Проигравший выручает все

1

Думаю, что небольшая зеленоватая статуя человека в парике верхом на лошади — одна из самых знаменитых статуй в мире. Я сказал Кэри:

— Видишь, как блестит правое колено? Его так же часто терли на счастье, как ногу Святого Петра в Риме.

Она старательно, ласково потерла колено, словно его полировала.

— Ты веришь в приметы? — спросил я.

— Да.

— А я нет.

— Я до того суеверна, что никогда не пройду под лестницей. И бросаю соль через правое плечо. Стараюсь не наступать на трещины в асфальте. Милый, ты женишься на самой суеверной женщине в мире. Столько вокруг несчастных. А мы — счастливые. И я не хочу рисковать.

— Ты так здорово терла его колено, что нам должно очень везти за игорным столом.

— Я просила не о том, чтобы нам везло за игорным столом, — сказала она.

2

В ту ночь я думал, что нам начало везти еще в Лондоне, две недели назад. Мы собирались обвенчаться в церкви Святого Луки на Мейда-хилл и поехать в свадебное путешествие в Борнмут. Нельзя сказать, чтобы эта поездка была очень соблазнительной, но мне было в высшей степени наплевать, куда мы поедем, раз там будет Кэри. Мы могли бы себе позволить и Ле-Туке, но решили, что в Борнмуте будем больше предоставлены себе, потому что Ремеджи и Труфиты тоже собирались в Ле-Туке.

— К тому же ты просадишь там все наши деньги в казино, — сказала Кэри, — и нам придется тут же вернуться домой.

— Я слишком хорошо умею считать. Весь день имею дело с цифрами.

— А тебе не будет скучно в Борнмуте?

— Нет. Скучно мне не будет.

— Жаль, что это у тебя второй медовый месяц. Первый, наверное, был такой увлекательный — в Париже?

— Мы могли раскошелиться только на то, чтобы провести там конец недели, — уклончиво ответил я.

— Ты ее ужасно любил?

— Послушай, это же было больше пятнадцати лет назад. Ты еще и в школу тогда не пошла. Разве я мог столько времени тебя ждать?

— А разве ты меня ждал?

— В тот вечер, когда она от меня ушла, я пригласил Ремеджи на обед и выставил ему самое лучшее шампанское, какое было. Потом пошел домой и проспал девять часов прямо поперек кровати. Она была из тех, кто ночью лягается, а потом говорит, что ты слишком много занимаешь места.

— А что, если я буду лягаться?

— Это совсем другое дело. Надеюсь, что ты и правда будешь лягаться. Я тогда буду знать, что ты рядом. Ты подумала, как мы много времени теряем на сон и совсем не знаем, что в это время творится? Четверть жизни.

Ей долго пришлось это высчитывать. Она не так легко управлялась с числами, как я.

— Больше, — сказала она, — гораздо больше. Я люблю спать по десять часов.

— Тем хуже. И восемь часов в конторе без тебя. А еда, эта кошмарная необходимость принимать пищу?

— Я постараюсь лягаться, — сказала она.

Этот разговор происходил за вторым завтраком в тот день, когда началось наше так называемое везение. Мы старались при любой возможности вместе закусывать в «Волонтере», который находится сразу за углом моей конторы. Кэри пила сидр и утоляла свою неумеренную страсть к холодным сосискам. Я не раз видел, как она подряд съедала пять штук, а потом закусывала крутым яйцом.

— Если бы мы были богаты, — говорил я, — тебе не пришлось бы тратить время на стряпню.

— Да, но ты подумай, сколько времени мы бы тратили тогда на хорошую еду. Видишь, эти сосиски я уже доела. А с икрой мы бы еще не успели расправиться.

— А потом была бы рыба под белым соусом...

— Молоденький жареный цыпленок со свежим зеленым горошком.

— Суфле «Ротшильд».

— Нет, пожалуйста, не богатей, — сказала она. — Может, мы вовсе друг другу и не понравимся, если будем богатыми. А вдруг я стану толстая и облысею...

— Ну и что? Для меня это ничего не изменит.

— Еще как изменит, — сказала она. — Сам знаешь.

И на этом разговор сразу прервался. Она была достаточно зрелой, чтобы трезво оценивать жизнь, но еще не усвоила, что трезвым оценкам не место в разговоре, когда ты счастлив.

Я вернулся в огромное здание нашей конторы, где повсюду было только стекло, стекло, стекло, сверкающие мраморные полы и современная скульптура в альковах и нишах, как статуи в католических церквах. Я служил заместителем бухгалтера (уже не очень молодым заместителем бухгалтера), и сама громада нашей фирмы, казалось, не сулила мне повышения по службе. Для того чтобы подняться с первого этажа повыше, надо было мне самому стать какой-нибудь статуей.

В тесных, неудобных городских конторах люди умирают, и тогда старые джентльмены с диккенсовским любопытством смотрят на людей помоложе. Здесь же, в этих больших учрежденских покоях, где шумят счетные аппараты, стучат телетайпы и тихо стрекочут машинки, чувствуешь, что человек, не обучившийся в административном колледже, не имеет будущего. Едва я сел за стол, как громкоговоритель произнес: «Мистера Бертрама просят в комнату десять». (Мистер Бертрам — это я.)

— А кто там, в комнате десять? — спросил я.

Никто этого не знал. Один из служащих предположил:

— Наверное, эта комната на восьмом этаже. (Сказал он это благоговейно, словно речь шла о вершине Эвереста — восьмой этаж был предельной высотой на пути к Небу, которая нам разрешалась в те дни советом Лондонского графства.)

— А кто сидит в комнате десять? — спросил я у лифтера.

— Неужели не знаете? — угрюмо осведомился он. — И давно вы здесь служите?

— Пять лет.

Мы поехали вверх. Он сказал:

— Полагалось бы знать, кто находится в комнате десять.

— А я не знаю.

— Пять лет — и еще не знаете.

— Будьте любезны, скажите.

— Приехали. Восьмой этаж, свернете налево. — Когда я вышел, он мрачно пробурчал: — Не знает комнаты десять! — Правда, закрывая дверь, он смягчился: — А кто бы вы думали? Гом, конечно.

Услышав это, я пошел очень медленно.

В удачу я не верю. Вообще-то я не суеверен, но когда тебе уже сорок и ты явный неудачник, трудно не заподозрить, что существует злой рок. С Гомом я никогда не сталкивался, только видел раза два, и вряд ли можно было предполагать, что увижу его снова. Он человек пожилой и умрет явно раньше меня, я же с неохотой дам денег ему на памятник. Но то, что меня вызвали снизу на восьмой этаж, меня просто потрясло. Интересно, какую ужасную ошибку я должен был допустить, чтобы меня захотели отчитывать в комнате десять; возможно, что наше венчание в церкви Святого Луки теперь не состоится, также как и две недели свадебного путешествия в Борнмуте. Так я подумал и в каком-то смысле был прав.

3

Гома зовут Гомом те, кто его не любит, и все те, кто находятся от него так далеко, что вообще к нему никак не относятся. Он так же непредсказуем, как погода. Когда устанавливали новый телетайп или заменяли старые, надежные, счетные машины новыми, здесь ворчали: «Наверное, опять этот Гом» — и принимались изучать новомодную игрушку. На рождество каждый служащий получал записочку, напечатанную на машинке, но адресованную лично ему (все машбюро, вероятно, трудилось над этим целый день, но подпись под поздравлением с праздником — Герберт Дрютер — была факсимильной). Меня всегда немножко удивляло, что записка не подписана «Гом». В это время года, когда давали наградные и одаривали сигарами, суммы и количество были тоже непредсказуемы — его иногда называли полным титулом: Великий Старик.

В Гоме и в самом деле было какое-то величие благодаря пышной седой гриве и голове музыканта. В то время как другие собирали картины, чтобы уклониться от налога на наследство, он собирал развлечения. Иногда он на месяц исчезал на своей яхте, нагрузив ее писателями, актрисами и разными примечательностями: гипнотизером, человеком, который вывел новую розу или что-то открыл в области эндокринологии. Мы-то, сидевшие на первом этаже, не замечали его отсутствия и даже не знали бы о нем, если бы не прочли в газете, — дешевые воскресные газеты следили за передвижениями его яхты от порта к порту; для них яхты всегда были связаны с каким-нибудь скандалом, но на судне Дрютера никаких скандалов быть не могло. Он не выносил неприятностей за стенами конторы.

Моя должность позволила мне знать несколько больше других: в статью «Представительские расходы» входила стоимость дизельного топлива и вин. Однажды это даже вызвало нарекание со стороны сэра Уолтера Бликсона. Мне об этом рассказал мой начальник. Бликсон был вторым владельцем дома № 45. Он имел почти такое же количество акций, как Дрютер. Но отнюдь не поровну разделял с ним власть. Это был маленький, прыщавый, ничем не примечательный господин, которого пожирала зависть. Он мог бы и сам заиметь яхту, да с ним бы никто не поплыл. Когда он запротестовал против расходов на дизельное топливо, Дрютер великодушно ему уступил, но сразу же исключил из баланса расходы на бензин для личных машин. Сам он жил в Лондоне и пользовался автомобилем фирмы, а у Бликсона дом был в Хэмпшире. Тогда было достигнуто то, что Дрютер вежливо назвал компромиссом: все вернулось на свои места. Когда Бликсону каким-то образом удалось заполучить дворянское звание, он ненадолго приобрел преимущество над Дрютером, однако вскоре до него дошел слух, что Дрютер сам отказался от такой чести, предложенной ему в том же наградном списке. Точно известно одно: на званом обеде, где присутствовали как Бликсон, так и мой хозяин, Дрютер громогласно возражал против присуждения дворянского звания одному из артистов: «Невозможно. Он не захочет этого принять. Теперь прилично получать только орден за заслуги (или хотя бы звание почетного кавалера этого ордена)». Дело усугублялось тем, что Бликсон даже не слышал, что звание почетного кавалера вообще существует.

Но Бликсон ждал своего часа. Еще один пакет акций — и он получит право распоряжаться делами фирмы. Мы были уверены, что каждую ночь перед сном он молится (Бликсон был церковным старостой у себя в Хэмпшире), чтобы эти акции поступили в продажу в тот день, когда Дрютер плавает в море на своей яхте.

4

С душевным трепетом я постучал в дверь комнаты номер десять и вошел туда. Однако, несмотря на мрачные предчувствия, я все же постарался запомнить подробности, — ведь меня непременно будут расспрашивать о них на нижнем этаже.

Комната совсем не была похожа на конторский кабинет. В книжном шкафу стояли собрания сочинений английских классиков, и хитрость Дрютера сказывалась в том, что тут был Троллоп, а не Диккенс, Стивенсон, а не Вальтер Скотт, — это создавало впечатление, будто у владельца есть свой вкус. На дальней стене висел и непервосортный Ренуар, и небольшой, но прелестный Будэн, а в глаза бросалось, что стоит тут диван и нет никакого письменного стола. Правда, несколько папок лежали на виду, но они лежали на столе в стиле эпохи Регентства; а Бликсон, мой шеф и какой-то незнакомец чинно восседали на краешках кресел. Дрютера почти не было видно — он полулежал, вытянувшись в самом большом и глубоком кресле, держа над головой какие-то бумаги, и хмуро, сердито на них поглядывал сквозь самые выпуклые очки, какие я когда-либо видел.

— Невероятно и не может быть! — произнес он своим низким гортанным голосом.

— Не понимаю, какое это имеет значение... — сказал Бликсон.

Дрютер снял очки и посмотрел через комнату на меня.

— Кто вы? — спросил он.

— Это мистер Бертранд, мой помощник, — объяснил главный бухгалтер.

— А что ему здесь надо?

— Вы же сказали, чтобы я его вызвал.

— Ага, помню, — сказал Дрютер. — Но это же было полчаса назад.

— Я уходил обедать, сэр.

— Обедать? — спросил Дрютер, словно никогда не слышал такого слова.

— В обеденный перерыв, мистер Дрютер, — пояснил главный бухгалтер.

— И они ходят обедать?

— Да, мистер Дрютер.

— Все?

— Большинство, по-моему.

— Интересно. Не знал. А вы ходите обедать, сэр Уолтер?

— Конечно хожу, Дрютер. Но господи спаси, давайте предоставим выяснять это дело мистеру Арнольду и мистеру Бертранду! Ведь сумма не сходится всегда на семь фунтов пятнадцать шиллингов и четыре пенса. А я хочу есть, Дрютер.

— Дело не в сумме, сэр Уолтер. Мы с вами распоряжаемся крупным предприятием. И не можем сваливать ответственность на других. Акционеры...

— Что за высокопарная чепуха, Дрютер! Акционеры — это вы да я...

— И тот, Третий, сэр Уолтер. Нельзя же забывать, что существует этот Третий. Прошу вас, мистер Бертранд, сядьте и просмотрите эти счета. Они через вас проходили?

Я с облегчением увидел, что счета относятся к небольшой дочерней компании, которой я не занимаюсь.

— Я не веду расчетов «Дженерал Энтерпрайзис», сэр.

— Не важно... Вы же как-то разбираетесь в цифрах, а никто другой в них, видно, ничего не смыслит. Скажите, замечаете вы тут какую-нибудь неправильность?

Беду, как видно, пронесло. Дрютер выявил ошибку, но не так уж заботился о ее природе.

— Возьмите сигару, сэр Уолтер. Видите, вам без меня пока еще не обойтись. — Он и сам закурил сигару. — Ну как, нашли ошибку, мистер Бертранд?

— Да. В счете на общие целевые расходы.

— Верно. Не торопитесь, мистер Бертранд.

— Должен заметить, Дрютер, что у меня заказан столик в Беркли.

— Конечно, сэр Уолтер, если вы так голодны... Я сам тут разберусь.

— Пошли, Найсмит? — Незнакомец встал, сделал нечто вроде реверанса Дрютеру и бочком выскользнул за Бликсоном.

— А вы, Арнольд, тоже еще не обедали?

— Не беспокойтесь, мистер Дрютер.

— Вы уж меня извините. Мне просто не пришло в голову... насчет этого обеденного перерыва, так он у вас называется?

— Право же, не стоит...

— Мистер Бертранд уже пообедал. Мы с ним вдвоем докопаемся до сути. Будьте добры, скажите мисс Буллен, что я уже могу выпить свой стакан молока. А вы не хотите выпить молока, мистер Бертранд?

— Нет, благодарю вас, сэр.

Мы остались вдвоем с Гомом. Я чувствовал себя как под огнем, когда он наблюдал за моей возней с бумагами, — тут, на восьмом этаже, на вершине горы, я словно был одним из тех ветхозаветных старцев, кому Владыка приказывал: «Пророчествуй!»

— А где вы обедаете, мистер Бертранд?

— В «Волонтере».

— Хороший ресторан?

— Это пивная, сэр.

— Но там кормят?

— Закусками.

— Интересно. — Он замолчал, а я снова принялся складывать, переносить, вычитать. Я просто недоумевал. Люди способны делать самые грубые ошибки, забыв перенести цифру, но у нас ведь прекрасные счетные машины, а машины не должны бы...

— Я просто растерян, мистер Бертранд, — сказал Дрютер.

— Признаюсь, сэр, что, пожалуй, и я тоже.

— Нет, я не в том смысле, совсем не в том смысле. Торопиться нечего. Мы это исправим. В свое время. Я хочу сказать, что, когда сэр Уолтер от меня уходит, я почему-то ощущаю такой покой. Думаю о своей яхте. — Нас разделяло облако сигарного дыма. — Luxe, calme et volupté[1], — сказал он.

— Не вижу ни ordre, ни beauté[2] в этих цифрах, сэр.

— Вы читали Бодлера, мистер Бертранд?

— Да.

— Это мой любимый поэт.

— Я предпочитаю Расина, сэр. Наверное, потому, что я — математик.

— А вы не слишком полагайтесь на его классицизм, мистер Бертранд. У Расина по временам открываются такие бездны. — Принявшись снова проверять расчеты, я заметил, что он опять за мной наблюдает. Затем последовал приговор: — Как интересно.

Но тут я совсем погрузился в цифры. С самого детства я не мог понять равнодушия к ним непосвященных. Самый отпетый дурак способен смутно ощущать поэзию Солнечной системы — «воинство неизменного закона», но не видит великолепия в царственно шагающих колоннах чисел; некоторые из них движутся вверх, пересекают другие порядки; одна и та же цифра повторяется во всем столбце, как будто возглавляет сложные учения на параде. Сейчас я следил за небольшим числом, пытавшимся от меня ускользнуть.

— Какими счетными машинами пользуются в «Дженерал Энтерпрайзис»?

— Спросите у мисс Буллен.

— Уверен, что это «Револг». Мы от них отказались уже пять лет назад. Сработавшись, они сбоят, правда, только тогда, когда двойка и семерка стоят рядом, да и то не всегда, а только при вычитании, не сложении. А тут, сэр, взгляните, эта комбинация повторяется четыре раза, но ошибка произошла только раз...

— Прошу вас, мистер Бертранд, не надо мне ничего объяснять. Это все равно бесполезно.

— Здесь ошибка чисто механическая. Надо пропустить эти цифры через одну из наших новых машин. И выбросьте «Револги», они свой век отслужили.

Вздохнув с облегчением, я откинулся на спинку дивана. Да, я был на высоте. Право же, моя догадка не такая уж простенькая. Она кажется нехитрой, когда знаешь свое дело, но ведь все до меня полагались на безошибочность машины, а безгрешных машин не бывает: в каждом ее узле, гайке и болте гнездится первородный грех. Я пытался это объяснить мистеру Дрютеру, но у меня перехватило горло.

— Очень интересно, мистер Бертранд. Я рад, что мы разрешили эту проблему, пока сэр Уолтер тешит свою плоть. Вы уверены, что не хотите выпить молока?

— Нет, спасибо, сэр. Мне пора назад, на первый этаж.

— Не спешите. У вас усталый вид, мистер Бертранд. Когда вы в последний раз отдыхали?..

— Мой годовой отпуск уже на носу, сэр. Кстати, я им воспользуюсь для того, чтобы жениться.

— Да ну? Интересно. А вы получили будильник?

— Будильник?

— По-моему, молодоженам тут всегда дарят будильники. Вы это в первый раз, мистер Бертранд?

— Да нет... во второй.

— Ну, второй бывает гораздо удачнее.

Надо сказать, что Гом умел найти подход к человеку. Он вызывал вас на разговор, на откровенность, делал вид, будто искренне в вас заинтересован; думаю, что на какую-то минуту и в самом деле был заинтересован. Он был узником в своем кабинете, и мелкие подробности внешнего мира поражали его своей новизной; он тешился ими, как арестант появлением живой мышки или листочком, занесенным сквозь оконную решетку. Я сказал:

— Мы проведем медовый месяц в Борнмуте.

— Ну, это, по-моему, неверное решение. Чересчур тривиально. Вам надо повезти вашу молодую даму на юг — в бухту Рио-де-Жанейро...

— Боюсь, что мне это не по средствам, сэр.

— И вам полезно позагорать, мистер Бертранд. Вы бледны. Вам могут посоветовать и Южную Африку, но она ничем не лучше Борнмута.

— Боюсь, что все-таки...

— Идея, мистер Бертранд! Вы с вашей прекрасной молодой женой поедете на моей яхте. Все мои гости сходят на берег в Ницце и Монте-Карло. Тридцатого я вас там подберу. Мы поплывем вдоль берегов Италии, к Неаполитанскому заливу, Капри, Искии...

— Боюсь, сэр, что это сложно. Я очень, очень вам признателен, но мы венчаемся как раз тридцатого.

— Где?

— У Святого Луки. На Мейда-хилл.

— В церкви Святого Луки! Ну вы и тут чересчур тривиальны, друг мой. А с молодой красивой женой тривиальным быть нельзя. Надо полагать, что она молодая, мистер Бертранд?

— Да.

— И красивая?

— По-моему, да, сэр.

— Тогда вам надо венчаться в Монте-Карло. В мэрии. Со мной в качестве свидетеля. Тридцатого. А ночью мы отплывем в Портофино... Это будет лучше, чем у Святого Луки и в Борнмуте.

— Но ведь, сэр, там непременно возникнут формальные трудности...

Но он уже вызвал мисс Буллен. По-моему, из него вышел бы прекрасный актер: он уже перевоплотился в Гарун аль-Рашида, который мог вытащить человека из небытия и сделать его властителем округи. Мне пришло в голову, что ему к тому же хотелось, чтобы Бликсон его чуточку приревновал. Вроде как в истории с дворянским титулом. Бликсон, как видно, замышлял заполучить на обед премьер-министра. А это приглашение ему покажет, до чего Дрютеру наплевать на чины. И обесценит для Бликсона успех в высших кругах.

Мисс Буллен появилась со вторым стаканом молока.

— Мисс Буллен, пожалуйста, организуйте через нашу контору в Ницце венчание мистера Бертранда в Монте-Карло в четыре часа дня тридцатого числа.

— Тридцатого, сэр?

— Там могут быть затруднения с вопросом о местожительстве, пусть они это уладят. Пусть включат его к себе в штат на истекшие полгода. Надо связаться и с британским консулом. Вам, пожалуй, стоит созвониться по телефону с мосье Тиссаном, но мне со всем этим не надоедайте. Я больше об этом деле слышать не желаю. Да, и сообщите сэру Уолтеру Бликсону, что мы обнаружили ошибку в машинах «Револг». Их надо немедленно сменить. Пусть проконсультируется у мистера Бертранда, он ему посоветует, что надо сделать. Об этом я тоже не желаю больше слышать. Сегодня утром эта неразбериха в счетах нас очень утомила. Что ж, мистер Бертранд, значит, до тридцатого. Захватите с собой Расина. Об остальном позаботится мисс Буллен. Договорились. — Это он так считал, но ведь надо было спросить еще и Кэри.

5

На следующий день была суббота. Я встретился с Кэри в «Волонтере» и проделал с ней всю дорогу до дома пешком: стоял один из тех весенних дней, когда улицы Лондона пахнут загородом; из Гайд-парка, Грин-парка, Сент-Джеймса и Кенсингтонских садов на Оксфорд-стрит доносятся запахи цветов, запахи деревьев.

— Ах, — сказала она, — как бы я хотела, чтобы мы могли уехать далеко-далеко, где очень жарко, очень весело и очень...

Мне пришлось дернуть ее за руку, а то она попала бы под автобус. Я вечно спасал ее от автобусов и такси, меня поражало, как она остается в живых, когда меня нет рядом.

— Что ж, это мы можем, — сказал я, и, пока мы дожидались зеленого света, я ей все рассказал.

Не знаю, почему я ждал от нее возражений; может, потому, что ей так хотелось венчаться в церкви, с хором, свадебным пирогом и всей этой ерундой.

— Ты только подумай, — сказал я, — выйти замуж в Монте-Карло, а не на Мейда-хилл. Море под горой, и тебя ждет яхта... — Так как сам я там никогда не был, описание на этом кончилось.

— В Борнмуте тоже море, — сказала она. — Так, по крайней мере, мне говорили.

— А итальянское побережье?

— В обществе твоего мистера Дрютера?

— Мы не будем с ним жить в одной каюте, а отель в Борнмуте вряд ли будет необитаемым островом.

— Милый, я так хотела венчаться в церкви Святого Луки.

— Ты только представь себе мэрию в Монте-Карло, — мэра во всем его одеянии и... и...

— А разве это считается браком?

— Считается, считается.

— Вот было бы хорошо, если бы не считалось, и, вернувшись, мы могли бы обвенчаться у Святого Луки.

— Тогда мы там жили бы во грехе.

— Мне так хочется пожить во грехе.

— Пожалуйста, — сказал я. — В любое время. Хоть сегодня.

— Ну, Лондон не в счет, — сказала она. — Это было бы просто прелюбодеяние. Жить во грехе. Это же полосатые тенты, двадцать семь градусов в тени, виноград... и веселенький купальный костюм. Кстати, мне надо купить новый купальный костюм.

Я подумал, что уже все в порядке, но ей попался на глаза один из острых шпилей, торчащий над платанами в сквере напротив.

— Мы же разослали всем приглашения. Что подумает тетя Мэрион? (Она жила у тети Мэрион с тех пор, как ее родители погибли во время бомбежек.)

— А ты расскажи ей правду. Ей будет гораздо приятнее получать цветные открытки из Италии, чем из Борнмута.

— И священник будет обижен.

— Утешится пятеркой.

— Никогда не поверит, что мы действительно женаты. — Но минуту спустя она добавила (возобладала природная честность): — Как это будет здорово!

Потом маятник снова качнулся назад, и она задумчиво продолжала:

— Ты-то берешь костюм напрокат, а я уже подвенечное платье заказала.

— Успеешь переделать его на вечернее. Все равно ему этого не избежать.

Впереди маячила церковь: уродливая как смертный грех, однако ничуть не уродливее Святого Луки. Серая, как кремень, в пятнах копоти, с красноватыми наружными ступенями цвета глины и текстом на доске, гласившим: «Придите ко мне обремененные», словно говоря: «Оставь всякую надежду». Там как раз кончилось венчание, и у дверей толпились убого принарядившиеся девицы с детскими колясочками, визжащими детьми и собаками и угрюмые пожилые матроны, которые, казалось, вот-вот разразятся руганью.

Я сказал:

— Давай посмотрим. Ведь и с нами может быть такое.

Из церкви вышла и выстроилась на ступеньках целая стайка девушек в длинных лиловых платьях и голландских чепцах; они испуганно глядели на нянек и матрон, кое-кто из них нервно хихикал — и не мудрено! Два фотографа нацеливали свои аппараты на вход, — на арку, украшенную каменными листьями клевера, — и оттуда наконец появились жертвы в сопровождении шайки родственников.

— Ужас, — сказала Кэри, — просто ужас! Подумать, что это могли быть мы с тобой!

— Ну, знаешь, у тебя еще не растет зоб, а я, я, черт возьми, не краснею как рак и знаю, куда девать свои руки.

Новобрачных ждал автомобиль, увитый белыми лентами, а подружки вынули пакетики с розовыми лепестками и стали забрасывать ими молодоженов.

— Им еще повезло, —: сказал я. — Риса в продаже не хватает, но я уверен, что тетя Мэрион сумеет нажать на хозяина бакалеи.

— Вот уж она не станет этого делать!

— Знаешь, на свадьбе ни на кого положиться нельзя. Она пробуждает в людях странное атавистическое зверство. Теперь, когда у них нет права первой ночи с невестой, они накидываются на жениха. Смотри! — сказал я, сжимая руку Кэри.

По указке одной из угрюмых матрон к дверям машины подкрался маленький мальчик, и, когда жених нагнулся, чтобы туда сесть, он изо всех сил швырнул горсть риса прямо в лицо несчастному.

— Когда в твоем распоряжении всего один стакан риса, тебя учат швырять его прямо в глаза врагу.

— Но это ужасно! — сказала Кэри.

— Дитя мое. Это зовется венчанием в церкви.

— Но у нас все будет иначе! Очень скромно — только близкие родственники.

— Ты забываешь об условностях. Тут срабатывают христианские традиции. Тот мальчишка даже не родственник. Ты мне поверь. Я знаю. Сам венчался в церкви.

— Ты венчался в церкви? Почему ты мне этого не сказал? Ну, тогда я предпочитаю брак в мэрии. А ты, может, и в мэрии венчался?

— Нет, это у меня будет в первый раз. И в последний.

— Ах, господи, — воскликнула Кэри, — сплюнь через плечо!

И вот, две недели спустя, она терла колено лошади, накликая удачу, а теперь вокруг нас простирался огромный пустой вестибюль отеля в Монте-Карло. И я сказал:

— Вот наконец мы одни, Кэри. (Нельзя же было принимать в расчет портье, кассира, швейцара, двух лакеев с нашими чемоданами и пожилой пары на диване, потому что, как мне сказали, мистер Дрютер еще не приехал, и ночью мы будем предоставлены сами себе.)

6

Мы пообедали на террасе отеля, наблюдая, как люди идут в казино. Кэри сказала:

— Надо и нам для смеха туда заглянуть. Мы же, в конце концов, не какие-нибудь азартные игроки.

— Куда там! — сказал я. — С капиталом в пятьдесят фунтов. — Мы решили не трогать ее денег на случай, если нам удастся зимой съездить на недельку в Ле-Туке.

— Ты же счетовод, — сказала Кэри. — И должен разбираться во всех игорных системах.

— Система — вещь чертовски дорогая, — сказал я. Я выяснил, что наш апартамент был заказан для нас мисс Буллен, и плохо представлял себе, сколько он стоит. В паспортах наших все еще были разные фамилии, поэтому нам полагалось занимать две комнаты, но уж гостиная была ни к чему. А может быть, нам придется принять гостей после свадьбы? Я сказал: — Надо иметь миллион франков, чтобы играть по системе, и к тому же ты ограничен максимальной ставкой. Банк не может терпеть потери.

— По-моему, кто-то однажды сорвал банк.

— Только в эстрадной песенке.

— Какой был бы ужас, если бы мы были азартными, — сказала она. — Для этого надо так любить деньги. Ты ведь их не любишь, правда?

— Нет, — сказал я, и сказал искренне. В мыслях у меня в тот вечер было только одно: неужели мы сегодня будем спать вместе? С нами этого еще не бывало. Такой уж у нас был брак. Я пытался сделать его не таким, но теперь согласился бы ждать еще месяцы, только чтобы остальные годы были хорошими. Однако сегодня мне не хотелось больше ждать. Я волновался, как мальчишка; мне казалось, что я уже не могу догадаться, о чем Кэри думает. Она ведь на двадцать лет моложе меня, еще никогда не была замужем, а теперь все зависело от нее. Я даже толком не понимаю, что она мне говорит. Например, когда мы пересекали улицу к казино, она сказала: «Мы будем здесь только минут десять. Я ужасно устала».

Это был намек в мою пользу или против? А может, только простая констатация факта? А вдруг то, что так занимает меня, просто не приходило ей в голову или она уже приняла твердое решение, и вопрос этот для нее и не стоит? Может, она считает, что я сам должен понимать, почему это так, а не иначе?

Я-то думал, что мне все станет ясно, в то время как нам будут показывать наши комнаты, но она только с восторгом воскликнула: «Милый! Какая роскошь!» Я сослался на мисс Буллен: «Это всего на одну ночь. Завтра мы будем на яхте».

Там была громадная спальня на двоих и очень маленькая — на одного, а между ними средней величины гостиная; у всех трех комнат были балконы. Мне показалось, что мы занимаем весь фасад отеля. Но Кэри сначала испортила мне настроение. «Мы могли бы взять два одноместных, — сказала она, но тут же поправилась: — Все равно все кровати двуспальные». Я снова упал духом, когда она, посмотрев на диван в гостиной, заметила: «А я могла бы спать и здесь». Словом, я так ничего и не понял, и мы заговорили об игорных системах. Хоть я плевать хотел на эти системы.

Показав свои паспорта и получив билеты, мы вошли в так называемую cuisine[3], где играют по маленькой.

— Вот тут мне самое место, — сказала Кэри, и это было чистейшей неправдой. Вокруг столов сидели старые завсегдатаи, обложившись своими блокнотами, карандашами и графиками, помечая каждый выпавший номер. Некоторые из них были похожи на курильщиков опиума — так они иссохли. Среди них была крохотная смуглая старушка в соломенной шляпке сорокалетней давности, украшенной маргаритками; ее левая рука лежала на краю стола, как ручка зонтика, а в правой была зажата фишка в сто франков. Когда шарик прокатился четыре раза, она поставила свою фишку и проиграла. Тогда она снова принялась выжидать. Через ее плечо перегнулся молодой человек, поставил сотню на последние двенадцать номеров, выиграл и ушел.

— Вот человек разумный, — сказал я. Но, когда мы подошли к бару, он стоял там с пивом и сандвичем. — Празднует свои триста франков.

— Не будь такой злюкой, погляди на него. По-моему, это его первая еда за весь день.

Я был не в себе от желания близости с ней и вдруг взорвался, это было глупо: промолчи я, она бы на него больше и не взглянула. Вот так мы сами становимся вершителями своей судьбы. Я сказал:

— Ты бы не обругала меня злюкой, если бы он не был молодой и красивый.

— Послушай, — сказала она удивленно, — я же только... — Губы у нее сжались. — Вот теперь ты и правда злой. Черта с два я перед тобой извинюсь. — Она остановилась и стала смотреть на молодого человека, пока он не поднял к ней свое дурацкое романтическое, голодное лицо. И не уставился на нее. — Да, — сказала она, — он молодой и красивый. — А потом твердым шагом пошла по казино, и я поплелся за ней следом, бормоча себе под нос: «Черт, черт, черт...» Я уже знал, как мы проведем эту ночь.

Мы поднялись в лифте и зашагали по коридору в гостиную, сохраняя гробовое молчание.

— Можешь взять себе большую комнату, — сказала она.

— Нет, возьми ее ты.

— Мне вполне хватит и маленькой. Я не люблю больших комнат.

— Тогда мне надо перенести чемоданы. Они поставили твой в большую комнату.

— Ладно, — сказала она и, уйдя, закрыла за собой дверь, даже не пожелав мне спокойной ночи.

Я обозлился и на нее и на себя.

— Ничего себе брачная ночка, — сказал я громко, пнув свой чемодан. Но тут я вспомнил, что мы еще не женаты, и все, что произошло, показалось мне глупой и обидной тратой времени.

Я надел халат и вышел на балкон. Фасад казино был залит светом; с какой-то дурацкой статуей, сидящей на краю зеленой крыши и поглядывающей на громадный портал и швейцаров, оно выглядело как гибрид румынского дворца и роскошного кинотеатра. В ярком белом сиянии все это казалось выпуклым, будто смотрел через лупу. В гавани яхты были еще освещены, и над холмом Монако вспыхнула ракета. Зрелище было до такого идиотизма романтично, что я готов был заплакать.

— Фейерверк, милый, — произнес голос Кэри, она была у себя на балконе, отгороженная от меня всем пространством гостиной. — Фейерверк. Ну разве нам не везет?

И я понял, что все у нас опять прекрасно.

— Кэри, — сказал я (нам приходилось повышать голос, чтобы слышать друг друга), — прости меня, пожалуйста...

— Как ты думаешь, будет огненное колесо?

— Не удивлюсь, если будет.

— А ты видишь огни в гавани?

— Вижу.

— Как ты думаешь, мистер Дрютер уже приплыл?

— Думаю, что он причалит завтра, в последнюю минуту.

— А мы можем пожениться без него? Он ведь только свидетель, правда, у него мог испортиться мотор или произойти кораблекрушение, он мог попасть в шторм, и мало ли что!

— Думаю, что мы и без него обойдемся.

— Ты уверен, что все там улажено как следует?

— О да, ведь этим занималась мисс Буллен. Завтра в четыре часа.

— Я прямо охрипла от крика, а ты, милый? Перейди на соседний балкон.

Я перешел в гостиную, а оттуда на балкон.

— Наверное, мы будем завтра вместе обедать: я, ты и твой Гом?

— Если он к этому времени появится.

— Вот будет смешно, если он запоздает. Но мне нравится этот отель.

— Нам, думаю, хватит денег дня на два, не больше.

— Мы можем влезть в ужасные долги, — сказала она, но потом добавила: — Правда, это не так интересно, как жить в грехе, невенчанными. Интересно, тот молодой человек в долгах?

— Я бы хотел, чтобы ты о нем забыла.

— Да он же меня ничуть не интересует! Я не люблю молоденьких. У меня, наверное, Эдипов комплекс.

— Ну, знаешь, Кэри, я не такой уж старик!

— Нет, такой, — сказала она. — Половая зрелость наступает в четырнадцать лет.

— Тогда через пятнадцать лет после сегодняшней ночи ты можешь стать бабушкой.

— Сегодняшней? — нервно спросила она и сразу замолчала. В небе огнями взрывался фейерверк.

— Вот твое огненное колесо, — сказал я.

Она повернулась и как-то невесело на него поглядела.

— О чем ты думаешь, Кэри?

— Странно, — сказала она. — Мы теперь будем вместе годы, и годы, и годы. Милый, как по-твоему, у нас будет о чем разговаривать?

— Нам вовсе не надо все время разговаривать.

— Я же спрашиваю серьезно. У нас есть хоть что-нибудь общее? Я ведь не способна к математике. И не понимаю поэзии. А ты понимаешь.

— Тебе и не надо ее понимать, ты сама — поэзия.

— Нет, правда, я говорю серьезно.

— Мы еще не выговорились, а ведь только и делаем, что разговариваем.

— Какой ужас, если мы превратимся в семейную пару. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Ты со своей газетой. Я — с вязаньем.

— Ты же не умеешь вязать.

— Тогда я раскладываю пасьянс. Или слушаю радио. Смотрю телевизор. У нас никогда не будет телевизора, ладно?

— Никогда.

Ракеты гасли в небе, наступила долгая пауза; я отвернулся и перестал глядеть на огни в гавани. Кэри сидела на корточках на балконе, прижавшись головой к перилам, и крепко спала. Когда я туда перегнулся, я смог дотронуться до ее волос. Она сразу же проснулась.

— Вот глупость! Я задремала.

— Пора спать.

— Но я совсем, совсем не устала.

— Ты же говорила, что устала.

— Это от свежего воздуха. На свежем воздухе так приятно.

— Тогда иди ко мне на балкон.

— Можно? Как ты думаешь, можно? — с сожалением спросила она.

— Зачем нам два балкона?

— Незачем.

— Иди сюда.

— Я перелезу.

— Не смей. А вдруг...

— Не спорь. Я уже тут.

Когда пришли убирать, наверняка решили, что мы сумасшедшие: три кровати на двоих — и ни на одной из них не спали.

7

После завтрака мы взяли такси и поехали в мэрию; я хотел удостовериться, не совершила ли мисс Буллен какой-нибудь промашки, но там все было договорено: свадьба должна состояться ровно в четыре часа. Нас попросили не опаздывать, потому что на 4.30 назначено другое венчание.

— Давай сходим в казино? — предложил я Кэри. — Теперь, когда все улажено, мы можем истратить даже тысячу франков.

— Раньше осмотрим гавань, поглядим, не приплыл ли он.

Мы спустились по лестнице, которая была похожа на Монмартр, только здесь все было кремовое, чистое, сверкающее и новое, а не серое, историческое, древнее. Повсюду тебе напоминали о казино: в книжных лавках продавали конверты с системами — «2500 франков — гарантия выигрыша еженедельно»; в игрушечных магазинах торговали маленькими рулетками; в табачных — пепельницами в виде колеса и даже в магазинах дамского платья — шарфами, украшенными номерами и надписями «чет», «нечет», «красное» и «черное».

В гавани стояло с десяток яхт, три под английским флагом, но ни одна из них не была «Чайкой» Дрютера.

— Какой ужас, если он забыл, — сказала Кэри.

— Мисс Буллен ни за что не даст ему забыть. Наверное, он выгружает пассажиров в Ницце. Однако вчера вечером ты же хотела, чтобы он опоздал.

— Да, но сегодня утром это меня пугает. Может, нам все-таки не играть в казино, — на всякий случай?

— Давай пойдем на компромисс, — сказал я. — Рискнем на триста франков. Нельзя же уехать из Монако, ни разу не сыграв.

Мы довольно долго пробыли в «кухне», прежде чем включились в игру. Это было благопристойное время дня: туристы отсутствовали, Salle Privée[4] был закрыт и вокруг столов сидели одни ветераны. У всех у них был такой вид, будто пообедать они смогут, только выиграв. Работа у них была долгая, трудная, скучная, — чашка кофе, а потом работа до обеда, если их система приносила удачу и они могли позволить себе заплатить за обед. Кэри засмеялась, я уже не помню, по какому поводу, и старик со старухой в противоположных концах стола подняли головы и неподвижно на нее уставились. Их возмутило наше легкомыслие; для них рулетка вовсе не была игрой. Даже если система срабатывала, какого каторжного труда стоило выигрывать по 2500 франков в неделю. Вооруженные своими блокнотами и схемами, они не полагались на случайности, однако случай то и дело вторгался в игру и уносил их фишки.

— Давай сыграем, милый. — Кэри поставила все триста франков на номер, соответствующий числу ее лет, и скрестила на счастье пальцы. Я был осторожнее: поставил одну фишку на тот же номер, что и она, а две другие — на «черное» и «нечет». Оба мы проиграли ставки на ее возраст, но я выиграл на две остальные.

— Ты выиграл целое состояние? Какая умница.

— Выиграл двести и проиграл сто.

— Хорошо, тогда выпей кофе. Ведь говорят же, что, выиграв, надо сразу кончать игру.

— Но мы же не выиграли. Мы проиграли четыре шиллинга.

— Ты же выиграл!

Когда мы пили кофе, я сказал:

— Знаешь, я для смеха все же куплю систему. Мне интересно, как они тебя уговаривают...

— Если кто-нибудь может выдумать настоящую систему, то это только ты!

— Ее можно придумать, если бы не предельные ставки, но при этом надо быть миллионером.

— Ты же не станешь ее придумывать, верно? Приятно дня два делать вид, будто ты богат, но если бы это было правдой — вот уж никакого удовольствия! Посмотри на тех, кто живет в нашем отеле, — они ведь богатые. Женщины с поднятой на лице кожей, крашеными волосами и противными собачонками. — Она добавила с присущим ей проблеском опасной мудрости: — Когда ты богат, то начинаешь ужасно бояться старости.

— Ну, когда ты беден, страхи бывают посерьезнее.

— К ним мы привыкли. Давай, милый, сходим, еще раз поглядим на гавань. Скоро второй завтрак. Может, мистер Дрютер уже приплыл. А тут... Мне ужасно тут не нравится.

Мы прислонились к бельведеру и стали смотреть вниз, на гавань, — там все оставалось по-прежнему. Море очень голубое и очень спокойное, нам был слышен голос рулевого с восьмерки, — он отчетливо разносился по водной глади, достигая наших ушей. Очень далеко, за соседним мысом, виднелся белый кораблик, он был меньше целлулоидной игрушки в детской ванночке.

— Как ты думаешь, это мистер Дрютер? — спросила Кэри.

— Может быть. Думаю, что да.

Но это оказался не он. Когда мы вернулись после второго завтрака, «Чайки» в гавани все еще не было, и яхта, которую мы приметили, пропала из виду; видно, она уплыла в Италию. Тревожиться, конечно, не стоило; если он не появится и до вечера, мы все равно сможем обвенчаться.

— Если бы он задерживался, он бы дал телеграмму, — сказал я.

— А вдруг он просто забыл? — сказала Кэри.

— Не может быть, — сказал я, но умом понимал, что с Гомом нет ничего невозможного. — Пожалуй, я скажу в отеле, что мы хотим оставить за собой только одну комнату, — на всякий случай.

— Маленькую, — сказала Кэри.

Портье довольно тупо на меня уставился:

— Одну комнату, сэр?

— Да, одну. Маленькую.

— Маленькую? Для вас и для мадам, сэр?

Мне пришлось ему объяснить:

— Мы сегодня венчаемся.

— Поздравляю, сэр.

— Мистер Дрютер должен был приехать.

— Мы не получали от мистера Дрютера никаких сообщений. Обычно он дает нам знать... Мы его не ждали.

Не ждал его уже и я, но не сказал этого Кэри. В конце концов, есть Гом или нет Гома, но у нас сегодня свадьба. Я пытался заманить ее назад в казино и просадить еще несколько сот франков, но ей хотелось погулять на террасе и поглядеть на море. Это было лишь предлогом: она ждала «Чайку». Но «Чайка», конечно, так и не появилась. Тот разговор на восьмом этаже был пустой номер. И доброта Дрютера ничего не стоила; минутная прихоть пролетела как дикая пташка над снежным простором его сознания, не оставив и следа. Нас забыли.

— Пора идти в мэрию.

— Но у нас нет даже свидетеля, — сказала Кэри.

— Найдут какую-нибудь пару, — заявил я с уверенностью, которой не чувствовал.

Мне казалось, что романтично будет подъехать туда на извозчике; мы вскарабкались на дряхлый экипаж у входа в казино и уселись под грязновато-белым тентом. Но затея эта оказалась не слишком удачной. Лошадь была похожа на обтянутый кожей скелет, а я забыл, что ехать надо в гору. Какая-то пожилая дама подталкивала старого джентльмена со слуховым аппаратом в казино, и они двигались вниз гораздо быстрее, чем мы вверх. Когда они проходили мимо, я услышал, как она безукоризненно правильно произнесла по-английски, по-видимому, досказывая какую-то историю: «Так они и жили несчастливо до конца своих дней». Старик хихикнул и попросил: «Расскажите это еще разок». Я поглядел на Кэри, понадеявшись, что она не слышит, но она все слышала.

— Пожалуйста, детка, не будь суеверной хотя бы сегодня.

— Суеверие совсем не глупость. Почем ты знаешь, что судьба не шлет нам вестей, чтобы мы могли подготовиться? Вроде тайного кода. Я вечно придумываю новые приметы. Вот, например, — и она на миг задумалась, — хорошая примета, если кондитерский будет раньше, чем цветочный магазин. Смотри на свою сторону.

Я стал смотреть, но, конечно, цветочный магазин был раньше. Я понадеялся, что Кэри этого не заметит, но она уныло сказала:

— Судьбу не обманешь...

Извозчик ехал все медленнее и медленнее; пешком мы добрались бы скорее. Я поглядел на часы: у нас оставалось всего десять минут.

— Надо было тебе утром принести в жертву курицу; ты бы узнала, что нам сулят ее внутренности.

— Хорошо тебе смеяться, — сказала она. — А может, наши гороскопы не совпадают?

— Надеюсь, ты не хочешь пойти на попятный и отменить нашу свадьбу. Кто знает? Мы ведь можем еще встретить косого.

— А это плохо?

— Ужасно, — сказал я. И попросил извозчика: — Пожалуйста, чуть побыстрее.

Кэри вцепилась мне в руку.

— Ох! — вскрикнула она.

— Что случилось?

— Ты разве не заметил, когда он обернулся? Он же косит!

— Но, Кэри, я пошутил!

— Это не играет роли. Видишь? Все, как я говорила: ты придумываешь код, и судьба им пользуется.

Я сердито сказал:

— Какая разница? Мы все равно опаздываем.

— Опаздываем? — Она дернула меня за руку и поглядела на мои часы. — Но мы не должны опоздать. Стойте! Заплати ему.

— Мы не можем бежать в гору, — сказал я, но она уже соскочила с пролетки и стала бешено махать всем попутным машинам. Никто не обращал на нас внимания. Мимо проезжали самодовольные отцы семейства. Дети прижимали носы к стеклу и строили Кэри рожи.

— Ничего не поделаешь, — сказала она. — Придется бежать.

— Зачем суетиться? Все равно наш брак не будет счастливым; ты же сама видела дурные приметы, верно?

— А мне это безразлично, — сказала она. — Лучше я буду несчастна с тобой, чем счастлива с другим.

Вот это было для нее характерно: прекратить ссору, перебить дурное настроение каким-нибудь неопровержимым высказыванием. Я взял ее за руку, и мы побежали. Но мы бы все равно ни за что не успели вовремя, если бы не остановился мебельный фургон, не подсадил нас и не довез до самой мэрии. Интересно, приезжал ли кто-нибудь еще на свою свадьбу, сидя на старомодной медной кровати?

— С этого дня медные кровати всегда будут счастливой приметой, — сказал я.

— Поэтому в маленькой комнате отеля и стоит медная кровать, — сказала Кэри.

Когда шофер мебельного фургона помог нам выйти у небольшого сквера, разбитого на вершине мира, у нас оставалось в запасе ровно две минуты. На юге, кажется, не было ничего выше этого места, до самых гор Атласа. Высокие дома впивались, как колючки кактусов, в глубокое, синее небо, а узкая терракотовая улица вдруг обрывалась у края Монакской скалы. С церкви напротив на нас глазела дева Мария в голубых одеждах; ангелы носились вокруг нее, как воздушное покрывало. Было тепло, ветрено и очень тихо, — все жизненные дороги привели нас в этот сквер.

Мне помнится, что в первую минуту мы оробели и не решались войти. Ведь там внутри не могло быть так хорошо, как снаружи, и действительно не было. Мы сели на деревянную скамью, и рядом с нами скоро села еще одна пара: девушка в белом платье и мужчина в черном костюме. Мне стало неловко, что я не одет как положено. Затем человек в высоком крахмальном воротничке затеял свару из-за наших бумаг, и мы уже перестали верить, что венчание вообще состоится; потом возникло новое препятствие из-за того, что мы не привели с собой свидетелей, но в конце концов нам разрешили заменить их двумя унылыми служащими. Нас провели в большую пустую залу с люстрой и письменным столом, — надпись на двери гласила: «Зал бракосочетаний», — и мэр, глубокий старик, похожий на Клемансо, с сине-красной лентой через плечо, нетерпеливо выслушивал, как человек в воротничке зачитывает наши имена, фамилии и даты рождений. Потом мэр быстро отбарабанил по-французски чуть ли не весь кодекс, и нам надо было выразить свое с ним согласие, — по-видимому, это были статьи из Code Napoléon[5]. Вслед за этим мэр произнес небольшую речь на ломаном английском языке относительно нашего долга перед обществом и обязанностей перед государством и наконец-то пожал мне руку, поцеловал в щеку Кэри, и мы вышли оттуда, мимо ожидавшей своей очереди пары, на продуваемый ветром сквер.

Церемония не была торжественной, — не хватало органа, как в церкви Святого Луки, и свадебных гостей.

— У меня нет ощущения, что я вышла замуж, — сказала Кэри, но тут же добавила: — Но даже приятно, что не чувствуешь себя замужней.

8

На улицах, в барах, в автобусах и в магазинах столько лиц, напоминающих тебе о первородном грехе, и так мало таких, которые носят печать изначальной невинности. Вот у Кэри было такое лицо; она всегда, до самой старости, будет смотреть на мир глазами ребенка. Ей никогда не бывает скучно; каждый день — это новый день; даже горе не имеет конца, а всякая радость будет длиться вечно. Любимый ее эпитет — «ужасно», но в ее устах это слово не звучало как штамп, в ее удовольствиях, страхах, волнениях всегда есть оттенок ужаса; в ее смехе — ужас перед неожиданным, чем-то увиденным впервые. Большинство из нас замечает только сходство, всякое положение нам кажется уже знакомым, а вот она видит только различия, как дегустатор вин, чувствующий самый неуловимый привкус.

Мы вернулись в отель, «Чайка» так и не пришла, и Кэри оказалась совсем неподготовленной к этой неприятности, словно мы ее вовсе не предвидели. Мы пошли в бар и выпили, и казалось, это наша первая совместная выпивка в жизни. У Кэри было явное пристрастие к джину с тоником, которого я не разделял.

— Ну, теперь его раньше завтрашнего дня и ждать нечего, — сказал я.

— Милый, а у нас хватит денег расплатиться по счету?

— Сегодня мы еще обойдемся.

— Столько, сколько надо, можем выиграть в казино.

— Давай оставим за собой дешевую комнату. Не стоит слишком рисковать.

В тот вечер мы проиграли, кажется, тысячи две франков, а утром и после обеда тщетно вглядывались в гавань, — «Чайки» там не было.

— Да, он забыл, — сказала Кэри. — Не то дал бы телеграмму.

Я знал, что она права, но не понимал, что можно сделать, а на следующий день стал понимать еще меньше.

— Милый, надо уехать, пока мы еще можем расплатиться, — сказала Кэри, но я тайком от нее попросил счет (под предлогом того, что мы не хотим проигрывать больше, чем позволяют наши средства) и знал, что наших денег нам уже не хватит. Оставалось только ждать. Я дал телеграмму мисс Буллен, и она ответила, что мистер Дрютер в море и связи с ним нет. Я прочел вслух телеграмму Кэри, а рядом на верхушке лестницы на стуле сидел старик со слуховым аппаратом и наблюдал за прохожими при предвечернем солнечном свете.

— Вы знаете Дрютера? — вдруг спросил он.

— Я у него служу. Мистер Дрютер мой хозяин.

— Это вы так думаете, — резко возразил он. — Вы ведь служите в «Ситре», а?

— Да.

— Тогда, молодой человек, я ваш хозяин. Не полагайтесь на Дрютера.

— Вы — мистер Боулз?

— Естественно, я мистер Боулз. Ступайте, найдите мою сиделку. Нам пора идти в казино.

Когда мы с Кэри остались одни, она спросила:

— Кто этот ужасный старик? Он и правда твой хозяин?

— В каком-то смысле да. В конторе мы зовем его «Д. Р. Угой». Он владеет несколькими акциями «Ситры» — их совсем немного, но они создают равновесие между тем, чем обладают Дрютер и Бликсон. Пока он поддерживает Дрютера, Бликсон бессилен, но если Бликсону удастся купить его акции, Гома можно будет только пожалеть. Это я только так выразился. Теперь уже ничто не заставит меня его жалеть.

— У него просто короткая память, милый.

— Короткая память бывает у тех, кому решительно наплевать на других людей. Никто не имеет права забывать о ком бы то ни было. Кроме самих себя. Вот о себе Гом никогда не забывает. Да ну его к черту, пойдем в казино.

— Мы не можем себе этого позволить.

— Мы в таком долгу, что теперь уже все равно.

В тот вечер мы ставили немного, больше стояли и смотрели на завсегдатаев. Молодой человек опять был в «кухне». Я видел, как он обменял тысячу франков на сотенные фишки, а когда их тут же проиграл, сразу ушел, — вечер не сулил ему ни кофе, ни рогаликов. Кэри сказала:

— Как ты думаешь, он так и ляжет спать голодный?

Я наблюдал, как люди играют по своим системам, понемногу проигрывая, понемногу выигрывая, и удивлялся, как живуча вера в то, что ты когда-нибудь можешь сорвать банк. Эти игроки были похожи на богословов, терпеливо пытавшихся проанализировать чудо. Наверное, у всех в жизни наступает такая минута, когда ты задаешься вопросом: а что, если Бог все-таки существует и богословы правы? Паскаль был игроком, поставившим все свои деньги на божественную систему. Я гораздо лучший математик, чем все они, — подумал я, — поэтому я и не верю в их чудо, однако, если чудо все же возможно, не могу ли я разгадать то, что им разгадать не дано? И мысль эта была похожа на молитву: дай мне сподобиться, и не ради денег, — мне нужно не богатство, а всего несколько дней, беззаботно проведенных с Кэри.

Из всех систем, которыми манипулировали за столом, только одна себя оправдывала, и при этом независимо от так называемых законов случайностей. Возле самого людного стола сновала пожилая женщина с огромным гнездом крашеных светлых волос на голове и двумя золотыми зубами. Если кому-нибудь выпадал выигрыш, она подходила к нему и, толкнув в бок, нагло выпрашивала, покуда крупье глядел в другую сторону, фишку в 200 франков. Считают, что милосердие, как горбун, приносит счастье. Получив фишку, она меняла ее на две стофранковые, одну клала в карман, а другую ставила на любое число. Проиграть свои сотни она не могла, а в один прекрасный день рассчитывала выиграть 3500 франков. И чуть не каждую ночь уходила, прибавив по тысяче франков к тому, что было у нее в кармане.

— Ты ее видел? — спросила Кэри, когда мы шли в бар выпить кофе — с джином и тоником пришлось распроститься. — А почему бы и мне так не сделать?

— Ну, до этого мы еще не дошли.

— Я приняла твердое решение. В отеле мы больше не едим.

— Будем голодать?

— Нет, пить кофе с рогаликами в кафе или молоко, оно питательнее.

Я грустно заметил:

— Да, такого медового месяца я не ждал. В Борнмуте было бы лучше.

— Успокойся. Когда появится «Чайка», все наладится.

— Я больше в «Чайку» не верю.

— Тогда что нам делать, когда кончатся две недели?

— Вероятно, сядем в тюрьму. Может, и тюрьму содержит казино, тогда нам разрешат проводить часы отдыха возле рулетки.

— А нельзя попросить взаймы у Другого?

— У Боулза? Он никогда в жизни не давал в долг без обеспечения. Куда прижимистее Дрютера и Бликсона, вместе взятых, — не то они давным-давно заполучили бы его акции.

— Неужели ничего нельзя придумать?

— Можно, мадам. — Я поднял взгляд от моего остывающего кофе и увидел маленького человека в потертом, но франтоватом костюме и таких же ботинках. Нос у него, казалось, был больше остального лица; от жизненного опыта разбухли вены и потускнели глаза. Под мышкой он игриво держал тросточку, потерявшую наконечник, но зато с рукояткой в виде утиной головы.

— Прошу извинить мою непростительную навязчивость, — любезно прошепелявил он, — но кажется, вам не повезло в игре, а я, мосье и мадам, могу обнадежить вас весьма благой вестью.

— Да мы уже собрались уходить... — сказала Кэри. Потом она объяснила мне, что его библейская фраза вызвала у нее дрожь, ощущение чего-то бесовского, — дьявол любит цитировать Священное писание.

— Вам стоит остаться, потому что я храню в голове совершенную систему. И согласен ее вам уступить всего за десять тысяч франков.

— Вы просите невозможного, — сказал я. — У нас таких денег нет.

— Но вы ведь живете в «Отель де Пари». Я вас видел.

— Все дело в валюте, — поспешно сказала Кэри. — Вы же знаете, какие строгие правила у англичан.

— Тысячу франков.

— Нет, — сказала Кэри. — Простите.

— Знаете, на что я, пожалуй, пойду? — сказал я. — Угощу вас за нее выпивкой.

— Виски, — резко распорядился человечек.

Я слишком поздно сообразил, что виски стоит 500 франков. Он сел за столик, зажав коленями свою тросточку — казалось, будто утка пьет с ним на пару.

— Говорите, — сказал я.

— Рюмка уж очень маленькая.

— Другой не получите...

— Все очень просто, — сказал человечек, — как всякое великое открытие в математике. Ставите сперва на один номер, и когда он выигрывает, ставите выигрыш на противоположные шесть номеров. Для единицы это от тридцать первого до тридцать шестого; двойки — от тринадцатого до восемнадцатого; тройки...

— Почему?

— Уж поверьте, это так. Я пристально изучал игру много лет. За пятьсот франков я вам продам список всех выигравших номеров в прошлом июне.

— Ну, а если ваш номер не выпадет?

— Начинайте играть по системе только после того, как он выпадет.

— На это могут уйти годы.

Маленький человек встал, откланялся и сказал:

— Вот поэтому и нужен капитал. У меня его было мало. Если бы вместо пяти миллионов я обладал десятью, я не стал бы продавать свою систему за рюмку виски.

Он с достоинством удалился, постукивая тростью без наконечника по натертому полу; утка повернула к нам голову и будто не хотела уходить.

— По-моему, моя система лучше, — сказала Кэри. — Если той женщине она удается, то уж мне...

— Это попрошайничество. Я не хочу, чтобы моя жена попрошайничала.

— Я совсем недавняя жена. И не считаю это попрошайничеством, — ведь просишь не деньги, а фишки.

— Знаешь, о том, что этот человек говорил, стоит задуматься. Ведь вся задача — уменьшить проигрыши и увеличить выигрыши.

— Ну да. Но при моей системе я ничего не проигрываю.

Она пропадала чуть не полчаса, а потом вернулась почти бегом.

— Милый, брось свои каракули, я хочу домой.

— Это вовсе не каракули. Я отрабатываю одну идею.

— Милый, пойдем скорей, не то я сейчас заплачу.

Когда мы вышли, она потащила меня через парк, мимо залитых электричеством пальм и цветников, похожих на засахаренные фрукты.

— Милый, какая ужасная неудача!

— Что случилось?

— Я вела себя точно так же, что та женщина. Подождала, пока один из игроков не выиграл кучу денег, потом вроде как толкнула его локоть и сказала: «Дайте». Но он ничего мне не дал и только сердито сказал: «Ступай домой, к маме», а крупье на меня так поглядел... Тогда я подошла к другому столу. А там человек сказал: «Потом. Потом. На террасе». Понимаешь, он решил, что я — проститутка. И когда я попыталась попросить в третий раз, это было просто ужасно! Служитель, один из тех, кто подносит огонь, когда закуриваешь, тронул меня за руку и сказал: «Мне кажется, мадемуазель, что вам хватит на сегодня играть». И то, что он назвал меня мадемуазель, было еще ужаснее. Я хотела ткнуть ему в нос брачное свидетельство, но забыла его в ванной.

— В ванной?

— Да, в футляре для губки, — я почему-то никогда не теряю футляр для губки, у меня он уже уйму лет. Но плакать мне хочется не из-за этого. Милый, давай посидим тут, на скамейке. Я не могу плакать на ходу, это все равно что есть шоколад на открытом воздухе. Так задыхаешься, что теряешь вкус.

— Господи спаси, — сказал я. — Если у тебя произошло что-нибудь еще более страшное, говори, я хочу это знать. Ты пойми, мы тогда не сможем войти в казино, а я как раз придумал систему, настоящую систему.

— Нет, дорогой, все было не так страшно, как ты думаешь. Когда я выходила, служитель мило мне подмигнул. Он-то наверняка будет не против, если я туда приду, но я не пойду туда ни за что и никогда!

— Расскажи, что же все-таки произошло.

— Тот симпатичный молодой человек все видел.

— Какой молодой человек?

— Голодный молодой человек. Когда я вышла в вестибюль, он пошел за мной и так ласково мне сказал: «Мадам, я могу уделить вам только одну фишку в сто франков, но она ваша».

— Надеюсь, ты ее не взяла?

— Взяла, как я могла ему отказать? Он был такой вежливый, а к тому же ушел прежде, чем я успела его поблагодарить. Я разменяла ту фишку и потратила франки в автоматах у входа, извини, пожалуйста, что я реву, но я, честное слово, ничего не могу поделать, — он был такой ужасно вежливый и, наверное, ужасно голодный, видно, знает цену деньгам, не то неужели дал бы мне сто франков? А когда я выиграла пятьсот и стала его искать, хотела отдать ему половину, его уже не было.

— Ты выиграла пятьсот франков? Значит, будет чем заплатить завтра утром за кофе и рогалики?

— Милый, какой же ты мерзкий! Неужели ты не понимаешь, что теперь он всегда будет меня считать таким же старым чудищем, как Ласточкино Гнездо?

— Думаю, что он просто с тобой заигрывал.

— У тебя грязное воображение. Ничего подобного. Он чересчур голодный, чтобы заигрывать.

— Говорят, что голод возбуждает вожделение.

9

Мы все еще продолжали завтракать в отеле, чтобы не вызывать подозрений, но заметили, что робеем даже перед лифтером. Я всю жизнь не любил ливреи, — они напоминали мне, что в мире есть те, кто командует, и те, кем командуют, а теперь не сомневался, что все, кто носят ливрею, знают, что мы не можем заплатить по счету. Мы всегда брали с собой ключ от комнаты, чтобы не приходилось обращаться за ним к портье, а так как, приехав, мы обменяли все свои аккредитивы, нам не нужно было иметь дело с кассиром. Кэри обнаружила у подножья одной из лестниц небольшую забегаловку под названием «Бар таксистов», и мы там съедали свой второй завтрак и свой обед. Прошли годы, прежде чем мне снова захотелось съесть рогалик, и даже теперь я всегда пью чай, а не кофе. Но, съев в третий раз наш второй завтрак, мы при выходе из бара столкнулись с помощником портье нашего отеля. Он поклонился нам и прошел мимо, но я понял, что роковой час пробил.

Мы посидели в парке на послеполуденном солнцепеке, и я прилежно занялся проработкой своей системы, чувствуя, что время берет нас за глотку.

— Дай мне тысячу франков, — сказал я Кэри. — Мне надо произвести опыт.

— Милый, разве ты не знаешь, что у нас осталось всего пять тысяч? Скоро не будет денег даже на рогалики.

— Ну и слава богу. Меня от одного их вида мутит.

— Тогда давай перейдем на мороженое. Оно не дороже. И мы сможем переменить нашу диету: кофе-гляссе на второй завтрак, мороженое с клубникой на обед. Милый, как я хочу обедать!

— Если я вовремя доработаю систему, мы закажем бифштексы...

Я взял тысячу франков и пошел в «кухню». Держа листок в руке, я четверть часа внимательно следил за игрой, прежде чем сделать ставку, а потом тихонько, последовательно все проиграл, но когда у меня уже не осталось фишек, мои номера как раз стали выходить в предусмотренном порядке. Я вышел к Кэри и сказал:

— Тот чертяка был прав. Все дело в капитале.

Она печально заметила:

— Ты становишься таким, как они все.

— В каком смысле?

— Думаешь цифрами, цифры тебе даже снятся ночью, со сна произнес: «Ноль и ноль». А во время еды что-то пишешь на клочках бумаги.

— Ты называешь это едой?

— У меня в сумке четыре тысячи франков, надо, чтобы их хватило, пока не придет «Чайка». Играть мы больше не будем. В твою систему я не верю. Неделю назад ты говорил, что нельзя сорвать банк.

— Я тогда еще не изучил...

— Вот так и тот дьявол говорил, — он изучил! Скоро и ты будешь продавать свою систему за стаканчик виски.

Она встала и пошла в отель, но я остался сидеть. Я подумал, что жена должна верить в своего мужа до самой смерти, а мы с ней не женаты еще и недели; однако постепенно я стал понимать и ее точку зрения. Последние несколько дней я мало ей доставлял удовольствия своим обществом. Да и что за жизнь у нас была — боялись встретиться взглядом со швейцаром! С ним-то я как раз и встретился, входя в отель.

Он загородил мне дорогу:

— Управляющий просил передать вам свое почтение, и не могли бы вы уделить ему несколько минут? У него в кабинете.

Я подумал: ее посадить в тюрьму они не посмеют, посадят только меня. И я подумал: ох, этот Гом, эгоист и сукин сын с восьмого этажа, это же он довел нас до такого ничтожества, потому что слишком велик, чтобы помнить свои обещания. Шесть дней творит мир, а на седьмой отправляется отдыхать — и плевать ему, если его творение горит синим огнем. Попадись он мне в руки хоть на минуту! Вот если бы он зависел от моей памятливости... — но нет, это мне суждено быть плодом его воображения. А я такого, как он, и воображать бы не стал!

— Присядьте, мистер Бертранд, — предложил мне управляющий. Он пододвинул ко мне коробку сигарет. — Курите? — От него так и несло вежливостью человека, который многих казнил на своем веку.

— Спасибо, — сказал я.

— Погода не такая теплая, какую можно ожидать в это время года.

— А все равно лучше, чем в Англии.

— Надеюсь, вам здесь нравится? — Это, по-видимому, был обычный прием: показать, что к тебе не питают никакого зла, просто выполняют свой долг. Мне хотелось, чтобы он поскорее перешел к делу.

— Очень, благодарю вас.

— И жене вашей тоже?

— О да, да.

Он замолчал, и я подумал: ну вот, начинается.

— Кстати, мистер Бертранд, — сказал он, — вы, по-моему, здесь впервые?

— Да.

— Мы в каком-то смысле гордимся нашей кухней. Думаю, что лучше поесть трудно в Европе.

— Не сомневаюсь.

— Я не хочу быть навязчивым, мистер Бертранд, вы уж меня простите, но мы заметили, что вам не нравится наш ресторан, а нам так важно, чтобы и вам, и вашей супруге пришлось по душе Монте-Карло. Может быть, вы чем-нибудь недовольны — обслуживанием, винами?..

— Что вы, мы всем довольны. Абсолютно всем.

— Да я и не предполагал, что у вас могут быть какие-нибудь претензии, мистер Бертранд. Я уверен, что наш сервис на высоте. И поэтому пришел к выводу, — вы уж извините меня за бестактность...

— Прошу вас, прошу.

— Я знаю, что наша английская клиентура часто терпит затруднения с обменом валюты. Маленькая неудача в казино в наши дни легко может нарушить материальное равновесие.

— Вероятно.

— Поэтому мне показалось, мистер Бертранд... как бы это выразить? Уж вы меня извините... Может быть, вы слегка стеснены в деньгах?

Теперь, когда роковой момент настал, у меня даже во рту пересохло. И те смелые, откровенные объяснения, которые я хотел дать, так и остались невысказанными. Я только произнес:

— Понимаете... — И вытаращил на него глаза через стол. На стене висел портрет принца Монакского, на столе стояла вычурная чернильница, и мне был слышен шум поезда, идущего в Италию. Все это было похоже на последний глоток свободы.

А управляющий между тем говорил:

— Вы должны понять, что администрация как казино, так и этого отеля заинтересованы, — можно сказать, крайне заинтересованы, — вы же понимаете, мистер Бертранд, что положение у нас не совсем обычное, мы, так сказать, — и он улыбнулся, глядя на свои ногти, — не рядовые hôteliers[6]. У нас есть клиенты, которых мы обслуживаем, ну, скажем, лет тридцать... — Он невероятно медленно произносил эту речь. — И мы хотим считать их не просто клиентами, а своими друзьями. Понимаете, тут, в княжестве, у нас существует традиция, как бы это выразить, осмотрительности, у нас держат язык за зубами... Мы никому не сообщаем фамилии наших клиентов. Мы надежно храним множество доверенных нам секретов.

Мне было невыносимо выслушивать его болтологию. Это уже была не казнь, а китайская пытка.

— У нас совсем нет денег, — сказал я, — вот вам и весь наш секрет.

Он снова улыбнулся, глядя на свои ногти.

— Я это подозревал, мистер Бертранд, поэтому надеюсь, что вы примете небольшую ссуду. Как друг мистера Дрютера. Мистер Дрютер очень старый наш клиент, и нас крайне огорчило бы, если бы кому-нибудь из его друзей пребывание у нас показалось не очень приятным. — Он встал, поклонился и подал мне конверт. Я почувствовал себя как мальчишка, получающий награду за хорошее поведение от епископа. Потом он проводил меня до дверей и тихо, заговорщически произнес: — Испробуйте наше Château Gruand Larose 1934 года; не будете разочарованы.

На кровати я вскрыл конверт и пересчитал купюры.

— Он дал мне в долг 250 тысяч франков.

— Не может быть!

— Вот что значит быть другом Гома. Жаль, что мне этот подонок не нравится.

— А как мы с ними расплатимся?

— Тут уж Гому придется нам помочь. Ведь мы из-за него тут торчим.

— Но мы будем тратить как можно меньше, правда, милый?

— Ни кофе, ни рогаликов больше не будет. Сегодня мы празднуем, это будет наша свадьба. — Мне было наплевать на Gruand Larose: я нанял машину, и мы поехали в горную деревушку под названием Пей. Кругом все было каменисто-серое, лишь можжевельник желтел в лучах закатного солнца, висевшего между холодными склонами гор, уже окутанных тенью. На улицах стояли мулы, и наша машина была чересчур велика, чтобы подъехать к харчевне. В харчевне был накрыт только один длинный стол, за которым могли рассесться полсотни людей. Мы сидели за ним вдвоем и любовались сумерками; нам подали местное красное вино — оно было не очень хорошим, — жирных жареных голубей, фрукты и сыр. В соседней комнате деревенские жители смеялись над своей выпивкой, и скоро мы уже не могли разглядеть громадный горб горы.

— Тебе хорошо?

— Да.

Немного погодя она сказала:

— Я не хотела бы возвращаться туда, в Монте-Карло. Нельзя отпустить машину и остаться здесь? Сегодня обойдемся без зубных щеток, а завтра пойдем... за покупками.

Она произнесла это слово так важно, словно мы находились в отеле «Риц», за углом от Рю-де-ла-Пэ.

— Купим зубную щетку от Картье, — сказал я.

— Две пижамные куртки от Ланвен.

— Мыло у Герлен.

— Дюжину дешевых носовых платков с Рю-де-Риволи. — Она добавила: — Больше ничего не могу придумать, а ты? Ты когда-нибудь бывал в таком месте с Грязнухой? — Грязнухой она называла мою первую жену, которая была смуглой, пухленькой и сексуальной, с глазами, как у китайского мопсика.

— Никогда.

— Я люблю бывать там, где нет чужих следов.

Я посмотрел на часы. Было уже около десяти, а ехать назад не менее получаса.

— Пожалуй, пора идти.

— Еще рано.

— Понимаешь, сегодня я хочу но-настоящему испытать мою систему. Если я буду ставить фишки по двести франков, у меня как раз хватит капитала.

— Неужели ты пойдешь в казино?

— Конечно пойду.

— Но ведь это кража.

— Почему? Он дал мне деньги, чтобы мы получали от них удовольствие.

— Тогда половина их моя. Ты не смеешь играть на мою половину.

— Будь умницей, ладно? Мне нужен капитал. Система нуждается в капитале. Когда я выиграю, ты все получишь назад сполна, с процентами. Мы заплатим по счетам и, если захочешь, вернемся сюда до конца нашего пребывания.

— Ты не выиграешь. Посмотри на других.

— Они не математики, как я.

Бородатый старик проводил нас по темным улицам с арками до нашей машины: Кэри со мной не разговаривала и даже не позволила взять ее под руку.

— Детка, мы ведь сегодня празднуем свадьбу. Почему ты злишься?

— Разве я тебе сказала что-нибудь злое?

До чего же они угнетают нас своим молчанием; ведь молчание нельзя повторить или бросить обратно, как слово. В таком же молчании мы приехали домой. Когда мы подъезжали, Монако был залит огнями — и музей, и казино, и собор, и дворец: со скалы пускали фейерверк. Это был последний день недели иллюминаций. Я вспомнил первый день, нашу ссору и три балкона.

— Мы еще ни разу не видели Salle Privée. Пойдем туда сегодня.

— А почему именно сегодня?

— Муж обязан заботиться о жене, а жена повиноваться мужу.

— Что ты болтаешь?

— Ты же сказала мэру, что на это согласна. Согласилась еще и на другую статью: «Жена обязана жить со своим мужем и следовать за ним повсюду, где он сочтет нужным находиться». А вот сегодня мы, черт возьми, будем находиться в Salle Privée.

— А я просто не понимала, что он говорит. — Когда она начинала спорить, худшее было позади.

— Детка, пожалуйста, пойдем со мной и посмотрим, как выигрывает моя система.

— Я увижу, как она проигрывает. — И на этот раз тоже была права.

Ровно в 10.30 я начал играть и проигрывать и проигрывал без конца. Перейти за другой стол я не мог, — это был единственный стол в Salle Privée, где можно было ставить минимально по 200 франков. Когда я проиграл половину займа управляющего, Кэри хотела, чтобы я перестал играть, но я еще верил, что удача придет, что события примут другой оборот и мои расчеты окажутся правильными.

— Сколько у тебя осталось?

— Вот. — Я показал ей пять фишек по двести франков. Она встала и ушла; по-моему, она плакала, но я не мог пойти за ней, не потеряв своего места за столом.

А когда я вернулся к нам в отель, я тоже плакал, — бывают случаи, когда и мужчине плакать не стыдно. Она не спала; по тому, как она была одета, было видно, до чего холодно она меня встречает. Кэри никогда не надевала на ночь пижамных брюк, если не хотела показать свою обиду или равнодушие, но когда она увидела, что я сижу на краю кровати и еле сдерживаю слезы, гнев ее прошел.

— Ну чего ты расстраиваешься? Как-нибудь выпутаемся. — Она выскочила из постели и обняла меня. — Милый, я так нехорошо себя вела. Ведь это с каждым может случиться. Мы не будем есть рогалики с кофе, перейдем на мороженое, а «Чайка» непременно придет. Рано или поздно.

— Пусть она никогда не приходит.

— Не отчаивайся, дорогой. Все ведь проигрывают.

— Но я же не проиграл. Я выиграл.

Она перестала меня обнимать.

— Выиграл?

— Я выиграл пять миллионов франков.

— Так почему же ты плачешь?

— Я не плачу, я смеюсь. Мы теперь богаты.

— Ах ты негодяй, — сказала она, — а я тебя жалею. — И она снова залезла под одеяло.