Про Кешу, рядового Князя

П. Столповский Про Кешу, рядового Князя Повесть

– Подтянись!

Пестрая, не по-военному растянутая колонна новобранцев неспешно пылит по неукатанной гравийной дороге, повторяя все ее изгибы. Дорога эта проложена через тайгу к военному городку авиаторов. В ту же сторону, лениво расталкивая редкие облака, плывет солнце.

Время от времени кто-либо из парней задирает голову и оглядывает небо – нет ли среди растрепанных облаков серебристых крестиков с белоснежными линиями на хвостах. Коль поблизости расположен аэродром, то почему бы по здешним небесам не летать самолетам? Однако самолеты в этот полуденный час почему-то не спешат графить небо. Есть подозрение, что пилотам не сообщили заблаговременно о прибытии в гарнизон новобранцев. Иначе бы они всенепременно встретили пополнение образцово-показательными полетами с элементами высшего пилотажа.

– Подтянись! – вышагивая сбоку колонны, командует сержант.

Очень серьезный человек этот сержант, правил, как видно, исключительно строгих. Парни убедились в этом за длинную дорогу до части. Лишних слов сержант не терпит, на стриженое пополнение поглядывает, как учитель английского языка на своих заталашных учеников. Наверно, втайне сержант убежден, что природа наделила его способностью видеть человека насквозь. Вот и сверлит стриженых взглядом – практикуется.

По какому-то глупому недоразумению носит он не офицерские, а всего лишь сержантские погоны. Похоже, эта ошибка не выходит из головы сержанта, точит ему мозг. Но что, в самом деле, за беда! Ведь он завидно молод, не уйдут от него офицерские погоны. И напрасно сержант хмурится так, словно хочет казаться старше своих юных лет. Ведь молодость, если разобраться, тоже недостаток вполне исправимый.

– Подтянись! – уж в который раз повторяет сержант, ревниво наблюдая, как новобранцы выполняют его команду.

Нельзя сказать, что команды вовсе не достигают цели. Кое-кто всерьез пытается подтянуться, наступая при этом на чужие пятки, как при выходе из кинотеатра. Но вон того невысокого новобранца, который плетется в самом хвосте колонны, команды, как видно, совсем не трогают. Вроде у него уши заложило.

Во избежание всяких там недоразумений следует сразу предупредить, что от первой страницы и до последней речь пойдет не столько об авиации и даже не столько о строгом сержанте Шевцове, сколько о нем, Кеше – новобранце 70-х годов. Поэтому Кешу необходимо знать в лицо, и теперь в самый раз описать его честно, без прикрас, то есть такого, каков он есть.

Одет Кеша не то чтобы вызывающе по нынешним неразборчивым модам, но чересчур уж пестро. Бархатную кепку с нелогично большим козырьком он по нелогичной же привычке надвинул на самые глаза. Поэтому шагает с высоко поднятой головой – иначе кроме шлепающих впереди башмаков ничего не видать. На плече у парня болтается что-то вроде увеличенной в размерах дамской сумочки на широком ремне. Конечно же, она обклеена «мэйд ин закордонными» переводными картинками. Кеша обожает картинки и в душе жалеет, что они не лепятся на штаны или, к примеру, на куртку. Вот было бы здорово – кореша усохнут от зависти!

Штанами в наш фасонистый век не удивишь, всяких повидали. Но Кеша и тут на высоте. Сержант, небось, голову ломает: не с мылом ли Кеша натягивает на себя стильные «дудочки». Предупредим сразу: без мыла. Только абажурную бахрому он напрасно пришил к штанинам – сержанту очень не нравятся дешевые подделки под индейцев. Добавим для ясности, что Кеша худощав, но не жилист, что нос у него с мелкой горбинкой, но отнюдь не орлиный и что большие деревья – его страсть. Чем выше дерево, тем оно для него как бы авторитетнее. Перед секвойей он наверняка снял бы с головы свой великолепный бархатный блин. Секрет тут прост: Кеша родился и вырос в лесном краю. Поэтому, пока не кончится тайга, он будет шагать с высоко поднятой головой. Вид живописных таежных великанов делает его сравнительно смирным, и сержант должен бы этому радоваться.

Если заглянуть Кеше под грандиозный козырек, то не нужно будет объяснять, что он лихо простился с беззаботной гражданской житухой. На это ушли все ассигнования, отпущенные щедрой папиной рукой. Самому Кеше кажется, что он несет на своих плечах не голову, а огромную болячку, которая чутко реагирует не то что на каждый шаг, но даже на каждый окрик горластого сержанта. Ведь Кеша только делает вид, что не слышит команд. На самом же деле сколько уж раз смертельно стрельнул взглядом в прямую, натренированную сержантскую спину!

– Подтянись! Киселев!

Поясним: Киселев – это он же, Кеша. «Тьфу ты, еш-клешь! – чертыхается он про себя. – Попугай! Чего, спрашивается, глотку драть? И так видно, что ты солдафон».

Сейчас сержант Шевцов кажется Кеше невыносимо вредным человеком. Настолько вредным, что подумать тошно: как это им, Кешей, будет командовать этот гвоздь, и неужели он, Кеша, должен ему беспрекословно подчиняться? Мыслима ли такая пытка для свободолюбивой натуры нашего героя?

Впрочем, не спешите думать о нем плохо. Кеша вовсе не отрицает необходимость подчинения вообще, а в армии – в частности. Служить, оно, конечно, заманчиво, особенно, если ему дадут самолет в личное распоряжение. Но позволять покрикивать на себя всяким тут ефрейторам – это, простите, выше Кешиных сил и возможностей. Куда бы еще ни шло генералам подчиняться или, на худой конец, майорам, которые седые и у которых ордена от плеча до плеча. Вот это подчинение!

Подумать только: прошло всего несколько дней со времени призыва, а Кеша уже в другой части света глотает пыль на этой щебеночной дороге! Дом остался в такой невообразимой дали, что мысли, кажется, и те летят к нему не меньше светового года. Кеша, конечно, не слюнтяй и не какой-нибудь маменькин сынок, но под впечатлением таких жутких расстояний ему становится жалко себя до слез. Это она, ностальгия распроклятая!

И как же много вместили в себя дни, пока он ехал из дома в эту несусветную даль! Дорожные дни представляются Кеше чем-то вроде нейлоновых авосек. Пока в них ничего не лежит, сеточки крохотные, в кулак зажал, и не видно. А начнешь загружать, сеточки растягиваются до неправдоподобных размеров. Эти дни так же раздуты событиями.

Но вот странное дело: от обилия событий в памяти остались какие-то жалкие бесцветные лоскутки, из которых Кеша никак не может составить целое полотно. А может, он и не был участником всех этих событий, а только рассеянно наблюдал за ними через невозможно мутные оконные стекла? Похоже, что так.

Все же знакомство с Кешей начато не совсем правильно. Что это за герой, который свалился на нас, точно с Луны? Следовало бы отсчитать назад хотя бы полмесяца да заглянуть в северный городок Вычедол. Именно его Кеша осчастливил своим рождением.

Вычедол невелик, но прекрасен. Чтобы разместить свои улицы и скверы, ему пришлось потеснить беспредельную тайгу. Но потеснил он ее деликатно – ровно настолько, чтобы лохматые ели по ночам не царапались своими зелеными лапами в окна крайних домов.

Так вот, если мы отсчитаем назад полмесяца, то найдем Кешу в парке над рекой, недавно заложенном, но уже красиво запущенном.

Осторожно!

Ничего особенного, просто из кустов вылетает пустая бутылка. Кажется, не из-под лимонада. Она катится по аллее под ноги престарелой чете, которая, видимо, совершает свой традиционный моцион. А из кустов в это время доносится бессвязное бормотание расстроенной гитары. Кто-то поет, нарочито коверкая слова:

– Господи, безобразие какое! – останавливается старушка. – А милиции, как всегда, днем с огнем не сыщешь.

– Оставь, Розочка, это хулиганы, – хладнокровно, хоть и с оглядкой на кусты, говорит супруг. – Это нас совершенно не касается. Пойдем, цветочек.

Обойдя бутылку, словно она могла лягнуть, чета удаляется по аллее. В кустах уже бушует хор:

Вскоре на аллею выкатывается вторая бутылка не из-под лимонада. В этот раз она останавливается у ног двух ребят вполне спортивного сложения. С ними две девушки.

– Эй, парни, кончайте наглеть!

Гитара спотыкается об эти слова, выбивающиеся из контекста песни, и смолкает.

– Князь, нас выследили, – слышится из кустов развязный голос. – Великолепной семерке угрожают.

– Разберемся, еш-клешь!

Кусты раздвигаются, обнаруживая не совсем свежую физиономию. Это наш герой. Он же Кеша. Он же, как мы слышали, Князь. Вместе с ним еще шестеро веселеньких парней. В четырнадцать не очень доброжелательных глаз они разглядывают наглецов, осмелившихся выследить их «великолепную семерку». В знак пренебрежения к нахалам толстяк из этой семерки продолжает жевать кусок докторской колбасы.

Волоча по кустам стонущую гитару, Кеша, как и подобает приличному герою рассказа, первым выходит на аллею. За ним – остальные.

– Мамзели и прочие фрейлины могут быть свободны, – объявляет Кеша, деловито вешая гитару на сук березы. – Остальным приготовить пасти. Будем рвать.

– Для инструктажа, хе-хе, – уточняет длинный тощий парень, театрально разминая картонные плечи.

– Нехорошо потому что прерывать трапезу, – с притворным сочувствием поясняет толстяк, продолжая чавкать.

– Смелые, однако, – удивляется один из ребят. – Уберите-ка лучше бутылки и топайте спать по добру по здорову!

– Щас потопаем, еш-клешь, – многозначительно обещает Кеша, и «великолепная семерка» начинает наступать правильным развернутым строем.

– На этой аллейке сейчас будет весело, – ухмыляется тот, с картонымми плечами: – Оборжетесь!

Семерку, правда, смущает то обстоятельство, что «жертвы» не улепетывают, а девушки даже не прячутся за спины парней. Это ж не по правилам! Тикать бы им надо, а то, чего доброго, придется на самом деле драться.

«Почему девки-то не визжат?»– недоумевает Кеша.

Но семерка завелась, самой уж не остановиться. Да и поздно. Кеша вытягивает вперед два растопыренных пальца, пытаясь достать до груди одной девушки:

– Утю-тю, белочка...

Непозволительно сильный удар отбрасывает нашего героя в кусты, и на него с плачем падает гитара.

Какая жестокость! Судя по точности удара, Кеша начинает соображать, с кем они связались. Он трясет головой, словно не может очнуться от кошмарного сна, а в ушах многократно повторяется его же «утю-тю». Звуковым фоном для этого «утю-тю» служат сочные удары и короткие вопли. Рядом с Кешей плюхается толстяк. С неожиданной резвостью он проползает на четвереньках пару метров, потом вскакивает на задние конечности и со щенячьим повизгиванием протаранивает кусты. Ветки мешают Кеше как следует разглядеть расправу над семеркой. Видны только мелькающие ноги и расползающиеся приятели. Последним с битвища укатывается огрызок докторской колбасы.

Такая вот неувязка получилась. Недооценила «великолепная семерка» возможности этих наглецов.

– Эй, ты, в кустах! – слышит Кеша и притворно закрывает глаза. – Бутылки один уберешь! Ты уж позаботься.

И тут же испуганный голос девушки:

– Мальчики, он же отключился! Это ты его, Славка!

– Ничего, включится. Я таких зайцев знаю.

Краем глаза Кеша наблюдает, как эти проклятые хулиганы с возмутительным спокойствием удаляются по аллее. Научились по мордасам бить и рады. А милиции, как всегда...

Одному Кеша удивляется: почему эти деятели не забрали гитару? Хотя бы ради хохмы. Вот дурачье: физиономию начистили, а гитару не забрали.

Кеше, сколько он себя помнит, всегда хотелось чего-то необычного. Вот только чего, выдумать не мог. Но однажды поднатужился и выдумал. Взбрело ему в голову, что из рода он не какого-нибудь, а княжеского – дед, нарочно, князем был. В семнадцатом эмигрировал в Париж и там скончался от тоски по родине.

Рассказав в классе историю своего предка, Кеша, что называется, вошел в роль. Он каждый день стал дополнять биографию своего деда-князя захватывающими подробностями. Благородный предок получался лихим воякой и отчаянным ловеласом. Вечерами он играл в рулетку, огребая большие миллионы, ночи проводил на балах, где охмурял чужих жен, а утром его обязательно вызывали на дуэль ревнивые мужья, в которых он проделывал аккуратные дырки и отправлял к праотцам.

Класс и верил и не верил Кешиным россказням, но на всякий случай прозвал его Князем. Зато классный руководитель Нинель Питиримовна не на шутку обеспокоилась подробностями из родословной своего подопечного. Когда по классу пополз очередной слух, что Кешин предок разминки ради занимался иногда разбоем в дремучих лесах, Нинель Питиримовна не утерпела и сходила после уроков к Киселевым. Надо же в конце концов выяснить истину.

Отец драл Кешу неумело, но очень больно. Неумело потому, что практиковал крайне редко, а больно потому, что ему было обидно за свою кристально чистую родословную. В роду Киселевых было много крестьян, кузнецов, рабочих, был даже один колбасник, но князьёв-вертопрахов, слава Богу, не водилось. И знать никто не знал, что такое рулетка, и крови на совести рода не было. А прадед Северьян кончился мученической смертью, будучи нещадно битым батогами и сосланным в каторжные работы. За что? А за то: когда Северьяна обобрали за недоимки, он взял и поджег темной ночкой барские амбары.

Нетренированная рука отца с большим старанием изгоняла из Кешиной головы дурную фантазию. Фантазия, вроде, улетучилась, а прозвище осталось. Так его с тех пор и величали Князем.

В знак протеста отцу, а отчасти, чтобы не упасть в глазах класса, Кеша удрал из дома. Делал он это дважды. Второй раз добрался до самой Москвы. До сих пор он с горящими от возбуждения глазами рассказывает парням, как трясся в товарняках, как удирал от милиции по крышам вагонов, на бешеной скорости прыгал под откос, голодал трое суток... С былями переплелись небылицы, в которые Кеша теперь сам свято верит.

Почему убегал? Кеша и сам толком не знает. Но парням отвечает на этот вопрос четко.

– Вам до этого не допетрить, – снисходительно говорил он и начинал плести околесицу, даже не свою собственную, а где-то услышанную краем уха. – В людях гибнет дух авантюризма. А я не желаю, чтобы он во мне погиб, ясно? Я хочу быть раскрепощенным и вольным во всем. Нет, вам не допетрить...

После первого побега отец пытался изгнать из своего сына еще и дух авантюризма. Но после второго он откровенно плюнул на это дело и сказал:

– Пропади ты пропадом, будь кем будешь!

Вот так пришло к Кеше и раскрепощение и воля вольная. А Нинели Питиримовне пришлось теперь воспитывать не только новоявленного «князя», но и его родителей, поскольку, по ее словам, они обнаружили «педагогическую дремучесть и родительскую беспомощность». Однако такой груз классный руководитель явно не потянула. Как ни напрягала свои педагогические силы, а воз с родителями оказался не по ней. С великими потугами Кеша закончил восьмилетку, а дальше быть школьником не пожелал. Дружный учительский коллектив распрощался с ним чуть ли не со слезами радости. А Нинель Питиримовна, остро переживая свое поражение и оставив поэтому педагогический такт, проводила юного Князя такой речью:

– Тут ничего не вышло из тебя, Киселев, а там точно свихнешься. Не петрушка ты, не редиска, а так, колючка какая-то верблюжья.

Дальше было так. Поступил Кеша в одно из профтехучилищ на каменщика, но был оттуда вытурен за лодырничество, драки и вопиющее непослушание. В день изгнания директор училища упрекнул Киселева-старшего за полное невнимание к сыну. Тот в ответ выдал давно, видать, выношенную педагогическую догму:

– Как вы могли убедиться, на этого олуха ничего не действует. Воспитать его может только одно. – Он поднял палец к потолку и со значением произнес: – Правда жизни. Она умеет вправлять мозги.

При этом отец энергично плюнул в кулак и замахнулся им, желая показать, как правда жизни будет вправлять его отроку мозги. Директор с досадой крякнул и спросил:

– Скажите, ваша жена такого же мнения?

– А куда ж ей деваться? Именно такого! Ведь для этого олуха матери просто не существует. – Отец чуть наклонился к директору и жарким шепотом закончил: – Все они сейчас такие, простите, выродки! Вы же педагог, неужели не знаете?

– Нет, не знаю, – поморщился директор.

Отец шутливо погрозил ему пальцем:

– Знаете, знаете, чего уж там! Вот вы моего оболтуса вышвыриваете и правильно делаете. Обеими руками – за. Пусть им займется правда жизни, она умеет...

Что и говорить, с правдой жизни Кеша был явно не в ладах. Так выходило, что он доставлял радость людям только тогда, когда избавлял их от своего присутствия. Но так или иначе, он дотянул до возраста допризывника. В военкомате ему предложили поступить в автомотоклуб ДОСААФ учиться на шофера. Кеша согласился и к великому удивлению родителей дотерпел до конца учебы, даже водительские права получил. Только тут надо отдать должное тому обстоятельству, что в автомотоклубе была полувоенная дисциплина. А перед откровенным нажимом решительных людей раскрепощенная натура Князя устоять не могла – не знала против них средства.

Технически подкованному Кеше была вверена настоящая автомашина по имени самосвал – взяли в автобазу Вычедольского строительного треста. Для парня это великое событие. Сами посудите: дома ему не доверяли даже пылесоса, опасаясь, как бы он не обернулся в шкодных руках грозным оружием.

…Как бы нам все-таки не увлечься безоглядной критикой героя. Ведь критиковать – это так просто! Иные увлеченные достигают в этом приятном деле виртуозного мастерства. А ведь у Кеши есть и достоинства, он, к примеру, недурно шоферил и даже питал к машине нежные чувства. Стало быть, не круглый олух, а какой-то такой продолговатый.

На первую получку юный водитель купил с рук гитару, приклеил к губе сигаретку и отправился искать применение остальным деньгам. Нашел. Да так, что наутро в голове стоял сплошной треск. Дома от него не требовали выкладывать получку, поэтому она всякий раз исчезала так быстро, словно Кешины карманы состояли из сплошных дыр.

День, когда «великолепная семерка» была безжалостно бита в парке над рекой, для Кеши стал знаменательным: утром он получил повестку из военкомата. Пора ему было отправляться в армию. Вот и отметил он это событие, не дожидаясь конца смены. По пьяному делу познакомился с хмурым и неопрятным громилой по имени Миха и его недорослым приятелем. У этого верзилы брюхо из спецовки прет, седина в голову ударила, но на стройке все звали его не иначе как Михой.

– Хрусты нужны? – прямо спросил Миха.

– Чего? – не сообразил Кеша.

– Ну, хошь подзаработать?

– Это можно.

– Завтра к восьми подкати к очистным. Перевезем кое-что, и концы в воду. Полчаса дела.

– Пахнет воровством, – пьяно хихикнул Кеша. – Не пойдет.

– Не так выражаешься, мальчик, – терпеливо объяснял Михин приятель. – Будем бороться с этим... с бесхозяйством.

– Да чего с ним толковать! – перебил Миха. – Слаб в коленках.

– Я слаб?! Плохо ты меня знаешь!

– Тогда по рукам?

– По рукам!

С ослепительной фарой под левым глазом Кеша заруливает на своем самосвале по обширной промышленной стройке. На дорогу перед машиной выбегает какая-то огромная и нескладная фигура, ожесточенно машет руками, требуя остановиться. Физиономию эта грузная фигура имеет свирепую и неопрятную, спецовка не стирана с рождения. Словом, налицо резко отрицательный герой. Тюремное начальство, должно быть, без ума от таких дорогих клиентов.

Завидев этого дикого типа, Кеша начинает беспокойно ерзать на сиденье, но машину останавливает. Тип рывком распахивает дверцу и без предисловий спрашивает простуженным на всю жизнь голосом:

– В рожу хошь? Я спрашиваю, тюня: в рожу хошь?

Какой, однако, наглец! Допытывается так, словно должен получить утвердительный ответ. У Кеши, понятно, нет желания светить двумя фарами сразу, поэтому он начинает позорно канючить:

– Не могу, Миха! Ну, найди другого, мало машин, что ли...

– Ничего не знаю, вчера уговор был!

– Так то ж по пьяни! Я уже и не помню.

– А, шкура, не помнишь? Щас напомню!

Хриплый Миха своей крючковатой пятерней хватает Кешу за рукав и тянет из кабины.

– Я те щас пику меж ребер вставлю, шкура!

– Миха, кончай, Миха! – верещит перепуганный Кеша, цепляясь за баранку побелевшими от натуги пальцами. – Ну, поеду!

Миха сразу отпускает рукав. Только тут Кеша замечает в другой руке хриплого нож, и запоздалые мурашки начинают колко прыгать по загривку.

– А то гляди, тюня, у меня не заржавеет! – грозится Миха, пряча нож за голенище сапога. Он обходит машину спереди и открывает дверцу. – На таблетки работать будешь, да еще и получки не хватит. Пошел на очистные!

Перепуганный Кеша никак не может включить передачу.

– Что, мандраж в коленках? – ухмыляется тип.

– Ладно тебе!

Надо же – Кеша позволяет себе огрызнуться.

Машина трогает. Уцелевший Кешин глаз переполнен страданием и страхом перед агрессивным Михой. Причем Кешей завладел один из самых подлых страхов – страх с овечьей покорностью. Хуже не придумаешь для гордой княжеской натуры нашего героя.

Вскоре можно было наблюдать такую картину. Хриплый осторожно выходит из-за строительного вагончика и внимательно осматривает стройплощадку. Никого. Стройка, видать, на гране благополучного «замораживания». Со строителями иногда такой грех случается – замораживают чуть ли не до состояния вечной мерзлоты.

Из глубины наспех сколоченного и так же спешно заброшенного сарая выходит рабочий. Вроде, тот самый крепыш-коротыш. Кеша сразу узнал в нем Михиного собутыльника. Увидев хриплого, рабочий делает короткий знак рукой: можно, мол. Через минуту Кешин самосвал подъезжает задним ходом к сараю, и эти двое начинают торопливо швырять в кузов мешки с цементом.

– Ты, тюня! – тяжело дыша, хрипит Миха. – Чо трясешься, давай вкалывай!

Кеша суетливо хватает тяжелый мешок, неуклюже тащит его к машине, роняет, снова хватается за округлые углы.

– Работай, мальчик, работай, – подает голос коротышка, швыряя в кузов очередной мешок. – Работа, она это... хе-хе... облагораживает фраеров.

– Не трепись, мелкий, – бросает ему Миха. – Застукают, тогда вволю потреплешься – там последнее слово дают.

Невозможный человек этот Миха – всех давит своим непререкаемым авторитетом. Ужасный тип!

Через полчаса все дела были обделаны, и вот машина проказливо мчится по дороге. Мешков в кузове уже нет. Цемент пойдет теперь на строительство не очистных сооружений, а дачи какого-то куркуля. Но Кеше на это наплевать. Рядом с ним на сиденье – Миха и коротыш, он же «мелкий». И лицо-то у него тоже мелкое, словно недорисованное. Такое и с пятого раза не запомнишь.

– Наложил, поди, сосунок? – посмеивается Миха и сует в карман Кешиной куртки несколько пятирублевых бумажек. – Твои хрусты. На выпивон и закусон... Ничо, привыкнешь. Человек – это такая скотина, что ко всему может привыкнуть.

– Не привыкну, мне уже повестка пришла, – хмуро отвечает Кеша.

– Чего?! – испуганно поворачивается к нему хриплый.

– Ка-какая повестка, мальчик? – хлопает глазами «мелкий».

– В армию. На медкомиссию, а потом забреют. Последнюю неделю работаю.

– Фу ты, фраер! – нервно хихикает коротыш. – Зачем же ты загадками выражаешься?

– Эт ты зря – в армию, – успокоенно хрипит Миха. – Ну ничего, мы с тобой завтра...

– В гробу я видал это дело, понятно? – прерывает его Кеша. – Первый и последний раз!

– Чего-о?! – снова тянет Миха. – Да ты у меня во где! – Он сует под нос Кеше согнутый в крючок палец. – Вас, дураков, так и учат. Потрепыхайся теперь у меня, шкура!

– Миха, Миха, не груби мальчику, – вступается коротыш. – Страх у него пройдет, деньги тоже кончатся, еще нужны будут. Подрастающему поколению много хрустов надо.

– Пижон! – не унимается Миха. – И чо мне всегда охота по такой роже бить?

– Я сказал – все! На меня не рассчитывай. Забирай свои хрусты! – Кеша выбрасывает из кармана пятерки. На него нападает отчаянная смелость, и он готов на все.

– Останови машину – в рожу дам! – не на шутку вскипает Миха.

– Не остановлю!

– Останови, говорю! Я тебе еще один фонарь сделаю!

– Бей сейчас! – истерически взвизгивает Кеша, и машина начинает так безбожно вилять, что встречный грузовик испуганно юркает в кусты на обочине. Мелкий хватается за поручень.

– Миха, Миха! – побледнев, говорит он. – Извини за критику, но ты хреновый воспитатель. Это же молодежь, к ней подход нужен, это, как его... хе-хе... наставничество.

– Я ему щас наставлю! – расходился хриплый. – Я ему пику наставлю! Пижон!

– Ну хватит, Миха, хватит, успокой свою очень нервную систему... Фраерок, подбрось-ка нас до столовки, пошамать пора. У рабочего класса обеденный перерыв начинается.

В шумной и не очень опрятной рабочей столовой, когда коротыш украдкой сковыривает железку со второй бутылки, Кеша начинает извиняться перед Михой за свою непростительную горячность и уверять, что ничуть не струсил, когда воровали цемент.

– Не воровали, дура! Брали! – поправляет Миха. – Лишнее брали, понял? Мешки два месяца провалялись в этом сарае и никто о них не вспомнил. Значит, лишние.

– Мальчик, я же сказал тебе: с бесхозяйством боремся. Уловил глубокий смысл?

Кеша, разумеется, уловил. Не лишние он бы ни за что не согласился воровать... пардон, брать. За это будьте спокойны. И вообще на Кешу, если к нему подойти без кулаков и прочих ножей, можно положиться в любом деле. До тюряги у него, конечно, не доходило, но жизнь он знает, не то что некоторые хорошисты.

– Молодец, сосунок! – гогочет Миха, кромсая ложкой котлету. – А то распустил нюни, как последняя лагерная параша.

– Ну вот, Миха, видал? Что я говорил? – вопрошает «мелкий», разливая под столом, как он выразился, «по семь булек». – Мальчику требовалось тактическое внимание и человеческое расположение. Молодой человек – это еще далеко не параша. Ты зубы уже съел, а не понимаешь...

– Чего?! Кто зубы съел? – набычивается Миха. – Щас я тебе, мелкий, дам в рожу, дак ты точно их съешь!

– Миха, да ты чего? – удивляется коротыш. – Это ж я просто красочно выразился, образованно.

– Образованный нашелся. Образовали его на лесоповалах...

Нет, невыносимый он тип, этот Миха. Бульдозер, а не человек.

Через четверть часа, мелко икнув, Кеша заявляет, что ему пора ехать на работу. Миха, у которого почему-то ни в одном глазу, прыскает со смеху:

– Куда ты, дура? Тебе ж бай-бай надо!

– Ты, Миха, дуб, еш-клешь! – нападает на Кешу пьяная отвага. – Меня на стройке женщина ждет, понял?

– Га-га-га... понял! Чеши, сосунок! И это... – перестает веселиться Миха, – чтоб языком не трепал. А то видишь эту кувалду? – И подносит к Кешиномой физиономии ядреный крутой кулак.

– Ты, Миха, дуб, – без прежней уверенности повторяет Кеша.

Он отстраняет от себя «кувалду» и, разгребая алюминиевые стулья, продвигается к выходу.

Стоит ли описывать, как Кеша ведет машину? Его счастье, что столовая расположена на объекте, не то в судьбе нашего героя мог бы произойти крутой вираж.

Самосвал с раствором останавливается возле строящегося цеха. Высунувшись из кабины, Кеша выискивает глазами свою «женщину». Это Галка, с которой он когда-то учился. Галке не повезло – не поступила после школы в университет. Пошла работать на стройку. Галку хвалят, недавно даже на Доску Почета попала.

Увидев девушку возле бригадной будки, Кеша требовательно сигналит и орет во все горло:

– Галка, прэфэт! Ты чего прошлый раз со скачек смылась?

Галке, понятно, неловко от такого к ней обращения, она всем видом показывает, что Кешиной женщиной не является.

– Эй, а сегодня пойдешь на скачки?

Никакой реакции.

Впрочем, Кеша вспоминает о фонаре под глазом и решает, что появляться с ним на танцах крайне нежелательно. Он скрывается в кабине и задним ходом подъезжает к растворному ящику. Ящик трещит под колесами, и солидная часть раствора валится из кузова мимо. Женщины-штукатуры, не в пример Галке, реагируют на это живо:

– Повылазило, что ли?

– Кто таких молокососов на машины сажает?

– Бери теперь лопату в зубы и подбирай!

Галка чиркает по Кеше презрительным взглядом и скрывается в будке. Парню начинает казаться, что она никогда не станет его женщиной. Сраженный этой жестокой мыслью, Кеша так резко трогает с места, что машина с разгона врезается в штабель железобетонных свай.

– Киселев, лучше по-хорошему сознайся: приложился вчера?

– Да вы что, Макарыч! – искренне обижается Кеша.

Пожилой, еще не очень полный завгар зачем-то ощупывает помятое крыло Кешиного самосвала, сплющенную фару и горестно вздыхает. Кеша старательно откручивает болты – надо выправить крыло, сменить фару.

– Повестку, говоришь, получил? – задумчиво спрашивает завгар.

– Ага, – с готовностью отзывается Кеша. – Медкомиссию пройду и – прэфэт, девочки!

– Слушай, Киселев, а ты не можешь сделать нам этот... прэфэт сегодня, а? Увольняйся сегодня, очень прошу. Мне ох как спокойнее спать будет!

– А можно?

– Я устрою. Неохота, ей богу, проводы тебе портить. Может, в армии тебе мозги вправят.

– А права отдадите?

– После расчета верну.

– Не-ет, товарищ начальник, так не попрет, – хитро щурится Кеша. – Я и сам могу их за четвертную загнать. Четвертную точно дадут.

Завгар даже теряется от такого подозрения, его лицо и шея начинают багроветь. Он медленно вынимает из внутреннего кармана пиджака Кешины водительские права и швыряет их на капот машины.

– Поросенком растешь, Киселев! – гневно и в то же время с обидой говорит он. – Смотри, большой свиньей станешь, тогда с тобой по-другому будут разговаривать. Зайдешь за обходной.

Однако номер с предварительным увольнением у завгара не проходит, потому что в это дело вмешивается профком автобазы. Кто-то вспоминает, что именно он, Макарыч, назначен Кешиным наставником, и тогда вовсе поднимается буча. Завгар сподобляется выговора по административной линии. Из Кешиной получки аккуратно изымают за помятое крыло и на остатние дни переводят слесарем. Права же каким-то чудом застряли в его кармане – видать, пожалели парня.

– Галка, погоди! – Кеша с гитарой на плече догоняет девушку в сквере. – Я тебе ору, а ты...

– А мне не нужно орать, – остановившись, сухо отвечает Галка. – Опять меня караулишь? Ну, чего тебе?

– Ты как не родная, – растерянно бормочет Кеша. – Разговор есть. Серьезный. Давай сядем.

Кеша – и вдруг серьезный разговор. Это подкупает. Подумав секунду-другую, Галка опускается на скамейку. Кеша садится рядом. Мысли у него вразброд, и собрать их нет никакой возможности. Чтобы оттянуть время, он начинает настраивать гитару, вульгарно улыбающуюся портретами безымянных красавиц. Может, настроив гитару, он и мысли настроит?

– Я слушаю, – торопит Галка.

– А я еще ничего не говорю, – мелко острит Кеша.

– Ну, знаешь!..

– Погоди, Галка! Ну, не уходи!

Галка всем видом показывает, что только проклятая мягкотелость удерживает ее на этой скамейке. Однако не начнет ли сейчас Кеша признаваться ей в любви? Вон и на лице появляется совершенно несвойственная ему серьезность. Даже синяк под глазом приобретает какой-то торжественный оттенок.

– Хочешь, – выдавливает наконец Кеша, – я тебе спою?

Галка презрительно хмыкает, но ей все же становится весело. Может, он собирается сказать ей кое о чем словами песни? Недурственная форма признания, совсем как в эпоху рыцарства и серенад.

– Спой, светик, не стыдись.

Кеша откашливается. Торжественный момент. Бренчит гитара.

– Ты что, издеваешься?

Галка оскорблена в лучших чувствах, она даже слов для возмущения не находит.

– Не дуйся, Галка, дальше там нормальные слова, про это... про жирные питания.

– Про что?!

– И про соседей Гулливеров. Ну, смешно.

– Клоун ты! Говори, чего тебе от меня надо?

Господи, почему она все еще на этой скамейке? Что может быть интересного в этом клоуне?

– Понимаешь, – говорит Кеша, – у меня последние веселые деньки. Забрили.

– Поздравляю. Может, на пользу пойдет.

Нет, не клеится разговор. Надо ее как-то расшевелить, развеселить.

– А отец знаешь как выразился? Ущербному, говорит, армия, что безногому коньки. Это про меня-то, родную кровиночку!..

Нет, не помогает, сидит, как сфинкс египетский.

Кеша выщипывает из струн какое-то неразборчивое коленце, опасливо косится на Галку и пришлепывает их ладонью.

– А ты мне это... будешь писать мелким почерком?

Девушка отрицательно качает головой.

– А крупным?

Галка меряет Кешу до обидного презрительным взглядом:

– С какой стати?

– Как с какой! Всем пишут, а я что, рыжий?

– Так ведь и я не рыжая.

Галка смотрит на часы. Интересного, как видно, ничего не предвидится.

– Ладно, Кеша, счастливо отслужить. Извини, я спешу.

Кеша хмуро смотрит ей вслед. Возмутительная бессердечность! Он начинает подозревать, что не так уж хорошо разбирается в женской психологии. Все же женщины чересчур переполнены тайнами. Прямо нафаршированы ими.

Поскучав минут пять, он кладет гитару на плечо, как лопату, и бредет из сквера. Зря караулил. Хорошо хоть Галкина фотография у него есть, можно будет в армии изредка любоваться...

Игнорировать парикмахерские Кеша стал с раннего детства. Должно быть, это у него врожденное. Поэтому тропики на его голове буйствуют вовсю. Но в этот раз не больно отвертишься – приказ военкома. И вот тощий пожилой парикмахер, величавый, как потомственный дипломат, стрижет нашего героя под совершенно не модный «нуль». Он снисходительно и, как может показаться, с тенью брезгливости водит машинкой по Кешиной макушке. Время от времени дипломат многозначительно покашливает, словно собирается держать речь. А речь его начиналась бы, пожалуй, так: «Дамы и господа! Перед вами одна из разновидностей головы круглого идиота...» Но старик молчит.

Кеша млеет оттого, что его стрижет такая представительная личность. Даже когда дипломат нещадно выдирает пучки волос, Кеша не перестает уважать его. Одно неприятно: машинка все больше напоминает холодную, липкую лягушку. Ползая по голове, она каким-то непостижимым образом отупляет Кешины мозги. Не потому ли он вспоминает вдруг глупый, к тому же античный анекдот про сумасшедших, которым не нравилось, что их время от времени стригли? Они поднатужились и придумали, как сломать парикмахеру машинку.

При всем уважении к величавому старику Кеша не в силах удержаться от вопроса: если, дескать, в голову вбить гвоздь, машинка сломается или нет?

Дипломат перестает стрекотать машинкой и, видимо, усиленно работает головой. Наконец он неопределенно хмыкает и снова пускает на Кешину лысину лягушку.

– Это смотря какая голова, – помолчав, глубокомысленно говорит он. – В другую, так и железнодорожный костыль не жалко всадить.

Дипломату нравится это заключение. Он не без удовольствия повторяет его слово в слово и величаво поворачивается к соседнему креслу:

– А, Фотий Фатьяныч?

– Эт ты точно, Никодим Никитич, – часто кивает маленький вихрастый старичок, направляя бритву на засаленном ремне. Старичок, по всему видать, рад, что полусонное молчание, наконец, прервано, и пускается в рассуждения:

– Возьми моего Генку. Не просыхает, оглоед! Пришел вчера назюзюканный и орет: мне ваш муравейник в печенках сидит, сколько вас тут на квадратный метр? Пора, грит, вас помаленьку изводить хлорофосом! Нет, ты понял, Никодим Никитич? Хлорофосом, подлец! В армию негодяя не взяли, ума-разума не дали, так ему не то что костыль, железный лом не поможет!

Разглагольствуя, вихрастый старичок с прищуром поглядывает на Кешу. Дескать, что ты шалопай, как мой оглоед Генка, видно всем. А вот прибавит ли тебе армия ума-разума?

За очередным поворотом начинается асфальт, и колонна новобранцев шагает по нему куда веселее. Теперь у Кеши даже голова меньше болит, хоть работает по-прежнему туго. Как сон, вспоминает осточертевший перестук колес, гомон в вагоне. Парню уж кажется, что это не он бегал тайком в привокзальные магазины за «пузырем». Будто не его на вторые сутки пути застукал вездесущий сержант Шевцов и без лишних слов разбил о рельсы три бутылки. Кеша тогда переживал целый вечер и все повторял, что сержанту дико повезло – тронулся поезд. Иначе он бы ему такое сотворил, такое!.. В тот вечер слушатели обнаружили у Кеши богатейшие залежи непечатных слов.

Следующий поворот, и – вот он, военный городок авиаторов! Здравия желаем на два года, товарищ гарнизон! Что ты, скажи на милость, таишь в себе для Кеши Киселева? В самом ли деле прибавишь ему ума-разума? А сам Кеша – что он тебе несет в своей стриженой голове?

Городок окружает тайга. Она подступает к казармам, всевозможным постройкам и офицерским домам. Некоторые домики вообще заплутали в лесной чащобе. А на территории сосны растут реденько, будто случайные прохожие. Стоят они вовсе не строгими шеренгами, как подобало бы им стоять здесь, в расположении воинской части.

Куда ни глянь, тайга, тайга. Над ней легким абрисом обозначены сопки, еще дальше еле угадываются настоящие горы. Ближе к городку гигантскими серебристыми кубами высятся ангары. Должно быть, там и начинается аэродром.

Как только колонна новобранцев оставляет за собой ворота гарнизона, за деревьями начинается сотрясающий небо рёв – заработала турбина реактивного самолета. Значит, летчикам сообщили. Словно бы они специально выжидали, когда новички подойдут поближе, чтобы поразить их фантастическим басом своих машин. Новобранцы поражены. Они начинают чаще наступать друг другу на пятки, потому что смотрят не под ноги, а туда, в сторону ангаров. Через несколько минут серебристая стрела вонзается в звонкую, как колокол, синь. Надо думать, начинаются образцово-показательные полеты. Сделав огромный круг и пролетая над гарнизоном, самолет вдруг грохает на всю округу пушечным выстрелом. Колонна разевает рты и даже приостанавливается.

– Братцы, взорвался, что ли? – ахает кто-то.

– Да нет, это он из пушки. Верно, товарищ сержант?

Сержант Шевцов снисходительно ухмыляется и, помедлив для важности, отвечает этой зеленой молодежи таким тоном, словно истребители со своим воем и буханьем давно сидят у него в печенках:

– Звуковой барьер преодолел... Подтянись! Равнение в рядах!

Новобранцы уважительно поглядывают на удаляющуюся точку в небе и продолжают безбожно наступать друг другу на пятки. Колонна то растягивается, как жевательная резинка, то горбатится, словно не люди, а гигантская гусеница ползет по гарнизонной дороге.

А вон и первые обитатели военного городка.

На обочине стоит грузовик с цистерной вместо кузова. Это топливозаправщик. Заправляет он, понятно, самолеты. Из-под машины торчат четыре пыльных солдатских сапога. Сапоги беспрестанно дергаются, скребут каблуками землю, и это означает, что их хозяева заняты ремонтом вверенной им боевой техники. Слышен беспорядочный перестук гаечных ключей, натужное кряхтение и рубленые, но удивительно ёмкие фразы в адрес ходовой части и ее изобретателей.

Одна пара беспокойных сапог вовсе исчезает под брюхом машины, а вместо нее показывается перепачканная, недовольная физиономия солдата. Пилотка на нем надета на манер кутузовской треуголки. Солдат вытирает рукавом пот со лба и тут замечает колонну новобранцев. Лицо его моментально оживает:

– Витька, пляши – замена чешет!

Вторая пара сапог мигом скрывается под машиной, уступая место еще одной голове. Плясать Витька не в состоянии, лежа на животе, поэтому он ограничивается тем, что играет на губах туш.

– Моя замена, – удовлетворенно говорит он и напевает: – Я так давно не видел маму...

Лежа под машиной, солдаты с интересом разглядывают пестрое пополнение. Витька толкает плечом своего напарника:

– Глянь, петух какой шлепает!

Петух – не кто иной, как Кеша, который в самом хвосте колонны метет дорогу остатками роскошной бахромы. Кеша решает, что в гарнизон следует являться эффектно или, на худой конец, с независимым видом. Ничего стоящего не выдумав, он вставляет в зубы сигарету.

– Привет папуасу!

– Эй, земляк, панталоны не жмут?

Это они так неуважительно о моднейших Кешиных «дудочках». Но Кешу не проймешь такими дешевыми подковырками. Он прикуривает на ходу и только после этого отзывается с хорошо усвоенной небрежностью:

– Прэфэт, девочки! Что, коломбина больше не чихает?

В этот момент он наступает на чьи-то пятки, спотыкается и цедит сквозь зубы:

– Ты, пентюх! Разжалую в рядовые!

– Ну и замена у тебя, Витек! – ухмыляется напарник. – С такой заменой ты еще на год останешься.

– Да нет, это, наверно, один такой затесался, приблудный, – не унывает Виток. – Попадет в роту, там его быстро перелицуют, будет как новенький пиджачок.

Сержант останавливается, пропускает мимо себя строй и шагает рядом с Кешей.

– Киселев, мы же с вами договаривались: в строю не курят.

Шевцов говорит спокойно, и такое спокойствие кажется Кеше чем-то вроде снисходительности большого начальства. Это оскорбляет Кешу, и он старается не обращать на сержанта никакого внимания. Вышагивает себе, пуская струйки дыма через плечо.

– Бросьте сигарету!

О, это уже похоже на тон!

– После присяги брошу, товарищ начальник, – как можно развязнее отвечает Кеша. Пусть, мол, всякие тут ефрейторы не воображают себя генералами.

– Выбросьте, вам говорят! – кипятится Шевцов.

Вот это совсем другой разговор. Помедлив для приличия, Кеша выплевывает сигарету.

– Пожалуйста, товарищ начальник, – примирительно говорит он. – Стоит ли рвать нервную систему?

Мимо колонны проплывают пыльные заросли бурьяна. В некоторых местах они смяты, будто резвились лошади. Кеше, наверно, тоже придется резвиться здесь по-пластунски.

Повторив последний изгиб дороги, колонна выходит на гарнизонную улицу и направляется к одноэтажной казарме автороты. Возле нее разбит небольшой спортивный городок. Рядом – просторный плац. Сколько же сапог долбили этот бетон?

Много. И Кешины сапоги будут на этом плацу, эт уж точно.

В казарме автороты безлюдно и покойно, как во время тихого санитарного часа. Одна стена в обширной передней комнате занята пирамидами с оружием. Здесь у тумбочки скучает рослый дневальный со штык-ножом на поясе. Двери в спальное помещение открыты, видны строгие ряды кроватей, заправленных с поразительной аккуратностью и однообразием. Словно это не кровати, а ряды огромных буханок хлеба.

Дневальный оживляется, когда с улицы доносится голос сержанта Шевцова:

– В казарму по одному заходи!

Никак стриженые прибыли! Вот первый переступает порог и сразу робеет, за ним второй... Какие же они сирые да куцые! Неужели и он, дневальный, был таким же год назад? Да не может этого быть!

– Здрасьте, – слышатся нестроевые голоса.

У дневального рот до ушей. Он вытягивается во фрунт, лихо берет под козырек и орет громовым голосом:

– Здравия желаю, товарищи генералы!

Застенчиво улыбаясь, «генералы» нерешительно топчутся у порога, а задние на них напирают. Затем новобранцы скучиваются у противоположной стены и почтительно разглядывают веселого дневального, ряды штампованных постелей, пирамиды с оружием. Казарменный воздух, и тот они вдыхают почтительно. Подумать только: настоящая армия с настоящим оружием и настоящим дневальным, на ремне у которого висит вовсе не игрушечный кинжал! Неужели их сегодня же обрядят в военное обмундирование, и они перестанут быть просто Генками, Кольками, Васьками, а все поголовно будут солдатами Советской Армии? Неужели это случится уже сегодня?

За порогом остаются сержант и Кеша.

– Заходи, – кивает Шевцов на дверь.

– Только после вас, – галантно кланяется тот.

– Шагай, земляк, не выкаблучивайся!

Оказавшись дома, в родной своей казарме, Шевцов чувствует право перейти на «ты» с этим фруктом. Конечно, так не по уставу, но «вы» рядом с приблатненными словечками Киселева выглядит нелепо.

– Не задерживай, тебе говорят! – строго повторяет Шевцов, предвидя очередной Кешин финт.

– Что вы, товарищ начальник, как можно! Прошу!

Мрачно и многозначительно посмотрев на Кешу, сержант первым переступает порог. Можно не спешить с воспитательными мерами, впереди есть время. Пусть только наденет мундир...

Ухмыляющийся Кеша с видом победителя следует за Шевцовым. Дескать, так вас учить надо, солдафонов.

– Привет командированному! – здоровается с Шевцовым дневальный. – Ты никак лондонского денди привез! – И Кеше: – Парень, где тебя такого изловили?

Не обращая внимания на дневального. Кеша с независимым видом становится ближе к пирамидам. Оружие его привлекает.

– Ротный в канцелярии? – спрашивает Шевцов дневального.

– Из штаба звонил, сейчас будет.

Кеша тем временем подвигается вплотную к пирамиде, потом и вовсе облокачивается на нее. Ему льстит так запросто относиться к настоящему боевому оружию.

– Эй, как тебя? – окликает его дневальный.

– Не эй, а светлейший князь Кэша Киселев, прошу запомнить, – отвечает Кеша и в знак знакомства приподнимает над стриженой головой бархатный блин.

– Давай, светлейший князь, шуруй от оружия! Туда, – кивает дневальный в сторону новобранцев.

Кеша не торопится. Прищурив глаз, он заглядывает в дуло автомата.

– Ба-ах! – орет он и, захохотав, отходит к парням.

– Больной, что ли? – пожимает плечами дневальный. – Первый кандидат на рябчик.

– Что это за рябчик, девочка? – небрежно спрашивает Кеша.

– Гектаров пять полов вымоешь да нужник почистишь, тогда узнаешь, что такое рябчик, – поясняет дневальный.

– В две шеренги становись! – подает командирский голос сержант.

– Нужник мы с сержантом будем чистить. Правда, товарищ начальник? Он у меня на подхвате будет.

Нет, это уж слишком. Воспитательные меры никак нельзя откладывать, иначе этот «денди» может далеко зайти. Тем более что сержант Шевцов понимает этот выпад не просто как подрыв своего личного авторитета, но и авторитета автороты, всей армии, если хотите! Со всякими наглецами надо поступать вот так...

Шевцов решительно подходит к Кеше, берет его за лацкан канареечного цвета куртки и негромко, но очень выразительно говорит:

– Слушай, светлейший князь Кэша Киселев! Тут армия, а не балаган, с тобой тут...

– Руки, сударь! – Кеша вырывает лацкан из цепких сержантских пальцев.

Решительная минута! Если сейчас этого ефрейтора не отбрить как следует, он потом сядет на голову. И будет сидеть целых два года.

– И не дыши на меня брагой, мужик! – продолжает Кеша еще более решительно. – Видали таких!

– Ну, парень, не завидую я тебе...

Сержант не находит слов, негодование достигает предела. Что с ним сделать, что? Арестовать? Так он еще присягу не принял, и прав таких у сержанта нет. Может, дать ему в челюсть? Тогда сержанта самого арестуют. Да и непедагогично это – в челюсть. Оказывается, арсенал педагогических мер до обидного беден.

– Рота, смирно! – командует вдруг дневальный и, щелкнув каблуками, отдает честь входящему в казарму командиру роты капитану Максимову.

Навстречу ротному, чеканя шаг, идет сержант. Кеша благоразумно встает в строй новобранцев, однако петушиный вид остается при нем.

– Товарищ капитан, призывники прибыли в ваше распоряжение!

– Здравствуйте, товарищи призывники!

И пошел разнобой:

– Здрасьте...

– Здра жела...

– Плохо здороваетесь, не по-военному! Ведь вас учили на призывных пунктах. Еще раз: здравствуйте, товарищи призывники!

– Здра жла тващ кптан! – звучит негромко, но дружно.

– Это другое дело, – улыбается капитан, и улыбка сразу выдает в нем добряка. – Поздравляю вас с началом воинской службы!

– Служим Советскому Союзу!

– А вы почему молчите? – спрашивает капитан Кешу.

– Попал вот такой к нам, – бормочет недовольный сержант. – Не то блатной, не то клоун.

Вот оно – преимущество всякого, даже микроскопического начальника: он тебя поливает, как хочет, а ты стой и молчи, как в рот воды набрал. О том, что сейчас разумнее вести себя смирно, Кеше подсказывает даже не благоразумие, а скорее инстинкт самосохранения. Он понимает, что этот добряк капитан и не подумает хватать его за лацкан, но от этого ему, Кеше, легче не станет. Капитан будет действовать хладнокровно и до обидного точно – в этом Кеша не сомневается.

– Да, нарядились вы странновато, – замечает капитан, разглядывая Кешу. – Ну, клоун – это, конечно, слишком, однако выглядите вы экзотично для нашей скромной казарменной обстановки.

Кеше неловко под спокойным, внимательным взглядом ротного. Хотел ведь еще дома, в Вычедоле, оборвать со штанин бахрому, так нет же, решил блеснуть! Шмыгнув носом, Кеша поправляет блин и исподлобья поглядывает на капитана.

– Это, товарищ капитан, светлейший князь Кэша Журавлев, – не выдерживает дневальный. – Представлялся нам тут.

– Киселев, балда! – поправляет Кеша и с беспокойством смотрит на капитана: вот сейчас он ему за «балду»!..

– Неужто и впрямь светлейший князь? – изумляется ротный, и на губах его – ироническая улыбка. Сам, наверно, еле удерживается от пары увесистых шуточек. – Ну, это не самое страшное. Психиатров в роте, правда, нет, но это само пройдет, уверяю вас. Только вот ругаться здесь нельзя. Запомните это сразу, а то у нас не любят повторять.

Это «не любят» произносится по-особому. У Кеши тут же возникают нехорошие ассоциации – не посевные площади казарменных полов, гауптвахта и даже «хорошее» место, на которое намекал дневальный.

Капитан сгоняет с губ ироническую улыбку и окидывает призывников цепким взглядом, который словно бы говорит: «Нуте-с, кто же вы такие и на что годны? Посмотрим, посмотрим...»

– Знакомиться мы будем немного позже. А сейчас коротко скажу, что вам предстоит делать в ближайшее время.

Предстоит, оказывается, всего ничего: пройти курс молодого бойца – «карантин» на солдатском лексиконе. В этом «карантине» новобранцы будут переоценивать некоторые ценности. Они, например, поймут, что лишняя минута отдыха – высшее на земле благо. Что работа, как ни странно, лодырей любит, потому что к ним, к лодырям, наряды вне очереди липнут, как жвачка к штанам ротозея. Предстоит еще впитать в себя цикл лекций об армии, уставах, обязанностях, которых уйма, а также о правах, которых негусто. В общем, предстоит сущий пустяк: вытравить из себя гражданскую прохладцу, придать мышцам свойства металла, изучить, как свои пять пальцев, технику, усвоить прочие премудрости солдатской жизни... Короче, предстоит стать военным человеком – уж чего проще!

– Командиром вашего взвода на курсе молодого бойца будет сержант Шевцов, – продолжает ротный.

При упоминании о сержанте Кеша кривится. Он встречается взглядом с Шевцовым, который стоит рядом с капитаном. Тот, чуть заметно ухмыльнувшись, разводит руками: ничего, мол, не поделаешь, земляк, твоим воспитанием придется заниматься лично мне. Прискорбно, но факт.

– Это дисциплинированный, знающий свое дело младший командир, – нахваливает ротный. – Он многому вас научит.

Кеша понимающе кивает: дескать, этот научит свободу любить, знаем его.

– Ротным командиром у вас буду я.

Ну, это еще куда ни шло.

– А сейчас, товарищи курсанты, вас ждет баня и военное обмундирование. Шевцов, ведите взвод.

– Есть! – Сержант делает шаг вперед. – Нале-во! Слева по одному шагом марш! Строиться у казармы!

– Князь, уловил? – окликает Кешу дневальный. – Баня тебя ждет!

– Не пугайте, Марфутин, – улыбается капитан. – Мы с рядовым князем Киселевым еще послужим верой и правдой.

Ох и баня! Ух и баня! Есть ли на свете что-нибудь лучше бани? Кто скажет, что есть, тот никогда не был в настоящей бане – с парилкой, с березовым веничком! Тот не ощущал на своей коже целебную силу адского жара и не знает, как могут приятно неметь конечности, как тело может ровно ничего не весить. Кажется, оттолкнись ногой от пола, и ты прилипнешь к седому от пара потолку, как воздушный шарик. Невесомость!

Новобранец Калинкин понимает, видать, толк в бане. Шагая рядом с Кешей, он время от времени потирает руки в предвкушении удовольствия.

– Парни, – говорит он, – хотите стихотворение про баню? Сам придумал!

– А ну!

– Разговоры в строю! – строжится сержант.

Кеша косится на Калинкина и тихонько спрашивает:

– Ты медкомиссию проходил?

– Проходил, а что?

– Да так... Думал, графоманов не берут.

– У самого уши прозрачные, – беззлобно отвечает парень.

– Прекратить разговоры!

Ну и слух у этого сержанта! Далеко пойдет с такими локаторами.

В раздевалке стриженые сдирают с себя гражданские одежды, словно соревнуются, у кого больше отлетит пуговиц. А чего жалеть, если сейчас им выдадут настоящее военное обмундирование? С погонами! С ремнями, на которых жарко сияют увесистые медные бляхи! Правда, сержант сказал, что желающие могут отослать одежду домой, но кто ж этим станет заниматься? Чай не бедные!

– Эй, парень, ты что про баню сочинил? Валяй!

– Поэма или роман в стихах?

– А вот слушайте:

– Во дает! Ротным поэтом будет!

– Слушай, ты чего лапшу на уши вешаешь? Откуда в предбаннике телевизор?

– Кончай придираться к парню. Свободный полет мысли!

– Все правильно – поэма о повышении благосостояния народа.

Брызжут в разные стороны пуговицы – белые, черные, желтые, синие. Колышутся и мелькают загорелые ребячьи тела, стриженые головы. Трещат и порхают крыльями презренные гражданские рубахи, куртки, пиджаки, брюки. Все это слетается в огромную кучу под названием «макулатура».

– Э-э! А где ж обмундирование?

– Правда, где? Я голым королем служить не собираюсь.

– Спокойно, старшина сейчас привезет, – поясняет Шевцов. – Марш мыться!

– Парни, куда нас завели? – кричит кто-то, как резаный.

– Как куда? Вроде, в баню.

– Иди глянь – морозильник! Трубы ледяные!

– Шутишь или смеешься?

– Иди, иди, засмеешься!

Бесштанная масса плотно залепляет двери в банное помещение и разочарованно гудит. От бетонного пола веет холодом, как в пасмурное утро после ночного дождя.

– Вот тебе и телевизор...

– Эй, поэт, сочиняй новое стихотворение!

– Без паники! – снова раздается голос, которым бог награждает артистов, большое начальство и некоторых сержантов. – Сейчас включат горячую воду. Заходи! И поживее, через час дивизион придет мыться.

Ничего не поделаешь, приходится соглашаться на роль свежемороженого новобранца. Перешагнув порог, голый мóлодец нервно вздрагивает, покрывается гусиной кожей и шлепает крутить краны.

– Эй, поэт! – кричит Кеша, стуча кулаком по крану. – Сочини к своим стихам музыку, петь охота!

– Пошла-а!

Как музыка, слышатся всплески воды. Музыка тут же тонет в грохоте жестяных шаек. Разыскав где-то в углу свободный тазик. Кеша пробивается к захлебывающемуся от радости крану.

– Девочки, где тут моя первая очередь?

– На губе твоя первая очередь!

– Растворись, грубиян!

Под сводами начинает клубиться пар. С каждой минутой он становится все гуще, пока не превращается в молоко. Квадраты окон теряют четкие очертания, по углам почти не видны загорелые тела новобранцев.

У Кеши дел по горло: он собирает с бетонных лавок ничейные мочалки. Судя по коварной улыбке, он далек от мысли поработать за банщика. Заняв удобную позицию поближе к дверям. Кеша быстро, одну за другой швыряет мочалки в молоко.

– Эй, кто там по шее захотел? – кричат из белой мглы.

– А, это их светлость шутить изволят! Ну, погоди!

Кеша быстро выплескивает на себя воду из тазика и закрывается им, как щитом. Очень вовремя: в ту же секунду несколько взмыленных мочалок с треском шмякаются о жестяное дно. Князь осторожно выглядывает из-за укрытия и тут же получает в лоб запоздалой мочалкой. В этот же момент он наступает на омылок и падает, словно сраженный пулей. А падая, получает пониже спины еще одной мочалкой.

– Дети, без баловства! – слышится сквозь ребячий хохот чей-то строгий голос. Этот слегка надтреснутый голос никак не может принадлежать сержантскому сословию. Но стриженые разыгрались, им теперь все нипочем.

– Эй, папа, покажись!

– Папочка, как ты меня нашел? – подхватывает Кеша. – Иди, родной, поцелуемся?

– Без баловства мойтесь! – повторяет таинственная фигура, и дверь закрывается.

В конце спального помещения новобранцам отведено место. Поскольку увольнение в запас еще не кончилось, в роте становится тесновато, и кровати стриженых временно расположили в два яруса. Новобранцам, никогда не спавшим на многоэтажных кроватях, это явно нравится.

Сидя на табуретках в хозяйственной комнате, парни пришивают петлицы к новеньким гимнастеркам и шинелям, вставляют звездочки в пилотки и шапки. Никто не желает показать себя неумехой в этом серьезном деле. А потому советчиком и наставником оказывается едва ли не каждый, словно ребята с пеленок ничего не носили, кроме мундиров.

– Слушай, дорогой, ты, вроде, не то делаешь.

– Как не то?

– Подворотничок должен выглядывать на два миллиметра.

– Много ты понимаешь! На спичку!

– Князь, ты случайно не к рукаву петлицу пришил?

– Иди, иди, дураки за углом стоят. Сам к штанине не пришей.

Кеша никогда не питал любви к портняжному ремеслу, и теперь тычет иголкой то в петлицу, то в палец. Через открытую дверь он время от времени оглядывает спальное помещение. Да, это не будуар. Это даже не спальня, а именно спальное помещение.

Сильно уколовшись, Князь беззвучно шевелит губами. Он мог бы высказаться в адрес вертлявой иголки и вслух, но в этот момент в комнату бытового обслуживания входит старшина. Шевцов вскакивает и командует хорошо поставленным голосом:

– Взвод, смирно!

– Вольно. Делайте свое дело, – отвечает старшина.

Усевшись на пододвинутый сержантом табурет, старшина с добродушной улыбкой рассматривает новобранцев. А те исподтишка изучают старшину. Он коренаст и сед. Правую щеку пересекает этакий романтичный, довольно приметный шрам. Парни сразу смекают о его происхождении: на груди старшины солидный набор орденских планок. Движения этого человека неторопливы и степенны, как у людей, которых уже ничем не удивишь, поскольку они все виды видывали. Словом, старшина располагает к себе, хотя за добродушной улыбкой угадывается твердый характер.

– Значит так, дети, – прихлопывает по своей коленке старшина. – Для начала познакомимся.

При слове «дети» новобранцы удивленно поднимают головы. Вот, оказывается, кто маячил в дверях бани! Теперь ясно, кто их папа. Кеша, так тот прямо повеселел, и непонятно, что больше удерживает его от зубоскальства – представительный вид старшины или опасение схлопотать. Но напрягшийся язык настойчиво требует разрядки. Чтобы облегчить его, Кеша шепчет Калинкину:

– Папа есть, теперь бы маму сюда, и все в ажуре.

– Сразу я вас, конечно, не запомню пофамильно, – продолжает меж тем старшина. – А меня вам легче запомнить. Звать меня Иван Архипович Тур.

У Князя аж глаза разгораются. Он подмигивает поэту Калинкину и успокаивающим тоном говорит:

– Ничего, товарищ старшина, мы тоже бараны.

В первый момент ни старшина Тур, ни парни не могут сообразить, что такое выкинул Кеша. Затем на скулах старшины вздуваются желваки, а хозкомната взрывается смехом. Хохот положительно влияет на старшину – он смягчается. А Кеше и похохотать хочется от души, и в то же время он чувствует, что лучше сделать вид, будто сам не понимаешь толком, что сморозил.

Старшина качает головой: вот, мол, отмочил, шкет!

– Наша с вами задача в том и состоит, – говорит Тур, – чтобы из стада баранов сделать организованное войско.

– Мировой мужик! – шепчет Кеша Калинкину. – Не обиделся.

– Погоди, он тебе еще покажет, чем баран от тура отличается, – обещает тот.

– А начнем мы это превращение с самого малого, – развивает мысль старшина. – С малого, но не с мелочи, прошу это для себя зарубить. Потому как мелочей в нашем солдатском деле вообще нет. Начнем мы, дети, с портянок.

Все верно, армейская традиция не нарушена. Ну что это, скажите на милость, за старшина, который, увидев стриженую голову новобранца, не стал бы его учить с отеческой заботой мотать портянки? И учить он должен этому делу тоже традиционно.

– Как ваша фамилия? – спрашивает старшина Кешу.

– Киселев, – неуверенно отвечает Князь, у которого мелькает мысль, что «хорошее» место ему придется чистить без сержанта.

– Разуйтесь-ка, курсант Киселев.

Кеша пытается стащить левый сапог. Портянка надежно заклинила ногу. Наконец это ему удается.

– Вот те нате! – разочарованно тянет старшина. – Это что ж у вас такое на ноге?

– На ноге? Вроде, портянка.

– Вот именно – вроде. Солдат, который не умеет наматывать портянку, это даже и не солдат, а этот...

– Баран! – подсказывает кто-то.

– Жертва дороги, – поправляет старшина, строго взглянув на выскочку. – В армии, доложу вам, старших по званию не перебивают. Это, дети, тоже прошу запомнить, а то скажете, что не предупреждал.

Тур делает эффектную паузу: сами, дескать, докумекайте, не такие уж вы и дети.

– Смотрите сюда внимательно. Вот как надо наматывать.

Старшина берет из Кешиных рук портянку и ловко оборачивает его ногу. Получается так аккуратно, словно это не портянка, а цельный носок. Кеше немного неловко, что его ногу пеленает такой уважаемый человек, как седой старшина с орденскими планками на груди. И все же Князь с некоторой гордостью поглядывает на парней. Что и говорить, не каждый день тебя обувают старшины.

– Ну-ка, курсант Киселев, суйте ногу в сапог. Удобно? То-то и оно-то. А теперь всем снять сапоги.

Старшина и со своей ноги снимает сапог, разматывает портянку и снова медленно накручивает ее.

– Сначала на носок. Запас, запас оставляем! Вот так. Потом оборачиваем один раз, на пятку. Вот так... Дорога, она, дети, шуток не любит. Особенно, если по ней бежать... На пятку, на пятку, Киселев! А остаток – на голень. Вот так... А бегать, доложу вам, придется много.

Лето спелым яблоком скатилось к сентябрю. В зелени придорожных берез уже угадывается чуть приметная желтизна. Заплутавший порыв утреннего ветра бежит на тоненьких ножках по траве, кустам и вязнет в нечесаной кроне березы. Поворчав там, в куделе, он желтым листом в изнеможении падает на дорогу. Падает прямо под солдатские сапоги, дружно бухающие по дороге.

Это «карантин» выбежал на утреннюю разминку. Кеша бежит на своем обычном месте – в хвосте колонны. По тяжелому дыханию и по зигзагам можно догадаться, что разминка для него – не самое приятное занятие. Время от времени Князь смахивает рукавом пот со лба и все больше отстает от колонны.

– Подтянись! – кричит неумолимый сержант Шевцов.

Какое там подтянись! Кеше до жути хочется сесть прямо на дорогу. А еще лучше лечь. От одной мысли об этом блаженстве ноги слабеют все больше и теряют всякую связь с головой. Они сами собой норовят свернуть на обочину. Ах, какая там растет мурава! Персидский ковер, а не мурава!

– Киселев, не отставать!

Персидский ковер уплывает назад. В Кешином загнанном сердце зреет полновесный плод ненависти к борзому сержанту, и на созревание этого плода уходят, кажется, последние соки. Ноги превращаются в деревянные ходули, которые уже не имеют ни малейшего отношения к телу. Ходули переступают сами собой.

– Подтянись!

«Иди ты куда подальше! – раздраженно думает Князь. – Чешет, как заводной, и рад. Кому это нужно, чтобы человек вот так изводился? Подохнуть можно, еш-клешь!»

За спиной всего только третий километр, а Кеша уверен, что отмахал все тридцать. Ему начинает казаться, что все человечество поделено на солдафонов и таких, как он, мучеников. И Тур, наверно, не лучше, только прикидывается добреньким. И ротный...

«Мы с рядовым князем Киселевым еще послужим... Капитанам можно служить: посиживай себе в канцелярии да отдавай всякие приказы. А ты помирай тут по пять раз на день. Ну и жизнь пошла, еш-клешь!»

– Не отставать! Киселев, подтянись!

Итак, служба началась. Одно событие сменяет другое с поразительной быстротой. Настоящий калейдоскоп: марш-бросок, строевая, устав, спортгородок, политзанятия и тому подобное. А между ними – столовая, куда нужно шагать непременно с песней. Словно не в столовую идешь, а на парад.

Где-то за лесом ревут турбины истребителей, небо полосуют серебряные стрелы. Там действительно работа! А тут что?

Вот и сейчас сержант Шевцов привел свой взвод на плац. Гоняет курсантов туда-сюда и воображает, что занимается важным государственным делом.

– Р-раз, два, три-и! Р-раз, два, три-и! Нале...

Сержант делает паузу. Сапоги четче режут по выщербленному бетону.

–...во! – раздается, как выстрел.

Строй резко, дружно поворачивается под прямым углом. Но Кеша мешкает, сбивается и начинает путаться под ногами.

– Взвод, стой! – командует сержант. – Курсант Киселев, налево! Прямо шагом марш!

Хмурый Кеша шагает один.

– Р-раз, два, три-и! Выше ногу! Тяни носок! Р-раз, два, три-и! Еще выше! Нале-во! Р-раз, два, три-и!..

Думайте, как хотите, но сержант на него взъелся. Почему он поэта Калинкина не гоняет или еще кого-нибудь? Сначала погоняет всласть, потом найдет, к чему придраться, и наряд влепит. Ну, а там и до гауптвахты рукой подать.

От этой неприятной догадки и оттого, что приходится все же подчиняться сержанту, у Кеши окончательно портится настроение. Строевой шаг ему и так не дается, а тут он начинает шлепать сапогами, как утка по грязи.

– Р-раз, два, три-и! Кру-гом! Стой, стой! – Сержант раздосадовано хлопает себя по бокам. – Ну сколько можно объяснять? Правой ногой нужно всего полшага делать, половину! И сразу поворачиваться на сто восемьдесят градусов. Что за человек?

«Голову бы тебе так, – думает озлобленный Кеша, – на сто восемьдесят градусов».

Лицо Князя выражает такую тоску, что посмотришь на него и сам затоскуешь. На пределе наш «светлейший». А Шевцов словно не видит этого. И взвод стоит, лыбится.

– Повторим! Прямо шагом марш! Р-раз, два, три-и! Кру... Выше ногу!...гом!

Кеша делает правой ногой эту проклятую половину шага, придает телу вращательное движение и едва не падает, вызывая нездоровый смешок в строю.

– Еще раз повторим! – не унимается сержант. – Прямо... Курсант Киселев, вы куда? Приказываю: вернитесь! Киселев, я приказываю!

– После присяги будешь приказывать, еш-клешь! – огрызается Кеша, направляясь к скамейке на краю плаца.

Шевцов в растерянности. Такого еще не бывало, чтобы на его приказы демонстративно плевали. Сержант косится на строй: такой конфуз на глазах у взвода! Что останется от его командирского авторитета?

Взвод стоит в напряженном ожидании. А Князь преспокойно усаживается на скамейку и вытаскивает из кармана пачку сигарет.

– Топайте, топайте, девочки, шевелите копытами, – бросает он ошарашенному взводу.

«Ну уж нет, такое хамство терпеть нельзя!»– решает сержант и с недобрым видом направляется к скамейке. Кеша невольно прячет сигареты в карман – никак драться идет. Очень не любит Князь, когда его бьют. Из осторожности он поднимается со скамейки и даже подумывает, не драпануть ли за казарму.

Шевцов подходит к Кеше почти вплотную и, вытянувшись зачем-то во фрунт, орет:

– Шагом марш в строй!

А-а, понятно – пугает. Кеша снова садится на скамейку и достает сигареты.

– Привал, товарищ начальник.

– Встать! – кричит сержант так, что на шее у него вздуваются вены толщиной с палец.

Подумав, Князь все же встает и, засунув руки в карманы, вразвалочку идет в строй. Пожалуй, не стоит слишком усложнять себе жизнь. Но чтобы не подумали, будто он испугался Шевцова, бормочет:

– Раскомандовались тут всякие психические...

– После занятий зайдете в канцелярию.

Похоже, сержант сорвал свой великолепный голос – последняя фраза вышла у него как-то сдавленно.

– Товарищ капитан, курсант Киселев по вашему приказанию... по приказанию товарища сержанта...

Кеша растерянно замолкает. Кому не лень приказывают, разберись поди. И вообще непонятно, зачем он сюда приперся? Ротный ведь не звал.

– Продолжайте, – строго смотрит на него Максимов.

– Прибыл! – выпаливает Князь.

– Почему не выполняете приказание командира?

«Кто командир? – хочет спросить Кеша. – Этот, что ли?»

У Князя появляется такая нужда съязвить, аж язык свербит. Но взгляд ротного не обещает, что юмор будет правильно понят, и Кеша отказывается от своего невинного желания. Однако он пробует похорохориться:

– А чего он муштрует!

– Отвечайте по уставу! – повышает голос капитан.

О, это уже не ефрейтор Шевцов! Кеша молчит, потому что не знает, как в этих случаях отвечать по уставу.

– Скажите, Киселев, вы хотите служить?

– Я?

– Да, вы!

Вот это вопросик! Нельзя ли полегче? Надо служить, значит будет служить, какой разговор. Впрочем, Кеша мог бы ответить по чести-совести: хочу, дескать, только пусть мной командуют солидные люди, а не всякие там... И пусть меня поменьше заставляют бегать. И еще пусть... Нет, об этом лучше помолчать.

– Надо, товарищ капитан, – отвечает Кеша.

– Ясно, что надо. Я спрашиваю: вы хотите служить, как все?

Что тут ответить, если против всех ожиданий служба оказалась такой неласковой? Особенно эта беготня. Скажи, что ему расхотелось служить, тут такое начнется!

– Так что же вы молчите? Мне нужно знать, с кем я имею дело. Мы ведь с вами, по сути, в одном строю.

– Хочу, товарищ капитан, – решается, наконец, Князь.

Ротный пристально смотрит Кеше в глаза, и тот не выдерживает взгляда.

– А ведь вы врете, курсант Киселев. Мало того, что вы разболтаны, так еще и неискренни. Ясно, что армию вы представляли себе чем-то вроде пионерского лагеря. А настоящая служба кажется вам незаслуженным наказанием. Это же у вас на лице написано. А вся беда оттого, что у вас нет ни малейшего представления о дисциплине.

Ротный умолкает с таким видом, словно хочет сказать: что, мол, на тебя слова тратить, все равно отскакивают, как от стенки горох.

– Сейчас вы запомните хотя бы то, что в армии невыполнение приказа командира есть тяжкое преступление. Сейчас вы курсант, поэтому на первый раз эта выходка вам пройдет. Думайте, курсант Киселев. Вы свободны.

Кеша поворачивается кругом.

– Отставить!

Князь с испугом и недоумением смотрит на ротного: неужели передумал и хочет всыпать по первое число?

– Вы свободны.

«Что за фокусы? – лихорадочно соображает Кеша. – А-а, ясно!»

– Есть! – козыряет он и поворачивается уже как положено, то есть через левое плечо.

Кеша выходит из казармы во двор. Лучше бы он не выходил, а продолжал мило беседовать с ротным. Во дворе обнаженные по пояс парни цепочкой стоят у турника и по очереди выделывают на нем какие-то кренделя. Вот поэт Калинкин подходит строевым к перекладине и, легко подпрыгнув, хватается за нее цепкими пальцами. «Поди ж ты, карапет, а достал!» Калинкин делает один переворот, другой, затем осёдлывает перекладину и, непонятно как придав телу вращение, изображает собой мельничные крылья. Покрутившись в свое удовольствие, он мягко спрыгивает в опилки и снова строевым идет в конец шеренги. Ну и гвоздь! Где только выучился?

Шевцов замечает Кешу.

– Курсант Киселев, снимайте гимнастерку и становитесь в строй.

Ага, снова на «вы» перешел, по-уставному. Известная примета. Теперь держись, Князь!

– Есть, товарищ начальник!

– Отставить! Отвечайте, как положено!

– Есть стать в строй!

Вот народ! Могут они что-нибудь без устава делать или без него ни шагу? Сны-то этим сержантам тоже уставные снятся или все-таки разные? А парни стоят и над ним же, Кешей, хихикают. Уж больно быстро они привыкли к уставной жизни, словно родились для того, чтобы маршировать по плацу, крутиться на турнике под команду сержанта и петь удалые песни по пути в столовую. Что за жизнь, скажите, пожалуйста...

По Кешиному мнению, Калинкин взболтнул мозги, покрутившись на перекладине, и теперь пытается мелко острить:

– Князь, что это у тебя ухо красное? Ротный, случаем, не подержался за него?

А парни подпевают:

– Ты все еще не на губе, Князь?

– Плохо вы знаете Кэшу Киселева, девочки! – бодрится тот.

– Да уж тебя-то знаем, ты один у нас такой.

– Это какой такой?

– Филон, какой же еще...

Между тем Кешина очередь неумолимо приближается. Нельзя сказать, что турник навевает на него ужас, но и ничего хорошего он не ждет от этой буквы «П». Кеша нутром чует, что она таит в себе какой-то подвох. Если он когда-то цеплялся за перекладину или за ветку дерева, то разве для того, чтобы позабавить публику. Он повисал на одной руке, судорожно дрыгал свободными конечностями и издавал вопли, которые сделали бы честь лучшим представителям душевнобольных.

– Курсант Киселев, к перекладине!

– Есть!

Парни пока не догадываются, что им предстоит рвать животики. Но сейчас на их лицах засветится неприличное любопытство.

Итак, отполированная ладонями труба – над бедной головой Князя. Он поддергивает штаны, взмахивает руками, чтобы подпрыгнуть, но не прыгает, а скалит на перекладину зубы.

– Киселев, посерьезнее, – замечает сержант.

Кеша подпрыгивает, хватается за перекладину и подтягивается. Теперь переворот. Для этого нужно как можно выше задрать ноги. Но не тут-то было.

– Зад тяжелый, а голова легковата, – подкусывают парня.

А ну, еще раз! У всех получается, а он что, рыжий?

Со стороны могло показаться, что человек попал в беду – взялся за провод высокого напряжения. А три десятка бесчувственных молодых людей ржут над его судорогами и даже не думают спасать несчастного. Судороги становятся все более вялыми, еще немного, и жертва электрического тока, вывалив язык, успокоится навсегда. Однако «жертва» спрыгивает в опилки, снова поддергивает штаны и, плюнув в сердцах, топает в строй.

– Киселев, вернитесь! Я помогу вам.

Кеша стреляет в сержанта разрывным взглядом и возвращается. Артачиться он теперь остерегается.

– Надо подтянуться, откинуть голову назад и одновременно поднять ноги, – поясняет сержант. – Потом переместить центр тяжести на корпус и... Не отвлекайтесь! Кому вы там язык показываете?.. И забросить тело на перекладину. Ясно?

– Просто, как шиш с маслом.

– Действуйте.

Судороги и хохот возобновляются. Сержант хочет подтолкнуть Кешу вверх, но получает сапогом по макушке и оставляет эту пустую затею.

– Вы бы разозлились, что ли! – в сердцах говорит Шевцов. – Может, тогда получится.

Кеша рычит по львиному, пытается перекусить перекладину, но и это не помогает. Ему и вправду легче было бы перегрызть железку, чем перекинуть через перекладину свое деревянное тело.

– Ничего, не пройдет и недели, как я вас научу делать переворот, – обещает Шевцов. – Становитесь в строй.

Самоуверенности у этого сержанта на гарнизон хватит.

А за всей этой картиной наблюдает какой-то невысокий, аккуратно сложенный майор. Он стоит на крыльце казармы, сразу его и не заметить. Похоже, майора тоже потешают Кешины судороги. Увидев офицера, парни смиреют, выравниваются в шеренге. Вот и Шевцов его замечает. Он моментально вытягивается во фрунт и зычно командует:

– Взвод, смирно!

Делать нечего, майор направляется к строю. Навстречу ему режет строевым сержант.

– Товарищ майор, взвод проводит занятие согласно плану! Докладывает сержант Шевцов!

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

– Здра жла тващ майор!

– Вольно!

– Вольно! – повторяет Шевцов.

Замполит разглядывает стриженых. Стриженые изучают замполита. Так на нем все отутюжено, словно этот мундир он надевает только по праздникам и для свиданий с новобранцами. Однако Кеше кажется, что для майора у него слишком простецкое лицо. Такие лица бывают у рабочих горячего цеха, а не у начальства.

Землянский останавливает смеющийся взгляд на Кеше:

– Это вы упражнение сейчас выполняли?

– Так точно!

– Да, ловкости вам не хватает. Ну, ничего, Шевцов вас научит. Без турника солдату никак нельзя.

– А офицеру? – спрашивает Кеша, и Шевцов делает ему угрожающую мину.

– Офицеру тоже. Только в строю без разрешения разговаривать не положено. Как ваша фамилия?

– Курсант Киселев.

– Так вот, курсант Киселев, я вам даю задание на весь срок службы, а через два года проверю, как выполните.

Землянский поворачивается к сержанту:

– Шевцов, ремешок есть?

– Так точно! – Сержант отстегивает от стойки турника короткий ремешок и подает замполиту. – Солнце, товарищ майор?

– Попробуем.

– Вас подстраховать?

– А вот товарищ Киселев меня подстрахует, – лукаво улыбается Землянский, снимая китель. – Подержите, пожалуйста.

Шевцов принимает китель, всякую всячину из карманов брюк, держит все это едва ли не с благоговением. Так, по крайней мере, кажется Кеше.

Майор становится под перекладиной, натирает ладони кусочком мела и весело поглядывает на Кешу:

– Что же вы, курсант Киселев? Идите страховать.

Тот покорно становится у стойки турника. Кеша удивлен, как, впрочем, и весь взвод: такой солидный, уважаемый человек, замполит целого батальона, и вдруг будет крутиться на турнике. Может, и генералы тут этим занимаются? Один Шевцов не удивляется, вроде.

Замполит упруго подпрыгивает, хватается за перекладину, затем накидывает на нее ремешок и продевает в него кисть руки. Мощный мах телом, и начинается такое, отчего Кеша забывает не только страховать, он забывает закрыть удивленный рот. В несколько махов тело Землянского становится почти вертикально. Крепления турника стонут. Еще мах, ветер в лицо Князя, и тело замполита делает полный оборот, затем еще, еще... Кеше жутко от мысли: что будет, если замполит нечаянно разожмет руки. Краем глаза он видит, как напружинилась шеренга, с каким восхищением смотрят парни на гимнаста.

Но вот замполит делает последний оборот, и его тело каким-то чудом сразу останавливается, словно на него не действует закон физики. Освободившись от ремня, Землянский спрыгивает на землю и, вытирая руки пригоршней опилок, посматривает на Кешу лукавыми своими глазами.

– Поняли задание, курсант Киселев?

– Так точно, товарищ майор.

– Через два года будем соревноваться, готовьтесь.

Надев китель и фуражку, Землянский снова становится подчеркнуто элегантным, и не верится, что именно он крутил только что «солнце».

День только начался, а Кеша умотался так, словно отработал две смены кряду. С утра отмахали крупной рысью километров десять, потом слушали лекцию о международном положении, крушили сапогами бетон плаца, учили уставы, прыгали через коня, разбирали и собирали автоматы... Шевцов объявил, что после обеда будут стрельбы. Ну, стрельбы – это даже интересно. Не придумали бы еще чего-нибудь вроде марш-броска в соседний военный округ. Но если даже марш-бросок состоится, то перед отбоем «карантину» не миновать обязательной трехкилометровой пробежки. Да, времени здесь даром не теряют. Хоть бы уж подметки жалели.

На стрельбы «карантин» сопровождает сам ротный. Вот почему сержант старается вовсю – хочет, видно, показать, что он не зря учил взвод строевому шагу. Вдобавок ко всем командам у него появляется еще одна: «Не тяни ногу». Что она означает, Кеша еще не сообразил. Но то, что эта команда на всем пути до стрельбища относится прямо к нему, в этом Кеша не сомневается. Нога ничуть не вытянулась, но тянул он ее, видать, здорово, потому что уже у самого стрельбища сержант не выдерживает:

– Киселев, можете вы ногу не тянуть?

– Если б мог, не тянул бы, – отвечает Кеша. – Она у меня сама вытягивается.

На стрельбище парни рассаживаются в траве. Капитан выкликает очередную тройку, лично вручает каждому по десятку патронов, и стрелки с автоматами в неуверенных руках плюхаются на огневом рубеже. Отстрелявшись, они по команде вскакивают и несутся на всех парах к мишеням. Некоторые возвращаются с сияющими физиономиями. Поразили, стало быть.

Капитан Максимов вызывает новую троицу:

– Курсант Калинкин!

– Я!

– Башкиров!

– Я!

– Киселев!

– Я!

– На огневой рубеж шагом марш!

Кеша лежит в обнимку с автоматом. В рожке – десяток патронов, которыми нужно достать вон ту крайнюю мишень. Если не считать стрельбы из детского пистолета, заряженного бумажными пистонами, то со снайперским делом у Кеши туго. Разве что случайно влепит. Выигрывают же люди в лотерею. У сержанта глаза бы повылазили от удивления.

– Одиночными по мишени огонь! – командует ротный.

Кеша старательно целится, но перед тем, как нажать на спусковой крючок, невольно зажмуривается и чуточку отстраняет щеку от приклада. Словно опасается, что автомат может пальнуть в обратную сторону. Получается это непроизвольно, и Кеша клянет животные инстинкты неандертальцев и прочих питекантропов, оставивших ему такое позорное наследство. Предок дает о себе знать и при соседних выстрелах: Кеша вздрагивает, палец сам собой дергает курок. Получаются дуплеты.

Капитан наблюдает за мишенями в бинокль. Иногда он отрывается от окуляр и подозрительно поглядывает на Кешу.

– Вы что, Киселев, глаза закрываете перед выстрелом?

– Никак нет, в десятку целюсь, – отвечает Князь.

Тявкает автомат Калинкина, и Кеша невольно нажимает на спусковой крючок. Снова дуплет.

– Курсант Калинкин стрельбу закончил!

– Курсант Киселев стрельбу закончил!

Какая слаженность!

Кеша косится на Башкирова – не заснул ли? Поза действительно такая, словно кемарит. Сейчас, наверно, захрапит.

Тяв! – и Кеша вздрагивает. Уж и предупредить не мог... Гильза описывает дугу и шлепается на разостланный брезент.

– Курсант Башкиров стрельбу закончил!

– Встать! – командует капитан. – К мишеням бегом марш!

Опять бегом! Так и шагом разучишься ходить. Впрочем, Кеше можно было бы не бежать – в лотерейное счастье он не верит.

Так и есть: его мишень отличается от соседних девственной чистотой. Ну и нечего бумагу переводить...

– Ого! – восклицает Калинкин, разглядывая свою испорченную мишень. – Десяточка, восьмерочка, еще восьмерочка! Пристрелянный автоматик.

– От радости в зобу дыханье сперло, – замечает Кеша, которому, кроме ворон, считать нечего.

– Ушами не надо хлопать, – беззлобно отвечает поэт, снимая свою мишень.

Откуда Кеше знать, что придумал сержант под занавес дня? Курс, вроде, известен – на военный городок. Цель тоже предельно ясна – ужин. Всё чудненько, если не считать, что команды Шевцова насчет вытянутой ноги начинают раздражать. А может, нога в порядке, просто у сержанта легкий заскок?

Настроение Князя упало до абсолютного нуля, когда Шевцов объявил: будем учиться ползать по-пластунски. Зачем? Странный вопрос! Солдат должен уметь все и больше того. На всякий случай. Солдатская жизнь хитра на выдумки, неизвестно, что она выдумает завтра. Даже сегодня после ужина. Или до него.

– Товарищ сержант, мы шофера или кто?

– Под машину мы и так лазить умеем.

– Точно! И на пузе, и боком, и с прискоком...

– Разговоры в строю! Я же объяснил: солдат должен быть солдатом. – Помолчав, Шевцов для большей убедительности добавляет: – В плане занятий это стоит. А план составлял не я. Теперь будут вопросы?

Показав, как надо ползти, сержант командует:

– Первая шеренга, ложись! По-пластунски – вперед! Время!

Парни добросовестно утюжат животами траву, скребут сапогами землю. Кеша ползет живописно, поднимая зад выше головы, то и дело порываясь встать на четвереньки.

– Киселев, не подниматься! И живее – отстали!

Кеша на секунду прилипает к земле, но при первых же движениях все повторяется.

– Киселев, сиделку свою опустите! – не унимается сержант. – Чего вы ее выставили?

Кеша теряет пилотку, подминает ее под себя, долго ищет. Шеренга тем временем уползает далеко вперед.

– Товарищ сержант, можно с короткими перебежками?

– Ну и коровушка попалась, – бормочет Шевцов.

Он быстро подходит к Кеше, опускается рядом на землю.

– Я же показывал. Следи за мной, ползунок.

Снова на «ты» перешел. В другое время Кеша не удержался бы от реплики, но сейчас больно уж неподходящая обстановка для выяснения отношений. Тем более, сержант уже уполз вперед. Да так быстро, что Кеша едва поспевает за ним на четвереньках. Не человек, а уж – в траве его почти не видно.

– Усёк? – поднимаясь, спрашивает Шевцов.

Раздосадованный сплошными неудачами, Кеша хочет встать в позу и заявить Шевцову, что устав велит называть подчиненного на «вы». Он даже рот раскрывает, но снова захлопывает – не та, все же, обстановка. Представьте: сержант возвышается над поверженным ниц Кешей и, глядя сверху вниз, как на червяка, выслушивает требование называть его на «вы».

Между тем шеренга доползает до отметки. Парни отдыхают, посмеиваются над Кешей.

– Ладно, вставай, – разрешает сержант.

Кеша счастлив. Все-таки есть в Шевцове что-то человеческое.

– Со следующей шеренгой поползешь.

Нет, на это способен только сержант!

– Я ж почти до конца дополз!

– Вот именно – почти. А половину этого «почти» я за тебя полз.

– Ну и что ж, когда-нибудь я за вас проползу.

– Шутник, – криво усмехается Шевцов.

– Ну и ладно! Казенных штанов жалко, что ли?

Снова Кеша гребет бурьян, отстав от шеренги. Зачем стараться, если его удел – ползать со всеми по очереди.

– Киселев, даю слово: еще раз поползешь! Ну, можешь ты себе представить, что над тобой пули свистят?

Измотанный Кеша ожесточенно плюет в траву, и плевок напоминает полет пули. Даже пилотка слетает с головы.

...Этот день тянется, словно резиновый. Но все же настает долгожданный отбой. С каким блаженством Кеша вытягивается под одеялом! Седьмое небо! Он засыпает, не успев закончить длинный сладкий зевок.

– Подъем!

Первая мысль: будет ли сегодня беготня? Но Кеша может не гадать – беготня запланирована и на этот, и на следующий день. Беготня будет каждый день и на день по несколько раз – до тех пор, пока тяжелый на подъем Князь не превратится в борзого, поджарого солдата, каждую секунду готового сорваться с места и с умеренной скоростью гоночного автомобиля мчаться в заданном направлении.

Вот и сейчас на таежной дороге раздается дробный топот солдатских сапог. Растянутая колонна выныривает из-за поворота. На этот раз парни в противогазах. Какие, однако, симпатичные у них мордашки! На плечах – автоматы, за спинами – вещмешки. Полная амуниция. Поляг костьми, но одолей маршрут за тридцать минут. Тридцать первая может означать только одно: отдышаться – и снова крупной рысью. Такая перспектива никому не улыбается, поэтому парни прут так, что пар от них валит.

Перед марш-броском Калинкин непрозрачно выразился в том смысле, что если бы не некоторые из дворянского сословия, то он был бы спокоен: повторного забега не будет. А Князь с уверенностью бывалого марафонца отбрил его: пусть-де всякие там Ягодкины волнуются за себя. А сам подумал: есть же счастливый народ, который перед марш-броском попадает в санчасть с гриппом, переломом рук, ног и даже позвоночника. Он же, который на гражданке не выпускал из рук носового платка, сейчас здоров до неприличия. Секрет, видимо, в том, что по уставу солдату болеть не полагается. А устав всемогущ!..

Уже на пятнадцатой минуте Кеше становится невмоготу. Кажется, он вот-вот ухнет на дорогу, подняв пыль, и пролежит на ней без движения до самого отбоя. Сержант то и дело оборачивается на Князя. Не вытерпев, замедляет бег, чтобы поравняться с ним. Сержанту тоже несладко в противогазе – на шее вздулись толстенные вены. Он машет Кеше: быстрее, дескать, отстал. Кеша делает вид, что хочет догнать колонну, но стоило сержанту уйти вперед, как сворачивает на обочину и снопом валится под куст. Трясущимися руками он стаскивает с головы ненавистный противогаз, обнажая красное, мокрое лицо, ловит ртом воздух, пьет его, как бальзам, глотает двойными порциями. Воздух такой вкусный, что глупо было не замечать этого раньше.

Из противогаза срываются в траву капли горячего пота. Заметив это, Князь с жалостью думает о временах, когда ему некуда было бежать ни утром, ни вечером.

Немного отдышавшись. Кеша вынимает из кармана сигареты и усталым жестом отбрасывает в сторону. Курить он больше не будет. Точка! Кеша не из тех дураков, которые считают, что сигарета – лучшее украшение мужчины. Кто-кто, а он найдет в себе волю покончить с этой заразой, а не то противогаз доканает его.

Натертая пятка – в огне. Князь болезненно морщится, стаскивает сапог. Портянка остается в сапоге. Папа Тур зря демонстрировал ему мастерство мотать портянки – не дошло. Пятка красная, но каким-то чудом мозолью она не обзавелась. Жаль. Значит санчасть по-прежнему будет обходиться без Кеши.

Кеша отставляет сапог в сторону и видит, что там уже стоят два сапога. Но не его. Испуганно вскидывает голову – Шевцов! Подкрался, солдафон!

Сержант только что стащил с головы противогаз и стал похож лицом на сказочного дэва.

– Встать! – командует «дэв».

– Обуюсь и встану, – отвечает Князь, давно не веривший в страшные сказки.

– Курсант Киселев, встать! – грозно командует Шевцов, и Кеша решает, что шутить с дэвом, хоть он и не настоящий, не следует. Он вскакивает, держа в одной руке сапог, в другой – портянку.

– Ты... – Шевцову не хватает подходящих к этому случаю слов. – Ты понимаешь, размазня, что взвод из-за тебя второй раз должен бежать? Живо обуться!

– Ну и нечего орать! – огрызается Князь, хоть сам не на шутку напуган.

Он-то понимает, что не обученный педагогическим приемам взвод может сделать с ним не совсем то, что допускается уставом. Конечно, сам сержант достаточно вышколен, чтобы не сделать Кеше больно, но кто поручится за необразованный взвод?

– Это же подло! – кипятится сержант. – Ты хоть понимаешь?

– Ну и нечего меня тыкать! – совсем не кстати становится в позу Князь. – Ты что, устава не знаешь?

Вот сейчас Шевцов взбешен по-настоящему. Готов зарычать или, на худой конец, затопать ногами. Но дисциплина и тут берет верх – Шевцов предпочитает командовать:

– Смирно! Два наряда вне очереди!

– Есть два наряда вне очереди, – вяло отвечает Кеша.

Кеша может гордиться: до него никто не получал наряды вне очереди вот так – стоя в одном сапоге и с портянкой в руках.

– Живо обуться!

Обуваясь, Кеша все же позволяет себе бормотать под нос:

– Развелось начальства. Плюнь – в начальника попадешь.

– Давай, пошевеливайся!

– Сказал бы сразу, что зуб на меня имеешь.

– Прекратить пререкания! Слушать тебя тошно!

– А ты меня не тычь! – снова хватается за свои права Кеша.

– Тьфу на тебя! Да если хочешь знать, у меня язык не поворачивается «вы» тебе говорить. Пошли!

Шевцов замечает в траве пачку сигарет, поддевает ее сапогом. Покосившись на Кешу, презрительно хмыкает: такие гаврики не бросают. Вернее, бросают сотни раз.

«Карантин» нынче щеголяет в парадных мундирах. Собственно, это уже не «карантин». Кончился курс молодого бойца, и Кеша искренне верит, что с ним кончится и беготня. Теперь все будет по-иному: обслуживание истребителей, масса свободного времени и прочие солдатские удовольствия. Они теперь не курсанты, а сплошь рядовые. Кто-то из них первым станет сержантом? Уж не Кеша ли?

Перед строем стоит торжественный Максимов, рядом – Шевцов и другие командиры взводов. Они сегодня уйдут в свои роты, поскольку «карантин» прекращает свое существование – до следующего года.

– Сегодня вы присягнули верно служить нашей Родине! – едва ли не левитановским голосом произносит капитан. – Поздравляю вас от имени командования батальона!

– Служим Советскому Союзу!

– Я верю, что каждый из вас станет за время службы закаленным, грамотным воином, отличником боевой и политической подготовки. Это ваш долг, ваша святая обязанность!

Кеша ловит на себе мимолетный взгляд ротного. Обычный взгляд, ничего особенного. Но Кеше кажется, что ротный думает: тебя, мол, опальный Князь, это особенно касается, заруби на носу.

– Но с окончанием курса молодого бойца ваша учеба не заканчивается, она только началась, – продолжает ротный. – Учеба будет продолжаться весь срок службы, изо дня в день. Потому что защита Родины – дело трудное и сложное. Современный воин должен обладать глубокими знаниями боевой техники, быть сильным духом и телом, находчивым и выдержанным...

«Насколько я понимаю, товарищ капитан, – таким же торжественным, только внутренним голосом произносит Кеша, – для сильного тела нужно бегать, как северному оленю... Чует мое бедное сердце, что я еще не все наряды отработал».

– Скоро вы получите боевую технику. Старшие товарищи научат вас владеть ею. Помните: обслуживание полетов – это...

Шевцов тоже изображает на своем лице торжественность. Если существует телепатия, то он сейчас посмотрит на Кешу. И Князь начинает сверлить страшным взглядом то место в голове Шевцова, где у него должен быть мозжечок. «Если он вообще полагается сержантам», – думает Кеша. По его мнению, именно мозжечок должен быть самой чувствительной к телепатии частью серого вещества... Ага, псих Шевцов забеспокоился, переступает с ноги на ногу. Кеша придает своему взгляду прямо-таки убийственную силу. Но сержант почему-то смотрит на Калинкина. Перепутал!

«Сюда смотри, это не Калинкин тебя телепает, а твой любимый и ненаглядный Кэша Киселев!»

Сержант послушно переводит взгляд на Кешу и удивленно моргает: больно уж бешеный взгляд у парня. Таращится, аж бровями шевелит. Не заболел случаем? Может, пакость какую съел?.. Шевцов отводит взгляд, потом снова смотрит на Кешу. Нет, все же здоровые люди не пялятся так дико.

«Может, он меня гипнотизирует? – догадывается Шевцов. – Что же он хочет мне внушить?»

Дорогой товарищ сержант, разве не понятно – что? Ведь Кешу определили в автороту, в ваш взвод. Не удалось ему отделаться от ваших педагогических воздействий. Конечно, можно было попроситься в роту охраны, но ведь там полный отрыв от техники, которую Кеша обожает.

В казарму входит старшина Тур.

– Готово, товарищ капитан, – заговорчески сообщает он.

Ротный оглядывает строй и выдерживает паузу. Кеша настораживается: не хотят ли в честь окончания «карантина» устроить им показательный марш-бросок с противогазами?

– А сейчас вас ждет праздничный обед, товарищи!

– Ур-р... – вырывается у Князя, но он спохватывается.

– Киселев вон уже урчит от удовольствия, – улыбается ротный. – Приятного аппетита. Товарищ старшина, ведите роту.

Кеша моментально составляет в уме праздничное меню, в котором особо выделяется цыпленок табака и бутылка шампанского. Но ему придется сделать поправку: вместо цыпленка – шницель, а в роли шампанского с успехом выступит комплот.

За столами в Ленинской комнате сидят вчерашние новобранцы. Идет очередное политзанятие. К великому Кешиному огорчению почти ничего не изменилось в жизни стриженых, во всяком случае в первый день пребывания в автороте. Тот же ротный, прежний папа Тур и порядком надоевший Шевцов. В «карантине», куда были откомандированы все трое, Шевцов командовал взводом, в автороте же он только замкомвзвода. В первые дни для Кеши это звучало как «завкомвзвода». Но он быстро сообразил, что в армии профсоюзов нет и быть не может никаких завкомов. Командиром взвода у них лейтенант Савельев, который сейчас ведет занятие.

Больше лейтенанта Савельева никто и никогда не страдал от сознания своей молодости. В гражданском одеянии, которое лейтенант отчаянно презирает, можно принять его за допризывника. Так вот, от сознания этого Савельев постоянно краснеет, а покраснев, старается говорить басом.

– С блоком НАТО мы разобрались, – подводит итог Савельев и, уловив в своем голосе предательские дискантные нотки, басит: – Всем ясен вопрос?

Аудитория согласно гудит. Даже Кеша, почуяв конец занятия, на секунду отрывается от окна.

– Киселев, вам ясно?

– Мне?

– Да, вам. Есть у вас вопросы по блоку НАТО?

– Никак нет!

Действительно, какие могут быть вопросы, да еще по блоку НАТО, если за окном такой пейзаж? Правда, он состоит из спортплощадки, фасада офицерского клуба и десятка сосен, но зато какая там козочка разъезжает на велосипеде!

– У нас еще десять минут, – взглянув на часы, говорит Савельев. – Поговорим о строевом уставе, а то вы в нем плаваете. На каждом шагу вам делают замечания.

– Придираются, – подает голос Калинкин.

– Это кто ж к вам придирается? Расскажите, разберемся.

Калинкин нехотя поднимается. Тянули его за язык...

– Вчера я шел в штаб, обогнал одного капитана, честь ему отдал, как положено, а он остановил меня и говорит, что я устава не знаю. Велел доложить об этом командиру роты.

– И вы доложили?

– Нет, я ж думал, он просто так сказал.

– Все ясно, садитесь. Вы дважды нарушили устав. Во-первых, неправильно обогнали старшего по званию, во-вторых, не выполнили приказание капитана – не доложили командиру роты. Кто скажет, как правильно обгонять старшего по званию?..

Сделав несколько кругов по спортплощадке, козочка подъезжает к офицерскому клубу, кладет велосипед на бок и стоит в раздумье. Кого-то ждет, соображает Кеша.

На девчонке модные джинсы и облегающая кофточка. На вид ей лет семнадцать. Изредка она еле заметно косится на окна казармы. Рисуется, знает, что наблюдатели здесь всегда найдутся.

До Кеши словно издалека долетают слова:

– Поравняюсь, отдам честь и попрошу разрешения обогнать.

– А если он не разрешит?

– Чего это он не разрешит?..

Козочка скучает, а к ней все не идут. Ей это начинает надоедать. Вот она плутовато оглядывается по сторонам и бежит на спортплощадку. С разгона перепрыгивает через коня, не останавливаясь, подбегает к кольцам, раскачивается на них, делает подряд три переворота и еще какой-то головокружительный финт. От удивления Кеша растворяет рот.

«Во дает козочка! – восхищается он. – Мне бы так... Чья ж ты есть такая? Надо же, какие могут расти цветы в этой Гоби! Не иначе, офицерская дочка. Офицерские дочки, они шустрые».

Козочка, видимо, решает сразить своих невидимых зрителей наповал. Оставив кольца, она хватается за свисающий канат и ловко карабкается вверх. Что бы она еще выкинула, неизвестно, потому что в этот момент на крыльцо клуба выходит капитан Максимов с книгами под мышкой. Увидев его, девчонка бежит к велосипеду, поднимает его и идет рядом с капитаном. Они о чем-то весело переговариваются, причем ротный шутливо грозит ей пальцем, кивая на казарму и спортивные снаряды.

«Вон ты чья, козочка, – думает погрустневший Князь. – Ясненько... Собственно, что тебе ясненько, светлейший? Тут, наверно, целый полк да еще два батальона слюнки пускают».

Капитан с дочкой уходят, и Кеше становится невыразимо скучно. До того скучно, что он даже начинает различать голоса в Ленинской комнате. Слышит даже свою фамилию:

– Киселев, вы не заснули? – спрашивает Савельев.

– Никак нет! – вскакивает Князь.

– Все усвоили?

– Так точно!

Савельев сомневается.

– Тогда скажите, что в этом случае нужно делать?

Положеньице... В каком таком случае?

Кеше что-то нашептывают с заднего стола, и он послушно повторяет:

– В этом случае надо приседать.

По тому, как заразительно хохочут парни и даже сам лейтенант, Кеша смекает, что его дешево надули. Он краснеет и показывает подсказчику кулак. Справившись со смехом, Савельев придает своему лицу строгость, а голосу – басовитость:

– Никакой серьезности, рядовой Киселев! Садитесь. Жарков, повторите специально для Киселева.

Жарков встает и шпарит, как по писаному:

– Если я первым замечу вошедшего офицера, то скомандую: встать, смирно!

– Понятно, Киселев? Приседать, как видите, совершенно не обязательно. Занятие окончено. Через десять минут строиться на ужин.

Солдатская курилка – это что-то вроде деревенского колодца, куда сходятся не только, а иные и не столько за водой, сколько за новостями. В особо богатый событиями день Варвара или Настасья и в двух ведрах не унесли бы собранные новости, имей эти новости физический вес. Именно такой «колодец» – солдатская курилка. Новостям тут приделывают всякие завитушки, раскрашивают их всеми мыслимыми цветами и оттенками. Здесь рассказывают старые и кристаллизуют новые анекдоты, здесь обязательно над кем-то подшучивают. Роли расписаны раз и навсегда: остряки изощряются на все лады, нападая на косноязыких или не добравших чувства юмора, а те оттачивают тактику словесной или молчаливой обороны.

Горе тому, кто сразу не усвоит мудрость солдатских курилок и привалов. Мудрость эта насколько проста, настолько и хитра: «Не лезь в бутылку». Единожды разобидевшийся на добрую солдатскую шутку, пусть даже круто посоленную, может считать себя постоянной мишенью для словесных стрел. Еще хуже придется тому, кто попытается противопоставить свое болезненное самолюбие честному солдатскому собранию. Такой не раз посетует, что не родился в мамонтовой шкуре.

Словом, солдатская курилка – это когда много дыма, еще больше смеха и условная бесконечная очередь желающих блеснуть анекдотцем или прокомментировать события дня. В воздухе витают шутки разных мастей. Одни рассчитаны на людей с крепким желудком, другие – преимущественно на гурманов. Есть шутки с салом, к которым полагается горчица – легче переваривать. И, наконец, случаются шутки, после которых следует вопрос: «А в каком месте смеяться-то?». Давным-давно подмечена такая закономерность: чем труднее прожитый день, тем веселее в курилке.

После политзанятия парни стекаются в курилку. Сначала здесь царствуют дым и шарканье быстрых щеток о кирзу сапог. Но вот в дверях появляется Кеша, и все поворачиваются к нему.

– Приседаете, светлейший Князь? – спрашивает кто-то, словно бросает маленький камушек.

И этот камушек увлекает за собой лавину. Сколько раз Кеша приседает перед капитаном? А перед генералом? Не лучше ли приветствовать начальство стойкой на ушах?..

Кешина компанейская натура подсказывает: смейся со всеми, а то не отделаешься. И он смеется и даже сам изображает пару оригинальных способов приветствия. Разговор благополучно сворачивает в другое русло.

– Девочки, у кого закурить найдется? – спрашивает Кеша.

– Не давайте ему, он клялся бросить!

– Это была неудачная шутка, – врет Кеша. – С такой житухой и выпить не грех.

– А закусывать на губе будешь?

– Губа еще не запланирована.

– И вообще, шлепал бы ты отсюда! – ни с того ни с сего требует Калинкин с таким видом, что это никак не похоже на шутку. – Пусть проваливает, слабак!

– Это почему? – растерянно спрашивает Кеша.

– А потому, что ты и без курева слаб в коленках.

– Это я-то?!

– Это ты-то. Как ты нам подкузьмил, вспомни.

– Я подкузьмил?!

– Ты Ваньку не валяй! – напирает Калинкин. – Не из-за тебя ли мы второй раз в противогазах пёрли?

– Чего это из-за меня? Многие не уложились во время.

Лучше бы Кеша не врал и не артачился – нехороший шум поднялся в курилке. К имени бедного Князя одних только эпитетов было придумано столько, что остается только дивиться словарному запасу разгневанной толпы. Разумеется, среди этих эпитетов встречались и печатные, скажем, «хлюст».

– Ну и хлюст! Дурачком хочет прослужить.

– Этот дурачок знает свое дело, он еще покажет себя.

– Не покажет. Мы из него быстро дурь выбьем, будет служить, как все.

– Ну, не мог добежать, еш-клешь! – оправдывается Кеша. – Воздуха не хватило.

– Воздуха не хватило! Что ж ты тогда закурить просишь?

– Калинкин вон на полголовы ниже тебя, а добежал, не умер.

– Так он же двужильный! – пытается заигрывать Кеша.

– Я последние сто метров на одних нервах бежал, понял?

– Свинтус, что и говорить, – заключает один.

– Чеши отсюда, – советует другой.

А третий, четвертый и все остальные ничего больше не сказали, но с таким презрением посмотрели на Князя, что ему делается откровенно жалко себя. Настаивать на Кешином исчезновении не стали, но и замечать не желают, словно бы и нет его в курилке.

Обработали Князя, что и говорить. Думал, сошло с рук дезертирство в кусты, но нет, вспомнили. По правде говоря, с ним могли бы и покруче обойтись. Ведь мог добежать, мог, стоило только поднатужиться.

Парни говорят кто о чем. Кеши для них не существует. В таком оплеванном состоянии Князь себя не помнит. И как держаться в подобных ситуациях, не знает, даже в уставе не прописано. Он ищет повод заговорить с кем-нибудь. Вот Калинкин хвастает Марфутину, будто ему прислали из Брянска уже полмешка писем. И все, мол, мелким почерком. Кеша панибратски хлопает его по плечу:

– Что ж ты не сознавался? Нехорошо, Калинкин! Общество должно знать, кто у нас брянский волк.

– Я хоть и брянский волк, – не поворачиваясь, отвечает паррнь, – а свинья мне все равно не товарищ.

– Какие мы серьезные, еш-клешь!

Когда тебя подковыривают, задирают, это можно пережить. Но когда тебя вообще знать не желают, такое как зря не переживешь. Тоска! Неужели он такой уж поганец, что с ним даже непризнанный поэт Калинкин не желает знаться? И стыдно, и зло берет. Подумаешь, не добежал! Сейчас не добежал, в другой раз добежит. Да ну их!..

Кеша направляется к выходу, но на пороге сталкивается с сержантом Шевцовым. Он-то хоть будет с ним знаться?

– Товарищ сержант, а гитарка в гарнизоне водится? – спрашивает Кеша первое, что приходит на ум.

– Можно подумать, ты на гитаре играешь.

– Я?!

Действительно, только Шевцов способен представить себе Кешу без гитары.

– Что-то я не видел ни у кого гитары.

– Жаль... Ничего, я уже написал домой, мне пришлют. Ох, и выдам же я тогда!

– Джаз-подъезд?

– Точно, товарищ начальник! Попурри по знакомым подъездам. Слова анонимные, музыка не моя.

Кеша бьет по струнам воображаемой гитары, притопывает и поет:

А парни-то клюнули, слушают. Что значит сила искусства!

– Эстрадный пират, – усмехается Шевцов.

– Нет, я больше по опереточной части шарил.

– Строиться на ужин! – доносится голос дневального.

– Все, Киселев, попался! – не без удовольствия заключает Шевцов. – Будешь теперь ротным запевалой.

– Влип, соловушка! – злорадствует Калинкин.

– Товарищ начальник... пардон, сержант! Строевые у меня не получаются, не буду я их петь.

– Будешь, будешь! Взвод, в колонну по трое становись!

Взвод строится у крыльца.

– Киселев, не по росту встали! Шагом марш в третий ряд!

– Какая разница?

– Разговорчики! Взвод, шагом марш! Левое плечо, вперед! Р-раз, два, три-и! Р-раз, два, три-и!..

Сумерки медленно выползают из темных закоулков, трещинок в земле, а день на легких крыльях поднимается в небо и там увядает. Тихо-тихо выползает ночь. Она обожает тишину, и ей мешает топот солдатских сапог, резкие команды.

– Р-раз, два, три-и! Р-раз, два, три-и! Запевай!

Молчание. Только удары сапог становятся тверже и словно настороженнее. Взвод знает, кто должен запевать.

– Киселев, в чем дело?

– А что?

– Запевайте, говорю!

– Не могу на тощий желудок, голоса нет.

– Рядовой Киселев, запевайте! – требует сержант.

Молчание.

– Давай, Кеша, не ломайся, – говорит кто-то негромко.

– Товарищ сержант, я только по вдохновению, а без вдохновения – пардон.

– Приказываю: запевайте! – гремит сержант.

«Вот зануда! – думает Кеша. – Ну, ладно, я тебе сейчас выдам, в другой раз не запросишь...»

На Кешином лице гуляет шельмоватая улыбка. Он поет на высокой ноте:

– Отставить!

– Взвод, стой! Нале-во! Рядовой Киселев, выйти из строя!

Кеша делает это по всей форме. Рот у него до ушей – он еще не успел осознать тяжесть содеянного. Да и парни похохатывают, не ведая, чем обернется для них Кешин финт.

Голос Шевцова резкий, твердый, как у людей, которые хорошо знают, что им делать в подобных ситуациях.

– В армии каждый отвечает за всех и все отвечают за каждого. Знаете такой закон?

Браво, сержант! Сначала немного дидактики – пусть все призадумаются. Затем точно выдержанная пауза и...

– Несколько дней назад, еще в карантине, взвод уже отдувался за вас, когда вы улизнули с марш-броска.

Ага, парням уже не до смеха, начинают кое-что соображать.

– Я понял, что взвод не хочет заниматься вашим воспитанием. Поэтому сегодня повторится то, что было в прошлый раз. Становитесь в строй!

В пламенной речи Шевцова Кеша улавливает зловещий смысл. Черт бы подрал милёнка с его портянками!

– Взвод, напра-во! Бегом марш! Равнение! Подтянись!

Похоже, действительно сержант знает, что делать со специалистами по опереточной части! Бьет по самому больному месту. Хорошо хоть столовая рядом.

Бум, бум, бум – бухают сапоги по укатанной, словно чугунной дороге. Парни пыхтят зло и обиженно. Не дай бог Кеше остаться наедине со взводом, без сержанта. Первый акт воспитательных мер теоретики-педагоги наверняка бы не одобрили.

Ну, вот и столовая.

– Правое плечо, вперед!

Тю-тю, столовая!

Кешу пробирает такой страх за последствия этой пробежки, что от него по всем рядам веет холодом. Реплики парней из другого взвода, собравшихся на крыльце столовой, кажутся ему сущими семечками.

– Эй, куда побежали? – кричат они. – Столовая-то, вот она!

– У них аппетита нет.

– Ничего, сейчас нагуляют аппетит...

Колонна тает в полумраке. Отдаляется резкий голос:

– Равнение в рядах! Киселев, не отставать! Левое плечо...

Совсем стемнело, когда взвод, раздувая меха, останавливается у крыльца столовой. Тревога, тянувшаяся за Кешей холодным шлейфом, сейчас окутывает его плотным наэлектризованным облаком, готовым разразиться громом.

– Князя первого пустите! – зло выкрикивает Калинкин. – Проголодался, бедняга!

– Разговоры! Слева по одному заходи!

– Ну, княжеское отродие, – шепчет не отдышавшийся еще Калинкин, – будет тебе инструктаж до слез.

– Исчезни, графоман!

Кеша еще огрызается! Ну-ну...

Старшего стола зовут здесь разводящим. Довольно-таки метко, если вообразить, что он разводит солдатские желудки с теткой-голодухой. Тот, кто придумал это, наверняка не страдал несварением желудка, ибо здоровый юмор вьет гнездо исключительно в здоровом желудке. Соответственно, половник именуют разводягой.

Удивительные свойства у этой разводяги. Как только человек берет ее в руки, на него сразу нападает веселье. Порции он раздает не иначе как с шутками-прибаутками. Даже человек по натуре мрачный, орудуя этой волшебной разводягой, не применет сказать: «Ну и каша нынче! Объедение, у кого рот большой!»

Калинкин дергает разводящего за рукав и что-то шепчет.

– Ишь ты, какой! – отвечает разводящий на какое-то предложение Калинкина. – Папа Тур не любит толстых, а тебе вообще можно устроить разгрузочную неделю.

– Да не мне! – злится Калинкин и снова что-то шепчет.

Разводящий согласно кивает. Он чуть ли не с верхом накладывает кашу в очередную миску. Перемаргиваясь и пряча злорадные улыбки, парни за длинным, на десятерых столом передают миску с рук на руки и молча ставят перед Кешей.

– Ничего себе порции пошли! – удивляется Князь. – Кому по дружбе одолжить?

Гробовое молчание сеет в Кешином мозгу ядовитое семя догадки. Должно быть, это и есть первый воспитательный акт. Кешины уши наливаются и заметно тяжелеют. Он мрачно отодвигает от себя миску и резко встает из-за стола.

– Киселев, куда? – спрашивает с соседнего стола сержант.

– Наелся!

– Садись и жди остальных, если наелся.

Кеша колеблется. Демонстративно уйти, значит снова восстать против дисциплины. Может, хватит на сегодня? Кеша садится и опускает голову. Он чувствует, как его лицо то и дело обжигают быстрые взгляды парней.

Наконец и Шевцов замечает полную миску каши. Он приглядывается к солдатам, чересчур уж сосредоточенно уплетающим свои порции, и догадывается, что они выкинули скверную штуку. Сержант продолжает есть, наблюдая за Кешей. Должно быть, жар от ушей Князя стал доставать соседнего стола, потому что парни начинают оборачиваться на Кешу.

– Вкуснятина! – восторгается Калинкин, управившись с кашей. – Жаль, что мало. И чего это такие маленькие порции стали давать?

– Во рту тает! – подхватывают парни. – Разводящий, подкинь!

– Нету, самому не хватило, – со значением отвечает разводящий, у которого и правда порция вышла меньше всех.

– А куда ж каша подевалась? Ты лишнего никому не положил?

– Никому, кроме тех, у кого дыхания не хватает.

Жестокая молодость! Бессердечные воспитатели! Что ж они делают с Кешей? Он и не пробовал каши, а чувствует, как она стоит в горле огромным комом, который вот-вот раздерет там всякие связки. Никто из парней не идет к «амбразуре» за добавкой. Это тоже, видать, с умыслом.

Кеше невозможно хочется вскочить с места и бежать. Бежать быстрее, чем во время марш-броска, и гораздо дальше. В тайгу, к самым большим деревьям. Потому что большие деревья, по Кешиному убеждению, лечат обиженные души. Возле больших деревьев всякие беды кажутся маленькими, чепуховыми болячками. А злой Калинкин, который и без того не дотянул до терпимого роста, вообще покажется гномом.

Мучается и Шевцов, решая жгучий педагогический вопрос: вмешаться или пускай идет как идет? Ведь он сам требовал от взвода воспитательных мер.

– Ну и аппетит у вас, братцы! – слышит Князь ненавистный голос Калинкина. – Куда масло хватаете? Артисту оперетты не достанется, ему нужно про саранки запевать.

– Точно! – соглашаются с ним, и никто не берет масло.

Кеша делает невероятное усилие, чтобы справиться с руками. Они хотят схватить тарелку с маслом и если не надеть ее Калинкину на голову, то хоть зашвырнуть в самый дальний угол столовой. Кое-как удержав руки на месте, Кеша жалобно горбится. И в этот момент смолкают все реплики.

Молодость если чуточку и жестока, зато отходчива. Парням становится жалко Кешу. Они чувствуют, что хватили лишку, но ничего уже не поправишь. Чаепитие проходит в тягостном молчании. Посуду парни убирают тихо, будто рядом находится больной, при котором нельзя громыхать. Кешина нетронутая каша тоже уплывает в мойку – столы должны быть чистыми.

Сержант выходит из-за стола и командует:

– Встать! Выходи строиться! – И Кеше: – Ты останься.

Ах, как мягко звучит это «останься»! Не сержант, а сердобольная воспитательница из детского садика. Чего ему надо?

– Чуйков, – останавливает сержант высокого, недурно сработанного солдата. – Поведешь взвод в казарму.

– Есть!

В столовой – никого. Взвод ужинал последним.

– Садись за стол, я амбразуру атакую, – говорит Шевцов.

Кеша только хмыкает: пустые, мол, хлопоты, его сейчас и насильно не накормишь, потому что оскорблены лучшие чувства.

Вскоре Шевцов возвращается от раздаточного окна, ставит перед Кешей миску с кашей, чай, и все остальное.

– Кашей решили воспитывать, товарищ сержант? – не без ехидства спрашивает Кеша, даже не взглянув на ужин.

– А что, – улыбается Шевцов, – надо и через желудок попробовать. От него до сердца близко. Оприходуй-ка это, совсем другое дело будет.

– Спасибо, сыт по горло!

– Ты не психуй, ты наверни сначала. Верное средство, обиду как рукой снимает.

Кеша открывает рот, чтобы отбрить этого самоуверенного типа, но ничего не говорит. Потому что тип смотрит такими понимающими глазами, что нет никакого желания грубить. Глаза Шевцова словно говорят: смотри на вещи философски, не теряй чувства юмора. Кеша, однако, не спешит сдаваться. Что он, ребенок? Погладили по головке, и успокоился.

«Педагог нашелся, еш-клешь! – думает он. – Под носом как следует не вытер, а туда же...»

Но злости на сержанта нет. В Кеше, видать, невелик запас злости. К тому же есть хочется.

Неизвестно где – в голове или желудке – рождается компромиссная мысль: не слопать ли все это? Не дареное же. Возвратившийся аппетит усиливает эту мысль, и Кеша нехотя, словно делая сержанту великое одолжение, берет ложку. И зачем так аппетитно пахнет каша?

Шмыгнув носом, Кеша пробует ее. Исключительно чтобы убедиться, действительно ли она вкусна? Но не горчица ли это? Если нет, то почему у Кеши начинает щекотать в носу, почему на глаза наворачиваются слезы? Этого еще не хватало!

Кеша низко наклоняет голову и торопливо глотает кашу. А сержант – с понятием мужик! – деликатно отворачивается, разглядывает что-то у «амбразуры».

Каша проглочена. И с нею проглочены непрошеные слезы. Кеша отхлебывает чай, и действие горчицы вовсе прекращается. Ему немного стыдно и за слабину, и за компромисс. Но каша потреблена, чего ж теперь...

Сержант решает, что молчание растянулось до размеров неприличности.

– Знаешь, – доверительно говорит он, – я сначала думал, что ты до армии срок отбывал, потому такой приблатненный – прэфэт, начальник, девочки...

– Какой там приблатненный, – усмехается Кеша. – Это все от выпускников. У нас на стройке их хватало.

– Что за выпускники?

– Условно освобожденные. У нас их выпускниками зовут.

А ведь помогла каша – злиться ни на кого не охота. Да и чего злиться, если его за дело проучили. Могло быть хуже.

– Ну, ты и выдал номерок со своими саранками!

Кеша довольно улыбается. А что, лихо получилось, вон даже сержанту понравилось. Конечно, он только для порядка погонял, а вообще он ничего парень, если вот так, один на один.

– Смех смехом, – вздыхает сержант, – а нагорит тебе за это здорово.

– Как нагорит? – не понимает Кеша. – Уже нагорело – мы ведь бегали за это, как борзые.

– Ну, это мы бегали. Взводу нагорело, и мне, между прочим. Я ведь не на машине ехал, тоже бежал. А тебе нагорит – это само собой.

– Значит, доложите?

– Придется.

– Это ж нечестно!

– Вот если не доложу, тогда будет нечестно.

– Слушай, давай это дело замнем, а? Для ясности.

– Нет, Кеша, так не пойдет, тут и говорить не о чем.

– Да парни не продадут, железные парни!

– Ладно, поговорили и хватит, – встает Шевцов. – Дисциплина, земляк.

– Ты что, с пеленок таким идейным был? – не выдерживает Князь. – Ходячий устав, солдафон!

Шевцов напружинивается, но срабатывает в нем какой-то предохранитель, и он спокойно отвечает:

– Не с пеленок. Но все равно терпеть не могу слабаков и трусов. Пошли в казарму.

Эх, высказать бы этому ефрейтору все, что Кеша о нем думает! Но Князь и так наскреб на свой хребет, хватит на сегодня.

Кеша, а за ним сержант входят в казарму.

– Жди здесь, – велит Шевцов, сворачивая в канцелярию.

– Сейчас в бега ударюсь, – криво усмехается Кеша.

Курилка встречает Князя недобрым молчанием.

– Наш гвоздь пошел ротному на меня капать, – с успешкой говорит он, но парни словно не слышат. Никакого сочувствия! – Поговорили по душам, – тускнеющим голосом добавляет Кеша.

Никакой реакции!

В дверях курилки появляется ехидная физиономия Калинкина. Кеша делает последнюю попытку найти сочувствие:

– Слышь, Миша, что сержант мне выдал...

– Господа, прискорбная весть! – с пафосом возвещает Калинкин, не обращая внимания на Кешу. – Нашу светлость сейчас будут тузить, возможно, тяжелыми предметами. – И Кеше, едва взглянув на него: – Иди, марафонец, ротный вызывает.

На Кешину беду ротный задержался в казарме. Парни, конечно, понимают, что он вызывает Кешу не для того, чтобы уточнить, в каком виде едят саранки – в сыром или вареном. Но сочувствия нет как нет.

– Не дрейфь, Князь, засунь подушку в штаны и шагай, как на парад, – советует Чуйков.

Хоть так разговорились и то ладно. Кеша машет парням:

– Прэфэт, девочки, ждите с орденом!

– Эй ты, с дефектами! Подушку-то забыл!

– Сейчас ему навешают орденов, – усмехается Калинкин. – Даю слово, что не меньше трех рябчиков влепит.

– Может, хоть немного поумнеет...

В канцелярии – капитан Максимов, папа Тур и Шевцов. У сержанта такой вид, словно не Кеша, а он провинился.

– Товарищ капитан, рядовой Киселев по вашему приказанию прибыл!

– Значит саранки копать приглашаете? – с ходу начинает ротный, и тон его предвещает до обидного короткий, но содержательный разговор. – Это вы здорово придумали. Меня интересует сейчас одно: вы знаете, что это хулиганство в строю?

– Так точно, знаю, товарищ капитан.

– Ну, а коли знаете и все равно хулиганите, то и разговоров нет. Смирно! От имени командования батальона объявляю двое суток ареста! На первый случай.

– Товарищ капитан...

– Отставить! Отвечайте по уставу!

– Есть двое суток ареста на первый случай!

– Отставить! Трое суток ареста, чтоб не паясничали! – гремит капитан.

– Есть трое суток ареста, чтоб!..

Интересно: оказывается, у Князя есть тормоза.

– Шевцов, отведите его на гауптвахту. Кру-гом! Шагом марш!

– Ох, дети, дети, – вздыхает старшина Тур.

Князь вразвалочку заходит в курилку. Пока ротный пишет сопроводиловку, можно покурить напоследок. Он уверен, что теперь-то парни будут с ним говорить. Как ни крути, а первым из новобранцев огреб «губу», да еще в размере трех суток. Ишь, как выжидающе смотрят. Нет, теперь он первым не заговорит.

Первым не выдержал Калинкин:

– Били, Князь? Поди, больно?

– А чего так быстро выскочил?

– Орден-то вынимай, чего в кармане прячешь.

– Давай говори, сколько рябчиков схлопотал?

Кеша вытягивается во фрукт и, подражая голосу капитана, орет:

– Трое суток ареста, чтоб не паясничали!

– Губы?!

На глупые вопросы Кеша не отвечает.

– Девочки, дайте напоследок закурить арестанту, – просит он.

Кеше протягивают сразу несколько сигарет. Он важно выбирает самую хорошую, с фильтром. Но, подумав, берет и остальные. Оглянувшись на дверь, он заворачивает сигареты в клочок газеты и прячет за голенище.

– Пор-рядок, девочки, можно шлепать в дом отдыха!

Как и полагается, на гауптвахте у Кеши забирают ремень, документы, всякую мелочь из карманов, проверяют, не собирается ли он протащить в камеру курево и прочие запрещенные вещи, но до сигарет не добираются. Кстати, незапрещенных вещей здесь нет.

Повесив на руку шинель на манер макинтоша и насвистывая какой-то воинственный марш, Кеша заходит в камеру. Сзади бухает тяжелая дверь, и выводной кричит в глазок:

– Будь как дома, декабрист!

– Эй, земляк, – окликает его Кеша.

– Чего тебе?

– Здесь по утрам кофе в постель подают? Мне, пожалуйста, со сливками!

Слышен удаляющийся смех выводного. Должно быть, не подают. Даже без сливок.

Камера, как и все одиночные камеры на всех гауптвахтах, рассчитаны на сугубо унылое настроение. Это Кеша сразу уясняет, оглядев свое пристанище. Собственно, тут и оглядывать нечего, кроме бетонного пола и высоко расположенного окна с обязательной решеткой. Правда, стены не такие уж голые: Кеша замечает на них кривые строчки, оставленные побывавшими здесь страдальцами. Хоть почитать есть что.

Через полчаса громыхает запор, и дверь камеры распахивается.

– Пойдем за вертолетом, курортник, – зовет выводной.

– За каким вертолетом? Я, может, лайнер хочу.

– Ясно – первый раз. За нарами пошли.

– А я уж думал, у вас стоя спят, как лошади, – бормочет Кеша. – Веселое заведение, ничего не скажешь. Никакого порядка, понимаешь…

Через минуту Кеша убеждается, что более точного названия этим нарам не дашь. Когда нары, то есть грубо сколоченный деревянный щит, тащишь на голове и вертишься с ним в проходах, то очень напоминаешь собою вертолет. Того гляди улетишь от часовых. Вторым заходом Кеша затаскивает в камеру два низких козла, и ложе готово.

– Приятных снов, – прощается выводной и бухает дверью.

Кеше бы надо помянуть добрым словом сержанта Шевцова. Это он велел прихватить с собой шинель. Но Князь зол на сержанта и не находит для него добрых слов. Обойдется.

Бросив шинель на нары и подложив под голову пилотку, Кеша ложится и пытается укрыться свободной полой. Но шинель не желает быть одновременно и матрацем и одеялом. И это хваленая солдатская шинель! Кеша укладывается и так, и этак, пока до него не доходит, что следует расстегнуть хлястик. Определенно, гауптвахта способствует отупению.

Шинель становится широкой, как одеяло. Поистине гениальное изобретение – солдатская шинель! Ведь могут же, если захотят… Новое сукно пахнет чем-то солидным и основательным. Кеша не сразу догадывается, что пахнет оно армией. Той армией, в которой он еще не нашел своего места.

В эту ночь сны не посещают Кешу. Всегда так: если тебе пожелают снов, то они не придут. Сны приглашений не любят.

Грохотом засова выводной возвещает утро нового дня.

– Подъем! – орет он так, словно ему велено разбудить спящую красавицу. – Что снилось на новом месте, декабрист?

– Снилось, что тебя домой отправили.

– Да ну?!

– Сказали, что придуркам в армии нечего делать.

– Ты, остряк! Поговори у меня!

Войдя в столовую. Кеша убеждается, что гауптвахта, будь она на хозрасчете, вылетела бы в трубу. Арестованных-то всего трое. Да и те, судя по их благопристойным физиономиям, попали сюда случайно. Кеша, понятно, тоже случайный здесь гость, и вообще Князь начинает себя уважать. А как же не уважать, если для тебя выстроили эти белокаменные хоромы, обнесли их высоким тесовым забором и приставили обслуживающий персонал, который количественно превосходит число «клиентов».

После завтрака «клиенты» строятся во дворе в куцую шеренгу и выжидающе смотрят на тонкого длинного ефрейтора по фамилии Трапезников. У него девичье лицо и нежный, как у кисейной барышни, голосок. Почти на каждой фразе он пускает петушка. Закрой глаза – точно девица.

– Ваша задача, товарищи, за три дня вырыть траншею для водопровода, – говорит ефрейтор, растягивая слова.

– Мой вам прэфэт! – возмущается Кеша. – Мы арестованные, чего это мы будем копать?

– Будьте добры не перебивать, – воркует Трапезников. – Траншея имеет исключительно важное значение для гарнизонной столовой.

– Мы ж арестованные! – не унимается Князь.

– Простите, я же просил не перебивать, – терпеливо замечает ефрейтор и почему-то краснеет. – Просьба отнестись к заданию серьезно. Прошу, – указывает он на калитку в заборе и добавляет: – Шагом марш!

Что ж это за санаторий, если здесь нужно работать?

Траншею уже начинали копать. Но предшественникам, видно, накинули не больше суток, потому что вырыто каких-то десять метров. Остальные пятьдесят – на совести Князя и его сподвижников.

– Ефрейтор, когда экскаватор пришлют? – спрашивает Кеша, выбирая себе лопату полегче.

– Экскаватора не будет, – серьезно отвечает тот. – Копать нужно вручную.

Да, служба на «губе» не располагает к юмору.

Не успевает Кеша натереть первую мозоль, как на щеку падает первая капля. Дождя только не хватало.

– Ефрейтор! – кричит Кеша. – Где наши зонтики?

Но тот не считает нужным отвечать на явно несуразные вопросы. А дождь такой, что и на дождь не похож, скорее это передержанный туман. И мокро, и уходить нельзя – ефрейтор не пущает. Кеша задирает голову и видит над гарнизоном огромное мокрое одеяло. Оно натянуто так низко, что при желании в него можно ткнуть лопатой. Кеша не делает этого только из боязни вызвать сверху поток холодной воды.

Парни орудуют поочередно то киркой, то лопатой. Кеша больше предпочитает лопату. Уж больно вихлявое орудие эта кирка. Даже странно, почему ее производят на свет. Все норовит воткнуться не туда, куда метишь, а непременно в ногу. Коварное орудие. Но, вопреки ухищрениям кирки, траншея все же двигается по направлению к столовой.

– Ефрейтор! – кричит Кеша. – Тащи бинт!

Это означает, что Кеша украсил свои ладони четвертой водяной мозолью. Трапезников послушно приносит бинт, зябко поеживается и снова уходит под навес ближайшего строения. Ефрейтору жуть как хочется помахать лопатой, согреться. Но кто тогда будет часовым?

Минут через пять, близоруко посмотрев в сторону траншеи, ефрейтор видит такую картину. В двух местах из траншеи вылетает земля, а посередке вьется сигаретный дымок.

– Киселев! – кричит часовой. – Вам запрещено курить, вы арестованный!

Из траншеи показывается свирепое Кешино лицо. Оно беззвучно шевелит губами – должно быть, перебирает запас подходящих слов. Замучил ефрейтор!

– Киселев, где вы взяли сигареты? – не унимается ефрейтор.

– Выкопал, еш-клешь!

– Учтите, это для гарнизонной столовой!

Выпрыгнув из траншеи и став в театральную позу, Кеша подражает Трапезникову:

– Арестованные, будьте добры, равняйтесь! Смирно, пожалуйста! Прошу вас, шагом марш!

Великолепные голоса у этих парней, когда они хохочут на свежем воздухе! А ефрейтор поджимает губы:

– Не смешно, Киселев. Глупо даже...

Траншея мучительно медленно подкрадывается к столовой. Если бы так крался вор, он умер бы с голоду на полпути. Но Князю и его товарищам голодная смерть не грозит, ефрейтор исправно водит их на обед.

Кеша не натирает больше мозолей только потому, что там, где они могли появиться, они уже появились, а больше места нет. И что за мерзкая штука – мозоль! Чем больше она тебя мучает, тем любовнее ты за ней ухаживаешь.

Осмотрев свои истертые руки. Князь устало вылезает из траншеи и идет к ефрейтору на перевязку. Парням перевязка не нужна, они каким-то необъяснимым образом обходятся без мозолей. Возвращаясь в траншею. Кеша замечает в стороне крепкую, совсем еще новую веревку. И его осеняет. Подобрав веревку, он бежит к траншее.

– Девочки, блестящая идея! – кричит он и, выдернув из траншеи самую большую лопату, именуемую «стахановкой», привязывает веревку у самого основания ручки. – Усекли?

Конечно, они усекли! Один из землекопов берет лопату и под Кешину команду «начи-най!» вонзает ее в разрыхленный грунт. Кеша тянет за веревку, и лопата взлетает с удивительной легкостью и быстротой. Раз – два! Раз – два! До чего же приятная работа – копать траншеи к солдатским столовым! Раз-два! Даже Трапезников оценивает механизм:

– Киселев, да вы изобретатель!

– Молчи, сам знаю! – весело отзывается Князь, выдергивая из траншеи очередную порцию земли.

– Витька, хватит, дай мне! – берется за лопату другой землекоп. Забирать у Князя веревку он не смеет. Кеша честно заслужил право быть бессменным дергальшиком, это все понимают.

Князь бросает быстрый взгляд на ефрейтора, и ему становится жалко своего часового. Кому не хочется подергать за веревку! А тут стой истуканом. Вид у ефрейтора такой, что он вот-вот попросит подергать. И еще Кеша краем глаза замечает на дороге ярко-красное пятнышко. При более внимательном рассмотрении этим пятнышком оказывается девичья фигура, движущаяся по гарнизонной дороге к офицерским домам.

Раз-два! Раз-два! Из траншеи вылетают веселые комья. Любопытный ефрейтор лезет прямо под лопату. Лезь, лезь, наешься земли, не будешь рот растворять. Раз – два! Фигурка все ближе. А ефрейтор-таки получает свою порцию глины и, отплевываясь, отходит в сторону.

– Это вы нарочно, Киселев, я знаю.

– Шел бы ты спать, ефрейтор!

Раз-два! Раз-два!.. Вот это сюрприз! По дороге-то идет козочка!

– Витька, хочешь подергать?

– Давай!

Девушка идет, помахивая школьным портфелем, сапожки мелькают быстро-быстро. Кеше кажется, что капитан должен лопнуть от гордости за этакое дивное создание.

Подойдя ближе, девушка замечает веревочный «механизм», и любопытство подталкивает ее ближе к траншее. У нее то редкое настроение, когда вызывает интерес буквально все. Разглядев, что это за механизация, девушка смеется. Смех у нее из того же материала, из которого делают тонкие и звонкие вазы. А у Кеши тот возраст и такое воспитание, когда люди стесняются всякой чувствительности и изгоняют ее из себя, как скверну, или прячут ее за напускной грубостью.

– Чего ржешь? – брякает он, вытирая рукавом свою неопрятную физиономию, а точнее, размазывая по ней грязь.

Хрусталь смолкает, словно на вазу накладывают лапу. Девушка смотрит на Кешу так, как смотрят на Бобика, которого хотели погладить, а он, разэтакий, тяпнул за палец. И если Бобику бывает стыдно, то Кеша ничуть не хуже его – Князю тоже совестно. Чтобы хоть как-то сгладить вину своего неуправляемого языка, он спрашивает гораздо мягче:

– Ты что, школьница?

– А ты тот самый Князь?

От удивления Кеша разевает рот и не знает, что им произнести. Либо она гадалка, либо у него на лбу написано.

– Откуда ты меня знаешь?

– Разве можно не знать такую личность! – снова звенит хрусталь. – Вот не скажу, откуда знаю, не будешь в другой раз грубить.

– Гы-гы...

По сравнению с девчонкиным смехом Кешин смех – сплошное ругательство.

– Ты светлейший князь Кеша Киселев из автороты и тебя упекли на губу, верно? – продолжает интриговать девчонка, размахивая во все стороны портфелем.

– Вот балда! – восклицает Кеша.

– Кто балда? – взмахивает ресницами девчонка.

– Я балда! Это ж тебе папочка доложил!

– Да, папочка.

Девчонке и в голову не приходит спросить, откуда он знает, кто ее папочка. Об этом должны знать все. А такие хулиганы, как Кеша Киселев, просто обязаны знать.

– А что он тебе еще докладывал?

– Что ты грубиян.

Она великодушна. Она могла бы выдать куда более точное определение, но выбрала самое что ни есть мягкое. Но Кеша – какая неблагодарность! – изображает из себя обиженного:

– Если я грубиян, так чего ж ты со мной разговариваешь?

– Хочу и разговариваю. А что, нельзя?

Нет, она его доконает! Она отбивает у него всякую охоту погрубить в свое удовольствие.

Девчонка машет портфелем в сторону веревочного механизма, которым орудуют парни:

– Это ты придумал?

– Конечно, я.

Вот еще! Как будто это мог придумать ефрейтор.

– Эдисон, – смеется девчонка.

– Кто?!

– Эдисон. Изобретатель и ученый. Вы что, не проходили?

– Мы... я другое проходил в это время.

Ефрейтор, который, наевшись глины, ушел под навес и уткнулся там в книгу, замечает Кешину бездейственность. Он открывает рот, чтобы поставить лодыря на место, но интеллигентное начало берет верх: девушка, неловко, знаете ли... Столовая, конечно, важный объект, а если это любовь?

– Можно мне попробовать? – кивает девушка на лопату.

– Тебе?! Пуп развяжется.

Стыдно! Стыдно в восемнадцать с половиной лет не уметь вовремя прикусывать язык! Вот сейчас она повернется и уйдет.

«Не уходит, козочка, – облегченно думает Кеша. – Увидит папочка капитан, как она тут со мной треплется, он ей устроит выволочку».

– Слушай, как тебя дразнят?

– Дразнят?

– Ну, зовут тебя как?

– Женя. А тебя почему Князем дразнят?

– Да так. Сам захотел.

– Хм. А почему ты не захотел быть королем? Король – звучит. А то князь какой-то безродный.

«Сейчас отчалит, – беспокоится Кеша. – Ей уже неинтересно. О чем бы с ней...»

– Ну, я пойду.

– А если бы ты в кино со мной пошла, что бы тебе папочка за это сделал?

Женя пожимает плечами:

– Ничего.

– Тогда пойдем?

– Как же мы пойдем, если ты на гауптвахте? Убежишь?

– Это мое дело.

– Тогда тебя трибунал будет судить.

– Я и убегать не стану, я увольнительную заслужу.

– Ты заслужишь?! Ты никогда не заслужишь.

Откуда такая уверенность? Можно подумать, она подсказывает папочке ротному, кому дать увольнительную, а кому нет.

– Что, струсила бы со мной в кино пойти? – язвит Кеша.

– Ничуть не струсила. Просто я здесь редко бываю. Я в поселке учусь, там и живу.

– Тогда я туда приеду.

– Хм...

Женя взмахивает портфельчиком и уходит в сторону офицерских домов. Узнать бы, где капитан живет.

А ефрейтор – вот жук! – оказывается, не читал с того момента, как увидел Женю. Только вид делал. Сейчас он тоже провожает взглядом девчонку. И парни тоже провожают. И она, конечно же, чувствует на себе яркие прожекторы их взглядов и спокойно, с достоинством идет в лучах этих прожекторов. А как идет! Кто бы мог подумать, что можно так красиво ходить. И с ней, с этой грацией, разговаривал он, Кеша. Его распирает гордость, грудь хоть в обручи бери.

Кашлянув для порядка, ефрейтор брякает ни с того ни с сего:

– Киселев, учтите, это для гарнизонной столовой.

После третьей ночевки на «вертолете» Кеша глубоко осознает воспитательную силу гауптвахты. Он мог бы поклясться, что каждую ночь на нем пляшут черти и лошади. Иначе отчего бы у него так болели кости? К тому же черти наверняка имели железные копыта. Обычными им не удалось бы так отделать Князя. Не мудрено, что теперь он с замиранием сердца ждет своего часа. По всем приметам, истекают последние минуты его пребывания в этом благословенном доме. Как только Кеше показалось, что час пробил, он начинает тарабанить в дверь. Выводной прилипает к глазку.

– Чего тебе?

– Все, вышло время, выпускай!

– После ужина.

– Не надо мне ужина, отворяй ворота!

– Сказано – после ужина. На тебя уже порция заказана.

– Не имеешь права больше держать!

– Будешь буянить, еще сутки накинут. Сиди смирно.

– Я верховному главнокомандующему на вас пожалуюсь, – без всякого энтузиазма грозит Кеша. – Выпендриваются тут...

На Князя смотрит пустой глазок. Кеша становится спиной к двери, желая испробовать крепость солдатских сапог, но вовремя останавливается. Не то и главнокомандующий не спасет. Лучше на прощание перечитать надписи на стенах. Это успокаивает. Когда узнаешь, что кому-то было так же плохо, как тебе сейчас, то становится легче.

Надписи, конечно, бездарные. Серые, видать, личности посещали эту камеру. «Иванов» – дата. «Я тоже тут был» – дата. А фамилии нет. Кто был, дух святой? История требует точности. Даже история гауптвахты. Кеша не повторит ошибок своих предшественников. Вот, кстати, в кармане какой-то кривой шуруп.

Выбрав на стене самое видное место. Князь приступает к работе. Вскоре на ней красуется не лишенная оригинальности надпись:

«Здесь томился за здорово живешь

служивый человек Кеша Киселев».

Отойдя от стены. Кеша критически осматривает надпись. Затем делает из точки запятую и доцарапывает:

«Светлейший князь».

Теперь – дата. Такую надпись слепой разве не заметит. Рядом с ней блекнут и вообще стираются все остальные. Жалкие словеса! Для пущей важности Князь подчеркивает строчки глубокими бороздками и остается довольным своей работой. Он даже исполняет соответствующую этому случаю песню:

Дальше Кеша не помнит слов. Да их и вспоминать не приходится, потому что сзади грохочет засов.

– На ужин!

Перед ужином ему выдают документы, ремень и прочие мелочи. Первым делом он заглядывает в военный билет – Галкино фото на месте. Галка изображена в полуанфас. Улыбка кажется вымученной. Видно, фотограф требовал, чтобы она развеселилась, потому что на Доске Почета все фотографии должны быть непременно улыбающимися. А фотографию Кеша содрал именно с этой Доски у конторы стройуправления.

От воспоминания об этом воровстве Кеше становится неловко. Дело в том, что на следующий день в пустом квадрате появилась безобразная рожа, намалеванная зеленым фломастером. А внизу так и осталась надпись: «Канева Г. В., штукатур-маляр». В тот день Кеша видел Галку в слезах. Он смотался домой за фотографией, чтобы вернуть ее на место, но опоздал – профком обошелся без него.

Кеша в три глотка управился с ужином. Отхлебнув чай, спешит к двери.

– Прэфэт, девочки, ведите себя хорошо, – машет он рукой оставшимся арестованным и натыкается в дверях на рослого сержанта – начальника караула.

– Значит это ты светлейший князь? – спрашивает он.

– Так точно! Счастливо оставаться!

– Придется и тебе остаться. Сдать документы!

– Чего?!

Сержант без лишних слов снимает с Кеши ремень и требовательно протягивает руку:

– Документы.

– За что, товарищ сержант? Я ж от звонка до звонка!

– Документы!

Это даже не Шевцов, с этим не поупираешься. Из такого верзилы-сержанта можно было бы выкроить пару ефрейторов вполне сносных размеров, одни лапы чего стоят. Не лапы, а лопаты. Князь покоряется силе – отдает документы, и следующая фраза сержанта рассеивает его недоумение.

– Завтра этот служивый человек будет белить все пять камер, – говорит он подошедшему Трапезникову.

– Товарищ сержант, да какой же я князь? – спохватывается Кеша. – Всю жизнь крестьянином был, хлебушек сеял.

– Князь, князь – не видно, что ли. Ишь, вывеска какая благородная!

– Это нечестно! Я комбату пожалуюсь!

– Трапезников, как думаешь, князь это или не князь? – спрашивает сержант ефрейтора, не обращая внимания на Кешины вопли.

– Э... пожалуй. Я нахожу его даже герцогом.

Проклятый интеллигент! Юмор у него прорезался!

– Парни, кончайте балдеть, мне в роту нужно.

– Балдеет балда вроде тебя, – строго говорит сержант. – Трапезников, проводи этого принца в третью камеру.

Судьба все же большая злодейка. Никогда не знаешь, какой крендель она вывернет через минуту. Кеша упирается для порядка – неприлично вот так сразу покоряться судьбе. Но тут подходит второй выводной, и Князя уводят под белы руки. Ну, не совсем так, однако красиво.

– Эй, маркиз! – кричит вдогонку начальник караула. – Чем быстрее побелишь, тем скорее отпущу!

Впрочем, Кеша мог бы поблагодарить судьбу за то, что она послала ему для побелки всего пять камер, каждая из которых размером с прихожую. Могла бы послать и Петропавловскую крепость...

Казарма автороты кажется Кеше такой родной, а курилка такой уютной, какой не казалась даже отчая квартира в Вычедоле. Когда Князь переступает порог, на нем останавливаются взоры парней, выстроившихся в две шеренги. Перед строем стоят ротный и лейтенант Савельев. Шеренги начинают колыхаться и шуршать, как сухой камыш под ветром. В шепотке и смешках уже нет той недоброжелательности, от которой Кеша так страдал три дня назад.

– Товарищ капитан, разрешите стать в строй!

– Становитесь, Киселев. Все в порядке?

– Так точно! Отдохнул, нервишки поправил.

– А камеры хорошо побелили?

– Старался, товарищ капитан.

– Рассказывали, как вы завоевывали популярность автороте.

Если ротный хмурится, то это плохой признак.

– Итак, – продолжает капитан какой-то инструктаж, – задача ясна. Повторяю: занять позицию быстрее противника – это еще полдела. Нужно удержать рубежи, сохранить личный состав.

Ничего не понятно. Какой противник, что занимать? Неужели война началась, пока Кеша прохлаждался на «губе»?

– Киселев, вам потом объяснят, – бросает ротный, заметив Кешино недоумение. – Запомните: борьба допускается, но рукоприкладство категорически запрещаю. Вот мы и посмотрим, кто чего стоит. – Максимов смотрит на часы и заканчивает: – Выступать ровно в пятнадцать часов по моему сигналу. А пока отдыхайте.

– Разойдись! – командует Савельев.

– Слушай, Калинкин, что за война? – не терпится Князю.

– Не мог ты еще часок на губе посидеть? – говорит тот. – Из-за тебя последними прибежим.

– Куда прибежим? Расскажи толком!

– Парни, есть предложение! – кричит Чуйков. – Князю надо пятки скипидаром смазать.

Предложение встречается одобрительным гулом.

– Вы можете объяснить, что тут затевается?

Выручает Шевцов:

– В общем так. Два взвода бегут разными дорогами, но в один пункт – в Березовские леса. Там, где сходятся дороги, стоит флажок...

– Опять бежать, еш-клешь! Подохнуть можно.

– Не хнычь!.. Если мы первыми добежим, в чем я теперь здорово сомневаюсь, то ребята из второго взвода будут нас осаждать. А нам из засады легче их выловить по одиночке.

– Пионерская игра, – хмыкает Кеша.

– Посмотрим, какой ты пионер.

– А назад-то хоть шагом пойдем?

– Бегом, Князь, только бегом! – вставляет Калинкин. – Пока тебя не было, шаг мы вообще отменили.

– Не пугай парня, шагом пойдем, – успокаивает Шевцов. – Но учти, что при нас будет полная боевая выкладка. И знаешь, Кеша, – совсем по-приятельски говорит сержант, – попробуй выложиться хоть раз.

Ротный, видать, терпеть не может, когда вверенное ему подразделение начинает жить спокойно. Вот игру с «языками» выдумал. Кто будет отвечать, если кто-то из второго взвода ему, Кеше, нечаянно свернет шею?..

– Рота, скатки катать! – объявляет дневальный.

До сих пор Кеша считал, что скатки делают из солдатских одеял. Оказывается, из шинелей. Это надо ж ухитриться так ровно скатать! Интересно, куда рукава девают? Не отстегивают же их, как хлястик.

Из каптерки – своего личного кабинета – выходит папа Тур.

– Дети, ну-ка расстилайте на полу шинели. Будем учиться.

Учить – его страсть. Почему он не пошел в учителя?

– Киселев, давайте-ка свою шинель. Смотрите сюда, дети. Сначала отстегнуть хлястик с одной стороны...

– Потом рукава, – подсказывает Кеша.

– Киселев, будете встревать, отстегну язык... Рукава уложить вот так. Катать с воротника. Теперь ровненько завернуть полы...

Тур ловко закатывает шинель, а Кеша стоит рядом и довольно улыбается. Не мог бы папа Тур еще и постель ему заправлять?

– Киселев, смотрите внимательно. Туже, дети, туже надо! Уголки больше заворачивайте. Скатка, она что мать родная, на все случаи жизни.

Тур – папа, скатка – мама. Кеша – послушный сын. Чем не семейка?

– Закатали? А концы – ремешком. Туже, туже, вот так.

Чудный хомут. Кешина шея сама в него просится.

Старшина неожиданно встряхивает Кешину скатку, и она снова превращается в шинель.

– Товарищ старшина!..

– Самому учиться надо, самому. Начинайте, а я посмотрю, как вы усвоили.

Как выясняется, усвоил Кеша плохо. С горем пополам у него получается, наконец, жалкое подобие скатки.

– Неважно, – оценивает старшина. – Надо бы переделать, да времени в обрез. Вечером повторим. Будете учиться и скатки катать, и быть внимательным, когда вам объясняют, и язык за зубами держать, когда надо.

Суровый вы человек, папа Тур. Никакого снисхождения к человеку, которому предстоит мотать себе на сапоги бесконечные километры.

По таежной дороге во всем боевом снаряжении бегут солдаты. Первый километр дается легко – бег упруг, дыхание ровное. Даже Кеша не спешит занимать свое законное место в хвосте. Но на втором километре автомат начинает бесцеремонно колотить ему в спину. На третьем километре автомат грозит отбить кое-какие внутренности. А скатка к этому времени превращается в наждачную бумагу. Она трет шею и щеку с таким остервенением, словно собралась содрать кожу до живого мяса.

Один за другим парни обгоняют Князя, предоставляя ему мучиться в одиночестве. Только сержант бежит рядом, наблюдает.

– Автомат! – протягивает руку Шевцов.

Кеша на ходу снимает автомат. Продолжая бежать рядом, сержант подтягивает на нем ремень и возвращает. Чудеса: автомат словно прилипает к спине, перестает считать ребра. А что делать с наждачной бумагой? Она уже благополучно содрала кожу на потной шее и сейчас, кажется, перетирает нервы. И при всем этом начинается мелкий занудный дождь.

На пятом километре дорога прыгает и извивается перед Кешиными глазами, словно ее энергично трясут за оба конца. Сосны по сторонам дороги раскачиваются, как во хмелю. В ушах – монотонный нарастающий писк. Когда занемевшие от усталости ноги начинают почему-то забирать вправо, к соблазнительным придорожным кустам, возле Князя снова появляется сержант. Он без лишних слов хватает Кешу за руку и тащит за собой на буксире.

– Я сам, – задыхаясь, хрипит Кеша, но руку не вырывает.

Через полкилометра Шевцов сам бы отдал, не торгуясь, полцарства за минуту отдыха и глоток воды. Его легкие работают так, что вот-вот треснет грудная клетка. Дальше Кеша бежит один. Точнее, плывет в мутно-розовом тумане.

«Ну вот, опять не добежал, ешь-клешь! – мелькает у него в голове, и эта мысль сеет в каком-то уголке мозга семя злости на самого себя. – Неужели я правда законченный слабак?»

Кончается дождь, выглядывает солнце. То ли оно рассеивает мутно-розовый туман, то ли матереющая злость обладает таким чудодейственным свойством, только дорога приобретает более ясные очертания. Кеша начинает думать о себе в третьем лице, словно его тело и душа стали кровными врагами.

«Сейчас этот слабак растянется под кустом, еш-клешь. Потому что совесть в нем и не ночевала».

Кеша затрачивает остатки воли на то, чтобы не позволить слабаку растянулся под кустом или брякнуться на дорогу. Уже обогнули деревню Березовку, уже Кешины ноги переступают механически, сами собой, а сапоги давно кажутся пудовыми гирями. А скатка все-таки сделала свое подлое дело – перетерла шею. На чем сейчас держится голова, Кеша представления не имеет, а пощупать сил нет.

– Парни поднажмем… километра полтора осталось! – слышится впереди хриплый голос сержанта.

Качаются сосны, плывет дорога, стонут легкие. Теперь-то Кеша знает, что это в нем стонет слабак. Когда слева начинает поблескивать какой-то ручей, слабак словно парализует все тело.

«Глоток, один только глоток!»– хнычет слабак.

«Заткнись!»– отвечает Кеша.

«Только горло смочить, и мы их всех перегоним!»

Кешина воля ломается пополам:

«Ладно уж, зараза, смочи...»

Прежде чем ноги свернут к ручью. Кеша оборачивается – не бежит ли кто позади него? Никого, только велосипедист какой-то догоняет. Вроде, девчонка. Кеша оборачивается еще раз и узнает Женю. Это она. Коннечно, Женя тоже узнает его. Позор!

На измученном лице Князя мелькает испуг. Сам того не замечая, он ускоряет бег. Обернувшись еще раз, он, кажется, видит даже насмешливую улыбку на губах девушки. Вижу, мол, как ты зарабатываешь увольнительную.

Из каких резервов Кеша черпает силы, непонятно, только он начинает уверенно догонять колонну. Оставляет позади одного бегущего, другого. Уже Калинкин хрипит где-то сзади, уже бегут нога в ногу с молодым лосем Чуйковым. Время от времени Кеша косится назад, на дорогу, но отставшие парни не дают разглядеть велосипедистку.

Нет, вы только посмотрите: Князь уже в середине колонны! Потом он не раз будет размышлять о том, какая сила швырнула его вперед. А догадавшись, никому об этом не скажет. Сейчас же он рвет постромки, и над ним витает образ велосипедистки. Кеша уже рядом с Шевцовым! В этот момент сержант наверняка думает о галлюцинациях. Его, Шевцова, обгоняет Князь? Шутки шутите! Но на всякий случай сержант наддает. Он не может позволить обогнать себя даже галлюцинациям. Однако они на то и есть видения, чтобы не отставать.

Кеша и Шевцов одновременно добегают до флажка на обочине. Шевцов выдергивает этот флажок и победно размахивает им. Кричать он не в силах. Кеша валится с ног как подкошенный.

Пока подтягиваются последние, сержант стоит над жалким Кешиным телом и срывающимся от усталости голосом говорит:

– Теперь я знаю… твои возможности! – И как-то радостно добавляет: – Ну и жук!

Добегают последние. Сержант сует флажок себе за голенище.

– Все в сборе? В лес! – командует он. – Растянуться на сто метров. Помните, кто на лопатках, тот «язык».

Солдаты ныряют в тайгу по правую сторону от дороги, как было условлено. Почти в тот же момент из-за поворота показывается взмыленный второй взвод. Отстал на какую-то минуту. Теперь посмотрим, кто кого.

Кеша лежит под кустом и разглядывает небольшой муравейник. Беспокойный народ – муравьи. Чего им не сидится на месте? Может, у них тоже вредный сержант, который гоняет свое войско от зари до зари? По всему видать, они давно разучились ходить шагом. И он, Кеша, тоже скоро разучится.

Из-за туч снова выглядывает солнце. Лес становится прозрачным, как задушевная музыка. Редкие рябины полыхают нежаркими кострами. Но у них в Вычедоле лес все же красивее. В Вычедоле вообще все неповторимо. Как он раньше этого не замечал? Улицы прямые, на них всегда свежо от зелени.

Странно даже подумать: Кеши нет в Вычедоле, и тем не менее все там по-прежнему, ничего не изменилось, наверно, ни в людях, ни в улицах. И никто там не чувствует, что Кеша лежит сейчас под кустом и думает о Вычедоле. И Галка не чувствует...

Кеше немного грустно от этой мысли. Не думать о нем, о Кеше Киселеве – поступок со стороны Галки довольно-таки бессовестный. Написать бы ей письмо, вдруг ответит.

Что ни говорите, а развалиться под кустом, задрав ноги – сплошное удовольствие. Кеша честно заработал отдых. И вообще, какой дурак будет возиться с этими «языками», когда в лесу так хорошо?

А чего это сержанту взбрело тащить его на буксире? За взвод переживал или его пожалел? Да не все ли равно! Зачем засорять голову всякими головоломками? Вон птицы поют себе и ни о чем не думают. Хорошо им. Кеша пытается подсвистывать птицам, но лишь вносит диссонанс в лесную симфонию.

В это время Калинкин терпеливо сидит в своей засаде. Выбрал он ее довольно удачно. Большой куст, в котором он прячется, похож на шалаш с неприметным входом. Калинкин видит все, а сам незаметен.

На противоположной стороне появляется «противник», и Калинкин замирает. Для него, пожалуй, больно великоват – на полголовы выше. Будущий «язык» настороженно вглядывается в тайгу, потом срывается с места и несется прямо к кусту Калинкина. Довольно неожиданная выходка. Для полноты картины Калинкину следовало бы выскочить из засады и задать стрекача. Но он не из таких.

Вот «противник» огибает куст. В этот момент Калинкин швыряет в сторону сучок. Парень всем телом поворачивается на шум. Все остальное занимает не больше трех секунд: ловкий бросок через плечо, автомат отлетает в сторону, и Калинкин оседлывает неудачливого солдата.

– На лопатках! – кричит он.

– Ладно, твоя взяла, – соглашается «противник».

Калинкин вытаскивает из куста свою амуницию, автомат.

– Пойдем, язык! – хлопает он солдата по плечу. – Ты не бойся, мучить мы тебя не будем, сразу – к стенке.

Весело переговариваясь, они топают через поляну по направлению к дороге.

Кеша замечает в траве костяничку и лениво подползает к ней. Вкусная, на гранат похожа. Приглядевшись, видит еще ягодку, потом еще. Так он бродит от куста к кусту, от дерева к дереву. И, конечно, не замечает, как из-за толстой сосны к нему протягивается рука. Она хватает Князя за шиворот и неделикатно дергает на себя.

– А-а! – орет Кеша дурным голосом.

– Князь, не дергайся, ты на лопатках!

– Я тебе дам – на лопатках! – верещит Кеша, вырываясь изо всех сил. – Я тебя трогал?

Кеша рывком переворачивается на живот. «Противник» тут же заворачивает ему руку за спину.

– Ой-ой, пусти! Пусти, в глаз дам!

Солдат отпускает руку, и Князь тут же выполняет свое обещание.

– Ах ты!.. – свирепеет солдат. – Руки распускать, да?

По одному только пыхтению и энергичным восклицаниям можно догадаться, что Кеша требует за свою свободу дорогую цену. «Противник» должен бы преклонить колени перед такой яростной вспышкой свободолюбия. Но вместо этого он без всякого уважения подминает Кешу под себя. Солдат тяжел и силен, к тому же зол за фонарь под глазом. Когда он поднимается на ноги, Кеша остается лежать со связанными брючным ремнем руками.

– Развяжи, а то хуже будет!

– Лежи, Князь, хуже не будет, – отвечает тот, ощупывая припухший глаз. – Ишь, развоевался!

Кеша чувствует проснувшегося внутри зверя и пускается в разнос. Говорят, что некоторые слабонервные от такого «фольклора» валятся в обморок. В это с трудом верится, хотя «противник» смотрит на Кешу ошалелыми глазами.

– Твой язык на швабру наматывать надо, – опомнившись, говорит он и затыкает извивающемуся Кеше рот его же платком.

Дело принимает совсем уж военный оборот. «Язык» с кляпом во рту – это вам не игра в казаки-разбойники. Но Кешина свобода не грош ломаный стоит. Когда солдат ставит его в вертикальное положение, то моментально получает сапогом по надлежащему месту. Довольно-таки подлая выходка со стороны связанного пленного.

И вот по лесу шагает тяжело груженый солдат. Ноша аккуратно связана по рукам и ногам. На согнутой руке солдат несет два автомата, два противогаза – всего по два.

– Слышь, тюфяк, – тяжело дыша, говорит солдат, – если бы тебя медвежья болезнь прохватила, ты бы раза в два полегчал.

От негодования кляп пулей вылетает из Кешиного рта.

– Ну, погоди, еш-клешь! – орет он. – Кончится война, я тебе знаешь, что сделаю?

На обычную экзекуцию Кеша не соглашается, а изобретательности в этом деле у него не хватает. Пока он выдумывает изощренную кару, солдат выходит на дорогу.

Хохот стоит потрясающий, когда Кеша выезжает из лесу на спине своего победителя. Солдат останавливается, и Кеша валится под ноги подошедшему лейтенанту Савельеву.

– Что за фокусы? – спрашивает он, непонятным образом удерживаясь от смеха. – Вы почему его связали? А с глазом что?

– Это нечаянно, товарищ лейтенант, в борьбе, – с наивным видом отвечает солдат.

– Киселева вы тоже нечаянно связали?

– Я его сам попросил, товарищ лейтенант, – спешит на выручку Кеша. – Для интереса.

– Странные у вас интересы, Киселев, – усмехается Савельев.

Он недоверчиво смотрит на обоих. Всыпать бы им сейчас со всей командирской строгостью, да ситуация больно уж смехотворная. Ладно, оставим для другого раза.

– Шевцов, все собрались? – спрашивает лейтенант.

– Так точно!

– Стройте роту.

– Есть! Рота, в две шеренги становись! Равняйсь! Смирно!

Лейтенант выходит на середину строя.

– Победила команда сержанта Шевцова!

– Урра-а!

– Вольно! Шевцов, ведите роту в гарнизон.

– Есть! Нале-во! Шагом марш! Перестроиться в колонну по четыре!

Путь теперь лежит напрямую, через деревню. Тучи обволакивают солнце, и вскоре начинает по-осеннему нудно моросить. Солдаты накидывают на себя плащ-палатки.

– Четче шаг! – командует сержант, но это плохо помогает – парни устали, да еще дорога размокает под дождем.

– Рядовой Киселев, запевай!

Князь в растерянности: петь или не петь? Рота тоже в напряженном ожидании: запоет или не запоет? Может, опять про саранки? Даже шаг получается какой-то напряженный. Пауза затягивается.

– Рядовой Киселев!

Надо петь. И тут Кеша с ужасом обнаруживает, что первые слева всех строевых песен вылетели у него из головы. Сержант теряет терпение, с ненавистью косится на Князя, а тому слова не вспоминаются, хоть убей. Кеша толкает в бок соседа:

– Забыл начало!

– Какое?

– Да про девчонку!

– Как будто ветры с гор, – подсказывает сосед.

Князь набирает в легкие воздух:

Рота залихватски подхватывает:

Ну что за сила в строевой песне! Все чертовски устали, идут по дороге едва ли не зигзагами, но только грянули строевою, как заплетающиеся ноги налились неведомой силой, уже никого не болтает от обочины к обочине. Настроение роты передается, должно быть, самому небу. Тучи медленно расступаются, удовлетворяя любопытство вечернего солнца. Оно беззвучно смеется, упираясь в размокшую землю почти осязаемыми лучами.

За пригорком показывается деревушка в два-три десятка домов. Как только рота доходит до околицы, неизвестно откуда сбегается пацанва. Она примыкает с боков колонны, стараясь шагать в ногу с солдатами. Впереди всех – конопатый, в налезающей на глаза старой пилотке. Он пискляво командует:

– Лас, два, тли! Лас, два, тли!..

Из ветхой, осевшей на один угол избушки, наскоро повязывая платок, выходит суетливая старушка и семенит прямо навстречу колонне. В ее глазах – и радость, и отчаяние.

– Вася, Коля... – негромко зовет она.

Сначала Кеша думает, что старуха зовет сорванцов. Но она даже не смотрит на них, а напряженно вглядывается в лица солдат.

– Вася, Коля, где ж вы есть-то?

Осекшись, старушка испуганно прикрывает рот ладошкой. Почти невидящие глаза блуждают по колонне.

– Тронутая, что ли? – усмехается Кешин сосед по строю.

Завидев старуху, пацаны отстают от колонны.

– Бабка-солдатка, бабка-солдатка! – дразнят они и бросаются врассыпную, когда та поднимает хворостину.

– Анчихристы! – кричит она. – Прям чистые собаки!

Старушка догоняет колонну и, поспешая за ней сбоку, все заглядывает в солдатские лица и тихонько зовет:

– Вася, Коля! Солдатики, а где мои-то? Митрий хоть с вами?

Рота идет, невольно держа равнение на странную старушку. Кеша видит, как мелкие блестки появляются в бороздах старушечьих щек. Она начинает отставать от строя и вовсе останавливается.

– Господи! – доносится ее слабый голос. – Забыли, окаянные, деревню!..

– Бабка того, – крутит пальцем у виска Кешин сосед, – тронутая.

Ловко взбрыкнув ногой, Кеша больно шлепает соседа пониже спины.

– Ты чего?

– Цыц, ущербный, а то добавлю!

– Добавь, добавь, Князь, – разрешают сзади, но Кеша великодушно прощает «ущербного».

Шевцов же делает вид, что ничего не заметил, хотя шагает почти рядом с Кешей. Понимающий сержант, чего там... Он только для вида замечает:

– Разговорчики в строю.

После ужина роту навещает замполит Землянский. В сопровождении ротного и папы Тура он обходит всю казарму, заглядывает даже в хозкомнату и курилку. Старшина в волнении – ему, должно быть, все кажется, что в каком-то углу обязательно валяется окурок или грязный подворотничок. Конфуз!

Кеша удивлен: замполит знает по фамилии всех парней. Надо же иметь такую память! Ведь не так уж часто он бывает в роте. Князю, конечно, невдомек, что дело тут не в памяти. Должность такая у майора, каждого солдата в батальоне он должен знать лучше, чем линии на своей ладони.

В Ленинской комнате в гордом одиночестве сидит за столом Калинкин. По левую руку от него – груда скомканных листков. На лице у парня такие муки творчества, что он не сразу замечает вошедшего замполита.

– Что вы мне ни говорите, а здесь пахнет поэзией, – улыбается Землянский, заметив краем глаза ровный столбец в тетради.

Калинкин вскакивает и замирает по стойке смирно, потом начинает рассовывать по карманам комканые листы.

– Извините, что помешал, товарищ Калинкин. Насчет поэзии я не ошибся?

– М-м... Ну, это... не ошиблись, в общем.

– Серьезное занятие, боюсь даже полюбопытствовать. Может, разрешите? Одним глазком.

– Пожалуйста, товарищ майор. Только это еще сырое.

Папа Тур волнуется. А вдруг этот доморощенный поэт завернул что-нибудь такое, непотребное? Поэты – они народ беспокойный, невоздержанный. Ох, дети, дети...

Землянский берет тетрадку, читает:

Если папа Тур волнуется, то уж Калинкин – вдвойне: как оценит замполит батальона? А вдруг его стихи – бред!

– Да, сказано сильно, – после некоторого раздумья говорит Землянский. – Ну, о словесах не мне судить, я не знаток. Люблено, ненавидено... Как это у вас, поэтов, называется – неологизмами?

– Вроде того.

– Только здесь неясно, кому вы адресуете стихи.

– Как кому? Всем.

– Ах, всем! В таком случае вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе. Вы меня обижаете, товарищ поэт, я вовсе не такой, клянусь честью.

– Но вас, может, эти стихи не касаются, а кого-то касаются.

– Кого же? Вы знаете людей, которым необходимо прочесть эти стихи?

– Я, может, не знаю, но такие люди обязательно есть.

– Значит, чтобы попасть в того, кого вы еще не знаете, вы бьете по всем без разбора? Что ж это за стрельба такая? Мне почему-то кажется, что поэт – тот же снайпер, он должен без промаха, да не в бровь, а в глаз.

В душе Калинкин клянет себя последними словами. Надо быть матерым дураком, чтобы накатать такую помойку, и круглым идиотом, чтобы подсунуть ее не кому-нибудь, а замполиту.

– А я, откровенно говоря, рад, что меня эти стихи не касаются, – продолжает Землянский. – Уж больно они злые и несправедливые. Если б я умел, то писал бы добрее. Взять ваших товарищей по роте – неужели они не достойны вашей доброты и великодушия? Посмотрите сами: служба у них трудная, а они не хнычут, не увиливают... Ну, я вам больше не буду мешать. Считайте, что это взгляд постороннего, так сказать, рядового любителя поэзии.

Калинкин берет из рук Землянского тетрадку.

– Разрешите идти, товарищ майор.

– А вы разве не будете заканчивать стихотворение?

– Нет, не буду. Надуманное это. Захотелось писать, а о чем, не знал толком.

Землянский доверительно берет его за руку и как бы в смущения говорит:

– Представьте, мне тоже так показалось, только я постеснялся сказать вам... А не поискать ли тему вокруг себя? Хоть бы и в казарме.

Выйдя из Ленинской комнаты, Землянский ищет кого-то глазами. И находит.

– Здравствуйте, товарищ Марфутин.

– Здравия желаю, товарищ майор!

Мимо комсорга замполит ни за что не пройдет. Парень он старательный, но старается-то больше по мелочам, а главное мимо проскальзывает.

– Вынужден признаться вам, что мне не понравилась Ленинская комната. Не занимаетесь вы ею. На стенде не все отличники помещены, программы политзанятий нет. Так дело не пойдет.

– До конца недели сделаем, товарищ майор.

– Буду надеяться. А собрание почему не проводите? Месяц-то кончается. Или говорить не о чем, все проблемы решены, недостатков в помине нет?

– Есть недостатки, товарищ майор.

– Давайте так договоримся: завтра в десять утра, до полетов, приходите в штаб. Там мы обсудим работу вашей комсомольской организации.

Дотошный человек – замполит. К каждому у него дело найдется. Вот Князя огорошил:

– К соревнованию готовитесь, товарищ Киселев?

Речь, конечно, идет о турнике. А Кеша до сих пор боится его, как черт ладана.

– Готовлюсь понемногу, товарищ майор.

– Через два года у нас с вами встреча на спортплощадке, не забывайте. Кстати, вы переписываетесь с товарищами по работе?

– С какими товарищами? – не может сообразить Князь, и это, по всему видно, не нравится Землянскому.

– Понятно. А вот о вас коллектив автобазы не забыл, прислал письмо на имя командира батальона.

Кешу аж в жар бросает: чего от него хотят, что он такого сделал? За помятое крыло с него аккуратно содрали, чего ж еще? Неужели про цемент дознались?

– Вы хоть помните, как председателя профкома зовут?

– Помню: Николай... Николай Степанович.

– Семенович, – поправляет замполит. – Николай Семенович Вахнин. Забыли, значит. Или не знали вообще. А комсорга автороты?

– Володя Елькин. Из вулканизаторского.

– Так вот, они от имени коллектива просят написать, как вы служите, вернетесь ли к ним после армии.

– А чего это они надумали?

Землянский молчит и смотрит на Кешу так, словно не может решить, высечь его широким офицерским ремнем или просто отодрать за уши. Кеша и сам начинает соображать, что он, как говорят на его родине, «порсь». Только в отличие от поросенка он умеет краснеть, что и делает сейчас со старанием.

– Так что же мы напишем насчет вашей службы? Про наряды вне очереди, про гауптвахту? Или о том, что вы не уважаете командиров, спортплощадку обходите за версту? Подскажите, о чем писать, я сам не могу придумать. А может, расскажем им, как вы сегодня спектакль на учении устроили? Только боюсь, что после этого они не станут вас к себе звать.

– Я сегодня вторым прибежал, – бурчит Кеша и краснеет еще больше.

Ай да Князь! Вы, светлейший, еще, оказывается, и хвастун! Не кривите душой начальству, сознайтесь, что вас гнало вперед не сознание долга, а какое-то велопривидение. Вы бежали от него, как заяц от охотника. Но не будет же это привидение все время подгонять вас на маршах, у привидений, поди, своих дел по горло.

– Добежали – хорошо, – говорит между тем замполит. – Но не мало ли этого для письма?

Замполит хоть и вездесущий человек, но о велопривидении ничего не знает, они, видать, не в его компетенции.

– Давайте договоримся: месяц мы повременим с ответом, возьмем грех на душу. А уж там на себя пеняйте.

–...А за внешним видом вообще перестали следить, – строго говорит папа Тур.

Он стоит перед строем на вечерней поверке и делает традиционный разнос – на сон грядущий. Его нотации похожи одна на другую, как две капли воды. Парни могли бы слово в слово повторить за Тура его нравоучение. Сейчас он скажет: «У Киселева всегда ремень на боку висит».

– А у Киселева, как всегда, задники сапог нечищены, – говорит старшина. – Для кого вы их оставляете, для меня?

Ого, это что-то новое! Про задники еще не было.

– Знайте, Киселев, я вам задники отказываюсь чистить, – развивает мысль старшина. – И вообще, почти ни у кого не чувствуется солдатской выправки. Сегодня перед Землянским краснел за вас. Двигаетесь мало, вот что я вам скажу.

Если бы рота отмахала за день сотню километров, вечером она все равно бы услышала: «Двигаетесь мало...»

– Ладно, я сам займусь вашей выправкой, – обещает Тур. – Р-рота-а, р-равняйсь! Смир-рно!

Это означает конец нотации, и парни с готовностью вытягиваются во фрунт. Тур торжественно открывает папку со списком личного состава роты. Он, видимо, считает этот ритуал самой ответственной частью прожитого дня.

– Авдеев!

– Я!

– Амерханов!

– Я!

– Бражников!

– Я!..

Ноги у Кеши гудят после дневной кутерьмы с «языками». Он подгибает одно колено и, как ему кажется, незаметно опирается на пирамиду с оружием, которая стоит сзади. В ту же секунду старшина, почти дочитавший список, с треском захлопывает папку.

– Вольно! – командует он и с негодованием смотрит на Кешу.

Это может означать только одно: перекличка начнется снова, с Авдеева. А может, и с нотации.

– Кто? – шипят парни, зная, что кто-то нарушил положение «смирно». Проследив за взглядом Тура, как за полетом трассирующей пули, рота обнаруживает виновника: – Опять Князь? Слабак!

– Когда я стоял на вашем месте, – со значением произносит Тур и выдерживает такую затяжную паузу, какую не позволил бы себе и народный артист, – то боялся даже шелохнуться. А Киселев скоро на пол сядет во время переклички.

Снова пауза. Чтобы, значит, все могли почувствовать, какой он нехороший, этот поросенок Кеша, который не сегодня, так завтра усядется на пол.

– Смирно! Авдеев!

– Я!

– Амерханов!

– Я!..

Всем известно, что список личного состава роты нужен старшине для маскировки. Зная его наизусть. Тур смотрит лишь на верхнюю строчку и замечает не только малейшее движение в рядах, но даже видит, кто бровью повел.

– Вольно!

Вздох облегчения. Старшина еще раз критическим оком окидывает солдат. Те следят за каждым движением его лица, прочерченного романтическим шрамом.

– Отбой!

До чего же музыкальный голос у папы Тура, когда он произносит это слово! Ни один человек на свете не мог бы так красиво, с потягом произнести его. Старшина не успевает закрыть рот, а строй рассыпается, как горсть брошенного гороха. Гремят сапоги, мелькают защитные гимнастерки, синие майки, загорелые тела. Иные, добежав до кровати, успевают сдернуть с себя не только гимнастерку, но еще и один сапог.

Тур хладнокровно смотрит на секундную стрелку часов.

На сороковой секунде взмахивает крыло последнего одеяла, и в вертикальном положении остается только старшина. Это очень важно, поскольку сорок первая секунда означала бы подъем.

Но время сна еще не наступает, потому что папа Тур чем-то недоволен. Он медленно идет по широкому проходу между рядами коек и придирчиво осматривает сложенное на табуретках обмундирование.

– Плохо, дети, плохо. Как я вас учил складывать?

– Хорошо учили, – подает голос Кеша.

– Вот именно – хорошо. А вы что?

– А мы что? – переспрашивает неугомонный Князь.

Тянули его за язык! Теперь Тур так просто не уйдет.

– Кхе-кхе, – издает старшина звук, который выражает его крайнее неодобрение. Оглянув мирно лежащих под одеялами солдат (какие они все лапушки, когда спят!), он набирает в легкие побольше воздуха и громко, раскатисто командует: – Р-рота, подъе-ем! В две шеренги становись!

Одеяла взлетают одновременно, словно их срывает ураганный ветер. За считанные секунды одетые по всей форме парни становятся в строй. Тур строго оглядывает роту и с расстановкой назидательно говорит:

– Солдатское обмундирование достойно большого уважения. Когда солдат спит, оно должно лежать, как на витрине столичного магазина. Прошу это запомнить. Киселеву – особенно. Отбой!

Сорок секунд – и гробовая тишина. Однако, когда папа Тур был на месте этих непослушных детей, то разве так складывал свое обмундирование?

– Ох, дети, дети, – бормочет старшина, покидая, наконец, спальное помещение.

– Чуйков, – шепчет Кеша соседу, – у тебя сапоги мокрые?

– Ну.

– Давай втихаря в сушилку отнесем.

– Охота мне наряд зарабатывать, – подумав, отвечает Чуйков.

Не хочет – не надо. Превозмогая лень. Кеша встает и шлепает с сапогами в руках в сушилку. Уж очень не хочется утром натягивать мокрые, холодные сапоги. Он не Чуйков, который умрет, но не переступит через «нельзя».

Минуту спустя Кеша снова в постели. Как только он закрывает глаза, мысли начинают ворочаться медленно, тяжело, как жернова.

«Интересно, сколько я за два года набегаю? Хватит ли на кругосветное путешествие?» Кеша еще раньше подсчитал, что за два года ему предстоит съесть две тонны каши, не меньше ста метров селедки и огромное количество других продуктов. Это ж надо! Завтра на свежую голову он подсчитает, сколько набегает за два года. А сейчас – погружение в омут сна. И кажется ему, что кровать – это вовсе не кровать, а гигантские качели. Они медленно и высоко поднимают Кешу, но опускаться почему-то не спешат, и Князь боится сорваться вниз, беспокойно ворочается в постели. Вдруг из темноты, как на фотобумаге, проявляется заплаканное лицо матери. Кеше известно, что плачет она из-за него.

– Сынок, я тебя прошу! Я тебя очень прошу! Не ввязывайся больше ни в какие подозрительные компании, не пей больше.

– Ма-ма, – раздельно произносит какой-то подвыпивший тип, в котором Кеша с трудом узнает себя. – Мы уже рабочий класс. Мы – гегемон, и помочи уже не носим.

– Отец, ну почему ты молчишь? Отец!

– У меня нет больше сил разговаривать с этим лоботрясом, – устало произносит отец из другой комнаты. – Пусть им правда жизни займется.

– Правда жизни?! Ха-ха-ха! Что это? Когда хочется, а нельзя, когда не хочется, а надо?..

– Га-га-га! – ржет подвыпившая компания. – Давай, Кэша, режь по си-би-моли!

Компания сидит на скамейке в сквере. Знакомое место! Кеша бьет по струнам гитары и каким-то дурным голосом поет:

– Парни, слева по борту! – вдруг орет Кеша. – Ух, кадр? Эй, кто там, тащи ее сюда!

Девушка испуганно оглядывается и ускоряет шаг.

– А ножки! Ой, но-ожки!

Кеша испуганно бормочет во сне, потому что откуда-то из темноты на него наплывает небритая Михина физиономия. Глаза навыкате, дико вращаются, бр-р...

– Ты с зэками гребаешь выпить, пижон?! – ворочает он губами-варениками. – Может, про цемент свистануть хочешь? Так вот на, понюхай эту кувалду, пала!

Кеша, оказавшийся почему-то в кабине своего самосвала, заполошно жмет на газ, и машина наезжает на Михину рожу. Рожа медленно опрокидывается, как щит кинорекламы. Миха при этом строит такую жуткую гримасу, что Кеша не выдерживает и на ходу выскакивает из кабины самосвала. Он бежит к парку, где виднеются огромные, подпирающие небо ели. Он настолько напуган, что даже не удивляется, увидев ка скамейке Галку.

Галка задумчиво и чуточку насмешливо смотрит на испуганного, растрепанного Кешу. На кого она так похожа? Может, это вовсе не Галка? И откуда у нее этот красный плащ?

Присев на скамейку, Кеша почему-то шепотом спрашивает:

– Ведь я не рыжий, почему ты мне не пишешь?

– Потому что ты никогда не заработаешь увольнительную, – смеется Галка. – Такие, как ты, зарабатывают гауптвахту.

Вот дела! Да не Женя ли это?

– Встать! – грохочет голос невидимого Шевцова.

– Кто это? – пугается не то Галка, не то Женя.

– А-а, это сержант наш. Ух и змей!

– Рядовой Киселев, встать! – снова раздается неведомо откуда металлический голос.

– Кеша, встань, а то опять на губу попадешь, – просит девушка. – Ну, вставай же!

– Да что он мне сделает? – злится Кеша. – Я в Вычедоле, а он у черта на куличках.

Князь кутается в одеяло и бормочет:

– Боюсь я его, что ли?

Шевцов срывает с него одеяло.

– Киселев, ты что, не слышишь? Или заболел?

Кеша вскакивает, как угорелый. Парни давно в строю, посмеиваются над Кешей. Растерянный Князь никак не может попасть в штанину.

– Быстрее! – торопит Шевцов.

Кешиных сапог нет. Не оклемавшись как следует. Кеша заглядывает под кровать – сапог нет.

– Что за дурацкие шутки? – возмущается он. – Кто спрятал?

– Старшина понес задники чистить! – потешаются в строю.

Вспомнил! Кеша срывается с места и бежит в сушилку. Возвращается обутым.

– Товарищ сержант, разрешите стать в строй.

– Не разрешаю! Роту в балаган превращаете, рядовой Киселев! А если все мы так начнем бегать?.. Взвод, смирно! – Помолчав, Шевцов вдруг в сердцах спрашивает: – Ну что с вами творится? Сколько можно наказывать?

– Больше не надо, – шмыгает носом Кеша.

– За расхлябанность два наряда вне очереди! Поступаете в распоряжение старшины. Стать в строй!

Первое задание старшины было до предела конкретным:

– Вот ведро, вот веник, а где парфюмерный отдел, сами знаете. И чтоб там все блестело!

– Может, розами украсить? – огрызается Князь, когда удаляется на безопасное расстояние.

Второе задание было тяжелее, зато деликатнее – мойка казарменных полов. Фронт работы нешуточный: бытовая комната, Ленинская комната, умывальник, сушилка и прочие подсобные помещения и закутки. И чтобы полы, как сказал папа Тур, смеялись! Полы, может, и засмеются, а вот Кешу что-то не тянет на веселье: по его непроверенным подсчетам, предстоит вымыть полгектара полов.

– Пойдемте, девочки, саранки копать, – грустно напевает Кеша, выжимая тряпку. – У маво миленка...

– Парни, письмоноша! – доносится из коридора.

– Привет шоферне! – басит «письмоноша». – Что, ждете? Ждите, ждите, служить-то еще как медным котелкам.

– Не тяни, выворачивай свой кошель! – слышится голос Калинкина. – А то вниз головой будем трясти.

– Ух ты, шустряк! Фамилия как?

– Калинкин.

– Получи, Малинкин! От дамы, гы-гы...

– А мне? Авдеев моя фамилия.

– Тебе пишут... Слушай, на мне седло есть? Нет? А чего ж ты на меня садишься? Думаешь, повезу?

– Не лезьте к нему, сам разберется!

– Вот вам на всю роту, разбирайтесь. Привет, шоферня!

«А вдруг от Галки пришло? – мелькает у Князя. – Но с какой стати, если я ей ни разу не написал? Черкнуть, что ли?»

Конечно, он напишет. Здравствуй, скажет, Галка. Нет, Галочка. А может, Галчонок? Ладно, это потом... Служба у меня идет нормально. Даже отлично! Все тут меня уважают, особенно ротный, наш боевой командир. Он понемногу приучает меня командовать взводом. Даже ротой! Ничего, парни слушаются... Еще Кеша в подробностях опишет, как он тут гоняет младших командиров за расхлябанность, как одному сержанту по фамилии Шевцов вкатил два наряда вне очереди за то, что тот забыл в сушилке сапоги и по боевой тревоге выбежал из казармы босиком и в одних трусах. А в другой раз пришлось его упрятать на губу. Поставили его охранять аэродром, а у него, у раззявы, сперли пять метров взлетной полосы. Пока новый кусок привезли, самолеты простаивали. Со старшиной тоже мука – никак у него скатка не получается... А вчера было учение, где он, Кеша, больше всех «языков» взял, почти целое отделение живьем выловил. Один так визжал и брыкался, что пришлось его связать и портянку в рот засунуть...

Кеша хочет придумать что-нибудь о своих чувствах к Галке, но ничего не придумывается. Странно. Не он ли бегал за ней по всему Вычедолу, выслеживал, чтобы «нечаянно» встретить у подъезда? Почему же теперь не придумывается об этих самых чувствах?

Пораскинь Кеша мозгами, он бы понял, почему. Потому что самого-то чувства и не было. А затея с письмом только для того, чтобы потешить свое самолюбие – получить от Галки письмо. Будет хоть какая-то плата за бывшее увлечение.

В хозкомнату заглядывает Шевцов.

– Ты еще копаешься? Так до конца недели не вымоешь.

– До конца недели вымою, – обещает Кеша.

– Шевелись, молодых на машины будут распределять.

– Мне истребитель дадут?

– Топливозаправщик тебе дадут.

– С крылышками?

– С колесами.

Скучный человек этот сержант. Только и знает, что наряды раздавать. Если бы Кеше сказали, что на родине Шевцова ждет божественной красоты девушка, которой он через день посылает длинные, переполненные сердечными словами письма, то счел бы это за неудачную шутку. Шевцов – это строевая подготовка, наряды вне очереди, ползанье по-пластунски, но никак не сердечные слова. Но это не самое страшное Кешино заблуждение. Пройдет время, и он откроет для себя, что на кактусах растут нежнейшие цветы.

Кеша верен своему слову. Вечером он уединяется в Ленинской комнате и приступает к письму. Временами он не удерживается от смеха – до чего же веселое сочинение получается! Какой полет мысли, сколько свободной фантазии! А когда он описывал, как сержант не умеет ползать по-пластунски и как заполз куда-то, что его только на второй день еле нашли, – со смеху покатывался. На такое письмо просто невозможно не ответить. Наврано, конечно, так, что не провернешь. Но ведь Кеша не требует, чтобы ему верили, он рассчитывает на Галкино чувство юмора.

Осень машет золотой кистью направо и налево. Только к соснам, пихтам и елям не прилипает позолота. Осень как-то враз наваливается на созревшую землю, кутает ее в холодные тучи, студит зеленое сердце лета злым дыханием. Земля так разбухла от дождей, что больше не принимает влагу. Не земля, а мокрая губка – где ни наступил, там воду выжал.

Даже рокот запоздалого топливозаправщика, подъезжающего к автопарку, кажется отсыревшим, глухим. За рулем сидит Кеша, рядом – инструктор. Инструктору пора менять мундир на гражданскую одежду, но он должен прежде научить своего преемника всем премудростям работы на аэродроме.

Военный аэродром – это мир, не похожий ни на что другое. Когда замполит Землянский и капитан Максимов для знакомства привезли пополнение на аэродром, Кеша, да и все остальные, почувствовали себя такими крохотными, такими песчинками среди скал, что до конца полетов не могли унять робость, как ягнята жались к своим сопровождающим.

Со страшным ревом взяв разгон, истребители круто вонзались в небеса. Казалось, что звонкий колокол неба не выдержит такого сотрясающего рева, расколется вдребезги. Кеша угадывал в боевых машинах такую фантастическую силу, что смертный, казалось, просто не в состоянии с ней совладать. Однако из приземлившихся истребителей выходили не боги, а самые обыкновенные человеки. Правда, одежда на них необычная – голубые шлемы с прозрачными забралами, лётные комбинезоны, плотно стягивающие сильные тела. Все пилоты как на подбор. Кеша убежден, что нужно очень долго сортировать людей, чтобы выбрать таких.

Пополнению автороты милостиво позволили подойти к одному из истребителей, на фюзеляже которого – алые цифры «06» в половину человеческого роста. Кеша даже осмелился дотронуться до гладкого, словно отполированного серебристого бока.

Выбрав время, когда стихли турбины всех самолетов, Землянский начал рассказывать, из чего состоит истребитель. Вот это фюзеляж, это плоскости, проще говоря, крылья. Прозрачный колпак над кабиной прозывается фонарем, а на хвосте – сопло турбины. Кеша диву дается: как на таких с позволения сказать крыльях этакая махина удерживается в воздухе? Это же не крылья, а треугольнички. Но ему объяснили, что при огромной скорости, какую имеет самолет, треугольничков вполне достаточно.

Поразглядывав истребитель, парни начинают так сыпать вопросами, что Землянский и Максимов не успевают отвечать. Зачем на носу пика и еще какая-то стрела? А что это за наконечники на крыльях? Не слишком ли слабо закреплены на плоскостях топливные баки? А что... а зачем... а почему...

Наконец Землянский поднимает руку:

– Теперь я задам вопрос. Что будет, если кто-то из вас не обслужит вовремя истребитель? Положим, не закачает точно в срок топливо, не прогреет двигатель или не подаст электроэнергию, кислород.

– Не улетит истребитель, это и ежику понятно, – отвечает Кеша с таким видом, точно их спутали с первоклашками.

– А дальше что? – допытывается замполит. – Продолжайте, ежик.

– Дальше? Дальше пилот не выполнит задание.

– Какое?

На Князя находит не часто посещающая его серьезность.

– Он, например, не собьет вражеский самолет.

– То есть не перехватит цель, как говорят в авиации, – уточняет Землянский. – И что же? Тут нет слабонервных, смелее.

– Ну, эта цель полетит, куда ей надо...

Куда ей надо... Действительно, разговор получается не детский. Ясно, куда надо чужому самолету. Ему надо, к примеру, в Вычедол, на родину Киселева, или в Брянск, где живет семья Калинкина, или в Грузию, где рядовой Залошвили выращивает свой чудный виноград. И несет самолет, конечно, не поздравительные открытки, а «игрушки», от которых земля встает дыбом.

Кеша рисует страшную картину, и его берет оторопь от мысли, что он когда-то может замешкаться с заправкой истребителя, а вражеский самолет спокойно полетит и натворит такое, о чем и подумать страшно. Спохватится, а ему скажут: поздно, мол, ежик – каменный век настал.

Князь робко смотрит на Землянского, и взгляд у него виноватый. Землянский улыбается:

– Вы, Киселев, догадливый ежик, делайте выводы, какая роль вам отводится в системе противовоздушной обороны!

Судя по тому, как присмирела и посерьезнела молодая солдатская поросль, выводы она делала незамедлительно.

Землянский указал на легкую с виду постройку, верхняя часть которой похожа на аквариум, и объяснил, что это командная вышка. Оттуда руководят полетами. Он поднялся на вышку по крутой металлической лестнице-трапу. Вернувшись через минуту, объявил к великой радости парней, что руководитель учебных полетов разрешил им побывать в «аквариуме».

– Будем заходить по пять человек. Каждой пятерке дается по пять минут. Никаких вопросов, возгласов и тому подобного. Обо всем поговорим потом.

Кеше повезло, он попал в первую пятерку. Открыв дверь «аквариума», он услышал обрывки фраз, доносившихся из громкоговорителя, команды, которые подавали сидящие у пульта офицеры. Чаще других звучал резкий, повелительный голос офицера, сидящего спиной к вошедшим:

– Пять семь два! Пять семь два! Заходи на посадку...

Это говорит в мегафон полковник. Кеша сразу смекает, что он здесь главный, руководитель полетов. Перед полковником огромным кошачьим глазом светится зеленый экран, по которому медленно ползают точки. Все ясно: экран локатора. А точки – это самолеты.

– Четыре пять семь, на двенадцать восемьсот занимайте зону.

Полковник резко поворачивается. Взгляд у него такой строгий, почти сердитый, что Кеша начинает виновато частить ресницами. Полковник же чуть заметно, одними глазами улыбается, одобрительно кивает молодежи и снова поворачивается к экрану.

– Шесть восемь три – плавно, плавно, не спеши. Без спешки...

Аэродром отсюда как на ладони. Слева ровной линейкой выстроились истребители, чуть поодаль – шеренга спецмашин. Далеко на горизонте широкая взлетная полоса обрывается, дальше – тайга, сопки. В высоком небе вьются белые ленты – следы истребителей. Вот один самолет делает крутую петлю, затем начинает так легко кувыркаться, будто играет и резвится в свое удовольствие. Другая серебристая стрела стремительно, с разворота заходит на посадку. Даже неискушенная молодежь понимает, что на их глазах выполняется один из труднейших элементов высшего пилотажа. Кажется, через несколько секунд произойдет страшное, и ни металл, ни человек не выдержат перегрузок.

– Хорошо идешь, молодец, – раздается ледяной голос полковника. – Без спешки, без спешки. Хорошо сел!.. Четыре пять четыре, готовность.

Землянский молча указал рукой на горизонт. Там, у края взлетной полосы четыре самолета выстраиваются в фигуру, напоминающую ромб.

– Четыре пять четыре, пойдешь на меня, прямо на меня. Держи сто пятьдесят...

Фигура замерла, ревя турбинами. Вот она дрогнула и стремительно покатила по бетону.

– Хорошо, годится. А теперь на меня.

У Кеши мелькнуло в голове, что пора отсюда мотать, потому что четыре разъяренные машины на сумасшедшей скорости несутся на командную вышку и, конечно, разнесут ее в щепки. Но истребители вовремя отрываются от бетона и, круто взяв вверх, с оглушительным ревом проносятся над вышкой. Четверка словно привязана к невидимому стержню крепкими тросами – таким она четким строем уходит в стратосферу. Кеша успевает заметить, что расстояние между крыльями – каких-нибудь три или пять метров.

Всю дорогу до казармы Князя не оставляла мысль: неужели таким пацанам, как он, доверят обслуживать истребители? Это же не просто важное дело, это же... это... У него не хватало слов.

И вот Кеша уже неделю под строжайшим наблюдением инструктора осваивает аэродромную грамоту, учится заправлять самолеты топливом. Следующие полеты он будет обслуживать самостоятельно. Кеше очень не терпится дожить до этих следующих полетов, избавиться от опеки надоевшего до чертиков инструктора.

Через ветровое стекло, на котором «дворник» старательно разглаживает мелкую сетку дождя, видно, как инструктор выговаривает Кеше непонятно за что. А тот даже не взглянет на своего учителя. От такого пренебрежения к себе инструктор распаляется, жестикулирует, а Кеша по-прежнему глух.

Машина упирается лбом в ворота, но никто их не открывает. Вымокший и продрогший дневальный по парку считает, что рано или поздно у шофера лопнет терпение, и он сам откроет ворота. Шоферам же спешить больше некуда, а что касается машины, то ей решительно все равно, по какую сторону ворот пережидать небесную макрель.

Кеша, признаться, сам порядочный болтун, но такого фонтана слов, как у инструктора, он еще не встречал. Надо иметь очень мускулистый язык, чтобы за весь день ни на минуту не закрыть рот.

– Знаешь, сколько истребитель стоит? – сыплет инструктор. – А что ж ты к нему, как на такси, подскакиваешь? А если плоскость заденешь или фюзеляж помнешь? Мало ли чего бывает.

Широко зевнув, Кеша с ненавистью косится на своего учителя. Как бы так сделать, чтобы у него речевой аппарат сломался?

– И за машиной тоже не следишь. Ты сегодня масло проверял? Вот скажи, проверял?

Кеша еще со вчерашнего дня перестал отвечать на вопросы инструктора. Но тот по-своему истолковывает молчание стажера.

– Вот видишь, забыл проверить. А ведь завтра тебе самостоятельно работать. Машина – это тебе не игрушка, она знаешь, сколько стоит?.. Не любишь ты технику. Ведь не любишь, да?

Если бы инструктор не так сильно был увлечен своей болтовней, он услышал бы, как Кеша умеет скрипеть зубами. Он наверняка испугался бы, а может, и замолк. Но у инструктора ярко выраженная глухариная болезнь: когда поет, глух, как стенка.

– А если технику не любишь, так шел бы в роту охраны. Там тебе, кроме автомата, ничего не доверят.

Князь снимает пилотку и наклоняет голову:

– Глянь-ка, земляк, там дырка должна быть.

Инструктор машинально щупает голову.

– Какая еще дырка? Никакой дырки.

– Странно, – озабоченно говорит Кеша, надевая пилотку. – Ты мне всю неделю в этом месте сверлишь, а дырки нет.

Пока инструктор переваривает сказанное, дневальный, у которого оказались слабые нервы, открывает ворота. Грозно рявкнув на мокрого, недовольного дневального, машина въезжает в парк. Кеша крутит баранку и хохочет от души – и над инструктором, и над дневальным.

– Ты что, психический? – выходит из себя инструктор. – Ненормальных каких-то понабрали...

Ай да инструктор! Природа, видно, основательно поработала над языком, и у нее не осталось ни сил, ни времени, чтобы вложить в свое детище хоть каплю юмора. Теперь он говорит еще напористее. И такая тоска находит на Князя, что он проглатывает свой колючий смех и кривится, словно от зубной боли. Как только машина въезжает в бокс, Кеша моментально выскакивает из кабины и дает тягу.

– Ты хоть знаешь, что с тобой сделают, если ты в самолет врежешься? – преследует его голос инструктора.

– У-уй, зануда несчастная! – стонет Кеша. – Недержание у парня. Как только машина два года терпела?

В казарме Князь натыкается на Шевцова.

– Приехал?

– Еще нет, где-то в пути.

– Остряк-самоучка, – усмехается сержант. – Собирайся в штаб на инструктаж, ты сегодня дневалишь по роте.

– Я?! Так завтра ж полеты!

– Тоже мне, незаменимая личность. Управятся как-нибудь без тебя.

Настроение у Кеши моментально скатывается до нуля. Завтра первое самостоятельное обслуживание истребителей, без зануды, а сержант подкладывает ему такой жирный кусок свинины.

– Товарищ сержант, ну почему именно сегодня?

– Я откуда знаю? Тур назначил, не я.

Кеша с унылой покорностью отправляется в бытовую комнату подшивать свежий подворотничок.

Со штык-ножом на боку Князь стоит у тумбочки с ротными журналами. Казарму еще не топят, поэтому без движения стоять зябко.

В спальном помещении папа Тур читает своим непутевым детям традиционную нотацию на сон грядущий. Сегодня он чего-то не в ударе, спешит закончить. Но финал прежний:

– С завтрашнего дня я сам займусь вашей выправкой.

За этой фразой всеобщий вздох облегчения. И перекличка. Наконец Тур красиво, врастяжку выкрикивает свое неповторимое «Отбой!», и казарма взрывается топотом сапог. Через сорок секунд – гробовая тишина. Если кто-нибудь выдаст свою бессоницу, старшина сыграет пару раз «ваньку-встаньку», и сон на голубых крыльях слетит на непутевые ребячьи головы.

Тур выходит из спального помещения.

– Товарищ старшина, разрешите надеть шинель, – просит Кеша.

– Что, прохладно? Ничего, скоро затопим. Надевайте покуда.

Тур удаляется в каптерку, то есть, в свой кабинет.

Ночь усыпила все живое и теперь пробует свои дремотные чары на неприкосновенном лице – дневальном. Измотанный на полетах, Кеша все чаще клюет носом, ноги то и дело подкашиваются. Это мучительно. Князь во всем винит фиолетовую лампочку, имитирующую лунный свет. Но это проделки коварной ночи. Она облапила парня невидимыми липкими щупальцами и не собирается отпускать жертву. Щупальца нежно, но настойчиво подталкивают Кешу к табурету: сядь, и ты в раю.

Но Кеша не такой простофиля, чтобы сесть на табурет – вот-вот старшина выйдет из своего кабинета. И чего он домой не идет? Мемуары пишет, что ли? Судя по возрасту, ему пора этим заняться.

Счастливый народ – лошади: стоя могут спать. Но дневальный не лошадь, а если и лошадь, то лишь немножко. На двух же ногах без тренировки не поспишь, подпорки нужны.

Затуманенный Кешин мозг делает усилие и рожает блестящую идею. Ведь можно обойтись без подпорок! Надо незаметно повеситься, чтобы никто даже не догадался, что ты висишь, и все будет в порядке.

Кеша осторожно подходит к двери каптерки. Тихо. Тур, должно быть, заканчивает самую захватывающую страницу мемуаров, может, описывает происхождение своего романтического шрама. Затем Князь решительно направляется к вешалке. Она в трех шагах от тумбочки. Крючки на вешалке сработаны так, словно предназначены не для шинелей, а для телячьих туш. Дневальный поднимается на цыпочки, цепляется воротником шинели за крючок, сует руки в карманы и покорно отдает себя в нежные лапы дремы. Шинель бережно держит Кешу под мышки, ремень не дает телу выпасть.

Наконец Тур вспоминает, что имеет семью, и решает отложить мемуары на следующий день. Услышав скрип двери, Кеша мгновенно распахивает глаза и, приподнявшись на цыпочках, снимается с крючка. Остается одернуть шинель.

– Почему не у тумбочки? – строго спрашивает Тур.

– Виноват, товарищ старшина!

Кеша занимает свое место у тумбочки, поправляет воротник. Тур смотрит на него с подозрением: что-то тут неладно. Но что именно, Тур не заметил. Глаза состарились раньше него. Зато он отчетливо различает бесов в Кешиных глазах. На всякий случай Тур многозначительно предупреждает:

– Смотрите, Киселев, чтоб без этого самого, ясно?

– Так точно, товарищ старшина, без этого!

– Без чего? – пытливо смотрит Тур.

– Без самого!

– То-то.

Направляясь из казармы, Тур еще раз строго окидывает взглядом Кешу. Дескать, насквозь тебя вижу, пройдоху!

Как только дверь за старшиной закрывается, крючок начинает манить Кешу к себе. Но Кеша старается не смотреть на него: стоит ли испытывать судьбу? Однако какое упрямство у этого крюка! Он становится похожим на манящий согнутый палец, он гипнотизирует. Князь переминается с ноги на ногу, изо всех сил сопротивляется этому пальцу, но устоять против гипноза не может.

Как, однако, Тур умеет бесшумно открывать расхлябанную казарменную дверь! Он открывает ее ровно настолько, чтобы пропихнуть в щель свое в меру располневшее тело. Но закрывать дверь без скрипа он, оказывается, не научился. В одно мгновение Князь снимается с крючка, одергивает шинель и становится по стойке смирно. На лице его четко обозначены бдительность и непоколебимое стремление во всем следовать уставу.

– Вы что делаете, Киселев? – строго спрашивает Тур.

– Дневалю, товарищ старшина!

– Вижу. Я вас спрашиваю, что вы делали сейчас?

– Дневалил, товарищ старшина!

– Нет, вы висели, а не дневалили!

– Никак нет, товарищ старшина, дневалил!

– Повесились и дрыхли! – напирает Тур.

– Никак нет, товарищ старшина, не дрых!

– Тогда отвечайте, зачем повесились?

– Никак нет, това...

– Прекратить сейчас же! – шипит Тур, в котором начинает ворочаться леопард. – Вы что, попугай? Я спрашиваю: висели?

«Все кончено, – уныло думает Князь. – Траншея к столовой, наверно, еще не вырыта».

– Отвечайте!

– Дневалил! – выпаливает Князь.

Тур ошалело смотрит на Кешу. Леопард готов к прыжку.

– Снять шинель!

Кеша мигом раздевается и застегивает на гимнастерке ремень с кинжалом. Неужели Тур отправит на «губу» без шинели?

А Тур в этот момент думает о том, что трудно стало служить без очков. Поди разберись, висел он или стоял. Накажешь, а он, может, и не собирался вешаться.

– Бе-зо-бразие! – раздельно и очень сильно произносит Тур, стараясь усмирить леопарда. Он выходят из казармы, даже не козырнув Князю.

Встряски оказывается достаточно, чтобы целый час Кеша стоял у тумбочки гвоздем. Кеше кажется, что хитрый Тур стоит за дверью и смотрит на него сквозь доски. В том, что он умеет видеть сквозь доски, Кеша не сомневается. Но когда колени снова начинают подгибаться каждые пять секунд, затуманенный мозг Князя теряет всякую осторожность. Старшина уже не кажется таким коварным.

Теперь гипнотическим свойством стала обладать табуретка. Она уговаривает Кешу присесть на пять минут, не больше, чтобы только ноги отдохнули.

Нет и нет! Кешу не проведешь! Он сядет не на пять минут, а всего на минутку. А чтобы ничего такого не случилось, он поставит ноги на высокие перекладины. Пусть тело будет скрюченным. Заснуть в таком положении все равно что маршировать, лежа на спине.

С этими мыслями скрюченный Князь благополучно погружается в зыбкий полусон.

Съев холодную яичницу и запив ее чуть теплым чаем, Тур укладывается в постель. Жена привычно спрашивает спросонок:

– Устал, Ваня?

– Ничего, – привычно отвечает старшина.

Он устраивается поудобнее и с унынием в сердце начинает уговаривать себя заснуть, хотя прекрасно знает, что бессонница отступит только к трем часам ночи. До этого времени хоть лежи, хоть под луной гуляй – без разницы. С каждым годом бессонница отвоевывает себе по десять минут. А когда какой-нибудь шкет, вроде Киселева, взвинтит нервы, то бессонница отлипнет разве что к четырем утра.

Старшина завидует всем, кто хорошо спит. Завидует жене, завидует суркам и даже Киселеву.

«Больно я жалостливый стал, – раздраженно думает старшина. – Очень меня легко теперь разжалобить. Спал ведь, каналья! Болтался на вешалке и дрых! Надо было его тут же снять с дневальства и отправить куда следует. Конечно, устал на полетах. Тут мой недогляд, надо было другого поставить на дневальство. Но теперь что ж... Кто его знает, может, он опять висит себе. Если он, подлец, снова надел шинель и хоть на шаг подошел к вешалке, я ему такую баню с березовым веничком устрою, что долго помнить будет!»

Сам того не ожидая. Тур встает с постели и начинает одеваться. «Все равно до трех часов куковать», – решает он.

– Устал, Ваня? – спросонок спрашивает жена.

– Ничего. Спи себе.

Как могут люди так много спать? Лежат – спят, сидят – спят, висят – тоже спят. Спят каждую ночь да еще день прихватывают.

Если дверь, когда ее затворяют, скрипит, то ее можно оставить открытой. Тур так и делает.

Вот он, голубчик! Теперь Тур видит его невооруженным глазом. Сел на табурет, подтянул колени к самому носу и кемарит. Бе-зо-бразие! Взять за ухо и поставить на ноги!

Тур решительно направляется к насесту Князя, и тот просыпается. Встрепенувшись, он с грохотом падает перед старшиной на колени. От неожиданности Тур отступает на шаг.

– Что за шутки, Киселев! Встаньте сейчас же! – растерянно говорит старшина.

Дожил до седых волос, но такого срама еще не было, чтобы перед ним вот так, на коленях...

А Князю не до шуток – у него затекли ноги, отнялись напрочь, пошевелиться нельзя. Вид у Кеши такой жалкий, а улыбка на губах до того глупая, что старшина кидается поднимать его.

– Ой, не надо! – стонет дневальный, потому что в его ноги тут же впиваются тысячи иголок.

До Тура, наконец, доходит, что приключилось с Кешиными конечностями. Он едва сдерживается, чтобы не расхохотаться над идиотским положением дневального. Но хохотать нельзя, потому что в сущности это форменное бе-зо-бразие! И старшина хмурит заросли бровей.

Сержант Шевцов, кровать которого стоит с краю, сонно поднимает голову над подушкой и тут же снова погружается в праведный сон. Должно быть, картина, которую он увидел, прекрасно вписывается в его сновидения. Возможно, дальше Шевцову снится, что Кеша целует прах Туровых сапог и клянется стать отличником боевой и политической подготовки. Сержант довольно улыбается во сне: все-таки подействовали воспитательные меры.

Наконец в Кешиных ногах восстанавливается кровообращение, и он осторожно встает с пола.

– Это что за отношение к службе? – строго спрашивает Тур, и голос его чуть заметно подрагивает, готовый сорваться на смешливые нотки. – До каких пор это будет продолжаться?

– Виноват, товарищ старшина, – бормочет Кеша, одергивая гимнастерку.

Ему стыдно своего позорного положения, но и он чудом удерживается от смеха.

Почему старшина не всыпал Кеше березовой каши, навсегда останется загадкой. Есть соображение, что Князя спасло его невольное раболепие. А еще старшина боялся захохотать. Он еле успел вынести свой смех из казармы и потом сыпал им по дороге домой, повторяя:

– Ох, дети, дети! Нет, пусть-ка им займется Марфутин со своими комсомольцами, пусть-ка они ему...

С дневальства Кешу, стало быть, не сняли, и на следующий день полеты проходят без его участия. Князь с завистью смотрит на ребят, возвращающихся с аэродрома. Сколько у них впечатлений от первого самостоятельного обслуживания полетов!

– Парни, «Боевой листок» про Калинкина повесили! – заглядывает кто-то в курилку.

На небольшом листе ватмана выведено:

«Сегодня, впервые самостоятельно обслуживая полеты, рядовой Калинкин показал пример отличного выполнения боевого задания и находчивости. Командиром роты рядовому Калинкину объявлена благодарность и увольнение на 8 часов. Комсомольская организация роты поздравляет рядового Калинкина с успехом!»

Князь ищет глазами Калинкина.

– Привет, герой! – кричит он. – Возьми меня в увольнение. Согласен пажом.

– А парфюмерный отдел кто будет чистить?

– Я Тура за себя оставлю.

Кешу толкают в плечо: болтай, дескать, да оглядывайся. Кеша запоздало оглядывается. Старшина тут как тут. Он дипломатично делает вид, что не слышал обидного для себя словоблудия, но по выражению его лица Кеша приблизительно точно угадывает, какую кару мог бы выдумать для него папа Тур.

Наконец заступает новый состав дневальных. Кеша свободен. Ох, и выспится же он! Благо, что дневальным после дежурства разрешается ложиться раньше отбоя.

Блаженно потягиваясь, Кеша направляется к своей кровати. Но тут с улицы доносится истошный вой. Воет сирена. Начиная с низкой ноты, она выводит свое противное кошачье у-и-и.

– Тревога! Тревога! – повторяется многократно.

Дробно стучат сапоги, хлопают двери, раздаются короткие, как выстрелы, команды.

– Все тягачи на ближний старт!

– Резервная команда, становись!

– Киселев – на дальний старт, живо!

– Смотри, осторожнее! – кричит Шевцов Кеше.

– Есть осторожнее!

Парни с оружием в руках пулей вылетают из казармы. Пристегивая на ходу подсумки, вешая через плечо противогазы, они мчатся в автопарк. Оттуда уже выезжают топливозаправщики. Кешина машина – среди них. Если бы не такая спешка, многие подивились бы тому, что Князю удалось чуть ли не первым выехать на старт. Но сейчас некогда размышлять, откуда у Киселева такая прыть. Каждый считает свои секунды.

Почти не сбавляя скорость на поворотах, машины мчатся за гарнизон, навстречу вечернему диску солнца. Князь заруливает лихо, вид у него не то, чтобы озорной, но уж больно веселый.

А сирена все воет, и от нее даже воздух вибрирует.

Из-за пихтача с треском выпархивают две желтые ракеты. К вою сирены присоединяется мощный рев турбины. Вот запущен второй самолетный двигатель, потом еще, еще. Кажется, что там, где они ревут, разверзается земля, выпуская наружу огненную начинку. Минута – и в темнеющее небо вонзаются три серебристые стрелы. Затем еще тройка истребителей вспарывает небосвод. В вышине появляются первые, розовые от заката, чуть извилистые ленты.

Кеша закачивает топливо в приземлившийся истребитель, и мотор его машины воет на самой высокой ноте. Шланг, ставший от напора каменным, судорожно вздрагивает. За несколько минут все баки истребителя заполняются под заглушку, а топливозаправщик опорожняется. Кеша разворачивает машину и мчится на склад горюче-смазочных материалов, попросту – ГСМ. Дорога знакома, только теперь он заруливает без зануды-инструктора. Благодать!

Загрузившись топливом. Кеша быстро выруливает с территории склада и – назад. Заметно темнеет. Для своего непутевого характера Кеша шоферит совсем даже недурно. Сколь неуклюж он на турнике, столь же ловок за рулем. Словно это два разных человека: один, выдохшись, не прочь нырнуть в кусты, а другой – собранный, с решительным лицом – мчится сейчас по таежной дороге. Оттого, что занят он теперь делом, важнее которого нет, у Князя отличное настроение. Это вам не беготня вокруг столовой и не ползанье по бурьяну! Заправит Кеша истребитель чистым как слеза топливом, истребитель полетит и поразит какую-то цель, пожаловавшую через границу с недобрым умыслом. А не заправит вовремя, будет сорвано боевое задание. И кто знает, чем это обернется... Летчик, конечно, важная фигура, можно сказать, главная на аэродроме. Но что он может без Кеши? Да ничего! Будет ходить вокруг своей блестящей машины и беспомощно разводить руками...

Кешины мысли прерывает резкий скрежет в заднем мосту. Машина сбавляет скорость, словно вязнет в песке. Кеша жмет на педаль тормоза, и машина останавливается, испуганно хлюпнув полной цистерной.

Осмотрев задний мост. Князь озабоченно свистит:

– Влип, еш-клешь!

Под машиной темно, но Кеша различает большой моток довольно толстой проволоки, которая накрепко опутала ступицу колеса и картер. С такими кандалами ехать некуда. Кеша вытаскивает из-под сиденья монтировку и пытается отодрать проволоку от ступицы. Бесполезное занятие!

С треском рвущегося холста вечернее небо вспарывают еще две ракеты. Сейчас взлетят очередные истребители, а отлетавшие сядут, и их нужно немедленно заправить. Первый, допустим, может заправить Калинкин, на второй тоже заправщик найдется. А там Кешина очередь. От силы восемь минут в запасе. На девятой минуте его хватятся, на десятой – Кеша конченый человек. Тут уж «губой» не отделаешься, полеты по тревоге – штука серьезная, могут крепко тряхнуть за одно место.

Кеша кидается к кабине, лихорадочно роется в инструментах. Зубило! Коротковато, но другого нет. Молоток! А вот и переносной фонарь. Без него под машиной уже ничего не увидишь – темень. Воткнув вилку в розетку под щитком приборов, Кеша протягивает провод под брюхо машины.

Лампа освещает густое переплетение проволоки. Высказав в адрес мотка все, что он о нем думает. Кеша наставляет зубило на первый виток. Удар! Обрубленный конец оставляет на пальцах глубокую борозду, из которой медленно появляется алая бусинка.

«Проволока-то сталистая, еш-клешь!»

Склоняя по падежам раззяву, бросившую ее на дороге, а заодно и себя. Кеша разрубает еще несколько витков и получает щелчок по ногтю. Боль нестерпимая! Но он снова и снова наставляет зубило на витки. Удар – и еще бороздка на руке.

Князь срывает с головы пилотку, обматывает ею окровавленную руку и снова бьет по расклепанной шляпке зубила. И снова шипит от боли. Но он уже рубит без остановки. Моток превращается в колючего ежа и норовит содрать с руки всю кожу. Пилотка плохо помогает.

Наконец стальной еж обессиливает. Кеша со злостью обрывает его ногами и выталкивает из-под машины. Быстро смотав переноску, подобрав молоток, зубило, он прыгает в кабину и дает полный газ.

Заправщик бешено рвется вперед, за яркими лучами фар. Лучи пластаются по дороге, шарахаются к обочине, стреляют по верхушкам сосен, когда машина подминает под себя пригорки. На левой Кешиной руке запекается кровь. И все же к Князю возвращается хорошее настроение.

– Пойдемте, девчонки, саранки копать, – поет он. – У маво миленка...

Взвизгивают тормоза, машину слегка заносит, но она, возбужденно ревя мотором, мчится на прежней скорости.

–...портянки видать.

Тройка истребителей заходит на посадку. Пока она подрулит, пока то да сё... Успеет!

Военный аэродром расцвечен красивыми гирляндами огней. В разных направлениях бьют яркие лучи прожекторов, да еще с километровой высоты спускается осветительная бомба. Света столько, что шоферам нет нужды в фарах. Однако бомбу вскоре расстреливают, только огненные брызги летят фонтаном. Значит, стрелки выполнили вводное задание.

В сотне метров от истребителей стоит ровная шеренга спецмашин. По знаку механиков или техников машины одна за другой покидают шеренгу и подруливают к самолетам. Другие, сделав свое дело, возвращаются на место.

Капитан Максимов быстро подходит к тягачу Шевцова.

– Где рядовой Князь ваш?

– Не вернулся еще, товарищ капитан.

– Черт знает что творится! Еще три-четыре минуты, и все пойдет вверх тормашками. Как думаете, могло с ним что-то в дороге случиться?

– Не должно, товарищ капитан, – подумав, отвечает Шевцов. – Сейчас будет.

Шевцов нервно барабанит пальцами по баранке. Неужели Князь опять какой-нибудь финт выкинул? Он ведь не может без этого. Почему человеку не живется спокойно, зачем нужно шишки на свою голову собирать? С виду не дурак, а такое иной раз отчебучит, что на уши не напялишь.

– Разве что машина сломалась, товарищ капитан.

– Не слишком ли часто с ним всякие всячины приключаются, сержант Шевцов? – не скрывает капитан раздражения. – У меня такое впечатление, что вы смирились с его поведением. Киселев не признает никаких авторитетов, что хочет, то и ворочит, а вам и горя мало! Вы хоть пытались в нём разобраться? Вот сейчас вы представления не имеете, что с ним, где он болтается.

Шевцов угрюмо молчит. Что говорить, если он действительно не понимает Кешу.

– Младший командир – это первый воспитатель! – распаляется Максимов, собираясь, видимо, прочесть лекцию на тему воспитания подчиненных. – И спрашивать в первую голову... Вон едет, голубь!

«Голубь» на приличной скорости выскакивает из темноты в полосу света и, не сбавляя скорости, мчится к тринадцатому истребителю. Завидев топливозаправщик, механики машут руками, их терпение на последнем пределе. Как только машина останавливается у плоскости самолета, они в считанные секунды разматывают шланг и вставляют раздаточный пистолет в горловину бака. Шланг тут же твердеет от напора топлива.

Подъезжает на своем тягаче Шевцов и кричит из кабины:

– Ты на прогулку выехал или по тревоге? Где был?

– Саранки копал, товарищ сержант! – отвечает Кеша.

– Брось ваньку валять! Я тебя спрашиваю: где был?

– Проволока под колесо попала, не мог ехать!

– Заливай! Вон ротный идет, ты ему басню расскажи.

Сержант уезжает, а к заправщику подходит Максимов. Вид у него такой решительный, что Кешу берут сомнения, станет ли он вообще слушать.

– Киселев, доложите, почему задержались!

– Проволока на ступицу намоталась, товарищ капитан, зубилом пришлось рубить, сталистая попалась!

Кеша выдает это одним духом, словно боится, что капитан не дослушает его и отправит куда следует. Для пущей убедительности Князь показывает ротному изодранную руку, уже изрядно распухшую. Это действует на ротного.

– Работать можете?

– Так точно, товарищ капитан! – отвечает Кеша, сразу повеселев.

– И машина в порядке?

– В полном порядке!

– Вы бы это... йодом на всякий случай.

– Съезжу на ГСМ, потом.

Металла в голосе капитана как не бывало, вместо него – едва ли не отеческие нотки.

– А мы уж тут гадали, куда вы запропастились, – улыбается Максимов.

– Наказание успели придумать? – на глазах наглеет Князь.

Капитан внимательно смотрит Кеше в глаза и очень серьезно говорит:

– Представьте, не успел. А вы больше всего наказания боялись?

– Представьте, нет.

Кеша краснеет до корней волос. Откуда в нем столько наглости? Не поцарапанная ли рука дает ему право так разговаривать с начальством? Герой нашелся... Однако Максимов, кажется, не обиделся. Наверно, поэтому он начинает нравиться Кеше. И сам он начинает себе нравиться. Немножко, конечно… очень умеренно.

– Продолжайте работу, – говорит ротный и уходит.

Насос выжимает из цистерны последние капли топлива. Кеша ловко сматывает обессилевший шланг, заодно вытирает тряпкой в приборном отсеке. Чистота в нем должна быть идеальная. Попадет в топливо микроскопическая соринка, и может случиться, как говорят летчики, «столкновение с землей».

–...А я тебе говорю, что лучше его сменить! – слышит Кеша за своей спиной. – Спокойнее будет и мне и тебе.

Мимо Кешиного заправщика проходят пилот и механик, направляясь к соседнему истребителю.

– Да я его уже раз пять проверял! – сыплет механик скороговоркой. – Работает, как часы!

Стройный длинноногий пилот шагает так, что невысокому механику приходится за ним поспешать. Они останавливаются у истребителя. Где-то начинает реветь турбина, и до Кеши долетают только обрывки фраз. Подходит солидного вида офицер в летном комбинезоне.

– В чем дело, товарищи? – рокочет он, и турбина самолета, словно убоявшись начальственного тона, смолкает.

Летчик сыплет в ответ такими непонятными словами, что Кеша ни шута не понимает, хоть и добросовестно развешивает уши. Для него ясно одно: какой-то прибор или еще что-то там неплохо бы заменить новым, но для этого надо ехать на склад запчастей.

– А вдруг ему плоскость не понравится – тоже менять? – возмущается механик. – У меня ведь не склад.

– Спокойно, – говорит офицер и осматривается. – Товарищ солдат, подойдите сюда! – зовет он Кешу.

Кеша чуть ли не строевым подходит к офицерам. Он польщен тем, что его зовут поучаствовать в споре, выразить свое мнение: менять плоскость или оставить прежнюю. Кеша, конечно, не станет пороть горячку, а сначала обстукает плоскость гаечным ключом, задаст механику пару наводящих вопросов...

– Лихач? – спрашивает солидный офицер.

Кеша даже рот раскрывает. Не мог бы чего полегче?..

– Никак нет... То есть это... могу, если надо.

Офицер поворачивается к механику:

– Слыхал? Если надо, он может. Быстро с ним на склад!

– Товарищ полковник, мне еще семнадцатого погонять надо.

– Разрешите мне, товарищ полковник, – говорит пилот.

– Вам?! С какой стати?

– Десять минут в оба конца, десять еще в запасе. – Летчик почти беззаботно улыбается. – С таким орлом мы мигом слетаем.

– Головы мне с вами не сносить, – ворчит полковник. – Только смотрите, Лобанов!..

– Понятно, товарищ полковник!

Повернувшись к Кеше, солидный офицер говорит:

– Жми, сынок, времени у нас кот наплакал. Я отвечаю за твою машину. Но ты мне отвечаешь за Лобанова. Ясно?

– Так точно, товарищ полковник! А... самолеты заправлять?

– Резервный топливозаправщик вызову, жми!

Кеша в три прыжка оказывается в кабине своего заправщика. Рядом на сиденье плюхается длинноногий Лобанов.

– Я позвоню начальнику караула, вас пропустят! – доносится голос полковника.

Машина так набрасывается на дорогу, словно собирается свести с ней старые счеты. Через минуту стрелка спидометра пляшет между отметками 80 и 90, а Кеша продолжает выжимать из движка его лошадиные мощи. Он, признаться, всегда рад быстрой езде. По всему видно, Лобанову она тоже нравится. Хотя, что значит Кешина коломбина по сравнению с молниеносным истребителем?

Почти рядом с дорогой струится в обратную сторону взлетная полоса. Огни на ней превращаются в цветастые линии. Рев двигателя переходит в какое-то истерическое рыдание. От этого рыдания на Князя нападает отчаянная смелость.

– Пойдемте, девчонки, саранки копать, – орет он, но, вспомнив о Лобанове, замолкает.

– Как-как? – смеется летчик. – Дальше как?

– У маво миленка портянки видать.

– Ничего, – оценивает Лобанов. – Не стесняйся, валяй!

– Хватит. Мне за эту песенку нагорело недавно.

– Да что ты говоришь! Не иначе, в строю исполнил.

– Точно! – удивляется Кеша догадливости Лобанова. – На всю катушку влепили.

– Бывает. А что у тебя с рукой? С кошкой не поладил?

– Под машиной поработать пришлось.

– Хорошая, наверно, работа была. Осторожно!

Машина взвизгивает на повороте тормозами и мчится дальше, но уже по таежной дороге.

– Пор-рядок! – возбужденно кричит Князь. – Машина – зверь, шофер – собака!

– Отчаюга ты, сержант! – смеется летчик.

Когда это Князь стал сержантом? Смешно даже слышать. А впрочем, летчику виднее, даже если под комбинезоном не видно погонов.

Из-за пригорка упруго выпрыгивают огни гарнизона. Машина на прежней скорости мчится вперед, рассекая темень двумя лучами света.

– Возле караульного помещения тормозни, – говорит летчик. – Но не останавливайся, каждая минута на счету. Сразу жми к завскладом. Пятый дом от штаба, вторая квартира. Сажай его без разговоров в машину и – назад.

Пилот на ходу вылезает из кабины на подножку.

– Сорветесь! – испуганно кричит Кеша.

– Спокойно, сержант!

– Я ж за вас отвечаю!

– Правильно делаешь, сержант!

Лобанов захлопывает дверцу. Сорвется, что тогда Князь полковнику скажет? Он же отвечает за Лобанова!

Караулка близко. На спидометре 70, потом 50, 30...

– Пошел! – доносится голос летчика.

Князь поворачивает голову, но того уже нет на подножке.

Кеша делает все быстро и четко. Завскладом доставлен, склад открыт. Вот Лобанов выскакивает из дверей с какой-то коробкой в руках и прыгает в кабину.

– Напрямую давай, через задние ворота. Некогда кружить.

Машина мчится по огромной территории складов. В лучах света видны надвигающиеся широкие ворота. Но что это? Посередке торчит рельс!

– Дьявол задери совсем! – хлопает себя по коленке летчик. – Когда его успели вкопать? Столько времени потеряем!

Почему потеряем? Летчик просто забыл, что рядом с ним не какой-нибудь желторотый шоферюга, а военный водитель Кэша Киселев!

Князь не сбавляет скорость. Ему кажется, что левая половина ворот шире правой, в нее можно проехать.

– Ты куда? Спятил, что ли? – кричит Лобанов.

Поздно! Машина пролетает между бетонным столбом ворот и рельсом, не задев их. Кеше даже не верится, что машина целехонька. Он ловит на себе восторженный взгляд Лобанова и гордо выпрямляется на сиденьи.

– Саранки, говоришь, копать? – весело спрашивает летчик, и они весело перемигиваются: знай, мол, наших!

Все страхи и волнения остаются на дороге. Самолет готов к полету. Кеша стоит у своей машины, а рядом – только что подъехавший Шевцов. Он еще ничего не знает. Оба смотрят, как Лобанов садится в кабину истребителя. Прежде чем задвинуть прозрачный фонарь, он машет рукой Князю и кричит:

– Будь здоров, сержант!

Так и есть: солдафон Шевцов вообразил, что летчик машет ему. Вон даже расплывается в глупой улыбке и машет в ответ. Но тут Шевцов замечает, что Кеша тоже улыбается и тоже машет летчику. Что за выскочка этот Князь!

– Какие они, саранки-то? – кричит летчик.

– Ядреные!

Лобанов смеется и задвигает фонарь.

– Откуда ты его знаешь? – удивляется Шевцов.

– Было дело, – небрежно отвечает Кеша. – Секретный пакет вместе доставляли.

– Заливай! – не верит Шевцов. – А не тебя ли он сержантом назвал?

– Конечно, меня! Присвоили только что – за выполнение секретного задания.

Кеша степенно садится в кабину своего заправщика и уезжает, предоставив Шевцову ломать голову над этой невинной выдумкой. Не побежал бы только к ротному выяснять, кто есть Киселев – сержант или рядовой.

Дико ревет турбина лобановского истребителя, бьет мощная струя горячего воздуха. Попадет в нее машина, которая полегче, и покатится, как спичечный коробок. Через минуту истребитель светлой молнией взмывает в звездное небо и исчезает во мраке ночи, как призрак. Только небосвод долго еще гудит потревоженно.

Для Кеши выдается минута спокойствия. И сразу на него наваливается усталость – сказываются вчерашние полеты и дневальство, после которого так и не удалось выспаться.

Съездив на ГСМ, Князь ставит машину в общий ряд и наблюдает, не подаст ли ему сигнал кто-нибудь из механиков. Разноцветные огни аэродрома начинают терять четкие очертания, превращаясь в размытые полосы и пятна. Затем вместо них возникают ворота с вкопанным посередке рельсом. Машина на бешеной скорости мчится прямехонько на этот рельс, и Кеше ясно, что второй раз проскочить не удастся. Рядом в немом ужасе застыл летчик Лобанов. Князь резко крутит баранку влево, но поздно – рельс со скрежетом срывает дверцу с петель...

– Эй, сонная курица! – весело кричит ему Калинкин, тарабаня в дверцу. – Папа Тур ужин привез, иди, я уже поел.

Кеша по-настоящему счастлив, что машина цела.

В столовой, стоя во главе длинного стола, Тур самолично накладывает порции. Нынче на ужин – вкусно пахнущая картошка с мясом.

Папе Туру очень нравится кормить своих детей в дни, на которые выпадают тревоги. Он рад лично возиться с огромными термосами, даже увозить в гарнизон грязную посуду. Ведь если бы не обеды и ужины, делать бы ему на аэродроме совершенно нечего. Поэтому старый старшина доволен хоть такой причастностью к большому делу – обслуживанию полетов по тревоге. Он кормит свою зеленую молодежь и даже самому себе не сознается, что завидует ей.

– Ешьте, дети, вдосыть ешьте, – ворчливо повторяет Тур и оглядывает ребят со строгой заботливостью многодетного отца. – Если кому добавки, не стесняйтесь, все равно останется.

Папа Тур каким-то образом умеет повлиять на неприступных поваров из гарнизонной столовой и всегда привозит на аэродром порции с «припуском» – для особо вместительных желудков. Если случается, что обед или ужин доставляет кто-то другой, не имеющий влияния на поваров, то на следующий день парни обязательно спросят Тура:

– Товарищ старшина, что же вы вчера не приехали?

Старшине нравится этот вопрос. Очень довольный, он отвечает:

– Виноват, дети, дела не пустили.

И начинает ревностно расспрашивать своих детей, ладно ли да вовремя ли справили им ужин, всем ли хватило.

Сейчас за столом не чувствуется привычного оживления – уработались ребята. А что до Кеши, у того вовсе аппетита нет.

– Киселев, вы почему миску отодвигаете? – строго спрашивает Тур.

– Не хочу что-то, товарищ старшина.

– Вот те нате! У солдата всегда должен быть аппетит. Что ж это за солдат – без аппетита? Ну, а если в иной день и нету его, то прими пищу навроде лекарства. Как на фронте.

– Это что ж, на фронте такой порядок был? – спрашивает кто-то из ребят.

– Был, как не быть. Положим, переутомление вышло или, хуже того, после рукопашной. А то еще один раз всей ротой в воде стояли двое суток. Кусок в горло не лезет, а знаешь: не подкрепишься – пропадешь. Вот и приказываешь себе: съесть все без остатка, и никаких гвоздей!

– Товарищ старшина, а зачем в воде стояли? – допытываются парни. – Расскажите.

– Ну, дети, и не место, и не время вспоминать.

На лице старшины – смущение: получается, будто сам напрашивается порассказывать о былых баталиях.

– Просите, просите своего старшину, он расскажет!

Парни оборачиваются на голос. В дверях – Землянский. Никто не заметил, как вошел.

– Рота, встать! – звонко командует Тур.

– Сидите, ужинайте, – останавливает замполит. – А я бы, между прочим, тоже с удовольствием послушал. Воевать-то мне не довелось, мал был.

– Товарищ майор, неловко как-то получается, ведь это я только к слову сказал, – отговаривается Тур. – Да и полеты...

– На аэродроме как раз затишье, – не отступает Землянский. И парням: – Ну, что же вы? Видите, я не могу уговорить.

– Товарищ старшина! – дружно галдят ребята.

– Ну, что вам стоит, расскажите...

– Ладно, ладно, – хмурится папа Тур. – Что вы, ей-богу, как дети малые.

Землянский усаживается на скамью у края стола и всем видом показывает, что не уйдет отсюда, не послушав рассказ старшины.

Надо сказать, что старшина не любитель вспоминать о войне. Хоть и захватил он ее в последний год, а лиха, видать, хватил через край. Вспоминать об этом лихе – занятие малоприятное. Конечно, он понимает, что рассказывать молодежи о войне надо, но какой он говорок – двух слов связать не умеет.

– Ну, значит, это...

«Есть же люди, – думает папа Тур, – из которых слова рекой льются. Речи всякие держат, лекции читают на какую хошь тему. Иной, так полдня рот не затворяет, и даже хрипоты у него не случается. Талант! А тебя природа хоть каким бы завалящим талантишком наградила...»

– Ну, значит было мне в сорок пятом поменьше, чем вам сейчас – восемнадцать неполных годков. Наши уж тогда воевали не в пример фашисту – уверенно воевали и без промаху, сегодня на полгода вперед смотрели. А немец хоть и перестал давно в победу верить, но огрызался – куда там! Ну, а этот случай – в воде-то стояли – так получился. Был впереди нас Одер, а чтобы на него выйти, нашей роте надо деревеньку взять, потом высоткой завладеть. Одер уж за этой высоткой. Деревенька-то была с ладонь, как звать даже не помню. Но наших за нее много полегло. Так вот, скатились мы в низинку перед деревней, вышибли немца и его окопы заняли. Как он ни кидался на нас, чего только не делал, а вернуть окопы не может: крепко мы в них вцепились, потому как назад нам никак невозможно. Приказ получили: удержать любой ценой. И что ж он тогда делает...

Тур с чуть заметной хитринкой оглядывает солдат: ни за что, дескать, не догадаетесь, какую пакость выдумали фашисты.

– Поблизости пруд был какой-то захудалый. Так они прорыли в плотине канаву и воду прямехонько в наши окопы пустили. Чтоб, значит, утопить нас без хлопот. Вода прибывает и прибывает. Как бы, думаем, окопы не пришлось возвращать. Счастье наше, что уже тепло было, а то б... В общем, вода дошла по грудь и стала. Промашка вышла у немца: уровни сравнялись в окопах и пруду. Вот мы и простояли в этой воде два дня, ждали команды наступать. Да если б только стояли, а то ведь атаки отбивать надо... Я, товарищ майор, Киселеву-то и говорю, что не было у нас аппетита, да еще к сухому пайку. Измучились до крайности. Но понимали, что нельзя без еды – и ели. А то какое бы из нас наступление получилось?

– На Киселева ваш рассказ повлиял, – улыбается Землянский. – Ужин-то весь подмёл.

– Товарищ старшина, неужели нельзя было на сухое выбраться? – удивляется Шевцов.

– То-то и оно-то, что нельзя. Немцы ждут не дождутся, когда мы начнем вылазить. Чуть высунулся – получи пулю в лоб. А то начнут гранатами на длинных ручках закидывать. Далеко такие гранаты летят. Куда там вылазить, вода и так бордовая была.

– От крови?!

– От нее, от чего же еще. Но мы все ж ухитрялись. Ведь без перерыва двое суток никто бы, наверно, не выдержал – кожа размокает, как стиральная доска делается. Мы, значит, несколько досок над самой водой приладим и по очереди лежим на них, сохнем. Благо солнце было. Чуть подсох – снова в воду. Пуще всего, конечно, оружие и боеприпасы берегли от сырости.

– Наступать надо было, чего тянули? – не выдерживает Кеша, которому очень обидно, что такой почтенный человек, как папа Тур, вынужден был погибать в холодной кровавой воде из-за коварства фашистов.

– Ишь ты, Аника-воин! – усмехается старшина. – Обстановка, видишь ли, неподходящая была. На одну храбрость мы не понадеялись. Суворов как учил? Если к храбрости не прибавишь военное искусство, то никогда не победишь, а всегда бит будешь, хоть ты и храбрец. А мы своего часа дождались – получили приказ наступать. За эту деревеньку мы и ходили врукопашную. Только на сегодня, дети, хватит. Будет время, еще поговорим.

– Товарищ старшина!.. – снова галдят ребята.

– Про рукопашную расскажите, товарищ старшина.

– В подробностях. Никогда не слышали.

– Нет уж, от подробностей вы меня увольте! – решительно, даже с некоторым раздражением заявляет старшина. – Удовольствия, знаете, мало от таких подробностей.

– А чем хоть все это кончилось?

– Известно чем: взяли и деревню, и высотку, на Одер вышли.

– Иван Архипович, – подает голос Землянский и тут же поправляется: – Товарищ старшина, вы, простите, не в том бою отметину получили – на щеке которая.

Старшина невольно трогает шрам, словно стесняясь его.

– Не в том, товарищ майор. Берлинская это память. Метров триста до рейхстага оставалось... Ну, дети, мне в гарнизон пора. Не умею я разговоры разговаривать, вы уж извиняйте.

– Товарищ старшина, последний вопрос! – вскакивает Князь.

– Что еще? – настораживается Тур.

– Вы мемуары пишете?

– Чего?!

– Мемуары... ну, воспоминания.

Над столом пробегает чуть слышный смешок.

– Ну и шуточки у вас, Киселев... – краснеет папа Тур. – Неуважительные у вас шуточки. Кто я такой, чтоб мемуары писать? Помогли бы лучше термоса на машину погрузить...

Через два часа дают отбой. Машины длинной вереницей уезжают в гарнизон, в автопарк.

Когда за воротами парка скрывается последняя машина, воцаряется полная тишина, и гарнизон начинает просмотр нестроевых снов. Слышны только куцые диалоги часовых с разводящими:

– Стой, кто идет!

– Разводящий со сменой!

– Разводящий ко мне, остальные на месте!..

Сонная ночь настолько тиха и безветренна, что, проснувшись поутру, можно будет увидеть на горизонте все те же облака, которые остановились там вечером. Они длинные и узкие, как линкоры на якоре.

Кеша на малой задней скорости загоняет заправщик в первый же свободный бокс, на котором красуется цифра «13», и выходит из кабины. Тринадцать, так тринадцать, он не суеверный. У Князя то настроение, когда не замечаешь сам, что поешь. Мурлыча себе под нос, он еще раз осматривает борта машины. Ни единой царапины! А ведь с обеих сторон оставалось по десять сантиметров, если не меньше.

Сейчас его не беспокоит даже то, сказал ли полковник капитану, что услал Кешу на склад.

Кеша берет с полки ветошь, смахивает пыль с капота, протирает номерные знаки и, не глядя, швыряет ветошь в сторону. Теперь – в казарму, на боковую! Но, пройдя десяток шагов, Кеша резко останавливается.

– Князь! – строго говорит он. – Не надо портить прекрасный день! Вернитесь, Князь, умоляю!

И он возвращается. Театрально, двумя пальцами подняв с земли ветошь, которую только что бросил, он грозит ей, как напакостившему котенку, и бросает в металлический ящик.

– Всякая промасленная ветошь пожароопасна, дети! – говорит он голосом папы Тура.

Проходя мимо бокса, в котором стоит освещенная машина Калинкина, Кеша кричит:

– Девочка, хватит ковыряться, а то еще подумают, что ты старательный!

– Пускай думают – переживу, – едва доносится из недр двигателя.

Зайдя в казарму, Кеша спрашивает дневального:

– Был отбой?

– Какой тебе отбой в три часа ночи? Ложись, и весь отбой.

Один за другим солдаты взмахивают одеялами и спешат провалиться в голубой мир снов.

– Еще раз повторяю, кто не слышал, – негромко говорит Шевцов. – Машины ставить только в свои боксы. Ротный завтра будет проверять. Киселев, помнишь свой номер?

– Очко! Двадцать один, если кто не понимает.

– Вот если не попал в очко, нагорит тебе завтра.

«А ведь я не попал, – вспоминает Кеша. – Не в свой загнал, в тринадцатый. Вы большая разиня, Князь! Вам не терпится испоганить счастливый день!..»

Немного поразмыслив, Кеша решается вступить в единоборство с двумя могучими противниками – усталостью и ленью. Сколько Кеша помнит себя, лень все время была при нем. Она все ему портила. Может, не стоит ее сейчас беспокоить? Вон Калинкин пришел и без всякого единоборства – бух на боковую! Спать хочет смертельно.

Ну нет, хватит! Этот день он не испортит! Наступают другие времена. Вперед на босу ногу!

С гримасой великомученика Кеша сует ноги в сапоги, накидывает на плечи шинель и выходит из казармы. Дневальный настолько увлеченно метет пол в курилке, что даже не поднимает головы.

Кешина машина выруливает из тринадцатого бокса и, описав плавный полукруг, задним ходом въезжает в двадцать первый. Свет в нем погашен, потому Кеша на всякий случай не газует.

Ба-бах!

Князь испуганно бьет по тормозам, и его как ветром сдувает с сиденья. Торопливо чиркнув спичкой, он видит в слабом свете помятую решетку радиатора Калинкиного заправщика.

– Ну, как же я забыл, еш-клешь! Он же тут стоял, в моторе возился!

Успокаивает лишь то, что решетка помята не сильно. Час работы, и она будет выправлена. Хорошо еще, что не газанул.

Кеша быстро выруливает из злосчастного бокса и ставит машину на прежнее место. Там он осматривает задний буфер и не находит никаких следов удара. Как же теперь сказать Калинкину? Князь так расстроен, что кровать уже не кажется гениальным изобретением человечества.

Придя в казарму, он начинает трясти Калинкина за плечо, но тот ни за что не хочет просыпаться.

– Калинка, что я тебе скажу...

Поэт отмахивается, как от надоевшей мухи.

«Скажу завтра, – решает Кеша, и одеяло накрывает его с головой. – Заодно помотивирую его, чтоб в чужие боксы не ставил».

Утро, как и всякое солдатское утро, начинается с молниеносного натягивания брюк и сапог. Гимнастерки, пилотки и ремни остаются на табуретках. По утрам уже холодно, но стоит парням пробежать километр-другой, как от гусиной кожи не остается и следа.

После физзарядки в курилке становится тесно. Шуршат сапожные щетки. Кто-то вспоминает завалящий анекдот, на который никто не реагирует. Когда рассказчик добирается до того места, где по замыслу положено смеяться, в курилку врывается взволнованный Калинкин.

– Парни, кто мне радиатор помял? – спрашивает он.

– А ну, повернись, покажи, – просит кто-то из штатных шутников.

Калинкин и сам понимает, что его вопрос наивен. Если виновник сразу не сознался, то теперь уж подавно промолчит. Кешу этот вопрос застает врасплох. Сначала он решает подойти к парню и по-свойски хлопнуть по плечу: не волнуйся, мол, Калинка, это я тебе подсуропил. Но что-то удерживает его. Даже не удерживает, а просто он дал затянуться паузе. А пауза штука коварная: с каждой секундой становится все невозможнее подойти и хлопнуть по плечу.

– Машина где стояла? – спрашивают Калинкина.

– В боксе, где же еще? Кто-то вчера заезжал без света и врезался.

– Сильно хоть помяли?

– Сильно или нет, а выправлять мне, не Пушкину.

– Ты машину в свой бокс поставил? – спрашивает молчавший до сих пор Шевцов.

– Мой кто-то занял.

– Ну, друг, теперь на себя и пеняй. Надо было сразу разобраться, кто твой занял. Ротный узнает, тебе же и нагорит.

– Никогда номера не соблюдали, и никто радиаторы не мял, – замечает кто-то из старослужащих.

– А теперь будем соблюдать, – отрезает Шевцов. – Порядок должен быть. Калинкин, ты в какой бокс машину поставил?

– В двадцать первый, кажется.

– Киселев, это твое очко?

– Мое, – нехотя отвечает Кеша, решив, что сейчас сержант дознается, кто Калинкину подкузьмил.

– А твоя машина где стоит?

– В тринадцатом, вроде.

– Вроде, вроде! Ротозеи несчастные. Может, это ты ему?

– Он тут ни при чем, – вступается Калинкин. – Он раньше меня из парка уходил, сам видел.

– А ты, Калинкин, в столб случайно не врезался? – высказывает догадку Чуйков. – Сознавайся, Калинка-малинка.

– Тоже мне Шерлок Холмс нашелся! Кеша, скажи, когда ты мимо проходил, радиатор целый был?

– Я вообще-то не приглядывался, – мямлит Кеша. – Вроде целый.

Будь парни понаблюдательней, они заметили бы, что с Князем творится что-то неладное: жалкая улыбочка, беспокойство в глазах, смирненький какой-то.

– Рота, строиться в казарме! – кричит дневальный, и Кеша облегченно вздыхает.

– Рота, равняйсь! – командует капитан Максимов. – Смирно! За отличное обслуживание полетов по тревоге объявляю благодарность всему личному составу роты!

– Служим Советскому Союзу! – с удовольствием гремят парни.

– Рядовой Киселев, выйти из строя!

Если бы на Кешу опрокинули ведро холодной воды, он вздрогнул бы не так сильно. Ротному известно, кто помял радиатор. Князь обреченно покидает строй. Такого позора еще не случалось в богатой биографии светлейшего князя. Скорей бы сгореть от стыда, чтобы от тебя осталась маленькая кучка пепла...

Предчувствуя очередной неприятный разговор с ротным, Шевцов исподтишка показывает Кеше кулак, на что тот презрительно хмыкает. А старшина, стоя у дверей, укоризненно качает головой: ох, дети, дети...

Выдержав эффектную паузу, ротный объявляет:

– За находчивость и помощь третьей эскадрилье рядовому Киселеву объявляю благодарность!

Князь обалдело смотрит на капитана. А тот в свою очередь весело разглядывает Кешу, видимо, наслаждаясь его растерянностью. У Шевцова брови заползают так высоко, что лоб превращается в стиральную доску. Тур растерянно крякает и бормочет:

– Ох, дети... Поди ж ты!

– Князь, отвечай, – шепчут из строя.

– Служу Советскому Союзу!

– Пойдете в увольнение на восемь часов. Становитесь в строй.

– Есть!

Кеша становится на свое место и переводит дух. Сосед незаметно толкает его локтем: молоток, дескать, скоро кувалдой будешь... А тут еще дневальный показывает из-за спины Тура какую-то бумажку и весело подмигивает Кеше. Бумажка похожа на почтовую квитанцию – никак почту принесли. Не слишком ли много событий за одно утро?

Коротко рассказав о предстоящих полетах, ротный поворачивается к старшине:

– Можно вести роту на завтрак.

– Рота, нале-ву! Слева по одному из казармы шагом арш! У казармы строиться в колонну по четыре!

Дневальный на ходу передает Кеше квитанцию.

– Князь, посылка?

– Гитару должны были из дому прислать, – отвечает Кеша. – Если так, девочки, то сегодня даю большой концерт!

– Почем билеты?

– Разговоры в строю! Прямо шагом арш! – командует Тур. – Раз, два, три-и! Горох слышу! Раз, два, три-и!..

Невероятно, но факт: Кеша заработал увольнительную, и теперь можно пойти с Женей в кино. Только неспокойно у него на душе. Совесть, оказывается, назойливая штука.

Шагая в строю, Кеша обдумывает, как лучше сознаться Калинкину. Подойти, положим, и просто сказать: «Калинка-малинка, не ляпнись в обморок, это я твой радиатор разукрасил». Нет, так можно было сказать сразу, еще до разговора в курилке. А сейчас нужно что-то другое. И почему он не разбудил его ночью? Не трусость ли его тогда остановила? Ведь ничего бы страшного не было. Ну, назвали бы раззявой, Калинкин бы покипятился для порядка, хоть он тоже виноват, а потом они бы вместе выправили решетку. Не захотел быть раззявой, будь теперь трусом.

Притащив из почтового отделения длиннющий фанерный ящик, Кеша отверткой открывает крышку. Вот она, родимая! Как он стосковался по этим жизнерадостным девицам в овальных рамках!

Парни обступают Кешу, торопят:

– Князь, давай эту... про диван! Уменьшаемся в размерах...

– Надоела про диван. Душевную давай, романс.

– Девочки, – укоризненно говорит Кеша. – Откуда такой нетерпеж? Надо настроить.

Настраивая гитару, Кеша становится серьезным и задумчивым. В дверях спального помещения стоит Шевцов. Ему любопытно, что запоет Кеша. Не иначе, попурри по знакомым подъездам. А нетерпеливый Калинкин бьет пальцами по воображаемой гитаре и напевает:

– Уменьшаемся в размерах от недоедания... Ваша светлость, сколько можно настраивать?

Наконец, гитара готова. Звучат первые аккорды, различается немудреная мелодия. Кеша негромко поет:

Оказывается, когда Кеша поет своим собственным голосом, без «козла», то у него довольно-таки приятно получается. Достаточно приятно, чтобы парни добросовестно развесили уши.

Но что с Калинкиным? Он разинул рот и даже побледнел. Дело тут вот в чем: он никак не может сообразить, каким образом к Кеше попали его стихи и когда он придумал к ним музыку. Ведь это его стихи, он написал их на прошлой неделе, собирался еще Землянскому показать...

А Князь чиркнул по Калинкину плутовато-виноватыми глазами и отвернулся.

В этот момент в казарму заходит ротный, прислушивается.

– Никак Киселев? – тихо спрашивает он дневального.

– Так точно, гитару ему из дома прислали.

Спохватившись, дневальный вытягивается во фрунт, но капитан предупредительно машет рукой: не шуми, дескать. По тому, как широко растворил рот дневальный, чтобы гаркнуть «Рота, смирно!», можно догадаться, что песне пришлось бы туго.

Кого как, а самого Кешу песня согрела. Он объявляет, чьи слова, и парни одобрительно гудят, потом начинают аплодировать и Калинкину, и Кеше. Снова звенит гитара, Князь поет еще одну песню, затем еще. Не дослушав, капитан уходит по своим делам. Но является лейтенант Савельев и все портит. Лейтенанту, должно быть, медведь на ухо наступил да еще и потоптался – никакого уважения к музыке. Взводный заявляет, что через два часа начнутся полеты, и что пора к ним готовиться. А Калинкину тем более: ему решетку радиатора править.

Шумно обсуждая концерт, парни уходят в парк.

Комсоргу Марфутину не терпится найти общественное применение Кешиным способностям – предлагает организовать ротную самодеятельность. Ему возражают: есть, мол, батальонная самодеятельность. Но упрямый Марфутин грозится вынести этот жгучий вопрос на комсомольское собрание.

– Все, пропал ты, Кеша, – заключает Калинкин.

– Не расхолаживай артиста, – вступается Марфутин. – Я еще тебя заставлю стихи писать для самодеятельности.

– Тогда мы все пропали! – хохочет поэт.

Прежде чем уйти в парк, Кеша разыскивает молоток, гвоздь и вешает гитару над своей тумбочкой. Погрозив ей пальцем, он говорит, подражая папе Туру:

– Чтоб без этого самого, ясно? Без самоволок!

Папа Тур слышит это от дверей и неодобрительно крякает. Он собирается заметить этому непутевому Князю, что неуставной гитаре не положено висеть в казарме, но не говорит этого. Сразу видно: с музыкальным слухом у старшины все в порядке.

Ротному, разумеется, доложили о радиаторе. Собрав в парке всех водителей, он делает им серьезное внушение по поводу путаницы с боксами. С этого дня путаник будет строго наказываться. А Калинкин, если он плохо выправит решетку, лишится увольнительной, которую пока что не использовал.

Наконец машины одна за другой выезжают из парка, направляясь к аэродрому. Выйдя из КПП, ротный поднимает руку навстречу первой попавшейся машине. Заправщик резко тормозит, из кабины выглядывает Кеша.

– Киселев, вы на заправку?

– Никак нет, цистерна под завязку.

– Отлично, поедем вместе на старт.

«Чего это он меня выбрал? – гадает Князь, из головы которого не выходит радиатор. – Неужели пронюхал?»

– Как настроение, рядовой Князь? – улыбается Максимов. – Втянулись в службу?

– Ничего, товарищ капитан. Служба медом не кажется, но жить можно.

– А вы растерялись, когда я вас из строя вызвал. Верно?

Кеша шмыгает носом, подозрительно косится на ротного.

– Непривычно как-то. Меня выводят из строя, чтобы наряд влепить или еще хуже. А тут…

Капитан внимательно смотрит на Кешу:

– Плохи ваши дела, Киселев.

– А что? – настораживается тот.

– Плохи, раз вы привыкли к наказаниям. Благодарность для вас – что-то ненормальное. То-то я смотрю, вид у вас виноватый был, когда из строя выходили. Думаю, не напроказничал ли снова?

«Какой же я паршивец! – злится Кеша. – Чего, спрашивается, зайца в себе таскать, зачем он мне?»

Капитан незаметно наблюдает за Кешей.

– Что погрустнели? – спрашивает он.

– Да зло берет, товарищ капитан! Вчера такой хороший день был, самый, может, лучший, а я взял и все испортил.

– Любопытно. Как же вы его испортили?

– Сначала эта дурацкая проволока попалась, – рассказывает Кеша, заруливая по азродрому. – Обрубил, все нормально пошло.

– Так, правильно.

– Потом летчика на склад возил, как реактивный, летел.

– Хорошо, – одобрительно кивает ротный.

– А под конец Калинкину свинью подложил.

– Так, – кивает Максимов, задумавшись. – Что?! Постойте, постойте, выходит, вы ему радиатор помяли?

– Я, – горестно вздыхает Кеша, и двигатель начинает жалобно плакать.

Вот как вышло! Нужно Калинкину сознаться, а сознался ротному. Но уж и то ладно, что Кеша не желает уживаться с зайцем в своей душе.

– Ясно. – Голос у капитана жесткий, а взгляд прямо прожигает кожу. – Почему же Калинкину не сказали?

– Он уже спал, – лепечет Кеша, – а утром поздно было... не получилось у меня.

Кеше хоть и стыдно под строгим взглядом капитана, но он почти наслаждается своей смелостью, готов вывернуть наизнанку заячью душу. Увольнительную только жалко. Так хотелось попасть в поселок, где учится Женя!

Кеше становится жутковато от мысли: как бы отнесся ротный, узнай он, что разгильдяй и оболтус Кеша позволяет себе думать о его дочери? Это ж надо, какое нахальство забрал себе в голову!

Кеше захотелось, чтобы ротный задавал ему резкие вопросы о совести, о чем угодно. Он бы чистосердечно отвечал: да, мол, с совестью у меня не лады, но, начиная с этого дня... А ротный молчит. И Кеша не выдерживает:

– Товарищ капитан, почему вы молчите?

– А что я могу сказать? Читать нотации? Не в моих правилах. Да и взрослый вы человек, сами все прекрасно понимаете. Мне только жалко, что в нашей роте завелся трус.

Вот оно, это слово, которого Кеша боится пуще всяких резких вопросов! Он не рядовой, не Кеша и даже не Киселев. Он просто трус. Коротко и ясно. Случалось, Кешу били больно, но такого удара еще не было.

Сам того не замечая, Кеша жмет на газ, словно хочет убежать от этого слова. Двигатель ревет теперь раненым зверем.

– Куда вы так гоните? – спокойно спрашивает ротный. – Я еще жить хочу.

Опомнившись, Кеша сбрасывает газ. Странно, однако, получается. Кеша сколько раз сам себя называл трусом, клеймил последними словами – и ничего. А капитан назвал, и сделалось до боли обидно. Должно быть, это потому, что Кеша никогда не казнил себя всерьез, а больше жалеючи, со скидкой, с этакой рисовкой перед самим собой.

По этой самой дороге он вчера вез Лобанова, который его даже сержантом называл. Наверно, был уверен, что такие парни, как Кеша, долго в рядовых не задерживаются. А он не сержант, а трус, можно сказать, кандидат в предатели.

– Как же вы теперь вместе с Калинкиным будете служить?

– Вместе теперь нельзя, – вздыхает Князь. – Придется мне в роту охраны перейти.

– Шутник вы, однако, – усмехается капитан. – В армии летунов нет... Хорошо. Положим, перешли, а там вы такое же отмочили. Тогда что, в другой военный округ?

– Такого больше не будет.

– Это другое дело... Мне у командного пункта выходить... Вот мой совет: расскажите все Калинкину и беритесь, наконец, за ум, хватит в дурачках ходить. Зачем вы себя унижаете?

Заправщик останавливается у командного пункта, из кабины выходит ротный. Машина трогается и тут же тормозит.

– Товарищ капитан, отмените, пожалуйста, увольнительную. Мне не надо.

– Вон вы о чем, – усмехается Максимов. – Беретесь за ум, не сходя с места.

Ну и взгляд у него! Мог бы слова не тратить, взгляд сам говорит. Дескать, я твою скрытую тактику наперед знаю. «Отмените, пожалуйста», чтобы, значит, не отменили.

– Так уж и быть, не отменю, – усмехается капитан. – Но пойдете вместе с Калинкиным.

На аэродроме – привычное напряжение. Кешин заправщик перекачивает топливо в самолетные баки. Князь то и дело поглядывает в сторону машины Калинкина. Неуловимый Калинкин – никак Кеша не может застать его на стоянке: полеты проходят в высоком темпе, и машины не стоят на месте. Только Кеша направится к стоянке, а Калинкина уже вызывают к самолету. Потом и Кеше надо ехать на ГСМ.

Наконец обе машины бок о бок оказываются на стоянке. Не зная, с чего начать, Кеша выходит из машины и осматривает работу Калинкина. Неплохо выправил, не радиатор, а прямо произведение искусства. Осталось только подкрасить.

Как назло, начинают прогазовывать сразу несколько истребителей. Даже собственного голоса не слышно.

Калинкин улыбается из машины – доволен. Можно подумать, что если бы ему еще раз помяли радиатор, он был бы счастлив снова блеснуть мастерством.

Виновато улыбаясь, Князь что-то кричит Калинкину и тычет сначала себе в грудь, а потом показывает на радиатор: я, мол, разукрасил. Калинкин перестает улыбаться и выскакивает из кабины. Вид у него настолько свирепый, что Кеша отбегает на безопасное расстояние. Стоит такой рев, что бесполезно объясняться словами. Поэтому Кеша умоляюще складывает на груди руки и обезоруживающе улыбается. На Калинкина это слабо действует. Он швыряет в Кешу галькой, орет что-то. Сквозь рев турбин едва пробиваются неуважительные слова. Но вскоре злость в нем выкипает. Он еще размахивает кулаками, однако от телесных наказаний воздерживается. Да и то, бурная злость неопасна, опасна тихая, тлеющая до поры. Вот Калинкин и вовсе остыл, только вяло поругивает Князя.

Через минуту они уже сидят на подножке машины, и Кеша о чем-то рассказывает Калинкину. Буря миновала. Смолкает и рев турбин. Слышны голоса.

– Правильно он тебя трусом окрестил, – говорит Калинкин. – Трус ты и есть.

– Но я ж сознался, никто меня за язык не тянул.

– Дорога́ ложка к обеду. Зря он увольнительную не отменил.

– Он же не зверь. Говорит, с Калинкиным пойдешь.

– Со мной?! На фига ты мне сдался!

– Да ладно, Калинка-малинка, чего ты все хвост пушишь. Все будет в ажуре!

– Здорово, сержант! – слышит Кеша.

Мимо стоянки машин идет знакомый летчик.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

Лобанов явно обрадовался Кеше. Он трясет его руку так долго, словно это не рука, а заводное устройство, и Кеша после завода должен запрыгать по аэродрому, как кузнечик.

– Отметили тебя за вчерашнюю поездку? Я вашему Максимову рассказал, что это за поездка была.

– Отметили, товарищ старший лейтенант. Даже увольнительной наградили.

– Правильно наградили. Максимов о тебе неплохо отзывался.

– Обо мне?! – хлопает глазами Кеша.

– Ну да. А что тут странного?

– Не мог он, вроде...

– Давай не скромничай! – смеется Лобанов. – Он, правда, говорил, что ты еще не проявил себя как следует, но все идет к тому. Видишь, он и не захваливал.

В глазах Лобанова – веселые искорки, и невозможно понять, серьезно он или шутит. Может, это он так воспитывает Кешу? Неужели ротный не рассказал ему, какой Кеша есть прохвост?

– Только я, товарищ старший лейтенант, не сержант вовсе, – со вздохом говорит Князь. – И никогда им не буду.

Глазами Лобанов прямо хохочет. Знал ведь, хитрец! И все остальное наверняка знает.

– Ну, насчет того, что никогда не будешь, это ты зря, – говорит он. – Из таких-то и получаются настоящие сержанты, я уж знаю. А чего ты невеселый? Вчера, помнится, песни пел.

– История одна получилась, – нехотя отвечает Кеша. Лобанов смотрит на него с таким участием, что Князь не удерживается от вопроса: – Как вы думаете, если человек вовремя в чем-то не сознался, а потом все-таки сознался... ну, с опозданием, то он все равно трус?

– Все равно трус, – довольно безжалостно говорит Лобанов и пристально смотрит Кеше в глаза. – Только он трус легко излечимый. Стоит этому человеку взять себя в руки, как от трусости останутся одни воспоминания.

Кеша жалеет, что задал этот глупый вопрос. И без того все ясно было. Однако от слов Лобанова ему становится хорошо и спокойно. Действительно, что за проблема! Стоит только захотеть, и не будет не только трусости, но и дури, из-за которой у него столько всяких неприятностей.

– Ну, мне пора, скоро вылет, – говорит Лобанов. – Бывай здоров, будущий сержант!

– До свидания, товарищ старший лейтенант, счастливо отлетать.

– Надо говорить: чистого неба.

– Чистого неба!

Наступает долгожданный день, на который назначено увольнение. С Калинкиным заключен довольно устойчивый мир. Да он, поди, и думать забыл об этом злосчастном радиаторе. Кеша осторожно выведал у парней второго года службы, где в поселке школа, и теперь считает часы до выхода из гарнизона. Он уверен, что найдет Женю. Пусть даже для этого надо будет явиться в школу под видом шефов. Все будет законно, ведь их часть, как узнал Кеша, действительно шефствует над поселковой школой. Поутирают носы первоклашкам, а заодно разведают, где там обретается Женя. Учится девушка, как он понял, в десятом.

Проверяя, ладно ли сидят мундиры на отпускниках, папа Тур строго предупреждает:

– Чтоб у меня без этого самого, ясно?

– Есть без этого самого! – отвечает Кеша, и Калинкин свирепо косится на него: «Идиот! Все испортишь своим вихлянием!»

– Паясничаете? – больше обиженно, чем строго спрашивает Тур. – Ох, дети... Поясняю, у кого сообразиловка слаба: чтобы мне без выкрутас, всяких там фокусов и опозданий, – говорит старшина, обращаясь на этот раз только к Калинкину.

– Хорошо, товарищ старшина, – смиренно отвечает тот.

– И чтоб без...

Вспомнив все, чем в увольнении может проштрафиться солдат, Тур с миром отпускает парней. Осталось переступить через ротного, и можно топать в поселок.

Направляясь с Калинкиным в канцелярию, Кеша всего только на секунду задерживается у зеркала. Что ни говорите, а ему чертовски к лицу этот мундир, эта фуражка с голубым околышем и такие же погоны. «ПВО, еш-клешь!» Как было бы несправедливо, достанься ему какие-нибудь черные погоны!

Слушая инструктаж ротного, парни больше думают о том, что идет пятая минута увольнения, а они все еще болтаются в казарме.

– Вы будете на виду у жителей поселка, помните об этом. Ведите себя соответственно на улицах, в кино, в других заведениях. Чтобы в вас не только по мундирам можно было узнать советских военнослужащих, но и по поведению. Есть вопросы?

– Никак нет, товарищ капитан! – хором отвечают парни.

– Конечно, какие могут быть вопросы, – взглянув на часы, усмехается ротный. – Вот вам увольнительные. Не опаздывать. Желаю приятного отдыха.

– Спасибо, товарищ капитан! Разрешите идти.

– Идите.

Парни поворачиваются так четко, что жалобно взвизгивают подошвы начищенных сапог. Щелкнув каблуками, они поспешно вываливаются из канцелярии. Кеша подбегает к своей тумбочке, снимает с гвоздя гитару. Но тут из канцелярии выходит ротный.

– Рядовой Киселев! – строго окликает он. – Гитара останется здесь. Нечего трубадура из себя изображать.

– Товарищ капитан... – канючит Кеша.

– Или оставайтесь с гитарой. На выбор.

Кеша, конечно, не ошибается в выборе. Со вздохом повесил гитару на место и тронув струны, он ехидно спрашивает:

– Что, в самоволку захотела?

Наконец Кеша и Калинкин выбираются из казармы. Парни провожают их завистливыми взглядами.

– Князь, в поселок?

– Нет, в тайгу саранки копать! – весело отвечает Кеша.

– Везет некоторым.

– Служить надо как следует, девочки!

Гарнизон остается за спиной. Счастливчики бодро вышагивают по таежной дороге. Слегка опьянев от сладкого ощущения свободы, Кеша становится не в меру говорливым. Он беспрестанно что-то рассказывает Калинкину, ожесточенно жестикулируя.

За очередным поворотом показывается асфальтированная дорога. В нее вливается та, по которой шагают парни. А вон и автобусная остановка.

Кешиным рассказам нет конца. Калинкин устает от такой безудержной болтовни, поэтому облегченно вздыхает, когда вдали показывается красный автобус.

– Бежим, Кеша, успеем!

– Слушай, давай хоть тут без беготни.

– Тебе что, на месяц увольнение дали? Бежим!

Увольнение дали всего на восемь часов, потому Князь пускается крупной рысью. Ввалившись в автобус, Калинкин протягивает контролерше монету.

– С солдатиков не берем, – отмахивается та.

– Правильно! – просыпается у окна древний дед. – Гошударштвенные люди – шолдатики!

Дедок откашливается, собираясь, видимо, развить свою мысль, но не успевает: роняет голову на грудь и снова благополучно засыпает.

Автобус въезжает в поселок, и парни оказываются в другом мире. Они с любопытством разглядывают проплывающие улицы. Кеша безжалостно выворачивает свою шею, провожая взглядом хорошеньких девочек.

Выходят они у клуба. Прямо перед ними – умытая осенними дождями, потрескавшаяся от прошлогодних морозов и позапрошлогодней жары афиша:

– Сходим, – кивает Князь на афишу.

– Можно. Только до скачек еще пять че.

– Ничего, время есть. Может, не одни пойдем.

– Подцепим кого-нибудь?

– Миша, ты, оказывается, дурно воспитан. Что значит «подцепим»? Ты можешь цеплять, а у меня уже есть.

– Во дает! – удивляется Калинкин, даже забыв обидеться на Кешино вихляние. – Кто же это?

Не отвечая. Кеша читает следующую афишу:

– «Кýра неукротимая». Что это за курица такая?

– Балда! – смеется Калинкин. – Курá, а не Кýра, географию надо учить.

– Ладно, ученый, двигаем дальше.

– Так с кем же мы на скачки пойдем?

– Потом скажу, если будешь хорошо себя вести.

Парни не спеша идут по тротуару. Их, обгоняет стройная девушка с красивой походкой.

– Ух ты! – оживляется Кеша и семенит следом за ней, подражая ее походке. Калинкин ловит его за рукав и озирается по сторонам.

– Кончай людей смешить, ты же не арлекин.

– Ну и не генерал. И мы с тобой приехали сюда не на похороны любимой тетки.

Парней обгоняют еще две девушки.

– Девочки, а девочки! – окликает их Кеша. – Вы школьницы? Нам тоже в школу надо.

– Мы с незнакомыми солдатами не гуляем, – кокетливо отвечает одна.

– Так давайте познакомимся. Меня зовут Прокатил Драндулетович Колымагин. А вас?

– Мы с солдатами не знакомимся, – хихикает другая.

– Они все хвастуны и глупые обманщики! – добавляет первая, и девчонки ускоряют шаг.

– А у вас все подруги такие дурочки? – кричит вдогонку Князь.

– Чего орешь, люди кругом! – одергивает его Калинкин.

– Ты откуда такой образцово-показательный взялся? – поворачивается к нему Кеша. – Уйди, от тебя инструкциями пахнет!

– А ты не приставай к прохожим.

– Какие ж это прохожие? – удивляется Князь. – Это девочки, темнота! Слыхал про таких?

– Ладно, хватит выпендриваться.

Идут дальше. Одна улица, другая. Кеша смирно пропускает мимо себя даже самых хорошеньких девушек, потому что думает теперь о Жене.

– А вон и школа! – обрадовано говорит он, увидев вдали двухэтажное здание. Такое может принадлежать только школе.

Школа стоит среди длинных одноэтажных домов щитового типа. Многие из них без оград и палисадов. Стоят, как босиком.

– Ясно, – заключает Калинкин. – Успел с какой-нибудь школьницей познакомиться.

– Было дело, – самодовольно отвечает Кеша. – Только ты никому, понял?

– Шустряк... Где ж ты с ней познакомился?

– На губе сидел и познакомился.

– Чего?! Откуда на губе школьницы?

– Ты хороший парень, Миша, но думаешь не тем местом, – снисходительно замечает Кеша. – Она мимо шла, когда я изображал экскаватор. Теперь понял?

Калинкин не очень понял, но уточнять не стал.

– Давай зайдем в школу, – предлагает Кеша. – Скажем, что мы шефы, проведать, мол, пришли.

– Ты что?! Кто нас уполномочивал?

– Так и знал, что струсишь. Какие тебе еще полномочия?

– Это же авантюра.

– Миша, ты комсомолец? – спрашивает Кеша, делая вид, что у него лопается терпение. – Значит обязан проявить инициативу! Ты просто не имеешь права не пойти сейчас и не проверить дневники у подшефных пионеров!

– В школу я не пойду, ясно?

– Черт с тобой, не ходи! Я расскажу Марфутину, как ты мою инициативу на корню загубил. Я потребую, чтобы тебя на комсомольском собрании пропесочили, вот увидишь.

– А я расскажу, из-за кого ты хотел в школу проникнуть.

– Ну и что тут такого? Да тебя на смех поднимут, животики над тобой порвут! В общем так: если ты не пойдешь со мной к подшефным, я заявляю о тебе в комсомольскую организацию, и тебя наказывают за подавление моей здоровой инициативы. Считаю до трех.

– Считай хоть до тысячи – в школу я не пойду. И вообще ты трепло!

Кеша действительно хватил лишку, и оба они теперь идут молча. Калинкин сосредоточенно хмурит брови, глядя на циферблат часов.

– Князь, ты зря распинался, – говорит он. – Через десять-пятнадцать минут закончатся уроки, я высчитал.

– Тогда все в порядке, шефство откладываем!

К солдатам подходит чумазый пацан лет шести.

– Здравия желания! – шепелявит он, приставив ладошку к уху.

– Здорово, короед! – отвечает Кеша. – Ты откуда такой?

– Ниоткуда. Дай звездочку.

Одет мальчишка плохо. На ногах – разодранные в одном месте резиновые сапожки, из пальтишка, на котором болтается единственная пуговица, он вырос.

– Нельзя звездочку, земляк. Я тебе отдам, а мне за это кузькину мать будут демонстрировать.

– Кузькину? – переспрашивает пацан. – А моя мама умерла.

– Вот это совсем плохо. Давно умерла?

– Давно, еще летом. Ее на кладбище увезли.

Кеша опускается перед мальчишкой на корточки, разглядывает его. Калинкин тем временем находит в кармане запасную авиаторскую эмблему с крошечной звездочкой в центре и протягивает малышу.

– Вот тебе птичка-невеличка.

Мальчишка сгребает ручонкой эмблему и с восторгом разглядывает ее.

– Почему же она умерла? – допытывается Кеша.

– А ее папа бил, – доверительно говорит малыш. – Погоны у вас есть лишние?

– Погоди-ка. Почему ее папа бил?

– Мама ругала его, что он водку пьет, а он ее бил.

Мальчик показывает, как он это проделывал: пинает перед собой ногами, словно бьет кого-то, колотит ручонками слева направо. У Кеши на скулах вздуваются и опадают тугие бугры.

– И на улицу нас прогонял. Мне холодно было, а мама плакала. Она плакала, плакала, а потом умерла.

– Ну и сволочь! – цедит Кеша, взглянув на Калинкина. И пацану: – С кем же ты сейчас живешь?

– С папой.

– А что, больше не с кем?

– Папа говорит, что больше у нас никого нет. – Малыш вдруг испуганно хватает Кешу за рукав и шепчет: – Вон папа идет! Убегайте, он дерется!

– Я, может, тоже драться хочу, – угрюмо бормочет Кеша, поднимаясь на ноги.

Неровной походкой к ним приближается длинный тощий человек неопределенных лет. Он придерживает рукой полу замызганной болоневой куртки, из кармана которой выглядывает толстое горлышко бутылки.

– Калинкин, давай ему рыло начистим, а?

В серьезности Кешиного намерения трудно усомниться, и Калинкин на всякий случай хватает Князя за рукав.

– Гляди, а то и правда свяжешься.

Посмотрев на отца мальчишки, можно смело утверждать, что его физиономия умеет изображать только запойного пьяницу. Очень мрачная физиономия. Кеша с волнением чувствует, что у него начинает сосать под ложечкой. У него всегда сосет под ложечкой, когда возникает желание съездить кому-нибудь. Но сейчас во имя мундира он должен отказать себе в этом невинном удовольствии.

Не замедляя шагов, человек в болоньевой куртке хватает мальца за ручонку, и тот семенит следом за ним.

– Пошли домой, чего к людям пристал?

Отец и сын идут по тротуару по направлению к школе. Мальчишка несколько раз оглядывается на солдат, словно ища у них сочувствия. И трудно понять, чего в парнях больше в этот момент – сочувствия или злости.

– Давить таких алкашей надо! – убежденно говорит Кеша.

– Разве их передавишь? – отзывается Калинкин. – И морды всем не начистишь... Ладно, иди к своей школьнице, я вас возле клуба подожду.

Калинкин поворачивает назад, а Кеша идет к школе, в том же направлении, куда удаляются отец с сыном. Вот они сворачивают с тротуара на дорожку, ведущую к одному из сборно-щитовых домов.

– Давай ключ, – доносится до Князя.

Малыш останавливается, шарит в карманах, но ключа, видимо, нет.

– Что, опять потерял?! – отец хватает мальца за плечо и начинает трясти так, что тот испуганно вскрикивает. – Что с тобой сделать, выродок?

– Эй ты, полегче! – кричит Кеша.

Выпивоха оборачивается и говорит с презрением:

– Заткнись, щенок! Иди, куда шел.

Он ведет сына во двор дома, и оттуда вскоре доносится отчаянный крик мальчишки. Кеша опрометью бросается в открытые ворота. Калинкин, который отошел на порядочное расстояние, оборачивается. Не увидев на тротуаре Князя, бежит назад.

Во дворе выпивоха наотмашь хлещет вырывающегося сына.

– Ключ! – хрипит он в бешенстве. – Убью выродка!

– Что ты делаешь, собака пьяная! – кричит с тротуара какая-то старуха. – Отпусти мальчонку, изверг!

Подбежав, Кеша с силой дергает мужика за плечо и, когда тот выпрямляется, со всей мочи бьет его в челюсть. Такого смачного удара он и сам не ожидал. Широко разинув рот и выпучив глаза, выпивоха взмахивает руками и грохается на землю. Попав на камень, бутылка раскалывается, как крупный орех, из кармана вытекает темное вино.

– А-а, ты так, падаль?! – опомнившись, истерически кричит алкоголик. – Изувечу!

С неожиданным проворством он вскакивает на ноги и кидается на Князя. Сцепившись, оба валятся на землю. В одну секунду Кеша оказывается наверху и бьет выпивоху в лицо.

Прижавшись к стене дома, малыш смотрит на дерущихся и плачет.

– Мама, мамочка, – повторяет он.

Кеша заносит кулак для третьего или четвертого удара, но тут за руку хватает подоспевший Калинкин.

– Под трибунал захотел, дурак? – орет он, стаскивая Кешу с мужика.

– Пусти, я ему пасть изорву! – вырывается Кеша. – Он пацана бил, гад!

– Господи, разнимите их! – надрывается на тротуаре старуха. – Люди, солдатика убивают! Отнимите у изверга!..

Алкаш поднимается и медленно идет на солдат. В его руке зажат крупный булыжник. Окровавленная физиономия до жути перекошена злобой.

– Изувечу! – хрипит он, замахиваясь булыжником.

Бросить он не успевает – его хватают подоспевшие парни в гражданском.

– Не шути, дядя!.. А вы сматывайтесь – патруль рядом!

Перепуганный Калинкин тащит Кешу за рукав, но тот упирается. Да уже и поздно – из-за дома выбегает патруль во главе с молодым прыщавым лейтенантом.

– Стоять на месте! – командует он, сразу оценив обстановку. – Кто его бил?

– Ты за что мне в рожу дал, падаль? – орет алкаш, которого продолжают держать. – Зарежу!.. Пустите!..

– Я бил эту скотину, – хмуро говорит Кеша.

– Слушай, парень, ты чего на себя наговариваешь? – вступается один из гражданских. – Товарищ лейтенант, это мы его отделали, а ваши ни при чем.

– Помолчите, а то напроситесь, – поворачивается к нему начальник патруля.

– Не пугай, лейтенант! Этого алкаша давно в дурдом надо, кто его тут не знает!

– Я говорю: помолчите!

– Да ты разберись, лейтенант!

Лейтенант не желает их больше слушать.

– Вы арестованы, – говорит он Кеше. – Ваши документы. Увольнительная хоть есть, или вы в самоволке?

Солдаты с повязками на рукавах становятся по обеим сторонам от Кеши.

– Вы тоже пойдете с нами, – говорит лейтенант Калинкину. – Из одной части?

– Так точно.

– Оно и видно. Ничего не скажешь, молодцы авиаторы. Шагом марш!

– Погуляли, называется, – бормочет Калинкин. – Тоже мне, курица неукротимая...

Процессия проходит мимо школы. Кеша немного успокаивается, даже подмигивает Калинкину – не дрейфь, мол, Калинка-малинка, что сталось, того не переиначишь.

И надо же такому случиться: в это самое время заканчиваются занятия в школе. Входные двери не стоят на месте, пропуская шумно разбегающуюся в разные стороны мелюзгу и более степенных старшеклассников. Вот и она, Женя, в своем красном плаще. Заметив ее, Кеша останавливается.

– Шагай, шагай, земляк! – торопит его конвой.

Не обращая на него внимания, Кеша кричит:

– Княгиня Евгения, привет!

Женя смотрит на него во все глаза. А подруги так и прыскают в ладошки. Жене становится весело.

– Привет, князь Иннокентий! – смеется она. – Ты к нам, в школу?

– Нет, он к нам, – мелко язвит лейтенант, и Женя только тут замечает красные повязки.

– Заарестовали меня, школьница.

– Что, опять на губу?

– Ага. Жить невозможно без этого заведения, тянет, как в отчий дом.

Солдат подталкивает Кешу в спину: хватит, мол, трепаться, не положено.

– Бывай, княгиня Евгения! Увидимся!

Женя неопределенно хмыкает, взмахивает портфельчиком и бежит к поджидающим ее подружкам.

Лейтенант насмешливо косится на Кешу:

– Поди ж ты, у него еще и девочки знакомые есть.

– Не всех же девочки от себя прогоняют, – говорит Князь с явным намеком на лейтенантову прыщавость.

Кешу так и подмывает сказать лейтенанту еще пару ласковых, но дальше «губы» ему не хочется идти. Лучше смолчать.

За столом начальника караула гауптвахты сидит знакомый Кеше ефрейтор Трапезников. Впрочем, он уже не ефрейтор. Пока Князь катался по аэродрому, ему присвоили младшего сержанта. Если судить по книгам, которые он читает, то можно быть уверенным: этим званием военная карьера Трапезникова не закончится, быть ему в генералах. Одна книга раскрыта, а рядом еще приличная стопка. На обложке верхней вытеснено: «К.Обуховский. Психология влечений человека». Трапезников не просто читает, он делает пометки в общей тетради.

Подняв глаза на открывшуюся дверь, Трапезников вскакивает и отдает честь вошедшему лейтенанту. За ним входит Кеша.

– Клиенты нужны? – с порога спрашивает начальник патруля.

– Как, снова вы, Киселев? – певуче произносит Трапезников.

– Разве это я? Даже не похож.

– Ну, мы так и поняли, что этот остряк у вас завсегдатай, – ухмыляется лейтенант. – Пусть побудет у вас, пока с ним разберутся. Не исключено, что гауптвахтой он не отделается, за драки у нас судят.

– Хорошо, товарищ лейтенант.

– Вот его документы. Предупреждаю: буйный, может укусить. Всего доброго.

Козырнув, лейтенант уходит. Кеша и Трапезников некоторое время разглядывают друг друга. Новоиспеченному младшему сержанту еще не приходилось иметь дело с «клиентом», которого могут судить. А потом, кто знает, шутит лейтенант или говорит правду – может, Киселев действительно способен укусить начальника караула. Вот и психолог Обуховский утверждает, что в каждом нормальном человеке заложена патология...

Вместо того, чтобы кинуться перекусывать Трапезникову горло, арестованный с изысканной вежливостью говорит:

– Скыте пааста, одноместные номера есть? А то я, знаете ли, стесняюсь мужчин.

– А вы все такой же насмешник, Киселев, – замечает Трапезников, ничуть не обидевшись.

– А вас, я вижу, в генералы произвели.

Трапезников неожиданно по-иному заинтересовывается Кешиной персоной:

– Между прочим, – воркует он, – вы прекрасный объект для исследований.

– Чего?! – переходит Князь на свой обычный тон. – Нашел подопытного кролика, лапша! Давай ключи от номера, и прэфэт!

– Вы меня неверно поняли, Киселев, – оправдывается начальник караула. – Я в хорошем смысле. Я вот как раз изучаю...

– Изучает он... Веди в номер, чего рассусоливать!

Трапезников обиженно поджимает губы и указывает на дверь:

– Прошу.

– Прошу... – передразнивает Кеша. – Интеллигенция, еш-клешь. Объект нашел...

Трапезников, конечно, тут ни при чем. Кешу злит совсем другое – то, что снова попал на «губу», хотя вовсе не планировал сюда визит. Князь считает это несправедливым. Ведь бил-то он не человека, а какого-то подлюдка! А подлецу, как говорится, синяк к лицу. Но докажи теперь, что ты не верблюд. У всякого отпетого негодяя столько же прав, сколько и у порядочного человека, если не больше.

В казарму входит обескураженный всем случившимся Калинкин. Пусть скажет спасибо, что у лейтенанта хватило ума отпустить его восвояси. И то благодаря Кеше. Тот клялся, что знать не знает, откуда взялся Калинкин, что они и приехали-то в поселок на разных автобусах. Словом, пронесло.

– Чего так рано? – удивляется дневальный.

Действительно! Добрые люди опаздывают, а этот и половины положенного не отгулял. Но Калинкин не обращает внимания на дневального – не до него.

– Слышь, Калинкин, а где Князь?

– На губе его светлость, – нехотя отвечает тот.

Дневальный озадаченно свистит.

– Опять?! Чего ж он натворил?

– По вывеске съездил одному алкоголику.

Дневальный снова свистит.

– Вот это номер-кандибобер! Гражданскому или...

– Отстань, свистун, без тебя тошно!

В это время из канцелярии выходит Шевцов.

– Ага, явился, не запылился! Ротный все знает. Иди, он тебя ждет.

Лейтенант, как видно, зря времени не терял.

Следом за Шевцовым Калинкин входит в канцелярию. Кроме ротного там еще папа Тур.

– Товарищ капитан, рядовой Калинкин по вашему приказанию прибыл!

– Безумно счастлив, – хмуро отвечает ротный. – Хоть один вернулся из боя. Лучших людей теряем! – притворно качает он головой, обращаясь к старшине. И снова Калинкину: – Докладывайте, что произошло в поселке. Как на духу, без прикрас и утаек. Ну!

– Ох, дети, дети, – вздыхает в своем углу папа Тур.

По стенам и потолку разбегаются мелкие трещинки. Как реки на карте родного Кешиного края. Массивная дверь с глазком. Вот и вся романтика одиночных камер гауптвахты.

– Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить, – слышится тягучая Кешина песня.

Кеша стоит, прислонившись к стене. Изучает потолок, стены. Эту камеру он добросовестно побелил, но стены уже снова украшают надписи – как всегда, бездарные.

Интересно, что сейчас о нем думают ротный, папа Тур, Шевцов и все прочие? Думают, конечно, что он конченый человек. А что будет думать летчик Лобанов, когда узнает, что будущий сержант Кеша Киселев снова угодил на «губу»? Наверно, здороваться перестанет. А что, если его действительно будут судить за драку?

Что за грусть, черт побери! Оттого, что он повесит нос, ничего не изменится. Надо отвлечься. Может, выломать решетку на окне? Вот тогда его точно будут судить. Однако решетка рассчитана на содержание в этой камере Геракла, так что Кеше не грозит кара за ее сокрушение.

А в это время в канцелярии роты Калинкин заканчивает свой печальный доклад.

– Тут подбежали гражданские, схватили этого пьянчугу, кричат: «Патруль!» Я тащу Князя... то есть Киселева, а он вырывается. Тут нас и сгребли.

– Сгребли... Вас арестовали, а не сгребли, – строго поправляет ротный. – Все?

– Никак нет, товарищ капитан. Киселев не виноват! – запальчиво говорит Калинкин. – Зря его арестовали. Когда пацан показал, как этот гад мать избивал, Кеша даже побледнел. Я бы на его месте тоже так! Он пацана защищал, а его – на губу...

– Довольно! Вы, я вижу, недалеко от своего Князя ушли! Верх геройства – пьянчугу избить. Вы свободны. Из казармы – ни шагу!

– Есть!

– Постойте... Вы говорите, в школу шли? Зачем?

Калинкин мнется, не решаясь разболтать Кешин секрет. Но раз уж как на духу...

– Там у него какая-то знакомая школьница, он хотел ее на танцы или в кино пригласить.

– Школьница? Хм... – капитан задумывается. – Ладно, это его личное дело. Идите.

На некоторое время в канцелярии воцаряется тишина. Потом шумно вздыхает папа Тур:

– Не было печали... А лейтенант того, перестарался малость. Надо было сначала в роту привести, что ли... Да еще раззвонил по всему гарнизону.

– Лейтенант действовал согласно уставу, – строго говорит ротный.

– Оно бы так... – Тур бросает взгляд в сторону Шевцова и замолкает: неладно при сержанте обсуждать офицера.

– Разумеется, все, что рассказал Калинкин, не мешает проверить, – говорит ротный. – Но я вполне допускаю, что драка произошла именно так. Что вы тогда думаете об этой истории? Вот вы, товарищ заместитель командира взвода.

Капитан специально делает ударение на должности Шевцова. Хочет напомнить, что он есть первый воспитатель Киселева, а посему виноват в случившемся больше всех присутствующих.

Шевцов поднимается.

– Знаете, товарищ капитан, я сейчас попробовал представить себя на месте Киселева.

– Вот как! И что же у вас получилось? Была драка? – Капитан явно иронизирует.

– Ну, теоретически я ее избежал, – улыбается Шевцов.

– Теоретически он избежал! – восклицает Максимов, обращаясь к Туру. – Вы слышали? Значит на практике он бы тоже избил этого пьянчугу. Послушайте, Шевцов, я же вижу, что вы хотите выгородить своего подчиненного.

– Его не нужно выгораживать, товарищ капитан, – твердо говорит Шевцов, не смущаясь иронического тона ротного. – Его нужно понять.

– Но позвольте! Солдат на виду у всех затевает драку! Как прикажете его понимать? Ведь это же элементарный мордобой!

Тур нетерпеливо покашливает, ерзает на стуле.

– Вы хотите что-то сказать? – поворачивается к нему ротный. – Неужто тоже представили себя на месте Киселева?

– Зачем же так, – обижается Тур. – Я уж стар для драк.

Капитан невесело ухмыляется: дескать, все понимают этого Князя, один я, выходит, не понимаю. Потом снова спрашивает сержанта:

– Так каким же образом вы оправдываете драку, Шевцов?

– Драку я не оправдываю. Но мордобоем ее назвать не могу.

– Это почему же?

– Потому что Киселев защищал беспомощного, забитого мальчишку, у которого, между прочим, недавно умерла мать. Как защищал – это другое дело.

– Преступно защищал. Дальше.

– Согласен, что не так надо бы. Но если на одну чашу весов положить эту преступность, а на другую...

– Доблесть?

– Ну, не доблесть, а... вы меня понимаете.

– Теоретически, Шевцов, только теоретически, – не без ехидства замечает ротный. – Теоретик вы, видно, неплохой, но все не так просто, как вам кажется.

– Товарищ капитан, но в чем же здесь сложность? – горячится Шевцов. – Если говорить откровенно, Киселев дал в морду подонку и правильно сделал. Негодяев всегда били и всегда будут бить, это факт!

– Во молодежь пошла! – не скрывает своих чувств Тур. – Вылитый этот, как его... Плевакин.

– Плевако, – поправляет капитан.

Черт побери, хорошо же Шевцову! Рассуждай себе без оглядки, как совесть подскажет. А ему, Максимову, нужно учитывать разные там возможные мнения начальства и прочее... Заклейми сейчас этого Князя – явное бездушие. Оправдай – грехов не оберешься. Скажут, командир роты поощряет мордобой. Да и поздно уж, комбату наверняка доложили. А он не очень-то разбирается, когда речь идет о драке.

Максимов ловит себя на мысли: ведь больше всего он опасается, что его мнение может не сойтись с мнением комбата. А было время, когда не опасался. Было и то время, когда он сам метил подлеца живописным фонарем. И подлецы, конечно, пробовали крепость его челюсти, всяко бывало. Но он никогда не задумывался, преступно бить негодяя или нет.

Сержант чувствует во взгляде ротного выгодную перемену и спешит закрепить успех:

– Товарищ капитан, надо еще учитывать, что Киселев – натура эмоциональная...

– Э-э, вот тут в вас и кончился адвокат Плевако! – почти обрадованно говорит Максимов и строго продолжает: – Когда на тебе мундир советского военнослужащего, будь добр прятать свои эмоции подальше. Надеюсь, хоть с этим вы согласны.

Напрасно ротный надеется – Шевцов с ним не согласен. Он мог бы сказать, что под мундиром советского военнослужащего должно биться справедливое, горячее сердце, но он этого не говорит, чтобы вовсе не удариться в амбицию... Избивают ребенка, а ты стой в сторонке во имя сомнительной чистоты своего мундира. Вряд ли после этого мундир останется чистеньким.

– Эмоциональная натура... – ворчит Максимов. – Докажи теперь, что этот эмоциональный Князь не совершил преступление.

– Товарищ капитан, – подает голос Тур. – Но мы-то с вами понимаем, что не совершил, почему же другие не поймут?

Ах, эта простосердечная хитрость старшин! Ну как тут быть? Как после этого сказать, что ты не такой уж хороший, как могло показаться Туру?

– Хотел бы я на вас посмотреть в кабинете комбата, – отвечает Максимов. – Ладно, Шевцов, оставьте нас со старшиной. А то, гляжу, демократия нас слишком далеко заведет. Идите, идите, – добавляет он, видя, что сержант хочет еще что-то сказать. – Сами разберемся с вашим драгоценным Князем.

– Есть!

Шевцов с тревогой в сердце выходит из канцелярии. Однако слово «драгоценный» кое о чем говорит...

На Кешу нападает грусть-тоска. Грустит, конечно, не из-за того, что снова придется изображать собой экскаватор и даже не от предположения лейтенанта, что его могут отдать под трибунал. Эта грусть иного порядка, от этой грусти не хочется отделываться.

«Княгиня Евгения, пойми правильно князя Иннокентия, – думает он. – И не маши у меня перед носом своим портфельчиком. Я еще не капитан, как твой уважаемый папочка, который сейчас придумывает, как бы мне сделать побольнее, но я и не конченый человек, как считают некоторые. Мне просто совесть не позволила обойти это чудное заведение. Бывают моменты, княгиня, когда позарез надо попасть на губу. Вопрос чести, княгиня! Если б ты видела, как все получилось, то сказала бы...»

– Эй, заснул? – кричит часовой в глазок. – Я спрашиваю: принести шинель? А то дуба дашь.

Кеша вздрагивает от неожиданности: уж больно голос часового не похож на Женин.

– Чтоб нам с тобой местами поменяться, лапша несчастная! Испарись!

Отходя от двери, часовой озадаченно качает головой:

– Психический попался...

– С Землянским я попробую поговорить прямо сейчас, – заканчивает разговор Максимов.

– Добре. А этого... Князя-то нашего, может, завтра утром забрать? – спрашивает Тур, думая, что капитану это понравится. – Пусть переночует в назидание. Без муки, как говорится, нет науки.

– Ну, Иван Архипович, нашли науку – гауптвахту, – усмехнулся Максимов. – Раз решили, сразу забирайте. Нечего ему про запас отсиживать. Я сейчас записку напишу.

– Вот и ладно! – радуется старшина. – Шевцова посылать с запиской или самому сходить?

– Давайте Шевцова. И вот еще что. В поселке обязательно поговорите с соседями этого пьяницы. Все, что они будут рассказывать, записывайте. Возможно, нам с вами и придется выступать в роли ходатаев, коли там поссовет не мычит, не телится. Мальчишку надо срочно определять в детдом.

– Да, трудное это дело, волокитное.

– Ничего, Землянский нам поможет. Найдется и на алкоголиков управа.

Тучи стали пахнуть снегом и затяжной зимой. Вот-вот замельтешат белые мухи. На дворе – простудная слякоть, пробористый ветер. Вконец изненастилась погода. В это время в солдатскую жизнь чаще обычного врываются тревоги. Только последние два дня выдались относительно спокойные. Если, конечно, не считать, что сегодня на полетах парни крутили баранку почти десять часов кряду. И еще если не считать прошедшего вчера комсомольского собрания, где Князю пришлось как следует попотеть. Оказывается, нелегкое это дело – терпеть критику.

Судя по повестке, разговор должен был идти о дисциплине в роте вообще, а получилось едва ли не персональное дело разгильдяя Киселева. Кое за что его, правда, похвалили, но в общем и целом прочистили мозги. Парней словно подменили: час назад с ними можно было мирно поболтать в курилке, последнюю сигарету на троих разделить, а тут так навалились, что у бедного Князя до самого отбоя уши горели маковым цветом.

Сегодня тоже полеты. Вернувшись в парк, Кеша ставит машину в бокс. Теперь можно и отдохнуть. Что может быть приятнее отдыха после аэродромной круговерти?

Направляясь из парка, Кеша натыкается на Калинкина.

– Ну что, пойдешь со мной в увольнение?

– С тобой?! Я еще не свихнулся. Пусть папа Тур с тобой ходит, а с меня одного раза хватило.

– Тур старый, он от патруля не убежит.

Если бы папа Тур в этот момент не проходил мимо боксов, то в этом, наверно, была бы какая-то ненормальность. Но с папой Туром пока что все в порядке – он появляется именно в эту минуту. От услышанной дерзости непутевых детей он даже сбивается с ноги и многозначительно покашливает. Калинкин со старушечьей суетливостью шмыгает обратно в бокс, делая вид, что забыл там что-то чрезвычайно важное, вроде секретного пакета. Кеше же секретного пакета нынче не доверили, и ему ничего не остается делать, как преувеличенно бодро козырнуть Туру:

– Здравия желаю, товарищ старшина!

– Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Киселев, – ласково отвечает старшина, в голосе которого нетрудно уловить злорадные нотки. – Не вы ли ветошь разбросали по всему парку?

– Никак нет, товарищ старшина!

– Всякая промасленная ветошь пожароопасна, знаете?

– Так точно!

– У вас глаза молодые, Киселев, ну-ка, что вон там в углу бокса стоит?

В углу стоят мётлы. Отличные, почти совсем новые.

– Товарищ старшина! Десять часов на аэродроме, еле на ногах стою...

– Понятливый вы солдат, – хвалит старшина. – На лету схватываете. В школе, поди, в хорошистах ходили. В общем, задание такое: от того забора до этого территория должна блестеть и смеяться!.. А вы куда, Калинкин?

– Да мне... там, в казарме у меня...

– У меня там тоже целая каптерка. Назначаю вас старшим во-он той метлы.

Когда старшина отходит на приличное расстояние, Калинкин шипит на Кешу:

– Тянули тебя за язык! Неисправимый ты трепач!

– Девочка, где твоя тренированная совесть? – накидывается на него Кеша. – Не ты ли первый о старшине заговорил?

– Ты, я... С тобой всегда влипнешь.

Вскоре от забора до забора территория смеялась. Даже умирала со смеху над неучтивыми болтунами. Калинкин пошел докладывать об этом старшине, а Кеша двинул в казарму.

Как только он появляется на пороге, дневальный Залошвили кричит ему, держа над головой письмо:

– Пляши, дорогой, лезгинку заказываю!

Кеша по опыту знает, что отделаться от Залошвили немыслимо. Придется исполнить. Моментально собирается толпа.

– Скажи хоть, от кого, – просит Кеша, чтобы не танцевать за здорово живешь.

– Э-э, дорогой, так нельзя. Танцуй лезгинку – узнаешь. От хорошего человека, от дэвушки!

– Да не умею я твою лезгинку!

– Лезгинку все умеют. Нужно немножко настроения, немножко желания и немножко вставать на носки. Кацо, делай круг!

Парни с удовольствием заключают Кешу в круг.

– Князь, не стесняйся!

– Хороший человек написал, очень хороший!..

Залошвили напевает удалую кавказскую мелодию, парни дружно хлопают в ладоши, и Кеша исполняет какую-то дикую помесь «Барыни» с шейком. Зрители покатываются со смеху, а Залошвили даже взвизгивает от восторга.

– Дети, дети! По какому случаю концерт?

Залошвили мог бы перед кем угодно поклясться, что дверь в казарму не открывалась. А парни могли бы поклясться, что Залошвили никогда не врет. Остается одно: старшина обладает секретом, как просачиваться сквозь стену.

– Залошвили, вы снова свою лезгинку организовали? Неподходящее это место – у тумбочки дневального.

В том, что у старшины испорченное настроение, виноват Князь и только он. У всех на языке старшинская старость. Заочно его, конечно, давно списали в запас и удивляются теперь: чего он тут крутится под ногами? Однажды он случайно услышал, как молодой проверяющий из штаба дивизии спросил кого-то из офицеров: «А Тура вы вроде музейного экспоната держите?» Да и комбат всякие намеки делает, что старость, мол, покой любит. Ладно уж, сделаю вам великое удовольствие...

Да, пора, пора на бессрочный привал.

Письмо – можете себе представить? – от Галки. Кеша ловит себя на мысли, что уже не ждал его, и сейчас даже не может решить, стоит ли оно его искрометного танца.

Князь забивается в угол курилки и нетерпеливо распечатывает конверт. Ему не нравится, что на обратной стороне листка, вырванного из тетради, – зачеркнутые формулы, замалеванные строчки, какие-то каракули. Почему бы ей в таком случае не написать ему на оберточной бумаге с жирными пятнами?

«Здравствуй, Кеша! Извини, что долго не отвечала. Я теперь учусь в институте, и мы всем курсом были на картошке, так что твое шутовское письмо получила только вчера. Даже не знаю, почему решила отвечать...»

– Я вам пишу, чего же боле, – декламирует Калинкин, пытаясь заглянуть в письмо.

– Брысь!

– Князь, давай вслух, чего уж там, – подшучивают парни.

Кеша грозит им кулаком и выходит на крыльцо казармы. Можно подумать, что в руках у него не письмо, а граммофонная пластинка: он читает, а всем слышно.

«...Если когда-нибудь будешь писать девушкам письма, то не ври так безбожно...»

– Подумаешь, – бормочет Князь.

Ему не по душе менторский тон Галки. Сплошное ругательство, а не письмо. Можно подумать, что ей приятно отчитывать всяких непутевых, которые дошли до такого нахальства, что пишут ей шутовские письма.

«...Представляю, с каким самозабвением ты врал! Даже не вспомнил, что мой отец военный, и я представляю себе солдатскую службу. Когда я показала отцу твое сочинение на вольную тему, он чуть со смеху не умер. Думаешь, я не догадываюсь, на каком ты счету у своего начальства? Ну, ладно, я не собираюсь тебя перевоспитывать. Что касается меня, то я живу нормально, чего и тебе желаю. Больше мне не пиши, не теряй времени. Все. Галя».

На пороге появляется Калинкин. Взглянув на злое Кешино лицо, он говорит:

– Князь, неужели полный отлуп?

– Что ты понимаешь в этом деле? – психует Кеша. – И вообще, чего ты ко мне привязался? Ты же клялся, что больше не подойдешь ко мне!

– Ничего, она тебе еще вправит мозги, – посмеивается Калинкин, не обращая внимания на злые Кешины слова.

– Да если хочешь знать, я ей случайно написал, ради хохмы! – кипятится Кеша.

– Заливай! Видели мы таких зайцев.

– Да?! – не на шутку заводится Князь. – А ты это видал?

Он быстро достает из нагрудного кармана Галкину фотографию и рвет ее на клочки.

– Ты что, с ума сошел? – кричит Калинкин. – Вот ненормальный! Хоть бы посмотреть дал.

– На, смотри! – Кеша ловко сует обрывки фотокарточки Калинкину за пазуху и уходит.

– Кеша, я ж не хотел, – оправдывается вдогонку Калинкин.

Он достает из-за пазухи обрывки и разглядывает самый крупный. На нем – глаз, половина носа и край локона. Заинтересовавшись, Калинкин составляет на скамейке клочки.

– Ненормальный, – ворчит он. – Такую красотку в расход пустил...

Кеша не чувствует никакого раскаяния. Зачем ему сержанты в юбках? С него хватит и одного. Другое дело – Женя. У нее папочка тоже военный, но сама она в сержанты не собирается. Уж она не станет строить из себя черт знает что в золоченой рамке.

Кешины мысли полностью переключаются на Женю, а Галка словно бы остается на другом берегу, куда Кеша больше не поплывет. Одна беда: Женя, наверно, и не вспоминает о каком-то там князе Иннокентии. Увидеться бы с ней. Он уже не будет олухом царя небесного, он знает теперь, о чем с ней говорить.

«А если ей написать? – осеняет Кешу. – На школу. Это мысль! Без трепа, конечно, написать, тут же совсем другой случай...»

Кеша идет в Ленинскую комнату, садится за стол и начинает царапать письмо. Но нужные слова никак не хотят выползать из головы. До чего же трудно выкладывать на бумагу то, что гнездится у тебя в душе!.. Начало никак не выходит. Кеша комкает лист за листом и рассовывает их по карманам – боится забыть на потеху ребятам.

Наконец Кеше удается выразить свои чувства более-менее сносно. Поставив точку, он только тут замечает, что в другом углу сидит Калинкин и тоже катает письмо.

– Я же говорил, что напишешь ей, заяц, – ехидно замечает Калинкин. – Все вы такие.

– Да не ей написал, балда! Другой.

– Ничего себе, Дон Жуан! Одну в расход пустил, второй письма шлет, а в поселке школьницу про запас держит. Надо тебя еще раз на собрание выволочь – за сердцеедство.

– Выволакивай, – самодовольно отвечает Князь, заклеивая конверт. Ему не хочется разочаровывать Калинкина, пусть думает, как ему нравится. – Сходим на почту?

– У нас есть куда письма опускать.

– Парни говорят, из нашего ящика стали редко вынимать. У старшины отпросимся и смотаемся. Рядом ведь.

– Ладно, только сам будешь отпрашиваться.

Кеша стучится в двери каптерки.

– Войдите!

Кеша знает, чем пронять папу Тура. Он переступает порог и так звонко щелкает каблуками сапог, что аж пяткам становится больно. Тур до страсти любит этот звук. Лихо взяв под козырек, Кеша отчеканивает:

– Товарищ старшина, разрешите обратиться!

Калинкин, который маячит в дверях каптерки, качает головой: вот это выправка! Откуда что и взялось. Кешина выправка и старшине по душе. Он даже сам невольно становится во фрунт.

– Обращайтесь!

Тут Кеша делает вид, что ему совестно своей просьбы. Он даже косится на дверь – не уйти ли, дескать.

– Ну-ну, в чем дело, Киселев?

– Понимаете, товарищ старшина, письмо матери написал и целую неделю в кармане носил.

– Что, опустить забыли?

Князь делает вид, что ему невозможно хочется провалиться сквозь пол каптерки.

– Нехорошо получается, – корит Тур. – Мать одна, ее нельзя забывать. Она у вас немолодая, наверно?

– Немолодая. Болеет.

– Ну вот! Ох, дети, дети... Так что же от меня нужно?

– Товарищ старшина, чтобы скорее дошло, нужно на почту отнести. Можно, мы с Калинкиным смотаемся?

– А что, Калинкин тоже забыл опустить письмо?

– Да вот, вместе писали и вместе до сих пор носим.

– Еще один примерный сынок! Не стыдно вам обоим?

Калинкину остается только хлопать глазами. Не трепач ли этот Князь? Съездить бы ему по шее, чтоб не клеветал на порядочных людей...

– Ну, что ж с вами делать, – разрешает Тур. – Только чтоб одна нога здесь, другая там, ясно?

– Так точно!

Почта недалеко – от казармы видна. Она возглавляет улицу офицерских домов.

– Когда ты дурака перестанешь валять? – злится Калинкин. – Кто тебя просил за меня врать?

– Ты сам не умеешь, я и решил тебе удружить.

– Спасибо, удружил. Не понимаю, зачем я с тобой все время связываюсь? От тебя, кроме вреда, ничего не бывает.

Во дворе крайнего офицерского дома Кеша замечает девушку, которая развешивает на веревке белье. Не Женя ли это? Сегодня суббота, могла приехать на выходной.

Ослепнуть Князю на оба глаза, если это не она! И фигура ее, и движения, и прическа!

– А правда, Миша, чего ты за мной увязался? – спрашивает вдруг Кеша. – Как хвостик, даже стыдно за тебя.

От такой неслыханной наглости Калинкин замирает на месте.

– Я – за тобой?! Да ты ж сам уговаривал меня!

– Такой ты и есть, – с презрением говорит Кеша. – Помани тебя пальчиком, ты и побежишь куда угодно.

– Да ты... Знаешь, кто ты есть после этого? Тьфу на тебя!

Калинкин круто поворачивается и шагает назад.

– Письмо хоть давай опущу!

– Обойдусь без трепачей!

Нехорошо, конечно, получилось, но что поделаешь, если это действительно княгиня Евгения. Не может же он к ней на пару с Калинкиным... А Калинкин парень отходчивый, он простит.

С замиранием сердца Кеша подходит к штакетнику. Женя не видит его. Покрасневшими от холода руками она развешивает белье. Движения рук совсем взрослые – плавные, изящные. Кеше кажется, что нужно долго тренироваться, чтобы так красиво развешивать белье. И вообще он считает все эти полотенца, наволочки и пододеяльники страшно счастливыми, потому что их развешивает Женя. Князь, возможно, жалеет, что его не прополоскали вместе с этим бельем, не выжали и не развешивают сейчас на веревке.

Под тяжестью белья веревка сильно провисла, и пододеяльник чуть не касается земли.

– Давай веревку натяну, – предлагает Кеша.

– Ой! – оборачивается Женя. – Как ты меня напугал!

– Трусиха потому что, – цветет Кеша. – Привет!

– Здравствуй. Ты зачем сюда пришел?

– На тебя посмотреть? Разве нельзя?

– Смотри, мне-то что.

– А папочка не выскочит, не выпрыгнет?

– Папочка в роте. Знать надо, где начальство находится. – Помолчав, Женя лукаво спрашивает: – А чего это ты боишься его? Снова на губу себе заработал?

– Нет, решил сделать перерыв. За всю роту насиделся.

– Ну, это мы еще посмотрим, какой будет перерыв. А то, может, захочешь за весь гарнизон отсидеть.

– Срока службы не хватит.

– На сверхурочную останься.

Помолчали. Предварительно густо покраснев, Князь сообщает Жене важный факт:

– А я тебе письмо накатал.

С любопытством взглянув на Кешу, Женя тоже краснеет, но быстро прячет свое смущение за огромным полотенцем.

– Ничего умнее не мог придумать? – спрашивает она из-за полотенца. Не дождавшись ответа, выглядывает из-за укрытия. – Ты что ж, лично мне вручишь или по почте пошлешь?

– А я, может, себе его оставлю.

«Ну, не болтун ли! – спохватывается Кеша. – Чего, спрашивается, выпендреж устроил? Или о деле говори или проваливай отсюда!»

Кеша, конечно, знает, о чем нужно говорить, но язык словно не свой – несет чушь. Князю становится обидно за свой одеревеневший язык, и он довольно грубо напоминает:

– Веревку-то натянуть?

– Натяни, – милостиво разрешает Женя.

Князь перепрыгивает через штакетник, хотя калитка – в двух шагах, и подходит к столбу.

– Между прочим, даже короли ходят в калитки, а ты всего-навсего князь.

– Зря короли не прыгают – дело полезное, – оправившись от смущения, говорит Кеша. – А я, может, спорт люблю.

– Знаю, как ты его любишь, – смеется девушка. – Думаешь, не видела, как ты в конце колонны плелся?

– Это когда? – настораживается Кеша, вспомнив призрак на велосипеде.

– А ты разве не видел, что я сзади ехала?

– Значит, рано назад повернула, уважаемая княгиня Евгения. Я тогда всех обогнал. Кроме, конечно, сержанта. Это у меня такой тактический прием: сначала отстать, а потом как врезать перед финишем!..

Неожиданно у штаба раздается вой сирены. К тому времени Кеша отвязывает веревку от столба и держит ее вместе с бельем на весу.

– Тревога! Держи, княгиня Евгения, мне работенка будет!

Он отдает веревку Жене и прыгает через штакетник.

– Ой, уроню! – жалобно пищит девушка.

Кеша снова перепрыгивает, с лихорадочной быстротой привязывает веревку к столбу, сует в руки Жене письмо и уносится вскачь. Глядя, как это у него здорово получается, Женя начинает верить, что Князь может кого угодно перегнать. Кроме, конечно, сержанта.

К этому времени в канцелярии мирно обсуждали обслуживание сегодняшних полетов. Заслышав сирену, ротный, Тур, Савельев и командир второго взвода лейтенант Рожков быстро надевают шинели.

– Что бы это могло значить? – недоумевает Максимов. – Ученье не намечалось, вроде.

– Ребята на полетах вымотались, вот беда, – вздыхает Тур, выходя из канцелярии вслед за лейтенантами.

Телефонный звонок останавливает ротного в дверях.

– Капитан Максимов слушает... Здравия желаю, товарищ полковник! – лицо ротного становится еще строже. – Понимаю, товарищ полковник. Действую по плану «Тайфун».

Максимов бросает трубку и быстро выходит из канцелярии.

– Объявите «Тайфун»! – приказывает он Савельеву.

– Рота, «Тайфун»!

– Тайфун! – разносится по казарме.

Это уже не игра, не тренировка. Это даже не учение. Возможно, пришла пора сдать самый серьезный экзамен. Что произошло на границе, пролегающей недалеко, за сопками, ребята знать не могут, а если все обойдется благополучно, то, может, и не узнают. Но что такое «Тайфун», известно каждому в гарнизоне. Это значит, все Вооруженные Силы страны молниеносно приведены в боевую готовность – от маршалов до солдат, дежурящих сейчас в хлеборезке, от ракет до последней запчасти на складе автопарка.

Лейтенант Савельев вытягивает руку в сторону:

– Резервная команда, в одну шеренгу становись!

От волнения у него совсем не получаются басовые нотки, но он не обращает на это никакого внимания.

По направлению вытянутой руки быстро выстраиваются человек пятнадцать. Как угорелый, в казарму влетает Князь и становится на левый фланг. Он уже знает, что объявлен «Тайфун».

– Товарищи, задачу вы знаете, – скороговоркой выпаливает Савельев. – Повторяю: согласно плану «Тайфун» нам надо к двум часам ночи прибыть на запасной аэродром для обслуживания боевой техники. Погода плохая, возможен снег. Все! По машинам!

Сгоряча Кеша совсем не чувствует усталости. Словно не он мотался по аэродрому десять часов кряду. Но уже после первых километров баранка становится неподатливой, нога немеет на акселераторе, спина затекает. Скорость дается нелегко – не асфальт ведь. К тому же еще в гарнизоне начал сеять дождь. Перед глазами мельтешат «дворники».

Давно стемнело, и в лучах фар тускло поблескивает мокрая гравийная дорога. Скоро начнутся такие ухабы, на которых шофера воют громче моторов, словно каждый удар по рессорам отдается у них в печенках. Так и есть: через километр гравий кончается, передние машины резко снижают скорость. Пошла пляска вприсядку! Кеша заранее включает передний мост и вскоре въезжает в месиво, которое для смеха называют дорогой.

Что за чертовщина? Боковым зрением Князь замечает, что рядом кто-то сидит. Резко поворачивает голову – на сиденье никого. Померещилось. Должно быть, свет от задней машины отражается в боковом зеркале и рисует на стенах кабины непрошеных пассажиров. А почему непрошеных? Пусть! Даже с призрачными пассажирами веселее ехать.

Все-таки Кеша не может отделаться от ощущения, что в кабине он не один. Даже примеряется мысленно, как в случае необходимости выхватит автомат из держака. Но уж если дело дошло до привидений, то пусть рядом с ним окажется Женя. С ней-то он не заскучает!

Она, конечно, прочла письмо. От этой мысли Кешу бросает в жар.

Шутки шутками, но веки уже неуправляемы, вот-вот закроются. К счастью. Кеша вспоминает старую шоферскую хитрость. Он останавливает машину и быстро стаскивает с правой ноги сапог.

Рядом останавливается Калинкин.

– Ты, клоун-самоучка! Что у тебя?

– Все в порядке! Начнешь кемарить, скинь правый сапог!

– Я и без тебя уже снял!

Калинкин обгоняет Кешин заправщик.

Дорога вскоре идет на подъем, затем ныряет в расщелину между скалами. Колонна сразу увеличивает скорость. Страшно представить, что будет, если они не успеют к двум ночи. Поэтому парни выжимают из машин все. Но вот дорога снова хоронится в тайге. Опять колдобины...

Сначала Кеша не разобрал, что это летит на него. Потом понял: снег. Рой белых мух становится все гуще. У самого стекла снежинки шарахаются в стороны. Первый снег.

Что-то огромное становится на пути. Кеша тормозит. Это машина Калинкина. Из-за слякоти ее развернуло поперек дороги, задние колеса буксуют в глубокой обочине. Машина почти легла на брюхо. Быстро натянув сапог. Кеша выскакивает на дорогу и пронзительно свистит.

– Хватит буксовать, зароешься! – кричит он высунувшемуся Калинкину. – Доставай трос!

Князь цепляет трос за крюк своего заправщика.

– Пошел! – кричит Калинкин, и он дает задний ход.

Машина беспомощно скребет колесами. Еще трос, и еще одна машина скребет дорогу. Понадобилась третья машина, чтобы Калинкин почувствовал под колесами твердую почву. Колонна ползет дальше.

Через полчаса снова остановка.

– Марфутин засел! – кричит Калинкин. – Пошли вытаскивать!

Чтобы толкать машину, нужно стоять по колено в жиже. Марфутин в выгодном положении – он за рулем. Парень чувствует себя настолько виноватым, что, кажется, готов за компанию с головой окунуться в этот кисель.

– Раз два, взяли-и! Еще взяли-и!..

Кеша чувствует, что в правый сапог течет ледяная вода. Он быстро поднимает ногу. Теперь вода льется в другой сапог.

– Еще разо-ом!

Кеша упирается так, что глаза на лоб лезут, и оба сапога благополучно заполняются не то холодной жижей, не то раскаленным металлом. Рядом жмет плечом Савельев.

– Я готов, еш-клешь!

– Что готов? – спрашивает лейтенант.

– Готов выполнить любой приказ Родины, – уточняет Кеша и орет во все горло. – Марфуша, враскачку давай!

Машина раскачивается взад-вперед, и с помощью десятка пар рук выбирается на твердое место.

– Что б ты без меня делал, Марфуша? – кричит Князь, утаскивая к своей машине по три литра жижи в каждом сапоге. – Ты бы тут до дембеля куковал.

– Парни, кому сухие сапоги дать? – взывает с подножки весь виноватый Марфутин, но его сапоги, видать, никому не нужны.

– Внимание, товарищи! – объявляет Савельев. – Впереди Ведьмин лог, очень сложный участок. Прошу соблюдать предельную осторожность.

– А что, ведьмы молоденькие?

– Так будем ползти, они состарятся. По машинам!

Лучи света выхватывают из темноты деревья, острые скалы, которые смахивают на окаменевших ведьм. Снег снова переходит в дождь, которым земля опилась по горло. А вот и крутой спуск в Ведьмин лог. Откажи здесь тормоза, и поминай, как звали рядового Князя и какой марки была его коломбина.

Но почему внизу останавливаются все машины? Снова кто-то засел или там ведьмы собрались на шабаш? Спустившись, Кеша видит в лучах фар, что дорогу перекрывает грязный поток. Он уже размыл в ненадежном грунте глубокую канаву. Шевцов длинным шестом меряет глубину образовавшегося у дороги озера. Метра два будет, не меньше.

– Все ясно – трубу под дорогой забило, – озадаченно говорит лейтенант. – К утру ни одна машина не пройдет.

– Можно прочистить трубу, – отзывается Шевцов. – Мы уже светили с другого конца, в середке ничего нет – при входе забило.

– А пролезть можно в трубу?

– Нет, товарищ лейтенант, мне больше по душе братская могила. С этой стороны жердями нужно ковырять.

– Ясно. Нужны двое. Кто останется?

Добровольцами оказываются все. Лейтенант улыбается: ему очень по душе вызывать добровольцев.

– Старшим назначаю сержанта Шевцова. Второго он сам пусть выберет.

Кеша сразу теряет интерес к этому делу. Уж конечно, сержант не его выберет. Но Шевцов смотрит именно на него и заговорщески подмигивает:

– Поработаем?

– Ага! – расплывается Кеша в улыбке.

Предпочел-таки! Князь смотрит сейчас на Шевцова с уважением. Или с благодарностью. А впрочем, шут его знает, как он смотрит, если у него в глазах всегда чертенята живут.

– По машинам! – командует Савельев. И Шевцову: – Попробуйте не опоздать, сделайте даже невозможное.

Грузно переваливаясь с боку на бок и ревя моторами на пониженных передачах, машины переезжают бурлящую канаву. Тут не то что к утру, через пару часов будет противотанковый ров.

Стоя в воде, Шевцов и Кеша тычут длинными жердями в трубу, упрятанную глубоко под водой. Они нащупывают что-то застрявшее в трубе, но что это – понять не могут.

– Черта с два! – говорит Шевцов. – Уже десять минут колбасимся. Не пришлось бы нырять в этот компот.

– Мне можно, я уже давно в сапоги набрал.

– Нашел, чем удивить... Ладно, еще одна попытка. Пойду вырублю жердину с крючком.

Сержант растворяется в темноте, а Кеша несколько секунд в раздумье смотрит на холодную, маслянистую в лучах света воду. Затем решительно направляется к своей машине.

«Сейчас он поймет, что не зря меня выбрал», – думает Князь.

На сиденье летит куртка, гимнастерка, майка и часы. Кеша оставляет на себе брюки и сапоги. Очень ему не хочется оставаться в этакую холодрыгу без штанов.

На поверхности озерка плавает всякий лесной мусор. Согнувшись крючком, Кеша входит в воду и яростно растирает ладонями грудь. Он с ненавистью и страхом смотрит на чернильную гладь. Отблески света на ней зловещи. Если в логу на самом деле водятся ведьмы, то лучшего места, чем эта студеная лужа, им не сыскать.

Еще шаг, еще... Мурашки беспрерывно пересчитывают позвонки, вода ломит кости.

«Сейчас он поймет...»

– Киселев, назад! – раздается испуганный голос сержанта.

Теперь уж дудки! Назад он теперь не повернет.

Кеша делает два шага вперед и проваливается выше пояса. Дышать нечем, мышцы немеют...

– Вылазь, жердиной огрею!

В первую секунду ему кажется, что угодил в костер. Несколькими махами Кеша добирается до того места, где должна быть труба и лихорадочно шарит ногами под водой. В трубе что-то похожее на корягу. Но как ее взять?

Сержант отбрасывает жердину и начинает раздеваться.

– Н-не надо, – выдавливает Кеша. – Я уже...

И, набрав воздуха, ныряет. Шевцов остается стоять с разинутым ртом и гимнастеркой в руках.

Под водой Кеша упирается ногами в края трубы и тянет корягу за толстый сук. Коряга неохотно поддается, но у Кеши кончается кислород, и он выныривает.

– П-пошла, зараза! – сообщает он, отплевываясь, и снова ныряет.

Как он и думал, коряга возвратилась на старое место – вода засосала ее в трубу. Значит, одолеть ее можно только за один прием. Кеша изо всей мочи тянет за сук. Еще, еще!..

Снова неудача. Отдышавшись и со всхлипом вобрав в себя воздух, Кеша ныряет в третий раз. Вот этот проклятый сук! Князь делает отчаянный рывок, другой, третий. Есть!

Коряга неохотно всплывает, словно раздумывая, стоит ли это делать. Поток воды гудит в трубе.

Кешина голова появляется на поверхности и начинает ожесточенно отплевываться. Хлебнул-таки напоследок. Всплывшая коряга похожа на какое-то лесное чудовище или на ведьму-утопленницу. Не хватает лишь, чтобы у нее горели глаза размером с плошки. Кеша подталкивает чудовище к берегу и сам вылезает на сушу.

– Хватило ума в штанах полезть, – ворчит сержант, оттаскивая корягу подальше от берега.

– Н-ничего, – стучит Князь кастаньетами. – В штанах т-теплее.

– Погоди, сейчас тебе жарко будет, – смеется Шевцов и начинает растирать Кеше спину и грудь. Он работает своими жесткими руками так, словно собрался растереть Князя в порошок или по крайней мере содрать с него гусиную кожу. – Терпи, терпи!

Это же экзекуция, а не растирание! Но приходится терпеть, тем более, что самое страшное осталось в этом компоте.

Наконец Кеша вырывается из сержантских лап и поспешно натягивает на себя одежду. Ввалившись в кабину, он включает печку. Зубы прямо лязгают, как у матерого волка.

Через минуту открывается дверца и в кабину летят брюки и сапоги.

– З-зря, – говорит Кеша. – Сержант без штанов – все равно, что полрядового.

Натянув на себя сержантские брюки и сапоги, Кеша трогает с места. Шевцов едет следом. Печка быстро наполняет кабину теплом, минут через десять озноб начинает проходить. А еще через час кончается тайга. В темноте едва различаются взлетные полосы запасного аэродрома. Чуть в сторонке темнеет ряд машин.

Сержант смотрит на часы: точно успели!

Кешин заправщик и тягач Шевцова становятся на левый фланг. К ним тут же подходит лейтенант Савельев.

– Прочистили? – спрашивает он, открыв дверцу сержантской кабины.

– Так точно, товарищ лейтенант!

– А почему вы без брюк, без сапог? Ведьмы раздели?

– Киселеву одолжил, – смеется Шевцов. – Он в эту купель нырял. Представляете, пока я жердину вырубал, он прямо в штанах и сапогах залез в воду и выволок корягу. Я боялся, что его в трубу засосет.

– Занимательная личность – этот рядовой Князь. А я, признаться, считал...

– Все считали, – неопределенно говорит сержант.

Светает. Уже видно, как на пригорке вращается локатор. Но ничто не нарушает спокойствие запасного аэродрома. Самолеты так и не прилетели.

Что могло бы произойти в эту ночь, рядовому Киселеву знать не положено. Доподлинно известно только одно: кому-то не нравятся, что рядовой Князь спокойно спит по ночам.

Ведьмин лог стал для Кеши не то чтобы крещением, но все же событием особой важности. Потом, по прибытии в гарнизон, капитан Максимов выстроил автороту и торжественно объявил ей благодарность. Рота сработала четко. Отличившихся капитан благодарил особо, каждому персонально тряс руку.

Кеша среди этих отличившихся был. Что ни говорите, а чертовски приятно получать благодарности, да еще в таких словах: «За проявленные находчивость и мужество...» Когда ротный говорил лично о Кеше, то Шевцов цвел так, словно эти слова адресовались лично ему.

– Это вторая благодарность, объявленная рядовому Киселеву за отличные действия по сигналу тревоги, – говорил Максимов. – Я понимаю, что на его месте никто бы из вас не сплоховал. Но сделал это именно Киселев, и тут, думаю, нет случайности...

Папа Тур стоял в сторонке, с удовлетворением шептал свое «Ох, дети, дети...» и наблюдал, как Кеша краснеет и хмурится.

После той купели в Ведьмином логу между сержантом и Киселевым протянулась тоненькая, почти невидимая ниточка. Во всяком случае, Князь уже не потешает взвод перепалками с Шевцовым. Конечно, взвод не мог не заметить эту перемену. Одни решили, что Кеша утопил в Ведьмином логу значительную часть своей дури, другие утверждают, что он просто хочет обеспечить себе спокойную службу – без «губы» и «парфюмерного отдела». Утопил Кеша в Ведьмином логу дурь или нет, судить трудно. А вот злость на сержанта точно оставил там. Пропала злость. Уж если начистоту, то не сержант устраивал ему «веселую» жизнь, а наоборот. Кто не знает, что Шевцова склоняли буквально за каждую Кешину проделку.

Первым заметил эту перемену Шевцов. Поначалу он решает, что это временное затишье. Но затишье не кончалось, и сержант, по всем приметам, зауважал Князя. Да и как не уважать, если теперь никто не тычет его носом: твой Князь, твой разгильдяй Киселев... Ниточка хоть и тонкая, но оказалась крепкой. Кеша иной раз отпустит, как это у него водится, шуточку в строю и покосится на Шевцова. А взгляд как бы говорит: ей-ей, товарищ начальник, само вырвалось. А сержант тоже одними глазами: мы с тобой, мол, так не договаривались.

Сейчас у роты забот хоть отбавляй: надвигается инспекторская проверка, то есть солдатский экзамен по всем ратным предметам. Гадали в курилке, какую отметку может заработать взвод Шевцова. Кто-то сказал: не будь, мол, Киселева, обеспечили бы себе пятерку. Кеша в этот момент появился на пороге. Только открыл рот, чтобы воздать должное за такое пренебрежение к своей персоне, а Шевцов его опередил: отвечай, говорит, за себя, а Киселев как-нибудь сам за себя ответит.

Да, ниточка держит.

Зима хоть и пошла на убыль, но еще не обмякла, выдерживает суровый свой характер. По утрам такие лихие морозцы заворачивают, что парни только покрякивают да поглядывают друг другу на носы – не поцеловал ли Дед Мороз. Прозеваешь, любуйся потом перед зеркалом своей картохой. Снег в такие дни не скрипит, а прямо визжит и плачет под калеными на морозе каблуками. А Кеша храбрится:

– Это чешуя, девочки, по сравнению с нашими северными морозами! Нашего бы попробовали.

Что ж, ему сам бог велел держать марку своих северных широт. Тем более, что после «моржевания» в Ведьмином логу его репутация северного человека заметно укрепилась.

Сегодня утром по радио объявили пятьдесят два ниже нуля. Тут и Кеша не удержался, покачал головой:

– Да, не соскучишься, еш-клешь!

От мороза над землей стоит густой белесый туман. Среди дня машины ездят с зажженными фарами. Даже дышать трудно. В тайге, казалось, все деревья потрескались от комля до макушки и зверье повымерзало. Есть опасение, что живые существа, кроме, конечно, солдат, не способны вынести такую холодрыгу. Солдату же деваться некуда. У него даже актированных дней нет.

– Строиться на завтрак! – командует Шевцов и коварно добавляет: – В шинелях!

– Товарищ сержант, почему в технических куртках нельзя? – возмущаются теплолюбивые. – Мы ж на лету околеем!

– Киселев, как думаешь, околеем? – спрашивает Шевцов.

– Не все, – со знанием отзывается Князь. – Слабакам лучше пропустить завтрак.

– Тоже мне, не слабак! В своем занюханном Вычедоле с печи, небось, не слазил.

В армии это запрещенный прием – так неуважительно о малой, но дорогой родине.

– Девочка, полегче с Вычедолом! За Вычедол ты у меня и обед пропустишь.

После завтрака Шевцов подходит к Кеше:

– К полетам готовиться нужно?

– Нет, у меня все готово.

– Тогда давай проверим, уложишься ты в норму третьего разряда или нет.

– По бегу?! – У Кеши портится настроение. – Охота была в такой мороз!

– А что тебе мороз, подгонять только будет.

– Не побегу.

– А вместе?

– Тебе-то что проверять? У тебя первый разряд.

– За компанию.

«Подъехал, еш-клешь! – с досадой думает Князь. – А что, если взять да обогнать его? Вот хохма будет!»

И вот они мотают километры на сапоги. Перед стартом сержант еще спросил:

– А мог бы ты врезать, как тогда, под Березовкой?

– Нет, не мог бы. Одного обстоятельства не хватает.

– Какого обстоятельства?

– Тогда за мной одно симпатичное привидение гналось.

Шевцов хмыкнул и ничего не сказал.

Сейчас сержант бежит и думает, что ж это за привидение? Восстанавливает в памяти тот марш-бросок, но додуматься не может.

– Порядок! – щелкает Шевцов секундомером, когда они останавливаются у казармы. – Немного на второй не вытягиваешь. Надо тебе кой-кому нос утереть, потренируйся. Теперь еще турник и стрельба. До инспекторской успеем.

«Распланировал, еш-клешь! – думает Князь. – Все расписал...»

Но идея утереть кой-кому нос ему понравилась.

Уже с неделю парни с интересом наблюдают за этой парочкой. То они на турнике кренделя выделывают, то строевой шаг, словно бальные танцы, отрабатывают – с поворотами да разворотами. Пируэтов им только не хватает. Или сидят за стрелковым тренажером. Парни не хотят пропустить момент, когда Князь восстанет против сержантского «деспотизма». Предвкушая удовольствие от этой сцены, Калинкин утверждает:

– Вот увидите, не сегодня, так завтра он пошлет его на короткую дистанцию. У него уже весь терпеж вышел.

А у Кеши, оказывается, не такой уж скудный запас «терпежа». Он только каждый раз перед занятиями поносит разными нехорошими словами турник и прочие спортивные снаряды. Сержант к этим излияниям относится вполне терпимо, только посмеивается.

– Помнишь, какое тебе задание дал замполит?

– Так он, наверно, пошутил.

– Он такими вещами не шутит. Смотри, не осрамись. Это он еще не в форме был, а то такое бы выдал!..

Калинкин ничего не может понять: вечером Князь без напоминаний Шевцова начинает выделывать на турнике какие-то невероятные штуки.

Когда в курилке было особенно весело, Калинкин не удержался и поддел Кешу: ловко, дескать, оседлал тебя Шевцов! А Князь взял да и послал его на короткую дистанцию, и вышло так, как и предвидел Калинкин. Только Кеша адреса перепутал.

Шевцов же ходит и чуть не подпрыгивает: кончился бесшабашный Князь! Хвастовства он с детства не терпит, а тут так расхвастался перед ротным, что тот не вытерпел:

– Да уж пора вас с Киселевым в золоченую рамку заключать. Или, может, рано, а?

Однако после инспекторской проверки, которая, кстати сказать, прошла весьма недурно, Кеша получает еще одну благодарность, в этот раз за настойчивость и трудолюбие.

С крыш льет вовсю. Весна по-свойски расправляется с матушкой-зимой. Плачет матушка, капелью обливается, а делать нечего, пора сдавать пост. Настает день, когда курица получает возможность напиться вешней водицы. На Кешиной родине считают, что это предвещает бурную весну. Так вот, в этот день приключается с Князем такое, отчего он теперь ходит в расстроенных чувствах. Конечно, если смотреть на этот случай с точки зрения устава, то Кешину грудь должна распирать гордость. Но вот не распирает.

А происходит вот что. На подведении итогов Киселева назначают старшим водителем. Это бы хорошо, но старшему водителю полагается носить на погонах ефрейторские лычки. А что такое ефрейтор в глазах Князя, лучше не говорить. Стоит ему представить, как он является в ефрейторских лычках пред светлыми очами княгини Евгении, так стрелка его настроения падает до нуля. И надо же такому случиться – буквально на днях, когда они совершенно «случайно» встретились у почты, Женя шутила:

– Князь Иннокентий, разве ты еще не полковник?

– Нет, княгиня Евгения, меня сразу в генералы произведут.

– А у меня есть подозрение, что дальше ефрейтора ты не пойдешь.

– Ну, уж дудки! – отвечает Кеша, теряя шутливый тон. – Пусть попробуют бросить мне эту куцую лычку!

– И что ты сделаешь?

– Что, что... Не буду пришивать.

И вот, пожалуйста – он ефрейтор. Калинкину тоже присвоили ефрейтора, но он воспринял это с неумело скрываемым восторгом, и уже через час щеголял в бессовестно узких лычках.

– Удружил ты мне, товарищ начальник, – ворчит Кеша, подозревая, что без участия Шевцова дело не обошлось.

– А что тут плохого? Я полгода с одной лычкой ходил, никто меня не покусал. Не побывав ефрейтором, сержантом не станешь.

– А кто сказал, что я хочу быть сержантом?

– Правильно, – смеется Шевцов, – ниже майора не соглашайся.

На всякий случай Кеша решает не пришивать лычки. Два дня это ему сходит с рук, наконец, папа Тур замечает непорядок и решает проучить строптивого Князя.

– Ефрейтор Киселев, ко мне! – кричит он на всю казарму. С умыслом, конечно.

Кешу будто по уху съездили. А парни рады стараться:

– Ефрейтор Киселев, к старшине!

– Ефрейтор Киселев, ау!

Кеша ранит пересмешников, гневно стрельнув в них взглядом, и подходит к старшине.

– Товарищ старшина, по вашему приказанию прибыл!

– Кто прибыл?

– Киселев!

– А кто такой Киселев – генералиссимус?

– Ну, ефрейтор.

– Вот вам и «ну, ефрейтор». Я что, догадываться должен? А может, пока суть да дело, вам генералиссимуса кинули. Вот вам приказ: лычки пришить и мне доложить. И чтоб без этого самого, ясно?

Кеша плетется в бытовую комнату.

– Ну, что, товарищ генералиссимус, поерепенились? – хихикает Калинкин.

– Если б я был людоедом, я б тебя, Калинка-малинка, сырьем и без соли съел. Уж больно ты вредный стал.

– От сырого мяса плохо не будет?

– Ты разве мясо? Ты рыба, только не скажу, какая.

Пришить лычки – минутное дело. Князь пристегивает к гимнастерке уже второй погон, когда в бытовую комнату заходит Шевцов.

– Привет, – как-то растерянно говорит сержант, хотя они сегодня промозолили друг другу глаза.

– Сколько лет, сколько зим! – улыбается Кеша.

Но Шевцов не реагирует на шутку, он чем-то всерьез озабочен.

– Ты сегодня не едешь на полеты.

– Чего так?

– Не знаю. Ротный объяснит. Он из штаба пришел, тебя вызывает. Иди к нему.

– А что случилось?

– У него, у него узнаешь, – досадливо машет рукой сержант.

– Странно. Я, вроде, ничего такого не натворил. Скажи, чего скрывать!

– Я сам толком не знаю. Письмо там какое-то. Иди, иди, ротный ждет.

Волнение Шевцова передается Кеше, в нем начинает копошиться предчувствие чего-то недоброго. Бросив в ящик стола портняжные принадлежности, он с тяжелым сердцем идет к ротному.

На его стук из-за двери слышится быстрое «войдите». Переступив порог, Кеша с особой старательностью щелкает каблуками. Получается ничего себе.

– Товарищ напитан, ефрейтор Киселев по вашему приказанию прибыл!

Взгляд у Максимова острый, испытывающий. Должно быть, именно такие взгляды годятся для прочтения чужих мыслей.

– Садитесь, Киселев.

– Я постою, товарищ капитан.

– Садитесь, садитесь. Говорят, в ногах правды нет. А нам с вами нужно сейчас докопаться до нее, до правды.

Некоторое время ротный молчит. Думает, наверно, как сделать Кеше побольнее. Князь тем временем лихорадочно перебирает в памяти события последних дней. И вдруг его словно током пронзает: все ясно. Максимов сейчас будет выяснять его отношения с Женей! Позавчера он ей письмо послал, а папочка, как видно, перехватил. Ай, как нехорошо, как несолидно, еш-клешь! Теперь и гадать нечего: сейчас ротный даст понять, что его благовоспитанная дочь предназначена не для шалопаев вроде Кеши Киселева. Потребует, конечно, чтобы он и думать о ней забыл. Нет уж, как бы потом не повернулось, а Кеша знает, как ответить папочке капитану!

– Вы из Вычедола призывались, так?

– Оттуда, – отвечает Князь, и в голосе его чувствуются воинственные нотки.

– Север, значит. Тундра, Ледовитый океан.

– До Ледовитого от нас еще тысяча километров.

– Вот как?! – удивляется капитан. – Я думал, ближе.

«Думал, думал... Чего тянуть? Сразу бы о деле начинал».

– Много у вас друзей-приятелей в Вычедоле?

– Много, а что?

– Стручков и Краев – были такие?

– Таких, вроде, не было.

– Странно, что вы забыли об этих выдающихся личностях. Впрочем, приятелями они вам никак не могли быть, обоим под пятьдесят.

Мысль, как вспышка: Миха! Миха и этот... «мелкий», с которыми Кеша воровал цемент. Он не знал их фамилий. И сейчас не уверен, этих ли типов имеет в виду ротный. Но страх, как лед, уже забирается вовнутрь. Перед глазами – красная Михина рожа и его огромный кулак.

– Граждане Стручков М.Н. и Краев К.С., – читает ротный лежащую перед ним бумагу. – Неужели не припоминаете?

– А в чем дело, товарищ капитан? – тихим, чуть дрожащим голосом спрашивает Кеша, и побелевшие губы плохо слушаются. Он спрашивает, хотя и сам может сказать, в чем тут дело.

– Из Вычедольской прокуратуры пришла бумага на имя командира батальона. Здесь вот пишется, что Стручков и Краев задержаны при каком-то крупном грабеже. Привлекаются к уголовной ответственности за это и другие преступления. В одном из этих «других» за несколько дней до призыва в армию участвовали вы. Кража цемента. Было такое? – Не дожидаясь ответа, ротный продолжает: – Это из показаний Стручкова. Цемент был вывезен со стройки на вашей машине и доставлен гражданину... – Максимов ищет глазами нужную строчку, – гражданину Бранцеру. Вспомнили?

Голова у Кеши становится тяжелой, в ушах – монотонный комариный звон. Мысли вязкие, липкие, как свалявшиеся в кармане леденцы. И ни одной целой мысли – все жалкие обрывки. Ясно одно: Миха и «мелкий» попались, клубок начал распутываться, и воровство цемента раскрылось. Миха из тех подонков, которые, если тонут, то тянут за собой всех, кого только можно зацепить. То ли спокойнее им от этого погибать, то ли считают, будто меньше перепадет, если много действующих лиц.

– Мне нужно все знать об этой краже, – говорит Максимов. – Я не думаю, что вы с восторгом смотрите на перспективу сесть на одну скамью с этими... гражданами. Рассказывайте все.

Кража, преступление, показания, прокуратура... Минуту назад эти страшные слова не имели к Кеше ни малейшего отношения. И вдруг они обрушиваются на него, готовы раздавить, как жука. Князь почти физически чувствует непосильную тяжесть этих слов, понимает, как беззащитен, как жалок перед этой бедой. И он еще мог спокойно спать, когда беда ходила вокруг него, словно примеряясь, с какого бока хватить. Он маршировал по плацу, ездил по аэродрому, бренчал на гитаре, веселился в свое удовольствие и ни разу не подумал, что для него уготовлена мина с часовым механизмом. Загреметь за решетку вместе с Михой и этим скользким обрубком по фамилии Краев – об этом ли он мечтал? Главное, сейчас, когда служба пошла более-менее прилично, когда он почувствовал себя человеком...

– Киселев, вы меня слышите? – Максимов с тревогой вглядывается в бледное лицо Кеши.

– Слышу.

Ему кажется, что капитан смотрит на него с отвращением. Знает ли он об их отношениях с Женей? Если знает, то имеет полное право плюнуть ему сейчас в физиономию... Нет не плюнет, он недурно воспитан.

– Что с вами?

«Млею от счастья, – думает Князь. – Неужели не заметно?»

– Ничего, – говорит он вслух. – Сейчас расскажу. Не знаю, с чего начать.

– Нет, Киселев, вам надо успокоиться, – говорит ротный. – Идите и успокойтесь. Я буду здесь.

Кеша выходит из канцелярии и натыкается на Шевцова.

– Ну, что там?

– Послал успокаиваться.

– Да, история...

– Ты знал?

– Ротный в двух словах объяснил. – Шевцов переживает так, словно эта история с цементом произошла здесь, в армии. – Ну, как ты мог на это пойти?

– Как мог? – со злостью переспрашивает Кеша. Ему кажется, что Шевцов переживает только за репутацию взвода, а на Кешу ему наплевать. – Как мог? А ты не знаешь, как это делается? Заставят – как миленький сможешь! Думаешь, ты бы не пошел, если б знал, что тебя, как поросенка, прирежут за первым же углом?

Кеша почти переходит на крик. В нем теперь нет страха, в нем кипит злость. Он не замечает, как вокруг собираются парни, как приоткрывается дверь канцелярии и за ним наблюдает ротный.

– Тебе когда-нибудь нож к горлу приставляли?.. Эти гады шутить не любят, они по два, а то и по три срока тянули, человека на тот свет отправить – легче, чем высморкаться.

Парни еще никогда не видели Князя таким. Все были уверены, что его невозможно довести до такого бешенства – уж больно легко живет человек. А тут чуть ли не истерика.

– Кеша, что случилось? – спрашивает кто-то из солдат.

– А вам какое дело? Пожалеть охота? Собрались на полеты, ну и чешите!

Шевцов делает знак, чтобы Князя оставили в покое. Максимов прикрывает дверь.

Нервная вспышка проходит так же быстро, как и началась.

– Кому на полеты, марш в парк!

Это дежурный по роте. Его словно не слышат.

– Хватит киснуть, – говорит Шевцов. – Ничего еще не известно.

– Не известно, сколько мне придется куковать, остальное все известно. Как говорится, суду все ясно. Там и цемента было, еш-клешь...

Парни мало что уясняют из Кешиной тирады, но от расспросов воздерживаются. Понимают, что ему и без этого тошно.

– Пошли в парк – время, – говорит, наконец, Шевцов. – Ты, Кеша, не очень нос вешай, может, обойдется.

Князь слушает, как удаляются шаги, как в последний раз хлопает входная дверь.

«Что, жук цементный, допрыгался? – думает Кеша. – Папа Тур сухарей тебе не насушит в дальнюю дорогу, в казенный дом».

Все справедливо, пенять не на кого. Он еще тогда, увозя цемент со стройки, был убежден, что рано или поздно воровство всплывет и его возьмут за жабры. Вот и взяли. Все по справедливости.

Сейчас чего нюни распускать? Надо идти к ротному на исповедь. Конечно, ротный ни сзади, ни спереди на святого отца не похож, но Кеше захотелось исповедоваться, излить душу. Нервы, как перетянутые струны, требуют разрядки.

Князь разглаживает под ремнем гимнастерку и направляется в канцелярию с таким видом, как если бы телешом шел в крапивные кущи.

Кеша удивляется своему спокойствию – откуда оно вдруг? И речь складная, словно книгу читает, и не особо волнуется. Не слишком ли бесцветно рассказывает? Так говорят о чем-то совершенно не главном или в школе отвечают по хорошо усвоенному предмету. Но Кеше это безразлично. Максимов не судья и не адвокат, ему просто «нужно знать». Нужно, так слушай.

Ротный – само внимание, хотя на лице не видно каких-нибудь эмоций. Иногда он с новым любопытством начинает рассматривать рассказчика, просит что-то уточнить.

Наконец Кеша замолкает, и в канцелярии повисает тишина. Слышно, как подметает в коридоре дневальный. Мимо окон урчит и простужено чихает запоздалая машина. Это Жидков, у него последние два дня карбюратор барахлит – зарегулировал, поди, а помощи ни у кого не просит, считает, после этого начальство будет считать его неумелым водителем. Он такой, этот Жидков: начальство не так на него глянет, он аппетита лишится и бессонницей мучиться будет.

– Страх мой – враг мой, – задумчиво говорит ротный. – Вы не замечаете, Киселев, что страх иногда действует на вас парализующе? Первый раз я об этом подумал после случая с радиатором. Кого-то страх заставляет действовать, искать выход, наконец, побеждать самого себя, а вас – парализует.

– Я не трус, товарищ капитан, – с вызовом говорит Кеша. – Вы меня с кем-то путаете.

– Трусом я вас, кажется, не назвал. Когда человек не может сладить с собой, это не всегда трусость. У вас это безволие, бесхребетность, если хотите. Вы сами подумайте. Стоит вам представить, как трудно бежать в противогазе, и у вас подкашиваются ноги. Какой-то жалкий проходимец пригрозил вам ножом, и вы, как овца, идете воровать цемент. А радиатор? В первые минуты не смогли побороть безволие, а потом стыдно было сознаться.

– Что теперь об этом говорить? Поздно...

– Не умирать ли собрались? – усмехается ротный. – А если нет, то вы должны на всю жизнь запомнить, что от безволия до беды, вроде вашей, воробьиный скок. Так что, пока не поздно, осваивайте науку побеждать самого себя.

«Чего он взялся воспитывать? – с нарастающим раздражением думает Кеша. – Опоздал малость, теперь меня вычедольский суд будет воспитывать...»

При мысли о Вычедоле у него сжимается сердце. Возвращение солдата в родные края... А что Женя о нем подумает? Папочка капитан, конечно, все ей доложит. Вот, мол, к кому ты на почту бегала – к вору, рецидивисту!

– Пора, Киселев, прощаться с беззаботным детством. Время мужать, а вам хоть слюнявчик подвязывай.

Глаза у Кеши становятся холодными, колючими.

– Спасибо за напутствие, товарищ капитан, но все-таки поздновато...

– Не надо раньше смерти умирать, Киселев.

После короткого раздумья Максимов спрашивает:

– Скажите, почему вы тогда, в Ведьмином логу, полезли в ледяную воду?

– Надо было, вот и полез.

– Так просто?

– Это мне надо было, лично мне… Думал, если смогу залезть в воду, прочищу трубу, значит я не хуже других.

– Вот-вот! Иначе с вами и не следовало бы заводить этот разговор.

– Да зачем он вообще нужен, этот разговор? – не выдерживает Князь. – Отслужил я, товарищ капитан, все!

– Сами себя демобилизовали, – усмехается ротный. – А может, сделаете милость, задержитесь малость? Очень обяжете нас, недостойных.

– Что мне тут делать? – довольно грубо отвечает Князь.

В эту минуту он ненавидит Максимова за его издевательский тон. Ротный чувствует это, он, как может показаться, даже рад Кешиной злости.

– Найдется что делать. Вы же комсомолец. А комсомольская организация, думается, не отпустит вас без напутственного слова.

Кеша резко встает:

– Разрешите идти, товарищ капитан!

Ротный тоже встает. Голос его теперь резкий:

– Вы лучше на себя обратите этот гнев, товарищ Киселев! Не умеете? Учитесь! Уж больно вы себя жалеете, как я погляжу.

– Извините, товарищ капитан, но мне кажется, что в детстве вы гусей любили дразнить!

Кеша выговаривает это побелевшими губами. Капитан теперь с удовольствием наблюдает, как на Кешиных скулах вздуваются желваки, как от негодования и волнения тяжело поднимается грудь, мечутся в глазах бешеные огоньки. За строгостью Максимова угадывается едва ли не одобрение, взгляд словно говорит: «Молодец, злости больше, злости! Не разводи нюни! Чем строже будешь относиться к себе, тем добрее к тебе люди».

– Ладно, Киселев, идите. Думать идите. Очень полезная это работа – думать... хотя для вас, может, и непривычная.

Кеша почти выбегает из канцелярии. А капитан долго сидит за столом. От его насмешливости не остается и следа. Он еще раз внимательно перечитывает письмо из вычедольской прокуратуры. Задержав взгляд на последней строчке, усмехается:

«Думать всегда полезно. Вот пусть и поразмыслит, пусть попрощается с детством...»

На кой дьявол сегодня такой день? Небо ярче авиаторских погон, с крыш льют водопады, птицы не смолкают, надрываются в пении. Ведь все это должно случиться в пасмурный день! Небо смеется, а у Кеши на душе сплошные слезы, всегда корректный капитан издевается над его несчастьем. Все перемешалось. Да еще Марфутин наверняка устроит ему теплые проводы в тюрягу – кто же его отпустит туда с комсомольским билетом в кармане?

Кеша не находит себе места, бесцельно слоняется вокруг казармы, по спортгородку. Непривычно тяжелые – «взрослые» – мысли жерновами ворочаются в голове, перемалывая события сегодняшнего дня. Когда в памяти вновь и вновь всплывает красная, обрюзгшая от водки Михина физиономия, Князь невольно сжимает кулаки. На суде Кеша попросит не слова. К чему тут слова? На суде он попросит разрешения врезать разок по этой неприличной физиономии. Не разрешат, ведь. А какой это был бы удар! Кеша вдребезги расшибет свой кулак, но зато ворюгу Миху уже не нужно будет судить, хватило бы этого удара.

Вечером возвращаются с аэродрома парни. По их взглядам и по тому, как они держатся, Кеша делает вывод, что первое обсуждение письма из Вычедола состоялось. Взгляды разные – сочувствующие, осуждающие, просто любопытные.

Перед ужином, пробыв у ротного добрых полчаса, Марфутин подходит к Кеше и, глядя мимо него, с преувеличенной деловитостью говорит:

– Такое дело, Киселев... Сегодня собрание будет, твоя явка обязательна. В общем, разговор соответствующий...

– Ясно, Марфуша. Теплые проводы.

– При чем тут проводы...

– Ну, а как же? – усмехается Кеша. – В тюрягу-то надо меня проводить, чтоб честь честью.

Марфутин краснеет, переминается с ноги на ногу.

– Это ты зря. Мы должны поговорить... В общем, сразу после ужина.

На самом видном месте, у тумбочки дневального, уже красуется объявление: «...Повестка дня: разбор персонального дела комсомольца Киселева». Марфутин времени зря не теряет.

... – Пусть сам расскажет, как было дело!

Собрание выжидающе смотрит на Князя. Тот поднимается и, ни на кого не глядя, начинает рассказывать. Говорит плохо, сбивчиво, упуская подробности, возвращаясь к ним. И голос какой-то не свой, придавленный. Будто Кеша, перед тем как говорить, взвалил себе на спину мешок того самого цемента. Ротному рассказывал куда лучше. Когда на тебя смотрит один человек, пусть даже командир роты, это еще ничего. Но если в тебя ввинчиваются десятки взглядов тех, с кем ты почти год хлебал из одного котелка, делил радости и печали, это дело совсем иного порядка.

Когда Кеша прочитал перед ужином объявление о собрании, он даже хмыкнул: чешуя, дескать, против того, что его ждет в Вычедоле. Собрание – не суд, да и парни все свои. А тут вдруг почувствовал себя на суде. Судьи – Максимов, Тур, Савельев, другие офицеры и вся рота.

Минуту никто не берет первого слова. Поймав на себе взгляд ротного, Жидков решает, что о нем могут подумать плохо, если он не выступит первым, и тянет руку. Он – солдат второго года службы. Начинает Жидков едва ли не с международного положения. Наконец переходит к родной своей роте:

– Наша рота всегда была на хорошем счету в батальоне. Даже в гарнизоне. У нас самый большой процент отличников боевой и политической подготовки. Все инспекторские проверки...

– По делу давай!

– Верно! Расхвастался...

– Не перебивать выступающего! – строжится председательствующий. – Продолжайте, Жидков.

– И вот попался один такой, по фамилии Киселев, который зачеркнул все, чего мы достигли до него. – Жидков косится на ротного – ему должно это понравиться. Но ротный даже головы не поднимает, словно происходящее тут нисколько его не интересует. – С первых дней у него пошли наряды вне очереди, губа... то есть, гауптвахта. Два раза там побывал – это же надо! Я скоро своё отслужу, но ни разу там не был. А нарядов сколько нахватал? Мне бы за десять лет столько не иметь.

– Ты ж у нас хороший!

– Да, хороший! А что плохого в том, что я хороший?.. Пошел Киселев в увольнение – подрался. Было у нас когда-нибудь такое? Не было. Радиатор размял Калинкину – скрыл. Как день начинается, так Киселев, Киселев, Киселев. Пуп земли! Носятся с ним, как с писаной торбой, а он...

– Ты говори о том, что случилось!

Это голос Калинкина.

– Не перебивать выступающего!

В висках у Кеши начинают стучать молотки. Он сидит на стуле впереди всех, обособленно, как на скамье подсудимых. Сидит в такой напряженной позе, что кажется, будто тело скособочилось, вот-вот грохнется на пол. Перед ним только председатель собрания и секретарь с бесстрастным лицом. Князь только по голосам угадывает, кто говорит, кто реплики бросает.

Заканчивает свое выступление Жидков, садится.

– А какое твое предложение, Жидков?

– Предложение? – На несколько минут воцаряется тишина. Жидков косится на ротного. Хоть бы глаза поднял, парень тогда бы понял, что хотят сотворить с Князем. – Мое предложение – исключить из комсомола.

Взрыв голосов. И не понять, одобряют предложение или нет. Кеша отчетливо различает только голос Калинкина:

– Вот деляга! Какой он у нас хороший…

– Калинкин, ты все выкрикиваешь, вот и скажи.

– И скажу! – моментально вскакивает Калинкин. – Месяц назад Киселеву присвоили звание отличника боевой и политической подготовки. За что присвоили? Почему Жидков об этом не сказал? А на днях Киселева назначили старшим водителем, присвоили ефрейтора. За что? Тоже промолчал. А я скажу, за что. За то, что Кеша пересилил себя, сделал то, что Жидков ни за что бы не сделал.

– Я на губу не попадал! – напоминает Жидков.

– Верно, не попадал. Ты пришел в армию тихеньким мальчиком, тихо служишь, на гражданке тихонько будешь жить, всех слушаться. Наверно, только помирать будешь буйно.

– При чем тут я?

– А при том, что тебе никогда не понять Киселева, а первым взялся судить. Ты специально мозги нам пудрил, чтобы и тут казаться хорошим!

– Калинкин, прошу, без выражений!

– Ладно, буду без выражений... Ты говорил о драке, хотя прекрасно знаешь, что он не хулиганил, а пацана защищал. Благодаря Кеше пацана забрали от отца-алкаша и поместили в детдом. Да если бы Кеша тогда не подрался с тем алкашом, я бы, может, уважать его перестал!

– Да он же его по дружбе выгораживает! – кричит Жидков. – Не видно, что ли?

– Он верно говорит! – ополчаются на Жидкова.

– Тебя-то самого будет кто по дружбе защищать?

– Не перебивать выступающего! А ты, Калинкин, о Киселеве говори, а не о Жидкове.

– Я и говорю о Киселеве. Вы все знаете, каким он пришел в армию. Изменился с тех пор? Изменился. Кто ему помог измениться? Все мы – и Шевцов, и командование ротой, и комсомольская организация. Я против предложения Жидкова! По-моему, нам сегодня нужно решать такой вопрос: совершил бы Киселев это преступление сейчас? Я его и спрашивать не буду, потому что знаю: не совершил бы. Мое предложение – объявить комсомольцу Киселеву строгий выговор.

– У меня вопрос: а что, сядет он комсомольцем?

Воцаряется тишина. Потом кто-то негромко говорит:

– Да, ребус...

– Почему ребус? Может, его не засудят.

– Возьмем на поруки?

– Тише, товарищи, кто хочет выступить?

– Напишем в прокуратуру, что он давно исправился...

– Правильно, характеристику от комсомольской организации!

– Землянский поможет...

– Сначала надо разнюхать, что к чему!

– А ты меньше нюхай, а больше башкой работай...

– Тише, товарищи! Кто хочет...

– Ох, дети, дети...

– Не знаю, на какие поруки? Человек преступление совершил, а они – поруки! Детский сад...

Собрание перестает быть собранием. Председатель теряет всякую надежду навести порядок и теперь грозится закрыть собрание. Ни ротный, ни старшина, ни офицеры не вмешиваются, как воды в рот набрали. Кеша сидит в прежнем сгорбленном положении и боится даже повернуть голову.

Трудно сказать, до чего бы докричались комсомольцы. Но вот берет слово капитан Максимов, и споры смолкают.

– К тому, что тут говорили и кричали, мне добавить нечего. Вы хорошо различаете, где черное, где белое. Только я вынужден просить прошения у комсомольского собрания. – Ротный чуть заметно улыбается. Парни переглядываются в недоумении. – Я вам вначале не до конца дочитал письмо из прокуратуры. Всего одну строчку не дочитал. О том, что дело Киселева прекращено по статье шестой – за изменением обстановки.

Кеша так резко поворачивается, что едва не падает со стула. Шутит Максимов, продолжает над ним издеваться? Но какие могут быть шутки на комсомольском собрании?

– А…– Князь хочет что-то спросить, но слова улетучились, ни одного не помнит.

– Что «а»? – улыбается одними глазами ротный. – Хотите спросить, Киселев, что такое «изменение обстановки»? Это то, о чем говорил Калинкин. А еще то, что вы – военнослужащий.

– А почему... – Проклятый язык! Когда не нужно, он работает, как пропеллер. Кешин вид начинает потешать парней, которые опомнились быстрее него. – А почему вы утром промолчали?

Подумать только – он еще смеет предъявлять какие-то претензии! Ну и подсудимые нынче пошли!

– Неужели обиделись? – с шутливым участием спрашивает ротный. – Надо же было как-то заставить вас серьезно задуматься. Думать всегда полезно, я вам уже говорил. Только думать надо добросовестно, особенно над такими вот вещами. Надеюсь, комсомольцы помогли вам сделать переоценку некоторых ценностей.

Прокуратура, преступление – все это начинает терять реальные очертания, расползаться и превращаться в туман. Кеша не знает, плакать ему или смеяться от радости. Хочется одновременно и то и другое.

– И вот что я вам скажу, Киселев, – продолжает ротный уже без тени улыбки. – Для вас оказался спасительным тот факт, что вы служите в Советской Армии, что служба за последнее время пошла на лад. Армия спасла вас от беды. Армия не требует слов благодарности, но вы все же подумайте, как расплатиться с этим долгом. Ну, а какое наказание определит вам комсомольское собрание, это уж его дело. У меня все.

Собрание растянулось, потому что высказаться хотелось едва ли не каждому. Приходилось Князю и краснеть, и бледнеть, но все время его не покидало ощущение, что он заново родился на этот свет.

Из комсомола Князя не турнули. Однако выговор влепили крепкий. Называется он так: «…с занесением в учетную карточку».

Ночь. Угомонились все, кроме тех, кому устав предписывает неусыпное бдение. Спит природа, спит техника в автопарке, на табуретах спят гимнастерки с голубыми погонами. В воздухе клубятся солдатские сны – цветные и черно-белые, немые и озвученные родными голосами. Если бы Кеша не боялся спугнуть чужие сны, он бы сейчас спел арию, может, сплясал бы, покувыркался в проходе между рядами солдатских кроватей. Но Князь смирно лежит с открытыми глазами. Капризный лик луны успевает переместиться из одного угла окна в другой, а Кешу никак не может одолеть сон. Парень, должно быть, не решается расстаться на время сна с ощущением счастья. Привалило же!

Чем недовольна луна? Почему у нее такая кислая физиономия? Разве можно чем-то быть недовольным в эту чудную ночь?

В эту чудную ночь парни не успевают досмотреть любимые сны, а Кеше так и не удается сомкнуть веки. Сны разлетаются розовыми брызгами при первых же звуках сирены, а от крика дневального они вовсе испаряются:

– Рота, подъем! Тревога!

Поскольку Князь не спал, он первым выскакивает из казармы, первым заводит свой топливозаправщик и раньше других выезжает из ворот парка.

Разинув рот от удивления, дневальный по парку долго провожает взглядом машину. Он мог бы поклясться, что двигатель заправщика ревел Кешиным голосом и даже выводил какую-то удалую мелодию.