Прошлогодняя синева

Мы убаюканные дети

Застывших хороводов звезд,

Но через пропасти столетий

Мы перекинем зыбкий мост.

Мы одиноки в тесном склепе

Рожденных строчек нежных книг.

Никто не знает наши цепи

Незримых, режущих вериг.

Мы пленены далеким краем,

Как беспечальный пилигрим.

Что недосказано — мы знаем,

Что знаем — недоговорим.

Так щедро жизнь готовит встречи

И в каждой встрече кроет яд.

Ты не вернешь своих утрат,

И не воротится ушедший.

Ты тщетно, клича звонким рогом,

Напутствий просишь у звезды.

В песке затоптанном следы

Ты тщетно ищешь по дорогам.

Готовь израненные плечи

К ударам горестным судеб,

Цветами полни тихий склеп —

Ведь не воротится ушедший.

Он знает все — седой папирус,

Что я шептал в больном бреду,

И для Кого — в моем саду

Уныло цвел лиловый ирис.

Он знает — я печальным вырос,

Я верил в скорбную звезду.

Уныло цвел в моем саду

Осенний цвет, лиловый ирис.

Он знает — Кто взойдет на клирос,

Кого — молясь, так долго жду,

И Кто сорвет в моем саду

Осенний цвет, лиловый ирис.

Он знает все — седой папирус,

Куда — так скоро я уйду,

Над Кем — в заброшенном саду

Вновь зацветет лиловый ирис.

В твой сад зачарованный, лунный

Приду я усталый, влюбленный,

Целуя с мольбою несмелой

Мой белый

Цветок белладонны.

Незримые, нежные струны

Звучат богомольно и сонно,

Баюкают лунной сонатой

Мой смятый Цветок белладонны.

О том, что прекрасно и юно,

Мне шепчет мой бред воспаленный.

Целую цветок омертвелый,

Мой белый

Цветок белладонны.

Гей, вы, стрелы-самострелы!

Мой узорчатый шелом?

Горе ль мне, что кудри белы

Над насупленным челом.

Было время — желтым шелком

Вы шепталися с плечом.

Вас ласкали тихомолком,

Были сечи нипочем.

Было время — разгорались

Очи серые огнем,

Нивы вражие топтались

Верным дружкою-конем.

Было время — у заставы

Чтили чаркою вина;

Выплывала, словно пава,

Чужеземная княжна…

Гей, вы, стрелы-самострелы!

Мой узорчатый шелом!

Горе ль мне, что кудри белы —

Лихо вспомнить о былом.

«Родом из Азры»

Шепчу в полусне.

Красные астры

Склонились ко мне.

Где-то у храма

Гаснут кресты…

Тихо на мрамор

Пали цветы.

В темные ниши

Полночь легла.

Ниже, все ниже

Шорох крыла.

Смутный и Грешный

Растаял, звеня.

Кто-то так нежно

Целует меня.

Жил поэт мечтой о Даме,

Посвящая ей сонеты и терцины.

В темной башне грезил вечерами,

Рисовал на пестрых стеклах имя Черубины.

Дама — та его не знала.

Он встречал ее у храма, иногда и у фонтана.

Раз во сне она его поцеловала.

Он очнулся, сжег сонеты и в холодных волнах моря умер — утром рано.

Чудный рыцарь, сорви мне фиалок,

Темных, лиловых фиалок.

Я люблю фиалки, сорванные рыцарем,

Рыцаря, фиалок сорвавшего.

Чудный рыцарь, приходи ко мне вечером,

Душным, лунным вечером.

Я люблю вечера, проведенные с моим рыцарем,

Рыцаря, в вечер пришедшего.

Чудный рыцарь, поцелуй мои руки,

Мои тонкие, цепкие руки.

Я люблю мои руки, поцелованные рыцарем,

Рыцаря, мои руки поцеловавшего.

Чудный рыцарь, ты уйдешь моей лаской отравленный,

Насмерть отравленный.

Я люблю мои ласки, вымоленные рыцарем,

Рыцаря, отравленного моими ласками.

Худенький мальчик в рваной шапчонке,

Смерти улыбка, взгляд онемел —

Робко окликнул, кричит мне вдогонку:

«Счастья купите… с утра я не ел».

Милое счастье в измятом конверте,

Странно доступно: кто хочет — берет.

Худенький мальчик с улыбкою смерти

Счастье продаст и умрет.

Чуть скрипнут двери в комнате соседней,

И я замру, надеясь — ты придешь.

Во мне живут ночей минувших бредни,

Порочных снов ликующая ложь.

Я жду тебя в уснувший час вечерний,

Когда небес погасли янтари.

Я предпочту венцу любовных терний

Кровавый пурпур радостной зари.

Так мало слов сорвется с уст пьянящих,

Смеяся, льнут они к моим устам

И, жаля, жгут меня все чаще, чаще,

Влекя мечту к неведомым крестам.

Вчера я отвергал твои объятья,

Сегодня жду как новый дивный дар,

Читая в каждой беглой складке платья

Тревожный зов запретных новых чар.

Ведь мы одни в моей высокой башне,

И сердце хочет новых, жутких драм.

О, пусть в пыли, разбит кумир вчерашний,

И сердца пусть поруган вечный храм!

Белой пеной, лаской платья

Смело схвачен стройный стан.

Вальс струит любви заклятья

И мгновенного объятья

Вечно сказочный обман.

Вы шуршали шелком трена,

В сердце сеяли раздор.

«Вы — сильфида, вы — сирена,

Сердце властно просит плена» —

Вам шептал, смеясь, танцор.

В губ презрительном разрезе

Схоронили вы ответ.

Вы мелькнули в полонезе,

Вы — мечта моей поэзии.

Я — влюбленный в вас поэт.

Как люблю я одурь встречи,

Недомолвки бальных фраз.

В сердце их навек отмечу…

Верьте — наизусть отвечу

Я все дни, что видел вас.

Когда мне сказали: «Есть земли, где солнце восходит в полуночи» —

я хотел увидеть эти земли,

я оставил мои черные одежды инока,

и те, кто меня видели — говорили:

«Ты жених, идущий навстречу невесте»

(но невеста моя была солнце, что восходит в полуночи,

а этого они не знали).

И проходили и сменялись дни и месяцы,

и края одежд моих заалели от крови,

крови ног моих израненных, —

а я не видел земли, где солнце восходит в полуночи.

Усталый, уснувший у колючего куста шиповника,

я встретил Джэму,

и ласки ее получил — как подаяние;

и если когда-нибудь я вновь надену

черные одежды инока,

и мне скажут: «Есть земли, где солнце восходит в полуночи»,

я отвечу: «Я видел эти земли».

Молчи и гибни и покорствуй!

В бокалах радужна резьба.

В проклятом рубище раба

Тебя ломоть минует черствый.

Бежав полночных одиночеств,

Царица в милостях щедра —

Рассыплет горсти серебра.

О, жди свершения пророчеств!

Открой же жадные объятья!

Но — повелителен и груб —

Другой коснется алых губ.

А твой удел — проклятья.

В сердце смутная усталость.

Несколько звезд упало и померкло…

Вот все, что осталось

От фейерверка.

От бенгальских огней красного зарева

Покровы ночи стали еще темнее.

Кажется вам — на пожаре вы,

И рухнут башни скоро, пламенея,

В странных очертаньях светлого облика

Чудятся пляшущие химеры,

Но все рассеется в чадное облако

С удушливым запахом серы.

В сердце смутная усталость.

Все упало и померкло.

Ничего не осталось

От фейерверка…

Он преподал свои законы,

И, обрученный, в их кольце,

Я византийские иконы

Гадаю в ласковом лице.

Мечтательностью так опоен,

Не устрашаюсь суеты:

Меня он ограждает — воин

Меня пленившей красоты.

Неуязвимо укоризне

Не сочетаться мне, в грехе,

С оплакиваемою жизнью,

Не заключенною в стихе.

Восковая свеча за иконою,

И одна из бесчисленных свеч, —

Каждый вечер сгораю зажженною;

Каждый вечер — сгорать зажечь.

Золочу беспощадного Ангела,

Словно Ангелу тайно близка;

Не узнают, как сладостно ранила,

Не любя, Меченосца рука.

Каждый вечер пусть сердце затеплится;

На лампады узорную медь

Только гроздьями воск мой налепится:

Я сгорала, горю — не сгореть.

Разбейся, сердце, хрупко, как фарфор,

И порванной струною вскрикни, сердце;

Ведь, как солдат в кровавых брызгах шпор,

Как тамплиер — о павшем иноверце,

Я не надену траурный убор.

Кто плен любви — стоцветный Ко-и-нор —

Отдаст с придачей пригоршни сестерций,

Тот не прочтет — меж строчек есть узор:

«Разбейся, сердце». —

А ты прочти!.. Как раненый кондор,

Не простирая крыл к отверстой дверце,

Прикованный, не рвусь я на простор, —

Считая ход минут, секунд и терций.

Я жду, таясь, запретный приговор:

Разбейся, сердце!

Так тускло видится сквозь щели

Уже остекленевших глаз,

Но за жемчужиной — в прицеле

Не ошибется водолаз.

Поползает в полуудушье,

Где раковины залегли,

А убранными — будут уши

Красавицы чужой земли.

На отъезжающее судно

Отдаст ведь добытую кладь,

Но пальцы отчего так трудно

Невысохшие отлеплять?

Как руки старые ослабли,

Воспоминания каймя,

А в этот раз в чекане сабли

Любовь ударила — плашмя.

Мы прежде, глядя в очи, слепли,

Теперь, гляди, я не ослеп,

И, не сгорев в сметенном пепле,

На старом ложе так нелеп.

Что ж, тосковать по повторенью,

В осенних листьях — по весне,

Чтобы целующие тени

Опять скользили по стене? —

Нет, не вернем, два скорбных лика,

Обетованных благостынь,

Пока судьба, всегда заика,

Нам сможет вымолвить «аминь».

Опепелил мои экстазы

Их меланхолический строй,

И многим я, голубоглазый,

Казался нежною сестрой.

И, веря мне, не замечали,

Какой мы вверились реке,

Кто этот темный — на причале —

Что нам маячит вдалеке.

А я скольжу, скольжу, как ящер;

Одни узнали ястреба,

Как мной силен татарский пращур

И всадник моего герба.

Обнажили дни бесснежные

Камни черной мостовой,

Сердце знало песни нежные,

Был и ласковый, и твой.

Но хотелось опрометчиво

Причаститься и любви.

Нет любви — и петь мне нечего,

Сердцу молвлю: не живи!

Сердце было, да растеряно

(Не у розовых ли рук?).

Даром целишь мне уверенно

В грудь пустую меткий лук. —

Позабудь, и не отталкивай

Иссыхающий поток.

Зацвети, цветок фиалковый,

Мною сломанный цветок.

Вечер беззвездный, как день — в разговорах,

В шабаше мутном кощунственных слов…

Я был причастен, подмоченный порох,

Сердце так больно себе исколов.

Дома я. Почерк знакомый и женский…

Милая, поздно. Растлили мечту.

Ольга, ведь умер, да — умер, твой Ленский…

Брошу в огонь. Не прочту…

Деньги есть — поскорее разменивай!

Для чего? — неуместный вопрос.

Чтобы ласково к шали сиреневой

Приколоть мне полуденных роз.

О, не будь же расчетливым немчиком,

Не тужи. — Кошелек будет пуст, —

Отплачу ослепительным жемчугом

Никогда не целованных уст.

Не будет с сердцем сладу —

Ему пылать на сотне вертелов,

Если забудет переулок Эртелев

И шелковую Аду.

>>

Где платье шелка, как уйти из плену,

От шелестящего укрыться шелка

И, замечая новую измену,

Не умереть, когда мою шатлену

Увозит прочь, не знаю чья, двуколка?

Не умереть. Куда ж себя я дену,

Поклонник платонического толка,

Когда цветы нельзя кидать на сцену

(Где платье шелка) —?

Со мной поспорит, знаю, богомолка,

Но если мне в вине пить только пену.

Не лучше ль, шелковая, втихомолку,

Как некий гладиатор на арену —

Упасть, у кисти открывая вену,

Где платье шелка —?

He захмеленный бранной славой,

Плетусь один в пыли когорт.

Мой старый щит, постыдно ржавый,

Ударом копий не истерт.

Бойца венчают лавром войны,

При громком стуке костылей,

А я вернулся снова стройный,

Еще покорней и смуглей.

Ведь я, видав, как мой товарищ

Испещрен летописью ран,

Бежал, бледнея, мглы пожарищ

И клал на щеки слой румян.

Когда, с победным кличем рога,

У храма склонят знамена,

Меня у отчего порога

Заколет верная жена.

В двузвездье глаз твоих ласкающе гляжу,

Давно любимый стих — твое шепчу я имя,

И меж желаньями твоими и моими

Любовь заборонила тщетную межу.

Но ирисом твои ль венки перевяжу

Потом, осеннею порой, в вечернем дыме?

Когда запорошат тебя снегами злыми,

Предамся ли я, опечаленный, ножу?

Все, что завещано, доверчиво настанет,

Но не прочтен еще пергамент звездных карт,

Где взвешенных страстей начерчены орбиты.

Уходит прочь, кто так сегодня больно ранит,

Но я пою беспечно, беспечальный бард,

Веление судеб, — что мы сегодня слиты.

Угодный воле Дровосека,

Под топором ты не отник,

Мой заповеданный, до века

Неоскудеющий двойник.

Когда невесте я маячу,

Предупредив ночную тишь,

Ты, уготованный безбрачью,

Своей тонзурою слепишь.

Где мне вино, — там, знаю, черствый

Ты с голубями делишь хлеб.

Пощады нет, как ни потворствуй,

Пока в разгуле не ослеп.

Но благодатью, может статься,

Лозовый посох зацветет, —

Сорвешь руками святотатца

Ты набухающий приплод.

Обманешь светлыми очами,

Не дав лампады мне возжечь,

Наиздеваешься ночами

Прикосновеньем смуглых плеч…

Расправив в зелени побегов

Шипы таимые, гряди!

Приветствую, и щит Олегов

Мне пригвождается к груди.

Обожги в последний раз,

Как обугленным железом,

Глаз, миндалевидных глаз,

Семитическим разрезом.

В барельефах старых ваз

Мы угаданы: ведь завтра

Двинут кормы на Кавказ

К новым ласкам аргонавта.

Много сказок, кроме нас,

В давних свитках время стерло.

Уст оправленный алмаз,

Как в стекло, вонзай же в горло! —

Окровавится атлас,

Будет душно в красных сводах.

Жалом глаз, за долгий отдых,

Обожги в последний раз.

Поторопись, уверенный анатом.

Забота ль нам, что скальпель слишком туп. —

Не может сердце снова стать пернатым,

Рассечено рассеченным гранатом

Таких немыслимо-кровавых губ.

Еще живет, и каждый жизнен атом. —

Не надо этих любопытных луп,

Что вену тонкую являют нам — канатом.

Поторопись! —

Нам суждено (сегодня, здесь женатым)

Исторгнуть кровь: — на месте сладких круп

Приятный дар неведомым пенатам.

Вот — сердце. Кровь так жертвенно красна там.

Сегодня бьется — завтра будет труп…

Поторопись!

Закат уснул в твоих ресницах,

На плечи бросив конфетти,

И шепчет мне, как в небылицах:

Венков в любви не расплести.

Да, я в плену венков бумажных,

Колец истертого стекла,

И в сети слов, как я, продажных,

Меня покорность завлекла.

И будет боль, и будут вздохи,

Но я, притворщик, не умру:

Ведь не впервые только крохи

Достанутся мне на пиру.

Друзьями я давно потерян,

И мной потеряны друзья.

На старый благовест вечерен

Не поведет меня стезя.

Венки любви одни не меркнут,

Одно я знаю: не уйти

Ни от тебя, кем я отвергнут,

Ни от закатных конфетти.

К тебе, первопрестольная,

Я умирающий в пути,

Прости измены вольные,

Как и невольные прости!

Другие дарят радостью, —

Уготовавшую же крест,

С молитвословной сладостью,

Зову невестою невест.

Как все благие воины,

Дорогой в Иерусалим,

И я не ем убоины,

И хлеб мой не солим.

Вручи ж ключи привратницы,

И, позволяя изойти

Свечой Страстною Пятницы,

Первопрестольная — прости?

Моя принцесса, обещающе другому

Вы улыбнулись, помню. Вспомните — вчера.

Стихами я когда-то наполнял альбомы;

Они забыты. Грусть вечерняя истомы

Давно меня гнетет, так утренне-остра.

Кто чародей, откуда пробирались гномы,

Что вас похитили, — скажите мне. Пора, —

Я увенчаю миртами любви фантомы,

Моя принцесса.

Без вас ненужно розовели вечера;

Мы встретились, ушли, одной мечтой влекомы,

И сердце пленное — зеркальней серебра.

Отражены навеки в нем бровей изломы,

Лукавый смех и в шляпке розовой соломы

Моя принцесса.

«Я — доверчивый, сладкий и вкрадчивый,

Словно брат, словно друг. Ни казнить,

Ни забыть, ни прогнать. — Укорачивай

Нас связавшую, беглую нить»…

Нет, не верь. Ведь фальшивой певучестью

Порошу я подпольную страсть.

Не знакомая с дольнею участью,

Ты поможешь мне ласки украсть.

Я глазами стеклянными, близкими

Загляну за последний порог.

Будут травы шуршать василисками,

Увядать на распутье дорог.

Ведь не все же заснежено вишеньем —

Зацветает и горький миндаль.

Ты не знаешь, как долго мы дышим им,

Целуяся через вуаль.

Воска ожившие слепки

В белой пене рукавов;

В кольцах-звездах, — нежны, цепки,

В кольцах-звездах ждут волхвов. —

Пусть прочтут в созвездье новом,

В кольцах-звездах свой удел:

Кто под бархатным альковом

Будет гостем, будет смел.

Кто, забыв о звездном небе,

Твой избранник, звездный вор,

Гордо бросит, зная жребий,

Кольца-звезды на ковер.

Старые тетради снова перелистываю,

Старые тетради снова мне близки.

Бросил ирис аметистовые

Лепестки.

Разметал, лиловый, вслед нам,

Увядая, лепестки.

Заиграл тенями бледными

У твоей руки,

Над мечтами неизведанными

Простирая лепестки.

Злая грусть охватит снова,

Хоть любовь мертва,

Хоть и ирисы лиловые —

Лишь слова.

Я любовью сердце сковываю,

А любовь — мертва.

Рисуя клинопись былого

На усыпальнице скорбей,

Я жду конца во славу слова;

Вот грудь раскрытая — разбей.

Я шел блудницею, бесстыдно,

Для новых слов межою строк,

Но даже мне, слепому, видно,

Я — не ниспосланный пророк.

От слов моих на старой язве

Не нарастет живая плоть,

И прокаженный скажет:

«Разве Зерно водою размолоть?»

Я шел в Москву, как Самозванец.

Прияла пепел мой Москва,

И только тусклым взором пьяниц

Гляделися мои слова.

Я именем твоим позорю,

Быть может, не стихи одни,

Но все мои зимою зори,

Но все мои зимою дни.

Я прежде плакал, что ни разу

Не приходила ты — родной,

Но ты мне в кровь влилась заразой,

И стала властвовать над мной.

Во мне чужое сердце стало

И вздрагивать, и замирать.

И именем твоим пристало

Мне новую открыть тетрадь.

Не сетую, что ты — чужая:

Моя душа теперь глуха. —

Я только губы погружаю

В твои холодные меха.

Будут цветы, что лампады,

Теплиться в горнице твоей

От самого листопада

До белых ночей.

В светлые глядеться очи

Недолго мне, вечерний друг:

Настанут белые ночи —

Уедешь на юг.

И если б жизнь моя рвалась,

И зарево темнело зори, —

То светлых и пытливых глаз

Ты не смежила б на дозоре.

Когда я приготовлю яд,

Захочешь опрокинуть чаши. —

Но ядовитые поят

Источники две жизни наши.

Так тяжела любовь твоя

— Заголосишь от ней, возропщешь. —

Не как былинку ты меня,

Но как любимый жемчуг топчешь.

Но вечера — те не забыты,

Забыты лишь названья дней;

И этот лунный серп отбитый —

Он тоже кажется бледней.

Он все чахоточней и тоньше

— Таким его мы видим днем.

Его ли раньше я покончу,

Иль буду вспоминать о нем?

Он самый страшный мой свидетель,

Он никому не рассказал,

Как много я намылил петель

И только к утру развязал.

На холодные пальцы дышишь,

Отворачиваясь от меня,

Будто ты в камине не слышишь

Потрескивающего огня.

Не по тебе под кровом общим,

И ты не берешь его тепла.

Мы любовь и уголья топчем

Выпавшие, и любовь — зола.

И еще вечер нами прожит;

Гаснет огонь, поленья горбя…

И этот огонь не залижет

Ласково моих ран от тебя!

Ты голубям не дала клева,

Мне не протягивала рук

И светлого жалела слова,

Вечерний и жестокий друг.

А я не клял, не ненавидел —

Ведь знал, что надо мной гроза,

И только в темной ночи видел

Закрытые твои глаза,

Твои огромные ресницы…

И я их не могу забыть,

Как не сумел тебе присниться,

А ты — мне верить и любить.

О, разве я раньше заметил

Это гладкое кольцо твое

И что твой взгляд совсем не светел,

Отвращая свое острие.

Но потом кольцо проступило

И так больно мне губы ожгло.

Я думал — ты мне изменила,

Когда в окне разбили стекло.

Я начал сам запирать ставни

И спускать сторожевых собак,

А было, — что ты любви давней

Золотой на пальце носишь знак.

Никто никаким наговором

Не затуманит твоих светлых глаз —

Меня ты не сделала вором,

В зимних зорях мне не отдалась.

С тобою вверженный в зарю

— Пускай твое мне страшно имя —

Своей рукой я разорю

Все, что построено твоими.

Не надо сердца твоего! —

Мы, жадные, себя лишь дразним

Возможностью отдать его,

Истраченного по приязням.

Ведь ты не скажешь мне: «Умри!»

Уйдешь — и не застелешь горя.

И только в имени Марии

Латинское мне слышно море.

Встревожена ты и бледна,

Когда ложится снег снаружи,

Или у светлого окна

Охотничьи я чищу ружья…

Я губ твоих не получу —

Ты на ночь запираешь двери;

Опасливо идешь к ручью,

Моим напутствиям не веря.

Тебе ж воды не зачерпнешь:

В руках моих ты видишь — зелье,

И старый дом мой проклянешь

Ты накануне новоселья.

Как встарь, луна ползет по кругу,

И облако скользит по ней,

Но увезли мою подругу —

Я только слышал храп коней.

Не позабылась, убегая,

И не оставила огня.

И эта комната — другая —

Темна на сердце у меня.

Заслышу скоро щебет птичий,

Но без тебя, моя краса,

Я иволог уже не скличу

На разные их голоса.

Один лишь у меня в гортани

Надорванный уж голос мой, —

Чтоб ты в чужом слыхала стане

Проклятья вечерам зимой.

В родной русской деревне

Все птицы не как ты поют:

Так суров лад их древний,

И так холоден их приют.

И не выводят трели,

И серые перья у них. —

Разве на них смотрели,

В небе разве видели их?

Но все родные птицы

Из соломенного гнезда

Стучат в окно — проститься,

Когда холодеет вода.

Ты то звала меня, то пела:

«Я в вечер больше не приду».

От этих снов кровать скрипела

И яблонь в саду.

Но скоро стала ночь сквозною,

А в ней уже не видно снов,

И нежилою новизною

Мой дом утром нов.

Лишь запах от духов зловещий

Да снег примятый у плетня,

И ни одной забытой вещи

Здесь, кроме меня.

Не называй меня беспечным.

Я знал, что девушку найти

Могу на каждом я пути

Но я искал тебя — на Млечном.

Тогда я мог еще подняться,

Почти не напрягая крыл,

Но облак небо перекрыл,

И боле мне они не снятся.

Вдвоем с тобою, но не с Кэтти,

Когда мои уста — твои,

Приятно мне на этикете

Узнать двузвездие Аи,

Но ненавистны буквы эти

В Аделаиде (слог «лай»)

И потому ты — Аделэдой

За мною по октавам следуй.

Начну рассказ. Настал четверг,

И ты справляла новоселье.

Я разговора не отверг

О пользе мыла из Марселя;

Но сердцу нужен фейерверк:

Чтоб мы с тобою рядом сели,

Чтоб я прочел в глазах твоих,

Что это кресло — на двоих.

Терпенье не в моей породе

И добродетель — не в крови:

Мне трудно даже при народе

Тебе быть только визави.

Конверт «Ее Высокородью»

Не пичкать клятвами любви…

Кошачий мех не станет лисьим! —

Ты не поверишь клятвам писем.

Мы говорили, и умно

Вопросов избегали спорных.

Затлело красное вино

В ланитах и жемчужных зернах,

Но было жутко и темно

Мне от ресниц иссиня-черных.

И так хотелось мне спросить:

«Тебе не трудно их носить?»

Без черных стеклышек на солнце

Глядишь ты, не смежая век,

Но в узкое — во двор — оконце

Не различить тебе вовек,

Кто там гуляет — патагонцы

Иль европейский человек?

Тебе не страшно там — за ними,

Там — за ресницами твоими?

Есть сходство меж цветов и глаз,

В тебе и в польских королевнах:

Цветут, — когда звезда зажглась,

И вянут от лучей полдневных.

О, станет пылким, как Фоблаз,

Поверишь ли мне, даже евнух,

Когда с тобой он у окна,

В окно ж Медведица видна.

Но я не страж султанских гурий,

Вообще — не сдан еще «в запас»,

В стихах — презрителен к цезуре,

А в картах — избегаю «пас».

У ног твоих, на мягкой шкуре

Я пьян, как древний козопас.

Не надо звезд! Сомкни ресницы,

Длинней которых только — снится.

Сомкни ресницы! — Верный паж

Несет твой шлейф по плитам храма,

И паж нежнее всех папаш

И всех Альфредов мелодрамы.

Не может даже метранпаж

Обоих разлучить упрямо. —

По строчкам, будто по траве,

Придем мы ко второй главе.

Молитвенник забытой веры —

Корреспонденция с Ривьеры,

Не читанная больше году,

Весеннюю хранит погоду.

На пинии, на апельсине

Вечерние стрекозы сини.

Лишь ирисы одни не пахнут.

Над ними зонтик ваш распахнут.

Ритмическою скован речью,

Гадаю, что я завтра встречу:

Ревнивую ль улыбку злую,

Соленую ль от поцелуя,

Вы на ночь двери ли запрете

И взвизгнет ключ при повороте,

Иль плюшевые только звери

На страже у прикрытой двери…

Но северная мгла из окон

Смывает сладкий яд волокон

Бумаги тонкой и немаркой

Под итальянской синей маркой.

С горя ногти покусаю:

Он назвал меня «косая»,

При отъезде, невзначай…

Он любил мой желтый чай

И картинки Хокусая!

Пусть — косою, пусть — хромою,

Но я ногти в охре мою,

Чищу шелком с бахромою,

Не к тому, чтоб их кусать.

Можешь писем не писать.

Ведь довольно, ведь довольно

Мачты «Авраам Линкольна»

На песке рисует зонт

И гляжу на горизонт.

Угасаю, угасаю!

Только, милый, не скучай.

Ты любил мой желтый чай

И картинки Хокусая.

Напрасно мы гадали на Шекспире —

Удел разлуки был открыт в сонете…

Ваш профиль стерт, совсем как на монете,

И вянет пальма, листья растопыря.

Воспоминание в разбитой вазе

Не сохранит цветов увядшей дани,

Но странный выбор книги для гаданий

С моей судьбою в очевидной связи.

Сто двадцать шесть сонетов у Шекспира,

А свиток наших встреч — еще короче!

Улыбкою я губ не опорочу,

Когда печаль — острее, чем рапира.

Не знаю, кто цветы из Ниццы

Вложил в мой рыцарский роман,

И покоробились страницы,

Порозовевши без румян.

От стебля маленькая складка,

— Как у принцессы на груди —

И так заманчиво и сладко?

Читать, а розы — впереди.

Но предостереженье, или

Пророчество мне наяву,

Что розами переложили

Одну лишь первую главу?

С чужого голоса пою

Мою печаль, мою беду,

Мою чужую жизнь веду,

Не узнаю ее — мою.

Моя чужая никогда,

Когда приду, не ждет семья

Меня; не ждет жена моя,

Моя чужая — навсегда.

И я мой голос перевью,

Со всей тоской в моем краю

Пою печаль, беду пою

С чужого голоса — мою.

Нам дало небо этот раз

Свой лихорадочный румянец.

Стонал паркет, как будто нас

Позвали и открыли танец.

Я руки сжал твои, и ты

Ответила пожатью тоже.

Еще немного б темноты,

И я бы видел ризы Божьи.

Но нас узнали зеркала

И взяли грустных на поруки —

Поцеловать в глуби стекла

Твои возлюбленные руки.

В стекле оставленных зеркал,

Что ты дарила отраженьем,

Безумный, может быть, алкал

Прижать уста к твоим коленям.

И боль его, и боль стекла

Звенела нераздельным стоном.

Ты в это зеркало вошла

И зеркало нашла — влюбленным.

Как бы глубокою резьбой

Запечатлелись эти плечи.

Осталось зеркало — тобой,

Хотя бы и давно ушедшей.

И, отражая облака,

Оно напомнит очертанье,

Где — боязлива и легка —

Ты внемлешь ласточки летанье.

*

О, как мне холодно вблизи

С тобою говорить о прошлом.

И ласточка на жалюзи

Летит в веселии оплошном.

Не надо! В этом этаже

Так рано наступают зимы,

И из Италии уже

Больные розы привозимы.

Здесь девушка роняет дни,

Глядясь в свое же отраженье…

Или мы, ласточка, одни,

И все лишь — головокруженье?

Мне явь и вымысел разъять

С недавних пор не стало силы:

Луна свой луч по рукоять

В живое сердце мне вонзила.

В комнатке, маленькой, как сердце,

Сжавшееся от любви,

Не давай мне стоять у дверцы,

А убегу — позови!

Звонкий голос твой слышен далече,

Звонкий голос — моя грусть.

На свои погребальные свечи —

На твой огонек — вернусь.

Званый я или незваный,

Желанный ли или нет,

Но твой я солдатик оловянный,

Игрушка ребячьих лет.

Другие с куклою играют,

У тебя ж солдатик свой,

И оловянное сердце тает

Подле свечки восковой.

В семнадцать лет уместна ревность,

Безумный взгляд и пистолет.

Но к тридцати? — в такую древность

Как ревновать мне — в тридцать лет?

Мне так болезненно понятна

Лукавой юности пора,

Когда суждение — превратно,

Когда мучение — игра.

Любви признанья — без утайки,

Разлука — вешний холодок.

О нет, на всякие лужайки

Я эти больше не ходок.

Мне суждена иная сладость,

Ты, поздней юности юдоль,

Несвоевременная радость

И своевременная боль.

Клюкой стучащаяся старость,

Тоски синеющая сталь,

Любви слабеющая ярость,

Судьбы темнеющая даль.

Предтеча нежности — сближенье

В обмене мыслей и затей,

Где вдруг находишь отраженье

Своей усталости — в твоей.

Где, потайное разгружая,

Но повседневное тая,

Уже не думаешь — чужая!

Еще не говоришь — своя!

Так возникает постоянство,

Так неизбежность облекла

И нас, и комнаты убранство,

И свет свечей, и зеркала.

Но равновесие такое

Так неустойчиво, и нет

Душе взыскующей — покоя

Необольщаемых планет.

И слишком темный, человечий

Приходит, крадучись, украсть

Ту тишину, и гаснут свечи —

Приходит медленная страсть.

Твое неведомо мне, гостья,

Обличье — друга иль врага.

Мой ли могильщик на погосте

Уже отмерил три шага?

Иль ты приносишь мне отплату

За всю прошедшую беду, —

За весь широкий мир проклятый

Мне не обещанную мзду?

Не знаю, но иду, послушный,

Стезей, которая темна.

И страшный дар твой двоедушный,

Любовь, — я получу сполна!

Его мы мыслим не иначе,

Как — громким, пристальным, седым,

Два скорбных глаза обознача

Через сигары сизый дым.

Спадающий, из бронзы вылит,

Клетчатый плащ поверх плеча,

Ногою, раненной навылет,

Слегка в волненье волоча,

С большою палкой суковатой

— Как добрый пастырь — на бульвар

Идет громить свою Палату:

«Где, где же легионы, Вар?

Где легио…» Но не по лузе

Был этот шар. Отныне мы

Вольны читать о Делаклюзе

Лишь в списках каторжной тюрьмы.

Смиряя гордое биенье

Большого сердца, — средь бродяг,

Воров, грабителей в Кайенне,

Сжигает молодость чудак.

Святой чудак. Сестра и матерь

Одни, как ангелы, при нем —

Его трапез простую скатерть

Другие не зальют вином.

Жену, любовницу ль — народу

Не предпочтет весной трибун.

Он умирал — седобородый,

Но вечным сердцем вечно юн.

Легка земля, — его не давит.

Так громче «Марсельеза»! — тут

Еще забвение не правит

И розы красные цветут.