Происхождение поэзии скальдов

«Центральная проблема в истории древнезападноскандинавской поэзии, – говорит Э. Норен, – это вопрос о происхождении поэзии скальдов» (1). Вопрос этот еще Мюлленгофф называл «кардинальным и основным вопросом истории скандинавской поэзии» (2). Вопрос этот решался до сих пор исследователями следующим образом.

Прежде всего следует упомянуть теорию кельтского происхождения поэзии скальдов. Никаких литературных фактов в пользу этой теории (поддерживаемой германистами, но не кельтологами) до сих пор приведено не было, если не считать того, что некоторые свойства общего порядка оказываются характерными и для поэзии скальдов и для древнеирландской поэзии. Фактов, свидетельствующих о наличии культурных связей между скандинавами и ирландцами, было приведено много (особенно в работах отца и сына Бугге). Однако, как в свое время справедливо указывал Ф. Йонссон, все эти факты относятся к эпохе, когда поэзия скальдов уже сложилась.

Против довода Йонссона можно было бы, правда, возразить, что, как показывают археологические исследования, Скандинавия не была изолирована и до эпохи викингов; что еще в меровингскую эпоху (V-VIII века) Западная Норвегия имела связи не только с германскими племенами и на континенте (особенно с франками), но и с англосаксами в Британии; что Оркнейские и другие острова были по-видимому колонизованы норвежцами еще в доисторическое (для Норвегии) время и что, следовательно, связи между Норвегией и Британскими островами могли существовать и до так называемого первого похода викингов на Запад; что, наконец, уже в ранний железный век (т. е. до нашей эры) существовали связи между скандинавскими племенами и кельтскими племенами Средней Европы (3). Можно было бы также указать, что кельты были ближайшими соседями германских племен в еще более раннюю эпоху.

Однако данные археологии едва ли представляют собой надежную почву для выводов о литературных влияниях. По мере углубления в доисторическую эпоху, границы между известными нам в историческое время культурами стираются, и, в частности, стирается в конце концов и граница между германцами и кельтами. Если держаться, однако, наиболее достоверных археологических данных, т. е. данных самой эпохи викингов и эпохи, непосредственно ей предшествующей, то окажется, что данные эти не подтверждают предположения о происхождении поэзии скальдов под кельтским влиянием. Ирландские (металлические) изделия появляются в Норвегии не раньше эпохи первых походов викингов (ок. 800 г.), но только в Х веке имеет место переработка ирландского орнамента в норвежские формы, т. е. ассимиляция ирландского искусства (4). Норвежские археологи констатируют также, что в области погребальных обычаев (археологического материала, который ярче всего характеризует духовную культуру) эпоха викингов ознаменовалась резкой и как будто сознательной реакцией против чужеземного (христианского) влияния, которое имело место уже раньше и которое должно было усилиться в эпоху викингов. Эту распространившуюся по Норвегии языческую реакцию норвежские археологи считают наиболее характерной чертой эпохи (5). Таким образом, археологические данные противоречат предположению о том, что еще до Х века ирландское влияние могло быть в Норвегии достаточно сильным для того, чтобы направить местное поэтическое искусство по совершенно новому руслу.

Противоречит возможности «кельтского влияния» в доисторическое время также исключительная консервативность самой поэзии скальдов. Невозможно представить себе, что искусство, которое в историческое время, несмотря на отсутствие языковых и вероисповедальных преград, так упорно противостояло влиянию западноевропейской культуры, могло возникнуть в результате случайных соприкосновений с иноязычным и иноверным народом, притом народом, который, несмотря на самобытную культуру, не стоял на более высокой ступени социального развития, чем скандинавские племена. Последнее обстоятельство особенно существенно: не могло быть почвы для литературного влияния со стороны ирландцев, поскольку последние жили в более примитивных социальных условиях, чем скандинавы. В начале эпохи викингов в Ирландии по-видимому еще не существовало ни городов, ни мореходства, ни торговли, ни чеканной монеты, и господствовало натуральное хозяйство. Скотоводство было почти единственным источником пропитания, и кланы вели еще в значительной степени кочевой образ жизни. Едва ли это будут отрицать и сторонники «кельтской теории». Что же касается сравнительно высокой культуры ирландских христианских монастырей, то она не могла оказать непосредственного влияния на язычников-скандинавов. В самом деле, христианизация западной Скандинавии осуществилась лишь на исходе эпохи викингов, и учителями новой религии были там, как известно, не ирландские, а англосаксонские и континентальные миссионеры.

Неудивительно поэтому, что высказывались сомнения в наличии вообще какого-либо культурного превосходства у ирландцев по отношению к их скандинавским завоевателям (6). Бесспорно, однако, другое – а именно, что скандинавы оказали значительное влияние на ирландскую культуру. Чрезвычайно знаменательно, что кельтских заимствований в древнеисландском языке (количество которых вообще ничтожно) во много раз меньше, чем скандинавских заимствований в ирландском, и, с другой стороны, чем англосаксонских в древнеисландском (7), – обстоятельство, которое уже само по себе является достаточным опровержением кельтской теории. Даже А. Бугге, наиболее рьяный сторонник кельтской теории, признавал, что в области права, мореходства и торговли превосходство было целиком на стороне скандинавов (8). Однако влияние скандинавов, вероятно, не ограничивалось этими областями. Если прав Циммер, то ирландский героический эпос носит заметные следы скандинавского влияния (9). Ирландское же влияние на скандинавский героический эпос остается весьма проблематичным.

Следует, наконец, отметить, что ссылка на «кельтское влияние», которая несостоятельна сама по себе, не объясняла бы происхождения поэзии скальдов и в случае своей обоснованности. Если непонятно, каким образом такое вычурное искусство, как поэзия скальдов, могло получить распространение в варварском обществе, то ссылка на наличие аналогичного искусства в не менее варварском, ирландском обществе, было бы объяснением одного непонятного явления путем ссылки на другое, не менее непонятное. Вряд ли помогают здесь указания на то, что кельты – народ якобы особенно одаренный в поэтическом отношении благодаря тому, что туманный климат населяемых им стран способствует развитию поэтической фантазии и т. п. (10) Такие указания, так же как и указания на примесь «кельтской крови» у исландцев, как причину расцвета исландской литературы, вряд ли вообще нуждаются в опровержении. По-видимому, однако, именно в такого рода предрассудках коренится в конечном счете «кельтская теория».

Не дает решения проблемы и теория, выдвинутая шведским историком Мубергом (11). Согласно Мубергу, наличие у скальдов кеннингов типа «разламыватель колец» и «расточитель золота» предполагает высокую экономическую конъюнктуру и обилие золота. Традиция связывает древнейших норвежских скальдов, утверждает Муберг, с юго-западом Норвегии, откуда была впоследствии колонизована Исландия. Оттуда же, как показывают найденные там кельтские украшения начала IX века, исходили и первые походы викингов на Запад. Таким образом, именно на юго-западе Норвегии в IX веке создались якобы материальные предпосылки для поэзии скальдов.

Как уже было указано Ольмарксом, Муберг преувеличивает значение кеннингов «расточитель золота» и т. п. в поэзии скальдов, где они составляют лишь меньшую часть кеннингов короля или воина (12). Можно было бы возразить также, что кеннинги этого типа широко представлены и вне поэзии скальдов (в англосаксонской поэзии, в эддических песнях и т. д.). Ольмаркс опровергает кроме того и утверждение Муберга, что все древнейшие скальды были связаны с юго-западом Норвегии. Действительно, некоторые из них были связаны и с Тронхеймом или с Виком (так Ulfr hinn oargi был из Намдаля, к этой же эпохе относится Kalfr hinn Фrønzki, Auðunn имел родича в Наумудале, Eyvindr Skaldaspillir родился и воспитывался в южном Халогаланде и т. д.). Бесспорно во всяком случае, что одна из древнейших хвалебных песен (Ynglingatal Тиодольва из Хвина) сочинена в честь конунга из Вестфолля (юго-восток Норвегии), род которого был генеалогически связан с упсальским родом Инглингов.

Но более существенным возражением против теории Муберга является то, что, хотя его работа называется «Происхождение древнескандинавской скальдической поэзии», в действительности в ней вовсе не объясняется, каким образом возникла эта поэзия, а только делается попытка географического приурочения деятельности древнейших скальдов, притом попытка неубедительная. Так, например, можно приурочить деятельность древнейших скальдов и к Восточной Скандинавии (Средняя Швеция). И Браги, и его тесть Эрп были связаны с восточно-скандинавскими конунгами. Указывалось также, что в стихах Браги встречаются свецизмы (13) и что имя его отца – Boddi – восточноскандинавское (14). Не приходится доказывать наличие исконных связей Норвегии со Швецией, – страной более богатой, в которой королевская власть была древнее, чем в Норвегии, и с королевским родом которой Харальд Хорфагр был (как явствует из Ynglingatal) генеалогически связан. Если учесть при этом отсутствие языковой преграды между Норвегией и Швецией (само слово skald в его более древнем значении встречается в двух шведских рунических надписях XI века: Торбиорн скальд и Одд скальд), то придется признать, что восточные «образцы» института королевских скальдов едва ли не вероятнее западных.

Существуют еще две теории происхождения скальдической поэзии. Одна из них выводит поэзию скальдов из придворного церемониала, другая – из магии. Обе эти теории предполагают туземное происхождение поэзии скальдов и в основе своей содержат бесспорные положения. Однако убедительного решения проблемы не дают и эти теории.

Первая из них была развита де Фрисом (15). В основе этой теории лежит то общепризнанное и бесспорное положение, что хвалебная песнь – исконный и основной скальдический жанр. Но из этого бесспорного положения де Фрис делает спорные выводы. Де Фрис утверждает, что «скальдическая хвалебная песнь была не поэзией, в собственном смысле, как мы ее себе представляем, а частью придворного церемониала». Отсюда якобы ее формальная изощренность при отсутствии поэтического содержания, ее условность и безличность. «Придворная поэзия, – утверждает де Фрис, – не терпит никаких личных затей поэта», поскольку она «элемент придворного этикета». Поэтому якобы «ценность хвалебной песни определялась не теплотой и искренностью вложенных в нее поэтом чувств… но точным соблюдением для данного жанра правил».

Недостатки этой теории очевидны. Во-первых, она констатирует факты, но не объясняет их и, во-вторых, она антиисторична.

Она оставляет совершенно непонятным, почему именно в VIII-IX веках в Скандинавии придворная поэзия, которая существовала и в другие эпохи и у других народов, приняла такие необыкновенно вычурные и условные формы. Нет абсолютно никаких оснований предполагать, что придворная жизнь и придворный церемониал получили в Скандинавии в эту эпоху особенно пышное развитие. Напротив. Все, что исландские саги рассказывают о древнейших норвежских королях (а саги рассказывают о них очень много и очень подробно, притом о королях эпохи несколько более поздней, когда королевская власть и придворная жизнь уже получили большее развитие), свидетельствует о том, что в рассматриваемую эпоху в Скандинавии еще сильны были пережитки характерной для высшей ступени варварства «военной демократии» (по терминологии Энгельса); что положение короля еще отнюдь не стало наследственной синекурой; что король еще очень близко стоял к своей дружине и к свободным, т. е. бондам; что быт короля во многих отношениях был тождественен быту знатного бонда; что само понятие «трон» еще отсутствовало; что еще не существовало «придворной культуры», поскольку культура была едина, и что пышное развитие придворной жизни еще не могло иметь места. Из саг явствует также, что носителями скальдической поэзии были не дворцовые слуги, а независимые знатные бонды, и что древнейшие скальды отнюдь не были раболепными прихлебателями короля, а занимали высокое положение, притом, вероятно, освященное авторитетом религии.

Высокое положение древнейших скальдов говорит скорее в пользу «магической теории» происхождения скальдической поэзии. «Магическая теория» имеет то преимущество, что, в противоположность господствующей в современной науке модернизаторской тенденции, она учитывает специфику архаичного искусства. В пользу этой теории говорят, казалось бы, и пережитки магической функции слова в поэзии скальдов, так же как и некоторые формальные особенности скальдической поэзии (ср. гипотезу Э. Норена о происхождении дротткветта из магической поэзии и скальдического кеннинга-загадки – из языковых табу) (16).

Однако теория эта не может притязать на то, чтобы объяснить происхождение скальдической поэзии в целом. Она только объясняет, откуда почерпнуты некоторые из формальных элементов этой поэзии. Они вскрывают почву, на которой эта поэзия выросла. Она указывает на более архаичную ступень развития поэзии, с которой поэзия скальдов предположительно связана. Но она не может перебросить моста от этой более архаической ступени развития поэзии к творчеству скальдов, не может объяснить своеобразие поэзии скальдов как литературного явления. Единственная «магическая теория», притязающая на объяснение скальдической поэзии в целом – теория Ольмаркса, который выводит всю поэзию скальдов из табу на имя умершего (17), – явно несостоятельна.

Таким образом, проблема происхождения поэзии скальдов остается нерешенной. С одной стороны, ее иноземное происхождение представляется недоказуемым и невероятным. С другой стороны, однако, остается необъясненным, каким образом поэзия скальдов могла возникнуть на туземной почве, каким образом в бесписьменном, варварском обществе могла возникнуть поэзия, которая, согласно общепринятому мнению, резко противостоит фольклору, как поэзия «искусственная», как вычурное творчество сознательных литературных мастеров, щеголяющих своим изощренным искусством.

Многие исследователи ощущали невозможность согласовать поэзию скальдов, как литературное явление, с общепринятой концепцией литературного развития, согласно которой «искусственность», формальная изощренность, гипертрофия формы – признак старчества литературы, признаком же древнейшей личной поэзии должны быть безыскусственность, простота, максимальная близость к фольклору. Именно это представление, по-видимому, было в конечном счете причиной, побуждавшей, с одной стороны, сомневаться в подлинности скальдических стихов, а с другой стороны, стремиться затушевать различие между поэзией скальдов и более безыскусственной эддической поэзией.

Несогласие теории с фактами побуждало сомневаться в фактах или иным способом стремиться к устранению их. Возможен, однако, и другой путь к согласованию теории с фактами: а именно, пересмотр теории.

Подходить к поэзии скальдов с предвзятой концепцией литературного развития не следовало бы уже потому, что творчество скальдов – определенная стадия развития поэзии, памятники которой, в сущности, нигде кроме Скандинавии не сохранились и представление о которой может быть, поэтому, только гипотетическим. Поэзия скальдов – это творчество сознательных мастеров, личная поэзия, т. е. литература в узком смысле слова. Вместе с тем, это поэзия дописьменная. Между тем, всюду личная поэзия попадает в поле нашего зрения только как создания письменной эпохи. Нет ничего удивительного, поэтому, что явных типологических аналогий к поэзии скальдов до сих пор нигде не было обнаружено. И это не потому, что поэзия скальдов какая-то игра природы, единственное в своем роде исключение, а потому, что она представляет собой такую стадию развития, которая, как правило, недоступна нашему наблюдению, точно так же как недоступен нашему наблюдению и самый процесс возникновения личной поэзии или, по выражению А. Н. Веселовского, переход «от певца к поэту».

Осознание ценности индивидуального авторства, обусловившее в конечном счете несоизмеримо большую творческую свободу по отношению к материалу и несоизмеримо большие творческие возможности, – едва ли не важнейший этап в истории человеческой культуры. Последствия, которые это осознание повлекло за собой, настолько велики, что произведения, лежащие по ту и другую сторону от границы, отделяющей фольклор от литературы, относятся к двум принципиально различным областям творчества и являются объектами двух различных наук. Однако в генетическом плане граница эта – одна из наиболее темных областей из всего доступного литературоведу или фольклористу. Граница эта, как бы является границей в том смысле, какой вкладывался в это понятие в раннее средневековье, когда слово «граница» обозначало дремучий лес или безлюдную пустыню, разделяющие заселенные земли.

Естественно, что переход «от певца к поэту» невозможно наблюдать в нашу эпоху, когда осознание ценности индивидуального авторства и связанное с этим увеличение творческой свободы свойственно в результате культурных влияний современным носителям фольклора. С другой стороны, переход к осознанному авторству, происходящий на периферии письменной культуры, просто-напросто не является повторением пути, пройденного в свое время человечеством, подобно тому как приобщение отсталого общества к передовой культуре не влечет за собой полного повторения всех этапов культурного развития. И в том и в другом случае имеет место своего рода «короткое замыкание». Не cлучайно «граничный фольклор», т. е. фольклор, стоящий на границе с литературой, который так обильно представлен в древнескандинавской литературе (эддические песни, родовые саги) и который играет там ведущую роль, совершенно не характерен для нового времени.

Немногим больший свет на то, каким образом происходит переход «от певца к поэту», проливают и средневековые литературы. Все они попадают в поле нашего зрения уже в форме письменных литератур, сложившихся в результате прививки более высокой и чуждой культуры. Во всех них более древняя, устная традиция оказывается прерванной в результате усвоения письменности и только косвенно отраженной в памятниках позднейшей эпохи. Во всех них переход к осознанному авторству происходит, по-видимому, или в результате «короткого замыкания», т. е. в результате усвоения более древней и высокой культуры, или где-то вне поля нашего зрения, в дописьменную эпоху. Во всяком случае, принципиальная анонимность, соблюдаемая в эпической поэзии и много позднее (в творчестве жонглеров и шпильманов), – несомненно пережиточное явление уже и для средневековья. Переход к осознанному авторству, по меньшей мере в некоторых поэтических жанрах, мог иметь место значительно раньше. Об этом свидетельствует поэзия скальдов.

Скальдическая традиция уже вполне сложилась во всех своих элементах в первой половине девятого века, т. е. свыше чем за триста лет до того, как письменность стала в Исландии средством записи литературных произведений и местная литература подверглась непосредственному влиянию иноземных письменных литератур. Эта традиция чрезвычайно устойчиво сохранялась и после введения письменности в Исландии еще около двухсот лет, крайне медленно разлагаясь под влиянием европейских письменных литератур.

Таким образом, эта традиция охватывает во всяком случае не меньше полутысячелетия, а вне нашего поля зрения может быть и значительно больше. Поэзия скальдов – это целая огромная эпоха в истории дописьменной литературы, притом именно литературы, так как никому до сих пор не приходило в голову относить стихи скальдов к фольклору.

Но если поэзия скальдов – это литература, то следовательно граница между фольклором и литературой может не совпадать с границей между устной и письменной традицией, или иначе говоря, бытование в письменной традиции, «книжность», – не являются отличительными признаками литературы, или еще иначе, применение письменности не играет решающей роли в процессе становления литературы, поскольку этот процесс, т. е. осознание ценности индивидуального авторства, признание авторского права, переход от «певца к поэту», может иметь место задолго до введения письменности, т. е. вне нашего поля зрения.

Однако в какой мере поэзия скальдов является собственно литературой?

Согласно обычному мнению, поэзия скальдов не только не может быть отнесена к фольклору, но должна быть резко противопоставлена ему как поэзия сугубо «искусственная». Это обычное мнение, однако, упускает из виду, что поэзия скальдов (в силу ряда архаических особенностей) – не вполне и литература, в узком смысле этого слова. Обычное мнение о скальдах игнорирует, прежде всего, то обстоятельство, что хотя, действительно, отношение скальда к своему сочинению принципиально отлично от отношения фольклорного автора к своему творчеству, оно резко отлично также и от обычного отношения литературного автора к своему произведению. Внешне это специфическое отношение скальда к своему творчеству находит свое выражение в характерной для всего скальдического искусства гипертрофии формы, которая делает поэзию скальдов такой неприемлемой для художественных вкусов нового времени.

Как не раз указывалось, все усилия скальда явно направлены на изощренную разработку формы, которая как бы независима от содержания. До сих пор не было обращено внимания на то, что эта гипертрофия формы является следствием своего рода неполноценного авторства. Скальды, правда, несомненно сознают себя авторами своих произведений. Принципиальная анонимность в поэзии скальдов не имеет места. Скальд сознательно «делает» свои стихи и гордится своими произведениями. По существу, у скальдов уже налицо авторское право, хотя и весьма примитивное. По-видимому, у них уже существует и некоторое представление о плагиате, как это явствует из рассказа о скальде Аудуне и украденном им свете из драпы Ульва Себбасона. Однако авторство распространяется у них только на форму, но не на содержание. Их творческие усилия направлены на словесное орнаментирование, внешнее по отношению к содержанию и даже относительно независимое от него, как это всего отчетливее сказывается в том, что скальды часто украшают свой стих кеннингами, буквальный смысл которых не соответствует содержанию стиха; зачастую, без всякой иронии, нищий называется в стихах «раздавателем богатства», а трус – «богом битвы», потому что и тот и другой кеннинг в языке скальдов обозначает человека вообще (18).

Поэзия для скальдов – способ констатации фактов, представляющих внехудожественный интерес и лежащих вне сферы их творчества. Скальды могут только сообщить факты, непосредственными свидетелями которых они были. Содержание их стихов не выбрано ими, а предопределено действительностью. В их произведениях невозможно обнаружить ни следа художественного вымысла. Но это не потому, что у них якобы нет «поэтической фантазии». Они не могут позволить себе художественного вымысла потому, что для них он, неотличим от обыкновенной лжи. Их авторское самосознание не поднялось еще на ту ступень, на которой становится возможным сознательный отбор фактов действительности, их обобщение и преобразование в художественное произведение. Они не обладают правом на художественное преобразование фактов. Их творчество связано по рукам и ногам фактами необобщенной действительности. Искусство поэзии стоит для них в одном ряду с уменьем плавать или ездить верхом, или стрелять из лука. Они ремесленники поэзии, они мастера формы, но они еще не полные литературные авторы.

Неполноценность творческого самосознания находит свое отражение и в стиле скальдов, а именно в чрезвычайно характерном для них стремлении варьировать словесные выражения кеннинга при абсолютной неизменности его внутренней схемы, т. е. заключенного в нем «образа». За редким исключением скальды не создают новых кеннингов. Подобно фольклорным авторам, они пользуются накопленным поколениями богатством стереотипных поэтических схем. Путем подстановки синонимов они бесконечно варьируют словесное выражение кеннинга, но его содержание, заключенный в нем «образ» остается абсолютно неизменным. Характерная для фольклорного творчества традиционность и окаменелость поэтического выражения оказывается у скальдов преодоленной только частично. И это частичное преодоление окаменелости поэтического выражения закономерно отражается в относительной независимости словесного выражения от содержания, т. е. именно в гипертрофии формы.

Таким образом, в генетическом плане, характерная для скальдической поэзии гипертрофия формы является этапом на пути развития творческого самосознания. Скальд обретает творческое самосознание, осознав себя автором поэтической формы. Отсюда ее гипертрофия, т. е. относительная независимость от содержания, как архаичный тип отношения автора к своему сочинению. Гипертрофия формы это как бы трамплин, посредством которого творческое самосознание поднимается над безличной традицией и обретает себя, хотя еще и не полностью. Оно остается неполноценным значительно дольше, чем это обычно представляют себе, игнорируя процесс постепенного становления литературы и его диалектику. Творческое самосознание остается неполноценным до тех пор, пока ему не станет доступным сознательный художественный вымысел. Тогда только авторство распространится полностью и на содержание. Но скальдам до этого еще очень далеко.

Поэзия скальдов это еще не вполне «литература». Если для фольклориста жанры, стоящие на периферии его интересов, являются, по терминологии Ольрика, «граничным фольклором», то с тем же правом, с точки зрения литературоведа, для обозначения творчества, представляющего собой более архаичную ступень развития, чем литература в узком смысле, можно было бы ввести термин «граничная литература». Такой «граничной литературой» и является поэзия скальдов.

Осознание формы, а следовательно и осознание формального мастерства должно было, естественно, иметь место в поэзии, а не в прозе, потому что в поэзии форма несравненно ощутимее. И в этом смысле поэзия, как сознательное литературное мастерство, должна быть древнее прозы. Не случайно мы не слышим ничего о современных древнейшим скальдам прозаиках. Однако и в поэзии не все жанры одинаково благоприятны для осознания формального мастерства.

Исконный и основной жанр поэзии скальдов – это конечно хвалебная песнь, панегирик, т. е. произведение, которое имеет целью поставить сочинителя в определенное отношение к прославляемому и содержанием которого являются, как правило, актуальные для современности факты. Если и не все, приписываемое скальдам, можно отнести к этому жанру, то во всяком случае все, приписываемое им, всегда сочинено по какому-нибудь конкретному поводу, к определенному случаю и так или иначе касается отношений сочинителя к его современникам. Напротив, эпическая поэзия, т. е. повествование о древних событиях, для современников обычно уже не актуальных, но представляющих общечеловеческий интерес, совершенно определенно не входит в сферу скальдического творчества. Даже если и допустить, как это иногда делалось, что те или иные скальды были авторами известных нам эпических песен, остается все же несомненным, что традиция ни в одном случае не признала их авторства, т. е. что на эпическую поэзию осознанное авторство не распространялось. Характерно, что только в двенадцатом веке, когда письменность начала широко применяться для записи литературных произведений и когда в скальдической поэзии появились совершенно новые тенденции, приведшие в конце концов к ее разложению, стали возможны скальдические поэмы о древних героях и древних событиях.

Хвалебная песнь представляет собой произведение, стилистическая форма которого, в силу повторяемости повода для прославления, может быть в высокой степени традиционна, в то время как содержание его или, во всяком случае, то индивидуальное, что есть в его содержании, – определяется конкретными данными, которые должны быть перечислены. Форма хвалебной песни представляет собой как бы бланк, в который бесконечно подставляются индивидуальные данные – имя прославляемого, его происхождение, совершенные им воинские подвиги, его акты щедрости и т. д. Естественно, что именно в этом жанре, где форма на фоне меняющихся индивидуальных данных приобретает как бы некоторую самостоятельность, может произойти осознание формы как таковой, и эта форма может гипертрофироваться. И так как форма эта, при всей ее традиционности, все же должна для каждой хвалебной песни быть воспроизведена заново, то естественно, что именно здесь условия особенно благоприятны для осознания индивидуального авторства, т. е. формального мастерства.

Хвалебная песнь не является единственным жанром, в котором налицо условия для осознания формы, а следовательно и авторства. Аналогичные условия налицо, прежде всего, в произведении, цель которого не прославление, но наоборот, оскорбление, т. е. в хулительных стихах (niр). Эти два наиболее типичные для поэзии скальдов жанра представляют собой как бы ту же самую величину, взятую с противоположными знаками. Для обоих этих жанров характерно отсутствие традиционной сюжетной схемы. Содержание дается в них не традицией, а событиями. В обоих этих жанрах поэтому остается простор для импровизации в рамках традиционных форм.

В этом отношении полную аналогию представляет и современный фольклорный жанр причети (причитания), генетически связанный с поминальной хвалебной песнью. Не случайно именно причитание является тем современным фольклорным жанром, в котором индивидуальное авторское начало всего больше сказывается и в котором всего шире применяется импровизация (19). Это обстоятельство, которое до сих пор не было использовано для объяснения генезиса личной поэзии, является таким образом существенным подтверждением развиваемого положения. Хотя, как указывалось выше, развитие авторского самосознания в современных носителях фольклора не может быть точным повторением процесса, приведшего в свое время к возникновению сознательного литературного авторства и личной поэзии, мы можем все же наблюдать в этих носителях действие тенденций, аналогичных тем, которые в свое время определили процесс становления литературы.

Характерная для поэзии скальдов гипертрофия формы не обозначала отрыва от действительности. Напротив, поэзия скальдов была для современников чем-то более серьезным и актуальным, чем могла когда-либо быть поэзия впоследствии. Функция поэзии скальдов была существенно отлична от функции литературы в собственном смысле слова. С одной стороны, ей верили, как никогда не верили поэзии в позднейшие эпохи, поскольку, в силу неполноценности авторства, она не могла содержать ничего кроме действительных фактов, а вымысел в ней был бы равносилен просто лжи, на которую скальд не пошел бы. С другой стороны, в ней были еще очень сильные пережитки магической функции слова, – сильнее, чем в эпической поэзии. Однако пережитки эти были сильны в поэзии скальдов не потому, конечно, что скальдическое творчество вообще архаичнее эпического, но исключительно потому, что скальдические жанры, т. е. жанры наиболее благоприятные для выделения авторского начала, были в то же время жанрами с целевой, практической установкой, т. е. жанрами, в которых магическая функция слова должна была неизбежно всего больше давать себя знать.

Но поэтому же поэзия скальдов впоследствии не только потеряла свою актуальность, которую она неизбежно должна была потерять, когда потеряли актуальность сообщаемые в ней факты, но и перестала ощущаться как поэзия, став исключительно материалом для лингвистических и текстологических исследований. Попытки «реабилитировать» поэзию скальдов, сделать ее приемлемой для современного вкуса, предпринимавшиеся Генцмером и некоторыми другими переводчиками, не имели успеха. Поэзия скальдов не поддается переосмыслению современным сознанием. Гипертрофия формы сыграла свою роль как трамплин, посредством которого авторство добилось признания в поэзии. Но по мере того, как авторство получало признание и в области содержания, т. е. по мере того как возникала литература в собственном смысле слова, «граничная литература» теряла свой смысл. Трамплин оказался отброшенным.

Напротив, в силу диалектики литературного развития, эддические песни, т. е. «граничный фольклор», оказывается ближе современному сознанию, чем поэзия скальдов, т. е. «граничная литература». В эддической поэзии, как и в эпической поэзии вообще, не было условий для относительной самостоятельности формы и для осознания формального мастерства. Как не раз указывалось, в эддических песнях форма вряд ли ощущалась современниками, как таковая. Песни эти представляли интерес в силу своего содержания, в силу общечеловеческой значимости откристаллизовавшихся в них трагических коллизий. Правда, коллизии эти слыли скорее за историю, чем за искусство. Но в действительности историческая традиция подверглась в них значительной переработке, т. е. они содержат в себе элементы художественного вымысла, т. е. подлинного литературного творчества в области содержания. Отсюда их приемлемость для современного сознания. Однако традиция признавала авторство только в области формы, но не в области содержания. Признание авторства в области содержания относится к гораздо более поздней эпохе. В древнескандинавской литературе оно не имело места вообще.

Из изложенного не следует, конечно, что создание литературной формы якобы вообще предшествует созданию содержания. Напротив, именно скальдическая поэзия с необычайным консерватизмом ее формы, которая с таким трудом была в конце концов взорвана новым содержанием, является одной из наиболее наглядных иллюстраций того бесспорного положения, что в диалектике литературного развития ведущая роль принадлежит содержанию. Однако диалектика эта не исключает и того, что сами понятия «форма» и «содержание» оказываются в определенный момент обратимыми: то, что с современной точки зрения является бесспорно «формой», было, будучи сущностью поэзии скальдов, в известном смысле ее «содержанием»; то, что с современной точки зрения является бесспорно «содержанием», было в поэзии скальдов чем-то внешним по отношению к ее сущности, т. е. ее «формой». Для самих же скальдов сами понятия «форма» и «содержание», которые конечно представляют собой только абстракции, вообще не существовали.

Таким образом, формальная изощренность поэзии скальдов явление архаическое. Она – первый шаг на пути творческого освобождения автора.

С этой точки зрения находят свое место в процессе литературного развития и позднейшие литературные течения, ознаменованные гипертрофией формы. Современное западноевропейское литературоведение склонно рассматривать поэзию скальдов как своего рода барочную или даже декадентскую поэзию, тем самым ставя знак равенства между современностью и ранним средневековьем. Однако сходство это имеет совсем не тот смысл. Всякая гипертрофия формы подразумевает неполноценное авторство. Но в то время как в эпоху становления литературы она – результат неполного освобождения от безличной традиции, неполного преодоления косности архаического сознания, то в эпоху идеологического распада гипертрофия формы становится результатом искусственного ограничения сферы творчества, искусственного выхолащивания содержания. То, что было в свое время шагом на пути творческого освобождения, в силу диалектики развития превращается в свою противоположность. Гипертрофия формы становится явлением творческого упадка, явлением атавизма, возвратом к давно изжитой стадии развития.

Изложенная выше теория генезиса личной поэзии основывается на анализе литературы одной страны. Процесс возникновения личной поэзии естественно не мог бы изучаться на данных других литератур, поскольку, как уже указывалось, переход «от певца к поэту» происходит, как правило, вне поля нашего зрения. Вполне вероятно, однако, что и в тех древних литературах, начальные стадии развития которых нам неизвестны, имели место процессы, аналогичные описанным выше, но не оставившие следа в письменных памятниках. Никакого следа не осталось бы и от поэзии древнейших норвежских скальдов, если бы наши сведения о древнейшей норвежской литературе ограничивались тем, что сохранилось от нее в самой Норвегии (т. е. только памятники книжной литературы, возникшей в XII-XIII веках под влиянием европейской феодальной культуры), и если бы архаичное искусство скальдов не сохранилось вплоть до письменной эпохи в Исландии, в силу особых условий, имевших там место.

Хотя, таким образом, изложенная выше теория не основывается на сравнительном материале, сама по себе она позволяет переосмыслить некоторые явления других литератур. В рамках настоящей работы, однако, некоторые попытки в этом направлении не идут дальше кратких заключительных замечаний.

С точки зрения изложенной теории неоднократно отмечавшееся сходство между поэзией скальдов и поэзией древнейших ирландских личных поэтов – это конечно сходство стадиальное, типологическое. В самом деле, сходство это не меньше и не больше, чем могло бы иметь место в случае аналогичного развития в стадиально сходных условиях. Оно ни в одном случае не доходит в частных моментах до совпадений, которые делали бы необходимым предположение о непосредственном влиянии. Но, с другой стороны, оно идет в общих моментах достаточно далеко, чтобы подтвердить справедливость высказанного выше предположения о генезисе личной поэзии.

Ирландская цивилизация древнее скандинавской. Ее истоки лежат далеко в дохристианской и дописьменной эпохе. Ее древнейшая история переплетена с мифом. Ирландская дописьменная поэзия – вся в мифической эпохе. Древнейшие ирландские личные поэты (Amergin, Lugaidh, Roigne, Ferceirtne, Morann и т. п.) – персонажи полумифологические. Поэтому древнеирландская литература не дает такой ясной и четкой картины генезиса личной поэзии, как древнескандинавская литература.

Все же следующие основные моменты проступают достаточно явственно.

Древнейшая ирландская личная поэзия характеризуется тем, что выше было названо неполноценным авторством. В ней господствует необобщенная действительность, т. е. материал исторический, генеалогический, топографический, юридический и т. д. В ней отсутствует поэтический вымысел. Она пестрит именами и фактами, лишенными общего интереса. Типичными в этом отношении являются, например, четыре генеалогические поэмы, опубликованные Куно Майером в 1913 году (20). Традиция приписывает эти поэмы, которые Майер датирует началом VII века, определенным авторам (Ladcenn macс Bairchedo, Find Fili macс Rossa Ruaid, Luccreth mocu Chiara). Насколько это приписание верно, не имеет значения в данной связи. Но то обстоятельство, что древняя традиция «приписывала» эти поэмы кому-то, свидетельствует о том, что на поэзию такого рода признавалось авторское право, т. е. что она была личной поэзией.

Историки литературы обычно констатируют, что древнейшая ирландская личная поэзия несравненно уступает в художественном отношении древнеирландской традиционной поэзии и что она вообще ни в какой мере не удовлетворяет современным поэтическим критериям (21). Наивно веруя в неизменность этих критериев, некоторые историки ирландской литературы утверждают даже, что поэзия такого рода (т. е. древнейшая личная поэзия) никогда и не претендовала на то, чтобы быть поэзией, и не ценилась как таковая (22). Но этому явно противоречат приводимые ими же самими многочисленные факты. Многие авторы именно такой (и притом только такой) поэзии пользовались в древней Ирландии огромной славой. Guan O'Lochain, автор топографических и других фактографических поэм, пользовался настолько высоким почетом, что после смерти царствовавшего тогда короля был избран в правители Ирландии. Flann mac Lonain, автор таких же поэм, слыл впоследствии «Виргилием скоттов, главным поэтом всех гелов и лучшим ирландским поэтом своего времени». О том, что такая поэзия пользовалась высокой оценкой, свидетельствует, наконец, уже одно то, что имена ее авторов хранились часто в продолжение многих столетий, по-видимому еще в устной традиции.

Дело, таким образом, конечно не в том, что в этой поэзии не было «поэзии», потому что ее авторы якобы были недостаточно одарены и слишком профессиональны, или в том, что ее авторы сознательно сочиняли поэзию, которая не должна была содержать «поэзии», а в том, что на данной стадии развития личная поэзия и не могла быть иной.

Господствующими жанрами в древнеирландской личной поэзии были хвалебная песнь и ее противоположность – хулительные стихи. В опубликованных Куно Майером в 1919 году «Фрагментах древнейшей лирики Ирландии» (23) из 167 номеров (некоторая часть которых «эвентуально анонимна») к этим жанрам (включая надгробные панегирики) явно относится 131. Жанровая принадлежность остальных неясна. Термин «лирика» имеет в данном случае совершенно условное значение. По-видимому, он означает только, что данные стихи не относятся к традиционной эпической поэзии. Лирики, в собственном смысле, в поэзии такого рода, как правило, не удается обнаружить, точно так же как, несмотря на огромное количество авторских имен, не удается в этой поэзии обнаружить личностей авторов.

Восхвалять и хулить было, по-видимому, основной функцией поэта в Ирландии с древнейших времен. В Cenchus Моr, древней книге ирландских законов, говорится: «До прихода Патрика (т. е. до христианизации) только трем разрядам людей разрешалось говорить публично в Эрине, историку – повествовать о событиях и рассказывать истории, поэту – восхвалять и хулить и судье – произносить приговор» (24). Еще древнее подобные же свидетельства античных авторов о кельтских поэтах. Так, Диодор говорит о «лирических поэтах, которых называют бардами. В сопровождении инструментов, похожих на лиры, они поют хвалу одним, сатиру на других» (25).

Вряд ли есть необходимость предполагать влияние, как это делал Бугге (26), для того, чтобы объяснить господство этих исконных жанров не только у скальдов, но и у ирландских личных поэтов. Как было показано выше, в панегирической и тому подобной поэзии и должно было развиваться авторское самосознание, т. е. личная поэзия. Хвалебная песнь и родственные ей жанры и должны были господствовать в древнейшей личной поэзии.

В древнейшей ирландской личной поэзии очень сильны пережитки магической функции слова. Ирландская традиция приписывает древнейшим поэтам способность сочинять хулительные стихи, которые причиняли физический ущерб, вызывали бедствия, убивали и т. д. (27). Произведения, приписываемые полумифическому первому ирландскому поэту – Амергину, похожи скорее на заклинания, чем на поэмы. В изданных Турнайзеном древнеирландских трактатах по стихосложению рассказывается, что в течение одного года из лет долголетней учебы, которую должен был пройти поэт, последний изучал заклинания, имеющие целью обнаружение вора, обеспечение долголетия, предотвращение разного рода несчастий и т. п. Ирландский филид был окружен ореолом мудреца, пророка, волшебника. Он вызывал страх и уважение. В представлении современников он был существом сверхчеловеческим. Его функции едва ли даже возможно точно определить в терминах современного языка, так как поэзия на этом этапе ее развития вообще характеризуется функциональным синкретизмом, нечеткой отдифференцированностью ее функций. Отсюда и высокое положение филида, который был не только поэтом, но и магом, пророком, королевским советником, судьей, мудрецом, хранителем традиции. Все это имеет аналогии и у древнейших скальдов. Все это неизбежно на ранних этапах развития личной поэзии.

Наконец, подобно поэзии скальдов, творчество древнеирландских поэтов характеризуется необыкновенной гипертрофированностью формы. «Форма кельтской поэзии, – говорил еще основоположник кельтской филологии Иоганн Каспар Цойсс, – по-видимому, более вычурна, чем поэтическая форма любого другого народа, и даже более вычурна в древнейших стихотворениях, чем в более современных» (28). «Изощренность системы, которую они (т. е. ирландцы) выработали, необыкновенная сложность правил, субтильность и замысловатость их поэтического кодекса изумительны», – говорит Хайд, сравнивая это архаическое искусство с английской поэзией нового времени и удивляясь, что английские поэты еще в XVI веке проявляли пренебрежение к стихотворной технике, «в котором не провинился бы последний ирландский бард при самом захудалом ирландском вожде» (29). Но он потому и не провинился бы в этом, можно было бы возразить Хайду, что стоял на много более примитивной ступени культурного развития.

Древнеирландское стихосложение характеризуется необыкновенным изобилием и вычурностью внешнего орнамента. В нем и конечная рифма, и аллитерация, и конечно – средняя рифма (т. е. рифмовка конца одного стиха с серединой другого). При этом рифмуются не тождественные звуки, а звуки тождественного типа (глухие смычные между собой, звонкие смычные, плавные и т. д.). Аллитерация применялась очень обильно и согласно строгим правилам (хотя, в противоположность древнегерманскому стихосложению, организующей роли в ритмической структуре стиха она не играла). Излюблены были разные турдефорсы, например, постановка того же слова в конце одной строфы и в начале следующей (так наз. conachlonn) или рифмовка односложного слова с двухсложным (так наз. aird-rinn), и т. п. Существовало множество замысловатых и совершенно самобытных терминов поэтики. Но при этом характерно, что, несмотря на очевидное общее сходство древнеирландской поэтики с вычурной поэтикой скальдов, никаких совпадений в частностях и деталях, точно так же как и в терминах, не обнаруживается.

Формальная гипертрофированность имела несомненно место в ирландской личной поэзии еще в глубокой древности, по-видимому и до введения письменности в Ирландии (которое не поддается точной датировке). Есть, впрочем, основания предполагать, что и после того, как письменность стала применяться в Ирландии, стихи продолжали бытовать в устной традиции, подобно тому, как это имело место, согласно известному свидетельству Цезаря, в отношении стихов, которые заучивались в друидических школах в Галлии, – школах, являющих очевидную аналогию ирландским школам филидов и бардов.

О том, насколько далеко заходила гипертрофия формы у древнеирландских поэтов, лучше всего свидетельствует тот факт, что поэтическому искусству надо было учиться в специальной школе в продолжение длительного срока (7 или 12 лет или даже больше), причем для того, чтобы достичь высшего поэтического звания (ollamh), надо было, помимо прочего, знать свыше пятидесяти стихотворных размеров. Примеры огромного количества размеров действительно приводятся в древнеирландских текстах. Курьезным проявлением формальной гипертрофии является и то, что определенные размеры были закреплены за определенными рангами поэтов, которые не имели права сочинять в чужих размерах. Изучался в школах и специальный «поэтический язык» (Bearia Feine), непонятный непосвященным. Согласно традиции, лишение поэта функции судьи (т. е. разделение их функций) именно потому и произошло (чуть ли не еще до нашей эры), что язык поэтов был настолько замысловат, что непосвященные его не понимали.

Все эти проявления варварской гипертрофии формы были естественным следствием неполноценного авторства, неизбежного в архаичной личной поэзии.

Согласно предположению Бугге, черты сходства древнескандинавской культуры с древнеирландской – следствие связей, сложившихся в эпоху викингов между Скандинавией и Ирландией. Однако гораздо более правдоподобным представляется обратное: быстрое установление связей между скандинавами и ирландцами в эпоху викингов (несмотря на различие в языке) – следствие значительного стадиального сходства между столкнувшимися в эту эпоху культурами.

Таким образом, не сходство – результат влияния, как это представляется при поверхностном рассмотрении явлений, но наоборот, влияние – результат сходства, как это и вытекает из факта социальной обусловленности литературных явлений.

Но само собой разумеется, что сходство это не исключало и существенных различий, из которых, с точки зрения теории литературного развития, наиболее существенным представляется большая застойность ирландской культуры по сравнению со скандинавской. Как ни консервативна была скальдическая традиция, ирландская поэтическая традиция была еще консервативнее. Архаичные литературные формы изживались в Ирландии еще медленнее, чем в Исландии. Ирландские барды XVI и XVII веков еще во многом продолжают древнюю традицию: сохранилась старая стихотворная техника, существуют школы бардов, и т. д. (30). По-видимому, именно вследствие застойности ирландской культуры и выработались жесткое деление поэтов на классы, наличие поэтических рангов, закрепление определенных форм за определенными классами и тому подобные явления, которые в Скандинавии не обнаруживаются.

Ни в одной другой европейской литературе не представлена стадия развития, аналогичная поэзии скальдов. В частности, и греческая лирика представляла собой несомненно более высокую стадию развития. Может быть аналогии к поэзии скальдов могли бы быть найдены на Востоке. Однако отсутствие каких бы то ни было подготовительных работ в данной области и малодоступность материала для неспециалиста принуждает ограничиться самыми общими соображениями.

Аналогии с поэзией скальдов всего скорее можно было бы ожидать в доисламской арабской поэзии, т. е. поэзии, которая, подобно скальдической, сложилась на высшей ступени родового строя, в обществе, сохранявшем в своем строе ряд очень примитивных черт. Возможно, однако, что кочевые племена бедуинов, в среде которых эта поэзия бытовала, не избегли влияния более древних культур, очагами которых были аравийские города. Сохранившаяся доисламская поэзия имеет за собой в таком случае значительно более длинную историю, чем поэзия скальдов. Вместе с тем, есть основания предполагать, что произведения доисламских поэтов, бытовавшие первое время в устной традиции, вряд ли были записаны мусульманскими учеными VIII-IX веков точно в той форме, в которой они были сочинены (31).

Тем не менее, бросаются в глаза черты сходства между доисламской арабской поэзией и поэзией скальдов.

Подобно скальдам, доисламские арабские поэты занимали высокое и почетное положение и, по-видимому, в слабой степени были профессионалами. Поэт обычно бывал вместе с тем и воином. Наиболее знаменитый из древнейших арабских поэтов, чьи стихи сохранились, – Imru' ulqais ibn Hudjr – происходил из королевского рода и посвятил свою жизнь мщению за отца и борьбе за отцовское наследие.

Как показывает само его арабское обозначение (shā'ir, т. е. буквально «ведун»), поэту приписывалось обладание сверхъестественным, магическим знанием. Считалось, что он непосредственно вдохновляется джиннами. Он был оракулом своего племени. Его хулительным стихам (hijā'), так же как скальдическому ниду, приписывалась магическая сила. Они были не менее важным элементом войны, чем сами военные действия. Их исполнение сопровождалось особыми символическими церемониями, аналогичными магическому ритуалу (32).

Сверхэстетическая сила приписывалась и панегирику, который был важнейшим элементом арабской языческой поэзии. Любопытно, в частности, что в рассказах о древнейших арабских поэтах обнаруживаются параллели к исландским рассказам о стихотворных «выкупах за голову». Так, знаменитый поэт Nābigha, подобно скальду Оттару Черному, стихотворением, посвященным королеве, навлек на себя немилость короля. Он был вынужден бежать и только впоследствии вернул себе расположение короля, сочинив о нем большую касыду (33). «Выкупом за голову» является в сущности и знаменитый панегирик в честь Магомета (по его первым словам называемый Bānat So'ād), сочиненный поэтом Ka'b ibn Zuhair, который до этого враждебно выступал против новой религии. Согласно традиции, панегирик этот произвел такое впечатление на Магомета (который вообще враждебно относился к языческой поэзии), что он подарил поэту плащ со своего плеча (34).

Подобно скальдическому искусству, сочинение стихов было широко распространено у арабов, при этом сочинение это в значительной степени было (или слыло) импровизацией и всегда имело вполне конкретные поводы. Поэзия, говорит Брокельман, – «не была привилегией отдельных избранных умов. В каждом арабском племени, вместе с воспоминаниями о важнейших событиях его истории, даже если эти последние, с нашей точки зрения, были совершенно ничтожными стычками, жили бесчисленные стихи, которые сопровождали и объясняли отдельные фазы этой истории. Это были главным образом импровизации» (35). Такого рода поэзия процветала у арабов и в последующие эпохи (36).

Подобно скальдам, арабские языческие поэты сочетают примитивную воинственную тематику, характерную для общества, в котором кровавый обычай родовой мести стоит в центре внимания, с изощренностью формы. Гипертрофия формы продолжает жить и в оценках позднейших арабских антологов и критиков, которые всегда наибольшее значение придают совершенству формы, метрическому и словесному искусству (37). При этом любопытно, однако, что подобно скальдической драпе, арабская касыда сочетает техническое мастерство и трафаретность содержания с крайней примитивностью композиции, представляя собой как бы сочетание «нанизанных жемчужин» (38).

Как поэзия скальдов казалась многим европейским литературоведам явлением противоестественным, так вызывала удивление и древнейшая арабская поэзия. «Именно у этих диких, ведущих изобилующую опасностями разбойничью жизнь детей пустыни, а не у городских жителей, – говорит Шак, – поэзия нашла свою родину; и удивительным образом именно у них достигла она развития, которое по рафинированному изяществу языка и тщательному соблюдению вычурнейшей метрики не было превзойдено ни в одну эпоху утонченной культуры». И дальше: «С одной стороны, дикие страсти варварской эпохи, жажда убийства и мести; с другой – изощренность речи, вычурная изысканность выражения, как будто стихотворение написано для иллюстрации главы из грамматики. Каким образом было возможно, что беспокойно рыскающие воины, которым ежедневно угрожала смертью бесплодная почва и мечи врагов, уделяли технической стороне поэзии такое внимание, которое свойственно обычно только очень передовым культурным эпохам? Подобное явление является исключением в мировой литературе» (39).

К. Бурдах, ссылаясь на то, что самобытность доисламской арабской поэзии удивляла еще Гете, говорит по поводу этих слов Шака: «Я, с точки зрения сравнительного литературоведения, делаю отсюда единственный допустимый вывод: такое явление, которое противоречит всему нашему опыту в области истории поэзии, не может в действительности существовать» (40). Бурдах хочет этим сказать, что доисламская поэзия не могла быть самобытной и следовательно должна была быть продолжением более древней, эллинистической или другой культурной традиции. Совершенно аналогичные соображения заставляли С. Бугге и других сомневаться в самобытности или подлинности древнейших скальдических стихов.

Однако в свете настоящей работы очевидно, что явление, о котором идет речь, не противоестественно, а напротив, совершенно закономерно.

Исландско-восточные параллели устанавливались неоднократно (41). Однако такие параллели касались всегда только отдельных мотивов или сюжетов из эддической поэзии или саг и никогда не распространялись на поэзию скальдов. Между тем, по-видимому, литературы Востока устойчивее сохраняли старые формы, чем литературы западные. Поэтому и на более высокой ступени социального развития в поэзии восточного средневековья легче обнаружить черты сходства с поэзией скальдов, чем в средневековой поэзии Запада. Так, сходство с поэзией скальдов можно обнаружить, например, в поэзии Ирана X-XIV веков. Но сходство это не в мотивах, или сюжетах, а в структурных свойствах самой поэзии, в характере ее ведущего жанра, в основных формальных принципах, в общественной функции поэта и поэзии.

Ведущий жанр поэзии исландских скальдов – драпа, ведущий жанр иранской поэзии – касыда. И касыда и драпа по содержанию обычно панегирик, восхваление правителя, его подвигов, его щедрости и т. д. В силу этого и касыда и драпа часто по существу произведения злободневно-политические, как бы выполняющие функцию передовой статьи в прессе, оставаясь в то же время «высокой» поэзией (42). Вместе с тем, определяющий признак жанра и тут и там все же не содержание, а форма: и касыда и драпа – в сравниваемых литературах наиболее сложная и «большая» форма, т. е. форма, требующая наибольшего искусства, ограниченная рядом жестких правил в отношении композиции, метра, рифмовки и т. д.

И касыда и драпа жанры, в которых вычурность и замысловатость доходят до геркулесовых столпов, причем крайняя условность и консерватизм сочетаются в этих жанрах с требованием новизны выражения. И в касыде, и в драпе количество допустимых риторических приемов, которые фиксированы так же как метр и рифмовка, умножается посредством комбинирования формальных элементов во всевозможных сочетаниях. Одним из частных случаев является сходство между Háttatal Снорри Стурлусона и касыдой Кивами Мутарризи, которая, подобно Háttatal, одновременно и стихотворная поэтика, иллюстрирующая всевозможные риторические приемы, и панегирик (43). Совпадение в объеме этих поэм (сто одна виса в Háttatal и сто два бейта в касыде Кивами), конечно, совершенно случайно. Было бы неудивительно, однако, если бы обнаружились совпадения и в поэтической фразеологии или терминологии.

Совпадения могли бы обнаружиться и в биографиях поэтов, поскольку сходной оказывается социальная функция поэзии, отношение поэта к его заказчику и покровителю – конунгу, ярлу, шаху или султану. Характерно также, что и тут и там большое значение придавалось способности личного поэта импровизировать стихи. Аналогию скальдическим lausavísur представляют собой иранские qit'a, которые тоже часто выдавались традицией за импровизацию (44). Анекдоты о поэтах, собранные в так называемой Чахар-Макала, ярко иллюстрируют роль импровизации в иранской личной поэзии (45).

Однако исландская и иранская поэзия развивались в существенно различных социальных условиях. В Иране той эпохи элементы феодализма сочетались с рабовладением и, возможно, пережитками более архаического строя, но, в отличие от Скандинавии раннего средневековья, там уже существовали города с населением в сотни тысяч человек и централизованные государства с многочисленным чиновничеством. Естественно поэтому, что поэзия скальдов все же значительно архаичнее иранской средневековой поэзии.

Скальд еще далеко не в такой степени профессионал и чиновник, как иранские авторы касыд. Он значительно более независим. Вместе с тем его кеннинги более традиционны и условны, чем риторические фигуры иранских поэтов и черпаются из более узкого тематического круга. В его драпах отсутствует философская отвлеченность и любовная тема, характерные для многих иранских касыд. Наконец, он еще не знает письменности, тогда как иранские средневековые поэты обладают книжной ученостью.

Но в странах Востока, в силу застойности их социального уклада, архаические литературные формы очень живучи. В сущности, варварская гипертрофия формы, особенно характерная для панегирической поэзии, продолжает жить и в том, что принято называть – объясняя таким образом национальными особенностями литературное явление, имеющее социальные корни – «восточной витиеватостью», в широком смысле.

На Западе генеральная линия развития литературы была иной. Там уже в средние века поэзия скальдического типа, как ведущее направление в литературе, была невозможна. Однако отдельные элементы скальдического отношения к форме и содержанию нетрудно обнаружить в западном средневековом искусстве.

Не является случаем структурное сходство скальдического кеннинга с аллегорией – излюбленным приемом средневекового искусства (46).

Параллелью к скальдическому отношению к слову является то использование всех возможностей слова, тот средневековый «вербализм», на который указывает М. Элен (47).

Элементы скальдического отношения к художественному творчеству всего очевиднее, пожалуй, в средневековом изобразительном искусстве, в котором архаичные формы изживались медленнее, чем в литературе. В нем, в силу абсолютной фиксированности тематики церковной традицией, творчество не могло распространяться на содержание. Именно отсюда характерное для этого искусства преобладание элементов формальных над элементами содержания и безличной традиции над миром индивидуальных переживаний. Эта-то черта средневекового изобразительного искусства и воспринимается современным сознанием как непосредственное «чувство стиля». Ярким примером такого искусства является русская средневековая иконопись классического периода.

Элементы скальдического отношения к форме и содержанию налицо и в средневековой литературе. То, что можно было бы назвать «историзмом» средневековой литературы, т. е. преобладание в ней исторически бывшего над вымышленным, допустимость вымысла только в форме более или менее неосознанного подлога, неумение отделить историческую правду от правды художественной – все это проявление неполноценного авторства или, с другой стороны, функционального синкретизма. Художественный вымысел, который проникает в литературу в примитивной форме сказочной фантастики или дидактических аллегорий, только постепенно добивается своего признания как полноправный творческий метод в господствующих жанрах.

Пассивность по отношению к содержанию в сочетании с личным авторством неизбежно обусловливает гипертрофию формы, ее относительную независимость. Средневековый версификатор исторических или дидактических произведений, содержание которых со средневековой точки зрения не менялось от того, было ли оно изложено прозой или стихами, за исключением разве того, что последнее было «красивее», не мог не быть формалистом.

При этом существенно, что, хотя конечно и в позднейшие эпохи могла иметь место версификация прозаического материала, в средние века подобная литературная продукция занимала гораздо более почетное место, в большей степени ощущалась как «высокая литература», чем в позднейшие эпохи. Историки литературы обычно игнорируют это важное обстоятельство, расценивая подобного рода литературную продукцию, как не представляющую художественной ценности рифмованную прозу. Продукция эта, однако, проливает свет на процесс становления литературы.

Тенденция к гипертрофии формы проявлялась, между прочим, в пристрастии многих средневековых прозаиков к аллитерации, игре словами и тому подобным внешним украшениям в серьезных произведениях. Проявлением ее были также формалистические трюки и метрические турдефорсы, излюбленные, например, в средневековой латинской поэзии. В отдельных случаях средневековые формалистические трюки оказываются тождественными скальдическим. Так, у Беды Достопочтенного встречается так называемый тмесис, т. е. разъединение смежных частей слова другими словами, – фигура, наличие которой у скальдов приводило в смущение толкователей (48). На наличие тмесиса в латыни Энния и Алкуина указывает Хойслер (49).

Тождественными оказываются и некоторые типы симметричного переплетения предложений у скальдов и в средневековой латинской поэзии. В параллель к висе Торда Сьярекссона

где пятая строчка продолжает первую, шестая – вторую и т.д., – можно привести строфы из Carmina Bunara (50).

где тоже первое слово второй строчки продолжает первое слово первой строчки и т. д.

В параллель к средневековым формалистическим трюкам можно привести также и пример из современного упаднического искусства. У французского поэта-фантэзиста Тристана Дерема читаем:

где имеет место аналогичное симметричное переплетение предложений.