Прощай, Германия

Пролог

Сколько бы ни шла война — с любой войны солдаты всегда рано или поздно возвращаются домой, по крайней мере, те, кто остался в живых. Войну нельзя полюбить, это неправильно и аморально, но к ней можно привыкнуть.

Адаптация ветеранов — сложный процесс, и всякий его переживает по-разному. Каждый солдат — жертва войны, потому как она изменяет его сознание, характер и поведение. Происходит неминуемый надлом психики, ведь рядом с тобой ежедневно чья-то смерть и чья-то кровь, а возможность безнаказанно убивать, калечить, взрывать, крушить, ломать, жечь — разрушает и извращает личность. Впоследствии кто-то легко себя находит в мирной жизни, кто-то реабилитируется тяжело и мучительно, а кто-то так и остаётся в мыслях на войне до конца своих дней, переживая вновь и вновь минувшие мгновения былых боёв, и гибель друзей…

Эта история началась давным-давно…

…Ну, надо же, с первых слов прозы понесло в эпос! Конечно же, вру, и это обычное дело для беллетриста, ведь когда хочется написать что-то глобальное, эпохальное, для потомков, желательно на века, яркое и запоминающееся, то невольно тянет на былинный стиль! Не подумайте чего, я не такой уж и старый, считаю, что в полном расцвете лет, а в рассказах чистая правда, ну, может, лишь чуток привираю…

Ладно, уточняю: описываемые события происходили не так чтобы очень давно, всего-то в прошлом веке. И пусть прошлый век завершился чуть больше десяти лет назад, но до чего же чертовски красиво звучит — события происходили в прошлом веке!!! И каюсь, порою хочется показаться моим читателям этаким долго пожившим и многое повидавшим седым ветераном, ну а раз пишешь, что в прошлом веке, то и повествование принимает вид некоторого историзма. Я ведь действительно, не отказался бы (а какой автор об этом не мечтает?), чтобы роман вошёл в историю литературы.

Так вот, повторюсь, рассказываю вам, чистейшую правду, хотя события могут показаться неправдоподобными и невероятными. Читатель со скептическим складом ума скажет — сплошные выдумки, мол, враки, так не бывает, не может один человек везде побывать, многое повидать и во все неприятности вляпаться! Эх, бывает, да ещё как бывает! Знавал я парочку таких индивидуумов, которые способны были на такие проделки, ведь и сам невольно попадаю в «истории», причём частенько, словно меня магнитом тянет на «подвиги». Большинство людей, сидят себе тихо и мирно по квартиркам, живут-поживают и добра наживают, и их жизнь умещается в три строчки биографии: родился, учился, работал, умер, и не отыщешь о нём упоминания в архивных справках: ни с фонарем, ни с лупой, ни с микроскопом. А бывают неугомонные: и во всё-то и им нужно влезть, до всего-то им есть дело, этакие вечные правдолюбы и правдоискатели. И чего им не сидится на месте? Странный вопрос — таков характер! По-иному они не могут, иначе им жизнь скучна! Именно эти экземпляры постоянно вляпываются во всевозможные истории. Ведь знает, чертяка, что лучше смолчать в тряпочку и не перечить начальству, но нет же, обязательно вставит своё словечко — как же — не обойдутся без его мудрого совета! И если где-то происходит «заварушка», то вместо того, чтобы сидеть дома с женой у телевизора или у радиоприемника, получать информацию от диктора, этому деятелю надо непременно воочию убедиться, а еще лучше непосредственно поучаствовать, чтобы потом спустя годы нравоучительно друзьям и домочадцам говорить: «И я там был! Всё верно! Происходило именно так, а не по-другому, или наоборот заявить — лукавят политики и врут журналисты. Ведь я участвовал — знаю! Я — очевидец!»

Эх, вы, неравнодушные, неугомонные, неуёмные…

Глава 1. Прощание с войной

В этой главе читатель знакомится с героем книги и переживает последние дни его пребывания на войне.

С чего бы начать? Пора нам как-то идентифицировать главного героя книги дать ему имя и фамилию, а то как-то обезличенно: герой, да герой, ведь, по бумагам он никакой не Герой Советского Союза. Он обычный ветеран странной и бессмысленной войны, с переломанной судьбой, каких было десятки тысяч, но он мне симпатичен. А раз он герой моего нового романа, то я как автор дам ему красивое имя. Например, пусть он будет Эдуардом или для друзей — Эдиком.

А какую прописать ему в документах фамилию? Обычную? Типа Смирнов? Можно, ведь эта фамилия самая распространённая в смиренной России. Ой, нет, стоп, что я делаю?! (Смирновы — без обид!) Нет, не может главный, да к тому же ещё и героический персонаж, носить такую тихую и скромную фамилию, нелепо храбрецу зваться Смирнов или Сюськин, Тютькин, Путькин… Настоящая героическая фамилия должна звучать гордо и громко: Колоколов! Рокотов! Громов! Или Громобоев! Звучит? Конечно, звучит! Значит, быть ему Громобоевым! Прочие персонажи книги — это его сослуживцы, друзья, недруги, родственники и просто встречные или прохожие, случайные люди.

Итак, краткая биографическая справка главного героя. Родился наш Эдуард Громобоев в шестидесятые годы прошлого века, учился в одной школе, потом в другой, затем вновь учился в военном училище и стал офицером. Тогда наша большая держава вела малую войну в небольшой горно-пустынной стране под названием Афганистан. Огромная стотысячная Советская армия, совместно с афганской армией, уже несколько лет безуспешно сражалась с многочисленным повстанческим войском (в официальных документах и в прессе называемыми душманами — врагами, а во всем мире их называли повстанцами-«моджахедами»). Ввязались в чужую гражданскую войну. Сражения были тяжелыми, кровопролитными и без особой надежды на окончательный успех. Тысячи и тысячи солдат и офицеров погибли, и десятки тысяч были ранены и искалечены в ходе боёв, много горя жителям обеих стран, принесла эта война…

Если кратко описать его — то выглядел он примерно так: вполне обычный и ничем не примечательный молодой человек, не красавчик, и тем более никакой не супермен. Чуть выше среднего роста, примерно около метр восьмидесяти, спортивного телосложения, тёмно-русый, сероглазый, типичный русак. Офицер. Романтик и непоседа, искатель приключений, часто на собственную задницу, естественно, не мог не отправиться в Афганистан повоевать. Сам напросился. Служил в горных стрелках: сначала командиром взвода, затем секретарём комитета ВЛКСМ полка.

Кто не застал те времена и родился позже — поясняю, была такая общественно-политическая организация, которая называлась комсомол. Вот нашего Эдика и «избрали», вернее сказать — назначили возглавлять комсомольцев в мотострелковом (а по-простонародному — в мотострелецком) полку. Должность эту ему предложили после того, как он получил ранение и контузию и заслужил свой первый орден, а затем представили к медали.

Однако ковыряться в бумажках Эдуард ужас как не любил, и постоянно выходил (сбегал) на боевые задания, то с разведывательной ротой, то с саперами. Поэтому вскоре, на одной из операций вновь получил контузию и тепловой удар, и начальство, хочешь — не хочешь, а вынуждено было направить представление ко второму ордену. Но так как рутинная должностная, бумажная работа была безнадёжно запущена, да и поставку начальству девочек, работниц-комсомолок с торгово-закупочной базы капитан Громобоев не обеспечивал, то терпение полкового партийно-политического руководства скоро лопнуло, и вскоре Эдика отправили на повышение замполитом горно-стрелкового батальона.

Поясняю для молодёжи, была давно и такая должность в войсках, заместитель командира батальона по политической части, а сокращенно — замполит. Упрощенное наименование своей должности, Эдику не нравилось — было в ней что-то сродни клички или прозвища. Чем именно он должен был заниматься в батальоне, бывший строевой офицер Громобоев толком не знал, поэтому просто слонялся из роты в роту, болтал в курилке с солдатами, травил анекдоты в канцелярии с офицерами, пил чай в каптерках со старшинами.

Ну, и конечно, повоевать Эдуард никогда не отказывался, от выходов на боевые действия не отлынивал, и сам лез в каждую заварушку. В общем — «сорвиголова»! Только за это комбат его и терпел. Так и говорил: из всех четверых моих замполитов, хоть один попался боевой, пусть и не настоящий, а свежее выращенный из командиров, ну да ладно… Вскоре за боевые заслуги и храбрость его решили даже сделать Героем Советского Союза, причём дважды пытались, да не вышло, тогда комдив лично послал наградной на третий орден.

Тут подоспела замена домой — отмеренные сроком службы два года завершились.

Казалось бы, карьера складывалась удачно (пять лет службы — и уже почти майор!) на зависть многим, но с ним приключилась романтическая история, как раз под замену, наш капитан возьми, да и подженись… Поздней осенью во время рейда по Баграмской зеленке Эдика контузило, а заодно и нашпиговало осколками. Вначале он попал в медсанбат, а затем был отправлен в госпиталь в Кабул. Хирург вынул десяток мелких осколков, которые впились в мягкие ткани от кисти до предплечья, да десяток ещё более мелких так и остались не извлечёнными (да простят меня дамы за это уточнение), из ягодиц. Ранение было результатом подрыва на противопехотной мине, но капитану повезло, основные осколки приняли на себя два бойца сапёра, вот их-то нашпиговало крепко, усеяло ранами с ног до головы, ни один, ни другой в полк уже не вернулся. Чудо, что Громобоев в момент подрыва стоял к ним спиной, а повернись он на секунду раньше к ним передом? И куда бы все это железо влетело? Вот именно — туда! Эдик так радовался сохранившемуся хозяйству, что отлюбил почти всех медсестёр, которые были хороши собой и не противились возможности развлечься.

Ближе к выписке он и познакомился с очередной пассией, с новенькой медсестрой на отделении — с зеленоглазой блондинкой Ириной. Легкая ночная интрижка вскоре переросла в бурный роман. Эдик выздоровел, но умудрился проваляться в госпитале ещё пару недель. Как говорится, завёл себе ППЖ (походно-полевую жену).

После выздоровления Громобоев ещё не раз посещал свою пассию в госпитале: то проездом в колонне, то специально делая крюк, возвращаясь из рейда, а то и самовольно пересекал ночной Кабул, заскакивал на ночь. Время шло, и перед самой заменой его контузило, да так основательно, что неделю заикался и в глазах двоилось. Капитан опять попал в знакомый госпиталь, но, увы, Ирину накануне по замене перевели в Ташкент.

Тогда Эдик уговорил начмеда отправить долечивать неудачливую голову в глубокий тыл, в окружной госпиталь, всё равно до окончания срока службы в Афганистане оставался как раз последний месяц. В Ташкенте роман возобновился с новой силой, и любовная страсть поглотила Громобоева целиком. И хотя пассия была старше на пять лет, имела ребёнка, а самого Эдуарда дома ждала жена Ольга, и миленькая только родившаяся дочь, Ксения, эти обстоятельства развитию отношений не помешали, и от совершения необдуманных поступков не остановили. Ага, остановишь его, ведь эта чертовка в постели была страстной и изобретательной, как говорится: на всё руки мастерица. Вернее сказать, как раз совсем и не на руки. Видимо, Ирка провела бурную молодость, чем и нажила богатый жизненный опыт. Период восстановления после контузии пролетел как один день и в основном — в постели, можно отправляться в отпуск по болезни домой, но наш Ромео, увы, так и остался в Ташкенте.

А потом настал июль месяц — месяц замены. После госпиталя пришлось на некоторое время вернуться в часть для сдачи дел и финансового расчёта. За полгода до срока кадровик предложил выбрать два округа для предстоящей замены и Эдик себе выбрал неплохое место. Заменщик уже ждал его в полку, и оставалось только побыстрее сдать дела.

Провожали домой Эдика пристойно и даже торжественно: вначале официальная часть в клубе, после совещания у командира полка, где ему наговорили много теплых слов (ведь награды он заслужил в боях, а не на «паркете»). Так как воевал Громобоев честно, местное население не грабил, не мародёрничал, и у своих подчинённых тоже не воровал, но и кутнуть любил, потому добра не нажил и возвращался на Родину почти с пустыми руками.

…Ночь накануне отъезда домой была неспокойной, «духи» активно и не прицельно стреляли по Кабулу и выпустили примерно сотню «эРэСов», которые в беспорядке падали с завыванием на затаившийся во мраке большой средневековый город, раскинувшийся в котловине между горных хребтов. Взрывы в ночи раздавались то тут, то там, но Громобоев продолжал спокойно выпивать с друзьями в каптерке, ни он, ни собутыльники даже не подумали бежать прятаться в щель, вырытую между казармами-модулями, как это сделали штабные и молодые сменщики, только прибывшие из Союза. Мальчишество, конечно, ведь несколько реактивных снарядов рухнули в районе полковых складов, парочка упала на позициях зенитчиков, а один и вовсе неподалёку, в районе полкового плаца. Особенно глупо погибнуть в ночь перед заменой домой, но капитан упал бы в своих собственных глазах, ведь два года, когда в перерывах между операциями батальон возвращался на базу, он никогда не прятался от обстрелов в окопчике, а продолжал спокойно спать в комнате на своей койке. Да и каску с бронником ни в горы, ни в зелёнку Эдик никогда не брал, и на марше, сидя на БМП не надевал, а слепо верил в счастливую судьбу и удачу. Гусарская бравада? Ну да, конечно, но что поделать, такой характер!

Короче говоря, улизнуть в укрытие не подумал никто из ветеранов, да и разве можно оставить хорошее застолье? Прощальный банкет готовился тщательно: незадолго перед ужином прапорщик Гонза метнулся на склад и затарился дефицитной закуской, да и сам виновник торжества кое-что прикупил в полковом «дукане». Закадычный друг Афоня накануне заказал патрулю купить четыре литровых бутылки водки и две бутылки коньяка, их доставили прямо к столу — провожать уважаемого человека надо было соответственно, чтоб не бегать среди ночи по комнатам в поисках добавки.

После отбоя в каптёрке первой роты собрались приглашённые, из ещё остававшихся в строю друзей. Это были офицеры и прапорщики: Хмурый, Марабу, Афоня, Шерстюченко, Бершатский, Буланыч, Тарбеев, Халипов, Гонза, да вернувшийся из госпиталя по пути домой батальонный разведчик Монастырский, и заехавший в полк на пару дней. Пустой рукав гимнастёрки лейтенанта напоминал каждому о том, что смерть ходит где-то рядом. До чего же не повезло парню — первый рейд в зелёнку (он сменил погибшего предшественника) и крупный осколок разорвавшегося выстрела безоткатного орудия оторвал правую руку почти по самое плечо. Сейчас разведчик время от времени морщился (свежая рана побаливала) и через силу шутил: стакан, пистолет и ручку держать могу, поэтому обещали оставить в армии…

Свободного места на сдвинутых вплотную двух столах не было ни сантиметра: откупоренные банки шпрот, кильки, бычки в томате, лосось, маринованные огурчики и перец, помидоры в собственном соку, тушёнка, компот из персиков, баночки голландского шипучего лимонада «Si-Si». Открытые бутылки маскировались под столом, закрытые в сейфе — антиалкогольная компания в разгаре! Бершатский приготовил фирменное блюдо: голубцы в виноградных листьях.

Баб звать не стали, не тот день. И нового комбата к столу тоже не пригласили — недостоин. Моложавый майор был глуповат и ужасно не фартовый, при нём за три месяца батальон потерял уже шестнадцать человек убитыми и более пятидесяти ранеными! А при его предшественнике таких потерь и за целый год не понесли…

Тесно было не только на столах, но и вокруг — табуретки и стулья стояли впритык. Дежурному по роте сержанту-таджику велели попусту командиров не беспокоить, все вопросы решать с молодым лейтенантом-взводным, только прибывшим из Союза, накрепко закрылись — мало ли, вдруг парторг и пропагандист пойдут в антиалкогольный обход!

Поначалу проводы как всегда шли организованно — распорядителем выступал Шерстюченко, и Эдик внезапно взревновал его к своему батальону, хотя сам его рекомендовал командованию на своё место.

— Предлагаю тост за Эдурда Громобоева — будущего начальника Главного политического управления Советской Армии! — провозгласил тост Марабу.

— Спасибо, Санёк! Красиво, заманчиво, но не реализуемо, — улыбнулся Эдик. — Моё место здесь в окопах, а там я скорее всего буду лишним. Таких оболтусов и разгильдяев как я так высоко не пропустят…

Первые полчаса произносили красивые и складные тосты по очереди, по старшинству, потом закурили, зашумели, начался бардак. Старшина врубил магнитофон «Sharp» из которого полились отечественные хиты: «Лаванда», «Две звезды», «Есаул», «Казацкая»…

Хозяин каптерки прапорщик-азербайджанец, выпив несколько рюмок коньяка, расчувствовался, разговорился и напомнил Эдику, как он спас ему жизнь прошлой осенью. Этому говорливому и хвастливому Халипову, капитан Громобоев действительно был обязан жизнью. В октябре Рамзан единственный раз за год пошёл на боевую операцию. Напросился. Сумел уговорить молодого на тот момент (прежний погиб) командира роты Александра, по кличке Марабу, взять с собой в рейд. Халилов покинул каптёрку и, по его словам, оправился в поход за медалью. Опасаясь за свою драгоценную жизнь, нацепил на себя тяжёлый бронежилет и обшитую камуфляжем каску, чем вызвал многочисленные насмешки офицеров. Однако же старшина не оплошал и действительно пригодился: оказался в нужном месте и в нужное время…

…Дивизия проводила массированную зачистку местности в районе Мирбачакота: минировали местность, взрывали развалины, ломали дувалы, давили виноградники, задымляли колодцы-кяризы. Внезапно взвод саперов попал в засаду и был расстрелян мятежниками почти в упор из укрытий. Первая рота находилась рядом на отдыхе, и бросилась их спасать, а Эдик как старший от батальона побежал в «зелёнку» вместе с ними.

Почти сразу завязался жестокий скоротечный бой. Громобоев укрывшись за большим деревом, пытался подавить огневую точку за арыком, как вдруг, позади, раздалась короткая очередь, и две пули впились в ствол ореха в считанных сантиметрах над головой. Эдуард обернулся и в груди похолодело. В двадцати шагах позади, раскинувшись в пыли, валялся мёртвый афганец. К убитому душману (выглядело это забавно, если бы не обстоятельства), то ползком, то вприсядку, то на четвереньках, подбирался старшина и что-то громко завывая, кричал на родном языке. Капитан выпустил ещё несколько очередей в сторону мятежников, опустошил весь магазин, и лишь потом подбежал к поверженному противнику. Он склонился над трупом, внимательно посмотрел на поверженного врага. Убитый лежал в луже крови, три пули в груди и в животе навылет, и был совсем мальчишка, лет тринадцати-четырнадцати, не больше, ему бы в школу ходить, да в футбол играть, а не воевать. Одной рукой безбородый «моджахед» всё ещё крепко сжимал автомат за цевьё, вторая рука была неестественно заломлена за спину.

Старшина стоял рядом, трясся всем телом, цокал языком и бормотал что-то невнятное. Затем чуть успокоившись, снял каску с головы и вытер пот со лба.

— Я не знал! — воскликнул Рамзан громко. — Стрельнул — он упал!

— Что ты не знал? — спросил командир роты.

— Не видел, что это малчык!

— Рамзан, все правильно! Ты спас замкомбата! Благодаря твоим метким попаданиям он стрелял в капитана уже убитым!

В груди Эдика похолодело: он понял и отчётливо представил — а ведь верно, ещё доля секунды и было бы поздно, душман расстрелял бы его в упор! Гибель была неминуема!

— Малчык! Сапсэм малчык! — охал, не переставая переживать старшина.

— Не убей ты его, тогда бы он убил Эдуарда! Виноват, товарища капитана Громобоева! — выкрикнул ротный. — А потом и тебя тоже грохнул бы, ни на секунду не задумываясь!

Командир роты разжал пальцы подростка, забрал китайский АК-47, срезал нагрудник с магазинами и гранатами, протянул Громобоеву. Эдик отрицательно покачал головой.

— Нет, пусть старшина себе забирает, это его трофей. Спасибо, Халилыч!

В тот день рота с большим трудом выбралась из огневого мешка — спас положение комбат танкового батальона, лично пробившись к ним на танке. Потеряв ранеными несколько человек (один солдат позже в госпитале умер от ран), прорвались к своим позициям.

По возвращению в полк, старшина повесил трофейный окровавленный «лифчик» в каптерке над столом и при случае хвастался перед друзьями прапорщиками, как он спас заместителя командира батальона. Через полгода Рамзан получил свою заслуженную медаль «За отвагу», а в рейды предпочитал больше не ходить и заниматься имущественными проблемами роты…

Громобоев довольно быстро захмелел, потерял нить разговора, хоть и пытался думать, но получалось плохо, поэтому он, то глуповато улыбался, то внезапно грустил и вытирал ладонью набегавшую слезу.

— Да, повезло тебе Эдик! Столько боёв и передряг, но выжил, — хлопнул по плечу ветерана начальник штаба батальона Тарбеев. — Поделись удачей!

— А ты в момент опасности плюй три раза по три раза через левое плечо, соблюдай нехитрые правила: не ходить в рейд перед отпуском и перед заменой, перед выходом на боевые не пей, и не ставь прививки в санчасти — тогда точно не заболеешь. И ещё у меня всегда был со мной амулет — на шее на цепочке личный номер. (Эдуард вынул номерок из-за пазухи и продемонстрировал друзьям.) Один раз его забыл и чуть не погиб!

— Чуть — не считается! — хмыкнул Афоня. — Но как можно забыть свой талисман?

— Да так вот! Накануне выхода на боевые в Баграмскую зелёнку драл я одну симпатичную «козу» — кладовщицу с торговой базы, а ей мой амулет всё время по носу стучал. Попросила убрать, мол, отвлекает и мешает получать удовольствие — я и снял. А потом, когда на следующий день в кишлаке по нам минами долбанули, и осколки вокруг кучно засвистели, я рукой хвать грудь — а там под тельняшкой пустота — нет номерка! Ну, думаю, Эдик, тут твоя смерть и пришла… Один осколок размером с половину ладони возле головы в дувал врезался, чуть башку мне не размозжил, я его потом еле-еле финкой из глины выковырял. Так вот едва-едва от меня удача не отвернулась. Чудеса, но опять повезло…

Приглашённые на проводы командиры чуть притихли, но выслушав рассказ, вновь загомонили, сдвинули стаканы, разлили спиртное и выпили за удачу. Несколько секунд помолчали, размышляя, но вскоре вновь вразнобой зашумели, заговорили. Вспоминали бои, забавные истории, хвалились подвигами. Как смогли, нестройно спели пару песен. Дойдя до нужной кондиции, друзья-приятели расползлись по комнатам примерно часа в три ночи. Проводы удались…

Раскалённое солнце, стоявшее в зените, прожаривало сухой кабульский воздух и свирепо обжигало лучами людей, не сумевших найти себе укрытие. Время от времени порывы ветра швыряли пыль, и даже мелкие камешки, словно шрапнель в лицо, и всюду проникающий мелкий песок хрустел на зубах.

Кабульский аэродром вблизи «Теплого стана» жил своей бурной и шумной боевой жизнью. Ежеминутно взлетали на бомбежку парами штурмовики «Грачи», через некоторое время, опустошив боезапас, уцелевшие возвращались на базу, вереницы вертушек уносили взвода и роты на очередную операцию в горы, в сторону Пагмана, а четверки «крокодилов» с километровой высоты, поливая «курсами» горные хребты, как могли, прикрывали группы десантирующихся.

Горнострелковый полк рано утром ушёл на выполнение задачи, в батальоне остались лишь больные и выздоравливающие. Всё шло обыденно, и как говорится во французской поговорке: на войне как на войне! Одним предписано идти в рейд, других везут в госпиталь, а третьих уже упаковывают в «цинки». А самые счастливчики едут домой: в отпуск или по замене.

Эдуард прищурившись, неприязненно посмотрел на высокогорные ледники — сколько сил и здоровья оставил там! Величавые заснеженные горные вершины застывшие вокруг древнего города, были равнодушны к суетящимся у подножья людям. Да и стены древнего Кабула видели очень многое и если бы могли говорить, то поведали бы о набегах кочевников, о нашествии войска Александра Македонского, о вторжении английских экспедиционных корпусов…

Капитан Громобоев с грустью на сердце прощался с друзьями на краю «взлётки», нынче он возвращался домой — два года беспрерывной войны успешно завершились. И хотя слегка был ранен, немного контужен, чуть подморожен зимой на высокогорном леднике и хорошенько прогрет на солнцепёке, но без увечий для здоровья и главное дело — живой. А могло быть гораздо хуже, за время боев он потерял несколько друзей: двух командиров рот, начальника штаба, взводного-сапёра, батальонного разведчика, замполита роты…

Провожающие то хмурились, то улыбались, и расставались с другом явно с неохотой. Старший лейтенант Сашка Афанасьев и прапорщик Вадик Гонза с нескрываемой завистью смотрели на уезжающего, им тоже хотелось домой, однако бодрились, громко болтали, смеялись и много пили. Дружная компания, покачиваясь на нетвердых ногах (ведь после вчерашнего возлияния, они добавили добрую новую порцию напитков), стояла полукругом возле капота запыленного «Уазика», превращенного в стол.

Импровизированный «достархан» был застелен основательно заляпанной жиром газетой «Правда», уставлен стаканами, открытыми банками рыбных консервов и тушёнки, а в алюминиевой солдатской тарелке лежали недоеденные вчерашние голубцы в виноградных листьях.

Вылет «борта» откладывался уже несколько раз и задерживался дольше четырёх часов. Пузатую громадину «Ил-76» неспешно грузили чьим-то добром, поэтому пассажиров не подпускали и держали на удалении. Приятели допивали бутылку «Арарата» и сожалели об отсутствии второй.

— Я же говорил, что будет маловато — этим не опохмелимся! — возмущался красавчик Вадик. Этот кудрявый и голубоглазый прапорщик был грозой женского модуля, обитательницы которого сдавались ему почти без боя и чаще всего «за так». И на халяву выпить он был тоже не дурак. — Надо было купить ещё одну…

— Так и купил бы! В чём проблема? Болтался целый час неизвестно где!

— Я бойцу помогал! — парировал упрёк Гонза. — Смотрю, стоит неприкаянный солдат на обочине, грустит. Жалко стало, спросил в чём дело. Оказалось наш, однополчанин, с заставы из третьего батальона. Вылечился после желтухи, за ним не приехали, а из госпиталя выписали, ему тыловые крысы сказали: иди и жди старшего. А этот старший где-то загулял. Может запил? Боец с утра стоял и не знал, куда ему приткнуться. Я его на попутку до Суруби посадил, а то не ровен час ещё пропадёт.

— Молодец! Хвалю за гуманизм. Но для нас почему всего бутылку одну взял? — недоумевал и одновременно возмущался Афанасьев, широко улыбаясь и демонстрируя два ряда ровных и красивых зубов. — Пошлёшь дурака за бутылкой — он одну и возьмёт…

Улыбчивый русоволосый старший лейтенант был почти двухметровым крепышом. Широкоплечий, длиннорукий, неуклюжий, похожий на медведя, однако добряк, просто так мухи не обидит. Со стороны Афоня казался богатырём, сошедшим с картины о русских былинах. Обычный граненый стакан в его ладони размером с лопату был едва виден, и больше походил на рюмку. Сейчас Сашка с сожалением смотрел на быстро пустеющую ёмкость и тяжко вздыхал.

— Сам дурак! Проблема в деньгах! — огрызнулся прапорщик после короткой паузы вызванной пережёвыванием большого куска мяса. — Дали мне двадцать чеков, на бутылку, я и взял одну, а не поскупились бы, не пожадничали — купил бы две или три.

— А свои добавить — слабо?

— Я же говорил, я — пуст! Ей-ей, не вру! — Гонза продемонстрировал отсутствие финансов, вывернув наружу карманы. — Чеки с получки в медсанбате спустил с командиром артдивизиона, славно покутили с медсестричками за неделю лечения. Не попади я тогда на выходе с задачи в засаду — мы сейчас были бы в шоколаде! Который день кляну себя последними словами — это надо же такая удача привалила — взял кассу банды! И всё бездарно прошляпил! И нет бы, сразу дать ходу из кишлака — решил ещё и боевые трофеи взять — погнался за орденом! И на хрен мне был тот сраный ДШК? Он нам не мешал, «духи» нас не видели, но, я же, як дурко, велел бойцам меня прикрыть, и полез забрасывать расчет пулемёта гранатами. Представляете, пополз с полным мешком пайсы!

— Эдик, он решил вместо тебя, героем стать! Хотел получить «Звезду Героя» посмертно?

— Ага, захотел второй орден…

— Конечно, получишь. Теперь дадут за ранение, в жопу — улыбнулся Афоня. — Полный мешок, говоришь… наверняка, врешь… Поди, нашел лишь горсть мятых «афошек», а трёпа на миллион!

— Первое, что я хочу сказать — ранение не в жопу, а в бедро! Второе. Миллион там был и не меньше! Ей-ей не вру! Подполз поближе, две гранаты швырнул, и вроде двоих из расчета пулемёта завалил, а охранение с двух стволов как по мне долбанёт! Я распластался как медуза, в землю вжимаюсь, пыль глотаю, молюсь Богу, прощаюсь с жизнью. Духам меня не видно, но вещмешок над землей торчит, словно мишень. По нему они и жахнули, очередь прошила рюкзак и порвала в клочья, смотрю — вокруг бумага летает, меня демаскирует. Я про ту «пайсу» и думать забыл, жизнь дороже, стянул с себя, отшвырнул его подальше…

— Ай, молодец! Дал ему на один рейд поносить счастливый лифчик-разгрузку на удачу, новый мешок, новый горник, новый маскхалат и что в итоге? Где всё вещи? Пошло прахом, ни одной военной шмотки у меня не осталось на память о войне…

Симпатяга Гонза насупился и покраснел.

— Хватит уже укорять, и так стыдно. Только и думать мне было про горный костюм в мешке. Но если б даже и вспомнил, то честное слово, деньги кинул бы, пропади они пропадом, а горник твой даже под пулями забрал бы…

— Да ладно, я не со зла… Ладно горный костюм и мешок, а где мой лифчик?

— В госпитале спёрли вместе с маскировочным халатом. Кстати, твой маскхалат мне жизнь спас, я слился с травой, пуля лишь чиркнула, а в хэбэшке меня б точно добили…

— Я ж говорю, ловлю на слове! Ты мой должник! — Громобоев хлопнул Вадима по плечу. — С тебя магарыч, готовь цистерну самогона!

— Приедешь в Жмеринку, налью! Короче говоря, отполз я в сторону, а духи по-прежнему лупят в тот мешок из всех стволов. Наверняка потом когда нашли денежные клочки — переживали! И вот, когда я почти отполз к разведчикам, духи долбанули из гранатомета по дувалу, стена рухнула — меня и присыпало. Хорошо бойцы сразу откопали! Легко отделался, бедро зажило быстро, голова пару дней поболела, лишь немного поблевал. Тебе-то в прошлый раз Эдик, досталось тяжелее, но теперь мы на равных, оба с контуженой башкой, я гол как сокол, и ты не богаче. Так что зря вы насмехаетесь — я не жадничаю. Пайсы — нет…

— Да ладно, уймись, замяли…, — Афоня прервал загоревавшего о пропажах прапорщика, резко сменил ход разговора, и перешёл на любимую тему: — Кстати, Эдик, ты ведь одним бортом с Викой летишь?

— И что?

— Согрей её в воздухе, там ведь холодно, а она девушка хрупкая, южная…

— Что же сам не обогрел?

— Я пытался, да обломился. Эх, таких как я невезучих дураков — поискать надо…

— В смысле? — заинтересовался Эдик. Хмель ударил в голову, а после выпитой бутылки разговоры о бабах — любимая тема компании мужчин, особенно если женщины — в дефиците.

Афоня быстро разлил по стаканам остатки содержимого бутылки и похвалил сам себя.

— Смотрите-ка, глаз — алмаз! — офицер поднял стаканы на уровень глаз и удовлетворённо цокнул языком. — Так вот, год назад, когда она только приехала в наш славный боевой полчок, я к ней приценился, примерился, решил объездить. Обожаю воронежских девчат, красавицы как на подбор, не зря в народе говорят, что Екатерина Вторая туда всех проституток ссылала, а шлюхи как известно, в основном красотки.

— Да не тяни ты кота за хвост, ближе к делу, — оборвал Вадик долгие разглагольствования друга.

— Я и так иду к телу! Заманил её как-то музыку послушать, коньячку пригубить, соседа специально выгнал на ночь в казарму спать, думал напою быстренько девицу и овладею. Оказалось — она пьёт не хуже меня. Весь запас мой выдула, потом давай на столе танцевать, еле-еле в койку завалил и раздел! Лапаю её везде, целую. Она целуется, но трусы никак не стянуть — не дается и всё тут! Хотел уже порвать и силу применить, и тут звук сирены. Тревога! Я этой заразе говорю: лежи смирно, жди меня и я вернусь…

— Только очень жди… — хохотнул Эдик.

— Дождалась? — подмигнул прапорщик, прищурив хитрый и бесстыжий глаз небесно-голубого цвета.

— Дверь запер на ключ, помчался на плац, затем в штаб, а это ложная тревога: дежурный нечаянно нажал на кнопку. Прибегаю назад — в комнате уже никого нет!

— Дверь высадила? — улыбнулся Эдик.

— Окно открыла, нашла снятую оконную ручку под столом! Оделась, чмокнула напомаженными губами зеркало на прощанье и сбежала.

— И каково было самочувствие? Кончил во сне?

— Циники!

— Мы лирики!

— Смейся Громобоев! Я посмотрю на твои успехи, теперь твоя очередь пытаться…

Друзья чокнулись стаканами, пригубили крепкого напитка.

— А я и не буду пытаться, меня в Ташкенте ждут…

— Наслышан… — буркнул Вадик. — Но одно другому не мешает. Оторвись за нас двоих на полную катушку! Всех красоток подряд отлюби! Слышь, Афоня! А ведь он и взаправду не станет драть Вику, даже если ему даст! Зажравшаяся ты скотина, Эдуард! Мы тут на голодном пайке, а он харчи перебирает…

— Вадик, не нервничай и не дёргайся! — одёрнул друга капитан. — Врачи верно поставили диагноз, хорошо тебя контузило, явно не симулировал. Ишь, как тебя сразу затрясло от злости. Эх, хорошо сидим, жалко только то, что коньяк заканчивается…

— Ну, да не беда, ничего страшного, если что — сгоняет ещё раз в дукан, не развалится, отсыплю ему мелочи, — пьяно ухмыльнулся Сашка. — Чует моё сердце — сегодня Громобоев никуда не улетит. Рановато ты решил нас покинуть, брат.

— Да пошёл ты! Чтоб тебе в своё время рейс отменили! Не каркай — один хрен улечу! Барахлишко начальства погрузят, потом и мы грешные пойдем на посадку. А если честно — не хочу улетать! Что я там буду делать? Отвык я от России. Как там жить? Не представляю…

— Не дури! Живи как все: ходи в кино, в кабаки, баб трахай… — Афанасьев не рассчитывая силы, от души хлопнул Эдика по плечу и Громобоев со стоном потер место ушиба.

— Но, ты, полегче! Громила безмозглый!

— Завидую я тебе, Эдик! Мочи нет — домой хочу! Как приеду — сразу женюсь! Такая восхитительная девица у меня на примете в Одессе. До чего же я её здорово отлюбил на ступенях подвала ресторана! Девчонка — супер! Представьте портрет: блондинка, зеленые глаза, осиная талия, стройные ножки от ушей, словно Дюймовочка из сказки! Двадцать восемь лет, но тело девочки! Двое детей, но это пустяки. Громобоев, ты будешь моим свидетелем?

— Если перестанешь колотить меня по плечу и бокам, пытаясь от восторга сломать мне кости. Как же… женится он… Да ведь ты после каждой командировки объявляешь, что женишься и всякая шалава у тебя — классная девка! Уймись!

— Нет, в этот раз «железобетонно» женюсь, пора остепениться. Поверь мне, ох, какая она сладкая и хорошенькая! Зовут её Оксана. Ждёт меня к осени — приеду и женюсь! Ах, моя Оксаночка! Родителям я уже сказал…

— Обязательно засвидетельствую твой брак! — пообещал капитан. — Да хоть с ведьмой, мне то что! Только свою непутёвую башку под пули больше не подставляй!

Афоня обнял друга, чмокнул пьяно в ухо и вытряс в раскрытый рот последние капли из стакана.

— И меня тоже в гости жди, через полгода приеду! Примешь? Хочу Питер посмотреть, ни разу в нём не был, — прапорщик Гонза затянулся сигареткой и закашлялся.

— Сколько раз говорить — не кури! — Эдик выхватил окурок у приятеля и отбросил в сторону. — Твоя простреленная грудь с прошлого года ещё не зажила толком. В лёгких дырка — хрипишь — опять сляжешь…

— Ты что творишь! Целую сигарету выкинул… — обиделся прапорщик. — Кто тебя просил?

— Тебе доктор запретил смолить!

— Жить вообще вредно, особенно здесь в Афгане, — отмахнулся Вадим. — Скоро следующий рейд и мы с Афоней уже будем считаться выздоровевшими. Говорят, пойдем, чесать «зелёнку» возле Джабаль-Усараджа, заставы разблокировать…, а ты говоришь курить вредно… Эдуард, ты как тот палач, что приговорённому отказывает на эшафоте в последней затяжке, мол, бросай курить — вредно для здоровья…

Друзья рассмеялись. Сашка тем временем зацепил ложкой половину содержимого банки тушёнки и забросил в пасть.

— Ну, чисто крокодил! — покачал головой Вадик. — Настоящая яма желудка! На тебя ни выпивки, ни закуски не напасёшься.

— Не жадничай, ты не на складе! Под твоим взглядом кусок в горле застрянет! Эх, ещё бы по стакану опрокинуть! За классного парня Эдика, которого не испортила звездная карьера! Надеюсь, Громобоев, у тебя всё будет хорошо, и даже замечательно!

— Спасибо братцы! Я без вас буду скучать! Честное слово! Надоест — вернусь!

— Офигел? Не навоевался? Вернётся он, герой хренов! — разозлился прапорщик Гонза. — Куда? Зачем? Два раза в одну воду не войдёшь! Лучше уж мы к тебе поскорее в гости приедем!

— Куда это ко мне? Мне и жить-то негде… К жене не вернусь, уже решено…

— На, держи. Пользуйся! — Афанасьев вложил в ладонь Громобоева три ключа на брелоке. — Это от квартиры моего дядьки, он на север завербовался примерно года на три. Поживёшь до зимы, а там будет видно.

Эдик благодарно обнял друг и крепко стиснул ему плечи.

— Да будет тебе! А то тоже расчувствуюсь… Один ключ от квартиры, второй от «предбанника», третий от гаража. Разберешься что к чему, а как приеду — вернёшь.

— Спасибо, брат, выручил, а то в гостиницах жить дорого, да и неуютно.

— Ерунда, сочтемся, ведь за тобой участие в моей свадьбе!

— Замётано!

— Живи, но не свинячь, дядька у меня строгий. Веди себя прилично: мусор выноси регулярно, презервативы не разбрасывай, пустые бутылки не складируй, посуду мыть не забывай — не плоди тараканов. Главное мимо унитаза не блюй!

— Когда это было? Кто сказал? Ты видел? Я никогда не блевал мимо!

— Мимо окна не мажешь — это я подтверждаю, — ухмыльнулся Вадим.

— Короче говоря, живи не тужи, и жди нас в гости, — Сашка крепко хлопнул по плечу молодого бравого капитана. — О, поглядите! Вроде народ зашевелился, за баулы схватились. Давайте, по последней, на дорожку!

— По крайней! — поправил его Вадик. — Но откуда взять горючее?

— Виноват, по крайней, — поправился Афанасьев и вынул из кармана фляжку. — У меня есть НЗ!

— Сволочь! Утаить пытался! — возмутился Гонза, замахнулся на верзилу, однако другой рукой пододвинул поближе стакан.

Старлей разлил коньяк, чокнулись стаканами, быстро выпили, наскоро закусили голубцами и засуетились, убирая грязную посуду с капота. Эдик схватился было за ручку своего огромного светлокоричневого чемодана, но Сашка решительно отстранил его и подхватил объёмистую поклажу как пушинку.

— Оставь, ещё успеешь потягать эту неподъёмную «мечту оккупанта» по Ташкенту…

Глава 2. Возвращение

Глава, в которой наш герой ступает на родную землю и эти шаги даются ему ох как нелегко.

Самолет громко ревел прогреваемыми двигателями, а позади аппарели шла бестолковая суета: пилоты торопили пассажиров, пассажиры ругали коменданта, создавшего толпу, майор-комендант хрипло орал на отпускников и заменщиков.

— Становись в очередь! Чего столпились! Пить надо было вчера меньше! — активно жестикулируя, комендант размахивал руками и вместе с лейтенантом из службы ВОСО пытался регулировать людской поток.

— На борт возьму не больше ста пятидесяти пассажиров! Перегруз! — спорил с тыловым майором командир транспортника одетый в форменную кожаную лётную тужурку. — У всех куча барахла, да ещё попутный груз всучили большой.

— Сбрендили? Я уже неделю «борт» жду, чтоб уехать домой, а они генеральское шмотки вывозят! — громко заорал какой-то крупный прапорщик в годах, опухший от сна и обильно выпитого спиртного, услышав решение лётчика. — Сажай нас быстрее!

Лейтенант невозмутимо сверял списки, забирал талоны на перелёт и проверял паспорта. Народ у рампы бушевал, но каждый, едва попав на борт, мирно усаживался на лавку и сразу успокаивался. Особенно шумели и напирали задние ряды, резонно опасаясь, что всем мест не хватит.

— Сто сорок восемь, сто сорок девять, сто пятьдесят! — отсчитывал пилот, подталкивая пассажиров к трапу. Доведя счет до намеченного числа, он решительно встал поперёк движения и растопырил руки. — Стоп! Всё, посадка окончена. Остальные улетят завтра!

Народ, не попавший на борт, загомонил, засуетился, начал возмущаться. Эдик оказался сто сорок восьмым с двумя чемоданами в руках, один свой, второй был той самой официантки Вики, которая отправлялась домой в отпуск и чуть приотстала от однополчанина. Комендант грубо оттёр стройную девушку от трапа самолёта могучим животом.

— Мне надо на борт! — взвизгнула девица, — там мой чемодан!

— Где? — невозмутимо спросил комендант.

— Вон он, у капитана Громобоева, — Вика привстала на цыпочки и указала пальчиком во чрево воздушного лайнера.

— Капитан, верни её чемодан, — велел седовласый комендант.

— Не нужен мне чемодан, я хочу в самолёт! — продолжала визжать девица.

— В самолёт сядешь завтра, а пока отдыхай… — ухмыльнулся пилот. — Или пошали, развлекись напоследок…

Внезапно в дело вмешался озорник Афанасьев, он каменной глыбой вырос позади Виктории, хитро и весело подмигнул Эдику, подхватил однополчанку под локотки, приподнял над собой.

— Эдуард, принимай ценный груз!

Громобоев схватил официантку за красивые, изящные загорелые руки, Вика мгновенно высоко задрала стройные ноги и, пронзительно взвизгнув, вскочила на край аппарели.

— Стоять! Вы что делаете! — взвизгнул пилот. — А ну верни бабу назад! Сейчас высажу всех на хрен.

Юбка красотки-официантки во время прыжка задралась до ажурных трусов и сидящие на борту мужики громко заржали и отпустили в её адрес сальные шуточки, обрадовавшись нежданному стриптизу.

— Вернуть на хрен или вертать взад? — хохотнул Афоня и уперся мощным торсом в худосочную грудь лейтенанта ВОСО.

Виктория шустро пробежала мимо хохочущих пассажиров в самую глубь самолета, и забилась в угол среди сумок и чемоданов. Там она крепко вцепилась во что-то металлическое, торчащее из корпуса, и тяжело дыша и испуганно, смотрела на аэродромное начальство. ВОСОшник кинулся было к ней, заругался матом, но получив от кого-то тычок в бок, запнулся о подставленную ногу, рухнул на прохладный металл, охнул и прикусил язык.

— Сопляк, выбирай выражения при дамах, — строго и нравоучительно произнёс склонившийся над ним седой десантник-подполковник, — шёл бы ты мальчик отсюда, по-хорошему, пока цел.

— Я вас всех высажу, — взвизгнул фальцетом лейтенант. — Никто не полетит!

— Скорее я тебе зубы высажу или челюсть сверну, — пообещал суровый десантник.

Комендант посовещался с суровым лётчиком, потом махнул рукой и отозвал подчинённого обратно.

— Отдай талон! — потребовал лейтенант.

— Повежливее, — решительно напомнил об угрозе подполковник и демонстративно помассировал костяшки увесистых кулаков.

— Девушка, сдайте посадочный талон! Пожалуйста!

Тяжело дышащая Вика, демонстративно чуть приподняла ладонями, красивую, крупную грудь, поправила короткую причёску с завитушками и стрельнула по сторонам глазками, дескать: ну как я вам?.. Раскрасневшаяся и возбуждённая от пережитого, она стала ещё привлекательнее. Чуть отдышавшись, девушка пальчиками утёрла набежавшие на глазки слезки, вновь провела пальчиками по каштановым кудрям, порылась в набитой женским барахлишком сумочке, нашла и протянула испрашиваемую бумажку. Незадачливый лейтенант-тыловик под улюлюканье ветеранов покинул «грузовик».

Вскоре «борт» взревел всеми четырьмя мощными двигателями, погазовал, разогнался по бетонке и резко взмыл ввысь. Пилот круто заложил штурвал, «Ил-76» лёг на крыло под углом сорок пять градусов и пошёл на крутой вираж, сделал два восходящих круга над городом, быстро набрал высоту и взял курс на север. Сердце капитана учащенно билось в груди.

«Только бы не было пуска ПЗРК на прощание! Только бы не сбили!» — лезли в голову тревожные мысли.

Минута за минутой шло время полёта, и ничего страшного не происходило: натужно, но равномерно гудели двигатели, во все стороны летели противоракетные отстрелы сигнальных ракет, самолёт поднимался под облака.

«Уф! Ну, наконец-то лечу домой!» — подумал Громобоев и поплевал через плечо. — «Прощай забытый богом Афганистан! Прощай несчастная, нищая, разоренная бесконечной войной средневековая страна. Только „прощай“ — и никакого „до свидания“! Домой без возврата. Повоевал — хватит!»

Эдик напряжённо смотрел через иллюминатор на проплывающие горные хребты и мысленно просил неизвестно кого, чтоб на пути самолета у притаившихся внизу душманов не было «Блоупайпов» или «Стингеров». Работяга «Ил» полз всё выше и выше в небо, далеко внизу под крылом самолета оставалась неприветливая горная страна. Эдик иногда вытягивал шею и смотрел через плечо соседа в иллюминатор. Картина почти не менялась: тёмно-серая возвышенность, с отдельными заснеженными шпилями вершин и разбросанные во все стороны бесконечные однообразные горные хребты. Через некоторое время командир вышел в грузовой отсек и громко объявил:

— Товарищи, поздравляю, мы пересекли Государственную границу!

— Ура!!! — взревели хором полторы сотни глоток и те, у кого ещё было, что выпить — отхлебнули за успешное возвращение.

— Осталось ещё приземлиться, — прошептала Вика и тесно прижалась упругой грудью к спине Громобоева. Твёрдые соски уперлись пониже лопаток капитана, словно два взрывателя авиабомб, и горячая волна нестерпимого желания нахлынула, захлестнула, накрыла с головой.

— Да не каркай ты, — резко оборвал девушку капитан и чуть отстранился. Сил терпеть это дьявольское искушение более не было, поэтому фраза была произнесена излишне резко и грубо. — Куда мы денемся, сядем! Чай не на метле летим…

Грузовой военный авиалайнер приземлился в Ташкенте ближе к вечеру. Армейский аэропорт Тузель располагался на окраине города, и пока пассажиры прошли таможню, пока их досмотрели пограничники и миновали паспортный контроль, уже стемнело.

— Ты меня не бросишь? — с мольбой в голосе пробормотала Вика. — Я совсем не знаю этого города, боюсь, местные ограбят, изнасилуют, убьют. Сам знаешь, тут такое часто происходит не то, что с девушками, даже здоровенные мужики порой пропадают бесследно.

— А вдруг я сам изнасилую? — пошутил Эдик.

— Зачем? Я тебе и так дам… — многообещающе стрельнула тёмнокарими глазками бывшая однополчанка. — Жалко, что ли для хорошего человека. С меня не убудет…

Капитан оценивающе оглядел стройную фигурку и смазливую мордашку. В полку эта официантка жила с заместителем командира полка, ходила гордо, почти никого не замечала, а тут и в нём достойного мужчину увидала. За эту красивую попку в полку многие готовы были подраться.

— Если только в кусты и по-быстрому, — ухмыльнулся Громобоев. — С удовольствием за твои сиськи подержусь…

Вика кинула взгляд на заросли шиповника и кивнула в знак согласия.

— Эх, ты, заветная мечта Афони! Конечно, заманчиво, но… я лишь пошутил. Спасибо за предложение, однако, меня ждут. Да ты не бойся, не брошу, доставлю в аэропорт Ташкента в целости и сохранности, — заверил капитан девушку.

Эдик предложил замедлившему возле них шаг подполковнику-десантнику ехать втроём, вместе дешевле.

— Я сейчас в военную гостиницу, — ответил суровый десантник, — мой рейс завтра днём. А вы куда? Сразу в аэропорт за билетами?

Громобоев пояснил, что у него в планах тоже вначале разместиться, и лишь потом искать варианты убытия на Родину подальше от этих жарких мест. И без разницы поездом или самолётом, лишь бы домой. Он ухмыльнулся и умолчал, о предполагаемой встрече со своей госпитальной зазнобою. Там на свидании предстояло решить, как быть дальше. По обстоятельствам…

Через час такси приехало к знакомой гостинице, ведь именно тут Эдик проживал два года тому назад почти неделю перед отправкой на войну в Афганистан. Капитан огляделся. От центрального входа во все стороны разбегались всё те же тенистые аллеи, непривычная глазу после сухого афганского пекла аккуратно подстриженная зелёная травка на газонах. Над массивной скамьёй, где по вечерам и ночам сидят припозднившиеся парочки, всё так же покачивает густой листвой раскидистая плакучая ива, а в воздухе витает непередаваемое словами благоухание разнообразных ароматов исходящее от многочисленных цветов, растущих на овальной клумбе.

В холле гостиницы проказница Вика вновь пронзительно и нахально посмотрела Эдуарду в глаза и ещё раз уточнила:

— Точно не хочешь? А то заходи через полчаса в номер, да не бойся меня, не съем. Я пока душ приму. Обещаю, дам — за просто так…

— А я и не боюсь, я бы и сам тебя съел, раз шесть или семь полгода назад… но, увы, говорю же — сердце уже занято…

Девушка благодарно чмокнула Громобоева в щеку, на том и расстались без упрёков и обид. Попутчик-подполковник сразу сообразил, почему бы самому не попытать счастья, вынырнул из-за спины Эдика и шаркнул ногой.

— Тогда позвольте представиться! Владимир!

Десантник решительно взял Вику под руку и помог внести тяжелый чемодан в комнату, а альтруист Громобоев побрел в свой номер.

«Похоже, пропал герой-десантник», — промелькнула мысль в голове Эдика и он ухмыльнулся. — «Эта шаболда мигом окрутит мужика!»

Капитан поковырял ключом в замке, дверь номера скрипнула и отворилась. В стандартном одноместной комнате была скромная обстановка: застеленная железная кровать с деревянными спинками, расшатанный стул, полированный стол, окно и крохотный балкончик, раковина для умывания. Душ и туалет были общими на этаже. Эконом-класс, и даже слишком эконом. Жаль, но другие номера более уютные в этот день были заняты.

Громобоев быстро помылся, переоделся, нашёл за углом телефон-автомат и дозвонился до Ирины. Подруга только вернулась с работы, и хотя была усталой, уговорились тотчас пересечься в центре. Эдик купил на местном рынке сладости, дыню, арбуз, цветы, вино, хоть и спешил — прибыл в условленное место чуть-чуть опоздав.

Капитан увидел свою любимую издалека. Девушка сидела освещаемая фонарём на лавочке под чинарой, скромно поджав ноги и теребя в руке платочек вся белоснежная как невеста, в белом платьице, в белых туфельках, с белой сумочкой.

Сердце Эдика затрепетало. В эту же минуту и Ирина заметила вернувшегося с войны любимого мужчину. Она подбежала, бросилась на шею, полились слёзы радости от встречи (наслаждаются девичьими ласками и обещают приехать обратно многие — возвращаются единицы), поцелуи, томные нежные взгляды.

Громобоев твёрдо решил отложить приобретение билетов до завтра, увлёк подругу в свой номер и там они наслаждались друг другом до утра. Энергия, скопившаяся за месяц, переполняла молодое тело и требовала выхода вновь и вновь. Пора скорее в номер! Эх, жаль в военных гостиницах постоянно ведётся борьба за порядок и нравственность. Но не беда, если дежурная не пропустит — для этого есть балкон…

Проснулись ближе к обеду. Ирина ещё сладко спала, прижавшись к груди Эдуарда, а пшеничные волосы пахнущие французскими духами закрывали её лицо. Капитан собрался с силами, потормошил соню и смог ещё разок, а кончив, зычно прорычал, сладко улыбнулся и, блаженствуя, расслабился.

Он чмокнул в щёчку подругу и, глядя в её большие зелёные глаза, подтвердил данное весной своё обещанье жениться.

Ирка в ответ крепко обняла, сладко поцеловала кавалера и нежно проворковала на ухо, что не верит своему нежданному счастью. Под это воркование вновь вспыхнуло желание. Быстро повторили, а после короткой паузы вновь побаловались «сладким».

Потом Громобоев отправился в душ в конце коридора, и, плескаясь под струями прохладной воды, долго размышлял, как разрешить созданную череду проблем, да какое там череду — он сам себе создал проблем полный воз! Оформление развода, женитьба, алименты на дочь, усыновление пасынка, переезд в Ленинград, жилищный вопрос. Хорошо хоть Афанасьев предоставил квартиру дяди на первое время (может быть даже на два-три месяца) и поиски жилья пока не актуальны. А что делать потом?

«Ладно, как-нибудь само собой всё утрясётся. Чего сейчас голову ломать? Будем решать проблемы по мере их поступления!» — подумал Эдик, шумно вдохнул и, зажмурившись, словно нырнул в пучину надвигающихся неурядиц.

Ирина, несмотря на свой молодой возраст, оказалась женщиной довольно опытной и практичной в житейских делах, она имела обширные связи в городе, за небольшую сумму и «колониальные» сувениры в один день их расписали. (Эдик о своём не расторгнутом браке в загсе дипломатично промолчал).

Процедура совершилась быстро и буднично: молодой согласен, молодая тем более, скрепили согласие подписями и крепким поцелуем, получили свидетельство о браке, штампы в паспорта. Ирке в общегражданский, а Эдуарду — в служебный заграничный. Многое повидавшая сотрудница недоумения не выказала и глупых вопросов не задавала, спрятала конвертик и пакет с подарком, затем с легкой ироничной улыбкой пожелала молодожёнам счастья.

Так Громобоев стал двоеженцем, что в стране было уголовно наказуемым, и грозило вроде бы от года, до трёх.

«Надо бы заглянуть в Уголовный кодекс», — подумал капитан и сразу же отмахнулся от неприятной мысли.

После бракосочетания молодая поехала к сыну и маме поделиться радостью, а Громобоев поспешил на почту. В журнальном киоске Эдуард купил конверты, ручку и бумагу, устроился в углу почтамта на стульчике: размышлял, калякал, перечёркивал, рвал, переписывал. Пока сочинял — взмок от напряжения. С превеликим трудом, но сумел составить текст заявления на расторжение предыдущего брака, ведь в полагавшемся отпуске с женой Ольгой, развестись так и не решился. На войне капитан не думал о таких формальностях, и если убили бы в бою, то она получила бы всё, что положено вдове. Затем в ещё больших муках Громобоев написал покаянное письмо первой супруге, запечатал конверты, бросил их в почтовый ящик и поскорее выбежал на свежий воздух.

Конечно, капитана мучили угрызения совести: ему было стыдно перед женой и крохотной дочуркой, которой он из-за двух лет войны практически не знал, но ничего с собой поделать не мог. Как любил говорить циничный прапорщик Гонза: сладкая манда — сильнее паровоза! Что-что, а любовный инструмент у Ирки между стройных ножек был прекрасно отлажен и она умело им пользовалась!

Громобоев никогда не курил, но ему вдруг захотелось дернуть пару затяжек. (Обычно в книгах и кинофильмах в такие минуты герои затягиваются крепкой папироской). Однако стресс надо было как-то снять, поэтому ближайшем магазинчике он купил бутылку коньяка и шоколадку, вышел в парк, и сидя на скамеечке, в одиночестве крепко напился.

На следующий день после свадьбы молодожёны купили два билета на ближайший рейс самолёта. Своего ребенка Ирина на первое время (на период обустройства) оставила на попечение своей матушки. Отпуск предстоял долгим, целых два месяца, этого должно было хватить на отдых и решение большей части назревших бытовых и не только бытовых проблем…

Глава 3. Тяжело в деревне без нагана

Глава, в которой наш герой осознает, что началась забытая за два года мирная жизнь, к которой предстоит привыкнуть.

Рейс из Ташкента прибыл в аэропорт Пулково после полудня. Почти пять часов перелёта супруги вместе с соседом, инженером-конструктором, глушили красное сухое вино и разговаривали о военных делах на востоке. Инженер не верил, что там ещё продолжаются бои, ведь по телевизору болтают, что война почти завершилась.

Ленинград встретил гостей своим обычным северным равнодушием: город, выстроенный на болотах, был хмур и неприветлив, и первые шаги молодожёнами в нём были сделаны под моросящим прохладным дождём. Зонтиков не взяли, поэтому даже несколько десятков торопливых шагов от трапа до здания аэровокзала не уберегли одежды — промокли до нитки. Что поделаешь, ведь это визитная карточка Питера…

После сухого и жаркого климата попасть в промозглую сырость — испытание на прочность организма. Поэтому сразу после приземления, едва получив багаж, Громобоев купил в ресторане аэропорта водки для согрева и две бутылки шампанского на опохмел. А к напиткам добавил в пакет шоколад и фрукты — гулять, так гулять!

Потом молодые поймали такси (Эдик назвал адрес, прочитав по бумажке), и не протрезвевшая после выпивки в воздухе, влюблённая парочка ринулась обживать пустующую холостяцкую квартиру Афониного родственника.

Громобоев плохо знал город, только центр, хотя когда-то в нём учился, женился и даже до убытия на войну год служил в этом округе, но в отдалённом гарнизоне.

Грязно-розовый девятиэтажный дом-корабль, постройки начала семидесятых годов, находился на окраине города, в спальном районе, хитрюга-таксист с большим трудом разыскал его в этих каменных джунглях (или сделал вид, что полчаса плутал, для выполнения плана по счетчику), театрально возмущался запутанностью нумерации. Мрачноватый и плохо освещённый подъезд резко пах мочой, дребезжащий лифт грозил в любой момент сорваться и рухнуть, но не беда, могло быть и хуже.

Небольшая двухкомнатная квартирка — на первое время хоромы! Ведь всё самое необходимое для нормального быта было в наличии: туалет, ванная, газовая плита, стол, холодильник, стиральная машинка, телевизор, диван, два кресла. Отсутствовал лишь музыкальный центр, но зачем он, ведь хороший японский магнитофон за двести чеков Громобоев и сам привез из Кабула в качестве военного «трофея».

Адаптация к мирной жизни с первых шагов далась нелегко. Вечером, утомившись от любви, Ирка попросила иного сладкого — мороженого. Желание любимой — закон! Эдик впервые вышел на люди один и как назло попал именно в час пик. Даже простейшее занятие — поход в магазин, оказалось делом сродни подвигу. Их квартира располагалась в спальном Невском районе, толпы народа ежеминутно выплёскивались из автобусов и троллейбусов и мчались по своим квартирам или торопились занять очередь в продуктовом магазине. Город пульсировал незнакомым, вернее сказать подзабытым ритмом жизни.

Эдик вышел из лифта, сделал пару шагов из подъезда, ступил на пешеходную дорожку — как вдруг его охватила необъяснимая паника: всюду сновали незнакомые люди, а он стоит как дурак, совсем один (рядом нет ни одного бойца) и без автомата. Нет даже гранаты в кармане! Рука Громобоева непроизвольно и инстинктивно потянулась к правому плечу. Потрогал — пусто — родимый «Калаш» отсутствовал! Ну как так можно дальше жить? А тут ещё проезжающий автомобиль стрельнул выхлопной трубой…

Капитан сгруппировался, и дикой кошкой отпрыгнул в ближайший куст сирени и там присел. Хорошо хоть в последний момент удержался и не плюхнулся, не распластался на грязной земле, чтобы попытаться укрыться от пуль и осколков. Потом он присел на ближайшую лавочку, отдышался, осмотрелся. Никто на Эдуарда даже и не взглянул, вроде бы никому нет дела до его странного поведения, и пешеходы не обратили внимания на прыгающего в кусты молодого человека. Если надо — пусть себе скачет козлом…

Ну и что с того, что все прохожие идут без оружия, и не смотрят в твою сторону, это их личное дело, путь как хотят, так и живут беззащитными. Но, все таки кто бы подсказал — как же можно жить-то безоружному?

После этого случая в одиночку Эдик в город почти целый месяц не выходил, только вместе с любимой, и то, в крайнем случае, в основном в магазин за продуктами, крепко держа её под руку. Но и по магазинам слоняться было неприятно, всюду толчея у полупустых прилавков. Главная цель населения — урвать хоть что-нибудь!

Действительно, одним из самых больших потрясений после возвращения с войны стали очереди. Они были везде и всюду. За два года Эдуард совсем отвык от стояния в очередях и забыл, что это такое. Надо купить продукты — идешь в военторговский магазин или в афганский дукан, захотелось выпить — опять же топай в дукан, или на «черный» рынок, или в комнату к гражданским вольнягам. Везде тебе рады, быстро обслужат, только давай деньги. Первые дни службы в отсталом Афганистане Громобоев недоумевал: откуда всё это есть в этой убогой стране? В дуканах можно было найти любой товар, какой только пожелаешь! А если его сегодня нет — закажи и вскоре его привезут. Но почему нет ничего в родном Отечестве? Отчего эта богатая, великая и могучая держава столь равнодушна к чаяниям и нуждам своих граждан?

И вот долгожданная Родина вновь встретила возвращенца повальным дефицитом всего и очередями, даже большими и протяжёнными чем до отъезда на войну. Самые многолюдные толпы были за спиртным, порой у входа в магазин толкались несколько сотен жаждущих и страждущих мужчин и женщин. Народ ругался, проклинал правительство, коммунистов и торгашей. Больше всего доставалось новому вождю нации. И как только не называли зачинщика перестройки: Горбач, Горбатый, меченый, пятнистый, болтун, ботало, трепач, ученик комбайнёра. Милиция пыталась управлять процессом, но от этого регулирования, наоборот создавалась только ещё более бестолковая толчея и давка. Особо обидно было тем, кто, отстояв несколько часов, купив товар и выбираясь наружу, сквозь строй жаждущих, в этой толкучке, ронял в толпе бутылку и разбивал её вдребезги. Да, это было настоящее горе! Ведь продавали лишь одну или две бутылки в руки, чтобы на выходе не спекулировали…

Эдик не мог себя пересилить и стоять в винных очередях, предпочитая переплатить спекулянтам, стоявшим за углом магазина или ночным таксистам. Порою хотелось посетить с супругой хороший ресторан и оторваться по-купечески, с размахом, однако было уже не до кутежей, средства слишком быстро таяли…

От навалившегося отчаяния спас друг Афоня, внезапно прилетевший в сырой сентябрьский Питер. Старшему лейтенанту редкостно повезло, замену прислали на месяц раньше срока, и он сразу помчался на малую родину кутить. Да в гости явился не один, а с другим приятелем-заменщиком, старлеем Игорьком Керимгаджиевым. Напарник Афанасьева был гремучей смесью казаха и представительницы народов крайнего Севера: кряжистый, кривоногий, смуглолицый и скуластый, с темно-коричневыми глазами узкими как щелочки. Громобоев в полку видел его лишь пару раз на совещаниях, ведь этот Игорь служил на дальней заставе, где-то на джелалобадской дороге.

— Чего сидите дома, кисните? — накинулся на молодожёнов Сашка. — Скоро заплесневеете и мхом покроетесь. Я должен завтра к мамке в деревню заскочить, послезавтра улетаю в Одессу, а сегодня едем развлекаться в «Север»!

Почему бы и нет? Поехали! Ведь Громобоев последний раз в ресторане был больше года назад, в отпуске, а от слова ресторан сразу захотелось послушать цыган, потанцевать, и посидеть за столиком и хорошенько выпить в приятной компании. Сборы не затянулись, да и попробуй промедлить с этим Афоней!

Был вечер буднего дня, и заведение оказалось полупустым. Заказали столик в уголке перед эстрадой, приятели уткнулись в винную карту и меню. В зале стоял приятный полумрак, из магнитофонных колонок лилась тихая музыка. Сашка отнял у всех меню и взялся распоряжаться, сделал заказ с шиком, с размахом. Побольше рыбки (осетрина, горбуша, селедочка под водочку), мясные ассорти, несколько салатов, шашлык…

— И ещё вот это и это, — Афоня ткнул пальцем в наименования блюд. — Да поживее, братец!

Едва официант подал первые салаты, графин водки и бутылку шампанского, замелькали бокалы и друзья принялись неумеренно поглощать спиртное. Как говорится: «понеслась душа в рай». Особенно старался Сашка, соскучившийся по свободе и большому городу. Афанасьев налил себе в большой бокал холодной водки до краев.

— Не слишком ли гонишь? Лихо стартуешь! — робко попытался предостеречь друга Громобоев.

— Не мешай, и сам не сачкуй! На меня посмотри! Моя рюмка — это стакан! — отшутился Сашка, поднял бокал, рявкнул: «за встречу», и влил содержимое в свою большущую глотку.

Эдик и Игорь ополовинили рюмки, а Ирка чуть пригубила из фужера шампанского.

— Э-э, так не пойдет! Не сачковать! А ну-ка, живо выпили за моё здоровье! — Афоня повторил дозу, заставив всех выпить до дна. Дальше дело пошло живее, особенно под горячее. И надо же такому случиться, что собирающегося вот-вот жениться Афанасьева после распития третьего графина, как обычно потянуло на баб!

Рядом, через столик, наискосок, сидела тихая компания: седой, коротко стриженный мужчина в годах, примерно лет за пятьдесят, в военной морской форме и совсем юная девчонка, лет девятнадцати. Спутница была явно не дочь. Афоня оценивающе посмотрел на соседей. Странная пара, вернее совсем не парой была она ему: девица в самом соку, а мужичок выглядел как плешивый пёс. Капитан первого ранга, то и дело шептал подруге мокрыми губами что-то на ушко, пожирал её похотливым взглядом, поглаживал руку, нежно приобнимал.

— Этот старый кобель явно какой-то начальник, — безапелляционно заявил Саня. — Наверняка захотел злоупотребить служебным положением…

Громобоев тоже скосил глаза на соседей, моряк действительно был в предвкушении неизбежного «сладкого».

Сашка влил в рот очередные полбокала водки, дошёл до необходимой кондиции, и на беду, он наконец-то заметил соседей.

— Ба! Вы посмотрите, экая краля сидит со старым пердуном!

Захмелевший Керимгаджиев окинул нахальным взглядом девицу и согласился с другом:

— Верно, хорошенькая сучка! Интересно сколько стоит ночь?

— А я вот пойду и спрошу!

Ирка была трезва, ей не хотелось скандала, и она запротестовала.

— Мальчики, на фиг вам это нужно? Потянуло на подвиги? Нарветесь на неприятности. Ведь и так хорошо сидим!

Эдик поддержал подругу и сердито зашипел на ухо Сашке:

— Вечно тебе неймётся! Каждый раз собираешь всякую шваль в кабаках! Ты ведь жениться собрался вскоре. Намотаешь на конец какой-нибудь заразы — будет тебе весёлая свадьба!

— Отстань, сейчас всё лечится! Тебе хорошо, месяц резвишься регулярно днями и ночами, а я, которую неделю уже воздерживаюсь. Сейчас сниму девочку, приглашу пару раз потанцевать и она моя!

Афоня резко отодвинулся, да так, что попадали рюмки на столе, встал на нетвердые ноги и направился к соседям. Незваный кавалер поклонился, пригласил на танец, девушка взглянула на своего спутника, он скривился, покосился на шумную компанию соседей и не сумел отказать. Богатырь Афанасьев аккуратно поддерживал партнёршу, стараясь в медленном танце не оттоптать ей ноги, что-то бойко вещал на ушко.

Эдик заметил, как тяжелые ладони Афони продвинулись от талии к бедрам, и далее ниже, пошарив по попке. Девушка раскраснелась, шаловливые руки вернула на место, но промолчала и бурно не протестовала. Коренастый моряк за столом напрягся, но тоже молчал, косясь на превосходящие силы противника, хотя честно говоря, в честной драке один на один громадному Афоне помощники были совсем не нужны. Саня вернул барышню на место, галантно раскланялся, вернулся к друзьям.

— Не проститутка! — громко поведал он приятелям, грузно рухнув в кресло. — Сказала, что денег не берет, и что я ошибся! Но и этот мореман — не папаша и даже не моряк! Коллега по работе! Он тыловик — заводская госприёмка.

Афанасьев плеснул для храбрости граммов пятьдесят, пригубил, закусил осетриной, и подмигнул Громобоеву.

— Повторим лобовую атаку!

Афоня решительно направился к соседям.

— Потанцуем? — громко настойчиво произнёс Саня, нарываясь на скандал.

— Разве не видите, что ваше общество неприятно девушке? — возмутился морячок. — Молодой человек, вы пьяны и навязчивы! Идите и проспитесь!

— Вот именно! Я — молодой человек! А ты — старый хрыч! Не стыдно клинья подбивать к невинной девушке!

— Это моя дочь! — покраснев, воскликнул каперанг.

— Оно и видно, ручки и ножки ей наглаживаешь. Ха-ха! Дочь! Верно, тебе она в дочки годится, а мне — в жёны! Пойдешь за меня, красавица? Я не шучу!

У раздолбая Сашки так было всегда: мимолетные знакомства переходили в пылкую влюблённость, затем следовали предложение руки и сердца, бурный секс и спустя месяц охлаждение и расставание.

Девица покраснела, но промолчала, она явно не знала как ей поступить, пожилой поклонник был её хорошим знакомым, изредка дарил дорогие подарки, оказывал всяческие знаки внимания… Но уж больно хорош был этот молодой верзила!

— Не скандальте! Девушка больше не пойдет танцевать!

Афанасьев посмотрел на партнёршу моряка, та раскрасневшись, опустила глаза и продолжала молчать.

— Вот видите, вы смущаете девушку! Оставьте нас в покое!

— Виноват, сударыня, поручик Ржевский был слегка пьян! — с поклоном извинился Афоня и вернулся к приятелям. — Ещё раз покорнейше прошу простить!

Керимгаджиев ухмыльнулся, подмигнул Эдику и принялся подтрунивать.

— Ну, что серый волк, не удалось скушать «красную шапочку»?

— Ещё не вечер, — пообещал Саня и отхлебнул водки. — Она созревает.

Вот посмотришь, сегодня я уложу эту кралю к себе в койку. Может, и ты её хочешь, Игорёк?

Эдик нахмурился, втроём, что ли надумали резвиться? Неприятная перспектива разгульной оргии в квартире ему нисколько не улыбалась. Два мужика на одну девицу… Перебор!

— Прекрати хулиганить! Саня, давай допьём и поедем домой!

— Вот хитрец, ты будешь всю ночь миловаться, а нам-то что прикажешь делать? Скучать? Нет, уж, дудки! Хрена лысого — старому хрену!

Сашка говорил громко, стараясь чтобы его слова, как можно разборчивее долетали до ушей соседей, причём болтал Афанасьев, всё более распаляясь.

— Ты посмотри, пока мы с вами в Афганистане кровь проливали, по горам ползали, в «зелёнке» под пули подставлялись, такие как этот старый мерин красивых девочек, в постельку пачками укладывали!

Капитан первого ранга крепился минуты две, пытался делать вид, что эта оскорбительная речь его не касается. Получалось с трудом.

— А ведь толку от него, как от козла молока! Явный импотент! Гладиатор — может только гладить!

Моряк не выдержал и направился к буянящему столику.

— Немедленно прекратите!

— Что прекратить? — сделал глупое лицо Афоня.

— Прекратите молоть всякую чушь! Я вызову милицию!

— Вызывай! — ухмыльнулся Сашка, откровенно провоцируя мужчину, и одновременно кидая взгляд на девушку. — Посмотрим, как они нас смогут забрать. Мы им не подчинены! Мы на службе Родине!

— Папаша, а в чём проблема? — переспросил Керимгаджиев. — Могут ветераны войны чуток погулять?

— Ветераны войны давно на пенсии!

— А мы ветераны другой войны, необъявленной! — нахмурился Эдуард.

— Вот и не безобразничайте, ведите себя прилично!

— Оскорбляет? — окинул взглядом приятелей Афоня, обращаясь за поддержкой. — Ладно, одного меня, а вот моих друзей! Да ты знаешь, на кого бочку катишь? Эдик без пяти минут Герой Советского Союза! А у Игорька два ранения и контузия! Гуляй отсюда, крыса тыловая! Вошь морская!

Девица чуть заметно улыбалась молодым людям. Мужчина в морской форме рассвирепел, сжал кулаки, заскрежетал зубами, но силы были явно неравны.

— Не скрипи! Зубы жмут? Могу помочь проредить, — продолжал провоцировать противника Афоня. — Пойдем, выйдем?

— Тогда я вынужден обратиться за помощью милиции, — выкрикнул капитан первого ранга, бросил на Сашку гневный взгляд, полный ненависти, и с угрозой пообещал. — Мальчишка! Я до тебя доберусь! Ты у меня в ногах будешь валяться в крови и дерьме, и прощения просить! Сопляк!

«Флотоводец» со злостью швырнул скомканную салфетку на свой столик, одернул китель и вышел из зала походкой, словно лом проглотил.

Афоня сразу переместился к девушке и принялся ей что-то активно предлагать. Девица сначала отказывалась, качала головой, потом достала из сумочки ручку, и быстро написала на салфетке. Сашка с сияющим лицом вернулся на место. Покачнулся, нечаянно задел рукой посуду, пара бокалов жалобно звякнув, разбилась.

— Полный порядок! Элечка дала мне номер телефона! Сегодня ей никак, она занята, но завтра всё будет в ажуре!

Ирка пожелала сходить попудрить носик, Эдик сопроводил даму и сам заодно зашёл в мужской отсек заведения.

В этот момент к столику подбежал официант с жуликоватыми бегающими глазами и забормотал.

— Товарищи офицеры! Что же вы делаете? Зачем безобразничаете? Капитан первого ранга позвонил в комендатуру, а швейцар вызвал милицию! Скоро подъедут и вас оформят, не посмотрят на ваше героическое прошлое! Капитан их дожидается в холле. Давайте побыстрее рассчитаемся!

— Где у вас запасной выход? — деловито осведомился Афанасьев.

— Сначала рассчитаемся! — халдей положил на стол счёт.

— Держи, тут примерно три сотни, думаю, хватит? — Игорёк не глядя, швырнул скомканные деньги на стол.

— Вполне! — с поклоном ответил официант. — Честно говоря, такси я уже вызвал, прибудет со стороны кухни через пару минут. Думаю, милиция подкатит чуть позже. Но поторопитесь…

Официант собрал деньги со столика, быстро пересчитал.

Тем временем супруги вернулись на место, но теперь Афоня с Игорьком поспешили в туалет, облегчиться на дорожку. Ирина увидела лежащий на столе счёт и начала проверять. Разбитая по строчкам сумма выходила внушительной, примерно в двести пятьдесят рублей, но при внимательном изучении выяснилось, что им приписали лишнюю бутылку вина, шампанское, десерт, и пару рыбных блюд. Итого обсчитали рублей на сто.

— Милейший, это что? — спросила она у халдея.

— Ваш счёт. Будем платить?

— Тут приписана лишняя сотня! — возмутилась более-менее трезвая женщина. — Я сейчас позову метрдотеля.

— Где лишнее? Не может быть!

— Вот, вот и вот! Какая наглость обирать подвыпивших ветеранов войны!

— Мадам! Мадмуазель! Сударыня! Извините, простите! Не надо поднимать шум! Виноват, обсчитался. Но ведь я и для вас стараюсь, такси вызвал, от милиции спасаю, а вы…

Эдик принялся судорожно шарить по карманам, насчитал сотню. Ирка открыла кошелёк, добавила ещё полсотни. Деньги они собирали довольно долго и за это время к столику успели вернуться пьяные приятели.

— Чем вы тут заняты? Чего вы мелочью трясете?

— Да вот, счёт проверяли, рассчитываемся, — ответила Ирина.

— Мы уже рассчитались! — тупо уставился на официанта Керимгаджиев.

Эдик сообразил быстрее супруги, поэтому молча и без оскорблений, тотчас вмазал официанту по почке.

— Это тебе на чай! Сдачу оставь себе.

— Мало того что обсчитал, так ещё и второй раз решил обобрать! — возмутилась Ирка. — Да я тебе сейчас всю морду разобью! Мне за сто пятьдесят рублей два месяца в санчасти работать! Скотина!

— Ну, мужик, ты попал, сейчас мы тебя будем метелить! — произнёс сурово Афоня, и начал закатывать рукава, потирая пудовые кулачищи.

— Господа офицеры! Товарищи! А как же такси? Милиция вот-вот приедет!!! Может лучше не надо?

— Ладно, живи, — смилостивился Афоня после секундной паузы. — Молись и считай, что второй раз родился.

Жуликоватый халдей, радуясь тому, что угроза быть жестоко избитым миновала, быстро увлек пьяную и буйную компанию за собой. Афанасьев по пути успел отскочить в сторону, чмокнуть девушку в ушко, в носик, в губы, поцеловать ручку, и даже лапнуть за грудь.

— Да хватит уже! Угомонись, Ромео! — рявкнул на приятеля Эдуард. — Мне скоро надо на службу, на днях в управление кадров округа следует явиться, а вместо этого из-за тебя буду на нарах пятнадцать суток лежать?

Афоня ещё раз помахал ручкой барышне, послал пылкий воздушный поцелуй и поспешил к выходу.

— Эх, жаль не удалось намять бока и набить рожу этому морскому козлу! Она его подчинённая по службе, утверждает, что морячок военпред на заводе. Старая сволочь, девок портит! Может, всё же вернуться и с ним разобраться? Думаю пару раз дать в морду успею!

— Прекрати дурить! — произнесла Ирина и решительно потащила к дверям театрально упирающегося Афанасьева. — Шагай ногами живее, вояка!

На улице лил проливной дождь, и пьяная компания моментально промокла пока пробежала несколько шагов от черного хода к ожидавшему такси.

Когда весело гомонящие клиенты усаживались в такси, послышалась сирена «воронка» подкатившего к парадному подъезду. Эдик выглянул из-за угла и усмехнулся.

«А ведь официант оказался прав, что швейцар этот, отставная гэбэшная сволочь, точно милицию вызвал, и мы еле ноги успели унести».

— Шеф, гони, на Дыбенко! Да, поживее! — велел Афоня, вольготно развалившись на заднем сиденье и плотно прижав своей задницей Ирину к Эдику. — Люблю по Невскому промчаться с ветерком! Да с музыкой!

Таксист два раза не заставил повторять, резко рванул с места, и машина помчалась по вечернему городу. Быстро миновали сияющий огнями Невский, перескочили дугообразный мост Александра Невского и устремились в зияющие чернотой кварталы спального района. Всех пассажиров кроме Ирки вскоре укачало, офицеры быстро опустили окна и на полном ходу дружно блеванули.

— Ё-п-р-с-т! Ну, народ пошёл! — выругался таксист. — Вы мне все борта загадите.

— Тогда остановись! — чуть отдышавшись, едва вымолвил Афоня.

Они сошли в придорожные кусты и несколько минут пытались облегчить желудки.

— Теперь трогай! — выдавил из себя еле живой Афанасьев, занеся своё большое тело в салон. Таксист же никак не мог угомониться, и без конца ругался.

— Нажрутся как свиньи, а мне потом машину чистить и мыть! Одни убытки от вас! Обратно из глухомани придётся пустопорожним возвращаться! Случаем, милиция не по вашу душу подъезжала к «Северу»?

— Дядя, всё компенсируем, не рычи, умолкни, — простонал Игорь. — Помягче на ямах и кочках, а то опять растрясешь мои израненные кишки! Тебе же хуже будет…

Вечерний поход в ресторан завершился двухдневной лёжкой и отпаиванием морсом и молоком кутил. Славно погуляли…

Протрезвев, и слегка придя в себя, Керимгаджиев с всё ещё больной головой улетел домой на Камчатку в послевоенный отпуск. Афоня как всегда был крепким бойцом и человеком слова: успел сначала заглянуть на денёк к Элечке, а потом заехал в область, в родное село повидаться с роднёй. Ну а Эдику пришло время вновь сдаваться на службу в армию…

Так уж вышло, что офицерской формы по возвращении с войны у Громобоева не было: полевая форма, песочник, маскхалат и горный костюм были подарены сменщикам и друзьям, а повседневная и парадная сгорели в прошлом году вместе с каптеркой после прямого попадания в неё шального реактивного снаряда.

Пришло время подводить некоторые неутешительные итоги: квартиры после быстрого развода с первой женой нет, вещей нет, деньги, заработанные на войне, за два месяца отпуска с молодой женой спустили на вино и шампанское, да ещё друзья, вернувшиеся с фронта, в этом деле хорошо помогли. Военной формы, в которой следовало явиться на беседу в кадры тоже нет. Что делать?!

Кутежи завершились как раз за неделю до срока, когда надлежало явиться с предписанием в штаб округа. Громобоев узнал адрес и помчался в военное ателье, заказывать срочный пошив кителя и брюк. Портной и закройщик вошли в положение бедняги, взялись сделать всё быстро, но запросили двойную цену. Или в порядке очереди, но тогда жди завершения пошива месяца три-четыре. В джинсах в штаб не явишься. Куда деваться — согласился, ведь опоздание на службу — серьёзный проступок! Эдик вздохнул и отсчитал сто рублей.

Портной, что-то весело насвистывая и напевая, быстро сделал примерку, через день вторую, и вот через пять дней заказ готов! Получите и носите на здоровье. В итоге успел вовремя, можно сказать, что погоны подшивались на плечах капитана, почти на ходу.

День, когда пришлось сдаваться в цепкие лапы высокого начальства, выдался пасмурным, словно небеса сочувствовали капитану и плакали вместе с его сердцем. Эдик неторопливо прошёлся по Дворцовой площади, с наслаждением впечатывая военные туфли в древние булыжники. Площадь была как всегда прекрасна, величественна и равнодушна к куда-то спешащим людям. Она лежала молчаливо, навечно пригвождённая к земле гранитным столпом. А этот круглый столп, в свою очередь, опершись о постамент, казалось как раз, и продырявил мокрое небо. Громобоев подмигнул памятникам архитектуры и пошёл к искомому подъезду в монументальном здании Главного штаба Российской империи.

Получив пропуск и поблуждав по бесконечным коридорам огромного здания, по хитроумным лабиринтам лестниц, переходя с этажа на этаж, капитан, наконец-то попал к кабинету начальника отдела кадров политуправления. Эдуард нервно и шумно выдохнул, словно готовясь отхлебнуть чистого спирта, и осторожно постучался в дверь.

— Да-да, смелее! Войдите! — раздался громкий, начальственный голос изнутри кабинета.

Эдик с силой надавил на дверную ручку и решительно вошел. За столом сидел добродушный полковник с приветливой улыбкой на упитанном лице.

— Товарищ полковник, капитан Громобоев! Прибыл для дальнейшего прохождения службы! — громко и четко доложил Эдуард.

— О-о-о! Наслышаны, наслышаны! Орёл! Судя по нашивкам, есть награды: орден и медали! За ранение?

— За боевые заслуги…

— Понимаю, понимаю. Итак, значит, прибыл к нам служить из Афганистана?

— Так точно! — гаркнул Громобоев.

— Тише, тише! — поморщился хозяин кабинета. — Не в горах же… Садись, капитан.

Хозяин кабинета вызвал по телефону делопроизводителя, а пока личное дело доставляли, полковник задал дежурный вопрос.

— Как там служба за речкой? Досталось? Наверное, было жарковато? Теперь непривычен наш сырой, дождливый климат?

— Ну, так, было дело… — уклончиво и неопределённо ответил Эдик. — А насчёт дождей… человек ко всему привыкает…

Разговор так и не завязался, да и особо говорить с холёным, кабинетным полковником было не о чем. Наконец вошла симпатичная девушка и внесла красную папку с личным делом капитана. Кадровик принялся листать страницы, задерживаясь на некоторых из них, в задумчивости пожевывая пухлые губы.

— Звание досрочно! Это хорошо! Награды — тоже неплохо.

— В деле должны быть ещё представления к двум орденам.

— Да, вижу-вижу, всё тут у вас есть. Вижу и к званию «героя», но без реализации… Меня больше волнуют характеристики… из личного дела, товарищ капитан.

Эта фраза насторожила Громобоева. Какая еще неувязка могла быть в деле? Что могло не понравиться? С его послужным списком и аттестациями — хоть сейчас в Академию! Начальник тем временем невольно морщился и теребил мочку уха.

— Да вот э-э… тут… такая… формулировочка…. нехорошая в характеристике из военного училища: не пользуется авторитетом у командования и среди сослуживцев, замкнут, необщителен…

— Это я-то, необщителен? — усмехнулся Громобоев, широко улыбнувшись и показав ровные белые зубы. — Вы этому верите? А как, по-вашему, будучи необщительным, я стал помощником по комсомолу полка, а потом замполитом батальона?

— А насчет авторитета у командования училища? Это соответствует?

— Ну-у-у… — протянул Эдик.

— Вот вам и ну! И по уставам стоит отметка «3». Наверное, брюки расклешённые носил? Сапоги гладил? Ноготь на мизинце отращивал?

Ничего подобного за собой Громобоев не припоминал, всё было гораздо проще: пререкания и шуточки, ирония по отношению к тупому командиру взвода и сильно пьющему командиру роты. И как результат, две тройки в аттестат по уставам и по строевой подготовке. Ротный всё, что мог гадостного — сделал. Диплом вместо «красного» стал «синим», хотя и это, как правило, не крах для карьеры. Карьеристом Громобоев был не важным, так уж вышло, нынешний бурный рост — это череда нелепых служебных случайностей, а также военная доблесть и ранения. Но иногда даже в выверенном механизме такое случается, проскакивает сорное семечко сквозь мелкое сито.

— И что нам прикажете с Вами делать?

— А в чём проблема, товарищ полковник? Я ведь прибыл по прямой замене, в танковый батальон в укрепрайоне…

Полковник с деловым видом водрузил роговые очки на массивный нос, надменно взглянул на Эдика поверх линз и пробурчал:

— Этот батальон тихая гавань для пенсионера! Ваш предшественник майор Мураковский на этой теплой должности до пенсии бы дотянул, да вот беда, понадобилась замена именно для Вас в Афганистан. Эх, несчастный Александр Михалыч! Так что Эдуард… м-м-м (полковник заглянул в дело)… Николаевич, эта пенсионная должность не про Вас. Есть мнение руководства отправить столь заслуженного и боевого офицера в отдельный батальон на север! Там есть перспектива для роста! Огромное поле для деятельности…

Эдик опешил. Он уже полгода как мыслил, что будет регулярно гулять в выходные по Невскому, по Фонтанке, по Петроградской, ходить по ресторанам, посещать в театры, а тут вдруг оказывается, на его счет имеются другие планы. Променять Северную столицу с развлечениями, на заснеженную тундру с полярными волками, оленями, комарами и москитами — такая перспектива не прельщала.

Обычная придурь тылового полковника? Или может, он денег хочет? Но как спросить? Задать вопрос напрямую, в лоб? Громобоев взяток никогда не давал, не предлагал, и не умел это делать…

«А хрен ему, перебьётся!» — решил рассерженный Эдуард. — «Никакой северной глуши! Хватит с меня гор и пустыни!»

Но надо было что-то срочно говорить и доказывать, иначе и верно, загремишь в тундру к хантам, мансям, нанайцам и этим самым северным оленям!

— Товарищ полковник! Мне необходимо лечение в Военно-Медицинской академии! — начал отнекиваться Громобоев. — Я записан в очередь. У меня последствия контузии и ранения, да ещё был тепловой удар…. А в конце сентября у меня предварительный осмотр, на октябрь диспансеризация, в ноябре плановое лечение в стационаре.

— Удивляете Вы меня, товарищ капитан. Такой молодой и уже косите под инвалида, — фыркнул недовольно полковник и нахмурился.

Эдуард понял, что его должность кому-то уже пообещали, потому начальник отдела кадров и недоволен, он то, всё давно решил за него и распланировал.

— Справку медицинскую представите, любезнейший друг?

— Так точно! И могу приложить направление и выписной эпикриз из госпиталя. Всё будет в полном порядке!

Полковник продолжал морщиться, словно страдал от зубной боли.

— Эх, не с того приступаете к службе, товарищ капитан! Службу надо начинать с трудностей!

Кровь нахлынула в голову Громобоева, а сердце бешено заколотилось. Он даже шумно задышал, завёлся как хорошо отлаженный двигатель, с пол оборота.

— Можно подумать я с курорта к вам прибыл! Да у меня за плечами сорок две боевые операции! И я два года вовсе не в Крыму прохлаждался!

Эдик готов был наговорить ещё кучу дерзостей, но полковник понял, что перегнул палку.

— Не шумите, товарищ капитан, спокойнее! Если Вам требуется лечение, мы, конечно же, войдем в положение, но командование полагало, Вам необходимо расти дальше. Поступить в академию, стать крупным начальником…. Негоже киснуть в укрепрайоне, — миролюбиво проворковал начальник.

Громобоев резко снизил тон и пробормотал:

— Я и не собираюсь киснуть, но здоровье тоже дорого. Здоровье даётся лишь раз, его не купишь…

Полковник, нехотя соглашаясь, закивал головой.

— Конечно, конечно! Обследуйтесь, лечитесь, обоснуйтесь на новом месте, а потом посмотрим, что нам с вами дальше делать…

Глава 4. Личный враг генерала

Глава, в которой наш герой осваивается на новом месте, заводит себе друзей и приобретает влиятельных врагов.

Получив в штабе округа предписание, Эдуард отправился к новому месту службы в пулеметный полк. Размещался этот полк недалеко от города, добираться до него оказалось недолго, и Громобоеву стало понятно, почему его так активно пытались спровадить на Север: ещё бы — эта должность была явно тёпленьким местечком. Часть расположенная рядом с Питером, в которой все подразделения неполного кадрового состава — это санаторий, а не служба! Конечно, есть и неудобства (как же без них), предстояло ежедневно добираться в часть с четырьмя-пятью пересадками на общественном транспорте по городу и пригороду: трамвай, метро, автобус, ещё автобус, опять автобус, но это мелочи жизни. Такая ситуация должна быть временной, ведь когда-нибудь да выделят в гарнизоне квартиру заслуженному ветерану…

Впоследствии наш капитан изредка шиковал, опаздывая утром после ночных кутежей, и зацепив «мотор» в городе, подкатывал на лихаче к КПП, на глазах изумлённых сослуживцев, но быстро понял, что так жить нельзя, на капитанскую получку в такси не наездишься (наши люди на такси… и так далее по цитате управдомши, героини любимой кинокомедии «Бриллиантовая рука»). Накладно! Ведь здесь в России офицеру не платили двойной оклад плюс чеки Внешпосылторга, поэтому следовало жить по средствам. Значит, автобус — лучший друг военного!

В первый день Эдик некоторое время метался в поисках полка — никто не знал, где именно находится этот военный посёлок. Спешащие на работу граждане отправляли совсем в другое место, чаще к одноимённой станции метро. Наконец Громобоев вспомнил, что сменщик майор Мураковский дал ему свой домашний адрес, и там были написаны номера автобусов. Отыскал записку в бумажнике, но даже с ней проблема не решалась, саму остановку, откуда отправляются эти автобусы, ещё предстояло найти!

В итоге немного поплутав, капитан выбрался из города на пригородном «ЛАЗе», благо дорогу подсказал майор-пехотинец. Сначала Эдуард почти час трясся в рычащем автобусе, потом пересел в другой, такой же старый и не менее скрипучий и трясучий драндулет «ЛиАЗ». Примерно через два часа он очутился в глухом лесу (так ему на первый взгляд показалось), где в воздухе замечательно пахло молодой хвоей, а узкое шоссе терялось под зелеными лапами теснившихся к обочинам раскидистых елей.

Прибыл на место. Райское место для службы — настоящий санаторий для военных пенсионеров и почти пенсионеров. Поселок с одной стороны граничил с густым хвойным лесом, с другой — его теснила берёзовая роща. Деревья росли всюду и в самом поселке: между домов и вдоль дорожек росли ели, сосны, берёзки и осинки. Лес стоял кругом, и казалось, разбросанные среди могучих стволов несколько пятиэтажных панельных коробок, да с десяток одноэтажных бараков времен войны, словно грибы выросли из земли. Чуть поодаль виднелось лоскутное садоводство с «фанерными» домиками на клочках земли.

«Надо бы и себе участок попросить», — подумал Эдуард и улыбнулся. — «Заведу кусты смородины и малины, посажу огурчики и помидоры».

Капитан показал упитанному дежурному прапорщику предписание и прошёл через калитку КПП в часть. Огляделся: асфальтированные подметённые дорожки, покрашенные в красный и белый цвета бордюры, подстриженная трава — всё как обычно в Советской армии. Сразу за воротами на постаменте возвышалось свежевыкрашенное зелёной краской 76-мм орудие времён Великой Отечественной войны. Отлично сохранившийся раритет, что говорит о славной боевой истории пулемётного полка.

Далее за огромной раскидистой черёмухой, накрывавшей своими ветвями пушку и стоящими ровным рядом несколькими роскошными елями, спряталось двухэтажное здание штаба, покрашенное в розоватый цвет, и по бокам плаца две трёхэтажные тёмно-жёлтые казармы. Завершал асфальтированный квадрат — желтоватый корпус столовой. Цветовая гамма как в дурдоме…

— Надеюсь, что я ошибаюсь, — подумал Эдуард.

Начальник политотдела отдельного полка губастый подполковник Орлович встретил Громобоева слащавой улыбкой на одутловатом лице, выразил восхищение подвигами, долго жал руку и с интересом расспрашивал о войне. На «огонёк» по зову шефа сбежались политотдельцы. Эдик рассказал пару страшных историй, пару веселых, пару грустных, потом перешли к делам. Орлович спрашивал капитана об элементарных вещах, которые наш капитан, увы, не знал или знал, но забыл. Подполковник начал хмуриться, кручиниться и под конец беседы не выказывал никакого оптимизма в отношении прибытия нового подчинённого.

— Я кое-что запамятовал, — оправдывался Эдик. — Контузия, ранения, госпитали, да и длительный отпуск подействовал расхолаживающим фактором, но я всё в памяти восстановлю и наверстаю.

— Ну-ну, надеюсь, пора вспомнить о службе, иначе мы не сработаемся, — промямлил еле внятно подполковник, то и дело, облизывая отвисшую нижнюю губу. — Завтра встречаемся в ленинской комнате батальона, начнем её ремонтировать. Плакатным пером писать умеете?

— Увы…

— Понятно. А рисовать?

— С таким же успехом. И почерк у меня ужасный.

— Ладно, дам вам клубного писаря и личного художника. Срок окончания работ — через две недели.

Подполковник сухо пожелал успехов в работе и отправил капитана в танковый батальон, принимать дела.

Едва Эдик вышел из штаба полка, как столкнулся нос к носу с рябоватым майором в годах. Громобоев попытался обогнуть его, но тот намеренно заслонил проход.

— Какие нахальные капитаны пошли! Не приветствует молодёжь старых майоров…

— Привет, — буркнул Эдик и посторонился. Но майор с колючими глазами и не попытался пройти, продолжая цепляться.

— А честь отдать? Забываем воинский этикет, ротный?

— Год как замкомбата, — буркнул Громобоев. — Поэтому даже перед старыми майорами не гнусь и не козыряю…

— О! Ба! Коллега! Наслышан-наслышан! — сменил тон и заворковал майор. Он даже радушно улыбнулся. — Ах, я обознался, лишь вчера вернулся после уборочной страды из Курской области, и мне сказали, что прибыл новенький, вместо Сани Мураковского! Это я для порядка выступаю: всех старших лейтенантов и капитанов здороваться приучаю, чтоб не забывались. Тебе естественно можно мне честь не отдавать!

— Естественно, я и не думал…

— Ну, ты нахал. Мог бы из уважения к моим сединам и поприветствовать. Ах, какой ершистый. Ладно-ладно, шучу. А я майор Веселухин. Зовусь — Владимир Васильевич! Для тебя можно просто — Володя. Уверен, сработаемся, и позже познакомимся поближе…

— Полагаю, что так и будет, — ответил Громобоев и распрощавшись поспешил к себе в подразделение.

В батальоне его встретили довольно приветливо, как оказалось, предшественник в письме с фронта в красках обрисовал, кто к ним едет вместо него.

— К сожалению, я не танкист, а пехотинец, а в последние годы — горный стрелок, — попытался объясниться с комбатом Эдуард. — Виноват, но меня к вам распределили.

— Не журись! Сработаемся, — хлопнул капитана по плечу комбат подполковник Туманов. Комбату форма была к лицу, он был настоящим военным: молодцеватый, подтянутый, с решительным взглядом.

— Ерунда, мы из тебя сделаем настоящего танкиста, — заверил начальник штаба Шершавников. Этот майор с лицом, вырубленным словно из гранита, решительно достал из стола стаканы, дунул в них (едва не проткнув громадным носом-рубильником стеклянное дно), затем словно фокусник, буквально из ниоткуда материализовал бутылку водки. Быстро манипулируя всеми этими предметами, начштаба при этом продемонстрировал крепкие руки настоящего молотобойца.

— Верно, прямо сейчас и начнем знакомство-инструктаж, — ухмыльнулся зампотех Изуверов и тоже громко дунул в немытый стакан. — Станешь у нас настоящим бронелобым!

Этот усатый зампотех пришёлся Эдику по душе больше всех: улыбчив, молчалив, обаятелен, воспитан. Жаль только он много курил гадостные дешевые сигаретки. Комбат с начштаба постоянно спорили по пустякам, а Изуверов больше помалкивал и при этом лишь хитро щурил свои карие глаза.

Одной бутылкой ограничиться не удалось и ознакомление с жизнью танкистов для Эдика затянулось до полуночи…

Как-то так получилось, что с самого начала служба в Союзе не задалась и всё пошло кувырком. Одно дело — война, где могут за героизм, терпеть на майорской должности не специалиста, но зато бравого вояку, и совсем другое дело — мирный ратный труд в глубоком тылу. Тут нужны иные знания и умения, а их-то нашему капитану явно недоставало.

Конечно, Эдуарда порадовали некоторые обстоятельства: батальон был неполного состава, офицеров полный комплект, солдат в пять раз меньше прежнего, наряд дежурным по полку раз в две недели. Служить можно…

Сначала Громобоев навалился на Ленинскую комнату. Комбат выделил солдата-недомерка, который умел сносно и почти без ошибок писать по-русски, потому что был действительно русским в основном нерусском по национальному составу батальоне.

Этот Кашкин был как говорится тормознутым: буквально засыпал на ходу, часто на полуслове задумывался и замирал, все у него валилось из рук и делалось сикось-накось. Непутёвый молодой боец только прибыл из учебного полка из соседнего гарнизона, и казалось, был словно заморожен. Однажды он возьми, да и выкинь такой фортель…

Дело было так. Батальон заступал в наряд, солдат не хватало, и как Громобоев не пытался отбить бойца, всё равно недотёпа Кашкин попал в состав караула. Как назло, по закону подлости, и Эдуард в последний момент был назначен дежурным по полку вместо прихворнувшего Изуверова. Внезапно среди ночи в дежурку ворвался взводный Раскельдиев. Узкие глаза лейтенанта — азиата заметно расширились, и в них стоял ужас. С порога он завопил:

— Солдат пропал!

— Кто? Как пропал?

— Ваш Кашкин ушёл с поста! Разводящий со сменой прибыл, а его нет на месте!

Эдик бросил ключи от сейфов на стол помощнику и со всех ног помчался к охраняемым складам — солдата на посту действительно не было. Ни солдата, ни автомата. А с автоматом ещё и шестьдесят патронов. Забили тревогу, вызвали комбата, начальника штаба, подняли батальон по тревоге. Обыскали полк, обошли казармы, столовую, клуб — Кашкин словно провалился сквозь землю, нет нигде. Доложили командиру полка, в штаб округа. Пока докладывали, им позвонили от соседей — из учебного полка.

— Чей боец Кашкин? Ваш?

— Наш, — отвечает командир полка полковник Плотников.

— Ищете?

— Ищем!

— Можете не искать, он у нас, на губе сидит.

— Как он у вас оказался? — выдохнул с облегчением комполка.

— По старой памяти в гости наведался. Он ведь у нас полгода учился.

— Оружие и патроны на месте? Всё при нём?

— Автомат на месте, но пять патронов он успел расстрелять.

— В кого…

Сердце командира полка неприятно сжалось и воздуха стало катастрофически не хватать.

— В свинаря пальнул.

— Убил наповал? — охнул Плотников. — Ранил?

— Не попал, — радостно сообщил командир соседнего полка. — Нам и вам обоим повезло!

Командиру сразу полегчало. Конечно же, замечательно, что солдатик нашёлся, а тем более здорово, что и автомат с патронами оказались при нём — не придётся выставлять кордоны и заслоны по дорогам и лесным просёлкам в поисках вооружённого дезертира.

— Сосед, не томи! Рассказывай по порядку, что произошло…

Из рассказа командира танковой учебки, а позднее в ходе проведения дознания, выяснился весь ход событий. Непутёвый Кашкин некоторое время мок под моросящим дождем на посту, передвигаясь по периметру, но вскоре это дело ему надоело. Замутненную нездоровыми мыслями голову вдруг осенило: в руках автомат с патронами, и теперь можно сполна рассчитаться со своими старыми обидчиками. Что это были за обиды он и сам толком не мог припомнить, но какие-то обиды точно были. Солдат закинул автомат за спину и пошагал по ночному шоссе.

До танковой учебки было идти километра три, и через полчаса он достиг дыры в знакомом заборе. Кашкин пришёл к свинарнику, постучал в дверь, потом в окно, попросил отворить. Время было позднее, первый час ночи и его, вполне естественно, послали по-русски на три буквы, да ещё добавили несколько крылатых и обидных выражений сексуального характера. Свинарь натянул ватные штаны, накинул бушлат и направился к выходу, чтобы выйти и набить морду незваному и наглому визитёру, но на своё счастье не успел дойти. Кашкин на мат в свой адрес естественно рассердился, снял автомат с плеча, дослал патрон в патронник и дал очередь в запертую дверь. Замок разлетелся, но внутренний деревянный накидной засов уцелел. Солдатик толкнул её плечом, но массивная дверь, сбитая из толстого бруса, не поддалась. А свинарь мгновенно рухнул на пол и змеёй уполз в самый дальний угол помещения. Кашкин обошёл свинарник по кругу, понял, что спланированная месть не удалась, и отправился сдаваться. Пришёл к казармам, на удачу ткнулся в первую попавшуюся дверь. В том подъезде размещались трибунал, особый отдел и военная прокуратура. Капитан-особист дремал в дежурке, услышал шорох, скосил глаза и увидел перед собой вооружённого солдата.

— Тебе чего?

— Сдаюсь… — простодушно ответил солдат и громыхнул заряженным автоматом о письменный стол. Рядом положил ремень с подсумком и запасным магазином. — Сыро на улице, я промок и замёрз…

Разбирательство этого неприятного инцидента было скорым, шумным, но не очень суровым. Ночного стрелка Кашкина поместили в психушку, освидетельствовали, обнаружили недостачу «масла» в мозгу, отсутствие нескольких «болтов» и «шурупов», подлечили и благополучно списали. Начальник караула вместе с начальником штаба батальона и командиром роты Меньшовым получили по строгому выговору. Эдику на сей раз повезло, даже замечания не заработал, как вновь прибывший в часть. Но своей боевой единицы он лишился и другого солдатика комбат ему уже не выделил.

— Хватит тебе прапора-комсомольца! Колотитесь сами, а то я вижу, что работа в Ленкомнате разлагающе на солдат действует!

Всё оставшееся время ведения ремонта Громобоев вместе с малорослым прапорщиком Юриком Онопкой, сами колотили щиты, грунтовали, размечали стены, вешали наглядную агитацию, вырезали картинки, клеили, а потом принялись писать тексты. И тут пришла на помощь и взялась за дело присланная на подмогу из клуба ефрейтор Любаша, внештатный полковой писарь. Примерно к началу зимы начальник политотдела принял работу. Подполковник Орлович хмыкал, качал головой, ворчал, но согласился, что при отсутствии средств, наверное, лучше не сделать.

Отремонтировав Ленкомнату, Эдик занялся личными делами. Но сначала из-за развода поссорился со всем политическим руководством. Первое время после возвращения с войны его вызывали и приглашали выступать в школы, рассказывать о войне, но потом в управление кадров пришло письмо бывшей жены, с жалобой. Мол, подал на развод, скрывается от уплаты алиментов, ребёнка не воспитывает. Гнусная ложь! Явно тёща и гадюка-сестра подучили: деньги он переводил регулярно через финслужбу, подарки привозил, виделся с дочкой каждый месяц.

Штабные велели разобраться с морально-неустойчивым офицером. Первая реакция командования — вызов «на ковёр». Командир полка Плотников и начпо Орлович распекали более часа, грозились снять с должности и исключить из партии. Дали неделю подумать. Но тут как раз ко времени пришёл второй орден, бродивший где-то несколько месяцев в поисках хозяина, и меры дисциплинарного воздействия отменили. По партийной линии пожурили, ограничившись заслушиванием. Разговоры о моральном облике прекратились, обстановка понемногу успокоилась, политическое начальство вроде даже забыло о существовании проштрафившегося капитана.

Но острому на язык Эдику тихо не сиделось. Хотя по службе особых претензий к Громобоеву не было, но как говорится язык — мой враг. Раз отпустил шуточку по адресу замполита полка, в другой раз надерзил командиру части, даже с несколькими генералами умудрился поссориться…

Военная жизнь шла своим чередом. Обычная каждодневная армейская рутина: наряды, дежурства, караулы, стрельбы, тактические занятия, вождение, обслуживание техники. После настоящей войны — скукотища!

Как вдруг в высших партийных кругах страны активно заговорили о политических изменениях, о демократизации в армии, пошла череда всяких исторических пленумов, конференций, съездов. Войска лихорадило, не успевали менять на стендах портреты высшего политического и военного руководства.

Целый месяц полк готовился к отчетно-выборной партийной конференции. Естественно коммунистической партии, кроме КПСС, легально, иных партий ещё не было, тем более в армии. Солдаты красили заборы и бордюры, белили и драили казармы. Командиры ожидали посещения высокого начальства и опасались как бы чего не вышло…

И надо же было Громобоеву в этот «исторический» момент вляпаться с неудачным вложением средств. На последние «фронтовые» деньги его угораздило по неопытности купить старенький, ржавый «Москвич-406», да ещё и с проблемными документами. Капитану однажды надоело прыгать с автобуса на автобус, решил перейти в класс автомобилистов. Теперь Эдику было не до службы. С этим раритетным авто он возился, боролся за его «живучесть» вместо того, чтобы заниматься подготовкой к проверке и оформлять отчетную документацию.

Громобоев зашкурил корпус, снял многолетнюю ржавчину, покрасил машину в несколько слоёв халявной танковой краской. На кой ляд Эдуарду сидеть в кабинете и бумагу марать писаниной, когда в личной машине карбюратор чихает, коробка скоростей барахлит, да ещё и резина лысая. Увы, но после разгульной жизни наступило затяжное безденежье, и этому довольно активно поспособствовала фронтовая жена, которая любила выпить марочного вина, покурить и снова выпить. Но о семейных проблемах чуть позже…

В ходе партийной конференции всем заместителям комбатов предстояло выступать в прениях по докладу важного генерала, а свой текст в духе руководящих документов о ходе перестройки, Громобоев даже и не продумал, не успел. Не до того! И вот теперь, уже сидя в зале полкового клуба, пока генерал монотонно бубнил, читая по бумажке, капитан с горем пополам набросал несколько фраз о повышении боевой готовности, о перестройке, расширении гласности, об ускорении, и демократизации. Конечно же, выходило, что батальон давно перестроился, и ускорился, а что касается гласности… Эх, какая может быть гласность в армии, а тем более демократизация? Вот именно, никакой!

Эдик мельком взглянул на докладчика — этот начальник Громобоеву категорически не понравился. Ну, прям какой-то очень типичный генерал. Фактурный! Большеголовый, крутолобый, с квадратной челюстью, крупным и мясистым носом, большими глазами навыкате, плечистый, животастый. А главное мордатый! Ох, какая у политического начальника была отвратительная рожа! И особенно Эдуарду не по сердцу была ахинея, которую нёс этот политический генерал.

— Товарищи офицеры! Как вы знаете, недавно прошла XIX Всеармейская партийная конференция. Мы не знали, как провести демократично выборы делегатов на конференцию от нашего округа, ведь и мы в политуправлении ещё только учимся демократии, поэтому делегатов назначили, но из числа самых достойных коммунистов.

Сосед майор Холостяков хмыкнул:

— А мы, выходит менее достойные, второсортные…

Генерал естественно этой тихой реплики не услышал и продолжал читать текст.

— Всего было направлено десять человек. Могу перечислить по фамилиям, но я думаю, вы доверяете выбору Политического управления округа.

— Доверяем! — выкрикнул из президиума секретарь парткома.

— Конечно, не надо перечислять, — поддержал парторга помощник по комсомолу полка.

— А почему не надо? Можно и услышать, — возразил недовольный сосед, начальник штаба пулемётного батальона. Этому майору Холостякову бояться за свою смелость было нечего, весь его батальон помещался в чемоданчике, который хранился в секретной части.

Генерал слегка побагровел, строго посмотрел на выскочку-майора, порылся в бумажках и, поморщившись, перечислил всю достойнейшую и проверенную бравую десятку: от командующего округом до секретаря партийной комиссии учебной дивизии. Кроме генералов этот список фамилий офицерам полка ничего не говорил. Знакомых не было.

— Удовлетворены? — поинтересовался генерал Никулин.

— Частично, — кивнул неугомонный майор.

— Он у нас правдоискатель, товарищ генерал, — буркнул командир полка. — Лучше бы секретную документацию привели в порядок, товарищ майор.

— А я сейчас ведь на партсобрании и спросил по-товарищески, как коммунист коммуниста, товарища генерала. Имею право?

Генерал пренебрежительно скривил губы, недовольно кивнул и пожал плечами, мол, понимаю, всё в духе демократизации.

— Верно, товарищ коммунист, мы на партийном собрании. Я вам по-товарищески и ответил. Не удовлетворены?

— Так точно! — согласился майор Холостяков. — Одни фамилии — это минимум информации. Биографии бы их почитать, с послужным списком ознакомиться: участие в боевых действиях, награды…

Офицеры зашушукались, довольные репликой товарища.

— Поверьте, мне майор Холостяков… — продолжил докладчик, нахмурив густые брови.

— Коммунист…, — напомнил майор, все больше наглея.

— Хорошо, пусть будет коммунист Холостяков… — буркнул генерал Никулин.

— Причём, вопрос о вашем пребывании в рядах партии, товарищ майор, может быть рассмотрен на ближайшем собрании! — вякнул начальник политотдела.

— С чего это вдруг? — удивился Холостяков.

— Слишком часто по утрам бываете с похмельным синдромом! Я всё примечаю. А в свете борьбы с пьянством и алкоголизмом…

— Не будем сейчас уходить в сторону от повестки дня из-за одного говорливого индивидуума, — остановил генерал подполковника Орловича. — Позже разберётесь в персональном порядке. Мы не допустим никаких идеологических диверсий со стороны незрелых личностей, которые пытаются свернуть нас с пути намеченного руководством партии. Этим людям явно не нравится перестройка! Я вижу — не перестроились вы, товарищ майор!

— Приступим к прениям! — прочувствовал ситуацию и оборвал возникший шумок в зале секретарь собрания, пропагандист полка. Он вскочил со стула и звонко постучал карандашом по графину. — Товарищи офицеры! Вернее, товарищи коммунисты! Внимание! Тихо! Прошу тишины в зале! Ведите себя прилично! Повторяю, переходим к прениям! Слово предоставляется…

И далее пошло тихо и мирно, по заранее спланированному сценарию.

Одним за другим выступили политотдельцы и замполиты батальонов, говорили правильно, толково, по бумажкам, наконец, дошла очередь и до Громобоева.

Капитан одернул китель с орденскими планками, встал и, не спеша вышел к трибуне. Эдуард немного поговорил о боевой готовности, о дисциплине и вдруг его как черт дёрнул за язык, он не смог удержаться от ехидного замечания и сделал небольшое лирическое отступление.

— Товарищ генерал! Вернее, товарищ коммунист Никулин! Вот вы в своем выступлении обронили…

— Я ничего не ронял! — сказал, как отрезал генерал.

— Э-э-э… Обмолвились, что аппарат политуправления не знал как провести демократическим путем выборы на партийную конференцию. Это удивительно и даже странно слышать, нам, рядовым коммунистам. Не знали… тогда, спросили бы у нас, у низов, мы бы может, подсказали как. Даже я мог бы предложить элементарное решение: не десятерых из десяти кандидатов выбирать, а каждая партийная организация выдвинула бы по одному делегату и в итоге провести конкурс, кто больше наберет голосов. Да и другие могли бы быть варианты. Стоит только немного подумать…

Произнося последнюю фразу, Громобоев скосил глаз на генерала и понял, что явно ляпнул лишнее. Генерал-майор Никулин напыжился, побагровел и стал похожим на огромную варёную свеклу. Эдуард испугался, что высокое начальство сейчас хватит апоплексический удар, и он окажется виноватым в смерти заместителя Члена Военного совета.

— Капитан! — рявкнул генерал.

— Коммунист Громобоев! — подсказал кто-то из задних рядов.

— Товарищ коммунист, мы примем к сведению Ваше замечание о развитии внутрипартийной демократии и подумаем над Вашим предложением. А после окончания партсобрания встречаемся в Ленинской комнате вашего батальона…

В принципе Громобоев гордился своей Ленинской комнатой, поэтому встречи с генералом в этом помещении не опасался, вот там — точно полный порядок в отличие от бумажек и документов. Эдик сел на своё место под одобрительные взгляды сослуживцев, а соседи даже пожали ему в знак одобрения руки.

— Молодец! Так держать! Здорово ты уел этого красномордого барина, эк, подкузьмил! — прошептал ему зампотех Изуверов. — Но теперь прощайся с жизнью. Генерал тебя наверняка собственноручно убьет. Ничего, не переживай, похороны и поминки за наш счет!

— Ерунда! Прорвемся! — отмахнулся легкомысленно Эдуард. — Не оскальпирует и кожу живьём не снимет. Не душман же он, в самом деле.

Конференция была на грани срыва, генерал был явно разъярен. Теперь выступление каждого коммуниста обозлённый Никулин прерывал сердитыми замечаниями, резкими нелицеприятными репликами. В тесном зале запахло грозой, и далекие раскаты грома слышны были каждому сидевшему. Атмосфера собрания наэлектризовалась и вокруг президиума, казалось, искрило.

В завершении собрания генерал Никулин произнес несколько реплик о нездоровой обстановке в полку, о зазнавшихся и зарвавшихся, о личной нескромности некоторых коммунистов, захлопнул папку, резкими порывистыми шагами направился к выходу. Позади высокого и породистого генерала семенил на коротких ножках пухлый начальник политотдела. Рядом они выглядели довольно комично. Следом за руководством потянулись все прочие бойцы идеологического фронта, тихо перешёптываясь в ожидании жестокой взбучки.

Громобоев никуда не спешил, поэтому успел перекинуться парой фраз с Холостяковым, посмеяться над недавним инцидентом, затем подошли несколько офицеров и пожали руку Эдику в знак восхищения его неслыханной дерзостью. Однако командир полка Плотников прервал восторги и громко рявкнул: «Громобоев! А ну, ко мне!»

Все одобрительные возгласы сразу же смолкли, и вокруг Эдуарда мгновенно образовалось пустое пространство.

— Я, товарищ полковник! — бодро ответил капитан. — Слушаю вас!

— Вы что себе позволяете на собрании? — грозно спросил Плотников. — Это что было такое?

— В смысле? А что было?

— Хамство и бестактность! Зачем весь этот балаган? Я вас спрашиваю!

— Так ведь мы не на служебном совещании сидели, а на партийном собрании. А он такой же коммунист, как и я.

— Кто он? — выпучил глаза раскрасневшийся командир полка. Полковник Плотников нервно закрутил вздувшейся шеей, широко разинул рот, словно рыба, выброшенная на берег, глубоко и прерывисто дыша. Казалось, что его душит форменный галстук и не хватает воздуха.

— Как кто? Генерал Никулин…

— Вот именно! Он — генерал! Первый заместитель Члена Военного Совета Округа! А Вы имеете наглость насмехаться! Да я тебя!..

— И ничуть я не насмехался, а по-товарищески высказал свое мнение!

— Как-как? По-товарищески? С генералом? Какой он тебе товарищ!

— Да? Разве? Не товарищ? Ведь мы даже обращаемся друг к другу по уставу: товарищ полковник, товарищ генерал, а вовсе не господин генерал.

— Демагог! Я имею в виду, что он в первую очередь начальник! Высокого ранга!

Командир полка затряс кулаками, топнул ногой и взвизгнул:

— Вот прислал Бог подарок из Афгана! Нахал! Осмелели там на войне! Обнаглели! Вот твой предшественник Саша Мураковский был настоящий замполит, не то, что ты! Марш с моих глаз долой!

— Меня прислал вовсе не Бог, а управление кадров….

В эту минуту вбежал пропагандист с воплем.

— Громобоев! Срочно в батальон! Ты почему до сих пор тут?

Эдуард развел руками и ухмыльнулся.

— А где мне быть? Не видишь разве — я с командиром полка разговариваю.

— Нашел с кем разговаривать, когда тебя там…

Полковник Плотников вскинул брови и накинулся на новую жертву:

— Это как понимать Ваши заявления? Что за разговорчики? Как это о чем говорить с командиром?!

— Виноват, товарищ полковник! Оговорился! Но там генерал-майор грохочет громом и метает молнии, а виновника грозы в казарме нет. Заместитель Члена Военного Совета генерал Никулин срочно требует подать ему Громобоева.

Из дальнего угла коридора послышалась фраза вполголоса произнесённая Холостяковым:

— Забавно звучит, первый заместитель… Члена! Военного Совета… Это, когда самому сил не хватает, то член приглашает первого заместителя или второго?

Молодые офицеры громко рассмеялись, но мгновенно притихли, опасаясь гнева руководства, только балагур Холостяков не унимался:

— Иди, Эдик, поговори по душам с Первым заместителем Члена, только будь аккуратнее, не нагибайся, не подставься… А то он там молнии членом грохочет…

Офицеры не удержались и громко заржали. Командир полка рявкнул на них:

— Марш в подразделения! Я вам покажу кузькину мать! Горлопаны! Демагоги! Будет вам всем от меня и член и хрен!

Плотников запрыгал на месте, топая короткими ножками, и Эдику сразу припомнилась злая байка о командире, передаваемая из уст в уста.

Коротышка комполка долгое время ходил в подполковниках и очень комплексовал по этому поводу — ему давно было положено очередное звание, но кто-то несколько лет тормозил это присвоение. И вдруг под новый год пришёл приказ — Плотников стал полковником. Он пошил себе новую папаху, и вместе с женой под ручку прошествовал по гарнизону. Все удивлены, но приветствуют, поздравляют. И тут ему навстречу с подсобного хозяйства телега запряженная полковой лошадью Машкой. Дорога скользкая, гололед, подковы на копытах старые, видимо она поскользнулась, споткнулась и упала на передние ноги прямо перед Плотниковым обряженным в новенькую высокую папаху. Народ это действо увидел, кто-то с развитым чувством юмора сочинил и добавил комизма ситуации, а по гарнизону поползла шутка: даже лошадь удивилась, опешила, и упала на землю, увидев Плотникова в папахе!..

Пропагандист пулей метнулся вперёд, отбежал метров на десять, встал, снова побежал. Кругленький майор Авдеев нетерпеливо запрыгал на месте. Он глядел на капитана с нескрываемой злостью, его бесило, что Эдик демонстративно, не спеша вышагивает по плацу, а он просто наблюдает за ним, но бессилен что-либо сделать. Не тащить же за руку?

А Громобоев вовсе не наглел, он просто оттягивал неприятную минуту встречи с грозным генералом… Но так или иначе, а дорога от клуба до казармы не резиновая, её не растянешь, поэтому пришли быстро.

В батальонной Ленинской комнате стояла гнетущая тишина. У входной двери в одну шеренгу стояли начальник политотдела полка, его заместитель, партийный и комсомольский вожди, чуть поодаль топтался и крутил носом без вины виноватый комбат подполковник Туманов. Больше в казарме не было ни одной живой души, даже дневального убрали с тумбочки. Едва Громобоев вошел в Ленинскую комнату, комбат погрозил ему кулаком и на цыпочках выскользнул прочь, подальше от опасного места. На высокопоставленный политический аппарат у подполковника Туманова была давняя и стойкая аллергия.

Капитан нервно потоптался с минуту у входа, но сумел подавить невольную дрожь в коленках, сделал пару шагов вперёд и начал наблюдать за противником. Эдик ощущал себя тореадором на арене, а генерал Никулин виделся ему огромным разъяренным быком или даже скорее этаким Минотавром. Не помешало бы, заполучить красный плащ, как положено тореро для корриды, и главное дело остро заточенную шпагу, чтобы поединок был безопаснее. Но, увы, не было ни того ни другого, а голыми руками сражаться с огромным человекобыком смертельно опасно, ввиду неравенства весовых категорий.

Для рукопашной Никулин был крепким противником: статен, широкоплеч, грудь и шея борца, крупный череп, большие кулаки. Конечно, чуть полноват, для своих сорока пяти лет, но не хотел бы Эдуард вступить с генералом помимо словесного — в кулачный поединок. Хотя если бы провести дуэль на пистолетах или автоматах — это ещё, куда ни шло…

Генерал переходил от одного плаката к другому, от щита к щиту, молча читая лозунг за лозунгом. Пауза слишком затянулась и атмосфера в маленьком закрытом помещении всё более накалялась. Наконец, начальник не выдержал и обратил на Громобоева гневный взор. Капитан в ответ смело посмотрел на Никулина, выдержал взгляд, но во рту и даже в горле невольно пересохло. Генерал-майор ещё раз огляделся и вновь уставился, не мигая, глазами налитыми кровью, прямо как удав на кролика. Его лицо побагровело, и казалось, ещё чуть-чуть, и Никулина либо действительно хватит удар, либо генерал не выдержит и хищно бросится на капитана. Порвёт руками или загрызет!

— Что это? — с дрожью в голосе, еле сдерживая очередной нахлынувший приступ гнева, спросил Никулин. — Капитан, я Вас спрашиваю, что это такое?

— Ленинская комната, — обреченно ответил Эдуард. Минута бравады окончилась, наступил час расплаты.

Ноги вновь начали невольно подрагивать, по волосам к шее, и далее под рубашкой, медленно поползла мерзкая и липкая капелька пота, которая заскользила по позвонкам и устремилась вниз к копчику. Громобоев поёрзал, передернул плечами и решил, что пора отвлечься. Лучший способ — это шевелить пальцами ног. Этот приём отвлечения от неприятностей ему рассказал в училище замечательный преподаватель тактики и настоящий боевой полковник Богданов, который, будучи лейтенантом, в свою очередь позаимствовал этот способ у шутника-приятеля.

Эдик довольно быстро постиг тактику нервной нейтрализации и систематически её реализовывал: сначала надо пошевелить большими пальцами обеих ног, затем мизинцами, потом оставшимися тремя, снова мизинцами, а в завершение мизинцем и безымянным и так по кругу. Громобоев не успел дойти до третьего упражнения, как генерал не выдержал эффектного молчания и взорвался, словно термоядерная бомба.

— Это не Ленинская комната, это сарай! Это даже не сарай, а хлев! Кто замполит батальона? — задал генерал ехидный и одновременно глупый вопрос, ведь он и без того знал ответ. — Где он? Бездельник!

— Капитан Громобоев, замполит этого батальона, — вякнул фальцетом пропагандист полка.

— Молчать! — рявкнул генерал. — Я не Вас спрашиваю!

— Ну, я замполит батальона, — потерянно ответил Эдик.

— А без ну!

— Я! Заместитель командира танкового батальона по политической части капитан Громобоев.

— Ах, так это и есть тот самый демагог!!! Болтать все мастера, а вот дело делать, на это Вас нет! — и генерал ткнул указательным пальцем размером с хорошую сосиску в грудь Эдуарда, как раз в его орденские планки. Ноготь уперся в награды и генерал, поморщившись, посмотрел на колодку с двумя орденами и медалями. Медаль «За отвагу» видимо особенно бесила Никулина.

«Ишь, какой отважный нашелся! — мелькнула в голове у генерала мыслишка. — Да я тебя в порошок сотру! В бараний рог сверну!»

— Почему это хлев, товарищ генерал? У нас в Афгане всё было гораздо скромнее и хуже…, — начал оправдываться Эдик.

— Молчать! Хватит прикрываться своими боевыми заслугами! — яростно визжал Никулин, брызгая слюной. Ему было неприятно, что у него, такого видного, крупного мужчины, год уже как генерала, не было ни одной боевой медали, кроме нескольких юбилейных и за выслугу лет, не говоря уже об ордене. А у этого молодого худосочного выскочки — даже несколько боевых наград.

— Стены и столы покрашены, стулья отремонтированы, новые плакаты на прошлой неделе переписали.

Генерал уперся тяжелым взглядом в капитана, как на пустое место, и смотрел, словно, не понимал, что пытается объяснить ему этот никчемный ничтожный человечек.

— Эй, подполковник! — обратился Никулин к начальнику политотдела. — Даю две недели, нет — неделю, на полное переоформление наглядной агитации. Ясно?

— Так точно! — подобострастно ответил Орлович.

— Мне приказ не ясен, — буркнул Громобоев.

— А, Вас, капитан Громыхалов…

— Громобоев, — поправил генерала Эдик.

— Какая разница, да хоть Громодуев! А если приказ будет не выполнен, громыхнешь с должности. Я тебе так громовдую!

— Не Вы назначали меня, — буркнул Эдик, — не Вам и…

— А я сниму! — заверил нахального капитана красномордый генерал. — Поверь! Каков наглец! Неделя срока и ни днём больше! Полетишь с должности под фанфары и с барабанным боем!

Генерал хотел было еще раз ткнуть Громобоева в грудь, но передумал упирать пальцем в боевые орденские колодки, и чуть сместив направление, ткнул в пуговицу кителя.

На Эдика внезапно нахлынуло, сердце бешено заколотилось и в висках запульсировала кровь, его переполнило желание дать в морду, с размаху, с оттягом, завалить на пол и запинать этого мордатого и холеного начальника, брызгающего слюной. В мозгу промелькнула шальная мысль:

«Эх, справиться с таким кабаном в честном поединке было бы нелегко, и если по-честному, то практически совсем не реально, но если неожиданно ударить хорошенько коленом по яйцам, и одновременно врезать справа с короткого замаха кулаком по носу, да подсечкой свалить с ног, то может быть, всё получится. Но, пожалуй, за мордобой, за драку с генералом, судом чести офицеров не отделаешься — наверняка посадят!»

Капитан подавил внезапно нахлынувшее желание и лишь крепче сжал кулаки.

«А если просто послать на….? Беззлобно, как само собой разумеющее? Сказать небрежно: да пошёл ты… И всё. И самому почти сразу пойти тоже, или куда-нибудь подальше, например, обратно в Афган! Ах, досада, война для полка завершена, недавно вывели в Термез родной горнострелковый, возвращаться-то уже некуда… Но можно просто послать, хлопнуть дверью и уйти на гражданку, правда выслугу на пенсию жалко, ведь осталось всего несколько лет потерпеть этот дурдом…»

Генерал не был ясновидящим, потому не мог прочитать мыслей и заметить нахлынувших чувств распекаемого им офицера и продолжал яростно бушевать.

— Исполнять! Немедленно! Подполковник Орлович, оставайтесь и работайте, можете меня не провожать! — рыкнул генерал в сторону начальника политотдела, хлопнул дверью, и громко топая каблуками сапог, покинул казарму.

В помещении повисла напряженная тишина, такая, что был слышен полёт последней мухи под потолком, слишком зажившейся почти до зимы. За окном продолжал громыхать громогласный голос Никулина, который за что-то распекал поспешивших за ним подручных прибывших вместе с ним с Дворцовой площади.

Начальник политотдела и весь политический аппарат уставились на Эдика.

— Что скажешь? — спросил подполковник Орлович. — Наговорился? Довыступался? Теперь исполняй приказ! И какой чёрт дернул тебя болтать о внутрипартийной демократии? Ведь я читал твои краткие наброски, в них не было ни слова…

— Экспромт! Не удержался… Так вышло…

Эдуард снял фуражку, почесал затылок и оглядел недавно приведенное в порядок помещение. Как раз именно то, что тут было раньше, могло называться сараем и бардаком, ведь предшественник, почти пенсионер ленился и ничего не делал. А теперь после ремонта тут вполне приличная обстановка! Кстати, эскиз Ленинской комнаты утверждал подполковник Орлович сам лично. И теперь этот начпо растерянно озирался и нервно теребил ухо.

— Ну, смотри говорун, думаю, теперь тебе войдет ниже спины! Ладно, будем пытаться спасать ситуацию. Так, так, так… Что делать, что делать! — подполковник схватился за голову. — Ну! Что молчишь? С чего начнешь-то?

— С денег, — ответил Громобоев. — Средства на ремонт есть?

— Нет!

— А на нет и суда нет. У меня тоже нет, — Эдик демонстративно вывернул карманы галифе. — Хрен с ним, пусть снимает…

Политотдельцы осуждающе покачали головами и засеменили к выходу, начпо Орлович матюгнулся и тоже вышел из казармы. А Эдуард в сердцах пнул стул стоящий возле тумбочки дневального, и побрел ремонтировать недавно полученную служебную квартиру.

Неделя пролетела со скоростью экспресса. Громобоев велел солдатам покрасить с обеих сторон дверь, надраить мастикой полы, помыть столы и стулья, обновил подшивку газет, принёс из дома шахматы. На этом косметика завершилась.

Комбат всю неделю хмурился и нервно курил, ждал повторного приезда генерала, начальник штаба Шершавников теребил свой большой нос и успокаивал Эдика, мол, ничего страшного, ну сошлют тебя обратно в Афган, так ведь, это не страшно, не в первой, тебе ведь воевать привычно. Громобоев в ответ ухмылялся, часами размышлял, что можно предпринять, но умные мысли в голову не приходили. Делать было нечего, и ожидая разъяренную толпу проверяющих, капитан привел в порядок документацию, ведь они в первую очередь, сунут нос туда, полезут рыться в бумажках. На седьмой день его вызвал подполковник Орлович.

— Что будем докладывать? — спросил он Эдика.

— Доложите, что Ленкомната приведена в надлежащий порядок. Я сейчас велел подкрасить ножки стульев, вымыть пол, ну и вчера освежили побелку стен.

— А стенды?

— А что с ними? Наглядная агитация в соответствии с требованиями ЦК КПСС. Даже новое руководство повесил…

— Ого! — ухмыльнулся начпо. — Лихо ты, говори, да не заговаривайся!

— Портреты членов Политбюро вывесил, — поправился Громобоев.

— А я уже забеспокоился, было, кто тебя знает….

Начальник политотдела снял трубку с аппарата и доложил в Политуправление округа о выполнении поставленной задачи. Дежурный ответил, мол, понял, передам генералу Никулину и на этом разговор завершился.

Следующим утром в полк примчалась комиссия из округа и ретиво принялась «выкручивать» руки всем, но Эдику особо. Начпо собрал офицеров, положил фуражку на стол, выразительно повел глазами в её сторону и сам же первым положил в нее червонец. Политотдельцы поняли, не маленькие. Эдуард бросил двадцать рублей, но его заставили добавить еще пятерку.

Застолье, конечно, вряд ли бы спасло Громобоева от скорой расправы. Выручило эхо войны — догнал третий орден «Красной звезды», который свалился, как снег на голову. В канун празднования Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР из управления кадров сообщили о награде и велели вручить в торжественной обстановке, пригласить школьников и армейскую прессу. Опять повезло!

В клуб собрали весь полк, Громобоев пригласил бывшего подчиненного, Героя Советского Союза сержанта запаса из своего батальонного разведывательного взвода Юрку Жукова. Проверяющие политуправленцы были как раз на месте и старенький полковник, кривя губы, бормоча что-то дежурное, лично вручил Эдуарду орден и даже обнял.

— С тебя причитается, капитан, — пробормотал ненавязчиво проверяющий, пожал руку и похлопал по плечу.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Громобоев, сказал несколько слов благодарности Правительству и сел на своё место. Героический сержант запаса Жуков тоже немного поведал о том, как воевал батальон, ему долго хлопали, особенно бурно старались солдаты, а потом полчаса фотографировались с Героем. Затем торжественная часть плавно перешла в неофициальную: командование и заслуженные боевые офицеры полка отправились в полковую столовую на банкет. Эдуард решил проверяющих к застолью не звать, чтоб не давать повода наутро снять с должности за пьянство.

В офицерском кафе командир полка налил полную кружку водки, положил в неё новенький орден.

— Пей, капитан! До дна!

Громобоев вздохнул, выдохнул, хорошенько отхлебнул и отставил кружку.

— Я же сказал — до дна! — не согласился полковник Плотников и велел допить. Пришлось подчиниться. Затем пошли тосты сослуживцев, и далее было всё как в тумане. Завершилось мероприятие полным провалом памяти.

Таким образом, орден подоспел вовремя, снятие с должности начальники приостановили, вернее сказать, отложили до лучших времен…

Глава 5. Сумасшедший Новый Год

Глава, в которой Эдик в очередной раз убедился, что армия — это большой сумасшедший дом.

До чего же тяжёлый день второе января! Хуже любого понедельника! Да как же ему не быть тяжёлым, ведь двое суток подряд население страны беспробудно пьёт, чревоугодничает и безумно веселится: взрослые, словно дети малые, загадывают желания, совершают глупые поступки, шалят и чудят. Но затем бурное веселье сменяется унынием с подсчётом убытков и размышлениями, как дотянуть до январской получки. Каждая семья идёт на заметные траты: ведь накануне 31 декабря народ приобретает подарки родственникам и друзьям, сметает с прилавков магазинов всё съестное, а затем поглощает за праздничным столом годовую норму дефицита. Съедаются примерно полмиллиона тонн салата «оливье», миллион тонн колбасы и мяса, полмиллиона тонн мандаринов и столько же яблок, выпивается двести миллионов бутылок шампанского (сначала одну бутылку под бой курантов, а вторую ближе к обеду первого января — ожить, опохмелиться), примерно столько же вина и коньяка, а водки употребляется — тройная норма. Если слить горячительные напитки, выпитые за сутки в один водоём — наверняка получится приличное озеро!

Эти нехитрые вычисления Эдик производил на листе бумаги, сидя за столом в батальонной канцелярии, подсчитывал на спор с начальником штаба, доказывая тому, почему весь остальной год — триста шестьдесят четыре дня в Советском Союзе (за исключением номенклатурных спец. распределителей), пустые прилавки и повальный дефицит. Громобоев умножал в столбик количество населения и примерный расход продуктов исходя из рациона своего новогоднего стола, принимая его за среднестатистический показатель. Эти бессмысленные вычисления, делались, чтобы отвлечь от похмельных страданий майора Шершавникова, а также для поддержания разговора и ради пустого время провождения. Какой дурак будет работать второго января? Просто убивали время, курили, болтали.

Начальник штаба был ещё тот выпивоха, меры в питье абсолютно не знал и мог самостоятельно, за один присест употребить пусть не ведро водки, но отхлебнуть как минимум примерно четверть. И теперь майор, у которого «горели трубы» и массивный нос распух, словно слоновий хобот, а опохмелиться, и сбить головную боль и повышенное давление было нельзя (служба!), стоял второй час подряд у приоткрытой форточки, и охлаждал ноющий лоб о наледь на стекле, мечтая о банке прохладного и пенного пива.

Ох, тяжко было Ваське, в принципе не ему одному, полстраны мучились общей болью. Ну, а если второе января выпало как в этом году ещё и на понедельник, и передышка будет не скоро, аж в субботу, то Шершавников пребывал в настроении вдвойне пакостном, и ощущения испытывал крайне тягостные.

— И почему второе января не выходной день! Кто удумал заставить огромную страну имитировать работу? — бубнил, держась двумя руками за виски, Василий. — За что нам такое наказание? Нет бы, опохмелить население, подойти к людям с душой и по-хорошему. Эх, сейчас бы два-три стакана водочки скушать, с селёдочкой, да с солёным огурчиком, да под хрустящий груздочек! И запить рассолом!

— Не пробуждай желания! — нахмурился Громобоев.

— Какого хрена лысого, я должен сидеть в канцелярии и рассматривать ваши гнусные физиомордии…, — продолжил стонать Василий.

— Отвернись и не смотри, или закрой глаза и не гляди, — буркнул зампотех Изуверов. — Мне твоя рожа сегодня тоже не нравится, но я, же мирюсь с тем, что вынужден тебя опухшего и синюшного лицезреть.

— А не могу! Едва глаза закрываю — у меня всё в голове кружится и вертится, и я невольно начинаю терять равновесие. Это какая-то инквизиторская пытка. И какая же мерзкая сволочь и изуверская тварь придумала второго января выходить на службу.

— Не склоняй, пожалуйста, мою фамилию! — строго сказал зампотех и продолжил. — Это всё партия и правительство придумали, будь они не ладны, — пояснил Изуверов, встав рядом с приятелем-собутыльником и тоже приложившись лбом к холодному оконному стеклу. Глаза у зампотеха заплыли, и для обзора остались лишь тонкие щелочки. — Во всём виноваты гадкие замполиты! — Ехидный зампотех скосил глаза на Громобоева, но Эдик не захотел лишний раз открывать рот и парировать выпад, поэтому решил промолчать, тем более, что сам пытался отвлечься от мигрени, занимаясь дурацкими подсчетами.

— Ты тоже в этой партии, — буркнул Эдик после долгой паузы и погрозил кулаком.

— Я не по велению души, а волею обстоятельств! Для должности…

— Тогда сиди в клетке и не чирикай!

Начальник штаба в очередной раз схватил графин с водой, жадно отхлебнул половину и громко заорал:

— Дневальный!

Солдат примчался на зов и заглянул в канцелярию.

— Принеси ещё живой водицы!

Боец метнулся в умывальник и принёс полный графин. Васька снова хорошенько отхлебнул и приложил графин ко лбу.

— О, горе мне, горе! Зачем же я пил вчера с Изуверовым?!

— Мне тоже тяжело, но я ведь не выступаю, — продолжил беззлобно переругиваться зампотех, поняв, что замполита раздразнить не удастся. Изуверов обнял Шершавникова за плечи.

— Терпи! Я молчу как настоящий военный! Стойко переношу тяготы и лишения военной службы и тебе советую не бубнить. На мозги отрицательно действуешь. Сейчас посидим часик и рванём опохмеляться.

Громобоев слушал их речи, ехидно ухмыляясь и даже злорадствуя. Вчера он не усердствовал, ограничился, выпил в обед лишь несколько бокалов шампанского, а вечером бутылку сухого вина, потому был более менее свеж. Конечно, чувствовал себя не как огурчик, но терпимо.

— Смотри, какая противная и самодовольная морда у замполита, — произнес сердитым голосом Шершавников.

— Злорадствует, сволочь! — согласился с приятелем зампотех. — Дать бы ему в харю!

— Купил машину и ведет трезвый образ жизни. Васёк, да ведь он издевается над нами!

Эдуард скорчил им в ответ мерзкую рожу и ушёл из канцелярии. Капитан прошёлся по спальным помещениям, по каптеркам, вышел на мороз, подышал и обратно. Так в трезвости офицеры и промучились до обеда, в обед остограммились, осталось протянуть до ужина и бежать по домам, доедать салаты.

Громобоев от нечего делать и чтобы как-то занять себя, перебирал в шкафу бумажки, избавляясь от ненужного бумажного мусора.

— Эдик! Сгоняй в посёлок за пивом, — умоляюще пробубнил зампотех. — Я тебе ключи от своей «Волги» дам! Конец рабочего дня, скоро все магазины закроются — опоздаем!

— Я выпив не вожу авто и тебе, Женя, не советую!

— Разве ж это пили? Понюхали! А до Песков сегодня свободно и пост ГАИ не выставлен. Поверь мне, не заметут! Тебе тоже кружка-другая пива не повредит.

— Неохота, на дороге гололёд!

— Да если что, моя «тачка» крепкая, как танк, любое дерево снесет.

Действительно, его «Волга» двадцать первой модели была уже легендой, и своим бампером снесла уже не одно дерево в округе, а Женя регулярно выпрямлял затем, то крыло, то капот, то паял пробитый радиатор. Но зарок — не пить за рулём и не садиться за баранку поддатым — есть зарок, и Эдик вновь отказался и не поддался на мольбы зампотеха.

— Сам езжай!

— Я б поехал, да руки-ноги дрожат, — тяжко вздохнул Изуверов. — Боязно…

В этот момент взревела громкая сирена, и офицеры бросились к окну, чтобы взглянуть, что случилось в полку. Тревожное гудение в районе штаба быстро прекратилось. Сквозь заиндевелое стекло был виден заснеженный плац, как в новогодней сказке: тишина, полное безветрие и медленно падали крупные снежинки.

— Это что за чертовщина? На пожар не похоже! — воскликнул зампотех, вглядываясь в сумерки. — Не видно ни хрена! Не люблю зиму — больно короткое светлое время! Всего лишь шесть вечера, а за «бортом» тьма, хоть глаз выколи.

Внезапно на плац въехала машина с зажжёнными фарами и мигалкой.

— Ну вот, милиция за кем-то прибыла, — изумился Изуверов. — Надеюсь, не за нами. Мы вчера дома пили, а когда пускали ракеты, то вроде бы никто не засёк. Мы с Васей точно не могли за собой хвоста привести. Политрук, а ты вчера ничего не сотворил хулиганского?

Громобоев в ответ только усмехнулся.

Офицеры вглядывались в темноту, но ничего нового не увидели. Машина стояла и с места не двигалась, сигналила и ревела мотором, мигала как светофор, но из неё никто не выходил.

— Вот! Даже техника свихнулась! Этот «бобик» явно сбежал от хозяина, поэтому рычит и гудит! «Уазик» — призрак!

— А может быть, Тщедушкин опять кого-нибудь изнасиловал? — выдвинул версию начальник штаба. — И наряд милиции приехал за ним.

— Типун тебе на язык! — обругал его Громобоев. — Хватит нам с ним уже предыдущих ЧП.

Дело в том, что командир взвода старший лейтенант Тщедушкин недели за две до Нового года подцепил на танцах молоденькую девушку, привел её к себе в общагу и несколько раз подряд вступил с ней в половой акт разными способами. Девица оказалась несовершеннолетней. И пусть до восемнадцати лет ей не хватало лишь двух месяцев, но эти два месяца грозили стать роковыми. Обвинение в изнасиловании не на шутку испугало Сергея Тщедушкина, ведь малолетка в околотке заявила, что пошла к офицеру послушать музыку после дискотеки, а вместо музицирования он овладел ею, причем один раз в крайне извращенной форме.

Девушка некоторое время пыталась изобразить невинность и целомудренность, скандалила вместе с мамой в штабе полка и в милиции, но версия похода в общагу в два часа ночи умиляла своей глупой наивностью даже самых яростных защитников и поборников девичьей чести.

Кроме того, в деле появились смягчающие обстоятельства — невинная девушка умудрилась заразить Тщедушкина нехорошей болезнью. Необъяснимый парадокс! Старший лейтенант предъявил командиру части и следователю медицинскую справку, после чего забрить в арестанты взводного стало проблематично. А тем более офицера с боевыми заслугами и наградами. Встал вопрос: так девушкой она была или уже не девушкой? В общем, и она, и Тщедушкин друг друга стоили! Подхваченный триппер стал палочкой-выручалочкой, спасением взводного, невинность партнёрши удалось оспорить.

А для бравого вояки, всего лишь за год после возвращения с афганской войны этот случай приобретения триппера стал уже пятым или шестым, хотя по этому поводу он особо не переживал. Для улаживания проблемы Тщедушкину (после этого случая получившего прозвище Триппашкин) пришлось подарить «жертве» и импортный кассетный магнитофон, и расстаться с последними деньгами, заработанными в Афганистане.

— Ну, если этот ходячий триппер снова начудил, то я его урою! — пообещал обозлённый Громобоев. — Сколько можно выручать дурака из разных передряг?

— Сгною в нарядах, — поддержал Эдика начальник штаба, ему захотелось на ком-то сорвать злость за похмельный синдром.

Зампотех улыбнулся, сделал глубокую затяжку и, выпустив три кольца табачного дыма, произнес безо всякого осуждения:

— Да ладно. Серёга отличный мужик! Вы к парню предвзято относитесь. Он делает лишь то, что умеет. Тщедушкин не виноват, что у него ничего другого не получается, кроме как молодых девок портить, да разбитным бабам в трусы залезать!

Шершавников снисходительно посмотрел на Жеку.

— А ты уж лучше бы помалкивал, защитник нашёлся! Старый ловелас! По твоей вине едва международный конфликт не произошёл на сексуальной почве. Сам от Трипашкина недалеко ушел.

Женя на едкое замечание товарища совсем не обиделся, а лишь хитро улыбнулся, вспомнив былое.

— Вы о чём? — не понял Эдик.

Майор ухмыльнулся, выпустил ещё пару колечек табачного дыма и принялся рассказывать давнюю историю в цветах и красках…

…Несколько лет назад майор Изуверов, а тогда зелёный лейтенант, кутил с приятелями в дорогом ресторане и пристал в пьяном виде к ослепительно красивой брюнетке. Женщина словно сошла с обложки модного журнала: длинноногая, стройная, с острыми торчащими грудками, копна её искрящихся волос была чернее смоли. Дьяволица в короткой юбочке! Эту короткую тряпочку и юбкой было назвать трудно. Она стояла возле стойки бара вместе с невзрачным мужичонкой лет пятидесяти, пила коктейль.

Жека принял брюнетку за девушку лёгкого поведения, которая не прочь провести время за чужой счёт. Как раз накануне была получка, Изуверов был при деньгах, почему бы не потратиться на прелестную незнакомку? Он подошел поближе и заказал рюмку коньяка. Лейтенант присмотрелся к незнакомке. Особенно его поразили чёрные, словно маслины глазищи, и шальные жгучие искорки в них. Женька засмотрелся на красивый ротик, представил, как же она должно быть хорошо работает эротичным язычком и губками…

Её лысоватый спутник постоянно что-то шептал красотке на ушко, при этом девушка громко и заразительно смеялась. Женька не спуская глаз с обворожительной брюнетки, выпил первую порцию коньяка, потом повторил для закрепления, и чтобы набраться храбрости жахнул ещё целый стакан бренди. Соседка изредка поглядывала на молодого лейтенанта, заманчиво улыбалась, и как показалось Жеке, даже слегка подмигнула.

О чём девушка говорила с мужчиной, лейтенант не слышал, они общались вполголоса, да и музыка в зале гремела на полную мощность, но и так всё понятно, распутная девка — обрабатывает клиента! А чем Изуверов не такой же подходящий клиент? У него ведь полный карман денег! Вконец осмелев, он пригласил её на танец. Девушка что-то шепнула мужчине и согласилась.

Вначале танцевали молча: партнерша смотрела и улыбалась, а Женька тоже помалкивал, лишь напряженно стараясь попадать в ритм танца и не оттоптать красотке ножки. К стойке он её не возвратил, сразу начался второй танец, потом третий. Молодого лейтенанта, воздерживавшегося примерно месяца три, остро возбуждала близость гибкого женского тела, ароматный запах, взволнованное дыхание, обворожительная музыка, таинственный полумрак.

Изуверов стал действовать смелее, алкоголь подействовал, он что-то начал шептать партнёрше на ушко, что-то очень непристойное, затем погладил её талию, провел ладонью чуть вниз по бедру и сразу запустил сантиметра на три вверх под юбку, а другую ладонь положил на упругую задницу. Девушка слегка напряглась, но не сопротивлялась, и руки скользящие под юбкой по попке не отстранила.

Евгений прижался грудью покрепче, притиснулся к сосочкам, партнерша глубоко выдохнула, и тогда он провел пальцами между ягодиц…, почувствовал тонкие трусики. Правая ладонь сама собой оказалась ещё глубже под юбочкой (как было уже сказано, юбочкой это одеяние называлось с большой натяжкой), шасть — и шаловливые пальчики уже под трусиками, сначала побывали сзади, потом и спереди. Кровь и алкоголь ударили лейтенанту в голову, а когда ощутил на кончиках пальцев пушок и влагу, попёрла дурь — заработали инстинкты ниже пояса.

Словно племенной жеребец Изуверов был уже неудержим. Женщина что-то пробормотала непонятное, слегка картавя, и грассируя, но что именно он не разобрал. Захмелел! Тут рядом с ними очутился лысый злобный толстячок. Незнакомец попытался оттолкнуть лейтенанта, громко возмущался, пытался дать пощечину. Женька перехватил пухлую ручонку, потряс за грудки возмутившегося мужичка, и отпихнул в сторону. Вокруг наметившейся заварушки сгрудилась толпа зевак, кого-то они толкнули, кого-то слегка задели, шум, гам, вот-вот завяжется потасовка. Суетились и бармен, и официанты. Два приятеля лейтенанта вклинились в толпу, попытались помочь товарищу, распихивая народ.

Жека под шумок изловчился и умыкнул девицу в мужской туалет, где в тесной кабинке сладкий ротик красотки, показал ему высший пилотаж. Сделав свое дело, новая подружка вновь что-то непонятное пробормотала, попыталась вернуться в зал, но Изуверову показалось этого мало. Лейтенант хотел продолжения и, поломавшись чуток для вида, брюнетка согласилась.

Жека потащил её, вернее было бы сказать, это девица увлекла его на второй этаж, где они и укрылись с ней в её гостиничном номере. Партнёрша заперлась на ключ, в ураганном темпе они мгновенно разделись, разбрасывая одежду по комнате, и завалились на кровать. Однако, толком не успели завершить и одного раза, как дверь номера вскрыли снаружи специальным ключом, и несколько добрых молодцев выдернули Женьку из постели. Неизвестные подхватили полуголого лейтенанта под руки и увели в неизвестном направлении.

Дамочка даже не пискнула, лишь прикрылась простынкой и послала на прощанье воздушный поцелуй. Возбуждённый и неудовлетворённый Евгений попытался сопротивляться и вырваться, получил по почкам, по печени, по затылку и отключился. В итоге окончательно опьяневший и одуревший Изуверов очутился в какой-то кутузке.

Когда рано утром офицер очнулся и с трудом сумел разомкнуть опухшие веки, то обнаружил себя лежащим в мрачной камере, на жестких нарах. Голова ужасно болела и ломило всё тело. От соседей по каземату он с ужасом узнал, что находится в тюремном изоляторе управления КГБ. Вот влип, так влип!

Первое время лейтенант не находил этому объяснения. А в чем дело? Потом память слегка вернулась, и он с трудом, из обрывков восстановил вчерашний вечер. Что? Из-за проститутки в каталажку? Тогда бы его должен был замести отдел милиции, занимающийся борьбой за нравственность, а не спецслужбы! Вскоре вывели на допрос, и ситуация прояснилась. Героиня ресторанного романа оказалась женой французского то ли консула, то ли советника по культуре, а может военного атташе (этого толком не протрезвевший Женька так и не понял), ведь в момент близости ему было всё равно, что болтала девица и на каком языке: что русская речь, что польская, что французская.

А как их нашли и замели в гостинице? Очень просто, наружное наблюдение просигнализировало о вероятности международного инцидента: мужик, которого Изуверов подержал за лацканы пиджака, помял рубашку и сорвал галстук, и был тем самым дипломатом. Иностранный господин даже пожаловаться не успел, а за Женькой уже приехали, выдернули из постели, намяли бока, повязали, и дамочку вернули лично в руки законному супругу.

— Понавезут в страну шлюх, а я теперь отвечай! — простонал Женька, выслушав суровое обвинение не то дознавателя, не то следователя. — Она же сама дала, никто её не заставлял, не насиловал! Шалава французская!

— А ты не кобелируй где не следует! Мало тебе наших баб? Этот ресторан предназначен в основном для отдыха иностранцев, в нём дипломаты тусуются, а мы их курируем. Там и наши девочки тоже работают на благо Родины. Каждый при деле, все на службе, а ты мешаешься! Какого чёрта тебя балбеса туда понесло!?

— Бес попутал! Шли с друзьями мимо, музыка приятная звучала, яркие огоньки…

— Мотылёк, блин…

— Вошёл рюмашку хряпнуть, а тут у стойки бара эта бестия стоит и глазками стреляет. Меня и сразила наповал…

— Завербовала?

— Че-е-го-о? — возмутился Изуверов.

— Завербовала для работы на иностранную разведку?

— Да вы что? Очумели? Какая разведка? Какая вербовка?! Да она почти не говорила, у неё рот был постоянно занят…

— Тебе повезло, не успел дать подписку о сотрудничестве…

— Как раз наоборот, это она и взять и дать успела, но вовсе не подписку… — пошутил Жека осмелев, и тут же получил звонкую затрещину от следователя.

Командованию полка удалось забрать Изуверова из кутузки лишь на третьи сутки, после того как принесли извинения французу, благо супруга дипломата претензий не предъявила, сказала что ничего особого не произошло, просто немного потанцевали и выпивший молодой пылкий офицер надумал себе немного лишнего и романтичного. Эта бесстыжая нахалка, когда муж отвлекся ещё попросила передать привет бедному Ромео. Кстати, по наблюдению следователя, при дневном свете дамочка была уже не столь обворожительна и соблазнительна и на юную девушку никак не тянула. О чём чекист не удержался и с ехидцей сообщил Женьке.

Командир полка получил строгача от Командующего округом за низкую воспитательную работу с офицерами, а незадачливый похотливый лейтенант неполное служебное соответствие. Так Изуверов прославился на весь округ и старшим лейтенантом стал на девять месяцев позже срока, хорошо, что вообще им стал и в армии удержался…

Сумерки сгущались всё сильнее, по асфальту мела поземка.

— Да нет, похоже, что это не милиция, — возразил Эдик. — Это вроде бы ВАИ.

— За кем же это военная инспекция погналась? Поймали в автопарке нарушителя? — предположил Вася.

— Тогда какого черта ревёт сирена? — вновь сам у себя спросил Изуверов. — Нарушитель сбежал? Хотят собрать на плац и будут рассматривать наши физиономии?

В это время по селектору объявили общий сбор по тревоге. Делать нечего, пришлось надевать шинели и топать на мороз. Надо сказать, что вечер второго дня Нового года, выдался довольно морозным, градусов под двадцать пять, а то и более. Батальон не успел построиться, как прибежавший на плац дежурный по полку заявил, что строиться следует не здесь, а в парке боевых машин. Поспешили в парк. У ворот КТП тоже стоял «Уазик» с мигалкой, по парку разъезжал еще один, а следом за ним чёрная «Волга», явно большого начальника.

— Генеральская! Заместитель командующего генерал Кузьмичёв приехал, — авторитетно заявил зампотех, разглядев номер. — Принесла его нелёгкая на наши головы…

Волга затормозила, из салона вышел статный начальник и грозно рыкнул:

— Чего стоим истуканами? Вводная — боевая тревога!

Офицеры и солдаты помчались к боксам, принялись распахивать заваленные снегом ворота. Двери и ворота не поддавались, и началась суета. С горем пополам всё же открыли входные двери. Одни солдаты продолжали расчищать снег, другие заводили и прогревали двигатели танков, бронетранспортеров и автомобилей, третьи тащили боеприпасы и пулемёты. Подогреватель двигателя одного из танков полыхнул огнём, и языки пламени побежали под его днищем. В танке полный боекомплект, а рядом ещё десять танков! Рванёт — мало не покажется! Комбат не растерялся и вместе с ротным капитаном Меньшовым, схватив лопаты, закидали огонь песком и снегом. Бестолковщина, переходящая в панику царила кругом.

Тревожные ворота в сторону леса открыть никак не получалось, так как дежурный не смог найти ключи, тогда передний танк «ИС-3» их просто снёс и выехал за пределы парка.

— Стоп! Стоп! Я сказал прекратить учения!!! Отбой тревоге! — заорал в мегафон генерал и остановил «войну».

Напряжение разом схлынуло, но броуновское движение людей и техники продолжалось и далее минут пятнадцать, пока не удалось поймать и остановить последнего бегающего солдата.

Командир полка построил офицеров: запыхавшаяся и разгорячённая шеренга источала лёгкий перегар, а над головами клубился пар. Генерал прошел вдоль строя, недовольно покачал головой и велел собраться в клубе на «разбор полетов».

Тесный солдатский клуб размещался на первом этаже одной из казарм. Первый вопрос генерала Кузьмичёва удивил всех офицеров и был совсем не о результатах проверки боевой готовности. К удивлению Громобоева и этот генерал был не менее мордат, чем Никулин. Такая же большая арбузоподобная голова и широкая красная морда.

— Чей транспорт стоит на КПП? Это какой-то бардак!

Действительно, на площадке перед КПП полка, ютились пять стареньких машинёшек: тридцатилетняя «Волга», ржавый «Москвич», горбатый «Запорожец», подержанные «Жигули», потрёпанная «Нива» и лишь одна новая «Волга». Ах, да ещё там стоял чёрный мотоцикл «Урал» с коляской начхима.

— Это автомобили наших офицеров, — начал было докладывать командир полка, пытаясь пояснить, что это не какие-то посторонние машины гражданских лиц, а свои, полковые.

— Я и говорю, бардак! Развели тут, понимаешь, анархию! Чья «Волга»?

— Какая? — уточнил кэп.

— «Газ-24»! — вновь рявкнул генерал.

— Моя, товарищ генерал-лейтенант! — доложил заместитель командира полка по строю. Эту «Волгу» вечно улыбающийся и неунывающий подполковник Смехов привез из Африки, где служил главным советником бронетанковых войск в армии Уганды. Как выяснилось позже (в полку об этом узнали из прессы), президент этой далекой страны оказался каннибалом, регулярно поедал своих противников и провинившихся чиновников. Смехову повезло, его в экзотической стране не съели. Он даже с гордостью рассказывал, как попал в историю национально-освободительного движения, борьбы с мировым империализмом и терроризмом.

Однажды арабские террористы захватили израильский самолет и посадили в аэропорту. Африканцы были далеки от арабо-израильского конфликта, поддерживали нейтралитет. Но следом за пассажирским авиалайнером приземлились два военно — транспортных самолета с израильскими коммандос. Спецназ израильтян в считанные минуты перестрелял охрану аэропорта и взялся за террористов.

Президент-людоед не мог потерпеть такого бесцеремонного вмешательства во внутренние дела его маленького, но суверенного демократического государства. Он приказал срочно выдвинуться бронетанковым войскам к аэропорту и уничтожить израильских агрессоров. Пока велись переговоры с боевиками, Смехов был никому не нужен, он даже не знал о происходящих событиях. Советский советник в это время, как обычно, лежал в бассейне с прохладной водой, спасаясь от палящего зноя, стаканами пил ром с колой и джин со льдом и тоником (он считал эти напитки идеальным лекарством от малярии). Но как началась стрельба — понадобился и наш военный советник с его бесценным опытом.

Однако не тут-то было — история повторилась, словно в 41-м: танки стояли в одном гарнизоне, боеприпасы хранились в другом, а топливо было в третьем. Заправить танки с трудом, но всё же удалось, и без боеприпасов три «тридцать четверки», те которые сумели завести, выскочили на взлетно-посадочную полосу. Однако заблокировать бетонку не успели, и танкисты во главе со Смеховым смогли лишь наблюдать, как взлетал последний самолет противника.

Вспыльчивый президент-изувер велел наказать виновных. Оставшихся в живых охранников аэропорта выловили в джунглях, каждому залили в глотку раскаленный свинец и развесили на пальмах. Смехову повезло, он был иностранным специалистом, но даже над его судьбой диктатор размышлял. Президент долго и пристально рассматривал стоящего по стойке смирно главного советника бронетанковых войск, и временно посадил под домашний арест. Сановный каннибал размышлял: расстрелять, повесить или отведать мясо белого человека.

Выпивоха, весельчак и балагур Смехов запаниковал, ему стало уже не до шуточек и не до рома и джина, события приняли неприятный оборот. Советник проявил смекалку и, усыпив бдительность охраны, сбежал через окно туалета. Босиком и в одних трусах он примчался в посольство и не выходил за его ворота до самой замены…

— Так точно! Это моя «Волга», — повторил замкомандира полка. — Техосмотр пройден, машина исправна.

— Мне плевать, исправна она или нет, — сказал как отрезал генерал Кузьмичёв. — Офицер, у которого есть личный автомобиль — пропащий для службы. Он потерян для армии.

— Не понял, товарищ генерал-лейтенант, — всплеснул руками Смехов. — Для чего потерян? Для армии? Для какой?

— Повторяю. Офицер, у которого есть личный автомобиль, потерян для Советской Армии! Для какой же еще!

— А я читал, что в американской армии у каждого офицера есть личный автомобиль, — подал реплику с места острый на язык майор Холостяков, у которого тоже был личный «Москвич».

— Кто это сказал? — грозно спросил генерал.

— Я сказал, — ответил Холостяков и встал по стойке смирно.

— Объявляю Вам строгий выговор за пререкания! Командир, сейчас же запишите ему взыскание. Повторяю, офицер, у которого есть личный автомобиль — потерян для военной службы! Командир полка!

— Я! — вскочил на ноги командир части и вытянулся в струнку. — Слушаю Вас!

— Товарищ полковник, Вы начальник гарнизона?

— Я! Так точно!

— Как начальнику гарнизона, я Вам приказываю: любая машина должна выезжать за пределы гарнизона только с Вашего личного разрешения! Ясно?

— Так точно! — вновь гаркнул полковник Плотников и вытянулся в струнку на все свои полтора метра роста.

— А разрешения на выезд выдавать — запрещаю!

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант. Так точно!

Офицеры в недоумении зашушукались, и по рядам пошёл ропот недовольства. Примерно ещё десять-двенадцать человек имели автомобили, помимо тех, что стояли на площадке.

— В чем дело? — повысил голос генерал.

— А как прикажете выезжать в город? — задал вопрос неугомонный майор Холостяков.

— На автобусе! Получайте увольнительную записку и езжайте на общественном транспорте.

— Мы вроде бы вышли из возраста срочной службы, не солдаты, — возмутился Эдуард. Как всегда он не смог промолчать. — Даже в училище на последнем курсе был свободный выход в город.

— Ваша фамилия, товарищ капитан?

— Громобоев…

— Командир полка, запишите, что Громобоеву за нетактичное поведение выезд запрещён до февраля! И объявляю Вам замечание за разговоры и нетактичное поведение. У этого капитана машина есть?

— Так точно! — подтвердил Плотников.

— Значит, поставьте её на прикол и пусть проржавеет от крыши до днища. Займите его службой, нагрузите делами…

Эдуард в ярости заскрежетал зубами и сжал кулаки. Он сел на место и выругался.

— Нет, вы посмотрите на него! Представляешь, Вася, этот мудила из «нижнего тагила» прикатил на служебной «Волге» в окружении «УАЗиков», а нам велит ходить пешком? Приехал бы сам сюда в трескучий мороз на перекладных, на трёх автобусах, и потом я бы посмотрел на его пешеходный задор… — пробормотал Громобоев, обращаясь к Шершавникову.

Начальник штаба, живший в гарнизоне через дорогу, только ехидно ухмыльнулся, он был беспощаден к приятелю:

— Развивай ноги, тренируй мышцы. Купи велосипед вместо авто или бегай трусцой.

— Сам бегай, — огрызнулся Эдик и насупился.

Генерал потребовал показать мобилизационные документы и тревожные чемоданы. Громобоев только недавно начал оформлять документацию, карта была склеена, но на ней не было нанесено, ни одной надписи, ну, а полупустой тревожный чемодан содержал лишь котелок, ложку и полотенце.

— Капитан, как я посмотрю, Вы действительно заняты лишь своей машиной! Возможно, Вам пора отправиться послужить в Забайкалье или на Кавказ?

— Спасибо, я только прибыл из Афганистана.

Полковники из свиты генерала переглянулись и дружно принялись делать пометки в блокноты. Генерал продолжил публичную порку Громобоева.

— Ну и что? Уверен, кавказский горный воздух Вам будет полезнее наших сырых болот. Капитан, где Ваш сухой паек на трое суток и деньги на первые дни войны? Чем собираетесь питаться? Шпротами и сгущенкой? — вопрошал генерал, тыкая банками под нос Громобоеву.

Эдик не растерялся и ответил:

— Этих продуктов мне хватит на три дня. Китайский пехотинец довольствуется килограммом риса на неделю! А деньги положу с первой же получки…

— Вы служили в Китайской Народной Армии? — усмехнулся генерал. — Откуда такая осведомленность? Надо его проверить, не завербован ли этот говорливый капитан… Болтун — находка для шпиона!

Эдуард покраснел, но на этот раз сдержался и промолчал. Спорить далее было бесполезно, тем более Громобоев увидел, что строевик принес служебную карточку и выразительно посмотрел на него. Генерал полистал страницы, почитал записи и добавил свою. Кадровик-майор вновь посмотрел на Громобоева и скорчил кислую рожу. Проходя мимо, он прошептал Эдику:

— Замолчи и не высовывайся капитан, прикуси язык! Теперь замучаешься удалять этот выговор…

Новый год был окончательно испорчен. Эх, а ведь сегодня не пятница тринадцатое! — подумал Громобоев, топая по тропинке между сугробами к своей машине. На стоянке его ожидало еще одно разочарование. Переднее колесо спустило, а менять на морозе — дело не из приятных.

— Да пропади ты пропадом! — воскликнул капитан и побрёл пешком на автобусную остановку.

Глава 6. Острый национальный вопрос

Глава, в которой наш герой в очередной раз убедился, что чем больше в армии дубов, тем крепче оборона, и что чем многонациональнее дружный воинский коллектив, тем он крепче дружит. Однако, дружба эта идёт порой не на жизнь, а на смерть…

Постепенно Громобоев втянулся в рутинную учебно-боевую жизнь танкового батальона: ежедневно проводились либо занятия в классах, либо стрельбы, либо вождение, либо работа на технике. Каждую неделю раза по два, по три роты рано утром ещё в темноте выезжали на полигон и возвращались после полуночи. Эдуард обычно руководил учебным местом по гранатометанию, и хотя риск тоже есть, но это лучше чем торчать на вышке вместе руководства с комбатом. Несколько раз солдаты в темноте стреляли по ней по ошибке из пулемёта, и раз бабахнули выстрелом из вкладного ствола. Хорошо пули пролетели мимо, и к счастью обошлось без жертв…

На вооружении танковых рот стояли старенькие «Т-55» и «Т-62», которым было лет по двадцать, новее техники не было, но зато были и более древние мастодонты времен Великой Отечественной войны — «ИС-3». Эти тяжеленные махины многие годы без движения пылились в боксах, но числились боевыми единицами. В принципе, для укрепрайона вполне подходящая техника: танк как танк, поставить его в заранее отрытый капонир и будет долго и успешно сдерживать атаки противника.

Но в очередной раз началось сокращение армии, и руководством было принято решение о списании устаревшей техники, ведь в частях и на складах скопилось более восьмидесяти тысяч танков всех модификаций. Большую часть решили пустить на переплавку, некоторые экземпляры в музеи и на памятники. Технику Карельского укрепрайона тоже решили сократить: один танк заказали в Англию, один в Америку, один во Францию, подарки бывшим союзникам по войне.

Комбат Туманов получил задачу перегнать танки на станцию погрузки. Приказ есть приказ, а как его выполнить? Транспортёры-тягачи не дали, а по асфальту эти громадины не погонишь — проломит и свернёт всё дорожное покрытие! Решили гнать ночью в обход по просёлкам, по полям, через ручьи и болота, благо они скованы льдом. Мороз ночью ударил не шуточный, под тридцать, а в танке так же холодно, как и за бортом. Двенадцать офицеров и прапорщиков сели за рычаги и погнали технику. Чтобы не заблудиться и не сбиться с пути, вдоль намеченной трассы поставили солдат с фонарями и разожгли сигнальные костры.

Первый же танк едва вышел за ворота сразу провалился в болото, до утра его вытаскивали другим танком и тягачом, но остальные бронегиганты один за другим уходили в непроглядную тьму, чтобы стать историей. Только к следующему вечеру все танкисты вернулись с погрузки. Перепачканные офицеры бурно делились впечатлениями. На сухую дело не пошло, старшина метнулся за спиртом: усталым командирам после «ледяного» марша требовалось отогреться и расслабиться.

— До чего тяжелая в управлении машина, — потирая натруженные руки, сетовал Шершавников. — Ладно, у меня лапы огромные и мой кулак величиной с голову ребенка, но как же обычные мальчишки водители в войну ими управляли?

— Неуклюжая, тяжелая, но машина хорошая, — поддержал разговор ротный Демешек. — Кажется вот-вот в болоте застрянет, но рычит, ревёт, борется и выползает!

— Давайте выпьем за оружие Победы! — предложил Туманов. — Чтоб им хорошо стоялось обелисками в России и за рубежом!

Эх, как же тяжко служить в части, которую проверяют ежедневно многочисленные проверяющие. Ну, а кого ещё проверять, конечно же, тех, кто находится в непосредственной близости от высокого начальства! Пожелал генерал или полковник показать свою работу, садился этот руководитель в служебную машину и отправлялся в войска. А какие войска рядом? Правильно, пулеметный полк, размещённый в пригородном укрепрайоне. Час туда, час обратно, и несколько часов удовольствий и развлечений. Отлюбил офицеров полка, отодрал в хвост и в гриву, и уехал с чувством выполненного долга.

Страна постоянно бурлила и что ни день, то либо происшествие, либо катастрофа, либо межнациональный конфликт. Трясло Узбекистан, Киргизию, Грузию, Молдавию, Армению и Азербайджан, бунтовали республики Балтии. Солдаты получали письма из дома, обсуждали новости с земляками, косились на командиров. Батальон был сложным по национальному составу, как впрочем, и вся армия. Офицеры были, как правило, русские, украинцы и белорусы, а солдаты, наоборот, в основном азиаты, кавказцы, хотя было и немного славян.

В батальоне главными нарушителями воинской дисциплины были азербайджанцы. Один из них — Мамедов только вернулся из дисциплинарного батальона по амнистии, прослужив (просидев) лишний год. В дисбат он загремел за то, что втроем с земляками избили молодого русского сержанта, проломив ему голову. Двое угодили в тюрьму, а самый молодой по сроку службы Мамедов — попал на три года в дисциплинарный батальон. Уж чем он там так хорошо зарекомендовал себя, что попал под амнистию, трудно сказать. Теперь этот недомерок сам не служил, служить не хотел, и другим не давал, всех земляков к неповиновению подстрекал. Мамедов, Гасанов, Ниязов, ещё один Мамедов, каждый день одно и то же: работать не желают, пререкаются. Из нарядов они не вылезали, и время от времени сажали этих Мамедовых, да Гасанова на гауптвахту.

Как-то раз слышит Громобоев, что в кубрике взвода обеспечения раздаются хрипы и визги, забежал и увидал такую картину: фуражка комбата валяется на полу. А сам Туманов держит Мамедова за горло, подняв над собой и прижав ко второму ярусу кровати. Солдатик пытается отбиваться, сучит в воздухе ножками, хрипит, брызгает слюной и вот-вот отключится. Что делать? Спасать или дать додушить? Решил спасать — зачем комбату из-за этого подонка в тюрьму садиться. Выхватил из рук Туманова мерзавца, разжал пальцы, а тот лежит на полу, хрипит и угрожает:

— Не прощу! Зарежу! Убью…

Еле-еле удержал Туманова, чтоб тот снова его не пришиб. Вызвали дознавателя, составили протокол, лист беседы, а Мамедов лишь посмеивается:

— Да не было ничего. Наговаривают. Ну, повздорили мы слегка, не поняли друг друга. Я всегда всё выполняю, придираются ко мне.

Сидит, улыбается, отвечает на все вопросы дисциплинированно: так точно, никак нет, есть, слушаюсь!

Дознаватель разводит руками:

— Греха с ним не оберемся, если дело в суд передадим — обоюдная драка.

— Но ведь мы обязаны по уставу добиваться выполнения приказа любым способом! — кипятился комбат.

— Понимаете, он, находясь в дисциплинарном батальоне, хорошо изучил Уголовный кодекс, да ещё и адвоката-земляка на судебный процесс пригласят. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Работайте, воспитывайте! Собирайте материал: рапорты, заявления, объяснительные, показания пострадавших. Или дождитесь более крупного ЧП.

— Вот спасибо, успокоил, — разозлился комбат. — Ждать когда он кого-то убьёт?

— Ну, зачем же сразу убьёт! Побьёт солдата, в самоволку уйдет, украдёт чего…

Надо было что-то делать, и Громобоев решил написать письма домой всем этим мерзавцам: родителям, в школу, в милицию, в военкомат. Ответов не получил, однако вскоре Мамедов подошёл и с обидой в голосе заявил:

— За что вы меня так опозорили? Мама ругается, папа ругается! Я этого не прощу.

После ругательных писем к Эмину Гасанову приехал отец, маленький, сухонький, с глубокими морщинами на лице, такой суетливый старичок с палочкой. Оказалось, этот боец последний ребенок в семье, папе давно за шестьдесят, нормальный труженик, сорок лет за баранкой грузовика. Папаша прямо в канцелярии принялся дубасить тростью нерадивого сыночка.

После писем и посещения старика Гасанова азербайджанцы на время чуть притихли, но тут как назло у них дома начались погромы со стрельбой и резнёй. Получив вести с Родины, в полку пошли регулярные стычки между армянами и азербайджанцами. Тот год выдался конфликтным: то в Узбекистане между местными и турками-месхетинцами, то в Молдавии бузили гагаузы, то волнения в Грузии и попытки отделиться от неё Абхазии, потребовали независимость Прибалтийские республики. Малые конфликты постепенно перешли в крупные — вскоре на Кавказе началась настоящая война за Карабах.

В тот хмурый осенний день, Эдик сидел в канцелярии, и третий час гонял партию за партией в нарды с комбатом Тумановым. Офицеры неспешно рассуждали о предстоящих организационно-штатных мероприятиях и травили байки. Руки «бойцов» уже устали бросать камни, но они всё играли и играли, ни один не желал сдаваться. В канцелярии было основательно прокурено, ведь курили все кроме Громобоева, поэтому матерясь, Эдуард время от времени вскакивал от доски, распахивал обе форточки, но переживающий, о своём здоровье простудный Шершавников, через минуту их затворял опять на щеколду, ворчливо выговаривая замполиту о вреде сквозняков.

— Марс! — радостно воскликнул комбат, убирая кубики. — Слабак! Я тебя второй раз замарсил сегодня! Иди за пивом!

Сидевший у окна начальник штаба, криво ухмыльнулся, и выразительно глазами показал Громобоеву на выход, намекая на ускоренную пробежку в ларёк. Василий как всегда невозмутимо ковырялся в бумажках, не выпуская из зубов очередную папиросу. Канцелярия провоняла этим мерзким «Беломорканалом» наверное, навсегда, и проветривать её было бесполезно. Шершавников перебирал листочки и рассуждал вслух:

— Главное в развертывании, не потерять оружие и не допустить гибели людей. Не важно, как мы будем водить и стрелять, как проведем учения, всё пойдет насмарку, если кого-то танк задавит, или какая-нибудь сволочь стибрит пулемет!

— Да кто ж его сопрёт? Кому нужен ПКТ? — задумчиво проговорил комбат, переставляя шашки по доске. — Это не автомат и не пистолет, его на «чёрном рынке» не продать. Мы ведь не в Закарпатье, где каждый крестьянин поливает машинным маслом огород, чтобы пулемёты в земле не ржавели.

— Ну, всякое бывает, и даже уже бывало. Например, из вредности, или из подлости! — ухмыльнулся начштаба. — Вас обоих здесь ещё не было, когда несколько лет назад произошла одна неприятная история с хищением оружия. Мы с Жекой сами только в полк прибыли из училища и были очевидцами. Той зимой пропал пулемет из закрытого хранилища, кажется году примерно в восемьдесят втором. Вот это было ЧП! Очень громкая история, прогремели на весь округ.

Комбат нахмурил брови и кивнул головой в знак согласия.

— Помню, я только-только академию окончил, и в нашей дивизии тоже трепались об этой краже. Крупный был скандал, прогремели не только на округ — на все вооруженные силы!

Эдик отложил кубики и приготовился слушать очередную интересную байку Шершавникова.

— Натерпелись мы тогда! Моментально понаехали следователи, особисты, милиция, кэгэбэшники, шутка ли — украли пулемет! А вдруг кто-то решил обстрелять Смольный? А ну как оружие попадет в руки злоумышленника, который надумает расстрелять демонстрацию на Дворцовой площади? Дело ведь было в первых числах ноября. В ночь похищения снега навалило по пояс, и все следы были скрыты. Солдаты и офицеры лопатами перекидали сугробы, щупами проверили каждый метр, перерыли парк боевых машин вдоль и поперек. Ничего не нашли! Вызвали саперов с миноискателями, и возле каждого сапера ходил товарищ в штатском. Привезли розыскных собак, но и они след не взяли. В полку никто не спит, солдаты с ног валятся: построения, беседы, допросы, поиски. Неделю искали-искали, а потом однажды утром нашли пулемет валяющимся на снегу прямо под окнами казармы, кто-то его подбросил, опасаясь разоблачения. Уж, не знаю всех тонкостей дела, может кто-то сдал злоумышленника, «контрики» ведь мастера своего сыскного дела, но похитителя нашли. Оказался этот «террорист» солдатом с танковой роты пулеметного батальона: плюгавый чмошник, обычный раздолбай. Конечно никакой не торговец оружием, не террорист и не бандит, захотел отомстить командиру роты за то, что тот побрил ему голову наголо и посадил на гауптвахту. Бойцу, вернее сержанту, оставалось служить всего ничего, полгода. Жека, ты не помнишь, как его вычислили?

— Нет, мне было не до того, я в те дни приходил в себя после романа с француженкой. Переживал и опасался, чтоб меня не приплели к этому делу.

— Ну, не суть, не важно, не сбивай меня с мысли своими романтическими похождениями. То ли сержант отпечатки пальцев оставил, то ли по клейму на х/б, в которое пулемет завернут. Но в итоге попался! И тут начинается самое занятное во всей этой истории. Суд присудил солдату пять лет колонии, но «диверсант» не согласился с решением и подал апелляцию, мол, я пулемёт украсть не хотел, а просто спрятал его, чтобы командира роты сняли с должности. Пересуд! Открылись новые обстоятельства — сержанту дали семь лет — ведь вскрылись отягчающие обстоятельства — теперь судья нашёл злой умысел в действиях бойца. Да ещё вдобавок упекли не в обычную колонию, а на строгий режим. Так что, мотай на ус, замполит, главное нам не потерять оружие! И ещё важнее людей сберечь! Призовут самых горьких пьяниц, не нужных в автохозяйствах и на производстве, а нам с ними потом месяц мучиться. Того и гляди, сопрут чего из подлости или вредности!

Эдик хотел было сказать, мол, сами с усами и без тебя знаем, но в этот момент дневальный громко завопил «смирно!» и офицеров из канцелярии, как корова языком слизала. Если при живом комбате дневальный так истошно орет, это означает, в батальон явился начальник не ниже командира полка.

Громобоев прошмыгнул в Ленинскую комнату, зампотех помчался через «чёрный» ход в автопарк, а комбат надел китель и фуражку, сделал выражение лица суровым и пошел встречать командование. В рекреации прохаживался даже не комполка, а целый генерал (правда, на взгляд Эдика генерал был какой-то маленький, игрушечный, как ненастоящий), но всё равно любой генерал всегда генерал! Маленький полководец вместе со свитой из трех старших офицеров стоял у доски документации и читал расписания занятий рот. Комбат, чеканя шаг, подошел к проверяющим и доложил. Генерал выслушал, и вяло ответил:

— Подполковник, подайте команду «вольно». Я заместитель начальника штаба округа, генерал Ослонян.

Генерал протянул руку и поздоровался с комбатом.

— Вольно! — гаркнул Туманов во всю свою лужёную глотку (а голоса, что у него, что у Шершавникова действительно были громкие, настоящие командирские). — Здравия желаю, товарищ генерал!

Генерал привстал на цыпочки и попытался что-то разглядеть в плохо разборчивой писанине.

— Это чье расписание занятий? Кто его составлял?

— Расписание второй роты, товарищ генерал. Командир роты капитан Демешек.

— А почему так безобразно и коряво составлено? Кто эти каракули сумеет прочитать? Вот подойдет, к примеру, солдат, захочет посмотреть какие у него занятия, а тут сам чёрт ничего не разберёт.

— Товарищ генерал, кроме офицеров кто его будет читать? У нас в ротах сплошь узбеки, туркмены, армяне и азербайджанцы. Они толком и говорить-то не умеют по-русски, — брякнул вышедший из туалета молодой лейтенант командир взвода.

Генерал вытаращил глаза на комбата в изумлении, густо покраснел и с возмущением произнес:

— Но ведь я ваше расписание читаю. Что за пренебрежение к национальным кадрам?

Комбат сообразил, что взводный брякнул глупость, ведь генерал был не русским и обиделся на эту последнюю реплику лейтенанта.

— Виноват, товарищ генерал. Раскильдиев, а ну марш отсюда в парк на технику.

— Э-э, нет, постой, лейтенант. Ты кто?

— Киргиз…

— Да я не национальность твою спрашиваю, а должность…, — поморщился генерал. — Я вижу, что ты не русский…

— Я — командир взвода.

— Как фамилия?! — рассердился генерал.

— Лейтенант Раскильдиев. Временно исполняю обязанности командира второй роты. Ротный в отпуске…

— Разгильдяй! Ты не временно, а случайно исполняющий обязанности! Доложи мне лейтенант, кто писал это расписание?

— Писарь роты, — ответил, улыбаясь во все свои тридцать два зуба простодушный Раскильдиев.

— А почему писал писарь, а не ты? Посмотри, сколько тут ошибок допущено и наделано неточностей! — возмутился генерал. — Разве писарь командует ротой и занимается планированием боевой подготовки? Лейтенант Разгильдяев, ты в таком случае отдай солдату свою офицерскую зарплату!

— Раскильдиев, — поправил генерала лейтенант и принялся оправдываться. — Я плохо пишу по-русски.

— Ну и что?

— Я ведь говорю, что я киргиз.

— Ну и что? — повторил генерал. — При чем тут киргиз или не киргиз?

— А писарь русский, он язык знает лучше меня, я часто ошибки допускаю.

Генерал топнул яростно ногой и воскликнул:

— Когда я был лейтенантом, я тоже писал с ошибками. Бывало, что и многие слова неправильно писал, порой даже кто-то мог и посмеяться, но я лично делал свою работу! И всем начальникам говорил, что сам пишу. Я кто, по-твоему?

— Генерал! — буркнул Раскильдиев, оглядев с ног до головы начальника, от папахи до начищенных блестящих сапог.

— Я спрашиваю, дорогой мой, ты как думаешь, кто я по национальности?

Раскильдиев посмотрел внимательно в лицо генерала еще раз и сделал предположение:

— Нерусский?

Генерал даже подпрыгнул от возмущения.

— Нет такой национальности — нерусский! Я армянин! Разве по моей фамилии непонятно кто я?

— Аслонян или Ослонян? — вновь тихо произнес лейтенант, и решил видимо неудачно пошутить. — Э-э-э…Ваша фамилия от осла или слона происходит?

— У-у-у! — взвыл генерал и затопал ногами. — Конечно, от слона! Сам ты от осла! Обезьяна — сын осла! Ты издеваешься надо мной?

Сам того не желая, лейтенант нечаянно обидел генерала, затронул больную тему с фамилией. Но и Раскильдиев обиделся на обезьяну и густо покраснел. А генерал Ослонян тем временем подпрыгнул на месте, выхватил приклеенный к доске большущий лист расписания и яростно разорвал.

— Вот, тебе, расписание! Вот, тебе, нерусский! Вот тебе фамилия от осла…

Теперь уже лейтенант в свою очередь обиделся, ему тоже не понравился оскорбительный тон начальника.

— Вы за что меня сравнили с ослом, да ещё и назвали обезьяной? Вы что-то имеете против киргизов?

— Нет, против киргизов я ничего не имею! Но я не переношу тупых киргизов, особенно, если тупой киргиз ещё и офицер! Иди, думай и переписывай расписание.

Раскильдиев поднял два больших клочка расписания и заявил со злобой в голосе:

— Лучше сразу объявите выговор! Зачем обзываться тупым киргизом и сравнивать с животным! Над подчинённым издеваетесь? Это неуставные взаимоотношения…

Маленький генерал с неподдельным изумлением во взгляде уставился на Раскильдиева. Он пристально посмотрел снизу вверх, пытаясь пробуравить узкие глаза лейтенанта-азиата.

— За что тебе объявить выговор?

— За то, что не буду переписывать расписание. И я буду жаловаться — вы надо мной издеваетесь. Всегда расписание и документацию делают писаря, а я что крайний? Раз я киргиз, то надо мной можно смеяться? Это дискриминация!

Папаха на голове генерала самопроизвольно принялась ёрзать на макушке. Страсти явно накалились. Раскильдиев покраснел, вспотел, сжал кулаки и задрожал от ярости. Генерал тоже взмок и покраснел, сжал в ответ кулаки и затопал ногами. Казалось ещё секунда, и они как бойцовские петухи бросятся друг на друга.

— Ты что себе позволяешь, Разгильдяев?

— Раскильдиев!!! — вновь поправил генерала лейтенант. — Рас-киль-ди-ев!

— Разкельдиев…

— Раскильдиев! — терпеливо повторил лейтенант.

— Рас-кель-дыев, — произнёс по слогам генерал и опять ошибся.

— Рас-киль-диев, — поправил лейтенант, и было заметно, что злость на генерала у него уже пропала.

— Хватит! Не сбивай меня! — взвизгнул генерал. — Значит, ты меня обвиняешь в расизме? Меня?! Армянина, обвиняешь в преследовании по национальному вопросу? Может и в геноциде? С чего бы мне тебя преследовать?

— Конечно, есть причина. Я киргиз, а вы армянин…

— Ну и что?

— Я мусульманин…

— Вера тут не причем, я не верующий, я вообще-то атеист.

Упрямец Раскильдиев продолжал гнуть свою линию:

— А может, Вы, мне за турецкий геноцид мстите, или за Карабах. Ведь азербайджанцы и турки мусульмане, и я тоже мусульманин.

— Прекрати! По-хорошему говорю! Насмехаешься? — генерал вконец рассвирепел, не знал что сделать со спорщиком, и тут в дело вмешался комбат Туманов.

Подполковник схватил за шиворот сопротивляющегося лейтенанта, оттащил от генерала в сторону и передал упирающегося взводного в руки Громобоеву.

— Уведи его от греха подальше, — зашипел комбат.

Теперь уже Эдик схватил здоровяка Раскильдиева за воротник шинели, обхватил за талию и увлек вглубь казармы.

— Раскильдиев, ты что, сбрендил! Зачем болтаешь всякую чушь генералу про национальности? Смотри, как генерал разволновался! Сейчас этого Ослоняна удар хватит. Теперь он на комбата орет и рвёт одно за другим расписания занятий рот и взводов на мелкие кусочки. Ох, берегись нынче гнева комбата, лучше помалкивай и рта не раскрывай, когда Туманов будет ругаться…

Малорослый генерал накричался, дал волю гневу, порвал расписания, а заодно и боевые листки, и вместе со свитой выскочил из казармы. Пока проверяющие один за другим, перемигиваясь и ухмыляясь, покидали расположение, Туманов стоял по стойке смирно, приложив руку к козырьку, но едва последний офицер вышел за дверь, подполковник резкими и энергичными шагами устремился к Раскильдиеву. Командир батальона подскочил к широкоплечему крепышу-лейтенанту, схватил руками его за плечи и так сжал, что лейтенантские погоны свернулись трубочками и нитки, которыми они были пришиты к шинели, затрещали.

— Не троньте погоны, товарищ подполковник! — попытался вырваться лейтенант из его медвежьих объятий и судорожно задергался. — Я плохой офицер! У меня ничего не получается, я лучше уволюсь из армии. Но не смейте трогать мои погоны!

Туманов опомнился и выпустил из своих цепких пальцев плечи Раскильдиева, отошел на шаг назад и громко произнес:

— Смирно, лейтенант!

Командир взвода замер и вытянулся в струнку.

— Объявляю тебе выговор!

— За что?

— За… за… за… Сам знаешь за что! За неопрятный внешний вид! Иди и почисть свои сапоги.

Раскильдиев растерянно опустил взгляд на обувь и увидел, что действительно, сапоги были грязноватыми, видимо по пути из автопарка он ступил в лужу и забрызгал их.

— Есть, выговор! — улыбнулся лейтенант. — Разрешите идти?

— Иди, пиши расписание. Лично проверю! Бери в руки наставления и переписывай слово в слово. Не торопись, до утра у тебя вагон времени.

Эдуард заулыбался. Напряжение спало, инцидент был исчерпан.

— Чему улыбаешься, Громобоев? — спросил сердито Туманов.

— А что прикажете мне, плакать? Два нерусских: один генерал, другой лейтенант выясняют, что хуже и обиднее: обезьяна или осёл. Забавная интермедия, в этом цирковом представлении только чукчи не хватает.

С тех пор Ослонян стал регулярно посещать полк, потому что командующий округом назначил его куратором части. В принципе, он был неплохой дядька, хотя звание генерала явно получил по разнарядке, как национальный кадр. Не реже раза в неделю он наведывался в гарнизон и обязательно посещал расположение танкового батальона: читал расписания занятий, проверял журналы боевой подготовки, боевые листки, стенгазеты. Раскильдиев старался больше не попадаться ему на глаза, но это почти не удавалось. Случайно или нет, но генерал всегда натыкался на лейтенанта — киргиза, находил повод к чему придраться и по-отечески журил его. Такая вот у них была своеобразная «дружба»…

Тем временем в полк начали прибывать первые небольшие партии «партизан». Их быстро переодевали, кормили и вывозили работать на капониры и доты, на технику, от греха подальше, пока мужики не успевали напиться, или что было точнее, не успели опохмелиться. С одним таким индивидуумом Эдик попытался провести воспитательную работу, мол, какого чёрта ты так напился?!

Помятая, опухшая, небритая «личность» отшутилась анекдотом. «Вчера пил, с утра было тяжко, и думал, что умру. Но сегодня опохмелялся — лучше бы я действительно вчера умер…»

Ну что с таким кадром сделаешь, сплошной кабацкий фольклор. Внезапно на пункте приёма появился генерал Ослонян.

— Строиться! — громко скомандовал полковник из его свиты! — Всем встать! Живее, живее! Смирно!

Партизаны, поругиваясь, с матерками, попытались построиться в одну шеренгу.

— Подравняться, что за строй, как бык поссал! — продолжал выражать недовольство полковник.

Ослонян вышел вперед и махнул рукой:

— Вольно, не шумите, полковник Яблоненко. Видите, перепугали людей, что они про нас потом расскажут дома? Скажут, мол, военные только орут, кричат и командуют? Я хочу просто поговорить с солдатами. Кто тут отвечает за воспитательную работу?

— Я! Капитан Громобоев.

— Вот и славно, заведи людей куда-нибудь и посади.

Эдуард выполнил распоряжение генерала и тот принялся беседовать с «партизанами».

— Товарищи солдаты! Все вы знаете, какая сложная обстановка в стране. Перестройка, гласность, демократизация, ускорение, понимаешь ли, реформы в экономике. Но есть силы, которым не нравятся позитивные изменения, понимаете ли! Вот, например Карабах! Устроили там, понимаешь ли, барабах!

— Вот сказанул: Карабах — барабах! Какой забавный генерал, — хохотнул кто-то из последних рядов.

Генерал Ослонян невозмутимо продолжал.

— Я хочу довести да вас истинную обстановку, как всё на самом деле, понимаете ли! Азербайджанские экстремисты, понимаешь, затеяли резню в Сумгаите, в Баку, резали армян! Женщин, детей! Насиловали! Сердце разрывается от боли! Это надо было прекратить, и армянские мужчины освободили Карабах! От азербайджанских экстремистов!

Генерал говорил с болью и гневом, горячился, и из-за этого его речь сбивалась, и слова звучали с сильным и забавным акцентом для слуха русского человека.

— А не наоборот ли было дело? — спросил какой-то весельчак.

— Нет! Я получаю информацию из первых рук, прямо из Армении! — решительно воскликнул генерал.

— А если бы сейчас на вашем месте был генерал азербайджанец, он бы совсем другое говорил. Наверняка!

— Сынок, поверь мне, я правду говорю! Чистую правду!

Партизаны посмеивались, перемигивались, они были настроены развлечься, и подшучивать над генералом. Ослонян злился и от этого всё хуже говорил по-русски.

— Нельзя быть такими чёрствыми и бездушными когда кровь льётся рекой! Когда наши земляки страдают и гибнут…

— Не наши, а ваши, — поправил один из партизан генерала.

И снова прозвучала шутка о происхождении фамилии генерала, и явно с подачи мстительного и злопамятного Раскильдиева, сидевшего со своим взводом:

— Товарищ генерал, а вот у вас армянская фамилия, для русского уха забавная, она от слона происходит или от осла…

— У русских тоже много разных фамилий… — начал было генерал.

Тут вмешался комбат в разговор и резко оборвал партизана.

— Товарищ солдат, как ваша фамилия?

— Попов, а что?

На лице комбата нарисовалась восторженная улыбка.

— Надо же, как удачно… А фамилия корни ведет от попы или от попа?

— От попа…

— А я думаю именно от попы!

Генерал не стал больше продолжать разговор и решил завершить беседу.

— Гибнут советские люди! Мы же все советские люди!

Видя, что начальник сейчас может наговорить лишнего, полковник из его свиты подбежал и что-то прошептал на ухо генералу.

— Ладно! Продолжим в другой раз! Идите заниматься делами!

Солдаты нехотя расходились и искренне огорчились окончанию представления.

И тут Громобоев заметил, с какой нескрываемой лютой ненавистью на генерала смотрят Мамедов и Гасанов.

— Ну что волчата злобно так зыркаете? — накинулся на них Эдуард. — Этот генерал правду говорит ведь! Только и можете с безоружными женщинами и детьми расправляться. А в настоящем деле вы трусы и после первых выстрелов драпанёте. Вот вы мне всё о независимом Азербайджане говорите, о своей азербайджанской армии. Да вы ведь не солдаты и все вы не бойцы! Дисциплины в вашем войске не будет, долбанут вас хорошенько, и побежите без оглядки до самого Баку! Только и умеете, что урюк выращивать…

— Это мы ещё посмотрим, кто кого… — с угрозой в голосе пообещал Гасанов. — Всех порежу!

А хитрец и провокатор Мамедов шикнул на товарища и с ухмылкой ответил:

— Мы мирные люди и нам нечего делить. Это всё вы, русские нас провоцируете и стравливаете! Я не собираюсь воевать, я торговать буду, виноград буду вам русским возить. А вы его будете покупать, дорого покупать… Я буду хозяином тут у вас в России! Богатым хозяином! А дурачки пусть с автоматами по горам бегают…

О внеплановой политинформации генерала Ослоняна кто-то доложил руководству, и был скандал. Эдик случайно оказался свидетелем, как заместитель командующего генерал Кузьмичёв распекал того на самых повышенных тонах.

— Я вам запрещаю общаться с солдатами и разжигать национальную рознь! Слышите, товарищ генерал? Запрещаю, строго настрого!

— Да я просто хотел пояснить… — попытался возразить Ослонян.

— Объяснять будете в Ереване, или в Степанакерте, когда Вас туда переведут! А здесь — не надо!

Вскоре маленького генерала, командование действительно по-тихому перевело на Кавказ, служить на Родине. Офицеры полка искренне о нём сожалели, особенно Раскильдиев, очень уж забавное у них было с этим начальником общение…

Глава 7. Конференция ветеранов войны

Глава, в которой герой узнает, что и в мирное время, нервотрёпка может быть посильнее, чем на войне.

За полгода капитан Громобоев привык, что у них в казарме каждый день находятся проверяющие (один, два, а то три), и всё по той простой причине, что в их второразрядной части начиналась настоящая революция — через полгода предстояло развернуть полк в дивизию, и призвать из запаса десять тысяч приписного состава.

Эта нерадостная перспектива пугала и нервировала офицеров, привыкших служить в тишине и покое. Ведь самое ужасное, что может придумать начальство для офицеров части сокращённого состава (по-простонародному — кастрированной части) — это провести учение с отмобилизованием приписного состава до полного штата. Кошмар! Ещё вчера у тебя почти не было солдат и вдруг появляется целая армада! Да каких! Настоящих «партизан»! Неорганизованных, разболтанных, не желающих выполнять приказы, постоянно пытающихся сбежать в самоволку к семье, полупьяных, не обученных, либо когда-то имевших навыки военной службы, но утратившие их. Вот такое тяжелое испытание надвигалось на пулемётный полк, который должен был превратиться в полнокровную дивизию. Чтобы эту дикую орду разместить, требовалось построить в полевых условиях временные жилища, столовые, склады, бытовки и, конечно, ленинские комнаты (а как же без них, без агитации и пропаганды нельзя ни дня!).

Каждый батальон, каждая отдельная рота по весне выделили по несколько военнослужащих для начала строительства. Как строить, чем строить и кем строить лагеря — эти вопросы окружное командование не волновало. Командиры должны были сами выкручиваться, как могли и даже если не могли. Первая проблема — материалы. Необходимо было воздвигнуть каркасы казарм с крышами, стенами, с нарами, с остроугольными крышами, так называемые «чумы», а поверх них, позже натянуть брезенты, которыми обычно укрывают технику.

Танковому батальону требовалось возвести двенадцать «чумов» для размещения и проживания целого полка. Где взять строительный лес? Бесполезно пытаться закупить брёвна, балки, доски, рейки в магазине или на промышленной базе в эпоху тотального дефицита. Нужных материалов там нет. Так ведь даже если и найдёшь строительный «Клондайк», на эти цели средств-то ни рубля не выделено! А помимо стройматериалов ещё необходимо заготовить несколько машин дров для печей, ведь учения планировались в октябре-ноябре, а это не самое теплое время года на северо-западе.

Откуда взять дровишки? Из леса вестимо… Вот только другая беда — вокруг полигона заповедные леса и рубить их легально никто не даст разрешения. Что делать? Выходило, что военные должны действовать самовольно, на свой страх и риск!

Первый рабочий десант танкового батальона: два лейтенанта и десять солдат, убыли в лес в конце апреля. Первопроходцы пробили колею, поставили в глубине леса две палатки, вывезли полевую кухню, столы, скамьи, и начался подпольный лесоповал и строительство.

Главная задача подпольным лесорубам: деревья не должны валяться на земле ни дня. Быстро срубили сосну, скоренько её ошкурили, вкопали столб (а загодя выкопали яму), и только тогда можно рубить следующую. И так без остановки: одни валили лес и носили бревна, другие рыли землю и сколачивали каркасы. Кору, ветки и щепки частично жгли на кострах, частично вывозили в дальний овраг. К началу лета остовы бараков выстроились в ряд: казармы, бытовки, ленинские комнаты. Дело шло медленно, а сроки поджимали, ведь помимо каркасов следовало сделать эти домики «чумы» пригодными для жилья.

Комбат прибыл с проверкой, чтобы на месте разобраться, как идут дела у строителей. Подполковник Туманов оценил обстановку и понял — к сроку не успеть, темпы далеко не рекордные, и следовало поднапрячься. Но каким образом? Самым простым — советским: следует усилить воспитательную работу, поднять морально-волевые качества, воодушевить бойцов живущих в лесу два месяца. Кто будет воодушевлять? Конечно же, ответственный за это дело — капитан Громобоев!

— Не обессудь, но тебе надо самому отправляться в полевой лагерь, тем более, что ленинские комнаты не имеют даже каркаса. И офицериков подгоняй, пить им недавай! — напутствовал Эдика комбат. — Сейчас у тебя там лишь столбы по углам стоят, а ты тут сидишь, газетки почитываешь, да бумажки пописываешь и усом не ведешь.

— У меня нет усов, — ухмыльнулся капитан.

— Так заведи их себе, чтоб мотать приказания на ус! Эх, распустились в батальоне офицеры! Накажу кого попало и разберусь как-нибудь! — выдал любимый свой перл Туманов и на этом окончил дискуссию.

Приказ комбата Эдуард воспринял без воодушевления, тем более, что другие заместители: ни начальник штаба, ни зампотех в лесу жить не собирались. Конечно, дома, в новой квартире под бочком у жены спать гораздо лучше, чем кормить в палатке комаров, но что делать, приказ есть приказ. Громобоев собрал необходимые вещи в походный чемодан и в путь…

Вновь началась походная жизнь и работа на природе, почти как в Афганистане, только вместо гор и пустыни леса и болота. Через месяц ленинские комнаты, бытовки и столовые (то, что поручил комбат сделать лично ему), стояли практически в полной готовности, не хватало лишь самой наглядной агитации, но эти щиты оформленные текстами и фотографиями, лежали на складе в полку и к осени их должны были подвезти. Работа шла спокойно, размеренно, без нервотрепки. И вдруг, как гром среди ясного неба — проверяющий.

Однажды утром, когда полусонные солдаты ещё едва успели помыться и позавтракать, к полевому лагерю будущего полка подкатил «УАЗик», из которого выбрался седовласый полковник. Пузатенький начальник огляделся, нашёл глазами Эдуарда и поманил его пальчиком.

— Я, полковник Алексаненко, представитель политуправления округа, — назвал себя полковник и брезгливо оглядел строительный беспорядок. — Кто такие? Что вы делаете? — грозно спросил толстяк у капитана.

Взводные, старшина и солдаты, словно призраки моментально исчезли, нырнули в кусты и разбежались по возводимым объектам.

— Танковый батальон пулеметного полка, — ответил Громобоев. — Ведутся плановые работы по обустройству лагеря.

— Почему не брит? — последовал следующий вопрос грозного начальника. Громобоев, действительно, брился по старой афганской привычке (словно вновь был войне) через день, а то и через два на третий. — И сапоги не чищены. Что за вид у вас, капитан? Выглядите как колхозный бригадир. Позор! Ведите меня к Ленинским комнатам, показывайте свою работу!

Эдика обеспокоило, что этот сердитый полковник настроен был как-то уж слишком агрессивно.

— Где наглядная агитация лагеря? — брызгал слюной Алексаненко выговаривая капитану и окидывая взглядом полевой лагерь. — Почему нет свежего боевого листка? Где ваша стенгазета?

Громобоев не нашёлся, что сразу и ответить, вроде бы надо делом заниматься, некогда солдат отвлекать на разные глупости. Но полковник и не ждал оправдательного ответа, а наоборот, отодвинул капитана как ненужную преграду чуть в сторону и неспешно зашагал, важно заложив руки за спину, по протоптанной дорожке в густой траве. Миновав ряды казарм и бытовок, они с Эдуардом вышли к каркасам Ленинских комнат. Минуту назад ярко блестевшие хромовые лакированные сапоги начальника заметно потускнели от пыли. Громобоев скосил на них глаза и улыбнулся. Алексаненко заметил улыбку, и тень неудовольствия вновь пробежала по лицу. Он отряхнул руками брюки, протер платочком носки сапог и вошёл внутрь первого остова. Начальственным взглядом полковник окинул сооружение и покачал головой. Проверяющий пробурчал что-то себе под нос, и они перешли во второй, а затем и в третий потенциальный центр идеологической и воспитательной работы, но чем дальше шла обзорная экскурсия, тем всё больше мрачнел полковник. Внешний вид «чумовых» Ленинских комнат его явно не удовлетворил.

Полковник напыжился и закричал о разгильдяйстве, мол, казармы почти готовы, а политическую работу проводить негде!

— Это как понимать? — обвел начальник рукой ряды ошкуренных от коры столбиков, торчащих на метр из земли и голые стены помещений из досок и дранки. — Зачем тут пеньки?

— Здесь будут столы и скамьи, — доложил Громобоев. — Сверху прибьем доски, и можно будет рассаживать переменный состав батальонов. А наглядная агитация заготовлена в полку и лежит в казарме, тут её дождем побьёт, влага подпортит, и всё быстро заплесневеет.

— Слышу сплошные слова: будут и будет! Будь моя воля, я бы тебя капитан, лично палкой побил, за халатное отношение к своим служебным обязанностям! У артиллеристов практически полная готовность, стены даже обиты материей и клеенкой, в помещениях люстры висят! А что у тебя? Это убожество хуже сарая или конюшни! Бери пример с майора Веселухина!

— Откуда у них клеенка? Явно не из леса. Или моему соседу политуправление выделило на эти цели какие-то средства? Он получил материю по лимиту или как? — сделал глупый вид Эдик.

Громобоев прекрасно знал, откуда эти блага — солдаты дивизиона два месяца работали на заводах вместо боевой подготовки, в то время как танкисты ежедневно стреляли и водили. Веселухин от щедрот выделил Эдику рулон клеенки, и капитан обклеил ею туалет и ванную в своей служебной квартире. Но лучше притвориться дурачком, чем ждать, что тебя действительно настоящим дураком сделают.

— Нет, никаких лимитов, но надо крутиться! Думать, изыскивать, стараться…

— Вы мне официально предлагаете использовать личный состав в незаконной коммерческой деятельности и извлечь нетрудовые доходы? Отвлечь солдат от боевой подготовки? Или может быть я должен попытаться где-то украсть?

Полковник бросил на Громобоева острый оценивающий взгляд, покачал головой и недобро протянул:

— На-ха-а-л! Ну, да ничего, и не таких обламывали! — пообещал проверяющий. — Я немедленно доложу заместителю начальника Политуправления об упущениях в работе, низкой дисциплине, отсутствии порядка и подрыве готовности к организационно-штатным мероприятиям.

Эдик пожал плечами, ему давно было всё «фиолетово», ведь надоело заниматься ерундой, а что поделать, до выхода на пенсию ещё ох как далеко. Предстоит, как минимум, лет десять армейскую лямку тянуть!

— Воля Ваша, можете казнить! Только хотелось бы уточнить, чем именно я срываю подготовку? Тем, что городок готов наполовину, так ведь до осени впереди два месяца! Доведем до ума в срок, уверяю Вас, товарищ полковник. Но люстры в «чумах» у меня висеть точно не будут, если на их приобретение, либо не выделят финансы, либо не выдаст служба КЭС по описи как инвентарное имущество.

— Ну-ну, — буркнул полковник. — Капитан, не провожайте! Сделайте вид, что работаете, — остановил Эдика проверяющий и широкими шагами заспешил к «УАЗику».

Вот чудак-человек, да Громобоев вовсе и не порывался его провожать. Гуляй себе, раз дорогу знаешь, поди ж, не маленький…

Эдуард сел в машину, доехал до ближайшего гарнизона, доложил комбату о прошедшей проверке, позвонив с коммутатора сапёрного батальона. Туманов в ответ с досадой грязно выругался.

— Зае… ваши политрабочие. Как стервятники кружат, покоя от них нет. Вот же ты им полюбился и понравился! Слетаются к тебе регулярно как пчелы на мед! Эх, проблемный ты мой!

— Хорошо хоть не сказали как мухи на говно, — хохотнул капитан. — И на том спасибо.

Три дня прошли спокойно, а затем командир полка сделал офицерам танкистам крепкую выволочку за бардак и разгильдяйство, матерился, велел ускорить темпы работ, а для этого приказал комбату самому отправляться в полевой лагерь. Подполковник Туманов, вполне естественно, жить в лесу не пожелал, он набегом вновь посетил полевой лагерь, изругал офицеров, а заодно и Громобоева за длинный язык, оставил на усиление начальника штаба Шершавникова, и укатил в «Газике» в ближайший городок к своей старой зазнобе. Однако и Вася Шершавников не засиделся в лесном хозяйстве. Хитрый майор обматерил окружных начальников, помахал ручкой Эдуарду, и укатил на последней электричке в полк оформлять мобилизационную документацию.

Некоторое время никаких организационных выводов не последовало, с должности не сняли, и Эдик успокоился. Батальон продолжал работать над оборудованием лагеря. Сроки поджимали…

И всё же вскоре о Громобоеве вспомнили, сорвали с производства работ и срочно вызвали в полк. Лейтенант Раскильдиев отправился в гарнизон за продуктами на тарахтящем «ГАЗ-66» и, возвратившись ближе к обеду, привёз записку от комбата. Эдик еле-еле разобрал несколько коряво написанных строк: «Тебя срочно вызывает начальник политотдела. Оставь ведение строительства на командира первой роты. Выезжай немедленно!»

Эдуард немедля доехал на грузовике до железнодорожной станции (машина была одна, и её следовало вернуть в лагерь), пересел в электричку и затем на перекладных, на двух автобусах ближе к вечеру добрался в гарнизон. Начальник политотдела корпел над бумагами и, оторвав на секунду взгляд от кипы изучаемых документов, буркнул:

— Живо в строевой отдел, там для тебя телефонограмма из штаба округа, прочти её и выполняй всё, что в ней написано.

Капитан недоумевая, вышел от Орловича и направился к строевику. Холеный майор порылся в папках и бросил на стойку лист с отпечатанным телеграфным текстом за подписью самого главного в округе политического начальника. Генерал-лейтенант приказывал командиру полка направить на окружное совещание ветеранов афганской войны, самого заслуженного офицера. Командир полка ниже текста приписал ручкой резолюцию: «Отправить капитана Громобоева. Исполнять!»

Эдуард читал текст директивы, и чем ниже глаза пробегали по строчкам, тем он больше удивлялся: делегату велели прибыть на день раньше и сфотографироваться на доску почета, для этого надеть парадную форму с орденами-медалями и быть готовым выступить с докладом о состоянии дел в подразделении.

Пришлось капитану наспех составить справку на двух листах, чтобы не ошибиться: дисциплина, боевая учеба, национальный состав и прочее, о чём могли спросить на совещании, и отправился домой спать. Как говорится, утро вечера мудренее. Но до чего же своевременно подоспело это совещание! Ведь он в лесу застоялся, словно молодой жеребчик, но теперь хоть этой ночью удастся задать жару молодой жене и порадовать её любовью…

По пути в гарнизонный Дом офицеров Громобоев зашёл в парикмахерскую, там его модельно подстригли, побрили, надушили одеколоном. В просторном фойе Дома офицеров (который в этих самых офицерских кругах был более известен как «Яма»), стояла вереница командиров с орденами и медалями на парадной форме, в ожидании фотографа.

— Везде у нас очереди: в туалет, в буфет, в кассу… — бурчал седой майор с орденом «За службу Родине» и грудой юбилейных медалей на широкой груди. — Не могут ничего организовать. Хлебом не корми — заставь народ ждать и толпиться. Даже к фотографу очередь создали!

Эдик одобрительно улыбнулся в ответ соседу, но промолчал, так как в помещении было душно, и не возникало ни малейшего желания болтать, и даже возмущаться.

Вскоре прибыл прапорщик, фотограф из окружной военной газеты. Он долго выставлял свет, затем промурыжил каждого по полчаса, поправляя галстуки, рубашку, китель, подкручивая награды. Так и прошёл весь день.

Следующим утром, усталый после бурной ночи, капитан вновь побрился, почистил ботинки, погладил брюки, чмокнул жену в щеку и снова убыл в Ленинград. Теперь он ехал уже на само масштабное совещание.

Огромный зал Дома офицеров округа размещавшегося в красивом здании с башенками и шпилями дореволюционной постройки, был заполнен военными до отказа и гудел, словно развороченный пчелиный улей. Эдик принялся разглядывать праздношатающуюся в холле толпу офицеров и прапорщиков, надеясь встретить хоть одного знакомого по родному горнострелковому полку. И вот, улыбнулась удача! Навстречу ему, широко раскрыв объятия, хромал капитан Гордюхин и Вовкино рябое лицо выражало искреннюю радость при встрече со старым боевым товарищем.

— Здорово, Громобоев! Ты еще жив?

— Здоров, хромой! Вижу и ты не помер, храбрый Вовка-артиллерист. Как поживает твой простреленный зад? Всё ещё болит?

Гордюхин сердито фыркнул в ответ, вспыхнув, как порох. Нелепое ранение в задницу — было его больной темой.

— Сколько вам дуракам говорить, не зад, а бедро! Пошёл ты сам в жопу!

— В твою? — хохотнул Эдик и не смог удержаться, чтоб ещё раз не подначить. — В простреленную?

Владимир надулся, но Громобоев желая сгладить неловкость, создавшуюся от неудачной шутки и погасить вспышку гнева со стороны старого приятеля, тотчас обнял вырывающегося Гордюхина, троекратно поцеловал и звучно похлопал по крепкой спине.

— Хорош дуться, это же не я придумал! Скажи спасибо своему дружку и собутыльнику Куличкову, — продолжал балагурить Эдуард. — Это он в тебя нечаянно пулю всадил, и он же распространил слух о втором отверстии в твоей заднице, в результате неосторожного выстрела из АПС. Так и говорил всем подряд: «я засадил Гордюхину в жопу… пулю…»

— Мне уже надоела эта глупая шутка, — насупился Владимир. — Смени тему!

— Но ведь орден на грудь этот неудачный выстрел тебе принес?

— Не ври! Орден у меня за Панджшер! А за ранение в бедро у меня медаль.

Эдуарда переполняло чувство радости от встречи с однополчанином, и он вновь обнял Гордюхина.

— Хватит дуться! Мы с тобой больше года не виделись! Надо будет после завершения говорильни нашу встречу обмыть. Сходим вечерком в ресторан?

Вовка пожал плечами и хмыкнул:

— Только, если ты больше не будешь болтать ерунду! Можем сходить в местное кафе после утреннего заседания. В Доме офицеров довольно уютно: есть пиво, водка, коньяк и приличные закуски, ничего другого искать и не надо. Но учти, я не один, со мной три офицера из Мурманска, потому пойдем все вместе.

— Я не против, — согласился Громобоев. — Твои друзья — мои друзья. Но давай поспешим в зал, а не то, нам места не хватит.

— А может быть, лучше сразу свалим прямо сейчас? Народ весь в сборе, чего тянуть до вечера? — и Володя кивнул на стоящую чуть в стороне троицу офицеров с характерными физиономиями, продубленными северными ледяными ветрами, а прежде эти лица прожарились палящими лучами жгучего афганского солнца. Да и следы частого употребления спиртного тоже были заметны. У самого Гордюхина рожа была аналогичного вида.

— Увы, Вова! Меня слишком хорошо знают в местных политических кругах и могут заметить отсутствие. Вдуют мне по первое число!

Гордюхин громко и заразительно рассмеялся:

— Ты меня удивляешь! Заметят отсутствие даже в переполненном зале? среди пятисот офицерских физиономий?

— Хоть это и невероятно, но поверь моему слову! Меня так любят и уважают начальники, что сразу «заметут». Думаю, ты сам скоро всё увидишь и услышишь…

Эдик вошёл в зал и начал искать местечко, куда можно было неприметно сесть впятером. Но позади все места были заняты, а в передние ряды садиться не хотелось, зачем мозолить глаза начальству и лишний раз давать повод для воспоминаний и размышлений. Несколько кресел, как раз в центре зала, были пустыми вот туда их дружная компания и уселась.

Совещание проводил старый знакомый Эдика — генерал Никулин. Ну, конечно же, как всегда, именно те, кто не воевал, любят много поговорить о чужих подвигах. Статный генерал встал из-за стола, но отчего-то к трибуне сразу не направился, а начал пристально всматриваться в зал, словно пытаясь кого найти в толпе одинаково одетых военных. Он пробегал цепкими глазами ряд за рядом, выдерживая паузу и кого-то выискивая. Постепенно зал притих.

— Товарищи офицеры, фронтовики! Мы собрали вас в этом зале, чтобы поблагодарить ветеранов, воинов-интернационалистов за мужество и героизм, за ваш ратный труд и поздравить с окончательным выводом войск из Афганистана! Прошло уже полгода как мы завершили помощь братскому народу, ушли с гордо поднятой головой, выполнив свой интернациональный долг с достоинством и честью!

Раздались жиденькие аплодисменты, но сидевшие на первом ряду не нюхавшие пороху политуправленцы хлопали довольно громко и зал постепенно их поддержал, хлопки перешли в бурную овацию, словно офицеры приветствовали главного победителя. Генерал вновь заговорил читая по бумажке, он говорил громче и громче, постепенно всё более воодушевляясь, и даже распаляясь от своего красноречия.

— Здесь, в этом зале собран золотой фонд нашей армии, лучшие из лучших представителей Вооруженных сил! Орденоносцы! Герои! Цвет армии! Я почел бы за честь быть вместе в Афганистане и командовать вами. Однако, среди вас есть такие офицеры, которые позорят честь воина-интернационалиста! Им плевать на достоинство и честь! Да, есть офицер, который позволяет себе являться на столь высокое собрание, в неопрятном виде, нестриженным, не побрившись! Этому офицеру начхать на опрятный внешний вид! — Никулин постепенно распалялся и повышал тембр и без того зычного голоса.

Эдуард уже догадался по чью душу это лирическое отступление от официальной речи и кому приготовлена публичная порка. Даже из центра зала были видны брызги слюны летящей изо рта начальника, а его крупная квадратная физиономия медленно краснела и распухала, и он стал походить на крупного индюка, и чем дольше длился этот крик души, тем сильнее пухлые щёки багровели.

«Индюк в генеральских погонах» — такая смешная ассоциация пришла в голову Громобоеву и он невольно улыбнулся.

Генерал Никулин не унимался, продолжал развивать тему неслыханного нравственного падения, и капитан почувствовал, что сейчас начнется самое интересное для него, ведь эта тирада не могла быть обезличенной, и виновный не мог не быть пригвожденным к позорному столбу. Пора было показать жертву!

И, действительно, Эдик не ошибся, выстрел был нацелен в его сердце. Никулин хотел опозорить перед боевыми товарищами именно его. Причем, отравленная стрела полетела не одна, из генеральского «арбалета» выпустили целую серию.

— Хорош тянуть кота за хвост…, — не выдержал Эдуард и витиевато выматерился, так что услышали соседи. — Вот достал…

На него оглянулись, подполковник с соседнего ряда сделал гневное лицо и шикнул. Наконец громогласный генерал Никулин перешёл к персоналиям:

— Среди нас находится офицер, который позорит звание воина-интернационалиста, и мне стыдно об этом говорить, так как он мой коллега, политработник, замполит батальона, но я вынужден об этом сказать! Прибыл на совещание с вызывающим внешним видом, выглядит непотребно, разнузданно…

Эдик заметил, что генерал косил одним глазом сквозь стекла очков в большой лист бумаги-шпаргалки.

— Да! Так вот, этот капитан прибыл на совещание крайне неопрятным, просто каким-то зачуханым. Он позорит весь наш коллектив!

Генерал явно упивался своим красноречием, разоблачая нарушителя воинской дисциплины, оттягивая момент, когда его, наконец-то можно прилюдно извалять в грязи глазах лучших офицеров всего округа.

— Повторюсь, этот капитан явился на столь важное совещание не бритым и не подстриженным…

Эдик ещё раз утвердился в своих догадках, что разговор идет именно о нем: офицер, политработник, капитан. Понятное дело, кто же ещё мог быть другой. Только странное дело, ведь он-то подстрижен! Могли бы перепроверить!

— Конечно, можно было бы сделать скидку, согласиться, что офицер приехал из леса, с полигона, но ведь и остальные явились не с прогулки! Кто-то прибыл с крайнего севера, кто-то из бескрайней тундры, кто-то добирался с точки в тайге, кто-то с боевого дежурства. Не надо козырять своей занятостью и трудными условиями службы! Тем более, что служба ваша проходит под боком у областного центра!

Эдуард напрягся, и у него даже нервно задрожала щека.

— Встаньте, капитан Громобоев! Вот, полюбуйтесь на этого субъекта! Не брит, не стрижен и сапоги не начищены! — продолжал читать по бумажке генерал. — Вопиющая, возмутительная наглость! Разгильдяй!

Капитан выпрямился и полтысячи пар глаз смотрели на него со всех сторон. Кто-то обернулся вполоборота, кто-то развернулся чуть, не вывернув шею, кто-то даже привстал, чтобы лучше видеть разгильдяя. Эдуард стоял в центре и на него, вроде бы даже направили луч прожектора.

Чем ближе находились к нему люди, тем сильнее было их удивление, но и сидевшим на дальних рядах было видно насколько коротко и аккуратно подстрижен капитан Громобоев, что он выбрит и опрятно одет. Сапог конечно за сиденьями не было видно, да их и не было, он дома переобулся в туфли. Зал пребывал в недоумении. Генерал же, завершив тираду, вытянул руку с указующим перстом, наконец, снизошёл и взглянул на свою жертву. И сразу понял, что попал впросак.

А Громобоев, словно киногерой самодовольно сиял в лучах славы, он был готов к этой схватке, и вышел из нее победителем. Отравленная стрела пролетела мимо цели, коварная домашняя заготовка генерала обернулась пшиком. Кто-то хохотнул. Никулин же надулся и покраснел ещё больше, казалось, он либо лопнет, либо его хватит удар. Генерал гневно и недоумённо взглянул на полковника Алексаненко. Шестёрка из Политуправления тоже покраснела и вжала голову в плечи. Начальству надо было как-то выходить из создавшейся нелепой ситуации. Но как?

Генерал Никулин слегка замешкался, в зале послышался шёпот, смешки, удивленный ропот.

— Я не в сапоги обут, а в новые чистые туфли, — подал Эдик реплику первым. — И причёска…

— Товарищ капитан, — нашёлся Никулин, — Да, я вижу, что вы подстриглись, но для такого совещания стричься надо аккуратнее…

Большинство сидевших в зале начали понимать, что разнос был делом личным, офицеры рассмеялись. Вышло так, что с этой обличительной речью Никулин плюхнулся своим массивным генеральским задом в глубокую огромную лужу размером во всю сцену. Эдуард сел на место и расцвёл. Сосед майор покосился, не выдержал и спросил:

— Чего это он к тебе привязался?

— Да, так, это у нас личное…

Майор уважительно покачал головой.

— Ну, ты парень даёшь! Иметь личного врага в лице Никулина — это роскошь, которую мало кто себе может позволить. Поверь, вредно для здоровья…

Дальнейший ход совещания был скучен и генерал Никулин потерял к нему всяческий интерес. Доклад он прочел без задора и вдохновения, назначенные «дежурные» выступающие в прениях, мямлили в основном ни о чём. Вскоре половина сидевших в зале военных, задремали или даже откровенно уснули. Эдик мужественно боролся со сном, зная коварный нрав своего недруга. И точно, так и случилось.

— Капитан Громобоев! Вам не интересно? — вдруг рявкнул Никулин на середине выступления какого-то майора из далекой Кандалакши.

Эдик резко вскочил на ноги, давно ожидая какой-нибудь подлянки со стороны начальства.

— Никак нет, товарищ генерал! Мне крайне любопытны достижения танкового батальона в работе по укреплению воинской дисциплины и войскового товарищества, радуюсь тому, что у них в Кандалакше все офицеры перестроились.

— Вы опять ёрничаете? Клоунаду разводите?

— Никак нет! Товарищ генерал, я хотел подчеркнуть, что я внимательно и с неподдельным интересом слушаю докладчика. Я не сплю, внимаю и впитываю передовой опыт коллег.

В наступившей тишине было слышно, как хрустнула шариковая ручка в огромной генеральской лапище. Наверное, он готов был в этот момент задушить дерзкого капитана. Эх, и ведь, действительно, генерал Никулин с радостью бы наказал Эдуарда! Но за что? Повода для взыскания вновь не удалось найти. Всем в зале было понятно, что Громобоев в курсе обсуждения, следит за выступлением, не зря же он назвал, и гарнизон, откуда был майор, стоявший за трибуной, и что у него в подчинении танковый батальон, и даже повторил последние фразы говорившего.

Живот Эдика предательски забурлил, возникли какие-то неприятные ощущения, да и нехорошо усилилось сердцебиение.

«Сейчас ей-ей влепит выговор или выгонит из зала», — подумал Громобоев. — «Наверняка генералу надоело попадать впросак. А как говорится: у сильного всегда бессильный виноват».

Но нет, Никулин не желал выглядеть самодуром, он решил не устраивать беспричинную расправу на глазах у боевых и заслуженных офицеров, тем более, что намеченная жертва тоже боевой офицер. Вот если бы перед другой аудиторией и в иной обстановке. Ну, да ничего, время терпит, можно отложить экзекуцию…

— Садитесь, товарищ капитан и будьте внимательнее! И хватит зевать!

У Громобоева рот действительно в этот момент открылся. Непроизвольно, от удивления, как говорится, отвалилась челюсть. Ведь он и не думал зевать, а совсем наоборот, бодрился и выслушивал всякую чепуху произносимую ораторами. Больше не пререкаясь, Эдик опустился на место, и совещание плавно потекло к обеденному перерыву.

…Сидя за столиком в местном буфете, Громобоев в красках поведал новым приятелям о своей давней «дружбе» с генералом Никулиным.

— Далеко пойдешь, если не расстреляют! — засмеялся Вовка, хлопнув старого приятеля по спине. — Так держать, сукин ты сын! Ох, и каналья!

Развеселившийся Гордюхин сделал призывный жест и щелчком пальцев подозвал официантку:

— Девушка, пожалуйста, нам ещё по две порции пива! Хотим хорошенько отдохнуть! Славно вы живете в северной столице: пиво, коньяк!

— А у вас? Шаром покати? — спросил Эдуард отхлёбывая из кружки.

— У нас свои прелести: охота, рыбалка, грибы… спирт… — ответил Вовка, подмигнул приятелю и запил водку пивом.

В антракте большая часть офицеров из далеких гарнизонов переместились в кафе, рестораны, пивные и тем самым завершили своё участие в конференции. Громобоев тоже был не прочь свалить с новыми приятелями «налево», но не мог себе этого позволить, ведь Никулин был начеку и наверняка сразу заметил бы его отсутствие. Нет, нельзя давать противнику даже малейшего шанса для публичной расправы. Поэтому Эдик с сожалением выпил третью кружку бархатного пива и вернулся в зал, а северяне остались за столом догоняться водочкой.

Генерал действительно обшарил зал глазами, и к своему неудовольствию обнаружил ненавистного капитана сидящего на своем законном месте и в одиночестве. Весь его ряд был уже пуст, но ведь вины лично Громобоева в этом не было. И справа, и слева, и сзади, и впереди зияли пустоты. Примерно половина участников конференции предпочла употребление пива и водки под шашлыки в кругу боевых друзей, бесполезному славословию начальников. Кому оно нужно это заорганизованное мероприятие?

Никулин явно расстроился и, наверное, даже обиделся, обнаружив дерзкого капитана Громобоева сидящим в зале. Генерал даже крякнул с досады. Вероятно, он и задержался-то, чтоб проверить лично его: сбежал этот разгильдяй или не сбежал. Сразу потеряв интерес к мероприятию, руководитель что-то шепнул своим помощникам и покинул Дом офицеров. Лишь, когда бессмысленное совещание завершилось, Эдуард смог присоединиться к компании новых приятелей, третий час разминавшихся пивом и водкой. Офицеры сделали ревизию финансам, вышло дороговато, и продолжили банкет в более дешевом месте — в ближайшей пельменной на улице Некрасова…

Второй день совещания генерал Никулин своим присутствием уже не почтил, оставив за себя двух полковников. Естественно, те, офицеры кому счастья выступать с трибуны не выпало, под всяческими предлогами, пригибаясь, замеченными или незамеченными покидали зал через боковые и задние двери. Северяне накануне явно перебрали, на совещание не явились, и Громобоев продолжал страдать на своем ряду в гордом одиночестве, стоически выслушивая одного за другим нудных докладчиков, вещающих наборы цитат переписанных из партийной и военной прессы. Когда полковник из Политуправления порадовал оставшихся в зале «интернационалистов» доброй вестью о завершении конференции, Эдуард моментально сорвался с места и устремился к выходу. Друзья давно расслабляются в пельменной, а он, как последний болван, сидит и выслушивает чепуху.

«Эх, тяжело быть правдолюбцем», — подумал Эдик, ускоряя шаг. В эту минуту кто-то крепко схватил капитана под локоть, да так неожиданно и резко, что Громобоев и сам едва не упал, и чуть не увлек за собой на пол незнакомого худощавого усатого майора.

— Товарищ капитан, не спешите, чикайтэ! — с усмешкой на хитрющей физиономии молвил майор с певучим украинским говорком. — Я, заместитель начальника Дома офицеров. Уделите хвылынку внимания, пройдите за мной, я отдам Ваш фотопортрэт. Генерал Никулин забраковал фотографию, сказал, шо Вы нефотогеничны и не подходите висеть на доске почета. Хотя, на мой взгляд — гарное фото, классно получилось, да и на груди орденов — настоящий иконостас. Шо у Вас з ним таке по жизни було? Какая-то чёрная кошка пробежала мэж вамы? Чи чернявая дивчина? Никулин на твою портрэту таращился як бык на червону тряпку. Ну, ты блин, тореадор. Это ж надо так залупить генерала! Виткиля ты такой дэрзкий взялся. Витчипись и не строй прокуду ему, друже! Он такэ гнуснэ! Прям падлюка! Пишлы за фотокарточкой. Нужна она тоби чи ни?

— Конечно, нужна, — обрадовался Эдик возможности забрать свое огромное фото.

Майор завел его в свой кабинет, где на стульях и креслах стояли готовые портреты в рамках, а его фото лежало отдельно на столе. Вдоль стены громоздилась вывеска с лозунгом: «Наши маяки».

«Эх, не вышло помаячить», — кольнула Эдика мысль.

— Бачишь, який ты гарный! Це я тоби проявлял, печатал и ретушировал! Ну, ты и в жизни хлопчик нэплохой. Держи фотопортрэту и владэй!

Майор вручил Эдуарду фото, сразу же потерял к нему всякий интерес, и занялся сортировкой портретов по алфавиту для доски почета.

Громобоев скрутил свой большущий фотопортрет в трубочку, завернул в лист ватмана, затем в газету и помчался искать друзей. Однако, увы, пельменная уже опустела: либо ребята уже выпили свою норму, либо у них закончились деньги.

Капитан в одиночестве проглотил пару кружек кислого пива и поехал в гарнизон. Дома он пришпандорил фото к двери в спальню и написал сверху надпись фломастером: «Перестроившиеся офицеры округа»…

Ирина взглянула на Эдика и покрутила указательным пальцем у виска…

…Ах, да, что-то мы о ней, о молодой жене, в нашем повествовании совсем забыли. А напрасно! Ну да об этом скажем в следующей главе…

Глава 8. Психушка

Глава, в которой наш герой познает неверность и предательство, дерется с соперником, попадает в дурдом, и убеждается, что верно гласит поговорка: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

После завершения совещания Эдик вернулся в «поля», а точнее сказать, в леса. Убыл в лагерь рано, ещё до рассвета, чтобы успеть на электричку. Нежно чмокнул дремлющую замученную супругу в щёку, пообещал ей привезти корзину грибов и бидон ягод, полевые цветы. Ирина сладко потянулась, буркнула типа, не мешай и отвернулась досыпать. Эдик не стал настаивать на проводах, ведь молодой жене нужно вставать лишь через час. Месяц назад она сумела удачно устроиться на работу в медпункт полка, на одну зарплату офицера жить трудно.

«Ладно, пусть милая ещё поспит», — с нежностью подумал Громобоев, и вышел из комнаты на цыпочках.

Добравшись до полевого лагеря, капитан развернул бурную деятельность, чтобы не быть обвиненным в бездействии и попытке срыва политической и воспитательной работы с «партизанами». Конечно, как же обойтись без политической работы с приписным составом? А ну, случится какая идеологическая диверсия? Вдруг все эти токари, слесари, водители автобусов и грузовиков, получив оружие и боевую технику, вздумают дружно дезертировать и сдаться в плен войскам НАТО!

Громобоев теперь на утреннем построении бился за необходимое количество рабочих рук, за каждого солдата и ежедневно вырывал у ротного и зампотеха двух-трех бойцов, не слушая их протестующие вопли об устройстве парка боевой техники, складов и прочих задачах. Солдаты, выхваченные из цепких лап майора Изуверова, таскали ошкуренные стволы, распиливали их пополам на своеобразные доски-горбыли и оббивали каркасы, сколачивали столы и лавки.

Так в трудах праведных прошел месяц, основные дела в лагере были почти завершены, и пришла пора доставить из полка наглядную агитацию. Эдик запланировал машину, велел водителю загрузить в кузов пустые ящики под хлеб, термосы для каши, закинул личные вещи в кабину, в кузов сел ещё один боец и они отправились в гарнизон.

Машина примерно час петляла по узкой лесной дороге, то и дело залезая колесами в глубокую грязь, а затем три часа тряслась на ухабах по разбитому шоссе. Сосны и ели, стоящие вдоль дороги, приветливо махали раскидистыми лапами. Молдаванин-водитель беспрестанно что-то напевал на родном языке. Яркое августовское солнце припекало, стояли последние дни лета, настроение у капитана было великолепным.

Громобоев долго боролся с дремотой и всё же не удержался и ненадолго отключился. Почему-то ему приснились крысы: большие, жирные, грязные. Эти омерзительные твари настороженно обнюхивали друг друга, а затем терлись мордами друг о дружку.

Капитан резко встрепенулся, потряс головой, прогоняя оставшиеся видения, слегка нахмурился, вспомнив приснившуюся гнусность, через силу улыбнулся. И верно, что долго думать о каких-то мимолетных неприятных снах, ведь Эдуард возвращался домой с полигона в приподнятом настроении, а приподнятым у него было всё, что можно было приподнять — ещё бы, опять почти месяц безвылазно сидел в лесу и строил полевой лагерь! Так и одичать можно! Молодой организм требовал разрядки и бунтовал последнюю неделю. И почти как в старом анекдоте: ноги мерзли по ночам, потому что одеяло постоянно было поднято неведомой силой… Душа и тело рвались к молодой жене, которая оставалась одна-одинёшенька в гарнизоне пока он жил в лесу.

Эдик всё реже вспоминал о прошлой жизни до службы в Афганистане. Бывшей жене Ольге наш капитан оставил без дележа и скандалов деньги скопившиеся на сберкнижке, гараж, мотоцикл, ну и совместного ребёнка. Угрызения совести почти не мучили. Ну, разве что иногда.

И пусть новая жена была с довеском в виде ребёнка без отца (от неизвестного отца), но Эдик очарованный прелестями Ирки и бурными постельными страстями, уже помышлял об усыновлении её пятилетнего сына. Мальца вскоре предстояло привезти из Ташкента, в новую благоустроенную квартиру. В настоящее время семейная жизнь протекала в быту без сцен и ссор, а ночи, как и прежде, были страстными, с выдумкой.

Командование герою войны, крепко пострадавшему на фронте, раненому и контуженному, выделило для начала служебную площадь, а во вновь построенном доме было обещано распределить двухкомнатную квартиру. Комполка вошёл в положение, надо ведь где-то жить молодой семье.

Душа пела, и сам он спешил побыстрее попасть в гарнизон, и накопленная сексуальная энергия словно подталкивала грузовик. Душа-то пела и порхала, но тело томилось в этой трясучей и скрипучей машине, словно птица в клетке, организм рвался быстрее достичь цели, подгонял и поторапливал хозяина, мол, давай, скорее вперёд. Кстати, от этой тряски стояк только крепчал. Капитан был в эйфории и в предчувствии «сладкого», ничто не предвещало беды. Наконец под вечер добрались до полка. Отдав распоряжения солдатам, которые должны были получить продукты для лагеря на складе, Громобоев покинул полк.

Насвистывая веселую мелодию, Эдик подошел к дому, поздоровался со странно ухмыляющейся соседкой, поднялся на второй этаж, тихо открыл ключом дверь и, таясь, вошел в квартиру. Сюрприз!!! Но едва переступив порог, почувствовал неладное, и напрягся: в прихожей стояли чужие начищенные армейские хромовые сапоги, на вешалке висела широкая офицерская фуражка, в коридоре валялись, словно разбросанные впопыхах вещи, на кухне надрывался музыкальный центр, а из спальни раздавались Иркины громкие крики, страстные стоны и всхлипы.

— Глубже, ещё, ещё, да, да…

Громобоев словно в замедленной киносъёмке не глядя, повесил на крючок фуражку, медленно снял с себя бушлат (хотя лето, но по было довольно свежо, особенно в лесу), поставил на пол сумку и рюкзак с грибами. Сердце бешено заколотилось, желудок схватил спазм, к горлу подступил ком, и на глаза набежала пелена. Тем временем охи и вздохи в спальне участились. Хозяин квартиры, механически переставляя ноги, словно робот, пошёл на эти всхлипы. Увиденное в спальне, наверняка разъярило бы даже самого спокойного и равнодушного супруга. Поверх его пищащей молодой жены лежало обнажённое мужское тело, и чья-то волосатая задница, ритмично, то поднималась, то опускалась между задранных высоко вверх и дёргающихся Иркиных стройных ножек. Мужик сопел, рычал и кряхтел, а неверная жена вскрикивала, сладострастно стонала и что-то бормотала типа «глубже и резче». Глаза у нее были прикрыты, а руками она помогала партнеру, задавая ритм. Внезапно Ирка томно прищурилась и заметила стоящего в дверях Эдика. В её бесстыжих глазах промелькнул испуг, но азартное тело не прекратило шевелиться и получать удовольствие, как не прекратились сладострастные всхлипы и стоны.

Громобоев мгновенно очнулся от оцепенения, вспыхнул, словно пороховой заряд и больше уже не отдавал себе отчета. Дальнейшие действия происходили машинально, сплошные импульсы, в мозгу как в бомбе сработал детонатор. Первым делом капитан дал носком сапога крепкого пинка, по этим голым шевелящимся ягодицам, и даже не по самой заднице, а чуть пониже раздвоения, как раз в то место откуда ноги растут. Заметил, что достал хорошо и видимо поддел как раз под самый корень. Яйца почти зазвенели, и раздался дикий рёв раненого самца.

«Ага, больно!!! Это хорошо!» — обрадовался Эдик.

Завизжали оба любовника, видимо дополнительное ускорение придало более резкое поступательное движение, и любовник невольно глубоко засадил партнёрше.

«Хорошо пошло?! Будет ещё лучше!» — мелькнула «черная» мысль.

Жаль, не заклинило, ни одного, ни другого, или лучше бы их обоих склещило. Мужик скатился на пол, вскочил на ноги, держась за травмированное хозяйство, громко завывая, закружился в бешеной пляске, высоко подпрыгивая как козёл. А он в принципе и был козёл! Иркин хахаль оказался ростом повыше, да и телосложением покрепче Эдика, но внезапный атакующий натиск, а тем более злость придала силы обманутому мужу, поэтому качественный перевес пока что был на его стороне.

Громобоев хотел было боднуть его головой в живот, но передумал. А было бы здорово пропороть брюхо этого мерзавца ветвистыми «рогами», тем более, если они уже реально выросли. Голый против человека в одежде всегда будет ощущать себя «не в своей тарелке», даже если идёт просто обычный и спокойный разговор, а уж тем более обнажённому полный дискомфорт, когда он дерётся с одетым противником. Соперник попытался оказать сопротивление, вскочил на ноги, и неуклюже принял боксёрскую стойку, но следующий сильный удар, теперь уже в челюсть потряс его и отправил в нокдаун, а заключительный удар точно в солнечное сплетение — в нокаут. Громобоев подхватил большое обмякшее тело, потащил на балкон, да не просто поволок, а выбил его спиной и головой стекло балконной двери и вышвырнул мужика наружу, на бетонный пол. Противник сильно поранил спину и шею о стекла, выл от боли, молил о пощаде, но вид крови лишь ещё сильнее разъярил Эдуарда, и он без раздумий и жалости, перекинул любовника через перила, и столкнул подлеца с балкона. Безвольное тело шмякнулось плашмя на кусты и траву. Финиш! Как говорят французы: финита ля комедия…

«Труп? Убился?» — запоздало испугался Громобоев, но сразу же успокоился, потому как тело в траве зашевелилось, и этот факт даже разочаровал. «Да нет, жив…собака…»

Голый мужчина корчился посреди зарослей колючек и полыни под балконом, громко стонал и подвывал. Эдик собрал чужие вещи: китель, брюки, рубаху (наступил, разорвал по шву и оторвал один из рукавов), фуражку (предварительно тщательно растоптав), швырнул их следом за выброшенным соперником в кусты. О сапогах в прихожей Громобоев впопыхах забыл, и они так и остались стоять сиротливо у порога. В результате завершившейся «корриды» повезло обоим: и мужу, и любовнику. Одному улыбнулась удача — падение всего лишь со второго этажа, не разбился насмерть, другой в результате этой экзекуции не сел в тюрьму на долгий срок.

За спиной верещала что-то несуразное перепуганная Ирка, но Эдуард не обращал никакого внимания на её вопли и в дальнейшем действовал словно зомби. Теперь дошла очередь до неверной супруги. Она уже успела поспешно натянуть на себя трусы и халатик и даже застегнуться. Громобоев был всегда галантным мужчиной, рук никогда по отношению к женщинам не распускал, в принципе и сейчас драться не стал. Капитан дал лёгкую затрещину, толкнул её в грудь, и Ирина шмякнулась на койку, широко раскинув ляжки. Левый зеленый глаз изменщицы моментально припух. Эдуард дернул супругу поближе к себе за ноги, резким движением рук разорвал трусы и рванул пуговки на халате. А ведь вещи дорогие, импортные, сам их дарил, но кто же об этом думает в минуту аффекта. Ещё минута ушла на освобождение от своих брюк.

Впервые в жизни Громобоев изнасиловал женщину, хотя жертва особо и не сопротивлялась. Оттрахал он её жестко, порывисто, неутомимо, страстно, терзая и мучая, стараясь причинить боль, вторгаясь в неё. В коротких промежутках на восстановление сил, Ирка под ним всхлипывала, размазывая по лицу косметику, сопли и слезы, пыталась объясниться, бормотала, выдуманную экспромтом отговорку: мол, она заболела, пришел врач из полка по вызову, осмотрел, а потом завалил на кровать и овладел ею! Она ведь его подчинённая, медсестра, а он подлец, подонок, скотина, воспользовался служебным положением…

Только тут Эдик сообразил, что мужик, которого он недавно мутузил — начальник медицинской службы полка. Вот же сволочь! Но и Ирка тоже хороша! Даже если не врет насчёт того, что овладел без согласия, то как она все-таки страстно с ним предавалась греху, ведь совсем не как подчиненная склонённая руководителем. Что-то никакого принуждения Громобоев не наблюдал…

Супруга пылко и послушно ублажала окровавленного Эдика (во время выброса с балкона начмеда, он сам хорошенько поцарапался и перепачкался кровью соперника), в перерывах умоляла простить, и понять. Обманутый муж несколько часов терзал утомлённое тело женщины.

В перерывах капитан горько плакал и легонько колотил её: слегка душил, слегка тузил, давал пощечины. Отомстил четыре раза подряд, пятый заход сделать не успел, хотя запал не угас. Помешали. Как раз в момент, когда Громобоев возбуждался и пристраивался в пятый раз, дверь в квартиру под мощным ударом хрустнула и замок сломался. В распахнувшуюся настежь дверь с криками ворвались неизвестные люди. Спустя считанные секунды на Эдуарда навалились трое мужчин. Почему-то они были в белых одеждах. Кто такие? Херувимы или серафимы? Откуда эти призраки? С неба спустились? Если это врачи, то кто больной? Вроде бы бдительными гражданами должна быть вызвана милиция…

Белохалатники налетели профессионально, со знанием дела: умело опутали руки и ноги и понесли на выход. Таинственные налётчики в белых одеждах действительно выглядели нереально, словно ангелы. Архангелы, блин!

Эдик попытался хотя бы кусаться, поэтому под самый финал неравной схватки, получил крепкий удар кулаком по голове и вырубился…

Когда Громобоев очнулся и открыл глаза, то увидел над собой серозелёную крышу военной «таблетки». Попытался пошевелиться, но руки и ноги были крепко связаны. Скосил глаз — вдоль борта на лавке, помимо санитаров в машине сидит и побитый начмед капитан Лаптюк и начальник политодела полка Орлович.

«Вот сволочи!» — мысленно ругнулся Эдик. — «Они что сговорились? Интересно, какую пакость они задумали?» — мелькали мысли. — «Эх, освободить бы хоть одну руку от пут, я бы им зубы пересчитал…»

Это желание было последним, и сознание вновь затуманилось, потому что врач вколол ему в бедро какое-то сильнодействующее лекарство. Всё вокруг поплыло, стены и крыша машины закрутились, глаза закрылись, и сознание ушло в туманную пелену.

— Ну, погоди, я ещё доберусь до тебя, — пообещал Громобоев вслух, с трудом ворочая языком, обращаясь к доктору Лаптюку, отключился, но успел сквозь сон услышать и уловить истерический вопль.

— Видите, он мне опять угрожает! — визжал начмед, призывая в свидетели медработников. — Я же говорил, он — псих! Контуженый!

— Развяжусь — убью как собаку…

Погрозив противнику расправой, Эдик снова впал в забытьё.

Следующее пробуждение оказалось более болезненным — тело ломило, голова буквально раскалывалась. Эдуард скосил глаза, огляделся и понял, что находится в больничной палате, руки и ноги привязаны уже к широкой кровати, и сам он одет в серую казённую пижаму. Зажмурился и вновь открыл глаза: под потолком горела тусклая лампочка, освещавшая серо-белое госпитальное помещение. За дверью бубнили голоса начмеда и замполита полка, слышно было, как эти негодяи умоляли местного врача принять срочные меры к алкоголику, шизофренику и психопату капитану Громобоеву, который ни за что, ни про что избил жестоко капитана Лаптюка, длительное время издевался над своей женой…

— Какова причина нервного срыва? — уточнял кто-то невидимый.

— Алкоголь и старая военная травма.

— И контузия, полученная в Афганистане…

Злоумышленники в два голоса настойчиво уверяли госпитального доктора в верно поставленном диагнозе, врач в ответ что-то невнятно бормотал.

Больше Эдик ничего не услышал. В палату вошёл хмурый здоровяк-санитар, вколол ему в бедро какую-то гадость и пациент Громобоев опять провалился в глубокий сон.

Утром Эдуарда развязали под обещание не буянить (а он и раньше не буянил), затем сводили на утренний моцион. Вначале была осуществлена экзекуция помывки под жёсткими холодными струями из большого шланга, почти брандспойта, потом запустили в обычный душ, и наконец проводили на завтрак.

«Я — в психушке», — осознал Громобоев и приуныл. — «Значит дело плохо!»

Еда в психиатрическом отделении была столь же скудной, убогой и невкусной, как и в любом другом военном лечебном учреждении, да впрочем, в невоенных больницах кормят не лучше, а скорее даже хуже.

Эдуард не стал объявлять голодовку, чего кочевряжиться-то, ведь чай не политический заключённый. Он мужественно съел жидкую не симпатичную на вид кашу-размазню, неприятную на запах, да и на вкус отвратительную. И если бы Громобоев предварительно тщательно не поперчил жижу, то в рот эта гадость не полезла бы ни за что. Соседи же по столу уплетали эту дрянь, с аппетитом, жадно чавкая и чмокая.

«Наверняка настоящие шизики, раз им нравится это есть», — смекнул Эдик.

Капитан мужественно запил кашицу жиденьким сладковатым чаем цвета детской мочи, а кусочек белого хлеба с маслом на завтрак явно был деликатесом.

В палату он вернуться не успел, услышал, как медсестра назвала его фамилию, и санитар повел на пост.

— Громобоев! Пациент Громобоев!

— Я здесь!

— Ну, что, особое приглашение нужно? По сто раз вызывать?

— Я сразу ответил, — огрызнулся Эдик. — Да я и не один пришёл, а с ангелом под ручку.

— Пошути мне ещё, — грубо одернул его хмурый санитар.

— А, ну, не пререкаться! Не то таблеток дам и укол сделаю, — пригрозила «цербер в юбке». — Тебе повезло, шеф лично хочет пообщаться, а он у нас добрячок, душа-человек. Веди себя с ним прилично, вежливо…

Необъемная в талии, огненно-рыжая, конопатая, некрасивая лицом медсестра, злобно зыркнула заплывшими щелочками глаз на Эдуарда и строгим голосом пригласила пациента на аудиенцию к начальнику отделения.

Капитан понуро поплелся вслед за ней по длинному выкрашенному в зелёный цвет коридору. Ничего хорошего от встречи с этим полковником он не ожидал, мало ли чего болтает санитарка о доброте шефа! Может быть, это с ней он мил, добр и обходителен, а вот в общении с пациентами окажется тираном, злодеем, садистом, хозяином современной «палаты номер шесть»!

Книги о нравах старых и современных психбольниц Эдик читал, да и фильмы видел. Проходя медкомиссии, Громобоев несколько раз сталкивался в жизни с психиатрами, после чего стал сомневаться в их полной адекватности. Конечно же, общение со своеобразным контингентом не может не накладывать отпечаток на психику здоровых людей. Видимо поэтому доктора, ежедневно вынужденные по долгу службы работать с душевнобольными, становятся с ними почти родственными душами. Как говорится: «с кем поведёшься, от того и забеременеешь», а в случае с психиатрами — от того и наберёшься! А тут не просто психиатр — главный психиатр! Да ещё и полковник…

Медсестра тихо поскребла ноготками дверь, осторожно вошла в кабинет, доложила шефу. Капитан, чуть помедлив, без приглашения проскользнул следом. Кабинет «главного по психам» был довольно просторный, но с минимумом мебели: стол, стул, шкаф. За белым казенным столом восседал худенький седой врач в белом халате поверх форменной рубашки. Эдуард за годы службы выработал стойкую аллергию на генералов и полковников, тип взаимоотношений «я начальник — ты дурак», сидел уже в «печёнках»! Правда, до сей поры, эта неприязнь распространялась в основном на старших политработников, да на дубовоголовых и по пояс деревянных командиров, а медики в этот перечень пока что не входили.

Пациент внутренне, непроизвольно напрягся: ладони вспотели, под мышками стало сыро, ноги сделались ватными, в животе неприятно похолодело.

— Садитесь, пожалуйста! — произнёс тихим, доверительным голосом начальник и пробежал глазами по бумагам. — На что жалуемся, пациент? Что у вас болит?

— Жопа жутко болит от уколов! Руки ноют! — честно признался Эдик. — И ноги тоже. Уж очень крепко меня скрутили вчера и приковали к кровати. А зачем? И главное — за что?

— А, действительно, за что? — вкрадчиво переспросил его ласковый полковник. — Обрисуйте подробно ситуацию. Поделитесь своим видением всей этой странной истории. Скажу честно, вы крайне неприятно выглядите в рапорте вашего начальства и в эпикризе полкового врача. Итак, я вас слушаю…

Громобоев помолчал минуту, громко выдохнул воздух через нос, и начал, аккуратно подбирая слова, волнуясь, подробно расписывать вчерашний вечер. Эдик даже вспотел от волнения и напряжения, но затем осмелел и начал говорить быстрее. Рассказал без утайки: возвращение домой с полигона, постельную сцену, драку, секс, приезд медиков, увлёкся, даже руками размахивал при этом.

— Странно, у меня написано, что это у Вас посттравматический синдром, связанный с контузией и тепловым ударом. Да вдобавок на фоне систематического злоупотребления алкоголем. А последствия контузии могут выражаться по-разному. Контузия действительно была?

— Была. Больше года назад, но без последствий…

— Это Вам так кажется. Без последствий ничего не бывает. Я вот, вижу у Вас, лицевые мышцы чуть повело, глаза немного разные стали.

— Один правый, другой левый? — натужно улыбнулся капитан.

— Нет, разноколиберные: один больше, другой поменьше. Вчера много пили?

— Ну, хряпнул полстакана коньяка после третьего раза. Чтобы успокоиться…

Полковник в удивлении вскинул узкие седые бровки.

— Не понял…

— М-м-м…ну когда я Ирку в третий раз отоварил…

— Били?

— Да нет же, — Эдик поморщился на непонятливость психиатра. — После третьего э-э-э полового акта…

— Силен! Точно не врешь?

— А чего врать, если я могу! Потом ведь был и четвертый, а в пятый раз отодрать не успел, меня с неё эти серафимы-херувимы стянули и спеленали! Эта тварь и её хахаль меня бесстыдной демонстрацией порнухи так сильно разозлили и завели…, тем более я месяц выдерживал паузу…

— Батенька, да вы монстр! С таким здоровьем вас надо студенткам на курсе сексопатологии показывать! Да на расстоянии. Ай, силен! Н-да… даже жалко такого молодца на привязи держать. Вообще-то, при желании мы можем любого здорового человека сделать больным и наоборот, больного выдать здоровым… И на бумаге, и в жизни…

После этих слов психиатра у Громобоева внутри всё буквально оборвалось.

«Ну, вот, так и знал! Дёрнуло за язык похвалиться, позавидовал докторишка потенции. Теперь залечат, упрячут так, что белого света не увижу, и никакие ордена и медали не спасут, и не помогут боевые заслуги. Вон как оборачивается, даже контузию фронтовую в вину ставят».

Пауза затянулась и оба замолчали. Доктор бегло писал бумажки латинскими каракулями, а Эдуард молчал и нервно размышлял.

«Может деньги предложить за свободу? Чеков триста? Отдам, что осталось от запасов после Афгана…»

— Как я понимаю, тот ваш шельмец остался жив и здоров? — оторвался от записей полковник.

— Конечно, я же говорю, капитан Лаптюк хоть и хромал, но своими ногами домой утопал. Правда, босиком. Я ему сапоги забыл вышвырнуть вслед с балкона. Он видно отмылся и вызвал скорую. Понимаю, это его грязные делишки, его происки! Кто же ещё! Он сюда вчера приезжал, диагноз диктовал.

— Погоди, дорогой! Так-так-так… Начмед полка это твой соперник? Фамилия Лаптюк, говоришь? Забавно… значит, сначала трахнул жену, а потом мужа в дурку? Вот твое медицинское заключение, читал, ну прям психологический триллер. И написал его, говоришь, твой «молочный брат» Лаптюк! Верно, подпись его стоит, документ датирован вчерашним числом.

— Ах, подонок! Выйду — грохну!

В глазах полковника промелькнуло что-то такое, что Эдик сразу прикусил язык.

— Это я к слову. Не собираюсь я больше с ним х…, пардон, членами меряться… Подлец Серега! А еще в друзья набивался… Да-да… Выпить заходил несколько раз, тоже мне собутыльник. Друг семьи, скажем так, навязывался несколько раз в гости… Зараза! Моя жена, теперь уже думаю бывшая, в полковом медпункте у него в подчинении, медсестрой служит. Вот мы и начали общаться, вроде даже стали дружить. То сам с шампанским зайдет, то с вином, то с коньяком. Выпьем, поговорим, шашлычок сварганили раз на природе. Купаться на озеро ездили, в карты играли, в нарды.

— Он холостой?

— Ну, в гарнизоне — да, холостякует, тут он один живет, а семья его в Карелии пока что. Вот и приблудился к нам, присосался. Блудун, проклятый!

— Весело, ничего не скажешь. А я-то думаю, в честь чего Вы вдруг буянить вздумали. Такая героическая личность и столь безобразное поведение! И выходит, по вашим словам неудавшийся Ромео жив и невредим?

Громобоев хотел было сказать: «к сожалению, жив», — но вовремя одумался и сказал более мягко и обтекаемо.

— Жив и явно здоров! Сумел же мерзавец написать на меня пасквиль, организовать доставку в ваше учреждение, создать мне невыносимые условия существования: уколы, таблетки, смирительную рубашку, путы! И есть такая вероятность, что он сейчас в моей койке барахтается. Хотя… очень на это надеюсь, на месяц-другой блуд я ему отбил!

Эдик криво усмехнулся, вспомнив удар сапогом сзади в промежность Лаптюку.

— По-вашему, я неправильно поступил, вышвырнув подлеца с балкона?

— А как же он выжил?

— Так всего и лететь-то было… три метра… второй этаж…

— А если бы десятый?

— Тогда я бы не у вас сидел, а в другом месте…

— Понятно. И не раскаиваетесь в содеянном?

Эдик отрицательно покачал головой.

— Даже если после разговора посчитаете меня буйным — ни капельки и ни чуточки! Если б раскаивался — тогда б я был точно ваш пациент!

— Ну, что же… — доктор встал со стула и обошел стол. Раздевайтесь! Давайте-ка, голубчик, я Вас осмотрю для порядка. Не повредит.

Полковник заставил Эдуарда приседать, пройти по комнате, встать на цыпочки, достать, зажмурив глаза, по очереди пальцами левой и правой руки кончика носа, поводил молоточком перед лицом, велев следить за движением, постучал обратным концом молоточка по рукам, ногам, груди… Затем Громобоев снова приседал, вновь ходил по прямой, опять приседал попеременно на одной ноге. Капитан терпеливо выполнял требования врача: всё делал четко, без протестов, без насмешек и иронии. По завершении физкультуры врач включил лампу и заглянул в глазные яблоки, потрогал голову, помял затылок, основание черепа, осмотрел темечко… И ещё много чего… Эдику было забавно, но он сдерживался и помалкивал.

— Ну, ладно. А что бы ты сейчас с ним сделал, с этим Лаптюком, если всё вернуть обратно, во вчерашний день? — полюбопытствовал доктор, завершив колдовать над пациентом.

— Снова вышвырнул бы из квартиры, так же с балкона или лучше спустил бы с лестницы. Это было бы ещё больнее… — тихо и обречённо ответил Эдик, понимая, что возможно тем самым подписывает себе психиатрическое заключение, своеобразный медицинский приговор.

— Всего-то? А я бы — убил! — сурово произнёс седой полковник, сверкнул глазами стального цвета и достал из ящика стола два гранёных стакана.

«Ну, вот, как я и думал! Психопат!» — подумал Эдик, не отводя взгляда от колючих глаз полковника.

Затем психиатр извлёк из тумбочки початую бутылку водки, шоколадку, нарезанный хлеб и банку огурчиков.

«Вот это другой разговор!» — Эдик даже повеселел, он никак не ожидал такого резкого разворота в своём деле.

— Давай хоть познакомимся! Всеволод Васильевич! — врач пожал руку пациенту. — Ща выпьем по первой и можно просто Сева!

— Эдуард!

— Я в курсе, — ухмыльнулся доктор, скосив глаз в медкарту, и подмигнул.

Выпили по полстакана, и полковник, занюхав корочкой, продолжил развивать тему.

— Знаешь, у меня молодая и красивая жена. Я её страстно люблю и сильно ревную. В последнее время нутром чую… Ну, да ладно… С любовником не ловил, но если негодяя поймаю…, то тоже выброшу с балкона! Причём не как ты, жалостливо поступил, а обоих. И у меня ситуация суровее, у меня восьмой этаж!

Офицеры, не чокаясь, молча, выпили по второму разу, в тишине пустые стаканы звякнули о столешницу. Эдик закусил шоколадкой, полковник огурцом. Повторили за здоровье, потом третий тост — молча.

— Сева, так ведь если что, тебя на долгий срок посадят!

— Не посадят, не забывай — я же профессионал! Высококлассный специалист! Я такой шикарный диагноз себе организую, ни одна медэкспертиза не подкопается. У себя же в отделении оклемаюсь, а потом и выйду…

Эдик не удержался и улыбнулся.

— Ты чего? — набычился полковник.

— Прям по Антон Палычу… Палата № 6… Санитары порадуются…

— Чудак, я ж отделение не сдам, так и буду командовать… Ладно, чуть выпили и несём всякий бред! Хватит болтать! Перейдём к нашему делу.

В голосе полковника послышался металл, а в глазах холодок. Эдик напрягся.

— Топай-ка ты, брат, домой, но только больше не хулигань! Выпущу под свою ответственность. Как я понимаю, начальство за тебя решило не заступаться и даже наоборот, топит подобными характеристиками…

Ничмед подтолкнул рукописный листок Эдику. Он пробежал глазами по тексту, взглянул на подпись. Понятно, начальник политотдела Орлович подстраховался. С такой характеристикой и в тюрьму не возьмут…

— Уроды! Крысы тыловые! — сжал кулаки Эдик. — Вернее — крыса политическая!

— Кстати, я тоже был в Афгане в восемьдесят первом, работал в Кабуле, в госпитале, а потом защитил диссертацию по патологиям. Я тебя выпускаю под честное слово не шалить, не буянить и не бузить. Даёшь?

— Даю!

— Вещи заберёшь в приёмном отделении. Ступай. Удачи, капитан! Не подведи меня…

Полковник подписал справку, поставил штамп и протянул бумажку.

— Спасибо, Всеволод Васильевич! — Громобоев сглотнул слюну и крепко пожал руку психиатру.

Эдик вышел из кабинета и направился к выходу. У дверей сидела дородная злая санитарка.

— Ку-у-уда?! — рявкнула она.

— Я? В приёмное… На выход…

— А ну назад. Кто сказал? Отойди по-хорошему!

Громобоев растерялся. Неужели полковник подшутил?

Но нет, Всеволод Васильевич выглянул из кабинета, кивнул головой.

— Галина, этого пропусти…

Суровая бабища окинула худощавую фигуру Громобоева взглядом полным сожаления, тряхнула связкой ключей, отворила дверь.

— Ну что ж, гуляй пока что…

Свобода! Сердце капитана бешено колотилось от радости, он вихрем спустился с третьего этажа, прыгая через три-четыре ступеньки и буквально меньше чем через минуту, помчался прочь из отделения. Сырой прохладный октябрьский ветер ударил в грудь и лицо. Эдуард запахнул посильнее госпитальный халат и, помчался на выписку, перемахивая через лужи, рискуя потерять больничные тапочки на бегу.

Глава 9. Увлечение политикой

Глава, в которой наш герой начинает увлекаться политической деятельностью, решает послужить стране на новом поприще.

Ну и куда же умному и энергичному человеку после выхода из психушки и общения с сидельцами психиатрического отделения военного госпиталя податься? Да к тому же успев прежде начитаться продвинутых текстов на ночных дежурствах по полку, типа: «В круге первом», «Один день Ивана Денисовича», «Доктор Живаго», «Чевенгур», «Колымские рассказы» и прочих откровений об истории правящей партии и жизни родного государства? Всё верно — прямой путь просвещенному в политику, к бунтарям!

С нелегальной и неформальной политической деятельностью страны Эдуард впервые пересёкся именно в тот день, когда железные двери мозгоправной лечебницы распахнули перед ним свои жадногостеприимные ворота и с сожалением выпустили наружу невинно пострадавшего сидельца. Настроение было паршивым, и Громобоев решил не спешить в родной гарнизон, а прогуляться по узким улочкам и переулкам исторического центра.

Капитан бесцельно и бездумно брёл по старым улочкам, вышагивая то по асфальту, то по брусчатке, и одновременно глазел по сторонам на старые дома, разглядывал пыльные, и давно не мытые окна, мансарды с ржавыми крышами, рассматривал лепнину, барельефы и прочие архитектурные излишества, смотрел на корявые водостоки, и обваливающиеся скульптуры, на висящие в воздухе, и удерживающиеся на честном слове массивные балконы. Он неспешно шёл, наслаждаясь жизнью и свободой. Великолепный в прошлом город (это было заметно и невооружённым глазом), стремительно ветшал, причём рассыпалось всё: падали балконы, фронтоны, балюстрады, зимой с грохотом, вместе с намёрзшим льдом срывались водоотводные трубы, и круглый год ежедневно прорывало трубопроводы. Бывало обваливались даже стены домов и порой, словно от прямого попадания авиабомбы рушились сами здания. Историческая часть Северной столицы хирела и медленно умирала. Стены памятников архитектуры посерели из-за оседавшей на них слоями многолетней пыли, от копоти, осыпавшейся на город сажи из сотен заводских труб и многочисленных ТЭЦ и котельных, от выхлопных труб сотен тысяч чадящих автомобилей. Да, наверное, в Северной столице жителям гораздо легче дышалось, когда по мостовым передвигались лишь на каретах и печи топили дровами!

Впрочем, агонизировали и новостройки: во дворах скапливались горы мусора, регулярно отключалась электроэнергия, то тут, то там происходили разрывы на сетях горячего теплоснабжения, и в кипящих озерах тонули и варились заживо, случайные невезучие пешеходы, случалось даже, что в промоины проваливались целиком грузовые и легковые машины с пассажирами.

Но в тот момент, шагая, под накрапывающим дождиком Громобоев не слишком переживал о здоровье города, он радовался своему чудом сохранённому физическому и психическому здоровью, свободе, глубоко вдыхал воздух, радостно смотрел по сторонам, и жизнь виделась ему по-новому. Взгляд фиксировал разные мелочи: бесчисленные небрежные объявления на дверях, на стенах, на водосточных трубах. Над окнами и дверями магазинов висели грубо налепленные вывески и плакаты. На водостоках было много наклеено всякой всячины: информация о продаже породистых собачек, и крик о помощи (у кого-то пропал и разыскивается котик), и нечто вульгарно амурное (кто-то искал себе мужа или любовника), а то предлагали запчасти для автомобиля (скорее всего украденные). Мелькали наклейки о снятии порчи, о ворожбе, приворотах и заговорах, об исцелениях от всех болезней (в последнее время такой бред часто стал встречаться в объявлениях).

Дождик лился по-летнему, тёплый, поэтому Громобоев не прятался от него, а наоборот, долго и неторопливо брёл вдоль старинной гранитной набережной. Капитан дошёл до моста, вдруг ему по мальчишески захотелось порезвиться — он быстро перебежал через него на другую сторону Невы. Отдышался, двинулся дальше по Петроградской стороне.

Капитан заходил в магазины, в какие-то бесцельно, а в другие в поисках продуктов на ужин, снова замечал на стенах доски объявлений и его глаза от нечего делать, пробегали по рядам наклеек и листочков.

Именно тогда ему и попалось самое первое воззвание демократов. Объявление болталось на ветру, на ржавом и кривом водостоке, и заинтересовало «психа-вольноотпущенника» своей необычной темой. Написано оно было ручкой, торопливым неровным почерком, писавший его человек явно спешил сделать много копий. Прокламация состояла в основном из лозунгов и призывов типа: необходима борьба с кровавым и реакционным, антинародным, человеконенавистническим коммунистическим режимом. Неизвестный оповещал о съезде Народного фронта и призывал всех неравнодушных вливаться в его ряды. Вторая нижняя часть объявления была чьей-то рукой резко и небрежно оборвана. Не осталось ни адреса, ни телефона.

Эдик усмехнулся, вновь быстро пробежав глазами по тексту воззвания, и пошлёпал дальше, хлюпая ботинками по бесконечным лужам. Он уже основательно промочил ноги и решил завершить первую прогулку на свободе. Те два часа, которые Громобоев провёл, гуляя под дождём, он беспрерывно размышлял, как ему жить дальше. Пока в голову ничего путного не приходило. На душе и сердце было муторно.

Возвращаться в квартиру к подлой изменнице Ирке не хотелось, уж слишком сильна была обида за то предательство, которое она совершила! И ладно бы только изменила, но ведь ещё и содействовала заточению в психбольницу (хотя бы тем, что не возражала и не выручала), а потом помалкивала и не раскрывала друзьям места его заточения! Хорошо, что у Эдика хватило ума и выдержки, чтоб не начать буйствовать в отделении, иначе не миновать многомесячного курса отупляющих уколов, сильнодействующих таблеток и смирительной рубашки.

«Но куда же податься теперь? Может в казарму? Там всегда найдётся свободная койка…» — подумал капитан.

Тут взгляд Эдика упал на очередную петицию, прилепленную к столбу и написанную всё тем же неровным почерком. Снова популистские лозунги, снова призывы, но вот на этом листочке помимо призывов сохранилась и содержательная часть:

«…мы, организационный комитет, оповещаем о проведении в ДК имени…учредительного съезда Народного фронта». В конце текста указывались и дата и время проведения.

А вот это уже важная и ценная информация! Который месяц Громобоев искал, с кем можно было пообщаться по душам, излить наболевшее, но как найти единомышленников с неприязнью относящихся к правящим кругам. И вот они сами нашлись! Призывают встретиться и сплотиться.

«Действительно, надо бы посетить сборище неформалов», — подумал Эдик.

Громобоев огляделся, а вдруг провокация КГБ: повесили прокламацию, а сами ищут диссидентов и ловят на живца! Нет, вроде бы никто не следил, ни один подозрительный субъект не косился на него тайком из засады. Капитан аккуратно отлепил бумажку от ржавого металла и сложил в карман. Надо поразмыслить и попробовать попасть на это мероприятие. Но в качестве кого на него попасть? Прохожим, заглянувшим на огонёк? Не прогонят? Да и если в зале случайным гостем сидеть, то тогда выступить не дадут. А язык у Эдуарда в данный момент чесался, и очень хотелось поговорить о злоупотреблениях в отечественной психиатрии, о бесправии военнослужащих. А если попытаться выбраться делегатом? Интересно, какова норма представительства и порядок выдвижения?

Громобоев нырнул в подземку, домчался до конечной станции метро, поднялся, сел в автобус, который довёз его до окраины города, пересел на другой, доставивший в пригород, а затем как обычно третий пересадочный автобус вывез в область.

В опостылевшую квартиру естественно не пошёл, а направился в казарму. Солдаты батальона ничего не подозревали о заточении своего замполита в лечебницу для военных душевнобольных, никто Эдуарда ни о чём не спросил, как будто капитан и не отсутствовал некоторое время, а так, словно вышел на минутку из части за спичками. Да и солдатам ведь всё равно где начальство — лишь бы скорее окончился срок службы, тем более лозунги у бойцов неизменны: чем меньше командиров — тем лучше, главное дело — подальше от начальства — поближе к кухне!

Батальон только-только вернулся из столовой после ужина, в казарме стоял шум и гам. Эдик заглянул в Ленинскую комнату, и лишний раз убедился — общий бардак, который творился вечером в подразделении, присутствовал и тут: несколько солдат подшивали воротнички, один чистил сапоги, одного подстригали машинкой. Капитан выгнал полураздетых разгильдяев в бытовку, великодушно оставив тех, кто писал письма и читал подшивку газет. В бытовке всегда было тесно: бойцы брились, чистились, стриглись, гладили форму, поэтому отдельные хитрецы и находили себе места спокойнее — поближе к идейным и идеологическим ценностям. Впрочем, в казарме был вечер как вечер, ничего особенного — обычная казарменная суета.

Эдуард прошёлся по кубрикам, заглянул во все двери. В прокуренной каптёрке второй роты в ворохе портянок и кальсон рылся старшина прапорщик Еремеев: то ли сортировал, то ли считал. С этим прапорщиком у капитана Громобоева сложились хорошие, товарищеские отношения, а не просто взаимоотношения начальника с подчиненным.

— Фу! Ну, накурили, черти мазутные! Хоть топор в воздухе вешай! — возмутился капитан. — А ну-ка, живо проветривайте помещение!

Узбек-каптёр, знавший неприязнь замполита к курению, метнулся к окну и распахнул створки настежь.

— Молодец, военный! — одобрительно похлопал Эдуард солдата по плечу. — Иди пока погуляй, а мы со старшиной о делах поговорим…

Каптёр для подтверждения приказа скосил глаза на старшину, Еремеев сурово в ответ сдвинул брови, и солдат схватив пилотку, ремень и папиросы, метнулся на выход.

— Нарушаешь, старшина, не выполняешь приказ Министра обороны номер сто пятьдесят, запрещающий курение в помещениях.

— Ой, Эдуард Николаевич, да я весь в делах, не обратил внимания, что бойцы курили…

— А свой дымящий бычок тоже не заметил?

Еремеев хмыкнул в ответ, крепко воткнул окурок в пепельницу и с улыбкой спросил:

— Так хорошо?

— Гораздо лучше, чем его долгое тление и канцерогенный вонизм…

Старшина не стал ничего возражать, деловито открыл металлическую шкатулку, достал два граненых стакана, фляжку и спросил:

— Пить будете Эдуард Николаевич?

— Буду, — грустно вздохнул капитан и звучно дунул в пустой стакан. — Чем нынче угощаешь?

— Спирт!

— Чистый?

— Вчера выменял у кума и развел пополам. За качество приготовления напитка отвечаю! Спирт хороший, вкусный, медицинский, а не какой-нибудь технический или питьевой!

Громобоев, услышав о медицине, вздрогнул и невольно оттолкнул стакан от себя пальцами.

— Извините, товарищ капитан, болтнул нечаянно не в тему, но это же, не из запасов начмеда, этот спирт мне выдал мой кум — начальник аптеки.

Старшина живо накрыл служебный стол газеткой, и на ней, словно по щучьему велению появились нарезанное сало, хлеб, лук, чеснок, солёные огурчики и банка кильки в томате. Валера, хитро прищурив глаз, налил себе и капитану ровно по полстакана.

— Ты меня поджидал что ли? — удивился Эдик.

— Чувствовал, что придёшь. Я всегда готов и рад встрече с хорошим человеком, — усмехнулся Валера. — С возвращением! Ну, что… чокнемся?

— Да уж, спасибо на добром слове, я за эти дни действительно едва-едва не чокнулся… Вернее было бы сказать, чокнутым чуть не сделали…

— Чуть не считается! Тогда — вздрогнули!

Сослуживцы стукнулись стаканами, выпили, хрустнули огурцами, пожевали сало. Эдик шумно вздохнул.

— Тяжко пришлось? — с сочувствием спросил старшина.

— Не сладко и не весело, — кивнул в ответ Эдуард и покосился на фляжку.

Старшина с готовностью и пониманием отвинтил крышку и налил вторую порцию напитка. Снова выпили и закусили.

— Поделитесь впечатлениями?

— Да о чём говорить? Ничего интересного: связанным спал, ел, пил, гадил, потом беседовал с врачами, смотрел телевизор и читал газеты! Курорт! Хочешь туда? Помочь с направлением?

— Нет, спасибо…

Еремеев внимательно посмотрел в усталые и грустные глаза замполита, и рука непроизвольно вновь потянулась к фляжке.

— Третий тост! — строго объявил Эдуард и встал.

Прапорщик поддержал капитана, поднялся со стула и тоже молча выпил. Громобоев окинул взглядом стол — вместе с быстрым уменьшением количества животворящего напитка катастрофически сокращалась и закусь. Покачал головой, после госпитальных харчей и прогулки на воздухе у него проснулся волчий аппетит. Четвертую рюмку пили, заедая огурцами, луком и остатками роскоши.

— Ну, а теперь поговорим, — произнёс Громобоев, давая добро на задушевную беседу. — Что в полку говорят обо мне старшина?

Еремеев пожал плечами, тактично прокашлялся и ответил:

— Да ничего такого особенного, никто толком ничего не знает, в основном шушукаются, мол, рецидив контузии…

— Что ж, будем придерживаться этой версии. А где этот гондон Лаптюк? Надеюсь, морда у него ещё не зажила?

Еремеев громко рассмеялся и хлопнул ладонями по коленям.

— Вот уж не в бровь, а в глаз! Официально он находится в отпуске, но говорят, что в строевой части уже выписано предписание — после отпуска появится и сразу убывает служить на север. Командир полка за одни сутки добился перевода его к новому месту службы. Ходят слухи, Плотников обращался лично к Командующему! Требовал перевода, чтоб местных курочек не топтал и в чужие курятники не лез! Сам я его помятого лика медика не видел, но начальник аптеки мне по секрету описал: левый глаз заплыл в узкую щелочку, нос распух как картошка, рожа в порезах и царапинах, наложили на неё десятка два швов, да ещё нога вывихнута и рука ушиблена. Говорят — закрытый перелом!

— Жаль не открытый… А как там эта сучка Ирка?

— Никак! Взяла отпуск, и они уехали в Чуркистан знакомить Лаптюка со своей мамашей, а потом поедут на курорт, жопы греть. На Чёрное море там как раз начинается «бархатный сезон»…

— И шут с нею! Значит, и не женой была! Вычеркиваю из жизни и из памяти. Может, перегреются и в море утонут? — буркнул Эдик и настойчиво побарабанил ногтями по стакану. Последние капли «горючего» вытекли в гранёные ёмкости и, не успев нагреться даже на долю градуса, быстро очутились в желудках собутыльников. Надо было уйти от этой неприятной темы и о чём-то поговорить. Громобоев вспомнил про объявление.

— Валера! Помнишь наш с тобой недавний разговор о необходимости перемен в стране и приходе народовластия?

— Конечно! А что-то изменилось в понимании этой проблемы? После курса уколов согласился с необходимостью настоящих выборов?

— Старшина, ты не утрируй и не ёрничай! Нехорошо! Я и раньше был «за», но ты заявляешь, что надо выбирать Советы только из народа, а твой критерий народа — беспартийность? Ты за Советы без коммунистов?

— Именно! — с жаром воскликнул прапорщик.

— Так ты же сам коммунист, — громко рассмеялся Эдик. — По-твоему выходит и тебя к власти допускать уже нельзя?

Прапорщик опешил и на секунду замешкался, хотел что-то возразить, но тут ему на помощь пришёл капитан Лукавенко, который шумно ввалился в каптёрку и выручил слегка растерявшегося прапорщика. Добродушный артиллерист, командир батареи сегодня был дежурным по полку, совершал обход казарм, и случайно узнав, что Громобоев уже на свободе, сразу решил засвидетельствовать ему своё почтение. Юрик пришёл в казарму танкистов, узнал, где находится репрессированный, и ворвался без приглашения.

— Здорово арестант!

— Я уже вышел по амнистии…

— Свобода — это же здорово! — вскричал Юра, крепко сжимая плечи приятеля и хлопая его по спине. — Что пьете, психи? Ваш трёп слышен даже на лестнице, а ну умерьте звук! Хотите в дурку загреметь, но уже вдвоем, чтоб не скучать? Харэ политику разводить! Упекут! Советы им без коммунистов подавай!

— Подслушивал?

— Случайно! Вы же орете на всю казарму — честных и законопослушных узбеков крамолою пугаете. Правильно говорит старшина, конечно же, надо Советы без коммунистов, точнее — без коммуняк: парторгов, политотдельцев, обкомовцев. А нас рядовых — можно избирать! Мы безвредные. Что пьете?

— Выпиваем, — уклончиво ответил Эдик, ставший в свете последних событий с подозрением относиться ко всем.

— Спирт?

— Разведённый… — виновато ответил старшина. — И уже нет ни капли.

— Да ладно, я и сам могу угостить, я не хвостарь.

С этими словами Лукавенко достал из-за пазухи бутылку водки и торжественно водрузил её на стол.

— А ты в кобуре вместо пистолета случайно не припрятал солёного огурца? — усмехнулся Громобоев.

Лукавенко снял и протёр запотевшие круглые очки, вновь водрузил их на свой курносый нос, и виновато хлопал ресницами, осознав промашку с закуской.

— Ладно, я сегодня нежадный, — примирительно заявил старшина и вынул из внутреннего кармана плаща, висевшего на стене, припрятанную банку тушенки. — НЗ! Домой детям нёс!

— Детей объедать не буду! — насупился Юра.

— А я буду, — решительно заявил Эдик. — Есть хочу, как волк!

— Про детей шучу, — улыбнулся старшина, — я знал, что на огонёк может заглянуть добрый человек — вот и припрятал.

Пиршество, не успев затихнуть, продолжилось.

— С возвращением в ряды умственно нормальных! — проникновенно произнес Лукавенко. — Мы скучали по тебе карбонарий…

— Ты ведь дежурный по полку! — с осуждением сказал Громобоев. — Смотри, потом не потеряй пистолет и ключи от сейфов!

— Ты погляди, он даже за рюмкой играет роль замполита! Не ссы, не потеряю. Рассказывайте, что нового, что вы задумали…

— Да вот хотим Советскую власть устанавливать! Вернее сказать — восстанавливать, возрождать! — начал прапорщик.

— Валера явно насмотрелся кинофильмов или интуитивно поднял на щит лозунг анархистов: «За советы без коммунистов»! — возразил Эдуард. — И нас он не пустит к управлению страной.

— Не нас, а вас! Не утрируй и не извращай, — ухмыльнулся Лукавенко.

— Я имел в виду — власть без нынешнего начальства, без партийных боссов, — уточнил старшина.

— Вот они, боссы, как только прознают, так вас и отымеют! — пригрозил капитан-артиллерист. — То-то Орлович обрадуется!

— Партноменклатуру — вон! Долой! — горячился Валера.

— А кто против? — с жаром воскликнул Эдик. — Но ведь это как посмотреть, может и я в твоих глазах партноменклатура?

— Ты? Нет! Просто жертва режима, оболваненная пропагандой.

— Я не оболванен! Ты сам болван! Я-то как раз думающий и сомневающийся!

— Ша, стоп! Не подеритесь! — начал успокаивать спорщиков Лукавенко.

— Я никогда не был оболванен, я и раньше много читал, а в последнее время столько всего нового узнал…, — оправдывался Эдуард.

— В психушке? — подмигнул Юрик, закусывая нанизанным на вилку куском тушёнки.

— Не смешно! Столько новой информации за последний год хлынуло в прессу! От одного прочтения Солженицына теряешь остатки веры! Я самостоятельно пришёл к выводу о преступности самой природы существования нашего режима! Скольких замечательных людей уничтожили просто так! Расстреливали тысячами по разнарядке…

— Да, уж…даже сотни тысяч… — кивнул Валера.

— А такую цифру узнать, что истребили миллионы людей — не хочешь? — воскликнул Эдуард запальчиво. — Расказачивали, раскулачивали! По разнарядке: священников, купцов, офицеров, ученых! От Соловков до Магадана — стояла сплошная сеть лагерей. И началось это ещё при добреньком «дедушке» Ленине! Партбилет карман жжёт и мне стыдно, что я в одной партии с бериями, ежовыми, кобуловыми, андроповыми и прочими заплечных дел мастерами…

— Ерунда! Во всем виноваты евреи! — отмахнулся Лукавенко.

— Опять бей жидов спасай Россию? — покачал головой Эдик.

— Их, пархатых! Всех надо под корень, — кипятился подвыпивший Юра. — От них всё зло…

— Всех расстрелять или лучше перевешать? — уточнил Громобоев. — Или топить баржами? Или применить старое опробованное радикальное средство: травить газами! Уточни! И последний вопрос: сам будешь участвовать в травле газами, или ты у печей поработаешь? Или для этих задач наёмников найдешь?

Лукавенко опешил и вытаращил глаза.

— В газовые камеры отправим только мужчин? Или и женщин и детей тоже? — напирал Громобоев. — Или еврейских чернявеньких красоток оставим для утех?

Юра, что-то хотел произнести, но так и застыл, раскрыв рот, настолько неожиданным и прямолинейным был вопрос.

— А причём тут я? — Капитан-артиллерист явно смутился и растерялся.

— Конечно, ты же чистюля, сам пачкать ручки не станешь! Пусть грязную работу другие делают за тебя? Верно? Ты же только мастер языком молоть. Много вас демагогов! Итак, отвечай — детей и баб тоже поголовно истреблять?

— Стоп! Не надо мне навешивать фашистские ярлыки! Я вообще не говорю, что кого-то надо убивать!

— Тогда поясни! Каким образом ты думаешь решать вопрос? Бить жидов — это шлёпать их по щекам? Или дубинкой по голове? Или ногами по яйцам?

— Можно, всех этих сионистов выслать, — выдавил из себя Юра. — В Израиль, на родину, чтоб им.

— Сионизм — это возвращение на землю обетованную. А если они не хотят уезжать, а ты их сам выталкиваешь туда, то ты потакатель и подстрекатель к сионизму.

— В Америку, в Израиль, в Германию, в Аргентину. Да мало ли куда — земля большая…

— А если их Родина тут? А если они не захотят? Или кто-то не захочет? Вязать и паковать в ящики? С прощальной оплеухой и с ласковым пинком под зад?

— Типа того…

— А почему ты считаешь, что они во всём виновны?

— Потому! Все комиссары были евреи! И сейчас они по-прежнему, с тех пор как захватили власть, так и сидят в Кремле!

— Ой-ли? Русских комиссаров было гораздо больше! И сейчас ни одного еврея в правительстве! Но в вину ты им вменяешь по-прежнему и отсутствие водки, и отсутствие мыла, и то, что в кране нет воды…

— Ерунда! Я точно знаю, как они были у власти, так и остались! Комиссары!

— Все?

— Все!

— Я вроде бы тоже почти комиссар!

— Ты неполноценный, ты замполит батальона. А я говорю о больших начальниках: Троцкий, Урицкий, Свердлов, Ленин, Каганович, Мехлис! Это они организовывали массовые расстрелы русского народа! А их сородичи пусть отвечают по счетам…

— Ну, хорошо, с евреями всё понятно, быстро разобрались. Думаю, решим вопрос за неделю! А что потом? Кто станет новым врагом, если сразу жизнь не улучшится? Что скажешь?

— Улучшится!

— А если нет? Я уверен, дорогой Юрик, герои борьбы с еврейством, твои единомышленники, сразу же возьмутся за тебя, Лукавенко! И за таких же, как ты…

Капитан вытаращил глаза и, посмотрел, не мигая на своего друга.

— Это за каких интересно — таких?

— За очкариков! Вспомни Кампучию, дорогой товарищ! После прихода к власти полпотовцы первым делом перебили тех, кто носил очки! В очках — значит умный! Всех очкариков побили лопатами и мотыгами, потом взялись за других, уж не знаю по каким признакам, но три миллиона искоренили за три года! У нас в России если начать решать основной вопрос «коренным образом», то тремя миллионами не отделаемся. Никак не обойдёмся! Нам ведь размах нужен! Бери более — миллионов десять-двадцать! Обострим классовую и национальную борьбу в процессе углубления демократии! В том обществе, которое ты нам предлагаешь создать, умники ни к чему! Они просто не нужны! Но я думаю, ты до второй масштабной чистки не доживёшь, и даже до массового истребления очкариков не дотянешь! Ты попадёшь в самую первую волну: поймают на улице, обзовут мордой жидовской — и на фонарь. Старшина, неси циркуль! Сейчас мы Луке будем череп измерять! Что-то он мне своими размерами и формой доверия не внушает…

— За что ты меня так? — обиделся Юра. — Чего я тебе плохого сделал?

— А что лично тебе семиты плохого сделали? А их дети, в чём виноваты? В карман твоего кителя кучу навалили?

Прапорщик слушал перепалку на расовые темы двух подвыпивших капитанов и заливался ехидным смехом в уголке.

Лукавенко густо покраснел, обильно вспотел, и выругался.

— С вами умниками свяжешься — обязательно себя круглым дураком почувствуешь!

— А ты почувствуй себя дураком квадратным или прямоугольным. Будем тебя не катать, а валять. Круглым быть легко…

— Я не говорил об уничтожении и репрессиях! Я за власть русских в стране!

— А-а-а! Россия для русских? — живо отреагировал Эдик на очередной ляп артиллериста. — Так нечто подобное уже было однажды провозглашено и претворялось в жизнь ефрейтором Адольфом Шикльгрубером. Освежить память, чем завершилось?

— Опять ты передергиваешь! Я за строго-пропорциональное представительство во власти всех народов, особенно коренной, титульной нации.

— Нации или наци? Уточни…

— Да пошёл ты…

— А хохлов к власти допустим? — вновь усмехнулся Эдик и подмигнул. — Ровно одну пятую должностей хохлам, или чуть меньше? Кто будет вести подсчёт постов?

Капитан Лукавенко сопел и молчал.

— А я наоборот выступаю за демократию без ограничений по национальному признаку! — продолжал Громобоев. — Пусть народ сам изберет, кто должен быть в Советах. А вы всё время пытаетесь провести люстрацию: то без коммунистов, то без евреев, то без очкариков, то без хохлов.

— Не ври, об украинцах речи не велось, — буркнул Лукавенко.

— А мне, например, они не нравятся! У нас в Питере сало кончилось — это они пожрали! Поэтому я считаю с хохлами надо тоже решить коренным образом, — продолжал издеваться и ёрничать Эдик.

— Нет, хохол хохлу рознь! — авторитетно заявил Еремеев. — Бывают западные, бывают — восточные, есть бандеры, а еще есть одесситы. А ты, Юрик, какого замеса хохол?

— Я — русский! Решительно произнёс Лукавенко. — Я родом из Сибири и долго жил на Дальнем Востоке, у меня и в паспорте записано — русский.

— Повторяю: мы будем бить не в паспорт, а в морду. Подставляй! Вернее — будут бить наши, чистокровные русские арийцы, — рассмеялся Эдик и разлил остатки водки по стаканам. — Ладно, мир! Не сердись, Юрик, но не болтай лишнего, не подумавши хорошенько. А то много вас мастеров заявлять: всех убить, повесить, расстрелять, перебить… Ты сначала сам себя представь в роли вешателя, в расстрельной команде с автоматом, перед тобой толпа баб и детишек, и какая-то сволочь тебе командует — пли! И что сделаешь? Выполнишь преступный приказ? Если готов — тогда продолжай трепать языком, но эта болтовня не от большого ума. И учти, что в этом случае я тебе больше не друг! Сейчас провокаторов-говорунов развелось — сотни тысяч! Призывают массы: захватить, покорить, истребить, сослать. А начнёшь с таким демагогом беседовать, то у него самого на дело кишка тонка. Сам этот деятель в горы с автоматом кишлаки зачищать идти не готов, за его бредовые идеи должен биться дурной дядя. Дурным дядей, вернее мальчиком-солдатиком, больше быть не желаю. Да, ты раскинь мозгами, и так судя по нашей доктрине, мы со всем миром готовы враждовать! И на западе, и на востоке и на юге. А разве можно воевать с целой планетой, да ещё с нашей столь отсталой экономикой? Мы ведь технологически плетемся в хвосте цивилизованного мира, опаздываем лет на двадцать! С дубинкой на танки? Ура-ура? Средства связи — дрянь, радиоэлектроника — дерьмо, техника собирается при помощи кувалдометра и … матери! Я не уверен, что в случае чего ракеты упадут в заданном районе на территории противника, думаю, половина рухнет у нас в тайге, в тундре, и на свои города! А сидя в курилке, предлагать показать американцам кузькину мать — несусветная дурость!

…Вечер не то чтобы был испорчен, но перестал быть душевным. Спиртное закончилось и приятели, насупившись, разошлись недовольные друг другом.

Глава 10. Съезд народного фронта

Глава, в которой Громобоев знакомится с современными либералами и демократами, и находит в них своих единомышленников.

После бурной дискуссии в каптёрке капитан Громобоев ещё более утвердился в необходимости найти единомышленников и пообщаться с ними. Следующим вечером Эдик позвонил по телефону, указанному в листовке: узнал порядок регистрации и представительство на форум. Выяснилось: один делегат выдвигается на съезд от пяти человек из местных отделений оппозиционеров. До начала мероприятия оставалось две недели.

Через пару дней за игрой в нарды Громобоев рассказал комбату об увиденном воззвании, осторожно прозондировал почву, интересна ли эта новость Туманову.

— Конечно, после психушки, тебе Эдуард теперь прямая дорога на митинги и собрания. Чего не хватало медикам, чтоб закрыть тебя надолго? Диагноза! Сходи, поболтай, а как засветишься перед чекистами и необходимый диагноз тебе сразу обеспечен. Мой совет — не лезь в политику!

Эдуард выслушал совет старшего товарища, ухмыльнулся, промолчал, но с маниакальным упорством всё проделал с точностью до наоборот. Он предпринял новую попытку найти компаньона, поделился своим желанием попасть на мероприятие с недавним собутыльником, постоянно философствующими недовольным властями прапорщиком Еремеевым. Угадал! Валерка воспринял предложение с восторгом, и товарищи тут же в каптёрке составили протокол фиктивного собрания, включили в него для численности офицеров роты, без указания воинских званий, подписались и выдвинули себя делегатами съезда. Дело было сделано!

В субботу Эдуард отвез протокол по указанному адресу в какой-то НИИ, получил из рук старушки бумажку с приглашением и адресом. Всё гениальное — просто. Выходит на съезд мог попасть любой! В принципе никакого преступления, они же не к государственной кормушке лезли, и не на съезд КПСС устремились, где раздают должности и тёпленькие местечки. Да за одно участие в подобном мероприятии легко могут дать и по шапке, и по голове, и из армии погнать с «волчьим билетом».

На съезд военные делегаты пробирались соблюдая все правила революционной конспирации: добрались на метро, огляделись, прогулялись пешком три автобусные остановки, затем чуть постояли, снова осмотрелись, прошли мимо «явки», вернулись назад, опять сделали круг. Местом для проведения сходки организаторы выбрали старый Дом культуры с обшарпанными серыми стенами. Примерно за сотню метров, ещё на дальних подступах к ДК наши военные конспираторы увидели группы людей интеллигентной внешности, которые что-то горячо обсуждали, и активно жестикулировали. К ступеням парадного входа было не подступиться.

Народ тусовался приметный и экстравагантный: практически каждый с косматой бородищей, с окладистой бородой, или хотя бы с аккуратной бородкой, с усами или усиками, многие были длинноволосыми словно хиппи семидесятых годов, хотя отдельным гражданам с растительностью не повезло, но те экземпляры были с обличием типичных мудрецов — с крутыми сократовскими лбами. Одеты делегаты по большей части тоже были занятно: в мятые, засаленные свитера и пуловеры, кое-кто попадался в косоворотках, группа анархистов в кожанках, встречались мужчины и в кургузых пиджаках. Нигде не было видно чиновного люда при костюмах и галстуках, и застёгнутого на все пуговицы от пупа до подбородка.

Громобоев и Еремеев заняли очередь на регистрацию, встав в хвост толпы, и постоянно и тревожно озирались по сторонам, ожидая неминуемого милицейского налёта или чекистской облавы. Но демократы вокруг в отличие от них бродили с независимым видом, свободно спорили о вещах, за которые, не то что могли, а просто обязаны были расстрелять ещё пару лет назад. Дискутирующие непринуждённо обсуждали такие запретные темы как: за сколько миллионов марок Ленин и большевики устроили переворот в России, сифилитик ли был Ильич, а Сталин параноик или просто патологический садист, как безболезненно и эффективно ввести частную собственность на средства производства и превратить землю в товар. Много чего криминального за полчаса топтания в очереди услышал Эдик. Военные заговорщики психовали, косились по сторонам, отворачивались от съемки видеокамерами, беспрестанно оглядывались. Видео и телевизионных камер было много, и явно половина из них вела оперативную съемку.

— Чую, что нас гэбэшная контора пишет! — пробормотал прапорщик. — Не успеем до полка доехать, наши снятые на камеру лица уже опознают, и турнут из рядов Вооруженных Сил СССР…

— Не дрейфь, кому ты нужен, с твоей деревенской мордой! — пробурчал в ответ Эдик. — Не узнают! Мы ведь в гражданке! Если опасаешься, тогда прикрой фэйс газеткой или вон той большой прокламацией партии анархо-синдикалистов.

Еремеев так и сделал — развернул огромную прокламацию и уткнулся в неё носом. Наконец их очередь к столу подошла. Эдуард и Валера зарегистрировались делегатами и торопливо поднялись на второй этаж. Громобоеву не понравилась, что много курящих на лестнице и в коридорах — не продохнуть! Фойе было прокурено до такой степени, что казалось, подними топор, отпусти руку, и он повиснет в сине-серой дымке. Некурящего капитана поташнивало в этой губительной для организма атмосфере, а курили почти все делегаты мужчины, и даже большая часть женщин. Дымили молодые и старые, люди неопределённого возраста, а революционные дамочки, стоя в углах, в проходах, в закутках, ругались, спорили, и курили наравне с мужчинами. Дышать возле туалетов было абсолютно нечем.

Слышны были громкие возгласы переговаривающихся демократов:

— Марина Салье приехала и будет председательствовать!

— А я слышал, что Филиппов! Говорят, что он будет вести собрание…

— Вчера Саша Щелканов сказал, мол, приедет к нам выступить с приветственным словом!

— Ну и что? Приедет и ладно. Пусть приезжает. По твоему если Толя Собчак сюда не заглянет, то нам заплакать по этому поводу?

— Вы не понимаете! На этом историческом событии должны присутствовать все лидеры демократического движения!

— Уймитесь! У всех свои лидеры! Нестеров, Рыбаков, Амосов — вот наши лидеры!

— А как же «кадеты» и христианский народный союз? А социал-демократы? А Демократический союз?

— Бэлла Куркова обещала сделать большую передачу о съезде!

Эдик чуть затормозил, «погрел уши», уловил много полезной информации и пошёл дальше. Среди толпы свободомыслящих в гражданском, особо выделялись колоритные личности: один выряженный в казачью форму с Георгиевскими крестами на груди, другой в форме полковника белой гвардии периода гражданской войны. Прямо таки барон фон Унгерн.

— А вот и ряженые, — иронизировал Валера.

— Как же без них? — ухмыльнулся Громобоев. — Артисты погорелого театра…

Чуть в сторонке, кружком, стояли несколько мужчин и женщин в одеждах под старину, типа хора имени Пятницкого, современная речь этой этнографической группы постоянно перемежалась старославянскими словечками, они старательно окали и говорили нарочито тягуче, почти нараспев.

— Северные напевы… наши… поморы, — предположил прапорщик.

Громобоев и Валера набрали раздаваемых на всех углах газет, листовок и брошюр разных политических течений от анархистов до монархистов, затесались в людской поток, и их понесло в зал. В зрительном зале сотоварищи выбрали место в центре помещения посредине ряда. Небольшая организационная суета еще некоторое время продолжалась, наконец, всё успокоилось, и форум понемногу начался. Однако и после открытия народ продолжал прибывать, и вскоре не только сидячие места, но и проходы были заполнены. Опоздавшие теснились в дверях, зал примерно на восемьсот человек был давно переполнен и те, кому не досталось стула, сидели на полу либо подоконниках.

Громобоев крутил головою, оглядывался, смотрел во все глаза. Попадались знакомые лица: народный артист, известный писатель, несколько тележурналистов, телеведущая. Ход мероприятия в зале тоже снимало более десятка камер, многие работали, словно прицеливаясь, рассматривая лица и медленно двигая объективами по рядам.

— И тут нас пишут, — прошипел Еремеев. — Вот гады! Зачем же их впустили ведь это явно наружка!

Эдику тоже показалось, что три или четыре оператора с камерами работали не на телевидение, а на различные правоохранительные структуры и спецслужбы, готовя клиентов для посадки в камеры. Сосед, с седой окладистой бородой, услышав фразу прапорщика, усмехнулся, а в ответ на немой вопрос во взгляде Валеры заявил:

— Ага, конечно же гэбуха! Фиксируют, чтобы зарегистрировать для картотеки. Надеются, в случае чего на футбольном стадионе нас сумеют собрать как в Сантьяго. Хрен с ними, пусть пишут, недолго им осталось, скоро разгоним к чертовой матери всех чекистов! Дайте время, прикроем их контору…

Громобоев хмыкнул, сомневаясь в столь скорой победе демократии, поэтому каждый раз, когда на него наводили объектив или глазок фотоаппарата, либо отворачивался, либо прикрывал лицо листовкой, либо наклонялся. Прапорщик Валера следовал примеру старшего товарища, лишние неприятности, даже ему простому старшине роты ни к чему, и он тоже старался не попадать в число фигурантов фото сессии «органов». Как говорится, береженого Бог бережёт.

Тем временем начало работы форума затягивалось. Один за другим к микрофонам в зале и на сцене прорывались ораторы обоих полов, решали процедурные вопросы, в основном по порядку ведения и по составу президиума, спорили, скандалили. Миновало два часа, но съезд не сдвинулся с мертвой точки. Что поделать, вот она настоящая демократия!

Поначалу было интересно и забавно. Необычно! Но вскоре словоблудие, излишнее умничанье утомило. Эдик успел поговорить с соседом, полистать прессу, перебрать прокламации, даже вздремнуть.

Примерно к полудню повестка дня и рабочий президиум были сформированы, дело сдвинулось с мертвого якоря. Но едва начинали говорить по существу, как на сцену выбегал очередной умник и сбивал всех с толку, другой орал с места из зала, и перебивая ведущего, требовал слова, вновь добиваясь изменения регламента или для оглашения экстренного объявления.

Контуженная на войне голова Громобоева опухла и загудела от шума.

— Валера! Может, пойдем, пообедаем? Иначе я умру от голода! Я с шести утра на ногах, четыре часа сидим в зале, но пока, ни одного интересного доклада не услышал. Ни тебе призывов на баррикады, ни тебе спасительных для страны экономических программ. Ну, идем?

— Идем, — согласился старшина.

Соседи на них косо посмотрели, кто-то даже сердито шикнул. Оба военных делегата принялись выбираться из зала. Опять пришлось пройти мимо курилки, по-прежнему переполненной философами и ораторами, тут продолжали спорить до хрипоты те, кому не досталось места в зале. Агитаторы от каких-то организаций на выходе всучили им пахнущие свежей типографской краской листовки. И вот, наконец, долгожданный свежий воздух.

Дворик у входа был заплёван, замусорен и забросан окурками, тут тоже махорили диссиденты, а из углов резко несло мочой. Громобоев брезгливо поморщился, но промолчал, не желая дискредитировать своими идейно незрелыми осуждающими репликами, ростки зарождающегося демократического движения.

— Эдуард, сколько же тут демагогии! Сплошь потоки пустых слов. Ох, достали эти записные краснобаи и говоруны. Пойдем лучше пока пивка глотнем, я по пути сюда приметил на углу забегаловку, — предложил прапорщик. — Хотел сегодня высказаться по проблемам военной реформы, но разве тут слова дождёшься?

— Может завтра получится… — предположил Громобоев и военные демократы направились к замеченной пивнушке.

Войдя в заведение, они заказали по две кружки пива, по два беляша, тарелку сушек. Чокнулись кружками за успех, отхлебнули. Пиво оказалось кислым, как и вся нынешняя жизнь, беляши с обильным луком и едва присутствующим вкусом и запахом мяса, а сушки твердокаменными. Валера матом обругал жуликов-торгашей и обложил по батюшке и матушке всю вороватую систему советского общепита.

— Ну, ничего, даст Бог, скоро свернем шею бюрократам и партократам — тогда заживем как в Европе! Наступят светлые деньки — и мы хорошего пивка попьем, как в Чехии или Германии! Не все красным жировать…

— Слепой сказал, посмотрим…, — философски ответил Эдуард.

Наскоро перекусив, товарищи вернулись в ДК, показали на входе свои мандаты казакам из охраны, пробрались в слегка поредевший зал и нашли свободные места. Наконец-то начались дельные доклады и выступления. Многие ораторы были близки Эдику по духу и идеям, он тоже желал проведения свободных выборов, многопартийности, чтобы в политическом спектре страны присутствовали помимо коммунистов, и социал-демократы, и анархисты, и христианские партии, и либералы.

— Регистрация и разрешение на деятельность любым партиям кроме фашистов! — восклицал с трибуны какой-то делегат.

Свободомыслие выступающих ораторов, капитана пьянило, однако не со всеми он был согласен — некоторые пламенные трибуны были яростными антикоммунистами, а ведь сам Громобоев был пока ещё членом этой, как они выражались — «преступной организации». С этим сердце и душа Эдуарда не могли согласиться, иначе, следуя рассуждениям самых отчаянных демократов, выходило, что и они с Еремеевым тоже преступники! Лично себя Громобоев преступником не считал.

Соратник-прапорщик сидел в кресле как на иголках и торопливо писал в блокнот конспект своего выступления, как он выразился — речь человека из народа!

— Я сейчас им скажу! Я им такое скажу! Что они знают про народ и о жизни? Они в деревне жили в многодетной семье? Сплошные городские интеллигенты! Эдик, запиши меня в очередь к трибуне! Они хотят услышать народ — сейчас услышат!

— В чём проблема, хочешь сказать — говори!

Еремеев передал записку в президиум, и примерно час ожидал предоставления слова. Прапорщик ёрзал на стуле, бурно реагировал на понравившиеся высказывания делегатов, и ещё более бурно — на не понравившиеся. День прошёл в полемике, но Валеру к трибуне так и не пригласили. Он попытался пробиться к микрофону стоящему в проходе, продекларировал несколько сбивчивых фраз, дама из президиума велела ему говорить по существу, в ответ Еремеев потребовал не перебивать и не мешать представителю простого народа, раздались смешки и шиканье, кто-то крикнул, мол, тут все народ.

Валера стушевался, что-то опять выкрикнул и был оттеснен от микрофона экзальтированной грудастой дамочкой. Старшина плюнул в сердцах и насмерть разобидевшись, выбежал из зала, громко хлопнув дверью.

Политика довольно авантюрное занятие, часто даже опасное, связанное с риском для свободы, а то и самой жизни. В неё идут либо наивные бессребреники и романтики, типа Дон Кихота и Че Гевары, либо глубоко порочные циничные людишки, желающие обогатиться и выстроить свою карьеру. Из-за подобных типов занятие политикой и называют грязным делом. Естественно так было всегда, недаром же говорится, что революцию делают романтики, завершают прагматики, а плодами пользуются закоренелые негодяи.

Эдуарду не были свойственны черты жулика, поэтому ввязавшись в политику, он интуитивно присоединился к самым слабым политикам, у кого не было ни малейшего шанса на успех. Что можно считать вершиной успеха в политике? Конечно, приход к власти! Вот именно к реальной власти либералы и демократы из Народного фронта, не смогли бы прийти ни при каких обстоятельствах в России, уж слишком глубоко было пропитано сознание населения коммунистическими идеями. Однако в те дни «НФ» пёр на власть как моська на слона. И хотя этот слон был туповат и староват, но его обслуживал многомиллионный чиновничий аппарат, он имел многочисленную свору сторожевых псов госбезопасности и милиции, подпольную армию провокаторов, стукачей, сексотов, и настоящую боевую армию.

«Всякая власть лишь тогда чего-то стоит, когда она умеет защищаться», — говорил картавый «вождь мирового пролетариата», а советская власть очень хорошо научилась защищаться от собственного народа. Пресса, телевидение, радио клеймили позором молодое демократическое движение, обзывали их платными агентами «запада», ЦРУ, «Моссада» и прочих спецслужб. Выдающихся общественных деятелей типа академика Сахарова публично поносили и освистывали, грязно ругали…

Хотя в эту компанию демократов Громобоев и затесался с небольшим обманом и с чёрного хода, но отсутствие корысти оправдывало его поступок. После фиаско у микрофона на съезде Народного фронта, сотоварищ по движению прапорщик Еремеев охладел к митингам и манифестациям, а вот Эдуард, наоборот, с каждым днем всё более креп в своих новых убеждениях.

Довольно часто ему приходилось нести службу в нарядах по полку, ночи были тихи и длинны, и в это тёмное время суток он регулярно читал, да и днем удавалось, хоть и урывками но читать. Капитан постепенно пристрастился к поглощению толстых литературных журналов, которые в тот год печатались многомиллионными тиражами. И если раньше он был, лишь убежденным антисталинистом, считавшим, что рябой тиран-диктатор извратил великие идеи мировой революции, присвоил себе плоды завоеванные романтиками, честных большевиков уничтожил, убил Льва Троцкого. Теперь же прочитав бессонными ночами многотомные творения Александра Солженицина «Архипелаг Гулаг» и «Красное колесо», Эдуард окончательно разочаровался в марксизме и понял: не было никаких честных коммунистов и кристально чистых героев-чекистов. Оказалось, распропагандированные революционные идолы были с душком: жулики, проходимцы, а часто просто бандиты и убийцы.

Переосмысленный расстрел царской семьи теперь выглядел не актом возмездия самодержавию со стороны трудового народа, а элементарным и подлым убийством без суда и следствия, большой семьи, включая женщин и детей. Кровная месть за старшего брата вождя. А когда Громобоев прочитал о требованиях Лениным новых массовых репрессий, казней, о развёрнутом кровавом терроре, о рассекреченных декретах, подписанных «самым человечным человеком», то остатки иллюзий полностью рассеялись.

Эдуард, честно говоря, и ранее не был верным марксистом-ленинцем, он в юности себя числил троцкистом, восхищался Че Геварой, и считал идеи мировой революции преданными Сталиным и современными вождями. Но теперь оказалось, тот же Троцкий, не меньший негодяй, как и прочие вожди революции. В юности Громобоев любил смотреть фильмы о революции и гражданской войне, о честнейших людях — чекистах.

Фильм «Офицеры» буквально затянул в ряды Советской армии, а актеры Юматов и Лановой, словно вербовщики заманили его в казарму. А уже потом, он добровольно отправился нести пламя мировой революции в отсталый, но трудолюбивый Афганистан. Раздувать из искры пламя…

Если бы в госпитале в ходе задушевной беседы на приеме у главного психиатра он поделился хоть десятой долей своих воззрений, то куковать бы и лечиться нашему капитану в тех стенах не один год…

Глава 11. Свадьба Афони

Глава, в которой наш герой женит лучшего друга и познает прелести холостяцкой жизни.

В результате произошедших последних скандальных событий Громобоев на некоторое время вновь стал холостяком. Когда он вернулся в служебную квартиру Ирки и след простыл, на столе лежала записка из трех предложений и пара слов с просьбой о прощении. Эдуард собрал в мешок всё, что напоминало о ней, и выбросил на помойку. Можно было бы уйти в запой, впасть в депрессию, наделать глупостей, но когда у тебя есть друзья — они придут на помощь и помогут. Именно в этот трудный момент в жизни Эдика, как раз удачно заехал в гости друг Афоня.

Сашка объявился внезапно, и был в своём репертуаре, свалился, словно первый снег на голову: подкатил к КПП полка на такси, большой, громогласный и слегка пьяный. Афанасьев заболтал наряд своими нескончаемыми байками. Эдуарда, прибежавшего на вызов по громкой связи, дежурный прапорщик слёзно умолял скорее увести неугомонного посетителя поскорее прочь, пока начальство не увидело, ведь скоро обед и все пойдут домой, а тут этот эксцентричный верзила в плаще и шляпе проход загораживает, болтает и руками размахивает. Громобоев не дал приятелю рассказать очередной сальный анекдот (хватит портить неокрепшие умы юных солдат) и, применив силу (хотя как можно применить силу по отношению к торнадо), увёл особо не сопротивлявшегося Сашку в казарму.

По дороге рассказал о своей семейной трагедии.

— Где твой соперник? — Афоня потёр огромные кулачищи с угрозой. — Пойдем и набьём ему морду!

— Уже бил.

— Это правильно. А где Ирка сейчас?

— Укатила с начмедом. Надеюсь, навсегда!

— Тоже правильно! Пошла она на…

— Именно туда она и пошла! И как ты угадал! — Иронизировал Эдик. — наверное размер нашла лучше…

— Да и хрен с ней! Забудь! Я тебя развлекать сегодня буду, больно у тебя кислый вид.

Под разговор дошли до казармы, там он представил его комбату.

— Старший лейтенант Афанасьев! Однополчанин по войне в Афганистане и мой большой друг. И не только габаритами. Герой войны, сорвиголова и шалопай.

— Капитан Афанасьев! — поправил он Громобоева строго. — Да, да не удивляйся…

— Ого! Вот так номер! Уже капитан? Любопытно, какому ослу взбрело в голову тебя повысить в звании? И давненько?

— Как только в Забайкалье в полк приехал, там меня новое звание и нагнало. А к званию представил командующий сороковой армией, досрочно! Кстати, теперь я тоже замкомбата! Как понимаешь, мы с тобой на равных, смени свой покровительственный тон на более подходящий…

Эдуард похлопал Афоню по плечу:

— Не знаю, не знаю, я пока не в курсе, с тебя причитается… проставляйся…

— А как же, всё с собой!

Довольный Афоня засиял, словно новый рубль, раскрыл свой дипломат, извлек из него две бутылки водки и закуску: сало, колбасу, консервы. Подполковник Туманов поморщился, за ним водился грешок, не мог он пить умеренно, стоило сорваться и считай — ушёл в загул на неделю или на две.

— Ребята, шли бы вы куда-нибудь, а то сегодня проверяющих ждём…

— Да мы их каждый день встречаем, — улыбнулся Громобоев, — эка невидаль…

— Кстати, у меня ещё один серьёзный повод выпить — свадьба! Я вашего подчинённого на пару дней хочу умыкнуть! А лучше на три! Он должен быть моим свидетелем, без него не женюсь! Эдик, не увиливай, помнишь, в Кабуле обещал…

На лице Громобоева читалась лёгкая растерянность, в его ближайшие планы не входило ехать в Сашкину деревню, думал в выходные сходить в «яму», порезвиться, снять кого-нибудь. Выходит, насчет свадебной процедуры Афанасьев сдержал слово (да он в принципе всегда отвечал за свои слова) и действительно назначил свидетелем на свадьбе старого боевого товарища.

— Ту одесситку всё же привёз в Питер? Одну или сразу с детьми?

— Да нет, с ней давно разбежались! Она оказалась настоящая шлюха! У-у шалава! Я едва в полк убыл, как она по рукам пошла, приезжаю через месяц регистрироваться, а у неё в койке кобель спит. Вот это сюрприз! Спустил мужика с лестницы, вышвырнул его шмотки за дверь, а потом эту сучку пару раз трахнул. А как только получил моральное и физическое удовлетворение, то сразу ноги в руки. Теперь женюсь и остепенюсь. Нашёл порядочную, классная девка! Рядом живёт, в соседнем посёлке, училка, из наших мест, сосновская…

— Надолго?

— Что надолго?

— Женишься и остепенишься…

— Навсегда!

«Ну что ты будешь делать с этим неугомонным и влюбчивым парнем — в пятый раз собирается жениться и никак не распишется», — мысленно усмехнулся Эдик, но всё же спросил разрешения у комбата: — В пятницу отпустите? Прикроете от начальства? Буду в неоплатном долгу…

Афоня тоже напряжённо посмотрел на подполковника Туманова, скроил на огромном добродушном лице просительную мину.

— Да разве такому герою откажешь, — комбат улыбнулся и кивнул. — Ладно, в пятницу так в пятницу, попразднуйте орёлики, повеселитесь.

— Вообще-то надо отпустить сегодня, — поправил комбата Сашка.

— Стоп, но сегодня ещё среда! — возмутился Эдик. — И потом у меня планы на вечер…

— А водки купить? А закуски! А деликатесов всяких достать! Пиджак помочь мне подобрать… Скорректируешь свои планы…

— За три дня с тобой последнее здоровье угроблю, — поморщился Громобоев. — Чур, пить меня не заставлять!

Афоня радостно закивал головой. Туманов выслушал, сделал недовольное лицо, но подумав, махнул рукой.

— Ладно, ступайте. Но помни Эдуард, в воскресенье ты ответственный по батальону и чтоб был в казарме как штык в семь утра!

Сашка кивнул головой, давая понять, что оба приятеля согласны с поставленным условием, небрежным движением открыл шкаф, составил в него содержимое дипломата, помахал ручкой комбату и поволок желающего ещё немного поговорить и потому сопротивляющегося друга к выходу…

Такси дожидалось офицеров у КПП, счетчик продолжал отсчитывать, Эдик скосил глаза — набежал уже третий червонец. Громобоев теперь уже подробно рассказал о житье-бытье, о скандале и психушке. Афоня что-то промямлил в утешение, но Эдик велел не выражать сочувствия и заткнуться. Не хотелось мусолить неприятную тему при таксисте.

— Ладно, тогда приступим к моим делам, — смущенно пробормотал Сашка. — Командуй, начальник, распоряжайся автомобилем!

Приятели первым делом помчались по магазинам. Покупка водки было самым сложным мероприятием: в те годы в стране Советов купить и пару бутылок водки представлялось довольно сложной операцией, а достать несколько ящиков — равносильно настоящему подвигу!

Афанасьев через какого-то дальнего родственника нашёл выход на завмага винно-водочного магазина. Приехали на место, заплатили примерно двойную цену, а в ходе общения с работниками торговли Сашка увеличил объём испрашиваемого ассортимента почти в два раза. Поторговались, попрепирались, потом быстро заполнили багажник такси спиртным: два ящика шампанского, четыре ящика водки, коробку коньяка…

— Этого должно хватить. Остальная доза — самогон! — подмигнул Эдику новобрачный.

— Много?

— Много нагнали самогона, но и народа будет целая толпа. Завтра жду тебя ровно в полдень! — приказным тоном, велел ему Сашка. — Только не сболтни языком чего лишнего, не ляпни невпопад! Запомни — мою будущую супругу зовут Татьяна, а не Оксана! Не перепутай, именно с Оксаной всё кончено. И последнее уточнение — полдень у нас в двенадцать ноль-ноль, не задерживайся, начальник. Да, и чуть не забыл, на свадьбе тебя ждет приятный сюрприз — о семейных невзгодах сразу забудешь! Свидетельница — конфетка! Так и просится, чтоб насадили…

— А почему тогда ты женишься на другой?

— Пробовал подкатить, но я не в её вкусе, да она и не поедет в мою забайкальскую глушь. Слишком она городская характером, очень избалованная.

— Помчим по деревням на тройке с бубенцами с ветерком? — ухмыльнулся Эдик. — С песнями под гармошку? А спать с девками будем на сеновале?

— Юморист. Поедем расписываться, наверное, на белой «Волге», ещё точно не знаю. Этим вопросом занимается мой батя. Ты главное не опаздывай, будешь платить выкуп, набери побольше мелочи, чтоб легче отделаться. А насчет ночлега, ближе к вечеру определимся. На улице не останешься…

Афанасьев хлопнул дверцей, и такси с рёвом умчалось в деревню, оставив позади облачко выхлопных газов.

Чуть свет Громобоев сел в электричку на Финляндском вокзале. Теперь он был безлошадным, ведь почти сразу после разрыва с Иркой он продал старый «Москвич» и стал пешеходом. Машина требовала больших вложений в ремонт, а желание ею заниматься у Эдика давно пропало. И тут удачно подвернулся капитан Герман Матрёшкин, известный любитель покопаться в металлоломе. Сбагрил ему свой рыдван пусть и не наварившись, но и не потеряв в деньгах. Теперь стал пешеходом, и слава богу, нет машины — нет проблем, а вдруг бывшая надумает делить имущество? Пожалуйста, дорогая Ирочка, судись, а имущества уже и нет, да и деньги от продажи при хорошем подходе к организации отдыха быстро закончатся!

Теперь любимым видом транспорта стала электричка, ведь Громобоев не так много зарабатывал, чтоб шиковать как Афоня — разъезжать на «моторе», шальные фронтовые деньги давно были истрачены. Эдуард пару часов подремал, прислонившись к мутному окну, размышляя о пустяках и стараясь не думать о неурядицах последнего месяца.

«Привыкай трястись в общественном транспорте», — размышлял, подрёмывая Эдик. — «Вся страна так ездит, ничего страшного!»

Утро было туманным и пасмурным. Пригородный поезд прибыл на пустынную станцию, забросанную окурками чуть свет. Пока Эдик уточнял, что к чему — рассвело. Оказалось, что до пункта назначения электричка не идёт, пришлось пересаживаться на автобус. Чудом успел сесть в старенький, громыхающий «Пазик», буквально запрыгнул на подножку в последние секунды. В прохладном автобусе капитан окончательно проснулся и ещё полчаса любовался природой: вдоль пустынной дороги теснились живописные красавицы сосны и ели, словно просились на холст художнику. Повезло с расписанием, успевал, до выезда свадебного кортежа оставалось целых полчаса.

«Прибуду вовремя», — порадовался Громобоев. — «Иначе бы не миновать гнева селян и укрывать бока от тяжёлых кулаков Афанасьева…»

Выйдя из автобуса, Эдик осмотрел незнакомый симпатичный поселок, раскинувшийся на бугре за дорогой: примерно штук шесть пятиэтажек, с десяток двухэтажных домов и около сотни деревянных и кирпичных домишек частного сектора. Примерный адрес друга у него был записан, но где живёт Афоня, и так сразу стало понятно: по скоплению нарядных жителей и скученности разукрашенных лентами и цветами автомобилей.

— Наконец-то явился! Привёз ордена? Шляешься неизвестно где, — накинулся Сашка с порога. — Скорее дырявь мой пиджак, но аккуратнее, смотри, не прорви! Запасного у меня нет. А я сегодня должен быть неотразим!

Эдик привез две «Красных звезды», так как Афанасьев свои награды забыл дома в далёком Забайкальском гарнизоне, но на регистрации хотел быть при полном «героическом» параде. Желание друга пришлось удовлетворить и дать взаймы и даже бесплатно, поносить свои «звёзды», тем более что ордена у приятеля тоже реально имелись и были честно заработаны в боях. Поверх «Красных звёзд» в лацкан пиджака мама жениха воткнула розочку белого цвета — теперь можно было отправляться в путь.

— А где обещанная сладкая конфетка? — принялся озираться Громобоев.

— Чудак-человек! Она же свидетельница, подружка невесты! Конечно рядом с молодой, где ей ещё быть! Ты что, ни разу на настоящих русских свадьбах не бывал?

Эдик отрицательно покачал головой.

— Блин, намаюсь я с тобой! Мог бы предварительно расспросить знающих людей, книжки почитать для приличия… Ладно, мой родной дядька будет за рулём, подскажет, и если что не так — поможет. Тоже мне — свидетель… Да поехали же скорее. Опаздываем, я жениться хочу, в конце концов! И не только жениться…

Белая «Волга», несколько «Жигулей» и «Москвичей» украшенные шариками и лентами, беспрестанно сигналя, помчались по разбитой дороге в соседний посёлок. Односельчане приветливо махали руками вслед, что-то кричали ободряющее. Как оказалось, машины поехали обратно в тот поселок, где час назад был Эдик.

— Могли бы подобрать меня прямо на станции и не гонять туда-сюда, — пробурчал Эдуард. — Я бы пива успел попить, дожидаясь вас.

— Ага, ищи тебя потом, свищи по пивнушкам! — беззлобно огрызнулся Сашка. — Знаем мы вас психов! Чего доброго опять подерёшься с кем, и в какое-нибудь окно вышвырнешь…

Без опоздания, строго в намеченное время кавалькада подкатила к бледно-голубой пятиэтажке, и водители принялись сигналить, призывая родственников невесты появиться во дворе. Не тут-то было, их самих стали из окон зазывать подняться на третий этаж. Ладно, надо так надо, третий — не десятый, на третий подняться недолго и не так тяжко невесту на руках нести.

— А мы Таню вам не отдадим, — крикнул кто-то сверху задорно. — Невеста дорогая! Выкуп платите!

В дверях парадной толпилась молодёжь и несколько женщин средних лет, все требовали денег. Попытались идти напролом, но легко прорваться не получилось, пришлось Громобоеву раздавать мелочь: гривенники, металлические и бумажные рубли, трёшки, в дверях квартиры в ход пошли пятёрки, десятки, четвертные…

Наконец-то Эдик увидел невесту друга. Ничего особенного, вполне средненькая девушка, хорошее личико и фигурка, не красавица, но и не дурнушка, однако же, и не во вкусе Громобоева. Ну да не ему с ней жить и не ему с ней спать. А вот подружка действительно была хороша! Не обманул Афоня! Глазки зелёные, чистый изумруд, пышные волосы рыжевато-пшеничного цвета, правильные черты лица, губки пухлые, длинноногая, грудастая. Свидетельница с первого взгляда очень понравилась Эдику и сердце его тревожно и энергично застучало. Вообще-то довольно глупо брать в подружки девушку краше самой невесты, но свидетеля этот момент лишь порадовал.

«Надеюсь, попозже удастся проверить, крашенная она или натуральная. Не соврал Афоня, девица как раз в моем вкусе! Ей-ей сегодня я её хорошенько трахну!» — похотливо подумал Громобоев и ринулся знакомиться с объектом атаки.

— Эдик!

— Анжелика, — представилась девушка в ответ на приветствие. — Я ни разу не бывала на свадьбе свидетельницей. И что я должна делать?

— Что делать? Я подскажу… Многое чего разного и интересного, — шепнул ей в розовое ушко Эдуард, слегка коснувшись губами. — Например, не отказывать в ухаживании дружке! Говорят, свадьба окажется неудачной, если свидетель со свидетельницей не переспал…

— Ой, да вы что? Правда? — воскликнула девушка и многообещающе подмигнув, продолжила. — Честно говоря, я и не знала о такой интересной примете… Ну что же, постараемся не портить хорошую свадьбу…

Тем временем Афоня по-медвежьи сгрёб невесту, подхватил на руки и потащил на руках вниз, к машинам.

— Ой, не уроните, — причитала мать, — ах, аккуратнее! Саша, не помни ей платье и прическу!

Народ хлопал в ладоши, кричал, свистел. Дальше дело пошло быстрее. Поселковый загс в администрации, марш Мендельсона, подписи, поцелуи, шампанское, гонка на авто.

— Мы едем на озёра! — крикнул Сашка, высунувшись в окно «Волги». — Остальным — домой и ждать.

Вся кавалькада, сигналя, помчалась в родной поселок, а две машины с молодыми и со свидетелями направились в объезд, по большому кругу.

— Под мостами принято целоваться, — усмехнулся сидящий за рулём один из дядьёв Афанасьева. — И молодым и свидетелям!

Эдик с радостью обнял Анжелику, нежно и осторожно коснулся губами её пухлых губ, та в ответ послушно раскрыла ротик и запустила язычок в рот свидетеля. И Громобоев в ответ на податливость не растерялся, провёл ладонью по бархатной коже бедра, не удержался и запустил руку под юбку. Пальцы быстро нашли шелковые трусики, указательным попробовал нащупать, что находится под ними. О, там были не дремучие заросли, а аккуратная стрижка, мягкий манящий пушок…

— Не в машине же, — прошептала Анжелика и пообещала: — Какой нетерпеливый кавалер! Скоро доедем до озера, потерпи чуток…

— Конечно, я никуда не спешу, — сказал Эдик, но продолжил двигать пальчиками и быстро нащупал искомую и уже чуть влажную бороздку.

— Ну, ты и нахал, — прошептала девушка и зарделась в улыбке.

Громобоеву всё больше и больше нравилась свадьба, он был благодарен Сашке за приглашение в дружки, а невесте за выбор красивой и смелой подружки.

— Кстати, я — совсем-совсем свободна, — вновь прошептала Анжела на ухо Эдику.

— Кстати, я тоже, — подмигнул ей Эдуард, слегка уже захмелевший от выпитого шампанского, а также от близости с разгоряченным красивым женским телом.

— Думаю молодым пора подышать свежим воздухом и выпить ещё по бокалу, — сказал дядька фотографу и подмигнул свидетелям, сидевшим на заднем сиденье.

Машины свернули с дороги на живописную поляну у самого берега озера с чистейшей водой, водители и пассажиры выбрались из них, поставили шампанское и стаканы на капоте машины, стрельнули пробками, а фотограф принялся за работу. Было тепло, бабье лето стояло в самом разгаре.

— Эх, искупаться бы сейчас! — воскликнул Громобоев. — Какая манящая вода.

— Она холодная, только кажется, что тепло. К тому же есть занятие поинтереснее бултыхания в озере! У нас ведь свадьба! — улыбнулась Анжелика. — Не забывай о приметах!

— Ах, да! — шлепнул себя ладонью по лбу Эдик и поставил фужер.

— Молодожёны, фотографируйтесь, а мы отойдем чуть в сторону, в кустики, выпитое шампанское даёт себя знать. Пусть Эдик меня покараулит, — громко проворковала свидетельница.

Они отбежали, к густым зарослям ивняка и молодых березок. Анжелка без малейшей тени стеснения быстро спустила трусики, но вовсе не для того дела, о котором только что говорила.

— Давай скорее, а то нас скоро начнут звать. В твоём распоряжении минут десять, — с этими словами девушка, расстегнула брюки партнёру, запустила руку ему в трусы и пискнула: — О-о-о!!! Какой хороший! Ну же, не тормози, у меня мужчины не было почти три месяца!

«Хм! Ну не валяться же на траве в новом и чистом костюме? — промелькнула в голове Эдика здравая мысль. — Костюм перепачкается, да и светло-голубое платье девушки сразу станет зелёно-серым. Ладно, есть ведь и другие способы, более подходящие в данный момент в отличие от классики».

Громобоев не заставил Анжелу долго ждать ответных мужских действий. Присмотрел березку покрепче, ещё раз поцеловал и развернул девушку тылом к себе. Она всё поняла правильно, крепко ухватилась за ствол руками, чуть прогнулась, расставила пошире длинные стройные ножки, партнёру оставалось лишь задрать юбку не помяв, не промахнуться мимо и не сделать больно. Одновременно он быстро освободился от своей лишней одежды, словно молодой солдат по тревоге. Брюки упали на траву, стреножив и мешая двигаться.

— Да не стони ты так громко, — увещевал Эдик разошедшуюся, страстную партнёршу, чуть закрывая ей рот кончиками пальцев. Девушка и не пыталась сдерживать нахлынувшие эмоции, наоборот, укусила пару раз кавалера за ладонь, и даже изогнув руку, попробовала царапнуть спину Эдика. От глубоких шрамов спасла рубашка. Пролетело несколько минут страсти, деревце уже едва стояло, ствол берёзки угрожающе трещал, а пожелтевшая листва, опадая от ритмичного сотрясения, густо усеяла траву вокруг них.

— Ой-ой-ой! Мамочка, — пискнула на финише Анжелика.

— Что такое? Больно?

— Дурачок! Не больно, мне хорошо! Ты что… в меня?..

— М-м-м… вроде… чуток… Не удержался, не успел…

— Подлец! Придется тебе на мне жениться… если что…

— Ну, разве если что… — ухмыльнулся Эдик и закрыл хлынувший поток беззлобных бранных слов очередным горячим поцелуем. — В следующий раз будем завершать по-другому…

С этими словами Эдуард просунул язык в жадный ротик свидетельнице, но она коварно усмехнулась и покачала головой.

— Я подумаю. Мы ведь почти не знакомы!

— Я тебя тоже мало знаю, — засмеялся Громобоев. — Но это не повод для отказа. Пойдем к машине, а то молодые лопнут от зависти…

Когда они вернулись к машине залитой шампанским, Сашка посмотрел на раскрасневшуюся свидетельницу, на взъерошенного Эдика и неодобрительно покачал головой.

— Громобоев, ты свинья! Сегодня чья свадьба? Моя или твоя? Прёшь поперёд батьки в пекло! До вечера никак не потерпеть?

— А зачем? Народная мудрость: дают — бери, бьют — беги! Вдруг к вечеру будут бить? Деревенская свадьба без драки, сам знаешь — редкость!

— Ладно, чёрт с тобой, тебе наглеть можно… И как она? Доволен? Хорошо дала? — ухмыльнулся Саня похотливо.

— Расскажу — обзавидуешься! Лучше я скромно промолчу…

— Может и мне попробовать!

— Иди-ка ты… к жене…

— И чёрт с тобой, жадина, ладно, пользуйся пока бесплатно! — Афоня громко заржал, порадовавшись своей циничной шутке, и поспешил к покинутой супруге, успевшей надуть губки.

— Дорогая, я тут! Я не потерялся! Не сердись, мы уже едем домой. Гости нас наверняка заждались, пора к столу…

Свадьбу гуляли в поселковом кафе, вернее в столовой птицефабрики. Зал был переполнен гостями, на праздник собралось примерно сто человек. Сельское торжество протекало именно так, как и ожидал Громобоев: бесконечные поздравления, здравицы, вопли «Горько!», песни, пляски, игры и для остроты ощущений небольшая драка. Трое каких-то дальних родственников, которых никто не пожелал признавать своими (а может просто подвыпившие забулдыги-проходимцы), начали бузить, перевернули свой столик, кто-то ударил в лицо Сашкиного троюродного брата.

Афанасьев скинул пиджак и кинулся в гущу событий, размахивая пудовыми кулаками, а Эдик, как и положено свидетелю — следом. Давно Громобоев не работал с таким удовольствием руками и ногами. Дебоширов быстро, но усердно отмутузили и вышвырнули за двери.

А потом случилось похищение невесты. Само собой увлекшийся свидетельницей Эдик прошляпил этот ответственный момент, за эту провинность ему пришлось выкупать Татьяну за четвертной и выпить водку из её туфли по очереди с мужем. Выпивку подавала аппетитная кареглазая молодуха, которая шепнула свидетелю, что ей после такой веселой свадьбы, было бы скучно спать одной.

«Ого, вот это номер! Явно наклевывается неплохой второй вариант! — ухмыльнулся Громобоев. — Н-да! Не ожидал, что в деревне за него будет ещё и конкуренция. И эта тоже хороша! Аппетитные сиськи и попка! Так и до потасовки между девицами может дойти…»

— Саня, где я буду спать? — спросил Эдик ближе к ночи у захмелевшего и разгорячённого приятеля. — Как я понимаю, гостей много, а кроватей у вас мало. Хорошо было бы найти уютное местечко заранее.

— Клавка сказала, что тебя приютит…

Эдик тряхнул опьяневшей головой пытаясь собраться с мыслями, и удивленно поднял бровь.

— Кто такая Клавка? И в честь чего она собралась меня приютить?

— Ну, та, которая поила тебя из туфли. Хорошая бабёнка, боевая, весёлая, живет одна, муж по пьянке на машине разбился. Она больше года как вдова.

Громобоев непонимающе посмотрел на ухмыляющегося друга и произнёс недовольным тоном:

— Совсем сбрендил? А куда девать Анжелику? Она меня сразу кастрирует, у нас ещё с катания на машинах уговор — спать вместе…

— Спите втроём, кровать у Клавки широкая! Или боишься не справиться с двумя?

Афоня словно молодой жеребец радостно заржал во весь голос, половина гостей, те, кто был трезвее, повернулись к ним, пытаясь понять причину бурной радости жениха.

— Что ты орёшь! — прошипел Эдик. — Не ссы, справлюсь, но как-то неловко…

— Не ловко — это когда на потолке! Как-нибудь устроитесь и договоритесь. Ну, да это уже не моя печаль. Бери с собой побольше водки и вина, постепенно всё устаканится.

Так и сделал. Понятное дело ситуация вначале, действительно, была крайне неловкой. В квартиру Клавы пришли глубоко за полночь, разговор поначалу не клеился, но выпили по сто граммов, и постепенно женщины свыклись с мыслью, что спать придется всем вместе. Пошептались, посмеялись, перемигнулись.

— Чур, я в центре, — попросил Эдик.

— Конечно! — одобрила его желание хозяйка. — Неужели приличные и нормальные девушки лягут рядом друг с другом…

— Раздеваемся? — вновь уточнил Эдик.

— Нет, одетыми завалимся, а ещё и в тулупы завернёмся… — хихикнула Анжелика.

Клава хлопнула очередную рюмку, на посошок, включила торшер в дальнем углу, погасила верхний свет и шустро скинула всю одежду.

— Ох, и соскучилась я по мужику!

И Анжела, в свою очередь, тоже не задерживаясь, разделась, а потом, весело хохоча и не сговариваясь, накинулись на чуть опешившего и растерявшегося Эдика, принялись стягивать с него брюки и рубашку, отдирая пуговицы «с мясом»…

Утреннее пробуждение было неимоверно тяжелым, но не только от выпитого: ломило все кости, ныли мышцы, словно ночью не наслаждался, а разгружал вагоны с картошкой. Громобоев явно переоценил свои силы, вернее сказать — недооценил способности противника. Уснуть удалось на рассвете, а до первых лучей солнца эти чертовки не шли ни на какие сделки и призывы к совести, не поддавались на уговоры и увещевания даже о передышке. Им явно понравилось резвиться и экспериментировать, использовать молодого капитана в качестве подопытного кролика. Девицы, конечно, тоже немного умаялись, хотя виду и не подавали, лишь согласились прерваться на несколько часов и передохнуть до обеда…

Эдик воспользовался их оплошностью — позорно бежал с поля битвы полов. Пока одна ещё спала, а вторая принимала душ, Громобоев быстро оделся, написал записку Анжелике, с адресом как его найти, если вдруг понадобится (не давать же телефон военного коммутатора), заскочил к Сашке за своими орденами и, не прощаясь с разбитными подружками, отправился домой.

Это оказалось делом нелёгким, в субботу между деревнями транспорт почти не ходил: редкие попутки тормозить не желали. Эдик даже принялся махать червонцем — это действие тоже не произвело никакого эффекта.

— Чёртова глухомань!.. мать! — выругался Громобоев. — Ладно, пойду пешком, хоть и до самой станции, лишь бы остаться в живых! Второго такого сеанса кувыркания мне не выдержать!

Капитан не спеша потопал по обочине шоссе, насвистывая весёлые мотивы и прокручивая в голове самые интересные и увлекательные моменты прошедшей ночи. Пару километров Эдуард осилил пешком, а потом улыбнулась удача, его нагнал рейсовый автобус. Едва спина и зад коснулись жесткого дерматинового сиденья, силы окончательно покинули его и он провалился в сон. На станции водитель крепко тряхнул Эдика за плечо, пытаясь разбудить.

— Вот, блин, разморило… — потряс головой Громобоев. — Извини, друг, выхожу…

Возле перрона стоял ларёк, капитан купил две бутылки пива, чтобы чуть опохмелиться. Утолив жажду целительной влагой, он сел в подошедшую электричку и проспал ещё два часа кряду до самого вокзала.

В воскресенье он вовремя прибыл к подъёму, чем несказанно обрадовал Туманова, и тому не пришлось искать замену для дежурства по батальону. А в понедельник Эдик естественно не мог не похвастаться подвигами. Товарищи недоверчиво расспрашивали и требовали подробностей, их явно обуяла чёрная зависть. Шершавников некоторое время сомневался в правдоподобности рассказов о свадьбе и женщинах, требовал доказательства, или проставы за ложь и хвастовство.

Однако доказательства прибыли сами. Через неделю Анжелика не выдержала разлуки и приехала в гости навестить сбежавшего кавалера. Эдик извинялся, промямлил о необходимости прибыть вовремя на службу, но девушка не сердилась. Тут они удачно столкнулись с нач-штаба, неспешно прогуливаясь под окнами его дома, нежно держа друг друга под ручку. Василий вышел с мусорным ведром во двор и в первый момент остолбенел, затем невольно присвистнул, окинул оценивающим взглядом красавицу, цокнул языком, и одобрительно покачал головой.

— Расслабься, завистник! Не забудь, с тебя пиво, — подмигнул коллеге Эдик. — И не напрягайся, Вася, я же тебе говорил, что рожденный пить, сам понимаешь, баб… не может…

Роман с Анжеликой протекал бурно, страстно, но был скоротечным. Девушка настойчиво стремилась выйти замуж и искала подходящего партнёра, о чём сразу рассказала Эдику во время очередной ночной передышки. Некоторое время Громобоев был без ума от этой красивой девушки, ему нравились бешеный темперамент Анжелы, неуёмная страсть, непосредственность и непритязательность. У него даже мелькнула мысль попробовать жить вместе, однако стоило однажды на нетрезвую голову сболтнуть, мол, надо заскочить и проведать дочь, да потом поведать о своём сложном и запутанном семейном положении, как молодая подруга практически сразу испарилась. Анжелика не прощаясь, сбежала со скоростью последней электрички, пока он вышел в магазин за шампанским. Красотка даже не дала собою насладиться пылкому любовнику напоследок…

Громобоев недолго переживал этот быстрый разрыв с юной красоткой. В одиночку выпил шампанского, на следующий день догнался коньяком, слегка погрустил и успокоился. Зато Шершавников злорадствовал, мол, не по Сеньке шапка, уже староват стал в прошлом резвый конь, видимо теперь уже глубоко не пашет.

А через неделю, Эдуард поехал повидать дочь. Ксюшка играла с подаренной большой куклой, не сползая с колен, просила папу не уходить. И Громобоев не ушел. Блудный муж покосился на Ольгу и сказал:

— Я бы остался, да мама не разрешит…

— Почему же не разрешит? Разрешит… — возразила бывшая, но всё ещё по паспорту официальная супруга.

Выпили вина, поговорили несколько часов и в койку. На рассвете уехал на службу, и долго размышлял, как быть, даже советовался с комбатом. Туманов пожал плечами, предложил попробовать возобновить семейную жизнь. И Эдуард решил взяться за ум, понял, что хватит кобелировать, пора успокоиться. Утром он купил цветы, набрал подарков родственникам и окончательно вернулся к первой супруге.

После весёлой свадьбы Эдуард с Афанасьевым даже не переговорили. Афанасьев не простившись (Сашка был в своём репертуаре), уехал в свой далёкий полк и они не виделись почти три года. Следующая встреча с боевым другом была не столь весёлой и радостной. Афанасьев заскочил проездом в командировке, рассказал, что Татьяна успела родить сына, но они уже развелись, и что теперь он служит в другом далёком гарнизоне у ракетчиков. Друзья много пили, и гость болтал что-то несуразное о полях конопли и маковой соломке, которую можно привезти в Питер. Мол, в окрестностях гарнизона этим многие промышляют, но страшновато, вдруг посадят или убьют, хотя, с одной партии можно купить новую машину.

Эдик пытался пить с ним наравне, но попробуй быть на равных с таким громилой. Сашку мог перепить только верблюд! Потом Громобоев долго ругался и отговаривал приятеля от рискованной и криминальной затеи, а утром они с больными головами довольно прохладно расстались на автобусной остановке.

А последняя встреча закадычных друзей, спустя несколько лет, была забавной, скорее даже трагикомичной. Однажды вечером, пока Эдик был на службе, к нему в квартиру ворвался Афанасьев. Да явился не один, а с новой женой, правда, жили они пока без официальной регистрации брака. Афоня был полон страсти и энергии. Настоящий вулкан!

Растерянная Ольга приняла гостей и стала с нетерпением дожидаться супруга. Эдик с порога попал в медвежьи объятия приятеля. Сразу прошли на кухню, за столом, судя по лицу, сидела женщина с «биографией», и явно бурной молодостью за плечами. Выпитое, выкуренное и прочие-прочие излишества, отложилось неизгладимой печатью на красивой в прошлом мордашке, на которую в данный момент был наложен толстый слой грима. Полные крупные губы, наведенные ярко-красной помадой, почти не выпускали изо рта сигарету, и выпивала она наравне с мужчинами.

— Жанна, — устало произнесла новая Сашкина подруга, и больше за весь вечер почти ничего не сказала, а вместо неё без умолку трепался возлюбленный. Афанасьев под разговор выгрузил содержимое продуктового баула (порадовал друга, ведь в городе и гарнизоне — было ещё безденежно и оттого довольно голодно), завалил стол солёными и маринованными грибами, солёной и вяленой рыбой, икрой, салом, копчёным мясом и прочими дарами Сибири и Дальнего Востока.

— Ты такой водки не видел! — похвалился Сашка голландским напитком, и водрузил в центр стола литровую бутылку, названную в честь австрийского императора и с его портретом на этикетке. — Сейчас оценишь продукт…

— У нас с этим добром нынче проблем нет, не то, что раньше при Советах! Надо только добежать до ларька, — отмахнулся Эдик. — С тобой ведь литром не обойдёшься…

— Ну как тебе Жанна? — спросил Саня, когда друзья пошли в ларёк за водкой и сигаретами. — Скажи, что хороша!

— Ну, хороша…

— А без ну?

— Не мне с ней спать. Признайся честно, сколько ей лет?

— Тридцать шесть… тридцать семь или тридцать восемь… Её дочке исполнилось семнадцать, потом надо будет уточнить, да всё как-то неудобно…

— Потом будет поздно, — усмехнулся Громобоев. — А тебе сколько стукнуло?

— Двадцать девять… и что с того?

Эдик покрутил пальцем у виска и вздохнул.

— Мне ничего, а вот тебе… Тебе бы лучше её дочку посватать, чем саму Жанну! Маманя знает о ней? В курсе?

— Приблизительно… Отвезешь нас утром в посёлок?

— У меня есть выбор? Конечно, отвезу, недавно купил «Жигулёнка». Если машинёшка заведётся. Аккумулятор — дрянь…

Вернулись, немного поговорили и спать. Голландский напиток в тот вечер не попробовали, обошлись ларёчным «Распутиным».

«Жигулёнок» не подвёл, завёлся, и они рванули с утра пораньше, чтобы Громобоев мог успеть вернуться в часть до построения. Жанна мирно посапывала, полулёжа на заднем сиденье, а Афоня вновь много болтал, с гордостью рассказывал, как побил предыдущего мужа-комбрига, как увёл пассию из дому, о новой дочке, с которой они уже подружились, о службе, об охоте и рыбалке. Эдуард торопился, и под болтовню проскочил знак с ограничением скорости, с поста им наперерез побежал, помахивая жезлом толстозадый милиционер. Громобоев начал притормаживать, но Афанасьев опустил стекло и громко заорал:

— Серёга, ослеп? Это я — Афоня! Уйди с дороги, не мешайся!

Милиционер растерялся, и замер на месте, но признал земляка и машину задерживать не стал. Вскоре они благополучно домчали до Сашкиного родного дома. На подъезде к посёлку молодые занервничали и в конце пути почти беспрестанно курили.

— Твоя маман меня прогонит и на порог не пустит, — переживала Жанна, — наверняка скажет — разлучница приехала.

— У меня замечательная мама, не бойся, — успокаивал её и себя Афоня.

Сашкина мама их не прогнала, обняла сына и его новую женщину, явно смирившись с выбором сына. Или сделала вид. Обратно Эдик уехал один. А как-то под вечер, примерно через десять дней счастливые Сашка и Жанна заскочили за оставленными вещами.

— Утром закинешь нас на вокзал? Отпуск уже кончился.

— О чём разговор… конечно…

— Пить будешь? — Афанасьев водрузил на стол свою обычную литровую дозу. — Сам я пас, если честно, нет сил…

Громобоев тоже отказался, ведь с утра предстояло сесть за руль. В семь утра он подогнал авто к подъезду, посигналил и с ветерком доставил приятеля и его сожительницу прямо к поезду.

— Жди через год! — пообещал Афоня. — Приедем, погостим пару дней, а то всё на бегу, да в суете и не поговорить по душам…

— Ловлю на слове, — усмехнулся Эдик, — только за это время опять жену не смени…

Когда вечером после окончания рабочего дня Эдик поставил машину в гараж и пришёл домой, то решил наконец-то попробовать разрекламированную голландскую водку. Но его ждал сюрприз.

— А пить нечего, — развела жена растерянно руками.

— Как это нечего! — рассердился Громобоев. — Когда я утром в гараж поехал — литр на столе стоял!

— Мало ли что в шесть утра у вас мужиков когда-то стояло… Гости с подъема едва глаза продрали, закурили по сигаретке, жахнули по стакану, и снова закурили. В общем, закусили всё той же курятиной! Потом допили оставшееся питьё, тут и ты подъехал… Я чуть дара речи не лишилась! Ладно, твой Афанасьев, он здоровый мужик, но она-то женщина. Уверена, бурная жизнь твоему приятелю обеспечена…

— Да-а-а… — только и нашелся, что сказать Эдик.

Больше Громобоев живым Афанасьева не видел, а только в гробу, на похоронах (новая жена высосала всё здоровье, сама пила и загубила парня алкоголем, и даже похороны прошли без неё). В последний путь Афоню провожали всей родной деревней, там, на похоронах Эдуард свиделся с его бывшей женой Татьяной и познакомился с подросшим Сашкиным сыном. Всплакнули вместе, погоревали, повспоминали. А ведь Афанасьеву в тот год исполнилось всего лишь тридцать три, но у него уже болели желудок и печень, отказала поджелудочная (да и врачи в госпитале поставили неверный диагноз — воспаление лёгких). Сгубила проклятая водка! Эх, какой замечательный парень скончался в расцвете сил…

Глава 12. Талон на TV

Глава, в которой повествуется, что «блудный сын» вернувшись в старую семью, к прежней жене, погружается в быт, его с радостью прощают и принимают, и как он бьётся за приобретение дефицитных товаров.

Как уже было сказано ранее, некоторое время, покутив и покуролесив, Эдик вернулся к прежней жене и его простили и приняли. Возвращение далось трудно морально и психологически. Первые недели прошли с упреками, слезами, рыданиями. Особенно в постели некоторое время было неуютно, успели отвыкнуть друг от друга. Эдуард в первый раз зажмурился, сжал зубы и заставил себя исполнить супружеский долг, но затем притёрлись и дело пошло полегче.

Итак, Громобоеву дали второй шанс из-за совместного ребёнка, дочь подрастала, и ей нужен был отец. В конце концов, решили всё прошлое перечеркнуть и забыть. Шаг за шагом, день за днём совместная жизнь налаживалась, и радостей было больше чем печали…

Дело было в середине осени, семья сидела на кухне в тесной квартирке родственников: старой-новой тещи и старого-нового тестя. Мужчины неспешно пили пиво, рассуждая на разные темы, в основном о политике, женщины слушали и ворчали, требуя внимания.

Громобоев не любил засиживаться у них в гостях. Он вовсе не был настроен против них, ничего такого, но сам прискорбный факт наличия живущих рядом нескольких родственников, и особенно родственниц (был ещё семейный довесок в виде злющей старой девы — старшей сестры Екатерины) отнюдь не радовал, а скорее удручал. Жили бы подальше, в глуши, в другом регионе, примерно за Уралом, глядишь, и свой домашний очаг был бы теплее и прочнее.

Кормить две семьи Эдику было тяжело, но невольно приходилось, так как жена тихонечко, но активно помогала своим, чем могла. У всех родственников персональные «тараканы» в голове: тёща как по расписанию посещающая по средам и пятницам театры и кинотеатры со старинными фильмами, злая свояченица с неустроенной личной жизнью, не просыхающий ни на день тесть. Вроде никто не в тягость, каждый сам по себе, и в квартире сидят по своим норам. Это только со стороны забавно наблюдать за ними, но не жить рядом.

Евгений Павлович молчун, самодостаточен как аутист, «человек в себе». Кроткая тёща Анна Филипповна, та вообще жила и передвигалась тихо, словно тень, будто блокада города ещё не завершилась. Только сестра жены, перезрелая девица вся в своих проблемах, ну так не замечай её, и не трогай. Не мешаются, но все равно…

Правда, в присутствии тёщи, капитан Громобоев частенько ощущал себя почти лимитчиком (хоть особо и не бубнила в быту, но жутко кичилась своим классово чуждым происхождением, её бабушка была незаконнорожденной, ребёнком, прижитым кухаркой от царского генерала), поэтому и не желал Эдик долго находиться под одной с ней крышей. Приехали, отметились визитом вежливости, поговорили на общие темы и укатили восвояси.

Ни перед уходом на войну, ни сейчас после возвращения, Эдик так и не ужился с женской половиной семейства, не нашёл с ними точек соприкосновения, ему частенько казалось, что в глазах коренной петербурженки в четвертом поколении, словно бы стоял по отношению к нему немой укор — понаехали тут…

С толстяком-тестем общаться было проще — обычный работяга: токарь, слесарь, сварщик, жестянщик, в общем мужик на все руки мастер. Довольно крепко пьющий, но не скандальный и безвредный. Обычно Евгений Павлович пребывал в одном из трёх состояний: либо с похмелья, либо мучился в ожидании выпивки, либо уже сидел за рюмкой. Проблема одна — требовалось регулярно поддерживать компанию, но так как Палыч мелкую посуду не признавал — приходилось пить только из стаканов. Тесть и зять друг другу жить не мешали, а для родства душ совместно пили в основном только пиво, потому что употребляемые Палычем дозы водки, для Эдуарда были бы смертельными. Объемы горячительных напитков, поглощаемые пролетарским организмом, не поддавались никакому разумному объяснению, и по всем медицинским показателям, тесть давно должен был «сыграть в ящик».

Эдик поражался его феноменальной живучести. После распития двух бутылок водки или разведенного спирта, уже глубоко за полночь, Палыч обрушивался на еле живой на топчан, потом до утра стонал, булькал горлом, храпел, синел лицом и почти умирал, хоть реанимацию вызывай и заказывай панихиду. Но нет, не брала его к себе костлявая! Встанет задолго до рассвета, шумно шаркая тапочками и держась за стену, доберётся до холодильника, хлобыснёт до дна трехлитровую банку молока несколькими жадными глотками, и затем, тяжко и жалобно охая, дисциплинированно шагает на завод. Холодное молоко было любимым опохмелятором Палыча, даже рассол не признавал. Тесть напоминал Громобоеву паровоз: такой же большой, шумно пыхтящий и столь же малоэффективный.

Тёща в питье была полная противоположность мужу: от первой рюмки сразу косела, много смеялась, от второй валилась с тощих ног, так как её хрупкий организм чудом выжившего в блокаду ребёнка, почти не переносил спиртного. И сколько Эдуард ни пытался её откормить, хотя бы до пятидесяти килограммов, ничего из этого не выходило, эта балерина на пенсии ни на грамм не поправлялась. Такая вот была парочка, словно из рассказа Чехова «Толстый и тонкий», лишь с одной поправкой — толстый и тонкая. Их семейная пара естественно была несчастна и тёща этого не никогда скрывала.

Как Анна Филипповна умудрялась прокормить этого «бегемота» на свою убогую зарплату без халтур и постороннего навара, Эдик не мог ума приложить, свои-то кровные заработанные Палыч в основном пропивал. Громобоев помогал по мере возможности, но самим приходилось выкраивать и экономить. Двухлетняя военная командировка в Афган семье достатка не прибавила, потому как Эдуард все накопления спустил на стороне. Лишь когда был в отпуске, то привёз жене джинсовую юбку, кожаный плащ и косметику, а себе дубленку и японский двухкассетник. Но когда это было…

Итак, в семейную жизнь ближайшей родни Эдик не встревал, тестя воспитывать не пытался, гостить старался реже, чтоб не травить организм кислым пивом и плохой водкой, но иногда в городе бывать всё же приходилось, так как новая квартира была почти пустой, с минимумом мебели.

«Но ничего, куплю телевизор, холодильник, стиральную машинку, новую мебель и наши посещения столичной квартиры родственников сократим до минимума», — с надеждой размышлял Громобоев. А пока они были вынуждены каждую субботу и воскресенье наносить визиты вежливости к родне.

Последние иллюзии о жизнеспособности социалистической экономики, о верном курсе страны, которые насаждались Эдуарду в школе и в училище, уничтожал повальный дефицит. С каждым месяцем жить становилось хуже. Наступила эра дефицита всего! День за днем исчезали последние крупицы симпатии к покрытым плесенью и вбитым в башку марксистско-ленинским идеалам. Истерические протесты догматов-демагогов в ответ на разумные предложения молодёжи по реформированию экономики Громобоева возмущали. Марксисты-теоретики новые идеи сходу отметали и лишь болтали: «За что же отцы и деды кровь проливали! Не отдадим завоевания!» Этот трёп Громобоева уже не вдохновляли, и он давно перестал их поддерживать.

Так вот, в тот затянувшийся вечер, вновь ставшие родственниками мужчины, сумели скушать полтора литра водки (огненную воду в основном употребил полуторацентнеровый Палыч), и Эдуарду пришлось поддержать эти ритуальные посиделки с риском для здоровья, хотя ему хотелось смотреть футбол. Когда пиво и водка закончились, тесть убежал в павильон за добавкой, а в это время назло семейству, Громобоев шумно болел за вражеский для Питера футбольный клуб: орал, переживая за пропущенные его любимой командой мячи, нервно вскакивал, матерился, и бурно радовался успехам своих. Но тесть не задержался, знакомые ханурики пропустили без очереди, поэтому вернулся довольно быстро и с полным бидоном разливухи. Пришлось прервать фанатские страсти и плестись на кухню, ведь следовало продолжать налаживать родство душ. Однако же если вернулся в примаки — терпи…

«Это не человек! Это какой-то верблюд! — порою в сердцах восклицал Громобоев, обращаясь к жене. — Скажи, ну куда в твоего папашу столько помещается огненной жидкости?»

Купленная в «стекляшке» водка тоже закончилась, легально уже не приобрести, поздно (в магазинах продают до девятнадцати часов), и Палыч пару раз намекнул анне Филипповне, что неплохо бы добавить, достать поллитровку из заначки, но тёща делала вид, что не слышит.

Параллельно разговору мужчин, шумовым фоном работала радиоточка, стоящая на окне. Болтовня диктора совсем не мешала собутыльникам, наоборот, время от времени появлялись новые темы для разговора. Радиоприёмник они слушали в пол уха, но вдруг уловив что-то интересное, принимались обсуждать тему.

Новости были какие-то не радостные, не оптимистичные: про очередные вспышки национальной розни в удаленных районах огромной Советской империи, о ликвидации последствий землетрясения, о катастрофе на железной дороге… Оба сопереживали, сочувствовали, но события эти проходили стороной, и их особо не касались.

Как вдруг, словно невзначай, по радио объявили о начале записи на цветные телевизоры и прочие товары ветеранам. Эдик не успел уловить, где и когда будет распродажа дефицитов. Своего цветного телика у Громобоева на данный момент не было, после возвращения в бывшую семью вовремя приобрести не сумели, а теперь любые бытовые товары были по записи.

— Эй, а ну повтори, что ты сказал! — велел Эдуард радиоприёмнику, но диктор не послушался и монотонно бубнил о погоде и спорте.

— Надо прослушать через час, — посоветовал тесть.

— Нет, ну не сволочи ли? — вспылил капитан. — И где мне эту очередь искать? Как в нее попасть?

— Эй, ты, гнида говорящая, — поддержал тесть недовольного зятя, — повтори информацию!

Но приёмник уже изливал классическую музыку.

— Гнать надо этого диктора в шею с радио! Понабрали козлов, блеют враньё! — рявкнул Палыч. — Ты посмотри, деньги ему платят хорошие, а работать не хочет! И наверняка гомик!

Тесть залпом выпил стопку водки и продолжил.

— Нет, ты мне скажи, зять, куда товары в стране деваются? Где эти закрома Родины? Делаем, добываем, выращиваем, а всё исчезает в какой-то прорве!

— Сам удивляюсь, да и не по адресу вопрос, я ведь не по этой части, я танкист, сторожу безопасность границ!

— Но, ты ведь человек политический! При высокой военной должности!

— Евгений Палыч, я тебя умоляю, какая у меня высокая должность!

— По сравнению с моей рабочей — очень даже значимая! Хоть немного да ближе к партийному начальству!

— Знал бы, где в закромах лежит — давно бы взял и принёс! — отрезал Эдик и начал прислушиваться к новостям.

Итак, надо было срочно разузнать подробности о записи и самому заняться добычей дефицитов, ведь жена или старая-новая тёща в таких делах не подмога, их либо в толпе затопчут, либо деньги из рук украдут, либо они талон потеряют, либо что-нибудь экстравагантное отчебучат.

Молодому читателю трудно понять (да и тем, кто тогда жил, сейчас уже сложно представить и вспомнить) как можно обходиться в здравом уме без мобильной связи, без компьютера и интернета? Как существовали люди? Ага, именно существовали. Нельзя сообщить вовремя важную информацию, трудно в городе без уговора встретиться. Люди разговаривали по обычному телефону и писали письма на обычной бумаге! Каменный век какой-то! Хотя в этом времени и было романтическое: забытый ныне любовный эпистолярный жанр, или томления влюблённого в неизвестности в назначенном для свидания месте (придёт — не придёт)…

На службе Громобоев поделился новостью о продаже дефицитов с другом капитаном Захаром Сергеевым. Оказалось, тот тоже слышал, что ветеранов решили побаловать бытовой техникой, и даже разузнал адрес.

— Записывай адрес: магазин на Средней Охте, на набережной. Будет работать один на весь город, говорят, завтра формируются списки на покупку телевизоров и прочей бытовой техники. Решили одарить нас благами цивилизации, надо только справки собрать.

— Какие справки? — удивился Эдик.

— Из части о прохождении службы в Афгане, потом из собеса подтверждение льгот, о прописке…

— Я не знал…

— Чудак, а я уже приготовил документы, с утречка поеду. Жена хочет купить новый двухкамерный холодильник, — пояснил приятель. — За мои тяготы и лишения двух лет в Джелалабаде, хотят откупиться малой «кровью». Ну да ладно, с нашего любимого государства, как с паршивой овцы, хоть шерсти клок…

— Ну а моими родственниками уже целый список составлен! — ухмыльнулся Громобоев. — Мне на две семьи нужен целый набор! Возьму всё то, что дадут!

— Какой ты стал примерный семьянин, — ухмыльнулся Захар. — Видимо от пары уколов в жопу в психбольнице твоё сознание круто изменили! Так на посторонних баб ты и вовсе глядеть перестанешь!

Громобоев криво ухмыльнулся. После его кулачной любовно-романтической эпопеи с последующей доставкой в психушку военного госпиталя, полковые приятели нет-нет да подтрунивали над подвигами и приключениями Эдуарда.

— Это ты зря! Не до такой же степени! Если бы меня там продержали несколько месяцев и провели полный курс — то да! Пожалуй, даже ты тогда меня б уже не привлекал! — пошутил капитан.

— Но-но, полегче! Ты меня вообще не привлекаешь! Набрался, понимаешь ли, новых веяний массовой культуры…

— А ты не злорадствуй и не подначивай, не то я поспособствую твоему исправлению! Кое-какие связи у меня теперь в мозгоправных кругах имеются!

Захар громко заржал, и хлопнул Эдика по плечу.

— Буду иметь в виду! Ладно, до завтра. Место встречи изменить нельзя: утром у входа в «Невские берега»…

Сергеев направился к себе в казарму, а Громобоев поспешил собирать справки.

Эдик вновь заночевал у родственников, слишком долгой была дорога от гарнизона до Охты. А от тёщи наоборот — рукой подать. В городе хорошо ночевать для свершения разных дел, и наоборот, если ночуешь у родственников, то чтоб не опоздать на службу, приходилось вставать чуть свет, в пять утра. Спешка и нервотрепка! Громобоев накануне предупредил комбата о своей задержке, но пообещал явиться к обеду, часов в двенадцать.

С трудом поднявшись с диванчика, примерно без десяти пять, чуть приоткрыв левый глаз, Эдик пошёл умываться. Затем влез в брюки, надел рубашку, китель, плащ-пальто, нахлобучил поглубже фуражку и, не позавтракав, растолкал жену. Та что-то пробурчала спросонья и отвернулась.

— Да просыпайся, соня! Ольга, ты так всю жизнь проспишь!

— Что случилось? — пробурчала сонная и плохо соображающая супруга.

— Забыла? Телевизоры раздают ветеранам! Я помчался в магазин, дверь за мной закрой! — велел капитан и ринулся на трамвайную остановку.

Утро выдалось промозглым и сырым. Моросил мелкий дождик, пришлось поверх пальто надеть плащ-накидку. Думал оказаться в первых рядах в такую рань, поэтому помчался со всех ног, прыгая через лужи.

«Успеть бы, пока народ не набежал, когда позже соберётся толпа — не протолкнешься…» — размышлял Эдик.

Уже на остановке вблизи торгового центра сделалось тревожно — со всех сторон по направлению к заветному магазину спешили пожилые ветераны и ветераны помоложе. Это шли его побратимы, вояки последней малоизвестной войны. Громобоев прибавил шаг, приказав совести молчать, и обогнал нескольких старичков и инвалидов, не хотелось долго стоять в очереди.

Надежды оказаться в первых рядах были напрасны, едва выйдя на набережную, Эдуард обомлел: далеко на подходах к магазину растянулась толпа, стоящая в нестройной очереди в колонну по три-пять человек. Окинув народ взглядом, оценил количество желающих приобрести дефицит примерно в три-четыре тысячи.

«Интересно, когда же они успели? Ведь метро только открылось, а мосты ночью были разведены» — подумал капитан и спросил в хвосте очереди крайнего.

— Запись уже началась?

В ответ — тишина, никто не отозвался.

— Что молчим? Кто крайний?

— Да мы все тут крайние! — буркнул седовласый дедок. — Набежало вас сопляков видимо-невидимо. До чего бессовестный народ! Телевизоры продают ветеранам, а вы зачем припёрлись? Тоже наверно, заместо хитрожопого деда пришёл?

— Я сам за себя, — буркнул Эдик. — Я тоже ветеран.

Седой дед с сомнением покосился.

— Ветеран чего? Просмотра кинофильмов? Или вино-водочного фронта? Житья нет от вас прохиндеев! За водкой толпа, за сахаром — толпа, за мылом и стиральным порошком тоже давка! Дожили!

— А я зачем в танке горел? — пробубнил помятого вида пожилой мужик, — чтоб под дождем мокнуть в очередях?

— Не мокни, топай домой! — буркнул всё тот седой ветеран с офицерской выправкой.

— Я бы пошёл, коли телик мне на дом доставят.

— Ишь, барин… а говоришь бывший танкист…

— Я с сорок четвертого танкист, механик-водитель! А ты кто?

— А я летчик! Штурмовая авиация. С сорок третьего, Второй Украинский.

— Ну а я — Второй Белорусский. Почему сразу барин? Разве мы не заслужили уважение? Могли бы на дом талоны прислать. Неужели трудно составить списки в Совете ветеранов? Обзвонить по квартирам и пригласить за покупкой ко дню Победы.

— Может ещё и на такси к магазину подвезти? И чтобы подарки Председатель исполкома вместе с секретарем райкома лично вручали?

— А почему бы и нет? Ведь эти секретари и председатели работают благодаря тому, что мы с тобой кровь проливали… — продолжил бывший танкист. — Проныры, они вовремя в партию вступили, теперь речи льстивые толкают! Этим гнидам всё преподносят на тарелочке с голубой каемочкой, а нам встань в очередь!

— Партию не троньте, — встрял в разговор третий статный старик вооружённый массивной тростью. — Мы за партию на смерть шли! А молодёжь этого не ценит, теперь стоят и морду при слове партия воротят!

Этот ветеран так переживал что, пожалуй, мог вот-вот получить удар. Эдик даже испугался, как бы старика кондрашка не хватила.

— Дедуля, войны в нашей стране хватило на всех…, — сказал Эдик примирительно.

— Какой я тебе дедуля! Ты кто по званию?

— Капитан…

— А я полковник запаса… Разговорчивые все стали… Сталина на вас нет! — рявкнул холёный, статный ветеран.

— В… вашего Сталина! — буркнул матом Эдик и тут же едва не схлопотал тростью по голове.

— Что ты сказал сморчок?! Да я, таких как ты вражин, в сорок втором, к стенке ставил партиями! — вскричал бывший полковник и задрожал всем телом. — Разговорились! Не тронь имя святого вождя! Я за него кровь мешками проливал…

Эдик слегка уклонился и примерился, как бы перехватить это орудие ближнего боя и утихомирить разбушевавшегося пенсионера, но дрожащую трость с набалдашником перехватил крепкой рукой другой дедок, с лицом, покореженным багровым шрамом от уха, через правую щеку и до подбородка.

— Не лезь к парнишке, гнида тыловая! К стенке он ставил! Наверное, в заградотряде геройствовал? Не свою ты, да и не вражескую кровь проливал! Простых мальчонков-несмышленышей гробил? Повтори, что ты сказал, на каком фронте ты мешками кровушку проливал? Может на Юго-Западном? Да, я тебя сейчас тут и кончу, за твоих Сталина и Берию…

— А ты кто такой? — чуть стушевался статный ветеран.

— Командир противотанковой батареи капитан Иволгин! Жаль, что вас прихлебателей вместе с Лаврентием не шлёпнули в пятьдесят третьем!

Дедуля со шрамом говорил не столько старому чекисту, сколько обращаясь к Эдику и другим очередникам.

— Выходит, пока я «Тигры» расстреливал прямой наводкой, ты из укрытия мне в спину целил из пулеметов?! Народ безвинный расстреливал! Кровопийца! Я сам раз чуть под расстрел не попал, снаряды кончились, танки прорвались, а я под трибунал! Хорошо немец тогда на нас так шибко попёр, не успели приговор привести в исполнение, а потом в меня и стрелять было уже некому, сам трибунал сбежал в тыл. В ночном бою чудом выжил — ранило меня в лицо, оклемался в госпитале и вновь продолжил немецкие танки уничтожать! Ещё два года воевал с неснятым приговором! Ну, что молчишь, старый хрен? Так где ты воевал?

Но оказалось, что танкист уже обращается к пустоте. Ветеран НКВД бочком-бочком двинул в сторону, и умело растворился в огромной толпе ветеранов. Спустя несколько минут артиллерист, танкист и лётчик уже распивали из фляжки спирт.

— За знакомство! Петр! — сказал танкист.

— Федор! Будем здоровы! — провозгласил артиллерист отхлебнув.

— Василий! — ответил лётчик. — Эй, молодой, пить будешь? Слышишь капитан, тебе говорю…

Громобоев чуть поморщил нос, размышляя, но согласно кивнул, решил пригубить, чтобы успокоить нервы. Всё одно до возвращения на службу дух выветрится.

— Давайте!

Танкист пустил фляжку по кругу: авиатор хлебнул и передал Эдику, тот хорошенько приложился, протянул артиллеристу со шрамом, а Иволгин глотнул и вернул хозяину. Танкист себя не стал ограничивать и допил содержимое.

В очереди разрасталась дискуссия, но уже не о том, настоящие ли ветераны войны воины-интернационалисты или нет, дебаты пошли о Сталине, о коммунистах и Советах, о выборах и демократии, о Ельцине и Лигачеве, о Горбачеве, о талонах на водку, мыло, стиральный порошок… Говорили все, кто о чём, собеседников каждый находил себе среди соседей по интересам, и союзников, и противников. Политика в последнее время крепко захватила людей, которые долгие годы были инертными и ко всему равнодушными, мирно и покойно дремавшие в застойные годы массы вдруг пробудились, заволновались, начали размышлять, обсуждать, переживать.

То тут, то там возникали дискуссии, перерастающие в словесные перепалки, грозящие перейти в мордобой. Одни ветераны материли, на чём свет стоит нынешнюю власть, вспоминали счастливую молодость, другие костерили матом и прежних, и давних, и нынешних. Разгоряченные разговорами и спиртным, ведь многие предусмотрительно прихватили с собой фляжки и фуфырики, чтобы стоя в очереди не замерзнуть и не простыть, хватали друг друга за грудки.

Громобоев решил больше ни с кем из стариков не связываться, молча стоять в очереди. Потихоньку накатывала злость, потому что понял — выстоять предстояло до позднего вечера, хорошо ещё, если до закрытия в магазин успеешь зайти внутрь! Но успокаивало то, что и позади толпа напирала примерно таким же числом, как и впереди. Значит всем хватит, иначе народ разнесет витрины, ежели всех не обслужат.

Рядом пристроился молоденький парнишка с обожженным лицом.

— Слышь, командир, а по сколько теликов на руки будут давать? — спросил он у Эдуарда.

— Сколько унесёшь, — пошутил капитан.

— Такси может заранее заказать? — размышлял вслух парнишка.

— Зачем тебе столько?

— Маме, сестре, брату, свату. И себе конечно…

— Держи карман шире! Радуйся, если хоть один достанется, — фыркнул Эдик. — Ты в каком полку служил, такой шустрый?

— В шестьдесят шестой бригаде, в Джелалабаде. Сержант разведки.

— Знакомые места, я там тоже бывал…

Эдик хотел поделиться, как он бился в окружении в Черных горах, как на границе с Пакистаном свои сначала бомбили авиацией, а потом артиллерией накрыли его роту (было, что вспомнить общего), но в этот момент очередь заволновалась и пришла в движение, в голове колонны были слышны маты и крики, а к ним подбежал молодой крепыш в потёртой афганской дубленке, дёрнул Громобоева за рукав плаща и закричал:

— Братцы, там бандюки и деловые барыги лезут! Надо оцепление создать из своих, а то они без очереди хотят прорваться. Беспредел начинается, мафия и тут орудует! Айда, пошли, порядок наведем.

— Товарищ командир, пойдёмте, поможем, — предложил обожжённый парень.

Громобоев оценил ситуацию: впереди не менее пяти тысяч, и позади тысячи желающих, а народ всё прибывал. Жулики и барыги, действительно, могут нарушить работу магазина, поэтому согласился пойти вперёд. Парень с ожогом и еще человек пять помоложе вышли из очереди.

— Двери вот-вот откроют, сейчас начнем продвигаться, — оживился бывший танкист. — К обеду дойдем! Берлин взяли, и этот сраный магазин тоже возьмём!

— Иди, капитан, иди! Сынки, вы уж наведите порядок, не дозволяйте беспредельничать, — выкрикнул противотанкист Иволгин.

— Не боись, папаша, — заверил парень с ожогом, — мы их мигом уделаем!

Эдик и его новые товарищи подошли вплотную к магазину, вокруг входа клокотало бурное людское море и бушевали не театральные страсти. Какой-то старичок колотил тростью молодых мордоворотов, они в ответ отмахивались, но достать ловкого деда не могли. Вокруг очереди стояла плотная цепь молодых ветеранов, человек тридцать, которые держались за руки и не давали наседавшим проходимцам прорваться в магазин. На них напирало стадо «деловых», примерно полсотни бугаев.

— Давай, мужики, вставай в оцепление, — обрадовались подмоге ребята-афганцы.

Громобоев и его новые дружинники, влились в строй: Эдик схватил соседей справа и слева крепко за предплечья и живая заградительная цепь укрепилась. До открытия магазина оставались считанные минуты. За стеклянными витринами уже вовсю сновали продавцы и товароведы, включали освещение и кассы, затем одна из женщин отворила дверь и резко отскочила. Людской поток хлынул в магазин.

Эдик пытался упираться ногами и руками, обожжёный сосед как мог тоже сопротивлялся, но их прижали к дверям. Неугомонный дед с клюкой обругал Громобоева и даже попытался плюнуть, но промахнулся мимо капитана и попал в какого-то другого деда, за это получил в ответ по носу и затих. Дальнейшее сопротивление дружины было бессмысленным, в считанные минуты гомонящий народ впихнул эти два жидких ряда оцепления внутрь магазина, вместе с первыми очередниками. Всё смешалось, очередники, нарушители, дружинники.

Влетев в магазин спиной вперед, и чудом удержавшись на ногах (затоптали, если бы упал, но повезло!), Эдик дальше всё делал помимо воли и желания. Людская лавина донесла его до длинной стойки, и там образовалась новая очередь. Дед с клюкой и окровавленным носом, шмыгал и радостно ворковал:

— Эх, сейчас получу цветной телик, и мы с бабкой заживём новой жизнью! Будем вечерами «Рабыню Изауру» смотреть…

— Ошибаетесь, — поправил его Громобоев, словно какой-то чёрт его дернул за язык. — Даром не дадут.

— Не болтай, чего не знаешь! — вспылил инвалид. — Ща как дам костылём!

— Дедушка, не шумите и не сердитесь, — попытался урезонить и успокоить его Эдик. — Сегодня только запись. И аппаратуру не раздают, а продают.

— Это вам молодым лоботрясам за деньги, а мне инвалиду — бесплатно! Бабка моя по радио слышала! Советская власть ветеранов решила отблагодарить ко Дню Советской армии!

— Скорее ко Дню Победы, — буркнул Эдик.

— Замолчи окаянный! Язык без костей! Типун тебе…

— Моё дело сторона, не я решаю… — увильнул Эдуард.

— Ты вообще кто такой и по какому праву тут среди инвалидов! Проходимец! А ещё форму напялил на себя и военным прикидываешься. Разит от тебя как от винной бочки, алкаш!

Эдик уже пожалел, что ввязался в разговор с больным на голову стариком, и тем более что выпил со стариками. А ну как подойдёт милиционер, который слоняется по залу, да выведет под белы рученьки наружу.

— Слышишь, ты, уймись, товарищ ветеран! — вновь сделал попытку урезонить инвалида Громобоев. — Вот мое удостоверение, я в Афгане два года воевал! Ранен и контужен.

— То-то и оно, что контужен, — буркнул дед, сбавив обороты. — Никакого уважения к пожилым. Только тыкни мне ещё раз, я тебе так тыкну!

Эдуард отвернулся и сделал вид, что больше не замечает деда.

— И чего морду воротим? Я к тебе обращаюсь! Не задирай нос, военный. Брезгуем общением с рядовым фронтовиком? Я, между прочим, через всю Польшу прошагал и частично по ней на пузе прополз!

Их спор оборвала сурового вида продавец. Очередь подошла. Тётка сверкнула золотыми коронками и спросила:

— Будем лясы точить или записываться?

Оказалось, что шаг за шагом, гуськом, они дотопали до стойки, где с десяток женщин проверяли документы на льготы, вписывали очередников в реестр и спрашивали, что желает ветеран войны купить. Эдик себе выбрал из списка холодильник «Мир», маленький цветной телевизор «Юность», стиралку «Малютку» и швейную машинку для тёщи.

— Держите талоны, — хмурый товаровед протянула ему три проштампованные бумажки. — Телевизор летом, швейная машинка через год, стиральная машина через два года, получение холодильника в течение десяти лет. Стоимость товара пока не известна, цены меняются. Следующий!

— А разве не бесплатно? — удивился неугомонный дедок. — Внучка и бабка сказали — так раздают! Я пришёл не записываться, а телевизор получить от Советской власти!

— Хрен тебе от Советской власти, старый хрен! — хохотнул кто-то из очереди.

— Цыц! Я и бабке обещал… Без него мне возвращаться не велела.

— Дедушка, сегодня только запись! А купите через пару месяцев.

— Что значит купить? Я инвалид! Мне его выдать должна Советская власть!

— Повторяю в последний раз — сегодня запись!

— Я этого так не оставлю! — закричал дед и принялся стучать клюкой об пол. — Я дойду до исполкома! Ведь есть ещё в стране Советская власть! В газете было прописано — выдают! Нечего нас обманывать — торгаши! Подавайте мне телевизор цветной! Где моя «Юность»?

Громобоев был рад, что старичок нашел новую жертву, которая в наглости ему не уступала. Эта дородная тётка чуть за пятьдесят и не таких видала за годы работы в советской торговле.

— А хрен тебе от Советской власти не нужен? Юность ему подавай! Кобелировать вздумал? Дуй к бабке и забудь про юность. Записывайся или уходи! Давай паспорт, удостоверение. Грамотный? Читай положение о праве на запись для получения дефицитных товаров.

— Раздают на том свете! — буркнула одна из торговых дамочек. — У нас магазин, а не рай земной!

Получив достойный отпор, старичок чуть сник, затем подскочил к другому продавцу и предпринял последнюю робкую попытку найти правду.

— По какому праву я должен платить?

— У нас не коммунизм!

— И что мне делать с этим талоном?

— Если нет денег, и не выкупите, поставьте его в рамочку или повесьте на стеночку.

К старику сбоку подобрался бугай и шумно прошептал:

— Дедуля, продай талон.

Старик отшатнулся, прижал талон к груди.

— Не отдам! Моё! — и заковылял в сторонку, чтобы присесть на скамью, скушать таблетку и передохнуть.

— А как выйти-то от вас? — спросил у товароведа осчастливленный талонами капитан Громобоев. — Там толпа, не выбраться.

— Выход после записи всех во двор, там вахтер выпустит, — буркнула товаровед.

— Слышишь, братан, продай талон, — всё тот же громила обратил теперь свой взор на Эдика. — По-хорошему! А я за ценой не постою…

Громобоев не любил откровенно хамских угроз, но и в магазине драться не хотелось, у этого фраера явно всё схвачено в милиции. Эдик просто отвернулся и отошёл, не желая связываться, наверняка этот неприятный тип тут не один, а с целой шайкой. Себе дороже будет…

Хорошо, что вход и выход были в разных концах зала, и не понадобилось продираться сквозь толпу жаждущих приобретения дефицитных товаров. Эдуард прошёл по длинному коридору, заговорщицки подмигнул сторожу и выбрался на улицу.

Моросил мелкий холодный дождик, который, кажется, зарядил на неделю, а может быть и навсегда. Взглянул — на часах всего десять часов утра. Было немного стыдно перед теми пожилыми мужиками, которые остались стоять в многотысячной толпе. Но ведь он не схитрил, не сжульничал, не собирался обманывать, а наоборот, хотел поддержать справедливость, но напором сотен тел ему едва руки не выломали и чуть не затоптали…

Четыре талона в кармане радовали, и в то же время на душе был осадок. Разве этого достойны старички-победители в великой войне? Каких-то мелких подачек, подарков из-под полы. Например, Громобоев готов был купить вещи и без талонов, только поставьте товары на прилавки, не по спекулятивной цене, а по-честному!

Эдуард накинул на фуражку капюшон плащ-накидки и поспешил к остановке. Сегодня от магазина ему предстояло добираться на службу дольше — пятью транспортами…

С того дня Эдик полностью восстановил доверие и уважение со стороны тёщи. Получив талоны на дефицитную аппаратуру, она заметно подобрела к блудному зятю…

Глава 13. Ненужные учения

Глава, в которой наш герой участвует в масштабных учениях и удачно выпутывается из служебных передряг.

Старый укрепрайон ветшал, но генералы никак не могли решиться, что с ним делать: полностью восстановить нельзя, и поддерживать в боевом состоянии очень дорого, а выбросить (ликвидировать) — жалко! Тем более, что на складах полка за пятьдесят лет скопилось такое огромное количество старого и нового оружия (даже танки «ИС-3»!), что можно было вооружить две дивизии в случае войны.

Тогда в округе и придумали спасительный вариант — развернуть полк (отмобилизовать) в дивизию, убедить Генеральный штаб в жизнеспособности части и необходимости её существования, постараться выбить деньги на ремонт. А в случае сохранения УРа начались бы работы по реанимации полутора сотен фортификационных сооружений: дотов, артиллерийских капониров, полукапониров. Помимо этого требовалось спилить вокруг них тысячи гектаров леса, заменить электрические и телефонные кабели, трубопроводы и т. д.

Подсчитали московские военные чиновники — прослезились, даже без хищений и воровства — нужен миллиард (на миллиард советских рублей можно было построить пару атомных ракетных подводных лодок)! Сухопутные генералы всё же пошли на доклад. В Совете Министров перед представителями военного ведомства, покрутили пальцем у виска, дали понять, что «динозавр» должен благополучно умереть от старости, и план восстановления укрепрайона отправили пылиться в архив. А вот менее расточительные, но всё же крайне затратные учения почему-то не отменили, и подготовкой к ним задрочили пулемётный полк.

Офицеры паниковали, ожидая прибытия комиссий из различных ведомств и управлений. Строительство лагерей близилось к завершению, полигоны обновили, имущество вывезли в лес, работа велась даже в последние часы. Наконец объявили о «начале войны», прозвучала условная тревога, и военные комиссариаты города приступили к своим обязанностям по формированию соединения.

Свою задачу военкоматы выполнили количеством успешно, но вот качеством… Военкоматчики нагнали десять тысяч гражданских мужиков в лесные пункты сбора, свезли в автобусах и на грузовиках отловленный полупьяный и ошалелый контингент, а командиры напомнили цивильным «шпакам» почём фунт лиха, и что они по-прежнему являются пушечным мясом на случай войны.

Офицеров-танкистов призываемых из запаса, комбат Туманов, начальник штаба Шершавников, Громобоев и командиры рот в течение года тщательно отбирали по документам, командиры рот фильтровали и зачищали списки сержантов и солдат, отбраковывали судимых, клиентов психоневрологических диспансеров и постояльцев ЛТП. Но, как ни старайся вчитываться в бумажки, пока вживую не познакомишься и не поработаешь — пустое дело этот отбор по характеристикам. Хотя после формирования роты водителей на уборку урожая, Эдуард стал неплохим физиономистом, и если в личном деле было фото, то глядя на него, он почти безошибочно определял, стоит ли с этим типом работать на развертывании. Почти не промахивался и не ошибался кто перед ним: пьянчуга, дебошир или добросовестный трудяга.

В первый день сумели набрать полный комплект офицеров, познакомиться, поставить задачи по сплачиванию воинских коллективов. С командирами было проще и менее хлопотно — всего-то сотня человек. В этот же день штатные механики-водители и офицеры под командованием Изуверова совершили марш от железнодорожной станции на танках в полевой лагерь, не загубили ни одну машину. Уже прогресс!

Во второй день мобилизованный транспорт доставил солдат и сержантов. «Партизан» строили, считали, затем они перекуривали, вновь строились, вновь считались, а под вечер разместили в полевые казармы-«чумы», организовали несение службы: караул, дежурство по парку боевых машин, наряды по батальонам и в столовую. К исходу дня комбат, точнее комполка Туманов и его заместители валились с ног.

Ночью в палатках началась масштабная пьянка, ведь «контингент» прибыл в лес не с пустыми руками. Конечно, офицеры военкоматов проводили предварительный досмотр перед погрузкой в транспорт, изымали найденное спиртное, потом по прибытию в лагерь «партизан» вновь проверяли строевые командиры, принимая бойцов по описи, поэтому к концу дня в штабе полка скопилось примерно полсотни конфискованных бутылок с горячительными напитками. Но, как говорится, голь на выдумки хитра (взрослые мужики, а вели себя как дети!) и самые находчивые замаскировали спиртное под компоты, лимонады и квасы.

Многим «пойла» не хватило, и сумерками из палаток в разные стороны устремились гонцы. Кто-то сделал закладки-схроны на стоянках транспорта во время перекуров, к кому-то должны были приехать гости, отдельные продвинутые знатоки местности помчались к торговым точкам в окрестностях. Часть гонцов удалось перехватить и вернуть в палатки, с матом и руганью, угрозами наказания, но изловленные, выждав некоторое время, с маниакальным упорством вновь бежали в посёлок.

Утреннее построение напоминало развод в вытрезвителе. Над вытоптанной поляной заменявшей плац стоял тяжелый винно-водочный дух. Туманов с досадой крякнул и объявил строевую подготовку, дабы народ продышался и начал соображать. Затем были проведены в ротах беседы, инструктажи по мерам безопасности, составлены списки, собраны подписи, вновь инструктажи и вновь подписи. В первую очередь противопожарные меры, затем медико-санитарные, эпидемиологическая профилактика, при работе на технике, во время стрельб, всего более десятка списков со сбором автографов. Главное дело — обезопаситься (как говорится — прикрыть задницу) от преследований прокурора в случае чего…

Ближе к вечеру Туманов вновь назначил офицеров в патрули, чтобы отлавливать желающих продолжения банкета. Однако, как выяснилось, опоздал, гонцы были высланы много ранее, но и патрули не дремали и на тропинках сумели перехватить часть горячительных напитков.

С началом стрельб и вождения танков, занятий по тактике с пьянством бороться стало полегче, да и запас денег у «партизан» подошёл к концу. В выходные начали проситься на побывку, но отпуска и увольнения не предполагались. Появились первые самовольщики и беглецы. Туманов лично выловил с десяток нарушителей и выгнал из лагеря, с уведомлением на работу о пьянстве и прогулах. К следующим выходным решили этот процесс упорядочить и систематизировать и отпустить с каждого взвода по нескольку человек.

Возвращающихся из увольнения бойцов, командиры встречали на дальних подходах к лагерю и изымали водку (никто благородное шампанское или вино не привозил). Один нахал начал сопротивляться, Шершавников схватил партизана своей мощной лапищей за шкирку, выхватил авоську с бутылками и саданул об деревянную стену казармы. Собутыльники из его роты, наблюдавшие эту трагическую сцену, взвыли от возмущения, но делать нечего, ушли, ропща восвояси. Удивительное дело, но пара бутылок в авоське не разбилась и усталые офицеры после отбоя прикончили их, сбрасывая накопившееся напряжение.

Эдуард выслушивая по утрам доклады подчинённых, каждый раз с изумлением и недоумением откликался на новую должность — заместитель командира полка. Да, именно так! Ах, какой карьерный взлёт! Ещё шесть лет назад был курсантом и вот уже руководит полком… Было заметно, что и Туманову лестно слышать наименование новой должности, тем более, он уже давно мог реально командовать настоящим, а не потешным полком, если бы не зависимость от «зелёного змия». Три года назад, молодой и перспективный выпускник Академии, он был назначен заместителем командира танкового полка, но получив власть и некоторую свободу действий, подполковник стал дурковать, частенько прикладываться к стакану в служебное время. И вот однажды крепко набравшись на полигоне, он выпал из служебной машины прямо под ноги проверяющему руководству: начальнику политотдела и заместителю командующего армией. На этом карьера Туманова пошла под откос и возможно навсегда. В те тяжелые для него дни политрабочие с наслаждением поплясали на костях провинившегося офицера, поэтому он надух не переносил любого носившего это звание, даже Эдика терпел с трудом. Практика в должности комполка давала Туманову возможно последний шанс реабилитироваться и вновь попасть в служебную струю, и он старался вернуть утраченное доверие.

Развёрнутые полки ежедневно и не по одному разу проверяли офицеры штаба округа и московские чины, сменяя друг друга. Постепенно к ним привыкли и уже не переживали, не суетились при виде генералов и полковников. Однажды утром в лагерь нагрянула толпа разъяренных руководителей во главе со старым знакомым — генералом Никулиным. Полк в тот день проводил боевое слаживание и намечались ротные тактические учения. Командир попытался доложить, но генерал с порога, не здороваясь, объявил об отстранении Туманова и Громобоева от исполняемых должностей и назначении служебного расследования.

— В чем наша вина, — не понял Туманов и нахмурился.

— Убийцы! — выкрикнул генерал и подбежал к подполковнику, брызгая слюной прямо в лицо. — Разгильдяи! Вы не способны управлять полком! Банда, а не танковый полк! То ли дело ваши соседи артиллеристы — молодцы!

— Не понял! — разозлился комбат. — Кого мы убили?

— Ваш солдат погиб на просеке! Он шёл на станцию, его убило током! Почему не доложили?

— У нас все на месте! — попытался было встрять Громобоев, но получил гневную отповедь.

— Молчать! С вами сейчас не разговаривают! Будем говорить в другом месте, в политотделе! — оборвал его генерал.

— Да как фамилия солдата? — вновь сделал попытку разобраться Туманов.

— Рядовой Антоновский Василий Иванович, — прочитал в блокноте один из полковников свиты. — Водитель.

Туманов скосил глаза на Шершавникова, тот пожал плечами и зашелестел списками. Пока генерал топал ногами и распекал офицеров, Василий несколько раз пролистал список полка и пришёл к выводу — начальство ошиблось.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — попытался сказать майор, но был резко оборван.

— Вы кто?

— Начальник штаба.

— Бывший! Вас я тоже отстраняю!

— Но мы не виноваты! У нас нет солдата по фамилии Антоновский! — воскликнул НШ.

— Как это нет? Он погиб рядом с вашим лагерем! Нам доложили из отделения милиции.

— Может быть и рядом! А может, он заблудился, заплутал по дороге, но этот солдат не наш!

— Вам не удастся скрыть преступление! — снова взвизгнул генерал.

— А чего нам скрывать? Проверяйте! — майор выругался и швырнул на стол штатно-должностной список.

— Вон отсюда! — рявкнул генерал и выгнал Шершавникова, однако после того как майор ушёл, генерал всё же распорядился проверить бумаги. Через некоторое время выяснилось — начальник штаба был прав, солдат с такой фамилией в штатном списке полка не числился. Генерал велел объявить общее построение, свита пробежалась по батальонам и ротам, проверили — все солдаты были в строю.

— Так чей же Антоновский? — генерал сбавил тон, он был явно раздосадован, что танкисты не виновны, наказать их не за что и ненавистный ему Громобоев сумел выкрутиться. — Я вас спрашиваю! Подполковник Туманов, что вы молчите? Откуда взялся в вашем лесу чужой солдат?

— Не могу знать! Вы нас отстранили от должностей! — гаркнул Туманов.

— Хватит фиглярствовать и ёрничать! Я погорячился, пока отменяю своё распоряжение. Ну? Что молчите?

Что мог сказать комбат? Видимо кто-то из соседей недосчитался этого бойца и пока ещё находится в неведении о жертве. Полковники мигом запрыгнули в «УАЗики» и помчались по другим частям, а генерал произвёл для вида инспекцию. Раз уж приехал — надо поработать. Объявил устный выговор Громобоеву за не обновлённую наглядную агитацию, велел съездить к майору Веселовскому и поучиться работе. Начальника штаба пожурил за неопрятный внешний вид караульных и дневальных. Тем временем нашли «хозяев» бойца, ими оказались расхваленные артиллеристы. Генерал даже крякнул от досады, ведь пять минут тому назад он ставил Эдуарду их в пример, и в особенности майора Веселовского. И надо же, такая незадача.

— Работайте… пока что…, — буркнул генерал и убыл разбираться к соседям.

Ротные тактические учения завершились, предстояло провести батальонные учения со стрельбой штатным снарядом и на этом планы занятий будут выполнены. Офицеры были на взводе и напряжены до предела, работали почти на грани нервного срыва. Внезапно вновь примчалась целая толпа штабных, которые выскочив из машин, зашумели, заверещали как стая ворон.

— В чём дело? — разозлился комбат. — Завтра у нас стрельбы, а вы нам мешаете работать.

Старый знакомый полковник Алексаненко пояснил:

— Мы прибыли со служебной проверкой и по результатам примем решение: кого снять с должности, кого лишить звания, а кого отдать под суд!

— Начинается, — простонал комбат. — Что опять стряслось?

— Убийцы! — только и успел сказать проверяющий, как Туманов схватил его за грудки и крепко тряхнул.

— Думай, о чём говоришь, прежде чем ляпнуть глупость! Что за новая хренотень?

— На дороге за поворотом, грузовиком, насмерть задавлен солдат. Шёл пьяный к электричке, попал под колёса.

— Фамилия? — прорычал Туманов.

— Сергейчук.

— Начальник штаба, проверь списки, есть ли у нас такой боец! Если нет, я вышвырну этого хлыща в окно.

Полковник побледнел и стал озираться по сторонам, ему явно не хотелось быть выброшенным через окно штабного кунга на глазах у «партизан».

— Позвольте, но он погиб в вашем районе!

— А мне наплевать! Я уже готов сам сбить машиной кого-нибудь из штабных или переехать на танке! У меня завтра стрельбы, понимаете? Со слабо обученными гражданскими людьми! И гранатометание боевыми гранатами!

Начальник штаба вместе с помощниками быстро просматривал штат полка и не находил погибшего. Алексаненко начал бочком двигаться в сторону выхода.

— Вы куда, товарищ полковник, — с угрозой в голосе прорычал Туманов.

— Мне надо доложить…, мне надо уточнить…

— Так надо вначале уточнять, а потом нервировать! Вот привязались к нам — пытаетесь выдать желаемое за действительное?

Но полковник уже не слышал, а вприпрыжку бежал к служебной машине. Увы, начальство опять ошиблось — вновь не повезло любимчикам начальства — артиллеристам…

План проведения учений пулемётным полком, превращённым в полнокровную дивизию, был более-менее успешно выполнен, и до завершения мероприятий оставались всего день, ночь и ещё день, и тут войска подвела погода, которая долго благоприятствовала. Начало осени выдалось хорошим, более-менее сухим (мелкие моросящие дожди не в счет, к ним жители столицы болот и хлябей терпимы и привычны), на дворе был конец ноября, ночами были заморозки, но дни хоть и были хмурыми, на землю до этого не выпало ни одной снежинки. И вдруг небо моментально заволокло темными тучами, посыпало, закружило, замело, начался сильнейший снегопад, который не прекращался три дня. Тропинки замело, солдаты не могли выйти из палаток и дурели от безделья. С ними проводили беседы, читали лекции, но всем было понятно, что дело идёт к завершению.

День окончания учений был самым ужасным. Утром полевые кухни едва удалось разогреть, повара с трудом сумели приготовить чай. Хлеб с маслом и чай? А где каша? Назревал голодный бунт, началась анархия. После завтрака старшины попытались организовать сбор имущества, но насквозь промокшие и промёрзшие «партизаны», обозленные тяготами армейской жизни побросали вещи в снег и разбрелись кто куда: одни к электричке, другие на остановки автобуса, или к попуткам.

— Стоять! Всем назад! — кричал комбат, тщетно пытаясь остановить «анархистов». — Документы никому не выдам!

— Выдашь, куда денешься, в полку сами заберём, — ехидно ответил ему пробегавший мимо плюгавый солдатик.

— А то и бока намнём, — пообещал другой, фигурой покрепче, — кончилась ваша власть…

Вскоре поляна-плац напоминала картину разгрома и паники первых месяцев войны в сорок первом году: сапоги, шапки, котелки, скомканные шинели, всё валялось беспорядочно, кучками, словно под ними была тысяча трупов уничтоженной армии.

Миновал час, и лагерь полностью опустел. Призванные из запаса офицеры некоторое время попытались помогать, но потом один за другим тоже тихо слиняли (что нам больше всех надо?), остались только кадровые офицеры, прапорщики и срочники, которые пытались спасти дорогостоящее имущество. Осеннее развертывание полка, которое началось более-менее успешно, завершилось почти полной катастрофой, не в военном конечно плане, а для тылов.

Командир полка Плотников, словно император Наполеон, объезжал покинутые лагеря, хмуро окидывал заснеженные полигоны и его душила бессильная злоба, обстановка была гнетущей, напоминала катастрофу великой «двунадесятиязычной» армии. Конечно, позднее победные реляции были составлены, направлены в верха, но финал был скорее переправой при Березине, чем победой при Аустерлице. Имущественные потери удалось частично скрыть, что-то спасли, что-то списали (прапорщики ковыряли сугробы до самой весны собирая вещи), а командование округа поставило пулеметному полку (уже не дивизии) за учения положительную оценку.

В любой даже самой неудачной войне, надо иметь особый полководческий талант, чтобы свое поражение суметь объявить победой, провозгласить торжества и затем долго всенародно праздновать. Прирождённый талант полководца был у Александра Великого, Ганнибала, Цезаря, Суворова, Наполеона и у многих других, но гораздо большее число бесталанных генералов и маршалов достигали своих головокружительных карьерных успехов либо в штабных интригах, либо при помощи и содействии влиятельных родственников, жён и любовниц, и даже потерпев сокрушительные поражения, они часто ухитрялись выйти сухими из воды, да ещё с боевыми наградами и почестями.

В последние годы маршалам и генералам нечем было особенно похвастать, батальных сражений не случалось, а в мелких конфликтах они, даже не одерживая побед, коллекционировали ордена и юбилейные медали. Но Афганистан, Ангола, Эфиопия, стычки на границах — разве их можно сравнить с Полтавой, Бородино, с битвой за Берлин? Масштаб не тот, нет желаемого размаха. Досадно…

Так что в наши дни и отчет об успешных учениях — победа! Потери людские и в технике минимальные, а это главное. И пусть победа эта липовая, и одержана генералами на бумаге, но все-таки…

После окончания никому не нужных учений возобновилась обычная тихая рутинная служба, утреннее построение, лёгкая перебранка начальников, постановка задач. Далее неторопливый перекур и по казармам. Пулеметный полк тем временем начали активно реорганизовывать: укрепрайон консервировать с последующей ликвидацией (этот процесс пошёл сам собой, особенно с началом массового выделения жителям города земельных участков, в том числе участков вместе с дотами и артиллерийскими капонирами), а офицеров разгонять кого куда. Одним нашли должности на создаваемой базе, причём с повышением в званиях, другие ушли на пенсию, третьи отправились в дальние гарнизоны и тоже с повышением по службе.

Инженеры и технари неторопливо передавали технику, тыловики списывали имущество, секретчики ликвидировали ставшие теперь ненужными документы. Громобоев выпал из «обоймы». Политическое начальство (очевидно благодаря стараниям генерала Никулина) на период реорганизации вывело его за штат, и капитану оставалось ждать решения своей судьбы (хотя после окончания учений его аттестовали на вышестоящую должность). Что дальше?

Этот гарнизон Эдуарду нравился, покидать его не хотелось: коллектив хороший, завёл много друзей, служба вполне нормальная, не утомительная. Но, увы, полк окончательно попал под сокращение, и из некогда боевой единицы делали тыловую базу хранения вооружения и техники. Наступило безвременье. На душе было тревожно, в какую-то Тмутаракань с маленьким ребёнком отправляться не хотелось, личная жизнь вроде бы только начала вновь налаживаться, и наконец окончил делать ремонт в новой квартире.

Обычно после построения части Громобоев от нечего делать садился за стол в канцелярии и гонял шеш-беш то с командирами рот Демешеком или Меньшовым (этим капитанам предстояло убыть к новому месту службы), то с Тумановым. Так коротал время до обеда, протирал штаны, чтобы отметиться на службе. А после обеда капитан исчезал по своим личным делам.

Громобоев продолжал тайно ходить на политические собрания, посещать закрытые диспуты подпольных экономистов-рыночников, участвовать в шумных митингах и манифестациях. От безделья он днями и вечерами шатался по конференциям, дискуссиям, лекциям…

Постепенно политика захватила, увлекла и затянула Эдика в свой водоворот нешуточных страстей. Ведь весь народ в те годы ни о чём другом помимо политических тем в кабинетах и курилках почти не говорил: судили, рядили, спорили до хрипоты, хватали друг друга за грудки, когда страсти накалялись, и не находили иных аргументов в дискуссии. Даже похабные разговоры о женщинах прекратились.

Теперь Громобоев ознакомился с программами большей части общественных движений. Никакого будущего у большинства этих карликовых партий не намечалось, и для реальной карьеры или политических дивидендов предпочтительнее было бы вступить в какое-то новое движение созданное спецслужбами и облюбованное властью.

Но общаться с декоративными, марионеточными политиками Эдуарду было мерзко и противно. Однажды на митинге он наблюдал и слышал одного такого крикуна: юриста и сына юриста. Не нашёл ничего привлекательного ни в нём ни в его программе: мордатый, холёный, наглый, хам, да при всем при том несёт несусветную чушь. Политическая антреприза одного актёра. Странное дело, но политическая тусовка этого юриста обеспечена на высоком уровне: охрана, транспорт, денежные средства, печатные органы. Будь Громобоев циником, карьеристом и негодяем, то он бы первым в эту либеральную партию записался. Но от неё за версту пахло охранкой.

Тогда Эдуард кинул взгляд, в противоположную, как ему показалось, сторону. Крайне правую нишу политического поля занимали «Памятники». Ещё одна мерзость. Сплошной безмозглый оголтелый национализм и антисемитизм, выплеснувшийся наверх из мутного застойного болота. Когда болото реагирует на что-то постороннее, то выделяет обильные газы. А ещё «Памятников» можно было ассоциировать с душком из выгребной ямы. Эти мордатые ребята явно подкармливались властями — видимость демократии и плюрализм мнений, и одновременно угроза приличному обществу и иностранцам: смотрите, кто может прийти вместо нас! Бойтесь!

Эдуард прошелся по кругу, по всем митингам, явкам, сходкам, маршам, демонстрациям и в результате не нашёл ничего более приличного чем посещаемый ранее «Народный фронт». Большая часть демократов — люди порядочные и интеллигентные, сплошь младшие и старшие научные сотрудники, поэты, журналисты, инженеры, кочегары, истопники, ночные сторожа и экономисты.

Весьма увлек Эдуарда своими зажигательными речами один такой моложавый огненно-рыжий, чубатый (капитан случайно попал на закрытый научный и почти подпольный диспут). Говорил этот экономист красиво, убедительно, обещал манну небесную, стоит только сменить правящий режим, отменить командно-административную систему, ввести рынок…

«Хм, рынок… — недоверчиво про себя ухмыльнулся Эдик, — видали мы этот рынок! Там армяне такие цены держат — не подступишься! Мясо с рынка — втридорога, фрукты — кусаются, о рыбе нечего и говорить…»

Громобоев мужественно высидел весь экономический диспут в небольшой аудитории Дома творчества, и под конец мероприятия уже уяснил, что рынок — это не «толкучка» и не «базар», а экономическая система. А он-то по наивности подумал, что этот рыжий решил ввергнуть страну в какие-то первобытнообщинные отношения, в натуральное хозяйство. Оказалось рынок — это путь в капитализм!

— Государство не в состоянии обеспечивать достойной зарплатой всю страну! — вещал рыжий, встряхивая густым чубчиком. — Оно может держать население только на пособии. Плановая административно-командная экономика изжила себя ещё сорок лет назад, страну спасли нефть и газ Тюмени! Этот экономический труп регулярно подпитывается нефтедолларами. Но стоило нефти подешеветь и добыче упасть, как страну затрясло.

— Но ведь раньше всё было в магазинах! — задал вопрос кто-то из зала. — Куда товары исчезли?

— Нас надломила гонка вооружений, помощь братским народам Азии и Африки, странам социализма, финансирование и содержание коммунистических партий, и особенно война в Афганистане! Экономика Советского Союза составляет всего десятую часть объема американской экономики, но мы постоянно пытались достичь паритета в вооружении. Но если раньше оборонка занимала примерно треть объёма экономики, то с приходом бывшего производственника Устинова в Министерство обороны военный заказ превысил все мыслимые пределы. Предположим, заводы произвели на миллиард продукции, рабочие получили зарплату, положили деньги на книжку или пошли в магазины, а товаров в магазинах всего на полмиллиарда, а то и того меньше. Танки, ракеты, подводные лодки кушать и носить не будешь! Построили десять тысяч ракет, создали десятки тысяч ядерных боеголовок и больше трёхсот атомных подводных лодок, больше восьмидесяти тысяч танков, десятки тысяч самолетов. Уголь, руду, нефть добыли, выплавили чугун, сталь, произвели военную продукцию, но это ведь не товары! И вдобавок тьму оружия подарили «друзьям» в кредит, в основном безвозвратно. Необеспеченный товарами денежный навес у населения накопился в триллионы рублей. Продукция страны неконкурентоспособна на мировом рынке, технологически мы отстаём на десятки лет. Сельское хозяйство загублено, запущено, развалено — ежегодно закупаем пшеницы больше двадцати миллионов тонн! Либо пушки — либо масло! Демилитаризация экономики, рынок, приватизация!

— И что же надо сейчас делать? — спросил скромный худощавый парень в очках.

— Лишние и необеспеченные товарами деньги у населения необходимо срочно изъять, а экономику заставить работать. Ведь повсюду не товарно-денежные отношения, а бартер, между предприятиями, между отраслями, между областями и республиками. Бартер, бартер, всюду бартер! Запретительные барьеры, торговля с зарубежными государствами парализована, опущен «железный занавес». Нужно сократить армию, сократить чиновников, сократить государственные расходы, особенно военные, заморозить стройки века.

— И как же можно изъять деньги у населения? — опешил Эдик.

— По-разному: по-хорошему или по-плохому, но всё равно любое решение будет за счет народа. Можно провести деноминацию рубля, можно заморозить вклады, это конфискационный путь, а можно продать людям землю, магазины, заводы, излишки мобилизационных ресурсов. Провести приватизацию плохих предприятий…

Рыжий отхлебнул из стаканчика водички и ещё в течение часа отвечал на нескончаемые вопросы из зала. Эдуард покинул собрание в смятении.

«Как же так? За что деды воевали и кровь проливали?» — мучительно размышлял капитан. Ведь всю сознательную жизнь его приучали и готовили к борьбе с загнивающим капитализмом и империализмом, и вот этот рыжий решил его втянуть в проклятый капиталистический образ жизни? Предлагает стать буржуином?

С рыжим экономистом на встрече дискутировало несколько молодых экономистов, лет под тридцать и чуть за тридцать, кто-то соглашался, кто-то не соглашался и гневно обличал, кто-то яростно защищал. Случись это мероприятие года три-четыре назад, Эдик без раздумий швырнул бы в них гранату и добавил автоматную очередь, по этому рассаднику ревизионизма, мелкобуржуазному гнезду. Капиталистическое сборище!

Но за последние годы Громобоев успел вкусить, и был сыт по горло прелестями плановой социалистической экономики: очереди, талоны, купоны, повальный дефицит. Из командировки на уборку урожая он вынес главную мысль — сытой этой стране не бывать, потому что если и вырастят, то не могут убрать и сохранить. Сплошное «без» или «бес»: бесхозяйственность, бездорожье, безденежье, безмозглость, безумие, бесправие. И так далее.

«Ну ладно, рынок, так рынок, лишь бы лучше жилось, и магазины наполнились товарами, — бурчал себе под нос Эдуард, шагая с собрания по заваленной снегом дорожке. — И верно, что хорошего мне рядовому гражданину от этой системы, в которой ничего невозможно купить и следует все товары доставать? Понаделали талонов и купонов, а теперь мучайся с ними. Вчера ходил отоваривать тёщины талоны на мыло, стиральный порошок, сигареты, спички, мясо, колбасу, сыр… Целый список! Приволок целую сумку мыла и порошка, еле дотащил. Зачем? Набрал впрок. Но ведь прочих товаров из талонного списка не было. Рачительная тёща добытое добро засунула под ванну. Кладовка была переполнена закупленным разным нужным и ненужным товаром. Всё исчезло с прилавков, трудно что-либо достать законопослушным гражданам: нет ни колбасы, ни мяса, ни сыра, ни водки, ни сахара. Где же закрома Родины?»

Кстати, в этот список граждан, удостоенных талонов и купонов, Громобоев почти год не мог попасть, так как нигде не был прописан. Вернее он был зарегистрирован при части, потом в служебной квартире, а после развода жил у тёщи, и в новую квартиру никак не хватало времени прописаться. Хорошо успел вовремя развестись и сдать служебную жилплощадь, а то ведь после драки и психушки, мог вообще оказаться на улице под забором. Или в каптёрке в казарме! Но позднее даже получив талоны, не было возможности их отоварить: талоны выдавали в части областные, а найти магазин областного подчинения в пригороде Питера было проблемой. Не жизнь — сплошные проблемы!

Придя в согласие с собственной совестью по поводу отмены социализма и ликвидации Советской власти, капитан ещё решительнее зашагал к станции метро.

Политуправленцы почти месяц мурыжили Громобоева. На должность подполковника сумасшедшего капитана (по общему мнению руководства), само собой разумеется, не утвердили, а чтобы куда-то пристроить заслуженного ветерана-орденоносца (жаль, но просто так ни за что из армии не уволить), в конце концов, велели оформлять документы и готовиться к поступлению в Академию.

Глава 14. Все на демократические выборы!

Глава, в которой повествуется о начале политического плюрализма в стране, и как капитан Громобоев на свою голову решил поучаствовать в выборах.

Был канун нового года. И вот в стране объявили очередную серию новых выборов, Громобоев решил попробовать свои силы и поучаствовать в них лично. В прежние дозастойные и застойные годы выборы в Советском Союзе были самым бессмысленным занятием. Эдуард это уяснил уже в восемнадцать лет с момента своего первого участия, в так называемом, общенародном и демократическом волеизъявлении.

Дело было в конце семидесятых на срочной службе, куда Эдик загремел после школы, не пройдя по конкурсу в высшее военное училище. Рано утром, примерно без пятнадцати шесть дежурный по роте развернул меха гармони, громко и фальшиво заиграл «На сопках Манчжурии», потом «Прощание славянки» и дурным голосом возвестил обитателей казармы о наступлении дня демократии.

— Рота подъём! А ну, бегом голосовать, салабоны! Если через минуту, хоть одна сука останется в казарме — в очке утоплю! Наша часть должна первой проголосовать среди частей и соединений Московского округа! А рота должна быть первой в части!

Истошный вопль дежурного «бегом-марш!» ударил в спину уже замыкающему бойцу. Солдаты без строя, обгоняя, и толкая друг друга, помчались по очищенной от снега дорожке, прыгали через сугробы, с воплями и гиканьем вломились в клуб, и уже через пять минут, дружно побросали бюллетени в урну. Естественно опускали бумажки в урну избирательную, а не мусорную, хотя один кадр из горного аула не понял разницы, и некоторое время искал необходимый мусоросборник. Давка и толкотня сопровождали это действо от начала до конца мероприятия: вначале у столов со списками, где получали бумажки для голосования и расписывались, затем около урны. Тот, кто желал войти в кабинку для тайного голосования, вернее заглядывал, что там за шторкой, попадал под пристальные взгляды пропагандиста и особиста. Надзирающие представители с суровыми гримасами на лицах, сразу же останавливали эти буржуазно-демократические поползновения несознательных элементов, а для особо тупых, сбоку занавески стоял прапорщик инструктор по комсомолу, который разворачивал их кругом и, поддав легкого пинка в мягкое место, отправлял назад в толпу.

Эдик с разочарованием обнаружил, что никакого выбора нет, и ему предложен лишь один кандидат, хотя само голосование придавало видимость легитимности власти. Затем выполнив свой патриотический долг, бритоголовая орда помчалась обратно, уплетать праздничный завтрак, состоявший из дополнительного яблока и булочки.

Подобная демократическая процедура повторилась и во время учёбы в военной «бурсе», и во время войны в Афганистане, но в последних выборах Громобоев был уже не столько в послушном стаде, сколько пастухом — сам подгонял своих «овечек» и выполнял спущенный сверху план единодушного голосования. Командиры бились за результат, цифра должна быть, как и положено в общенародном государстве: девяносто девять и шесть десятых процента «за»!

Ни роль «барана», ни пастуха Эдику не понравились, ему не интересен был этот фарс и имитация, хотелось нормальных выборов. Ведь выборы — это же выбор из нескольких! И что значит нерушимый блок коммунистов и беспартийных? И почему отсутствует блок не коммунистов? В чем смысл мероприятия, если в бумажку вписана лишь одна фамилия? Пусть хотя бы из двух коммунистов выбирали одного, или же чтобы второй был беспартийным… Зачем нужны эти девяносто девять и шесть десятых процента «за»? А если девяносто девять и пять десятых? Это что уже поражение? Полный провал фарса? А если блок наберёт девяносто восемь процентов? Катастрофа и позор? Конечно, беспартийных в большом количестве на выборы допускать было нельзя. Однажды Эдику пришла шальная и забавная мысль, вдруг бы именно эти беспартийные взяли бы, да и победил! И что тогда делать дальше Генеральному Секретарю? В отставку?

…Но теперь на пороге девяностых годов в воздухе запахло реальными переменами, всюду повеяло свободой и демократией, а новый курс руководства высочайше дозволял некоторый либерализм, поэтому можно было пойти кандидатом в депутаты независимо от членства в партии, помимо воли горкома и райкома, через трудовой коллектив, общественную организацию или даже самовыдвиженцем. Вначале по всей стране прошли самые первые альтернативные выборы в Верховный Совет СССР. Эта кампания для Эдика совсем не удалась, потому, что к ней он был ни морально, ни психологически ещё не готов.

Громобоев наивно попробовал избираться от комсомола, так как с другими общественно-политическими организациями на тот момент он не был знаком, а вступить в ряды разрешённых обществ, типа каких-нибудь филателистов, нумизматов, пчеловодов, садоводов тоже бессмысленно — они не имели права выдвигать депутатов. Переполненный духом романтизма, почти к окончанию регистрации списков от общественных организаций, Эдуард решил попытать счастья с комсомолом. Задумано — сделано. Громобоев приехал на районное совещание и попросил слова. Слово предоставили, правда, секретарь был недоволен: указания сверху не поступало, и с этим офицером он не знаком, мало ли что ляпнет…

Так и вышло. Капитан с трибуны яростно обличал бюрократию, критиковал экономическую политику, кинул десяток лозунгов и призывов. В результате сорвал бурные аплодисменты и похвалу простых молодых ребят с предприятий. Один дельный парнишка им так восхитился, что заявил:

— Я услышал интереснейшую программу, и ставлю её на второе место после речей академика Сахарова.

Видимо именно это восторженное замечание юноши окончательно погубило дружбу с молодыми номенклатурщиками, так как они были воспитаны совсем в ином духе. Аппаратных работников не проведёшь, комсомольские карьеристы смекнули: этот Громобоев — «не наш человек!» Комсомольская номенклатура района бубнила в основном что-то невнятное, из президиума пообещали посодействовать, но любовный союз с этими молодыми наследниками идей Ленина не задался, и далее обещаний у комсомолят дело не пошло.

Первый секретарь в перерыве мероприятия посетовал, что хотя доклад в целом хороший, но по формальным причинам выдвинуть товарища военного кандидатом в депутаты не представляется возможным.

— Вы проживаете не в нашем районе! Поезжайте в свой райком, там Вас наверняка поддержат…

Несмотря на то, что Эдику было неудобно на перекладных тащиться через половину города, чтобы попасть в пригородный район, но что поделать — пришлось ехать. А районный секретарь тотчас снял телефонную трубку с аппарата, и по местной «вертушке» созвонился с коллегой. Обрисовал ситуацию, поздравил с очередным смутьяном, которые в последнее время полезли изо всех щелей, едва лишь повеяло послаблениями. Пригородный секретарь заверил коллегу, «что идейный враг не пройдет»! Поэтому Эдуард зря потратил два дня: первый день он договаривался о записи на выступление, а второй ушел на посещение Пленума. Ничего не вышло — собрание не состоялось — не набрали кворума, вернее его не стали набирать, и перенесли сборище на неделю. А через неделю уже было поздно по срокам…

Миновал год, жизнь в стране кипела, словно в паровом котле, на телевидении шли неслыханные доселе политические дебаты, шла череда разоблачений преступлений прошлого. Через пару месяцев полностью разуверившись в светлых идеалах, и связавшись с Народным фронтом, Громобоев и сам бы уже с комсомолятами не пошёл — им стало не по пути…

Эдуард слонялся без дела в части, на вновь созданную должность вот-вот должен был приехать блатной офицер, а самого капитана всё активнее выпихивали учиться в Академию. Но в неё ещё следовало поступить, пробиться по конкурсу, несмотря на заслуги и «иконостас» боевых наград. Начальник строевой части ознакомил Громобоева с приказом — «вывести за штат, в распоряжение Командующего округом». Под ложечкой неприятно засосало. Началось…

В те предновогодние дни Громобоев в очередной раз вдрызг разругался с начальником политотдела, уходившим в отпуск и пытающимся навязать Эдику свои проблемы. Утром следующего дня капитан в расстроенных чувствах прибыл в полк и на проходной столкнулся нос к носу со старшим товарищем и коллегой по несчастью. Майор Владимир Васильевич Веселухин годами был постарше примерно лет на пятнадцать, но в должностях они пребывали равных. Васильича в последнее время сильно прессовали за гибель на учениях двух подопечных «партизан» и его карьера висела на волоске. Нелепость конечно, одного «партизана» убило в лесу током, когда мужик шёл к электричке под дождем, и наступил на оборванный провод (почему-то сеть не отключилась), второго сбила машина — хорошо хлебнувший солдатик торопился в лагерь с рюкзаком полным водки, вот и вылез в тумане на дорогу прямо под колёса грузовика.

Но за учения Веселухин получил два взыскания, артиллеристов теперь постоянно ругали и в верхах зрело решение о снятии его с должности. Теперь Васильича спасти могло только чудо.

Громобоев в сердцах чертыхнулся и поделился своими неудачами по службе, рассказал о гонениях со стороны высокого начальства, как бы, между прочим, поведал о провале в попытках прошедшей весной пробоваться в политике.

— Чудак ты, Эдик! Ну, разве может серьёзный человек связываться с комсомолятами? Они люди подневольные, да вдобавок ещё и трусливые!

— Это я уже понял, какой они «боевой» резерв партии…

— А давай тебя на новых выборах выдвинем от трудового коллектива? Хочешь в Верховный Совет России?!

— Хочу! Да где же его взять этот трудовой коллектив в гарнизоне? Разве что банно-прачечный комбинат или парикмахерская…

— Эдуард! Думать головой надо хоть иногда! Даже контуженной! А воинская часть, чем тебе не трудовой коллектив?

Громобоев сдвинул шапку набекрень, почесал за ухом:

— А ведь действительно, коллектив! Только как это сделать? Как осуществить? Сколько согласований придётся сделать с полковым руководством!

— Легко! — ухмыльнулся Володя. — Я остался за начальника политотдела на две недели, а обязанности командира полка, точнее сказать уже базы, исполняет Смехов. А ему всё равно, сделает то, что я его попрошу. Завтра на построении предложим, солдаты дружно проголосуют, и мы напишем протокол. Иди в свой батальон, агитируй бойцов, а я своих подготовлю, да ещё в отдельные роты позвоню командирам.

— Забавно! Вот так всё запросто?

— Ну, не совсем. Например, не побоишься ли ты стать соперником Командующего? Не испугаешься гнева военного руководства?

— Нет, это меня не волнует, я ведь пойду по другому избирательному округу…

Васильич похлопал младшего по возрасту товарища по плечу, офицеры заговорщицки перемигнулись, пожали руки и разошлись.

Декабрьское утро выдалось морозным. Полк выстроился в предрассветной мгле на плацу побатальонно и поротно, над головами замерзших солдат струился холодный пар от дыхания. Задуманное приятелями дело прошло, как и планировали, без сучка и без задоринки.

Веселухин обрисовал положение в стране, оповестил о старте избирательной компании, предложил предоставить слово капитану Громобоеву. Эдуард сделал пять шагов вперед и коротко выступил. Служивый люд притопывал сапогами на месте, с каждой минутой всё более замерзая.

— Кто «за»? — спросил майор Веселухин.

Солдаты с готовностью вскинули руки, всем хотелось поскорее покинуть промерзший плац. Вторым вопросом было выдвижение самого Веселухина в районные депутаты — майору позарез необходимо было получить депутатскую неприкосновенность, чтоб не сняли с должности.

— Надо подстраховаться, — пояснил он шепотом Эдику. — Кто знает, что на уме у политуправленцев округа! А народных депутатов, даже районных, не снимают!

Протоколы оформили за полчаса, Эдик тоже подстраховался и вдобавок сделал второй протокол от Отдельной роты почётного караула штаба округа.

— Держи бумажки! — сказал Веселухин, вручая Эдику отпечатанные документы. — Сходи к Смехову, поставь печати части.

То, что подполковник Смехов остался исполнять обязанности командира полка и начальника штаба полка вместо убывшего на повышение Плотникова — это было крайне удачно. Этот Смехов был странноватым офицером, случайно оказавшимся на высокой должности.

Громобоев пришёл в штаб, поднялся на второй этаж и постучался в дверь.

— Да-да, войдите, — проворковал хозяин кабинета.

— Разрешите войти, товарищ подполковник?

— Эдик, ты уже вошёл. Что надо?

— Владислав Вениаминович, поставьте, пожалуйста, печать, — попросил Громобоев и протянул несколько листков бумаги.

— О-о-о! Как меня уже это достало! Надо бы отдать её дежурному по полку.

— Полковую гербовую печать? — искренне изумился Эдуард. Вот это чудак! Ведь печать берегли как зеницу ока, наравне со знаменем, под дверями начальника штаба можно было простоять часами, пока добьёшься нужного результата. А то и не добьёшься, если у начальника штаба плохое настроение или он занят делами. — Отдать печать дежурному?

— Ну да! Ходят ко мне и ходят, целый день один за другим, из кабинета не выйти. Мне надо тормоза на «Волге» прокачать, сцепление барахлит, запаску поменять, машину помыть. А я сижу как привязанный к печати…

— Дежурному…это было бы здорово, — ухмыльнулся Эдик, представляя, как все кому не лень станут шлёпать печати на фиктивных справках и липовых документах.

— На, сам ставь, а я распишусь. Да побыстрее!

Смехов протянул Громобоеву коробочку с папье-маше, печать и пресс-папье. Эдуард проштамповал, Смехов не глядя, подмахнул широким росчерком пера.

— Разрешите идти?

— Да-да. Беги, занимайся делами.

Так Веселухин и Громобоев в течение часа оформили необходимые документы, подписанные и скрепленные гербовыми печатями.

Владимир Васильевич бегло просмотрел по списку пакет документов в избирательную комиссию, проверяя комплект и соответствие, и как бы между делом поинтересовался:

— Кстати, а ты точно не псих? У тебя справка есть, что не дурак? Ведь ты теперь начнёшь тягаться за получение депутатского мандата с людьми уровня члена правительства страны, а это очень опасные и высокопоставленные персоны! Поэтому я начинаю сомневаться в твоём здравомыслии! Ты ведь не самоубийца? Я, например, даже не уверен, смогу ли выбраться в нашем захолустном районе…

Эдик хотел было обидеться на Веселухина, но сообразил, глядя на ехидную физиономию майора, что приятель грубовато шутит.

— Что-что, а справка о здоровье и дееспособности из психушки у меня есть! — ответил Громобоев и заботливо отряхнул снег с погона шинели старшего возрастом сослуживца. — А вот тебе, товарищ майор, она точно потребуется. Ты ещё меня попросишь посодействовать в получении бумажки из психоневрологического диспансера для регистрации кандидатом…

Владимир Васильевич выпучил глаза от удивления и недоверчиво спросил:

— Не врёшь?

— Вроде не вру, кажется, такая справка нужна. Но все равно надо уточнить и посмотреть перечень документов… Кстати, твоих шести классов образования, курсов прапорщика и заочного среднего училища вряд ли хватит для анкеты.

— Не болтай, я заочно окончил институт культуры! У меня есть диплом о высшем образовании.

— Образование на бумаге?

— Вот именно! Бумажка — самое главное!

После обеда Громобоев отвёз протоколы в Областную избирательную комиссию, сдал документы по описи, а по истечении трёх недель был успешно зарегистрирован как полноправный кандидат наряду с целой толпой из двадцати претендентов.

Избирательный округ оказался гигантским, наверное, крупнейшим в республике — вся обширная область, состоящая из семнадцати районов! Эдик посмотрел на карту и ужаснулся — в какую он вляпался авантюру! На какие шиши он сможет проводить избирательную кампанию? На зарплату капитана? Да и времени свободного мало — командование не ко времени всё ж таки заставило поступать в Академию.

Но с экзаменами Громобоев расправился лихо, за один день, так как экзаменаторы вошли в положение героя войны, пытающегося пробиться на Олимп власти. У Эдика на руках был мандат кандидата в депутаты, и этот документ розового цвета действовал на экзаменаторов завораживающе. Конечно, это был не мандат времён революции, но довольно внушительная бумажка с фотографией, с гербом сверху по центру. Преподаватели долго шушукались, пока Эдик готовился к ответу на вопросы, вежливо и внимательно выслушивали, ставили положительную отметку и капитан двигался в следующую аудиторию. Он даже успешно сдал зачёты по физической подготовке, услышал результат о зачислении и убыл продолжать свою бурную деятельность.

Вполне естественно, что сдавая экзамены, Громобоев помалкивал о своих симпатиях лагерю оппозиции, и не поделился тезисами своей программы со строгими экзаменаторами, прожжёнными политработниками (никто его о ней и не спрашивал). Да никому и в голову не могло прийти, что этот симпатичный, заслуженный офицер-коммунист, политработник, орденоносец, мог идти в первой шеренге с «платными агентами иностранных секретных служб», продавшимися «за тридцать сребреников», с перерожденцами.

Однако, враки! Ни золотых, ни бумажных, ни деревянных грошей присланных с вражеского империалистического Запада, Эдуард не то что в руках не держал, но и не видел, а тем более не получал зарплату, и не находился на содержании. И на митинги сквозь строй милицейских держиморд с дубинками в руках, он шёл совершенно безвозмездно, то есть даром. Но обратной дороги не было, раз ввязался в драку, то опускать руки и сдаваться боевому офицеру не пристало! Громобоев никогда не отступал.

И начались поездки и приключения! Гатчина, Сосновый бор, Приозерск, Сланцы, Кингисепп, Волхов, Кириши, Выборг и т. д… Три месяца без устали Эдик мотался из посёлка в посёлок, выступал по местному телевидению и радио, писал статьи в газеты, встречался и консультировался с известным социологом Кессельманом, регулярно ругался с сановными соперниками, использующими служебное положение.

Своих соперников, партийно-хозяйственных руководителей, этот настырный капитан не переставал удивлять своим нахальством и напором, а руководителями они были действительно влиятельными и крупными (крупные не только фигурами, но и должностями). Самый неприятный в общении был прожженный партократ Ворфоломеев (его характеру очень соответствовал первый слог фамилии). Именно этот товарищ работал заместителем председателя областного исполнительного комитета. Но перед народом он любил называться профессиональным экологом, так как недавно возглавил вновь образованный комитет по экологии (или борьбы с экологией?).

Второй босс руководил птицеводческой отраслью сельского хозяйства и работал директором объединения «Птицепром» (хозяин «курятников», как в шутку говорил журналист, один из соперников-кандидатов). Эти «курятники» на самом деле были гигантскими птицефабриками, со многими тысячами работников и директор объединения в новых хозяйственных условиях являлся богатейшим человеком в регионе. Среди массовки был уже упомянутый ранее журналист, учительница, директор швейной фабрики, член-корреспондент ВАСХНИЛ, профессор педагог от ингерманландского культурного сообщества (как шутил Эдик, и финн-ученый всё ходит в области кругом).

Кампания стартовала ни шатко, ни валко: был выдан на руки план официальных, организованных встреч, список необходимых документов для регистрации доверенных лиц и Громобоев с искренним любопытством отправился в далёкий путь на перекладных. Начальников, пожелавших стать народными депутатами, везде встречали и сопровождали районные руководители, им помогали команды клерков низового уровня, интервью с ними печатали на первых полосах местные многотиражные газеты, доверенные лица изготавливали и распространяли листовки, их платные агитаторы подкупали жителей подарками и подачками.

Эдуарду оставался только политический эпатаж и популизм. Однажды во время шумных дебатов в районном Доме культуры, он так завёл избирателей (умело возбудив неприязнь к «жирным котам», это меткое определение им дал один местный житель), что самые буйные представители возмущенных народных масс, по окончанию мероприятия, прокололи все колёса у белой и у черной «Волг», побили стёкла. Боссы на некоторое время лишились своих «членовозов» и вынуждены были заночевать в райцентре.

К началу марта у Громобоева совсем отказали «тормоза», он даже на некоторое время забыл, что он по-прежнему военный и продолжает находиться на «государевой службе». За последние месяцы он появился в бывшем полку лишь дважды — и то за получкой. Быстренько расписывался в денежной ведомости, пересчитывал деньги и улепётывал, скорее прочь за ворота КПП. Попытки поставить его в «строй» предпринимаемые новым руководителями БХВТ (базы хранения вооружения и техники), Эдик игнорировал, особенно после успешной сдачи экзаменов в Академию.

Отголоски шумной кампании всё чаще доходили до ушей командования, оно гневалось, и эхо гнева настигло Эдика в самый неподходящий момент. Конечно, эти отзвуки были по сути неприятными, но не смертельными: то коммунистическая областная газета раскритикует «так называемых демократов», играющих на популистских настроениях избирателей, то другая городская газета опубликует гневное письмо ветеранов, клеймящих позором «перевёртышей» и «перерожденцев», переметнувшихся в лагерь классовых противников. И всюду в списках «врагов родины» фигурировала фамилия Громобоева.

«Здорово я им досадил!» — ухмылялся капитан и даже радовался, что досадил и замечен коммуно-фашистами, а также и пишущими пасквили проплаченными прихвостнями. Правда, он одновременно опасался этой преждевременной огласки взглядов и убеждений, как бы досрочно не сняли с гонки. — «Рано, ох рановато пока ещё полностью демаскироваться! Ну да, победителей не судят!»

А то, что ему предстояло победить на выборах, он ни на секунду не сомневался. Острые и язвительные антикоммунистические заявления дерзкого капитана против командно-бюрократической системы, против всесилия парткомов и горкомов, вызывали у избирательных штабов обоих чиновников ответную ярость. Несколько сталинистов-ветеранов накатали (по старой стукаческой привычке) письмо-кляузу, форменный донос в стиле тридцатых годов. Письмецо как назло попало в руки к старому знакомому — к заместителю начальника Политуправления генералу Никулину.

И видимо генерал обрадовался очередной возможности поквитаться с несколько подзабытым недругом, неприятным типом (ну да какой из Эдика враг — мелочь под ногами), велел вызвать смутьяна на беседу и устроить ему хороший разнос.

Первому заместителю Члена Военного Совета легко сказать и приказать, а как это распоряжение осуществить подчинённым? Ведь Громобоев находился в служебном предвыборном отпуске, катался, куда хотел на автобусах, можно сказать был в бегах! В виду участия в выборах, Закон позволял находиться в длительном каникулярном отпуске. Телефона в квартире капитана не было, посыльные дома застать его не могли, оставалось лишь оповещать записками, которые он тоже игнорировал.

Новый начальник политотдела полковник Василий Казачков не привык к тому, чтобы подчинённые на него чихали, и был взбешен. Полковник написал письменный приказ и послал посыльного — очень толкового сержанта-комсомольца. Эдика дома не было, сержант позвонил в квартиру, подождал, вновь позвонил, и в итоге служебная записка оказалась в почтовом ящике. Так или иначе, но через пару дней Громобоев узнал о розыске, что над головой сгущаются тучи, что его желают «отлюбить» и досрочно снять с дистанции.

Этого свинства Эдуард никак не мог допустить, уж очень он крепко втянулся в процесс: участие в создании народного фронта и социал-демократической партии, выступления на митингах, статьи в газетах. Впереди был ещё прямой эфир на телевидении и сам день выборов — оставалось продержаться всего неделю! Надо лишь немного побыть вне сферы влияния армии, вне досягаемости. Что-что, а уйти в «подполье» на пару недель он смог легко.

А посыльный сержант продолжал регулярно приносить депеши от руководства. Бывший комбат и начальник штаба порою просили заступить дежурным по полку, но выборы — есть выборы! Никаких поползновений и вмешательства в демократический процесс! Сказано в приказе Командующего, что капитан Громобоев за штатом — значит за штатом! Тем более Эдуард в тот момент находился в законном отпуске.

Начальство продолжало топать ногами, пытаясь вызвать его на ковёр, но мятежный капитан ушёл в глубокое подполье, законспирировался, ударился в длительные бега по избирательному маршруту…

Глава 15. Кооператоры

Глава, в которой Эдик заводит политических союзников, узнает много нового и забавного о формах и методах работы социалистической экономики.

Это были интереснейшие и самые увлекательные дни в жизни Громобоева, он узнал много занятного, и нашёл на свою задницу новые приключения. Вместе с ним в выборах принимали участие настолько разные люди, что Эдуард действительно поверил в то, что пришли перемены, начался разнузданный разгул неуправляемой демократии. Поначалу в этом избирательном округе было выдвинуто или попыталось зарегистрироваться пятьдесят человек, в том числе и главный вольнодумец страны Борис Николаевич, который в глазах партийных чинуш был во всем неправ. Ого! Один из соперников сам Ельцин! О, Боже, как с таким сильным конкурентом бороться?

Однако встретиться и пообщаться с глазу на глаз не довелось, будущий первый Президент России, поблагодарил за доверие жителей области, взял самоотвод и выдвинулся в родном регионе. Примерно тридцать желающих пойти во власть не сумели правильно и вовремя оформить документы, поэтому им не удалось пройти сито регистрации.

Поначалу на всех конкурентов Громобоев смотрел одинаково: как на потенциальных противников-соперников и даже почти врагов. Однако помимо неприятных индивидуумов, в списке соискателей депутатского мандата оказались вполне достойные люди, и после первой же коллективной встречи в ДК города Сланцы холодок неприязни растаял, недружелюбие прошло, а после употребления коньяка в буфете отношения стали даже приятельскими.

Один новый знакомый был лидером кооперативного движения, членом партии Демократического Союза с редкой фамилией Дериг, второй давний диссидент, инженер Иванцов из «седого Волхова». Вся троица демократов быстро нашла общий язык. Новые товарищи оказались колоритными личностями, особенно Эдуарду понравился инженер. Этот Иванцов в прошлом был совсем не простым инженером, а главным энергетиком крупнейшего комбината, по едкому определению Громобоева он тоже был махровым, так сказать, прожжённым кооператором. Сам Олег Игоревич Иванцов этого термина — кооператор не любил: представлялся директором новейшего экологически чистого производства, по созданию гипсового строительного материала, бизнесменом новой формации.

В следующей поездке в Приозёрск, они согласно намеченного плана, участвовали в коллективных дебатах. Кандидаты поселились в одном двухместном номере гостиницы, и Иванцов с первых же минут общения очаровал Громобоева своим обаянием и эрудицией. Инженер был милейший дядечка, постарше Эдика лет на пятнадцать, но прекрасно сохранившийся благодаря правильному образу жизни. Роста чуть ниже среднего, немного близорукий, но живчик, гимнаст, лыжник, почти ни грамма лишнего веса, профессиональный турист, любитель бардовских песен и поэзии Высоцкого. Главный инженер держался с капитаном Громобоевым на равных, потребовал обращаться без выканий, просто по имени. Так сразу и повелось: Олег и Эдуард.

Судьба инженера Иванцова сложилась не просто, он всю свою жизнь пытался бороться за правду и справедливость, против жуликов и мздоимцев. Правдоискатель! Набил много шишек, а когда стал ведущим инженером на комбинате, то попал под жёсткий пресс спецслужб. У Олега Игоревича была неудержимая тяга к свободомыслию, поэтому он регулярно слушал «вражеские голоса» и читал «самиздат». На том, как говорится и погорел. Однажды к нему через друзей по институту из Ленинграда попала перепечатка запрещённой в то время книги «Архипелаг Гулаг». Он прочёл её запоем, и как водилось у либеральной интеллигенции, соблюдая принцип: прочитал — передай другому, предложил старому товарищу и коллеге.

Олег Игоревич думал, что это лучший и проверенный годами друг, который не предаст, а тот испугался. Товарищ посоветовался с женой как поступить, она подсказала как, и он трусливо поспешил с доносом в районный отдел КГБ (Комитета государственной безопасности).

— Понимаешь, Эдуард, я за один тот день едва не потерял веру в человечество! — с горечью в голосе рассказывал инженер Иванцов, покачивая бокалом, и гоняя на донышке несколько десятков капель тёмно-янтарно напитка. Откровенно говоря, коньяк был говённый, как и жизнь в глубокой провинции, но что приличнее можно найти на окраине захолустного городишки? Поэтому приходилось радоваться, что хоть какой-то коньячишко имелся в продаже (пусть и купили его втридорога), и наслаждаться тем, что случайно добыли. Нахлынувшие воспоминания вызвали массу эмоций, Олег Игоревич снял очки, протёр стёкла, водрузил обратно и продолжил рассказ.

— Эх! Я ведь с ним был знаком с детских лет! Вместе учились в школе и в институте, вместе за девчатами бегали! И тут он вдруг испугался и подло предал. Винился потом, жена, мол, велела, заставила, подлюка… Да, жена действительно у него была сука отменная, змеюка подколодная! Но это бывшего приятеля не оправдывает ни сколечко. В общем, позудила, мол: «загремишь на Колыму, а мне одной с детьми мыкаться, седьмой год квартиру не можем получить, так и вовсе в барак загнать хочешь? Сошлют всех на поселение! А ну иди и доложи на Иванцова!»

Он и пошёл как телок. Накатал заявление: хочу написать чистосердечное признание и готовность к сотрудничеству. Его стерва размечталась, что это добровольное стукачество продвинет очередь на жильё: компетентные и партийные органы примут во внимание сексотские заслуги перед Родиной, они таким путём выслужатся и квартирку получат поскорее. А вышло всё наоборот — их вычеркнули из списка на получение ордера в новом доме, как неблагонадёжных! «Нашим людям», недозволенное — читать не предлагают! Так они и остались прозябать в коммуналке. Я же наоборот, как не смешно это выглядит, в прошлом восемьдесят девятом, получил трёхкомнатную квартиру! Хоть и старенький проект, малометражка, но это хоромы в сравнении с тем как мы с семьёй двадцать лет жили! А ордер на эту квартиру мне дали именно как пострадавшему от политических репрессий! Я возглавляю в нашем городе Народный фронт, вот видно власти надумали этим меня умаслить, успокоить протестные настроения.

Так вот, вернусь к рассказу о той истории. Чекисты произвели обыски, и ничего нигде не нашли: рукописи не было ни в квартире, ни на даче, ни в гараже, ни в домике у тёщи. Спасло то, что прочитав рукопись, я хранил её не дома, а все листики были на работе: в тайнике рабочего стола, под крышкой с двойным дном, никто из сыскарей не мог даже предположить о такой дерзкой выходке. В квартире кроме радиоприёмника никакого компромата, однако, отечественный транзистор к делу не пришьёшь. Так или иначе, но нервы мне попортили: домой регулярно провожали «топтуны», у подъезда дежурил передвижной пост в «Москвиче», на заводе меня «пасли» парторг и комсорг. В итоге я в показаниях объяснил всё завистью, мол, приятель и его склочная жёнушка подло оклеветали.

Некоторое время меня ежедневно таскали на допросы, вызывали либо повестками, либо по пути домой подхватывали на служебной машине, пытались нервировать. И поначалу, заведя дело, следователь аж подпрыгивал в кресле от радости, сиял, словно новый отштампованный рубль на монетном дворе. Он ведь думал раскрутить масштабный антисоветский заговор в нашем городке, писал рапорта о происках западных спецслужб и проникновении вражеских сил в «Волховстрой», и месяц за месяцем этот майор с бесцветными холодными глазами, мучился со мной, и все впустую. Я же в полной отрицаловке: отвечал одно и то же, мол, это наветы недругов и завистников, шизофреников, патологических кляузников.

Майор каждый день бубнит вопросы, как заведённый, под магнитофонную запись: где прячу, откуда у меня рукопись, кто передал, сдай по-хорошему, добровольно, облегчи свою участь… Я улыбаюсь в ответ и вежливо отвечаю: не читал, не ведаю, не знаю, не видел… Дело вели культурно, без мордобоя, без пыток, без рукоприкладства — времена-то уже не те — на дворе не тридцатые или сороковые годы, а восемьдесят третий!

Но могло обернуться и хуже, как назло с началом следствия к власти в стране пришли товарищи из КГБ во главе с Андроповым, и их младшим коллегам на местах следовало показать работу. Наверное, понадобились показательные процессы. На счастье продержались они недолго, вождь умер, наступил период болотного затишья с престарелым Константином Черненко на верху, а затем пришли новые веяния.

Итак, через месяц после кончины Андропова всё само собой утихло, дело замялось, вернее сказать его отложили на время. В итоге мне повезло, Бог миловал. Майор-следователь понудил для профилактики, да и отстал. Так я ни в тюрьму не сел, ни сослан не был, даже в психушку не попал как приличный диссидент. А с началом «Перестойки» многострадальный роман «Архипелаг» стало можно спокойно читать в журналах, издана книга. Вот такая занимательная история произошла со мной. Но нервы моему семейству, конечно, попортили, да и ущерб материальный нанесли: квартиру, гараж и дачу мне перевернули вверх дном. Хотя была и польза, огород добросовестно перекопали, после того как поступил второй сигнал от «доброжелателей» о тайнике на садовом участке!

Следующий групповой выезд кандидатов был в Кириши. Вволю пошумев в Доме культуры, «безлошадные» соискатели депутатского мандата возвращались дребезжащей «народной» электричкой. К Эдику и Иванцову присоединился кооператор Александр Дериг со своей миловидной помощницей Людмилой. Эдик хотел было положить на неё глаз, но быстро понял, что подмигивания делу не помогут, и «шеф» свою помощницу ласкает не только глазами. Поэтому Громобоев прекратил мысленно «грязно» приставать, достал из портфеля бутылку водки, закуску и начал угощать товарищей.

Дорога была долгой, спиртное и закусь припас не только капитан, но и Дериг, а времени на разговоры было достаточно, почти три часа. Выпили, повторили, завязалась интересная беседа. Каждый по очереди поделился своей забавной антисоветской историей из периода застоя. Эдику тоже было, что рассказать. Он поведал, как ещё учась в школе, в десятом классе, в Днепродзержинске, втроём с приятелями, замыслили прилепить на бюст Леонида Брежнева, на клей, портрет самого же генсека, а на обороте написали призыв к отставке.

— Нам явно повезло, родители накануне обнаружили нашу прокламацию, меня выпороли, друзей прогнали, а листовку сожгли. Нас бы наверняка поймали во время вылазки, ведь бюст стерегли несколько скрытых милицейских постов в соседних магазинах, и ночью вокруг площади курсировала патрульная машина. Спустя годы во время учёбы в училище я несколько раз отправлял по почте без обратного адреса письма (точнее три письма) из разных городов, с обращениями в Политбюро, продолжал сочинять разные протестные заявления от несуществующих, вымышленных политических организаций. Тщательно конспирировался, писал левой рукой, стирал отпечатки пальцев, одно письмо отправил из Москвы прямо со Старой площади, бросил в почтовый ящик у здания ЦК!

Дериг и помощница Людмила насмешливо переглянулись и перемигнулись. Эдик заметил иронию, но не обиделся, он и сам теперь понимал глупость и наивность юношеских поступков.

— И всё же очень интересно было узнать реакцию «компетентных органов» на мои письма! Доходили ли до адресата воззвания «Военно-гражданского революционного комитета»? Искали авторов?

— Наверняка искали, а поймай тебя, лечили бы… — заверил Иванцов. — И раз не нашли, значит хорошо маскировался…

Подошла очередь рассказывать третьему кандидату. Александр Дериг был диссидентом со стажем, в прошлом ученый-биолог, а ныне вольный кооператор.

— Эх, вы, конспираторы. В чём-чём, а в антисоветской деятельности в отличие от вас, я участвовал открыто. Пока вы тщательно маскировались, мы с Людой особо не таились (с этими словами Дериг нежно обнял женщину за плечи): участвовали в тайных и открытых сборищах, подписывали письма протеста Хельсинской группы, на конспиративных квартирах дискутировали на закрытых экономических семинарах. В восьмидесятых я вступил в сразу же запрещённый Демократический Союз. Из НИИ за диссидентство меня попросили при Андропове, это было забавно и символично, ведь покойный академик Павлов слыл ярым антисоветчиком и антикоммунистом. Но несколько лет я умудрился продержаться в институте его имени, наверное, «павловский дух» ещё витал в стенах этого учреждения, а возможно потому, что наша «научная шарашка» находилась в лесу далеко от Смольного, за городом. Но вот однажды, после подписания очередного коллективного письма, меня всё же «вычистили» из института, как говорится, попал под раздачу.

С плохими записями в характеристиках: «морально неустойчив и политически неблагонадёжен», стоя на учёте в спецотделе, и с увольнением по плохой статье с соответствующей записью в трудовой книжке, мне никак не удавалось устроиться ни в науку, ни в школу, ни в вуз. Кем я только после этого не трудился: грузчиком в сельпо, сторожем районного кладбища. А в глубоко пропитанный марксистско-ленинскими идеями «романовский» город имени Ленина меня допустили поработать только кочегаром в ЖЭК. В тех свободолюбивых котельных я перезнакомился с неунывающими романтиками и бунтарями: музыкантами, бардами, поэтами, художниками. Я утвердился в своих убеждениях, что хороших людей больше чем плохих! И вот пару лет назад, когда дела с экономикой стали особо плохи, власть вдруг разрешила голодному народу поработать на самого себя.

Поначалу мы с двумя приятелями занялись варкой джинсы и для этого дела создали полулегальный цех. Эта тема была крайне популярной и очень прибыльной, но недолгой. Компетентные органы нас быстро обнаружили и закрыли. К счастью всё закончилось дачей крупной взятки, да не одной, но без арестов и посадок в «Кресты». Затем мы с другими друзьями перешли на скупку сельскохозяйственной продукции, которая пропадала на полях и в закромах Родины, не доходя до холодильников населения. Но и тут ничего прибыльного не вышло, слишком много посредников к этому делу прилипало, да и криминал вертится повсюду. А какая сильнейшая коррупция!

— Верно! Коррупция разрушает и подрывает всю экономику страны, — поддержал кооператора Иванцов.

— А коммунисты её не разрушают? — в сердцах воскликнул Дериг.

— Так партноменклатура и есть главные коррупционеры! — согласился инженер.

— Ну да Бог с ними, а то ушли от темы рассказа. С заготовками дело пошло плохо, последние накопления мы спустили «в трубу». Работы опять нет, что делать? И вот однажды я совершенно случайно наткнулся на новую тему! Помогал тёще по огороду на даче, она жалуется: мол, натуральных удобрений нигде не достать. Что за натуральные? Оказывается, тёща вёдет речь о навозе. Вот дожили — даже с дерьмом проблемы! Это в нашей-то говняной стране нет дерьма? И тут меня осенило: мы же по золоту ходим, не в буквальном смысле слова, конечно. Власти народу раздали приусадебные дачные участки, но земля на нашем северо-западе плохенькая и её надо удобрять. Вопрос: а где взять удобрения в нужном количестве? А места знать надо! Вблизи северной столицы птицефабрик тьма-тьмущая, и с их лидером Трусовцом, уважаемые господа, мы как раз сейчас соперничаем. Куриный помёт и есть то самое золотое дно, хоть и с душком. Говорят, деньги не пахнут! Порою ещё как пахнут! Вокруг каждой птицефабрики лунный ландшафт, всё заговнено, построены гигантские отстойники с этим добром, можно сказать плещутся озера и болота куриного помёта.

С руководителями хозяйств вопрос решился без проблем, ни один не заявил, хрен вам, а не народно-хозяйственное говно. Жлобский лозунг: «не дадим, сами съедим!» — не прозвучал ни разу. Проблема лишь в упаковке и транспортировке товара. «Душистые» ручейки от гигантских клоак, не проведёшь к каждому садоводческому кооперативу или к отдельному огороду. Рационализаторская идея созрела тоже быстро — наполнять в двухсотлитровые бочки. Дачники рады вдвойне: и ценный продукт для огорода и бочка в подарок.

Взялись мы за дело энергично, с энтузиазмом. Купили лопаты, спецуху, сапоги. Первые дни сырьё грузили в бочки лопатами, что крайне не производительно и слишком вонюче. Конечно, лопатой махать мне было не в первой, опыт работы в котельной большой, но, то был уголёк для топки, а тут…

Честно говоря, пахло от нас как от настоящих ассенизаторов, после смены не отмыться шампунями и не забить запах одеколонами. (При этих словах Дерига помощница Людмила густо покраснела и посмотрела на своего кумира с ещё большим обожанием.) Запахи запахами, зато у фирмы сразу появилась хорошая копейка. Мы вначале арендовали, а затем выкупили колхозный списанный «ЗИЛ-130». Быстро поняли, что надо усовершенствовать производственный процесс. Раскинули мозгами, напрягли инженерную мысль и придумали: подсоединили гофрированные шланги к стокам, по которым вытекает «продукт», чтоб с лопатами не возиться и свежую продукцию сразу направлять на конвейер — только успевай вывозить! Итак, работа наладилась, встала на поток («поток» был полноводным и густым), дело пошло гораздо быстрее, а условия работы стали чище. Наполни ёмкость, завинти крышку, закатай бочку в кузов по трапу и берись за следующую. Несколько часов работы и машина полная — успевай — развози по адресам. Я уже сам не грузил — занимался сбытом и поиском клиентов. Отбоя не было от желающих заполучить наш «товар», вернее куриный помёт. Спрос превышал предложение. Итак, почти всё для процветания кооперативного предприятия мы имели: товар, клиенты, наши рабочие руки, транспорт. Но нет одного компонента — тары! Бизнес едва не застопорился и почти зашёл в тупик. Дружно ломаем головы, где взять бочки? Ведь ёмкости безвозвратные — вместе с продукцией дарим их дачникам.

Постепенно я совсем перестал работать в бригаде, моей главной задачей теперь были поиски бочкотары, ведь мы оперировали заказами уже на тысячи наполненных ёмкостей! Каждый день вставал чуть свет и метался по свалкам, по базам, по складам: там ухватишь десяток, тут сотню, а надо гораздо больше! Наконец добрался до заводов, прошерстил все предприятия куда пускали. И тут привалила удача — на одном из многочисленных заводиков я обнаружил настоящий клад, вернее сказать, один приятель случайно навел на него. Проник за проходную и вижу, действительно, заводская территория завалена пустыми бочками. Они либо громоздятся вповалку, как попало, либо упорядоченно стоят в штабелях в несколько рядов. Руководству девать их явно некуда. Вот он наш второй компонент капитала валяется никому не нужный!

Мчусь к директору, а тот в отпуске. Вот незадача! Тогда бегу к главному инженеру, так мол, и так, продай бочки, позарез нужно! Он от меня отмахивается как от назойливой мухи: «не до тебя, план горит, и зарплату платить рабочим нечем — замучили задержки с финансированием. Сколько надо штук? Одну? Две? Так бери, даром только вывози!»

«Поясняю, мне надо много бочек!»

«Много? Тогда выписывай через кассу, по три рубля, оплати и забирай, только учти — у нас самовывоз! Сколько увезёшь машиной?»

Я ему: «А вы сколько дадите?»

Главный инженер напрягся, подумал и снова: «Да не тяни ты резину! Пятьдесят? Сто штук?»

Снова уточняю: «А сколько всего их на заводе валяется?»

Он снова уставился на меня: «Да кто ж их считал? Бочек как видишь тьма, во дворе, на складах, на свалке, да ещё в цехах стоят. Может быть десять тысяч. Говори точнее, сколько тебе надо!»

Я тогда заявляю ему: «беру тысячу!»

Инженер оторопел, глаза на меня вытаращил, затылок озадаченно чешет и переспрашивает, не ослышался ли?

Говорю в ответ: «Нет, не ослышался, первую тысячу сразу заберу!» Инженер радуется: «О! Да я и завод выручу, и территорию очищу, и деньги живые люди получат».

Спрашиваю тогда в надежде на снижение цены за оптовую поставку: «А если пять тысяч бочек или десять тысяч? Тогда почём?»

Кивает головой и говорит: «Столько бочек у нас есть, но тогда, отдам по пять рублей! Иди и плати в кассу…»

Ну и чёрт с ним, я был вне себя от счастья, и переплатить не жалко! Сразу внёс стоимость всех десяти тысяч бочек, раз привалила такая удача, то надо пользоваться и запасаться. А ну как конкуренты появятся? Сколько можно по свалкам бегать в поисках тары…

Дело закипело, мы с друзьями перестали заниматься черновой работой: наняли несколько машин и несколько бригад, обслуживали все ближайшие птицефабрики, народ трудился в поте лица: каждый день по сотне бочек наполняли «продуктом» и далее доставляли на дачи. Лето — полевой сезон в разгаре! Деньги, словно то дерьмо с птицефабрики стекались ручейками к нам в карманы. Чудеса, волшебство, мечта алхимика, несложная операция и дармовой помёт превращается в денежные знаки эквивалентом в сто рублей! А потом можешь идти скупать золото и бриллианты, если это мечта всей жизни. Вот она, настоящая алхимия: превращение говна в золото!

Однако недолго длилась наша буржуазная идиллия. Едва «фирма» успела реализовать треть закупленной тары, как на нашу беду из отпуска вернулся директор. И надо же такому случиться, прямо с порога на проходной он сталкивается с машиной гружёной бочками. Директор орёт на вахтёра, мол, почему позволяет разбазаривать народное добро? Хватает за грудки нашего водителя, но у него всё честь по чести: накладная, квитанция об оплате, путёвка, пропуск. Директор мчится к главному инженеру и принимается выяснять отношения, а тот поясняет, что продал бочки за «живые деньги» и на них выдал зарплату и премию рабочим. Директор визжит и брызгает слюной: мол, да как ты посмел!? народную собственность буржуям!!! кому продался! вонючим кооператорам?

Инженер пытается пояснять:

— Бочки ушли кооперативу «Фиалка» по пять рублей штука! Выгодная сделка, и деньги получили и территорию очистили от хлама: освободил цеха и склады, товарищ директор!

— Ах, значит всё же кооператорам!? Я на сделки с совестью не пойду! Хрен им, а не наши народные, социалистические бочки! Новоявленным буржуям объявляю войну! Сколько с них взял? По-настоящему сколько? Сознавайся! Что ты мне кассой и ведомостью тыкаешь? Говори, пока для показаний к прокурору не вызвали! Сейчас же выговор влеплю! Из партии вылетишь!

Короче говоря, начальники переругались. Главный инженер испугался не на шутку, хотя ещё пытался пояснить, как он замечательно организовал бизнес по-русски, что выторговал вместо трёх рублей — пять с каждой бочки. Но директору уже вожжа попала под хвост:

— Всю тару под пресс! Ни одной бочки за ворота проходной! Ничего не дам «мироедам»! Уничтожить!

Инженер, как ни пытался пояснить, мол, деньги уже вперёд получены и выданы. Что делать с деньгами? Как быть?

— Вернуть! Не нужны советским рабочим деньги эксплуататоров! — пуще прежнего кричит директор. — Обойдёмся без их подачек! Бочки смять — деньги вернуть!

Потом директор немного подумал и спрашивает:

— А договор составляли?

— Нет, всё на доверии…

— Прекрасно! Тогда всё под пресс и бочки выдать мятыми, пусть забирают металлолом!

Вот так они кинули нас! Нам к тому же ещё пришлось вывозить эти смятые бочки! Хорошо мы потеряли только пять тысяч рублей. Вот такая забавная история у меня приключилась с бизнесом по-советски…

Электричка приближалась к вокзалу, и компания вышла в тамбур чуть ранее, потому что Деригу приспичило перекурить. В полумраке стояла парочка гопников явно навеселе. Мерзавцам хотелось покуражиться, затеять драку с прилично одетыми людьми, поставить на место «гнилых» интеллигентов.

— Федь, ты поглянь, какая очкастая! Выпендрилась, расфуфырилась…

— Миха, а ты бы её стал?

— Ну, ништяк, если с пивом, то потянет…

Щёки Людмилы вспыхнули и стали пунцовыми. Женщина не знала, как правильно среагировать на пошлость и потупила глаза.

Громобоев, не вступая в ненужные разговоры, так как это занятие было бессмысленным, со всей силы наступил каблуком правого сапога на носок ботинка ближайшего негодяя (в этот день он невероятно удачно оказался обутым в подкованные хромовые сапоги), мгновенно перенёс вес корпуса на эту же правую ногу, а левой без замаха, с носка, врезал второму в пах.

Первый из подонков, по имени Федя, подпрыгивая на одной ноге и воя, выхватил из кармана нож и направил лезвие в бок Эдику. Наверняка зарезал бы, но спас Иванцов. Инженер подставил свой портфель под удар, лезвие проткнуло его до половины. Олег Игоревич выбил нож из руки распоясавшегося хулигана и ударом в челюсть свалил подвыпившего хама на пол. Второй гопник, согнувшись пополам, потирая ушибленное место и подвывая, тоже попытался что-то вынуть из-за пояса, но получил крепкий удар кулаком по голове от старого кочегара Дерига. Этот хорошо поставленный удар вырубил наглеца надолго. На пол упала заточка и Эдик с силой припечатал подошву сапога к лицу головореза. Что-то чвакнуло и вроде бы хрустнуло.

— Уходим! — решительно сказал Дериг. — Возможно это провокация КГБ! Кто знает, кто эти типы, валяющиеся на полу? Может вовсе не пьяницы, а лейтенанты или капитаны! Как-никак это же выборы! Против нас они могут использовать любые средства…

Поезд остановился, двери открылись, начинающие политики вышли на перрон и поспешили в метро, а парочка подвыпивших дебоширов осталась корчиться и мёрзнуть на полу тамбура. Повезло, милиции поблизости не оказалось, а не то пришлось бы долго объясняться в участке…

Глава 16. Политическое фиаско

В которой Эдуард Громобоев, проиграв в политической борьбе, осознает, что очевидно наступил конец его военной карьеры…

Много чего случалось на встречах с избирателями: Громобоеву и его новым товарищам угрожали подкупленные «братки», хамили милиционеры, запугивали чиновники, но народ в основном одобрял и поддерживал. Шансы, как казалось Эдику, росли день ото дня. К концу второго месяца после старта компании от перенапряжения хлынула носом кровь, сказалась моральная и физическая усталость. Капитан Громобоев понял, что моральный и психологический груз, взваленный на одни его плечи, оказался неподъёмным, и он дошёл «до ручки».

Кандидат решил сделать паузу и остановиться, всё равно одно-два выступления перед сотней жителей в последний день большой роли не сыграют. Итак, предстояла решающая битва — участие в теледебатах и на этом финиш. Далее слово за населением — люди проголосуют, а избирательные комиссии подсчитают. Эх, наивный, забыл он золотое изречение вождя всех народов Сталина — неважно, как голосуют, главное кто и как голоса считает.

На теледебаты Громобоев отправился с доверенными лицами — двумя приятелями по войне Захаром Сергеевым и Игорем Старухановым, а третий товарищ — Герой Советского Союза Юрка Жуков — не пришёл. Кто его знает почему: может, струсил, может опять запил…

Эдик думал говорить на одну тему, отработал доклад, но в день перед эфиром резко переделал программное выступление. Накануне Генеральный секретарь правящей партии коммунистов объявил, что решил баллотироваться в Президенты, новые выборы назначили по иной процедуре: голосованием в Верховном Совете, а не всенародно — это важнейшее решение отдали на откуп сотне отобранных и прикормленных депутатов. Естественно депутаты-коммунисты выдвинули от партии лишь одну кандидатуру генерального секретаря М. С. Горбачева, а раз других зарегистрированных партий нет, то и иных кандидатов нет! Был, правда, один самовыдвиженец, но он не в счет, выступил с места, дружно осмеяли и фарс продолжился дальше. Этот наглый и бесцеремонный демарш красного «лжедемократа» разъярил обнаглевшего от свободы капитана и он все десять минут своего эфирного времени посвятил нападкам на Генсека: дал гневную отповедь ползучему захвату власти. Узурпатор! Бонапартизм!

Эдик был хорош, и лишь невпопад ляпнул, о коррумпированных руководителях среднеазиатских республик, назвав их вождей «раисами» (раис — по-восточному — начальник), но многие подумали, недопоняли, как выяснилось позже, и приняли как личный демарш против супруги будущего Президента — против Раисы Максимовны.

Ну да Бог с ними, хотя эта семейная тема была любимой у политиков с обоих политических флангов, супругу генсека критиковали отовсюду. Но конечно, даже дискредитация партийного вождя была не самой крамольной, ещё большая крамола из уст Громобоева прозвучала в виде набора нескольких лозунгов: деполитизация и департизация армии, отмена шестой статьи Конституции о руководящей роли КПСС, введение частной собственности на землю и узаконивание рыночных отношений. Если бы три месяца тому назад Эдуарду предложили бы подписаться под набором этих тезисов, то он наверняка бы отказался, слишком радикальными и антикоммунистическими были эти идеи. Но за короткий период дружбы с демократами и антисоветчиками Громобоев окончательно прозрел (с кем поведёшься, от того и наберёшься), самостоятельно составил либеральную программу.

Теледебаты транслировались не только на город и область, но и почти на всю европейскую часть страны. Эдуард говорил напористо, с воодушевлением, без остановки, а внутри у него потихоньку ёкало и холодело от осознания собственной дерзости, с которой он обрушился на правящую партию и её правительство. Но с другой стороны он чувствовал прилив гордости за себя — он выдавил из себя раба, он убил «дракона».

Итак, телеэфир завершился, и силы окончательно покинули кандидата в депутаты. В день выборов он весь день провалялся на диване, лишь под вечер собрался, заставил себя подняться и сходить проголосовать за себя любимого. Однако к финалу компании, согласно опубликованным социологическим опросам населения стало понятно, что шансов победить нет, ведь судя по мощной административной и финансовой поддержке из области, выиграть должен был либо чиновник Ворфоломеев, либо красный директор Трусовец.

Для того чтоб им противостоять — надо было хотя бы объединиться с друзьями-соперниками: кооператором, правозащитником, журналистом и двумя учеными. Если бы они снялись и поддержали кандидатуру реально сильнейшего — были бы шансы победить. Но, никто не захотел сделать шаг к переговорам, да Эдик и не настаивал, не предлагал. Один как бы, между прочим, сказал, что ему надо отчитаться перед спонсорами за вложения средств, двое не могли сойти с дистанции из-за научных коллективов, к тому же один профессор представлял национальное меньшинство, в прошлом гонимое и репрессированное, а самый близкий по духу соперник Олег Игоревич выразился примерно так: «Не прощу себе досрочного отказа от завершения участия в первых демократических выборах. Безмерно рад выпавшей возможности быть сопричастным к этому историческому событию, о котором мечтал всю жизнь!»

Эдик был бы последней сукой, предложи он Иванцову капитулировать. Капитан не имел морального права настаивать, и лишать человека мечты всей жизни! По раскладу выходило, что победа ускользает. А ведь Громобоев ясно представлял себя в Совете депутатов республики, законотворцем, вершителем судеб страны, поэтому отказываться в пользу других тоже не пожелал, тем более понимал, в случае провала, он, вероятно, обречен на изгнание из Академии, а то и из армии.

Поздним вечером Эдик купил у таксиста за двойную цену бутылку водки и до полуночи пил с Палычем под разговоры: тесть обожал обсуждение глобальных вопросов внутренней и внешней политики. Заснул с трудом и ночью снились попеременно: то эйфория победы и поздравления, то кошмары поражения и ругань начальников.

Утром Громобоев позвонил в избирательную комиссию и узнал предварительные итоги: убедился в своём ожидаемом поражении. Хотя впрочем, результат был неплохим: не вложив в выборы ни копейки из семейного бюджета, он умудрился занять третье место и набрать более сотни тысяч голосов. Впереди ожидаемо и с заметным отрывом были оба партократа, которые и вышли во второй тур, но его исход мятежному капитану был уже не интересен.

Эдик почесал затылок и намекнул тестю на выпивку, тот с радостью метнулся в магазин, вернулся через два часа и они обмыли поражение. Эх, а ведь не хватило такой малости — десяти тысяч голосов! А если бы объединились…, и новые приятели уступили в его пользу? Но что говорить, история не терпит сослагательного наклонения и поэтому — «горе побеждённым»!

Громобоеву стало невероятно досадно. Ну что же такое происходит! Почему всегда чуть-чуть не везёт? Постоянно именно чуть не хватает! Чуть не стал Героем Советского Союза, но что-то не сложилось, чуть не стал досрочно майором, чуть не стал депутатом Верховного Совета! Вечное чуть-чуть! Какая-то систематическая невезуха!

Но с другой стороны были и другие примеры: было и положительное чуть-чуть. Например, на войне несколько раз чуть не погиб, но не убило же! чуть не замерз в снегу в горах, но не замерз! чуть не зарезали, но не зарезали! чуть не попал в психушку, но не попал же! Выходит не всё так плохо? Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят?

За три суматошных месяца утекло много воды: полка уже не было — окончательно расформировали, быстрыми темпами создавалась база хранения, служить и командовать понаехали новые начальники, старожилы бились за своё существование, велась борьба за жизнь. На должностях многих знакомых и друзей-приятелей сидели совсем неизвестные личности.

В казарме он столкнулся с комбатом, который уже стал полковником и начальником танкового отдела.

— Ну, что Громобоев! Как же ты так… Проиграл? Но сам виноват! Э-э-эх! Гагарин долетался. А ты довыступался. Говорил тебе не лезь в политику — грязное дело!

— Политика не грязная — её такой делают люди! Нечистые на руку, подлые и нечестные, они сидят сверху донизу и рулят нами, и с самых первых ступеней государственной лестницы производят подбор себе подобных. Отбор жесточайший: негодяи отбирают себе в помощники и на смену таких же прожженных карьеристов и негодяев. Вот и выходит, что честные люди во власти не нужны, они там не приживаются. Белую ворону сразу же заклюют черные! Я попытался, у меня не вышло, ну что поделать… Однако я честно пытался, и совесть моя чиста.

— Совесть? Перед кем? Кому это надо?

— Перед самим собой! Я доказал, что я не тварь дрожащая…

— А я выходит тварь? — комбат насупился.

— Я этого не говорил! Возможно, вас всё устраивает в этой жизни, а меня — нет!

— Начитался журналов и книжек на дежурствах… Говорил мне полковой особист, что за тобой нужно приглядывать! И верно, плачет по тебе дурдом! Ступай к начпо, он тебя ищет, все телефоны оборвал с утра. Наверное, заждался. Берегись его — отменная сволочь и мерзавец! Настоящий сатрап.

Теперь после подведения итогов выборов военно-политическая контора взялась за Эдуарда всерьёз! Репрессивная машина заработала на полную мощь. Работу с Громобоевым первым начал начпо, ушастый полковник Казачков. Фамилия хорошая, красивая, но как говорится — действительно засланный казачок. Полковник появился в части внезапно, сменив губастого предшественника недалёкого умом и подловатого подполковника, но этот оказался ещё большим негодяем.

Эдик уныло поплёлся в штаб базы. На душе было погано, хотя для встречных он нарисовал на лице беззаботную улыбку и пытался светиться счастьем. Выходило плохо, ненатурально и неартистично. Каждый встречный знакомый офицер сообщал, что голосовал за него, восхищался смелым выступлением по телевизору, жал руку. Но что для руководства мнение капитанов и майоров?

Громобоев постучался в массивную дверь и вошёл в кабинет начальника политотдела. За всё тем же огромным столом сидел незнакомый офицер: забавного вида, с большущими оттопыренными ушами, бесцветными глубоко посаженными глазами, ярко-рыжими волосами.

Эдуард и рта не успел открыть, а его уже принялись ставить на место.

— Выйдите за дверь, товарищ капитан, и войдите, как положено.

А как положено? Капитан недоумённо пожал плечами, молча, развернулся, вышел, постучал, вошёл и снова доложил.

— Я же сказал войти, как положено по уставу! Выйдите и подумайте!

Громобоев вышел, встал перед дверью, но вновь стучаться не стал. Передумал. Вернее разозлился. Он принялся изучать новую наглядную агитацию, развешанную по стенам коридора. Так прошло минут десять за этим созерцательным занятием.

Казачков подождал некоторое время, не выдержал, сам распахнул дверь и выскочил, словно чёрт из табакерки.

— В чём дело? Почему не заходите? Чего ждёте?

— Соображаю, как вам надо, чтоб я вошёл? Стою и думаю, в чём я не прав!

— Вы не правы, начиная с того, что стали офицером и политработником!

Полковник сделал шаг назад, приглашая в кабинет.

— О чём вы думали, когда болтали чепуху по телевизору? Вы опозорили честь офицера, честь мундира! Вы посягнули на святое — на партию!

— Я?

— Да! Вы пытались опорочить партию в лице Генерального секретаря! Да как вы посмели, товарищ капитан! Доложите мне по уставу обязанности заместителя командира батальона по политической части!

— Это экзамен? Зачем?

— Я хочу знать, знаете ли вы свои должностные обязанности, а то мне не понятно, какой офицер мне достался в наследство!

— Насколько я знаю, я вовсе не ваш! Я состою не в штате базы хранения, а нахожусь в распоряжении командующего…

— Не пререкайтесь, докладывайте!

Эдик, не особо напрягая память, пересказал обязанности близко к тексту, это было не трудно, ведь он совсем недавно сдал зачёты и экзамены, как-никак освежил память на подготовке.

— Понятненько, не без ошибок, но в принципе верно. А теперь хотелось бы услышать обязанности члена КПСС.

«Час от часу не легче», — подумал Эдик. — «Зачем он устраивает этот цирк?»

Но и с этой задачей Громобоев справился вполне успешно.

В то время, пока Эдик докладывал, Казачков что-то быстро писал. Оказалось начальник конспектировал, составлял отчет о проведенной работе с разгильдяем капитаном.

— Хорошо! А теперь распишитесь в листе собеседования.

— Зачем?

— Затем, что я с вами провёл занятие и беседу!

Ах, вон как! — догадался Эдик. — Да он просто свою задницу прикрывает! Бумажка для отписки, мол, воспитательная работа проводилась, а подчинённый офицер всё равно сознательно нарушал! Осознанно…

Эдик ухмыльнулся и небрежно поставил автограф на испещренном каракулями листочке, подсунутом ушастым полковником.

— Можете идти! Явитесь завтра к девяти часам!

Капитан откозырял и покинул кабинет. После посещения начальства Громобоев отправился в кабинет к начальнику клуба Игорьку Харину играть с приятелями в карты. Игра шла в преферанс на деньги, вист по копеечке, вчетвером с Демешеком и Меньшовым до поздней ночи.

Один из партнёров — Володя Меньшов уезжал в Забайкалье начальником штаба батальона и хорохорился, что пока не станет генералом — не вернётся.

— Оставайтесь тут и продолжайте киснуть! А я еду делать карьеру.

— В жопу твоё ЗабВО, — насмехался друг и приятель Вовки, капитан Саня Демешек. Сам этот тихушник Демешек в генералы не рвался, и был согласен дослужить до пенсии в окрестностях Ленинграда на майорской должности. — Разве не знаешь, как расшифровывается ЗабВО? Забудь вернуться обратно!

— В Забайкалье шикарная природа: ягоды, грибы! Охота, рыбалка!

— Жил я в этом Забайкалье, — усмехнулся Громобоев. — Дыра дырой! Зачахнешь, пока выслужишься.

Но упрямого и настырного Меньшова было не переубедить…

Утром следующего дня Эдуард снова постучался в дверь знакомого кабинета.

— Разрешите?

— Вы опять вошли не как положено в кабинет! Марш отсюда и войдите согласно уставу!

Эдик пожал плечами, развернулся, чтобы повторить попытку. Но едва он сделал шаг за порог, как ушастый полковник подпрыгнул над креслом, заверещал, да так резко, что Громобоев невольно вздрогнул.

— Стой, назад!!! Опять будете за дверью стоять и комедию ломать!

«И чего он сразу взбеленился?» — мелькнула мысль в голове капитана.

— Я вам, во сколько велел явиться?

— К девяти часам…

— А вы, во сколько соизволили прийти?

— К девяти и прибыл…

— Нет! Сейчас девять ноль пять!

— Понятие девяти — относительное. Оно может быть плюс — минус в любую сторону. А вот ровно в девять — это конкретика! Пять минут — не опоздание.

— Молчать! — полковник ударил кулаком по столу и выпрыгнул из кресла, при этом его уши тоже забавно колыхнулись. Казалось еще немного, сам он выскочит из сапог, а большие уши оторвутся и взлетят. — Вы пришли в девять пятнадцать, а меня с утра пораньше за вас начальство вздрючивает!

— Никак нет, я прибыл вовремя, к девяти…

— Я сказал молчать!!! — вновь заорал полковник, да так громко, что, очевидно, его услышал весь штаб. На губах начальника даже выступила пена. А Громобоев уже не нервничал и не переживал, ведь он себя приготовил к худшему и мысленно распростился с военной службой (хотя худшее ли это?), поэтому был спокоен и не реагировал на вопли.

«Зачем психовать? Чего ради? Пусть начальники нервничают. Но просто так меня уволить им не удастся, и не за один день такое дело делается. Я кровушку сатрапам ещё долго попью, — думал Эдик с ехидцей. — Раз выбор сделан и мы оказались по разные стороны баррикад, то надо с честью выйти из создавшегося положения. Меньше обращать внимания на порицания, но и не допускать откровенного хамства по отношению к себе».

— Товарищ полковник! Я не виноват, что у вас бзик на правила вхождения в кабинет! А насчёт того, что меня вызывают в штаб округа и гневаются на опоздание, так я доложу, что вы меня задержали…

— Да я тебя, капитан…

— Не тебя, а вас…

— Вас!

— А вас?

— Что вас?

— Не знаю, вы сами сказали — вас…

— Не сбивайте меня с толку! Клоунаду разводим?! Юмористом Карцевым-Ильченко себя возомнил? Я заставлю уважать погоны полковника!

Громобоеву уже порядком надоела истерика и крики. До чего же шумным оказался этот маленький ушастый полковник! Орет, орёт, а чего орать-то?

— А вас? — нехотя передразнил Эдик.

— Что вы мелете! Что вас да вас?

— А вас надо уважать? Или только погоны полковника?

— Молчать! — полковник схватился за галстук и ворот рубашки, пытаясь ослабить, ему явно стало трудно дышать. — Уничтожу!

Эдик даже забеспокоился о здоровье начальника — вдруг кондрашка хватит? Жалко, ведь говорят у него большая семья — пятеро детей!

— Я заметил, что вы полковник и на вас погоны полковника. И что дальше?

— Ах, заметил? Ну, сейчас я с вами разберусь! По полной программе!

Полковник не успел изложить и осуществить намеченный план наказаний, как зазвонил телефон. Казачков оборвал вопль на полукрике, схватился за трубку и заговорил уже другим тоном, явно с вышестоящим начальством.

— Здравия желаю, товарищ полковник! Так точно, товарищ полковник! Уже тут! Никак нет, товарищ полковник! Ведем работу. Будет сделано, товарищ полковник! Слушаюсь, товарищ полковник.

«Ух, ты! Да ты — „эй, полковник“! Как гласит военная мудрость: полковники делятся на три категории: первая — товарищ полковник, вторая — полковник, и третья — эй, полковник! Этот явно входит в разряд „эй, полковников…“

В трубке между ответными словами так точно и никак нет, явно слышалась долгая и гневная тирада собеседника, при этом большие уши Казачкова непроизвольно шевелились и меняли цветовую гамму. В начале разговора побелели, потом покраснели, затем побагровели. Хорошо что не посинели… Несколько раз полковник Казачков подобострастно проговорил „слушаюсь“. Это слово военного лексикона всегда умиляло Эдика. У одних оно звучало по-детски, у других напоминало собачью преданность и готовность разбиться в лепёшку.

В данный момент диалог Казачкова с начальством напоминал разговор джина с Аладдином из старого фильма „Волшебная лампа Аладдина“: „слушаюсь!“», «слушаюсь и повинуюсь!»

«Любопытно, а ушастик только слушается, или готов и безотказно повиноваться?» — невольно подумал Эдик. — «А если повиноваться, то абсолютно во всём? Каковы пределы повиновения?»

Громобоев непроизвольно улыбнулся и тотчас увидел в глазах полковника промелькнувшую ядовитую злобу, целый заряд лютой и неприкрытой ненависти направленный в него! Эдик чуть отшатнулся, пытаясь увернуться от пущенного негативного энергетического залпа. Близкое соприкосновение с ушастиком было тяжёлым и неприятным.

Постепенно лоб полковника покрылся испариной, рука с телефоном подрагивала, касаясь мочки багрового уха, вторая рука, опирающаяся на стол, тоже дрожала и дергалась. Подбородок полковника медленно задирался вверх, Эдику показалось, он вот-вот рухнет в обморок. И с шумом грохнется на пол и ненароком зашибётся насмерть. Громобоев даже подумал:

«Надо бы успеть подхватить его — зачем вешать на свою совесть труп…»

Внезапно Казачков отдернул трубку от уха и протянул её, да так импульсивно, что едва не задел капитана по носу.

Эдик вздрогнул, невольно отпрянул, затем опасливо взял в руку трубку красного цвета, словно она была раскалена докрасна. Но нет, телефонная трубка была лишь слегка теплой и влажной от потной руки и уха Казачкова.

— Капитан Громобоев! — доложил Эдик. — Слушаю вас…

— Наглец!!! Умерьте свой апломб, это я тебя слушаю! С тобой говорит полковник Семенов! Заместитель начальника политуправления округа!

— А где генерал Никулин? — брякнул невпопад Эдуард, привыкший, что заместитель Члена Военного Совета красномордый крикливый генерал.

— Что?!

— Хотел уточнить, почему вы заместитель ЧВСа, куда делся генерал Никулин? Ну, заместитель вроде бы он…

— Это не ваше дело! Я второй заместитель!

— А-а-а, — неопределенно ответил Эдик. — Второй…

— Да как ты смеешь, нахал! Что себе позволяешь!

— Я? Да я вообще себе ни-че-го не позволяю.

Ответ прозвучал глупо, но верно. А что собственно такого себе лишнего позволял Эдуард в этой жизни? Героически повоевать в Афгане и вернуться оттуда живым? Выбросить любовника жены в окно и побить неверную супругу? Попасть в психушку? Но это всё в недалёком прошлом. Поучаствовать в выборах? Выступить по телевидению? Что именно не понравилось столичному полковнику?

— Уточните, что я себе позволил такого, — продолжал придуриваться капитан.

Конечно, Громобоев лукавил, он прекрасно представлял, что именно и так особенно возмущало собеседника.

— Да как ты посмел своими грязными руками касаться нашей партии.

— Я не касался руками партии. И руки я по утрам регулярно мою.

Эдик начал наглеть, а действительно, чего уже бояться…

— Вы… ты…вы…, — голос полковника срывался на истерику и он от бешенства не мог более произнести связных слов. — Вы позорите форму! Вы недостойны звания офицера-политработника! Я не желаю быть с тобой в одних партийных рядах. Сталина на тебя нет!

— Я тоже не хочу быть в одних таких рядах… — брякнул в ответ Громобоев.

«А кто заставляет», — мысленно ухмыльнулся Эдуард, но не добавил и сдержался, потому что в воздухе пахло грозой. Дело явно переводили в политическую плоскость и вели к исключению из партии. Один раз уже пытались, по семейным обстоятельствам, за аморалку, но тогда оказалась кишка тонка. Вторая попытка — не пытка? Естественно когда турнут из партии, то ни о какой дальнейшей службе в армии ни тем более об Академии речи быть не может. Громобоев сбавил обороты и уточнил.

— Товарищ полковник, а в чем вы меня обвиняете? Что случилось?

В трубке послышался сип — это начальник всасывал в себя воздух, наполняя лёгкие. Как только он сделал глубочайший вдох, так сразу и выдохнул воздух в трубку вместе с воплем.

— Ревизионист! Оппортунист! Даже хуже — антисоветчик и антикоммунист! Негодяй!

Эдик чертыхнулся в мыслях: а вот это уже приговор! Но вслух на негодяя ответил корректно, матов готовых сорваться с языка не произнёс.

— Причём тут ревизионист? У нас сейчас плюрализм мнений в партии. Я стою на демократической платформе партии.

— Я не желаю быть с вами в одних рядах и вместе со всей вашей платформой!

— Ну и пожалуйста, хозяин-барин, — всё же не удержался Эдуард. — Никто не держит…

— Нет, капитан, это тебя никто не держит! Скорее партия обойдется и очистится от таких как ты! Завтра в десять ноль-ноль прибыть в Политуправление округа, в кабинет начальника отдела кадров! Вот там мы и поговорим, кто без кого обойдется! Посмотрите на него, какой герой нашёлся! И не таких обламывали! Не прикроешься орденами и медалями! Не помогут!

Проорав последние слова, полковник бросил трубку, и в трубке которую держал в руке Громобоев, раздались короткие гудки.

Эдик аккуратно, почти нежно положил трубку на аппарат и посмотрел на Казачкова. Ушастый полковник с неподдельным интересом и любопытством разглядывал капитана, словно он был инопланетянин.

— А вы интересный экземпляр! И как вас занесло в политработники?

— Поверьте, товарищ полковник, совершенно случайно…

— Это я уже понял. Поверьте, милейший, много разных типов попадалось на моём пути, но чтоб такой!!! Гм-гм… Любопытно…

Громобоев хмыкнул, пожал плечами, пошевелил головой, руками и шеей, которые затекли от напряжения и повторил:

— Всё вышло случайно, товарищ полковник.

— Не понял, что из вас вышло случайно?

Громобоев невольно хмыкнул.

— Случайно попал в замполиты… через комсомол. А дальше пошло само собой… говорить красиво и связно умею, пою хорошо, рисую, пишу, пью — вот и утвердился в комсомоле. Потом на войне продвинули. Как говорил мой комбат на войне: из четырех замполитов батальона — хоть один попался боевой и воюющий. Ну, я пойду?

— Что значит пойду? Вы в деревне на посиделках?

— Разрешите идти? Чего вам портить нервы — меня воспитывать? Полковник Семёнов велел завтра прибыть! Они в политуправе за вас всё решат…

Ушастик потеребил мочку уха и, соглашаясь, кивнул.

— И верно, братец, зачем я буду окончательно портить свою нервную систему? Она мне для других дел сгодится. Детей на ноги надо поднимать… А то, неровен час ненароком инсульт заработаю…Ступай себе…

Эдик по пути домой заглянул в казарму бывшего батальона. Хотел поболтать с комбатом, но тому было некогда, или сделал вид, что занят. Побродил в опустевшей казарме, заглянул в каптёрку. Там сидели все свои: Вася Шершавников, Жека Изуверов и бывший ротный и будущий генерал Володя Меньшов.

«Всё ещё никак не уедет наш карьерист! Оттягивает момент прибытия в забайкальское захолустье, явно Вовка не торопится», — мелькнула мысль у Громобоева.

На столе теснились бутылки с водкой и коньяком, банки консервов, тушёнка, в пепельнице гора окурков. Дым — коромыслом!

— Привет бухарики! Всё пьянствуете?

— Привет лишенец! — ответил Изуверов.

— Почему это мы бухарики? — обиделся Меньшов.

— А кто вы? В зеркало взгляни, какие у вас красные хари! Вы уже харики! Вот-вот дойдёте до кондиции, начнете блеять слово «бу». Значит, вы и есть — «бу-харики»!

— Да пошёл ты… На свои пьём! Хоть ты и герой войны, а морду можем начистить и не посмотрим, что никого и ничего не боишься, — пригрозил Шершавников. — Мне плевать, что ты умно по телику болтаешь и с высоких трибун выступаешь. По роже точно получишь, если будешь задаваться и с нами не сядешь выпивать! Хватит болтать глупости, у нас повод, мы провожаем товарища!

Громобоев не стал более кочевряжиться, налил в стакан коньяку, примерно на два пальца, и, сказав «будем здравы, бояре» выпил в одиночку.

— Ну, ты нахал! Антиобщественный элемент! — воскликнул начальник штаба.

— Асоциальный, — поддержал его зампотех.

— Пьёт один! Алкаш? — ухмыльнулся Меньшов.

— Я просто решил уравняться и дойти до вашей кондиции… А-то трезвому грустно общаться с поддатыми…

— Наша кондиция для тебя неподъемна, — заверил Вася. — Какие проблемы мучают, Эдик? Жизнь не удалась?

— Завтра предстоит тяжёлый день, разговор о моем будущем в Политуправе. Надо нервишки успокоить, расслабиться и подготовиться. Наверное, из армии турнут.

— Не трусь! — хлопнул капитана по плечу бывший начальник штаба танкобата, а ныне начальник штаба танкового отдела. — Прорвешься!

— Выпьем за твою удачу и за мою тоже! — обнял Эдика будущий генерал, а пока простой перспективный офицер Меньшов.

— Обещаю, пока не стану генералом обратно не вернусь! А как вернусь — всех вас построю и выровняю! Поставлю по стойке смирно! Эдик, а если тебе будет совсем хреново, пиши рапорт тоже в ЗабВО, приедешь — будем вместе защищать дальневосточные рубежи Родины! Мужики, да и вы тоже приезжайте…

— Спасибо, нас и здесь неплохо кормят! — ответил за всех Жека и наполнил стаканы.

— Вовка, ты один или с женой за Байкал уезжаешь? — спросил Шершавников.

Все знали и сочувствовали Владимиру, потому что семейная жизнь с юной москвичкой у Меньшова не задалась практически от дверей загса. Капитан женился вынужденно на молодой глупой девчонки. По залёту. Сам виноват — предохраняйся! Жили они «весело», примерно раз в месяц Володя приходил то с поцарапанным лицом, то с синяком, а то и кровоподтёком.

— Ну не бить же её дуру в ответ! Я ж слегка стукну и зашибу! — Оправдывался капитан перед сослуживцами, маскируя синяки пудрой. — Так и норовит чуть что блюдцем или стаканом швырнуть или сковородкой. Чем под руку попадет.

— Руки ей обломай или перед сном связывай, — советовал ему жёсткий Шершавников.

— А может её трахнуть надо хорошенько? Чтоб сил не было буянить? — пошутил однажды Эдуард. — Досмерти залюби за ночь и нет состава преступления…

— А сына ты будешь моего кормить и воспитывать? Советчики… — сердился Меньшов и прекращал разговор о личной жизни…

Сейчас подвыпивший Меньшов ухмыльнулся в ответ на вопрос Шершавникова, вынул из кармана гербовый бланк и показал товарищам.

— Вчера наконец-то развели нас! Так что один поеду…

Василий искренне обрадовался за товарища:

— Вот это хорошая новость! Появился новый повод. За это надо выпить! Обмыть твое освобождение!

И они продолжили с новыми силами. Громобоев посидел ещё часик с приятелями и поспешил домой, завтра надо было иметь свежий, бодрый вид, и работающие мозги…

Глава 17. Расправа в Политуправе

Глава, в которой на Громобоева наваливается весь репрессивный аппарат военных политорганов.

Каждый человек любит, чтобы его хвалили, и, конечно же, никто не радуется, когда его ругают. Естественно, Громобоев был до глубины души расстроен полученным нагоняем от начальника политотдела базы хранения, а тем более раздосадован телефонной взбучкой от злобного полковника из Политуправления. Завтра предстояло явиться в штаб округа и явно ничего хорошего капитана на этом рандеву не ожидало. Раз со всех сторон кричат и грозят, то явно снимут с должности. Хотя с какой? Он ведь, давно за штатом и по бумагам практически слушатель Академии.

Сегодня в полку Эдуарду делать было абсолютно нечего, он решил побродить по городу, обдумать завтрашний разговор с начальством. Приехал на перекладных к метро, затем добрался в исторический центр, ноги сами собой понесли его на Петроградку. Вскоре Громобоев оказался перед ажурными коваными воротами старинного особняка, в далёком прошлом его хозяйкой была известная балерина, по слухам любовница последнего царя. После Октябрьского переворота, он был превращен в исторический музей. Именно в этом особнячке, в просторной аудитории рядом с кабинетом замдиректора по науке, обычно по средам заседал военный Партклуб…

Завсегдатаем этого дворца-музея Эдуард оказался совершенно случайно. На одном из митингов, который затем перешёл в шествие по городу, собрав толпу примерно в пятьдесят тысяч, Громобоев шёл в первых рядах, в оцеплении. В числе руководителей колонны демонстрантов был статный моложавый моряк с мегафоном в руке. Поздоровались, познакомились. После мероприятия немного поспорили на разные темы. Мужчина представился, назвался руководителем военного партийного клуба капитаном второго ранга Андреем Гараниным и, узнав, что активно митингующий молодой человек, одетый по гражданке тоже военный и имеет звание капитана, пригласил на «огонёк».

Эдуард не стал себя долго уговаривать, пришел на очередное заседание, посидел, послушал разговоры, вставил свои словечки по делу и не по делу. О чем только в клубе не спорили: об изменениях в Конституции (а ещё лучше принять новую Конституцию), обсуждали военную реформу и предлагали свои поправки, дискутировали о КПСС и политорганах в армии. Люди приходили разные: кто-то был случайным человеком с улицы и сидел в уголке от нечего делать, кто-то ошибся и пришел не по адресу, так как был ярым сталинистом или националистом, некоторые слушатели уже были давними активистами и подписались под списком участников «Демократической платформы в КПСС». Эдик тоже поставил автограф на листике регистрации.

Постепенно Громобоев втянулся в работу, в начале вечера часа два обычно вели дебаты, а потом переходили к неофициальной части, и часик-другой пили пиво в соседней пивной. Общение было интересным! Наш капитан стал ещё больше читать и думать.

Однажды Эдик нашёл заметку в либеральной газете о намечавшемся учредительном (восстановительном) съезде партии социал-демократов (меньшевиков) в Москве. У капитана Громобоева возникла мысль — скатать в столицу, послушать умных людей, тем более приятели по Афгану пригласили на проводимую в эти же дни встречу ветеранов дивизии. Вроде бы прошло после войны всего-то ничего, пара лет, а товарищей-однополчан потянуло друг к другу. Вот оно — настоящее боевое братство, о котором столько говорят! Наверное, всех начала мучить ностальгия, нахлынули воспоминания о годах боевой и бурной молодости.

Задумано — сделано! Эдуард уехал в столицу на три дня, послушал дискуссии идеологов разных течений от анархистов до монархистов, набрал ворохи литературы, видел на форуме даже последнюю «меньшевичку», настоящий музейный экспонат. Бабуся, чудом выжившая в годы репрессий и террора, млела от удовольствия, находясь в центре внимания и, расчувствовалась до слёз. «Божьему одуванчику» было примерно девяносто лет, вернее даже далеко за девяносто, но ум трезв и ясен, даже с трибуны смогла выступить коротко, но вполне внятно!

После посещения московского мероприятия, капитан стал в парт-клубе в авторитете, завсегдатаи стали к нему прислушиваться, некоторые даже советовались. Поначалу деятельность военных неформалов никому не мешала, но после публикаций в газетах и выступлений Андрея Гаранина по телевидению, последовала реакция со стороны руководства округа. Двух активистов отправили на пенсию, благо возраст этих полковников-преподавателей давно зашкалил за предельный, потом начали прессинговать председателя — моряка Гаранина, изгонять из военного НИИ. Ну, а теперь настал черед Эдика.

В армии за малейшие проступки и неповиновение надо расплачиваться, особенно, когда ты много говоришь, думаешь, высовываешься и «не шагаешь в ногу в едином строю». Будь послушным винтиком, исполнительным болванчиком, карьера обеспечена, и никто тебя никогда не обидит и не тронет!

Сегодня в клубе было пусто, ни одного знакомого. В музее стояла лёгкая суета, готовили к показу новую экспозицию: «Новое о революции». Громобоев позвонил Андрею Михайловичу домой, договорился о встрече, поведал о том, что теперь Политуправление решило отыграться на нём за активную политическую, антисоветскую деятельность.

Через час соратники встретились в ближайшей уютной «забегаловке».

— Не переживай! Все будет хорошо, — успокаивал Гаранин. — Тебе до пенсии сколько лет?

— Какая пенсия! Я в армии всего-то ничего, календарных двенадцать лет, со льготными — шестнадцать. Увы — ещё служить и служить!

— Жалко, придется тебе начинать жизнь с нуля! Мне гораздо легче — пенсия уже есть. Сейчас началась настоящая «охота на ведьм». Выметают из войск всех неблагонадёжных. Раз за тебя взялись, видимо, в покое не оставят. Значит, ты думаешь, у них поднимется рука уволить орденоносца?

— Ещё как поднимется и не только рука…

— Ну, что тебе сказать и посоветовать…ведь, тебя никто не заставлял выступать против режима? Ты ведь знал, на что шёл? Верно? Так что готовься…

— Да я всё понимаю без лишних слов. Жалко, что проиграл выборы. Эх, стал бы я депутатом, тогда бы им меня не зацепить. Почему-то была уверенность в победе на выборах.

Андрей огляделся по сторонам и пробормотал заговорщицки:

— Всё верно Эдуард, увы, но я тоже проиграл выборы в городской совет, и теперь за меня начальство взялось — вцепились, нервы портят, житья нет никакого. Но ничего, еще посмотрим кто — кого, я с ними поборюсь и просто так не сдамся! Да и тебе попытаюсь помочь.

Моряк скривился в горькой усмешке, судорожно отхлебнул из кружки хмельного напитка, сжал кулак и рубанул им воздух словно шашкой:

— Ну, да ничего, мы ещё повоюем… Свои погоны я так легко не отдам! Сегодня меня пригласили на телевидение на ночной эфир к Бэлле. А мне многое чего есть поведать журналистам о порядках и нравах в «перестроившейся» армии. И о тебе тоже расскажу.

— Да, ладно, чего там, себя защити, — махнул рукой Громобоев.

Гаранин похлопал Эдуарда по плечу:

— Держи хвост пистолетом! Будет и на нашей улице праздник!

Моряк сдул пену, вновь хлебнул из кружки большой глоток и поморщился.

— Фу! Кислятина, постоянно пиво бодяжат. Интересно, чем таким мерзким его разбавляют? Гады! Надеюсь не стиральным порошком? Пошли из этой тошниловки!

Громобоев огляделся. Одновременно со сгущающимися сумерками на улице, постепенно насыщался и дух в пивной. Становилось влажно, тошнотворно-кисло, дымно, смрадно. Офицеры допили оставшееся пиво, вышли под моросящий дождь. По дороге к метро ещё немного поговорили о том, о сём, пожали друг другу руки, обнялись и расстались, как оказалось навсегда. Время близилось к полуночи и следовало спешить, успеть доехать на транспорте до квартиры тёщи. Эдик торопливо побежал на остановку трамвая, лихо перепрыгивая через грязные лужи, и придерживая на голове фуражку, ежеминутно срываемую порывами сильного ветра.

Утром Громобоев приехал на Невский проспект и потопал пешком по направлению к штабу. Обгоняя пешеходов и брызгая талой жижей, мчались легковые машины, неспешно шуршали колёсами троллейбусы, поток транспорта двигался в сторону гордо высившегося шпиля Адмиралтейства. Эдуард лениво и с тяжестью на сердце побрёл по красивейшей улице страны, немного постоял на мостике через Мойку, опершись о чугунные перила, посмотрел в её темные воды. Чуть взгрустнулось, но на мосту задержался недолго, мерзкий мелкий дождь вперемешку с запоздалым снегом, погнал его прочь в тепло. Хмурое утро, свинцовые тучи, сырость, наводили унылость и нагоняли грусть на душу, сама природа словно оплакивала мятежного капитана.

Получив в бюро пропусков листок бумаги, разрешающий проход в «логово» противника, и как всегда поблуждав по лабиринтам коридоров военной власти, Громобоев прибыл на этаж идейно-политического центра округа. Проходя через курилку, Эдик краем уха услышал разговор полковника и подполковника.

— Мерзавцы! Сталина на них нет! Дерьмократы, проклятущие! Наймиты американские! Всех бы порешил, будь моя воля! — Бубнил седой полкан. — Куда катимся! Даже руководители партии предали идеалы Ленина, развели ларёчников и цеховиков, поощряют буржуазию! Ревизионисты!

— Всех на фонари! Да, нет, пожалуй, слишком легко отделаются. В лагеря закатать! — поддакнул подполковник старшему по званию. — На Колыму или в Воркуту! Пусть мучаются и работают на благо социалистического Отечества!

— Кормить их… вот еще… просто ставить к стенке…

— Зачем кормить? Сами себя прокормят. Зато польза — бесплатная рабочая сила. С их помощью мы снова сможем довести до завершения стройки социализма в непроходимой глуши: на Крайнем Севере, в Сибири!

— Возможно, ты и прав, но работу, как награду и милость, я бы отдал обычным людям, а всем этим интеллигентствующим умникам, писакам и говорунам — дыба, плаха и верёвка на шею!

Эдуард невольно замедлил шаг.

«Н-да… Вот так разговорчики у них в штабах…»

— Молодец был Петр Столыпин! У него со смутьянами и демагогами разговор был коротким: сразу ставил к стенке по решению военнополевого суда. Я и сам бы таким судьей поработал пару месяцев…

— Да, что Столыпин! То дела давние. Решительные люди есть и наши современники, генерал Пиночет, например. Вот это молодчина! Собрал дерьмократов на стадионы, а уж там профильтровали и разобрались: кому прикладом по рукам, кому электрическую кровать, а кого и в океан с вертолета… И нам надо бы также…

Громобоева передернуло, а по спине пополз холодок и по коже пробежали мурашки. Нечего сказать, хороши идейные коммунисты — хвалят кровавого фашиста…

— Насколько мне не изменяет память, генерал Аугусто Пиночет перестрелял марксистов. Товарищи, что-то у вас в головах смешалось и сбилось в кучу, словно паранойя. Как же так, вы обожаете идейных антагонистов: Ленина, Сталина, Столыпина, Пиночета… Сборная солянка какая-то!

— Мы за порядок! — буркнул полковник, и неприязненно посмотрел на Эдика, словно «на врага народа» или даже своего личного врага. — Вот видишь, Викторыч, ходят тут всякие, подслушивают, вякают. Генерал Макашов не зря предупреждает нас о бдительности и об изменниках, а говорунов развелось: что ни капитан, так философ. Эх, просрут державу! Ладно, пойдем работать, дела ждут…

— Надеюсь, не к дыбе… — брякнул Эдуард вполголоса, но так, чтобы его услышали. — И пока вы курите в коридоре, плаха не простаивает…

— Мерзавец! Да я тебя…, — вспыхнул, было полковник, но сдержался, слишком уж много лишнего он и сам наговорил вслух.

Штабные политработники, ушли вглубь длинного коридора, продолжая поносить свободу слова и демагогов, а Громобоев наконец отыскал нужный кабинет.

Помешкал минуту и осторожно постучал в дверь с табличкой: «Полковник Самсонов. Начальник отдела кадров политуправления округа».

— Да-да! Войдите, — послышалось из кабинета, и Эдуард осторожно толкнул дверь.

В глубине просторной комнаты за огромным столом, заваленным бумагами, сидел всё тот же знакомый по первому прибытию вокруг маленький человечек — розовощекий, пухлый, лысый полковник.

— Капитан Громобоев! Прибыл по вашему приказанию, на беседу, — доложил Эдуард, приложив руку к козырьку и встав по стойке смирно.

— А-а-а, — протянул полковник неопределенно, и одновременно с интересом и неприязнью оглядел вошедшего офицера. — Проходи, садись. Дай-ка я на тебя повнимательнее погляжу. Очень интересно мне, откуда ты такой взялся на нашу голову! Кто тебя учил и воспитывал?

— Выпускник общевойскового училища, — ответил Эдик, едва заметно ухмыльнувшись, и добавил: — Вы меня, наверное, не помните, в наш округ я вернулся год назад после участия в боевых действиях в Афганистане. Два года от звонка до звонка…

— Да я всё знаю и помню, — махнул пухлой ладошкой полковник и вальяжно развалился в кресле. — Я не о том…

Наступила пауза, которая несколько затянулась, полковник Самсонов явно не знал с чего начать неприятный разговор.

— Что мы с вами будем дальше делать, капитан?

— В смысле? А что со мной нужно делать?

— Как мыслите продолжать службу? Совесть позволит?

Громобоев опять незаметно хмыкнул, хотел ответить дерзостью, но сдержался.

— Я никакого преступления не совершал и вины за собой не чувствую. Совесть чиста!

Полковник слегка побагровел и по лицу пошли красные пятна. Он повысил голос:

— Значит, вины нет? И ничего предосудительного не говорил? Считаете нормальным высказываться в прессе против Политбюро, критиковать по телевидению на всю страну Генерального Секретаря ЦК КПСС? Сомневаться в правильности линии политики партии!

— У нас свобода слова…

— У вас?

— У всех нас! И у вас тоже, товарищ полковник.

— Мне она не нужна, моя свобода слова — это решения партии и правительства!

Полковник Самсонов разозлился, швырнул карандаш на документы. Он явно не испытывал желания далее общаться с нагловатым капитаном. Его рабочий стол был завален делами увольняемых офицеров, а также вновь прибывших в округ, либо убывающих из него, а тут вместо плановой работы сиди и занимайся этим бездельником.

— Ко мне тут любопытное письмо пришло, на Вас честные люди жалуются! Ветераны войны возмущаются тем, что вы вольно обращаетесь с историей, особенно с историей советского периода, предлагаете отменить статью номер шесть Конституции СССР о руководящей роли КПСС…

— Об этом сейчас многие говорят. И потом я могу принести десятки писем других ветеранов в мою поддержку.

— Стоп, хватит демагогии! Мне некогда слушать ваши бредни, товарищ капитан. Вам не место в наших рядах, пора распрощаться. Пройдите в семнадцатый кабинет, там мои подчиненные с Вами обстоятельно побеседуют…

Эдик козырнул, сказал: «слушаюсь» и вышел, тихо прикрыв тяжелую дверь, обитую дерматином тёмно-бордового цвета. Первый этап экзекуции был завершен, капитана передали с рук в руки, словно по этапу. В кабинете номер семнадцать находился незнакомый подполковник. Когда Громобоев вошёл и доложился, тот торопливо закрыл распахнутую форточку, возле которой курил и закашлялся. Экзекутор оказался очень высокого роста, примерно двух метров, сутулился и оттого был похож на виселицу, он был чрезвычайно худощав и бледен.

«Эк, вымахал, — подумал капитан, — в случае чего, если и захочешь — не достанешь до челюсти, хоть подпрыгивай…»

— Входите, капитан, садитесь, я вас внимательно слушаю! — произнёс длинный.

Эдуард пожал плечами, о чем говорить-то?

— Да мне собственно нечего сказать…

— Ну, а раз нечего сказать, то пишите рапорт об увольнении по собственному желанию, сейчас есть такая возможность тем, кто не желает служить.

— Почему не желаю? Желаю! Я и в Академию поступил…

— Гм-гм. В Академию… Тогда подайте рапорт с просьбой перевести Вас на Крайний Север, замполитом отдельного самоходно-артиллерийского дивизиона.

— Насколько я слышал, все отдельные танковые батальоны и дивизионы в Архангельской и Мурманской областях и в Карелии до конца года сокращаются?

— Извините, но другой должности у меня для Вас нет.

Громобоев удивленно вскинул брови.

— У Вас нет?

— У нас в Политуправлении округа! Для Вас в кадрах места нет, сами знаете — идет масштабное сокращение армии.

Эдик моментально взмок от напряжения, во рту пересохло.

— Можно водички?

— Пейте, — милостиво разрешил худой подполковник и принялся откровенно неприязненно рассматривать собеседника.

— Товарищ капитан, Родина наградила Вас орденами и медалями, а Вы посмели наплевать на неё, не оправдали нашего доверия.

Рука Громобоева дрогнула, вода из стакана чуть не расплескалась на пол.

— Между прочим, я их не в штабе заработал, не на паркете выслуживался, награждали за боевые заслуги. Да и вы — не Родина.

— Не знаю я Ваших заслуг, не в курсе, что Вы там делали, а бумага всё стерпит. Знаем случаи, как покупаются награды разными проходимцами…

— А вот это уже перебор, товарищ подполковник и свинство. Почему же тогда Родина Вас не наградила, раз Вы такой образцовый. Или тогда надо было поучаствовать в сорока боевых операциях: в горах, в кишлаках, на вертушке в Панджшер десантироваться, пулю схлопотать, осколок, контузии получить, тепловой удар…

— Вот только не надо спекулировать на военных заслугах и орденами прикрываться.

Эдуард резко вскочил на ноги, у него даже зашумело в голове, он сосчитал про себя до пяти, но не сумел сдержать ярость.

— Попрошу не передергивать! Я ничем не прикрывался! Но на Север в почти расформированную часть не поеду! Я и без того недавно прибыл из удалённого района с крайнего юга! Вы сами об этом только что сказали. Почему я должен уезжать к новому месту службы?

Подполковник недовольно поморщился.

— Как я понял, по-хорошему у нас ничего не получится? Значит, разговор будет долгим и примет иной оборот. Ну, ладно, приступим…

Подполковник подсунул Громобоеву пачку листов бумаги и предложил писать объяснительные по каждому кляузному письму и по каждой жалобе. Пришлось пояснять письменно, что именно говорил, когда, где, по какому поводу, в каком контексте. А также: зачем и что этими словами хотел сказать. Громобоев объяснялся примерно два часа, почиркал и порвал несколько листов, сломал от злости одну шариковую ручку.

Вскоре к этому худому и высокому присоединился второй подполковник, толстенький, с красным лицом гипертоника и с глубокими залысинами на голове. Войдя в кабинет, он сходу поинтересовался:

— Как дела, Александр Викторович?

— Работаем, Сергей Сергеевич, — ответил высокий.

— Хорошо, я у вас в кабинете посижу, почитаю объяснительные, помогу вам Александр Викторович. Может, подскажу что-то дельное, как нам удачно выйти из создавшейся ситуации.

Оба подполковника по очереди и с интересом почитали пространный текст, написанный торопливыми каракулями Эдуарда.

— Ого! Вот это да! — обрадовался лысоватый Сергей Сергеевич. — Да вы ни от чего не отказываетесь? Искренне признался, как минимум на увольнение из армии. Ты посмотри, честен, совсем не пытается врать и юлить!

— За что увольнение? За мысли?

— За вольнодумство, ревизионизм и оппортунизм, — продолжал клеймить Сергей Сергеевич. — Да тут чистой воды антисоветчина: разрешить частную собственность, допустить к производству частный бизнес, раздать землю, многопартийность, свобода прессы, парламент, свободные выборы… Да вас бы за такие речи лет пять назад…

— К счастью сейчас уже не лет пять назад!

— Вот именно, приходится с вами цацкаться, — недовольно поморщился Александр Викторович. — В последний раз по-хорошему предлагаю убыть на Север.

Громобоев на минуту задумался и вновь отрицательно покачал головой. Ему стало даже интересно, по какой именно статье политработники управления кадров хотят его уволить, с какой формулировкой, и за что именно.

Длинный подполковник собрал все бумаги в стопочку, сложил в папочку, завязал тесёмочки и произнёс:

— Беседа наша затянулась, рабочее время окончено, приходите завтра. Вы подумаете, мы подумаем, и продолжим наш разговор. Утро вечера мудренее…

Вечером Громобоев сбрасывая напряжение, пил пиво с тестем на кухне. Воссоединившиеся родственники, отхлёбывая из бокалов, неторопливо вели разговоры на политические темы: снова ругали власть, жуликов, торгашей, ни о чём не спорили, у рабочего и офицера было единство во взглядах на жизнь и внутриполитическую обстановку. Внезапно из комнаты, где беспрестанно работал телевизор, завопила тёща:

— Скорее сюда! Тут про нашего Эдика говорят! Зять, Женя! Да бегите же вы быстрее!

Эдуард и тесть поспешили на зов в дальнюю комнату. Там жена Ольга и тёща Анна Филипповна внимательно слушали общественнополитическую передачу известной журналистки, посвященной перестройке в армии. Помимо этой дамы в очках в студии сидел молодцеватый Андрей Гаранин и ещё один седой поджарый полковник, знакомый по партклубу и застольям в рюмочной.

— Так вы заявляете, что демократические перемены Советской армии совсем не коснулись? — спросила журналистка.

— Конечно, нет! Наоборот, стало только хуже. Проводится зачистка от недовольных режимом, либо имеющих иные взгляды, расходящиеся с линией КПСС, — ответил ей Андрей и кинул взгляд на пришедшего с ним товарища, уступая микрофон.

— Так точно! Например, меня уже уволили, отправили на пенсию, — подтвердил полковник.

— А ещё примеры можете привести? — допытывалась ведущая, поправляя огромные очки.

Гаранин передал какие-то списки и копии документов дотошной и принципиальной журналистке.

— Вот полюбуйтесь! Тут у меня Директива Главного Политического управления о чистке армии, а вот Приказ Министра обороны, это список уволенных офицеров по дискредитации, они все наши коллеги по демократическому движению. Меня исключили из партии и оформили документы к увольнению в запас. Повторюсь, как уже сказал ранее, увольняют даже заслуженных, боевых офицеров, орденоносцев, таких как капитан Эдуард Громобоев!

Дальше передача пошла на другую тему, а зять и тесть поспешили на кухню допивать оставшуюся половину бидончика пива и с тайными планами перейти к бутылке водки.

В дверном проёме нарисовалась тёща.

— Что теперь будет? — спросила она с ужасом отчётливо читаемым в её глазах.

— А ничего, — отмахнулся захмелевший Эдик. — Хуже точно не будет! Ибо хреновее уже некуда. Завтра посмотрим, что опять предложат. На Крайний Север не хочу, лучше уволюсь и пойду в кооператоры. Пойду помогать Саше Деригу куриный помёт по бочкам грузить! Начнём богатеть на дерьме, это будет наш стартовый капитал. Тестя к делу пристрою, вместе создадим артель говномешателей!

Эдик громко и заразительно заржал, тесть тоже рассмеялся и под шумок разлил по первой стопке.

— Э! Куда? А ну прекрати спаивать зятя! — запоздало подала голос тёща. — Поставь бутылку на место, старый алкаш!

Но было уже поздно, собутыльники звонко сдвинули стаканчики, чокнулись и закусили селёдкой.

— Не мешайся, мать, — рявкнул тесть на жену. — Не до тебя! Тут судьбы страны решаются!

— Это ты-то решаешь? Забулдыга! Молодость мою загубил, жизнь мне испортил, теперь молодых с толку сбиваешь! Пропади ты пропадом, захлебнись ею проклятой!

Тёща ушла прочь, а мужчины быстро допили содержимое бутылки и разошлись по комнатам спать.

…Утро вечера мудренее…

Глава 18. Предложение, от которого невозможно отказаться…

Глава, в которой Эдика посылают далеко и надолго, прямо в самую…

Утром капитан Громобоев вновь прибыл в катакомбы штаба округа, и опять заблудился, ведь в этих бесконечных лабиринтах, так было легко заплутать, и с непривычки можно бродить не один час, если тебя не встретят и не проводят к нужной двери. Эдуарду пару раз в тёмных переходах даже показалось, что впереди мелькнули силуэты царских офицеров, в далёком прошлом обитателей этих помещений, из углов повеяло холодком.

«Ой! Привидения! Не может быть!» — мелькнула в голове мысль. — «Мистика!!»

Капитан из любопытства даже ускорил шаг, пытаясь догнать тени, но скорее всего, действительно просто показалось. Наверное, перенервничал… Громобоев чувствовал себя не в своей тарелке, гораздо хуже, чем в предыдущий день. Вдобавок ещё и голова трещала после вчерашнего: сказывалось долгое общение с тестем под кислое пиво, а потом под водку. Сколько раз давал себе зарок не смешивать напитки, зачем было после полуночи догоняться?

Спал мало, тяжело и беспокойно, утром встал с превеликим трудом, еле-еле сумел привести себя в порядок. Хотя в принципе внешний вид был уже не важен: действительно, какая разница, за что тебя уволят — за пьянку, или за политику? Конечно же, быть изгнанным за политические убеждения звучало бы солиднее и приличнее, но увольнение «за пьянство» для слуха рядового обывателя или работника отдела кадров — привычнее и нейтральнее. Политический — это несмываемое клеймо на всю жизнь!

Итак, побродив минут пятнадцать по коридорам, лестницам и переходам, Эдуард упёрся в искомую и уже знакомую дверь кабинета кадровых экзекуторов. Прислушался — тишина. Постучался. Подали в ответ голос — пригласили. Вошёл, сел, осмотрелся. Жертву видимо ожидали. Напротив него восседали всё те же вчерашние подполковники, как будто и не расставались вчера, но к тем двум сатрапам, добивавшимся накануне чистосердечного покаяния, прибавился ещё один: третий начальник был статный холёный полковник.

— Ну, как? Что надумали, товарищ капитан? — ласково спросил полковник.

— Я и не думал, о чём мне думать? — простодушно ответил Громобоев и сделал глупое лицо, а с похмелья, придурковатым, оно получилось очень даже легко. — Вы сами сказали вчера — утро вечера мудренее. А тут целое управление кадров и явно мудрецов полным-полно. Наверное, уже намудрили…

— Итак, вернемся к нашим баранам… — вновь начал было нудить полковник.

— Это попытка оскорбления? — живо поинтересовался Громобоев.

— Просто поговорка, без намёка на личности, — заверил полковник.

— Тогда ладно, вернемся к баранам, — согласился вслух капитан, а мысленно продолжил: — «Я и без того к вам вернулся».

Начальники переглянулись, полковник пружинисто вскочил и начал нервно мерить шагами кабинет. Кабинет был длинный и узкий, примерно десять метров на четыре. Три шкафа, два стола, журнальный столик, на полу лежал вытершийся от времени ковер, который гасил звук шагов, два больших дворцовых окна хорошо наполняли помещение светом.

— Вернулись… И что теперь? — продолжил диалог Эдик.

— Вы готовы убыть на север в район Архангельска в артиллерийский дивизион?

— Никак нет!

— Почему?

— Я танкист, не мой профиль…

— Это же самоходки, практически, то же самое…

— То — да не то! Знаете, так можно и вертолет с самолетом объединить. Тем более я ведь уже слушатель Академии.

— Уже нет, — заверил его полковник. — Скажу по секрету, ваши документы отозваны обратно.

— Ух, ты, лихо! Как быстро проделано. И по какому же праву?

— По приказу Члена Военного Совета!

— Ну, если вам сам член приказал, тогда всё понятно… — почесал затылок Эдик и сделал глупое выражение лица.

Высокий подполковник едва сумел подавить распиравший его смех, а Громобоев продолжил наглеть:

— Тогда на прежнюю должность меня верните.

— Вашей должности больше нет, вы же прекрасно знаете, часть реорганизована, должность подполковничья, и теперь вместо танкового батальона — танковый отдел, и на это место уже прибыл офицер — подполковник Зверев!

— Эх! Тогда вдвойне жалко, что член велел меня из Академии турнуть. И выходит мне теперь податься некуда…

Холёный полковник побагровел, одной рукой схватился за сердце и, потрясая кулаком, ринулся к двери:

— Викторович, поговорите минут пять без меня, я сейчас вернусь…

Едва полковник выбежал за дверь, младшие по званию смогли расслабиться и даже чуть хохотнуть над недавней шуткой, попить водички и отдышаться.

— С «членом» ты перебрал, дорогой товарищ, аккуратнее на поворотах, не перегибай палку! — сказал Сергей Сергеич.

— А я не имел в виду ничего такого, — ухмыльнулся Эдик, — Это же не я придумал так назвать должность… Надо же было обозвать уважаемого человека «членом»!

В этот момент с листками бумаги в руках в кабинет вернулся полковник. Он уселся напротив Громобоева и уставился, буравя колючим взглядом, глаза в глаза.

— А почему вы говорите неправду и жалуетесь, что мы вас увольняем? Зачем же так перевирать?

— Я жалуюсь? — искренне удивился Эдик. — Когда? Кому?

— Ну да! Мол, выгоняют из армии. Вчера по телевидению за вас заступались!

— А разве нет?

— Нет! Мы просто проводили воспитательную беседу. И в мыслях не было вас увольнять со службы.

— Но лично я не жаловался! И по телевидению правду сказали, вы ведь хотите меня уволить! Пытаетесь! Вчера предлагали написать рапорт!

— Зачем вы так? Мы вам предлагали отдельный батальон?

Эдик опешил, такая ласка в голосе, такой мягкий тон.

— Нет, конкретно ничего не предлагали! Лишь говорили про самоходный дивизион в глуши Архангельской области.

Полковник, с протестующим жестом всплеснул руками, один подполковник отстранился и замахал ладошками.

— Батальон, дивизион… какая разница? Ладно…, а давай поедешь в танковый батальон под Мурманск? — предложил полковник. — В Кандалакшу.

— Согласен? — спросил длинный подполковник, которого звали Александр Викторович.

Громобоев опешил — слишком гладко стелет, как бы потом чего не вышло!

— Не пойму я вас что-то. Я поступил в Академию, а до этого у меня уже почти была должность подполковника…

— Вот именно, почти, — живо среагировал Александр Викторович.

— Вчера мне навязывали самоходки… — продолжал Эдуард перечислять варианты.

— Предлагали, потому что вы служить не желаете! — поморщился Сергей Сергеевич.

— Служить Родине желаю! Но либо в Академии, либо у себя в части!

— Эти варианты не обсуждаются! — рявкнул полковник. — Повторяю! Считай, что тебя из Академии уже отчислили за вредные идеи. — Да пойми ты, чудак человек, тебя приказал уволить лично начальник Главного Политического Управления генерал-полковник Лизичев! Он твои теледебаты случайно посмотрел по ящику, и наш Член Военного Совета получил взыскание. Разве можно на всю страну такое вслух говорить? Деполитизация, департизация, отмена шестой статьи… Да как же так можно? Вы отдаёте себе отчёт? На чью воду мельницу льёте?

— Неправильная формулировка, товарищ полковник! Надо говорить: на чью мельницу воду…

— Ага! Значит, понимаешь и осознаёшь вину? — обрадовался полковник и вытер платочком пот со лба.

Громобоев заскучал, разговор становился нудным и неприятным, беседа пошла по второму кругу.

— Товарищ полковник! Может, опять вернёмся к разговорам о платформах и внутрипартийной дискуссии?

Полковник сердито швырнул на стол карандаш, который он крутил в руке. Карандаш упал и закатился далеко под шкаф.

— Каков негодяй! Издеваться над нами вздумал! Ты что не понял, что тебя сам Лизичев велел выгнать из кадров? Кто он и кто ты! Прикажут, и выгоним в шею! Да мы тебя, можно сказать, спасаем, ищем, куда бы спрятать от гнева начальства!

— Так спасаете или же можно сказать спасаете? Не верю! Хотите сослать куда подальше, где со мной легче будет разделаться втихаря? Не выйдет! Я только недавно прибыл из Афгана, кроме того успешно выполнил задание Правительства по уборке урожая, в прошлом году в батальоне прошло успешно развертывание в полк и я аттестован на вышестоящую должность… И вот она, благодарность Родины! Сослать туда, куда Макар телят не гонял?

— Начинается… — умерил тон полковник. — Он ещё и недоволен! Да мы лишь учитывая твои боевые заслуги, предлагаем такой устраивающий всех вариант. И всё-таки, скажи на милость, зачем жаловался журналистам и телевизионщикам? Мы ведь тебя не уволили!

— Но собираетесь! — повторил, усмехаясь, Эдик. — Не отпирайтесь. Сами вчера говорили…

Полковник и подполковники, протестуя, дружно замахали руками.

— Прекратите, товарищ капитан! Не было этого, а вы сразу напраслину возводите, позорите Политуправление военного округа.

Громобоев опешил, растерялся и начал недоумённо переводить взгляд с одного начальника на другого. Как не угрожали? И тут его осенило: «Ах, вот почему они суетятся! За честь политуправы борются…»

— Стоп, перелистаем страницу назад, вы же вчера мне предлагали написать рапорт об увольнении!

Полковник и подполковники переглянулись, перемигнулись, подали друг другу знаки.

— Извините, капитан, но у нас были основания для жесткого разговора! Мы вам показывали документы, письма от ветеранов, возмущенных вашими выступлениями во время выборов. Вами в разговорах неслась такая околесица, сплошная антисоветчина! Мы вынуждены реагировать! А тем более, вы ещё на всю страну поносили Генерального секретаря и его жену…

— Пардон! Жену я не трогал! Раис — это начальник в Средней Азии. Если вы или ещё кто-то не понял, то я не виноват. Я-то, причём, что имя жены генсека тоже Раиса. Случайное совпадение, но как оно символично. И потом, повторяю, сразу после Афгана в тундру ехать я не настроен. Здоровье не позволяет, старые раны болят…

Полковник вновь побагровел, а подполковники наоборот, ехидно заулыбались. Холеный полковник вдруг вскочил из-за стола, уперся взглядом в Эдика и проскрежетал:

— Итак, в последний раз спрашиваю: на север поедешь?

— Нет, товарищ полковник, не поеду, у меня другой вариант намечен. Прошу восстановить меня в моей прежней должности, что поделать, раз она стала подполковничьей так тому и быть. Согласен вернуться! Посмотрите в личное дело — у меня аттестация есть…

Полковник разозлился, пнул стул, и снова побежал на выход из кабинета.

— Наглец! — рявкнул он в проеме и хлопнул дверью.

Провожая взглядом сердитого начальника, Эдик не удержался, улыбнулся и фыркнул, вспомнив слова о гневе начальника Главпура, представив, как самый большой член из Москвы нагнул и отлюбил члена размерами поменьше — местного!

— Чему глупо улыбаемся? — поинтересовался Сергей Сергеевич.

— Да так, это сквозь слёзы…

— Ну-ну, всё шутить изволим? Да знаешь ли ты, капитан, что генерал-полковник Лизичев с такими как ты не шутит? Думаешь, мы в бирюльки играем и от нечего делать с тобой цацкаемся! — рассердился Александр Викторович. — Просто не хотим тебя губить! Но и себя на посмешище прессе выставлять не хочется. Нам надо доложить о принятых мерах, что с тобой разобрались, что тебя в округе больше нет!

Внезапно подполковник Сергей Сергеевич перешёл на шёпот, он перегнулся через стол поближе к уху Эдика и прошептал:

— В Германию поедешь?

У Громобоева от столь неожиданного предложения перехватило дыхание, ведь в принципе он уже смирился с увольнением, раз столь высокое начальство занялось его скромной личностью.

— А почему шёпотом? — спросил Эдик в ответ также свистящим шёпотом.

— Наглец! — взвизгнул Сергей Сергеевич. — Мы ему хотим помочь, а он издевается!

— Ну, вы меня просто ввели в предынфарктное состояние от таких резких перемен: то увольняться, то служить на Севере, а то в Германию. Так и до инфаркта недолго…

Длинный подполковник вскочил, и вновь нервно забегал по кабинету, едва не задевая головой люстру, а второй ласковым голосом произнёс:

— Да ты пойми, чудак-человек! Нам надо срочно доложить в Москву, что в отношении тебя меры приняты. А насчёт Германии… сам знаешь, после объединения, туда сейчас каждый стремится попасть… Появилась вакансия, вот и предлагаем поехать…

— Мне надо посоветоваться с женой, — внезапно брякнул Эдуард первое, что взбрело в голову, желая сделать передышку.

— Нахал! — взвыл теперь уже Александр Викторович и швырнул на стол авторучку. — Теперь он советоваться вздумал! О, боже, сколько же в армии идиотов!

— Конечно, это ведь не в соседний дом в гости сходить, а в другое государство съездить, тем более оно стало почти что капиталистическим.

— Тебе сутки на раздумье! Завтра прибыть к девяти утра и доложить!

— Есть — доложить в девять утра! — отрапортовал Громобоев.

— Свободен! — буркнул Сергей Сергеевич и от злости сломал пополам остро отточенный карандаш.

Дома Эдика встретили три пары вопросительных глаз. Семья с нетерпением ждала возвращения опального офицера после экзекуции.

— Ну, как? Тебя увольняют? — с тревогой в голосе спросила Ольга. — Что было в штабе округа?

— Было кое-шо, — ответил Громобоев словами бурсака Хомы Брута, незадачливого героя бессмертной повести Николая Васильевича Гоголя — «Вий».

— Издеваешься? Не томи! Выгоняют из армии или ссылают на север? — со слезами в глазах продолжала допытываться Ольга. Рядом с ней стояла тёща, с трагическим выражением на лице, в глазах которой читалось: «эх, непутёвый, так я и знала, толку от этого мужа не будет».

Громобоев неопределённо хмыкнул и промолчал, делая театральную паузу для большего эффекта, пусть себе бубнят.

— Навыступался? Куда пойдешь теперь работать? На завод? В пожарники?

Эдуард вновь ехидно ухмыльнулся, а жена продолжила тираду:

— На что будешь семью содержать и ребенка кормить? Ты ведь кроме как стрелять и детей клепать — ничего больше не умеешь!

Тесть задумчиво почесал огромную лысину:

— Хорошо хоть это умеет…

Эдик дружески подмигнул Палычу за моральную поддержку:

— В доме выпить что-нибудь имеется?

Супруга перешла на визг:

— Вот-вот, быстро сопьёшься с работягами, станешь как мой папаша. Мало нам в семье одного пьяницы?

— А ну-ка, цыц, курицы! — воскликнул тесть. — Верно, зять, не пропадешь, устрою к себе напарником!

Евгений Павлович живо достал из холодильника охлаждённую поллитровку и закусь, свинтил крышку, разлил водку по стопкам:

— Садись, зятек! Эдик, не слушай этих баб — все дуры!

Театральная пауза была выдержана, эффект был достигнут и Громобоев решил, что хватит издеваться и ответил нехотя:

— Нас ссылают…

— Ишь, какой декабрист нашёлся, офицер-дворянин… — буркнула Анна Филипповна. — Мужик-лапотник…

— Не декабрист, но почти что…, — ухмыльнулся Эдик.

— Мама! Он ещё ухмыляется! А о ребенке ты подумал? Как мы будем жить на севере? Там и талоны не отоваривают! Нет ни молока, ни мяса, ни колбасы…

Громобоев снова усмехнулся и небрежно спросил:

— В Германию в ссылку поедем?

У жены и у тёщи отпали челюсти от удивления.

— Шутишь? — сердито спросила супруга.

— Серьёзно…

Анна Филипповна вытаращила глаза на зятя, тихо сползла спиною по стене и села на табурет.

— Ну и как? Едем или отказаться?

— Ты опять насмехаешься? Издеваешься? Тебя же выгнать хотели с позором!

— Обстановка изменилась… И потом, разве можно выгнать столь заслуженного офицера? Мои ордена как поплавки, как спасательные круги, утонуть не дадут… Что молчишь? В Германию служить поедем?

В квартире настала мёртвая тишина. Ольга схватилась за сердце, выпустила из рук блюдце, которое разлетелось на мелкие кусочки. Супруга глубоко вздохнула и вдруг громко завопила, запрыгала на месте, хлопая от радости в ладоши.

— Конечно, едем! Милый, конечно же, поедем!

— Тогда я завтра даю согласие. Видали их, сразу стал милым…

— Точно не издеваешься? Или всё же опять смеёшься? — прекратив скакать, зашипела Ольга. — Признавайся — шуточки шутишь?

— Я серьёзно. Так едем или не едем?

Тесть с тёщей недоуменно переглянулись, а супруга вновь потеряла дар речи. Наконец Ольга собралась с силами и тихо произнесла:

— От тебя не знаешь, что ожидать в следующую минуту. Насчёт Германии…нет, ты это серьёзно?

— Серьёзнее не бывает…

— Не может быть! С чего вдруг такая резкая перемена в настроении командования?

— Благодаря телевидению и вчерашней передаче! Обязательно надо позвонить и поблагодарить Андрея Гаранина. Итак…

— Что итак? Ты меня уже измучил… Скоро в гроб загонишь!

— В итоге: едем или нет?

— Конечно же, едем! Он ещё спрашивает! Если, конечно, не врешь…

— Не вру — не вру. Ладно, тогда завтра даю согласие, и дальше будь что будет…

Утром Эдик позвонил из бюро пропусков подполковнику Сергею Сергеевичу, доложил о согласии семьи ехать в «ссылку». Дежурный клерк по Политуправлению на том конце провода крякнул в ответ, и было слышно, как он даже заскрежетал зубами от злости. После короткой паузы Громобоев получил строгий приказ сделать фотографии для заграничного служебного паспорта, сдать их делопроизводителю и срочно убыть в очередной отпуск.

— Выезд к новому месту службы в конце мая! И прошу не опаздывать!

— Слушаюсь… — бравым голосом ответил Громобоев, понимая, что ещё на некоторое время остался винтиком военной машины. Капитан вышел из здания штаба ошалевшим от радости, все ещё до конца не веря, что неприятности завершились.

«Вот когда получу паспорт, пересеку границу, тогда и поверю в реальность произошедших удивительных армейских метаморфоз», — подумал Эдуард и зашагал в сторону освещенного весенним солнцем Невского, навстречу новым и пока неизвестным подвигам.

Бодрым шагом, почти пробежав за пятнадцать минут вдоль по Невскому от арки Главного штаба и до Казанского собора, Громобоев одновременно привёл мысли в порядок. Сегодня был погожий солнечный день и в жизни Эдика явно наметились проблески с надеждой на удачный исход. Капитан купил на углу Канала Грибоедова у толстой тётки продавщицы за двадцать восемь копеек шоколадный батончик, знаменитого на весь Советский Союз замечательного ленинградского мороженого и почти бегом припустил дальше по направлению к Гостиному двору.

Эдуард лакомился мороженым, размышлял и улыбался своим мыслям, от переполнявших его чувств готов был прыгать через широкие лужи, подпрыгивать высоко вверх, пытаясь достать вывески магазинов, петь, размахивать руками, громко орать.

«Забавно! Наверняка такого прецедента в истории Советской армии ещё не случалось! Вместо того чтобы разжаловать или навечно сослать ужасно проштрафившегося и провинившегося бойца в Сибирские снега, высылают из голодающей Родины на сытую чужбину! Ну и ну! Что это — промашка в работе отлаженной политической машины? Поизносился механизм и даёт сбой? Меня прячут в чулан до лучших времен? Вдруг пригожусь в случае чего? Ну ладно, согласен, я действительно хочу попасть в объединившуюся Германию, посмотреть, как живется тамошним людям! Каков этот мир капитализма? Уйти из армии и хлопнуть массивной дубовой дверью всегда успею. Как бы эти действия кадровиков поточнее назвать?.. Почётная ссылка в Германию? Курьёзно! Спасибо, будь, по-вашему: в Германию, так Германию. Так и быть, сошлюсь…»

Семейство с тревогой и нетерпением ожидало возвращение Эдуарда из штаба.

— Они не передумали? Ты сам не отказался?

— Я подумал и…

— Вот мерзавец! Издевается! — буркнула злобная сестрица жены, зыркнула чёрными глазами и ушла в кухню.

— Согласился. Завтра сделаю фото и в отпуск! Сначала уеду я, обустроюсь на месте, а через месяц-другой вы с Ксюхой приедете…

…Вечером в квартире был праздник, домочадцы отмечали нежданную радость. Армейская служба продолжалась и теперь Громобоева ожидала путь-дорога и неведомая жизнь в новой Германии.

Конец первой книги