочки главное – у нее теперь есть отличный преподаватель, есть твердая надежда на поступление в художественную школу и далее – в вуз или среднее специальное учебное заведение.

Пусть она пока не может оценить. Мне ее оценка не требуется.

Миша не оценил, и она не сможет. Такова судьба матери.

И вот барабаню я и барабаню: то наподобие азбуки Морзе, то как-то еще фигурно. И в моей голове растет мысль: «Не может быть, чтобы столько времени ничего не приходило из Остра. Что-то не так. И Миша про Остер не спрашивает. Шлет записочки с обратным адресом «Мурманск, до востребования».

И тут я понимаю закономерность.

Ключи от почтового ящика у меня и у Эллы. Я ей специально дала, чтобы у нее была обязанность по семье. Так как мне на почту стало с определенного момента плевать, я к ящику не приближалась. Элла выхватывала газеты и прочее рано утром, это у нее было вроде спортивных занятий на скорость. Так по лестнице громыхает ножищами своими, что весь подъезд перебудит. И Мишины письма мне отдавала всегда распечатанными.

Говорила:

– Не утерпела, разорвала аккуратненько. У Миши жизнь прекрасная. Плавает и плавает. А мне в школу плестись каждое утро.

Тут я бросаю печатание на полуслове, нарушаю свой священный зарок и – на Якиманку.

Элла еще в школе, на продленном дне. В квартире пусто. Только слышно, как часы тикают в комнате Марика. Вразнобой. Каждые по-своему. Постояла, послушала – не послушала, а немного собралась с мыслями и поехала к Элле в школу.

Она как раз выходила. Зима, а она без шапочки, шарф через плечо перекинут.

Мальчик, наверное, старшеклассник, несет ее портфель. Она на него смотрит влюбленными глазами. Он на нее – свысока. Но по-доброму.

Да. Первая любовь.

Вот, всех любят. И красивых, и всяких на первый взгляд. Но, между прочим, разница в возрасте опасная.

Говорю вежливо:

– Эллочка, здравствуй. Я за тобой.

Элла удивилась:

– Что случилось? Мы в кино собрались с Женей. Правда, Женя?

Мальчик смутился.

Я говорю:

– Ничего, в другой раз сходите.

И решительно забираю у Жени Эллин портфель. Он посмотрел-посмотрел, пробормотал извинения и побежал себе.

Элла приготовилась кричать, как она умела.

Но я пресекла:

– Если ты сейчас заорешь, я при всех ударю тебя по морде. Не ломай комедию. Пойдем.

Что-что, а чутье у Эллы всегда было прямо звериное. Она заранее чувствовала, когда ей придется расплачиваться за какое-нибудь содеянное злодейство.

Мы зашли за угол школы. Я развернула ее за плечи лицом к себе и, не выпуская из рук, задала один вопрос:

– Где письма из Остра?

Элла тут же ответила:

– Я их выбрасывала.

– Читала?

– Читала. Чита-а-а-ла.

Элла захныкала. Но слез я не заметила. Только слюни.

– Пошли домой. Быстро.

Ехали молча.

Дома, как были, в пальто, уселись на диван.

– Рассказывай.

Элла рассказала.

В первый раз она распечатала конверт из Остра, так как он был подписан очень смешно: Блюма и Фимочка.

В конверте находилась фотография. По описанию Эллы – несомненно Блюма и Фима. На обороте – дарственная надпись: «Дорогим Файманам Майечке, Марику и Эллочке от Суркисов Блюмы и Фимочки». В приложенном письме ничего особенного: просили денег, так как надо чинить крышу.

Отмечаю внутренним чувством, что Мишеньку в список Файманов не включили. И тут уколола меня Блюмочка.

Элла письмо прочитала, а фотографию отнесла в школу посмеяться с подружками. А потом это у нее стало игрой. Придет письмо из Остра – она его читает и выбрасывает. Читает и выбрасывает.

– Почему ты выбрасывала? Ну, прочитала. Черт с тобой. Но отдай кому надо!

– Там просили денег. Сначала на крышу. Потом на больницу с лекарствами. И так смешно написано, я всегда в школу носила, и все смеялись.

– И ты смеялась?

– Я первая. Если первой смеяться, то уже не считается, что тебя касается.

– Элла, ты поступала, как враг. Мало того, что читала чужие письма, ты над ними смеялась. А там вопрос про здоровье. Ты отдаешь себе отчет, что здоровье – самое дорогое, что у человека есть в мире? Когда было последнее?

– Давно не было. Они и так три раза в год приходили. Когда Миша из армии в Мурманск поехал – было письмо. Писали, что рады за Мишин жизненный путь. И больше не было. Честное слово.

Я вынесла приговор:

– Элла, у тебя нет ни чести, ни совести. Я твоя мать, и мне стыдно за такую дочь. Ну хоть Мишины письма ты все мне отдавала?

– Мишкины – все. А что там кому показывать?

– Элла. У меня еще вопрос. Какие у тебя отношения с мальчиком Женей?

– Отношения? Он за мной бегает. И еще много кто за мной бегает. А ты как думала, только за тобой? – Элла самодовольно хихикнула. – Можно я пальто сниму, а то жарко?

Элла медленно расстегнула пуговицы пальто на ватине, размотала шарф. Подернула плечами отвратительно, как баба, и пальто свалилось мешком на пол. Она подобрала его и поволокла в коридор, к вешалке.

Блюма. Копия Блюма.

Тут я окончательно пришла в себя.

Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей.

Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.

А что закрывать?

Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага.

И вот как.

Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет.

Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле.

Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла.

Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише – «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала.

Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море.

Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили.

Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил.

Приехал, забрал Фиму.

Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает.

Соседи дом прибрали, заколотили.

А тут я сама и объявилась. Как чувствовала.

Да. Родное сердце вещует.

Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.

Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла – свалила горой.

Холодно. На небе звезды. И небо синее-синее. Глубокое-глубокое.

Подожгла газету и сунула внутрь этой горы.

Враз заполыхало.

Долго горело.

Соседи понабежали смотреть – испугались пожара. Нет, говорю, кому пожар, а вам не пожар. Спасибо вам за все! Не бойтесь. Не пожар.

Смотрю на огонь, на искры и шепчу, как молюсь:

– Вот тебе партизанский костер, Гилечка; вот тебе твой свет, Натанчик; вот как горит, на все двадцать пять градусов мороза горит, на весь Остер горит.

Соседи подумали, что меня опасно оставлять одну. Начали уговаривать идти в хату. Говорили, что сами затушат костер. Землей притрусят. А какая земля, если промерзло на два метра вглубь?

Словом, тушили без меня.

Дальше в моей жизни не произошло ничего.

Элла, конечно, выросла. Она не тут.

Марика я, конечно, пережила.

Мишу так больше и не видела – сорок лет. Срок большой. Но не для материнского сердца.

Сопоставляя прошлое и будущее, не могу не сказать: хотелось бы кое-что исправить.

Когда окажусь там, где мама, Гиля, Фима, Блюма, Натан и многие другие, – я так и сделаю. Но пусть и они.

И они тоже.