Пролегомены науки

Эрнест МАРИНИН ПРОЛЕГОМЕНЫ НАУКИ

Сидели мы тогда с Бенди без дела. Вернее, Бенди еще сидел, а я уже два месяца как вышел, но дела пока не наклевывалось. С Бенди вечно так получается: мыслит он крупными категориями, от тысячи и выше, со всякой мелочью не считается — вот и нарвется всегда на статью какую-нибудь мелким шрифтом, из-за которой ему то три месяца, то полгода лишних обломится. Сдается мне, это наследственность взыгрывает — ведь его прадед, известный Энди Такер, тоже страдал аллергией к юриспруденции и другим статьям уголовного кодекса. Говорят, правда, что наследственность проявляется в третьем поколении и называется это «третий периодический закон Грегора-Менделеева»; а мой соратник и собутыльник Бенди приходится своему прадеду четвертым поколением. Тем не менее наследственность эта прорезалась у него ничуть не хуже, чем гены ирландского терьера у чистопородной афганской борзой, которую я продал одному проповеднику в городке Бухало, штат Аризона, за восемьсот долларов (столько я взял за родословную, заверенную Верховным Нотариусом штата Восточная Каролина, а дворняга пошла к ней впридачу задаром, еще пришлось заплатить два с половиной доллара за ошейник, а то некуда было медали вешать).

Словом, Бенди, в силу здоровой наследственности, с юных лет возлюбил ближнего и наличные его, как свои собственные. Впрочем, он не гнушался и чеком его. Не скажу, чтоб меня нашли совсем уж в другой капусте, но, видать, на моем родословном древе висел по крайней мере один выходец из Новой Англии: время от времени отрыгивается мне чем-то пуританским, и тогда я спешу, отобрав у человека деньги, дать ему хоть что-то взамен, хотя бы рекламный календарь общества страхования от огня «Неутопимый»...

В тот раз сидели мы в Одессе, штат Техас, в тамошней окружной тюрьме. Отличалась она от прочих каталажек начальником (мне попадались начальники сволочи, мерзавцы, а здешний был скотина) и приличной библиотекой. Первая особенность не нуждается в объяснениях, причина же второй заключалась в Джимми Ханте, который заведовал этой самой библиотекой. На воле Джимми был человеком ученым, Бакалавром и Доктором медицины, а также Магистром Теософии и Оккультных наук и промышлял тем, что лечил людей от лихорадки, атеросклероза, инфлюэнцы и инфляции гипнозом и наложением рук (это не рукоприкладство, а совсем другой вид лечения). Кроме того, он составлял гороскопы для букмекеров и заговаривал зубы полиции. Если бы вы видели, как он за две минуты снимал зубную боль старшему надзирателю мистеру д’Эрмо (странная фамилия, верно? Полагаю, он был из иностранцев), то не удивились бы, что Джимми сидит и день-деньской напролет заведует библиотекой вместо того, чтобы вместе с нами изготовлять сейфы. Джимми не только заведовал библиотекой, он и заказывал для нее книжки, а поскольку был он парень ученый, то в библиотеку регулярно присылали и «Сайнтифик Америкэн», и «Нейчур», и «Плейбой» и всякие прочие научные журналы. Я повадился захаживать к Ханту по вечерам на втором месяце отсидки, когда мне уже осточертели фильмы про Матта Хелма, Джеймса Бонда, Тарзана и этих кретинов в стетсонах, которые напропалую стреляют друг друга, а также бизонов и индейцев, давным-давно занесенных в Красную Книгу.

Когда я первый раз пришел, Джимми принял меня не больно ласково — швырнул мне комикс, а сам снова уткнулся во что-то такое отпечатанное на ксероксе, где половина букв была вовсе не по-американски, и даже знак доллара, который везде одинаковый, что в Патагонии, что в Гомеопатии, здесь был тощий, длинный и без палочек. Раскрыл я свой комикс — и тут же меня затошнило, потому что на первой странице был Супермен в космическом скафандре, на пятой — Тарзан, а на десятой — Кид О’Харя с шерифской звездой на джинсовой жилетке, явно отбивающий из шестизарядного кольта 0,45 атаку сотен этак двух индейцев марки Кайова. Полистал я для виду страницы, вздохнул и говорю Ханту:

— Послушайте, мистер, этот пучок цветной капусты для малограмотных недоумков меня что-то не развлекает... Кстати, а почему в ваших листовках доллар такой странный?

Он усмехнулся и очень вежливо объяснил, что это не листовки, а оттиск научной статьи, а это не доллар, а интеграл. Тут уж я не ударил лицом в грязь и поспешил сообщить, что мне все едино — интеграл или там сегрегал, нет у меня расовых предрассудков, ибо все мы из корня адамова, и что много лет моим другом и напарником был некий негр из племени сиу по имени Персиваль Мацумото, с которым мы исколесили все пятьдесят штатов, демонстрируя карточные фокусы и чтение мыслей на расстоянии... Гляжу — снимает он очки, устремляет взор в моем направлении и интересуется:

— Слушайте, номер-дробь, как вы сказали, вас зовут?

—Макферсон Питерс,—признаюсь я,— но так меня зовут полицейские да судьи, а для друзей я просто Мак...

— А скажите, Мак,— продолжает он,— не приходилось ли вам демонстрировать это самое чтение мыслей в Ньюкомерстауне, штат Огайо, году так в шестидесятом?

— Очень может быть,— говорю я,— как раз в те времена довелось нам с Перси прокатиться на автостопе от Кливленда до самого Нью-Орлеана, собирая членские взносы в Добровольное Общество Простофиль и Лигу Облапошенных, так что этот ваш Нью-бизнесвиль вполне мог застрять у нас между зубами как-нибудь после ужина.

— Ну-ну,— говорит Хант,— и этот ваш приятель-негр был такой желтокожий парень размером с агента ФБР?

— Верно,— соглашаюсь я неохотно,— только ваши ассоциации, сэр, звучат оскорбительно, когда речь идет о честном жулике и моем добром друге.

И тут Джимми Хант встает, вытягивает перст жестом пенсильванского прокурора и вопрошает:

— А знаете ли вы, сэр, что это по вашей милости, вашей и вашего готтентотского приятеля из Иокогамы, я сижу в каталажке, вместо того, чтобы примерять свежесшитый фрак в нью-йоркском Шератон-отеле перед вылетом в Стокгольм за Нобелевской премией?

— Знаете, Джимми,— отвечаю я ему,— я тоже не прочь взвалить вину за свои горести на происки калифорнийского лобби в сенате или там руку Москвы, но тем не менее с удовольствием послушаю, как вы сами ответите на этот летаргический вопрос.

Закурили мы его «лакистрайк», и он поведал, что тринадцати лет он имел несчастье присутствовать на нашем дивертисменте. Насмотрелся он — и решил, что ничего ему в жизни так не хочется, как выучиться чтению мыслей на расстоянии... Немудрено, мы с Перси очень эффектно это проделывали: он, значит, стоит на эстраде с завязанными глазами, руки его величественно простерты, а уши растопырены, как у коровы. А я спрашиваю из зала: «Великий Вождь, призови свой дар ясновидения и ответь, какую десницу я возложил на плечо этого зрителя?» Перси призывает свой дар и замогильным голосом возглашает: «Правую, сын мой!» — «Великий Вождь, скажи, какой металл я взял из рук мистера Мидаса, сидящего в шестом ряду? Что, ваша фамилия Джонс? Простите...» А Перси отвечает: «Золото!» И, наконец, следует коронный номер. Я отхожу в последний ряд, одалживаю у зрителя часы и ору на весь зал: «Великий Вождь Зейгер, что у меня в руках?» Великий Вождь пожимает плечами и говорит: «Часы...»

Так вот бедняга Джимми и погорел. Мысли он читать не выучился, но стал ученым психологом, а когда на прибыли от ученых занятий чуть не помер с голоду, переключился на гипноз и психодинамическую хиропрактику. Дела пошли неплохо, но однажды ему не повезло. В городишке, где он промышлял гипнотической жестикуляцией, как-то после дождя с градом в апреле месяце произрос новый налоговый инспектор. Парамагнетические штучки его не взяли, и триста долларов он не взял, а вместо этого взял да и подвел Джимми под шесть лет с конфискацией. Что ж, человек, который, предлагает налоговому инспектору меньше тысячи, сам себя сажает. Но Джимми видел причину своего несчастья в другом.

— Понимаете, Мак,— втолковывал он,— мне дьявольски не повезло. Я — сильный гипнотизер, стоит мне захотеть,— и председатель Верховного Суда штата Юта будет, кричать, что он — Джон Форрестол и Мэрилин Монро в одном лице, и порываться выброситься из окна своей виллы. Но есть на свете такой мерзопакостный сорт людишек, которые не поддаются гипнозу. Хвала Гермесу, таких очень мало — и надо же, чтоб на мое несчастье именно из них начало рекрутировать персонал налоговое ведомство!

— Простите, Джимми,— говорю я,— а чем объясняет наука существование этих твердолобых за пределами республиканского большинства в конгрессе?

— О! — вскричал Хант, и глаза у него стали больше, чем очки.— Дорогой друг! Так вы интересуетесь наукой? Слушайте же!

Говорил он недолго, минут этак двадцать восемь, и столько же слов я понял из его речи. Когда он наконец замолчал, я стыдливо признался, что образование мое носило характер спазматический, гуманитарный и антиобщественный, а потому все прерогативы и пролегомены науки от меня зарогачены и пролонгированы, как Бичи-Пойнт на Аляске от Майами-Бич во Флориде. Но тем не менее наука меня привлекает, как стодолларовая бумажка за корсажем у деревенской молочницы. Судьба не дала мне испить нектара научных познаний из искрящегося источника Иппокриты, но сожаление об этом гнетет меня всю жизнь, и если я кого ненавижу больше, чем непьющих полицейских, то это презренных игнорантов, которые ничего знать не знают и знать не желают. И напротив, нет на свете людей, кого я чтил бы больше, чем великих ученых. На мой вкус, ученый в белом халате с цельсиометром в руках на фоне компьютера или там перегонного куба украшает этот мир ничуть не хуже, чем полисмен с резиновой дубинкой на фоне статуи Свободы. Я же темноты своей стыжусь и с удовольствием проредил бы ее одним-двумя просветами из области хитроумных открытий человеческого разума.

Джимми посмотрел на меня с сомнением, а потом взял с полки небольшую такую книжонку страниц на шестьсот.

— Вот говорит,— Мак, на первый случай будет в самый раз. Все очень популярно и доходчиво, как реклама общества трезвости в ночном ресторане...

Очень занятная книжонка оказалась. Называлась она «Карманная наука от А до Зет». Вначале я поглядел на нее скептически, полагая, что еще в возрасте десяти лет превзошел карманную науку во всех тонкостях и спектральных особенностях этого мастерства. Но, похоже, автор не имел в виду ничего такого, по крайней мере, ни на одну из имеющихся в книжке букв я не нашел и слова о ремесле карманника, а скорее эпитет этот относился к умозрительной возможности держать книжку в кармане...

Я читал ее от А до Зет, а потом наоборот. Она пленила мою душу и стимулировала гастроэнтерологическую активность воображения. Не то чтобы я стал много о себе воображать, но все же приятно бывало, пока все стадо с надзирателями во главе дремлет на каком-нибудь вестерне из жизни восточных падишахов, забрести к старине Ханту и неспешно потолковать с ним о Нутации, Прецессии или Перистальтике. Позже, когда научные познания пустили корни у меня в мозгах и начали куститься, решил я задать Ханту давно волновавший меня вопрос: какое же научное достижение позволяло ему надеяться на Нобелевскую премию?

Джимми снял очки, протер их полой своей арестантской куртки и ответил:

— Я разработал способ стопроцентной гипнотизации, который безотказно подействует даже на самого стойкого к гипнозу и угрызениям совести мерзавца, вроде гарлемского сборщика квартирной платы. И если вы сумеете преодолеть свою идиосинкразию к порождениям голливудской музы и перенести полтора часа объятий целлулоидной анаконды, то на себе испытаете все величие и благотворное действие моего открытия.

От этого предложения во мне поднялась не меньшая волна протеста, чем в штате Калифорния во времена принятия сухого закона. Но мне не хотелось обидеть отказом этого славного парня, который раскрыл вековую научную тайну с такой же легкостью, как Тони Фаустпатрони вскрывает жестяной сейф в Скотопромышленном банке города Тишоминго, штат Оклахома. В общем, пришли мы в кинозал вместе с другими заключенными и уселись в шестом ряду возле Бенди Такера. Неодолимая тяга Бенди к созданию братьев Люмьер казалась мне нелепой, сам же он объяснял ее желаниям приобщиться к Великой Американской Мечте и глубже понять душу американского народа, чтобы еще ловчее доить из такового никели и доллары. Наконец Фред Роммель, который считал себя родней знаменитого генерала и на этом основании шулеровал в Лас-Вегасе, включил аппарат.

Это была обычная галиматья из жизни бизонов, лошадей, широкополых шляп, орлиных перьев, кольтов и винчестеров. Первые три минуты меня тошнило, потом я вдруг заметил, что страсть, охватившая очаровательную дочку Спящего Медведя, наиглавнейшего вождя племени ошкошей, выглядит на редкость убедительной, а предмет этой страсти, некто Джонни Мак-Кони, обычное ничтожество с улыбкой пять на три дюйма, оказывается, вполне подходящий парень для такой самостоятельной и привлекательной девицы по имени Рассветная Роса. К моменту кровопролитной схватки с бандой Хозе Мерзито я понял, что лучшего фильма в жизни не видел, и даже перестал замечать запах носков из девятого ряда. Потом вулкан изверг из себя сколько-то там баррелей огненной лавы, река подмыла корни секвойи, на ветвях которой спасались от бенгальского ягуара Рассветная Роса и Джонни Мак-Кони, секвойя рухнула в поток и благополучно пронесла героев через водопады Каньона Дьявола, а когда она, наконец, причалила к флоридскому пляжу, на ее корнях чисто случайно обнаружились переметные сумы с золотым песком на приличную сумму, укрытые там некогда покойным отцом Росы...

Весь финал я просидел обалдевший и еще часа два потом испытывал смешанные чувства восторга от этого шедевра искусства и тоски по тем годам жизни, которые провел, не видев такового.

Рядом приходил в себя Бенди Такер—глаза его сияли, щеки горели, а уши пылали.

— Мак,— прошептал Бенди, и в его голосе прозвучали благоговейные нотки, как в речи Линдона Б. Джонсона.— Теперь ты понимаешь, какие великие возможности таит в себе кинематограф? Они скрыты от заросших бельмами скептицизма бестолковых гляделок заурядного жулика и проходимца, каким тебя сделали природа и воспитание, лишив последней капли романтики и здоровой тяги к Приключению с самой большой буквы «П»...

Бенди всегда здоров был по части ораторства и демагогии. Время от времени он впадал в Риторику и разражался Филиппиками ничуть не короче, чем адвокат, защищающий беднягу- полицейского, застрелившего в растерянности восемь негров во время демонстрации в Атланте, штат Джорджия...

— Мак,— говорит тут Джимми Хант,— кто этот человек? Он напоминает мне телевизор, сбесившийся в предвыборную кампанию. Или, может быть, это новое воплощение Цицерона?

— Бросьте, Джимми,— говорю я.— Этот парень не имеет никакого отношения к древнефилософской Индии, он простой американец уголовного происхождения по имени Бенджамин Такер, мой давний друг и компаньон. Бенди, познакомься с мистером Джимми Хантом.

— Как поживаете, коллега? — сказал Бенди и шаркнул ножкой.

— Коллега?—удивился Хант.—А вы какой университет кончали?

— Ну, сэр... вы меня не за того приняли. Я просто хотел сказать, что мы тут все жулики. Но это вовсе не повод, чтобы обвинять человека в университетском образовании. Я вам так скажу: в нашей профессии от образования толку не больше, чем от прошлогоднего биржевого бюллетеня...

Тут Джимми улыбнулся и говорит:

— А ведь вы не правы, коллега. Образование — это ценность, и человек с головой из него всегда сумеет извлечь немалую пользу. Вот, например, вы сейчас поглядели очередной набор нелепостей, которые нам выдают за произведения искусства.

— Простите, сэр,— взвился Бенди,— это был великий фильм!

— Который ничем не отличался от сотни других...

— А я вам говорю,— настаивал Бенди,— это был лучший фильм в моей жизни, чтоб мне с места не сойти!

Джимми Хант хмыкнул и повел нас в кинобудку.

— Фредди,— сказал он киномеханику,— я хотел бы показать моим друзьям этот шедевр в должных подробностях...

Фредди ухмыльнулся, выкрутил из аппарата пару линз, а потом размотал с бобины ленту. И что же вы думаете? На одном из кадров я обнаружил надпись, процарапанную прямо поперек белозубой улыбки Рассветной Росы: «Лучший фильм в твоей жизни!» Та же беззастенчивая реклама повторялась примерно каждые две дюжины кадров.

— Ну и что? — говорит Бенди.— Должны же быть на свете случаи, когда реклама соответствует, истинному качеству товара?

— Еще чего! — возмутился Джимми.— Кому она тогда нужна? Реклама должна быть не правдивой, а убедительной!

Тут он нас и посвятил во все тонкости своего уголовно ненаказуемого замысла, который должен был принести картелю отцов-основателей баснословные прибыли, а наивным кинозрителям — сказочное удовольствие. Не стану приводить все тонкости: если вы незнакомы с «Карманной наукой», они вам будут не по зубам. Но главный секрет вот в чем. Оказывается, эти надписи, которые Джимми нацарапал на пленке, для зрителей совершенно незаметны, потому что мелькают слишком быстро и человек не успевает их увидеть. Однако какой-то след в мозгах остается, и потом злополучный кинолюбитель воспринимает как свои собственные мысли любые несусветные несуразности, вроде того, что это «самая красивая актриса в мире», «лучший фильм вашей жизни» и тому подобное. Для Джимми это был в первую очередь научный эксперимент: он видел в этом деле безотказное средство массового гипноза, потому что от его злокозненных надписей обалдевали даже самые гипнозостойкие особи уголовного рода. Я же здесь усмотрел замечательное коммерческое начинание: ведь стоит вставить в фильм сообщение, что «только в нашем кинотеатре вы можете увидеть такие замечательные фильмы», от зрителей отбоя не будет!..

Я упоминал, кажется, что уже был на воле, а Бенди еще досиживал полгода. Как меня выпустили, поспешил я покинуть гостеприимную Одессу, штат Техас, и перевел дух только тогда, когда между нею и мною оказалось довольно много сотен миль родимых Штатов. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил, что подсознание привело меня в уютнейшее местечко, где сходились две железные дороги, два шоссе и в меру судоходная речушка. В нашей профессии это очень важно — иметь квартиру с запасными выходами... Называлось все это вместе, как гласила надпись на заборе, город Вандейлия, штат Иллинойс.

Остановился я в отеле под названием «Старый добрый постоялый двор», позвонил приятелю в Небоскребвилль , и через пару дней получил от него чек, по которому мне в местной меняльной лавке выдали пачку сотенных толщиной в лодыжку. Принялся я отдыхать и бездельничать, но месяца через два заскучал без дела — и вспомнил про Ханта. Прошелся по Мэйн-стрит, насчитал там с полдюжины киношёк, тихо отдающих концы под ударами телевидения, и выбрал среди них некое заведение, где мелькали дамские шляпки: возможно, удачное расположение между кондитерской и парикмахерским салоном помогло ему сохранить кой-какую клиентуру. Владелец, некто Смит-Ковалик, для виду покочевряжился, но в конце концов уступил мне свое святилище целлулоидного Молоха чуть дороже «Понтиака» выпуска 72 года, но намного дешевле трехдюймовой базуки.

Через месяц я получил от Ханта партию шедевров его научного искусства — и началось... Первыми жертвами пали представительницы противного пола. Выходили они после сеанса растроганные и прослезившиеся, с полными ридикюлями неумеренных восторгов. Естественно, на следующий день в зале перебывали все подруги пострадавших, потом их мамаши, а к концу недели — и благоверные муженьки, с мясом оторванные от покерных столов. Через месяц в городе снова вошли в моду стетсоновские шляпы, пояса-патронташи и никелированные револьверы калибром с полкулака. Я нанял сменного киномеханика и крутил волшебные ленты до изнеможения, пока с них не начинала сыпаться эмульсия, так что к концу смены ее приходилось выметать волосяной щеткой. Джимми Хант время от времени присылал очередную дозу своего киногиптонического зелья, я добросовестно перечислял в банк его долю, и все шло чинно-благородно. Через пару месяцев я вернул долг нью-йоркскому приятелю, а мой счет в местном капище Маммоны достиг такой величины, что начальник полиции начал здороваться со мной на улице. Я обзавелся японскими электронными часами, черной квакерской шляпой, постоянным местом в «Добром старом салуне» и обширными знакомствами в обществе.

Но тут вышел на волю Бенди. Приехал он ко мне как в дом родной, отмылся, отоспался, огляделся и решил внести свой вклад в наше просперити, которое процветало чем дальше, тем пышнее. Однако опьяняющее чувство свободы малость притупило его неуемную фантазию, и первое время он больше шлялся по городку. А потом стал часами пропадать в кинозале моего популярного заведения.

И вот как-то вечерком после пятого стакана апельсинового сока говорит он мне:

— Слушай, Мак, ты меня знаешь. Я никогда не испытывал особых иллюзий касательно науки и всякого там высшего образования. Но великое изобретение нашего приятеля Джимми Ханта, это замечательное достижение томящегося в узилище разума, похоже, начинает примирять меня с существованием университетов. Ты бы видел, до какой степени обалдения доходят наши лопоухие зрители к середине сеанса! Они сидят там онирваневшие до предела и ничего вокруг себя не видят, хоть кол им на голове теши! Признаться, я не верил Джимми, когда он толковал про абсолютный гипноз, но теперь... Он действительно великий ученый!

— Бенди,— отвечаю я,— ты ведь тоже меня знаешь, и мое жизненное кредидо тебе прекрасно известно: изобретение тем значительнее, чем больше долларов оно позволяет выкачать из ближнего, и именно в этом высшая научная ценность любых научных достижений, вроде игральных автоматов и тотализатора...

— Нет,— кричит в восторге Бенди,— ты, старина, все-таки не можешь оценить величие науки по достоинству. Ну-ка, что ты на это скажешь?

И выкладывает на стол пачку купюр разного достоинства, судя по весу, долларов этак на девятьсот шестьдесят. И улыбка у него на лице, как у Александра Македонского после победы при Ватерлоо.

— И откуда же свалилась эта манна небесная? — спрашиваю я, чтобы сделать другу приятное и дать ему возможность похвастать.

— Конечно же из мира науки! — укоризненно отвечает он.— Я ведь тебе битый час толкую!..

В общем, оказывается, Бенди не так просто отирался в зрительном зале, утоляя любознательность. Когда зрители напрочь впадали в транс, он успевал сделать легкую ревизию их бумажников, снимал излишки, проценты, пеню и пенки, однако же не очищал кошельки до дна, чтобы не вызвать у пострадавших чрезмерную задумчивость и стремление раскрыть истину. Не скажу, чтобы я сурово осудил моего партнера за его аморальные начинания, ведь деньги эти шли на наш общий счет, но где-то к рассвету дух моего пуританского предка сумел отогнать от подушки задремавшего Морфея и внушить мне некую научную гипотезу.. Так что, не успел кассир поднять железные решетки на окнах банка города Вандейлия, как я снял деньги со счета и отправил их все тому же другу в Нью-Йорк — на сохранение.

Три дня все шло спокойно, и я уже начал думать, что сила научного предвидения на сей раз дала осечку, но вдруг во время пятичасового сеанса из зала раздался шум, крики и знакомый лязг наручников. Очевидно, занятия научно обоснованным промыслом вредно сказались на моей природной сообразительности, потому что вместо того, чтобы немедленно дать деру, я полез в зал выяснять, в чем дело. К сожалению, у полицейских нашлась еще одна пара наручников.

Вы спрашиваете, что случилось? То, чего и следовало ожидать. Пока Бенди, безоглядно поверивший в науку, беззаботно чистил кошельки зрителей, нашелся в зале какой-то деревенский увалень, который высмотрел все подробности лабораторных опытов моего друга Такера и помчался за полицией... Надо сказать, мне и в этот раз повезло больше, чем Бенди — я вот сижу тут с вами за кока-колой, а он еще проходит курс наук в Кембридже, штат Иллинойс, в местном колледже строгого режима.

Так-то вот, сэр, не всякое научное достижение выдерживает проверку в массовом эксперименте. Конечно, Джимми Хант — великий ученый, и, я думаю, он еще получит Нобелевскую премию или что там еще полагается выдающимся естествоиспытателям в законе. Но вот того деревенского мерзавца его магические надписи не смогли загипнотизировать. Не знаю, был ли он из вредной породы, абсолютно не поддающейся гипнозу, о которой толковал в свое время Джимми. Скорее нет, по лицу было видно, что ему можно внушить все что угодно. И все же метод Джимми Ханта не сработал. Знаете почему? Все дело в том, что этот обалдуй, эта деревенщина, этот мерзавец был абсолютно неграмотен!..