Прощай, творение

Глава 15

Айслинн проходит в его квартиру, как в свою собственную. Отчасти, так и есть. Через столько лет они все еще принадлежат друг другу, и связь эта ощущается неразрывной.

- А ты не бедствуешь, - говорит она, скинув туфли.

- Ты думала, что найдешь меня таким же, каким оставила?

Калеб любит свой дом. Сияющая, бьющая по глазам роскошь его квартиры совершенно не подходит имиджу, который он с таким трудом поддерживает на сцене. Все эти хай-тек детали, обилие стекла, дорогой телевизор во всю стену, начищенный прислугой до блеска паркет, роскошный алкоголь в мини-баре.

Калеб живет преувеличенно роскошно, ровно так, как было греховным жить в его время.

- Совсем уподобился папистам? - смеется Айслинн.

- Иди к черту. Америка уже переросла "Наставления в христианской вере". Проповедь процветания теперь воспринимают довольно буквально.

Айслинн идет на кухню, прямо к холодильнику, совершенно безошибочно находя желаемое. Может быть, взяла маршрут из его мыслей, а может, доверилась интуиции. Она открывает холодильник, достает совершенно непредставимый набор продуктов: кремовый торт, каперсы, ветчину, сыр и два апельсина.

- Что? - говорит Айслинн, поймав удивленный взгляд Калеба. - Я голодна и нервничаю.

Айслинн садится с ногами на высокий стул, принимается чистить апельсин.

- Я не уверен, - говорит Калеб. - Что мощи этого торта все еще съедобны.

- Кто не рискует, тот не пьет... Кстати, у тебя есть шампанское? Знаю, что есть. Принеси.

Калеб берет бутылку шампанского, холодное, как лед стекло обжигает пальцы. Наполняя бокалы, Калеб говорит:

- Как тебе мой план?

- Я не слишком его поняла, - отвечает Айслинн. Она доела апельсин, теперь принимается за торт. Одной рукой она держит зубочистку с насаженным на нее каперсом, а другой сжимает ложку, полную жирного крема.

Ест Айслинн жадно, некрасиво. Она может быть сколь угодно прекрасна внешне, но ее средневековые повадки голодной шлюхи никуда не делись за тысячу лет. Калеб наливает ей шампанское, сам он пьет прямо из бутылки.

- Фу, месье, как грубо, - говорит Айслинн, облизываясь.

Холодное шампанское щекочет в носу, почти вынуждая засмеяться, но Калеб сохраняет серьезное выражение лица. Айслинн отправляет каперс в рот, постукивает пальцами по стеклу стола.

Калеб смотрит в окно за ее спиной. Панорамное, на всю стену, оно открывает вид на Провиденс: коричневые, скромные постройки Новой Англии, сгрудившиеся над одноименной городу рекой. Ветер треплет деревья, пускает круги по воде и гоняет по серому небу облака. Род-Айленд - ветреный штат. Может, назло нравам обитателей, а может в силу закона сохранения энергии, но природа Новой Англии дика, свободолюбива и своенравна. Через пятнадцать минут может выглянуть бледное солнце, чуть позже начнется проливной дождь, а потом все вовсе затихнет, и выглянут низкие звезды, вызвав к жизни тихую ночь.

Какой станет Новая Англия без людей вовсе? Как долго продержатся оплоты их цивилизации вроде аккуратных низких мостов с перилами или подстриженных деревьев в парках, ухоженных машин с блестящими боками или магазинов "Все по 10 долларов".

Нет, Калеба совершенно не привлекает идея ядерной войны, которая уничтожит все, что создало человечество и большую часть того, что создала природа. Зато Калебу хотелось бы увидеть, каким будет мир без людей, но в остальном - прежний. Наверное, Калеба одолевает что-то вроде извращенного, вывернутого наизнанку страха смерти. Часто, особенно в детстве, Калеб представлял, как мир продолжается без него: все так же собирают урожай, все так же празднуют Рождество, так же смеются дети и болеют старики, и только он навсегда остановился там, в шести футах под землей, в абсолютной темноте и забвении. Калеба злила сама мысль о том, что будет кто-то другой, занявший его место, радующийся, вкушающий еду и воду, живой и теплый, когда он будет уже мертвый и холодный. Теперь Калеб хочет увидеть, как сам мир остановится, а вот Калеб будет продолжаться.

Айслинн смеется, а потом зачитывает нежным-нежным голосом:

- Будет ласковый дождь, будет запах земли.

Щебет юрких стрижей от зари до зари,

И ночные рулады лягушек в прудах.

И цветение слив в белопенных садах;

Огнегрудый комочек слетит на забор,

И малиновки трель выткет звонкий узор.

И никто, и никто не вспомянет войну

Пережито-забыто, ворошить ни к чему

И ни птица, ни ива слезы не прольёт,

Если сгинет с Земли человеческий род

И весна... и Весна встретит новый рассвет

Не заметив, что нас уже нет.

Голос у нее ласковый, певучий, как будто слова ложатся на слышимую только самой Айслинн мелодию. Последние строки она произносит тихо и совсем печально, а потом завершает стихотворение таким же звонким смехом, каким начала.

- Хорошо, что ты вернулась, - говорит Калеб. - Чтобы цитировать мне классику. Занималась самообразованием все эти годы?

- Не совсем, но отчасти, - говорит Айслинн.

- Как ты жила все это время? - спрашивает Калеб. Откуда у нее такие дорогие туфли, косметика и одежда? Где она побывала?

- Немного не твое дело, - отвечает Айслинн. Она белозубо улыбается, нарочито широко и приветливо. - Давай поговорим о деле. Я путешествовала и собирала Ритуалы Общего Круга. Возможно, мы могли бы совместить мои знания и твою силу.

Калеб улыбается. Что бы она ни силилась показать, он нужен ей. Без него она не вернет своего дорогого Учителя. В нем заключается то, что ее спасет. И, видит Бог, она благодарна судьбе за то, что дала ему магию и вечную жизнь.

- Нет, Калеб, не настолько я в отчаянии, - говорит Айслинн. - А если ты хоть немного отвлечешься от своего раздутого, как пиявка эго, мы сможем поговорить о том, что действительно важно.

Калеб некоторое время молчит, потом берет бутылку шампанского, делает еще глоток. Он смотрит на Айслинн, будто не знает, можно ли ей доверять. Впрочем, ответ прост. Ему больше некому доверять. Уже много сотен лет.

- Мне нужен выход в телевизионную сеть. Или - радиоэфир. Для того, что я хочу здесь устроить, меня должны видеть как можно больше людей.

- Конечно, - говорит Айслинн. - Об этом я уже подумала. Завтра мы пойдем к той, которая научит нас одному фокусу. Я слышала о том, что возможно проделывать такие штуки и даже собрала несколько контактов. Просто не думала, что это когда-либо пригодится. Но выход в эфир не решает главной проблемы, Калеб. Ты не способен пробуждать в людях веру по телевидению. Даже ты сам считаешь, что твой друг Барни или как его там, справляется лучше тебя.

- Он мне не друг.

Айслинн возводит глаза к потолку, наливает себе еще шампанского, так же грубо и небрежно как наливают, скажем, пива.

- Но я понял, что ты имеешь в виду, - фыркает Калеб. - Просто я подумал, что если смогу, скажем, поместить свое сознание в спутниковую сеть, то это уже не запись, которая не имеет силы. Это я сам, говорящий со всеми людьми напрямую. Между нами не будет дистанции. Не меня будут показывать, а я буду там.

- Имеет смысл, - говорит Айслинн. - Но хватит ли тебе силы распространить свое Слово на всех смотрящих и слышащих?

- Ты так и будешь меня критиковать? Заметь, твое собственное Слово не так уж полезно в ситуации, в которой мы оказались.

Айслинн смотрит на него своими темными от чего-то неясного, зелеными глазами, а потом говорит:

- Почему-то у меня нет печали по этому поводу.

Ночью Калебу снятся странные, тревожные сны. Будто бы он в родном своем доме, который оставил давным-давно, бродит, пытаясь кого-то найти. Калеб не помнит, кого именно и даже не помнит, зачем. Мысль просто бьется у него в голове, и он принимает ее, как часть себя. Он кого-то ищет. Может быть, это мама? Нет, мама давно ушла. Может, отец? Но и он ушел, так и не дождавшись, когда Калеб получит сан.

Дом в Хэйвенсгейте заброшен и пуст, пыль таится в углах, пыль покрывает стол, стулья, кровать. Кого можно искать здесь, в забытом, всеми оставленном месте? Где-то там, на улице раздается далекий колокольный звон. Кого-то хоронят. Мысль приходит спокойно, не вызывает ни интереса, ни волнения, как бывает во сне. Пока мы спим, нас часто привлекают самые неважные детали и совершенно не занимает то, на что мы обратили бы внимание в реальности.

Не найдя того, что ищет в комнате, что бы он ни искал, Калеб поднимается на чердак. Чердак полон вещичек, потерявших свое значение. Мамины старые платья, отделанные роскошью Елизаветинских времен, склянки, старые игрушки, в которые никогда не играл Калеб. Вот лошадка, а вот король и его солдатики, их лица стерлись от времени, а костюмы выцвели, так что теперь совсем непонятно, что за страна им принадлежала.

Шаги Калеба отзываются скрипом. Он так же безмятежно думает, что, может быть, доски провалятся под ним. Но это не волнует Калеба, не заставляет его быть осторожнее. Запыленное окно на чердаке, круглое и маленькое, будто драгоценный камень в украшении, пропускает тусклый свет внутрь. Его белая полоска доходит до ступни Калеба, как указующая стрелка. Калеб идет к окну, и как только приникает к нему, забывает, где он есть и откуда пришел. И даже, кто он на самом деле. Смотря в окно, Калеб видит сцену. Софиты выхватывают из тени его собственное лицо, которое он не сразу узнает. На нем белый костюм и черная шляпа фокусника - сочетание, которое сейчас не кажется ему нелепым.

- Следующий трюк! - объявляет он, и сдергивает белое покрывало с лежащей на блестящем столе девушки. На ней бальное платье, белое с розоватым отливом и диадема принцессы. Она похожа на куклу. Ее лицо, в отличие от своего собственного, Калеб узнает безошибочно. Это Чэрити. Цепи охватывают ее запястья и щиколотки, привязывая ее к столу.

Калеб на сцене оборачивается к зрительному залу, говорит:

- Фокус заключается в том, что я волшебным образом окажусь на месте этой юной леди. Как же? Кто-нибудь может предположить, как я займу ее место? Что я готов сделать ради этого?

Зал взрывается ревом. Они все подначивают Калеба начинать. Они хлопают в ладоши, выкрикивают его имя. Чэрити плачет, ее волосы разметались, диадема сползла на лоб.

- Пожалуйста! - кричит она. - Не позволяйте ему этого сделать! Он же убьет меня! Вы что не понимаете, в этом суть фокуса! Он оказался на моем месте, убив меня! Я, я должна была быть здесь, а его кости к этому времени сгнили бы в городке, от которого не осталось даже названия! Пожалуйста! Я ведь не сделала вам ничего плохого! Я не хочу умирать! Я этого не заслуживаю! Он убийца, а не я. Он лицемер, а не я! Когда наступило бы мое время, я не позволила бы вашим детям и внукам умереть! Господи, да я не была плохим человеком! Я не желала зла! Я не болтала попусту! Я не плавала в воде! Я не шумела! О Нехеб-Хау, являющийся в городе, я не отличала себя от другого!

Калеб на сцене говорит:

- Так вы готовы?

- Да, - ревет зал, голос его един, как у огромного злого монстра с тысячами зубов. Калеб достает канистру с бензином, поливает Чэрити с ног до головы. Она зажмуривается, отплевывается, брыкается.

Калеб отворачивается от нее, снова смотрит в зал, и теперь ощущение двойственности уходит. Калеб больше не видит себя со стороны, он видит только зрителей. Зал полон мертвых людей, от них остались лишь кости и истлевшая одежда. Калеб видит пустые глазницы их черепов, оскаленные зубы.

Он достает из кармана спички, зажигает одну, смотря, как расцветает пламя.

- Все готовы? - спрашивает он. И зрители ревут в экстазе, слезы текут из глазниц существ, бывших, когда-то дамами. Они утирают их подолами сгнивших платьев его времен.

- Да, - говорит зал. - Начинай! Начинай! Сделай это, наконец! Это твой долг, преподобный Мэйсон! Кто, если не ты, сожжет ведьму? Кто, если не ты, станет колдуном вместо нее?

Говорит зал, вернее все они, в этом зале, говорят в голос.

Перед тем, как обернуться и кинуть спичку, Калеб видит одно единственное живое существо в зале. Айслинн. Айслинн молчит, в отличии ото всех остальных. Когда Чэрити занимается пламенем, она визжит.

Калеб закрывает глаза, чтобы не видеть, как плавится проклятая плоть ведьмы, а открывая, видит уже кладбище. Простой крест с его именем все еще стоит прямо и ровно. Зеленый газон освещает нежное, летнее солнце. Все вокруг прекрасно: и плакучие ивы, низко склонившиеся над могилами, и синее небо, ясное и насыщенное пушистыми, как вата облаками. Все напоминает о том, как прекрасна жизнь.

- Ты мёртв, Калеб, - говорит Айслинн. Калеб видит ее рядом. На ней черное платье и черная вуалетка. Ее губы сияют алым, слишком ярким для похорон цветом.

- Но я ведь всех пережил, - говорит Калеб. - Благодаря тебе.

- Не совсем так, - говорит Айслинн. - Я ведь все-таки отобрала у тебя жизнь. Не в буквальном смысле, конечно. Вспомни, кем ты был, Калеб. И кем ты стал теперь?

Калеб смотрит на годы жизни, которые значатся под его именем. И правда: кем это он стал? Обманщиком, вот уж точно. И больше, чем всех, он обманывает себя самого.

- А кем ты хотел стать? - спрашивает Айслинн.

- Уж точно не тем, кем стал, - говорит Калеб мрачно. Какая прекрасная сегодня погода, думает он. Замечательное будет лето. Но как только Калеб снова смотрит в небо, оно оказывается пасмурным, набухает дождем.

- Не будет никакого лета, - говорит Айслинн. - Тут можешь мне поверить.

- Я никогда и ни в чем не буду тебе верить.

- Знаешь, зачем мы создаем себе учеников? - спрашивает Айслинн, и тут же отвечает сама. - Не только из желания разделить магию с кем-то, кто будет очень близок. Не только из страха одиночества и нужды в любви и абсолютной связи. Не только, чтобы создать себе верного союзника. Пока живы твои ученики, и даже ученики учеников твоих учеников, и так далее, до самого конца мира, жив и ты. Часть твоей души так и не уходит в небытие, она дробится сотни раз, смешиваясь с чужими душами, но остается на земле.

- Именно поэтому люди заводят детей.

- Мы не так уж сильно от них отличаемся. Можно не любить своего ученика, но в нем уже есть то, чего ты хотел достичь. Ты сам, продолжающийся без тебя.

От ее слов приходит недолгое, но удивительно приятное успокоение.

Как только первая капля дождя приземляется Калебу на нос, из-под земли его хватает что-то, он так и не успевает посмотреть, что именно. Хватает и тянет вниз. Калеб просыпается от ощущения удушья и темноты.

Айслинн рядом нет, за окном все еще темно, даже звезд не видно. Калеб поднимается с кровати, чтобы отогнать ощущение кошмара. Он подходит было в окну, но темнота за ним кажется ему слишком уж похожей на ту темноту, в которую его утащили во сне. Калеб идет на кухню, чтобы выпить воды. В коридоре, он видит Айслинн, сидящую прямо на полу. Она совершенно обнажена, и ее то и дело пробирает дрожь. Спина у нее иссечена буквами неизвестного Калебу алфавита.

Включив свет, Калеб видит, что Айслинн вырезает знаки ножом на зеркале. Она с силой сцарапывает амальгаму, и одновременно буквы, совершенно другие, появляются на ее спине, будто невидимое лезвие оставляет их там. Звук, с которым она царапает стекло, отдается в голове Калеба почти болью. Отвратительный, некрасивый скрип ужасно не подходит почти до кинематографичности извращенной красоте того, что Калеб видит. Калебу одновременно радостно видеть, как Айслинн ранит саму себя, и в то же время кажется почти кощунственной каждая рана на ее прекрасной спине.

Калеб не отвлекает ее сразу, он знает, что мешать ей не стоит, что бы она ни делала. Жаль только зеркала из ванной. Кровь стекает по ее спине, пачкая пол. Наконец, резко завершив последнюю линию, Айслинн бросает зеркало, разбивая его на мелкие осколки. Она поднимается, не боясь порезаться, оборачивается к Калебу. Калеб включает свет, он видит, как сужаются у Айслинн зрачки.

- Подглядывать неприлично, - говорит она.

- Что ты делаешь?

- Иду в ванную.

- Тогда что ты делала?

Айслинн действительно идет в ванную, перед тем, как закрыть за собой дверь, она говорит:

- Однажды мой Учитель попросил меня сохранить совершенно бесполезный, но чрезвычайно опасный ритуал. Мы решили, что надежнее всего будет заключить это знание не в моей голове, а в моем теле. Не ложись спать, ты должен будешь все это переписать.