Прощай, советикус!

ПРОЩАЙ, СОВЕТИКУС!

комедия в трех действиях

Посвящается супругам Вязьмитиновым

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Неустроева Елена Борисовна – поэтесса.

Востребовы Ирина Константиновна и Михаил Михайлович – выпускники МГУ, супруги.

Марк – московский физик.

Белогашина Розалия Скорпионовна – исполняющая обязанности заведующей кафедры научного коммунизма.

Зелепукин Евгений Сергеевич – заместитель по идейному воспитанию, с большой перспективой.

Подпевалова Анисия Петровна – заместитель по учебно-методической работе, из учителей.

Молчун Илья Николаевич – преподаватель партийной истории с 30-летним стажем, уравновешенный и с виду доброжелательный человек.

Гадюнина Земфира Пантелеевна – партийный работник, непосредственное действующее лицо за кулисами кафедр общественных наук.

Зея Злобина – лаборантка кафедры научного коммунизма.

Заложников Семён Семёнович - председатель движения «Демократическая

Россия».

Нахрапка - антисемит, член общества «Память».

Поэты:

Болтовский Роман Глебович - поэт-шестидесятник.

Глазов Илья - молодой поэт-демократ.

Корнеев Влад - поэт «есенинского» стиля.

Натерпелов Иван Иванович - поэт-ветеран.

Преподаватели кафедры.

Действие разворачивается на кафедре научного коммунизма одного из провинциальных институтов недалеко от Москвы.

ДЕЙСТВИЕ I

Картина 1

Идёт заседание кафедры научного коммунизма. Перед преподавателями выступает и.о. заведующей кафедрой Розалия Скорпионовна Белогашина. Протокол заседания ведет молодая лаборантка Зея Злобина.

Белогашина (торжественно). Прежде чем выступить по вопросу о перестройке нашей совместной работы, я хочу поделиться теми неизгладимыми впечатлениями, которые остались от доклада Генерального Секретаря нашей партии М.С. Горбачёва на Пленуме ЦК.

Делает паузу и глубокий вдох.

После кончины нашего заведующего Василия Ивановича нам досталось тяжёлое наследство. Перестроить вдруг то, что складывалось десятилетиями, непросто. И всё же я думаю, что в данных исторических обстоятельствах каждый преподаватель должен начать с себя.

Внезапно хмурит брови и переходит на повышенный тон.

Товарищи преподаватели! Я очень озабочена состоянием трудовой дисциплины на кафедре. Почему у нас до сих пор допускается опоздание во всём, пропадают схемы, ключи и вывешенные администрацией документы?!

Пауза. Голос падает, но звучит с тревогой.

К нам прибыла новая партия преподавателей. Среди них Евгений Сергеевич Зелепукин, которого мы прекрасно знаем. Но мы совершенно не знаем Неустроеву, которая пришла к нам, так сказать, «сверху», не получив должной закалки и опыта работы в нашем коллективе. На это также прошу обратить самое пристальное внимание.

И вообще, я хочу заметить, что за год работы в должности вижу слишком много проколов в делах. Хочу подчеркнуть, что управлять по-старому, довлея над нами, я не в силах. Хотя вы сами меня к этому усиленно понуждаете.

Напоминаю, что весь сентябрь и, видимо, октябрь, пока студенты в колхозе, мы работаем на овощной базе и в свободное от работы время занимаемся учебно-методической и научной деятельностью на кафедре. Не забудьте, что завтра вечером - Добровольная народная дружина. А сейчас недисциплинированных прошу поставить свои подписи на последних документах из ректората. Зея, прошу вас без этого зарплату не выдавать.

Зея. Хорошо, Розалия Скорпионовна. (Властно.) Товарищи преподаватели, поторапливайтесь. Завтра я ухожу на больничный, и за тех, кто сейчас не получит зарплату, не отвечаю. Задерживаться на кафедре сегодня тоже не собираюсь. Побыстрее.

Преподаватели переходят в соседний кабинет.

Картина 2

Неустроева сидит в преподавательской одна за столом. Задумчиво озирается. Затем заполняет индивидуальный план работы. Говорит как бы про себя.

Неустроева (в раздумье). Видимо, надо поскорее включаться в работу. С завтрашнего дня начну обдумывать, а сегодня голова как чугунная. Розалия Скорпионовна действует как контрастный душ. Где-то я это уже слышала: «Вперёд, товарищи… методы воздействия… присмотритесь к вновь прибывшим…»

Незаметно входит Евгений Сергеевич Зелепукин. Сзади берёт Елену Борисовну за руку и дружески целует в щёку.

Зелепукин. Леночка, ещё раз привет. Бурные дебаты позади, народная дружина и база впереди. (Вздыхает.) Да, грустно. Ведь только вспомнить, что мы ещё полгода назад были с тобой аспирантами и не где-нибудь, а в Московском университете. (Игриво.) Альма-матер мне снится ночами. Ах, если бы не обстоятельства…

Неустроева. Какие?

Зелепукин. Женитьба. Надо было на москвичке жениться, и был бы я на Ленинских горах. Но попалась молоденькая и прехорошенькая провинциалка. Не смог, не смог…

Неустроева. Что, такая уж молоденькая?

Зелепукин. Тринадцать лет разницы.

Неустроева. Очень уж большая разница, не жалеешь?

Зелепукин. Пока нет.

Неустроева. А я с весны никак здесь не могу приспособиться. Кажется, что я попала в суррогатный мир, где истина постоянно подменяется ложью.

Зелепукин. А что это такое - твоя правда?

Неустроева. Одна из них и главная - любовь. Она в памяти, а значит со мной. О сокровенном я могу сказать только строками поэзии:

Расстались с болью. Почему-то

Окончен был большой роман.

Москва не верит ни минуты

Слезам любви… кругом обман!

Но токи приводов незримых,

Что б ни придумал страшный век,

Живут в сознанье нерушимо

Соединивши нас навек.

В минуты жизни роковые,

Когда мне плохо и скорблю,

Ко мне приходишь, как впервые,

Как Рыцарь с именем Люблю.

Зелепукин (удивлённо). Чьи это стихи?

Неустроева. Мои. Если хочешь, приходи в субботу в наш поэтический кружок. Там можно встретить хороших авторов.

Зелепукин. Спасибо, спасибо большое. (Целует ей руку.) Но я так увязан со всей происходящей чехардой, что не смогу, не смогу. С артистами ещё куда ни шло, а с оматерилизованными «духами» - не могу! Прости, но я пас.

Неустроева. Странно, почему так?

Зелепукин. Лена, ты помнишь из философского курса, что такое человек? Аристотель определял человека как «политическое животное». Современные учёные определяют его ещё как «разумное», «потребляющее животное». Вот я всё вместе и есть то самое. Я - игрок и просчитываю. Понимаешь?

Неустроева (растерянно). А что «игрок» думает обо всём происходящем на кафедре и о том, почему мне так здесь плохо? Растолкуйте, пожалуйста.

Зелепукин. Елена Борисовна! Вы меня удивляете. Неужели Вы с Вашим интеллектом не понимаете, что сюда можно только ссылать. Ранее здесь правил кафедральный городничий, но, правда, добрая душа, царствие ему небесное. Его любили слушаться. Он растолковывать по десять раз умел. Да вот почил семидесяти шести лет от роду.

Сейчас же, употребляя историческую терминологию, нами правит мещанка из нэповских времён, прикрывающаяся революционной фразой. Ну, сущее чучело, да еще и в шапочке с чёрной вуалью. А как её трясёт и выворачивает… Одиночество не сладкая вещь и я хочу…

Неустроева (резко перебивая). Хватит Женя. А то мы тут с тобой знаешь до чего договоримся.

Зелепукин. Леночка, ты меня пойми, я специально раскрываю тебе глаза, чтобы быть твоим союзником. Ты потом поймёшь и оценишь мою поддержку. Я здесь как-никак до аспирантуры 5 лет прослужил.

Неустроева (иронически). И что тебе помогло выжить?

Зелепукин. В драку не лез, всегда старался рассуждать.

Пауза.

Ну, а теперь послушай. Хотя бы один раз, выслушай. Видишь, я с тобой окончательно и по-простому на «ты», без всяких там фамильярностей. (Неожиданно грубовато-торопливо и с жаром.) Так вот, всё, что я тут тебе говорил о женитьбе, человеке, кафедре - это ерунда. (Надвигается на Неустроеву.) По сравнению с тем, что есть ты, - всё, всё на свете ерунда. Поверь в мои сладко-горькие минуты… Тогда там, в высотке, я рвался, я стучал в твою дверь. За ней был он - новоиспечённый «Чацкий», которого ты выдумала. Я же бил кулаками в твою дверь, но она была для меня, как и сейчас, увы, закрыта. Запомни, ему здесь ничего! И твои строки ему ничего не стоят! Не он герой… (Бьёт себя в тщедушную грудь.) Я, я, Зелепукин – герой времени. Я нигде и везде, и нет!.. Не традиционный стукач, или Молчалин. Я тот, кто знает, чего хочет. ( С вожделением.) Тайное владение обстоятельствами и людьми. Пока это роль серого кардинальчика в пределах кафедральной вотчины. Но я выйду на свет, выйду и скажу, кто такой и чего стоит Зелепукин! (Пауза.) Но ради тебя… я ничего не скажу ради тебя, я сделаю ради тебя! Слышишь?!! (Придвинувшись, стремиться взять Неустроеву за плечи, но она с нескрываемой гадливостью ускользает.)

Неустроева (испуганно про себя). Какая ужасная личина! Даже в гриме он не так мерзок.

(Зелепукину холодно.) Наша беседа, однако, затянулась. Мне пора.

Зелепукин (мрачно). Я понял. (Вызывающе.) Ну, что ж, поспешу домой к молодой жене. Пока.

Уходит. Неустроева стоит в оцепенении.

Неустроева. Господи! Если бы кто-то знал, как мне всё это не нужно. Где ты, мой любимый, мой рыцарь с именем Люблю?!..

Уходит.

Картина 3

Вечер. Идёт дежурство ДНД. Сыплет снег. Преподаватели с красными повязками проходят по улице и приостанавливаются перед зданием, на котором красуется вывеска «Демократическая Россия. Штаб». Востребовы ждут Неустроеву,

В то время как трое других подходят к рекламному щиту.

Ирина Константиновна. Ах, какой дивный вечер. Еще октябрь, а морозно.

Михаил Михайлович (шутя). Так и запишем в исторических хрониках: «26 октября 1988 года шел снег. И молодые супруги Востребовы отметили 5-летие своей свадьбы на дежурстве ДНД.

Ирина Константиновна (иронически). Ах, какая романтика!

Рядом раздаются голоса преподавателей.

1-й голос. Товарищи, Вы только посмотрите, какое объявление!

2-й голос. Ну и дает «Демократическая Россия»! С ума сойти можно!

Востребова тянет за рукав мужа.

Ирина Константиновна. Миша, пойдем, кого-то обнаружили.

Востребовы подходят к рекламному щиту, где уже идет острое обсуждение.

2-й голос. Вы посмотрите, кого пригласили «деморосы»?.. Кашпировского!

3-й голос. Людям Чумака, размахивающего по телевидению руками, видно, мало. Вот прохиндеи!

1-ый голос. Да Вы вчитайтесь! Вход бесплатный, запись в партию – тоже.

3-й голос. Видно, кто-то «фанерить» приезжает. Вот аферисты!

2-й голос. Я тоже не верю, что такая дорогая птица в провинцию залетит. Скорее, это переодетая политическая проститутка, а не экстрасенс.

1-й голос. Ленин очень, очень хорошо о таких писал!

Михаил Михайлович. Увы, так демократы отрабатывают методы и средства своей борьбы. Так что не возмущайтесь. Надо ввязаться в бой, а дальше видно будет… Приблизительно так рассуждали в свое время и большевики. Так чего же Вы хотите?

Вдруг как из-под земли вырастает низенький лысоватый человек и, ерничая, передразнивает скороговоркой как попугай.

Голос. Так чего же вы хотите?.. Так чего же вы хотите?..

Потирает руки.

1-й голос. А-а, Нахрапка?!

Нахрапка. Я самый, а вон – моя лавка. Почитать не желаете?

1-й голос. Такой снег, а Вы – торгуете.

Нахрапка. А мы, русские люди, к морозу привычные.

2-й голос. Русские?.. А фамилия?

Нахрапка (загадочно). А фа-ми-лия?!

(торопливо). Да, я тут рассказывал уже, что у прпапращура-де, то есть у его барина была такая собака – Нахрапка. Медведя брала! Но сдохла. А барин горевал, горевал, потом на дворовых как закричит: «Ах вы, сволочи, - нахрапкины дети!» Вот с тех по и пошли «нахрапки». Вся дворня состояла из одних «нахрапок». Так и попала в революцию и социализм.

(Язвительно). Усвоили преподаватели?! Я вашего брата буду чистить скоро. Ох, как чистить!

Неожиданно появляется Зелепукин. Так же неожиданно Нахрапка замолкает и вытягивается перед ним во фрунт.

Зелепукин(веско). Сколько раз тебе повторять: Этих не трогай! Понял?! Смотри…

3-й голос (в сторону Нахрапки). Дурак какой-то.

2-й голос. Нет, ошибаетесь. Он – антисемит.

Нахрапка (задиристо). А я и не навязываюсь. Не хотите слышать голос народа и черт с вами! Подумаешь интеллигенция!..

Отходит, сплевывая. А Зелепукин, получивший задание от заведующей кафедрой и ректората, ведет преподавателей на «объект».

Зелепукин. Пойдемте, пойдемте… Сегодня сквер и вытрезвитель.

Востребовы, продолжая ждать Неустроеву, стоят на месте. К ним приближается Илья Николаевич Молчун.

Молчун. Я вам не помешаю?

Ирина Константиновна. Ради Бога, пожалуйста, присоединяйтесь.

Молчун. Как самочувствие у молодёжи? Настроение какое?

Михаил Михайлович (сухо). Разное.

Молчун (приглядываясь). Что-то я смотрю, не слишком Вы веселы. Перестройка, демократия на дворе, а вы киснете.

Михаил Михайлович. Мы не киснем, мы думаем.

Молчун. И что же нового придумали? Мне говорили товарищи по работе… Вы, как принято сейчас выражаться, «тусуетесь» с Неустроевой. Ведь так, Михаил Михайлович? Неустроева… Что за дама неопределённого класса? Уж очень возвышенна, не по-пролетарски смотрит, двигается, говорит. Я сослепу не пойму: кто она? Чужая или всё же наша?

Ирина Константиновна. Она поэтесса.

Молчун. Ух!.. Вам в нашу бытность сказали бы на это! Даже произносить имя Ахматовой и Есенина считалось преступным. Это все равно, что пропагандировать развратницу и пропойца. О Цветаевой ничего слышно не было с тридцатых годов, только сейчас вдруг все заговорили, почти обожествили несчастную.

Вы спросите моих кафедральных подружек-комсомолочек сталинского призыва. Какие стихи они наизусть знали:

Организуй массовку летом,

Зимой экскурсию в музей,

Весной подписку на газету

Распространяй среди друзей.

Короче, будешь жить не хуже,

Себя работе посвятив.

И мы уверены, что мужа

Тебе заменит коллектив.

Это особые стихи, мировоззренческие, так сказать социалистические частушки. ( Ласково.) Они так одиноки, мои вечные комсомолочки, мои старые девочки. Душой болели за всё, что касается работы, недоедали и недосыпали, науку делали по ночам до первых петухов. О чём же болеете вы? Ведь на всем готовом, берёте от государства больше, чем даёте сами! Нет голода, разрухи. В чём дело?!

Михаил Михайлович. Душно очень, тесно. Что-то в основе мешает, не получается.

Молчун. Напрасно ребята. Ведь выходы есть. Смотрите, как молодежь активно организуется в клубы, партии. Какие смелые платформы! Попробуйте представить такое хотя бы лет пять назад. Это на сто процентов означало бы потерять сразу всё - и работу и друзей, а иногда и жизнь. Один ректор знакомый из-за одного такого вот (тогда конспиративного) клуба - взял да и помер. А сейчас какой простор… взять хотя бы нашу науку. Хочешь по Ленину, хочешь по Троцкому преподноси … Плюрализм!

Михаил Михайлович. Простите, уважаемый Илья Николаевич. Но это кубик «Рубика» можно крутить и, перестраивая части, составить. Нам с Ирой это давно не помогает.

Молчун (озадаченно). Нельзя попроще?

Михаил Михайлович. Попроще? Хорошо, попробую. Представьте себе, что на сарае, простом дровяном сарае огромными буквами выведена кем-то надпись – «Коммунизм», или нет, ближе – «Социализм». И все, открыв рот, смотрят, а заглянуть стесняются: так что же в сарае-то лежит…

Молчун (оглядываясь по сторонам). И всё же я вас, друзья, что-то не совсем понимаю.

Ирина Константиновна. Вот нам и не хочется Вас запутывать. Тем более что мы, да и еще Неустроева варимся, можно сказать, в собственном соку. А вон и она. Елена Борисовна, составьте компанию!

Молчун (отходя в сторону). Странная молодёжь. То ли ломать хотят, то ли строить, непонятно… Непонятно…

Все уходят.

Картина 4

Обшарпанная комната общежития, где живёт Неустроева. Она то сидит в кресле, то встаёт и ходит озабоченно по комнате. Иногда подходит к столу, вписывая в листок слова сочиняемых стихов. Затем берёт в руки листок и одна декламирует.

Неустроева (читает):

Это сон и не сон. Отдыхает душа.

Просто так - провалилась куда-то.

Я иду по тропинке одна не спеша.

Нет со мною ни мужа, ни брата.

Повторяет рассредоточено:

Ни друга, ни брата.

С надеждой:

Есть лишь он, кто не спит,

Думой тайною полн

Обо мне - лёгкой сердцем, рукою.

Эта память дороже прощальных молитв,

Тех, что я завещала с тоскою.

Повторяет упаднически:

Дороже прощальных молитв.

Вдруг тихо стучат в дверь, и, словно светопреставление, на пороге появляется высокий интеллигент в очках. Неустроева то открывает, то закрывает глаза, мотает из стороны в сторону головой и изумлённо смотрит на пришельца. Перед ней воочию главный герой её дум и стихов - московский физик Марк.

Марк. Здравствуй, Леночка.

Неустроева (не веря своим глазам). Марк?! Ты?! Зачем ты здесь? В наши-то дебри? Что же могло такое случиться?

Марк (неожиданно дерзко). А вот бросил всё и приехал. Просто так. Можно сказать, инкогнито.

Неустроева. Зачем? Ведь всё сгорело. Древние греки со времён Сократа не считали возможным войти второй раз в одну и ту же реку. (Горько шутит.) Хотя одна цыганка на улице мне предсказала, что я умру именно на твоих руках.

Марк (искренно). Я болен тобой! Ты - самое прекрасное и светлое человеческое существо. Я не могу без тебя! Когда мой брат, мой любимый брат свёл счёты с жизнью, я вдруг понял, что не могу без тебя. (Как в ознобе.) Мне холодно, слышишь. Как в могиле, холодно. Согрей меня, как и раньше.

Протягивает к Неустроевой руки. Она отстраняется.

Неустроева (с тоской). Я так изуродована твоим отсутствием! (Горестно.) Ты знаешь, к кому ты сейчас приехал? Я - дом, у которого рухнула вторая половина. Без взрыва, без кучи мусора, а осколки - в сердце!..

Пауза. Неустроева переключается на светлые воспоминания. Марк не отрываясь смотрит на неё.

Я вспоминаю нашу первую встречу в Московском университете. Ты вошёл тогда в мою аспирантскую келью, стал передо мной на колени и сказал, что я - сама любовь. Затем старомодно и долго ты ухаживал за мной. Мы ходили по улицам, «едва соприкоснувшись рукавами», мы пребывали в блаженной растерянности. Казалось, ауры над нашими головами сливались в одну-единственную, которая слушала и пела песню нежности.

Марк. А наши посиделки в крошечном, похожем на сарай в стиле «модерн» театре на Юго-западе? Ты помнишь Авилова? Теперь этот бывший работяга стал кумиром. Вся Москва у его ног. Хотя, это отнюдь не второй Высоцкий, как многие вначале подумали. Просто гениальный фанат своего дела. Я же всем им предпочитал Смоктуновского.

Неустроева. А «Маяковка», театр оперетты с легендарной, дающей свои последние спектакли Шмыгой…

Марк. А помнишь нашу поездку с друзьями в Питер? Белые ночи кружили головы. Тогда все началось… У меня!.. Как запой!..

Неустроева. А наши выезды в Большой? Как сейчас помню розы и шампанское в уюте летящего по Москве такси, вкус свежих солоноватых губ. Тогда нам было пятьдесят на двоих. Мы, словно дети, играли в счастье. А потом страсть - этот странный разбуженный зверь, поглотила и подчинила нас. Ты стал для меня единственным в мире мужчиной. Ты умел отдавать, а это качество гораздо более редкое, чем принято думать. Ты стал для меня водителем, лакмусовой бумагой, уровнем напряжения. Я и теперь именно та женщина, женщина от тебя. ( Задумчиво.) Знаешь, я до сих пор уверена, что главное - это не разумный брак, а эйфорическое состояние, когда любовью дышишь ты и весь мир.

Марк (в сторону). Господи! Что же я когда-то наделал?!..

Неустроева (продолжая с воодушевлением). Ты - свободна как птица. Но ты в паре! И вы смотрите на мир одними глазами.

Марк (в сторону). Какая экзальтированность! Я виноват!..

Неустроева (продолжает сентиментально). Так мы вместе становились поэтами.

Марк (в сторону). В типичном рафинированном сердцееде она видела поэта?! Н-да, это другие меня считали нахалом и даже агрессором, а с ней - любовь. Но я не думал, что она осталась на том самом уровне.

Неустроева. Помнишь нашу так и неоконченную поэму «Московский роман»? Ты был вдохновителем, я только рифмовала.

Читает сквозь слёзы радости:

Что значил для Елены ты?!

Поверь, что все мои мечты

Соединились в дне прекрасном,

Когда увидела тебя.

Ты посмотрел тогда шутя

На женщину в дешёвом платье…

И Бог раскрыл её объятья,

Сказав тебе: люби дитя!

Марк (продолжает, вспоминая с удивлением):

Я девочку дарил цветами,

Шампанским и икрой в Большом.

Пьянящий кубок пил глотками

И так сумел сказать притом:

«Елена будь! Свети как солнце,

Как солнце вечно на Земле!»

В моё застывшее оконце

Пробился света луч во тьме.

Страстно целует Неустроеву, поднимает на руки и кружит по комнате.

Солнце жизни моей! Моя вечная нежность!

Неустроева (нежно обнимая его за шею):

Благословенны откровенья,

Которые пришли в тот час,

Когда увидела в свеченье

Твой римский профиль и анфас.

Вмиг из дешёвого, наряда,

В котором нищенкой брела,

Любовь, рванувшись без огляда,

Розаном вечным расцвела.

И, повторяя Маргариты

Полёт победный над Москвой,

Светясь, парила я открыто

Над переменчивой молвой.

Раскачиваются из стороны в сторону. Счастливы как дети. Марк выводит Елену на середину комнаты и победно поднимает её руку вверх в своей.

Марк. Да! Это чудо, что Природа

Взяла над суетой права.

Бог создал женщину, не моду.

Работа Мастера жива!

Целуются. Пауза.

Постепенно Неустроева выходит из эйфории и возвращается к действительности.

Неустроева. Да, я довольна Мастером, даже благодарна ему. Я действительно состоялась, пусть лишь на два года. Как поёт великая Пугачёва, в жизни некоторых такое продолжается вообще не более трёх дней.

Марк (несколько цинично). Они просто спешат. Я не спешил никогда, зная, что финал один, что продолжения не последует.

Неустроева. Потому что с определённого момента брали вверх каноны, через которые ты переступать уже не смел. (Пауза.) Тогда я не знала, что ты так повязан с детства. Уже через год после нашего знакомства ты начал меняться: искусственно радоваться и огорчаться, незримо растаптывая даже ростки чувств. Я понимала, что ты уходил…

Марк (с горечью). Прошу тебя. Не надо об этом. Пойми, я не мог порвать с родителями. Я был нищим и боялся остаться без будущего. Да, тогда я не мог представить себя без Москвы, без Таганки. Прости меня, но мне казалось это самоубийством.

Неустроева. И ты пытался устроиться так, как желали они. А меня ты лишал будущего. Наш союз был обречен. Ну, а любовь?.. Её можно найти на улице, как тебе советовал твой отец.

Марк (с пафосом). В этой стране гибнет всё. Задушена даже свобода выбора, свобода любви. Мы как подопытные кролики, вечные жертвы обстоятельств.

Неустроева (иронично). Страна - не жена. Её не выбирают.

Марк. Я выбрал. Америку. Ты поехала бы со мной в Америку?!

Неустроева. Ты шутишь?! Покинуть Родину, место своей жизни, общения и культуры, своего определения…

Марк. О, кажется - назревает дискуссия. А мне в ночь ехать на работу в Москву. К сожалению. Но я скоро вернусь. Пока?!

Неожиданно раздаётся стук в дверь, за которой Зелепукин.

Неустроева. До встречи, Марк. Нас в очередной раз выследил тот, от кого поистине зависят судьбы начавшейся перестройки!

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ II

Картина 1

Поэтический кружок «Перестройка». Собрались поэты демократического направления. Среди них Илья Глазов, Роман Болтовский и Влад Корнеев. С ними Елена Неустроева. Все ждут Семёна Семёновича Заложникова - председателя партии «Демократическая Россия». Председательствует поэт-шестидесятник Роман Болтовский.

Болтовский. Ну, что ж, друзья мои, пора начинать. Имя Болтовского обрекает меня на словесную казуистику. Поэтому позвольте открыть заседание нашего литературного кружка.

Мы здесь потому, что мы истинные демократы, не требующие ничего за свой чёрный неблагодарный хлеб. Что ты думаешь, Илья, по этому поводу?

Глазов. Мне двадцать пять и мне трудно сверять свои часы с вашими, Роман Глебович. Я только не хотел бы возврата к винтикам и колесикам, в мир господ и рабов, дешёвых демагогов «застольной» эпохи. Я просто поэт! Понимаете? Без всяких двойных стандартов. Ты, Влад, меня понимаешь?

Корнеев (развязно-иронически). Слышащие да услышат, видящие да узрят! Не ссорьтесь, друзья. Вчера был ты (показывает на Болтовского), а завтра я! Но сегодня мы вместе, так что по рукам, по рукам!

Поэты кладут руки одну на другую.

Корнеев (добродушно). Елена Борисовна! Разбейте наш мальчишник.

Неустроева. С удовольствием. (Разбивает их руки ударом своих.) Сейчас на презентацию должны подойти мои товарищи по работе Востребовы. Это молодая супружеская пара, два года назад окончившая МГУ. С ними интересно общаться. Миша – впередсмотрящий рулевой, кормчий. Ира – жена и соратница. Так что, демократы-поэты, не ударьте в грязь лицом перед демократами-учёными. А что, «деморос» Семён Заложников действительно должен быть сегодня с нами?!

Болтовский (скептически). Ещё одним болтуном будет больше.

Глазов. Я на вашем месте не стал бы так вот и на тех и про этих. Почему, Роман Глебович, вы думаете, что Заложников это обычный демагог в отличие от вас, так сказать, истинного демократа?

Болтовский. Если не хуже.

Корнеев (говорит слегка пьяным голосом). Демагоги… Демократы… Члены движений и партий… А, ну их всех к лешему!! Есенину не надо было вступать в ВКП(б), он и без того был Есениным! И он не побоялся писать «Русь кабацкую».

Вот и я… пришёл сюда, что называется «подшофе». Не побоялся… зная, что Горбачёв даже виноградники уничтожил. Сейчас новый тип репрессий - за запах изо рта. Для этого заграницей купили счётчики… ух, как всех напугали! Ужас! Люди летят с должности за рюмку, даже у нас в провинции уже «уходили» стольких…

(Пауза)

Но сегодня презентация нашего совместного сборника, и я хочу, чтобы всё было по-русски. Как всегда!

Ведь это такое событие в стенах нашей «Перестройки»! Пришлось ночью работать, грузить вагоны, чтобы оплатить эти страницы бесчисленных мук и мытарств. Ребята, давай стихи!

Неустроева (приподнято). Начнём с самых молодых дарований. Илья, твои «Утомлённые солнцем» ждут своего часа. Тебе первое слово.

Глазов (несколько горько-саркастически и пафосно):

Утомлённые солнцем

Утомлённые солнцем…

Эта фраза в России

Звучит колокольцем.

Это магия духа

Российской гордыни.

Русским быть - это счастье!

Равносильно святыне.

Быть рабом бестолковым

У господ непричастных?!

Горше нет пресняковых,

Слаще нет твердовластья!

Мы «морозовы» дети,

Всех страстей опохмелье.

Ущемлённые солнцем.

Утомлённые тленьем!

Не стуча в дверь, во время чтения входят Семён Семёнович Заложников, Востребовы и аплодируют.

Заложников. Браво! От «деморосов» виват! Прошу, продолжайте.

Востребовы. Продолжайте, мы просим.

Все дружно аплодируют.

Корнеев (резко). Сама «Демократическая Россия» к нам в гости?! Тогда ударим по «тузам»! Моим «Красным колесом»…

Начинает читать, отчаянно жестикулируя. Он в ударе.

Ты мчишься в облаке

Чёрном.

Всех злых духов вскормившее кровью.

А жонглирует на колесе

Дьявол в кепке и чёрном плаще.

Жил когда-то таинственный Парвус –

Разогнал революции парус.

Но не думал предтеча

И все -

Ни о чёртовом том колесе,

Ни о дьяволе том,

Что точь-в-точь…

Обратит свет небесный

В кровь-ночь.

Колесо без жонглёра

Давно.

Ну, а черни…

Ей нужно вино –

Не причастья!

Ни горстка земли

Для костей жутких,-

Только крови!

Заложников. Сильные стихи. Большевики действительно пришли к власти на демократических лозунгах. Но сейчас другое время и современные демократы - это не фанатики и варвары, которые уничтожили Россию. Мы цивилизованные парламентарии!

Неустроева. Ребята, мы погружаемся во мрак. Нельзя ли повеселее? Как-никак сегодня презентация первого «перестроечного» сборника. Пошли за стол!

Картина 2

В комнате, куда переходят собравшиеся, - «стол», на котором стоит водка и скромная закуска. Все усаживаются.

Болтовский (открывая бутылку). Извините, чем богаты, тем и рады. Водка, да селёдка, да солёные огурцы. Не хватило времени съездить в Москву за колбасой. Что ни говори, четыре часа на электричке только в один конец. Но не обессудьте, гости дорогие, за успех!

Все пьют и закусывают.

Глазов (указывая на стол и разводя руками). Да, вот в этом и состоит вся наша цивилизация. Даже селедку пришлось через ресторан доставать. Но дело не в бытовых частностях, а, как сейчас принято говорить, общих негативных тенденциях, приведших к загниванию… Только вот не пойму чего? Развитого социализма или казарменного коммунизма?!!

Михаил Михайлович. Не только вы, поэты, но и мы, историки-профессионалы, весь народ давно превратились в полнейшего информационного идиота. Наверно, всё же был короткий период просветления, который можно сравнить со свежестью наступающей весны. Я говорю об эпохе славных шестидесятых. Я задаю себе всегда вопрос: ну, как это они, «шестидесятники», осмелились быть другими?!

Болтовский. Да, перепахало нашего брата здорово. Впрочем, мы, шестидесятники, дети «оттепели», как нас еще называют, не были такими уж ангелами, бросались из крайности в крайность. Перед вами (показывает на себя) один из них. Кто-то из нас в семидесятые уже оказался за кордоном. Это после позорного процесса над Синявским и Даниэлем, в шестьдесят шестом.

Я слабак! Я струсил тогда, пожелавши остаться «хомо советикусом», испугавшись обвинения в диссидентстве. Я остался среди тех, кого кормили за то, что они молчали.

Но и моя негласная подпись стояла в их защиту! Уверяю вас, что я был в числе семисот «подписантов». Вот мой манифест к советским поэтам, начиная с Бедного и Маяковского, считавшихся и считающихся пророками.

Встаёт и с горечью начинает читать с рюмкой в руке.

Пророкам поэзии

Вы отреклись от Бога

Люди пустого Неба.

Чахнут церквушки убого

Как закрома без хлеба.

Храмы без колоколен -

Уж, не хлыстовства ль, блажь?!

Дьявол вполне доволен

Тем духоборцем - наш!

Челядь вся тоже наша,

Славных писак семья.

Боже! Спаси их души -

Ведь пропадают зря!

С дыркою в сердце лягут

Или в петле сойдут.

Дьявол цену укажет

За окаянство пут.

Вы, той Руси пророки,

В тяжкий для дома час

Уж соберите крохи

Веры, чтоб грела нас.

Из преисподней встаньте

И, заклеймив позор, -

Тот от пустого Неба, -

Сядьте за правый стол!

Выпивает. Садится.

Это я написал двадцать лет назад. Так что видите, я не только болтал, но хоть что-то да и понимал. Так что не судите Болтовского слишком строго.

Сейчас все заговорили о вере в Бога. Раньше таких считали сумасшедшими. Дело личное. Я столько надежд утратил, что поверить уже не смогу никому…

Заложников (отеческим тоном). Напрасно, напрасно, друг мой. Это - социальный пессимизм. Мне тридцать пять и я моложе вас. За плечами - работа рабочего, дальше - от станка в институт, комсомольская деятельность и даже незаконченная диссертация. Я её специально забросил ради второй «жены» - политики. Когда ты выходишь к людям со словом, а их сотни и сотни лиц, то чувствуешь себя великим - ты «над», ты паришь над толпой, ты бог! Это головокружение, понимаете?!

Корнеев. Господи Иисусе (шутливо открещивается), с кем мы, оказывается, сидим! Да вы кукольник!

Михаил Михайлович. И вам, господин деморос, не стыдно? Неужели вы, нынешний народный депутат и трибун, не можете понять, что ваше теперешнее время так же пройдёт, как то, комсомольское, а народу от этого ни тепло, ни холодно не станет.

Заложников (в полной уверенности непогрешимости своих взглядов и поступков). Не верю, что пройдёт. Не думаю также, что голый прагматизм и расчёт возобладают над гуманизмом. Сейчас стремительно растёт авторитет Ельцина Бориса Николаевича, а он не допустит реванша правых сил. Это народный вождь, удесятерённый Емельян Пугачёв. В электричках и поездах собираются подписи за него. Вся Россия пойдёт за ним! Горбачёв только начал раскачивать, а этот пойдёт до конца, разломает всё! В двадцать первый век мы войдём без партийной номенклатуры!

Михаил Михайлович (язвительно). Точнее – без старого состава, который перекочует на кладбище. А новый перекрасится. Правые окажутся левыми, левые правыми. Ать-два, ать-два… Направо, налево! Ну, командуйте сами, господин кукольник. Что Вам мешает, Заложников, ну, дальше!..

Заложников (принципиально обиженно). Говоря без ложной скромности, я действительно люблю управлять массой, и в этом смысле я кукловод, правда, местного значения, так сказать провинциального уровня. Но позвольте заметить: я местный кукольник и у меня есть сердце. Поэтому я среди вас, так сказать, концентрированной в слове духовности.

Глазов (возмущённо). Ну, это как-то очень, очень книжно. Надчеловечески. Хотя, извиняюсь заранее, возможно, это и есть философия власти. Вы и имён-то наших не знаете и уж точно, не запомните. Вам важно представительство себя среди нас. Мы для Вас - общее лицо, некий духовный социум. Помилуйте, зачем Вам этот суррогат? Что общего с жизнью? С каждым из нас?

Заложников. Позвольте, а как же… идея?!

Глазов. Ах!.. Идея, Семён Семёнович. (Поднимает руки над головой в негодовании.) Лена! Стихи!!! А то мы сейчас задохнёмся.

Ирина Константиновна. Постойте, к нам кто-то рубится, разве вы не слышите, как ломятся. Я пойду открывать, а вы переходите опять в поэтическую гостиную, а то скоро всем здесь тесно станет, я предчувствую.

Все постепенно уходят.

Картина 3

В поэтическую гостиную, куда собираются приглашённые гости поэтов, не здороваясь, входят член общества «Память», известный в городе антисемит Нахрапка и ведёт под руку престарелого поэта-ветерана Натерпелова.

Нахрапка (бесцеремонно). Мы по объявлению, прошу дать место.

Старому поэту Болтовский предлагает кресло. Нахрапка стоит рядом и изучающе на всех смотрит.

Нахрапка. Не помешаем, надеюсь? Нас приглашали, приглашали…

Все недоумевающе переглядываются в некотором смятении. Ирина Константиновна, желая вывести ситуацию из тупика и как бы не реагируя на случившееся, стремится продолжить вечер.

Ирина Константиновна. Елена Борисовна! Я мечтала вас послушать. После наших серых научно-коммунистических буден так хочется романтики. Прошу Вас. Плиз!

Неустроева. Что я могу почитать? От политики уже тошнит… (Пауза). Позвольте о вечном. О любви.

Вдохновенно читает.

Я рисую тебя на обрывках дорог,

Все такого же тонкого мага.

И все беды невзрачны, когда между строк

Чую лёгкость привычного шага.

Вновь тебя я окликну, прижму горячей,

Опалю зноем давним и терпким.

Как от солнца чарующих душу лучей

Вновь ты станешь красивым и крепким.

Мы в одном. Ты пойми, ты меня написал.

Я твоё сочиненье в дороге

И храню то кольцо. В нём заветный кристалл,

Что меня доведёт до порога.

Заложников (оживляясь). Да! Это уж действительно романтика. Хотя, чертовски талантливо. Невероятно, но душа оттаивает… А можно ещё? В эти минуты я хочу быть только зрителем, поклонником, искренним поклонником. Прошу ещё.

Неустроева (отрешённо):

Не говорю ни слова,

А комкаю в крови платок.

Гортанью все ж изображая слово,

Хотя бы просто так. Но в толк…

Я не возьму… Болезнь моя случайна

Или пророчеств сбывшихся виток?!

На мне лежит печатью скрытой тайна.

И не найти к ней ключ! И всё ж платок…

Так выдаёт судьбы обетованья,

Что на скрижалях вечности горят.

Там все слова и все мои признанья.

И мук немых печальный гордый взгляд.

Ирина Константиновна. Это и есть искра Божия. Наша поэтесса, наша будущая слава. Спасибо, Лена.

Подходит и по-христиански целует ее в щеки. Михаил Михайлович вслед за нею учтиво целует руку Неустроевой.

Михаил Михайлович. Это было замечательно!

Вдруг происходит неожиданное. Встаёт Натерпелов, бьёт себя в грудь, говорит громким голосом, обводя всех страдающими глазами.

Натерпелов. Позвольте и мне, господа демократы, слово сказать. Только прошу не перебивать!

Вот эта дама (указывает на Неустроеву) от сердца пишет, от чистой души. А вот Вы (указывает на Болтовского) не от души пишите, я Вас читал. (Далее горестно выкрикивая.) Почему я не могу никуда пробиться?! Я, русский Иван, ветеран войны, разве не заслужил такое право? Куда ни обращусь, никто не печатает, перестали пускать и разговаривать. Я должен быть принят и понят народом, слышите, должен! (Как заведённый.) Дайте мне возможность быть самим собой… Дайте мне возможность быть самим собой!..

Обессиленный, садится в кресло.

Нахрапка. Иван Иванович! Давайте Вашу рукопись, я помогу Вам!

Нахрапка берёт из трясущихся рук стихи и пытается разобраться в почерке. Начинает маловыразительно читать:

В России весна наступает…

Натерпелов (вскакивает и нервозно вырывает стихи из рук Нахрапки). Дай сюда! Разве так читают?!

Голосом, в который вкладывает все имеющиеся силы, Натерпелов начинает читать стихи о весне.

В России весна наступает.

Подснежников ворох несу.

А сердце и ноет и тает,

Почувствовав леса красу.

В картинах грачей перелётных

И дворик саврасовский чту.

Но этих - живых и залётных –

Люблю как Отчизны мечту.

Весна наступает в России,

Весна к нам сегодня спешит.

Глаза голубые большие

Я вижу над светом ланит.

Весна! Ты идёшь ко мне в гости.

Уж семьдесят лет позади.

Сжимаю тяжёлые горсти

Крестом на усталой груди…

Неожиданно обрывает чтение и, закрыв лицо руками, тяжко вздыхая, опускается в кресло.

Глазов (вполголоса сокрушённо). Простите, но я в восьмом классе так рифмовал. Всё же я рад, что из-за контузии Вы плохо слышите, о чём я сейчас говорю.

Нахрапка (грозно). Послушайте, Вы! Мальчик-поэт! Перед Вами русский ветеран, а Вы ему рот затыкаете. Святая обязанность народа стоять на страже границ своей национальной индивидуальности. Вы же с издевательством и иронией отозвались о русском патриоте, выразившись в духе еврейской ассимиляции и космополитизма. Вы здесь все не даёте и не дадите Ивану Ивановичу закончить читать поэму, так как не желаете чувствовать тайные силы русского народного гения.

Повторяю, я пришёл сюда просто по объявлению. И вижу, как Вы относитесь к русской культуре.

Глазов (с нескрываемым сарказмом). Ах, Господи, ну какие же мы чистокровные, полукровки и иже с нами - отступники, грешники. Но что-то и у Вас, господин Нахрапка, с логикой туговато. И у всей этой вашей «Памяти».

Насколько я осведомлён, вы, «памятники», призываете к христианизации. Но в своей зоологической ненависти к евреям, а подчас просто к нерусским фамилиям, Вы забываете, что сам Иисус Христос происходил из дома Давидова. Да и вся история христианства своими корнями уходит в иудаизм. Это его органичная веточка. Ведь в Библии есть еще и Ветхий Завет. Читали? Вы как-то стараетесь не замечать, что еврейкой была Дева Мария - мать Христа. И одиннадцать апостолов были тоже евреями. Что же, по-вашему, это евреи специально придумали Библию и Христа для порабощения русских? Абсурд?! Это же ваши святыни, которым поклоняетесь и помощь получаете…

Нахрапка (грубо, с натиском). А ты тут не философствуй. Подумаешь, нашелся знаток!.. Уверен, что и среди вашей дерьмократической размазни найдутся те, кто хоть что-то стоит, и мы отстоим вместе русский народ. Вот наш манифест, вот наша программа.

Достаёт из внутреннего кармана пиджака две брошюры и машет ими перед лицами собравшихся.

Вот здесь всё написано чёрным по белому. Вся философия!

Все отстраняются от наступающего Нахрапки.

Болтовский (растерянно). Доболтались. Антисемиты одной ногой дверь открывают, манифестами по патлам бьют.

Михаил Михайлович. Простите, но мой гражданский долг сказать свое слово. В противном случае как историк я не буду стоить и ломанного гроша.

Пауза.

Я не могу выступать от имени всего русского народа, но это самый толерантный в мире народ. Удивительная широта и духовность россов, их терпение и мужество, отзывчивость и самоотверженность из столетия в столетие являлись и являются основой жизнеспособности огромной империи. Поэтому пропаганда антисемитизма, вообще любой ксенофобии не на пользу, а во вред русскому народу. Вслед за националистическими выхлопами грядут расколы, войны, распад. Отчего, хочу спросить, Вы, господин Нахрапка, так не любите русский народ?!

Нахрапка (угрожающе). Что ты сказал?!! Повтори, космополит, повтори, апостол марксистского прихода, повтори, русофоб!.. Ах, морда, хоть и русская!

Пытается напасть на ученого с кулаками, но между ними оказывается жена Востребова, которая грудью становится на защиту мужа.

Ирина Константиновна (умоляюще). Это невозможно. Разве можно упрекать кого-либо в его рождении? (Обращается к Заложникову.) Семён Семёнович, скажите Вы, остановите всё это, наконец.

Заложников (притворно). А просто нам надо всем перестраиваться, думать трезво головой. Вот тогда наступит национальный мир. Это я вам всем как интернационалист говорю.

Я корней не знаю, я изучаю системы и подходы. В данный момент мне очень хочется помочь Востребовым и Неустроевой в их кафедральной чехарде. Отжившая, но существующая на этой кафедре система их давит и угнетает, не это интересно, так сказать, текущий для демократии в сфере идеологии момент.

Михаил Михайлович. Простите, но нам не нужна ваша опека. Мы на кафедре как-нибудь сами справимся, да я и не приму вашего участия. (Смотрит на Заложникова жёстко.) Сегодня не Вы ли из интернациональной солидарности пригласили сюда Нахрапку из «Памяти» под «зонтиком» инвалида Натерпелова?

Заложников (с лукавством). Ну, что Вы? За кого меня принимаете? Я только недавно заметил этого приземистого человечка, торгующего у нашего штаба литературой. А потом, национал-патриотизм в такой многонациональной стране как Россия - это несерьёзно. Я даже голову над этим не ломаю, потому что, кроме дополнительной болтовни, это ни во что не выльется. У нас, демократов, слишком много дел, чтобы заниматься чепухой.

Михаил Михайлович. Как просто! Я Вам не верю, Заложников. И никто Вам здесь не поверит. С лёгкой руки таких, как Вы, Россию ожидают не лучшие времена! (Берёт за руку свою жену.) Мы уходим, Елена Борисовна. Как Вы?

Нахрапка (неожиданно галантно). Останьтесь! Вы же интересная женщина. Я Вас только сейчас разглядел. Нельзя ли нам встретиться ещё раз?

Неустроева (не обращая внимания на Нахрапку). Пожалуй, и я с Вами. Прощайте.

Уходят.

Картина 4

Кабинет и.о. зав. кафедрой. Она сосредоточенно заполняет какие-то бумаги. Нажимает сигнальную кнопку и вызывает лаборантку.

Белогашина (ласково). Как здоровье, Зея? Анализы сдали?

Зея. Да, Розалия Скорпионовна.

Белогашина. Каковы результаты? Зея. Ещё неизвестно.

Белогашина. Уверена, что всё будет хорошо. Что нового на кафедре?

Зея. Очень странно ведёт себя Неустроева. Недавно, именно три дня назад, Вы как обычно отчитывали преподавателей за недисциплинированность. Когда же Вы вышли, она совещалась с нашими милыми супругами. Кажется, она сказала (я забыла записать), а нормальны ли Вы психически? Не больны ли Вы? А Ирина Константиновна вроде сказала: «Она в целом нормальна, хотя иногда не ведает, что творит». А Михаил Михайлович вроде бы сказал: ей просто необходим хороший папа и хороший ремень.

Белогашина. Что? Что!!! Что ты плетёшь?! Какой папа?! Какой ремень!

Зея (испуганно). Так я слышала.

Белогашина (в сердцах). Идите и занимайтесь своей непосредственной работой. Пригласите ко мне в понедельник моих заместителей.

Зея. Слушаюсь.

Лаборантка уходит.

Белогашина (про себя). Эта Неустроева будет стоить мне головы. Уже с ней молодые преподаватели… А стать полновластной заведующей хочется. Сколько лет в заместителях ходила, а вот теперь появились ступенька и та может уплыть. Как ни суди, ни ряди, а руководить легче, чем подчиняться, ну, посмотрим.

Набирает телефонный номер парткома и звонит к Гадюниной.

Можно просить Гадюнину Земфиру Пантелеевну? Земфира Пантелеевна? Здравствуйте, моя дорогая. Вы на взлёте, милая? (Пауза.) Да, оставлять родной партком непросто. А сколько лет сотрудничества, совместная социологическая лаборатория. Да, кафедра в Вашем лице теряет верного друга… (Пауза.) Что?! И обком нам будет идти навстречу? Спасибо. Но это в будущем. А потом – мы люди скромные.

У меня к Вам совершенно незначительная просьба. Знаете, одна паршивая овца стадо портит. Так и у нас. Вы правильно догадались. Ах!.. Как хочется перестройки, а не перестрелки. Главное, не допустить оппозиции. Кстати, Неустроева читает завтра лекцию у Вас в парткабинете. Я прошу Вас! О подробностях не по телефону. Хорошо, сейчас же выезжаю… очень надеюсь на Вас. Вы человек редкий, опытный, а в Ваших необычайных душевных способностях я никогда не сомневалась.

Кладёт трубку и некоторое время сидит на месте, обдумывая интригу. Вызывает лаборантку.

Зея, на моё место, пожалуйста. Я на 2 часа отъеду к Земфире Пантелеевне. Но об этом не должна знать ни одна живая душа, поняли?! Вы же принимайте звонки, и, пожалуйста, не забывайте всё записывать.

Белогашина спешно уходит. Злобина, сбрасывая маску «слуги», развязно садится в её кресло, обезьянничает. То парадирует свою начальницу, надевая её очки и жестикулируя, то, наконец, усаживается в позу «девочки» из ресторана и звонит своей подруге.

Зея (на обычном уличном жаргоне). Алиса? Ты меня хорошо слышишь? Как там дела у нашей общей знакомой. По тому, как она вела себя позавчера в гостях, я поняла, что она своего добьётся. Почему я так поняла? Потому что он уже там был готов. Провожал? Уже добилась? Я так и знала. Вот везет некоторым.

Я недавно ревела. Опять моя «скорпиониха» на меня наорала. Она меня с этой Неустроевой затрахала. Поручает с утра всякие задания насчёт нашей троицы. Вы, говорит, обязаны отслеживать эту банду каждый день. А однажды мне: «Вы к утру такая измятая приходите, как с ночной смены». Ты, представляешь, Алиса, старуха, а как, гад, просекает, гад. Плевать я хотела на неё и её бездельников. Ну, что я в свои 25 лет могу объяснить 65-летним дедушкам и бабушкам. Они свои очки оставляют, слуховые аппараты. Я ей как-то сказала, а она мне: «Занимайтесь своим делом, а то мне скоро из-за вашей невоспитанности трудно будет контактировать с партийными инстанциями». Ты понимаешь, Алиса? Там их детки работают. В друзья её себе не берут, но иногда замечают.

Осточертело всё! Знаешь, открывается кооператив неподалёку (оглядывается по сторонам и приглушённо) …один мой петух обещал мне там полставки сделать. А то валяйся здесь под ногами за сотню. Почему совсем не ухожу? Не могу объяснить. Нет, дело не в руководстве. Точка опоры, что ли… Или привычка… Ну, всё, моя закадычная, кажется, кто-то у двери.

Заглядывает Илья Николаевич Молчун.

Зея . Здравствуйте, многоуважаемый Илья Николаевич.

Молчун. Приветствую Вас, Зеечка. Где Розалия Скорпионовна?

Зея. Она у Гадюниной. Проводят совместные социологические исследования.

Молчун. В мою бытность заведующим об этом отчитывались перед коллективом, публиковались итоги, хотя сама социология была, так сказать, в зачаточном состоянии.

Зея. Вы, правы, Илья Николаевич. Кажется, все материалы преподаватели сдают в партком предприятия, предварительно беседуя с Гадюниной.

Молчун. А кафедре есть от этого непосредственная польза?

Зея. Организационно-опосредованная, как считает Розалия Скорпионовна.

Молчун (уходя в сторону). Странно. Непонятно. Всё с ног на голову. Да! В смутное время мы живём!!!

Уходит.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ III

Картина 1

Неустроева «одиночит» в своей комнате в общежитии. Пьёт наспех чай с печеньем. Нервно постоянно помешивает ложечкой в стакане. Потом начинает что-то писать.

Неустроева. Не идут стихи. Займемся плановой подготовкой. Состояние как перед грозой, назревает, но никак не прорвёт.

Кто-то деликатно стучит в дверь.

Неустроева. Войдите, открыто.

Входит Марк с букетом цветов.

Марк. Ну, здравствуй, моя радость. (Протягивает ей цветы и нежно целует.) Леночка, наконец-то я вырвался и добрался до тебя. Я становлюсь похожим на пингвина, что ищет прежнюю подругу, любовь и верность пронеся через арктические вьюги и ледниковые моря. Старая любовь не ржавеет!

Неустроева. К сожалению, в нашем распоряжении только час. Труба зовёт.

Марк (иронично). Пусть час, но с тобой.

Неустроева (философски). Знаешь, за время после нашей встречи я долго и упорно думала над тем, что есть я, ты, что есть всё. Но не нашла не только пути или выхода, вообще никакого просвета. Каюсь, но я пленница сложившихся стереотипов.

Марк. Я в это не верю! И готов повторить своё предложение. Да, об Америке. (Пауза). Послушай, может быть, ты боишься осуждения?! Но ведь везде живут люди. Земля – единый дом. И каждый человек имеет право в нём перемещаться и не презираться за это.

Неустроева как потерянная садится на стул. Обессиленно опускает руки, глаза уставлены в одну точку.

Неустроева (страдальчески). Что мне делать? Мне так плохо…

Марк (подаёт ей стакан воды). Ну… успокойся. Я не давал повода для такого стресса. Приди в себя и выслушай исповедь молодого человека с седой душой.

В мире, который стал нашим общим достоянием, накопилось так много догм, неоспоримых ценностей, что мы полагаем, что можем навязывать другим наши фальшивые сентенции. Это вроде как первобытный ритуал, где есть все компоненты: круговая порука, кровная месть, запреты и смирение.

Признаюсь, я всегда был больше жестоким, чем сентиментальным. Наверно, это школа отца, который учил: ты должен быть хотя бы на одну голову выше остальных. Чтобы получить в этой жизни «хорошо» или «отлично», тебе придётся знать или уметь на девять-десять баллов. Ты обязан иметь именно такой уровень, чтобы выжить. В противном случае свои тебя будут недооценивать, чужие – уничтожать.

Когда я увидел тебя, то поклялся самому себе, что создам из наших отношений солнечный остров, на котором будет царить только Любовь. Видимо, нежность тогда достигает своей вершины, когда она зажата в тиски жестокости. (Пауза) Но я переоценил себя и судьбу, думая, что солнечная дорожка счастья, проложенная нами, не оборвется на виртуальном уровне.(С горечью). Я обманул сам себя. Без тебя я начал утрачивать ощущение счастья. И сейчас, когда со мной нет моего несчастного брата, у меня, кажется, не осталось ни островов, ни даже национальности… Мне везде холодно! Самое дорогое, что пока ещё есть это ты.

Теперь, что касается семьи. Это тоже любовь, только в другом качественном и количественном измерении - каждодневных реальностей совместной жизни. Любовь, связывающая семейными узами, - это живое чувство, которое, словно лунные фазы, нарастает и убывает. Очень редко концентрируется. (Иронично.) Тогда из солнечной тебе придётся стать лунной женщиной, льющей холодный и осмысленный свет. Жаль, но это было бы логично.

Неустроева (в тон ему). Если я перелечу с Солнца на Луну и осмысленно начну смывать отрешённость с души и тела, то очень скоро осознаю своё бесконечное одиночество. Я устану от него и опущусь, наконец, на грешную землю. Но я хочу сделать это без тебя, одна. Ведь ты меня любишь только солнечной, а если я вдруг перестану ею быть, даже не разобравшись, ты уйдешь навсегда. Это смерть.

Ну, а если говорить не о космосе, а просто о жизни, то ты должен понять меня правильно. Я не раба, а ты не мой господин. Я никогда на самом деле не смогу подчиниться никаким рамкам и канонам. Свои привязанности я выбираю сама. И, что кривить душой, мы же абсолютно разные во всём. Не забывай, что ты талантливый физик, а моя почва - другая. И что только нас соединяло?

Марк (резко). Не говори так! Это жестоко! Уверяю тебя, идеологическая почва -античеловечна. Ты рождена для света, а занимаешься мертвечиной.

Неустроева (резко). Это ты беспощаден. Возможно, моя работа - это иллюзия, но оставь хотя бы её, оставь её мне.

Марк. Преступная иллюзия. По отношению к другим и к себе. Ну, что тебя, проповедующую марксизм-ленинизм, ожидает здесь?! По десять-пятнадцать лет люди живут вот в этих общежитиях с тараканами и клопами вместе. Здесь же вырастают их дети, знающие пятачок комнаты и асфальтовую дорожку перед домом. Леночка, неужели смысл твоей жизни сведётся к тому, чтобы прививать этим слепым, как и их родители, детям любовь к призрачным идеалам? Этот искусственный мир рухнет, как гнилая хибара, выстроенная на песке.

Неустроева. Я чувствую, ты остался по-прежнему моим самым жёстким оппонентом. Ты и сейчас вызываешь меня на бой, издеваясь над моими потугами реанимировать отживающий мир.

Пауза.

Но общение с ним тем и желанно, что он познаётся в разности. Ты мне и дорог ещё тем, что ты - другой. Наверно, этим интересна и Америка.

Марк. Эту страну я знаю и люблю с детства. В нашей квартире одна комната принадлежала целиком и полностью Америке. Часто я ночами не выходил из неё, фанатически глотая книги и журналы об этой удивительной стране. Это совершенно другая планета с противоположными измерениями жизни физически таких же, как мы, людей.

В последние годы отец откуда-то приносил плёнки, на которых я узнавал лица совершенно незнакомых мне людей. Они мне были ближе, успокаивали. Они не были искажены внутренним страхом, который убивает взгляд, делает его мёртвым, Ты не представляешь, насколько это ужасно…

Неустроева (растерянно). Я и подумать не могла, что ты можешь быть таким. Ты дарил мне только радость, а об этой твоей внутренней боли я даже не подозревала.

И все же для меня свобода в жизни, свобода в любви - это мечта, тот горний мир, который теперь только в стихах. Действительность ужасна. Правда лишь в десяти заповедях. Нам же остается - не изменять своим моральным принципам.

Марк. А разве аморальным является предложение выйти за меня замуж и разделить человеческую судьбу?

Неустроева. Ты всё же напрасно думаешь, что я осталась в том времени. Просто за формой каждый видит своё содержание. Ты просишь меня предать Россию, а твоё предложение я расцениваю лишь как предлог. Повторяю, мой путь иной. И у меня есть единомышленники.

Марк. Если Ваше содержание станет очередной надчеловеческой истиной, то я заранее предупреждаю - Вы идёте по порочному кругу! Идеалисты! Идя на поводу почти юношеского максимализма, Вы втайне ждёте великой победы великого движения. А разве опыт не учит, как быстро победа разлагает победителей, делает их кровожадными.

Неустроева. Будем действовать, а история нас рассудит.

Марк, покачнувшись, едва стоит на ногах, цепляясь рукой за спинку стула.

Марк (сдавлено). Мне больно, Леночка. Я чувствую, что теперь ты уходишь от меня. Приостановись… не торопись так скоро.

Неустроева (испуганно). Марк, что с тобой?.. Тебе плохо? Я сказала что-то не так? Обидела тебя?..

Марк (взяв себя в руки). Ничего, Я в порядке. Я просто думаю, что можно много, очень много заработать на разрушении. И такие деятели без Вас, я надеюсь, найдутся. Но пытаться утвердить новую цивилизацию - это вращение целых поколений в противоположенных направлениях, И если не удастся прийти к общему мнению, то развалится фундамент человеческого сообщества.

(Пауза.) Меня вовсе не тянет любой ценой возрождать то или иное «правое» дело. Я спрашиваю только: по плечу ли нам в одиночку одолеть судьбу? Или мы пойдём вместе или так и расстанемся, не оставив на память о себе ничего, кроме запоздалого раскаяния… Нам нужен не просто ответ, а решение. Это как исцеление, прерванный, но возобновленный полет… на тот затерянный остров.

Неустроева (полуиронично). Это значит, что уже через месяц мы попытаемся изменить те приёмы, пути, по которым вместе когда-то искали истину. Приоритет общечеловеческих ценностей стоит того. Я за консенсус! Кстати, именно об этом у меня через четверть часа лекция в институте. Так что – вперёд!

Идёт к двери. Марк задерживается и как бы про себя.

Марк. Мне кажется, что я буду искать тебя всю жизнь. Но только вместе мы сможем попасть на наш остров. Но кто знает, обретём ли мы его вновь.

Уходят.

Картина 2

В одном из полуосвещённых коридоров института встречаются Неустроева и Востребовы.

Михаил Михайлович. Елена Борисовна, в газете нашим институтом объявлен конкурс на замещение вакантной должности заведующего кафедрой научного коммунизма. Слышали?

Ирина Константиновна. Что с нами будет? Знаете, недавно была у невропатолога. Та начала раскрашивать: откуда у Вас в 24 года такие тяжёлые реактивные состояния? Пришлось рассказать.

Михаил Михайлович. Нельзя, нельзя Розу к власти пускать. Это же натуральный жандарм в юбке.

Неустроева. Да, Миша, всё оказалось гораздо сложнее. На днях будет на заседании слушаться, представьте себе, не мой вопрос, а обо мне. Что именно, даже не догадываюсь. В глаза не говорят, всё по углам шепчутся. Три дня назад подходит ко мне Зелепукин и такую чушь несёт. Зачем, говорит, связалась с Востребовыми. Это люди расчётливые. Ты оказалась на кончиках чужих штыков. Это тупик.

Михаил Михайлович. Более тупиковой ситуации, чем та, которая существует в жизни кафедр общественных наук, нет. А тут к тому же грязные лужи. (Пауза.) Но ничего, не утонем. Без помощи Заложниковых, которые держат нос по ветру. А, что касается Зелепукина, то он рано начал разыгрывать из себя правозащитника. Вся его демагогия настолько мелка. Он, кажется, заочно учится в институте коммерции. Банк, рынок - вот его будущая идеология! Хотя я могу ошибаться. Он - лицедей-фокусник. Неуловим и многолик, как сама перестройка.

Ирина Константиновна. Елена Борисовна! А Вы не забыли случайно, что на страстной перевыборной неделе у Вас День рождения.

Михаил Михайлович (натянуто весело). Хоть одна радостное событие! Тридцать лет! Это значит вечер открытых дверей, заходи кто хочет. И друзья и враги. С цветами и без цветов. Торжество молодости и духовной зрелости.

Неустроева. Уверяю вас, никто не придёт. Будет немного политики с вами, друзья. Этим закусим. Своих стихов уже боюсь, как прощального крика: вот и всё! Театр закрыт…

Неустроева, с надрывом произнеся последние слова, замолкает, безучастно смотрит невидящими глазами перед собой.

Михаил Михайлович. Подождите, рано отчаиваться. Я вот рассуждаю, кого же всё-таки назначат на пост. Учитывая, что 80 % членов кафедры - люди преклонного возраста, назначат старшего.

Неустроева. Извините ребята, не могу догадаться. Кого?

Ирина Константиновна. Мы с Мишей думаем - Илью Николаевича.

Неустроева. Совсем не знаю его. Со мной подчёркнуто молчалив, по-моему, ни во что не вмешивается, впрочем, как и не мешает. Как будто приглядывается. Ну, а вообще-то, ему же давно уже за шестьдесят. Я предполагала, что он работает последний год и уходит на заслуженный отдых.

Михаил Михайлович. Люди от обкома работают долго. И потом, ну кого же вы отсюда хотя бы дубиной выгоните пусть на самый презаслуженный отдых!

Ирина Константиновна (с возмущением). С кем мы работаем? Ведь никому ничего не нужно. Ни намека на живую мысль. И почему они нас считают лишними? Где логика?

Михаил Михайлович. Мы неудобные люди, с нами трудно разговаривать.

Неустроева. Потому что не у нас, а у многих из них ключи от самого главного потеряны навсегда.

Ирина Константиновна. И откуда только берётся это бездушие, косность, трусость. Что их порождает?

Михаил Михайлович (твёрдо). Система.

Неустроева. Что же делать?!

Михаил Михайлович. Держаться и думаю ещё долго. Но не молчать.

Расходятся.

Картина 3

Кабинет и.о. зав. кафедрой. Она не отрывается от бумаг, которые кипами лежат у неё на столе. Смотрит на часы и вызывает лаборантку.

Зея. Я Вас слушаю, Розалия Скорпионовна.

Белогашина. Не заставляйте напоминать Вам мой вопрос: что нового на кафедре.

Зея. Небольшая перестройка произошла в моей личной жизни. Меня вот-вот ожидает второй развод.

Белогашина. Это неинтересно, а впрочем, не так уж и плохо для дела. Вы ведь, надеюсь, будете теперь больше уделять внимания кафедре?

Зея (обиженно). Я служу в меру своих сил. И не думала, что благодарностью будут такие слова.

Белогашина (хватается за голову). Одни придурки на этой кафедре работают. И Вы за ними? И Вы с ними?

Пауза. Злобина молчит, потупясь.

Белогашина. Я просила вызвать ко мне заместителей.

Зея. Они уже ожидают.

Входят Зелепукин и Подпевалова. В один голос они приветствуют Белогашину.

Здравствуйте, Розалия Скорпионовна.

Белогашина (пожимая каждому руку). Здравствуйте, товарищи. Я вызвала вас не случайно. Я бы никогда не позволила создавать обстановку напряжённости, если бы у нас не случилось то, чего раньше никогда не было. Но прежде, тем объясниться по существу вопроса, позвольте спросить у вас: как вы относитесь к Неустроевой?

Зелепукин (с подчёркнутым благородством). Отношение сложное. Одна научная выпечка. Она не вписывается в окружение мира сего. С другой стороны, ей абсолютно чужд интерес к карьере, деньгам, приобретательству. Она загадочна, на мой взгляд, она по-своему переживает комплекс дефицита внимания. Милая, но изначально не моя женщина! Думаю, что ей постоянно придётся страдать от отсутствия подлинной душевной близости.

Белогашина. Ну, уважаемый, насчёт Вашего внимания к милым женщинам, помолчите. Только я и Подпевалова знаем о Вашем недавнем разводе. Да, да, только я и она. Советую Вам, будущий доцент Зелепукин поскорее определяться с личным вопросом. Это не прибавляет Вам чести как коммунисту, и именно поэтому я оттягиваю переговоры в ректорате о Вашем избрании на должность доцента. Извините за нелицеприятный тон. Надеюсь, Вы меня поймёте правильно.

Зелепукин. Безусловно. (Обращаясь к Подпеваловой.) Слушаем Вас, Анисия Петровна.

Подпевалова. Неустроева ещё молодая, но в будущем может и заведующей стать. Слишком общительная, правда. Я не раз ей говорила: «Вы меньше, Елена Борисовна с молодыми преподавателями общайтесь. У Вас есть и степень и перспектива…»

Белогашина (перебивая). Я не об этом. Это её дело с кем общаться: с доцентами или с ассистентами. Вопрос в том, как общаться?! Куда не ступлю в институте - везде: Неустроева сказала. Неустроева критиковала … и, наконец… (Хватается за голову.)

Подпевалова. Вам плохо, Розалия Скорпионовна?

Зелепукин (наливает в стакан воды) Успокойтесь.

Белогашина (отстраняя от себя стакан). Я ещё не слабонервная, не бойтесь. Итак, чрезвычайная ситуация состоит в том, что Неустроева вынесла сор из избы. Да, да, не разводите руками. Хорошо ещё, что информация попала в руки порядочному человеку. Скажите великое спасибо секретарю парткома Гадюниной Земфире Пантелеевне. (Пауза.) Собирайте кафедру!

В изнеможении садится на стул.

Картина 4

Идёт заседание кафедры. Царит напряжённость, хотя все молчат. Белогашина на взводе, «надирает» шерсть.

Белогашина. Я до сих пор не понимаю, почему наш профорг не занимается производственными вопросами. Почему нет графика соцсоревнования. А потом мы говорим - здесь прокол, там прокол… И учтите - бьют меня, я - бью вас. Непонятно?!

Ирина Константиновна (приставив ко лбу ладонь). Прошу Вас, хватит.

Белогашина. Что хватит, ну, что хватит, Ирина Константиновна. Если Вам плохо, можете выйти. Хотя сегодня мы будем рассматривать вопрос, который непосредственно и Вас касается.

Подпевалова. Да, да.

Белогашина. Итак, мы сегодня в полном составе, протокол ведётся. Жаль только, что нет Зелепукина, которого неожиданно вызвали на совещание в ректорат.

Вопрос непростой, тем более что касается этики морального поведения преподавателя кафедры, коммуниста Неустроевой Елены Борисовны. Прошу Вас, Анисия Петровна.

Подпевалова. Дорогие товарищи! Начну с того, что ещё год назад мы жили, как и в прошлые годы, спокойно. Никогда, подчёркиваю, никогда мы не решали ни одного вопроса вне коллектива. Коллектив жил своей собственной жизнью, все вопросы решались заведующим кафедрой при участии товарищей без вмешательства извне.

Белогашина. Прошу Вас от лирических отступлений переходить к сути вопроса.

Подпевалова (продолжая с большим эмоциональным подъёмом). Что же случилось? Почему заведующая кафедрой должна и ночью не спать спокойно, а думать о сложившейся у нас обстановке? Да, я говорю о Неустроевой и её компании. Их так называемая детская «левизна», выражаясь словами бессмертного Ленина, не является элементом созидания и фактором жизнеспособности кафедры. Это полнейшее отрицание наработанных десятилетиями форм и методов. Подумайте, ну что дала их критика? И неужели они думают, что Розалия Скорпионовна, не выходя из института по 8, а иногда и 10 часов в сутки, меньше их печётся о кафедре?

Белогашина. Вы преувеличиваете мои скромные усилия. И, вообще, переходите к сути вопроса.

Подпевалова. И наконец (Пауза. Подпевалова прерывает дыхание.) …наконец произошёл инцидент, который заставил содрогнуться. (Скорбная пауза, затем тихо-надрывно.) Елена Борисовна дала клеветнические сведения на кафедру в обком КПСС.

Преподаватели как бы очнувшись:

А… А… Что?! Ах!!!

Голос. Такого ещё не бывало…

Голос. Неужели, правда?..

Голос. Здесь таких вещей не прощают!..

Далее возмущённый ропот, похожий на маленькую бурю.

Подпевалова. Всесторонне рассмотрев данный вопрос, комиссия в составе исполняющей обязанности зав. кафедрой Белошагиной Розалии Скорпионовны, а также заместителей по учебно-методической работе Подпеваловой Анисии Петровны и идейному воспитанию Зелепукина Евгения Сергеевича приняла решение о вынесении Неустроевой Елене Борисовне строгого выговора с занесением в личное дело. Голосовать стоит?!

Неустроева. Это провокация.

Подпевалова (уже совершенно не владея собой). Что?! Это я-то провокатор? И это Вы говорите человеку, трудами методической работы которого питаетесь почти целый год.

Оживление и небольшой смешок.

Белогашина. Анисия Петровна, успокойтесь.

Подпевалова (истерически). Я провокатор?! Вы только подумайте… Да вся моя жизнь прошла в стенах школы, а потом вот этого института, от звонка до звонка! Каждый день обязанности. Даже муж меня бумажной душой зовёт.

Сдержанный смех на кафедре.

И тут, такие обвинения в мой адрес и в адрес уважаемой Розалии Скорпионовны. Зея, прошу Вас срочно связаться с Гадюниной. Позвоните, пожалуйста, в партком, нет в обком и стенографируйте, пожалуйста, беседу.

Белогашина (резко протестуя). Нет, не надо. Я же предупреждала Вас, что Земфира Пантелеевна просила вообще не говорить…

Подпевалова (в запальчивости). Что?!! У нас ГЛАСНОСТЬ!!!

Михаил Михайловича (с места). Именно поэтому каждый из нас имеет право ходить, писать, просить, а также выступать с критикой повсюду: от редакций газет до ЦК партии. Имеет право отстаивать своё мнение на любом уровне.

Белогашина (грозно). Вы хотите сказать разрушать. Так значит, разрушать, не созидая, да?

Неустроева (в волнении встаёт перед аудиторией). Позвольте мне … Конечно, получать выговор в первые годы работы, неприятно. Тем более что я не сомневаюсь: члены кафедры за такое решение проголосуют. Все скажут «за», хотя прекрасно понимают, что это не решение, а расправа. Но она вряд ли снимет все проблемы. Я и мои товарищи хоть сегодня возьмут трудовые книжки. Но и это не ключ к разрешению. (Пауза.) Вопрос стоит о нравственном облике члена партии.

Неустроева. Уверяю Вас, моя человеческая совесть чиста. И убеждена - грязью её не выпачкать.

Голос. Перестаньте оправдываться. Когда человек начинает оправдываться, он теряет вообще всякое уважение. Это слабость, наконец.

Белогашина. Вы не видите, Вас не понимают.

Неустроева (с неожиданным воодушевлением). А мне как раз хочется, чтобы все друг друга понимали без крика и унижений, без порчи самого ценного материала - человеческого здоровья.

(Пауза.)

А то ведь получается так - добрались до власти и… давай! Неважно, если в борьбе за иллюзорные идеалы высыхают и чернеют души. Люди изобрели когда-то войну. Сейчас она вошла, кажется, в их собственные дома и существование.

А мне так хочется, чтобы они хотя бы на какое-то время увидели друг в друге не безликих травоядных, мелких негодяев, а детей Солнца, звезд… Я уверена, что мы всего лишь наивные современники юности очень несовершенной цивилизации. И мы более, гораздо более открыты и добры, чем кажемся из-за идеологических шор.

Михаил Михайлович. Извините, но это здесь не нужно. Прошу Вас, не стоит рассыпать бисера души Вашей…

Неустроева (выразительно). Послушайте, переступите через ложь об общих истинах и признайтесь, что каждый из Вас находит истину, удобную для себя. Подумайте о поколениях, которые придут на смену.

Действуя так, мы порождаем моральных инвалидов, ожесточенных лакеев, которые при первой возможности раздавят души ни в чём неповинных людей или моментально «уйдут в сторону», будут молчать.

И неужели же мы не оставим на память о себе совершенно ничего из-за неумения найти ключ к душам друг друга?!

Белогашина (с огромным негодованием). Что ж, Вы выразили своё отношение сразу и к науке и к кафедре и к перестройке. А мы все вдобавок ещё и в свиньи попали.

(Пауза).

Я думаю, товарищи, нам пора приступить к голосованию. Думаю, открытому, чтобы я видела, что дело перестройки делается рукой ее стойкого авангарда, идущего под знаменем марксизма-ленинизма. Итак, ставлю вопрос на голосование…

Неожиданно стремительно врывается Зелепукин с бумагами. Он спешит из ректората занести

новое распоряжение.

Зелепукин. Извините, товарищи. Но я должен немедленно довести до сведения распоряжение ректората. Прошу внимания!

Первое: согласно постановлению Минвуза с марта сего года заменить курс «Научного коммунизма» на преподавание науки «Политология» И соответственно переименовать кафедру.

Второе: ввиду объявленного в институте конкурса на замещение вакантной должности зав. кафедрой политологии рекомендуется немедленно приступить к выборам на альтернативной основе при тайном голосовании.

Пауза. Все застыли, не отрывают взгляд от Зелепукина с бумагами.

Белогашина (слабым невзрачным голосом). Вы, как всегда, вовремя, доцент Зелепукин. То, что происходит, не имеет обозначения, но это язык подлости, а не перестройки.

Подпевалова. Ах, всё последнее время неожиданности. А так спокойно жили. Товарищи, думаю, что надо немедленно подчиниться решению ректората по реализации второго пункта распоряжения, отложив вопрос по поводу этики Неустроевой. Разрешите мне приготовить соседний кабинет для голосования.

Голоса на кафедре. Да, согласны.

Конечно, надо выбрать вначале руководство.

Все встают озабоченные и постепенно покидают аудиторию.

Картина 5

Идёт заседание кафедры. Выступает избранный заведующим Илья Николаевич Молчун.

Молчун (несколько торжественно и благодушно). Благодарю вас за оказанное доверие. Мнение коллектива мне дороже всего. (Улыбается).

Михаил Михайлович. А может, не стоит обманываться. Здесь никто никого не выбирал.

Молчун (не обращая внимания на реплику). Вообще, признаюсь откровенно, такое доверие было весьма неожиданным для меня, так как беру этот пост уже в третий раз. После войны, отучившись заочно, попал в областной комитет партии. Партия помогла и защититься. Тут же был поставлен (тогда, не поверите, назначали) заведующим. Ходил тогда в галифе и кителе как в условиях военного времени.

Трудности в творческой разработке курса были огромные. Десятками лет формировалась научная и методическая база. А сколько сил и энергии было отдано воспитанию будущих специалистов, отвечающих потребностям государства!

(Пауза).

Михаил Михайлович (в сторону). Номенклатура торжествует! Её преемственность бесспорна.

Молчун (продолжая своё выступление). Задача современного момента в жизни кафедры состоит в переходе к новой, как мне кажется еще более сложной посткоммунистической истории.

Новизна и сложность задач требуют единства… разумеется, в многообразии. Мир нашему дому!

(Пауза. Внимательно смотрит на преподавателей.) Я что-то не обратил внимания. Где наша Розалия Скорпионовна?

Зея. Поехала в Обком партии на приём к Гадюниной. Земфира Пантелеевна по телефону не беседует.

Подпевалова. Ничего, вернётся.

Молчун. На этом разрешите объявить заседание кафедры закрытым.

Все расходятся.

Картина 6.

Комната Неустроевой в общежитии. Туда входит Елена Борисовна с нею Востребовы. Михаил Михайлович дарит ей цветы, которые она ставит в вазу на столе. У неё сегодня день рождения.

Михаил Михайлович. Леночка! От нас с Ирой в день тридцатилетия пожелание стать сильнее раз в тридцать и жить… жить… тридцать плюс ещё тридцать … и еще… и еще…

Целуют её в щёки. Все смеются.

Неустроева (иронически). Вот и новое руководство у власти. И кажется всерьёз намерено заняться перестройкой.

Михаил Михайлович. Ну, что Вы. Здесь нет даже смены масок. Все договорятся полюбовно.

Ирина Константиновна. Возможно, будет спокойнее.

Михаил Михайлович. Нам? Напротив, думаю, что спать будет ещё жёстче. И на этот раз уже без дураков.

Ирина Константиновна. Странно. Как это Зелепукина пропустили. Он вроде отвечает современным подходам, всех устраивает.

Михаил Михайлович. Его не пропустили. Он дозревает. Он им нужен, только попозже, года через два. Уверяю, он их не обидит. Это будет новая Розалия Скорпионовна, только умная со здравым смыслом.

Неустроева. Неужели в таком случае нам придётся по-прежнему оставаться единственными борцами за человеческие ценности?

Михаил Михайлович. А, что есть истина? Мы так же, как и они, заложники государства системы-абсурда. Мы жалкие, беспомощные, временные слуги властителей. Мы нужны им, пока они не поменяли кожу. А в нужный для себя момент они сбросят нас в отстойную яму, наплюют на всё, чему так рьяно поклонялись ещё вчера, забудут об обещанном.

Они понимали всегда, что мифы народу нужны. Исторический опыт свидетельствует, что на протяжении многих столетий они могут заменять человеку естественную жизнь, природный очаг существования.

Наша кафедра - это квинтэссенция того уродства и вырождения, к которому идёт наше общество. Отмирая, оно испражняется в себя и юродствует. Елена Борисовна! С завтрашнего дня мы с Ирой уходим. Уезжаем в Сибирь. Сами!

Неустроева потрясена. С ней что-то происходит. Она смотрит «вверх», как будто пытаясь за что-то зацепиться. Вдруг входит Зелепукин с букетом цветов. Но и это не выводит ее из оцепенения. Она как бы застыла.

Зелепукин (преклоняя колено и протягивая ей букет). В честь юбилея от нашей кафедры. (Заглядывает ей в глаза.) И от меня!

Неустроева (отрешённо берёт цветы). Меня здесь нет!

Зелепукин не удивляясь, отходит в сторону. Тем временем в дверях комнаты появляются самые различные лица: поэты, деморос, члены кафедры и т.д. Неустроева в отстранённости от всех выходит вперед и говорит, мысленно обращаясь к своему любимому.

Неустроева. Мой дорогой, мой единственный! Помоги мне в последний раз Прошу, выведи меня отсюда. Вдруг раздаётся телефонный звонок.

Ирина Константиновна. Елена Борисовна! Вам звонят из Москвы.

Неустроева. Передайте, что меня здесь уже нет. (Мысленно обращая к Марку и поднимая руки к небу.) Спасибо!

Неустроева подходит к краю сцены, за ней постепенно идут остальные. Она говорит стихами всем собравшимся и залу слова прощания.

Я ухожу туда, где нет дорог,

Лишь оболочка трепетная бьётся

И свет разящих откровеньем строк

Лучом к сердцам неугасимо рвётся.

Прощайте, други-недруги мои.

Поэта путь - словес и многоточий…

Но блажь свободы подлинной любви

Всё ж взмоет из оков систем порочных!

Занавес.

Конец