Продается дом с кошмарами

Часть первая. НОЧЬ

Бояться не надо — это ветка стучит в стекло. Больше некому: даже самый последний дурак не станет бродить по улицам в такую погоду и ломиться в чужие окна. Здесь, в глухомани, и спать-то, наверное, ложатся часов в восемь. Даже собак не слышно…

Вот говорят, в деревне тихо. Ерунда! Сад так и гудит дождём. Кажется, что там исправно, без перебоев работает громадная машина. Ближние деревья трещат на ветру, а в трубе — она, наверное, как-то неправильно сложена — стоит дьявольский вой, от которого душа уходит в пятки.

Интересно, можно ли влезть в дом через трубу?

Костя с головой накрылся одеялом. Оно пахло лежалой сыростью. Есть в этом запахе что-то сиротское: «один, один во всей Вселенной…» Хорошо бы теперь заснуть! Спать, спать, спать…

Не спится. Чем больше себя уговариваешь, тем меньше толку. На стуки в окно и пинки в дверь можно наплевать, плохо другое: молнии вспыхивают поминутно. Тогда белый, слепящий, без единой тени свет озаряет все углы. Смотри, мол, Гладышев, и запомни навек: вот шифоньер с захватанными дверцами (сослан сюда в переходный — от совка к гламуру — период), вот обои в цветочек (хорошо, что при свете молний не видно, какие они розовые). Вот стол, который явно свистнули из бывшей конторы Колдобина-папы, а вот крохотная репродукция «Девятого вала» на стене — буря в кошачьей миске. Такой же «Вал» висит на кухне, а вчера в чулане Костя нашёл ещё один экземпляр, драный, в гипсовой раме, которую, кажется, пробовали грызть мыши.

Едва вся эта дребедень вспыхнет — отчётливо, до рези в глазах — тут же наступает тьма. Хоть выпучи глаза, хоть зажмурься, она одинакова. В её слепой черноте плавает единственное зелёное пятно. Это призрак, тень зеркала, которое стоит на столе и послушно отражает невыносимый свет.

Вот молния гаснет, и Костя начинает считать. Всякий раз на счёт «два» дом низвергается в тартарары. Кровать вздрагивает, как живая. В такт небесному рыку в шифоньере тренькают друг о друга пустые проволочные плечики. Это значит, гроза совсем рядом.

Конечно, если хорошенько накрыться одеялом, молний не видно, зато все звуки почему-то делаются ярче и одушевлённей. Например, этот противный стук в окно. Если так стучит ветка, то ветка слишком увесистая и настырная. Слева сирень скребётся о стену — почему так громко скребётся? И что может настолько тупо биться в дверь?

Ответов на эти вопросы у Кости не было: он не так уж хорошо знал сельскую жизнь. Конечно, все эти звуки вполне естественного происхождения — и скрип на лестнице, и шуршанье в коридоре. Даже топот над головой! Там, на чердаке, живут страшно беспокойные и толстопятые голуби. Они боятся грозы. Всю ночь они, дурачьё, переминаются с ноги на ногу и урчат. А за стенкой кто-то хрустит. Грызун?

Ба-ба-бах!

Наконец это случилось одновременно: Костя услышал грохот и в двадцать пятый раз за ночь увидел на стенке «Девятый вал». Сразу несколько молний затрещали, как хворост. Гром злобно долбанул землю и раскатился по небесам. Нет, тут не заснёшь!

Костя вспомнил, что на столике в гостиной лежит початая пачка земляничного печенья. Оно, правда, отдавало не земляникой, а дешёвым шампунем, но воспоминание о нём вызвало голодный спазм. До чего скучно лежать в кровати при свете молний! Может, завесить окно скатертью? Нет, лучше представить себя звездой, которую одолевают папарацци и поминутно фотографируют со вспышками. Но при этом терзаться голодом совсем необязательно!

Костя встал и вышел на лестницу. Окон здесь не было. Никаких молний — наоборот, темно, как в кармане (опять из-за гроз перебои с электричеством!) Чтоб не свалиться на ступеньках, Костя осветил себе путь мертвенным огоньком мобильного телефона. Так он добрался до прихожей, где споткнулся о собственные кроссовки, которые широко разбрелись, так что казалось, их не пара, а штук семь.

Осталось пройти коротенький коридорчик. За стенкой кто-то тоненько и сипло запищал. Это ещё что такое? Истерика у мыши? После встречи с кроссовками Костя светил только себе под ноги и прозевал момент, когда к его лицу плотно, по диагонали, прильнула паутина. Кто-то нахальный — да паук, кто же ещё? — торопливо пробежал по его лбу и углубился в шевелюру.

«Тьфу, скоро буду, как профессор Безносов, рассадником всякой дряни!» — подумал Костя.

Он энергично затряс головой. Паук должен был выпасть, но не выпал. Во всяком случае, Косте казалось, что кто-то по-прежнему бродит в его волосах от уха до уха. Даже печенья расхотелось.

Именно в эту минуту Костя ступил в английскую гостиную. Мобильник он выключил: в гостиной было два большущих окна, и в них как раз воссияла очередная молния. Свой взгляд Костя заранее направил на столик у кресла, что стояло против камина. Пока небесное электричество работало, стало ясно: печенье на прежнем месте.

Заметил Костя и кое-что ещё. Ему показалось, что в кресле кто-то сидит! Чья-то голова явно возвышалась над покатой спинкой. Что это значит? Кто-то пробрался в дом?

Костины ноги в пластиковых тапочках так и приросли к полу. Как нарочно, блеск молний сменила тьма египетская. Только гром яростно молотил по своим небесным сковородкам, да скрипело за окном дерево, да пищал кто-то в коридоре. По Костиным волосам прошёл ледяной ветерок ужаса. Пленный паук оживился. Он решил покинуть своё ненадёжное укрытие и сбежал Косте за шиворот.

Но сдался Костя не сразу. «Померещилось! — сказал он сам себе мужественным внутренним голосом. — Примстилось. После всего, что было, немудрено…»

Он сделал несколько шагов вглубь гостиной и стал ждать очередной молнии.

Как назло, в небесах случилась какая-то заминка. Гроза не то чтобы стихла, но присмирела. Пара блеклых вспышек мелькнула далеко в стороне, а гром отозвался только на счёт «шесть». Разглядеть кресло в таких условиях было невозможно.

Костя собрался с духом и вытянул вперёд руку с мобильником. Тусклый луч с трудом одолел темноту и обрисовал знакомую спинку кресла. Сверху явно торчала чья-то беловолосая голова.

— Эй! — окликнул Костя незваного гостя.

Голова не шевельнулась, никто не ответил. Да никого, кроме Кости, в этой комнате и не было — он был готов в этом поклясться. Даже сквозь гром, скрип и шум он почуял бы живое дыхание, уловил бы самое слабое движение. Знал ведь он, что в эту минуту проклятый паук ищет выхода у него под рубашкой и бегает вдоль позвоночника! Слышал, что в коридоре психует мышь, а на чердаке топчутся голуби!

Но в этой комнате тихо. Абсолютно тихо.

Костя опасливо обошёл кресло слева, прислонился спиной к камину. Это было хорошее место: на всякий случай под рукой есть кочерга и совок. Затем Костя снова включил мобильник и осветил кресло.

То, что он увидел, его ошарашило. В кресле в не очень удобной позе сидела старуха. Совершенно незнакомая старуха в ситцевом платье в цветочек! Старуха не шевелилась. Её длинные руки неподвижно лежали на коленях, а голова чуть склонилась набок.

Страшная это была голова — седая, бледная, с таким странным выражением лица, какого не бывает у живых людей. Ещё бы! На темени старухи зияла страшная чёрная рана, вокруг которой колом стояли пропитанные кровью волосы.

Ветер выл в трубе. На столике рядом с креслом из рваной пачки торчало земляничное печенье.

Несколько минут Костя простоял молча. Был он так же неподвижен, как ближайший шкаф, так же тих и без единой мысли в голове.

— О-о-о! — наконец простонал он и не узнал собственного голоса.

Да и всё вокруг сделалось теперь чужим и невозможным. «Чёрт, чёрт! — то ли про себя, то ли во всё горло (он и сам не понял) ужаснулся Костя. — Опять? Но кто это? Почему? Причём тут я? Лучше б вместо этой старухи прилетели инопланетяне… Кто она такая? Как здесь оказалась? Неужели процентщица? Что я несу, процентщица была у Достоевского… Теперь меня точно посадят!..»

Подоспевшая молния именно в эту минуту треснула за окном. Она ещё раз показала Косте страшное старухино лицо и нелепое платье в цветочек.

«Да в этом кошмаре я до утра не доживу! Надо бежать, бежать! — спохватился Костя. — Но куда? Автобус будет только в девять. На дворе чёрт знает что творится, грязи по колено. И потом, если я сбегу, это покажется подозрительным. Подумают, что это я… Нет, надо что-то делать! А что именно?… Опять эта мерзкая тачка? Нет, ни за что! Трогать руками труп? Тащить? Опять?..»

Все эти слова и мысли пронеслись в Костиной голове, устроенной далеко не бестолково, и улеглись в простой план. Знакомый, отвратительно ясный план.

Костя отправился в сени. Там он надел толстые резиновые перчатки, в которых раньше бабушка Колдобиных кропила ядами смородину. Здесь же стояла тачка. Костя назвал её мерзкой, но это была отличная тачка — немецкой фирмы, вместительная, лёгкая и бесшумная на ходу.

Костя вкатил тачку в гостиную. Он попытался передвинуть в тачку мёртвую старуху, но труп уже окоченел и оказался страшно тяжёлым. Наконец Костя добился того, что тело улеглось, как надо, не вываливалось и не кренилось набок.

Теперь можно было надеть тёмно-зелёный, до пят, дождевик. На его рукаве сиял герб города Нетска. Этот дождевик вместе с транспарантом «Нет!» бабушка Колдобиных получила бесплатно во время последней предвыборной кампании, которая пришлась на слякотное время. Дождевик был широкий, с капюшоном. Когда Костя в нём не поворачивался спиной (там было написано «Брюкин — наш мэр!»), то он очень походил на Скитальца Синих Миров Рагмора. Это сходство грело Костину душу.

К дождевику полагались либо резиновые сапоги Колдобина-папы, тяжёлые, как колоды, либо глубокие калоши той же бабушки. Последние были предпочтительней. Правда, чтоб не терять их на ходу, надо было выучиться особой походке, напоминающей шаг ансамбля «Берёзка», то есть не слишком отрывать ноги от земли. Последнее время у Кости это получалось.

Шурша дождевиком и шаркая калошами, Костя выкатил тачку в ночь. Труп он накрыл куском толстой парниковой плёнки и аккуратно подоткнул её со всех сторон.

Трудности начались уже на крыльце: ветер попытался загнать Костю назад, в сени, окатив холодным дождём. Капюшон слетел, в ушах засвистело. Скрепя сердце, Костя по-бабьи затянул капюшон верёвочкой и завязал её под подбородком. Так Скиталец Синих Миров превратился в глупую матрёшку. Но стоит ли обращать внимание на детали в страшный ночной час?

У Колдобиных на заднем крыльце имелись не только ступеньки, но и пологий пандус (по нему вкатывали в дом стройматериалы, если шёл ремонт, а также баллоны с родниковой водой и тару с провизией). Тачка легко скатилась по бетонной горке и погрузилась в жидкую грязь.

Дорогу к пролому в заборе Костя знал хорошо. Только вот дождь, густой, как душ, подбирался то с одной, то с другой стороны, бил то по одной, то по другой щеке. Тачка, несмотря на все свои немецкие совершенства, тоже шла по грязи туго. Костя быстро запыхался и взмок. Между тем гроза, побродив по окрестностям и соскучившись там, вернулась в Копытин Лог. Как и час назад, она буянила прямо над дачами.

Час назад — так недавно! — Костя преспокойно лежал в кровати, ругал «Девятый вал», голубей на чердаке и ветку за окном. Теперь он бы всё отдал, чтоб вернуть эти счастливые минуты. А ещё лучше вернуть вчерашний вечер, когда и грозы-то никакой не было…

Теперь гроза была, а сам Костя толкал по грязной тропе тачку с мёртвой старухой. Он объезжал, как мог, мусорные кучи, которых всегда полно за огородами. Он вздрагивал, когда ветвистая молния с глухим треском повисала прямо перед его носом. То, что тут же грянет гром, он знал и потому считать не начинал, а только отплёвывался от дождя. Ещё он жмурился, когда в диком белом свете вдруг вместо потёмок воздвигались рядом с ним громадные деревья. Днём они выглядели куда скромнее! Проявившись резко, как в цифровом изображении, каждым своим листиком, побегом и веточкой, деревья тут же меркли, а громовый залп заставлял Костю присесть.

Один удар оказался чересчур могучим и близким. Костя опешил и сбился-таки с аллюра «Берёзки». Он сделал чересчур резкий шаг, и его нога в тонком летнем носке погрузилась в холодную грязь. Костя тут же исправил оплошность, вернул ногу в калошу, но туда успела уже налиться дождевая вода. Теперь носок противно леденил ногу.

«Бред! Тащу труп старухи, как какой-нибудь Хармс. Тот ведь тоже был писателем… Но про старуху-то он выдумал, это просто абсурдистский приём. Почему же у меня все трупы настоящие?» — бормотал Костя, из последних сил толкая тачку.

В обычное время и в обычной обуви ходу до оврага было от силы минут шесть. Теперь же дорога тянулась бесконечно. Костя не шутя боялся не поспеть к рассвету. Наконец показался знакомый поворот. Где-то рядом должна быть изба Каймаковой, а дальше дом аптекарши. Разглядеть эти примечательные строения Костя сейчас не мог, да и некогда было. Он подкатил тачку к обрыву, снял клеёнку и опрокинул свой груз в овраг.

Труп старухи неохотно сполз в темноту. Глубоко ли вниз он свалился или прицепился у самого края, Костя не знал, а заглядывать в овраг с высоты боялся, будто старуха могла утянуть его с собой в свою страшную бездну.

Дождь лил, как из ведра. Высоко над Костиной головой и внизу, в овраге, шумели, качались и размахивали мокрыми ветками деревья. Когда били молнии, ближний лес вставал вокруг белой стеной, а потом темнота разливалась на весь мир. Трудно было представить, что есть где-то города, специально оборудованные для людских удобств, есть тихие тёплые квартиры, увеселительные заведения, мягкие матрасы, тостеры, кофемолки, сладкий чай…

Да нет ничего этого! Есть только мрак, только льющиеся воды, грохот, лес, страх, зверьё в норах!

— Простите меня, — вдруг сказал Костя невидимым деревьям, которые качались вокруг него. — Я сделал нехорошее дело. Это неправильно, но я ни в чём не виноват. И я боюсь. Простите!

Он попытался скомкать и засунуть в тачку кусок плёнки, который покрывал тело старухи. Плёнка с непонятной силой рвалась на ветру из Костиных рук, будто хотела улететь вслед за трупом туда, откуда не возвращаются.

— Бежать! Бежать! — повторял Костя, борясь с плёнкой и плача дождевыми слезами.

Однако и умом, и неуместной, как всегда, совестью, и левой ногой, по которой от мокрого носка бежала волнами гусиная кожа, он понимал: бежать трудно, бежать долго, бежать не получится. Да и ни к чему!