Прощай, творение

Глава 25

Полуденное солнце проплывало по синему небу над Раду. Скоро начнется июль, и нужно будет скашивать созревшую пшеницу, но делать это совершенно некому.

Ведь мама умерла на рассвете, папа умер на закате, тетка умерла за два часа до того, как взошла луна, брат умер под полной луной, сестра под убывающей, а под прибывающей умер дед. Еще одна тетка умерла прямо в каса-маре, и Раду забыл уже, сколько было времени, потому что очень испугался - она казалась почти здоровой.

Да, а последней умерла бабушка. Раду был рядом с ней, когда все случилось, но она больше не узнавала его. Она кричала о своих мужчинах, о прижитых от них детях, кричала, что много лгала, будучи молодой. Раду рыдал думая, что, наверное, уже спрашивают с нее в том мире, не зная, что в ней еще теплится жизнь.

Но страшно больше не было, просто жалко, что он уже больше никогда не услышит голоса бабушки, не почувствует ее ласковых рук. Что его добрая бабушка кричит в таком отчаянии, а Раду ничем не может ей помочь.

И никого не осталось, кроме последыша Раду. Маму, к примеру, еще похоронили, но некому было уже хранить отца и бабушку. Раду носил бабушке отвар из трав, но знал - ничего не поможет. Дети соседних домов, такие же, как он, плакали, обнимая своих родителей, а наутро не просыпались. Раду просыпался. Он не задыхался от кашля, не падал от слабости, не бредил в постели, не кричал, как болит его голова или сердце, не страдал от гнойных нарывов. Раду был здоров и смотрел, как погибал его мир. Сначала людей сжигали, а потом некому стало их сжигать.

В доме Раду были еще братья и сестры, которых некому было вытащить, ведь Раду было только восемь лет, у него не хватало сил. Раду обнимал бабушку, ее нечистое тело, распространяющее дурную болезнь, и плакал, пока не уснул.

На следующее утро он понял, что деревня пуста. В первые дни Раду обезумел, стараясь не думать об этом. Он все так же ходил в поле, брал с собой соседскую дочь, завернутую в пеленки за которой ему наказали следить. Он никогда не смотрел в ее раздувшееся, жуткое личико, представляя, что все идет как прежде.

Однажды ночью, проснувшись от запаха разложения, он будто отрезвел, поняв, что все закончилось по-настоящему. Его семьи больше нет, его деревни больше нет, его мира больше нет. Раду не хватило сил вытащить то, что осталось от его семьи на улицу, и он ушел жить на другой конец деревни, в дом одинокого старого Мирчи. Его труп, ставший приютом и пищей для мышей, Раду за ногу привязал к его старой кляче и ударил ее, что было сил. Кляча понеслась, вытащив старого Мирчу во двор. На прощание старый Мирча оставил за собой влажный, пахнущий гнилью след. Раду убрался в его доме и стал жить там вместо него, укрываясь от дождей. Он ставил силки на птиц и обрабатывал столько земли, сколько мог и так, как мог.

Куда ему было идти? Нигде бы его не приняли, он дурен и заразен. Раду тоже был мертвец. Где-то там в его доме ничего не оставалось от его семьи, а Раду больше всего боялся, что из лесу придут звери. Ночью они вправду приходили, и Раду брал железный серп, запирал на засов дверь и сидел в углу, едва дыша и слушая звериные голоса.

Но ко всему Раду привык, все ко всему привыкают. И вот прошло две недели, и он лежал, греясь на солнце и чувствуя приятный, теплый запах почти созревших колосьев. Он охранял поля от одичавших коз и лошадей, но сейчас задремал, обняв серп.

Его разбудила чья-то тень, заслонившая солнце.

- Раду, - позвали его. И Раду подумал, что вот она его смерть, ничего она про него не забыла. Открыв глаза, он увидел красивого старика непохожего на людей его народа. Он был в черном, и Раду смотрел на него во все глаза. Наверное, он был Чумой.

- Пожалуйста, - сказал Раду. - Не мучай меня, как бабушку. Зачем ты так поступил с моими родными?

- Я не смерть, Раду, - сказал старик. Он плохо говорил на его языке, и Раду с трудом разбирал его говор. - Меня зовут Тьери, и я пришел забрать тебя.

- Здесь моя семья, - сказал Раду. - И моя земля. Я здесь родился и умру.

- Я хочу быть твоей семьей, мальчик, - сказал Тьери. Он присел на корточки рядом с Раду. - Мне жаль того, что ты потерял. Но что ты будешь делать в холода, как переживешь зиму?

- Зарежу остатки скота и сделаю запасы. У тетки Маланы была бочка соли, я засолю мясо.

Тьери улыбнулся, протянул руку и погладил Раду по голове. Впервые за несколько недель к Раду прикоснулись, и он одновременно испугался и был благодарен.

- Ты сметливый мальчик. Я хочу, чтобы ты был мне сыном. Ты ведь никому теперь не сын, а я всегда мечтал о таком наследнике.

- Правда? - спросил Раду недоверчиво. И не было у Раду никого ближе этого старика, пришедшего к нему в поле за чумной деревней. А раз не было никого ближе, то кому еще быть для Раду отцом.

Когда Тьери протянул ему руку, Раду крепко ухватился за нее, отбросив серп.

***

Габи чувствует, что магия уходит из нее. Она слабеет, в голове становится пусто и легко, как от голода. Габи не знает, насколько еще хватит ее сил: на час, на день, на неделю.

Наверное, Шаул давал им запас магии, которая и поддерживала в них жизнь. Теперь некому пополнять этот запас, и Габи чувствует себя игрушкой, у которой кончается завод.

Так все и закончится. Для нее, не для мира. Когда ей было пятнадцать, давным-давно, восемьсот лет назад, Габи представляла себе конец времен. И не было там никакой Чумы, Войны, никакого Голода или Смерти. Только люди, ставшие, наконец, свободными. Если уж Великий Год и завершится, то это будет счастьем, а не трагедией. И уж точно не уловкой безумного духа. Они чуть не натворили таких страшных вещей от страха и отчаяния, а Шаул забавлялся, глядя на них.

Они с Раду и Кристанией сидят на поле в окружении коров. Габи чувствует слабость руки Раду и видит мертвенную больше обычного бледность Кристании.

- На что употребим наше последнее время? - спрашивает Габи. - Предложения? Просьбы? Идеи?

- Я хочу успеть, - говорит Кристания. - Добраться домой и увидеть Адама.

- Я хочу сходить в зоопарк, - говорит Раду.

- Я хочу устроить какое-нибудь Шоу, пусть даже не особенно Великое.

- Если успеем, - говорит Раду. - Теоретически можем совместить. Кристания возьмет Адама, пойдем в зоопарк, а там и шокируешь благодарных зрителей чем-нибудь особенным.

- Иллюзией вырвавшихся из клетки львов, - рассуждает Габи. - Которые ставят "Лысую Певицу" Ионеско. Наша жизнь, как и мой театр, абсурдна, смешна, ничтожна и несчастна.

- Это же неправда, - говорит Раду.

- Это цитата.

Они смеются, и Габи чувствует, как слабость очередной волной накатывает на нее. А ведь им еще добираться до Будапешта.

- Я люблю вас, - говорит она. Нет, оказывается, все это не очень страшно. У нее были сотни прекрасных лет, да и хватит с нее по большому счету.

- Я люблю вас, - повторяет Раду. И Кристания, подумав, говорит то же самое, хотя и чуть менее сентиментально. Прислонившись головой к Кристании и взяв за руку Раду, Габи чувствует тепло, от которого отступает даже слабость.

Ничего не будет болеть, а жизнь она прожила прекрасную. Могла ли она мечтать, гуляя когда-то по лесу, что проживет такую удивительную жизнь?

Габи целует Раду, чувствуя, как холодны у него губы. Он обнимает ее, прижимает к себе, и ей хочется заплакать вовсе не от страха и даже не от грусти, а от нежности к нему. Габи трется носом о кончик его носа, и он гладит ее по голове, будто успокаивая, но на самом деле просто лаская.

- Оно того стоило, - говорит Раду.

- Что именно? - спрашивает Кристания.

- Все на свете.

Кристания смеется, а потом встает с необычайной легкостью, казалось не свойственной ей до этого дня. Печать близкой смерти делает ее красивее.

- Мы должны идти, а то Адам будет волноваться.

Ничто их не задерживает, Раду уже попрощался с братом и сестрами, необычайно нежно, хотя вроде бы просто обнял каждого из них. И все же Габи не хочется вот так покидать всех.

Именно в этот момент к ним подходит Артем. Он вовсе не бледен, выглядит, как и всегда - здоровым и жизнерадостным. Ему от смерти Шаула ни горячо, ни холодно. Он свою магию еще не изжил, его впереди ждет обычная жизнь. Части Ливии, которую она подарила Артему, хватит еще лет на семьдесят, а то и на восемьдесят.

Вот если бы Габи когда-то и создавала себе ученика, она отдала бы часть своей души какому-нибудь хорошему старику, чтобы запас ее магии продлил его жизнь еще на десятки и десятки лет. И ученик Габи прожил бы долгую, счастливую жизнь, набрался бы мудрости и умер в сто шестьдесят полных лет. Впрочем, никого она уже не создаст.

- Я не знаю, что сказать, чтобы... - начинает Артем.

- Чтобы не вызвать зависть? - интересуется Раду.

Артем смущается, румянец играет на его щеках. Габи берет его за руку, и он вздрагивает оттого, что рука ее холодна.

- Слюнявчик, - говорит она. - Никто здесь не умирает молодым. Спокойная смерть после долгой и насыщенной жизни естественная и совсем не страшная штука.

Раду смеется, почесывает нос острием своего золотого серпа.

- Малыш, учись смирению с правилами жизни, пока я жив.

Он уже разворачивается, как вдруг Артем обнимает его, едва не сбивая с ног. Раду гладит его по голове, улыбается, и Артем перекидывается на Кристанию, выглядящую больше шокированной, нежели умиленной. Пользуясь ее замешательством, Артем берет у нее телефон. Наверное, Кристания радуется, что он не успеет пригласить ее на свидание. А потом Артем, наконец, обнимает Габи.

- Пока-пока, дорогой, - говорит Габи. - Не скучай. Мою смерть можно воспринимать как последнюю ступень на той лестнице, по которой последовательно поднимался двадцатый век. Умерли: Бог, Царь, Человек, Разум, История, Государство, Язык, как божество структурализма, Автор, Субъект и Текст.

И когда они идут через поле к лесу, Раду гладит каждую свою корову, похожую в равной степени и на стрекозу. А Габи спиной чувствует взгляд Артема и не понимает, чего это он ее жалеет.

Все оказалось вовсе не так страшно. Они вместе прожили чудесную жизнь и вместе умрут посреди прекрасного, живого мира, не испытывая никакой боли. Подняв голову вверх, Габи видит, что с неба падает снег, первый в этом году.

Она улыбается.

***

Гуннар ждал удара в любой момент, ждал боли и смерти. Ему было семь, ему было страшно, ему так не хотелось умирать. Но Гуннар висел вниз головой, его щиколотку охватывала крепкая веревка, а в голове его билась кровь, билась сильно, как штормящее море.

Гуннару нельзя было плакать, показывая страх и горе, которые плескались в нем. Ему была оказана великая честь, он был жертвой для главного из богов. И он должен был испытывать радость от скорой встречи с ним.

Но не было, не было никакой радости, только страх и злость на тех, кто поступил с ним так. Где-то там, в толпе, Гуннар слышал и детские голоса, они кричали, они смеялись.

Завтра они тоже будут кричать и смеяться, а Гуннара уже не будет. Внутри у него не будет биться кровь, сердце его остановится навсегда, а глаза станут слепы и неспособны на слезы.

И ничего не останется, а они будут жить дальше. Они вырастут, женятся, станут мужчинами, потом станут героями, потом станут мертвецами. Гуннар же совершит скачок из ребенка в мертвеца сразу, так ничего в жизни и не узнав.

Гуннар пытался поймать последние, ускользающие от него минуты, он точно знал, что других у него не будет. Гуннар представлял себе вкус мяса, зажаренного на костре, представлял касание солнца, представлял радость, когда выпадает снег, представлял мягкость только что испечённого мамой хлеба, и ощущение, когда засыпаешь в спокойствии.

Есть столько всего, что он так любит. Есть столько всего, что он непременно бы полюбил, став взрослым. Как же хотелось Гуннару стать мужчиной, как хотелось дожить хотя бы до пятнадцати лет, как хотелось сражаться с другими мужчинами и умереть в бою.

Гуннар крепко-крепко зажмурился, чтобы не заплакать. Он не хотел, чтобы они видели, как он боится, как мечтается ему стать взрослым, как хочется, чтобы его отпустили. Гуннар должен был быть сильным даже и особенно, если у него больше ничего не осталось, кроме этих секунд.

Когда уже, думал Гуннар, когда же, нельзя ведь столько ждать. И тут же думал: вот бы время остановилось, вот бы бог, если он так хочет получить жизнь Гуннара, сам спустился за ним и забрал его. Только бы не почувствовать, как копье входит в тело. В его здоровое тело, которое так хочет жить. Он не умрет сразу, это Гуннар знал. Он будет сопротивляться смерти, и тем самым длить боль, которую придется испытать.

Крики становились все громче, рев огня больше не заглушал их. А потом все затихло в один момент, и Гуннар услышал вдалеке шум холодного, неприветливого моря.

Он открыл глаза, чтобы увидеть того, кто принесет ему смерть и узнать, когда он занесет копье. Гуннару не хотелось, чтобы смертельный удар пришел неожиданно, будто бы ниоткуда.

Но перед ним стоял вовсе не человек с копьем, перед ним стоит старик в чужестранном одеянии. Как его не убили? Кто он такой? Может это бог услышал его страхи и мечты, может он пришел живым забрать его с собой?

Гуннар смотрел на старика, запоминая его черты. А потом сознание стало покидать его, и напоследок Гуннар успел подумать, что бог не хочет освобождать его от смерти, но сделает так, чтобы Гуннар ничего не почувствовал.

Сознание ускользало, терять его было страшно, ведь он никогда не придет в себя.

Впрочем, Гуннар очнулся в постели. Старик сидел рядом с ним, и как только Гуннар открыл глаза и пересохшими губами попросил воды, старик напоил его вкусной, холодной, чистой, прекрасной водой из кубка.

Гуннар подумал, что бог забрал его, но он был в доме своих отца и матери, откуда его так давно увели.

- Что...- начал было Гуннар, не зная, что сказать дальше.

- Я убедил людей твоего народа отдать тебя мне, - говорил старик. - Меня зовут Тьери, и я колдун.

Колдуны очень уважаемые люди, страшно, наверное, им перечить, подумал Гуннар. Наверное, теперь колдун сам принесет его в жертву. Тьери будто угадал его мысли и страхи, покачал головой. У него были очень ласковые глаза.

- Разумеется, нет.

Он хорошо говорил на языке Гуннара, и все же чувствовалось, что этот язык для Тьери не родной.

- Я не принесу тебя в жертву. Ты будешь жить, вырастешь и станешь моим учеником. Я хочу воспитать тебя, Гуннар. Будешь мне сыном?

- Ты не зарежешь меня? - уточнил Гуннар настороженно.

- Нет, - терпеливо повторил Тьери. - Я воспитаю тебя, и ты будешь мне родным.

Гуннар замер, будто бы не совсем понимая, что Тьери имеет в виду. А потом, в последний раз в своей долгой жизни, Гуннар позволил себе зарыдать. Зарыдать горько, страшно и обреченно. Нет, нет, его больше не охватывало отчаяние, все закончилось. Но Гуннару хотелось выместить свой страх. Как стошнить желчью, когда тебе очень плохо.

Он получил лучший подарок - собственную жизнь и не хотел начинать ее, пока она отравлена страхом.

***

Франц уж точно не ожидал, что Гуннар будет обниматься с Раду. В конце концов, кажется, они терпеть друг друга не могли. Впрочем, теперь это все равно. Все всех простили, потому что больше нет времени злиться. Франца вполне устраивает.

Артем возвращается, проводив Раду и его учениц. Франц так и не успел попрощаться с Кристанией, и это его расстраивает. Франц не чувствует себя больным, просто очень слабым. И если не задумываться, то наоборот, кажется, что он выздоравливает после долгой болезни. Осталось еще денек полежать и снова встать на ноги. Артем говорит:

- Чувак, ну что ж ты так, а?

Франц разводит руками, виновато и смущенно улыбается.

- Это я, правда, зря.

Они с Артемом садятся на холодные ступеньки перед входом в Аменти одновременно, и Артем говорит:

- У нас есть такая примета - посидеть на дорожку. Вы с Гуннаром куда?

- Доделаем дела. Ему надо передать кому-то организацию, а мне - рассказать надежным людям о своих исследованиях и созданных лекарствах.

Франц ловит скептический взгляд Артема, потом мотает головой быстро-быстро:

- Не переживай, это приятные дела. Я всегда мечтал, чтобы кто-то узнал о том, что я создаю!

Франц замолкает, и Артем тоже ничего не говорит. И все же Францу хорошо рядом с ним, вовсе не неловко.

- Я думаю, - добавляет Франц после паузы. - Я все совершенно правильно сделал. Был бы у меня шанс, я бы снова так поступил.

- Как?

- Как благородный человек, не эгоистичный и не злой. Думаю, это был экзамен для нас от Шаула. Если результат для него был равноценен. И я рад, что мы с тобой познакомились.

Артем сглатывает, и Франц думает, только бы он не зарыдал, а то Франц тоже того и гляди. Не оттого, что ему страшно или плохо. Просто грустно, когда что-то заканчивается. Скоро пойдут титры, придется покинуть зал, а денег на следующий сеанс у Франца уже нет. Впрочем, он пересмотрел все фильмы, которые только мог, купив бесконечное множество билетов.

Ведь все могло закончиться и гораздо раньше. Лучше тихо и спокойно, завершив свои дела, умереть без боли в сто двадцать девять лет, чем в двадцать пять задохнуться от крови.

- Кристания мне вот телефон дала, - говорит Артем. - Ты бы ей позвонил.

- А если она трубку бросит?

А потом Франц и Артем одновременно говорят:

- Да какая теперь разница.

Только Франц смеется, а Артем нет.

- Не переживай, - говорит ему Франц. - Мы ведь точно знаем, что есть призраки, правда? Значит, после смерти мы не исчезаем навсегда. Если я стану призраком, то свяжусь с тобой обязательно.

- Пароль? - спрашивает Артем.

- Я непременно запутаюсь в шторах, потому что даже призраком буду неудачником, это и станет паролем. А вообще ты знаешь, я, может быть, успею изобрести какое-нибудь лекарство от этого. Поддерживающее остатки магии, понимаешь? Так что все может быть, давай не отчаиваться с тобой.

Артем улыбается, понимая, наверное, что вовсе это не правда. Но Франц действительно попытается.

Едва успев записать телефон Кристании, Франц слышит голос Гуннара.

- Пойдем, времени у нас не так много.

Гуннар не теряет присущего ему самообладания и в этой ситуации.

- До свиданья, Артем, - говорит Гуннар, и, кажется эта элементарная вежливость - то самое теплое, на что Гуннар способен и чем ему хочется поделиться. Впрочем, слова "до свиданья" в контексте ситуации звучат не лучшим образом. Гуннар выходит первым, Франц его нагоняет, обняв Артема напоследок. Пока они идут по мосту, с неба падает снежок, первый и мягкий. Хорошо, что они застали снег. Франц вот всегда любил зиму. Зимой мир становится очень красивым.

- Мы с тобой успеем закончить дела, как думаешь?

- Не знаю, сколько у нас осталось времени, Франц. Мы сделаем все, что в наших силах. Этого достаточно, - говорит Гуннар.

- Тебе жалко нас с тобой? - спрашивает Франц неожиданно для себя самого.

Гуннар вдруг смотрит на Франца, потом улыбается ему уголком губ и приобнимает за плечо.

- Мы с тобой не поддались эмоциям, не поддались страху и поступили разумно. Почему мне должно быть жалко свободных людей так достойно проживших свою жизнь?

Даже сейчас Гуннар не хочет упомянуть, что это Франц отговорил его поддаваться эмоциям, страху и поступать неразумно. Снег кружится у них над головами, и его мягкие островки уже обосновались на земле. Франц надеется, что в Берлине тоже начинается сейчас зима.

***

Айслинн было всего одиннадцать, когда мать сказала, что больше не станет кормить ее просто так. Айслинн и подумать не могла о том, чтобы сказать, что не выбирала рождаться в этот мир, что не виновата в слабости матери. Она могла удавить Айслинн, и всем было бы лучше.

Айслинн думала об этом, слова проносились в ее голове, но не произносились вслух. Айслинн уже давно торговала собранными в лесу ягодами, подметала чужие лавки, получая свои жалкие деньги. Но мать, конечно, говорила не об этом.

Мать хотела, чтобы Айслинн стала той же, кто и она. И Айслинн стала, потому что не было у нее никакого другого выбора. И мысли не было, что может быть как-то по-другому.

Они жили у моря, множество кораблей приходило в порт, и множество мужчин искало удовольствий в их городе - заработок всегда был хороший. Мать, не задумываясь, отдавала ее в руки каждому, кто просил. Айслинн никогда не запоминала их лиц, голосов, пальцев.

Если бы ее попросили вспомнить хоть одного из бесконечных мужчин через чьи объятия она прошла, Айслинн бы не смогла. У них не было имен, не было тел, не было душ. Они ничего не значили, по крайней мере, Айслинн убедила себя в этом. Ей было абсолютно все равно, что с ней делали. Даже когда ее таскали за волосы, даже когда ее били, Айслинн знала, что сумеет забыть и это.

Она не смотрела им в глаза, как диким зверям. Иногда у нее бывали часы абсолютного спокойствия, между забытьем во сне и тяжелым, холодным утром. Никто не ходил к ней, удовлетворяясь ее матерью, и Айслинн играла в соломенных куколок, которых сделала себе сама. Для нее они, конечно, были самыми красивыми. Наверное, некоторые из мужчин, приходивших к ней, были отцами, и их дочерям доставались игрушки, сделанные искуснее. Но Айслинн не могла представить себе кого-то красивее двух ее простых куколок.

Она всегда играла в дочки-матери, представляя себя мамой чудесной дочери, которую она защитит от большого, страшного мира и никогда не отдаст в руки чужих, пахнущих потом и выпивкой мужчин.

В один из таких спокойных моментов, когда Айслинн представляла, как расчёсывает волосы своей маленькой девочке, она услышала скрип двери. Поднимать глаз на пришедшего Айслинн не стала. Она молча отложила куколок в сторону и принялась стаскивать нижнюю рубашку. Но человек с говором, как у французов сказал ей:

- Подожди, Айслинн.

Он был первый мужчина, на которого она подняла глаза. Ему было много лет, он переживал осень своей жизни и явно не раннюю. Его красивые серые глаза смотрели без вожделения. Спокойные такие были глаза, как у священников.

- Откуда вы знаете, как меня зовут? - спросила Айслинн.

И он ответил:

- Я искал тебя. Хочу забрать тебя отсюда.

- И жениться?

Он засмеялся, спокойным, ласковым смехом, помотал головой.

- Нет, конечно, не жениться. Я для тебя стар, тебе лучше будет выбрать кого-нибудь помоложе. Я хочу стать твоим отцом.

- Отцом? - спросила Айслинн, не сразу вспомнив, что это значит. Отец Айслинн погиб в море, так мать ей говорила. Наверное, врала.

- Я выкупил тебя у твоей матери, - сказал он. - Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Если согласишься, я покажу тебе твоих братьев и сестру.

- А сколько у меня их будет? - спросила Айслинн.

- Двое братьев и одна сестра, все твои ровесники. Если ты не захочешь отправиться со мной, я не буду отбирать деньги у твоей матери, чтобы она не сделала тебе дурного.

Айслинн смотрела на него волчонком. Удушит в лесу, думала она. Обещает, что заберет с собой, а на самом деле удушит в лесу.

- Как вас зовут?

- Тьери.

Айслинн взяла куколок, крепко прижала их к себе, изучая Тьери глазами. Пусть бы и удушил, подумала она отчаянно. А если не врет, так Айслинн вырвется отсюда из этой душной комнаты, пахнущей чужими мужчинами.

- Заберите меня, - сказала она громко. - Только пусть мы уедем как можно дальше!

- Мы уедем за море, - ответил Тьери, и Айслинн поняла, что ей нечего забирать из дома своей матери, кроме того, что она держит в руках.

***

Артем ищет Ливию и, заглядывая в комнату Тьери, видит Айслинн, сидящую рядом с его телом.

Он подходит к ней ближе, молча садится рядом. Айслинн смотрит на него и улыбается. В глазах у нее стоят слезы.

- Он был хорошим человеком, Артем. Невероятно хорошим. Он был бы рад, что мы, наконец, поняли что-то, чему он нас учил.

- Я уверен, что был бы, - говорит Артем. - А куда ты теперь?

- Отсюда - никуда. Я останусь здесь, в Аменти. Если уж пришло время умереть, то это лучшее место. Однажды мы сами его выбрали.

Артем вздыхает, чувствуя большое, соленое как океан горе, снова затопившее его. Но и Айслинн тоже не грустит, как не грустили Раду, Габи, Кристания, Гуннар и даже Франц. Скорее она скорбит за Тьери, чем за себя. Артем вдруг думает, что все в Аменти так, как бывает после праздников, когда все, протрезвев и выспавшись, разъезжаются по домам. Только сейчас грустнее, потому что все точно знают, что праздник этот последний.

- Ты останешься здесь совсем одна?

- Это лучше, чем с Калебом, - смеется Айслинн.

- Ты жалеешь, что с Калебом так получилось?

- На том свете все равно встретимся с ним и сочтемся. Впрочем, он будет далеко не в первых рядах тех, кого я желаю видеть. У меня была ученица до него, Чэрити. И, конечно, мой собственный Учитель. Мне есть чего ждать, Артем. Я мечтаю, чтобы все случилось как можно скорее.

Айслинн гладит Тьери по седым волосам, говорит очень мягко:

- Хорошо, что я смогла его еще раз хотя бы увидеть за эту тысячу лет. Просто чудесно.

- Вы так сильно его любили, потому что он был хорошим Учителем? - спрашивает Артем. Он это понимает, сам он невозможно любит Ливию и не хочет верить, что она умрет. Предложи ему сейчас кто-нибудь оставить Ливии жизнь, он согласился бы не задумываясь, наступил бы на те же грабли, что и его Учитель.

- Он был хорошим, милосердным человеком и старался помочь тем, кому очень плохо, - говорит Айслинн. - Мы такими не стали.

- Зато все поняли в самом конце.

Красивые губы Айслинн трогает легкая улыбка, и она кивает. А потом притягивает Артема к себе, треплет по волосам.

- Ты меня задушишь, - хрипит Артем, потому что хватка у нее суровая.

- Прости, не рассчитала. Ты заходи еще, хорошо, милый? Перед тем, как вы с Ливией соберетесь покинуть Аменти.

- Да, - говорит Артем. - Я точно зайду. Ты еще и не рада будешь мне.

- Я тебе всегда рада.

Артем некоторое время молчит, а потом спрашивает:

- С тобой остаться? Ну, я могу попросить Ливию, чтобы мы...

- Нет, - отвечает Айслинн спокойно. - Я точно знаю, что хочу остаться здесь и хочу остаться здесь одна. Не жалей меня, это глупо. Я прожила в десять раз дольше, чем ты когда-либо сможешь прожить, по крайней мере, теперь. У меня была хорошая жизнь, и я правильно распорядилась ею хотя бы в самом конце.

Артем не знает, что ответить на это, кроме того, что он страшно не хочет Айслинн терять.

***

Ливия иногда трогала колючий ежик, думая, куда отец дел ее отрезанные волосы. Сжег, наверное. Она бы сожгла вот. Ливия надеялась только, что когда-нибудь отец выпустит ее и что волосы еще отрастут.

Не мог же он вечно злиться на Ливию за то, чего она даже не делала.

Из всех игрушек у Ливии осталась одна только птичка из бирюзы, которую она спрятала, когда отец велел отобрать ее игрушки. И она представляла, как эта птичка из бирюзы летит к папе, и папа все понимает: и что Ливия не виновата и что он ее любит. А потом папа обязательно придет и выпустит ее.

Солнце садилось, скоро ей должны были принести фрукты и хлеб.

Ливия свернулась на мягкой постели, сжала в руке птичку, грея ее теплом своего тела. Представляя, как птичка летит к отцу, Ливия и заснула. Во сне ей снова привиделся мужчина, красивый, как царевич, тонущий в золотом сиянии.

Он сидел рядом с ней на кровати, смотрел, как тает день.

- Здравствуй, Ливия, - сказал он. Уходящее солнце играло, подсвечивая его смуглую кожу.

- Хорошо, что ты пришел, - ответила Ливия. - Как я скучала по тебе. Расскажи мне какую-нибудь историю, Шаул? Расскажи про твою страну? Расскажи про чудных зверей? Расскажи, почему солнце уходит в конце дня? Расскажи про реку Нил? Расскажи про много-много рек других рек.

- Сегодня нет времени, моя милая.

- Ты уйдешь? - спросила Ливия, стараясь не выдать страха. Ей было бы так одиноко без него, ей так нравилось смотреть на его безупречно красивое лицо, она так мечтала, чтобы он остался рядом, а еще лучше был с ней всегда. - Мне уже девять лет, я все пойму, если ты захочешь уйти.

- Нет, моя милая, я никогда тебя не покину, обещаю. Просто скоро тебя разбудят. За тобой придет человек по имени Тьери, он полюбит тебя, как собственную дочь и познакомит тебя с двумя мальчишками, которые станут твоими братьями, а вскоре у тебя появится и сестра.

Ливия слушала то, что он говорил, будто очередную историю о сказочных путешествиях и удивительных приключениях. Нет, неоткуда у нее взяться другому отцу, кроме ее собственного. Когда Шаул закончил и замолчал, Ливия спросила:

- Шаул, а у меня с ним будет хорошая жизнь?

- Да, моя милая. Ты проживешь чудесную жизнь, очень долгую. Отправляйся с этим человеком.

- А ты?

- А я отправлюсь с тобой.

Он улыбнулся, и будто уходящее солнце осветило его еще сильнее. Ливия проснулась от прикосновения служанки. Зоя была жалостливее остальных и иногда с Ливией даже говорила.

- К вам пришли, юная госпожа, - сказала Зоя. В голосе ее слышалась печаль, но отчего Ливия не понимала. Старик, которого она впустила, обратился к Ливии на хорошем греческом.

- Здравствуй, юная госпожа.

И Ливия вспомнила, что Шаул говорил ей во сне.

- Ты человек по имени Тьери, и ты пришел меня забрать?

И он засмеялся, будто совершенно не был удивлен, сказал:

- Видимо, вовсе не зря.

Ливия встала с кровати, поправила одежды и сказала с достоинством:

- Я готова идти с тобой. Ты уже испросил дозволения моего отца?

Ей было немного страшно оставлять дом и даже выходить за пределы своей комнаты, ведь она так давно не видела мира. В то же время, как долго она ждала освобождения. А где-то там у нее уже были братья.

Старик смотрел на нее с улыбкой, нежной и любящей, будто они были уже хорошо знакомы. И Ливия чувствовала, что однажды этот человек станет ей родным, что он покажет ей мир и даст ей знания.

- Испросил, - сказал Тьери. - И твой отец дозволил тебя забрать.

Ливия кивнула Зое, сказала:

- Собери мои вещи.

И как только Зоя скрылась за дверью, Ливия рванулась к этому человеку, которого видела в первый раз и крепко-крепко его обняла. Так и сбылось все, что обещал ей Шаул.

***

Артем находит Ливию в комнате с оружием, где Айслинн взяла меч, а они - мантии. Он видит, как Ливия роется на полках, где покоятся сундучки с травами, зельями и алхимическими солями.

- Ливия? - зовет он неловко, чтобы сразу не зарыдать прикрывает себе рот рукой. Движения у Ливии чуть заторможенные, как будто она невероятно хочет спать.

- Я ищу для нас порошок. Думаю, здесь еще оставались нужные соли. Вообще-то, конечно, можно смешать соль из крови быка и серу...

- Куда мы отправимся? - спрашивает Артем.

Ливия перестает открывать и закрывать сундучки, оборачивается к нему. В ее глазах нет никакой грусти, у нее очень спокойное лицо, почти умиротворенное.

- Домой, Артем, в Москву. А то если я умру, тебе сложно будет пересечь границу без Шенгенской визы в паспорте и без паспорта вовсе.

Она задумывается на некоторое время, потом говорит:

- А еще, мой милый, когда вернемся домой, давай-ка позвоним твоим маме и бабушке, все им расскажем. Честность - лучшая политика. Они поверят. В конце концов, мы им покажем. Я зря убеждала тебя отказаться от родственников. И я очень хочу успеть вернуть тебе семью.

Артем подходит к ней, и она привлекает его к себе, обнимает крепко и сильно, так что становится почти страшно.

- Я люблю тебя, - говорит Артем, а потом начинает плакать совершенно позорным образом. - Я так люблю тебя, Ливия, пожалуйста, не оставляй меня!

Ливия ведет его к окну, показывает, как постепенно землю укрывает снег.

- Смотри, как красиво, Артем.

- Красиво, - говорит Артем.

Она утирает ему слезы, пока он смотрит, как хлопья снега кружатся в воздухе.

- Я не очень знаю, что делать с людьми, которые плачут, - говорит Ливия. - Но я тоже очень тебя люблю. И никогда тебя не оставлю, мы с тобой вообще не можем расстаться - часть меня останется жить в тебе. А ты заведешь себе собственного ученика, когда станешь старше и опытнее, и он тоже будет тебя любить, и ты тоже останешься в нем, и я останусь в нем - через тебя. Не переживай, милый, однажды мы все умираем. И бояться нечего, хотя я и боюсь.

Ливия уже тараторит, обнимая его, а потом вдруг заставляет его повернуть голову и снова посмотреть на снег за окном. И Артем отводит взгляд от ее невероятных, иконописных глаз и снова смотрит на белеющий за окном мир.

- Посмотри, - говорит она. - Как красиво начинается здесь зима. Я очень любила зиму в Аменти. А теперь давай поищем порошок и отправимся домой. Сколько бы у меня ни было времени, я хочу, чтобы мы провели его с тобой.

Щемящее чувство в груди, какой-то страшный узел не развязывается, но внутри становится очень тепло от того, что говорит Ливия. Артем смотрит, как снег укрывает поля, насекомовидные коровы едят его с таким же аппетитом, как и все предыдущее. В этот момент он как никогда точно знает, что за любой зимой придет новая весна, а потом будет лето...