Сергей Барсов Продавец льда

1

Аттвуд знал, что ждет его в галерее, и все же ему сделалось не по себе. Глаза у всех «экспонатов» были закрыты, но ему все время казалось, будто они смотрят на него. Кристаллы, стоявшие поодаль, причудливо искажали и дробили гранями силуэты заключенных в них тел, и от этого землянину делалось еще хуже. Он туго завернулся в электроплащ, но так и не согрелся толком.

Особенно поразил его старик, от шеи до щиколоток обмотанный золоченой лентой, точнее, его поза: он сидел на корточках, расслабленно свесив сухие руки меж острых колен, но узкое морщинистое лицо было запрокинуто к небесам, то ли посылая им последнее проклятье, то ли взыскуя чуда и спасения.

«Ровесник мне, наверное, — подумал Аттвуд. — Посмотреть бы ему в глаза…»

Это странное чувство жалости к давным-давно погибшему старику окончательно определило его отношение и к губернаторской коллекции, и ко всем прочим.

— Пойдемте отсюда, — попросил он губернатора и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу из галереи.

Губернатор усмехнулся и вышел следом. Миновав шлюз-тоннель, они оказались в искрящемся холле губернаторской виллы.

— Не понравилось? Наверное, в первый раз это кажется странным? — спросил наконец барон Ив д'Илэри (для друзей просто Биди), губернатор Ириса.

— Если бы только странным… — ответил Аттвуд. — Скорее отвратительным.

— Это вы еще не видели отвратительного. За отвратительным надо ехать в Столицу. Есть там один тип… Собирает обожженных, полуразложившихся, клочья разные, руки-ноги оторванные — и смеет называть себя коллекционером. Извращенец, наверное. Нормальный человек один раз заглянет в его галерею, а потом полгода лечится от неврозов. Выпить хотите? — поинтересовался барон без всякого перехода.

— Пожалуй. После вашей коллекции тоже стоит подлечиться.

— Тогда идемте в кабинет. — Биди сбросил плащ и остался в угольно-черном облегающем костюме. — Раздевайтесь, там тепло.

Рядом с просто одетым бароном Аттвуд почувствовал себя неловко — сам он вырядился по последней земной моде: жабо, кружевные манжеты, драгоценные камни.

«Странная одежда для космонавта, — подумал Биди. — Впрочем, космонавтов мы здесь не видали лет двести».

— Так что же вам не понравилось в галерее? — спросил он Аттвуда.

— Формально это та же скульптура, только отлитая природой из самого совершенного материала.

— Формально — да, но ведь эта «скульптура» жила так же, как и мы…

— Лет пятьсот назад, — вставил Биди.

— …и до сих пор кажется живой.

— А я кажусь вам злым волшебником или шефом анатомического театра?

— Нет. В анатомичке честнее: все кусочки — по полочкам и баночкам, и под каждым — невнятная латынь, это тоже отвлекает. Никто не равняет свой череп с тем, что стоит за стеклом… — Аттвуд на секунду умолк: он чуть не проговорился о странном чувстве, которое охватило его при виде старика, заключенного в ледяном кристалле. — Мне такое «искусство» кажется симптомом глубокого кризиса.

— Полагаете, нам предстоит покатиться вниз?

— Вы уже покатились, если всерьез считаете это искусством.

— Бросьте. Во-первых, мы никогда не обольщались насчет уровня нашей культуры, а во-вторых, наше искусство просто непривычно для вас. Если судить по книгам, на планете-матери любое новое течение поначалу встречали в штыки.

— Да, бывало. Но мы, похоже, говорим на разных языках: вы называете это искусством, а я считаю, что ваши галереи не имеют к искусству ни малейшего отношения. На Земле вас считали бы вурдалаками и некрофилами.

— Так это на Земле… А здесь не стоит мыслить стереотипами: вас не поймут или, наоборот, поймут слишком буквально, и выйдет скандал.

Мы здесь простые, грубые и гордые — все как один потомки первопоселенцев. Для нас наш «Ирис» то же, что для вас «Мэйфлауэр».

— Спасибо, я учту, но все же останусь при своем мнении: это не искусство.

— Ладно. Но вы хоть согласны, что ни одно общество не может жить без изобразительных искусств?

— Согласен.

— А на вашем корабле много картин?

— Полторы, не больше.

— Вот именно. — Биди поднял палец с губернаторским кольцом. — И на наших кораблях было то же самое: инструменты, машины, приборы, но ни тюбика краски и уж, конечно, ни одной скульптуры, слишком они тяжелы. Полезный вес означал по тем временам предметы, имеющие практическую ценность. Когда наши предки прилетели на Волчий Хвост…

— Волчий Хвост? — удивился Аттвуд.

— Так мы иногда называем нашу планету. Вас я должен предостеречь: от чужака наши такой фамильярности не потерпят.

Говорите «Кельвин-Зеро» или, на худой конец, «Льдина». Так вот, когда они сюда прилетели, то нашли только лед, и ничего больше. Что прикажете делать? Рисовать пальцем в воздухе? А здесь, оказывается, замерз целый народ, причем мгновенно, не успев даже понять, что происходит. Поэтому скульптуры и кажутся почти живыми. Правда ведь?

— Правда, — неохотно признал Аттвуд.

— Ну так попробуйте думать об этом как о разновидности балета: ведь каждый из них застыл в своем собственном, неповторимом порыве.

Кто бы их ни заморозил, мы-то освобождаем их изо льда.

— Но не до конца.

— Не до конца. И учтите еще одно: айскаттинг — общий знаменатель для всех кельвиниан. Сюда ведь прилетел сущий ковчег — американцы, китайцы, русские, прочие народности. Согласитесь, им трудно было вывезти с Земли общую культуру.

— А вы, судя по имени, француз? — спросил Аттвуд.

— Говорят, — усмехнулся барон. — Удивительно, как мои предки умудрились протащить сквозь время и космос родовое имя и титул. А может, и то, и другое — вымысел. Здесь можно было назваться хоть русским царем, хоть воплощенным Буддой.

— И все бы поверили?

— Нет, просто всем было плевать на это. Имели значение только деловая хватка, талант и знания. Правда, наша семья была в привилегированном положении: прадед почти целиком финансировал строительство «Ириса», вложил все свои деньги. То же было и с другими кораблями.

— Кстати, а почему они сели порознь, за тысячи миль друг от друга?

— Полет был долгий, шли компактной группой, капитаны вконец перессорились, вот и сели подальше друг от друга и от греха.

«Шарден», например, опустился в другом полушарии, от них до сих пор нет никаких вестей. А мы, честно говоря, удивились, что ваш модуль сел у нас, а не в Столице.

— Откуда нам было знать, где у вас Столица?

— Это просто самый большой город, потому мы и зовем его Столицей. Думаю, это заметно даже с орбиты.

— Нет. С орбиты все города одинаковы.

Аттвуд тронул один из камней своего браслета, и на его гранях высветились цифры времени стандартного земного цикла.

— Уже ночь, — сказал он. — А мы еще ничего не решили.

— Здесь всегда ночь. — Биди весело посмотрел на землянина. — Интересно мы ведем переговоры: вы все пытаетесь свернуть беседу на репатриацию, а я старательно заговариваю вам зубы. Сегодня мне это удалось с блеском, правда?

— Пожалуй, — улыбнулся и Аттвуд. — Но я все же выяснил кое-что полезное для своей миссии.

— Можно ли узнать, что именно?

— Во-первых, вы очень хорошо помните планету-мать, а ведь вы губернатор, то есть больше других озабочены именно местными проблемами. А во-вторых, вы еще не адаптировались к здешним условиям.

— Почему?

— Вы кутаетесь на морозе, как и я.

— Ну, это естественно. Я же не тюлень какой-нибудь.

— Вот вам еще одно подтверждение. Здесь ведь нет тюленей.

Биди поднял обе руки.

— Капитулирую. Давайте ваш ультиматум.

— Не говорите так: все-таки у нас дипломатические переговоры, здесь нужна точность в терминах. Скорее уж меморандум, а попросту говоря реестр вопросов для моего рапорта.

— Давайте вопросы.

— Во-первых, что вам известно об аборигенной цивилизации?

— Почти ничего. Систематических археологических работ никто никогда не вел, да это и невозможно при такой толщине льда. Наши «старатели» то здесь клюнут, то там, никакого осмысленного порядка.

Ни книг, ни карт мы пока не нашли. То же и в других городах. Погибли они, как вы уже знаете, от холода. Скорее всего, их атаковали каким-то неизвестным оружием. Мы воевали огнем, они, надо думать, холодом. Мой отец — кстати, он оставил довольно толковые заметки об аборигенах — говорил, что случилось это лет за триста до нас. Вот, пожалуй, и все. А отцовы записи я вам дам, почитайте, если хотите.

— В прошлый раз вы упомянули какие-то природные аномалии…

— Вся наша природа — сплошная аномалия: лед и ветер. Правда, лед здесь не тот, что на планете-матери, он плавится при десяти градусах по Цельсию и всегда гладкий. Если его поцарапать, царапина часа через три затягивается. Но при переплавке это свойство почему-то теряется. А что касается аномалий в нашем понимании… я знаю три, и все они рядом. Милях в сорока от Ириса есть настоящее водяное озеро, возникшее черт знает почему. Метров десять прозрачной воды в ледяном блюдце. Его называют Болотом, потому что жизни в нем никакой. Милях в пяти от него стоит Гора-свечка. Это что-то вроде ледяного фонтана: лед словно медленно вытекает из ледяной же горы. Там берет начало Стеклянная река — очень медленное ледовое течение… Давайте сделаем вот что: дня через три вернется изо льдов Оскар Пербрайт, мой старинный приятель. Я вас познакомлю, и он все вам подробно расскажет. Он полжизни провел во льдах. Зверье вас интересует?

— Конечно.

— Он и про зверье расскажет. Образцы есть в городском музее, но там они дохлые, а о повадках могут рассказать только «старатели».

Если он будет в хорошем настроении, мы, возможно, уговорим его взять вас во льды.

— Нет, благодарю. Стар я, да и не желаю прикладывать руку к добыче ваших «экспонатов».

Они помолчали.

— Про репатриацию сегодня говорить будем? — спросил Биди, наполняя рюмки.

— Будем! Позавчера я только сказал, что мы готовы забрать вас отсюда, а сегодня приведу резоны. Есть у меня пара тузов в рукаве.

— Выкладывайте оба.

— Во-первых, известно, что ваши предки фактически бежали от перенаселения… и не только ваши. Звездная экспансия стала чуть ли не модой. А потом разразился так называемый ракетный кризис.

— Это что такое?

— На ваших кораблях стояли двигатели фон Цуккерна?

— Да, насколько я знаю.

— Так вот, на Земле их прозвали «разовыми». Их хватало на один-два, от силы на три перелета, потом они разрушались. Колонии, только-только отпочковавшиеся от планеты-матери, оказались в изоляции. Экспансия прекратилась почти на сто лет, пока не появились новые двигатели. Чудовищное перенаселение породило в конце концов три сокрушительные эпидемии… Землю словно вымело. Кстати, именно поэтому мы так долго крутились вокруг Кельвина-Зеро: принимали всяческие карантинные меры предосторожности. А на Земле сейчас едва наберется миллиард человек. Планете-матери нужны люди.

— Что ж, на Земле нет перенаселения, и у нас тоже нет. А все долги планете-матери наши предки оплатили, перестав дышать земным воздухом… довольно спертым, кстати сказать.

— Выслушайте и второй мой резон. Я предлагаю вам не репатриацию, а эвакуацию. Кружась вокруг Кельвина-Зеро, мы выяснили, что орбита планеты меняется. Точнее, она представляет собой не круг, не эллипс, а спираль с очень небольшим шагом. Короче, через полтораста лет на планете нельзя будет жить: температура повысится слишком быстро.

Представляете, какой будет потоп?

— Да… это серьезно. Вашим расчетам можно верить?

— Можно. И расчетам, и мне. Да и вы сами можете проверить, у вас же есть обсерватории.

— Чем проверять с помощью наших ученых, лучше поверить на слово, усмехнулся Биди. — Это серьезно, но не срочно. Тем, кто живет здесь и сейчас, ничего не грозит, и вам трудно будет сманить их на планету-мать.

— Так вы не будете им мешать?

— Ради Бога, пусть летят. Корабль сажать будете?

— Хотелось бы.

— На каких двигателях?

— На обычных, планетарных, какие были у вашего «Ириса», только числом поменьше.

— Тогда дайте мне размеры корабля и укажите, где бы вы его хотели посадить. Мы перебросим туда лучевую станцию, она очистит плешь для посадки, а то ваш корабль вмерзнет в лед, как «Ирис» в свое время.

Землянин снова взглянул на часы.

— Пора, — сказал он и поднялся.

Биди продолжал сидеть.

— Слушайте, Аттвуд, — сказал он, — меня вы уговорили легко, теперь я вас буду уговаривать. Оставайтесь у меня. Что за нужда мотаться каждый день к модулю и обратно? Вилла огромная, передатчик у нас не хуже вашего. А я покажу вам город, познакомлю с людьми.

Ручаюсь, вы оцените наше ледяное гостеприимство.

— Не надо меня уговаривать, — качнул головой Аттвуд. — Я давно согласен.

— Прекрасно, — улыбнулся Биди. — Что вы предпочитаете: лечь спать или принять стимулятор и податься в город, в казино, например?

— Спать.

— Тогда давайте прогуляемся перед сном. Хотя бы вокруг дома.

Оба натянули теплые парики и маски, накинули электроплащи.

Ледяные створки двери в медных рамах озарились радужным переливом и разошлись в стороны. Под черным небом было тихо, только внизу, в ледяном каньоне, глухо ворчал город Ирис. Аттвуду на мгновенье показалось, что звезды на небе — лишь отражение его огней. Местами посверкивала ажурная медная сеть, перекрывающая весь каньон.

— А что на той стороне каньона? — глухо донеслось из-под маски Аттвуда.

— Аптаун. Там живут те, для кого Ирис слишком дорог, слишком шумен или слишком скучен. Окраина, одним словом.

Они неспешно пошли по выложенной плиткой дорожке, подсвеченной ледяными фонарями. Внезапно в каньоне бесшумно полыхнул фиолетовый сполох.

— Это же бластер! — удивленно сказал Аттвуд. — Там что, немножко воюют?

Биди засмеялся.

— Боже упаси. Это работает лучевая станция, плавит лед. А переделана она, точно, из батарей бортовых бластеров.

Они свернули за угол. Биди тронул один из фонарей, и он выбросил ослепительный луч вдоль аллеи, где в два ряда стояло с полсотни ледяных фигур.

— Еще одно наше искусство, — сказал барон, — скульптура из чистого льда. Вот выспимся — покажу. Когда вам потом будут говорить «лед», вы непременно будете представлять его зеркально-гладким, хотя он бывает и шершавым, и припорошенным, и битым, и любым другим. Не бывает только горячего льда.

— Да, — эхом ответил Аттвуд, глядя на аллею.

Только потом он понял, зачем это было сказано.

Загрузка...