PRосто быть богом: ВВП

Глава первая. Поехали?

Человек был изрядно худ, а лицо имел несколько желчное. Зато до сорока своих с лишним лет сохранил вид вечного отличника. Он стоял перед микрофоном и очень старался не обращать внимания на то, что за ним холодно и пристально следит глазок телекамеры.

Камера была установлена почти под потолком, на фоне зеркальной стены. Так что человек, видя своё отражение, вполне мог представить, в каком виде предстанет перед теми, кто будет смотреть запись его выступления. Но вот с руками и глазами всё равно ничего поделать не мог. Глаза его позорно бегали. А руки, которые он не знал, куда девать, время от времени приходилось потирать друг о друга. Была у него такая дурацкая привычка. Словно он — енот–полоскун.

Другие стены в идеально квадратном помещении были задрапированы тяжелыми плотными гардинами. И, если не считать узкой дверцы в одной из стен, больше ничего в помещении и не было. Только тёмно–серый унылый цвет вокруг, циклопических размеров зеркало и микрофон. Ну и молчаливая камера, само собой.

— Зачем я иду на выборы? — бодро начал человек. — Потому что — никто, кроме нас нам не поможет. Уверен — только вместе мы сможем решить наши проблемы. Я — решение принял. Буду работать на посту мэра. Теперь от вас зависит, как мы будем жить дальше. Придите на выборы и проголосуйте. За вашего представителя во власти. За здравый смысл! За всех нас!

Наблюдал за кандидатом не только холодный стеклянный глазок. На самом деле зеркальная стена только с внешней стороны была зеркальной. С противоположной она оказалась вполне даже прозрачной.

Помещение, скрывавшееся в зазеркалье, напоминало обычную аппаратную в телестудии. На доброй дюжине экранов в идеальном синхроне выступал перед зрителями худой и желчный человек, потирая одновременно множество пар рук. Будто был он не просто человек, а какой–то многорук из буддийского пантеона. По одному из мониторов шли обычные дневные новости — впрочем, звук был сведён до минимума.

В аппаратной пребывали трое. И внимательно наблюдали за выступавшим. Только вовсе не на экранах, а вживую, сквозь стекло.

— Он, наверное, раньше бухгалтером работал? — лениво поинтересовался Генералов, поочерёдно бросив взгляд на Сорокина и Викторию. — Угадал?

— Почти, — без тени улыбки ответила Вика.

Была она девушка не то чтобы не слишком красивая, но явно не фотомодель. Резкие черты лица, нос с горбинкой, да ещё и мальчиковая короткая стрижка. Но всё же из тех, в кого при определённых обстоятельствах вполне можно влюбиться. Зато уж — навзрыд. В руках она держала спящую собачку породы «китайская хохлатая». Собака была немыслимого голубого цвета с сиреневыми пятнышками по телу, при том — абсолютно голой. Только на голове и кончиках хвоста и лап серебрилась шелковистая шёрстка. Поглаживая холёными пальчиками собачку, Вика одновременно заглядывала в досье:

— Был третьим замом председателя правления банка.

— А сейчас?

— Сейчас — второй. Второй зам, — уточнила она для непонятливых.

— Головокружительная карьера, — привычно съязвил Паша Генералов, указательным пальцем поправляя на носу круглые очки в тонкой оправе. Точно такие же, как на знаменитом фото Джона Леннона.

В отличие от легендарного музыканта Паша был аккуратно стрижен, но зато чуть зарос модной недельной щетиной — ещё вроде и не борода, но уже и просто небритым не назовёшь. То есть, было у Паши Генералова в настоящий момент всё тип–топ. По крайней мере, со внешностью.

— Ла–адно, по–отише, коллеги! — подал свой главный, чуть заикающийся на гласных, голос Сорокин. Он нажал кнопку на пульте и проговорил в микрофон, туда, за зеркальную стену. — Спа–асибо, вы сво–ободны! — его чуть по–птичьи посаженная голова кивнула, словно тот, к кому он обращался, мог его увидеть.

Самого же Владимира Сорокина сразу с обеих сторон в профиль могли наблюдать и Вика, и Генералов. Абрис его лица был строг и правилен. Бачки, чуть более длинные, чем обычно, красиво серебрились ранней сединой. А по центру подбородка прицепилась короткая и плоская мушкетёрская бородка, отнюдь не делавшая его смешным, а так — слегка романтичным. Взгляд его, впрочем, умел быть и очень жестким. А порой даже и беспрекословным. Но до этого пока дело, к счастью, не дошло. Хотя искры недовольства, когда он отступил на шаг назад, чтобы видеть разом и Пашу, и Вику, в глазах и мелькнули. Но тут же и погасли — не иначе, как от усилия воли.

— Нет, коллеги! Особенно это тебя, Павел, ка–асается. Иронизировать будем по–озже. После полной и окончательной по–обеды. А пока ещё раз повторюсь. Можно — под запись, можно — для за–аучивания наизусть. Шучу, — несколько снизил он пафос под генераловским взглядом. — Наш проект — своеобразная репетиция президентских выборов. Местом про–оведения выбран город Великоволжск. Выбор этот — не случаен. Великоволжск — нечто вроде нашего о-отечественного Нью — Гемпшира, этакая лакмусовая бумажка настроений электората. На всех последних выборах федерального уровня великоволжцы голосовали именно так, как в итоге про–оголосовала вся страна. Таким образом, в Великоволжске мы можем опробовать, испытать на прочность одновременно все три избирательные модели. Которые, во–озможно, придётся использовать и на грядущих выборах, президентских. А именно — административную, народную и технологическую. Так что отнеситесь к о-отбору кандидатов с максимальной серьёзностью. И о-ответственностью. Я всё сказал. Поехали?

Коллеги одновременно кивнули. Китайская хохлатая приоткрыла глаза, зевнула, и уснула снова.

Сорокин поднял трубку телефона внутренней связи и негромко скомандовал:

— За–апускайте второго кандидата.

— В кандидаты, — не удержавшись, добавил Генералов и тут же прикрыл рот ладонью, мол, молчу, молчу.

Второй кандидат оказался мужиком крупным, с породистым лицом сибарита, в очень хорошем тёмно–синем костюме в узкую серую полосочку. Какие обычно любят носить публичные представители банковского сообщества. Бордовый галстук в микроскопическую крапинку довершал картину.

— Прямо царь Пётр! — одобрительно проговорила Вика, стискивая в руках собачку. При своей миниатюрности она явно была неравнодушна к крупным особям противоположного пола. Однако едва «Пётр» начал речь, как по лицу Вики пробежала едва ли не презрительная гримаска: кандидат заговорил до неприличия высоким голосом — будто его кастрировать не кастрировали, но подготовительные мероприятия к экзекуции провели.

— Почему я иду в мэры Великоволжска? Вижу и знаю, как нам обустроить наш город. Не принадлежу ни к какой партии. Отвечаю только перед жителями. Сумею заставить чиновников работать на благо людей, на благо великоволжцев. Иду во власть, чтобы отстаивать интересы простых граждан. Надеюсь на ваше понимание и доверие!

— Долго голос сажать? — деловито осведомился Генералов.

Отозвалась Вика — ведь именно ей, психологу, отвечать за природный имидж кандидата:

— Минимум — месяц, — в голосе её прозвучало явное сожаление.

— Спа–асибо, вы сво–ободны! — проговорил в микрофон Сорокин.

Третий кандидат, по фамилии Сухов, войдя в студию, по–хозяйски огляделся. Глянул в глазок телекамеры. Пригладил рукой короткую свою стрижку–ёжик. И вдруг, уставившись прямо в сторону невидимых соглядатаев, озорно подмигнул. Понял, значит, где прячется великий Гудвин. Заговорил же он бодро и убедительно:

— Почему я иду на выборы? Если честно, то надоело смотреть на то, что у нас в городе хозяйничают дилетанты. Многие наши вожди не справились бы даже с руководством небольшим предприятием. Что же говорить о таком сложном и серьезном организме, как современный город? Как и все мы, я люблю наш чудный Великоволжск. Город со сложной, интересной историей и, я уверен, с замечательным будущим. В мэры я иду не воровать и не «заседать», а работать! Работать, засучив рукава, на благо всего города, всех наших жителей! — Сухов и вправду засучил рукава белоснежной рубашки. Крупные и сильные его руки свидетельствовали о недюжинной физической мощи, а поросшая буйным волосом распахнутая грудь — о нешуточных страстях, бушевавших на просторах его души.

— Глаза умные, — в голосе Виктории слышалось одобрение.

— И хитрые. Но это хорошо, — поспешил поправиться Генералов. — И вообще — хорош!

На телеэкране вместо новостей уже началось ток–шоу. Известная телеведущая едва слышно объявила тему:

— Если муж и жена работают вместе…

— Сделай по–огромче, — попросил Сорокин, Генералов пощелкал пультом.

Ведущая душевным тоном представляла героев предстоящего разговора. Но взгляд зрителя все время отвлекался от героев на её излишне открытое декольте.

— Слишком… — Сорокин замаялся, подыскивая нужное слово, — вульгарен.

— Людям это нравится, — отозвался Генералов, вглядываясь в декольте на экране.

— Биография подгуляла, — Вика, стараясь не разбудить собачку, разглядывала резюме Сухова. — И профессия не референтная… Устроитель корпоративных праздников…

— Биографию нарисуем, — Генералов переглянулся с Сорокиным, тот кивнул, вглядываясь в Сухова.

А Сухов уже шпарил не по заданному тексту, а от себя, очень даже воодушевленно:

— Человек — это главное! — да так у него это вышло, что можно было и впрямь поверить, что главное — человек.

— По–одождите в приемной, — раздался голос из–за зеркальной стены, прерывая думу о человеке.

— Сегодня у нас в гостях… — ведущая сделала многозначительную паузу, словно ждала на передаче английскую королеву. Но вместо королевы появились мужчина и женщина в светлых деловых костюмах.

— Встречайте! — завопила ведущая и попыталась обнять экран изнутри. — Георгий и Ольга Жарские! Они же: мэр города Великоволжский и его заместитель!

— Великоволжска, — автоматически поправил Генералов.

Сухов картинно снял несуществующую шляпу и учтиво раскланялся на всех остальных мониторах:

— Люди — это наш главный ресурс! — и победно вскинул руки, не забыв помахать шляпой.

Отвратительно заскрежетал замок и лязгнула решетчатая железная дверь. Сегодня это прозвучало как музыка сфер, как торжественная фуга Баха. И даже обязательной команды встать лицом к стене не последовало. Краснолицый прапорщик даже вежливо пропустил своего сопровождаемого вперёд: типа — пожалуйте, Василий Иванович!

Ещё несколько лязгнувших дверей — ещё несколько последних аккордов, и вот — проходная. Прапорщик расписался в какой–то необходимой бумажке — и последняя дверь, уже без решетки, приглашающее распахнулась.

— Счастливого пути, Василий Иванович! — с почти искренней радостью в голосе проговорил прапорщик.

— И вам — не хворать, — не оборачиваясь, бросил через плечо человек.

Спустившись по бетонным ступенькам крыльца, он на несколько секунд остановился и вдохнул воздуха сразу полной грудью. В носу аж запершило: свобода пахла чуть прогоркло — несло дымом от трубы кочегарки. Той, которая за оградой. За проходной, откуда он только что вышел, за тяжелыми серыми воротами, за стенами, опутанными спиралями колючки.

Если бы человек обернулся, то увидел бы далеко слева и справа от себя вышки, с которых на него с любопытством и завистью смотрели глаза караульных солдатиков. И ещё бы он увидел краснолицего прапорщика, медленно прикрывающего дверь проходной. И тускло поблёскивающую вывеску рядом с дверью:

Минюст РФ

ГУФСИН

ИК‑5

Но человек, которого назвали Василием Ивановичем, ничего этого больше не видел. Потому как не имел ни малейшего желания даже извне полюбопытствовать на учреждение, где провёл безвыходно ни много, ни мало, а ровно одну тысячу девяносто четыре дня. Копейка в копейку.

Он закинул за спину нетяжелую спортивную сумку и зашагал по слегка убитой дороге в сторону посёлка.

Одет он был в синие почти новые джинсы, джинсовую же чёрную рубашку поверх красной футболки и кроссовки «Адидас». Лицо его было идеально, аж до синевы выбрито. И вообще, вид он имел вполне здорового и уверенного в себе человека. Только взгляд был несколько колюч и подозрителен. Но суровые морщины на лбу с каждым шагом, отделявшим его от проходной, как–то сами собой разглаживались. А на губах начинала играть пусть пока ещё не улыбка, но её спасительная тень.

Возле автобусного круга на краю посёлка призывно распахнула двери «Закусочная» под металлической поблёскивающей на солнце крышей.

Василий Иванович вошёл внутрь. Помещение было небольшим и сумрачным. Три столика под довольно чистыми клеёнками в ярких желтых цветочках. Барная стойка из тёмной, местами облупленной деревоплиты. Три высоких стула перед ней.

На краю стойки что–то бормотал телевизор. Полки были уставлены разнокалиберными яркими бутылками. Но Василий Иванович и так знал, что потребно сейчас его душе.

— Сто пятьдесят. Лучшей. И… — он всё же более внимательно оглядел полки с напитками, — бутылку колы.

Буфетчик–армянин понятливо кивнул. Без мензурки, на глаз, но идеально точно налил в гранёный стакан водку. Достал из холодильника запотевшую колу и тоже водрузил на стойку.

Василий Иванович отвернул пробку и надолго припал к холодной сладкой влаге. И лишь потом аккуратно отпил пол порции водки.

— Закусить? — вежливо поинтересовался буфетчик.

Василий Иванович отрицательно помотал головой, только чуть глубже втянул носом воздух. Водка прошла хорошо и теплом начала разливаться где–то в глубине живота.

— С освобождением? — чуть подобострастно то ли спросил, то ли поздравил буфетчик.

Василий Иванович лишь кивнул в ответ. И тут его взор упал на экран телевизора.

Там, волнительно потрясая мощной грудью, соловьём разливалась крупнотелая ведущая.

— Значит, жена — заместитель… Скажите, Георгий Петрович, как по–вашему, женщина–управленец — это эффективно? Только честно? — ведущая подсела к мэру Великоволжска совсем близко. Тот покосился на декольте, обернулся на жену, откашлялся.

— Ух ты, какая, да, нет? Очень мне нравятся бабы в тэле, — буфетчик сделал телевизор потише и объяснил Васе, — это ля–ля–шоу. Всякую мутотень обсуждают. Но я обычно просто сматрю, не слушаю, потому как женщина далжна — что? Раз — малчать, два — лэжать… А они — чё? Может типа муж с женой работать вместе? Ясэн пень, чего они могут вмэсте…

Однако Василий Иванович пристально всматривался вовсе не в откровенные прелести телеведущей, как можно было бы предположить, а в лица мэра и мэрши. Точнее, именно в физиономию мэра, видимо, ему изрядно знакомую. Глаза Василия Ивановича при этом затуманились. То ли от выпитой только что водки, то ли от каких–то неведомых внутренних чувств. Зрачки же сузились до едва заметных чёрных точек.

— Женщина — это всегда эффективно, — неловко пошутил мэр, а его жена Ольга вдруг ослепительно улыбнулась — наверное, заметила, что камера снимает её крупным планом. Но тут камера резко сменила ракурс. И всё пространство экрана заполнила улыбающаяся во все усы физиономия господина Жарского.

Василий Иванович привстал со стула, сжал в запотевшей вмиг ладони гранёный стакан с недопитой водкой, и, с коротким размахом, метнул стакан в экран телевизора. При этом попал не просто точно в глаз Жарскому, но ещё и очень удачно — твёрдым, зубодробительным углом стакана. Экран хрустнул, зазмеился трещинами, изображение вмиг пропало, а в помещении истошно запахло водкой.

— Ты это чего, дарагой? — буфетчик аж присел за стойкой. — Немного с ума сошел, да, нет? — он вновь занял своё место, видно почувствовав, что продолжения бесчинств уже не будет. — Телевизор чем виноват? Он — денег стоит! Нехорошо… товарищ! На что я новый покупать буду? Доходы у нас — маленькие, хылые. Ой, расстроил ты меня, дарагой! — на глазах армянина едва не наворачивались слёзы. То ли и вправду ему было так жаль телевизора, то ли просто бил на жалость.

Василий Иванович между тем открыл сумку и достал из него довольно внушительную пачку денег. Взгляд, брошенный на деньги, тут же заставил буфетчика замолчать. Он внимательным взглядом теперь следил, как пальцы посетителя отсчитывают купюры.

— Этого хватит на новый? Да, нет? — очень похоже спародировал Василий Иванович присказку буфетчика и протянул деньги.

Армянин, быстро пересчитав, кивнул, довольный. А Василий Иванович совсем незлобиво добавил, запихивая в сумку денежную пачку. — Ребята из общака выделили. Купи новый телевизор. Пусть будет память. От Васи — Царя.

Резко поднявшись, Василий Иванович вышел из закусочной. И — опоздал. Рейсовый «пазик», завершив разворот, уже отъезжал от остановки.

Но Василий Иванович сделал в сторону «пазика» столь беспрекословный жест рукой, что тот стал притормаживать. И не только остановился, а сдал назад, остановившись прямо перед припоздавшим пассажиром.

Рядом с открывшейся дверью автобуса была прилеплена табличка:

Луховицы — Великоволжск

Василий Иванович вошел внутрь. И двери за ним с тихим шорохом закрылись.

— Пожалуй, я то–оже скажу «да», — Сорокин потер бородку указательным и большим пальцем.

— Против действующего потянет? — Генералов кивнул на экран, где Жарский рассказывал о тяжелой каждодневной работе мэра и его замов. — Смотри, как грамотно пиарится!

— Как вы принимаете сложные решения? — ведущая уже сидела между Жарскими, лукаво поглядывая то на мэра, то на зама, точнее, замшу. — Ну, как это выглядит? Вы садитесь друг напротив друга? Или… — ведущая многозначительно примолкла.

— А действующего не будет, — ровно сказал Сорокин.

— Гусары, молчать! — пошутил Жарский, поправляя усы.

— Решение уже принято, — продолжал Сорокин.

— Конечно, решения принимает муж, — серьезно ответила замша.

— На повышение заберете? — усмехнулся Генералов.

— Как обычно, — игриво подмигнула ведущая.

— Твое дело — работать с кандидатом, — отрезал Сорокин. — Проект уже запущен. И ты, Виктория, присоединяйся. Ух ты, моя маленькая, — он попробовал погладить проснувшуюся собачку по мохнатой голове.

Собачка огрызнулась неожиданно злобно.

Генералов подошел к гардине и отдернул её. За окном обнаружилась Соборная площадь. Со всеми причитающимися аксессуарами. Царь–пушка и Царь–колокол стояли на своих законных местах. Строго и державно поблёскивали купола Успенского собора. А чуть левее вздымалась ввысь воздушная вертикаль колокольни Ивана Великого. Между окном, из которого выглянул Генералов, и державными достопримечательностями простиралась забранная брусчаткой, но всё же вполне обычная автостоянка. На которой стояли авто обычных кремлёвских чиновников, а также обладающих вожделенным пропуском гостей главной отечественной святыни. Студия, в которой проходило «прослушивание», располагалась на третьем этаже так называемого «четырнадцатого корпуса» Кремля, занятого службами Администрации Президента.

— Это кобель, — с достоинством сообщила Виктория под бурные аплодисменты участников ток–шоу.

Глава вторая. Проезд закрыт!

Каждое утро в семь утра мэр города Великоволжска Георгий Петрович Жарский самолично объезжал город. Проверял, всё ли в порядке. Дороги, газоны, фонарные столбы, автобусные остановки, витрины и фасады — каждая мелочь, каждая деталь была важной. Потому как Жарский был уверен — как город выглядит, так и живёт. В красивом месте ведь и бумажку на пол не кинешь, и работать станешь по совести. Потому все недочеты и проколы во внешности города становились заданиями «номер ноль» для соответствующих служб города. Остальные вопросы жизнедеятельности города решались столь же оперативно. Жарский считался, да и был хорошим мэром. Такое случается с бывшими военными. Ну, ладно, уточним, с бывшими милиционерами — ведь до мэрства Георгий Петрович возглавлял Великоволжское УВД.

Обычно Жарский поднимался в половине седьмого, причём безо всякого будильника. Будильник в их доме был под запретом. Когда он женился на Ольге, та категорически заявила: «Либо ты спишь со мной, либо с будильником». Конечно, бездушной железяке он предпочёл красавицу жену. И научился вставать по внутренним часам — всё–таки бывший практически военный.

Но сегодня он проснулся чуть раньше обыкновенного. Немного полежал, поразглядывал высокий потолок, ничего необычного там не обнаружив. Рядом самозабвенно спала Ольга. Жарский поразглядывал и жену, стараясь не сопеть. Ольга даже во сне ухитрялась оставаться красавицей, даже со спины. Рыжие длинные волосы разметались по белоснежному полотну наволочки, линия хрупкого плеча могла свести с ума даже после нескольких лет брака. Куда там будильнику!

Жарский гордился женой и ревновал к каждой мужской особи, которая крутилась возле неё. Но сейчас ревновать было не к кому — разве что к собственной фотографии при погонах, висевшей на стене. У фотографии наблюдалось побольше волос, чем у нынешнего Жарского, и поменьше пуза, хотя на фото последнее обстоятельство было и вовсе незаметно: нижний край снимка обрезал грудь Жарского на уровне медалей. То есть, именно по той линии, от которой начинаются обычно бюсты выдающихся деятелей, изваянных в мраморе. Или хотя бы в бронзе. Возле мэрии как раз и была целая аллея из таких бюстов именитых великоволжцев.

Жарский осторожно выбрался из–под одеяла, нашарил тапочки. Стараясь всё делать тихо, он выдвинул верхний ящик прикроватной тумбочки. Та чуть скрипнула.

Ольга открыла глаза, но не пошевелилась.

Жарский достал из ящика «макаров». Привычно ощупал воронёную сталь — пистолет стоял на предохранителе. Проверять снаряженность обоймы он не стал — и так знал, что в наличии полный боекомплект. Положив пистолет в карман пижамы, он на цыпочках направился к двери. И тут ему показалась, что Ольга пошевелилась. Жарский довольно резко обернулся:

— Ты что–то сказала?

Ответом ему было ледяное молчание.

Перед выходом из дома он снова заглянул в спальню. Ольга спала в прежней позе.

— Я уехал, — сообщил он, но и на этот раз спина жены промолчала. — Вернусь не раньше обеда. С дороги позвоню.

Ольга слушала: вот Жарский спустился на первый этаж, вот закрыл входную дверь, бренча ключами, надо сменить ему металлический брелок на пластмассовый, вот открылась дверь гаража, завёлся мотор. Когда ворота закрылись за выехавшей машиной, Ольга быстро вскочила и, надев голубые домашние шлёпанцы с пушистыми помпонами, подошла к трехстворчатому зеркалу.

Три белокожие женщины внимательно смотрели на неё. У каждой на переносице она заметила три веснушки, три солнечных метки. А вот глаза у каждой из Ольг оказались разными. У той, что ближе к окну — зелёные, у той, что по центру — серые, а у третьей — голубые. Ольга и сама точно не знала, какие у нее глаза. От игры света, от настроения или от одежды их цвет менялся как цвет моря.

У зеркала, на тумбочке, Ольга взяла маленький серебристый телефон и быстро набрала номер.

— Он уехал, — низким вкрадчивым голосом сообщила она телефону, разглядывая трех полуобнажённых красавиц с изящно спутанными волосами и разноцветными глазами.

В номере гостиницы «Волга», проходившем по разряду «люкс», кондиционера, само собой, не наблюдалось. Ведь это был «люкс» по–великоволжски. Хотя Сухов открыл все окна, даже то, что было заклеено ещё с давно прошедшей зимы, всё равно дышать было практически нечем. Воздух малой родины был раскалён нещадным солнцем с самого утра.

— Да, я понял. Хорошо, — сказал он телефону и нажал отбой.

— Хо–ро–шо, — сказал он уже сам себе и зашел в ванную, чтобы ополоснуть лицо. Осмотрел внимательно полотенце и, чуть помедлив, достал из кармана носовой платок и промокнул лицо им.

Сев на разобранную постель, где он провёл душную, беспокойную ночь, Сухов набрал номер, предварительно заглянув в записную книжку.

— Давай! — скомандовал он коротко и тут же отключился.

Что ж, пожалуй, пора. Сухов потер подбородок рукой и понял — нет, не пора. Сначала надо побриться. А уж тогда — точно, пора.

Путь Жарского лежал через весь город. По улице Красной, прямой стрелой пересекавшей Великоволжск параллельно великой русской реке Волге. Завершалась Красная грандиозным Крестовоздвиженским храмом с колокольней, своими нездешними масштабами и абрисом напоминавшей знаменитый силуэт колокольни Петропавловского собора в городе Санкт — Петербурге. Здешняя колокольня тоже видна была издалека: и в геометрически точной перспективе улицы Красной, и со многих иных точек города и, что являлось особенным предметом гордости великоволжцев, с Волги — в хорошую погоду аж за пятнадцать километров.

«Лендкрузер» мэра редкого малинового цвета тоже трудно было не заметить. Машину Жарского в городе хорошо знали. Потрясая мётлами в воздухе, его приветствовали дворники, в этот час как раз довершавшие уборку центральной улицы города. Ему подмигивали фарами встречные автомобили и троллейбусы, набитые едущими на работу жителями. Жарский в ответ кивал и тоже подмигивал фарами.

Традиционно поклонился мэру и китаец Ли с порога своего китайского заведения. Жарский гордился тем, что в его городе китайский ресторан появился даже раньше, чем в области. Съездив в Нью — Йорк и обнаружив там огромное количество вкуснейший китайских закусочных, он сам распорядился найти подходящего китайца и создать ему все условия. Китайский ресторан «У дядюшки Ли», поначалу воспринятый великоволжцами с некоторой подозрительностью, вскоре стал в городе самым модным. Считалось высшим шиком отгулять в нём свадьбу — откуда–то появилось поверье, что свадьба, сыгранная «У дядюшки Ли», приносит молодым счастье и удачу.

Подобная судьба постигла и многие другие начинания мэра, тоже поначалу воспринимавшиеся в штыки. Вернувшись из очередной заграничной поездки, Жарский всякий раз был одержим какой–нибудь новой, на первый взгляд сумасбродной идеей. Так, после посещения Лиссабона в скверах города появились слоны, жирафы и бегемоты, искусно вырезанные из специально заказанного по этому случаю живого кустарника. После поездки в Париж мэр энергично занялся устройством фонтанов. Которые вскоре и появились в немалом количестве.

Свои украшательские забавы Жарский финансировал не из городского бюджета, а обложив дополнительными поборами местных бизнесменов. Чем заслужил их тихую до поры до времени ненависть, но зато завоевал любовь жителей. Фонтаны и экзотические животные стали местной достопримечательностью наряду с собором, резными фасадами деревянных купеческих домов и местным краеведческим музеем, в начале прошлого века построенного купцом Петром V Заусайловым, очередным потомком фактического основателя города.

Другое дело, что дома за резными фасадами катастрофически ветшали, реставрация собора тянулась уже не первый год, а дороги в городе, если не считать парадной улицы Красной, временами становились практически непроезжими по причине образования огромных ям и отсутствия должного ремонта. Но это были проблемы уже всероссийского масштаба и грех было бы за ними видеть исключительно нерасторопность мэра. Тем более, что воровал он, не в пример многим, вполне по–божески. Помимо малинового джипа, двухэтажного дома на берегу Волги и доли в нескольких успешных великоволжских предприятиях он практически ничего лишнего не имел. Ну, ещё кое–что по мелочи перепадало ему при распределении земельных участков, от раздачи крупных строительных подрядов и от прочих хозяйственных телодвижений.

Но кто же за это мог кинуть в него камень? В России за всё приходится платить. Надо только знать — кому. И, главное, чтоб потом не кинули. Жарский кидал редко. Хотя всё равно к своим сорока двум годам врагов нажил предостаточно.

Проезжая мимо гостиницы «Волга», Жарский чертыхнулся. Его цепкий и внимательный глаз углядел, что с крыльца опять исчезла металлическая решетка, обычно утопленная в прямоугольную бетонную раму и служившая для вытирания ног. Сейчас яма зияла по центру крыльца перед самыми дверями гостиницы. Хорошо, что хотя бы дождя не было.

С воровством металла и сдачей его в скупку Жарский боролся давно и нельзя сказать, что безуспешно. После экзотической поездки в Улан — Батор, где все канализационные люки были украдены напрочь и, кажется, навсегда, и где надо было ходить по улицам с большой оглядкой себе под ноги, чтоб невзначай не провалиться в преисподнюю, он у себя в Великоволжске предпринял драконовские меры по борьбе с расхитителями. Меры принесли желаемый результат — с одним единственным исключением: решетка с крыльца гостиницы «Волга» продолжала пропадать с чудовищной регулярностью.

И так не слишком–то бодрое настроение этого утра было испорчено окончательно. О чём пока не подозревал подполковник Семёнов, начальник городского УВД, бывший зам Жарского ещё в бытность того главным городским милиционером. Сине–белый служебный «форд» Семёнова стоял у подножия памятника Ленину, расположенного между ёлками аккурат перед зданием городской администрации. Сёмёнов каждое утро ждал здесь Жарского для ежедневного доклада.

Вот, наконец, показался малиновый «лендкрузер» и припарковался дверь в дверь с «фордом» Семёнова.

Опустилось окошко «лендкрузера», оттуда показалась очень недовольная физиономия Жарского:

— Семёнов, твою мать! — такое начало не предвещало ничего хорошего. В последнее время Жарский даже в разговоре со служивыми выбирал более парламентские выражения, очевидно — внутренне готовился к предстоящим выборам и приучал себя к максимально толерантному общению с избирателями, среди которых, понятное дело, попадались и милиционеры. — Опять у тебя решетку… скоммуниздили! Я тебя в последний раз спрашиваю: доколе?!

У Семёнова несколько отлегло от сердца и он привычно развёл руками:

— Ну, вы же знаете, Георгий Петрович, у нас недобор с кадрами. Не поставлю же я у каждой решетки по постовому! У нас и так…

— Ладно, докладывай! — обречённо отмахнулся Жарский.

— В ДК электролампового подрались наши и заволжские…

— И кто победил?

— Обижаешь, Георгий Петрович! Пятерых даже в плен взяли. Сидят у меня в КПЗ.

— Подержи до вечера. Главное — курить не давай. Замолят о пощаде — возьми с каждого показания под подпись и — в шею их, в шею!

— Понял, Георгий Петрович. В детском парке колесо обозрения поломали. Ищем!

— Чего искать? — огрызнулся Жарский. — Вали на заволжских. Пусть возмещают.

— А если заупрямятся?

— Ножи у них изъяли?

— Три! — Семёнов готовно показал три пальца на правой руке.

— Ну, так и поставь их перед альтернативой: или ты открываешь на них дело за ношение холодного оружия, или… дело не открываешь, а они втихую скидываются на ремонт колеса.

— Да, Георгий Петрович! У вас не голова, а дом советов! — с видимым восхищением проговорил Семёнов. Он всегда ценил в своём начальнике поразительное умение сочетать коммерцию с усилением правопорядка.

— Что ещё? — прервал грубую лесть Жарский.

— Ещё… — Семёнов чуть замялся. — Ещё Вася — Царь из заключения вышел…

Никакой особой реакции на это сообщение не последовало. У Семёнова даже создалось ощущение, что Жарский пропустил весть мимо ушей, но повторить он не решился.

— А это что ещё за хрень? — вдруг воскликнул Жарский, глядя в зеркало заднего вида.

Семёнов высунулся из окна «форда» и посмотрел в нужную сторону. Из–за пятиэтажек, со стороны авиационного завода над городом словно обезумевшая луна поднимался огромный синий воздушный шар. Присмотревшись, Семёнов легко различил на нём крупную яркую надпись. Она гласила просто и откровенно:

Жарский, уходи!

— Убрать! — коротко распорядился Жарский, видимо, сумевший прочитать надпись ещё в зеркале и даже с заду наперёд.

— Это ж с авиационного завода запустили! — пролепетал Семёнов. — Там не наша территория — у них собственная охрана.

— Придумай что–нибудь! — бросил Жарский, уже двигаясь с места. — Ты ведь начальник милиции. Пока.

Сёмёнов понял, что последнее «пока» вовсе не было словом дружеского прощания. Это сакраментальное «пока» скорее напоминало о том, как всё не вечно на этой земле. Проводив глазами малиновый «лендкрузер», он резво схватил рацию и разом начал жать на все её кнопки.

Морковка была тощенькой–претощенькой, втрое меньше собственной ботвы, но зато свежевымытой. Это чтобы вид был товарный.

Под стать морковке, разложенной ровными кучками на щелястом ящике, были и остальные овощи этого самостийного рыночка. Перышки ярко–зелёного лука, светленькая юная петрушка, пушистый укроп, малюсенькие свёколки с огромными листьями, подростки–кабачки — это всё были радости раннего летнего периода, когда не созрели ещё более солидные, увесистые фрукты–овощи.

Была и рыба — от небольших съежившихся воблинок до самодовольных, лоснящихся жиром копчёных рыбин с приоткрытыми хитрыми глазками. Свежую рыбу возили на Центральный рынок, где были хоть какие–то, но холодильники.

Клубнику в Великоволжске в основном закручивали в банки, лишь сейчас, в начале сезона, выставляя банки на продажу. Здешняя клубника слыла лучшей в Среднем Поволжье — самой крупной, сладкой и сочной. Впрочем, редко какой российский городок не славится лучшей в окрестностях клубникой.

— Бери, дочка, для внуков делала, — уговаривала темнолицая старушка в голубом платочке раннюю покупательницу, присмотревшую вкусную банку прямо из автомобиля.

Рынок и размещался вдоль дороги специально для таких вот покупателей на колесах.

— Беру, беру, бабушка, — дама, не снимая темных очков, рылась в кошельке, похоже, отыскивала не слишком крупную купюру.

— Дама, хрену возьми, задёшево отдам, — подскочил к машине дед Пахомыч, единственный здесь мужчина.

Солидарные с бабулькой женщины быстренько оттёрли нарушителя неписанных правил уличной торговли от покупательницы. Та, наконец расплатившись, уехала с клубникой и пакетом зелени, которую старушка умело всучила вместо сдачи.

Пахомыч раскладывал корявые корни хрена по размеру на законном месте, картонном ящике из–под бананов, и недовольно ворчал под бугристый свой нос:

— Во, бабы, одно слово — дуры! Как будто их хрены, вцепились, прям иксплуататоры! Одно слово — баба бабе свой хрен ни в жисть не уступит…

— Ты чё несёшь, Пахомыч? Кому твой хрен нужен, пень ты допотопный! — расхохоталась соседка, пышная тетка среднего крестьянского возраста, то есть от тридцати до пятидесяти примерно. — У нас у самих этого добра в огороде! И поливать не надо!

Внушительные груди Надежды мелко затряслись от смеха.

— Да что б ты понимала в хрене, Надежда, — беззлобно вздохнул Пахомыч.

Вообще–то, если по паспорту, он был вовсе не Пахомыч, а Ильич — Николай Ильич Пахомов. Но Ильичом традиционно называли его старшего брата, уже покойного, так что в тёзках вождя Пахомычу побыть так и не удалось. Сначала из–за брата, а потом и вовсе не актуально стало — прижилось, прилипло к нему именно «Пахомыч». Пахомычем ему жилось неплохо, во всяком случае, на качестве выращиваемого хрена это никак не отражалось. А больше у Пахомыча в огороде ничего и не выживало. Зато самогон он делал — зашибись!

Место у Пахомыча было не лучшее, но и не худшее — предпоследнее в длинном ряду ящиков. Последней была тётка Наталья, так уж исторически сложилось.

Во–первых, Наталья приезжала на допотопном мотоцикле «Урал» с коляской. Таком древнем, что бухтел и бренчал похлеще самого Пахомыча. А вонял этот мотоцикл бензином так, будто он комбайн. Или — космический корабль с неисправным бензобаком. Кому охота, чтобы этакое чудище за спиной весь день стояло и дурманяще пованивало?

Во–вторых, Наталье в принципе было всё равно где торговать, а рядом с нею торговать было очень даже выгодно. Ведь у неё, как выражалась учёная Надежда, закончившая мало того, что техникум торговли, так ещё и курсы повышения квалификации, у Натальи всегда «исключительно эксклюзивный товар». То есть — продает тётка Наталья то, чего у других нету. Поэтому тётке Наталье всё равно где стоять, а Пахомыч рядышком, гляди и свою какую–никакую хреновину продаст. Успех, известное дело, штука заразная.

В общем, получилась Наталья крайней, это если по ходу движения смотреть. Ну, а если кто с другой стороны едет — так опять же крайней, но уже со знаком плюс.

Тётка Наталья уже раскладывала свой товар. Влажные пучки щавеля, ровненькую розовую редисочку — у неё редиска почему–то появлялась первой и пропадала последней, ранние салатно–жёлтые яблоки, размером чуть поболе редиски. Яблок нового урожая не было ещё ни у кого, во всяком случае, на этой отдельно взятой торговой точке. И, наконец, в коробке из–под обуви Наталья выставила особый, тот самый «эксклюзивный» товар — пакетики с засушенными сборами трав. На каждом пакетике печатными буквами были проставлены диагнозы или обозначены части человеческого организма: «ангина», «мигрень», «бронхит», «алкоголизм», «гематома», «печень», «легкие», «сердце», ну и всё в таком роде. За этими пакетиками к тётке Наталье специально приезжали в случае нужды со всего города.

Рядом с Натальей пофыркивал и вздыхал, будто огромный пёс, уставший после жаркой дороги мотоцикл. Они как–то очень подходили друг другу — этот старый серьёзный мотоцикл и тётка Наталья, крупная, высокая, с резкими чертами потемневшего от солнца лица, на котором, если зрение хорошее или если надеть очки, можно было разглядеть светлую сеточку мелких, уютных морщинок.

— На, Пахомыч, закуси, — Наталья протянула деду яблоко и поправила сбившийся белый платочек в выцветших незабудках.

Здесь все женщины были в платках и косынках, кроме Надежды, которая после окончания курсов стала носить городскую панамку, похожую на тряпичный колонизаторский шлем. Пахомыч же носил клетчатую кепку, а иногда появлявшийся на рынке Вован, муж Надежды, щеголял в белой сетчатой шляпе.

Яблоки тётка Наталья расфасовала в целлофановые пакеты, примерно по килограмму каждый. Получилось четыре пакета. Остатки яблок она сложила в лукошко и перевязала сверху чистой марлей.

— Это от мух, — объяснила она Пахомычу, хотя тот и не спрашивал.

Лукошко с яблоками Наталья поставила чуть сбоку — между собой и мотоциклом. Там уже стояло такое же, затянутое марлей, за которой угадывалась какая–то тайная жизнь.

— А там у тебя что, пчёлы? — догадался Пахомыч. — Погулять их вывезла, старая?

— Какая ж я старая? — удивилась Наталья и снова поправила сползающий на лоб платок. — А это я сегодня в район еду, обещала своим семью привезти, так чтоб до дому не возвращаться, сразу взяла. А пока пусть подышат…

— Свежим бензинчиком, — хохотнул Пахомыч и отвернулся от Натальи, приняв охотничью стойку — к их рыночку приближался новый объект, малиновый «лендкрузер».

— Георгий Петрович, Георгий Петрович приехал! — обрадовано загудел рынок.

«Лендкрузер» остановился аккурат возле Пахомыча. И тот, гордо поглядывая на коллег, самолично уже жал руку вышедшему из машины Жарскому.

— Ну что, Петрович, идёшь на выборы? — проявил политическую зрелость дед и заявил уверенно. — Мы тут все за тебя. Только вот ты б нам здесь навес сделал, а то что, если дождь? Вишь, вон туча, — дед указал на небо.

Впрочем, небо отсюда видно было отрывочно, маленькими островками меж высоких крон деревьев. Там и вправду на нескольких островах было заметно какое–то затемнение.

— Сегодня дождя не обещали, Николай Ильич, — успокоил польщенного — Сам помнит его по имени и правильному отчеству! — Пахомыча мэр. — Это там шар запустили несанкционированный. А навес мы вам поставим. Или лучше… Ряды торговые — пойдёт?

Мэр задорно оглядел согласно гудящих подопечных. Когда Жарский стал мэром, он первым делом разрешил уличную торговлю с собственных огородов, с которой ему приходилось бороться на прежней милицейской работе. Впрочем, надо признать, что он не позволял своим опричникам слишком уж лютовать с таким вот частным, в ту пору недозволенным, бизнесом.

— Вот и ладненько, — обаятельно улыбнулся он. — Договорились. А сейчас мне как раз к Старому мосту. Взгляну, не развалился ли он вконец? Всё же выборы скоро! — он подмигнул деду.

— Давно пора, Георгий Петрович! Там уж даже пёхом переходить страшно. Ты уж, голубчик, займись, — тётка Наталья подхватила лукошко с яблоками и протянула Жарскому. — Возьми яблочков на дорогу. Ранние, сладкие! И жене отвези!

— Ну, спасибо, Наталья, спасибо! — Жарский поставил лукошко на заднее сиденье и помахал тётке Наталье, сообществу в платочках, панаме и кепке в клеточку.

— Уважает он народ. И это правильно, — рассудительно заметил Пахомыч, глядя вслед «лендкрузеру». — И яблочками вот не погребовал, а, Наталья?

Но тётка Наталья молчала. Она, приоткрыв марлю, заглядывала в оставшееся лукошко, проверить, живы ли? Внезапно охнув, Наталья вскочила и стала как–то неловко, торопливо заводить мотоцикл. Мотоцикл утробно заурчал только с третьей попытки.

— Ты куда? Вот чумная–то! — вслед ей крикнул Пахомыч.

Но ответом ему были резкие выхлопы, дребезжанье и апоплексическое дыхание удаляющегося ржавого коня с прилепившейся к нему сбоку коляской.

На той стороне реки Сосны, сразу за полуразобранным Старым мостом, дорога от берега сразу заворачивала резко вправо. По дороге этой давно никто не ездил. Разве что редкие смельчаки рисковали перебраться по останкам моста.

Когда мост пришёл в практическую негодность, сюда подогнали технику, сломали перила и сняли бетонные плиты с половины проезжей части. Подъезд с обеих сторон реки перегородили шлагбаумами с запрещающими проезд знаками.

Однако со временем шлагбаумы сами как–то собой тоже пришли в негодность. И особенно торопливые и бесшабашные автомобилисты всё же использовали мост в качестве опасной, но зато короткой переправы через реку. Путь в областной центр таким образом сокращался примерно на треть. А вот для пешеходов и велосипедистов дорога эта особого интереса не представляла — на той стороне реки в радиусе примерно десятка километров никакого жилья и прочих признаков цивилизации не наблюдалось.

Таким образом, место, располагавшееся совсем неподалёку от города Великоволжска, и практически даже входившее в его официальные границы, оказалось почти совершенно безлюдным. Сквозь асфальт дороги кое–где проросла трава. Развелось тут и множество живности — по крайней мере белки скакали по веткам окружавших дорогу сосен как сумасшедшие. Говорили, что по вечерам на заброшенный берег порой выходят волки и с тоскливым интересом смотрят на другую, обитаемую сторону реки. Но это были, скорее всего, досужие обывательские слухи. Ну какие сейчас волки в наших краях? По крайней мере, городские охотники, облюбовавшие теперь эти места, никаких волков здесь не видели.

Там, где дорога делала резкий поворот, росла кряжистая сосна с двумя стволами, издалека напоминая детскую рогатку для стрельбы камешками по случайным или зазевавшимся мишеням. Эта развилка сосны вполне годилась для временного наблюдательного пункта за переправой — лучше места было просто не найти. Вася — Царь и не стал искать, а удобно устроился на этой самой сосне, в её удобной развилке.

Вася сидел на дереве и внимательно наблюдал за мостом, на котором ровным счётом ничего не происходило. Однако Вася чего–то определённо ждал. Но вовсе не того, что вдруг увидел над лесом со стороны города, потому как практически вслух произнёс по этому поводу сакраментальное:

— Это что ещё за хрень?

«Хрень» представляла собой синего цвета и нечеловеческих размеров воздушный шар с какой–то едва различимой издалека надписью. Сощурив глаза, Вася смог прочитать:

Жарский, уходи!

Надо сказать, что слова эти вызвали в его глазах какие–то довольно противоречивые чувства. То есть, с одной стороны, в них, в глазах, отразилось определённое удовлетворение от выше прочитанного. С другой — заметное сомнение. Вася даже покачал из стороны в сторону головой.

Нет, этот просто так не уйдёт, видимо, подумал он. Разве что ему очень хорошо помогут. Тут подобие улыбки тронуло Васины губы. Он посмотрел на часы и, что–то прикинув в уме, стал спускаться с дерева.

Спустившись, он присел на корточки, привалившись спиной к стволу, и закурил «Золотую Яву». Отсюда ни мост, ни дорога видны не были. Только слышно было, как на перекате ниже по течению шумит река.

Неторопливо докурив сигарету, Вася поднялся и взялся уже было рукой за ближайший сучок сосны. Но в последний момент передумал и достал новую сигарету. По тому, как он прикуривал, было ясно — Вася — Царь нервничает.

В салоне «лендкрузера» звучала бодрая утренняя музыка. Вжав ногу в педаль газа, Жарский быстро преодолел оставшиеся полтора километра. Дорога здесь раздваивалась. Направо она шла вдоль Сосны в сторону ближайшего действующего моста, до которого было километров пятнадцать. Развилку украшала стела с прозрачными бетонными буквами «ВЕЛИКОВОЛЖСК» и установленным повыше гербом города: на нижнем синем фоне — рыбка, вверху на белом фоне — пчела.

Налево дорога шла к Старому мосту. На её обочине был установлен металлический транспарант:

Проезд закрыт!

Идут ремонтные работы

Объезд — по Луховицкому шоссе

Притормозив, Жарский свернул налево. Дорога была перегорожена запертым на проржавевший амбарный замок шлагбаумом. Жарский съехал с асфальта по довольно наезженной колее и обогнул шлагбаум.

Перед въездом на мост он остановился. Постучал ладонями по рулю. Заглянул в бардачок и пошарил там рукой — всё вроде бы было на месте. Взялся за ручку двери — с мгновенным намерением из машины выйти. Но тут же руку отдёрнул — не в его правилах было изменять принципам. А принцип его в данном случае заключался в том, что он, когда был в машине один, ездил через Старый мост. Словно всякий раз заново проходя тест на психологическую устойчивость. Ну, заодно, и на свои водительские навыки. Которыми — и не без причины — изрядно гордился.

Он потёр кончиками пальцев виски. Сделал чуть громче музыку — как раз передавали «Yesterday».

Жарский мечтательно заслушался и опять не услышал, что лукошко тётки Натальи уже давно и встревожено гудит.

Из–под марли выбралось уже несколько жёлто–чёрных потревоженных существ. И намерения их, судя по всему, были совсем не мирные. Первые, разведчики, проложили дорогу прочим. Пчёлы из лукошка всё ползли и ползли. А некоторые уже поднялись в воздух.

Жарский, осторожно газуя, въехал на узкие бетонные плиты. Что справа, что слева от колёс джипа до края моста было не более чем по полметра. А вот вниз, до быстротекущих вод реки, метров семь–восемь. Но Жарский смотрел только вперёд. И медленно, но вполне уверенно вёл свой тяжелый «лендкрузер».

Тут раздался выстрел. Его Жарский сквозь открытое окно всё же успел услышать.

Но вовсе не выстрел исказил судорогой его лицо. Салон машины был полон злобных, вмиг закружившихся вокруг лица Жарского полосатых насекомых! Откуда?! Что за напасть?! — успел подумать он, то правой, то левой рукой отмахиваясь от этих тварей. Колёса джипа вильнули в опасной близости от края пропасти.

Второго выстрела Жарский уже не услышал.

Тяжелый «лендкрузер», вильнув ещё раз колёсами, соскользнул сначала передним правым, потом задним колесом с края бетонной плиты. Джип начал сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее заваливаться набок.

Развернувшись уже в воздухе тяжелым носом вперёд, машина с удивительно тихим плеском вошла в воду. Словно была этому специально обучена на своих далёких и хитрых японских заводах.

Синий шар над лесом скукожился с одного бока. И стал неторопливо опускаться за верхушки деревьев.

Мужчина в тёмных брюках и белой рубашке не успел нажать на кнопку переговорного устройства, как услышал щелчок открывшейся двери — его уже ждали. Он вошёл в затемнённую прохладную прихожую. Навстречу шла Ольга. В лёгких кремовых брюках на бёдрах и в короткой шёлковой маечке на узких лямках она казалась невесомой и совсем юной. Волосы Ольга заколола в пучок, из которого с продуманным изяществом выбивались легкомысленные прядки.

— Наконец–то, — вполголоса сказала она, и её тонкие руки обняли его, замкнулись на белой рубашке, блеснув перламутровым маникюром. — Как долго я ждала…

Глава третья. У всех — такая работа!

Пётр VII, по паспорту Пётр Петрович Заусайлов, по понедельникам обычно работал не в собственном офисе на углу Инессы Арманд и Крестовой, а здесь, в кабинете своего деда, Петра V. Нынешний Пётр Петрович имел густую купеческую бороду, крупный нос и пронзительно детские голубые глаза, которые лишь очень наивному наблюдателю могли показаться признаком мягкости характера. И ещё он был как две капли воды похож на портрет своего ещё более далёкого пращура Петра I Заусайлова, висевший на стене.

Кабинет деда с панорамным видом на Волгу занимал целый угол в центральном зале Великоволжского краеведческого музея и являл собой образчик дореволюционного купеческого быта. Другой угол был отведён под интерьеры крестьянской избы, третий — под обстановку дворянской гостиной начала XIX века, в четвёртом были представлены предметы быта типичной рабочей семьи, опять же — времён до большевистского переворота.

За дедовским столом красного дерева, покрытым зелёным чуть шершавым сукном, Пётр Петрович вовсе не примерял на себя роль «купца 1-ой гильдии Заусайлова», а действительно занимался делом. Здесь, по понедельникам, когда музей был закрыт для посетителей, он обычно погружался в историю города и своих знаменитых предков. Рассматривал и отбирал фотографии, архивные документы, писал и редактировал свои и чужие заметки, статьи и предисловия к очередному буклету, книге или альбому, посвященному Великоволжску. Его стараниями и благодаря его же щедрому финансированию всякого рода изданий за последние годы вышло множество. За счёт их продажи в самом музее, на Соборной площади и на пристани появилась возможность значительно повысить зарплаты научным сотрудникам и смотрителям краеведческого музея. Хотелось бы думать, что за подвижнический труд и финансовые вливания в местную культуру Петра VII Заусайлова боготворили и сотрудники музея, и местные жители. Но это было не так, точнее, не совсем так.

Были, конечно, и те, кто ценил и поддерживал все его начинания — вплоть до идеи сооружения на набережной памятника Петру I Заусайлову, тому самому, на которого нынешний Заусайлов был так неправдоподобно похож. Но многим активность потомка основателя города совсем не нравилась. Особенно после того, как он выкупил в собственность городскую усадьбу Заусайловых, располагавшуюся на тихой Садовой улице неподалеку от торговых рядов и бывшего здания биржи, ныне городского рынка. При большевиках в усадебном доме функционировала районная поликлиника. И хотя взамен выкупленного дома Пётр Петрович построил новое здание, оснастив его по последнему слову медицинской техники, претензии обывателей к нему только возрастали. Тем более, что Заусайлову принадлежало более пятидесяти процентов акций местного авиационного завода — главного предприятия города. И опять же очень многие благополучно забыли, что акции эти Заусайлов приобрёл в не самые радужные времена, а когда завод «лежал» при последнем издыхании, и только самый ленивый не тащил из его цехов всё, что на тот момент ещё можно было украсть. Став хозяином завода, Заусайлов воровство жестко пресек, восстановил порушенную во многих местах ограду и нанял для охраны московскую фирму.

Чего ему всё это стоило, мало кому известно — разве что нескольким ближайшим сподвижникам. Во всяком случае, в настоящий момент завод более или менее процветал, будучи обеспеченным заказами возрождающегося отечественного авиапрома. Собственно, делал он не самолёты, а части авиационных двигателей, но зато и для новейших моделей «мигов» и «сушек», и для магистральных гражданских авиалайнеров. Кое–что производили даже на экспорт.

Статистики ради надо отметить, что на заводе Заусайлова ныне работала примерно одна десятая жителей города. Если же к работающим прибавить их родственников и домочадцев, то выходило, что Заусайлов «окормляет» чуть ли не четверть населения. Однако за это его тоже не очень–то любили. Оно и понятно — ну кто и когда любил в России капиталистов? А про Заусайлова и вообще говорили, что он–де «подгребает» под себя весь город, как когда–то сделали его предки, которые и в самом деле на протяжении столетия играли здесь самую первостепенную роль. И город многим им был обязан. Но кто ж об этом помнит? Во всяком случае — с благодарностью. Не тому учили в школе…

Впрочем, Пётр Петрович особой любви и расположения к себе не добивался, а просто делал своё дело. С пользой для себя и, как ему казалось, для общества. Вот и сейчас он внимательно рассматривал и вычитывал вёрстку новой книги, составленной стараниями местных краеведов, а именно — «Легенды и мифы Великоволжска». Основной текст предварял краткий исторический очерк. Именно в него Пётр Петрович и углубился. Читая текст с карандашом в руке, он время от времени в некоторых местах отвлекался и вспоминал какие–то события и факты, в очерк не вошедшие. Но зато имевшие непосредственное отношение к купеческому роду Заусайловых и его разнообразным представителям. Среди которых встречались и люди высокого благочестия, и большие оригиналы, если не сказать — гуляки и вольнодумцы. Но совсем уж диких вроде бы не числилось.

Зато история первого поселения при впадении Сосны в Волгу всё же отдавала некоторой дикостью. В одной из летописей за 1117 год описано было, что в здешних местах пара или тройка старорежимных волхвов пыталась бунтовать народ против местной центральной власти. Волхвов благополучно повесили и их сожрал медведь. Однако первопоселенцы развлекались не только подобным образом. Археологические раскопки, проводившиеся на городище с конца XIX века, показали, что здесь было значительное поселение, жители которого занимались рыбной ловлей, хлебопашеством, бортничеством и владели всеми необходимыми на тот момент человеческими ремёслами. Только потом первоначальный город–поселение как–то захирел и безвозвратно сгинул с географической карты. Возрождаться и хиреть, и снова возрождаться будущий Великоволжск будет в своей истории ещё не единожды.

В следующий раз он возродился к середине XVI столетия. Чуть выше по течению Волги и уже под именем Волжская слобода. Занятия жителей остались примерно теми же, что и прежде, но с некоторым перекосом к рыбной ловле. Опять же в летописи упоминалось, что налоги и подати властям местные в основном платили осетрами, стерлядями, белугами и прочей белорыбицей. Наверное, ещё и икрой. Об икре в летописи не упоминалось. Возможно, она тогда ещё не считалась особым деликатесом. Со временем икра пропала вместе с исчезнувшими рыбинами по метру и более длиной.

При Петре I, ещё не Заусайлове, а Великом, Волжская слобода пережила очередной период расцвета. Основанный царём Петербург требовал всё больше и больше продовольствия и, прежде всего, хлеба. Волжская слобода стала в это время перевалочным пунктом для хлебной торговли. С низовий Волги бурлаки тащили огромные баржи. Выше по течению эти неуклюжие речные посудины пройти уже не могли. Хлеб перегружали на более мелкие суда. На хлебном транзите Волжская слобода богатела из года в год. Пока пальму первенства в этом доходном деле у неё не перехватили более ушлые и крупные Ярославль и Кострома.

Волжская слобода, конечно, окончательно не захирела, но о прошлых сверхдоходах пришлось на время забыть. Зато в описании путешествия Екатерины Великой по Волге проявилось некое новое обстоятельство. Не то, чтобы совсем новое, но отчасти подзабытое. Когда жители слободы встречали императрицу, ей среди прочих даров преподнесли несколько туесков здешнего дикого мёда. Дегустацией мёда Екатерина осталась столь довольна, что распорядилась поставлять местный мёд к императорскому столу. Что и выполнялось с тех пор неукоснительно.

К самому концу века восемнадцатого в судьбу Волжской слободы вплелась первая нить истории рода Заусайловых. К тому времени давний предок нынешнего Петра Петровича, его изначальный тёзка, которому как раз и суждено было в будущих анналах стать местным Петром I, был ещё юн, но уже деятелен. Никакого особого капитала за ним тогда не водилось, а занимался он обычным бортничеством в окрестностях родной слободы. Но зато собранный им мёд диких пчёл исправно поступал к императорскому столу. Этот факт, как можно догадываться, сыграл не последнюю роль в истории будущего города и купеческого рода Заусайловых. Хотя для начала первому Петру Заусайлову пришлось надолго уехать из родных мест далеко, на Урал.

Именно там, недалеко от городка Миасса, на золотых приисках по реке Ташкутарганка он составил свой первоначальный капитал. Всё склонялось к тому, чтобы стать ему крупным или хотя бы средней руки уральским, а потом, глядишь, и сибирским золотопромышленником. Но судьба в очередной раз распорядилась по собственному усмотрению, подкинув ему тему для долгих и глубоких размышлений.

На одном из его приисков намыли золотой самородок весом фунтов в пять. Уже по тем временам будучи предусмотрительным, Пётр Заусайлов поставил присматривать за каждым прииском верных людей. Так что нанятые им для работы бандитского вида работяги слиток не распилили на части и не украли, а доставили прямо ему в руки.

— Да это ж — пчела! Золотая Пчела! — сказал он с тихим восторгом, взвесив на руках самородок. Тот и вправду напоминал трудолюбивое насекомое со сложенными на спине крылышками и выпуклыми крупными глазами. С лёгкой руки Заусайлова самородок получил собственное имя. Золотая Пчела. Именно так, оба слова — с прописной буквы.

Поразмышляв, Пётр всё же посчитал находку затейливого самородка знаком свыше и к следующей весне уже обосновался на родине, в Волжской слободе.

Часть капитала он всё же вложил в хлебную торговлю — пусть она сулила и не диковинные барыши, но делом испокон веку слыла надёжным. Остальное же пустил на разведение домашних пчёл. Скепсису по поводу практически промышленных масштабов предприятия было немало. Однако скептики просчитались. Пчёлы прекрасно освоили приволжские луга и рощи и мёд давали отменный. А также воск и всё прочее. Так появился первый, а за ним и второй, третий свечные заводы Заусайловых. Мёд и свечи поставляли не только в те же Ярославль с Костромой, но и в Вологду, в Москву, в сам Петербург. По инициативе Петра, уже вышедшего на первые роли в местном купеческом сообществе, туда же в Петербург отправили и прошение на Высочайшее имя — о придании Волжской слободе статуса уездного города под именем Волжск.

По одной из местных легенд далее произошло следующее. Император Александр I, получив прошение, не только подписал его, не откладывая в долгий ящик, но СОБСТВЕННОРУЧНО переименовал скромный Волжск в Великоволжск. То ли из рассказов своей великой бабки помнил что–то про это место на карте России, то ли сам не уставал за дворцовыми завтраками и полдниками наслаждаться местным мёдом, то ли просто такая Его Императорскому Величеству блажь пришла. Так или иначе, но новообразованный город на зависть соседей гордо именовался теперь Великоволжском. Со всеми вытекающими отсюда последствиями — вплоть до претензий на роль волжской столицы. Первым городским головой, кто бы сомневался, стал Пётр I Заусайлов.

Из столицы ничего не вышло, но зато здесь появилась одна из первых в Поволжье бирж, основателем которой был никто иной, как Пётр II Заусайлов. Кстати, традиция давать одному из сыновей и наследников по прямой линии имя Пётр жила в их купеческом роду неукоснительно.

Для биржи было построено петербургским архитектором Земендорфом здание, до сих пор украшающее Соборную площадь. Он же разработал генеральный план регулярной застройки города. Некоторые дворянские и купеческие особняки ещё раньше возводились при участии ставшего впоследствии знаменитым Карла Росси. Новый план аккуратно и бережно вписал в себя старую застройку, далее заставив город развиваться уже не столь хаотично, а довольно строго. Набережную Волги частью забрали в гранит и устроили вдоль неё роскошный променад, обсаженный липами. Параллельно набережной прорубили улицу Красную, завершавшуюся Соборной площадью. От Соборной лучами расходились три основных городских магистрали: Садовая, Крестовая и Большая Казанская. На средства всего общества возвели на Соборной площади взамен обветшавшего малого большой Крестовоздвиженский храм со знаменитой колокольней.

Особо оживилась торговля после прокладки вдоль южных городских окраин железной дороги. Купцы Заусайловы к этому времени заняли практически все ключевые посты в местном бизнесе. Был у них собственный банк, завод скобяных изделий, со временем превратившийся в первое на Волге предприятие по производству оборудования для сельского хозяйства: их плуги, сеялки и веялки не уступали лучшим немецким и голландским образцам. В Москве и Петербурге на рубеже веков они владели полудюжиной огромных доходных домов.

Но никогда не забывали Заусайловы про своих пчёл, продолжая дело основателя рода. Образцовое пчелиное хозяйство тоже приносило ощутимый, хотя и не главный семейный доход. Если верить ещё одной местной легенде, то последний русский император Николай II как раз перед отречением от престола в своём царском вагоне пил чай с их, заусайловским мёдом.

Золотая же Пчела, украсив собой городской герб, хранилась потом многие годы не просто как семейная, но как общегородская реликвия. И ежегодно, в день Медового Спаса выставлялась для всеобщего обозрения.

После окончательной на тот момент победы большевиков дед нынешнего Петра Петровича Заусайлова Пётр V, основатель городского музея и филантроп, под опись передал новой городской власти всё свое недвижимое и отчасти даже движимое имущество. Благодаря этому спокойно отбыл с семейством в Москву, где поселился в квартире одного из собственных доходных домов на Остоженке. Там вскоре родился отец Петра Петровича, Пётр VI Заусайлов.

Вот только Золотую Пчелу дед не сдал, а отдал на хранение настоятелю Болоховского Успенского монастыря, располагавшегося тридцатью километрами выше Великоволжска по течению Волги. И, как оказалось впоследствии, не прогадал. Монахов, правда, вскоре разогнали, но Золотую Пчелу один из них, спасавшийся в землянке в лесах, всё же сохранил вместе с некоторыми другими наиболее ценными монастырскими реликвиями. Не посчитавшись с тем, что Золотая Пчелы была, конечно же, символом вовсе не христианским, а скорее языческим.

Когда перед Великим Затоплением монах почил в бозе, его тайное убежище обнаружили пионеры. Там же, в нише под лавкой, они раскопали клад с иконами, ризами и Золотой Пчелой.

Золотая Пчела вместе с прочими ценностями была передана в Госхран, где благополучно пролежала в специальном футляре до самого конца XX века.

Большой род Заусайловых в том самом веке постигли общие по тем временам беды и радости. Кто–то оказался в относительно благополучной эмиграции, другие сгинули на Колыме, третьи погибли на войне, но многие выжили и стали вполне обычными советскими гражданами. Так случилось с той семейной ветвью, представителем которой был нынешний Пётр Петрович.

Петя закончил МАИ и довольно долгое время работал в одном из авиационных «почтовых ящиков». Но потом грянула перестройка, за ней — всё прочее. Петя Заусайлов в числе первых занялся бизнесом и в нём вполне преуспел. Видно, опыт предыдущих купеческих поколений всё же не прошёл даром.

Заработав порядочно денег, он начал скупать акции Великоволжского авиационного завода. Кстати, основанного в свое время как раз на базе завода Заусайловых, производившего те самые сеялки и веялки. Заусайлов решил вернуться на родину предков всерьёз и навсегда. При поддержке жителей он смог добиться возвращения городу из Госхрана исторического символа и святыни — Золотой Пчелы. Возродилась и традиция выставления её на всеобщее обозрение в день Медового Спаса. А Медовый Спас как–то сам собою превратился в ежегодно отмечаемый День Города.

С местными властями отношения у Петра Зауса йлова складывались более или менее ровно. Но после нескольких серьёзных конфликтов с прокоммунистическим Городским советом он понял, что ему следует принять более активное участие в селекции претендентов на начальственные кресла. Во всяком случае, нынешний мэр Жарский был уже во многом его личной креатурой. Правда, не потому, что среди кандидатов оказался лучшим, просто выбирать было особо не из кого. У остальных обнаружились ещё большие проблемы с адекватностью.

С Жарским они вполне ладили. До поры до времени. Пока того не переклинило. На почве всё той же Золотой Пчелы. Втайне ото всех Жарский свозил самородок в Москву, где продемонстрировал его представителям аукциона Сотбис. Те назвали ему такую стартовую цену, что у Жарского засосало под ложечкой. А заодно и во всех остальных самых интимных местах.

И вот теперь, вместе с новыми выборами мэра он грозился провести общегородской референдум на тему: продавать или не продавать Пчелу западным супостатам?

На все доводы Заусайлова он с маниакальным упорством отвечал одно и то же:

— Когда народ, Пётр Петрович, поймёт, что вместо этой золотой хрени он получит новый, с иголочки городской стадион и много ещё чего, ему, народу, плевать будет с высокой нашей колокольни на все эти ваши последние реликвии!

Кроме этого своего вновь приобретённого маниакального упорства Жарский отличался патологической ненавистью к пчёлам. В детстве те покусали его едва ли не до смерти. Беднягу можно было понять…

В дверь зала негромко, но резко и настойчиво постучали.

— Войдите! — отозвался Заусайлов, поднимая глаза от своих бумаг.

Дверь открылась, и на пороге показалась дежурная научная сотрудница Вера Павловна. На ней почти совсем не было лица.

— Жарский исчез, Пётр Петрович! — выдохнула она прямо с порога.

— Да ну?! — проговорил Заусайлов, вздымая брови. Его голубые детские глаза чуть близоруко и недоверчиво улыбались.

После шести часов работы водолазы МЧС трупа так и не обнаружили.

— Если его снесло до перекатов, то — поминай как звали! — выходя на берег и стягивая с лица маску, уверенно заявил эмчеэсник. — Там — течение, поток. И прямо в Волгу. Может, у Костромы выплывет! — с профессиональным цинизмом подытожил он, но, столкнувшись с возмущённо–суровым взглядом следователя, замолчал и окончательно выбрался на берег. За ним из глубин вод вскоре подтянулись остальные его коллеги.

Теперь со спокойной совестью можно было приступать к спасению «лендкрузера», уголок малиновой крыши которого торчал посреди реки. Прежде его опасались трогать, всё еще надеясь обнаружить труп в непосредственной близости от затонувшей машины.

Подполковник Семёнов, огладив несуществующую бороду, посмотрел на следователя. Тот кивнул.

— Давай! — обернувшись, крикнул Семёнов и призывно взмахнул рукой.

Боевая машина десанта была вызвана из соседней войсковой части. Свирепо взвыв и срывая гусеницами прибрежный дёрн, БМД медленно подползла ближе к реке. Закрутилась лебёдка, освобождая стальной трос с крюком на конце. Двое водолазов, взявшись за крюк, вместе с тросом скрылись в глубине. Через несколько минут водолазы вынырнули. Один из них поднял вверх обе руки: всё в порядке.

Водитель БМД запустил лебёдку в обратном направлении. Трос вскоре напрягся. Буквально несколько секунд он напоминал собой натянутую струну. А потом как–то вмиг ослаб и неожиданно легко начал извлекать из вод Сосны затонувший джип. Тот сначала совсем скрылся под водой, но вскоре показался его малиновый мощный зад. Ещё в реке машина встала на все четыре колеса и очень скоро выехала на берег, хотя и задним ходом и чуть юзом. Словно пообжилась она уже там в реке и теперь не могла решить — так ли уж ей хочется обратно, на грешную землю. Из открытых передних окон выплескивалась вода.

Когда поблёскивающий свежевымытый джип оказался на ровном месте берега, крюк лебёдки отцепили.

Внешне машина почти никак не пострадала. Только оказалась разбитой правая передняя фара, да колёса были опутаны зелёными водорослями. Видно, колёса ещё какое–то время крутились под водой, пока двигатель окончательно не заглох. Из сгустка водорослей вокруг левого заднего колеса на землю шмякнулся крупный серо–зелёный рак. На него никто не обратил внимания, и он потихоньку пополз себе в сторону родной стихии.

С небольшого пригорка, от самой границы оцепленного широкой красно–белой лентой участка за происходящим наблюдала Ольга Ильинична Жарская. Её бледное лицо казалось непроницаемо холодным. Ольга Ильинична была в довольно длинном чёрном платье в мелкий белый горошек, в чёрных же босоножках на невысокой танкетке и в широкополой шляпе из чёрно–белой соломки. За границей полосатой ленты, привязанной к редким тощим деревцам подлеска, толпились немногочисленные зеваки. Вели они себя тихо, и если что–то и комментировали, то исключительно шёпотом.

БМД отползла к опушке леса. Водолазы чуть в стороне, возле «рафика», разоблачались от своих ихтиандровых одежд. Там же стояла и «скорая помощь», пока никому так и не понадобившаяся.

На пятачке возле берега оставался теперь только джип, подполковник Семёнов, ещё двое милиционеров, долговязый эксперт с фотоаппаратом, двое понятых — пожилой мужчина и тех же примерно лет женщина — да следователь Генеральной прокуратуры Степанов. Судя по всему, он сейчас и был тут самым главным.

Степанов представлял из себя в меру коренастого мужчину среднего роста. На лице его заметное место занимал довольно крупный нос, который его, впрочем, совсем не портил. Скорее — наоборот, придавал общему выражению лица некоторую завершенность. Человеком Степанов был явно не злым, хотя сейчас пытался всячески выглядеть максимально суровым. Суровости этой мешали нос и большие, прозрачно–серые глаза. Чуть сбившиеся русые волосы и вовсе придавали ему чуть мальчишеский вид, хотя от роду следователю Степанову было почти сорок лет. Зная, видимо, о некоторых причудах своей внешности, он время от времени пятернёй приглаживал чубчик. Впрочем, без особого успеха.

Тем не менее, подполковник Семёнов перед каждым следующим следственным действием взглядом обращался именно к следователю Степанову. Тот вновь согласно кивнул.

— Глазьев! — скомандовал Семёнов одному из милиционеров. — Открывай!

Крепкого сложения лейтенант взялся за ручку водительской дверцы джипа. Едва он приподнял замок, как дверь распахнулась сама собой. Под напором хлынувшей из салона воды. Вслед за водительской открыли и все остальные двери машины, вплоть до багажной. Вода вытекла почти вся, только ещё чуть бултыхалась на самом дне салона. Попахивало тиной.

— Приступаем к осмотру? — поинтересовался Семёнов и, получив молчаливый, но утвердительный ответ, скомандовал. — Давай, Глазьев, приступай! А ты, Дрыгас, — это он бросил уже второму милиционеру, высокому старлею, — валяй протокол.

От этого неуместного «валяй» следователь поморщился, но Семёнов неожиданной оплошности своей не заметил.

Спустя примерно полчаса были запротоколированы и легли на малиновый капот «лендкрузера» все извлечённые из салона предметы. По крайней мере те, которые хоть в какой–то мере могли заинтересовать следствие.

Первым делом на капот лёг или, точнее, уверенно встал дорогой, какой–то особой рифлёной кожи ботинок с небольшой жёлтого металла пряжкой. Потом из бардачка выудили чуть расползшуюся карту автомобильных дорог области. За ней извлекли пистолет системы «макаров». А уже напоследок — пухлый и хорошо упакованный целлофановый пакет. Пакет был перетянут банковский красной резинкой, под которой был вложен листок из блокнота. На листке довольно хорошо читалась немного «поехавшая» надпись зелёной шариковой ручкой:

109600 для В. Г.

Следователь Степанов, прочитав внимательно надпись и взвесив пакет в руке, вежливо попросил:

— Открывайте, товарищ лейтенант! — и передал пакет обратно Глазьеву.

Малиновый капот уже окончательно высох, только из щелей по бокам кое–где ещё парило.

— Минуту, коллеги! — явно от природы сварливым голосом напомнил о себе эксперт с фотоаппаратом. — Не рви подмётки, Глазьев. Клади пакет взад. Общий план для протокола.

Глазьев, неопределённо пожав плечами, положил на прежнее место пакет. Долговязый эксперт сделал несколько кадров. После чего Глазьев, подозвав поближе понятых, принялся аккуратно распаковывать пакет. После недолгих манипуляций пакет был вскрыт, и из него извлекли перевязанные уже зелёной банковской резинкой пачки долларов. Всего одиннадцать пачек.

После довольно продолжительного пересчёта на глазах понятых оказалось, что в пакете ровно сто девять тысяч шестьсот долларов.

Следователь, задумавшись на несколько минут, в продолжении которых внимательно разглядывал свежие царапины на капоте, наконец вежливо обратился к Семёнову:

— Пригласите, пожалуйста, вдо… — он осёкся, бросив быстрый взгляд на так и стоявшую в отдалении Ольгу Ильиничну, — жену.

За Ольгой Ильиничной снарядили всё того же Глазьева.

Следователь, почему–то пряча глаза, спросил у неё:

— Можете опознать какие–то вещи, принадлежащие вашему мужу? — на этот раз он уже без запинки выбрал «щадящий» вариант обозначения родственной связи между Ольгой Ильиничной и Георгием Петровичем Жарскими. И даже не оступился в прошедшее время.

— Да, — просто ответила Ольга Ильинична и поправила шляпку так, чтобы солнце не падало на лицо. — Эти ботинки… ботинок… ботинки из крокодиловой кожи мы купили с Жорой, Георгием Петровичем в Монте — Карло. Точно, в прошлом году.

— Ваш муж — игрок?! — с интонацией доброго психиатра спросил следователь Степанов. При этом он по–прежнему не поднимал взгляда выше подбородка Ольги Ильиничны.

Ольга Ильинична сохраняла на лице всё то же выражение отрешенной холодности. И продолжала отвечать Степанову почти без выражения, будто озвучивала давно заученную наизусть речь:

— Он не был слишком азартен. В играх. В рулетку при мне играл один раз. Именно там, в Монте — Карло.

— И выиграл? — Степанов усердно полировал указательным пальцем царапину на малиновом капоте «лендкрузера».

— Пятьсот евро. Именно на них и купил эти дурацкие крокодиловые ботинки.

— Но ведь ваш муж и так был не беден? — Степанов всё же сполз в прошедшее время.

Ольга Ильинична отреагировала мгновенно:

— Вы считаете, что он погиб?

— Нет, что вы, простите, — теперь указательным пальцем следователь сосредоточенно потёр кончик собственного носа. — Ваш муж и так не беден?

— Но достаточно бережлив, — изящно ушла она от ответа.

— Хорошо, продолжим. Какие предметы вам ещё знакомы? Например, этот пистолет…

— Это его личный «макаров», — со знанием дела прокомментировала Ольга Ильинична.

— Точно, Георгия Петровича, — подтвердил Семёнов, — я номер проверил.

Вежливо кивнув в ответ, следователь продолжил:

— А он всегда… берёт оружие, отправляясь из дома?

— Когда берёт, когда — нет. Как и у всякого мэра у него опасная работа.

— А сегодня он брал его или пистолет был уже у него в машине?

— Когда он уезжал, я спала. И даже с ним не попрощалась, — от этих слов Ольги Ильиничны у всякого в горле могло бы запершить, но Степанов, кажется, вовсе не обратил на них внимания.

— Хорошо, — теперь Степанов уставился на красивые запястья Ольги Ильиничны — на правой руке её чуть колыхался тонкий и простенький серебряный браслет. — А об этих деньгах вам что–нибудь известно? Здесь ровно сто девять тысяч шестьсот долларов. Эта цифра была написана и на упаковке. И ещё инициалы — «В. Г.». Вам всё это о чём–нибудь говорит?

— Ни о чём, — чётко и раздельно ответила Ольга Ильинична. — И… господин следователь! — эти слова заставили Степанова наконец поднять глаза и встретиться с серо–зелёным взглядом Ольги Сергеевны. — Давайте перенесём наш допрос на другое время. Буду рада вас видеть у себя в мэрии. Я принимаю с десяти до тринадцати. Шучу, — мрачно добавила она, но всё же Степанову показалось, что она почти улыбнулась. — В любое время. А теперь позвольте мне уйти. У меня сегодня очень тяжелый день.

— Да, конечно, простите, я всё понимаю, работа у меня такая… — шевеля на весу пальцами, Степанов старался словно бы материализовать свои извинения.

— У всех — такая работа! — отрезала Ольга Ильинична и, резко отвернувшись, стала подниматься вверх по склону.

Следователь Степанов провожал её до неприличия долгим взглядом. Пока не услышал трезвый голос подполковника Семёнова:

— Думаю, подробный осмотр салона сможем произвести на стоянке?

— Что? Да–да. На стоянке, — следователь ещё раз бросил беглый взгляд в сторону удаляющейся женской фигуры. — Обязательно. На стоянке. Подробно, — а сам тем временем приблизился к «лендкрузеру» и заглянул в его глубину. — Интересно. Очень интересно, — сказал он уже исключительно самому себе.

Степанов достал из левого кармана клетчатого пиджака небольшой целлофановый пакет — причём можно было заметить, что пакет там наготове был не один. Из правого кармана он выудил медицинского вида пинцет. После чего несколькими быстрыми и ловкими движениями собрал что–то мелкое с заднего сиденья, а потом с водительского и даже с зеркала заднего вида и аккуратно поместил в пакет.

Пчёлы сквозь полупрозрачный целлофан напоминали маленькие, ещё не отмытые от земли золотые самородки.

Первый помощник нервно метался по кабинету и зверски матерился. Боже, как его подло подставили! Как банкеты гулять, прожекты строить да зажигательные речи произносить — так здесь градоначальник, пожал–ста, в первых рядах. А теперь, когда в город пришла настоящая беда, его и след простыл!

Ладно, пока вода подтопила лишь левый берег, он и сам справится. Но, если прорвёт плотину, под чьим руководством прикажете тонуть всему городу?

— Начинайте эвакуацию по схеме «А», — приказал Первый помощник по селектору.

Гром и молния, тысяча, нет, миллион матюков! Где же этот … градоначальник? Смыло его, что ли?

…Начальник тюрьмы отдал распоряжение по эвакуации персонала и преступных элементов.

— Выходить по одному, руки за спину, строиться в колонны по трое, — гулко разносились команды по длинным, едва освещённым коридорам.

— Шаг вправо, шаг влево — расстрел, — уточнил рецидивист Рыжий, подталкивая хромого соседа, получившего пять лет за непредумышленное убийство. Рыжий — восемь лет за грабёж плюс три за изнасилование — слегка презирал незадачливого Хромого. Только полный придурок может прибить жену утюгом, вместо того, чтобы тихо задушить изменницу подушкой, типа сама задохнулась, дура.

Хромой, близоруко щурясь, пристроился рядом с бывалым Рыжим.

— Что случилось? — попытался спросить он усатого надзирателя.

— Ма–алчать! — злобно рявкнул Усатый. Грозно шевеля роскошными ухоженными усами, надзиратель сковал наручниками Рыжего с Хромым и пристегнул к Хромому третьего заключенного из соседней камеры.

— Не высовывайся, под шумок убежим, — прошипел возбужденный воздухом свободы Рыжий.

— Наводнение, — шёпотом объяснил Третий, хлипкий и немолодой расхититель государственной собственности, десятка с конфискацией без права амнистии.

— Значит, уплывём, — заржал Рыжий.

…Градоначальника не было ни дома — взволнованная жена что–то лепетала в трубку о мифическом совещании, ни в здании администрации, ни в загородной резиденции. Версия о том, что руководитель города мужественно погиб, пытаясь заткнуть своим упитанным телом брешь в плотине, вытанцовывалась как единственно верная.

Первый помощник перед лицом опасности проявил себя настоящим борцом и принял огонь на себя. Точнее, не огонь — воду. Ну, в общем, стал руководить эвакуацией города, в который уже практически пришла большая беда. Катастрофа. Получалось, согласно последнему докладу службы спасения, что в течение получаса плотина всё же не устоит под напором воды. И их город, такой ухоженный и такой современный, будет начисто стёрт, смыт с лица земли. Стихия, однако.

— Эвакуация жителей идет по плану, — доложил Главный спасатель.

— Подготовить вертолёт для сотрудников администрации, — распорядился Первый помощник.

— Есть! — отрапортовал Главный спасатель. Тут в селекторе что–то захрипело, зашумело, послышался краткий смешок.

— Что за базар–вокзал? — заорал Первый помощник.

— Градоначальника нашли, — прозвучало сквозь помехи.

…Паром был переполнен. На него погрузили слишком много заключённых. Когда проплыли часть пути, и тонущий город скрылся из виду, Рыжий шепнул напарникам:

— На счёт три прыгаем в воду и плывём направо.

— Утонем же, — засомневался хромой, а хлипкий расхититель государственной собственности лишь шмыгнул носом.

— Слышь сюда, — Рыжий дышал прямо в лицо хромому, — линяем на три, а потом руками гребём одновременно тоже на три. Понял, козёл?

— Понял, — вместо хромого ответил хлипкий.

Они соскользнули с парома одновременно в туман, в неизвестность. Первым ко дну пошёл хромой, который никак не мог сообразить, как же грести скованными руками. Да и вообще он никогда не умел плавать и боялся воды, как кошка. Хромой утянул за собой и унылого расхитителя и жизнелюбивого Рыжего, который до последней своей секунды яростно кричал неизвестно кому:

— Три! Три! Три!

…Громкая связь молчала, и Первый помощник проорал ещё громче, так, что зазвенели стёкла:

— Где? Где нашли градоначальника?

— В больнице, — ответ прозвучал столь буднично, что сразу стало понятно — ничего фатального не произошло.

— Жив? — скорее для проформы спросил Первый и, выслушав ответ, побагровел. Мать твою, мать, и ещё раз твою мать! Пока он тут стоит на ушах, а город вот–вот уйдёт под воду, этот …, … и еще раз … градоначальник предаётся любовным утехам с той мясистенькой медсестрой, что делала уколы в высокопоставленную градоначальникову задницу, когда тот в прошлом году сломал левую заднюю ногу!

— Вода остановилась, — доложил Главный спасатель.

…Тётка Наталья пристроила последний камень. Ну, теперь всё в порядке, держится надёжно. Вроде бы ерунда — мальчишки в ручье ловили мальков и разрушили запруду. А получилась совсем не ерунда, чуть муравейник не залило. Вон, муравьишки, бедные, как суетятся!

Тётка Наталья выловила указательным пальцем из лужи трёх почему–то слипшихся муравьёв и стряхнула их в траву. Глядишь, очухаются невинные создания.

У входа в гостиницу два мужика манипулировали с какой–то железякой.

Следователь Степанову в данную минуту хотел только одного: спать. Завалиться в гостиничную койку и умереть до утра. Но, казалось, весь мир желал воспрепятствовать ему в этом простом, очень человеческом желании.

Сначала долгие часы на берегу, затем тягомотная беседа с туповатыми, или желающими казаться таковыми, местными коллегами, а теперь ещё и в гостиницу не пройти! Просто засада!

Мужиков было двое. В самом подборе этой пары работяг крылась системная ошибка. Один был длинный, прямо баскетболист, второй — метр с кепкой. Поэтому железяка никак не хотела аккуратно и точно лечь в предназначенное ей место — прямоугольную выемку на высоком крыльце.

Помогать мужикам советами собрался, похоже, весь имеющийся в наличии персонал. Сильно накрашенная женщина в кружевном передничке — наверное, официантка. Дама в строгом платье с бейджиком и в тёмных, неуместных вечером, очках. Мужчина в светлом костюме и тоже с бейджиком — Степанов разглядел фамилию «Муссов». Небритый мужчина в синем, похоже, слесарь. Все они жестикулировали, смеялись и говорили, говорили, говорили. Степанов чуть слышно застонал — голова раскалывалась — и, перехватив поудобнее портфель, протиснулся поближе к заветной двери.

По одну сторону от крыльца был расположен высокий вазон с распустившимися бледно–фиолетовыми цветками, кажется, анютиными глазками. По другую — скульптура в человеческий рост. Весёлый нетрезвый человек с портфелем, похожим на степановский, задумался, куда ему идти из гостеприимного заведения. Он блаженно улыбался, а возле ноги его маленькая бронзовая собачка оставляла свою метку тоненькой бронзовой проволочкой. Оригинальный по форме и содержанию памятник изваял великоволжский скульптор Мухин. Назывался он просто и незатейливо — «Мужчина в командировке» и являлся одной из местных достопримечательностей наряду с некоторыми другими творениями мастера. Возле входа на Центральный рынок на ящике из бронзовых дощечек восседала грузная и мрачноватая «Торговка семечками». А главный городской фонтан на набережной украшала фигура «Рыбака–бурлака». Эти скульптурные забавы обычно финансировались из кармана всё того же Заусайлова и даже отливались на его авиационном заводе. Но всех этих занимательных подробностей следователь Степанов пока не знал. Новый он был здесь человек, чужой.

— Куда прёте, мужчина? — беззлобно поинтересовалась Забаева Любовь Юрьевна, официантка, как значилось на её бейджике, приколотом к левой груди. — Видите, решётку ставят!

— Э-э… Мне заказан номер, — Степанов ответил так, чтобы его услышал Муссов, который наверняка был здесь старшим.

Ответил не Муссов, а дама в очках:

— Подождите, вы же видите — решётку ставят!

— Понаехали тут, — под нос себе пробормотала официантка.

— Понимаете ли, Евгения Вениаминовна… — Степанов от усталости еле выговорил мудрёное отчество с бейджика строгой дамы, — я — следователь…

— Очень хорошо! — мудрёная дама обрадовалась и, сняв очки, чуть не обняла Степанова, тот испуганно отшатнулся. — Вас нам сам бог послал! Раз вы следователь, то и найдите, кто у нас решётки ворует!

— Пятую за последний месяц ставим, — пробасил слесарь.

— Четвёртую, — поправил Муссов.

— Тырят прям по–чёрному, — вздохнула официантка.

— Всё–таки пятую, — настаивал слесарь.

— Четвёртую, — рявкнул Муссов.

— Найдёте? — в неприкрытых глазах Евгении Вениаминовны плескалась надежда.

— Вы ж следователь! — официантка явно кокетничала.

— Пятую!

— Четвёртую!

— Заноси правей, — хрипел высокий, а маленький в ответ матерился. Смысл его матов не оставлял сомнений — решётка была совсем немного, но всё же больше отведённого ей места.

— Ну, пожалуйста! — Вениаминовна не просила — настаивала. — Товарищ следователь!

Степанов чувствовал, что ещё немного, и он спятит.

— Я… — он откашлялся, чтобы голос не растекался, а звучал официально, — я — следователь по особо важным делам!

Официантка чуть слышно фыркнула, а железяка со скрежетом, обломав края углубления, всё же встала на предназначенное ей место.

— Прошу! — сладким голосом пропела Евгения Вениаминовна, а Муссов гостеприимно придержал дверь гостиницы перед особо важным гостем. Кажется, мечта о сне получала шанс сбыться.

Глава четвёртая. Не будите женщину

Белоснежный трёхпалубный красавец мощно рассекал носом едва волнующуюся гладь Великоволжского моря. Берегов не наблюдалось. Только где–то далеко впереди, на самой линии горизонта угадывалась в дымке неровная и прерывистая полоска суши.

Было жарко. Основная часть пассажиров или сидела по каютам, или прохлаждалась за столиками кафе, расположенного на кормовой палубе под синим тентом. И лишь трое пассажиров первого класса наслаждались солнцем и ветром, стоя на самом носу теплохода. Солнечный ветер овевал их лица и шумел в ушах, стоило лишь невзначай повернуться в профиль по ходу движения — теплоход делал не менее тридцати узлов в час. По крайней мере, именно так утверждал Виктор Сухов, один из трёх пассажиров, избыточно живой и много жестикулирующий.

— Ну что за убожество–то такое! — вздымал он руки к самому небу. — В стране что, дефицит металла?! Вот стану депутатом Государственной Думы…

— Вы бы для начала в мэры выбрались, — привычно съязвила Вика, прикрывая от ветра мордочку своего хохлатого кобеля.

— И не «вот стану», а «когда буду работать депутатом», — привычно уточнил Генералов, редко забывавший о своих имиджмейкерских обязанностях. — Побольше определенности и уверенности, Витя!

Сухов, сдвинув брови, сурово глянул на Генералова и Вику: смеются они над ним или издеваются? Ни минуты покоя — ну, что за люди?! Какие–то ходячие функции. Они б и пингвинов в Антарктиде на ушах ходить заставили. Но нет — Витя не пингвин. А интересно, есть ли у пингвинов уши?

Все эти мысли пронеслись в голове Сухова за малую долю секунды. Во вторую долю секунды он улыбнулся любезно Вике и подмигнул Генералову — долго зла на людей Витя обычно не держал.

— Ну, я и говорю, — продолжил он. — Когда буду работать депутатом Государственной Думы, внесу законопроект…

— «Добьюсь принятия закона», — вновь поправил его Генералов.

— Добьюсь принятия закона о полном и окончательном восстановлении в правах прекрасной русской буквы «Ё»!

— Давно пора, — согласилась Вика. — Ради этого, как я теперь понимаю, мы с вами всё и затеяли!

— А то Федра прямо какая–то! — пропустил Викин укол Сухов. — На кой ляд нам эта Федра?! — ораторским жестом Сухов указал на широкую грудь белой палубной надстройки, украшенной литыми именными буквами. «Федор Достоевский» — так назывался их красавец–теплоход. Буква «Ё» в имени великого русского писателя напрочь отсутствовала. Будто какой–то матрос по излишнему радению спилил обе точки напильником. Та же картина с именем писателя, впрочем, наблюдалась и на бортах теплохода, и на спасательных шлюпках, и на спасательных же кругах. И Виктора Сухова это несказанно раздражало.

— Фёдор Достоевский, между прочим, милость к падшим призывал и… — начала Вика.

— Милость к падшим призывал Пушкин, — уточнил Генералов.

— Это я образно, — отмахнулась от него Вика. — Так что Федра, влюбившаяся в пасынка своего Ипполита и от неразделённой любви покончившаяся с собой, вполне могла бы стать героиней Достоевского…

— Это вы к чему, Виктория Вячеславовна? — Генералов поправил на носу очки.

— Да больно утончённые стали… Лучше б речи приветственные отрабатывали… А то умничают… Не находите, князь? — Вика ласково погладила своего кобеля, которого, между прочим, звали простенько и со вкусом — Мышкин.

Получив очередной камешек в свой огород, Сухов сглотнул, дёрнув кадыком. Сделал полтора шага к самому корабельному носу. Левой рукой взялся за поручень, а правую вскинул вверх и вперёд — ленинским знаменитым жестом:

— Товарищи! Земляки! — чуть картаво начал он. — Почему я иду на выборы?! Да потому что все достали! Революцию, которую всё ж просрали большевики, мы продолжим! — после каждой ударной фразы Сухов выбрасывал вперёд правую руку. Только в отличие от Ильича, делавшего это сухой сложенной ладошкой, у Сухова вперёд убедительно торчал указательный палец. — Подхватим знамя из ослабших от пьянства рук пролетариата! И всё, всё, нажитое нашим непосильным трудом, поделим заново! Чтоб знали своё место супостаты и олигархи! Так победим, товарищи–земляки!

Генералов тихо склонился к Вике:

— Осади–ка нашего Наполеона, проведи экспресс–тренинг.

Довольное лицо Сухова с горящими глазами обернулось к «коллегам». Вика даже поаплодировала — верхней ладонью о нижнюю — чтоб не потревожить кобеля. Сухов вежливо и смиренно поклонился.

— У вас, Виктор Иванович, жест–сорняк, — нейтральным тоном пояснила Вика. — За одну минуту вашего выступления перед избирателями вы тыкали пальцем четыре раза. Каждый раз, когда захотите тыкнуть, представьте, что ваш палец попадает в дерьмо. Запомнили? В дерь–мо!

Сухов ошарашено и почти сомнамбулически попытался повторить свой жест. Однако палец его на полпути замер в воздухе, а на лице отобразилась максимально брезгливая гримаса. Опустив руку, Сухов кивнул — вроде как самому себе, и поднял глаза на Вику:

— Спасибо за урок, Виктория Вячеславовна.

— Помилуйте, Виктор Иванович. Мне за эту работу деньги платят.

Лосиха с лосёнком вышли на самую опушку леса. Лосёнок на едва окрепших ногах мирно пасся, пощипывая травку. Мамаша, повернув рогатую голову, к чему–то внимательно прислушивалась. И — вовсе не зря. Совсем неподалёку трапезничало волчье семейство. Волчиха, только что завалившая козлёнка, с явным удовольствием наблюдала, как её кровожадные детки раздирают козлиную тушку на куски. Серые звериные мордочки были по самые уши окрашены кровавыми подтёками. За волчьей трапезой свысока наблюдали осоловевшими круглыми глазами сова, пара беркутов и целый сонм всяких мелких птичьих тварей. А чуть в стороне, раздвигая мощными лапами валежник, из берлоги выползал медведь с голодными маленькими глазами.

Меж зверями, нисколько их не опасаясь, задумчиво бродил Пётр Петрович Заусайлов. В полуподвальном отделе краеведческого музея, посвящённого местной фауне и флоре, он был сейчас единственным посетителем. А всех этих хищников и прочих, искусно «оживлённых» специально обученным таксидермистом, он видел уже столько раз, что почти не обращал на них внимания. На челе его обозначилась глубокая морщина. Что свидетельствовало не только о задумчивости, но и о волнении Петра Петровича.

Наконец из соседнего зала послышался стук каблучков. Пётр Петрович удовлетворённо вздохнул и постарался изобразить на своём лице приветственную улыбку. Как раз вовремя — в зал хищников вошла Ольга Ильинична Жарская, собственной персоной. Одета она была в тёмный брючный костюм, идеально подчёркивающий стройную фигуру. Глаза её прикрывали огромные зелёные «стрекозиные» очки, а голову — почти прозрачный и невесомый шелковый платок. В таком виде Ольгу узнал бы далеко не каждый житель Великоволжска. Наверное, это и было её целью — оставаться по возможности незаметной. Точнее, не слишком узнаваемой. Потому как на встречу с Заусайловым она явилась инкогнито, официально приобретя в кассе музея билет, а вовсе не как и. о. мэра города Великоволжска.

— Здравствуйте, Пётр Петрович, — с порога произнесла Ольга Ильинична, снимая очки. — Давайте пооперативнее, у меня очень мало времени. Через полчаса, — Ольга Ильинична быстро глянула на часы, — у меня планёрка…

— Я буду предельно краток, — кивнул Заусайлов. — Я попросил вас о встрече, чтоб сообщить пренеприятное известие.

— Давайте без мистики, Пётр Петрович!

— Какая уж тут мистика, Ольга Ильинична! — всплеснул руками Заусайлов. — К нам едет кандидат.

— Что вы о нём знаете?

— Он прибывает сегодня речным путём. На «Достоевском». В сопровождении двух московских имиджмейкеров.

— Серьёзная команда?

— Более чем. От Администрации Президента.

— И он точно будет баллотироваться в наши мэры?

— Точно, Ольга Ильинична, точно. Вопрос решен на самом верху. А почему вы не спрашиваете, как его зовут?

— Ну, и как его зовут?

Заусайлов сделал значительную паузу, прежде чем произнёс, раздельно, почти по слогам:

— А зовут его Виктор Иванович Сухов.

— Витя?! — изумлённо выдохнула Ольга Ильинична.

В ответ Заусайлов, прикусив нижнюю губу, лишь кивнул.

— Вот сволочь! — задумчиво проговорила Ольга Ильинична. — А говорил, что просто соскучился… Шар над городом — тоже его рук дело? — Ольга Ильинична пристально глянула прямо в глаза Заусайлова.

Тот в ответ развёл руками:

— И аз грешен. Я разрешил ему запустить этот шар с территории моего завода. Никаких противопоказаний не было. Вашего мужа, вы знаете, я всегда недолюбливал. Так что милая шутка Сухова…

— В свете последних событий эта милая шутка…

— А что следователь?

— Пытает. Очень скользкий тип. Не знаю, сколько я ещё смогу его выносить. Иногда его просто хочется придушить.

— Успеется, успеется, Ольга Ильинична, — усмехнулся Заусайлов. — Душите исключительно в объятьях. И учтите, вам как нельзя кстати будет юридическая неприкосновенность. Я же со своей стороны обеспечу финансирование избирательной кампании. Зачем нам с вами варяги? Тем более, столь дурного свойства?

— А Жора?

— Где сейчас Жора? Вот и я не знаю. А время, поверьте, не ждёт. Вы, Ольга Ильинична, законная преемница. И народ вас поддержит.

— Вы думаете?

— Мы ему поможем определиться. Правильно определиться. Итак? Вы, наконец, согласны?

— Ну, сволочь!.. Я должна его увидеть!

Заусайлов галантно склонил голову и наморщил лоб:

— Я бы не советовал, но… Это ваше право, Ольга Ильинична…

Береговая черта медленно, но неуклонно надвигалась. Уже прочитывались правильные очертания грандиозных рукотворных сооружений. «Достоевский» приближался к очередному перевалочному пункту Великой Волжской Системы, не последнее место в которой занимало и Великоволжское море. Истошно орали чайки, похожие на недокормленных альбатросов.

Сухов, потерпев условное поражение от хрупкой Вики, пока затаился и выбрал для себя роль своего парня–экскурсовода. О том факте, что Великоволжское море является самым крупным в Европе искусственным водным образованием, он сообщил так, будто он лично и был главным виновником его создания. Между прочим, разлившись, море скрыло в своих водах три почти полноценных города, два православных монастыря — один мужской, другой женский — и неисчислимое множество деревень. История Великого Затопления, обросшая всякого рода легендарными и неправдоподобными подробностями, в изложении Сухова выглядела примерно так.

Не обошлось, конечно же, без товарища Кагановича. По традиции в администрации товарища Сталина именно ему поручали курировать самые грандиозные проекты по переустройству пространства. Под его непосредственным руководством, например, начали рыть московскую подземку — и столичный метрополитен долгое время носил его имя. Имя Кагановича присвоили потом и маленькой Великоволжской ГРЭС, якобы для строительства которой было затеяно Великое Затопление.

Грандиозные работы по перегораживанию реки Волги поручены были, естественно, НКВД. Начались они ещё при товарище Ежове, а закончились при товарище Берии, незадолго до войны. Тогда же ГРЭС и дала своё первое электричество, львиную долю которого стал пожирать Великоволжский авиационный завод, запущенный к тому времени на полную мощность. Но это было потом.

А сначала Великоволжск попал в число обречённых. По всем гидротехническим параметрам плотину следовало строить как раз немного ниже по течению. Волга там была значительно шире, и плотина вышла бы посолиднее. Товарищ Каганович как раз и слыл сторонником такого кардинального решения. НКВД было всё равно — лишь бы человеческого материала хватило. Но тут в дело вмешался сам товарищ Сталин.

Говорят, что рассматривая карту, на которой во всей красе был представлен проект Великой Волжской Системы, он пристально и неласково глянул на товарища Кагановича и сказал:

— Ти, Лазарь, не прав, — уши Лазаря, наверное, похолодели. Но товарищ Сталин продолжил более миролюбиво. — Разви можим ми, большевики, затопить город под названием Великоволжск? Не так ли, товарищи? Город Болохов — бох с ним. Монастыри — бох с ним. А Великоволжск ми, товарищи, трогать не будем. Великоволжск нам ещё пригодится. Есть другие мнения у товарищей из правительственной комиссии?

Таким образом и вышло, что имя, данное городу по какому–то внутреннему наитию Александром Благословенным, город и спасло от окончательного и бесповоротного уничтожения. Хотя бы на время, как потом выяснилось.

А тогда, в тридцатые, работы шли полным ходом. Чтоб не иметь лишней головной боли с отселением жителей затопляемых территорий, НКВД скопом оформляло на трудоспособную часть населения уголовные дела по удобной во всех отношениях 58 статье, — благо недовольных политикой советской власти на этой отдельно взятой территории оказалось предостаточно. Остальных же переселили в предместья Великоволжска. Заодно поселив в великоволжцах и вечный страх перед стихией, именуемой государством.

Но — страх страхом, а легенды о пророчестве старца Феофила, бывшего настоятеля Болоховского Успенского монастыря, передавали из уст в уста. Тот напророчил что–то о всаднике на белом коне, который–де всякий раз, когда опасность будет грозить городу Великоволжску, станет выходить из вод Великоволжского моря и спасать жителей. Ежели, уточнялось, они будут этого достойны. Тогда же, когда волжские воды хлынули на бескрайние просторы Средне — Русской равнины, всадник на белом коне, не обернувшись на застывших от изумления соглядатаев, скрылся в набегавших волнах новорождённого моря.

А ещё прежде, в ночь накануне Великого Затопления, зазвонили давно снятые и разбитые колокола на колокольнях Успенского мужского и Покровского женского монастырей. Вторили им и с колоколен всех остальных затопляемых трёх дюжин церквей. А вода в колодцах окрасились в кровавый цвет.

По слухам, пророчество уже раз сбылось. В начале шестидесятых идея передвинуть плотину ниже по течению вновь обрела дыхание. Страна нуждалась в новых энергетических мощностях. Сторонником переноса плотины и принесения в жертву Великоволжска был сам Никита Сергеевич Хрущёв. Десятью километрами ниже Великоволжска начали проводиться уже какие–то подготовительные работы. И тут по верхней кромке хорошо охраняемой плотины ГРЭС вдруг, откуда ни возьмись, проскакал тот самый всадник на белом коне. Охрана, говорят, даже в него стреляла. Но, видимо, не попала. А буквально на следующий день Никиту Сергеевича сняли. С тех самых пор город Великоволжск жил себе да поживал, потихоньку забывая о прошлых страхах.

— А что, хороший ресурс, — задумчиво прокомментировал Генералов.

— Это вы о чём? — с некоторым подозрением поинтересовался Сухов.

— Как выразился один высокопоставленный чиновник с птичьей фамилией, — пояснил для непонятливых Генералов, — все под богом ходим, то есть, под Президентом. Но вообще вода — грозная сила. А страна всегда в чём–нибудь этаком нуждается.

— Что? — вновь не понял Сухов.

— Вода, говорю, страшная сила! — уточнил Генералов, широким жестом указуя на циклопические врата шлюза, в который как раз входил «Достоевский». Сухову оставалось лишь согласиться. Только Вика, кажется, что–то поняла. Но благоразумно промолчала.

Тем временем «Достоевский» уже просочился в шлюз, и ворота за ним медленно закрылись.

Вода, бурля, опускалась вместе с «Достоевским». С каждой минутой на палубе становилось сумрачнее. Казалось, что корабль спускается в самую преисподнюю. Вика заметно нервничала. Начал повизгивать и Мышкин.

Сухов протянул руку, собираясь погладить то ли Вику по плечу, то ли псину по дрожащей голой спинке. Мышкин неожиданно огрызнулся. Сухов отдёрнул руку:

— Нет, ты не Мышкин. Ты — другой. Откуда в нём столько злобы? — вопрос он адресовал Генералову.

— Порода серьёзная, — без тени улыбки ответил ему Генералов.

— А где–то в Калифорнии, кажется, — оживился Сухов, — провели конкурс на самую уродливую собаку, — Вика подняла на него насмешливый взгляд. — И выиграл пёс по кличке Элвуд. Между прочим, смесь китайской хохлатой, — Сухов кивнул на Мышкина, — и чихуахуа.

— Мышкин — чист! — обиделась Вика. — У него родословная — супер. Не в пример многим! Во всяком случае подправлять не требуется.

Небо, забранное в раму бетонных стен, становилось всё уже. Викин взгляд словно притягивал последний оставшийся кусок неба над головой.

— Ав! — вдруг громко и очень правдоподобно тявкнул Сухов.

Вика вздрогнула от неожиданности, но взяла себя в руки, хотя и отшатнулась на шаг в сторону от Сухова:

— А вы умнее, чем я думала, — многозначительно усмехнулась она.

— В смысле? — исподлобья поинтересовался Сухов, и голос его не предвещал ничего хорошего.

Пришлось встрять и Генералову:

— Виктория Вячеславовна имеет в виду…

Но Вика не дала ему договорить, явно желая и на сей раз оставить за собой последнее женское слово:

— Ох, Виктор Иванович, Виктор Иванович. Не будите во мне женщину.

— А то?

Вика обворожительно улыбнулась:

— А то вам это очень дорого обойдётся, — она опустила глаза на Мышкина. — Правда, князь?

Теперь что–то понял один Генералов. И тоже благоразумно промолчал.

Вода добурлила и опустилась до нижней отметки. Начали медленно открываться створки гигантских ворот. Взору троих пассажиров, стоявших на носу, предстало зрелище грандиозное и завораживающее. Они словно по команде замолчали и широко открытыми глазами наблюдали за движением ворот.

Сквозь просвет между створками широкой блистающей полосой пробивался солнечный луч. Впереди поблёскивала спокойная, отливавшая серебром и золотом гладь Волги. Чуть вдалеке, по правому берегу обозначился силуэт города Великоволжска с высокой, петербургских масштабов и очертаний колокольней.

«Достоевский» уже выходил из тесноты шлюза на речной простор. Всё только начиналось.

В избирательной кампании Палыч расцветал как вишнёвое дерево в мае.

Конечно, большой удачей для него, полковника в отставке, было в своё время пристроиться во властные структуры. А точнее — в орготдел при проправительственной партии. Многие его коллеги, как равные по званию, так и выше–ниже, и вовсе не смогли найти ничего приличного, когда страна практически выбросила свою армию в никуда. Так и не успел Палыч стать генералом, сменив форму на прозаический костюм средней руки чиновника.

На новой службе бал правили яйцеголовые, аналитики, разрабатывающие стратегии, но не имеющие не малейшего понятия о настоящей работе. Так считал Палыч. Ежедневная служба была бы невыносимой, если бы не спецпроекты, где его умение организовать рабочее пространство оказалось незаменимым. Поэтому каждый спецпроект — выборная кампания — становился для него кампанией военной, в которой именно от него зависело всё, ну, или почти всё, потому как в сферу деятельности яйцеголовых он старался не слишком вмешиваться. И по его части дел хватало. Причём с лихвой.

В Великоволжск он приехал всего два дня назад, но за это время успел уже подготовить помещение избирательного штаба. Офис на третьем этаже в доме на набережной и окнами на Волгу уже практически полностью укомплектовали компьютерами. Сегодня к вечеру местные обещали «дотянуть» Интернет. Технику и мебель удалось взять в аренду у техникума за рекордно низкую сумму, а молоденькая грудастая секретарша Рита оказалась вполне сообразительной.

Вид на Волгу, спокойная сила которой внушала уважение, кроме общей пейзажной ценности являлся признанием высокого статуса и серьёзных намерений арендаторов. Поэтому Палыч счёл возможным занять под штаб именно такое вот, престижное пространство. Кроме реки из окон штаба была видна практически вся мощенная брусчаткой набережная с круглым фонтаном, определяющим центр как самой набережной, так и светской жизни вечернего Великоволжска.

Главным украшением фонтана являлась бронзовая фигура усталого мужика в лохмотьях и с лямкой, пересекавшей грудь наискосок. В руках мужик держал огромную рыбину, изо рта которой и била основная струя. Рита объяснила Палычу, что это скульптура бурлаку–рыбаку.

Сначала, по Ритиным словам, существовало два проекта. Памятник рыбаку предполагалось установить у пристани, бурлаку же — в противоположном конце набережной. Но, как то обыкновенно и случается, средств хватило лишь на одну фигуру. Компромиссный бурлак–рыбак стал олицетворением достатка и нищеты в одном лице. Необыкновенная толщина постоянно надраиваемой до блеска рыбины убедительно подчёркивала убожество тусклых, подёрнутых зеленью лохмотьев.

С самого утра Палыч набирал персонал из местных, охрану и пехоту. Процесс ему нравился чрезвычайно. Посмотреть, оценить, договориться о цене, сбив первоначально названную минимум вдвое… Нет, не полковник — генерал! Его короткие с сединой усы победно топорщились, серые глаза искрились, пачка сигарет стремительно пустела.

На последнего посетителя, которого про себя Палыч назвал почтмейстером, ушло целых три сигареты. Крепким орешком оказался этот Брусникин, начальник почтового отделения с овальной лысиной, огороженной жёсткими как ёлочные иголки, чёрными волосками. Глаза у почтмейстера так шустро бегали по кабинету, что в какой–то момент Палычу привиделось, что у посетителя по два зрачка на каждый глаз.

Брусникин, по его словам, умел всё. Именно — ВСЁ и ничуть не меньше. И хотел за это ВСЁ много, даже по меркам столичным — много, чего уж говорить о Великоволжске со вполне средним уровнем цен. Что ж, Палыч поручил ему сделать главное. Главной в кампании он считал карту. Карта города со всеми районами и пригородами, входящими в округ, должна была стать основным местом предстоящих военных действий. А уж перенести теорию в практическую плоскость — и вовсе пустяки.

Брусникин просил на карту три дня и мешок денег. Палыч сторговался за треть мешка и на два дня. Если почтмейстер выдаст продукт лучше, чем эмчеэсники, которым карта была заказана ещё вчера, что ж, будет у Палыча замом по тылу. Не сделает, что ж… Авансов Палыч не платил принципиально.

— Ритуля, мне кофе покрепче, — ласково попросил он, когда секретарша впустила в кабинет очередного посетителя. — И печенье, пожалуйста.

— Конечно, Александр Павлович, — немного игриво ответила Рита.

Палыч было напрягся — не любил он этакого в рабочее время, но, взглянув на посетителя, успокоился — Ритулины интонации были, похоже, рассчитаны вовсе не на отставного полковника, а на этого высокого румяного парня.

С парнем, Виталием Русаковым, капитаном местной волейбольной команды, договорились быстро, как раз пока Рита готовила кофе.

Волейболистам нужно было всего–ничего: новая форма и финансирование поездки в Москву, на четвертьфинал турнира любительских команд. Бюджет кампании предусматривал спонсорские траты на «добрые дела кандидата», но Палыч сговорился с Русаковым и на ответные услуги. Генералов (не генерал!), главный яйцеголовый в этом Великоволжском забеге, предупреждал, что на расклейку листовок нужно набирать баскетболистов. «Листовки будем клеить высоко, чтобы без табуреток не могли сорвать», — объяснял Генералов. Волейболисты тоже не лилипуты, рассудил Палыч и скрепил договор с Русаковым крепким мужским рукопожатием.

Рита принесла кофе, стараясь не слишком стучать каблуками. Божественный терпкий аромат наполнил кабинет. Палыч с удовольствием потянулся, покрутил головой. Хрустнули шейные позвонки. Кабинетная работа давала себя знать. Ничего, скоро карта будет готова, и тогда — в бой!

— Спасибо, Ритуль, — сказал Палыч ласково. Он оценил и деликатность секретарши, и запах обещавшего наслаждение кофе. — Много там ещё?

— Пятеро, — Рита стояла навытяжку как солдат–отличник. — Наша знаменитость, затем — бывшая директор школы–интерната, председатель общества садоводов–любителей… — начала она перечислять, но Палыч перебил:

— Давай четверых на завтра. А знаменитость — сейчас. Она хоть симпатичная?

— Фёдор Кузьмич? — Рита прыснула было, но, спохватившись, сдержалась. — Очень симпатичный. Только старенький. Даже старше вас.

Палыч чуть не поперхнулся остатками кофе. В свои пятьдесят с небольшим он считал себя мужчиной в расцвете сил. Да, собственно, таковым и был — подтянутым, сухощавым, гладко выбритым. Не то что современные мужики — отрастят в тридцатник пузо до колен, в армию бы их лет на дцать!

Знаменитость оказалась невысоким крепким дедом повышенной шерстистости в нижней части головы. Веерообразная пегая борода росла у него сразу от широкого крыластого носа, сливаясь с усами. Где–то в глубине этого буйства угадывался рот. Симпатичные пучки волос росли из ушей прямо перпендикулярно голове, отчего Фёдор Кузьмич казался не то игрушкой, не то пришельцем. Абсолютная, идеальная лысина, открывшаяся под снятой в приветствии кепкой, несколько уравновешивала это буйство природы.

— Мысливчик, Фёдор Кузьмич Мысливчик, изобретатель, здравствуйте, — неспешно проговорил дед, плотно устраиваясь напротив Палыча.

— Александр Павлович, начальник штаба, — Палыч с интересом осматривал колоритного посетителя. Про себя он уже решил, что этот фантастический персонаж вряд ли удастся использовать в сугубо практических целях кампании.

— Меня вы знаете, конечно. В поддержке не откажете наверняка, — голубые, как незабудки, глаза пришельца не ведали сомнений и немного слезились.

Палыч пришельца не знал и с поддержкой не спешил.

— Я из Москвы, — уточнил он.

— Из Москвы хорошо это, — дед устроился поудобнее, достал большой носовой платок и аккуратно приложил его сначала к первому, затем к левому глазу. — Тогда сначала начну. Тот самый человек я, который метро строит. К моменту настоящему третья станция к открытию готова. Финансовая поддержка нужна, и город прославлен будет наш.

— Постойте, Фёдор Кузьмич, вы хотите сказать, что в вашем городе строится метро? Впервые об этом слышу. Зачем Великоволжску метро?

— А метро зачем Москве? — резонно спросил Мысливчик и сам же ответил. — Ездить чтобы. Метро один строю я, маленькая пенсия только, не хватает, — дед развёл руками и вздохнул. — Пять лет назад тому проект задумал я… — так начал он свой рассказ.

На самом деле Фёдор Кузьмич лукавил. Начал он в одиночку строить метро не пять, а семь лет назад. Тому была самая насущная необходимость. Любимая женщина Мысливчика жила вроде бы неподалёку от него, на соседней окраине, а вот ездить к ней приходилось через центр города, автобусами с двумя пересадками. Именно ради Любаши он и надумал проложить подземку, благо, опыт был — в молодости дед Мысливчик успел поработать проходчиком в метрострое.

Мысливчик пробил туннель лишь на 85 метров, когда из тюрьмы вернулся Любашин сын. Ухажёру матери этот сын дал от ворот поворот, а точнее — расквасил нос и сломал ключицу. Только ради любимой Фёдор Кузьмич не стал «снимать» побои в медчасти с составлением протокола. И тем не менее любовь их не выдержала испытаний и увяла как цветы на морозе через месяц после появления «сыночки». Та, первая, ветка осталась заброшенной, но мечта о метро оказалась живучей любви.

Мысливчик начал новый маршрут — от окраины к центру. Сначала ему удалось подключить к строительству соседей. В кооперативе «Персей» числилось в лучшие времена около тридцати человек. Причём Мысливчик честно предупреждал, что дивиденды от строительства будут не скоро. Энтузиазм Персеев оказался кратковременным и неэффективным. Если сначала члены кооператива и платили взносы, то работать в шахте и штольне напрочь отказались сразу. А потом и взносы платить перестали. Вот и получилось, что более 250 метров Великоволжского метрополитена Фёдор Кузьмич проложил единолично и на собственные средства. И теперь, чтобы ускорить открытие третьей станции, приурочив её к новым выборам мэра, Мысливчику нужны были деньги. Ничего, кроме денег.

Палыч, как послушный ученик, вполуха слушал бредовую историю строительства и мучительно пытался определить, кого ему так напоминает Мысливчик. Вроде бы не было на просторах долгой армейской и краткой штатской жизней Палыча таких вот персонажей. С клочками волос, казавшимися не то продолжением ушей, не то пропеллерами. С глазами–незабудками и бородой веером, из которой рождались странно–гладкие фразы с неправильной расстановкой слов.

Когда Палыч наконец понял, на кого похож Мысливчик, было уже поздно. Хитрый дед–метростроевец, настоящий, разве что не зелёный, Йода из «Звёздных войн», уже пересчитывал, подслюнивая пальцы, купюры, которые Палыч — нет, точно, без гипноза не обошлось! — как–то совсем легко достал из того отделения сейфа, где хранился пакет на «добрые дела».

Уже от дверей довольный дед обернулся и сообщил доверительно:

— Знайте вы, Александр Павлович уважаемый, что я — не Мысливчик совсем, нет, иной — я.

— Не Мысливчик? — обалдел взъерошенный Палыч, разглядывая коряво нацарапанную расписку именно от Мысливчика Ф. К. — А кто же?

— Отец мой паспорт получал когда, ошибся писарь. Одну неправильно букву вписал. Не МысливчИк потому, что МысливчУк я! — и, сверкнув напоследок голубыми глазками, великоволжский Йода, наконец вышел.

Фёдор Кузьмич сиял как именинник. Теперь, когда кандидаты в мэры начнут множиться словно опята в дождливый денёк, откроется не только третья, но и четвёртая станция! Ведь если нанять двух, нет, лучше трёх рабочих, то скорость проходки можно увеличить с двадцати сантиметров в час до шестидесяти, а то и до восьмидесяти!

Только в ресторане Палыч расслабился. Но, похоже, рано. После получаса ожидания пожилой унылый официант принес всего лишь жалкий помидорный салатик с едва угадывающимися фрагментами лука–порея, да бутылку минералки.

— Послушайте, уважаемый, — Палыч подозвал к себе официанта, который послушно встал перед ним, склонив голову набок, на плечо, как усталая птица, — я, помнится, заказывал ещё и печень птицы с шампиньонами, сыр с оливками, лосось малосольный… Да, салат «Фантазия»… У вас там что, до сих пор фантазируют?

Официант испуганно переложил голову на другое плечо.

— Я уже не спрашиваю про горячее! — в этот возглас Палыч вложил побольше сарказма.

— Мы… Я… Мы… Но вы ведь ждёте своих гостей? — похоже, официант спрашивал искренне.

— Каких ещё гостей?! Несите заказ, и побыстрее. Да, к рыбе лимон не забудьте! Целый лимон, разрежьте пополам, только не вдоль, а поперёк. Понятно? По–пе–рёк! Ну, народ! Гостей я жду… — по инерции бормотал Палыч, принимаясь за мгновенно, как по волшебству, появившиеся закуски.

Лимон принесли разрезанным. Естественно, вдоль.

Красавец — «Достоевский» пришвартовался к дебаркадеру, под мезонином которого поблёскивала свежей краской недавно подновлённая вывеска «Великоволжск».

Возле дебаркадера, на берегу, толпилось довольно много деловитого вида местных жителей. Многие были с вёдрами, корзинами, с армейскими рюкзаками, а некоторые даже с лопатами на плечах, завёрнутыми в тряпицы.

— Тут так активно каждый пароход встречают? — поинтересовалась Вика.

— Отнюдь, — помотал головой Сухов. — Только ради вас собрались. Люди в этом городе ещё ни разу не видели настоящую китайскую хохлатую. Экзотика, знаете ли! А с развлечениями у них тут как–то не очень…

— Всё шутить изволите, Виктор Иванович?

— На сегодня — закончил, Виктория Вячеславовна! — обворожительно улыбнулся Сухов. — А что касается нашего электората… Просто граждане дожидаются речного трамвайчика. Дабы отправиться на свои приусадебные участки. Специфика, понимаете ли. Почувствуйте разницу. Мы с вами прибыли к берегу великой русской реки Волги. Прошу! — Сухов сложил ручку «бубликом». Виктория, лишь секунду помедлив, взяла Сухова под руку. Генералов, опустив глаза, понимающе улыбнулся.

Первым делом выпустили на берег туристов с «Достоевского». Их ожидали два красных «Икаруса», а встречала местная громкоголосая экскурсоводша:

— Товарищи! Занимаем места в автобусах! Быстренько занимаем! Сейчас мы проведём с вами обзорную экскурсию по славному городу Великоволжску. Осмотрим наши достопримечательности. Поднимемся на самую высокую колокольню. Познакомимся с архитектурой города. А потом даже… — экскурсоводша сделала многозначительную паузу, — спустимся в наше метро! Побыстрее усаживаемся, товарищи!

— Метро? — Вика подняла на Сухова недоумённые глаза. Тот лишь кивнул в ответ.

Вика с собачкой и с Суховым под ручку уже спускалась по сходням на берег. Чуть позади них вышагивал Генералов. А два матроса тащили их дорогие заграничные чемоданы.

Толпа местных жителей скромно сбилась поправее от сходней и довольно понуро ожидала, пока очистится путь сквозь дебаркадер и «Достоевский», к дальнему борту которого как раз начинал швартоваться речной трамвайчик «Волга — Волга».

— Тётка Наталья! Ты, что ли?! — обрадовался Сухов, завидев в первых рядах ожидающих женщину с суровым лицом, обрамлённым подвыцветшим платком и с эмалированным бидончиком в руках.

Та в ответ заулыбалась так, что всю суровость с её лица словно рукой сняло, и закивала головой как китайский болванчик.

Сухов, оставив Вику, обнял тётку:

— А ты куда собралась, тётка Наталья? У тебя вроде хозяйство совсем в другой стороне, по Луховицкому шоссе? Я ж помню!

— Да вот, Витя, старый мёд в Заречье Вере везу, — тётка Наталья продемонстрировала свой бидон. — На Медовый Спас уж новым разговеемся. Вкус нашего мёда не позабыл?

— Не позабыл, не позабыл! Вера из Заречья… Это что ж, отцова двоюродная сестра?

— Троюродной тёткой она тебе приходится, — уточнила тётка Наталья. — А муж её — Николай, лесник зареченский.

— А, это тот, — радуясь воспоминанию, продолжил Сухов, — который медведя в малиннике завалил!

— Он самый, он самый, Царство Небесное!

Кому было уже уготовано Небесное Царство — леснику или медведю — узнать не удалось. С дебаркадера раздалась команда на посадку. И толпа великоволжских дачников, увлекая за собой тётку Наталью, хлынула по сходням вверх — занимать лучшие места на речном трамвайчике.

Генералов склонился к уху Сухова:

— У тебя тут что, много родственников осталось?

— Да мы тут все, почитай, родственники, — с некоторой даже гордостью в голосе ответил ему Сухов. — Как в пчелином рое. Моя тётка ведь знаменитая пасечница. Хранительница традиций, так сказать. Ой, дурак, что ж я вас не представил?!

— Всему своё время, — философически заметил Генералов.

К ступившим на твёрдую землю московским гостям бодрой поступью направлялся начальник избирательного штаба кандидата Александр Палыч.

Сквозь затемнённые стёкла заусайловского серебристого «мерса» за происходящим наблюдали сам Заусайлов и Ольга Ильинична Жарская.

Вот Палыч подошёл к троице и по форме произвёл доклад. Разве что руку к голове не прикладывал — верно, за отсутствием фуражки. Вот Палыч что–то объяснил матросам с чемоданами. Те бодро загрузили багаж в красный микроавтобус. Вот Сухов аккуратно, под ручку подсадил Вику в салон. Вика обернулась и посмотрела на Сухова благодарным взглядом.

— Всё, поехали! — отворачиваясь, бросила Ольга Ильинична.

Заводя двигатель, Заусайлов ничего не сказал. Теперь он уже безо всяких вопросов был уверен в решении Ольги Ильиничны.

А вот товарищ Сухов ещё точно не знал и даже не догадывался, какого искреннего врага себе сегодня нажил.

Глава пятая. Раздача хлебов и прочая всячина

— Среди мёртвых его не вижу, среди живых тоже не вижу…

— А вы хоть что–нибудь вообще видите? — перебила Ольга.

Из всех присутствующих только она одна была без бороды.

Ухоженная окладистая борода Петра VII Заусайлова, вошедшего уже во время начавшегося сеанса и вольготно устроившегося в кожаном кресле, заметно выигрывала на фоне утлой бородёнки экстрасенса, росшей не из собственно подбородка, а снизу, чуть ли не из шеи, какими–то клочками, похожими на небрежно скошенные пучки травы. Даже Жарский, и тот имел некое подобие бороды в виде трёхдневной щетины. На той фотографии, с которой колдовал клочкобородый, пропавший мэр Великоволжска был запечатлён на отдыхе, в момент триумфа. Небритый, босой, в одних лишь широких красных шортах, Жарский позировал, держа перед собой приличных размеров стерлядь. Поза Жарского была точь–в–точь как у бронзового бурлака–рыбака, разве что рыба уступала в размерах памятниковой, похожей скорее не на рыбу, а на откормленного поросёнка.

— Он не хочет, чтобы его видели, — спокойно объяснил экстрасенс. — Нам остаётся только ждать, Ольга Ильинична.

— Что ж, подождём, Пульхер Силантьевич, — согласилась Ольга.

— Подождём, — эхом откликнулся Заусайлов.

Плавными движениями рук Пульхер Силантьевич, потомственный экстрасенс- ясновидящий, правнук самой Пульхерии Великоволжской, предсказавшей большевицкий переворот семнадцатого года, начал медленно и с чувством собственного достоинства укладывать в потёртый кожаный саквояж свой колдовской скарб. Первыми исчезли в недрах саквояжа оплавленные свечи в вощёных стаканчиках — в таких ёмкостях обычные, не обладающие высоким знанием великоволжцы готовили рассаду для огорода. Затем в особый замшевый чехол нырнул хрустальный шар, чьим подмигиваниям так и не отозвался Жарский. Небольшие эбонитовые пирамидки экстрасенс валетом уложил в картонную коробку из–под обуви, мелькнула белая галочка, несколько неуместный логотип «Найка». В казавшийся бездонным саквояж уместилась и холщовая хламида Пульхера Силантьевича, и серебристая скатерть, прежде расстеленная прямо на рабочем столе главы города. Теперь, когда Жарский отказывался не то что руководить городом, а элементарно обозначить своё присутствие на этом или том свете, место за столом по праву принадлежало Ольге Жарской.

Без форменной одежды, в широких чёрных брюках и белой футболке с Микки Маусом, экстрасенс казался совсем молодым и каким–то несерьёзно худым. Он понимал, что отказ Жарского говорить породил некое недоверие клиентов, но слукавить не позволяла профессиональная гордость. Конечно, он мог детально рассказать о судьбе рыбы, и всё же промолчал, справедливо рассудив, что данная информация не будет воспринята должным образом. Из кармана штанов Пульхер Силантьевич достал сложенный вчетверо листок и, аккуратно расправив, положил его перед Ольгой:

— Вот, Ольга Ильинична, взгляните.

— Что такое? — Ольга взяла листок и стала читать вслух. — Гороскопы, благоприятные дни. Листовки с запахом денег. ОЭХ… Что это? И, вообще — зачем?

— Калькуляция. Вы же собираетесь баллотироваться на должность мэра? — экстрасенс не столько спрашивал, сколько утверждал.

— Почему вы так решили? — Ольга подозрительно посмотрела на Заусайлова, тот развёл руками и отрицательно покачал головой, мол, никому ничего не говорил.

— Увидел, — кратко и с достоинством ответил экстрасенс, приложив ладонь к груди, прямо на круглое ухо весёлого мышонка. — А ОЭХ — это отрубание энергетических хвостов…

— Отрубите мне хвост по самую голову! — сквозь утробный смех раздался громкий голос и в кабинет шагнул высокий парень лет тридцати.

Несмотря на светло–серый деловой костюм и белую рубашку, пришедший был какой–то разболтанный, словно руки и ноги у него росли не как у всех людей, а были приделаны на шарнирах. Парень радостно, от уха до уха, улыбался.

— Кажется, я по адресу, здравствуйте! — громче, чем это принято в присутственных местах, и гораздо, гораздо радостней воскликнул парень.

— Сегодня — не приёмный день. Как вы попали в администрацию? — Ольга разозлилась. Чёрт знает что, не мэрия, а проходной двор!

Заусайлов встал с кресла и пожал парню руку:

— Ольга Ильинична, — церемонно обратился он к Ольге, — разрешите представить. Лев Зайцев, политтехнолог из Москвы, специалист высокого класса.

Разболтанный раскланялся подчёркнуто вежливо, не переставая улыбаться.

— До свидания, я завтра зайду, — погрустневший экстрасенс, прижав к животу потёртый саквояж, спешно ретировался.

— Вижу, вы всё за меня решили, Пётр Петрович. И напрасно вы… — начала Ольга, стараясь не обращать внимания на Зайцева, который беззастенчиво её разглядывал. Это был взгляд работорговца, что Ольге жутко не понравилось.

От немедленного изгнания политтехнолога спас телефонный звонок. Звонил начальник МУДЕЗа Заводского района.

— Ты что, охренел, Прутков? — строго спросила Ольга после первых заполошных объяснений. — Немедленно ликвидировать аварию. Я сказала — немедленно!

Зайцев, поддёрнув отглаженные штанины, уже по–хозяйски расселся в кресле рядом с Заусайловым и раскладывал на низком столике стопки сшитых пружинками не то отчётов, не то ещё какой–то фигни.

— Это ничего, что я разговариваю? — малиновым голоском, прикрыв трубку рукой и поднимаясь из кресла, спросила Ольга у Зайцева. Встав в полный рост, она очень эффектно смотрелась на фоне огромной цветной карты Великоволжска, вертикальной полосой перечеркнувшей стену от самого пола до потолка. Основные городские достопримечательности и прочие важные объекты были представлены в выпуклом виде. Где–то по самому низу карты, у Ольгиных ног, струила свои воды многострадальная река Сосна, впадая в ярко–синюю Волгу.

— Ничего, ничего, пожал–ста, — заржал тот. — Куда же вы? — вытягивая шею, спросил он уже у захлопнувшейся двери, за которой с переносной трубкой возле уха скрылась Ольга Ильинична.

Было слышно, как в коридоре Ольга резко, как настоящий прораб, отчитывает телефонного собеседника за какие–то не то трубы, не то трупы.

Зайцев посмотрел на Заусайлова:

— Слишком эмо–на–циональна, как говаривал один мой бывший начальник. Да и антирейтинг — почти шестнадцать процентов. Нужен запасной вариант. Хотя, конечно, фактура… — Лев Зайцев многозначительно вздохнул и ладонями сотворил в воздухе абрис роскошных женских форм. — Но в нашем случае это скорее минус. И слишком далека от народа. А нам бы нужен человек из самой гущи. Этакий народный герой.

— И где ж я тебе его возьму? — Заусайлов вздохнул и положил ногу на ногу.

Улица Красная в этот час дня выглядела не слишком оживлённой. В многочисленных конторах, здесь расположенных, ещё не наступил обеденный перерыв. По причине жары и отсутствия кондиционеров окна вторых и третьих этажей были распахнуты настежь. Из некоторых доносилась негромкая музыка, из других — бубнёж радионовостей. С натужным воем трогались от остановок полупустые троллейбусы. В магазинах народу тоже было немного — в основном пенсионеры и пенсионерки. Город жил сейчас своей рабочей, трудовой жизнью, в которой не оставалось лишнего времени для праздного шатания по улицам.

По этой причине Васе — Царю довольно легко удавалось сохранять инкогнито. Тем более, что глаза он прятал за тёмными очками, а на лоб надвинул козырёк бейсболки. На правом плече он нёс пустой цвета хаки рюкзак, а сам был всё в тех же синих джинсах, в каких вышел из тюрьмы и тех же кроссовках «адидас». Правда, вместо красной футболки и чёрной джинсовой рубашки он предпочёл сегодня надеть строгую голубую рубашку с погончиками, похожую на форменную. Примерно в таких рубашках щеголяют американские полицейские и прочие шерифы.

Первым делом Вася посетил булочную.

— Девчонки! — дружелюбно обратился он сразу к обеим пышным и вовсе не слишком молоденьким продавщицам. — Выдайте мне, пожалуй, пять… Нет, семь… Нет, девять городских булок!

— Да вы уж определитесь, молодой человек! — хихикнула первая.

А вторая игриво поинтересовалась:

— Порося, что ли, кормить?

— Птичек, птичек, мои любезные! Давайте десять для ровного счёта!

Сложив в рюкзак аккуратные булки с поджаренной кромкой, напоминавшие крупные пирожки из русской печки, Вася отправился дальше — по маршруту, известному только ему.

Выйдя на Соборную площадь, он поднял глаза на колокольню Крестовоздвиженского собора, частично стоявшую сейчас в лесах. Осмотром он, кажется, остался вполне доволен, так как, поправив лямку разбухшего рюкзака, двинулся по кругу площади в сторону улицы Садовой, где на углу располагался центральный городской рынок.

Тот факт, что когда–то в этом солидном здании был не рынок, а биржа, легко подтверждался пышностью фасада с шестью полноценными колоннами. Колонны поддерживали треугольный фронтон, украшенный полуобъёмными скульптурами на антично–символические темы. Скульптуры заметно пострадали от времени, но всё же среди фигур с отбитыми руками и головами ещё можно было различить длиннобородого грозного Нептуна, покровителя водных стихий и путешественников, а по центру — моложавого, в крылатом шлеме Меркурия, бога торговли, купцов и прибыли.

Нынешние времена однако лучше всего олицетворяла бронзовая скульптура торговки семечками, встречавшего каждого входящего на рынок у подножия колонн.

Местные жители, похоже, относились к бронзовой торговке как к привычной родственнице, не обращая на неё особого внимания. Вася же остановился и рассмотрел её повнимательнее — скульптура ведь появилась за время его продолжительного отсутствия в городе и была Васе внове. Удовлетворённо улыбнувшись, Вася проследовал внутрь.

Тут ему тоже понравилось. И обилие всех сортов убоины в мясных рядах по вполне нехищным ценам, и разливанное молочное море вкупе с творогами, ряженками, варенцами и сырами, и тоже — по приемлемым ценам. Люди явно стали жить лучше, жить стали веселее, — отметил про себя Вася.

Прицениваясь по пути ко всяким вкусностям, он всё же вскоре преодолел крытую часть и вышел на открытый рыночный простор. Здесь под тентами и без оных больше торговали овощами и фруктами, а отдельный ряд был посвящен исключительно мёду всех мыслимых и немыслимых сортов: от обычного липового до гречишного и яблочного, которым славился именно Великоволжск. Впрочем, мимо медовых рядов Вася проскочил быстро, сдвинув бейсболку на самые брови — здесь его скорее всего могли узнать, а это пока никак не входило в его планы.

Наконец, нашел он и то, что искал. Дородная тётка, едва ли не точная копия бронзовой торговки, разложила на фанерном ящике, покрытом чистой марлицей, свой нехитрый товар. В отличие от бронзовых семечек самодельные леденцы были самыми что ни на есть настоящими.

— Сколько всего наберётся? — сходу поинтересовался Вася.

— А ты что, из налоговой? Или милиционер? — чуть ощетинилась тётка.

— Не волнуйся, мать, ни — то, ни — другое, — успокоил её Вася. — Оптовый покупатель. У меня — именины сердца.

— Ну, именины, так именины. Счас посчитаем!

Сахарных петушков на палочках оказалось семьдесят два. И всего пара с обломанными хвостами. За них тётка, правда, и денег не взяла. Зато отдала Васе весь товар вместе с пакетами. Рюкзак раздулся ещё больше.

Шоколадными медальками и жевательной резинкой Вася предпочёл закупиться всё же на другой стороне Соборной площади, в супермаркете. После чего, так вроде бы никем и не узнанный, он направил свои стопы в сторону набережной.

Нет, ну честное слово, не мужики, а дети малые! Ничего сами сделать не могут! Рабочие у него, видишь ли, «не вполне трезвые»! А дежурная, блин, бригада? Спят как суслики по норам! Что, прикажете собственным телом закрывать каждую щель?

Несколько звонков на повышенных тонах — и, похоже, Чип и Дейл устремились на помощь бестолковому мудезнику. Ольга теперь уже сама набрала номер Пруткова и, дожидаясь ответа, отошла подальше от дверей кабинета. Без мата с этим чучелом не поговорить, а она вовсе не хотела, чтобы Заусайлов и этот разболтанный Зайцев слышали то заветное, что она хотела сейчас сказать.

— Так ты меня понял? Если через сорок минут не доложишь, я тебе… — она уже прошла по коридору и завернула за угол. Но сказать, что именно она сделает с горе–начальничком, не успела — увидела у окна две фигуры. Невысокому широкоплечему мужику что–то горячо втолковывал экстрасенс.

— Я тебе… хвост оторву, Прутков! По самую голову! — уточнила Ольга, сменив на время классический объект отрывания у нерадивых подчинённых.

— Благодарю за информацию, — услышала она вежливый голос, и узнала широкоплечего. Следователь! Прямо день встреч, а не выходной!

Увидев Ольгу, экстрасенс тотчас умчался вниз по широкой лестнице, топоча как испуганная зебра.

— Здравствуйте, товарищ Степанов, — обаятельно улыбнулась Ольга, подойдя к следователю.

— Добрый день, Ольга Ильинична, а я к вам, — застенчиво ответил Степанов, кося глазом, нет, не на ноги прекрасной дамы и вовсе не на грудь. Он смотрел на план эвакуации здания, что висел в простенке между окнами.

— И что же вам рассказал Пульхер Силантьевич?

— Кто рассказал? — удивился Степанов и, наконец, взглянул на Ольгу.

Её голубые глаза смеялись. Странно, подумал Степанов. Тогда, на берегу, ему показалось, что глаза у подозреваемой серые, он так и отфиксировал: свинцовые. И вообще она тогда показалась ему другой. Старше и строже, что ли. А сейчас… Светло–каштановые, в рыжину волосы, забранные в пучок, открывали плавный изгиб шеи, а отдельные, выбившиеся из причёски пряди в отблесках солнечных лучей казались золотыми. Прозрачная кожа и три маленькие веснушки, от созерцания которых перехватывало горло… Степанов опустил глаза.

— Человека, которого вы благодарили за информацию, зовут Пульхер Силантьевич, — уточнила Ольга, наслаждаясь смущением собеседника. Что ж, значит, следователи — тоже люди.

— А-а… Он мне рассказал про рыбу. Из головы и хвоста, как он сообщил, сварили уху, а центральные… гм… фрагменты повариха отнесла на рынок и продала женщине в синем платье, которая затем запекла их в духовке с луком и лимоном. И вправду ценная, хотя абсолютно лишняя информация, — мямлил Степанов, разглядывая собственные, до блеска начищенные коричневые ботинки. — Да, вот, Ольга Ильинична, мне тут распечаточку передали…

Из кожаной папки Степанов достал бумажную простыню, усеянную цифирьками и буковками.

— Это — шифр? — Ольга попыталась сделать серьёзное лицо.

— Это ваши телефонные переговоры в тот самый день, когда произошло… когда затонула…

— Ну и? — прищурилась Ольга. Её уже не смешил следователь — кто его знает, что ещё там у него припасено, в этой кожаной папке?

— Вот здесь, смотрите… — Степанов нашел в простыне нужную строчку, — ваш звонок в семь ноль пять по номеру… Мы установили, вы звонили Сухову. Виктору Сухову.

— Звонила, и дальше?

— Зачем вы ему звонили? Он ваш любовник?

Ольга предпочла не услышать второго вопроса:

— Я сообщила Виктору, что Жора едет в город.

— Зачем вы сообщили Сухову, что ваш муж едет в город? — Степанов, уже не стесняясь, смотрел Ольге в глаза, оказавшиеся всё–таки серыми.

Ольга сухо рассмеялась:

— Ну, уж не затем, зачем вам бы хотелось услышать. Просто Сухов, мой давний приятель, парень, что называется с нашего двора, хотел запустить шар. Пробный шар. И он его запустил, знаете про шар?

— Значит, вы говорите, шар…

— Да, я говорю — шар, — Ольга опять улыбалась, но не так как прежде, не насмешливо, а скорее сочувственно.

Она оценивающе поразглядывала задумчиво переминающегося следователя.

— Постойте, господин Степанов, а что, если я вам сделаю предложение? — неожиданно спросила Ольга, вкрадчиво коснувшись тонкими пальцами с нежно–перламутровыми ноготками его папки.

— Делайте, — покорно согласился он, думая о шаре, о страшной силе красоты и о полной бессмысленности состоявшегося разговора.

— Будете моим начальником штаба? — и, с удовольствием наблюдая за вытягивающейся физиономией Степанова, объяснила: — Я же баллотируюсь в мэры, вы разве не знали? Кстати, как вас зовут? А то неудобно так — товарищ Степанов, господин Степанов…

— Меня зовут Юрий Аркадьевич, — покорно ответил Степанов, чувствуя, что, кажется, пропал, совсем пропал — зелёные глаза подозреваемой, что называется, пронзили безжалостной, абсолютно несвоевременной стрелой Амура его усталое, измученное подозрениями сердце.

— Юрий, — поправился он. И, уже окончательно покорённый, почти прошептал:

— Юра.

— А эт–то что ещё такое? — воскликнула Ольга Ильинична, устремив взор на набережную, где возле фонтана с фигурой рыбака–бурлака что–то определённо происходило.

— Что? Где? — всполошился Степанов, протискиваясь ближе к окну.

Всмотревшись в происходящее повнимательнее, он понятливо кивнул самому себе и прокомментировал событие для Ольги Ильиничны:

— Это… э–э–э… если не ошибаюсь, ваш бывший муж…

Осекшись на очередной двусмысленности, он быстро поправился:

— Я имею в виду — ваш первый муж.

За окном, мимо которого деловито расхаживал Лёва, раздались какие–то невнятные радостные крики и странный шум — будто кто–то далеко и очень резво выбивал пыльные половики. Лёва с любопытством выглянул наружу.

Окна кабинета мэра выходили на набережную, прямо на фонтан, в центре которого прижимал к груди похожую на поросёнка рыбину рыбак–бурлак. Из пасти рыбы била плотная, с руку ребёнка толщиной струя воды. А на кромке фонтана сидел мужик в голубой рубашке. Рядом с ним стоял раскрытый рюкзак.

Из рюкзака мужик доставал булки и щедро крошил их вокруг себя. Возле него, хлопая крыльями и вздымая с земли тополиный пух, кружили, опускаясь, голуби и прочие более мелкие птицы. Именно множество крыльев и производили тот необычный в городе шум, так заинтересовавший Лёву. Птиц были десятки, если не сотни. А они всё прибывали и прибывали! Хичкок бы порадовался. Если б не умер задолго до того.

Прибывали на набережную к фонтану и жители, всё в большем количестве. Преимущественно дети, но подтягивались и взрослые.

Детей мужик щедро окормлял сахарными петушками на палочках, золотыми медальками и жевательной резинкой. Особенно ушлым взрослым тоже кое–что доставалось от, казалось, бездонных запасов, извлекаемых из раскрытого рюкзака–самобранки. Но некоторые, как и птицы небесные, довольствовались ломтями белой булки, которые они с видимой радостью принимали из рук новоявленного и не по форме одетого Деда Мороза.

— Это что ещё за клоун? — обернулся Лёва к Заусайлову.

Тот поднялся из кресла и, подойдя к Лёве, тоже выглянул в окно. Выглянув, он понимающе усмехнулся:

— Да это ж Вася — Царь! Значит, вернулся, — последнее он отметил вроде как для себя. — Он всякий раз устраивает такие народные гулянья, когда из тюрьмы возвращается.

— А кто он такой, что народ к нему толпами сбегается?

— Между прочим, бывший муж нашей, — Заусайлов кивнул на дверь, — Ольги Ильиничны.

— Так он же вроде исчез? С концами?

— Да нет, это другой муж. Первый. Давний.

— А за что ж он, сердешный, всё сидит–то?

— Исключительно за политику. Ему б в народовольцы…

Лев поднял палец и едва не ткнул им в грудь Заусайлову:

— А вот с этого места попрошу поподробнее!

Сухов должен был вернуться с минуты на минуту. Паузу Генералов решил использовать для разъяснительной беседы.

Он сидел на подоконнике, методично покачивая ногой — что являлось признаком некоторого раздражения. Вика тем временем под выделенным ей рабочим столом устраивала кормушку и поилку для своего кобеля. Мышкин деловито передвигался по штабному офису, обнюхивая ножки стульев, углы и компьютерные провода.

— Слышь, Вика! Он нам тут дел не наделает?

— Обижаешь, Паша! Некоторым бы у него манерам поучиться!

— А что ты его всё время подначиваешь?

— Кого? А, этого… Да ты пойми, Паша! Когда он злится, у него глаз горит. И харизма проявляется. Как сгусток энергии на спиритическом сеансе! Я её прямо вижу!

— Харизма, говоришь… Ты только не переборщи! — Генералов беззлобно потряс в воздухе указательным пальцем.

Отворилась дверь и показался этот. То есть тот самый Сухов. Вместо харизмы за ним заглянула в комнату голова Палыча.

— Палыч! — остановил его Генералов. — Хозяйственные дела потом, ладно? И будь другом, распорядись, чтоб нам чайку приготовили! — голова Палыча скрылась.

— Ну, и как успехи? — вопрос был адресован уже Сухову.

— Документы в избирком сдал. Всё приняли без сучка и задоринки. Расписку с них взял. Как учили!

— Расписка — это хорошо! — кивнул Генералов. — Теперь — о нашей стратегии. Для победы нужны враг, война и праздник…

— Ну, праздник–то я обеспечу без проблем. В этом деле я всё ж специалист. Можно поиграть в «Криминальное чтиво». А можно — в «Бригаду», — Генералов поморщился. — Или, если не нравится, в «Молчание ягнят».

— Ладно, подумаем. Остаётся враг.

— А война?

Генералов улыбнулся широко и развёл руками:

— А война, Виктор Иванович, уже началась. Сдав документы на регистрацию, ты её объявил. Теперь осталось понять — кому?

«Вася — Царь вернулся! Вася — Царь в городе!» — раздались крики за окном.

С лицом Сухова мгновенно что–то произошло — под глазами его образовались мешки, будто он без просыху пил горькую всю сегодняшнюю ночь, а с утра не опохмелился. Короче, поскучнел парень.

Генералов выглянул на набережную. На кромке фонтана сидел мужик в голубой рубашке и разбрасывал, раздавал хлеба и прочую всячину. По набережной, с обеих сторон к фонтану стягивались всё новые люди. Хотя вокруг мужика их вилось, птиц и людей, и так уже немало. Лица детей и взрослых лоснились от радости и восторга. И причиной тому, как определил опытным глазом Генералов, была не только бесплатная раздача копеечных даров.

Мужик как раз поднял глаза вверх и его взгляд встретился напрямую со взглядом Генералова.

— И кто это? — Генералов перевёл взгляд на Сухова. — Тоже чей–то родственник?

После почти до неприличия затянувшейся паузы тот проговорил хрипло, едва шевеля губами:

— Это мой брат.

Глава шестая. У разбитого корыта

Василий Иванович Сухов не сразу стал Царём. Но и не на зоне, как думали некоторые недалёкие граждане, где его якобы «короновали» по воровским законам. Среди товарищей–сидельцев он пользовался определённым авторитетом, но совсем иного свойства. Васей — Царём его нарекли ещё в далёкой юности.

С братом Виктором они были погодками, причём Василию досталась доля младшего. Этот вроде бы незначительный факт заложил под их будущую братскую жизнь мину замедленного действия. Так уж вышло, что на роль старшего в семье претендовали они оба. Василий — по причине ярко выраженного холерического темперамента. Виктор же — по праву первородства.

Главным заводилой в детских забавах обычно выступал именно Василий. И до поры до времени Виктор с верховодством младшего смирялся. Пока дети не превратились в угловатых и нервических подростков. Нашлись добрые старшие товарищи, которые всё чаще пеняли Виктору на то, что он–де вечно «под каблуком» у младшего. Чувство первородства взыграло на проснувшихся гормонах, и Витя в ответ начал Васю потихоньку подгнабливать. И прежде всего это коснулось очерёдности выполнения всяких необходимых, но мало приятных домашних обязанностей — вроде выбивания ковров, уборки в их общей комнате или выбрасывания помойки.

Особым камнем преткновения оказалась именно помойка. Витя с маниакальным почти упорством стал настаивать на том, что помойное ведро везде и всюду обязаны выносить младшие. То есть, в нашем случае — именно Вася. Васе это, в общем–то было не в лом — он и вообще к подобным мелочам относился философски — но уж последнее слово он по любому предпочитал оставлять за собой. Из этого помойного сора и родилась его сакраментальная фраза, на все последующие годы давшая ему новое имя.

«Не царское это дело», — всякий раз, подхватывая за ручку ведро с накопившимся мусором, заявлял он. Причём с таким выражением, что сомнений в истинности слов ни у кого не возникало. Родители к пикировке братьев относились с должным юмором, а вот Виктора эта фраза порой доводила буквально до белого каления. Он сам сдуру и рассказал всем друзьям–товарищам о «царственных» ужимках своего «младшенького». Так с лёгкой руки старшего прозвище Вася — Царь намертво приклеилось к младшему.

Вася легко к этому прозвищу привык, почитая его за должное, но особого судьбоносного смысла в него не вкладывая. Правда, порывшись для проформы в словаре, он обнаружил, что имя «Василий» в переводе с греческого как раз и означает «царственный». На что получил ответный выпад со стороны брата — имя «Виктор» с латинского переводилось как «победитель». На том и успокоились. По большому счёту, все эти перипетии были всего лишь не самым банальным продолжением всё тех же детских забав.

А вот первая по–настоящему серьёзная и злая кошка пробежала между братьями, когда старший Виктор уже заканчивал школу. И причиной тому, оказалась, конечно же женщина.

Ольга училась в одном классе с Васей и по роковой случайности была однофамилицей русских царей, то есть Романовой. Тайные нити судеб прямо–таки обязаны были крепко–накрепко соединить её с Васей — Царём. Однако быстро только сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вася сам познакомил Ольгу с братом. И лишь позже ощутил это как непростительную промашку. Когда у Ольги с Виктором закрутился красивый и быстрый юношеский роман, Вася понял, наконец, что уже давно и по самые уши в неё влюблён.

Правда, вскоре брат предоставил и Васе свой шанс, но зато какой ценой! Сразу после школы Виктор поехал в Москву поступать в театральное. Предполагалось, что через год Ольга последует за ним в Первопрестольную, где тоже поступит в какой–нибудь вуз, и они вместе начнут новую счастливую жизнь в столице. Однако ни в какой театральный вуз Витю не взяли. Ему пришлось довольствоваться институтом культуры, куда его приняли на специальность «режиссёр народного театра». В течение года Витя ни разу не появился в Великоволжске и даже письма Ольге перестал писать. Как выяснилось в конце концов, Витя быстренько женился на москвичке, приобретя тем самым сразу и вожделенную московскую прописку, и московскую жилплощадь — родители жены были, похоже, из богатеньких.

Вся эта ситуация неожиданным образом сблизила Ольгу с Васей, хотя о романе между ними долгое время речь даже не шла. Они вместе поступили на истфак Великоволжского пединститута. А ближе к окончанию как–то неожиданно для самих себя поженились, хотя для всех окружающих такой финал был делом вроде как давно решенным.

Как и многие в те времена занялись бизнесом. Мотались в Турцию, а потом в Китай за недорогими яркими шмотками. Арендовали сначала место на центральном рынке, потом открыли первый магазин, за ним следующий. Жизнь налаживалась, появились свободные деньги.

В какой–то момент Ольга вдруг зачастила в Москву. Вроде как по делам бизнеса — она и вправду занималась тогда открытием первого в Великоволжске приличного парфюмерного магазина. Васю она упорно с собой не брала, отнекиваясь тем, что мужчины в парфюмерных делах ровным счётом ничего не смыслят. Однако Вася чуял, что дело тут явно не только в приобретении оптовых партий изысканных ароматов.

Особенно его подозрения возросли, когда после очередного возвращения из столицы Ольга в минуту близости назвала его именем старшего брата. Они с братцем были, конечно, довольно похожи, но не до такой же степени! Да и вообще, причём здесь Витя?! Скандал общими усилиями замяли, но холодок между супругами с тех пор не исчезал. Ну, и любви к брату, конечно, всё это не прибавило. Впрочем, встречались они с Витей чрезвычайно редко — у родителей на редких семейных праздниках.

По части деловитости Ольга могла дать мужу сто очков вперёд. И вскоре как–то само собой сложилось так, что их разрастающимся семейным бизнесом Ольга стала управлять практически единолично. Но мудро нашла и темпераменту мужа достойное применение, а именно — двинула его в политику. Таким образом она заодно надеялась укрепить и легитимность своего бизнеса — свой и надёжный человек во властных структурах никогда не помешает.

Благодаря Ольгиным деньгам и своему искреннему красноречию Вася с первого же раза попал в состав новой Городской Думы, где и закрепился надолго. Хотя крови регулярно сменявшимся мэрам и прочим представителям исполнительной власти попортил немало, отстаивая на свой лад понимаемую справедливость и интересы жителей.

В Василии Ивановиче удивительном образом уживались государственник и идеалист, всё ещё взыскующий той самой навсегда утраченной справедливости. На этой почве он поначалу сблизился в Думе с местными коммунистами. Но те оказались настолько махровыми и вместе с тем продажными, что союз с ними быстро распался. С прагматиками от бизнеса, представлявшими в Думе исключительно собственные интересы, Васе тоже оказалось не по пути. Зато среди местных жителей и особенно молодёжи он стал едва ли не народным героем — единственным и последним борцом за правду. И что бы с ним не пытались сделать власти, на любых местных выборах он побеждал со свистом. И тогда уже всерьёз начал подумывать о должности мэра Великоволжска, чтобы всё переустроить по–своему. Выше и дальше его амбиции не простирались.

Это было уже во время первого срока нового Президента, на которого Вася возлагал большие надежды. Примерно тогда же на почве политики они практически окончательно расплевались с братом, причём в ситуации едва ли не анекдотической.

Виктор тогда соблаговолил посетить родителей на Новый Год. Ольга была в Париже по приглашению французских партнёров. Виктор тоже приехал без жены — та по каким–то причинам должна была остаться в Москве. Так что появилась редчайшая возможность посидеть тихо, по–семейному. И всё было бы хорошо, не введи новый Президент старый советский Гимн в гражданский оборот. Премьера как раз и была назначена сразу после боя кремлёвских курантов.

По поводу этого самого гимна Вася и Витя на глазах молчаливых родителей поругались вдрызг. После традиционного поздравления на фоне кремлёвских ёлок раздался бой курантов, открыли — пробкой в потолок — шампанское, встали, чокнулись хрустальными фужерами. И… вот тут–то, вместо уже привычной и духоподъёмной музыки Глинки из оперы «Жизнь за царя» раздались до боли знакомые пафосные аккорды старого советского Гимна, к которому старший Михалков тогда ещё не изваял новых слов.

Вася встал и, держа фужер на уровне глаз, торжественно произнёс:

— Предлагаю стоя выпить за наш родной гимн. Всё–таки у нас была великая страна!

— А я предлагаю выпить за Новый год, — предложил Виктор и пояснил младшенькому, тугодуму. — У нас была не великая, а фашистская страна. И под эту большевистскую гадость пить, а уж тем более вставать… — Виктор насмешливо фыркнул.

Родители недоумённо и жалостливо переглянулись.

— Идиот! — сквозь зубы проговорил Вася, имея в виду вовсе не героя бессмертного романа Достоевского. Остатки шампанского из бокала он плеснул прямо в братскую физиономию. Братья сцепились, как два кобеля на собачьей площадке.

Новый Год был испорчен напрочь. Даже не выпили путью. Не говоря уж об послушать гимн… По–человечески братья не помирились даже на родительских похоронах, которые последовали спустя года полтора: родители отправились в мир иной вслед друг за другом с разницей в три месяца.

Чуть позже, как полагали многие, у Васи и вовсе крышу сорвало. В гордом одиночестве отстаивая на заседании Городской Думы им же инициированный законопроект о запрете на территории Великоволжска всех без исключения игорных заведений, Вася высунулся в окно и громогласно призвал в зал заседаний своих многочисленных сторонников, толпившихся с плакатами на площади у администрации, под сенью памятника Ильичу. В другие доводы он уже не верил: у большинства депутатов–предпринимателей была своя доля в игорном бизнесе, а депутатам–коммунистам просто хорошо заплатили.

Под давлением серьёзно настроенного народа, заполнившего зал, депутаты единогласно проголосовали за Васин законопроект. Правда, им пришлось для этого просидеть взаперти практически сутки.

Но революция, случившаяся в отдельно взятом Великоволжске, была обречена. Опьянённые вновь обретённой свободой депутаты Городской Думы в полном составе и под покровом тайны собралась на экстренное заседание. Васю, конечно, не пригласили. Первым делом отменили принятый под давлением обстоятельств Васин закон. Вторым — сняли с депутата Сухова В. И. депутатскую неприкосновенность. Арестовывать Васю поехал Георгий Петрович Жарский, занимавший тогда пост заместителя начальника Великоволжского УВД.

Инкриминировали Васе «насильственный захват государственного учреждения», а также «насильственное склонение народных депутатов к принятию неправомочного решения». Тот факт, что избранников склонял к решению сам народ, судом к рассмотрению принят не был. Правда, и судебные санкции распространились исключительно на Васю. Ему дали год колонии общего режима.

За этот год он прошёл свои первые тюремные университеты и потерял жену. Ольга заочно развелась с ним и неожиданно для всех вышла замуж за Жарского. Зато у того после женитьбы на Ольге дела резко пошли в гору. Через полгода он стал уже непосредственным начальником всех местных милиционеров.

Вернувшись из отсидки, Вася тогда впервые и инспирировал «раздачу хлебов» на набережной, прямо под окнами городской администрации. Фонтана с памятником бурлаку–рыбаку тогда ещё не было, но это не помешало жителям встретить Васю как героя и устроить на набережной самостийные народные гуляния на всю ночь. Жарский отдал подчинённым приказ не вмешиваться. Ему нужно было сохранить хорошее народное реноме.

Ибо как раз надвигались новые выборы мэра, в которых по настоянию Ольги должен был принять участие Георгий Петрович. Ольга назначила себя начальником избирательного штаба мужа. Но разве стоило сомневаться, что главным его конкурентом стал Василий Иванович Сухов, Вася — Царь?!

Собранных сторонниками денег хватило только на плакаты, на которых Вася был изображён с гранатой в руке. Слоган Васиной кампании соответствовал изобразительному ряду:

«Взорвём ситуацию в городе!»

Недостаток финансирования Вася добирал титанической работой, встречаясь с избирателями едва ли не двадцать четыре часа в сутки. На встречах он зажигал людей, бросая в зал или над площадью или чистым полем, заполненными людьми, хорошо продуманные лозунги и вполне правдоподобные обещания. Граната хорошо смотрелась в его руке, придавая Васе скульптурно–плакатные черты защитника Отечества от супостатов.

Поначалу конкуренты относились к его действиям с иронией — ну, куда сегодня без денег и московских технологий? Однако именно столичные социологи первыми и забили тревогу: рейтинг Васи — Царя рос неправдоподобными темпами!

После долгого, затянувшегося чуть ли не до утра заседания штаба кандидата Жарского, на котором в роли наблюдателя присутствовал и новый начальник милиции Семёнов, было принято решение вводить в бой тяжелую артиллерию.

На следующий день Васю арестовали. На сей раз предъявили обвинение в «незаконном хранении оружия». Что оказалось не так уж сложно — Васина граната была хоть и без запала, зато самой настоящей.

В задачу Ольги и Жарского вроде бы не входило по–настоящему сажать Васю. Им надо было лишь выбить его из предвыборной гонки. Чего они с лёгкостью и достигли. Но неожиданно делом заинтересовались ФСБ и Областная прокуратура.

Разбирательство тянулось больше года. Жарский уже давно стал мэром, а Вася жил на пасеке у тётки Натальи под подпиской о невыезде. Мирно разводил и обихаживал тёткиных пчёл и никаких видимых экстремистских действий видимо не предпринимал. Однако, похоже, всё же что–то затевал.

В общем, на суде, проходившем в ДК Авиационного завода при огромном стечении публики, ему инкриминировали ещё и «создание подпольной организации террористической направленности». Что скрывалось за этим определением, так и осталось тайной следствия.

Впаяли Васе — Царю на полную катушку. Когда судья объявил вердикт — три года особого режима — по залу пронёсся вздох изумления и возмущения. Васю взяли под стражу прямо в зале суда. Правда, на выходе конвою едва удалось отбиться от жителей города, желавших отнять у казённого правосудия жертву антинародного режима. Но — обошлось.

На зоне Вася занял позицию искреннего правдоискателя и законника, но отнюдь не в воровском смысле. Он требовал от администрации точного и неукоснительного соблюдения прав заключённых, за что частенько был помещаем в карцер. Зато пользовался уважением разношерстого тюремного сообщества. В конце концов Вася почти победил: кормить заключённых начали получше и реже стали избивать безо всякого повода. Самого же Васю оставили в покое и даже сделали заведующим клубом. Но при этом — ясное дело — ни о каком УДО, условно–досрочном освобождении, и речи быть не могло. Так что свой срок Вася честно отсидел от звонка до звонка. С чем его и поздравил на прощание начальник колонии полковник Дубовик. Заодно он пожелал Васе начать новую жизнь.

Но Вася — Царь, судя по некоторым признакам, собирался как раз взяться за старое. Правда — по–новому. Как когда–то говорил Ильич по поводу не без вины убиенного старшего братца: «Теперь, матушка, мы пойдём другим путём!»

Конечно, Мышкин был абсолютно неуместен. Но Виктория, как и всякая нормальная женщина, не любила признавать своих ошибок. И потому мысленно выстроила целую систему логических обоснований присутствия Мышкина на встрече Сухова с избирателями.

Во–первых, Мышкин крепко спал. Ну, почти крепко. Иногда лишь вздрагивал и подхрапывал–подхрюкивал, наверное, ловил в своих тщедушных снах крупногабаритную дичь.

Во–вторых, его никто толком не мог видеть в холщовой сумке–переноске.

В-третьих, да мало ли что ворочается у ног внимательной слушательницы — может, кошка, или, допустим, хомяк.

В-четвёртых, на каждой встрече, даже самой малочисленной, всегда найдётся отвлекающий фактор, какой–нибудь урод или пьяный. Так почему бы сегодня таким фактором не стать мирно дрыхнущей собаке?

В-пятых… В общем, она немного проспала и не успела выгулять Мышкина, а когда хотела «забыть» его в съёмной квартире, чуткий ко всякой обиде кобелина поднял такой вой, что соседи начали стучать по батарее.

Так и оказался Мышкин одним из немногих слушателей кандидата Виктора Сухова на первой, пилотной встрече с избирателями.

Утро выдалось превосходное, птицы пели о своём, птичьем. Сухов вещал с дощатой эстрады летнего театра, непринуждённо расхаживая по скрипучим половицам. Пальцем в людей он не тыкал, а свободной от микрофона рукой помахивал в такт речи. Получалось достаточно энергично.

Воздух был прозрачен и свеж. Расплывчато пахло жасмином, пионами, липами. И — отчётливо — перегаром.

Через скамейку от Виктории, впереди и немного левее, сидели оба двое. Те ещё персонажи. В мятых, широких, словно с чужого бедра, джинсах, невнятного оттенка футболках и оранжевых куртках дорожных рабочих. Нотку кисловатой горечи в цветочные ароматы начинающегося дня добавляли именно они, эти славные труженики асфальта, борцы с алкоголем путём уничтожения последнего.

Сухов очень даже неплохо отработал первую часть программы. Рассказал о себе, не забывая периодически вставлять «дорогих земляков». Сообщил, почему он «вернулся в родной город». Добавил немного горечи: «мне больно смотреть, как плохо живут мои земляки». Когда микрофон зафонил, удачно пошутил о фантастической выносливости техники «на уровне тысяча девятьсот тринадцатого года». В общем вполне, вполне прилично, хотя и без огонька.

Раздались неуверенные аплодисменты. Громче всех хлопали две старушки в пёстреньком — подсадные утки. Аплодировал и мужчина в белой тенниске, тёмно–синих джинсах и в смешной панаме. На его добром лице доминировал энергичный, устремлённый вперёд нос. Он хлопал как в театре — размеренно, с чувством. Вид у панамы был не здешний.

Похоже мужик–то — засланный казачок, подумала Вика. Это было нормально, обычная практика. А вот с форматом встречи что–то явно не так. Может, лучше — встречи на воздухе проводить не с трибуны, а чтобы кандидат потёрся рядом с народом, чтобы руки им попожимал, что ли.

Начинало припекать. К пению птиц прибавились звуки настраиваемых гармоней. Наконец, Сухов предложил «дорогим землякам» задавать вопросы.

Пёстренькая старушка спросила, чуть запнувшись, о пенсиях. Сухов обещал повысить. Вторая пёстренькая прошептала что–то невнятное. Сухов дал слово выполнить. Пышная белокурая женщина сбивчиво пожаловалась на дороговизну. Народ, похоже, воодушевился. Встреча вступала в завершающую стадию. Людям надо было дать выговориться, а потом уже запускать на сцену трио гармонистов, которые за задником сцены уже тихонько, но нетерпеливо наигрывали что–то лирическое.

— Ну всё, малыш, скоро идём, — Вика засунула руку в сумку и похолодела. Мышкин исчез. Хитрый пёс просочился практически через угольное ушко — Вика лишь немного расстегнула молнию для лишнего притока воздуха.

Сухов уже спрыгнул с эстрады и общался с народом накоротке. Работяг похлопал по плечу, выбив изрядную порцию белёсой пыли. Блондинку обнял и чмокнул в щёку. Пёстреньким старушкам поцеловал сморщенные ручки. Но Вика всего этого не видела, она сидела на корточках и высматривала под лавками подлеца Мышкина.

— Это не ваша собачка?

Вика поднялась, отряхивая колени джинсов. Прямо над нею стоял мужик в панамке. В руках он держал нечто яростное, извивающееся, — Она хотела меня э-э… пометить, — объяснил мужик застенчиво. — Но я постарался этого не допустить.

— Спасибо вам огромное, — Вика перехватила под горячее пузо мгновенно успокоившегося Мышкина. — Он вообще–то послушный. Даже не знаю как…

— Скажу вам, Виктория, как собачник собачнику, — голос незаметно подошедшего Сухова заставил Вику вздрогнуть, — кобелям доверять нельзя.

Сухов сочувственно покачал головой и добавил ядовито и сладко:

— Доверять можно лишь хорошо обученным сукам.

Мужик в панамке, одарив Вику сочувственным взглядом, достал из кармана джинсов красные корочки и раскрыл их перед Суховым.

— Степанов. Генеральная прокуратура. Вы позволите с вами побеседовать, Виктор Иванович?

Прижимая к себе дрожащего Мышкина, Вика смотрела вслед Сухову и Степанову и не знала, радоваться или наоборот? С одной стороны, Сухов, конечно, клиент. С другой… Нет, надо предупредить Генералова!

Этот парк вдоль Волги в городе называли Нижним или Детским. Оба названия соответствовали действительности. Нижним он считался по отношению к парку Верхнему, находящемуся выше по течению реки. Тот же Верхний был парком для взрослых, где по выходным устраивались танцы для пожилых и дискотеки для молодёжи, и процветала знаменитая, с ног сбивающая рюмочная. Здесь, в Детском парке преобладали аттракционы, а самым выгодными товарами после, конечно, лимонада и пива, были сахарная вата и воздушные шары.

— Значит, Ольга Ильинична звонила вам только затем, чтобы дать сигнал для запуска шара? — спросил Степанов у Сухова, замедлив шаги у лотка с игрушками. — Славный какой, — указал он на блестящего зелёного крокодила, гордо реявшего на палочке над разложенным товаром.

— Вы абсолютно правы, — спокойно ответил Сухов.

Они неспешно шли по главной аллее под всё удаляющуюся мелодию «Амурского вальса», который, как знал Сухов, завершал встречу кандидата в мэры В. И. Сухова с избирателями. Со стороны казалось, что вот, встретились два приятеля, решили прогуляться по памятным местам детства и отрочества.

— И в этот день вы Ольгу Ильиничну не видели? — продолжал Степанов

— Почему не видел? — удивился Сухов. — Очень даже видел. Заехал на огонёк. Это была её личная просьба, — уточнил он.

— А вы заехали на огонёк до или после запуска шара?

— Во время.

— Вовремя?

— Нет. Именно — во время. Я отдал распоряжение запускать шар и поехал к Ольге.

— Понятно. А выстрелы вы слышали?

— Нет, не слышал. А что, были выстрелы?

— Ну, шар же сбили… Было два выстрела.

— С первого раза не попали? Мишень оказалась маленькой? — Сухов развеселился. — Ну да, конечно, всего три метра в диаметре!

— Значит, вы не слышали выстрелов?

— Повторяю. Сразу. После. Запуска. Я. Поехал. К. Ольге. Я не слишком быстро говорю?

— Не слишком, — Степанов задумчиво почесал висок, чуть сдвинув набекрень панамку. — Скажите, Виктор Иванович, а вы… э-э… в каких отношениях с Ольгой Ильиничной?

— Ну… Знаете ли… Настоящие мужчины на такие вопросы отвечать не должны. Гусары, молчать! — и Сухов натужно засмеялся. — Смотрите, товарищ следователь, тир! Кажется открыто! Зайдем, постреляем?

— Зайдём, — задумчиво согласился Степанов.

В старомодном, будто ещё из советского времени, тире они встали рядом. Прямо братья по оружию. Выстрелили практически одновременно. Степанов целился в верблюда с облупившимся горбом. Но упала антилопа.

— А вы хорошо стреляете, — прищурившись, сказал Степанов. — А какие у вас были отношения… э-э… с пропавшим без вести господином Жарским?

Трёхкомнатный номер следователя Степанова выходил окнами на две стороны. Под окнами гостиной–столовой и рабочего кабинета протекала оживлённая и порой довольно шумная жизнь улицы Красной. Из окна же спальни был виден сквер перед администрацией — с аллеей бюстов знатных великоволжских людей и голубыми елями. Но если отойти от окна чуть в глубь, то очам представала одна лишь главная достопримечательность города — колокольня Крестовоздвиженского собора на фоне неба.

Выкрашенную светлой охрой колокольню не портили даже строительные леса, забравшиеся колокольне примерно до уровня пояса. Причём цвет её менялся в зависимости от времени суток и погодных условий. По утрам и при чистом безоблачном небе она казалась бледно–жёлтой и почти прозрачной. Предзакатное время окрашивало ярусы колокольни в розово–красные тона. А ночью она светилась изнутри и словно плыла по тёмному тревожному небу. Именно ночью, правда, особенно заметным было отсутствие колоколов — немая красавица, да и только!

Впрочем, любоваться колокольней сейчас Степанову было совсем не с руки. У него и так всё из рук валилось — по причине полного непонимания ситуации. В такой просак он давно уже не попадал. На настоящий момент, после недели работы в городе Великоволжске, у следователя Генеральной Прокуратуры Юрия Аркадьевича Степанова подозреваемых с каждым днём становилось всё больше, а вот вменяемых версий случившегося преступления — всё меньше. Вот разве что сомнений в том, что имеет место самое настоящее преступление, у Степанова не было. А вот во всём остальном он очень сильно сомневался и от того всё более заметно нервничал.

Как многие будущие бойцы невидимого фронта попали на службу в своё КГБ-ФСБ, насмотревшись фильмов про разведчиков, а именно и прежде всего под впечатлением «Щита и меча» и «Семнадцати мгновений весны», так и Степанов в выборе профессии не обошёлся без литературно–киношных истоков.

В основе основ степановского выбора лежали сочинения о бессмертном Шерлоке Холмсе с его дедуктивным методом. Хотя в среде серьёзных следаков ссылки на этот заумный метод считались дурным тоном, Степанов оставался верен своему первому учителю в профессии. Одно время даже курил трубку. Но это вызывало столь неумные и бесконечные подначки коллег и даже подследственных, что от милой привычки пришлось отказаться.

Заодно уж Степанов и вовсе бросил курить, чтобы больше было у него возможностей для тренировки обоняния, совсем не последнего из органов чувств, необходимых в работе следователя. Зато теперь даже просто по запаху дыма он мог определить до пятидесяти сортов сигарет, сигар, а также трубочного и самокруточного табака. И цифра эта неуклонно росла.

Кстати, бычки «Золотой Явы», собранные им неподалёку от места преступления, воняли нещадно, хотя и были упакованы в целлофановый пакет. Рядом с бычками и тоже в пакете на рабочем столе Степанова лежали подсохшие, практически мумифицировавшиеся пчёлы, добытые непосредственно в джипе Жарского. Но они, к счастью, не воняли.

Да, был бы труп, всё бы вытанцовывалось, наверное, полегче. Но трупа не было и с этим фактом, хочешь — не хочешь, приходилось мириться. Так что пока по отношению к Жарскому оставалось довольствоваться определением «жертва».

Степанов взял со стола листок из блокнота, на котором в аккуратной табличке были расписаны имена подозреваемых, их возможные мотивы и примечания к мотивам и ситуации в целом:

Просмотрев в сто первый раз свою таблицу, Степанов вновь пришёл к неутешительному выводу, что, обобщив все основные сведения о подозреваемых, он, как та пушкинская старуха из сказки, оказался у разбитого корыта, ни на йоту не приблизившись к разгадке преступления.

После встречи с Ольгой Ильиничной он возлагал большие надежды на допрос сначала Виктора Ивановича Сухова, потом брата его Василия Ивановича же. Однако надежды эти с каждой встречей всё больше таяли, разбиваясь о вроде бы полную открытость подозреваемых. Они ничего не скрывали и не отрицали, вроде бы даже с готовностью делились всем, что могли сообщить следствию.

Между прочим, если не считать Ольги Ильиничны с её нечеловеческим женским обаянием, то наибольшую симпатию у следователя Степанова вызвал Василий Иванович Сухов по кличке Вася — Царь. Хотя его–то уж было чем прижать непосредственно!

Экспертиза окурков, собранных Степановым под сосной на другой стороне реки Сосны неподалёку от Старого моста, полностью идентифицировала их принадлежность Сухову. После этого загадка странной суммы долларов, обнаруженных в бардачке джипа Жарского, решилась уже практически сама собой. Дедуктивный метод Шерлока Холмса сработал и на сей раз. Рассуждал Степанов примерно так.

Есть некруглая сумма 109 600 долларов, упакованная и подписанная. Она явна была предназначена для передачи кому–то. Некоему «В. Г.», судя по записи. И должна она была быть кратна некой цифре. Какой? И тут Степанова осенило. Василий Иванович Сухов отсидел свой срок от звонка до звонка, то есть — ровно три года, день в день. Получалось, что отсидел он ровно 1095 дней плюс один день, так как второй доставшийся ему год был високосным. Итак, получалось цифра 1096. Оставалось только умножить её на сто долларов. И допросить Васю — Царя.

Что и было безотлагательно произведено Степановым прямо на ступенях гостиничной лестницы, где судьба столкнула Степанова с подозреваемым прямо нос к носу. Гладко выбритый, чуть пахнувший коньячком Вася — Царь вроде как даже обрадовался встрече со следователем, мало того — сообщил, что как раз и надеялся его здесь повстречать, предполагая, что у следователя в свете многих обстоятельств могут быть к нему, Васе — Царю, вопросы. Ещё раз принюхавшись незаметно, Степанов определил, что Вася употреблял коньяк Кизлярского производства. Четырёх или… нет, всё–таки трёхзвёздочный.

Принадлежность окурков «Золотой Явы» он отрицать не стал: да, сидел под деревом, курил. Долларовая сумма, столь удивительным образом соотносящаяся с точным числом его дней, проведённых под стражей, для него не стала неожиданностью. Да, Жарский через посредников ещё на зоне предлагал ему взятку. В качестве отступного: чтоб Вася забыл все обиды и не выдвигался в мэры.

— Ну, я ему и передал: пусть заплатит мне командировочные по сто долларов за день, проведённый за колючкой. Значит он, сволочь, посчитал только мой второй срок! И тут сжульничал!

— Чем отчасти упростил мне задачу, — ответил Степанов. — А вы собирались выдвигаться в мэры?

— Тогда я этого ещё не решил.

— Но деньги бы всё равно взяли?

— Бросил бы ему их в его наглую усатую морду. И наблюдал бы потом, как он ползает у моих ног, собирая эти поганые зелёные бумажки!

— А убивать вы его не собирались?

— На кой он мне сдался? Только руки пачкать! — на лице Васи отразилась гримаса отвращения, как если бы он наступил на огромную зелёную гусеницу, брызнувшую своим липким содержимым во все четыре стороны. — Да он, сволочь, так и не явился!

— То есть, вы не видели, как джип упал с моста в реку?

— Ничего я не видел. Проторчал там час, выкурил пачку и на Волгу подался — там лодка у меня стояла, на ней и приехал.

— А где вы были всё время от дня происшествия до своего явления народу у фонтана?

— Как где? У Дятлова.

Неведомый, но наверняка существующий свидетель-Дятлов и вовсе выбил почву из–под ног Степанова. Пришлось отпустить подозреваемого несолоно хлебавши. Едва ручки друг другу не пожали. Степанов даже забыл поинтересоваться, что означали инициалы «В. Г.» на денежной пачке. Хотя и сам уже догадывался: что–нибудь вроде «Вася Гад». Или того похлеще. Не было в их сердцах любви друг к другу.

Маразм в душе и в голове следователя Генеральной Прокуратуры только крепчал.

Степанов тяжело вздохнул. Для хоть какого–то прояснения ситуации надо было встретиться ещё с Натальей Сергеевной Суховой, которую все тут величали по–простому тёткой Натальей. Она, возможно, последней видела Жарского. К тому же приходилась родной тёткой подозреваемым братьям Суховым. Все они тут, что ли, на веки породнились? Но та, как выяснилось, уехала в Заречье.

Ещё оставался из пока не охваченных следствием местный олигарх Заусайлов. Тоже — тёмная лошадка. Хозяин заводов, газет, пароходов.

Не в слишком логической последовательности, если исходить из всех предыдущих размышлений, Степанов взял в руки ксерокопию пожарного плана городской администрации. И разглядывал его со вниманием несколько минут. При этом он отвратительно цыкал зубом — благо, здесь и сейчас его никто не слышал. В конце концов, он вернул план на прежнее место, на рабочий стол.

Открыв записную книжку, Степанов начал набирать первый из многочисленных номеров олигарха.

Сначала Сухов надел шапку, а потом уже увидел ноги. Шапка была новенькая, ондатровая. А ноги — длинные и очень даже знакомые. Сухов повернул шапку так, чтобы бирка болталась прямо посередине лба и подмигнул зеркалу. Левая нога в ответ лениво помахала красной туфелькой. Над туфелькой красным смутным пятном — зеркало не могло похвастаться идеальной амальгамой — вырисовывался деловой костюм. Чуть выше — белоснежное пятно блузки и неразличимо прекрасное лицо с серыми, кажется, глазами и крошечными бриллиантами в ушах.

— Привет, как тебе моя обновка? — Сухов сделал вид, что ничуть не удивился, обнаружив в гостиничном кресле госпожу Жарскую. Он вышел из полутьмы прихожей в комнату и кокетливо крутанулся вокруг собственной оси.

— К лицу, — кратко ответила Ольга. — Особенно эта деталь, — она указательным пальцем изобразила виртуальный прямоугольник.

— А… — Сухов погладил бирку, — моя новая чёлка! Можно зачёсывать набок.

Он повернул шапку так, что ценник переместился к уху, и наклонился над креслом. Ольга отклонила голову.

— Значит, целоваться не будем? — удивился Сухов.

— Не будем, — подтвердила Ольга. — Сними шапку.

— Чем же тогда обязан? — слишком любезно спросил Сухов и, сняв шапку, прошептал в её нутро трагично: — Свет мой шапочка, скажи…

— Не паясничай, Витя, — поморщилась Ольга. — Я — по делу.

— Господи, куда катится мир? Красивая женщина приходит к импозантному мужчине в номер… Что за дело? Если ты насчёт выборов, то должен предупредить: это не моё решение. Это — приказ. Оттуда!

Сухов поднял руку к люстре, едва не сбив пару печально звякнувших хрустальных висюлек.

— Баллотируйся на здоровье, — усмехнулась Ольга. — Я по другому поводу. Ты знаешь, что у нас проблемы? Товарищ следователь очень интересовался, где именно ты был в тот день.

— В день, когда я запускал шар?

— Когда пропал Жора. Я сказала, что ты был у меня.

— Тогда я спокоен. Наши показания совпадают, — Сухов наконец положил шапку на стол и сам уселся рядом, на краю. — А ты прекрасно выглядишь. Может, всё–таки…

Блестящими глазами глядя ей прямо в вырез белоснежной блузки, он привстал было со стола, но Ольга жестом остановила его.

— Нет, — сказала она жёстко. — Ты… сказал ему, что был у меня?

— Он это знал и без меня. Итак, что тебе от меня надо? Заметь, дорогая, ты сама сюда пришла. Притом — без санкции. Думаю, нам надо привыкать к таким терминам, — и Сухов засмеялся, увидев, как в глазах Ольги промелькнуло нечто, похожее на испуг.

— Да, я пришла. Потому что мы с тобой — подозреваемые. Кстати, я тоже решила баллотироваться, — не совсем кстати сообщила она.

— Мои поздравления, коллега! — Сухов склонил голову. — Но я понял, что основной фигурант дела… привыкай, привыкай, родная, основной фигурант всё–таки — ты.

— Да какая разница, кто основной! Послушай, Сухов, у меня есть план. Если сделаем — получим время, а за это время или ишак сдохнет или… Но для этого плана нам нужен третий.

— И я его знаю?

— Знаешь. Нам нужен Вася. Ты знаешь, что в тот день он тоже был в городе? Мне следователь проговорился.

— Наш брат! — обрадовался Сухов. — Он и сейчас в городе. Тряс своими булками перед фонтаном. Слушай, Оль, давай спустимся в бар, что–то на сухую разговор не в разговор.

Дверь ресторана на первом этаже была заперта. На ручке болталось объявление «ЗАКРЫТО НА СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ». Никаких признаков спецобслуживания — громких тостов, звона посуды, топота танцев — не наблюдалось. Из–за запертой двери едва слышались нежные звуки немного расстроенного пианино.

Ольга, игнорируя насмешливые взгляды Сухова, достала из сумочки телефон и набрала номер ресторана:

— Это Жарская. Мне нужно войти. Да, немедленно. Сейчас откроют, — сказала она уже Сухову.

— Убедительно получается, — похвалил он. — Маленькая хозяйка большого города. Мороз воевода дозором…

— Помолчи, да? — поморщилась Ольга. Она казалась спокойной, но на одной щеке проступило крошечное красное пятнышко, что означало — Сухов помнил! — высшую степень волнения.

Дверь открыла испуганная официантка в не слишком свежем кружевном переднике:

— Пожал–ста, Ольга Ильинична, для вас — всегда, пожал–ста, Ольга Ильинична, — зачастила она, пропуская неурочных гостей.

Зал ресторана был абсолютно пуст. Лишь в отдалении, на сцене, одинокий мужчина наигрывал на рояле что–то минорное.

— Шуман, — определила Ольга.

— Шопен, — поправил Сухов.

Мужчина на сцене перестал играть и повернулся к вошедшим.

— И тот самый искомый Вася, — сказал Сухов.

— Наедине с собой, любимым, — отозвалась Ольга.

То, что за вывеской «спецобслуживание» скрывался именно первый бывший муж, показалось ей добрым предзнаменованием. Значит, получится. Значит, так тому и быть. Красное пятнышко на щеке чуть увеличилось.

Официантка за спинами бормотала что–то своё — металось, слипаясь в одно, несуразное: «ольнишна, ольнишна, ольнишна»…

Вася встал на сцене и вскинул руки. Словно хотел всех обнять. Или — сдаться в плен.

Встреча действующих кандидатов в мэры города Великоволжска выглядела почти дружеской. По крайней мере, с первого взгляда. И взгляд этот принадлежал следователю Генеральной Прокуратуры Юрию Аркадьевичу Степанову.

Глава седьмая. Кто идёт за динамитом?

Дождь шёл весь день. Палыч чувствовал себя немного виноватым — ответственным за организацию съёмок кандидата был именно он. Но ничего, обошлось. Основной материал отсняли в студии.

Эх, нелегко быть кандидатом! Сухов сменил пять пиджаков, три свитера и несчётное число рубашек. Самой трудоёмкой оказалась «зимняя» фотосессия. По мысли Генералова, изображения Сухова должны были создать ощущение постоянного присутствия кандидата в регионе. То есть прекрасный фас и не менее замечательный профиль озабоченного судьбой народа Виктора Сухова надо было запечатлеть на фоне знаковых мест Великоволжска во все времена года. Сам–то фон вполне можно воссоздать и в фотошопе, а вот ради подлинной сезонности собственно Сухову пришлось порядком попотеть.

Результат впечатлял.

Сухов в кепке смотрит вдаль.

Сухов с кепкой в руке беседует с народом — народом стали секретарь Рита и водитель–заика, причём на качество снимка речевой дефект не повлиял.

Сухов в каске спасателя возле трубы батареи. Сухов приветственно машет каской народу — здесь народ лишь подразумевался.

Сухов в развевающейся рубашке навыпуск — вроде как в поле, с ролью ветра справился вентилятор — улыбается колоску.

Сухов зимний, строгий, в старом тулупе — достал Палыч, и в новенькой шапке — ярлык безжалостно оторван, прислонился всё к той же трубе — читай: заснеженной берёзе.

— Слишком много во всём этом Сухова, — задумчиво сказал Сухов, разглядывая на мониторе компьютера чуть ли не тысячное своё изображение.

— ВВП требует жертв, — рассмеялся Генералов, стоя за плечом уставшего кандидата. — Ещё три–четыре серии на воздухе, и на первое время материала хватит. Палыч, что там с погодой?

— Как заказывали — почти солнце, — доложил Палыч.

За окном действительно дождь сменился солнцем. Большим, тёмно–розовым, уже предзакатным.

— Свет — на час максимум, — определила Виктория.

— Успеем, — Генералов поправил очки и жестом велел фотографу поторопиться.

— Ну, если всё так серьёзно… — смиренно согласился Сухов, поглядывая на часы. Он частенько не мог понять, когда Генералов шутит, а когда совсем наоборот. — Шапку брать?

— Нет. Синий костюм, белая рубашка… Так, пиджак можно снять, рукава закатать… Виктория, возьми ещё куртку десантника, сделаем поясной портрет на фоне рыбака…

— Бурлака, — добавил Палыч.

Фонтан к приходу съёмочной группе освободили от абсолютно лишнего в данной ситуации народа. Пехота Палыча расставила заградительные ограды по периметру и отгоняла любопытных. Официальная версия была озвучена как очистительные работы, поэтому для правдоподобия старательный Палыч подогнал к фонтану газельку со строгой надписью «огнеопасно».

На фоне фонтана Сухов смотрелся особенно мужественно. Розовый цвет солнца преломлялся от воды странным образом: бронзовым казался не скульптурный рыбак–бурлак, а именно Сухов. Закатанные рукава рубашки подчёркивали мужественный облик борца за народное — а как иначе? — счастье. Будь, наконец, счастлив, рыбак, извините за выражение, бурлак!

— Памятник кандидату и неизвестному агитатору, — указывая на «фонтанную» парочку, склонилась Виктория к уху Генералова.

— Да, фактурный мужик, — согласился Генералов. — Виктор, теперь — десантником. И лицо — построже!

— Исключительно в честь ВВП, — пробормотал Сухов, переодеваясь в пятнистую, пахнущую чужим потом куртку. Он снова посмотрел на часы. Что ж, он может выделить на это зверское занятие ещё несколько минут. Но и только.

После куртки, когда настала очередь синего пиджака с крапчатым, как юный оленёнок, галстуком, выяснилось, что Сухов исчез. Как сквозь землю провалился. Был и — нету.

Только присутствие Виктории помешало Генералову сообщить присутствующим те несколько матерных слов, которые он иногда применял в экстремальных ситуациях.

Бойцы–охранники все как один клялись, что уж кого–кого, а «фотомодель» мимо них пройти ну никак не могла.

Лишь один, совсем молоденький и румяный, как девушка, смущенно признался, что пропустил тут одного:

— Старикашка такой, голосок скрипучий, сам в синем халате, низенький, и в шапке зимней, — объяснил паренёк срывающимся от волнения голосом.

— Ондатровой шапке? — уточнил Генералов.

— Ну, гладкой такой, блестящей, — паренёк залился краской по самые уши.

— Съёмки окончены, — хлопнул в ладоши Генералов.

«А ушёл–то он отменно хорошо, прямо как Лукич от царских шпиков!» — подумал Генералов уже про себя. И что–то даже прикинул в уме — не иначе как на будущее. Несмотря на исчезновение кандидата, день можно было считать удавшимся.

Льва Зайцева так сильно давно не напрягали. Он, политтехнолог со стажем и репутацией бешеной акулы отечественного пиара, любил иметь дело с послушными кандидатами. Если даже попадались отдельные индивидуумы, пытавшиеся поначалу кочевряжиться, то и они быстро становились шелковыми, не устояв под напором Лёвиного темперамента. Но на сей раз коса, кажется, нашла на камень. Тем не менее, это был Лёвин выбор, и не в его правилах было идти на попятную.

Чем подробнее Заусайлов рассказывал Льву о Васе — Царе, тем откровеннее и заметнее Лёва загорался. Хотя понравился ему Вася — Царь сразу, ещё когда они наблюдали за раздачей хлебов из окна мэрского кабинета. Тогда же, про себя, Лев и принял решение работать именно с этим народным героем, а не со смазливой длинноногой мэршей. Хотя в личном плане она ему нравилась несравнимо больше. Но в суровых делах политпиара нет места сантиментам.

Первую «пристрелочную» встречу Заусайлов организовал следующим же утром в своём головном офисе на углу Инессы Арманд и Крестовой.

Хотя глаз у Васи — Царя горел не хуже, чем у самого Льва Зайцева, он оказался человеком вполне понятливым. И сходу согласился участвовать в выборах мэра. Да и как тут было отказаться? Заусайлов обещал выделить достойное финансирование на проведение избирательной кампании, да и озвученный Львом собственный послужной список должен был вызвать если и не восхищение, то доверие.

Трудности начались с распределения ролей.

— И как вы думаете, господа, — обращаясь скорее к Петру Петровичу, нежели к Васе, поинтересовался Лёва, — кого бы нам привлечь в качестве начальника штаба?

— Начальником штаба буду я! — с незабвенной интонацией Остапа Бендера заявил Вася. А поймав недоумённый взгляд Льва, добавил: — А заместителем моим будет Дятлов! И это не обсуждается!

— Позвольте! — мягко парировал Лёва. — И кто такой Дятлов?

Труд объяснить взял на себя Заусайлов:

— Господин Дятлов работал у Василия Ивановича на прошлой избирательной кампании. В качестве начальника штаба. Вполне толковый малый, хотя и…

— И почто же его понизили теперь в должности? — перебил Лёва, опасно повышая язвительность тона.

— Квалификацию подрастерял, — без тени юмора пояснил Вася. — Но со мной — снова подтянется. А как мы с ним плакат с гранатой сочиняли! — ностальгически добавил он, возведя очи куда–то в потолок.

— Давайте мы с вами, Василий Иванович, — ледяным голосом продолжил Лёва, — изначально достигнем взвешенной договорённости, что любые кадровые, а также прочие решения по ведению избирательной кампании утверждаю я. Что не мешает любым проявлениям народного творчества и всяким прочим инициативам снизу.

— Инициативам снизу, говоришь? — взвился Вася, вскакивая с кожаного дивана.

Орали они друг на друга минут десять. Без перерыва. И благим матом. Когда тонус их беседы зашкалил до хрипоты в глотках, Заусайлов отлучился за коньяком.

Коньяк, как и предполагал мудрый купеческий потомок, их успокоил. Притом мгновенно и одним фактом своего появления на маленьком журнальном столике. Расстались почти друзьями, хотя каждый и остался при собственном мнении. Договорились встретиться ближе к вечеру в помещении избирательного штаба, под который Заусайлов готов был выделить один из офисов в только что отстроенном на Садовой торгово–офисном центре. Вася обещал привести для знакомства Дятлова.

Дятлов оказался моложавым кругленьким человечком с залысинами и близорукими глазами под толстыми стёклами очков. Как ни странно, после десятиминутной беседы Лев Зайцев утвердил его на должность заместителя начальника штаба.

— Вот здесь и будет ваше место, господин Дятлов, — указал он тому на рабочий стол с компьютером, стоявший в небольшой «начальственной» нише кабинета. Дятлов в ответ кивнул, но посмотрел на Васю.

— Зачем Дятлову стол? Да ещё с компьютером? — в глазах Васи царило полное непонимания сути ситуации.

— В смысле? — ещё более не понял Лёва.

— Дятлов должен в поле, с народом работать. А не задницу в кабинетах просиживать… Хотя… Поставь ему в комп какую–нибудь стрелялку. Пусть релаксирует, когда слишком приспичит! — всё же соблаговолил солидаризоваться с решением Зайцева Вася. — Бог ты мой, уже темнеет! — глянул Вася за окно. — Засиделся я с вами! А у меня ещё дела.

— Какие, мать твою, дела?! — от возмущения Лёву аж тряхануло, словно от электрошока. — А стратегию? А тактику обсудить! Я тут всё продумал! — Лёва возмущенно потряс кожаной папкой, из которой посыпались листы бумаги с яркими цветными графиками.

— С Дятловым и обсудите! — бросил Вася. — И вот ещё. Плакаты пока в штабе повесьте. Для поднятия настроения. — Дятлов, продемонстрируй!

Дятлов развернул перед ошеломлённым взором Лёвы плакат. Плакатный Вася — Царь со зверским выражением на лице потрясал гранатой. Всё это роскошество подкреплялось убийственным слоганом, набранным кроваво–красным курсивом: «Взорвём ситуацию в городе!»

Настоящий Вася — Царь тем временем тихо скрылся за дверью. Не иначе как за динамитом пошёл.

Понедельник — день тяжёлый. Погода сговорилась с набившей оскомину приметой, и дождь ушёл из города лишь к ближе вечеру. После зверской утренней планёрки, устроив разнос всем мэрским замам, перешедшим в её личное подчинение, Ольга провела три совещания и сделала последнее предупреждение начальнику водоканала. И всё же к вечернему приёму жителей она была свежа, как роза и добродушна, как сто тысяч ангелов. А как иначе? Сегодня приём был открытый, то есть на него были приглашены журналисты из телецентра и местных газет. Выборная кампания обязывала.

Приём прошёл удачно. Директорша детской школы искусств пригласила уважаемую Ольгу Ильиничну на выставку рисунка «Мой любимый город». Ольга обещалась быть и, не глядя в глазок телекамеры, сообщила о внеплановой финансовой поддержке школы «наших юных дарований». Директорша чуть не прослезилась. Получилось убедительно.

Обломилось счастье и пожилой уборщице, которая уже семь лет пыталась улучшить свои жилищные условия. Ольга подписала ордер на отдельную трёхкомнатную квартиру, который утром со слезами на глазах принёс по её требованию глава района.

Другие слоны были менее увесистыми. Разрешение на гараж — «ракушку» ветерану войны, сертификат на лечение в московской клинике подростку с пороком сердца. Ну, и чтобы журналисты не слиплись от умиления, пришлось вставить публичный пистон по поводу несанкционированного слива промышленных отходов директору мусорного завода. Она не любила этого лощёного красавчика с ранними залысинами за излишнюю самоуверенность и, особенно, за явную склонность к лицам одного с ним пола. Последний факт воспринимался Ольгой едва ли не как личное оскорбление. Поэтому, хотя сливали многие директора, большая часть пинков доставалась именно этому, пра–ативному.

Самым мучительным испытанием оказался фуршет, который устроили специально для журналистов в столовой администрации. Ольга раздавала улыбки и невнятные обещания о поддержке. На вопрос о выборах отвечать не стала, вроде как — поскромничала. Лишь пригубив шампанского, она внимательно следила, чтобы спиртного на столах было достаточно. Журналисты и, между прочим, журналистки, пили, как кони на водопое. И говорили, смеялись, спорили, будто делать им нечего!

Однако всему приходит конец. Даже спиртному на щедром фуршете.

По окончании встречи она не стала подниматься наверх, а направилась с гостями к выходу. Пока журналисты ковырялись возле стола охраны с пропусками, она для проформы кивнула не заметившему её охраннику–милицонеру и вышла на улицу, «забыв» сдать ключи от кабинета.

После дождя улица блестела, как старинное зеркало, листва казалась такой зелёной, какой бывала только в детстве. Огромное, тёмно–розовое солнце обещало на завтра прекрасный денёк.

Но до завтра ещё надо было дожить…

В номере Степанов переоделся во всё сухое. Хорошо, что не послушался жену и взял с собой запасные ботинки.

Пока он ужинал в гостиничном ресторане — рыбка под польским соусом, пюре и овощной салат — дождь, наконец, закончился. Вот и славно, давно бы так. Значит, можно будет заехать на рынок, вдруг объявилась свидетельница. А не объявилась, будем искать в Заречье, рассуждал Степанов, допивая чай.

Официантка принесла на блюдце миндальное пирожное и поставила на стол перед Степановым.

— Это что такое, Любовь Юрьевна? — поднял на неё глаза Степанов. — Я вроде не заказывал?

— А это, — кокетливо улыбнулась та, — комплимент от ресторана.

— Ну хорошо, спасибо… — кивнул он в ответ и на секунду задержал взгляд на руках официантки. Руки у неё были крупные, сильные. Такими впору подковы гнуть, а не пирожные на блюдечках подавать.

Комплимент оказался не самой первой свежести, но всё же вполне съедобным.

И ещё одна мысль подгрызала постоянно, не давала покоя. Даже когда разошедшийся Заусайлов радостно грузил его местными легендами, Степанов всё думал о схеме здания администрации. Что–то там не срасталось, но вот что? Впрочем, недурной ужин отогнал думу–заусеницу.

Степанов открыл тяжёлую дверь гостиницы. Чудесный волжский вечер распахнул ему свои объятья. Степанов улыбнулся и шагнул навстречу солнцу.

И — мать, мать и ещё раз мать! Нога в абсолютно сухом и почти новом ботинке провалилась в холодную и достаточно глубокую лужу. Нет, не лужу — в тот самый проём, в котором должна была находиться решётка. И решётка была там, точно — всего час назад, когда он возвращался. Степанов помнил наверняка, помнил даже тот всхлип, который эта …. (мать!) решётка издала, когда он наступил на неё! То есть среди белого дня… Пор–рядочки тут у них!

Подъехал Семёнов. Пока Степанов шёл к машине, при каждом шаге ощущая всхлипывание в ноге, он дал себе слово отыскать тех мерзавцев, что тырят гостиничные решётки, поправ все законы, в том числе и гостеприимства.

— Мне нужны все материалы… — начал он, усаживаясь в машину.

— На Василия Сухова? Готовы! — радостно отрапортовал Семёнов.

— Можно не перебивать? — поинтересовался Степанов, шевеля пальцами ноги. Той самой, мокрой.

И повторил:

— Мне нужны все материалы по делу о хищении решёток с гостиничного крыльца. Даты, оперативные отчёты, круг подозреваемых!

— Понятно, — ответил ничего не понявший Семёнов. — Ну что, Юрий Аркадьевич, в Заречье?

— Сначала на рынок, — Степанов откинулся на кресле и прикрыл глаза. Что же там в этой схеме не так? Чего не хватает?

Вот он стоит у окна в конце коридора, двери кабинетов выходят на обе стороны здания. И кабинеты по правую руку заметно больше… Он вспомнил кабинет мэра, прикинул его конфигурацию, вспомнил широкое окно. Широкое — да, но ведь одно! Машину качнуло на повороте, мелькнуло в голове Степанова лицо того приветливого, что толковал о рыбе, в польском наверняка соусе, о фрагментах… Точно! Он вдруг понял, какого фрагмента недоставало на плане эвакуации административного здания.

— Скажи, Семёнов, — не открывая глаз, произнёс он, — а у главы администрации нет ли второго кабинета, такого, чтобы с отдельным входом?

— С отдельным входом? Нет, такого нет. Приёмная и кабинет, и всё. Ну, ещё и тайная комната, конечно. Сейф, стол, диванчик и… все дела. Чай кофе, потанцуем… А вход — нет, не отдельный, нет, там дверь прямо из кабинета, за картой… Это все знают, так что тайной комнату можно считать условно! — Семёнов захихикал.

— А что же ты… — медленно произнёс Степанов и открыл глаза, — что же ты мне раньше об этом не сказал? — заорал он и стукнул себя по колену. — Почему не сказал, а Семёнов?

— Так вы не спрашивали, — Семёнов удивлённо пожал плечами. — Рынок, Юрий Аркадьевич!

— Плевать на рынок, давай к администрации. И — побыстрее, — приказал Степанов и снова прикрыл глаза. Не спрашивал… Эх, люди, люди! Что у них тут за манеры?

Набережная в этот час была освещена лишь редкими фонарями. Фонари отражались в тихо плещущихся водах Волги. На затенённых скамейках безмолвно обнимались–целовались парочки и громко общалась пивная молодёжь. Сиреневый мрак окутывал фасады домов, выходивших к реке. Лишь кое–где ещё горели окна и лампочки под козырьками подъездов.

Три тёмные фигуры — две повыше, одна пониже — неслышно продвигались вдоль набережной, стороной обходя чуть более освещённые участки. Дойдя до заднего угла здания мэрии, они остановились.

— И тут — фонарь, чтоб его… — произнёс мужской голос.

— А мы его сейчас, запросто, — отозвался второй, тоже принадлежащий мужчине.

Обладатель второго голоса опустился на корточки и пошарил руками вокруг себя:

— Нашёл!

Он поднялся. И, примерившись, довольно удачно запустил камень в плафон, освещавший чёрный ход в здание мэрии. Но всё же с первого раза идеально не попал. Камень лишь со скрежетом чиркнул по металлическому обрамлению плафона.

Переждали, опасливо прислушиваясь. Но ничего не случилось. И тут как раз неподалёку на набережной что–то не очень умело запели под гитару. Но зато — громко.

Камнеметатель повторил попытку — и на сей раз удачно: матовое стекло плафона хрустнуло и свет погас. Переждав ещё с пару минут, троица приблизилась к чёрному ходу.

Та фигура, что поменьше, выудила из кармана связку негромко звякнувших ключей.

— Посвети! — сказала фигура женским шёпотом.

Один из мужчин включил маленький фонарик с узким лучом и направил его на замочную скважину. Нужный ключ нашёлся со второй попытки. Дверь отвратительно скрипнула. Но уже через несколько секунд снова закрылась, скрыв за собой тёмную троицу.

— Новый по–во–рот, и мотор ревёт!.. — под нестройные гитарные аккорды неслось по–над набережной.

Подполковник Семёнов большим серьёзным пальцем утопил кнопку звонка у парадных дверей мэрии. И не отпускал её, пока за стеклом не показалась вихрастая физиономия старшего сержанта. Узнав начальство в лицо, тот скоренько открыл и распахнул дверь, пропуская незваных гостей.

— Дай–ка нам, племяш, ключи от кабинета мэра! — беспрекословным тоном потребовал Семёнов.

— Дак, дядя… — осёкся сержант, — товарищ подполковник, не положено же… Только тем, кто в списке… — промямлил он, явно сдавая позиции.

— Нам со следователем Генеральной Прокуратуры, — кивнул Семёнов на Степанова, — всё положено. Даже без санкции прокурора. В интересах следствия!

Сержант закивал послушно и кинулся к застеклённому ящику на стене, где висели пронумерованные связки ключей от кабинетов мэрии. К его ужасу ключей от главного кабинета на месте не было.

— Куда–то подевались… — мгновенно севшим голосом проговорил он.

Семёнов сделал суровое лицо и переглянулся со Степановым. Тот в ответ чуть развёл руками и склонил голову набок, изобразив на лице выражение вроде: а что я вам говорил?

— Так, значит, не положено?! А как ты дежурство принимал? Служака! — интонация выдала, что Семёнов совсем не зол. — Хочешь сказать, что и запасных нет?

— Есть! — обрадовано отчеканил сержант. — В нижнем ящике стола.

— Так давай быстрее!

Лестницы и коридоры мэрии были освещены лишь синеватыми дежурными лампами, что придавало обычной, по сути, конторе черты декорации к мрачному голливудскому ужастику. Степанову, как более образованному, почему–то сразу, хотя и не без иронии вспомнилось «Сияние» по Стивену Кингу.

Поднявшись на второй этаж, они по казавшейся фиолетовой ковровой дорожке проследовали в «мэрскую зону». Открыв дверь в секретарский предбанник, свет включать не стали, только Степанов достал из кармана фонарь. Лимонный луч, скользнув по стенам, остановился на дубовой двери с табличкой, на которой всё ещё значилось:

ЖАРСКИЙ

Георгий Петрович

Глава городской администрации

Двойные двери в кабинет они преодолели в два счёта. Мягкими шагами пересекли просторный мэрский кабинет и, обогнув стол, остановились у вертикальной карты города.

— Светите сюда! — Семёнов ткнул пальцем куда–то в район Соборной площади.

Он отодвинул в сторону небольшой картонный кружок, обозначавший на карте троллейбусную остановку. Под ним открылась замочная скважина. А за стеной что–то невнятно зашуршало, будто там возились мыши.

Степанов приложил палец к губам. Подполковник и следователь прислушались.

— Открывайте! — отдал, наконец, команду Степанов.

Семёнов вложил маленький ключ в замок. Но ключ не поворачивался:

— Да тут, вроде, открыто! — с удивлением в голосе произнёс он и, взявшись за выпуклый силуэт Крестовоздвиженской колокольни, потянул на себя. Дверь, а это была именно дверь, верхняя граница которой проходила где–то по середине улицы Красной, чуть выше гостиницы «Волга», начала медленно открываться. На всякий случай Семёнов вынул из кобуры пистолет. И вошёл в тёмное пространство первым. Впрочем, первым он был лишь фигурально — в помещении явно присутствовал ещё кто–то.

Степанов, переключив фонарь на широкий луч, осветил внутренность небольшой квадратной по форме комнаты.

В свете фонаря они увидели три тёмных силуэта, инстинктивно закрывших руками лица. Один силуэт, чуть в стороне, застыл, как и стоял — с поднятой вверх рукой.

— Всем стоять! — рявкнул Семёнов, вскидывая ствол. Хотя, по любому счёту, и так никто не лежал.

— Где тут выключатель? — спокойно поинтересовался Степанов.

— Справа от двери, — раздался знакомый женский голос.

Свет грянул столь ярко, что все на мгновение зажмурили глаза. Когда же их открыли, то предстали друг перед другом в самом забавном виде. Семёнов с пистолетом, Степанов с фонарём, оба — наперевес. Братья Суховы, в чёрных джинсах и чёрных рубашках, очень сейчас похожие друг на друга — с разведёнными в стороны открытыми ладонями. И Ольга Ильинична, тоже в чёрных брюках и чёрной же кружевной кофточке. В пальцах её поднятой вверх левой руки на фоне белой стены хорошо был виден длинный ключ со сложными бороздками и второй, маленький, связанный с ним общим кольцом.

— Ну что, господа кандидаты, — нарушил затянувшееся молчание Степанов, — и хорошо ли то, что все мы здесь сегодня собрались?

Сухов и Вася — Царь переглянулись, но ответила Ольга Ильинична:

— Я, как исполняющая обязанности мэра, могу находится здесь в любое время!

— Почему же вы тогда проникли сюда под покровом темноты, да ещё и минуя охрану? А ключи от кабинета сегодня почему–то не сдали? — в голосе Степанова зазвучали язвительные нотки.

— Мы… — несколько смешалась Ольга Ильинична, — просто… просто хотели проверить одну версию.

— Проверить? — не унимался Степанов. — Или подкинуть эту версию следствию?

Все трое кандидатов непроизвольно потупили глаза.

— А я давно говорил — сигнализацию надо устанавливать, — вставил свои «пять копеек» и Семёнов. — Всё финансирования не хватает…

— Выделим! — отрезала Ольга Ильинична. — А вот вы что тут делаете? И ведь точно — без санкции!

— Да опустите вы руки! — довольно резко приказал братьям Степанов, пропустив «санкцию» мимо ушей. — Встречался я сегодня с господином Заусайловым. И навела меня эта встреча на кой–какие мысли. И, представляется мне, подумали мы об одном и том же. Не так ли, Ольга Ильинична?

Но та ответила совсем в ином роде:

— Я сюда не заходила со дня… Жориного исчезновения. Он даже пыль разрешал здесь убирать только в своём присутствии. Но тут я подумала и… пригласила в свидетели своих… соперников. Все мы одинаково заинтересованы в поисках истины.

Кивая в такт её словам, Степанов разглядывал кабинет. По центру стоял антикварный стол с зелёным малахитовым письменным прибором. В чернильницы были налиты настоящие чернила, а из зелёного, с благородными прожилками стаканчика торчала вверх перьями дюжина ученических ручек. На столе же была разложена игра «Монополия» с разбросанными карточками. Справа от стола, в небольшой стенной нише вырисовывались профили средних размеров бюстов. Среди них сразу угадывались Ленин, Сталин, Пушкин, Гоголь, Наполеон Бонапарт, Толстой, ещё какой–то мужик с окладистой бородой. Именно из этой ниши Ольга и достала ключи. У стены, граничащей с основным кабинетом, притулился довольно просторный диванчик, который в случае досужей необходимости явно можно было превратить в двуспальное ложе.

Левый от стола угол занимал небольшой матово–серый сейф.

— Пыль — это хорошо! — кивнул, наконец, Степанов.

Он достал из внутреннего кармана пиджака лупу и подошёл к сейфу. Внимательно оглядев через увеличительное стекло его дверцу, замочную скважину и кодовый замок, он удовлетворённо кивнул:

— Точно! Сейфа не касалась человеческая рука как минимум неделю. Или — не успела коснуться? — поднял он глаза на Ольгу Ильиничну.

— У меня для этого было возможностей больше, чем нужно, — огрызнулась та.

— Ну, тогда вместе и произведём вскрытие. Код знаете?

— У Жоры от меня не было секретов! — с достоинством парировала она.

Сначала Ольга долго крутила ручку кодового замка, пока та не щёлкнула ровно три раза. Потом провернула большой ключ аж на полных четыре оборота:

— Сами открывайте, раз уж так! — отстранилась она от сейфа.

Степанов не заставил себя ждать и распахнул дверцу. В нижнем, большом, отделении лежали папки с документами. Поверх них — несколько объёмистых пачек долларов, евро и рублей. Дверца маленького, верхнего отделения была не заперта. Так что второй ключ не понадобился.

Степанов, выдержав небольшую паузу, маленькую дверцу открыл. Все, как смогли, скопом, заглянули туда. Верхнее отделение было девственно пусто.

Золотая Пчела исчезла.

Что, как говорится, и требовалось доказать.

— Ну и… — сдавленным голосом проговорил Степанов. — Э–э–э… и где же тогда… Жарский?! — он посмотрел по очереди на всех присутствующих.

Ольга, кажется, сразу стала выше ростом:

— А это мы у вас должны спросить, господин–товарищ следователь!

Степанов, кажется, не обратил на её слова ровно никакого внимания. Он зачем–то крутил в руках пресс–папье со стола Жарского.

— Можно я заберу ЭТО с собой? — поинтересовался он куда–то в пространство.

Никто возразить не посмел.

Глава первая. Народ к страху готов

Волна набрала силу и слилась с небом. Пенящийся гребень казался чудовищным, смертоносным облаком. Женщина в пёстром, облепившем тело платье, заметалась и бросилась бежать.

— Куда? Куда бежишь, дура! — заорал Вован и замахал руками. — Ты что, не видишь? Правее забирай!

Но было уже поздно. Женщину накрыло волной и унесло вдаль, мелькнул подол платья и прямые, словно уже неживые ноги. Водка из стопарика пролилась на линолеум.

— Ты чего, звал? — в комнату вошла жена и, увидев лужицу, разъярилась. — Совсем оборзел? Не пьёшь, так льёшь? А я за тобой подтирай?!

— Да не тебе я, — отмахнулся Вован. Спавший под его боком толстый рыжий кот недовольно заворчал. — Ты, Надь, глянь, чего показывают! Цунами, блин!

— Где это? Не в Турции?

— Да это давно уже было, в Азии, сегодня уже второй раз показывают, смотри, смотри, Надюх, сейчас машина через газон лететь будет, — Вован сделал звук телевизора погромче.

Кричали люди, убегающие от безжалостной, взбесившейся воды. Хрупкий, словно игрушечный домик накрыло волной, а когда вода отступила, чтобы набраться новой силы, домика уже не было.

— А то Валентину муж на курорт повёз. Он–то водку не пьёт, всё в дом тащит, — уколола Надежда, и бесцеремонно сдвинув кота, села рядом с мужем на скрипучий диван.

Кот приоткрыл наглый жёлтый глаз и тяжело вздохнул.

— А я чё, не в дом? — возмутился было Вова, но спорить дальше не стал.

Светло–серый автомобиль, подброшенный очередным ударом стихии, летел через невинную ярко–зелёную лужайку, усаженную крошечными красными цветочками.

— Страсти какие, — поёжилась Надежда. — И чё смотреть? Сами, можно сказать, под плотиной живём. Вон в тридцатые, мать рассказывала, затопило, и при Хрущёве рядом было. Маленькая была, а помню…

Вова не слушал — смотрел уже на последствия цунами. Жалкие останки дорогих отелей, неуместно яркие щепки от лежаков, покорёженные машины. Люди, люди, люди. Живые несли мёртвых. Чудом уцелевшие толпились на берегу, кидались друг к другу в надежде найти пропавших родных…

— Ты бы о семье лучше думал, живём как какие–то, — привычно бубнила Надежда, но без прежнего напора.

И её пробрало — уж больно страшные картинки показывал сегодня их старенький ящик. Призрак счастливицы Валентины истаял, и отдых у моря уже не казался верхом блаженства.

— Мне тоже налей, душа болит, — попросила она мужа. — И что с нами будет?

— Ладно, не причитай, мать, прорвёмся, — Вован переключил на спорт и с досадой вздохнул. Вместо милого душу футбола передавали бильярд, спорт для задохликов. — А Петька где?

— В агитаторы пошёл! — гордо объявила Надежда.

— Он же пацан совсем? — удивился Вован.

— А там как раз и нужны молодые и школьники. Плакаты не то клеить, не то обрывать. Слышь, Вов, а может и мне поработать с выборами–то? Раз уж на курорт не еду?

— Какая ж ты мать молодая? — ещё раз удивился Вован.

— А Петя сказал, там всякие нужны, — обиделась Надежда.

— Ну, рискни зубами, — миролюбиво согласился Вован и переключился со спорта на начинавшийся сериал про очередных ментов. — Меня тоже пацаны звали. Типа на улице людей изображать. Чё, трудно что ли? Глядишь, Чубайсу на чаппи заработаю! Точно, рыжий?

Кот вздрогнул, услышав своё имя, и одним прыжком покинул диван. Ну, чес–слово, что за жизнь? Каторга, чес–слово! Поспать не дадут!

— Чаппи — это для собак, а для кошек — вискас! — возразила рекламно грамотная Надежда.

В её душе вдруг затеплилась чахлая надежда, что муж готовится взяться за ум. Но в любом случае предпочитала, чтоб последнее слово оставалось за ней.

— А мы с Чубайсом как раз собаки! — загоготал Вован.

Конечно, все эти выборы ему были пофиг, но пацаны сказали, что сто грамм фронтовых гарантированы. Ну, а где сто, там и все сто пятьдесят. Но про это жене Вован рассказывать не собирался. Что он, совсем дурной, что ли?

Играли в карту у дядюшки Ли. Карта была винной. И непьющий Палыч поставил на уши почтенное и уютное заведение. Казалось, даже китайские фонарики у входа трепетали теперь не от сквозняка, а от звука его голоса. То ли у Палыча после долгого воздержания обострился вкус, то ли просто карты судьбы легли сегодня не в пользу дядюшки Ли. Так или не так, но официант с непроницаемым русским лицом — где они таких только понабрали? — приносил на пробу уже четвёртую бутылку вина. Причём всё было по–честному — бутылку открывали в присутствии гостей.

Впрочем, Палыча, наверное, тоже стоило понять. Он с самого утра сегодня был, мягко говоря, неспокоен. Война, о которой так долго говорили на заседаниях штаба, началась. Как всегда — неожиданно, без объявления. И сразу на улицах города.

Сказать больше — город проснулся сегодня в другом измерении. И Палыч, несмотря на своё боевое прошлое, оказался к войне готов меньше других. В типографии он успел получить лишь самую малость тиража, остальное клятвенно обещали напечатать к вечеру. Хотя должны были ещё вчера — но кто ж знал, что здешние обещания, даже подкреплённые солидным вливанием наличных дензнаков, не стоят ровным счётом ничего?!

Противник же, пока жители ещё мирно спали, без шума и спешки вышел на улицы и захватил жизненно важные объекты.

Предвыборными плакатами было заклеено практически всё. Остановки. Столбы. Фасады домов. Заборы. Плакат, собственно, был один. На нём Василий Сухов, он же Вася — Царь всенародно рвал на груди белоснежную рубашку. Надо было отдать должное и самому Васе, и фотографу — фото вышло динамичным, в меру агрессивным и притом не вызывало излишнего раздражения. Так, в самую меру. Человеку с плаката хотелось верить. Да и как ему было не поверить, если он чеканными буквами заявлял во всеуслышание:

За свой народ отдам последнюю рубаху!

Палыч, впрочем, Васе — Царю не верил не слишком:

— Не отдаст! — маниакально твердил он, пока его не успокоил Генералов, ещё утром, на экстренном заседании штаба.

— Это — не довод, Палыч! — поправляя указательным пальцем очки, подвёл он черту под всеми стенаниями и плачами. — Пошлём социологов — пусть срочно замерят уровень доверия электората. Заодно и узнаваемость кандидатов. И без паники, дамы и господа!

Встретились как раз к обеду, у дядюшки Ли. В узком составе: Генералов, Вика с Мышкиным и Палыч с двумя огромными пакетами. Первым делом Генералов озвучил данные уличного экспресс–опроса:

— Итак, — начал он нейтральным голосом, — на настоящий момент, — он посмотрел на часы, мы имеем… что имеем. А именно. По трём основным кандидатам. Рейтинг доверия избирателей: у Жарской — 25 процентов, у Царя — 30, у нас — 7. Узнаваемость: у Жарской — 60 процентов, у Царя — 75, у нас… Угадаешь, Палыч?

Палыч почесал ус:

— Пятнадцать?

— Три! Кстати, два дня назад рейтинг доверия у Царя был всего десять. Как говорится, почувствуйте разницу.

— Да разве можно доверять этим опросам общественного мнения! — с последней надеждой пробормотал Палыч и вдруг оживился: — Не ты ли сам, Паша, говорил, что у нас директор ВЦИОМ и тот — мелкий жулик!

— Быват, как говорят у нас в Сибири, — среди исконных сибиряков Генералов не значился, но в некоторых случаях любил ввернуть увесистое сибирское словцо.

Вот тут–то Палыча и понесло. Поглотив изрядное количество кальмаров, папоротника, свинины в кисло–сладком соусе и закусив засахаренными фруктами, он и решил — то ли от сытой радости, то ли с горя — угостить коллег бутылочкой изрядного вина.

Пятую бутылку подавал уже сам дядюшка Ли, настоящий и очень молчаливый китаец. На вопросы он обычно отвечал лишь вежливым кивком головы. Но понимал всё с полуслова.

То есть, на самом деле вино в новый бокал Палыча наливал всё тот же непроницаемый официант. Но дядюшка Ли стоял у него за плечом — как тихий китайский ангел.

И тут в заведение вошли двое. И поманили к себе дядюшку Ли. Палычу они сразу не понравились. Уж больно рожи у них были наглые. И немного бандитские, но так, без излишеств.

Двое о чём–то негромко переговорили с хозяином, тот кивнул и принял из рук визитёров пакет. Палыч, так и не пригубив вина, с подозрением наблюдал за происходящим. И не ошибся в своих предчувствиях. Второй официант, получив за стойкой бара молчаливые указания хозяина, вышел в зал, держа в руках большой лист бумаги. Он аккуратно прикрепил его на стенку возле входа. Кто б сомневался — это был всё тот же плакат Васи — Царя.

И вот тут Палыч продемонстрировал дипломатические способности. Он кивнул своему официанту, даже не пригубив последнего вина — вроде как: выбор сделан. У Генералова и Вики отлегло от сердца. А Палыч между тем запустил руку в один из двух огромных пакетов и достал оттуда «свой ответ Чемберлену». Поднявшись, он подошёл к хозяину и с ним пошептался. Дядюшка Ли кивнул.

Всё тот же официант вслед за первым плакатом повесил рядышком и второй, точно такого же размера — будто заказчики заранее сговорились. На нём в костюме с галстуком на фоне берёзки и волжских просторов улыбался во все тридцать три зуба Виктор Сухов. Был он по–своему тоже хорош. Парень–богатырь, на которого можно положиться в трудную минуту. Что уверенно подтверждал и слоган, причём по иронии судьбы набран он был тем же шрифтом, что и Васин:

Сильным — работу, слабым — заботу!

— А наш–то, — ревниво сказала Вика, — вроде как посимпатичнее будет!

А вот Палыч ни на какие компромиссы вовсе не был согласен. Поймав взгляд дядюшки Ли, он указал беспрекословным пальцем на плакат Сухова и вроде как поставил в воздухе жирную точку. Переведя палец на Васю, он пальцем произвёл в воздухе сугубо отрицательный жест. И Палыча опять можно было понять: он хотел здесь и сейчас видеть лишь и только своего, родного кандидата. Безо всяких прочих.

Дядюшка Ли в ответ, однако, не кивнул. Что, надо понимать, было окончательным приговором: висеть тут будут только двое. И никак иначе.

Палычу пришлось смириться. Но так как проигрывать он не любил в принципе, тот тут же засобирался:

— Пойду пехоту строить! — и, подхватив в обе руки огромные сумки с плакатами, покинул заведение.

— Ну что, Виктория Вячеславовна, отведаем от Палычевых щедрот? — Генералов разлил в бокалы вино.

Попробовали. Вино, между прочим, оказалось отменным, что не мог не отметить и справедливый Генералов. После чего подмигнул Вике и набрал номер Палычева мобильного. С той стороны долго не отвечали. Наконец, громко послышалось отрывистое «Да».

— Палыч, это ты? — деловито поинтересовался Генералов. — Пакеты несёшь? А чем тогда телефон держишь?

В дверь номера Степанова постучали. Вкрадчиво и ласково.

— Входите, Ольга Ильинична! — отозвался следователь. Двери здесь были тонкие, и он не сомневался, что его услышат.

Он встал из–за стола навстречу гостье, не забыв перевернуть «лицом» вниз бумаги, которые перед тем внимательно изучал.

Ольга была в открытом ярко–красном платье и красных босоножках. Цепким взглядом Степанов отметил идеальный, в крапинку педикюр и то, что босоножки гостьи нисколько не запылились, будто она ходила не по обычным городским улицам, а перемещалась в воздушном пространстве словно фея. Сегодня фея была без очков и даже без шляпки — не иначе как по причине не слишком ясной погоды.

— А как вы узнали, что это я? — без тени кокетства поинтересовалась Ольга.

Степанов улыбнулся:

— Интуиция… Ну, если честно… У стука в дверь есть своя индивидуальность. А мы с вами встречаемся всё ж не первый раз. Кстати, простите, за любопытство, решетка на месте?

— Какая решетка? — Ольга подняла вверх аккуратно выщипанные бровки. Тень удивления придала её бледному лицу черты нездешних героинь с картин Борисова — Мусатова.

— Да та, что на крыльце, у входа в гостиницу.

— Ах, эта… — протянула Ольга. — Вроде на месте. А что, опять пытались украсть? — в вопросе её прозвучала некоторая обеспокоенность.

В ответ Степанов лишь пожал плечами, вроде как: тщу себя надеждой, что пока обошлось. Но спросил о другом:

— Слухи не поползли?

Ольга повела плечом и чуть склонила голову набок, изобразив на лице одновременно и некоторое недоумение по поводу уместности данного вопроса, и, вместе с тем лёгкую неуверенность в будущем развитии событий:

— Похоже, пока тишина. Как и договаривались, дополнительно я ввела в курс дела только Заусайлова. Он лицо слишком заинтересованное. Но обещал молчать как рыба. Исключительно в интересах следствия.

— Подведёте вы меня под монастырь, Ольга Ильинична! Ох, подведёте…

— А я ехала мимо, дай, думаю, зайду, проведаю. Может, что новое узнали?

— Присаживайтесь, Ольга Ильинична! — указал Степанов на диван. — Хотите чаю? Ещё горячий.

— Спасибо, я лучше постою. Вот здесь, у окошка. И чаю — не хочу. — Как всякая женщина, Ольга знала, что лучше всего она выглядит на фоне света с чуть затенённым лицом. Её рыжие волосы становились и вовсе воздушными, а профиль — почти медальным.

Степанов же принялся расхаживать по просторной гостиной:

— Во всероссийский розыск решили пока не подавать. Достаточных оснований нет — а без этого сложно. Задействовали наши прокурорские службы, в том числе на транспорте. По регионам разослали соответствующий циркуляр. Пока — безрезультатно. Но будем надеяться. Хотя теперь уж я и не знаю, как оно лучше… Простите, глупость сказал.

Ольга Ильинична вроде как пропустила двусмысленность о своем то ли утраченном окончательно, то ли теоретически вновь обретённом муже. И только, глядя в окно, сказала задумчиво:

— Вот такие вот дела. Ни жена тебе, ни вдова…

— Ну, это же временно… — вновь сморозил Степанов. — Ну… э-э… я это в том смысле, что замуж–то вы пока снова не собираетесь, вроде…

— За вас — хоть сегодня! — Ольга резко обернулась от окна и откровенно посмотрела в глаза Степанову. Глаза её были изумрудно–зелены.

Лишь несколько секунд спустя он нашёл правильные, как ему казалось, слова:

— Но я же… э-э… некоторым образом женат! — и он виновато опустил глаза.

— Да ладно, я пошутила. Просто не привыкла спать одна.

Пока Степанов соображал, как ему всё это понимать, Ольга проскользнула мимо него и остановилась на пороге спальни.

— Какой у вас отсюда вид… А это что у вас? Подгузники, что ли сушите, Юра?

От дверцы платяного шкафа к гвоздю в стене была натянута леска. К ней бельевыми прищепками были пришпилены белые и мягкие продолговатые листочки. Они чуть шевелились от сквозняка. И на них прозрачно, едва видимо проглядывали некие загадочные, чуть размытые письмена.

К вечернему заседанию помещение избирательного штаба кандидата Сухова Виктора Ивановича преобразилось.

— Такое впечатление, что я размножаюсь делением, — так оценил новые обои зала заседаний сам кандидат.

И впрямь, плакаты с берёзкой, выклеенные на стенах простынями, то есть подряд, в несколько рядов, создавали несколько космический эффект. К тому же дизайнер немного перестарался — наверное, в нём погиб выдающийся стоматолог. Правда, спасало, уравновешивало композицию то, что стволы берёз были выбелены столь же старательно, как и улыбка. Лишь на одной стене, точнее, в простенке между дверью и вешалкой, нашлось место для плаката оппонента. Вася рвал на себе белую — чуть в желтизну, при ближайшем пристальном осмотре! — рубаху и что–то кричал в сторону вешалки, желая, видимо, именно ей отдать свою последнюю рубаху.

— У вас что, в семье у всех зубы в два ряда растут? — вполне миролюбиво поинтересовалась Вика.

— Да, и курицу мы едим с костями, — подтвердил Сухов.

Спорить не хотелось. Сегодня он провёл четыре встречи, из которых одна состоялась в гараже на окраине. В этом гараже на равных с автомобилями разного калибра содержалась лошадь. Благодаря этому факту встреча прошла весело — ещё бы! Когда кандидат лишь в последний момент успевает отдёрнуть ногу, уже практически коснувшуюся продукта жизнедеятельности лошади или пусть даже коня — это ведь потрясающе, прямо–таки невыносимо весело. Ха. Ха. Ха.

Хотя, с другой стороны, именно эта встреча прошла в наиболее дружественной обстановке. Оставалось лишь надеяться, что психолог Виктория не станет теперь перед каждым его выступлением организовывать на сцене кучу дерьма в качестве оживляжа.

Палыч, сидевший во главе длинного стола, постучал по графину карандашом, мол, начинаем. Генералов уже занял своё обычное своём место напротив Палыча и, морща лоб, слушал нашёптывания мобильника, изредка соглашаясь с собеседником.

Заседание можно было начинать — надо было поговорить в узком кругу, рассчитанном на четыре пары ушей. Точнее, на пять пар плюс хвост. Мышкин был на месте — под мышкой у Вики.

— Ну что, поехали? — Генералов демонстративно отключил телефон и откинулся в кресле. — Кстати, Виктор Иванович, как вам слоган?

— «Сильных — в рабы, слабых — в гробы» было бы точнее, — усмехнулся Сухов.

— Поменьше цинизма, — попросила Вика.

— Прошу прощения, устал-с, — извинился Сухов.

— Расслабляться рано, мы только начинаем, — нахмурился Генералов. — Итак, подведём итоги дня. Плакатную кампанию мы пока проигрываем. Но! Вчера и сегодня по местному каналу прошли ролики о цунами. По четыре проката каждый день. Будем считать, что народ к страху готов. Завтра запускаем триллер. Завтра же, Виктор Иванович, у вас днём эфир…

— Прямой эфир, — подтвердил Сухов.

— И там, в прямом эфире вы прочтёте текст, который мы с Викторией подготовим, — Генералов глянул на Вику, та кивнула, мол, не вопрос, подготовим. — Пафос — умеренный, голос — строгий, костюм и галстук — как на плакате. Пусть образ цементируется. У меня — всё.

Далее говорил Палыч о готовности номер ноль.

Виктория умеренно, не упомянув о лошади, доложила об итогах встреч.

Генералов, похоже, не слушал. Он думал о своём. Лишь когда в зале заседаний повисла тягучая пауза, прерываемая мерным посапыванием Мышкина, он окинул присутствующих победным взглядом и сказал, глядя прямо в усталые глаза Сухова:

— После вашего завтрашнего выступления народу и даром не будет нужна его последняя рубашка! Как вы там придумали, сильных — в рабы?

Сухов кивнул и продолжил:

— Слабых — в гробы.

— А что? Вполне концептуально. Пусть это станет нашим слоганом. Внутренним и тайным, само собой, — Генералов поднялся. — С завтрашнего дня повышаем градус лютости. Заседание штаба объявляю закрытым.

Палыч поспешно затушил начатую было сигарету и, не обнаружив под рукой карандаша, пощёлкал по графину костяшками пальцев.

Глава вторая. Две тысячи тельняшек

В избирательном штабе Василия Ивановича царило приподнятое настроение. Вася — Царь обходил конкурентов по всем статьям. Рейтинг узнаваемости уже зашкаливал аж за девяносто процентов. Да и доверие народа после многочисленных встреч на предприятиях и улицах города обретало всё более зримые процентные очертания.

Правда, и команда брата–соперника не дремала. Военные действия велись с переменным успехом. Группы зачистки и расклейки работали круглые сутки — попеременно. Были уже и пострадавшие. Один расклейщик свалился с моста в Волгу. Выловили его пляжные спасатели. Случались и потасовки между представителями противоборствующих групп, хотя до крови дело пока не доходило.

Чистильщики Сухова хорошенько прошлись по всей улице Красной. И место плакатов Васи — Царя заняли плакаты конкурента. Неплохо поработали расклейщики Сухова и по улицам Садовой, Крестовой и Большой Казанской. Зато набережная, мост через Волгу и густонаселённый Заводской район оставались пока за Васей. А вот в Заволжском районе, на той стороне Волги круговую оборону заняли «суховцы».

Особо важным объектом в агитационной войне была территория вокруг и внутри центрального рынка. Оно и понятно: рынок — средоточие жизни, сердце города, что бы там ни говорили о великой русской духовности и прочих национальных идеях. Если, к примеру, городской театр — на круг — за последние десять лет посетила примерно одна двадцать пятая часть жителей, включая приезжих, то на рынке хотя бы раз в неделю оказывался каждый, не исключая грудных младенцев и едва передвигающих ноги стариков. Ну, а большинство бывало тут едва ли не каждый день. Таким образом, можно было в одном месте и в одно время охватить электорат в его целокупности, причём до самых до окраин. С перспективой дальнейшего и уже естественного распространения нужной информации.

У Васи — Царя выдалась короткая передышка между встречей с работниками молокозавода и визитом в психоневрологический интернат, где его через сорок минут уже ждали врачи и пациенты. Вася молча пил чай с лимоном — согревал и берёг связки, главный свой ресурс на ближайшее время.

Дятлов играл на компьютере в допотопный тетрис. Это, как он говорил, помогало его мыслительному процессу.

Лёва Зайцев вычерчивал в специальной программе хитросплетённый график социологических характеристик на всех кандидатов.

На экране телевизора застыла, чуть подрагивая, заставка местного телеканала «Волжские зори». Ждали объявленное накануне выступление кандидата в мэры Сухова в прямом эфире.

— А почему, — оторвал взгляд от экрана монитора Дятлов, — Ольга Ильинична манкирует участием в избирательной кампании? Такая сексуальная женщина — и ни одного плаката? Мужчины обидятся.

— Выжидает, — отозвался Лёва, — смотрит, что натворят мужики, столкнувшись лбами. Да и вообще, дамочка, — в голосе Лёвы послышалось раздражение, — похоже, рассчитывает больше всего на административный ресурс. И на то, что на неё будут работать все городские чиновники. Ошибается дамочка. Многие на этом ох как обожглись! Люди «за так» не работают или даже вредят, — теперь в Лёвином голосе слышались явственные мстительные нотки.

Как честный политтехнолог, Лев Зайцев ненавидел так называемых «крепких администраторов» — обычно они ни в грош не ставили специалистов. И если вдруг выборы выигрывали, то все заслуги приписывали себе, в противном случае гнев их бывал беспощаден — во всём оказывались виноваты «эти понаехавшие щелкопёры». Впрочем, с подобной публикой Лёва давно научился бороться: последний транш гонорара он требовал выплачивать не позднее, чем за трое суток до дня выборов.

— Начинается! — привлёк Дятлов внимание не в меру задумавшегося Зайцева.

На экране появился Сухов — причёсанный, в костюме с галстуком, словно только что сошедший со своего плаката.

— Здравствуйте, дорогие великоволжцы! — уверенно начал он. — Я — Виктор Сухов, ваш кандидат в мэры города, — Сухов сделал подобающую паузу и продолжил совсем другим, суровым тоном. — Но обращаюсь я к вам не только в этом качестве. А прежде всего как патриот родного города. Города, над которым нависла чудовищная опасность! Да–да, сограждане, вы не ослышались — именно чудовищная опасность. Нас снова, как и несколько раз в прошлом столетии, хотят затопить. Два раза город устоял. Но сейчас федеральной власти нужны грандиозные проекты и наш прекрасный Великоволжск решено принести в жертву этим амбициозным планам! Против нас объединились пресловутое РАО «ЕЭС» и Министерство природных ресурсов. Плотину окончательно решено перенести ниже по течению. По их зловещим планам Великоволжск попадает в зону полного затопления! Мне только что стало известно, что проект постановления правительства уже подан на подпись Президенту! Сограждане! Только в наших силах отстоять свой город! Мы выйдем на баррикады! Вместе отведём беду! — Сухов поднялся из–за стола во весь рост и пошёл прямо на камеру. Будто сразу с экрана готов был выйти в народ и поднимать жителей на последний и решительный бой. Однако не вышел, а, подняв кулак, вдруг запел густым и проникновенным баритоном:

Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой!

Экран замигал, замельтешили полосы, возникла заставка, а на ней — бегущая строка: … техническим причинам прямой эфир прерван! По техническим причинам прямой эфир прерван! По техническим причинам прямой эфир пре…

На самом деле всё выглядело так, будто Сухова из эфира просто вырубили.

— Это что ещё за хрень? — первым подал голос Вася — Царь и посмотрел на Зайцева как удав на кролика. — Что они такое удумали?

Лёва, похоже, и сам был в замешательстве:

— На чистый блеф не похоже. Федеральные структуры они подставлять бы так не решились. Значит, за этим всем и в самом деле что–то есть! Однозначно. Я, конечно, провентилирую вопрос у своих людей в правительстве…

— Мать твою, опять дожили до потопа! Я ж думал — давно проехали. Придётся, Дятлов, и нам с тобой идти на баррикады! Может, объединим усилия с противником? Вместе мы — сила!

— А что, неплохой слоган! — кивнул Лёвка и совсем уж глубоко задумался. Вася и Дятлов наблюдали за видимым движением его мыслей — они вспухали где–то в районе висков.

Наконец, глаза Лёвы посветлели, и он отчеканил уверенно и сердито:

— Нет! И ещё раз нет! Никаких баррикад! Эта делянка уже занята. Мы пойдём другим путём. Если они против потопа, то мы — за! Дятлов! Закажешь две тысячи тельняшек!

Дятлов достал маленькую записную книжечку и старательно записал в неё последнее распоряжение.

От обилия запахов кружилась голова. К пряным ноткам сушёной полыни и лимонника примешивался приторный дух от едва ли не двух десятков свечей, зажженных в медных плошках. Плошки были расставлены по периметру рубки прямо на деревянном полу и казались зловещими светлячками, несколько неуместными при свете дня. Прямоугольник окна над штурвалом был нежно–голубым, с редкими белёсыми прожилками облаков и с равномерным, углом, отражением огоньков.

Ольга притронулась к вискам и глазами обвела свечи. Просительно взглянула на экстрасенса, мол, нельзя ли прикрутить фитильки?

Пульхер Силантьевич, согревая в ладонях колоду карт Таро, отрицательно помотал головой. И, положив карты на низкий круглый столик, затянутый потёртой серой байкой, пояснил:

— Огонь сжигает негативную информацию.

Длинными ловкими пальцами он стал доставать из середины колоды карты, раскладывая их в четыре ряда.

Ольга поправила юбку — хорошо, что догадалась надеть длинную, сидеть пришлось на низенькой скамеечке, практически на полу, и приготовилась слушать проводника. Именно так просил воспринимать его Пульхер перед началом сеанса.

Карту с изображением солнца проводник отложил наверх, над рядами.

— Солнце — всегда позитивный аркан, — пробормотал он. — Итак, вижу мужчин, много мужчин. Они — в вашей власти, в разной степени, но всё же… Ближе других — король жезлов. Брюнет, женат. Ловкий и осведомлённый, даже слишком осведомлённый. Влиятельный человек, возможно, иностранец…

Ольга кивнула. Король жезлов вполне тянул на Степанова. Ведь чужака в их городе смело можно считать иностранцем.

— Может быть опасным, но… Пожалуй, скорее от него следует ожидать помощи. И всё же… Вижу молнию, или грозу. Ему лучше уехать, для него опасно быть рядом с вами.

— А для меня? — не удержалась Ольга.

— Ещё опаснее, — «успокоил» Пульхер. — Далее. Король мечей. Ему принадлежит ваше сердце, это давняя, слишком давняя привязанность.

Сухов, обречённо подумала Ольга.

— Властный, опытный, требовательный. Переполнен идеями, вращается в высших кругах. Может стать могущественным другом или могущественным врагом.

— А если — врагом? — нахмурилась Ольга.

— Тогда — не биться. Лишь защищаться и нападать. И… опять разгул стихии! — проводник, похоже, заволновался. — Возможно, воздушной стихии. Верить — нельзя, перехитрить — можно.

Пульхер Силантьевич на мгновение встал. В своей длинной холщовой накидке он казался прямо монументальным.

— Стихия, — пробормотал он в сторону окна и вновь сел к столику. — А вот и ваш безупречный рыцарь, паж–любовник — король кубков. Чересчур импульсивен, но верен–то, верен! Даже слишком, но у него всё слишком.

Вася, — обрадовалась Ольга, но, похоже, радоваться было рановато.

— И слишком податлив, хотя сам уверен, что самостоятелен. Опасайтесь и его. Поддается зомбированию, влиянию более сильной личности.

— А если такой личностью стану я?

— Тогда, пожалуй, верный союзник. Но только до того момента, пока не появится более сильная карта, а такая вероятность существует.

Понятно, — подумала Ольга. Всегда, блин, отыщется персонаж посильнее. Женщину–то всякий обидеть может…

— И, наконец, король пентаклей… — Пульхер всмотрелся в последний ряд карт и задумался.

Похоже, настала очередь Жарского. Ольга напряглась. Ну, Жора, откликнись, — мысленно просила она. Глаза слезились — от догоравших свечей в крошечной рубке воздух стал осязаемым, маслянистым.

— Трудолюбив, упорен, — как–то скучно бубнил проводник. — Умеет тратить деньги. Ему интересен лишь материальный мир… Или… Нет! Нет! — вдруг закричал проводник.

— Что? — Ольга приложила руку к испуганно вздрогнувшему сердцу.

— Не вижу, — признался сразу как–то поникший Пульхер.

Он сильно потёр макушку, собрал в ладонь что–то невидимое, стряхнул на пол.

— Идёмте, Ольга, Ильинична, они больше ничего не скажут. И я уже не услышу…

Пульхер открыл окно рубки и, протянув руку, дважды звякнул в рынду. Затем методично, по одной затушил все, кроме одной, свечи, собрал карты и спрятал их в резную деревянную шкатулку. Ольга молча ждала.

По шаткой лестнице они спустились в тёмный трюм. Иллюминаторы были задраены, и убранство трюма лишь угадывалось в робком свете свечки. Навесные койки, крашенные зелёной краской умывальники, привинченные к полу стулья…

Послышался скрип и в центре трюма появилось пятно яркого, электрического света.

Через люк первым спустился Пульхер, подал руку Ольге. Рука проводника была сухой и холодной.

В просторной, современно обставленной комнате с телевизионной панелью в полстены, Ольга всё так же, молча, достала из сумочки узкий белый конверт с гонораром и положила его на краешек стеклянного журнального столика, рядом со стыдливо перевёрнутым журналом для мужчин.

После того, как Пульхер убрал приставную лестницу, лишь едва заметный квадрат на потолке комнаты указывал, что там, выше, существует ещё один, совсем иной мир.

— Я вам позвоню, Пульхер Силантьевич, — сказала Ольга уже на крыльце.

— Буду ждать, Ольга Ильинична, — отозвался он ещё тем, потусторонним голосом.

Уже от самой калитки Ольга обернулась. Пульхера на крыльце не наблюдалось.

Двухэтажный добротный загородный дом с нелепой надстройкой–кораблём показался ей памятником безумцу.

Для раздачи слонов Палыч снял специальное помещение — спортивный зал в дружественной школе. Дружба обошлась недёшево, но не дороже охранников, дежуривших при входе. Чтоб враг не прошёл. Ну, и для понтов, конечно, и не без конспирологии. Палыч был абсолютно уверен, что вокруг него постоянно плетутся заговоры — а куда ж в этом случае без полноценной охраны?

Школа — это была удачная находка. Здесь громогласная пехота не привлекала лишнего внимания. В дальнейшем инструктажи и прочие массовые собрания было решено проводить тут же.

Сегодня первую зарплату получали группы зачистки. Полтора десятка подростков подняли такой шум в гулком зале, что мероприятие походило скорее на птичий базар, чем на степенное собрание людей, объединённых общей благородной идеей.

Палыч, вспомнив армейское прошлое, напряг связки. Угроза включить штрафные санкции ненадолго подействовала. К столу Палыча выстроилась умеренно стройная и почти молчаливая очередь.

Оплата была сдельной. За каждый плакат Васи — Царя платили по–царски: десять рублей. То есть больше, чем оппоненты потратили на изготовление этого самого отдельно взятого экземпляра. Золотой таким образом получался плакатик, даже если не учитывать затрат на интеллектуальную составляющую: придумать там, фотограф, дизайнер. Изготовление и доставка — раз; зарплата расклейщикам — два; ну, и скромная лепта от Палыча — три. Такое вот хитрое ценообразование.

Стопка с Васиными последними рубахами росла, как гриб после дождя. Мытые, со следами клея на обороте, кое–как оторванные, плакаты лишь отдалённо напоминали изначальные. Что ж, се ля ви, прав Генералов, утверждая, что две трети агитационных материалов печатаются для помойки.

Мальчишки сдавали в основном по двадцать, максимум тридцать штук. Отходя от Палыча, радостно муслякали дензнаки, хвастались друг перед другом добычей.

— Всех выгоню! — гаркнул Палыч, но ему, похоже, не поверили. Во всяком случае те, что уже сдали добытую макулатуру.

Очередь заметно подтаяла, поэтому Палыч решил обойтись без репрессий. Ничего, пойдут пацаны в армию, так их там быстро переломят через колено, с полуслова станут строиться. Сколько через него прошло таких вот, шустрых. И нормально…

— У меня — пятьдесят восемь! — гордо заявил коротко стриженый паренёк, честно глядя на Палыча круглыми серыми глазами.

— Что–то многовато, — Палыч пощупал грязноватую, мятую стопку.

— А вы посчитайте, — предложил сероглазый. — Я ж — честно, я — не обманываю.

Палыч решил не поверить. Двумя пальцами он начал перекладывать плакаты на столе. Похоже, парень не врал. Но что–то было не то в этой порции Васи. Если верхние плакаты были сорваны практически целиком, то к середине стопки они начали скукоживаться, как шагреневая кожа. Какие–то лоскуты, честное слово. До Палыча не сразу, но дошло. Он выбрал пару кусков, покрутил их, и, чуть порывшись в поисках других, нужных, сложил из найденного один, практически целенький плакат. Даже линии разрыва совпали.

— Пятьдесят восемь, говоришь?

Парень кивнул уже не так уверенно.

— А я говорю — двадцать, — Палыч на глаз определил, сколько ударнику труда пришлось разорвать плакатов, чтобы соорудить свою могучую кучку.

Паренёк шмыгнул носом, но не сдался:

— Двадцать пять, — твёрдо сказал он.

— Договорились. Но чтобы больше — ни–ни!

— Никогда! — честно пообещал мгновенно повеселевший пацан.

Больше таких хитрецов не обнаружилось. Палыч на автомате отсчитывал деньги, мечтая о свиной отбивной. Мясо было хорошо прожаренным, на косточке, а вокруг него наблюдался исключительно замечательный натюрморт. Аппетитной горсткой потел горошек, кудрявилась розовая гурийская капуста, скромно теснились кружочки сиреневого лука, а золотистая соломка картошечки завершала безупречный узор…

Последней в очереди стояла почему–то бабулька. Толстенькая, в плаще–болонье, в кроссовках «Адидас» и с хозяйственной сумкой наперевес.

— Вот, сынок, сказали заплотют, — бабулька уверенно начала доставать из сумки аккуратно сложенные вдвое плакаты. — У меня тридцать один. Еще два не смогла снять — клею много было.

Палыч долго, нудно смотрел на знакомую до боли физиономию Виктора Сухова. Сильным — работу! — лучезарно улыбался кандидат.

— Где ж вы это взяли, бабушка? — надо было узнать, где именно ушлая старушка сорвала плакаты. Ей, конечно, придётся заплатить, дабы избежать скандала. Но и волейболистам, что схалтурили, надо высказать. Обещали ведь клеить как можно выше!

— Да на Почтовой. Еле достала, сынок. Так высоко клеют, так высоко. А я на скамеечку — и достала! — хвасталась бабулька. — Только скамеечка совсем старая, ты уж мне, сынок на скамеечку денег выпиши, я ещё принесу. Выпишешь?

Палыч выписал. Правда, после подробного инструктажа, какого именно Сухова надо уничтожать, а какого — совсем наоборот.

Свинина совпала с воображаемой полностью. И лучок отливал сиреневым, и укропчик лип к вилке: съешь меня!

Только вот картошку порезали не соломкой, а кубиками.

Степанов ощущал себя экспонатом. В Ольгиной коллекции. Пока ещё вполне живым, но крепко привязанным цепкими нитями её паутины. При том он не сомневался и в некоторой её искренности по отношению к себе. Сама Ольга Ильинична, мягко говоря, ему безумно нравилась. Он ещё никогда в жизни не оказывался рядом с такой женщиной. К тому же откровенно проявлявшей к нему свой женский интерес.

Впрочем, ведь и паучиха «чёрная вдова» не питает к своим партнёром ни малейшего зла. Она лишь инстинктивно заботится о лучшем потомстве, перебирая партнёров. Ведь прежде, чем спарится с избранником и потом его же сожрать, она вынуждена сделать сложный предварительный выбор.

Если поначалу, когда Ольга была в числе главных подозреваемых по делу Жарского, Степанов списывал её «заигрывания» на откровенную корысть, то теперь ситуация в корне поменялась. В отличие от самой Ольги. Она продолжала наглядно демонстрировать, что и в новых обстоятельствах испытывает к Степанову как минимум сложные чувства. И даже что–то, похожее на чувственную любовь.

Судя по многочисленным факторам, Жарский и впрямь мог инсценировать собственное исчезновение. Конечно, в этой версии тоже далеко не всё и просто срасталось, но… С другой стороны, любое развитие событий могло освободить Ольгу от официальных семейных уз.

Степанов, конечно, не собирался пуститься во все тяжкие, жену с дочкой он любил. И Ольгу побаивался, если честно.

Надо «Идиота» перечитать, в который раз за последние дни подумал он. Про Настасью Филипповну. Хотя он и так помнил, что там, в романе у Достоевского всё кончилось очень плохо.

Героическим усилием воли освободив себя от этих горько–сладких мыслей, он углубился в документ, предоставленный ему накануне полковником Семёновым. Бумага была составлена по всей форме.

Следователю по особо важным делам

Генеральной прокуратуры РФ

Степанову Ю. А.

Докладная записка

По поручению начальника Великоволжского УВД подполковника милиции Семёнова А. В. довожу до Вашего сведения следующие обстоятельства по Вашему запросу.

По фактам исчезновения решётки для чистки обуви с крыльца гостиницы «Волга» (ул. Красная, 27) докладываю. Первый раз исчезновение решетки документально зарегистрировано 11 мая текущего года. Опрошенные сотрудники гостиницы (зам. директора Муссов И. Г., администратор Полухина Е. В., официантка Забаева Л. Ю) в устной беседе сообщили, что исчезновения случались и раньше, но не с такой частотой, как позже. Но официальное заявление в отделение милиции Центрального района поступило от администрации гостиницы и было зарегистрировано под номером 373/11 именно 11 мая. Силами сотрудников отделения было осмотрено место происшествия. Следов преступников обнаружено не было. Рейд по пунктам приёма чёрных и цветных металлов также не дал результатов.

После ещё двух исчезновений (17 мая и 24 мая), а также в связи с участившимися кражами электропроводов и прочих металлосодержащих предметов, имеющих народно–хозяйственное значение, начальником отделения милиции Центрального района майором Ляпуновым П. У. была подана на имя начальника Великоволжского УВД подполковника Семёнова А. В. служебная записка, предлагающая:

1. Сократить количество приёмных пунктов чёрных и цветных металлов, расположенных на административной территории города Великоволжска с 27 до 3.

2. Обязать владельцев приёмных пунктов принимать металл от граждан только с предъявлением паспорта или заменяющего его документа (офицерской книжки, свидетельства о рождении).

По представлению Семёнова А. В. 30 мая главой администрации города Великоволжска Жарским Г. П. было выпущено постановление о новом порядке приема лома чёрных и цветных металлов. С этих пор количество правонарушений, связанных с хищением металлов, сократилось на 56 %.

Однако введённые охранительные меры не отразились на сохранности решётки на крыльце гостиницы «Волга». В течение последних двух месяцев решётка исчезала ещё пять раз. Всякий раз предпринимаемые розыскные мероприятия пока результата не дали.

Незначительность ущерба не даёт оснований для открытия уголовного дела по факту исчезновения решётки. Ситуация взята на оперативный контроль. О результатах расследования мне поручено докладывать Вам лично.

Оперуполномоченный

УВД г. Великоволжска

лейтенант Глазьев В. В.

Грамотный лейтенант, далеко пойдёт, подумал Степанов. Он даже вспомнил этого Глазьева. Крепенький такой, с круглым лицом. Участвовал тогда в осмотре мэрского джипа, только что вытащенного из воды. После бритья пользуется одеколоном «Шипр». Где он только его берёт в сегодняшних–то обстоятельствах?

Однако к расследованию таинственного исчезновения гостиничных решёток докладная Глазьева мало что прибавляла. Грамотная, хотя и пустая отписка. Было ясно как день — местная милиция и ухом не повела, чтобы вычислить злоумышленников. Пора было включаться в это дело самому.

Раскланявшись с администраторшей, дежурившей на ресепшене, Степанов вышел на крыльцо гостиницы.

Решётка была на месте.

Степанов внимательно осмотрел место происшествия. С одной стороны крыльца по–прежнему стоял бетонный вазон с цветами, с другой — памятник командировочному. Мужчина чуть затуманенным взором смотрел в пространство. На его голове сидел взлохмаченный голубь и чистил перья.

Степанов спустился с крыльца. Встревоженный голубь недовольно улетел — но недалеко. Видимо, рассчитывал вернуться.

Высокое крыльцо представляло собой монолитное бетонное сооружение, скованное металлическим каркасом. Под ним естественным образом сохранялось некоторое открытое пространство, заросшее травой и лопухами. И в его тени, поближе к фундаменту здания гостиницы, возлежали две псины. Они одновременно подняли головы и посмотрели на Степанова. Почуяв нутром, что человек опасности не представляет, они обе, разом вновь уронили головы на землю.

Согнувшись в три погибели, Степанов влез под крыльцо. И сразу обнаружил следы. Ближе к тому месту, где последняя ступенька соединялась с асфальтом, трава и лопухи были примяты. Более того. При детальном рассмотрении удалось обнаружить и чётко обозначившиеся параллельные полосы, выдавленные в грунте. То есть, решётка здесь лежала какое–то время. Видимо, пользуясь моментом, злоумышленник снимал решётку с крыльца и прятал её под крыльцом. Подобную манипуляцию можно было произвести в течение очень короткого времени: снять решётку, спустить её боком на землю, а потом — засунуть непосредственно под крыльцо. Правда, злоумышленник должен был быть человеком довольно сильным и ловким. Потом, под покровом ночи — освещено ведь было только само крыльцо — решётку уже легко было утащить и увезти на специально подогнанном автомобиле или даже унести на руках.

Степанов, вновь поднявшись к дверям гостиницы, посмотрел сначала в одну, потом в другую сторону от крыльца. И там, и там перед стоянкой для машин плотными рядами росли синие ёлки.

Итак, способ умыкания решеток стал Степанову, наконец, предельно ясен.

А вот смысл зловредного мероприятия по–прежнему ускользал.

Напрочь.

Глава третья. Но не верьте этой тишине

На знакомые мелодии народ шёл, как рыба на свежего червячка. Ничто так не объединяет людей, как музыка. Лирические и торжественные, тревожные и до боли знакомые звуки старых добрых песен времён тоталитаризма действовали как дудочка крысолова. К проплаченным — триста заявленных, явилось двести восемьдесят девять — участникам шествия подтягивались всё новые и новые добровольцы.

Лишь гимн Сухов категорически отказался включать в музыкальный ряд, сопровождающий грандиозное действо под названием «Марш защитников».

Марш стартовал от памятника рыбаку–бурлаку ровно в пять тридцать пополудни, чтобы трудящиеся могли спокойно защищать город без ущерба для основной работы.

Впереди колонны демонстрантов шествовали Вован и Николай Николаевич, рабочие порта. Именно их, как настоящую «трудовую косточку», Генералов уполномочил нести транспарант–простыню с нарочито неровной, от руки начертанной надписью:

Мы — не рыбы! Молчать не станем!

Простыня была примотана к древкам от швабр, что создавало иллюзию истинно народного творчества.

Высокие парни–волейболисты шагали по обе стороны колонны так, чтобы приглашённым телевизионщикам было удобнее захватывать в кадр спортивные их фигуры в специальных майках, где на груди красовалось: «Мы за Виктора Сухова», а на спине: «Виктор Сухов за нас!».

Мальчишкам достались лопаты. На деревянных плоских поверхностях тексты были достаточно лапидарны. «За наше счастливое детство» — был из самых длинных.

Сам Виктор Иванович Сухов ждал защитников в конце набережной, на площади перед детским парком. Оттуда же шёл и основной источник звука — мощные динамики были установлены слева от наскоро сколоченной дощатой трибуны. Стереоэффект создавал автомобиль с матюгальником, крадущийся за все увеличивающейся толпой. Толпа нестройно подпевала, путаясь немного в словах. Понятно, что путались, живое всё же пение, не ущербное караоке.

Трибуна была установлена таким образом, чтобы естественным её оформлением, грандиозным задником являлась плотина Великоволжской ГЭС. Той самой, которую, собственно, и собирались не то взорвать, не то наоборот, куда–то перенести и воздвигнуть. В общем, жители Великоволжска не очень–то и понимали, что и от кого надо защищать. Но затопить любимый город, малую свою родину, позволить никак не могли.

Музыка смолкла. Народ криками приветствовал трибуна Сухова, вскинувшего руки в приветствии. От одной руки тянулся провод — микрофон нужной мощности удалось найти только такой, старомодный.

— Приветствую вас, друзья, земляки! Большая беда пришла на нашу землю! Но враг не пройдёт! — уверенно, по–левитановски прогремел голос, раскатился эхом по Волге–матушке.

— Носапаран! — завопил Вован, в ажиотации перепутав слоги заученного клича.

— Враг не пройдёт! — подхватил Николай Николаевич.

— Не пройдёт! — взвизгнул незапланированный женский голос.

— Вместе отведём беду! — орал Сухов, размахивая микрофоном.

— Вместе! — вторили мужики из проплаченных.

— Вместе! — не сомневались и даром присоединившиеся.

— Мы защитим свою малую Родину! — Сухов рубанул воздух ладонью.

По этому сигналу мальчишки, сидевшие за трибуной, одновременно открыли клетки. И десятки белых голубей взмыли в высокое небо Великоволжска. На фоне серой громады плотины они смотрелись прямо ангелами, вестниками спасения.

Ангелов во избежание конфуза не кормили целые сутки, поэтому, сделав пару кругов, они что было сил полетели в сторону родной голубятни.

— Сегодня, здесь и сейчас, мы начинаем строить линию защиты нашего города, — продолжал Сухов. — Кто с нами?

Говорить о себе во множественном числе Сухова научила Виктория. «Это создаёт эффект команды», — объяснила она.

— Я! Я! Я! — раздалось из толпы, не ведающей этаких тонкостей.

Николай Николаевич подтолкнул локтем зазевавшегося Вована.

— Даёшь баррикаду! — выдал тот программную реплику.

И уже волейболисты тащили к трибуне сухое дерево, а мальчишки катили автомобильную камеру.

— Строительство баррикады объявляю открытым! — не столько толпе, сколько телевизионщикам объявил Сухов. — О! Кого я вижу! Поприветствуем заслуженного метростроевца, товарищи!

На трибуну уже взобрался взлохмаченный и чрезвычайно взволнованный изобретатель Мысливчик. Он долго и со значением тряс руку Сухова, пока тот, наконец, не отдал микрофон.

— Великоволжцы! — заявил Мысливчик. — Пригласить всех вас позвольте на открытие станции метрополитена новой. Состоится…

Даты открытия никто не услышал, как и, впрочем, всего остального. Изобретатель как–то не обратил внимания, что микрофон выключен. Мысливчик достал лист бумаги и с поклоном вручил Сухову. Тот принял бумагу и включил микрофон.

— Позвольте предложить также строительства план баррикады, — уже во всеуслышание прошуршал Мысливчик.

Сухов заключил старика в объятия и стащил с трибуны. От греха подальше. Находиться в эпицентре событий становилось небезопасно. Народ, кажется, вошёл во вкус.

Вася не ленился доводить свою позицию до всех и до каждого. Позицию, выстраданную в борьбе с оппонентами, неукротимым Львом Зайцевым и — прежде всего — с самим собой. А надобно сказать, что изначально он попал в глупейшую и даже нелепую ситуацию. Вася — Царь, истовый патриот родного города и радетель за народное благо, должен был буквально в одночасье вывернуться наизнанку!

Поначалу он просто и откровенно хотел задушить Зайцева. Но тот проявил свою львиную стойкость и упрямство, приправленные в равных долях щедрыми порциями абсурда и здравого смысла.

— Понимаешь ли, Василий Иванович, — начал Лёва, дождавшись, пока Вася всласть наорётся и выпустит пар. — Что там на самом деле решено по поводу затопления, никто толком не знает. Сведения, которые я получил из Москвы — самые противоречивые. Не спорю, наши противники заняли выигрышную позицию. Но чудо политпиара в том и заключается, чтоб любую ситуацию развернуть в свою пользу. Как ту самую избушку Бабы Яги: встань к лесу задом, а ко мне — передом. Они — против, а мы — за!

И Лёва на пальцах и с должным пафосом обрисовал новую стратегию.

Да, трудно сорваться с насиженного места, особенно не по своей воле. С другой стороны — каждый житель Великоволжска получает уникальную возможность начать жизнь с чистого листа. Полмира об этом только и мечтает! И заодно скопом решим все самые запущенные городские проблемы. Ветхое жильё, устаревшие коммуникации, вечно прорывающиеся говнопроводы… Это станет прошлым. Новый Великоволжск построим на новом месте, на холмах. И будет он стоять на берегу моря, навсегда освободившись от вечного страха перед стихией. Лозунг «Каждой семье — достойное жильё!» из популистского станет программой реальных действий.

В новом, с иголочки городе каждая семья вселится в просторную светлую квартиру. Ещё на стадии строительства потекут сплошным потоком инвестиции. Вместо дряхлого дебаркадера построят современный речной порт. Не хуже, чем в Саратове или даже в Новом Орлеане на Миссисипи! С Новым Орлеаном он, кажется, переборщил — вот уж точно не лучший пример для подражания. Но американцы же, известное дело — звери! К тому же — тайные расисты. Затопили город вместе с людьми! Так ведь в Новом Орлеане, как известно, в основном негры и жили! А что они в Ираке творят?

Довод про Ирак подействовал почему–то сильнее всего.

— А что с могилами будет? — строго поинтересовался Вася.

Лёва в глубине души уже мог праздновать победу — вопрос переходил в практическую плоскость. Но сразу виду не подал:

— С какими могилами?

— Предков.

— Могилы предков заберём с собой! — без тени сомнения выпалил Зайцев, сам в сей момент веря каждому своему слову.

Поверил и Вася. А вслед за ним — сотни и тысячи великоволжских граждан с не самой твёрдой жизненной позицией. Кому нечего терять кроме своих цепей.

Новая стратегия легла на хорошо унавоженную почву. Подкрепили её и зримыми дарами, для начала ограничившись бутылкой водки, пачкой макарон и банкой тушёнки.

За этими самыми дарами в избирательный штаб Васи — Царя выстроилась длиннющая очередь, хвост которой тянулся по всей Садовой аж до Соборной площади.

Дятлов только успевал подвозить новые пакеты с даровыми продуктами питания, закупленные, естественно, на заусайловские деньги.

Самым верным сторонникам наряду с продуктами выдавали и по новенькой тельняшке. Выдать инструкции обещали чуть позже.

Среди прочих явился и изобретатель–метростроевец Мысливчик.

— Привет, Кузьмич! — приветствовал его Вася — Царь. — Как наша подземка?

— Метро откроем в числах ближайших. Отрегулировать воздуховоды надо ещё. Людям проворнее дышать было чтобы, — доложил Мысливчик.

— А это что такое ты притащил? — поинтересовался Вася, углядев в руках Фёдора Кузьмича некий лист, скатанный в рулон.

Тот с готовностью развернул лист с подробным планом:

— Солнца город построен будет. На холмах жизнь новая засияет. Царьград наречём ему имя. Василия Иваныча лично в честь.

— Ну, с Царьградом ты, брат, погорячился, — поскромничал Вася. — Но вообще — молодец! С каждого толика — городу обнова! А метро в новом Великоволжске именем твоим назовём. На века!

Тельняшку Мысливчику не дали. Зато не стали отбирать второй продуктовый пакет, им как–то незаметно приватизированный.

К Васиному уху склонился Дятлов:

— Тут вам, Василий Иванович, передали. Исключительно конфиденциально, — и он протянул сложенный вчетверо листок.

Вася развернул листок и прочитал записку без подписи, написанную, впрочем, и без того незабываемо знакомым почерком:

В 21 на нашем месте.

Вася посмотрел на часы:

— Дятлов! Присмотри тут. Дела зовут.

К вечеру Степанов получил по спецсвязи срочное сообщение от московских коллег:

«Объект предположительно обнаружен в Юго — Западном округе столицы, в районе Тропарёвского парка. По всем приметам совпадает с оперативными данными и представленным фото, за исключением усов, скорее всего сбритых. За объектом было установлено наблюдение. Однако объект, по всей видимости, заметил слежку и ушёл от преследования, что даёт основание предположить наличие у объекта оперативного опыта. Скрылся объект в жилом квартале, ограниченном улицами Островитянова, Академика Волгина и Высшей школой милиции. Можно предположить, что в настоящий момент объект может находиться или в общежитии квартирного типа для офицеров–стажеров, или в одном из ведомственных жилых домов, принадлежащих МВД. Установлены круглосуточные посты силами курсантов Высшей школы милиции. При повторном обнаружении объекта будет произведено его задержание».

Липовая аллея заканчивалась стелой, надпись на которой свидетельствовала о революционном прошлом парка. Когда–то, в начале двадцатого века именно здесь собирались романтичные молодые люди, мечтавшие сложить свои пламенные жизни на алтарь всемирной справедливости. Возле стелы лежала свежая гвоздика.

Значит, Василий уже на месте. Всё–таки он неисправим, — улыбнулась Ольга. Обойдя стелу, она ступила на едва приметную тропинку, что вела к полуразрушенной беседке, традиционному месту их тайных свиданий.

В глубине беседки белело пятно рубашки. При звуке приближающихся шагов пятно поднялось, расправило плечи.

— По вашему приказанию прибыл, гражданин начальник! — бодро отрапортовал Василий.

— Васька! — Ольга, кинув сумку на лавку, радостно бросилась к бывшему мужу и, обняв за талию, прижалась лицом к белой рубашке, стараясь не испачкать ткань помадой. — Это ты? — спросила она шёпотом.

— Это — мы, — поправил Вася и, бережно поцеловал её прямо в губы, напрочь изгоняя из встречи тему помады.

— Подожди, Вась, — попросила Ольга, не без сожаления прерывая затянувшийся поцелуй. — Первым делом — самолёты…

— Я мечтал об этом десять тысяч дней, — возразил было Вася, но всё же поднял, сдаваясь, ладони вверх. — Ладно, ладно, сдаюсь. Допрашивайте с пристрастием, гражданин начальник. Можно даже — с применением физической силы.

— Тяжело было… там?

— Там? Нормально было. Я же игрок, ну в смысле играю на инструментах. А люди с творческими навыками там на особом положении. Я закурю? — и, не дожидаясь разрешения, Василий вытряхнул из пачки сигарету. — Да ты присаживайся, Оль, я бумагу постелил. Чистую.

Они сидели на шуршащей лавочке в тёмной беседке и курили одну сигарету на двоих. Тяжёлый запах дыма смешивался со сладким, липовым, и, казалось, не было всех этих лет, а вот сидят они тут, вчерашние школьники, и дымят втайне от родителей.

— Скажи, Васькин, только честно, зачем ты в выборы ввязался? — Ольга специально назвала его старым, домашним именем. Человек с таким именем будет с нею предельно откровенным.

— Если честно… Смотри, Жарский слинял, ну и скатертью ему… А я… Буду мэром — и ты ко мне вернёшься, не правда ли, дорогая? Ты ведь любишь победителей, а? Если честно? — он очень похоже сымитировал её душевную интонацию.

Она рассмеялась:

— А кто, скажи, любит проигравших? Нет теперь таких женщин в русских селеньях, время сейчас такое…

— Нормальное время, — Вася щелчком отбросил докуренную сигарету. — Так что, вернёшься? Или давай, угадаю, чего ты хочешь?

— С трёх раз?

— С одного. Ты хочешь, чтобы я снял свою харизматичную кандидатуру!

— А ты снимешь?

— Посмотрю на твоё поведение, — засмеялся Вася и, развернув её к себе, шутливо чмокнул в лоб.

— Васькин, ты как был дураком, так им и остался, — она погладила его по голове, он перехватил руку и поцеловал — уже нежно — в ладонь. — Ну какая, блин, разница, кто круче — ты или я? Мы должны победить, понимаешь, мы! Поэтому никуда свою, как ты говоришь, харизматичную персону не снимай. Только, знаешь, ты гадости больше не делай, ладно?

— Не понял…

Ольга подтянула за ремень сумку, начала там рыться.

— Посвети, — попросила она, доставая несколько листков бумаги.

Василий зажигалкой поджёг сухие ветки, составив из них шалашик. В дрожащем свете импровизированного костерка он с недоумением разглядывал листки, оказавшиеся абсолютно одинаковыми.

— Объявления что ли? — спросил он.

— Листовки, — кратко пояснила Ольга.

На листовках была фотография Ольги в бикини. Она стояла в вызывающей позе, приложив указательный пальчик к капризно надутым губкам, и вполне двусмысленно подмигивала. Качество снимка подгуляло, но Ольга была очень даже узнаваема. Хотя и помоложе, — Вася прикинул мысленно, — лет на восемь.

Он помнил, как появилась эта фотография.

В тот день они втроём были на пляже. Он, Витька и Оля. Трое в одной лодке, не считая фотоаппарата… Плавали, загорали, дурачились. Потом фотографировались. Снимал… Ну эту–то картинку точно щёлкнул Витька. Потому что на оригинале снимка рядом с распутной нимфой, подкрадываясь к ней со скрюченными от страсти пальцами, находился именно он, Василий. Трусы у него были такие смешные, красные в белый в горох, что ли.

На листовке никаких трусов не наблюдалось, а от низкого качества печати Ольга выглядела совсем дешёвой проституткой, что было, конечно же, обидно. Под снимком шла надпись:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

Женщина лёгкого поведения.

Нашедшему просьба позвонить: 34–45–05.

Вознаграждение НАТУРОЙ гарантируется.

— Мой рабочий телефон, — пояснила Ольга. — Зачем ты так, Васькин? — голос её дрогнул.

— Я?! — задохнувшейся рыбой открыл он рот.

— Этот снимок был только у тебя и у меня, — смиренно подтвердила Ольга. — А теперь — у всего города. Правда, дворники и почтальоны — мой ресурс, но всё ведь не удастся снять… Обидно…

Слеза медленно катилась по щеке, едва различимая в свете догорающего костерка. Ольга развернулась так, чтобы Вася заметил этот материальный след горечи. Что же касается листовки, то она знала наверняка тираж столь беспрецедентной чернухи. Ровно пять экземпляров на домашнем принтере и ни штукой больше.

— Ошибаешься, родная, — голос Василия стал жёстким. — Этот снимок был ещё у одного человека.

— Думаешь, это Виктор?

— Уверен, — Вася кулаком стукнул по лавке и кинул листовки в костёр. — Ну ничего, брат… Ещё посмотрим…

— Васькин, а помнишь, какие у тебя в тот день были потешные трусы? — вдруг прыснула Ольга.

— Красные! В белый горох! — радостно подхватил Вася. Главное, что Оля не плачет, а уж он за неё, он!

— Ничего не в горох! Красные, да, но в ромашках, как у волка в «Ну погоди»!

Костёр давно догорел, а двое из беседки всё не выходили. Похоже, разговор о трусах завёл их слишком далеко…

Генералов в одиночестве прогуливался по волжской набережной. Но так казалось только со стороны. В том смысле, что он вовсе не прогуливался, а инспектировал боевые позиции.

Разведка доложила, что противник наметил основное наступление на завтра. В подробностях разведчики путались, отчасти даже противоречили друг другу. Поэтому надо было предусмотреть все возможные варианты. Как бы повёл себя сам Генералов, будучи командующим неприятельской армией?

Скорее всего, в качестве направления главного удара он выбрал бы непосредственно баррикаду, возведённую «суховцами» на задах детского парка — напротив плотины ГЭС. Здесь можно было устроить самую горячую схватку, а именно в прямом столкновении противник сейчас и был более всего заинтересован. Возможно, он не остановится даже перед малой кровью. На всякий случай надо будет заказать пару–тройку скорых.

А «запасный полк» разместим на пляже, решил Генералов. Самая для него уместная точка. И подходы, точнее, подкаты к набережной зело удобны.

В детском парке в этот предвечерний час было многолюдно. У самого входа гремела под открытым воздухом дискотека. Работали многочисленные тиры. Крутилось колесо обозрения. И это была мысль!

Генералов купил билет и забрался в шаткую кабинку. Поскрипывая, колесо неторопливо понесло его вверх. Чем выше — тем шире открывался простор. Город с доминантой Крестовоздвиженского собора был виден как на ладони.

Масляно несла свои воды в предвечернем свете красавица-Волга. По её спокойной глади сновали катера, покачивались рыбацкие лодочки, гордо и нагло рассекали волну быстроходные «Метеоры», солидно несли свою многопалубную стать два идущих встречным ходом теплохода. Поравнявшись, они поприветствовали друг друга густыми басовыми гудками.

Плотина ГЭС отсюда, с высоты, казалась какой–то мелкой и несолидной. И впрямь страшно было смотреть на простирающееся за нею Великоволжское море, уровень которого поднимался примерно на высоту третьего яруса колокольни. Генералову даже стало немного не по себе.

Его кабинка как раз вознеслась к высшей точке, и он опустил глаза вниз, в сторону дальней границы парка. Там кипела работа. Подъезжали грузовики и из них специально нанятые работяги сгружали мешки с песком — для укрепления главной баррикады. Генералов с удовлетворением отметил чёткость работы Палыча. Нет, не зря тот столько лет отслужил Родине в качестве военного инженера.

Здесь, на высоте, было тихо. Только ветер свистел в ушах.

Но не верьте этой тишине, — вспомнилась тревожная песня из старого и смешного советского фильма про границу.

Глава четвёртая. Логика русской битвы

За ночь народная баррикада на окраине детского парка превратилась в серьёзное фортификационное сооружение. Её хрупкий скелет, ещё вчера сооружённый «суховцами» из доступных подручных средств — вроде садовых скамеек, сухих веток и прочего почти мусора, оброс мясом плотно набитых песком мешков. Кое–где виднелись даже амбразуры с грамотно «настроенными» секторами обстрела.

Оружие, правда, не раздавали. По причине его отсутствия в доступных арсеналах. Да и некоторые представители народа не выглядели слишком надёжными — сдуру и вправду могли начать палить во все стороны.

Баррикада тянулась, наискосок пересекая берег Волги, и уходила своей мощной плотью прямо в воду — уже этак метров на десять от берега. Спокойные воды Волги, встретив неожиданное препятствие на своём пути, недовольно бурлили и пенились. По хребту баррикады сновали работяги с мешками, продолжая процесс. Баррикада потихоньку преображалась в новую плотину, призванную хотя бы символически оградить город от затопления.

Над баррикадой трепетал на ветру бледно–голубой великоволжский флаг с гербом города: пчелой в верхнем поле и рыбиной — в нижнем. Возле флага на вершине стоял сам Виктор Сухов и из–под ладони обозревал дальние подступы со стороны детского парка. Именно отсюда ожидалось наступление противника.

Оборону заняли рабочие порта во главе с Вованом и Николаем Николаевичем, волейболисты и прочие сочувствующие. Все были серьёзны и трезвы.

Вован нервно курил — напряжение момента с каждой минутой нарастало. Палыч, не выпуская из рук мобильника, наблюдал за происходящим от самого берега и в случае крайней необходимости готов был взять командование на себя.

— Идут! — провозгласил, наконец, Сухов.

— Идут! Идут! Идут! — прошелестело по рядам защитников.

По главной аллее парка приближалась колонна «царистов» — все как на подбор в полосатых тельняшках. Сам Вася — Царь возглавлял шествие.

Метров за сто до баррикады колонна начала рассредоточиваться. Сначала хаотично, но затем прямо по ходу перестраиваясь в стройные широкие ряды. Из матюгальников следовавшей за ними радиопередвижки раздались ритмичные и мощные аккорды Седьмой симфонии Шостаковича. Той самой, что в первый раз исполнили в осаждённом Ленинграде. И хотя в ней маршевая часть символизировала как раз нашествие фашистских варваров, на сей смысловой ляпсус никто не обращал внимания. Уж больно хороша была музыка для полноценной психической атаки! А особенно этот маршевый кусок, записанный «по кругу»: та–да — та–дат–та!

«Царисты» вышагивали точно в ритме музыки. Два длинных шага — три коротких.

Та–да — та–дат–та! Та–да — та–дат–та!

Прямо как белая гвардия в фильме «Чапаев».

В тылах защитников тоже зазвучала заранее подготовленная «Вставай, страна огромная!».

— Фашисты! — раздался со стороны баррикады чей–то слишком грамотный фальцет.

Но его не поддержали. Какие уж тут фашисты, когда все вокруг — родственники?!

— Смотри, Вован! Твоя! — указывал Николай Николаевич на шагавшую в первых рядах марширующего противника жену Вована Надежду.

Лишь на мгновение задержав взгляд на жене в тельняшке, в одном ряду с нею Вован углядел тёщу Николаича и ткнул товарища в бок:

— Сам смотри!

И вправду: брат шёл на брата, сестра на сестру, муж на жену, тёща на зятя, свекровь на сноху!

Та–да — та–дат–та!

Гражданская война в отдельно взятом Великоволжске, давно зревшая, перешла в решительную, боевую стадию.

Палыч нервно сжал в ладони вмиг запотевший мобильник.

Припарковались у клумбы с фиолетовыми левкоями. Чуть в стороне от поля битвы, но на возвышении, так что вид открывался, как из ложи бенуара.

— Хорошо идет та группа, в полосатых купальниках, — констатировал Генералов. — Жаль, бинокля не захватили.

— А наш–то, смотри, прямо трибун! — восхитилась Вика, выхватив взглядом мужественную фигуру Сухова на вершине баррикады. — Осанка — блеск!

Мышкин, мирно дремавший всю дорогу, встрепенулся и сел. Он уткнулся глянцевым носом в стекло передней дверцы, глазками–бусинками оценивая обстановку. Баррикады и прочая ерунда интересовали Мышкина меньше всего. По стеклу ползла муха, и именно за нею он следил пристально, не выдавая прежде времени охотничьего азарта.

Напротив их машины, у клумбы с розовыми левкоями, взвизгнув тормозами, остановилась новенькая «вольво».

Муха улетела, и Мышкин разочарованно зевнул. Кажется, ничего интересненького в ближайшее время не предвиделось. Тоска–а–а. Дотянуть бы до вечерней прогулки. Там, возле самого дома есть такой интересный столбик…

Вдруг яркий лучик солнца коснулся правого глаза, скользнул к левому. Что такое? Мышкин встрепенулся, чихнул и вскочил на все свои четыре лапы, едва не соскользнув с колен хозяйки на вонючий резиновый коврик автомобиля.

Виктория и Генералов одновременно посмотрели на «вольво» и переглянулись.

— Конкурирующая фирма, однако, — усмехнулся Генералов.

В «вольво» рядом с водителем сидел политтехнолог Лев Зайцев. Он радостно улыбался коллегам и боковым зеркальцем пускал солнечных зайчиков прямо в морду Мышкина.

Мышкин радостно и визгливо залаял. Хвост его ходил ходуном, бил хозяйку по щекам. Когти царапали изнутри стекло скромного «форда». Кстати, выделенного на время избирательной кампании команде Генералова из того же заусайловского гаража, что и «вольво» пижона-Зайцева.

Мышкин удачно взял особо высокую ноту.

— Вика, выключи ультразвук, — попросил Генералов. Он доброжелательно и с интересом наблюдал за радостными телодвижениями кобеля Мышкина.

Пунцовая от смущения Вика, не глядя на провокатора из «вольво», шлёпнула Мышкина по заднице.

Что?! Такого в их маленькой семье ещё не бывало. Мышкин оборвал себя на полуслове. Задышал тяжело, со значением. Обиженно отвернулся и от окна, и от хозяйки. Он, между прочим, не просто так, бобик какой, он — китайская хохлатая, он… Да у него дипломов — больше чем лап у таракана! Мышкин сделал вид, что умер. Лишь подрагивающий хвост с пушистой кисточкой напоминал о недавней радостной встрече.

На площади, кажется, готовы были разбушеваться совсем иные страсти. Тельняшки шли на приступ. Сухов вскинул руку. Кажется, он кричал.

— Слушай, Павел Валерьевич, а они у нас друг другу бошки не поотрывают? — озабоченно поинтересовалась Вика. В сторону розовых левкоев она не смотрела. Хватит с них и фиолетовых.

— Держу руку на пульсе, — Генералов продемонстрировал зажатый в ладони мобильный и ободряюще кивнул.

Замыкали ряды наступавших художественные гимнастки с обнажёнными по самые тельняшки высокими стройными ногами. В руках они несли мячи, булавы, обручи и размахивали, тоже в такт шагам и музыке, разноцветными лентами на палочках. Красивых и ловких девушек привлекли, надо думать, для грядущего празднования неминуемой победы «царистов». Их спортивно–праздничный вид оставлял последнюю надежду, что до смертоубийства не дойдёт.

Но всё оказалось значительно серьёзней.

Вышагивающие под Шостаковича приблизились к баррикаде уже на расстояние нескольких шагов. Вдруг музыка резко смолкла и наступающая стройная армада вмиг, как то и было задумано, остановилась. И эта их мгновенная неподвижность в резко наступившей тишине на самое краткое время повергла обороняющихся в шок. Этим наступавшие и воспользовались, бросившись прямо на баррикаду.

«Царисты» выстроились в несколько длинных цепочек и принялись планомерно, деловито и уверенно стаскивать верхние мешки с тела баррикады и волоком, передавая за уголки друг другу, оттаскивать подальше в сторону. Причём направление их главного удара сконцентрировалось как раз по центру рукотворного сооружения.

В это же время крепкие бойцы «царистов», вскарабкавшись справа и слева на баррикаду, затеяли потасовку с «суховцами» и смогли на время отвлечь на себя главные мужские силы оборонявшихся. Боевые действия велись уже и на плотине над водами реки — многие туда и попадали, в самую Волгу.

Остальные же «царисты» дружно и буквально за несколько минут сумели расчистить значительную брешь по самому центру баррикады. Наконец, стала ясна и их цель. Если баррикада–плотина выполняла лишь роль символической защитницы города, то и разрушить её достаточно было вполне символически. Главное в этом деле — сломить дух защитников. И это им, надо признаться, почти удалось.

Сухов, почуяв неладное, поднял городской флаг над собой и принялся им размахивать из стороны в сторону, создавая вокруг себя ветер не хуже хорошего импортного вентилятора.

— Но пасаран! — кричал он, привлекая в общем гаме внимание рассредоточившихся «суховцев». — Нас голыми руками не возьмёшь! Пшёл вон! — отпихнул он ногой не в меру бойкого «царистского» парня, пытавшегося вырвать у него из рук древко флага.

— Новой жизни хотим! — выкрикивали специально обученные люди из рядов «царистов».

— Долой предателей! — отвечал им зычный Николай Николаевич.

— И штрейкбрехеров! — не очень по делу добавлял Вован, силясь отобрать взад мешок у Николаичевой тёщи.

— Вали его! — приказал Вася — Царь двум своим самым крепким сподвижникам, борцам сумо, между прочим. Имея в виду, конечно же, не Вована, а родного братца. Взбираясь вверх и спихивая по ходу на землю очередные мешки с песком, сумоисты отправились выполнять приказание.

В центре становилось слишком горячо. Битва грозила пойти совсем не по правилам. Некоторые даже высматривали вокруг себя — что бы такое подхватить в руки потяжелее. Ситуация грозила выйти из–под контроля.

И только в этот момент Генералов, так и не вышедший из машины, поднёс телефон к уху и отдал короткий приказ:

— Выкатывай!

Получивший приказ Палыч взмахнул рукой сверху вниз, а потом снизу вверх — как заправский сигнальщик с флагманского корабля, передающий по команде приказ адмирала. Двое дюжих мужиков — из суховцев — по наклонному пандусу, соединявшему песочный пляж непосредственно с набережной, выкатили в тыл «царистам» некое сооружение–аппарат, напоминавшее передвижной прилавок. Поперёк прилавка сияла новенькая люминесцентная надпись: БЕСПЛАТНО.

Две девушки, ловко взобравшись на парапет ограды, развернули плакат с недвусмысленным утверждением–обещанием:

Виктор Сухов угощает!

А крепкие мужики уже катили по пандусу первые бочки с пивом.

Борцы–сумоисты первыми нарушили приказ и не завалили Сухова. Они довольно ловко на своих мягких частях спустились вниз с баррикады и солидно направили стопы в сторону прилавка. За ними потянулись и остальные.

Надо было отдать должное обеим противоборствующим сторонам — в очереди за бесплатным пивом все вели себя исключительно культурно и порой норовили недавних врагов пропустить вне очереди. А со стороны пляжа появлялись на набережной всё новые и новые бочки. Едва не разгоревшаяся битва логично перетекла в русский народный праздник.

Пригодились, наконец, и гимнастки, быстренько сгруппировавшиеся и устроившие разогретой публике показательные выступления.

Только Вася — Царь бросал в сторону брата, собственноручно разливавшего пиво, испепеляющие взгляды. Но в данных обстоятельствах не мог позволить себе ничего личного.

С начала лета в посёлке начали исчезать женщины.

После пропажи первых двух — разбитной работницы общепита и юной нянечки из детского сада — никто особенно и не почесался. Списали потери на женское их естество, поддавшееся влиянию огней слишком близкого города. И ту и другую поселковая молва быстренько записала в проститутки. Причем нянечку, по причине роскошной фигурки и молодости, в проститутки не простые, а валютные.

А потом пропала, как сквозь землю провалилась, ударница труда, бригадир лучшей женской полевой бригады. Сбежать она не могла. В городе такие не котируются, второй сорт, — язвительно шептались кумушки. И крепко–накрепко, под угрозой порки, запрещали подросшим дочерям шляться вечером по посёлковому Бродвею, пыльной шоссейной дороге, ведущей от клуба к сельпо и обратно, от сельпо, к, соответственно, клубу.

Когда ушла с работы и не дошла до дома зам. директора кондитерской фабрики, посёлкообразуещего, между прочим, предприятия, стало ясно: в их краях объявился маньяк.

Никто уже не завидовал предполагаемым валютным доходам нянечки и любовным игрищам сотрудницы общепита, потому как скорее всего бедные женщины стали первыми жертвами преступника. Маньяк выбирал лучших: самых красивых, самых трудолюбивых, самых–самых. Поползли слухи о Потрошителе, вспоминался криминальный мировой опыт…

Глава администрации, властная тучная дама, которую за глаза боязливо называли Мать Родная, забила тревогу.

По поселковому радио объявили о военном положении. Был введён комендантский час. Арестовали двух тунеядцев. Не столько по подозрению, сколько потому, что они уже достали пьянством и перегораживанием бесчувственными своими телами единственной нормальной дороги — Бродвея, естественно.

Но не помогли ни усиленные уличные патрули, ни комендантский час. Следующий удар был нанесён практически открыто. И был беспрецедентен. Потрошитель покусился на самое святое — на власть. Мать Родную попытались похитить в разгар рабочего дня, прямо из кабинета.

Преступник пробрался в окно и, не сумев вытащить через него жертву, просто–напросто перерезал Матери Родной горло. И ушёл, не оставив следов. Отпечатки лап то ли сам стёр с подоконника, то ли на них просто сел толстой задницей начальник следственной группы… Надо сказать, что мужчины посёлка особой толковостью не отличались.

Хоронили Мать Родную всем посёлком. За гробом несли награды, среди них орден, который покойной вручали в столице, в очень–очень торжественной обстановке. Мать была не просто Родная, но еще и Героиня…

Начальник следственной группы внимательно следил за ходом похорон. Он верил: сегодня они узнают имя преступника. А как иначе? Ведь во всех книжках убийца непременно приходит на похороны жертвы и льёт крокодиловы слёзы.

Наибольшее подозрение вызывал приезжий из города. Слишком уж щеголеватый тип, разрядился, как на свадьбу…

Когда щеголеватый склонился над гробом и застыл так на неприлично долгое время, начальник следственной группы едва не отдал приказа на задержание. Просто — не успел.

— Это сделал не человек! — уверенно заявил щеголеватый, поднимая тожественно–скорбное лицо от гроба. — Это — типичный почерк волка! Волка! — и он победно обвёл онемевшую толпу взглядом огромных сетчатых глаз. — Удивительная безграмотность, — пробормотал щеголеватый вполголоса, переводя взгляд на разъевшийся силуэт начальника следственной группы.

На следующее утро началась облава. Ближний лес оградили красными флажками. Прочёсывали местные. Руководил щеголеватый, по случаю мероприятия начистивший крылышки, как гусар перед губернаторским балом.

Логово хищника обнаружили почти сразу. По жалким останкам прежних жертв поняли: щеголеватый прав. Остались от бедных женщин даже не косточки — жалкие тряпки, щетинки. Мусор, короче…

Хитрый зверь затаился и на свет не выходил. Щеголеватый почесал глаз и приказал:

— Нужна подсадная утка. То есть женщина, — уточнил он.

В утки выбрали младшего лейтенанта с длинной русой косой. Девушке распустили волосы и поставили под деревом. За деревом спрятались бойцы.

Испуганная младшая лейтенантша дрожащим голосом пела песню и плела венок из васильков. Все её ноги прямо–таки подгибались от страха.

Волк появился внезапно, из–за кустов. Одним прыжком он очутился у дерева. Девушка истошно завопила и бросила васильки прямо в разверзнутую пасть…

Внезапно потемнело, раздался страшный хруст. Младший лейтенант, уже теряя сознание, успела заметить, как на волка прямо с неба рушится огромная глыба непонятного вещества..

— Ч-чёрт, что это тут… — сказал мужчина. Он поднял сапог, прямо пальцем брезгливо смахнул с каблука раздавленную в лепёшку не то осу, не то пчелу. — Прости, не хотел, кто ж знал, что у вас тут гнездо, в траве–то…

Когда громадные, на рифлёной подошве, сапоги отошли достаточно далеко, уцелевшие пчёлы сделали победный круг над поверженным филантом, пчелиным волком, и вернулись в родной улей. В свой уютный и теперь уже безопасный пчелиный посёлок.

— Чувствую себя настоящим полковником, — интимно признался Палыч, втягивая ноздрями пивной дух, разлившийся по–над Волгой. — Баррикада–то устояла!

— Не без запасного полка, — отхлебнув из пластмассового стакана пива, уточнил Генералов. — Что ж до настоящих полковников… Один знакомый генерал рассказал. Звонит ему как–то маршал. Заслуженный, боевой, из тех, кто уже войну заканчивал генералом. А в то время он значился, как и положено по званию и заслугам, одним из инспекторов вооруженных сил. Старенький он уже был тогда, но дядька — властный. «Слушай, — говорит, — Петя. У тебя там пара толковых полковников найдётся?». Генерал Петя задумался, но отвечает: «Поищем, товарищ маршал! Найдём». «Пришли ко мне — диван перенести!» — приказал маршал.

— Соврал тебе твой генерал, Павел Валерьевич, — беззлобно отмахнулся Палыч. — Я этот анекдот ещё лейтенантом слышал. Но коли уж пошла речь о генералах, — Палыч вздохнул, видно на секунду вообразив и на своих плечах так и не выстраданные крупнозвёздные погоны, — то слушайте лучше другую, подлинную историю. — У нас в ПрибВО был один генерал по кличке Фотограф. Так знаешь, за что ему кличку эту дали? — Паша не знал, но желание узнать подтвердил кивком головы и солидным глотком пива. — Он когда с инспекцией в войска приезжал, так сразу сходу интересовался у первого встречного офицера, который ему не слишком рьяно честь отдал: «Ты кто?». «Начальник штаба энского полка майор Пронин», — докладывал, например, тот. «Я вас снимаю», — отвечал генерал. И шёл себе дальше — порядок во вверенных частях наводить.

— Н-да, — пожал плечами Генералов. — Как–то сложно всё у вас, у военных…

Братаясь с волейболистами, халявное пиво пили даже гимнастки. Гражданская война закончилась.

Глава пятая. Завещание Жарского

— Чё ты гонишь, чё гонишь? Какой же это красный? Ну и дурят тебя, пацан! — возмутился Вован.

В телевизоре конкретно морочили парня, который хотел, чтобы комната была красной и с монстрами. Ехидна–ведущая закрасила стены голубым — это для мужика–то! Затем наляпала оранжевых полосок и утверждала, что комната — красная. Вместо монстров поставила корягу, от которой восхищённо ахала мать пацана.

— Развели тебя как лоха, — огорчённо вздохнул Вован, когда герой передачи «Ремонт в доме», стыдливо пряча глаза, шёпотом согласился, что да, красные, что да, типа монстр.

Вован не стал ждать, пока тётки заставят пацана повторить погромче признание, вырубил на фиг телевизор. Совсем достал!

— Надюха! — крикнул он в сторону кухни и постучал по низкому столику, где уже томилась, стыдливо потея, канистра с пивком. — Надь, скоро там?

— Не ори, — сказала жена. — Щас принесу.

Оказывается, она стояла в дверях и тоже смотрела передачу. Ну, сейчас начнётся! Опять про ремонт будет петь…

— Да, красиво люди живут. Ты б, Вов, чё–нибудь подстели на стол–то, а то от горячего следы остаются.

— Да здесь пока одно холодное, — хохотнул Вован, но все же постелил газетку. Даже две — их сегодня так и пхнули в почтовый ящик — одну в одной. — Надь, смотри, а тут про тебя! — обрадовался он и прихлопнул газетку рукой.

— Не гони, — отмахнулась Надежда.

— Точняк, про тебя! Они хотят купить нас за банку тушёнки! — торжественно прочёл он заголовок передовицы. С газетного листа прямо и честно смотрел в глаза людям Виктор Сухов.

— Ну, Витя, молоток, в корень зришь! — похвалил Вован. — Они хотят купить, но мы не продаёмся!

— И что, кушать не будешь? — прищурилась Надежда. — А я там этой тушёночки с картошкой нажарила… Ой, как бы не сгорела!

Жена убежала на кухню, а Вован задумался. Жрать–то, конечно, хотелось… Но и продаваться было как–то не по–пацански… Чубайс под боком урчал как старый холодильник, то громко всхрапывая, то замолкая, чтобы перевести дух.

Борьбу духа и плоти прервал звонок.

— Санэпидемстанция, медсестра Лисицкая, — представилась худенькая строгая девушка в белом халате и белом колпаке и поправила очки. — Внеплановая проверка. Ваша семья получала бесплатную тушёнку от Василия Сухова?

— Нет, — честно ответил Вован.

— Да, — честно ответила выскочившая на звонок Надежда.

— В любом случае должна вас предупредить: продукт просроченный. Не кондиция, — девушка раскрыла медицинский чемоданчик с красным крестом и достала оттуда амбарную книгу. — Уже зафиксировано несколько отравлений. Из соседнего вот дома двоих «скорая» увезла, — девушка вздохнула, — пищевое отравление.

Вован кратко гоготнул и больно ткнул жену в бок. Надежда ошарашено молчала.

— Вот здесь, распишитесь, пожалуйста, что мы вас предупредили, — девушка протянула раскрытую книгу и шариковую ручку.

Закрыв за санэпидестанцией дверь, Вован в полном молчании прошествовал на кухню.

Только торжественно вывалив содержимое сковороды в помойку, он сказал:

— Ну что, поужинали?

— Надо было коту отдать, — проворчала Надежда.

— А он что — дурак? Не–ет, Чубайс — не дурак. Когда это у нас Чубайс консервы жрал?

Вован вывалил остатки жира из злополучной банки в миску коту. Чубайс понюхал и обиженно отвернулся.

— А, что я говорил! Не жрёт, ах ты, мой чубчик… Ну, мать, порежь колбаски и пошли пиво пить. Мой Сухов фуфла не гонит!

— Подумаешь, «мой Сухов», «мой Сухов»! — вскинулась Надежда. — Я всё равно уже решила, буду за Ольгу Ильиничну голосовать. Люди говорят, она всё сделает, как Жарский мечтал.

— Декабристка, блин, — фыркнул Вова. — Да говорят, твой Жарский давно в Англию сбежал, к Абрамовичу.

— Не, Вов, ты прикинь: университет будет, Петька учиться пойдёт… — талдычила своё Надежда, не слыша мужа. — Надо сегодня послушать, по радио передавали, в четыре она выступать будет.

Надежда мечтательно резала колбасу, не заметив, что муж уже вернулся в комнату. Типа проверить, а пиво–то — кондиция? Впрочем, пиво в России просроченным не бывает. Это Вован знал наверняка. Оно просто не успевает просрочиться!

…Медсестра вышла из подъезда, села в поджидавшую её машину. Лишь когда отъехали, она сняла белый колпак и очки.

— Уф, запарилась, — пожаловалась водителю Вика — а медсестрой Лисицкой была именно она, — давай теперь на левый берег. Потом ещё пятиэтажки и — всё на сегодня.

Конечно, она не могла обойти весь город. Но этого и не требовалось. Негативная информация распространяется моментально, и усваивается гораздо быстрее, чем позитивная. Поэтому грамотное, точечное вбрасывание темы о просроченной тушёнке уже к завтрашнему вечеру поможет отвернуться от Васи — Царя многим. Даже из самых преданных сторонников.

Срочное донесение Степанову доставили с нарочным. Ознакомившись с ним до конца, он испытал очень двойственные чувства. Более того — Степанов–следователь и Степанов–человек оказались вдруг не естественными союзниками, а неожиданными противниками. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Потеря чёткой самоидентификации — род психического недомогания, всё чаще поражающего современных индивидуумов. О подобном феномене Степанов не раз читал в специальной литературе, а вот в собственной жизненной практике сталкивался едва ли не впервые. Строгая советская психиатрия это квалифицировала как «психоз раздвоения личности». В нынешние же либеральные времена при эпидемическом характере распространения подобное «пограничное состояние» и вовсе не считалось болезнью. Но Степанову оттого не было легче.

Суконным языком протокола в донесении сообщалось:

«Силами круглосуточных постов наблюдения, выставленных из курсантов Высшей школы милиции, объект был обнаружен при выходе из подъезда N4 дома по адресу ул. Академика Волгина, дом14, корп.2. Объект был задержан и препровождён в ОВД «Коньково», где и был допрошен представителем межрайонной прокуратуры Зыкиным О. В.

Объект предъявил документы (паспорт гражданина РФ) на имя Белоголовцева Сергея Викторовича, 1967 года рождения. В ходе проверки было установлено, что документы являются подлинными. Был подтверждён и тот факт, что задержанный является именно Белоголовцевым С. В., а не скрывающимся под его именем Жарским Г. П. Наши сотрудники были введены в заблуждение невероятным внешним сходством Белоговоловцева С. В. и Жарского Г. П.

В то же время благодаря вашему запросу удалось задержать злостного неплательщика кредитов, которым и является Белоголовцев С. В. О розыске его уже поступили в соответствующие органы запросы от Сбербанка, Банка Москвы, банка «Русский стандарт» и других кредитных учреждений.

Непосредственные поиски объекта будут продолжены».

Никого они не найдут, — уверенно заключил Степанов. Если Жарский на самом деле сбежал, то он давно где–нибудь в Лондоне. На всякий случай надо направить запрос во все крупнейшие аукционные дома и, прежде всего, в «Сотбис». Может, эта тонкая ниточка куда–нибудь и приведёт.

На самом же деле Степанову совсем не хотелось уже обнаружить Жарского. Во всяком случае, живым и здоровым, хотя — если тот таки не утонул — это и было его прямой профессиональной обязанностью. И собственное настроение ему, ясное дело, совсем не нравилось.

А виновата в этом была исключительно Ольга. Источник того самого психического недомогания и призрачной надежды.

Тёща Николая Николаевича с самого утра была просто ангелом. Чуяла кошка, чьё мясо съела! А ты не иди против зятя!

Баррикады, понимаешь ли, брать собралась! Николай Николаевич высказал ей всё ещё там, на берегу, когда Виктор Сухов раздавал бесплатное пиво. Вот Сухов — человек! И ведь дело вовсе не в этом бесплатном пиве. Разве Николай Николаевич не может сам себя угостить, когда захочется? Да и друзьям не пожалеет.

Дело — в уважении к людям. Ведь ясно было, что Сухов просто хотел устроить людям праздник. Не то что Вася — Царь. Его сторонники — это прямо какая–то тоталитарная секта. Вон по телевизору всё время показывают, как они людей охмуряют. А те потом с ума сходят и всё своё несут своим божкам. Вот Вася — Царь — типичный такой божок. И там, у фонтана, он просто зомбировал жителей. Среди зомбированных оказалась и тёща. Кто бы сомневался!

Зато сейчас тёща, кажется, вполне пришла в себя. Нажарила блинов, чего давно не делала, и даже принесла из своей комнаты собственную банку клубничного варенья: ешь, зятёк, на здоровье.

За Васю — Царя тёща уже точно голосовать не собиралась. Правда, заново ещё не выбрала за кого будет: за Сухова или за Ольгу Жарскую. Но это, как надеялся Николай Николаевич, было уже делом времени. Со Светкой, женой, они ещё проведут последний и решительный этап воспитательной работы, и тёща проголосует как надо. За настоящего мужика.

Сухов и только Сухов наведёт в городе настоящий порядок, без глупостей и с уважением к рабочему классу. В чём именно будет выражаться это самое уважение, Николай Николаевич определить бы не смог, но всё равно испытывал законную и глубокую гордость. За то, что сделал правильный выбор.

Сегодня он был во вторую смену. И это тоже поднимало настроение. В его «десятке» что–то последнее время барахлило зажигание. Сосед по гаражу Серёга, электрослесарь с авиационного завода, обещал посмотреть. Вчера с вечера Николай Николаевич даже не стал загонять машину в гараж и занёс ключи от неё Серёге, жившему в пятиэтажке напротив. Тот каждое утро, ещё до первых петухов, любил повозиться со своей «ауди‑100», не слишком новой, но приведённой им в идеальное практически состояние.

Обмакнув остаток блина в вазочку с вареньем, Николай Николаевич неторопливо блин прожевал и, запив его чаем, поднялся из–за стола.

Возле дома, вдоль бордюра парковались безгаражные автовладельцы.

— Привет, Степаныч! — поприветствовал Николаич хозяина серого «форда». Но тот не ответил и даже не обернулся: он с остервенением оттирал от лобового стекла какие–то ошмётки.

Наверное, птицы опять своих дел наделали. А ты не ставь машину под деревьями, сколько раз тебе говорить! Ни пройти, ни проехать!

На лобовых стёклах машин, стоявших вдоль всего дома, белели полоски бумаги, подсунутые под дворники. Реклама, наверное, подумал Николай Николаевич и, насвистывая себе под нос, обогнул дом и свернул к гаражам.

На стене самого крайнего металлического гаража, выкрашенного свежей зелёной краской, наискосок змеилась ещё более свежая надпись, сделанная из красного пульверизатора:

Виктор Сухов — свой, Виктор Сухов — наш!

— Это ты зря так, Витя! — себе под нос пробормотал Николай Николаевич. — Мужик ведь только вчера гараж выкрасил! И на хрена ему твои лозунги в таком месте? Плакат, что ли, лень было повесить?

При входе на дорожку между двумя рядами гаражей Николая Николаевича посетило и вовсе нехорошее предчувствие: корявым лозунгом Сухова были исписаны и многие другие стены и ворота — эта радость досталось хозяевам буквально через одного.

Издалека углядев свои собственные синие ворота, Николай Николаевич облегчённо вздохнул — его миновала чаша сия, ворота были чисты. А вот соседу-Серёге не повезло — на него, похоже, как раз выпал несчастливый жребий. Ворота его гаража были распахнуты, и на левой створке хорошо и чётко прочитывалась первая половина Суховского лозунга.

Под дворником «десятки» Николая Николаевича тоже белела бумажная полоска.

Навстречу ему из гаража вышел Серёга, высокий и стриженный почти налысо парень:

— Вишь, Николаич, что удумали — имущество народное портить! Всё эти выборы твои, будь они неладны! — Николай Николаевич считался сильно политически продвинутым, но на сей раз и ему возразить было нечего.

— А там что пишут? — не включаясь в полемику, перевёл он разговор, указав пальцем на бумажную полоску под дворником собственный машины.

— А ты — почитай! — недобро усмехнулся Серёга.

Николай Николаевич близоруко склонился над лобовым стеклом.

Виктор СУХОВ — кандидат всех автомобилистов!

Вот что было напечатано на глянцевой бумажной полоске кроваво–красными буквами. Портрет кандидата Сухова улыбался рядышком с надписью.

Николай Николаевич потянулся к полоске, чтоб вытащить её из–под дворника. Но полоска не поддалась. Оказалось, она не просто пришпилена дворником, а намертво приклеена к лобовому стеклу. Да ещё каким–то совершенно зверским клеем!

Чуть не сломав ноготь, Николай Николаевич выматерился про себя. А потом добавил вслух, очень зло обращаясь непосредственно к портрету:

— Ну, гад, за всё ответишь!

К четырём часам практически весь Великоволжск прилип к телевизорам. Смотрели в домах, в парикмахерских, булочных, сберкассах. Смотрели воспитатели и нянечки в детских садах, смотрели работники порта и менеджеры среднего звена. А на некоторых предприятиях даже объявили перерыв на время передачи.

Многократные анонсы выступления Ольги Ильиничны Жарской давали людям надежду, что прольётся, наконец, свет по факту исчезновения законного мэра. Хотя официальной версией считался несчастный случай, отсутствие тела порождало слухи.

В ожидании передачи только о Жарском и говорили.

Говорили, что утонувшего мэра выловили у Костромы. Вариант — в Астрахани. Говорили, что его накачали снотворным и держат в заложниках. И даже пытались говорить, но быстро заткнулись, что Георгий Петрович сделал операцию по смене пола, и теперь в качестве женщины будет вести в Москве ночную программу «То самое».

Но никто ничего не знал наверняка.

С первых же слов Ольги стало понятно, что сенсации не будет. Во–первых, она была не в чёрном костюме, а в светло–сером. Во–вторых, выступала не в студии, а на высоком волжском берегу. Ну и, в-третьих, заговорила Ольга вовсе не о Жарском.

— Дорогие мои земляки! — камера взяла её крупным планом, стало видно, что Ольга взволнована, но полна решимости. — В последние дни в нашем добром старинном городе происходят странные вещи. Как будто нас хотят поссорить друг с другом и со всем белым светом. Недавно многие из вас слышали заявление одного нашего бывшего земляка. Он утверждал, что якобы Великоволжску грозит затопление. Администрация отправила в Москву, в правительство запрос по этому поводу. И вот сегодня мы получили ответ.

Ольга двумя руками подняла перед лицом бумагу. Мелькнула шапка официального бланка, камера мельком проехалась по отпечатанному на компьютере тексту, фиолетовому кружку печати, закорючке подписей. Ольга продолжала, опустив документ чуть ниже, на уровень вздымающейся от волнения — или негодования — груди.

— Здесь чёрным по белому написано, что никакого затопления Великоволжска не будет. Никаких планов создания вместо нашего города энергетического комплекса не существовало и не существует. И я от имени всех жителей хочу попросить тех господ, что пришли в наш город чужаками, завоевателями: не мутите воду. Вы нас не запугаете! Мы живём и трудимся на этой земле и сделаем всё, чтобы наши дети и внуки жили лучше!

Народ у телевизоров зашумел. Значит, топить не будут! Ай да мэрша, запрос отправила, а что, правильно! Молодец, хоть и баба, — ну таким, конечно, было мнение мужчин. Женщины же одобряли Ольгину заботу без учёта гендерной составляющей.

А Ольга уже говорила о будущем процветании города. О филиалах столичного университета, чтобы дети могли учиться дома. О новом мосте и аквапарке. О новых дорогах и старых традициях. Под конец выступления она нанесла последний, сокрушительный удар недоброжелателям:

— И ещё я должна сообщить вам, дорогие мои земляки, что наш Великоволжск будет бороться за право проведения летних Олимпийских игр! Уже составлена заявка, в ближайшие дни мы направим её в Международный Олимпийский Комитет. Об этом мечтал мой муж, Георгий Петрович Жарский. И я сделаю всё… — голос Ольги немного дрогнул, глаза наполнились слезами. И всё же, справившись с волнением, она закончила фразу, — чтобы наш Великоволжск стал олимпийским! Что означает для города проведение такого уровня мероприятия, мы все понимаем. Это — масштабное строительство. Это — инвестиции. Это — новые стадионы и гребной канал. И всё это достанется нашим детям. И мы это заслужила. Будем бороться, друзья! За Олимпиаду! За будущее! Мы победим!

Неспешно и величаво несла свои воды матушка-Волга. А на высоком берегу стояла прекрасная молодая женщина. Стройная, целеустремлённая, она смотрела далеко, далеко вперёд. Или — ещё дальше. Словно живое воплощение завещания товарища Жарского.

C Ольгиной стороны это был, конечно, сильный выстрел. Причём сразу по двум зайцам.

— Что делать–то будем? — с несвойственной растерянностью в голосе поинтересовался Палыч. — Готовиться к олимпиаде? По подводным видам спорта?

— А это правда? — сурово свёл брови Сухов. — Потопа не будет?

И тут Генералов взорвался:

— Правду тебе надо? Правды хочешь? — казалось, он готов был взглядом прожечь дырку во лбу засомневавшегося Сухова. — Это — секретный проект! ВВП требует жертв! Хотим мы этого или не хотим. Но сдаётся мне, если так и дальше пойдёт, что первой жертвой можешь стать именно ты, Виктор. Тебя же по всем статьям обходят! С Олимпиадой, конечно, туфта, но… И вообще, Ольгу мы точно недооценили!

— У неё две группы слухов работают, — встряла Вика, явно чтоб снять возникшее напряжение. — В мужских банях и в женских.

— А я что говорю?! — не унимался Генералов. — И братца твоего люди работают. Все лобовые стёкла обклеили «нашими» листовками да гаражи граффити расписали. Такие технологии были хороши на заре демократии в России. Но уж никак не на закате. Зайцев, подлец, не наигрался в девяностых! — Генералов взял короткую паузу. — Но ведь сработало… — заключил он с удивлением. — Так что нас, дамы и господа, переигрывают по всем направлениям! Провалим главную задачу ВВП — нас всех… Без выходного пособия, за яйца! Вика, извини. — В ответ только Мышкин поднял голову и недовольно тявкнул. Он не любил, когда повышали голос.

— Может, их пугнуть хорошенько? — загорелся Палыч.

— Кого? — навис над ним Генералов. — Наши люди на цунами летают смотреть, когда те начинаются. А ты — пугнуть!

— А в самом деле–то, — бунт Сухова был подавлен в зародыше, — что делать будем?

Генералов уже совершенно спокойным взглядом обвёл соратников — ну что б они без него делали?! — и выдвинул ящик стола. Оттуда он достал новенькую зеленую книжицу — «Легенды и мифы Великоволжска». Любовно провёл ладонью по обложке и кончиками пальцев по корешку — будто ласкал любимую женщину.

— Война продолжается. А любая война требует своей мифологии. Были же у нас Сусанин, Павлик Морозов, пионеры–герои, двадцать шесть Бакинских комиссаров. Зоя Космодемьянская, в конце концов! А голландский мальчик, заткнувший пальцем плотину?.. Товарищ полковник!

Палыч вскочил едва ли не по стойке смирно.

— Вызови–ка ко мне своих ребят из МЧС!

Глава шестая. Место встречи изменить нельзя

Скульптор Мухин сидел на табурете в глубине яблоневого сада. Перед мольбертом. Яблоневый сад и табурет были настоящими, а скульптор и мольберт — бронзовыми.

— Пока у себя во дворе посижу, а помру — в городе поставите, — пояснял он любопытным посетителям. По замыслу художника предполагалось, что его памятник усадят со временем на обычную городскую скамейку, чтоб не слишком выделялся среди живых.

Судьба Лёши Мухина сложилась не в пример удачнее, чем у многих других его сокурсников по скульптурному отделению Строгановки. И всё потому, что в отличие от большинства он не стал цепляться за Москву, а вернулся в родной город. Остальным пришлось идти или в подмастерья к могучему и безбашенному Церетели, или искать приложения своих талантов по заграницам.

Поначалу и у Мухина дела складывались, мягко говоря, не очень. Занятие скульптурой — дело весьма затратное, и первое время у Лёши средств хватало лишь на скульптурный пластилин. А что из него изваяешь? Макет, набросок величиной с ту самую табуретку, на которой теперь восседал его автопортрет в полный человеческий рост. Заработка ради приходилось ваять безвкусные могильные памятники для местных богатеев и бандитов.

И так было до тех пор, пока жизнь не свела Лёшу Мухину с Петром VII Заусайловым. Ни тот, ни другой уже и не помнили точно, при каких обстоятельствах познакомились. Зато общий язык они нашли практически сразу.

Заусайлов пришёл в полный восторг от Лёшиных «городских» скульптур. К тому времени в миниатюре уже существовали и «Мужчина в командировке», и «Торговка семечками». Правда, замысел «Бурлака–рыбака» ещё только зрел. Но при помощи Заусайлова дозрел быстро и быстро же был воплощён в бронзе. Для него и всех последующих работ на Авиационном заводе был оборудован специальный скульптурный цех.

Установка скульптур в городе местной казне тоже ничего не стоила, достаточно было и того, что Городской Совет безропотно выделял для них место. Для жителей же Великоволжска все эти «невеликие бронзовые люди», как их однажды поименовали в местной прессе, стали родными и даже предметами гордости — в соседних волжских городах ничего подобного пока не было. Хотя заказы уже начали поступать и из Костромы, и из Ярославля и даже из далёких Чебоксар, жители которых возжелали в компактном человеческом виде запечатлеть память о великом своём земляке Чапаеве в компании с верными Петькой и Анкой–пулемётчицей.

Основным же поприщем деятельности Мухина оставался родной Великоволжск. В новой мастерской, отстроенной на щедрые гонорары Заусайлова и силами строительного управления Авиационного завода, уже стояли, пока ещё в гипсе, новые творения мастера.

В правом углу мастерской из люка с отодвинутой рифлёной крышкой вылезал из–под земли «Ремонтный рабочий» с разводным ключом в руке и мотком кабеля на плече. Его предполагалось установить на тротуаре одной из центральных улиц, скорее всего Красной или Садовой.

Левый угол занимал «Пасечник» с ульем — в широкополой шляпе с лицевой сеткой. В одной руке он держал курившийся дымарь — дым изображала тончайшая, закрученная жгутиками серебристая проволока, во второй — рамку с полупрозрачными сотами. Над ульем на проволочках летали гипертрофированного размера пчёлы, величиной со среднего воробья. Будущему «Пасечнику» уже уготовили место в Верхнем городском парке — именно там когда–то располагалась первая пасека Петра I Заусайлова.

Скульптурное изображение самого основателя города как раз в настоящий момент находилось в работе — в центре мастерской, как раз под прозрачным фонарём крыши.

Для изображения своего пращура, пользуясь уникальным сходством, позировал лично Пётр Петрович Заусайлов.

Мухин в заляпанном глиной комбинезоне, сверяясь с моделью, доводил до только ему ясного идеала лицо памятника. Лицо выходило очень похожим, живым и даже немного озорным — с этаким ленинским прищуром во взгляде.

— Ну что, Лёша, — подал голос позировавший до того молча Заусайлов, — к Медовому Спасу точно отлить успеем?

— Если смежники не подведут… — пробормотал увлечённый работой скульптор.

— Когда это смежники подводили? — удивился Пётр Петрович.

— А когда бурлака отливали, помните? Морду вбок перекосили, будто его бешеные пчёлы покусали. Ночью заново отливку делали. Едва остыла перед открытием. Заусеницы я потом уже на месте отшлифовывал.

— Ладно, за смежниками последим. А ты…

— Вы можете помолчать, Пётр Петрович?! А то у вас усы в стороны топорщатся! — Мухин вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони.

Заусайлов пристыжено умолк. И пригладил усы.

Петрушка был не в обычном своём костюме, а в смокинге с белой бабочкой и с чемоданом, который он именовал кошельком. Он подмигнул почтенной публике и приоткрыл «кошелёк». Там, естественно, находилась классическая Петрушкина палка.

Спектакль «Петрушка–кандидат» приближался к концу. Всех прежних оппонентов народный герой уже успел отколошматить по первое число. Последнего соперника, толстого Чиновника с пышной шевелюрой, Петрушка, похоже, решил купить. А перед покупкой, как и положено, хорошенько покуражиться.

Чиновник причесал гребешком волосы и спросил, угодливо сгибая шею:

— Что предпочитаете? Чай или кофе?

— Картофель!

— Э–э–э… Кофе или чай?

— Головой качай!

Чиновник вздохнул и крикнул за ширму:

— Принесите лимонад!

— Смертельно рад! Ну что, договоримся? Вы согласны удавиться?

— Удавиться?

— Удивиться! А точнее — удалиться!

— Это обойдётся вам недёшево. Миллионов пять!

Чиновник в восторге от собственной смелости открыл рот и так и не закрыл.

— Лимон опять! Рот закрой, муха залетит — не вылетит.

— Лимон? Договоримся!

Чиновник от предвкушения денежек пустился в пляс.

Петрушка потряс «кошельком»:

— Какие деньги нужны — круглые, длинные или березовые?

— Разве есть березовые деньги?

Рот Чиновника, наконец, закрылся, зато волосы приподнялись и остались торчать перпендикулярно круглому лицу.

— А как же! Для хорошего человека есть и березовые, и осиновые!

Петрушка раскрыл чемодан и скинул смокинг, оказавшись в обычной косоворотке.

— Давай, получай! За добавкой — без очереди! Инвалидам умственного труда — наш поклон до пупа!

Под аплодисменты немногочисленных зрителей Петрушка палкой погнал Чиновника к краю ширмы. Тот неловко прикрывался рукой и жалобно подвывал. К пущему унижению при бегстве он потерял парик, который упал прямо на пол.

Мышкин, не следивший, казалось, за представлением, мгновенно схватил парик и начал его самозабвенно трепать, яростно тряся головой.

— Ну–ну–ну, отдай, пожалуйста, — из–за ширмы выскочил невысокий человек с чёрной кучерявой бородкой. Он ласково почесал Мышкина за ухом и аккуратно вынул из его пасти мохнатый паричок. Спас реквизит от немедленного истребления.

— Спасибо большое, все свободны, — объявил Генералов.

Зрители, они же рядовые сотрудники штаба Виктора Сухова, не прекращая аплодировать, вышли из зала. С кукольниками остались лишь Генералов и Виктория. Ну и Мышкин, конечно. Последний не терял надежды поймать ту дохлую, истошно пахнущую клеем мышь, которую так приятно было бы разорвать на тысячу мелких клочков.

Кукольников было трое. Бородатенький Шаров, известный некогда ведущий сатирической передачи с центрального канала. Его верный сценарист Игнатьев, чьи меткие двустишия в своё время цитировала вся страна. Эти двое были из редкой породы искренних демократов, чьи таланты оказались нужны России только в краткие годы свободы. Сейчас им приходилось промышлять исключительно частными заказами. Третьим у них работал профессионал–кукольник, высоченный широкоплечий детина, с простодушного лица которого не сходила благодушная улыбка.

— Думаю, мы договоримся, — сказал Генералов. — Да вы присаживайтесь за стол, пожалуйста, — пригласил он широкоплечего, который бережно складывал в сундук актёров народного театра.

— Он — глухонемой, — сообщил Шаров.

Виктория и Генералов переглянулись, но улыбки сдержали.

— Итак, господа, ваш стиль представляется нам безукоризненным, — польстил Генералов. Впрочем, не кривя душой — представление и впрямь прошло динамично и весело. — Только у нас будут свои предложения по репертуару. Исходя из наших параметров.

— Само собой, — согласился Шаров.

— Мы работаем быстро, — оглушительным басом подтвердил Игнатьев.

— Отлично. Итак, сценарий первый. Жили–были два брата…

— Петрушка и Филимошка, — вставил Шаров.

Вчетвером они быстро — по две чашки кофе на каждого, Глухонемой пил чай — набросали основные коллизии сценария про Петрушку и Филимошку. Ещё быстрее, уложившись в одну чашку, договорились об оплате.

Генералов и Вика стояли у окна. Мышкин сидел здесь же, на подоконнике. Из подъезда вышли оживлённо переговаривающиеся Шаров и Игнатьев. Шаров яростно жестикулировал, а Игнатьев что–то басил в ответ. За ними, безмятежно улыбаясь, тащил ширму и сундук с реквизитом глухонемой кукольник.

— И это всё, что осталось от российской демократии? — печально произнёс Генералов. — Жалкое зрелище…

Кажется, это начинало входить в традицию. Только не ясно пока было — добрую или дурную. Ольга вновь дожидалась Сухова в его собственном номере.

— Место встречи изменить нельзя! — с порога попробовал пошутить Сухов. Шуткой на шутку Ольга не ответила.

— Ну, здравствуй, Оля! — Сухов склонился к ней. На сей раз Ольга не отстранилась и позволила не только себя поцеловать, но и ответно коснулась губами щеки Сухова, ласково коснулась. Но Витя был не настолько прост, чтобы сразу броситься к ней в объятия.

Сегодня Ольга одета была подчёркнуто скромно — в серый брючный костюм и белоснежную рубашку со стоячим воротничком. Не иначе — бизнес–леди перед деловым ужином.

— Я думаю, нам стоит выпить шампанского, — вежливо предложила Ольга.

— У меня нет шампанского, — улыбнувшись чуть натянуто, развёл руками Сухов.

— Зато у нас оно есть. В холодильнике.

Виктор долгим взглядом посмотрел на Ольгу, ничего не сказал и открыл холодильник. Там и впрямь оказалась красивая коробка с бутылкой «Вдовы Клико» и двумя фирменными подарочными бокалами.

— С намёком, что ли? — не без иронии заметил он. На сей раз промолчала Ольга.

Распаковав коробку, Сухов разлил шампанское и хотел опуститься на диван рядом с Ольгой. Однако та указала ему на кресло, стоявшее с другой стороны журнального столика:

— Сядь туда. Пока. Мне надо видеть твои глаза. — Виктор послушно занял предложенное место. — Буду откровенна, Витя. Я пришла сделать тебе деловое предложение.

— От которого я не смогу отказаться?

— Цитаты из «Крёстного отца» становятся уже дурным тоном.

— Внимательно слушаю…

— Предложение у меня простое и очень конкретное. Я сливаю свою избирательную кампанию. И даже помогаю тебе административным ресурсом. Негласно, конечно.

Сухов поднял за тонкую ножку бокал, но чокнуться и выпить не предложил.

— Что ты за это хочешь?

— Хочу остаться при своих.

— То есть?

— Ты выбираешься в мэры. А я остаюсь твоим замом.

Сухов усмехнулся:

— То есть, ты хочешь, чтобы естественным образом поменялся очередной мужчина, которого ты вывела в люди?

— Но ведь твоя жена всё равно сюда не поедет? — вопросом на вопрос ответила Ольга.

Сухов задумался и ответил не сразу, лишь после паузы:

— Возможно… Дочка в гимназии. Привычная жизнь, работа, подруги. Это будет проблема… Впрочем, её проблема, — видимо, в голове у него что–то щелкнуло. — Давай выпьем!

Бокалы тихонько звякнули, Ольга и Виктор отпили по глотку. Ольга поставила бокал на столик:

— Но ты же меня не кинешь, Витя? — Ольга посмотрела ему прямо в глаза.

— Когда это я тебя кидал?! — возмутился Сухов.

— А зачем ты сюда приехал… накануне исчезновения Жоры? Думаешь, что я ничего не понимаю, что я дура набитая? Говорил — соскучился, а сам… просто использовал меня в очередной раз. Позвони мне, позвони…

Сухов вскочил с кресла:

— Ты действительно дура! — и принялся расхаживать туда–сюда по комнате.

На губах Ольги проступила едва заметная улыбка:

— Ладно, ладно, Сухов. Сейчас я тебе верю. Может, поцелуемся?

— Обязательно, госпожа вице–мэрша!

Из номера Сухова Ольга вышла примерно через час. Уже на пороге она склонилась к провожавшему её Виктору и прошептала ему на ухо:

— А у следователя–то номер получше будет…

— Да я ему рога… — чуть не взбесился Сухов.

«Если Вася тебя не съест», — подумала Ольга про себя, прикладывая указательный палец к губам Сухова.

И строгой походкой очень деловой женщины пошла прочь по длинному коридору.

Мастер–класс проводил лично Лев Зайцев. Это была высокая честь, что не вполне осознавали агитаторы, в отличие от Дятлова, успевшего по достоинству оценить изощрённую квалификацию приезжего политтехнолога.

— Коллеги! Мы проделали большую работу, но это только начало, — Зайцев прохаживался перед рядами агитаторов, улыбаясь всем и каждому. В последнем ряду, немного особняком, сидели Дятлов и Вася — Царь. За Лёвиной спиной, прикреплённые к стене, висели почтовые ящики разных типов. На письменном столе лежали предметы непонятного назначения: вязальные крючки и спицы, рулончики скотча, ножницы, маркеры, плакаты, перевёрнутые к слушателям белой стороной.

— Вы знаете, как много грязи в последнее время появилось в нашей почте, — Зайцев через плечо указал пальцем на ящики. — Кому–то очень не хочется, чтобы мэром стал достойный.

Агитаторы заскрипели стульями, оборачиваясь на Васю, тот печально покачал головой, скромно подтверждая, что тот самый достойный — это он.

— Сегодня я покажу вам, как грамотно, без варварских поджогов и прочего вредительства чистить территорию, — Зайцев взял со стола спицу и подошёл к ящику с круглыми дырками. Сквозь дырки виднелась газета. — Итак, если перед вами такая модель, действуем следующим образом…

Лев подтолкнул спицей газету, и, когда краешек её появился вверху, ловко, двумя пальцами вытащил наружу. Брезгливо бросил газету прямо на пол.

— Если модель посложнее, с щелью сверху, — Лев уже с вязальным крючком колдовал у другого ящика, — цепляем эту гадость… Эту гадость — крючком!

Вторая газета полетела вслед за первой, мелькнула надпись «Они хотят нас купить».

— Но самый лучший вариант — ключ почтальона, — Зайцев продемонстрировал толстенький, углом загнутый многогранный кусочек металла. — Тогда мы открываем сразу ряд ящиков.

Он пошуровал железякой в неприметном отверстии в боку цельного блока бездырочных ящиков и распахнул перед восхищёнными зрителями тыловую часть щита с прорезями, из которых торчали всё те же газеты.

— Выдадим, всё выдадим, — успокоил Зайцев заволновавшихся агитаторов. — Только учтите, коллеги, в последнем случае работать надо попарно. Чтобы за задни… за руку не схватили. Теперь поговорил о наружной агитации. Помогите, пожалуйста…

Две активные агитаторши, в мирной жизни учительницы, под мудрым руководством Зайцева скотчем прикрепили на стене плакаты. С плакатов торжественно улыбался миру Виктор Сухов. Он и не предполагал, что станет мишенью в подобном тренинге.

— Они на клей собачат, не отодрать, — выкрикнул прыщавый юноша.

— Намертво, все ногти обломали, — подхватили женщины.

— А ничего отдирать и не надо! — радостно заявил Зайцев. — Мы сделаем проще. Возьмём маркер и просто–напросто… Вот так, перечеркнём. Крест накрест!

Лев отошел от плаката, полюбовался и продолжал, демонстрирую на свежих Суховых всё новые и новые варианты порчи продукта:

— Можно написать что–нибудь короткое. Например: ВОР. Или: ВОН!

— А можно — жопа? — выкрикнул студенческого вида юноша и покраснел.

— Можно, — благодушно разрешил Зайцев. — Главное — чтобы надпись шла посередине лица. Также можно что–нибудь пририсовать… Вот — рожки… так, сделаем поразвесистей… можно — синяк. Всё — можно. Но лучше — без мата. Мы же — интеллигентные люди!

В завершение тренинга перед агитаторами выступал Василий Иванович Сухов. Он поблагодарил земляков за поддержку, поталдычил про замечательную команду, которую видит перед собой, порассуждал о перспективах нового города. Агитаторы откровенно заскучали.

Лёвка из последнего ряда делал Васе знаки: закругляйся, мать твою, закругляйся!

И Вася закруглился. Взгляд его стал проникновенным, голос обрёл твёрдость.

— И я очень прошу вас, уважаемые мои земляки, при зачистке территории, как выразился наш уважаемый коллега, освобождайте людей от всей грязи. Не только от той, что распространяется обо мне. Мне–то что? Танки грязи не боятся! Освобождайте — в первую очередь самих себя — и от той клеветы, той недоброй молвы, что распространяют об исполняющей обязанности мэра Ольге Ильиничне Жарской. Эта хрупкая женщина мужественно взяла на себя город…

— У него размягчение мозга? Что за благотворительность? — шёпотом спросил Зайцев, но Дятлов не ответил. Он тоже не понял, что за пургу несёт кандидат.

В два прыжка грозный Зайцев оказался вновь в первых рядах. Он вежливо оттеснил Васю — Царя и заговорил сам:

— Спасибо, уважаемый Василий Иванович. Мы — с вами! Итак, коллеги, задание понятно: чистим город. И учтите: если победим, каждый агитатор получает премию размером в два оклада!

Вслед за окрылёнными агитаторами ушёл и Вася — Царь, не пожелавший выслушать те добрые слова, что так и рвались изнутри возбуждённого Зайцева.

— Да… Как всё запущено–то… — задумчиво произнёс Лёва куда–то в пространство.

Дятлов смотрел печально. Сердце его разрывалось надвое. Он был по–прежнему верен старой дружбе с Васей — Царём. Но и не мог не оценить напористого авантюризма профессионала Зайцева.

Зайцев почесал ухо и, приняв решение, приказал:

— Дятлов, запиши. Нужна кровь.

Степанов играл азартно и по–крупному. Прямо как Фёдор Михайлович Достоевский. В лучшие, точнее, в худшие свои времена. Правда, Достоевскому в Швейцарии или Баден — Бадене приходилось порой закладывать обручальное кольцо или даже последнее пальто. Степанов ограничивался вполне виртуальными выигрышами и проигрышами. Да и то отчасти за чужой счёт.

«Монополию», на большой картонной коробке которой было написано «настольная игра, обучающая торговле недвижимостью», он приобрёл в Великоволжском «Детском мире» на улице Красной. В коробке наличествовало собственно игровое поле, 10 игральных фишек, 28 карточек — Документов на право собственности, 16 карточек Шанс, 16 карточек Общей Казны, 1 комплект специальных денег для МОНОПОЛИИ, 32 Дома, 12 Отелей и 2 игральных кубика. Ко всему этому прилагались собственно Правила игры и, на отдельном листочке, История Монополии.

Как человек в меру любопытный, Степанов с истории и начал. Выяснилось, что игра была изобретена — кто бы сомневался? — в Америке во времена Великой Депрессии очередным разорившимся господином по имени Чарльз Дэрроу. Он предложил свой проект некой фирме, но там его послали подальше, обнаружив в игре огромное количество ошибок и несоответствий. В чём, собственно, заключались ошибки и что чему не соответствовало, Степанов не понял. Зато узнал, что предприимчивый Чарльз на пару с другом собственноручно изготовил 5000 копий игры и продал их в магазинах Филадельфии. Спрос вскоре настолько превысил предложение, что им всё же пришлось срочно искать солидные производственные мощности.

С тех пор в игру сыграло уже более полумиллиарда человек. По ней даже проводятся чемпионаты мира. В Истории приводились и всякие разные глупости–казусы, связанные с игрой. Например, какие–то идиоты однажды играли в монополию 1680 часов, что составляет ровно 70 дней. Другие и вовсе 36 часов «обучались торговле недвижимостью» вниз головой, будучи подвешенными к потолку. Как–то в лифте партия продолжалась 384 часа, а под землёй — в шахте, что ли? — 100 часов. Однажды под игровое поле был приспособлен целый студенческий городок, в котором «покупались» и «продавались» реальные участки, дома, гостиницы и прочие объекты и достопримечательности. Выпускалась и целиком шоколадная Монополия, и детский её вариант, где фишки заменялись героями мультяшек.

Степанову достался московский вариант игры. Среди объектов купли–продажи значились улицы Сретенка и Полянка, Ростовская набережная и Гоголевский бульвар, Рижская и Казанская железные дорогие. Причём Смоленская площадь стоила на 60 тысяч больше, чем пресловутая Рублёвка, а всех дороже был Арбат — аж 400 тысяч рублей. Водопровод и Электростанция оценивались не в пример дешевле.

Партнёров себе Степанов выбрал из числа немногочисленных своих великоволжских знакомых, а именно — Ольгу Ильиничну Жарскую, Виктора Ивановича и Василия Ивановича Суховых. Играли за журнальным столиком.

Ольгу он расположил поближе к себе, на диване. Братьев–кандидатов — в креслах по другую сторону. За реальным отсутствием в пространстве его гостиничного номера вышеозначенных партнёров их пришлось заменить листочками бумаги, сложенными домиком — именно на этих листочках красным маркером и были начертаны их полные имена. Для себя Степанов выбрал роль Банкира, но при этом за остальных играл с полной отдачей и без поддавков, как играл бы за самого себя.

Сегодня всем везло попеременно. Хотя Степанову — Банкиру и пришлось уже давно, исчерпав запас наличных, перейти к выдаче дополнительных средств в виде долговых расписок.

Ольга почему–то часто попадала в тюрьму и вынуждена была или пропускать ход, или платить очередной выкуп. Зато в категории Шансов ей чаще попадались внеочередные выплаты дивидендов или неожиданные продвижения вперёд.

Сухов судорожно скупал участки улиц и, построив на них дома и отели, начинал планомерно, за счёт арендной платы обирать партнёров, попадавших в ходе игры на его территорию.

Вася — Царь, как всякий революционный по натуре элемент, старался первым делом захватить Электростанцию, Водопровод и железные дороги. Из колоды карточек Общественной казны он вытягивал то обязательство срочно заплатить зубному врачу, то получал второе месте на конкурсе красоты — за что ему полагались очередные 10 тысяч.

И всё же чаша весов потихоньку склонялась к Сухову. К началу первого ночи он скупил уже семь из восьми одноцветных уличных блоков. Ему принадлежало три из четырёх железных дорог. Чтоб не разориться в пух и прах, Ольга сама признала себя банкротом. Вася держался до последнего. И лишь когда ему пришлось расстаться с Электростанцией, своим последним активом, вынужден был признать поражение.

Поднявшись с дивана, Степанов не стал складывать в коробку игровое поле и прочие причиндалы, предполагая, что игру они продолжат завтра. В голове было ясно и прозрачно. У изголовья кровати лежал томик избранных рассказов Конан Дойла — чтение их на ночь обычно способствовало хорошей аналитической работе мозга Степанова с последующим мирным засыпанием тела.

Степанов уже лёг в постель и открыл начало рассказа «Союз рыжих», когда его словно некая сила вытолкнула из постели. Вдев ноги в тапочки, он отправился к своему рабочему столу и взял в руки те самые промокательные листы от пресс–папье, над процессом сушки которых так потешалась тогда Ольга. А ведь прежде, чем высушить, Степанову пришлось обработать их специальным раствором для лучшего проявления записей, которые ими промокались. Проявилось немногое. Восстановленные им при помощи зеркала и переписанные на отдельный листок записи Жарского, которые он «промокал» при помощи пресс–папье, все равно выглядели абракадаброй:

С. — 400–200+500

Л. — 750+300–250

Н. — 250+700–600+100

З. — 400+600+350+180+800+1900+П.

То ли буква «З», то ли цифра «3» была обведена жирным кружком.

Уже в который раз Степанов безуспешно пытался разгадать эту загадку. Он почти не сомневался уже, что каракули эти имеют непосредственное отношение к игре Жарского в ту самую «Монополию», что была обнаружена на столе в его «тайном» кабинете. А так как Степанов сам обычно банковал, то вполне мог предположить, что цифры как раз и могут означать выданные или изъятые у игроков суммы. Только вот кто такие эти «С», «Л», «Н» и тот, кто скрывается под буквой «З» или цифрой «3»? Что за таинственные партнёры? И что такое «П»?

И тут Степанова, кажется, немного осенило! Он несколько раз прошёлся по комнате. То улыбка радости озаряла, то гримаса разочарования кривила его лицо. В любом случае возникшая в его голове версия требовала проверки.

Оставалось только дождаться утра.

Глава седьмая

«Центр мобильной связи» на Соборной площади по праву считался самым современным зданием Великоволжска. Огромные, всегда чисто вымытые витрины, выложенное плиткой пространство перед мраморным крыльцом, дезодорированный воздух внутри, сверкающие стеллажи с многочисленными телефонами и прибамбасами к ним — прямо этакая столичная штучка красовалась рядом с порядком потрёпанными старинными зданиями и колоннадой рынка.

Когда в прошлом декабре Центр только открылся, туда ходили не только за покупками, но и просто на экскурсию, поглазеть. Сейчас, летом, покупателей практически не было. С утра заскочили два мужичка заплатить по счетам, да толстая женщина долго выбирала, но так и не выбрала чехол для поцарапанного, похоже уже и купленного таким с рук, телефона устаревшей модели.

Девушка в форменной синей юбочке и белой блузке с бейджиком «Наташа» скучала за стойкой. Она тайком грызла семечки, сплёвывая шелуху в кулёчек, свёрнутый из рекламной прокламации Центра. Подобное времяпрепровождение было строго–настрого запрещено. Но главный менеджер был в отпуске, а посетителей не наблюдалось.

С площади через открытые стеклянные двери доносился гул машин, обрывки разговоров прохожих, иногда что–то громко и невнятно объявляли по рыночному радио. Тоска…

Неожиданно громкий и дребезжащий звук заставил Наташу оторваться от семечек. Совсем рядом с их роскошным Центром остановился оскорбительно раздолбанный — чуть ли не с выпадающими деталями — мотоцикл с коляской. Наташа фыркнула. С седла мотоцикла соскочила препотешная бабка. С тёмным, слишком загорелым лицом, в адски убогой косыночке и каких–то уморительных башмаках, бабка была похожа на мультяшный персонаж. Наверное, на рынок приехала, подумала Наташа, но ошиблась. Бабка прямым ходом чесала в Центр.

Вздохнув, девушка ссыпала семечки в карман юбки, а кулёчек бросила в пластиковую урну. С приветливой улыбкой она вышла навстречу посетительнице.

— Мне, дочка, нужен телефон, — бабка застенчиво улыбнулась нарядной продавщице. — Самый хороший.

— Ну, для вас, я думаю, подойдут такие модели, — девушка подвела покупательницу к витрине с самыми простенькими, дешёвыми телефонами. — Вот, посмотрите, в этой ценовой категории могу вам предложить…

Бабка всмотрелась в ценники и отрицательно покачала головой:

— Нет, нет, тёзка, мне бы что подороже, получше. Давай, я сама посмотрю и потом тебя позову.

— Пожалуйста, смотрите! — Наташа демонстративно равнодушно вернулась за стойку.

В душе её кипела ярость. Позову! Как же! Коню ясно — бабка припёрлась поглазеть и ничего не купит. Если уж такая рухлядь и решается покупать телефон, то берёт самый дешёвый и не выёживается. Ну, пусть посмотрит, как люди живут…

Препятствовать в чём–либо покупателям считалось в их фирме куда большим преступлением, чем грызть семечки. За такую провинность запросто могли уволить.

Бабка долго и нудно разглядывала витрины, и не думала уходить. Мёдом ей тут намазано, что ли? — тоскливо подумала Наташа и украдкой зевнула.

— Девушка, можно вас? — бабка призывно помахала рукой.

Подойдя, Наташа едва не засмеялась. Ай да старушка! Глаз–алмаз! Выбрала едва ли не самый навороченный!

— Мне вот этот, пожалуйста, достаньте, — ласково улыбалась старушка.

— Будете брать? — обалдела Наташа.

— Буду, тёзка, буду.

— А зачем вам? Ну, в смысле, здесь инфраскрасный порт, прямой выход в интернет, блютуз…

— Всё пригодится, — настаивала старушка.

Покупательница аккуратно заполнила бланки договора, старательно списав данные паспорта, обёрнутого в целлофановую обложку. Она и в самом деле оказалась тёзкой. В графе ФИО было вписано мелким почерком: «Сухова Наталья Сергеевна».

— Спасибо за покупку, Наталья Сергеевна, — сладенько сказала Наташа, пересчитывая крупные, потёртые купюры. Не иначе, как три года с пенсии откладывала, решила девушка, проверив деньги. Те оказались настоящими. — Приходите ещё!

— Обязательно приду, дочка, — серьёзно пообещала тётка Наталья.

Нет, ну зачем ей блютуз–то? — недоумевала Наташа, наблюдая, как странная покупательница заводит свой рыдван и, пугая голубей, лихо выруливает с площади.

Едва Ольга Ильинична пришла на работу и успела сделать пару звонков, как ей доложили о прибытии Степанова.

А следователь уже и сам входил в кабинет.

Вид у Степанова был несколько помятый и невыспавшийся — мешки под глазами, нездоровый цвет лица.

— Плохо спали? — участливо поинтересовалась Ольга Ильинична, поднимаясь из кресла и протягивая Степанову ладонь для рукопожатия. Степанов её руку принял, но не пожал, а вполне галантно поцеловал. И лишь оторвав взгляд от созерцания её тонких пальчиков, ответил несколько туманно:

— Всё мысли, мысли.

— И какие это мысли вас мучают по ночам? — чуть игриво поинтересовалась Ольга.

— Совсем не то, о чём вы подумали, — усмехнулся в ответ Степанов. — Мы могли бы, — Степанов указал на карту города, — посетить тот кабинет Георгия Петровича?

Ольга пожала плечами и кивнула почти одновременно:

— Как мы и договаривались, я там не трогала ничего. Даже пыль запретила вытирать.

— Спасибо, вы очень любезны, — Степанов почему–то немного помрачнел.

Ольга открыла дверь в стене, и они вошли в «тайный» кабинет Жарского. Здесь и впрямь всё выглядело нетронутым, а пыль, серым бархатом покрывшая предметы обстановки, видна уже была невооруженным глазом. На столе Жарского по–прежнему лежало раскрытое игровое поле «Монополии».

Степанов достал из портфеля пресс–папье и вернул его на законное место.

— Пригодилось? — спросила Ольга.

— Отчасти, отчасти… Э-э… А с кем в эту игру, — Степанов указал на «Монополию» любил играть Георгий Петрович?

— По–моему, исключительно с самим собой. По крайней мере, я ни разу не видела, чтоб он играл с реальными партнёрами…

— А с не очень реальными?

— Не понимаю, Юрий Аркадьевич, к чему вы клоните? Выражайтесь, пожалуйста, яснее. У меня сейчас очень много работы.

— А кто вот это такой? — Степанов указал на нишу с бюстами великих.

Ольга не сразу определила, на кого именно направлен его указующий перст — на Толстого, Ленина или Гоголя. Впрочем, методом исключения общеизвестных лиц она быстренько вычислила, что указывает он на бородатого неизвестного, затесавшегося в ряды великих.

— Разве не узнаёте? Это же — Пётр Первый Заусайлов, основатель Великоволжска. Он, говорят, удивительно похож на своего пра–пра… нашего Петра Петровича.

— Тогда я точно знаю, с кем играл Георгий Петрович как раз накануне исчезновения.

— И с кем же?

— Вы позволите? — Степанов уже приближался к нише.

Первым делом он снял с полки и перенёс на стол бюст Сталина. За ним последовали Ленин и Наполеон Бонапарт.

— Это и были его партнёры в последней игре. А выиграл в тот раз, знаете кто?

Ольга промолчала, и вправду ничего не понимая.

— А выиграл у нас как раз товарищ Заусайлов. Если я, конечно, не ошибаюсь.

Степанов протянул руку и сдвинул с места бюст основателя города. Тот оказался значительно тяжелее прочих своих бронзовых собратьев. Степанов, пододвинув бюст к самому краю полки, подвёл ближе к нему раскрытую ладонь и только после этого снял бюст с полки. Внутри Заусайлова что–то глухо звякнуло.

Степанов, держа правой рукой бюст за горло, стал медленно опускать левую ладонь, прикрывавшую бюстово дно. Ольга смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами.

Изнутри Заусайлова Степанов медленно выудил ни что иное, как Золотую Пчелу.

— Насколько я понимаю, — прокомментировал он изумлённой Ольге Ильиничне, — это у них был приз за выигрыш. Как выражается моя жена: этакая надбавка–плюс. Вы точно не знали об этой забаве вашего мужа?

Ольга отрицательно покачала головой. И проговорила лишь после продолжительного молчания:

— Так что ж, теперь всё по новой?

— В смысле?

— Ну, я всё–таки надеялась…

— На что именно?

— Что он… хоть и подлец, но живой.

— Надежда всегда умирает последней… Простите за пошлость, Ольга Ильинична. А пчелу… э-э… давайте–ка от греха подальше… Петру Петровичу. В музей сдадим. Вы, надеюсь, не против?

— Стало быть, мы все опять на подозрении? — подняла Ольга глаза на Степанова.

— Разберёмся, Ольга Ильинична, разберёмся, — излишне бодро успокоил её Степанов. — Ещё рано впадать в отчаяние. Вы плачете… Оля?

Гроза собиралась весь день, но разразилась лишь глубокой ночью. Во всяком случае, так показалось Шарову, проснувшемуся от раскатов грома.

Лишь через несколько минут, в полусне, не в силах подняться с неудобной гостиничной койки, он понял, что слышит не гром, а храп. Оглушительно храпел такой тихий при дневном свете глухонемой кукольник. Прямо человек–оркестр.

Четырёхместный гостиничный номер для нестатусных командировочных они занимали втроём. Игнатьев спал тихо, завернувшись с головой в одеяло. Похож на кокон бабочки, — отметил Шаров. Стараясь не скрипеть кроватью, он встал и подошёл к окну. Нет, грозы пока не было, но в тёмном небе угрожающе бродили совсем чёрные тучи. Всё никак не могли состыковаться, найти себе пару по душе.

Стараясь не раскладывать на ноты храп коллеги, Шаров закурил, выдыхая дым в открытое окно. Коротко сверкнула молния — значит, два одиночества всё же нашли друг друга. Издалека в мелодию храпа органично вплелась тема грома. Природа словно переговаривалась со своим сыном.

Шаров думал о новом представлении. Конечно, изначально предлагалось делать попсу, но их задача, как профессионалов, облагородить эту попсу. Надо было крупицами истинно народного юмора, изысканного зубоскальства дать спектаклю широкое дыхание. Кажется, вечером им с Игнатьевым уже удалось что–то нащупать в характерах персонажей…

К хрипловатым руладам храпа и грома присоединилось нечто иное — чужеродное, гармоничное. Не может быть! Или — может?

Шаров затушил в стеклянной банке из–под майонеза докуренную сигарету и прислушался. Точно! Откуда–то с реки доносился колокольный звон. Сначала тихо и нежно, затем громче, настойчивей, тревожней. Интересна, откуда именно? В той стороне видна была лишь высокая колокольня. Причём без явных признаков самого колокола. Ну, то есть, совсем без единого колокола.

Неслышно встал и подошёл к окну Игнатьев.

— А я‑то подумал, с чего вдруг в моём сне колокола? — тихо сказал он. — А это не во сне. Знаешь, Вадим, я был уверен, что глухонемые не храпят.

— Интересно, по ком звонит колокол? — процитировал Шаров. — Чур, не по мне.

— А по мне — так пусть по мне, — неловко скаламбурил Игнатьев. Похоже, он не вполне еще проснулся.

— Храп глухонемого, звон колоколов, — речитативом произнёс Шаров.

— Бедная Россия! — прозой закончил Игнатьев и зевнул.

Колокольный звон становился всё громче. Хотелось куда–то бежать и что–то делать. Сейчас, немедленно.

Наконец начался настоящий ливень.

Больше всего на свете Чубайс любил и, что немаловажно, умел любить женщин. Поэтому в Великоволжске преобладали коты и кошки рыжей масти. Это были дети Чубайса.

Когда–то хозяин не дал жене кастрировать молодого и борзого кота. Под угрозой развода — то есть вопрос стоял ребром, да ещё каким! За это кот был чрезвычайно благодарен хозяину. И два основных мужских недостатка они делили пополам. Чубайс гулял, хозяин выпивал. Хозяин оставлял Чубайсу открытое окно и даже сделал специальный трап–подъёмник. Доска с набитыми поперёк перекладинами шла от газона на их второй этаж, чтобы в любое время гуляка мог вернуться домой. Чубайсово алаверды — он ни намёком не показывал хозяйке, где Вован прячет свои маленькие заначки.

Вечером, несмотря на сгущающиеся тучи, кот ушел на свидание. Не к конкретной барышне, а так, наудачу. Удача оказалась серой тощей кошкой из соседнего района с тремя одновременно поклонниками. Одного Чубайс как следует потрепал, остальные убежали сами.

В небе погромыхивало, будто где–то далеко роняли на асфальт раз за разом лист железа. Песне любви такие мелочи помешать не могли. Чубайс и серая, вдоволь наоравшись, уже перешли к петтингу, когда на землю упали первые капли дождя. И дождь тоже любви не помеха — пара влюблённых переместилась с открытого пространства под кусты вонючего жасмина.

Увы, счастью не суждено было сбыться в эту грозовую ночь. Испуганно вскрикнув, серая насторожилась и, сделала стойку, будто была она не кошка, а сурок. И — пырскнула прочь, не разбирая дороги. Что за дела? Чубайс возмущенно погнался было за серой, но вдруг чувство неясной тревоги охватило и его. Что–то звенело в ушах и непонятный этот звон становился всё громче, сводя с ума. Уже не думая о коварстве серой, он что было сил погнал к дому. Ливень усиливался, но это было сущей ерундой по сравнению с выворачивающим душу звоном.

Вован стоял у окна и удивлялся, отчего это колокольня без колокола, а звонит?

— Надь, у тебя в ушах звенит? — спросил он у жены.

— Пить надо меньше, — очень логично ответила жена и приглушила телевизор. — И правда — звонят, что ли? Чего это они ночью–то? — удивилась она, но с дивана не встала.

Очень уж любила Надежда эту передачу с Якубовичем. Сколько же всего ему люди везут! Вон, даже костюм милиционера надели, а в руках–то — свисток! Ну, умора!

— О! Какие люди! Надюх, смотри! Ну–ка, тащи полотенце!

Вован перехватил за пузо и втащил в окно едва дышащего, насквозь промокшего Чубайса. Вряд ли сейчас серая признала бы в нём того бравого кавалера, что фигурял перед нею совсем недавно. Чубайс дрожал и жалко мяукал. Рыжая шерсть клочками липла к рёбрам, сквозь проталины проглядывало беззащитное розовое тельце, а хвост напоминал отслужившее своё бельевую верёвку.

Бом–бом! — тревожно и гулко звучало над городом. — Бом–бом!

Степанов спал как убитый. На столе стояла почти пустая бутылка коньяка и одна рюмка. Юрий Аркадьевич в неудобном позе лежал на диване и тихо посапывал. Уснул он, не раздеваясь и при свете настольной лампы.

Слишком уж тяжелыми выдались у него предыдущая ночь и день. И даже возвращение в лоно музея Золотой Пчелы его совсем не порадовало. Расследование исчезновения мэра города Великоволжска Георгия Петровича Жарского надо было начинать заново. Причём не с чистого листа, а снова и снова прорабатывая все первоначальные версии. Бедная Ольга!

За окнами хлестал дождь. Но и сквозь шум небесных струй через окно, вместе с дождевыми брызгами в номер Степанова всё громче и мощнее пробивались удары колокола. Этот звон разбудил бы и мёртвого!

Степанов зашевелился. Сжал ладонью лоб. И только после этого открыл глаза. Прислушался. Над переносицей образовалась крупная мыслительная складка.

Не без труда Степанов поднялся. Проследовал медленно в спальню. Подошёл к окну. Снова прислушался.

Звон колоколов шёл со стороны колокольни Крестовоздвиженского собора. Но ведь Степанов доподлинно знал, что никаких колоколов там не было. Он лично пару раз поднимался на её верхний ярус и наблюдал там пустоту и запустение — только голубиные перья и помёт, да голые деревянные станины, на которых когда–то висели эти самые колокола.

Степанов потряс головой. Теперь зазвенело и в голове.

Юрий Аркадьевич медленно, шаркая тапочками по ковру, дошёл на ванной комнаты. Посмотрел в зеркало на своё лицо. Лицо ему не понравилось.

Он открыл кран. Зачерпнул воды. Провёл ладонью по лицу и вздрогнул. Капли, стекавшие по лбу и небритым щекам, были кроваво–красного цвета. Степанов опустил глаза.

Из крана текла кровь. Свежая, ещё не успевшая свернуться.

Глава первая. Больная аура

Всё смешалось в головах великоволжцев. Участились случаи добровольного обращения к психиатрам. Некоторых после этого даже госпитализировали — уже в принудительном порядке. А в психиатрической больнице N2 вспыхнул короткий бунт, жёстко подавленной администрацией. Психи требовали прекратить дождь, от которого у них — через одного — раскалывались головы. Здоровые люди тоже жаловались друг другу на резкое ухудшение самочувствия. И обсуждали между собой создавшееся положение.

По поводу ночного кошмара со звоном несуществующих колоколов и кровавой водой из кранов рождались и расходились всё более недостоверные и жуткие слухи. Даже самые здравомыслящие граждане склонны были видеть некую мистическую подоплеку во всём происходящем.

Дождь и вправду всех достал. Он лил не переставая, переполнив не только чашу терпения бедных жителей, но и Великоволжское море, уровень которого поднялся до критической отметки. По подсчётам метеорологов, за двое неполных суток с небес пролилась полуторамесячная норма осадков. Судоходство замерло, а Великоволжской ГЭС пришлось открыть все задвижки и максимально усилить сброс воды.

Волжская вода быстро затопила городские пляжи и кое–где выплёскивалась уже на замощённые дорожки набережной. На окраинах, в частном секторе, оказались подтоплены огороды и надворные постройки. Жителей пока не эвакуировали, но спасатели МЧС находились в полной боевой готовности. Ситуацию в городе взял под личный контроль сам министр Шойгу.

Кто–то якобы уже видел всадника на белом коне, проскакавшего по хребту плотины. Священнослужители как могли успокаивали свою паству в ежедневных проповедях.

В те редкие моменты, когда дождь ненадолго затихал, город одолевали тучи кровожадных комаров, поднимавшихся серыми тучами со стороны заболоченных лугов. Весь городской запас фумигаторов и прочих антикомариных средств был распродан в мгновение ока. Та же участь постигла зонтики и водоотталкивающие дождевики. Предприимчивые граждане из предместий накроили из прозрачной плёнки для теплиц плащи с капюшонами. Эти самодельные средства защиты пользовались ажиотажном спросом.

На рынке, казалось, в дневные часы собирался весь город. Люди тянулись друг к другу в надежде найти утешение от обрушившихся бед.

Прямо под крышей главного рыночного здания развернули свою сцену–ширму московские кукольники. В день они давали по полторы дюжины представлений, зримо воплощая весь свод великоволжских легенд, приправленных острыми мгновенными импровизациями на самую злобу дня. Красной нитью звучали мотивы о поссорившихся братьях, каре небесной, большой беде и спасителе–всаднике на белом коне. После каждого представления Шаров и Игнатьев собирали по две шапки денег. Тема будущей всемирной Олимпиады, которую столь убедительно пообещала жителям Ольга Жарская, больше никого не волновала. Не верили теперь и её словам об отмене на уровне правительства грядущего потопа, столь буднично и грозно воплощавшегося в реальность.

У следователя Степанова тоже болела голова. И на душе у него было мерзко, несмотря на то, что последствия затяжного алкогольного отравления он смог уже преодолеть. И хотя ему сейчас меньше всего хотелось покидать свой тёплый и относительно сухой номер, профессиональный долг пересилил.

Степанов, надев самые плотные носки и самые крепкие ботинки, взял зонт и спустился в холл гостиницы. На выходе навстречу ему попалась официантка Забаева с засученными по локоть рукавами. Мокрые руки она прямо на глазах Степанова вытирала о собственный передник. С некоторой брезгливостью Степанов отметил, что руки официантки оставили на кружевном переднике грязные серые разводы.

Уже под козырьком гостиницы Степанов раскрыл зонт. Жёлтое такси как раз пятилось к самым ступеням крыльца. Водитель даже предусмотрительно приоткрыл заднюю дверцу.

Степанов сделал шаг и… Мать! Мать! Мать! И ещё — тысячи раз мать и перемать! Правая нога, столь тщательно упакованная в сухой носок и крепкий ботинок, провалилась в глубокую лужу! Отвратительная влага мгновенно просочилась внутрь, пробирая тело следователя до самых костей. Сволочной решётки на месте снова не было!

Не обращая больше внимания ни на дождь, ни на сочувственный и удивлённый взгляд водителя такси, Степанов соскочил с крыльца и, обойдя его сбоку, заглянул под него. Мокро поблёскивающая гостиничная решётка для чистки обуви спокойно лежала здесь. Где он и надеялся её когда–нибудь обнаружить. Но не в такую же погоду!

Степанов вернулся на крыльцо и выхватил из кармана мобильный:

— Лейтенант Глазьев! — прохрипел он в трубку. — Наряд постовых ко мне! Срочно!

— Ольга Ильинична, можно? — приоткрыв дверь, в кабинет главы администрации заглянула девушка в синем халате. Даша из АХО, вспомнила Ольга. — Вот вам тут просили передать…

Даша из АХО вплыла в кабинет, торжественно держа перед собой роскошный букет белых лилий, перевитый розовыми ленточками. Букет был предусмотрительно помещён в громоздкую керамическую вазу.

— Кто просил? — удивилась Ольга. Сегодня никаких памятных дат не предвиделось, дней рождений не наблюдалось, а до восьмого марта ещё надо было ухитриться дожить.

— Это — от Сухова, — объяснила девушка.

— От которого из двух?

— Н-не знаю, — смутилась Даша из АХО. — Курьер из магазина принёс. Сказал, что для вас от Сухова. Я вот уже и воды налила.

— Хорошо. Поставьте на стол. Да не на письменный, а на маленький! — Ольга указала на журнальный столик в углу кабинета. — Спасибо, Даша, — в её голосе слышалось нетерпение.

Интересно, кто прислал: Виктор или Вася? Оба знают, что всем иным цветам она предпочитает именно белые лилии. Ольга прошла по кабинету, нагнулась над букетом, вдохнула кружащий голову запах… Наверное, Вася. Всё–таки он неисправимо сентиментален.

Пульхер Силантьевич вошёл с боем часов — ровно в назначенное время. Нагружен он был сверх меры — прямо вьючный ослик. Кроме потёртого саквояжа, в котором, как знала Ольга, находилась рабочая одежда, экстрасенс приволок угрожающих размеров мешок. Из мешка он достал складной круглый столик, белый, свёрнутый в трубочку экран и большой медный поднос. Ну, и свечи, конечно, куда ж магу без свечей?

Вскоре к сеансу всё было готово. Перед белым экраном стоял столик с гобеленовой скатертью. На скатерти, перевёрнутый вверх дном, лежал поднос. Толстенная, ручной работы свеча также поместилась на столике. Её неровный огонь отражался на экране, нетерпеливо подрагивая от ожидания сеанса. Множество маленьких душистых свечек, расставленных на всех плоских поверхностях кабинета, напрочь перебивали аромат утреннего букета. Плотные задёрнутые шторы завершили превращение рабочего утра во вневременное таинство.

— Можно начинать, — одними губами произнёс Пульхер Силантьевич и протянул Ольге большой плотный лист бумаги. Целая стопка таких же листов лежала за ним, на журнальном столике.

Они сидели в кожаных креслах по обе стороны от подноса. Ольга сначала осторожно, затем решительно, подбадриваемая одобрительным взглядом Пульхера, смяла бумагу и подожгла краешек. Когда смятый комок загорелся, она боязливо положила его на дно подноса.

— Наш первый вопрос, — Пульхер говорил ровно, без интонаций, чтобы дыхание не мешало огню.

— Я хочу поменять урны. Надо ли это делать? — отвернув голову от огня, спросила Ольга.

Комок бумаги догорел, оставив на подносе причудливую горку пепла. Пульхер деликатно, обеими руками вращал поднос. Его руки с чересчур длинными пальцами казались странными, неземными щупальцами. Внимательно всматриваясь в силуэты, возникающие на экране, Пульхер, наконец, ответил:

— Урны будут другими. Я это вижу. Другими.

— Сделаем, — пообещала Ольга. Пустяки, право слово. Другими, значит, другими. — А смогу я их провезти через Старый мост?

— Это уже другой вопрос, — остановил её Пульхер и, взяв со столика второй лист бумаги, протянул его Ольге. — Только не шаром, пожалуйста, Ольга Ильинична. Любая бесформенная фигура, но не шар, — попросил он.

Эту бумагу она сминала уже более уверенно. Не шаром, так не шаром, соорудим жгутик с загогулинкой. Как всё–таки здорово, когда тебе помогают принимать решения!

Пульхер сидел в кожаном кресле, прикрыв глаза, и ждал. Его клочковатая борода терпеливо подрагивала.

— Зажигаю? — спросила Ольга.

Экстрасенс, не открывая глаз, кивнул. Ноздри его широко раздувались, впитывая запах жжённой бумаги. На белом экране подрагивали отблески от пламени свечи, ожидая новой пищи для размышлений.

Ольга поднесла скрученный лист к огню.

— Зажигаю? — женский голос звучал уже громче, уверенней.

— Средневековье какое–то, — пробормотал Генералов и сделал звук в наушниках погромче. В ушах зашумело, зашуршало яростно, словно мышиное войско вступало в свой последний решающий бой.

Вовремя, ох как вовремя поставили прослушку! Прямо яичко ко Христову дню. А мэрша–то, Ольга свет Ильинична, оказалась не из простых…

Подменить урны — это не просто круто. Это — высоко. Чтобы провернуть подобный манёвр, это ж насколько надо контролировать город! Молодец мэрша. Под статью несётся, что элитный конь… В тандеме с этим тощим. Вот ведь умора — Гарри Поттер из местных, и только!

Видел он этого волшебника с неприличным именем. Специально съездил смотреть на местную достопримечательность, дом с нахлобученным на макушку кораблём. Домик, конечно, замечательный в очень своём роде, а вот колдун показался Генералову вполне обыкновенным жуликом.

Опытный политтехнолог Павел Генералов сталкивался со многими причудами кандидатов и около. Но всё–таки такие вот мистические практики встречались всё больше в Якутии, Бурятии или Тыве. Там поездка к шаманам была включена в обязательную программу работы с референтными лицами. Но чтобы вот так, в средней русской полосе…

Генералов рассмеялся, не вполне ко времени вспомнив, как на их штаб как раз в Якутии был натравлен отряд омоновцев.

Маски–шоу по–якутски удались на славу. Пятнистые ворвались вихрем и, запугав штабных, вынесли из помещения мониторы от компьютеров. Рассудили, что именно в них находится вся вредоносная информация. Пока соперники расчухали, что к чему, генераловские спецы успели сыпануть хард–диски всех системных блоков. А было там информации… Лет на дцать запросто потянуло бы, это если при желании… Разжигание межнацрозни могли отыскать или, к примеру, терроризм, опять же — при желании. А желание–то — было…

— Вижу Старый мост, — прорезался голос колдуна. Наверное, всё у них там прогорело. Пять машин… Старый мост…

— Значит, везём через Старый мост?

— Да, Старый мост…

Резкий, нестерпимый звук заставил Генералова содрать наушники. В системе что–то замкнуло.

— Палыч! — заорал Генералов и в кабинете тотчас нарисовался начальник штаба. — Вызванивай быстрее своего техника.

Отвратительный писк смолк, но теперь наушники хранили полное мёртвое молчание. Палыч покрутил их в руках и с видом знатока заявил:

— Система в порядке. Это с той стороны проблемка.

— Ладно, — проворчал уже успокоившийся Генералов. — Главное мы услышать успели…

Старый мост, фальшивые урны — информация для размышлений впечатляла. И требовала ответных размышлений.

— Простите великодушно, я такой неловкий, всегда что–нибудь роняю… — рассыпался в извинениях Пульхер.

Доставая для нового вопроса очередной лист бумаги, Пульхер Силантьевич едва не опрокинул с журнального столика букет лилий. Однако в последний момент всё–таки успел поймать тяжеленную вазу, почти не расплескав воду. Маленький «жучок» оторвался от тёплого местечка за лепестком. Он выпустил в эфир свой последний SOS, булькнул и пошёл ко дну.

Если бы экстрасенс мог предугадывать будущее электронных устройств, он наверняка увидел бы, как «жучок» сначала выплеснут вместе с подтухшей водой прямо в мусорное ведро, после чего он окажется на городской свалке. Где будет тщетно пытаться передать далёкому заказчику разговор двух местных кладоискателей о достоинствах и недостатках вчерашнего самогона. Но Пульхер и техника существовали совсем в разных, параллельных мирах…

— А если для страховки всё–таки дать по участкам разнарядку на результат? — спросила Ольга, поджигая новый мятый лист.

— Ольга Ильинична, голубушка, — взмолился Пульхер, — пожалуйста, формулируйте проще, яснее!

— Надо «рисовать» нужные цифры? — в лоб спросила Ольга.

Пульхер долго всматривался в причудливые силуэты на белом экране. Фигуры колебались, как облака перед грозой.

Ольге показалось, что она увидела голову козла, затем — абрис черепахи. Какие символы выглядывает Пульхер и как их расшифровывает, она не понимала. Да и не должна была понимать.

— Вижу руку с круглым предметом… — сказал Пульхер.

Точно, это печать! — обрадовалась Ольга.

— Много, много бумаги. Первенство — у руки! — возвестил Пульхер и тяжело вздохнул. — На сегодня — всё, Ольга Ильинична, простите, — извинился он и длинными пальцами отёр со лба проступившие от напряжения капли пота.

Но Ольга уже узнала всё, что хотела. Путь через Старый мост — открыт, своя рука — владыка. Что и требовалось доказать.

Пока Пульхер складывал своё магическое оборудование в мешок и гасил свечи, Ольга раздвинула тяжёлые шторы.

Дождь идти не перестал, но вдалеке уже появилась бледно–голубая полоска неба.

— Ну, так я пойду? — спросил Пульхер. Он уже стоял у двери, славный гружёный ослик.

— Да–да, конечно, — рассеянно кивнула Ольга. — Спасибо вам большое.

Но Пульхер всё стоял. Ольга поняла и, подойдя к письменному столу, достала из ящика конверт с гонораром.

Оставшись одна, она вновь подошла к окну. Серые тени в блестящих от влаги плащах с капюшонами сновали по улице. Мокрая уличная собака нырнула в подъезд здания администрации вслед за очередным капюшоном. Наверное, кто–то из сотрудников рискнул в такую погоду пообедать не в столовой, а на стороне. От проехавшей машины взметнулись фонтаном мутные брызги. Вода, вода, кругом вода.

Но голубая полоска, кажется, стала чуть шире…

В приёмной мэра никого не было. Да и вообще в здании администрации практически не наблюдалось присутствия сотрудников. Словно все вымерли. И даже доложить о визите Степанова оказалось некому.

Может, оно и к лучшему, — мрачно подумал Степанов и взялся за ручку двери, ведущей в главный кабинет.

Но прежде он всё же постарался унять дрожь раздражения, буквально судорогой сводившей все его члены. Хотя, возможно, это телесное нездоровье происходило исключительно от влаги, просочившейся, казалось, в каждую пору продрогшего тела.

Дверь сама собой распахнулась перед ним. На пороге образовался странного вида человек с саквояжем в одной и холщёвым мешком в другой руке.

Этого мужичка Степанов здесь уже встречал. И тот тогда нёс какую–то околесицу о рыбе. Которая куда–то попала. Или пропала. Ещё Степанов помнил, что человек тогда издавал тонкий запах, памятный с детства. Тогда он не смог точно определить этот запах. А вот теперь, на пороге мэрского кабинета, понял — человек пах земляничным мылом. И ещё чем–то горелым. Горело–земляничный смотрел сейчас на Степанова добрыми сумасшедшими глазами.

— Вам чего? — чуть не испуганно проговорил Степанов.

— О-оо, молодой человек! — земляничный сокрушённо и участливо покачал головой. — Да у вас аура больная!

— Это… это у меня нога мокрая! — отмахнулся от него Степанов.

— А всё–таки визиточку возьмите! — мужичок ловко достал из кармана прямоугольный кусок картона, размером раза в два больше, чем обычная визитка. — Милости прошу к нашему кораблю!

Степанов быстро прочёл про себя:

Пульхер Силантьевич

Потомственный ясновидящий

22–33–44

— Всенепременно! — быстро кивнул он и, обогнув мужичка, побыстрее скрылся в дверях кабинета.

Пульхер Силантьевич уже вслед Степанову ещё раз скорбно покачал головой и вышел из приёмной. По красному ковру в коридоре тянулся одинокий мокрый след — будто здесь только что прошёл одноногий человек.

Ольга Ильинична задумчиво глядела в окно, а в кабинете стоял устойчивый запах горелой бумаги.

— Служебные документы уничтожали? — без тени юмора в голосе с порога поинтересовался Степанов.

Ольга Ильинична обернулась:

— Да вы присаживайтесь, Юрий Аркадьевич… Раз уж пришли!

— Я… я… — чуть не задохнулся от злости Степанов. — Да вы руки мне целовать должны, что я… что я… вас на официальный допрос не вызвал! И что обвинения пока не предъявил! — Степанов был прямо не похож на самого себя — таким злым и неадекватным Ольга Ильинична его ещё ни разу не видела.

Но она не дала воли ответному раздражению и заговорила очень холодно и чрезвычайно спокойно:

— Давайте насчёт рук пока подождём. А вот по поводу обвинений — постарайтесь поподробнее.

— Поподробнее, говорите? Пожалуйста, — Степанов взял короткую паузу, чтобы перевести дух. — У вас и только у вас была возможность разыграть всё это представление с Золотой Пчелой. Вы могли спрятать слиток и спокойно отвести подозрение от себя, зная доподлинно привычки вашего… мужа.

— То есть, это я играла в «Монополию», я проиграла бюсту Заусайлова Пчелу, а потом…

— Нет, играл Жарский, а Пчела здесь ни при чём! То есть… Что я говорю? Не сбивайте меня! Вы воспользовались ситуацией и ввели следствие в заблуждение. Это всё тянет сразу на несколько статей Уголовного Кодекса. Статья двести девяносто четыре, — Степанов принялся загибать пальцы, — воспрепятствование осуществлению правосудия и производства предварительного следствия лицом с использованием своего служебного положения. До четырёх лет. Статья триста седьмая — заведомо ложные показания. До пяти лет. Статья двести девяносто два. Служебный подлог. До двух лет. Пройдёте по совокупности! — «Служебный подлог» в деле уж никак не прорисовывался — его Степанов добавил просто так, в запале и для острастки.

Слушая его, Ольга Ильинична не проронила ни слова. И лишь теперь позволила себе улыбнуться, самыми краешками губ:

— Спасибо, хоть умышленное убийство мне пока не инкриминируете. Статья сто пять. До двадцати лет. Или пожизненное заключение. И какая муха вас сегодня укусила… Юра?

Степанов, глядя на неё оловянными глазами, лишь выпятил вперёд грудь и потряс указательным пальцем перед собственным носом:

— Я вас попрошу!.. — Степанов выталкивал из себя слова, словно освобождаясь и от чар прекрасной и преступной Ольги Ильиничны, и от пропитавших всё его существо болезненных испарений промокшего насквозь, сошедшего с ума города. — Я вам не Юра!.. А Юрий Аркадьевич Степанов. Следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры э-э… — он на секунду запнулся, но всё же добавил и не без пафоса, — Российской Федерации!

Глава вторая. Слабое звено

В пивном ресторанчике «Рак на горе», занимавшем просторный сводчатый подвал на улице Большой Казанской, посетителей можно было пересчитать по пальцам. Причём одной руки, если не учитывать бармена за стойкой и троицы профессионально весёлых официанток в длинных кожаных передниках.

Название заведения этимологически восходило к известной русской пословице про рака, который так никогда и не засвистит, взобравшись на гору. Шансы этого гипотетического рака в данном подземном месте, похоже, окончательно сводились к нулю. Однако официантки здесь были проворны, а пиво изрядно свежо, так как варили его прямо на месте — в огромных блестящих чанах, выписанных непосредственно из Мюнхена, пивной столицы Германии.

И раки, которые никуда не спешили, отличались отменным вкусом. Они заполняли своими зеленоватыми телами с клешнями пару аквариумов, расположенных вдоль стен. И посетители имели возможность сами выбрать себе ещё живую закуску, предназначенную к поеданию.

В одной из подвальных ниш за дубовым столиком устроились Палыч и майор МЧС Свистунов. Свистунов комплекцией и усами был очень схож с Палычем, только помоложе. Они приканчивали уже третью порцию раков. Правда, Свистунов сопровождал вкусный процесс их разделки, высасывания сока из ломких лапок и пережевывания белого мяса из клешней и хвостов богатырскими глотками пива, в то время как Палыч ограничивался потреблением минералки. Да и та была без газа.

Палыч вовсе не был каким–нибудь «зашитым» алкоголиком. Скорее он с некоторых пор стал практикующим трезвенником, когда подсаженная армейскими буднями и праздниками печень начала давать о себе знать длительными и болезненными приступами. Так как Палыч ещё в бытность свою в войсках считался толковым офицером, то ему всегда и поручали организацию отдыха многочисленного проверяющего начальства. Алкоголя там, ясное дело, лилось немерено. Сам Палыч это долголетнее испытание с честью выдержал, а вот печень его в конце концов подвела.

Впрочем, Палыч по поводу своей вынужденной трезвости приноровился даже подшучивать, а былые острые ощущения восполнял обонянием. Разве что очень иногда позволял себе отхлебнуть маленький глоток того же пива. Но так как он вполне естественно ощущал себя в самой крепко пьющей компании, то своей исключительной трезвостью никого и не раздражал.

Ещё в самом начале уничтожения раков Палыч протянул Свистунову объёмистый конверт:

— Это тебе, майор, за отлично выполненное задание. С ребятами своими сам разберись.

Майор кивнул и скосил глаза в сторону бокового кармана своего гражданского пиджака, куда Палыч ловким движением и опустил конверт.

— Работы сейчас много в зоне подтопления, да и с мошкарой этой треклятой дни и ночи боремся, — прокомментировал он на всякий случай. — Ребята — заслужили! — солидно покивал он, будто Палыч выдал ему премию именно за эмчеэсовские заслуги.

— Да ребята у тебя — золото! — не стал спорить Палыч, но свернул тут же на своё. — Как с техникой? Подобрали?

— Как договаривались, товарищ полковник, — Свистунов вытер руки салфеткой и достал из спортивной сумки некий приборчик в пластмассовом кожухе, размером с небольшой бытовой трансформатор. — «Эйэсси–шестьсот». Идеально действует на мелких грызунов, зайцев, собак, лосей и оленей. Дискретно избираемые частоты с электромагнитной интерференцией. Есть разъём, — майор ткнул пальцем в боковое отверстие приборчика, — для подключения детектора движения. Производство Гонконг, но мои умельцы поколдовали, охват до полутора тысяч квадратов довели.

— Сколько на наш метраж понадобится? — деловито поинтересовался Палыч.

— Думаю, двумя десятками единиц обойдёмся, — уверенно ответил майор.

— С облаками тоже разберёмся? — сходу продолжил Палыч.

Свистунов кивнул:

— Только я для сугубой конфиденциальности не с нашими, а с сельхозавиацией договорился. Там у меня кореш командует. А реагенты все закупили — и сухой лёд, и жидкий азот — для особо кучных, и йодистое серебро. Цемент–то, конечно, подешевле бы вышел…

— После твоего цемента ни один огурец на грядке не вырастет! — перебил Палыч. — Мы ж не враги родного народонаселения!

— Ну, я и говорю… — тут же согласился Свистунов. — А с комарьём, конечно, беда. На открытом пространстве техника сбоить будет…

— Ну так сообрази что–нибудь головой! — привычно скомандовал Палыч.

В ответ Свистунов расплылся в хитрющей улыбке:

— А мы туда задом «Ирбис» подгоним!

— «Ирбис», говоришь? — задумался Палыч. — А что? «Ирбис» — это дело. Вроде как случайно завернул. Только не переусердствуйте там! Колокольню сдуру не завалите! — Палыч с удовольствием хохотнул. Майор оценил шутку полковника.

Официантка, та, что с русой косой, принесла Свистунову новую кружку пива, с огромной и вкусно шипящей пенной шапкой.

— Плесни–ка и мне, майор! — пододвинул свой стакан Палыч. — Только на самое донышко.

— Но я ведь за нею ухаживала… — опрятная домохозяйка растерянно смотрела на строгого усатого мастера.

За окном едва слышно шелестел бесконечный дождь. Помогая звукам дождя, из ванной доносился шум воды. Лев Зайцев лежал на широкой гостиничной кровати по диагонали, прикрывая наготу белой простынёй.

Усатый мастер объяснял тетёхе, почему её стиральная машина снаружи блестит, а внутри разрушается. Получалось убедительно. Зайцев прямо заслушался. Хотелось немедленно вскочить и мчаться в магазин за чудо–средством. Он потянулся за пультом и сделал телик погромче. Как истинный пиарщик, он обожал рекламу.

— Лев! Уйми зверя, — попросила Вика, выходя из ванной. Она была завёрнута в большое махровое полотенце. Короткие влажные волосы взъерошились и торчали во все стороны.

— Какого зверя? Мышкин! Уймись! — развеселился Зайцев.

Мышкин, мирно спавший на кресле перед орущим телевизором, недовольно заворчал.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я! Дай пульт, — Вика протянула руку к кровати. Полотенце развернулось и хотело упасть, но Вика в последнее мгновение успела его подхватить. Правда, пульт оказался в руке Зайцева.

— Сейчас наших типа пацанов показывать будут, — объяснил Лев и, уцепившись свободной рукой за полотенце, потянул его на себя. — Давай ко мне, в партер. Знаешь, Вик, ты похожа на мокрого ёжика!

— Да ты никак зоофил! — Вика, отбросив полотенце, юркнула под простыню.

— Ещё какой, — прошептал он, обнимая влажное, знакомое, любимое тело.

Рекламные ролики «пацанов» они, конечно, пропустили.

Телевизор уже вещал об очередном шпионском скандале, когда Вика, посмотрев на гостиничные часы, вскочила и начала торопливо одеваться. Зайцев всё–таки убавил звук — процесс обмена дипломатами путём их высылки был тривиален, куда им до рекламных блоков!

— А ты, смотрю, на работу не торопишься, — констатировала Вика, натягивая узкие джинсы. — Не рановато дембельнулся?

— У меня всё схвачено. Я вот тут лежу, бамбук курю, а работа идёт, — хвастливо заявил Зайцев. — Это у вас с… извини за выражение… Генераловым должна голова трещать.

— Какая, на фиг, голова? Генералов решил урны менять, — Вика равнодушно пожала плечами. — Не знаю, правда, зачем. Мы и так последним рывком неопределившихся берём. Этого за глаза хватит…

— Ух–ты! Урны… Это круто… — пробормотал Зайцев. — Кстати, я тебе говорил, что люблю тебя?

Вика рассмеялась. Уж больно похоже Зайцев сымитировал интонацию заботливого и очень положительного героя из политкорректного американского кино.

— Их повезут через Старый мост в пяти машинах, — доверительно сообщила она. — Только ты этого не слышал, хорошо, Лёвушка?

— Ты разве что–то сказала? — прищурился Зайцев и радостно заорал, напрочь перекрывая телевизор. — Я люблю тебя!

Перепуганный Мышкин спрыгнул с кресла и пронзительно залаял.

— Не зоофил — зоофоб, — вздохнула уже готовая к выходу Вика.

Раздражение накопилось у всех. Обычное, впрочем, дело ближе к концу кампании. Люди устали и от ненормированного рабочего дня, и от ежесекундно меняющейся обстановки на фронтах, и, главное, друг от друга. Хочешь или не хочешь, а приходилось ежедневно тереться бок о бок, взаимодействовать, независимо от настроения и даже личных неприязней.

Да и погода — то дождь, то серый сумрак — подливала масла в огонь. Сплошной депресняк — прямо как в ноябрьском Питере, несмотря на великоволжский август.

Генералов слишком хорошо знал это пограничное состояние, когда одна случайная фраза или телодвижение могут вывести из равновесия даже законченного сангвиника. И старался, как мог, сглаживать ситуацию.

Однако Витя Сухов всё чаще норовил выйти из–под контроля. А тут и Вика вместе с Мышкиным куда–то запропастилась — не иначе как завела роман где–нибудь на стороне. Уж лучше бы Сухова обихаживала — ведь она явно к нему неровно дышит. Тогда бы и Сухов, глядишь, был под большим контролем. Надо будет выговорить Вике, что она опасно манкирует своими профессиональными обязанностями.

Вот и сегодня Сухов завёлся прямо с порога:

— Нет, мне всё это действительно надоело!

— Ты о чём, Витя? — ласково, словно обращаясь к малому ребёнку, поинтересовался Генералов.

— Что мы натворили в этом городе! — обхватив руками голову, патетически воскликнул Сухов. — Люди с ума сходят пачками. Их со всех сторон зомбируют, словно подопытных кроликов. И мы вцепились в них как клещи–паразиты и… заразили мерзкой неизлечимой болезнью. Точно — клещи–спидоносцы! А вы говорили — ремесло! Высокие технологии! Одно слово — дурим народ. Без чести и совести! Нет, я так больше не могу!

Выслушав его выстраданную тираду, произнесённую по привычке так, будто Сухов в очередной раз выступал перед большим народным собранием, Генералов улыбнулся — строго, но ласково:

— А кто тебе, Витя, сказал, что будет легко? — И повысив градус строгости, продолжил. — Думаешь, при твоём изначальном нулевом рейтинге можно было совсем чистеньким остаться? Ошибаешься. Ты ещё легко отделался. Пока… Что же касается паразитической профессии… Нам тоже всё это немалой кровью даётся. И душа у нас не мёртвая. Живая. Правда, Палыч?

Палыч лишь кивнул. Он старался в подобные философские разговоры не вмешиваться.

— А для того, чтоб ты начал понимать, что в нашей жизни тоже не всё мёдом намазано, расскажу одну очень грустную легенду, давно ходящую внутри профессионального сообщества. Автор её — неизвестен, имя героя — условно. А звучит она примерно так.

Легенда о спятившем политтехнологе

Звали его, допустим, Варфоломей.

По первой, мирной профессии Варфоломей был переводчиком. С португальского и обратно. Не самый распространённый язык, надо сказать. Поэтому и заработки Варфоломея были случайными и тощими. Однажды, получив за книгу, над которой бился в течение полугода, жалобный гонорар, он истратил его на погашение первоочередных долгов и, наконец, понял, что дальше так жить нельзя.

Жена смотрела устало и каждый день жарила опостылевшие оладьи. Дочь мечтательно вздыхала у полок с дорогими йогуртами. Лампочки в квартире перегорали одна за другой, а личный запас носков требовал немедленного пополнения.

Варфоломей спрятал куда подальше творческие амбиции и позвонил студенческому приятелю. Приятель, благополучно забыв во времена бескормицы бесполезный португальский, весьма преуспел на новом поприще. Приятелева фирма по оказанию «политконсалтинговых услуг» процветала. Технологические игрища в те, полные демократического энтузиазма годы только–только начинались, и на подмогу желторотым провинциальным политикам из столицы выезжали огромные, человек в десять–пятнадцать, команды специалистов.

Так, по знакомству, Варфоломей и попал в избранное сообщество политтехнологов. Поначалу он, как и всякий неофит, почитал собратьев по новой профессии едва ли не демиургами. Ещё бы! Они управляли людьми! Общественным мнением! О!

После первой же его кампании жена купила себе семь почему–то одинаковых кофточек, а дочь требовала всё новых и новых историй про ловких и умных политтехнологов. Конечно, неразумное дитя приходило в восторг от не вполне легитимных мероприятий, которые обычно проводятся в каждой кампании в рамках контрпропаганды.

Варфоломей вовсю щеголял новыми словечками. В рамках собственного позиционирования небрежно рассуждал об адаптантах–пессимистах и дезадаптантах–оптимистах. Похохатывал над поверженным соперником, которого заставили доказывать, что он не угрожал жене отрезать уши. Гордился, будто делал это лично, тем, как перед приходом агитаторов оппонента распускали слух, что в общежитии орудует шайка воришек, маскирующихся как раз под агитаторов.

Вскоре Варфоломей начал проводить в командировках по восемь месяцев в году. Компенсируя недостаток мужского присутствия, жена и дочь завели собаку, эрдельтерьера Найса. Теперь именно Найс стал первым, о ком Варфоломей начинал скучать на выезде. С женой и дочкой он мог поговорить по телефону. А вот Найс по заказу лаять не желал и лишь тихо сопел в трубку, когда дочка умоляла эрдельку сказать папе «здрасьте».

Впрочем, скучал Варфоломей не слишком. Работа поглощала полностью все его мысли. Он освоил практически все профессии, необходимые в избирательной кампании.

Начинал Варфоломей райтером, то есть писал тексты для листовок под руководством аналитика. На пятой примерно кампании он мог заменить уже и аналитика, и отчасти социолога. Мог написать примерно правильный гайд и провести фокус–группу. Мог составить медиаплан и воплотить его в жизнь.

Но лучше всего у Варфоломея получалось рулить агитаторами. Он научился не только грамотно инструктировать бригадиров и объяснять, чем методика «От двери к двери» отличается от «Из рук в руки», но и освоил технологию покупки голосов по принципу сетевого маркетинга.

В тот день, когда Варфоломей вместо заболевшего дизайнера сверстал простенькую, но вполне грамотную листовку, он понял, что теперь в этой профессии может ВСЁ.

Чувство необыкновенной лёгкости охватило тогда Варфоломея. Ему казалось, что он взлетел и сверху смотрит на маленькую, запутавшуюся в сетях меридианов и параллелей землю. Оказалось, быть богом — это так просто! Он наконец понял, почему инженер Гарин как укушенный носился со своим гиперболоидом…

Теперь в избирательные кампании ездил не просто Варфоломей, а Великий Политтехнолог Варфоломей.

Очень скоро его величие всех достало. Варфоломей вникал во всё. А так как Великим был лишь он сам, всё чужое никуда не годилось. Варфоломею приходилось не только критиковать, но и бесконечно переделывать за коллегами непрофессионально выполненную работу.

Это так казалось ему. На самом деле Великий Варфоломей влезал во все щели, никому не доверял и хватался за всё подряд. При этом катастрофически тормозил процесс, а любая кампания — это прежде всего космические скорости. Более того, его собственный участок, говоря образно, зарастал сорняками. То есть Варфоломей физически не успевал отстраивать поле и контролировать своих бойцов–агитаторов.

Его всё равно охотно брали на проекты — репутация пока работала на него. Иногда лишь кое–кто из особо слабонервных коллег, узнав, что едет Варфоломей, в последний момент отказывался от работы.

Беда пришла, откуда не ждали. Высочайшим повелением выборы стали проходить в стране лишь дважды в год.

Теперь большую часть времени Варфоломей проводил дома. Жена уже наизусть знала обо всех деталях каждой предыдущей кампании и засыпала, не дослушав. Дочь учила немецкий и сидела в Интернете. Папины подвиги интересовали лишь эрдельтерьера Найса, который оставался единственным, кто свято верил в величие хозяина.

Именно для Найса и решил провести Варфоломей идеальную избирательную кампанию. Один, без этих бездарных и ленивых помощничков.

Выборы Президента Собачьей Площадки назначили на 8 июля. Основными соперниками Найса стали Федька и Бонапарт.

Дворянин Федька, невысокий лохматый кобель, отличался неадекватными амбициями. Чтобы повыше оставлять свою метку, Федька делал стойку на двух лапах. Главным его козырем было происхождение — из народа.

Основным же достоинством добермана Бонапарта было умение плавать стоя, не сгибая ног. Но доберман был совсем молоденьким, к тому же рассказывали, что он был застукан за кражей мороженой рыбы с лотка уличного торговца.

Результат выборов был предрешён: ведь только с Найсом работал профессионал.

Варфоломей сделал потрясающую листовку. На ней эрдель воинственно распушил бороду и брови, что полностью соответствовало слогану: «Львов мы душили, душим и душить будем!». Подо львами подразумевались кошки, и такой энергичный призыв не мог не привлечь на сторону Найса весь собачий электорат.

Они победили с потрясающим, «восточным» результатом — 95 %!

Казалось бы, Варфоломей мог праздновать полную и окончательную победу. Но счастью мешала одна деталь. Дело в том, что самому Найсу было абсолютно наплевать на то, что он стал президентом. Он по–прежнему сбегал на помойку и приставал к девчонкам, подобострастно виляя рыжей задницей даже перед самыми неказистыми.

И тут Варфоломей понял, что именно его совсем не устраивало во всех последних кампаниях. В чём именно таилась суть разочарования. Точнее, в ком.

Сам кандидат — вот слабое звено! Где воля к победе? Где амбиции? Где? А? Не те люди пошли, не те. Им — власть, а они — на помойку…

Сейчас Варфоломей готовится к новым выборам. Он выдвинул свою кандидатуру на должность Председателя Земного Шара. Полным ходом идёт сбор подписей…

Воцарилось долгое молчание. Первым его нарушил сильно спавший с лица Сухов:

— Я понял, Павел Валерьевич. Извини. Но… Я тоже не хочу быть идиотом! — снова начал заводиться он. — Почему от меня, как от старого Форсайта всё скрывают?! Эти ночные колокольные звоны, кровавая вода из кранов! Что всё это значит?! И… откуда всё взялось? Я, конечно, понимаю…

— Воплощение легенды, — перебил его Генералов. — Был такой фильм. Про величие свершений товарища Сталина.

— Давай без этих своих… Колись! — теперь Сухов играл уже запанибрата.

— Пусть Палыч колется. Это ж его рук дело.

Палыч не заставил себя долго ждать:

— Ну, не совсем моих. Ребята из МЧС всё и организовали. На колокольню затащили мощные аудиоколонки, запустили ростовские колокольные звоны, потом оперативно свернулись. Комар носа не подточит. А на водоочистительной станции просто добавили в нужный резервуар полтонны пищевого красителя. Не только боги, — он бросил быстрый взгляд в сторону Генералова, — горшки обжигают.

— Ну, а погоду с проливными дождями тоже мы заказали? — не унимался Сухов.

— Отнюдь, — вновь вступил Генералов. — Всего лишь подгадали. К верному прогнозу.

— Да кто у нас в стране верные прогнозы даёт?! — в такой расклад Сухов уж точно не мог поверить.

— Есть такая организация. ФАПСИ называется. Федеральное агентство правительственной связи и информации. А у нас там — свои люди. Плюс — немного везения. Ещё вопросы есть?

Вопросов больше не было. Можно было, наконец, заняться делом.

— Палыч! Найди–ка мне побыстрее Вику. Что–то я… по Мышкину соскучился!

Милицейский пост, установленный Глазьевым, Степанов заметил издалека, хотя уже и смеркалось. Красно–синие фуражки сразу двух милиционеров маячили сквозь не слишком густые еловые ветки.

Чертыхнувшись про себя, Степанов поднялся на крыльцо гостиницы. Навстречу из дверей вышел сам Глазьев, будто давно тут именно его и дожидался.

— Доброго здравия, товарищ следователь! — вальяжно взял Глазьев под козырёк.

Степанов подхватил лейтенанта под руку и едва ли не силой стащил вниз по ступенькам.

— Ты с ума сошёл, лейтенант! — зашипел он. — На кой твой пост здесь, если его за километр видно?!

— Зато решётка в полной сохранности! — не без язвы в голосе ответил Глазьев. Похоже, ему очень не по душе пришлось это служебное задание.

Спорить было бесполезно.

— А кто–нибудь тут подозрительный крутился?

— Да вроде нет, — пожал плечами Глазьев. — Много народу тут ходило. Слесаря, командированные, пьяных подростков каких–то шугануть пришлось…

— А ещё?

— Ещё этот, изобретатель Мысливчик пару раз на «москвиче» к своей бабе наведывался.

— Что за баба?

— Да официантка местная, Люба Забаева. На открытие своего метро, кстати, приглашал. Послезавтра, в двенадцать. Вы сами–то пойдёте?

— А где это? — неожиданно заинтересовался Степанов. Про изобретателя Мысливчика и его метро он давно уже был наслышан.

— У главного вестибюля, как он его называет, на Бирюковском посёлке. Да там народу много будет, не ошибётесь, — уверенно махнул рукой Глазьев и расплылся в улыбке. — И далось ему это метро? Ведь пятый год роет!

— Буду! — по–военному чётко ответил Степанов. — Пост снимайте. Только решётку поставьте на место. Нет! — остановил он лейтенанта, уже готового передать приказание по команде. — Лучше в холл занесите. От греха подальше.

Пока милиционеры вытаскивали решётку из–под крыльца и заносили в гостиницу, Степанов стоял на ступеньках и глубоко размышлял.

Уже прощаясь, Глазьев опомнился:

— Да, товарищ следователь. Забыл доложить.

— Что ещё? — чуя недоброе, Степанов поднял на лейтенанта ненавидящий взгляд.

— Ещё одна решетка пропала. Такая, поменьше, — Глазьев изобразил руками её примерные размеры.

— Откуда? — почти не разжимая губ, проговорил Степанов.

— От городского суда, — не моргнув, ответил Глазьев.

Глава третья. Город особой судьбы

Природа благоволила Дятлову. В день, отведённый на полевые работы, дождь, уже вымотавший все нервы, взял паузу. Вроде как — сказал всё, что накопилось, и заткнулся.

Выехали спозаранок. Немолодой автобус, кряхтя и чихая, полз по размытой сельской дороге и, конечно же, заглох за полкилометра до места.

— Па–адъём, — гаркнул Дятлов.

Девчонки, мирно дремавшие весь недолгий путь, зашевелились.

— Дальше идём пешком, — объявил Дятлов, с удовольствием рассматривая своё отборное войско.

Двадцать студенток из педагогического колледжа — это оказалось круто. Настоящее девичье царство. Пряди волос из–под косынок, запястья рук, смеющиеся губы, глаза всех цветов радуги… В таком обществе и умереть не страшно!

Хотя насчет глаз и радуги, Дятлов, пожалуй, погорячился. Красных и жёлтых, а также оранжевых глаз у подопечных не наблюдалась. Одна, правда, шустрая, тощенькая нацепила было на нос красные солнцезащитные очки, но тут же сняла. Хотя дождь кончился и было по–летнему тепло, солнца явно не предвиделось.

Оставив автобус и тихо сквернословящего шофёра, Дятлов и его войско поднялись по дороге на пригорок и остановились, изумлённые. От открывшегося зрелища замирала душа.

Ромашковое поле казалось бескрайним, сливаясь с невнятной, размытой белесым туманом линией горизонта. Но, главное, поле дышало. И это дыхание было осязаемо, до него хотелось дотронуться ладонью.

Избыток влаги земля щедро возвращала небу. Над полем проступила испарина. От колебаний воздуха миллиарды капелек то приподнимались над миром, то опускались вновь. Вот и казалось поле уснувшим, мерно дышащим исполином… В эту красоту и предполагал Дятлов запустить студенток. Ударную гвардию в прозрачных плащах и резиновых сапогах. Вооружение — острые ножи и вёдра. В атаку — товсь!

Девушки шли по жёлто–белому полю ровными рядами — за каждой оставалась тёмная полоса. Срезанные ромашки складывались в вёдра по сотне. Каждую сотню относили Дятлову.

В маленькой книжечке Дятлов вёл строгий учет. Норма на каждую барышню была — десять вёдер, то есть — по тысяче ромашек на рыло. Так выразился Зайцев, давая задание, но Дятлов именно в этом случае был с ним абсолютно не согласен. Это у московских, может быть, и рыла. А великоволжские девчонки — голову на отсечение — издавна считались самыми красивыми не только в России, но и в мире.

Начали бодро, с шутками и перекличками. Основным объектом шуток стала толстенькая блондинка Ромашова.

— Ромашка на ромашке сидит и ромашкой погоняет! — объявила та шустрая, с несостоявшимися красными глазами, и водрузила на смеющуюся Ромашову лохматый венок.

Кстати, шустрая по ведомости числилась как Мохнаткина, и на её месте Дятлов вёл бы себя поскромнее — кто знает, к каким таким шуткам могла привести задиристую девчонку собственная фамилия.

К четвёртой сотне шутки стихли. Работа оказалась вовсе не такой уж и халявой, как казалось сначала.

— Ромашки спрятались, поникли лютики… — проникновенный голос Ромашовой разнёсся над полем, заставил уставших девчонок поднять головы.

— Когда застыла я от горьких слов, — подхватила с чувством Мохнаткина.

Вскоре пели все, вкладывая в песню остатки энергии. Странно, эти девочки всегда хихикали, когда их мамаши с подругами, подвыпив, с чувством голосили пахнущую нафталином песню. А теперь именно песня про коварных и красивых помогала в тяжёлом их труде — собирании ромашек для товарища Дятлова.

План был выполнен в рекордное время — к двум пополудни. За это время благодарная публика в лице Дятлова прослушала практически весь застольный репертуар пятидесятых–восьмидесятых годов прошлого века.

Последним загружаясь в автобус, Дятлов обернулся.

Изборождённое чёрными полосами, прежде такое прекрасное, с лёгким своим дыханием, серебристо–золотое ромашковое поле привиделось ему девичьим лицом, безжалостно исцарапанным в яростной женской драке…

Если Ольгу Ильиничну Степанов пожалел и не стал вызывать на официальный допрос, то на остальных фигурантов по делу его благожелательность не распространялась.

С Ольгой, конечно, тоже выходило всё не так просто. Что касается «пожалел», то это было слишком мягко сказано. Как Степанов ни пытался себя уверить, от её женских чар он окончательно так и не освободился. Да и надежда на продолжение неправедных, но таких томительно сладких отношений с ней всё ещё теплилась в глубине его души, где–то под ложечкой. И даже когда он просто вспоминал об Ольге, ему, несмотря ни на что, становилось хорошо.

Братья же Суховы не только вызывали у него всё большие подозрения, но и, что греха таить, были прямыми и непосредственными соперниками Степанова на любовном фронте. Хотя даже под пыткой Юрий Аркадьевич не признался бы, что в следственных действиях он отчасти руководствуется и личными мотивами. Братья Суховы и без того его достали.

Младшего, Василия Ивановича, он вызвал повесткой на одиннадцать ноль–ноль, Виктора Ивановича — на двенадцать.

Для работы Степанову выделили небольшой кабинет на втором этаже городской прокуратуры. Кабинет принадлежал заместителю прокурора.

Суховых тоже пора было переводить из аморфного разряда свидетелей–подозреваемых в жесткую категорию обвиняемых. Собранных материалов по делу для этого явно не хватало, но взять братьев на пушку определённо стоило. Пусть повертятся как ужи на сковородке. Глядишь, и проколются невзначай. Провокативные методы следствия не были любимым коньком Степанова, но иного выхода он для пользы дела уже не видел. Опять же, если Ольге он предъявил обвинения на словах и без свидетелей, то с братьями намеревался беседовать строго под протокол.

Вася — Царь явился без опоздания.

— Так вы у нас теперь Бабореко замещаете? — оглядывая кабинет, с несколько натужным — как показалось следователю — весельем в голосе поинтересовался Вася. — Присесть позволите?

— Присаживайтесь, — кивнул Степанов на стул. — Бабореко — в отпуске. А вас я вызвал по известному вам делу. Подпишите здесь, — он пододвинул ближе к Васе бумагу. — Об ответственности за дачу ложных показаний.

Поставив свою подпись в нужном месте, Вася стал заметно серьёзнее.

— Так вы продолжаете утверждать, что когда дожидались Жарского на берегу реки Сосны, не видели момента падения джипа? — начал допрос Степанов.

— Да я ж говорил! Курил я. Много курил, гражданин следователь.

— И ничего не слышали?

— Опять сказка про белого бычка. Там же Сосна на перекате шумит — ничего и не слышно!

Степанов аккуратно занёс ответы Васи в протокол.

— Что вы делали дальше?

— Ещё полчаса подождал Жарского и отправился к лодке, погрёб на дачу Дятлова — она там в полукилометре ниже по течению Волги.

— Почему вы скрывались на даче Дятлова?

— Ни от кого я не скрывался. Жить мне негде было. Это сейчас у меня — номер в гостинице…

— А почему вы не оказали Жарскому помощь, бросили его в беде, погибать?

— Ну, знаете, гражданин следователь!

— Сидите! — резко приказал Степанов. — Статья сто двадцать пять УК: заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни или здоровья состоянии. Впрочем, даже учитывая ваше криминальное прошлое… Сидите, сидите, а то охрану вызову! По этой статье вам много не дадут — всего–то до трёх месяцев ареста или исправработы. Но! — Степанов поднял палец. — Присовокупляется статья сто шестьдесят три — вымогательство. А это уже до четырёх лет!

— Какое к чёрту вымогательство! С долларами была инициатива Жарского. Скорее уж это можно квалифицировать как подкуп с его стороны, — Вася, как мог, старался держать себя в руках, но эмоции всё ж победили. — Вот ведь гад! Даже из–под земли… или там воды меня достал!

— Выбирайте выражения, Сухов. Вы признаёте, что питали к потерпевшему личную неприязнь?

— Питал! — огрызнулся Вася.

Опустив глаза и записывая ответы в протокол, Степанов незаметно улыбнулся.

— На сегодня вопросов у меня больше нет. Подпишите протокол и можете быть пока свободны…

Безропотно подписав протокол, Вася — Царь не прощаясь вышел из кабинета.

Старший Сухов опоздал на двадцать минут.

— Извините, господин следователь. Встреча с избирателями, — развёл он руками. — Кстати, по вашему ведомству — в следственном изоляторе.

— Как бы вам самому, Виктор Иванович, в компанию этих избирателей не попасть…

— Так они ж избирательных прав не лишены? — изрядно ёрническим тоном начал Сухов.

— Вы понимаете, о чём я… Подпишите — об ответственности за дачу ложных показаний.

— Ничего я не буду подписывать! — с праведным гневом во взгляде возмутился Сухов. — И с какой стати вы мне, господин следователь, угрожаете?

— Тогда я вынужден буду прибегнуть к вашему задержанию. Имею право — до четырёх суток, — ледяным тоном соврал Степанов.

Сухов, секунду подумав, всё подписал.

— И вообще, в чём вы меня конкретно обвиняете?

— Вы подозреваетесь в преступном сговоре для устранения вашего политического противника, действующего… на тот момент… главы администрации города Великоволжска Жарского Георгия Петровича.

— Да вы что, белены…

— Держите себя в руках, господин Сухов!

— Если вы про Ольгу, то я здесь совсем ни при чём. Занесите, занесите в протокол! Она откуда–то знала, что я собираюсь в Великоволжск. И сама мне позвонила. Сказала: муж уедет на полдня с самого утра. Я тебе позвоню… Ну, я тоже воспользовался моментом, что греха таить — шар запустил. Но это ж — шутки ради почти… А потом поехал к Ольге. Вы с неё–то показания сняли?

— Пошёл вон! — едва слышно сказал Степанов.

Но Сухов его услышал. И, вместо того, чтобы возмутиться и бить себя кулаками в грудь или уж прямо Степанова — по морде, тихо встал со стула и бесшумно ретировался к выходу.

Когда дверь за ним закрылась, Степанов смял протокол допроса и бросил в корзину для бумаг. Ему ведь и в самом деле нечего было предъявить Сухову. Кроме супружеской измены. Но за это у нас пока не судят.

Меньше всего на свете Васю — Царя волновали инвективы следователя Степанова. За время своих отсидок он настолько глубоко изучил не только Уголовный, но и Процессуальный вкупе с Административным кодексы, что в любой партии дал бы сто очков вперёд самому прожженному сутяжнику.

К тому же, как опытный зек, он прекрасно понимал, что на самом деле у следователя на него ничего нет. В противном случае его бы не пугали голыми статьями уголовного кодекса, а давно предъявили официальные обвинения. И, если всерьёз учитывать его «криминальное прошлое», взяли бы под стражу или, по крайней мере, беспрекословно предложили дать подписку о невыезде.

Да и в суде, если б дело до того дошло, «обвинения» следователя позорно посыпались бы на первом же заседании. Дело бы сразу закрыли или отправили на доследование. Не обошлось бы и без частного определения в адрес прокуратуры.

Но следователь Степанов — ясен пень — простаком не был. И вызвал Васю исключительно ради психологической профилактики. То есть — элементарно попугать. Но Вася — Царь уже и без того был изрядно пуганным — слишком хорошую прививку он получил давно и на все оставшиеся случаи жизни. Впрочем, опять же как старый зек, он без проблем следователю подыграл, изобразив во время допроса испуг и даже некоторую панику. Следователя не надо злить — пусть лучше он и дальше продолжает думать, что всех умней. А от Васи — не убудет.

Гораздо больше вопросов у Васи накопилось к своим соперникам по избирательной кампании.

Братец со своими московскими кукловодами, похоже, фонтанировал по полной программе. Агенты Дятлова доносили, что люди в городе и впрямь взбудоражены по самое не хочу. И хотя здравый смысл подсказывал, что все эти хитрые перформансы с колокольными звонами по ночам и кровавой водой из кранов — всего лишь хитрые уловки московских пиарщиков, приходилось признавать, что брат его на данном этапе кампании заметно переигрывает.

Правда, Зайцев обещал нанести адекватный удар. Это Васю, кстати, более всего и беспокоило. Зайцев в какие–то моменты начинал ему напоминать самого себя времён бури и натиска. Лёву Зайцева, похоже, всё больше заносило в сторону революционного экстремизма. Но по этому поводу Вася крепко держал руку на пульсе — чтоб в критический момент суметь придержать вожжи. Снова сидеть, да ещё за чужую дурь Васе совсем не хотелось.

Что же касается Ольги… Вот тут был самый вопрос из вопросов. После той памятной встречи в беседке Ольга на прямой контакт с Васей более не выходила, и даже мест возможных встреч старательно избегала. Но самым странным было то, что она внешне вроде как вовсе не вела избирательной кампании. В общепринятом смысле, во всяком случае.

В действенность банных «слухачей» Вася как–то не очень верил. Похоже, она что–то задумала, ведь совсем не дура–баба. Уж в чём в чём, а в уме и змеиной изворотливости бывшей любимой жёнушки Вася никогда не сомневался.

А ведь поначалу он купился. Чуть не со всеми потрохами. Как же, как же: Васькин — Васькин, обижают меня, честь мою поруганную защитить некому! Готов был бежать Витьке–подлецу морду чистить. Повезло тому, что не попался под горячую руку.

А с листовочкой–то паскудной, похоже, прокол вышел. Блефанула Оленька! Ни единой посланная на зачистку пехота не принесла! Ни единой! Видно, весь «тираж» они с Ольгой тогда, в беседке, и предали огню. А ведь как старалась девочка! Одного не учла — что всё Васино простодушие и доверчивость давно остались по ту сторону колючки. Бабья глупость — да и только! Что она себе думала? Что я Витьку на дуэль вызову? И пристрелю невзначай? Велика честь!

А ведь и следователь к ней неровно дышит! — кольнула невзначай ревность. Но тут как раз клюнуло.

Вася умело подсёк. И потихоньку стал заводить за плечо короткую удочку. На сей раз попался вполне приличный окунь — полосатый, словно зек–строгач, с красными колючими плавниками и недовольным глазом с жёлтым ободком. Сняв его с крючка, Вася бросил рыбину на дно резиновой лодки. Там уже еле дышала пара пузатых лещей с крупной чешуей, словно составленной из современных пятикопеечных монеток и тройка язей с почти гладкой кожей, отливающей золотом.

Вася посмотрел в небо. Со стороны плотины ГЭС ветер опять нагонял суровую низкую тучу. Пора было сворачиваться.

На вечернюю уху работникам штаба уже и так хватит.

Расслабуха предполагала ряд защитных телодвижений. Сухов тщательно проверил гостиничную сауну. Прослушивающих и, главное, подсматривающих устройств обнаружено не было. Он знал в этом деле толк. Ведь и в банях, и в саунах, а однажды даже и в бане турецкой устраивал корпоративные вечеринки для клиентов со скромной фантазией. Тем, что «вышли мы все из народа», было достаточно трёх составляющих: банька, водка и бабы.

Сауну Сухов снял на всю ночь. Девочек выписал из областного центра. Местным жрицам любви он не мог доверить свою персону: весть о загуле мгновенно разнеслась бы по всему городу.

Областная фирма «Цветы на дом» доставила девочек вовремя. Сухов уже успел принять пару дринков, и мохнатая серая мышь, что скребла сердце после корявого разговора со следователем, заткнулась. Дала дуба от крепкого духа качественного виски.

Три прелестные малютки медленно раздевались, не поспевая за полётом валькирий — эстет Сухов запустил Вагнера. Сжалившись — уж больно растерянно девушки переглядывались — он сменил музыку на приглушённую Верку Сердючку. Типа, всё будет хорошо.

Как восточный владыка возлежал Виктор Иванович Сухов на деревянном насесте и рассматривал прибывших наложниц.

Рыженькая Анжелика в серебристом бикини была самой из них молоденькой. Но не без недостатков фея: слишком низкий зад и глуповатое выражение лица.

Блондинка Снежана смешно закусывала нижнюю губу, изображая внезапно вспыхнувшую страсть к неизвестному мужику, завёрнутому в махровую простыню.

Грациозная брюнетка Жасмина, в чьих чертах угадывался Средний Восток, явно уже не раз отметила своё тридцатилетие.

И всё же именно втроём, в одной упряжке, они составляли условно эстетическое целое. Сухова лишь насмешило, что хозяева «Цветов на дом» в псевдонимы каждой из сотрудниц всандалили «ж». Не иначе — сочли именно «ж» наиболее эротичной буквой русского алфавита.

— Вы мне нравитесь, мужчина, давайте брудершафт, — предложила Снежана.

Она сидела в ногах Сухова и тянула к нему свой бокал с шампанским, не забывая закусывать, как удила, губу.

— Нет, со мной брудершафт, — прошептала Анжелика и покраснела. Она сегодня в первый раз работала на выезде и потому очень волновалась.

Жасмина ничего не просила. Она пристроилась за Суховым и, то и дело касаясь обнажённой маленькой грудью его спины, делала массаж шеи. Похоже, эта Жасмина работала прежде в массажном кабинете — пальцы у неё оказались профессионально жесткими и умелыми.

Брудершафтов хватило на всех. Сухов пил виски как воду — легко и беззаботно. Напряжение последних дней отпускало медленно, но верно. Даже Пугачёва, сменившая Сердючку, начинала ему нравиться.

Не прошло и получаса, как Сухов понял, что он настолько пьян, расслаблен и чист, что женщины ему на фиг не нужны. Разве что как фон, приложение к попсовой музыке. Почему–то ему вдруг привиделось, что если он совершит хотя бы с одной носительницей «ж» то, зачем вызывал, дохлая мышь оживёт и вновь станет грызть его усталые мозги. Больше всего ему теперь хотелось отправить цветы обратно на грядку…

А девочки развеселились не на шутку.

Снежана попыталась стянуть с Сухова простыню, он погрозил ей пальцем. Анжелика икала от избытка шампанского, но всё же трогала ладошками волосатые суховские колени, пытаясь доказать профессиональную состоятельность.

Трудяга Жасмина, изредка пригубливая из высокого бокала, самозабвенно исполняла массаж ступней.

— Всё равно ты будешь мой, — шептала Снежана.

— И мой, — вторила Анжелика.

Жасмина оторвалась от дела и многозначительно заправила за уши длинные глянцевые волосы. Становилось совсем жарко.

— Так, девчонки, быстро собираемся и — по домам, — Сухов скинул на руки Снежане простыню и, одним прыжком выскочив из парной, нырнул в прохладный бассейн.

— Мы вам не понравились? — робко спросила Анжелика, когда он вылез из воды.

— Ну что ты, милая крошка, — нетрезво засмеялся Сухов. — Просто дяде пора бай–бай. У дяди завтра тяжёлый день. Дядя оч–чень серьёзный…

Не без труда отыскав штаны, Сухов достал бумажник и, как к старшей, обратился к Жасмине:

— Так, это за всех троих за полную ночь. Плюс — маленькая премия, ещё — на такси… — он на мгновение задумался и решительно добавил несколько крупных купюр. — Одна остаётся…

Снежана мгновенно закусила губу и вытянула шею. Ещё бы не тянуть! Такой щедрый, блин, папик…

— Нет–нет, не со мной. И не ты, а Жасмина. Поднимешься в тридцать четвёртый. Только учти, клиент с прибабахом.

— Извращенец? — сдвинула брови Жасмина.

— Ну, что ты, как можно? — обиделся Сухов. — Мой приятель. Просто учти, он будет сопротивляться. Любит, когда его берут силой… — Сухов прокашлялся, чтобы не засмеяться. — Его зовут Юра. Ну, удачи!

…Степанов уже спал, когда в дверь требовательно застучали.

— Иду, иду! — бормотал он, пытаясь нашарить подло ускользающие тапки.

Взлохмаченный, с помятым лицом он открыл дверь номера и обомлел. Перед ним стояла восточная женщина в откровенном наряде. Острые смуглые груди решительно торчали из декольте, прямо не груди, а готовые к бою орудия.

— Юра? — хрипловатым контральто спросила она и, не дожидаясь ответа, обняла за талию следователя Генеральной, на минуточку, прокуратуры.

Он попытался вырваться, но дамочка оказалась не из слабых. Она прошептала прямо в ухо, благоухая полусладким шампанским:

— Не волнуйся, маленький. За всё заплачено, — и, приподняв Степанова за пояс, практически внесла его в номер.

Это точно город особой судьбы, решил Степанов. После того, как ночью его едва не изнасиловала местная нимфоманка, прикинувшаяся проституткой, он решил больше ничему здесь не удивляться. И отправился с утра на открытие загадочного метрополитена.

На фоне прочих городских причуд мероприятие, на первый взгляд, выглядело вполне рутинным и неопасным развлечением.

Бирюковский посёлок оказался зелёным и довольно симпатичным городским предместьем. Аккуратные домики выстроились вдоль главной улицы с магазином, Домом быта и двухэтажной школой.

Как и обещал Глазьев, Степанов легко сориентировался — народ шёл по этой самой улице в одну сторону и группировался неподалёку от Дома быта, на небольшом пустыре. Посреди пустыря возвышалась одинокая бетонная будка размером со средний гараж. Правда, вместо ворот в этом «гараже» была арочной формы дверь. Над нею полукругом шла надпись, сделанная вполне по–взрослому:

Из начальства и кандидатов присутствовала лишь Ольга Ильинична Жарская. Она заметила в толпе Степанова и кивнула ему с улыбкой на устах — как ни в чём не бывало. Степанов обрадовался, что Ольга на него особого зла не держит. По крайней мере — внешне.

Фёдор Кузьмич Мысливчик в форменном синем комбинезоне и синей бейсболке дожидался, пока люди подойдут поближе. Рядом с ним в белом платье с розовыми цветами стояла официантка Забаева. По праздничному её виду и значительному выражению лица можно было сразу понять, что она здесь вовсе не случайный зритель–зевака.

Мысливчик откашлялся и начал речь:

— Торжественный наступил день. Строили метрополитен мы. Оказана помощь и поддержка жителями была. Города постаралась администрация тоже. Открытия честь очереди первой Жарской Ольге Ильиничне предоставляем мы, — и скромно отошел в сторону, уступив главное место Ольге.

Ольга Ильинична обвела взглядом собравшихся:

— Друзья! Великоволжцы! Когда наш удивительный земляк и изобретатель Фёдор Кузьмич Мысливчик начинал своё грандиозное предприятие, среди нас было гораздо больше скептиков, чем доброжелателей. А уж тем более — помощников. Зато теперь мы все будем гордиться тем, что в нашем городе появилось уникальное метро, пусть и миниатюрное. Сегодня мы запускаем первую его очередь в эксплуатацию. Пять станций. И пусть пока наше метро не решит всех наших транспортных проблем, мы знаем — это только начало. Уже и сейчас ясно, что метро имени Мысливчика привлечёт в наш город больше туристов со всей России и со всего мира. Администрация города приняла решение, что первый год метро будет работать бесплатно. То есть, администрация компенсирует затраты на эксплуатацию. Сегодня я подписала также постановление о выделении средств на дальнейшее строительство. Поаплодируем нашему замечательному земляку Фёдору Кузьмичу Мысливчику! Ура, товарищи!

Особенного «ура» не вышло, но аплодисменты получились довольно бурными.

Запускали в метро четвёрками. Степанов попал в третью — вместе с семейной парой, обременённой очень серьёзным ребёнком лет семи. Встречал пассажиров лично Мысливчик.

Из «гаража» вниз, под углом примерно в сорок пять градусов уходили ступени. Высота потолка была чуть выше среднего человеческого роста. Вдоль стен тянулись электрокабели и электрические лампочки, забранные в продолговатые плафоны.

Внизу пространство расширялось до размеров обычной жилой комнаты — это и была платформа станции «Бирюковской». В глубину туннеля уходили рельсы узкоколейки. А на путях стояло нечто вроде электродрезины с местом водителя и креслами для четверых пассажиров.

Три промежуточные станции пока не имели не только названий, но даже выхода наружу. То есть, реально функционировали начальная «Бирюковская» и конечная «Рыночная». Протяженность всего маршрута была чуть более четверти километра.

Пассажиры вместе с машинистом устроились на дрезине и отправились в путь. Дрезина двигалась неторопливо, постукивая колёсами на стыках рельсов. Очень страшно не было, хотя приступ клаустрофобии Степанов испытал на первом же плавном повороте. И всё же с интересом разглядывал бетонный свод над головой.

На первой промежуточной станции остановились для обозрения. Платформа была здесь поменьше, чем на «Бирюковской» — в случае крайней необходимости на ней могло бы уместиться человек десять, если плечом к плечу. Вбок вели ступеньки, видимо — к будущему выходу.

И тут Степанов увидел её! И узнал с первого взгляда. Сквозь прорези просвечивало небо. В метрополитене Мысливчика она заменяла собой воздуховод для естественной вентиляции подземных помещений. И это без сомнений была та самая решётка — с крыльца гостиницы «Волга».

На двух других станциях и в перегонах он насчитал ещё четыре идентичных решётки. И только на конечной «Рыночной», открытой для входа и выхода пассажиров, решётка была иной — поуже и с более частыми прорезями. Не иначе как та, что пропала намедни от городского суда.

Степанову стало весело. Он засмеялся почти в голос — очень серьёзный мальчик даже оглянулся на него с подозрением.

Ну что ж, преступление раскрыто. Но почему–то Степанову совсем не хотелось записывать его в мартиролог своих побед.

Памятуя об опыте Печорина, он решил не трогать мирных контрабандистов — похитителей решёток. Пусть местные со своими тараканами сами разбираются. А его, Степанова — увольте!

Эх, добить бы дело этого — будь он неладен — Жарского! И — в Москву, в Москву. Пока не одичал. А то ведь близко было…

Глава четвёртая. Воплощение легенды

И вот наступил великий день. Впрочем, величие его каждый понимал по–своему.

Кое–кто главным сегодняшним событием наивно считал волеизъявление граждан, призванных отдать свои драгоценные голоса за нового мэра Великоволжска. Но народ к избирательным урнам не очень–то спешил. Были дела и поважней.

Люди православные, окрестные пасечники и просто любители мёда почитали этот день как праздник Медового Спаса. Во всех городских церквях освящали соты нового медового сбора. Тётка Наталья прямо на паперти Крестовоздвиженского собора раздавала куски истекающих мёдом сот всем желающим, приговаривая:

— Угощайтесь, люди добрые! На первый Спас и нищий медку попробует!

Поблизости, сбоку от колокольни, выставили на всеобщее обозрение Золотую Пчелу. Возложили её под прозрачным куполом на тумбу, обитую чёрным бархатом. Охраняли городскую святыню целых четыре милиционера с торжественными лицами. Так в отдельно взятом Великоволжске в очередной и явно не последний раз православие мирно переплеталось с язычеством.

Для подавляющего большинства жителей это всё–таки в первую очередь был День города Великоволжска. Загадочно исчезнувший и отчасти уже подзабытый бывший мэр Жарский немало сил приложил, чтоб и впрямь сделать сей праздник всенародным. Понадобилось для этого совсем немного.

День города Жарский заодно объявил днём свободной торговли. Как в Амстердаме в день королевы. Торгуй, где хочешь и чем хочешь! Правда, жители всем прочим разрешённым местам предпочитали Соборную площадь. И уж тут все разгуливались на славу. Некоторые делали за неполные сутки, подторговывая пивом и водочкой, очень даже неплохой гешефт. Большинство же предпочитало или торговать задёшево всякой ненужной домашней мелочёвкой, или просто гулять, угощаться знаменитыми медовыми пирогами с пшенной кашей, медовым квасом, горячим сбитнем да слушать–смотреть выступления заезжих гастролёров.

Сама матушка–природа в этот многослойно–праздничный день вроде как откликнулась на многодневные мольбы жителей. Дождь перестал уже с самого утра. А в бегущих по небу облаках кое–где возникали даже просветы настоящего голубого неба. Нет–нет, да и солнечный луч иногда пробивался, золотя купола церквей и проливая на многострадальную землю толику тепла.

Кукольники тоже были на площади, в самой гуще народных гуляний. Они проверили ширму — та держалась устойчиво.

— Поехали, — из–за ширмы пробасил Игнатьев.

— Эй, сынок! Давай первый звонок! — разнеслось по площади.

Кукольник Шаров с пятнами румян на гладко выбритых щеках, обряженный в дурацкий колпак и красную кумачовую рубаху, махнул рукой. Народ зааплодировал. Над ширмой появился уже полюбившийся всем Петрушка, яростно названивая колокольчиком.

— Представление начинается. Сюда! Сюда! Все приглашаются! — под звонкие переливы кричал Шаров. — Стой, прохожий! Остановись! На наше чудо подивись!

Вместо Петрушки над ширмой прямо на глазах изумлённой публики рос город. Появилась река — голубой шарфик. Затем — картонная колокольня без колокола. Кукла–монах тянула из колодца бадью, похоже, тяжёлую.

— Это ж наш Великоволжск, — восторженно шептался народ. — Глянь, похоже–то как!

— Представление — на ять! Интереснее, чем голубей гонять! — с этими словами Шаров подбросил ввысь свой дурацкий колпак. Жалобно звякнули бубенцы. Шаров поймал шапку и скрылся за ширмой. Музыка стала тревожной. Монах всё тянул свою бадью, когда через ширму перебросила тряпичные ноги седобородая кукла, неуловимо похожая на Заусайлова.

Неспешно начал седобородый свой рассказ. Славная история родного города преисполнила зрителей гордости за прошлое. Лиричная музыка, сопровождавшая рассказ старца, становилась всё тревожнее. Когда же кукла, брызнув слезами в первые ряды, перешла к легенде о затоплении, зазвонили несуществующие колокола картонной колокольни. Монах, наконец, вытащил из колодца деревянную бадью. Он заглянул в неё и, коротко вскрикнув, опрокинул.

По ширме потекли кровавые потоки, поднялся ветер. И это был не кукольный ветер — самый настоящий. Мигом, как слизанная невидимым гигантским языком, исчезла мошкара.

Испуганно вскрикнула женщина, заплакал ребёнок. Музыка из фильма Хичкока пробирала до самого нутра. Даже принявшим на грудь мужчинам стало как–то не по себе. Но самым странным было поведение животных. Мохнатый двортерьер, шаривший в толпе в поисках пожрать, начал кружится вокруг себя и, гавкнув по–взрослому, умчался прочь, смешно вскидывая лапы. С диким мяуканьем упала с подстриженного тополя кошка и тоже умчалась. Выбравшись откуда–то из–под рыночного здания, среди бела дня бесшумно прорысило через площадь несколько упитанных крыс.

Колокола всё звонили и звонили, а ветер уже начал стихать.

— Нич–чего не понимаю! — нарумяненный Шаров снова и снова набирал на мобильнике номер. — Всё время занято. Спятили они там, что ли?

Сценарий, просчитанный по минутам, похоже, заваливался. За ширму заглянула Вика с Мышкиным на руках.

— Где этот грёбаный конь?! — прошипел Шаров.

— Потяните немного, ребята, — умоляюще попросила Вика, а беспокойный Мышкин оскалил зубы, то ли улыбаясь, то ли угрожая.

— Давай ещё раз с колодцем, — распорядился Шаров. Игнатьев одними губами передал распоряжение Глухонемому.

Монах по новой забросил в колодец бадью. Седобородый выдал очередной слёзный фонтанчик в публику.

Дрожащий Мышкин тяпнул Вику за ладонь, спрыгнул на землю и припустил что было сил, петляя, как преследуемый волками заяц…

Сухов безбожно опаздывал. Он нервно поглядывал то на часы, то на светлеющее с каждой минутой небо.

Такого не могли бы припомнить и старожилы. На улице Красной образовалась гигантская пробка. Автомобили истошно сигналили, но не могли сдвинуться и на метр.

— Давай по тротуару! — приказал Сухов водителю.

— Не покатит, Виктор Иванович! — обречённо отозвался водитель. — Сами посмотрите!

Сухов выглянул из окна «форда» и сразу понял, что не он один хотел быть умнее всех. Тротуары по обе стороны улицы были забиты автомобилями. Мимо, затравленно оглядываясь, пробежала пятнистая псина. Шерсть у неё стояла дыбом.

— Хватит — покатались! — решил Сухов и выскочил из машины.

Он почти бежал по тротуару, зигзагами огибая застрявшие «жигулёнки», праворульные «тойоты», допотопные «москвичи» и новенькие «фольксвагены». Попался даже один «хаммер» мрачно–чёрного цвета.

У первого светофора — на пересечении Красной и Мира — Сухов всё ж на несколько секунд притормозил. А то! Зрелище его очам предстало не иначе как фантастическое.

Со стороны Соборной площади прямо по проезжей части неслись, подбрасывая задние лапы, десятки, если не сотни перепуганных собак. На светофоре большая их часть исправно сворачивала в сторону Волги — видно там надеясь найти спасение от какой–то страшной своей собачей опасности. Присмотревшись, Сухов понял, что вместе с собаками, не обращая на врагов внимания, бегут и разноцветные, с горящими глазами кошки! Мало того — ещё и сотни крыс с отвратительными голыми хвостами составляли им компанию! Прямо какой–то апокалипсический исход, да и только!

Наблюдать дальше за сим природным катаклизмом Сухову было некогда. Он свернул по Мира в сторону, противоположную набережной, и побежал уже в полную силу.

Вдалеке, по левой стороне высилась каланча пожарной части. Красные ворота были приоткрыты, и перед ними маячила человеческая фигура. Принадлежность фигуры определить с такого расстояния было сложно, но Сухов и так знал, что это — Генералов. Генералов, готовый убить Сухова.

Наконец, он добежал.

— Витя! Ты с ума сошёл! — орал Генералов. — Уже всё заряжено!

— Там… — Сухов едва переводил дух и хватался за сердце, — пробка… чудовищная… собаки под колёса бросаются!

— Всё по плану, Витя! Всё по плану! — отмахнулся от него Генералов. — Бегом — одеваться!

Жизнь — лишь мгновение между рождением и смертью. Иные не успевают ни оглянуться, ни задуматься, как — фьюить! Даже не о чем вспомнить… Но жизнь воина — совсем другое дело. Она преисполнена особого смысла, она, если хотите — миссия…

Так думал старый воин, раздуваясь от гордости. Нет, он не пустил свою судьбу под откос, не отлёживался за печкой или под старым дубом. Он сражался и побеждал. Иначе давно бы превратился в тлен, а не готовился к последней, решающей битве.

Предчувствие говорило ему — миг торжества скоро наступит. Он сразит врага и, если уж суждено умереть сегодня, на закате лета, погибнет в бою, как герой.

Когда он был молод и полон сил, он сражался бок о бок с соратниками по оружию. Теперь, когда силы уже почти оставили его, а друзья полегли на полях брани, он готов биться один на один с могущественным, много раз превосходящим по силам, соперником. Пусть потом говорят, что он — камикадзе. Пусть говорят. Со щитом или на щите — он в любом случае победит! Имя его занесут в скрижали…

Но — хватит высоких слов. К оружию!

Старый воин поджидал врага в засаде. Приближение грозного соперника он не услышал, а, скорее, почувствовал. Жар, исходящий от вражеского войска, опалил его ноздри. Старый воин обнажил клинок и, чувствуя, как бешенство утраивает его силы, рванул в атаку.

Запах крови пьянил, вливал в тело силы, молодость и уверенность в завтрашнем дне. Мы ещё поборемся, остался порох в пороховницах! Он снова был юным и безусым, отчаянным и бесшабашным. Помирать нам рановато!

Но рановато и праздновать победу. Враг оказался хитёр и изворотлив. В пылу боя старый воин так и не заметил, откуда пришла беда. Его вдруг ослепило и обожгло тягучее маслянистое месиво. Стало нечем дышать. Он сделал усилие, но было, похоже, поздно. Безнадёжно поздно.

Голову сжало в огромных железных тисках. Сознание покинуло старого воина.

Он очнулся в сверкающем гробу. Прежде чем жизнь окончательно покинула его изношенное, испачканное кровью врага тело, старый воин успел понять, что удостоился высшей воинской почести.

Он никогда не видывал такого, лишь знал легенды о подобных захоронениях. И помнил наизусть имена выдающихся полководцев, к которым, как он теперь понимал, принадлежал теперь сам. Да, похороны в хрустальном гробу — это для избранных. Для таких, как он.

Старый воин умирал счастливым…

— Успокойся, малыш, я его вытащила, — тётка Наталья прижала пахнущую спиртом ватку к холке Мышкина. — Вот, смотри, экий кровопивец! Мы его в лабораторию отнесём — вдруг заразный.

Тётка Наталья полюбовалась клещом, которого кинула в стеклянную баночку из–под майонеза. У неё в коляске мотоцикла, в аптечке, было и масло, и пинцет для извлечения этих паразитов, которых с каждым годом становилось всё больше. Одного не могла понять тётка Наталья. Как этот домашний пёсик с лысым горячим телом и смешными кисточками на ушах и хвосте оказался посреди просёлочной дороги?

Мышкина била мелкая дрожь и он жалобно поскуливал. Но не оттого, что в него впился клещ, и даже не от нехитрой операции по его изъятию. Просто Мышкин впервые в жизни потерялся.

— Эх, бедолага, — вздохнула Наталья. — Придётся нам с тобою в город возвращаться. Хозяйка тебя поди обыскалась…

И тут благосклонное небо словно раздвинуло свои облачные ширмы и явило городу и миру солнце! Во всей его истинной и тёплой красоте. И стих ветер, ещё минуту назад едва не срывавший с голов шляпы.

По толпе на Соборной площади пробежал ропот восторга.

— Запускай! — приказал Шаров Игнатьеву.

Над площадью, навстречу солнцу, понеслись звуки российского гимна.

А взгляды людей, заполнивших всё пространство вокруг собора, сошлись в одной точке.

Со стороны Крестовой улицы на Соборную площадь медленно и торжественно вступал всадник на белом коне! Круп коня покрывала попона с тихо звеневшими бубенцами. Всадник же был одет как древнерусский богатырь с картины Васнецова — в богато вышитую рубаху, сапоги со шпорами и кольчугу. Голову его венчал островерхий шлем. Оружия, впрочем, при нём не наблюдалось. Это был исключительно мирный всадник.

Восторженная толпа медленно расступалась, охотно пропуская всадника в самый центр площади.

— Да это ж он! Наш Витя Сухов! — раздался зычный голос из толпы. Голос принадлежал Вовану. — Ура Сухову!

— Ура! — стройно подхватили специально обученные люди.

— Ура! Ура! Ура! — отозвалась уже и толпа.

Это был, конечно, миг торжества. Больше всего Сухову хотелось сейчас издать громогласный клич и повести за собой готовых на всё людей. Но именно этого делать было никак нельзя — строго–настрого. Генералов накануне инструктировал чётко и жёстко: «Агитация в последний день запрещена. Молчи как рыба. А то запросто снимут с выборов!»

Но за Сухова всё сделали другие. Он лишь снял шлем и приветственно помахал им. Толпа восторженно заревела. Многие тянули к Сухову руки. Но вовсе не для того, чтоб стащить его с коня. Люди стремились хотя бы прикоснуться к ожившему воплощению легенды. Толпа наседала. Ситуация, кажется, начинала развиваться в опасном направлении. Так и задавят невзначай — хоть с конём, хоть без коня!

Что ж они молчат?! — пронеслась в голове Сухова паническая мысль.

Но Вован с Николай Николаевичем, хотя и дали толпе некоторую слабину, о задаче своей не позабыли.

— Люди! — воззвал Николай Николаевич.

— Земляки! — подхватил Вован.

— Сограждане! — вновь вступил Николай Николаевич. — Айда за нами!

— Куда?! — пронеслось над толпой.

— На выборы! На участки! Новому мэру присягать!

И хотя имя названо не было, каждый теперь и так знал, за кого отдаст свой голос.

— Полный отбой! — отдал по мобильному команду Палыч.

Сначала тонкие ручейки, а потом и полноводные потоки потекли с площади в сторону избирательных участков. Навстречу им обратно тянулись стайки собак — чуя, что теперь здесь можно будет поживиться вкусно и безопасно. Кошачье племя они с собой не взяли. А крысы и вовсе сгинули то ли по подвалам, то ли в водах Волги.

Сухов живым безмолвным памятником гарцевал на площади.

Эмчеэсники в гражданке потихоньку принялись собирать в вещмешки картонные коробки, во множестве расставленные вокруг собора и по окружности Соборной площади. Никто так и не догадался, что внутри коробок были спрятаны новейшие отпугиватели животных.

Майор Свистунов прощально махнул рукой капитану «Ирбиса». Катер на воздушной подушке вновь запустил свои гигантские винты. Ещё недавно выполнявшие роль мистических ветродувов, отогнавших с площади всю летучую гнусь. «Ирбис», словно приподнявшись на цыпочках, неторопливо сполз с берега на волжскую гладь.

«Аннушки» сельхозавиации, сделав дело и разогнав облака, возвращались на родной аэродром. Запасов сухого льда и жидкого азота хватило в самый раз.

Над всем Великоволжском сияло голубое, безоблачное небо.

Лейтенанту Глазьеву повезло как утопленнику. Почему именно ему выпало дежурить по УВД в День города? Теперь его коллеги дегустируют мёд, а он сиди себе как пыльным мешком ударенный у телефона и принимай сигналы от населения!

И ладно бы по делу звонили. Ну, подрался кто, или муж в жену сковородкой запустил. А то с самого утра какая–то ерунда. То кот пропал, то собака. Скоро про хомяков звонить начнут! Если уж заводишь себе живность, так и следи за ней. Как говорил Лаперуз: ты в ответе за того, кого приручил. Или это был не Лаперуз? Но по любому — говорил правильно.

А то кричат нечеловеческим голосом: пропала собака! Щас, я всё брошу и побегу искать твою китайскую, хохлатую… Дамочка со стервозинкой в голосе по поводу этой китайской звонила уже трижды.

Глазьев вздохнул и достал из сумки бутерброды. С сыром — хорошо. С колбасой… Он понюхал колбасу, та пахла вполне прилично. Сыпанул в стакан пакетик растворимого кофе, залил кипятком.

Но — кто бы сомневался? — поесть не удалось. Новый сигнал поступил как раз в тот момент, когда Глазьев поднёс бутерброд ко рту. Матюгнувшись, он нажал кнопку громкой связи и гаркнул:

— Лейтенант Глазьев! Что у вас? Кошка?

— Не у нас, а у вас, — вкрадчиво сообщил неестественно низкий голос, — И не кошка, а взрывное устройство. На избирательном участке, в школе…

— Номер?! Номер школы? Кто говорит? — всполошился Глазьев.

Но в ответ услышал лишь короткие противные гудки.

Глава пятая. Русская рулетка

Безутешная Вика уже и плакать не могла. И вроде никогда особой сентиментальностью не отличалась. Скорее уж — профессиональным цинизмом. И нате вам: растаяла едва не до потери интереса к жизни. К выборам — уж точно.

— Вика, ты же психолог! Возьми себя в руки, — уговаривал её Генералов. — Есть же у вас там какие–то аутотренинги, в конце концов. Да и найдётся наш Мышкин. С его редкими породными свойствами трудно в таком городе затеряться.

— Да уж, — всхлипывала Вика, — его, поди, кто–нибудь прикарманил… А меня уже все местные милиционеры ненавидят…

— А это уж ты с чего взяла? — поправил очки Генералов.

— Только слышат мой голос — сразу трубку бросают!

Палыч, находившийся ровно в противоположной фазе настроения, всё ж снизошел и до Викиных проблем:

— Давайте я, Виктория Вячеславовна, эмчеэсникам позвоню. Они ребята…

Вика как ошпаренная вскочила с подоконника:

— Нет, только не эти! Они моего Мышкина и угробили своими распугивателями! Живодёры! Ещё неизвестно, что теперь с психикой этих бедных животных будет… — похоже, Вика страдала не только по пропавшему Мышкину, но и за весь великоволжский животный мир.

Случайно глянув в зеркало, Вика обнаружила, что потекла тушь и тут же исчезла в направлении туалетной комнаты. Сантименты сантиментами, но о внешнем виде на работе забывать было не в её правилах.

— Палыч, ты и впрямь эмчеэсникам звякни. Может, найдут?

— Давно бы позвонил, — пояснил Палыч. — Да они телефоны поотключали. Гуляют, поди, после ратных подвигов–то. Напрягли мы их сегодня. Ну, не по спецсвязи же их вызывать?.. А наш этот, фрукт, чуть всё дело не угробил. Сейчас–то вон — по городу гарцует, автографы раздаёт…

— Ладно Палыч, не зуди. Кандидатов надо любить!

— Ага… — отозвался Палыч. Но было ясно, что его претензии к Сухову любовь явно перевешивали.

А Паша Генералов был, в общем, доволен. Хотя столь долго и затратно готовившаяся акция и впрямь чуть не сорвалась. Издержки процесса, однако. Так ведь и с конём поначалу вышла незадача. Ни одного абсолютно белого в окрестных конюшнях не обнаружилось. Зато белоснежные кобылицы были как на подбор. Но чистоту легенды нарушать — последнее дело. Особенно в деталях. Ведь детали в любом искусстве — самое важное. А дело, которым Генералом занимался, он считал искусством высшей пробы.

В конце концов, выбрали белого коня в яблоках и накрыли его попоной. Ещё и отпугиватели пришлось раньше времени отключить. Ибо выяснилось на практике, что мощи этих устройств хватило и на белого в яблоках. Как вкопанный, уже с всадником-Суховым, остановился он на границе невидимого круга, очерченного таинственным излучением гонконгской супер–техники. Интересно, а на людей это дрянь как–то действует?

Но поинтересоваться на сей предмет у подкованного по части разнообразной техники Палыча Генералов не успел.

Из–за двери раздался душераздирающий вопль Вики:

— Мышкин!

— Умер, что ли? — вопрос был адресован невозмутимому Палычу. — Тогда мы её потеряли!

Они выглянули в коридор.

Картина перед ними предстала вполне идиллическая. Вика со слезами счастья на глазах одной рукой прижимала к груди чуть помятого, но абсолютно живого Мышкина. Другой рукой она протягивала немалую пачку купюр женщине в платке.

— Это ж Наталья, родная тётка Сухова, — пояснил Генералов Палычу. Которому, впрочем, было всё равно — чья эта тётка родственница. Мыслями он был ещё там, на поле своей последней битвы.

— Ты мне, дочка, денег не давай, — строго проговорила Наталья. — Собаки, они тоже — люди. Когда плачут.

Здания всех пяти городских школ, где находились избирательные участки, в рекордно короткий срок оцепили милиционеры и мобилизованные на подмогу солдатики инженерно–сапёрного батальона.

Подполковник Семёнов выехал на самый сложный объект, к школе N1, бывшей мужской гимназии. Под его непосредственным руководством первыми в здание вошли милиционеры. Им предстояло вывести из пятиэтажного здания всех без исключения людей, даже облечённых высокой миссией членов избирательных комиссий с правом как совещательного, так и решающего голоса. Сам Семёнов, оставаясь снаружи, через матюгальник призывал жителей Великоволжска к сознательности. Официальная, для народа, версия гласила, что поступил сигнал пожарной тревоги. То есть пожара вроде бы нет, но проверить — необходимо.

Избиратели, ничего не понимая, торопились покинуть гимназию. Лишь Вован, который с таким трудом затащил сторонников Сухова на участки, поднял было бузу.

— Это нарушение моих гражданских прав! — вопил он, пытаясь вырваться из крепких рук двух милиционеров.

Вован искренне переживал — как же так? Он и сам–то не успел проголосовать, задержался, блин, в буфете! Выпить пивка для рывка.

— Небольшая проверочка, и снова всех запустим, — уговаривал его пожилой усатый милиционер, упорно подталкивая Вована к выходу. — Будьте сознательным, гражданин.

Вскоре участки опустели. Лишь одна председательша избирательной комиссии никак не хотела уходить.

— Поймите, это моя зона ответственности, — пыталась втолковывать она лейтенанту–сапёру. Огромная немецкая овчарка лейтенанта зарычала.

— Фу, Рекс, — сдержал собаку лейтенант. — Послушайте, дама, — он вежливо окинул взглядом раскрасневшуюся женщину, — У вас дети есть?

— Двое, — растерянно ответила председательша.

— У нас в стране и так много сирот, — проникновенно сообщил лейтенант, — не надо увеличивать их число. Договорились?

Ответственная председательша вздохнула и сопровождаемая внимательным взглядом жёлтых Рексовых глаз, покинула, наконец, помещение.

— Работаем, — приказал собаке лейтенант. — Дьяков, урны выносим — на полигон. Давай, давай, время!

У заднего крыльца школы, вдали от шумящей у центрального входа толпы, сапёры осторожно, одну за одной, выносили прозрачные избирательные урны, наполовину наполненные бюллетенями.

Волеизъявление народа погрузили в бронированную инкассаторскую машину с синей полосой вдоль борта.

От всех пяти объектов машины с урнами отъехали практически одновременно. В помещениях школ служивые с собаками тщательно искали, прочёсывали каждый уголок, толком не зная, что именно должны найти.

Зря Вован так волновался. Народ толпился за оцеплением около бывшей мужской гимназии и не думал расходиться. Именно теперь, когда их так бесцеремонно выставили, всем захотелось проголосовать непременно.

— За людей нас не считают, — горячо втолковывала маленькой старушке тощая дама в очках. — Мы для них быдло, а не люди!

— Не любишь? Что не любишь, дочка? — волновалась глухая старушка.

— Не люблю, когда за меня хотят решать! Я — человек, а не электорат!

Старушка ошарашено хлопала глазами. Кто рад? Чему рад? Она ничего не понимала.

В жужжащей, возбуждённо переговаривающейся толпе появились ромашки. Их раздавали серьёзные мужчины и женщины с озабоченными, преисполненными собственной значимости лицами.

Ромашки передавали из рук в руки. Они реяли поверх голов словно маленькие солнца.

Братья Суховы явились на пару. Просторный мэрский кабинет, едва они вошли, словно уменьшился в размерах. Эти двое явно занимали в мире слишком много места. Ольга сразу почувствовала в братском визите какой–то подвох и привычно первой перешла в наступление:

— Помирились, что ли, братцы?

— С тобой — помиришься! — довольно мрачно ответил Вася. И совсем неясно было — обвинял он Ольгу или так своеобразно благодарил.

— То–то люди сказывают, — переводя взгляд с одного на другого, не отставала Ольга, — как Витя Сухов под гимн на коне гарцевал. Или это у вас теперь такая общая колыбельная?

— Давно забыто, — демонстративно махнул рукой Вася. — Есть дела и поважнее.

Витя, между тем, внимательным хозяйским взглядом осматривал кабинет. И многое ему тут, похоже, не нравилось. Что он и подтвердил достаточно безапелляционно:

— Это мы, конечно, первым делом уберём! — указал он на застеклённый шкафчик, заполненный кубками и прочими спортивными наградами Жарского, заработанными ещё в бытность того милиционером. — Мебель потом тоже поменяем. И ковёр. Ненавижу красный цвет. Да и люстра! Никуда не годится. Такие в борделях вешают, а не в присутственных местах!

— А ты не торопишься, Витя? — Ольга начинала раздражаться по–настоящему.

— Вопрос нескольких часов! — уверенно расплылся в улыбке старший Сухов.

— А ты что не присоединяешься? — набросилась Ольга на Васю.

— А мне всё равно, — пожал тот плечами. — Я вообще привык к аскезе.

— Ну, знаете! — голос Ольги почти дрожал от крайнего возмущения. — Сговорились? Да? Ну, выкладывайте, что вам от меня надо? А то у меня других дел много.

— А глазки–то посерели! — обернулся Витя к брату. — Значит — злимся!

— Дел у тебя сейчас, Оля, никаких особых нет. Так что потерпи немного. Тебе, — подчеркнул Вася, — ничего не грозит. Разве что так, некоторое разочарование. Но поверь мне, это совсем не больно.

Теперь Ольга уже и впрямь ничего не понимала. Она вышла из–за стола, заняла выигрышную позицию напротив окна и тоном строгой школьной учительницы подвела черту:

— Я вас внимательно слушаю.

— Будешь нашим секундантом, — объяснил Вася. — Или кто там теребит в руках нити наших судеб? Беспрекословные Мойры?

— Бросай кости! — Витя на открытой ладони протянул Ольге два игральных кубика.

Она вполне автоматически взяла у него белые кубики с черными точками на гранях и очень внимательно посмотрела на братьев. Возникало опасное ощущение, что они вовсе не шутят.

— Достоевщина, право, какая–то! — она попыталась улыбнуться, но как–то вышло оно не слишком.

— А я и говорю — хватит, Оля, мужиков разводить! — казалось, Витя уже на грани истерики. — Пора и по счетам отвечать!

— Да делайте, что хотите! — Ольга бросила кости на подоконник.

Все трое склонились с интересом, едва не соприкоснувшись лбами. Выпало «три» и «три».

— Итого — шесть. Раз… — Витя начал считать с себя. А жребий пал на Васю.

Дальше всё произошло настолько стремительно, что Ольга толком даже испугаться не успела. Вася выхватил из–за пояса чёрный воронёный пистолет и приставил его прямо к сердцу. Не медля ни секунды, нажал курок. Звук выстрела был негромкий, будто произошла осечка. Но на белой Васиной рубашке стало быстро расплываться кровавое пятно.

Вася закачался словно от сильного ветра. И стал медленно оседать на красный ковёр.

Ольга бросилась было к нему, но тут у неё зазвонил мобильный. Она схватила его со стола и приложила к уху, ни на мгновение не сводя глаз с Васи. Почему–то она была уверена, что он мёртв.

— Да! Кто это? Да ты где? Я тебя… У нас тут такое! Телефон? Определился. Да, перезвоню! — бросив телефон, она сделал шаг по ковру.

— Но почему… здесь? — едва выдохнула Ольга, глядя в неподвижную Васину спину.

Вася приоткрыл один глаз и подмигнул склонившемуся к нему брату.

Водяной пистолет, очень похожий на настоящий «макаров», валялся рядом на ковре. Из его дула тонкой струйкой сочилась кровь.

Ольга села на корточки, взяла Васину руку, потрогала пульс. Рука оказалась тёплой. Пульс был.

Сухов хмыкнул. Не удержавшись, затрясся в беззвучном смехе и «мёртвый» Вася.

Ольга резко поднялась с колен.

— Ну что, разыграли? Идиоты, — спокойно сказала она. — А теперь освободите, пожалуйста, помещение, товарищи Суховы. Пока это ещё мой кабинет.

Полигон по периметру был оцеплен солдатами с автоматами. Перед КПП водителей бронированных инкассаторских машин сменили надёжные офицеры. Место водителя головной машины занял лично подполковник Кудашов, командир отдельного инженерно–сапёрного батальона. На полигон не пустили даже представителей избирательных комиссий, сопровождавших ценный груз.

Подполковник отвёл притязания штафирок одним мановением руки:

— Не положено!

По извилистой дороге броневики спустились в котлован, специально предназначенный для разминирования и уничтожения взрывоопасных предметов. Проследить за действиями сапёров можно было только с воздуха. Но полёты над полигоном во время проведения «мероприятий» были строго настрого запрещены.

Избирательные урны быстренько вскрыли. Изъяли из них неправильное содержимое. И заменили правильным. После чего урны вновь опечатали.

Таким образом, разминирование избирательных урн прошло оперативно и успешно. Да и как могло быть иначе, если им руководил подполковник Кудашов? Между прочим, родной дядя Ольги Ильиничны Жарской. По матери.

— Проверено — мин не обнаружено! — отрапортовал подполковник членам избиркома. — Счастливого пути!

Сейчас дорога была каждая минута. С закрытых избирательных участков торопили: народ волнуется! Самый короткий путь шёл через Старый мост.

Для опытных водителей–инкассаторов полуразобранный мост не мог быть серьёзным препятствием. И не такому их учили на специальных курсах. Так что переправились на другую сторону без проблем.

Беда пришла, когда её уже никто не ожидал.

Из кустов вышли люди в чёрной форме и с устрашающими помповыми ружьями наперевес. Лица их скрывали маски с прорезями для ртов и глаз.

— Всем выйти из машин! — приказал рот невысокого и чуть полноватого для военного человека. — Спецподразделение по борьбе с контрабандой наркотиков! — он потряс в воздухе солидным красным удостоверением.

Водители броневиков молча вышли — не хватало ещё в историю попасть. Они ведь просто выполняли свою работу. За которую им платят обычные деньги. А оружия им в этот рейс не выдали. Да и с какой стати? Не ахти какие ценности на сей раз перевозили.

Возмутиться попробовал лишь представитель избиркома — высокий мужчина в очках, в обычной жизни — школьный учитель математики. Вторая представительница, бальзаковского возраста профсоюзная лидерша, голос решила не подавать: и без неё мужики разберутся.

— Товарищи! Это произвол! — запричитал математик. — Мы — члены избирательных комиссий. С правом совещательного голоса! Вы знаете, что нарушаете статью уголовного кодекса? Воспрепятствование работе избирательных комиссий… группой лиц… а если ещё и по предварительному сговору… до пяти лет. Вы понимаете, товарищи?!

Невысокий в маске внимательно выслушал представителя. Но ответил как–то совсем нелогично:

— Хочешь, чтоб я тебя мордой в грязь положил? — математик подобного развития событий явно не приветствовал и отрицательно покачал головой. — Тогда приготовили машины к досмотру!

Дятлов, а в роли командира выступал именно он, приказал своим подчинённым начинать:

— Только каждую щель мне проверить!

Зайцев поставил перед Дятловым очень определённую задачу: задержать колонну броневиков. Не меньше, чем на час.

Время пошло.

Ровно в эти минуты с северо–запада по Болоховскому шоссе в город въехала колонна инкассаторских броневиков. Их тоже было пять, и покрашены они были в тот же цвет золотистой охры. И синяя полоса на бортах, естественно, имелась.

Вместе они проследовали вплоть до улицы Красной. Потом первый свернул на Голубинскую. Второй, чуть позже, на Прибрежную. Третий — на Инессы Арманд. Четвёртый — на Радиальную.

Пятый броневик уже в гордом одиночестве взял курс в сторону Большой Казанской, к школе N1.

Глава шестая. Как рождаются чёрные дыры

Лёва Зайцев был счастлив. Ещё бы! Он умыл самого Генералова! Теперь исполнительный Дятлов будет мурыжить машины с генераловскими урнами до посинения. Костьми ляжет, но не отпустит раньше положенного.

Его «лёвомобиль» победно нёсся из штаба к зданию бывшей мужской гимназии. Именно отсюда суждено было стартовать великой ромашковой революции. Слава о которой войдёт в анналы. И он по полной программе поимеет всех своих московских коллег–политтехнологов. И первым успешно повторит на российской территории опыт грузинских и украинских, а точнее, заморских мастеров политического пиара.

Ещё из машины Лев отдал группе клакеров приказ начинать. Искра вспыхнула мгновенно. К приезду генералиссимуса — не путать с генералами и генераловыми! — пламя революции полыхало вовсю. Толпа, вооружённая ромашками, скандировала:

— По–зор! По–зор!

Отдельные, хорошо поставленные голоса, расставляли нужные акценты:

— Они уничтожили урны!

— Им плевать на мнение народа!

— Нас обманули!

Сейчас, в упоении борьбы, Зайцев уже не жалел о тех фантастических суммах, что запросили за работу актёры областного театра. Свой хлебушек с красной икрой они отрабатывали по полной программе.

«Лёвомобиль» коротко бибикнул. По этому сигналу тотчас подскочил главный клакер, изрядно помятый в неравных боях с алкоголем, бывший герой–любовник:

— На приступ? — трагическим шёпотом спросил он.

— Люди — да. А вы с ребятами — к заднему крыльцу. Всех выпускать, никого не впускать! — распорядился Зайцев.

Спустя минуту люди уже прорвали оцепление и пытались вломиться в закрытые двери школы. В первых рядах наблюдались и члены избирательных комиссий. Не от революционного пыла — они спешили на свои рабочие места.

Ромашки, отброшенные за ненадобностью, жалобно скрипели под ногами нападающих.

Группа крепких мужиков охраняла подходы и подъезды к чёрному входу.

Зайцев набрал Дятлова:

— Контролируем ситуацию. Выпускай. И — готовь кровь.

Ромашковая революция только начиналась. Правое дело требовало более солидных аргументов, чем лютики–ромашки. Зайцев дрожал от предвкушения. Сейчас, сейчас люди увидят, что их и впрямь разводят как лохов. А когда кровь закипает в жилах, она обязана пролиться!

— Ситуация выходит из–под контроля, — подытожил Генералов и кивнул Виктории.

Та понимающе кивнула и, нажав два раза на кнопки, протянула Генералову свой телефон:

— Похоже, малыш доигрался. Да, Мышкин?

Наряженный в честь выборов в красную попонку, Мышкин спал у Вики на коленях. Натерпевшись за день, он даже ресницей не шевельнул в ответ.

Они сидели в штабе перед пятью плазменными панелями, которые хозяйственный Палыч удобно развесил на стене. На каждой из панелей в режиме он–лайн шла картинка с театра военных действий, от каждой из пяти школ.

Самой напряжённой казалась ситуация у бывшей мужской гимназии, школы N1. И это было понятно. Именно там находился главный зачинщик беспорядков — Лев Зайцев.

Люди с печатью экстаза на лицах осаждали парадный вход. Мужики уже тащили не то бревно, не то фонарный столб. В общем, какое–то устрашающего вида орудие, пригодное к вышибанию самой добротной двери.

— Вик, зацени! — заорал в ухо Генералову именно Зайцев. — Штурм Зимнего–два!

— Это Генералов. Уйми своих опричников! — жестко оборвал его восторги Паша.

— Но…

— Никаких но. Революция проектом не предусмотрена. Премии лишу, понял, Лёва?

Зайцев нажал на кнопку сброса так сильно, что чуть не раздавил телефон. Но — делать нечего — и он набрал Дятлова:

— Отбой по всем фронтам. Немедленно.

— Слушаюсь, — ответил Дятлов. — А кровь?

— Без надобности! — обречённо отрезал Лёва.

Лев Зайцев, вдохновитель и тайный идеолог ромашковой революции, с чувством глубокого сожаления смотрел, как люди, повинуясь приказам неформальных вожаков, отступают от дверей школы, как восстанавливается линия оцепления, как горы затоптанных ромашек ногами сгребаются в неопрятные кучи…

Но ничего, он ещё поборется! Сейчас, с минуты на минуту откроют участки, и выяснится, что урны–то — тю–тю! А это означает: перевыборы. Что, в свою очередь обещает новый проект, новый бюджет. Ну, и все прочие финансовые прелести. Суточные, командировочные, непредвиденные…

Йес! В школьной двери нарисовались силуэты милиционеров. Кажется, открывают!

Дятлов пересчитал бутылки с кровью в третий раз. По–прежнему одной не хватало.

Эту итальянскую бутафорскую кровь он выписывал через Москву и обошлась она ой как недёшево. Зато кровь пахла не химией, а реальной органикой и даже умела сворачиваться.

Когда канистру доставили, Дятлов лично разлил содержимое на девять бутылок и поставил в нижнее отделение сейфа. Ключ от сейфа был только у него и у Зайцева. Ну, и у Василия Ивановича, конечно. И вот теперь — восемь. Ребёнку ясно, одной бутылки не хватает.

Дятлов вспомнил последние штабные посиделки. Пили вино красное, разливное, точно в таких же баклажках… Нет, выпить точно не могли… Если бы сначала пили водку, тогда ещё туда–сюда, а после вина настолько крышу снести не могло.

Ладно, придётся продать киношникам то, что осталось. Тоже неплохая сумма вырисовывается.

Вот ведь как получается, — философски думал Дятлов, запирая сейф, — в любой революции, даже несостоявшейся, без жертв не обойтись.

Тяжёлые дубовые двери школы N1, бывшей мужской гимназии, открылись, и на школьное крыльцо вышел подполковник Семёнов. Он жестом успокоил чутко заколыхавшуюся толпу и объявил в матюгальник:

— Внимание! Помещение проверено и опасности не представляет.

— Ура! — фальцетом выкрикнул из толпы Вован.

— Попрошу всех оставаться на своих местах до особого объявления. Первыми прошу подготовиться членов избирательных комиссий.

В народе началось шевеление. Истосковавшиеся по рабочим местам и оставленным бутербродам члены избиркомов и наблюдатели протискивались в первые ряды. Более всего их сейчас волновала судьба избирательных урн.

Сколько предположений по поводу происходящего было высказано и тут же обсуждено! Но самой распространённой все же оставалась версия о том, что урны с участков исчезли. Ромашек не было, но ромашковый дух всё ещё витал над толпой.

Здание оперативно покидали милиционеры, сапёры и собаки.

— Проходим по одному, без паники, — наконец распорядился Семёнов.

Председательша участковой комиссии, мать двоих детей, одной из первых вбежала в покинутый не по доброй воле участок. Тяжело дыша, она остановилась на пороге актового зала.

Всё было, как и прежде: столы с разложенными списками и пачками чистых бюллетеней. Плакаты кандидатов на стене. И — урны! Прозрачные урны, наполненные бюллетенями, как ни в чём ни бывало, стояли на прежних местах. Даже обидно, честное слово!

Вскоре на всех пяти объектах выборы продолжились в рабочем режим. Лишь груды мёртвых ромашек во дворах, да следы собачьих лап на школьном паркете напоминали о недавнем досадном происшествии.

Откуда шёл звонок лже–террориста, выяснить так и не удалось.

Вот те раз! По аллее, ведущей от здания администрации, навстречу Степанову шла Ольга Ильинична Жарская. Увидев следователя, она остановилась.

— Как же так, Ольга Ильинична? — Степанов старался казаться спокойным. — Ведь мы же договаривались о встрече?

— Ну, вот и встретились, — ответила Ольга. Глаза её были голубыми и в меру безмятежными.

— Хорошо. Встретились. Но вот разговаривать будем в другом месте. Попрошу пройти со мной. В прокуратуру.

— Ну, Юрий Аркадьевич… — Ольга смотрела не в глаза, а куда–то вдаль, за его спину. — Давайте лучше… А знаете, что? Поехали со мной!

— Никуда я с вами не поеду, — отрезал Степанов. — Или сейчас, сию минуту, мы с вами проследуем в мой кабинет…

— Так вы к нам насовсем? — Ольга вместо того, чтобы испугаться, почему–то смеялась.

— В мой временный кабинет, — уточнил Степанов. — В деле исчезновения вашего мужа возникли новые факты. Скажите, Ольга Ильинична, по какому поводу вам сегодня звонила Наталья Сергеевна Сухова? Та самая, которая последней видела и беседовала с вашим супругом? И прошу, не отнимайте моего времени, не отпирайтесь, звонок зафиксирован, владелец телефонного номера идентифицирован.

— Так вот отчего вы такой колючий, Юра! — Ольга улыбнулась и подняла руку, будто хотела поправить следователю причёску.

— Юрий Аркадьевич! — жёстко поправил Степанов. — Вам будет предъявлено обвинение в преступном сговоре, — отчеканил он, стараясь не смотреть в смеющиеся зелёные глаза.

А Ольга смотрела вовсе не на Степанова. И рукой подавала знаки совсем не ему. Со спины к следователю неслышно и совсем близко подошла та самая тётка Наталья, с которой, очевидно и находилась в преступном сговоре Ольга.

— Юрий Аркадьевич, поедемте со мной, — лисьим голоском попросила Ольга.

— Па–прашу пройти! — противным голосом приказал Степанов.

Или это ему только показалось, что он так сказал? Что–то кислое и влажное накрыло его лицо, мягкие ранние сумерки сменились тёмной, бесшабашной ночью. В мозгу словно взорвалась шальная петарда, рассыпалась мелкими смешными осколками.

— Зачем ты так? Я бы его уговорила, — вздохнула Ольга.

— Что–то уж больно он сердитый, — тётка Наталья, не отнимая руки с платком от лица Степанова. — Да ты не бойся, дочка. Очухается миленький. Мы так хряков успокаиваем. Перед тем, как кастрировать.

— Звучит обнадёживающе, — покачала головой Ольга. — Ну что, дотащим?

Женщины подхватили под руки безвольно подчинившееся тело Степанова и потащили к стоящему за углом администрации раздолбанному мотоциклу.

Следователь что–то бормотал, пел, хихикал, и окончательно обмяк уже в коляске, накрепко пристёгнутый ремнями безопасности.

Степанов очнулся в подземелье. Пахло землёй, сыростью и почему–то укропом. Руки и ноги существовали отдельно от тела. Прямо над ним, в земляном невысоком потолке, обнаружилась решётка.

Очень знакомая решётка… Значит, он в метро имени Мысливчика? Как он здесь очутился? Надо бы подумать…

Но времени на размышления не было. Дребезжащий, пугающий звук неумолимо приближался. Кажется, поезд, подумал Степанов и зажмурился. Его тело вновь проваливалось в никуда. Наверное, вот так и рождаются в космосе чёрные дыры…

Сознание пульсировало: то возвращалось, то меркло вновь. Трясло неимоверно. Запахи стали иными. Пыль, бензин, свежескошенная трава, навоз и — по–прежнему — укроп. Степанов заставил себя приподнять веки. Теперь он находился в поле. Поле мерно покачивалось и проплывало мимо. Стог сена, ряды капусты, берёзы, такие белые, такие невинные. И — неожиданно — чудище.

Шляпа набекрень. Пижонский красный шарф. Нелепый, в бурых разводах, плащ. Широкие штаны. На одной ноге — кроссовок. На другой — модный остроносый ботинок из крокодиловой кожи. Чудище–пугало смотрело прямо на Степанова наглыми пуговичными глазами и чуть ли не подмигивало. Нет, лучше обратно, к звёздам…

Степанов очнулся, похоже, окончательно. Он глубоко вздохнул и открыл глаза, чтобы тотчас закрыть их вновь.

Вдалеке звучали женские голоса. Хрипловатый, вроде — тётки Натальи. И мелодичный, от которого ёкало сердце — Ольгин. Может, и не бред.

Степанов открыл сначала левый, затем и правый глаз.

Он сидел в коляске мотоцикла, почему–то сжимая в руке пучок укропа.

А над ним, следователем Генеральной, между прочим, прокуратуры, склонилось жизнерадостное лицо Жарского.

Глава седьмая. Разбор полётов

Мышкин охотился на ботинок Генералова. Добыча была не из лёгких, увесистая такая добыча. Но Мышкин, храбрый малый, простых путей не искал. Притворившись ветошью, он валялся под столом и ждал момента. В суровых ботинках Генералова он, похоже, нашёл уязвимое место…

В штабе их осталось четверо. Вика спала на штабном диванчике. Палыч, накачанный кофе по самую маковку, гипнотизировал молчащие телефоны. В холодильнике ждали своего часа шампанское и водка. Шампанское — отмечать победу. Водка — заливать горечь поражения. Сухов и Генералов пили нейтральный коньяк. Результатов с последних участков всё ещё не поступало.

По уже полученным данным все три кандидата шли нос к носу. Но решающими должны были стать цифры с тех самых объектов, где днём шли нешуточные бои. Генералов был уверен в победе. На последних участках побеждал Сухов, притом со значительным перевесом — более полутора тысяч голосов. Генералов не любил зыбких побед, поэтому заряжал урны на победу чистую, убедительную.

Как удачно–то получилось! Ольга свет Ильинична собственными силами очистила помещения для генераловских урн. Сама, надо признать, очень грамотно организовала военную тревогу, сама вывела людей.

Через Вику в нужный момент произошла «утечка». И пожалуйста! Руками Зайцева урны Ольги задержала проверка у Старого моста. А его, генераловские урны, тем временем спокойненько, до всякой бузы, через чёрный ход занесли уже люди Генералова. Аккуратная комбинация.

Пришлось, конечно, забашлять по–взрослому математику и профсоюзной лидерше, что сопровождали урны Ольги. Особенно много запросил математик, ну да ладно. Молчание, как известно, золото. Зато водители оказались скромнее и обошлись дешевле. К тому же возня с утилизацией лишнего комплекта урн легла на хрупкие плечи госпожи Жарской.

Да, это победа. Почти. Генералова волновали два момента. Первый — что так долго нет результатов. Второй — что печать, заверяющая результаты голосования, находится у людей Ольги. Но подкупа избиркомов ВВП не санкционировал…

— Остывает, фельдмаршал, — Сухов поднял стопку. Как сомневающийся, он пил из водочной тары. — Ну что, за дам?

— Понимаешь, Витя, — Генералов поднял высокий узкий бокал. — Главное в нашей работе, что? Даже поражение преподнести как победу… Ну, за дам пьём стоя!

Мышкин прыгнул и зубами что было сил вцепился в развязавшийся шнурок добычи.

— Что такое? — поднявшийся на гусарский тост Генералов с недоумением рассматривал свою ногу. К шнурку ботинка мёртвой хваткой прицепился хищно урчащий комок.

— Это к тебе что–то прилипло, Павел Валерьевич! — ехидно заметил Сухов.

Генералов разжал челюсти дрожащего от азарта и негодования Мышкина, посадил зверя на свободный стул и, наконец, выпил.

Что, ж, — философски подумал успокоившийся Мышкин, — этот парень, конечно, прав. Поражение — тоже победа. Всё зависит от точки зрения. С одной стороны, он сидит на стуле, как кошка. С другой — покусал врага, во много крат превосходящего по силам…

Памятник основателю, Петру I Зауcайлову, в День города открыть не удалось. Всё–таки скульптор Мухин оказался прав — смежники подвели. Правда, не литейщики, на которых он изначально грешил. А вольные каменщики.

Под памятник отвели полукруглую площадку на набережной, выступающую в сторону Волги и ограждённую балюстрадой. Саму скульптуру в человеческий рост установили заранее и по традиции прикрыли непрозрачной холстиной. А вот с мостовой вышла незадача.

Подрядчики решили под конец сэкономить и наняли гастарбайтеров. Те и замостили наскоро пространство вокруг памятника серыми, под мрамор, плитами. А буквально накануне дня города обнаружилось, что плиты перекосило — будто Мамай по ним прошёл. По большому счёту виноват тут был бесконечный дождь, но грешили привычно на несчастных таджиков. Хотя непосредственно в День города они переложили мостовую заново, причём совершенно бесплатно. Забор вокруг разобрали уже на следующее утро.

К двенадцати часам дня к месту проведения торжественной акции открытия стали собираться люди. Конечно, их оказалось поменьше, чем было бы вчера. Но, в общем, вполне достаточно. У остальных ещё будет время вдоволь насмотреться и привыкнуть к новой городской достопримечательности.

Место и впрямь выбрали идеальное. Памятник Петру I Заусайлову будет виден и с набережной, и с Соборной площади и даже от причального дебаркадера. Увидят его и пассажиры проплывающих мимо теплоходов.

Так что по всем статьям Пётр Петрович Заусайлов мог испытывать удовлетворение. Он его и испытывал, поглядывая на часы в ожидании последних приглашенных гостей.

Прибыла, наконец, Ольга Ильинична Жарская, исполняющая обязанности мэра. Выглядела она так, будто только что сошла с подиума модного показа. Причём — ничего вызывающего. Шёлковое сиреневое платье, шляпка с приколотыми живыми незабудками, высокие каблуки. Народ приветствовал её появление аплодисментами. Поаплодировали со всеми и Витя Сухов с Васей — Царём, стоявшие в толпе на значительном отдалении друг от друга.

— Спасибо, друзья! — растроганно проговорила Ольга в микрофон, тут же переданный ей Заусайловым. — Но адресую ваши аплодисменты я прежде всего нашим замечательным землякам Петру Петровичу Заусайлову и чудесному скульптору Алексею Мухину. Стараниями прежде всего этих людей наш город украсился удивительными памятниками. Герои — наши сограждане, горожане, воплощённые в бронзе! — вновь раздались никем не срежиссированные аплодисменты. — Сегодня же мы открываем ещё один памятник. Возможно, самому главному человеку, фактическому основателю нашего города, пра–пра–пра… — Ольга взглянула за уточнением на Заусайлова, тот неопределённо кивнул, — прадеду Петра Петровича Заусайлова, тоже Петру Петровичу, которого мы с полным основанием называем нашим Петром Первым. Я думаю, не надо очень много слов. Давайте быстрее увидим собственными глазами нашего дорогого земляка!

Ольге передали в руки конец верёвки. Она медленно потянула за него и серая холстина пала к ногам монумента. Толпа в первый момент замерла в молчаливом изумлении, а потом раздались смешки. Но вовсе не издевательские, а самого доброго и впрямь весёлого свойства. Не сразу понявший, в чём дело, Заусайлов оглянулся на памятник. И тоже заулыбался. Со своим бронзовым предком они были похожи как две капли воды. И в данном случае выражение это вовсе не казалось обычной фигурой речи. Уж так распорядилась природа и скульптор Мухин. Во всяком случае, при желании Пётр Петрович мог считать сей монумент памятником самому себе. И он был совсем не против такой постановки вопроса.

Сам скульптор Мухин, теребя бородку, стоял между Ольгой Ильиничной и Заусайловым. Ольга протянула ему микрофон. Скульптор поначалу попытался его отпихнуть, но всё же взял в руки. И сначала в него подул. Народу стало ещё веселей.

— Земляки! Любите искусство. Оно украшает нашу жизнь. Я — всё, — обернулся он к Заусайлову, чтоб избавиться от микрофона, словно обжигавшему ему руки.

Слово взяла представительница общественности — дородная и вполне монументальная директриса школы. Пока она говорила о воспитании подрастающего поколения на примерах, и прочее, прочее, у Ольги Ильиничны зазвонил телефон. Приложив трубку к уху, она, не меняясь в лице, выслушала сообщение. А потом, улыбнувшись самым краешком губ и бросив быстрые взгляды сначала на Сухова, потом на Васю — Царя, склонилась к Заусайлову и что–то зашептала ему в ухо. Тот несколько раз кивнул.

Едва директриса договорила, Заусайлов ласково отобрал у неё микрофон:

— Товарищи, друзья. Только что поступила очень важная информация! — он сделал значительную паузу. — Из городской избирательной комиссии. К настоящему моменту подсчитано практически сто процентов избирательных бюллетеней. Я горд и рад, что первым могу сообщить вам о результатах. Новый мэр города Великоволжска — здесь, с нами! — наэлектризованная публика нервно переводила взгляды с Ольги на Сухова, с Сухова — на Васю — Царя.

— Не тяни, Заусайлов! — раздался из толпы добродушный, но нетерпеливый возглас.

— Мы с вами выбрали очень достойного человека. Которого мы все давно знаем и кому доверяем. Позвольте представить. Новым мэром Великоволжска стал… — Заусайлов позволил себе ещё одну, двухсекундную паузу, — стала Ольга Ильинична Жарская!

— Пчёлы точно не были предусмотрены…

Подмоченный малиновый «лендкрузер» Жарский по дешёвке продал умельцам из автосервиса. Поэтому на вокзал они ехали на Ольгиной красной «ауди». На прощание решили сделать по городу круг — проехаться, так сказать, по местному «золотому кольцу».

— А я тебе, Жора, говорила — цирковые трюки ни к чему, — в который раз втолковывала Ольга мужу. — Съехал бы, как договаривались, в реку с берега. И вышел бы, можно сказать, почти сухим из воды. Всё бы пошло по плану. Никто б ничего и не заподозрил. Ведь правда, Юрий Аркадьевич? — Ольга обернулась за сочувствием к Степанову, расположившемуся на заднем сиденье.

Но тот сочувствие проявлять то ли не торопился, то ли не решался.

— Да я ж хотел, чтоб по–настоящему, по–честному, — настаивал Жарский. — Всё рассчитал. Скорость. Траекторию падения. У меня же — высшее техническое. И сертификат по дайвингу. Вот только пчёлы…

— Очень он тебе пригодился, твой сертификат! — не унималась Ольга. — Если б не тётка Наталья…

Уже проследовали мимо мэрии, миновали музей и выехали на Соборную площадь. Купола Крестовоздвиженского собора розовели в предзакатном свете. На мгновение блеснула Волга с белым теплоходом.

— Да и Васе твоему деньги надо было отдать. Я сам ему обещал…

— И всё же не могу поверить, — подал голос Степанов, — что вы и вправду не знали, что с мужем.

— Это вы — зря! — помотал головой Жарский. — Всё ведь вышло не как предполагали. А дальше — каюсь, моя вина. Хотел сохранить чистоту эксперимента. Только в последний день не выдержал — позвонил. Зато, представляете, с пчёлами помирился, — в голосе Жарского появились прямо–таки ностальгические нотки. Не иначе, как тосковал по утраченному раю. — Тётка Наталья меня за ними присматривать поставила. Жуть как их опасался поначалу. А ведь очень привлекательные твари оказались. Теперь на глазок могу рабочую пчелу от трутня отличить. У них, между прочим, всё почти как у людей. А враг их главный — пчелиный волк. Вроде твоего Сухова. Под своего маскируется! — замечание про Сухова Ольга пропустила мимо ушей.

Возле рынка свернули на Садовую. Справа пробегали старинные купеческие дома, слева мелькала зелень бульвара.

— И как вам эта идея вообще в голову пришла? — разглядывая отмытые дождями деревья, спросил Степанов.

— Додумались, — неопределённо ответил Жарский. Но ясно было, что пальма первенства и в этом случае принадлежала Ольге Ильиничне.

— А это когда мэры по стране один за другим начали сыпаться, — за двоих ответила Ольга. — У нас ведь, если в немилость попадёшь, любого по стенке размажут. Нецелевое расходование средств, например. Ну, или мало что. Сидеть–то никому не хочется. Зато женщин во власти пока вроде не трогали. Не было прецедента. А так — у всех рыльце в пушку.

— Я этого не слышал! — улыбнулся Степанов.

— Ну да… А у Жоры — рейтинг. Грех было не воспользоваться. Вот и получилось — и овцы целы, и волки сыты. Не отдавать же город чужакам…

Уже подъезжали к зданию вокзала. До отправления московского поезда оставалось пятнадцать минут.

Вскоре после выборов в Великоволжске объявился маньяк. В тёмных закоулках и подворотнях он подкарауливал женщин. И дарил им ромашки. По описаниям жертв он был невысокого роста и с несколько расплывшейся фигурой. Ничего более определённого сказать было невозможно: лицо маньяка скрывала спецназовская маска с прорезями для глаз и рта. Мужское население города было взбудоражено. Женщины сами искали с маньяком встречи.

В общем, жизнь входила в обычную колею.

Вступив в должность мэра, Ольга Ильинична готовила непопулярные меры, предварительно — по одиночке — обрабатывая у себя в кабинете членов Городского совета. Реформа ЖКХ в городе давно назрела. И начать её следовало, без сомнения, с повышения тарифов. Насущная необходимость обязывала.

Жарский с головой окунулся в бизнес, решив объединить под своим чутким руководством несколько запущенное в регионе производство и сбыт мёда, вкупе с прочей сопутствующей продукцией. Было составлено соответствующее письмо главному пчеловоду страны Юрию Лужкову — с описанием заслуг Великоволжска в деле традиционного промысла и перспектив его дальнейшего развития. На базе современных технологий. В ответном письме, подписанном лично, московский мэр отечески предостерегал от необдуманных новейших методов и приглашал великоволжцев принять участие в ближайшей медовой ярмарке в Коломенском.

Васе — Царю в ознаменование его «политических заслуг в деле развитии демократии» — так было сформулировано в постановлении мэра — выделили квартиру в новом городском микрорайоне. Оплатил столь щедрый подарок мэрии Пётр Петрович Заусайлов.

Оперативно вселившись в новую двухкомнатную квартиру, Василий Иванович тут же приспособил её под штаб оппозиции, оставив за собой лишь спальню. В гостиной и на кухне бурлила политическая жизнь. Оппозиция готовилась к грядущим выборам в Городской совет. Теперь власть в городе решили брать максимально легитимным путём.

Виктор Иванович Сухов, освободившись от бремени несостоявшейся власти, отбыл в Первопрестольную. За время его вынужденного отсутствия на рынке корпоративных развлечений случились некоторые подвижки. Какие–то умельцы придумали устраивать праздники из разводов.

— Мы пойдём дальше! — прощаясь, пообещал Сухов Генералову. — Займёмся похоронами и поминками. Мой маленький Серёжа уже пишет сценарий.

Юрий Аркадьевич Степанов по итогам командировки в Великоволжск написал краткий служебный отчёт, в котором ни словом не упомянул о многоступенчатой комбинации, разыгранной супругами Жарскими. Исчезновение и явление Жарского он списал на естественные форс–мажорные обстоятельства и временную амнезию жертвы. С Ольгой Ильиничной они попрощались тепло. При первом же визите в Москву она обещала Юре позвонить. Рутинная жизнь следователя вновь обретала тайный смысл. И даже маленькую, но чрезвычайно сладкую надежду…

Генералов, Вика и Лёва Зайцев за неимением СВ возвращались домой в купейном вагоне. Зато два купе выкупили целиком — не ютиться же всем в одном?

Несмотря на не слишком поздний час, за окном смеркалось. Вот и лето вроде как прошло. Словно и не бывало.

Едва тронувшись от станции, открыли подаренную Заусайловым бутылку «Луи XIII». Хотя «бутылкой» сей хрустальный, с рифлёными геральдическими лилиями графин называть было не с руки.

— Кстати, именно этим напитком, — пояснил коллегам подкованный Генералов, — отмечал свою победу на выборах пятьдесят первого года Уинстон Черчилль.

— Ничего особенного, — пригубив коньяк, отметил Лёва. — И почто люди за него такие деньги платят?

Прочищающая мозги пьянка как–то сразу не задалась. Да и говорить ни о чём не хотелось. Все устали.

Под каким–то благовидным предлогом слиняла в своё купе Вика. Почему–то забыв Мышкина.

Вскоре, чуть поёрзав на диване, засобирался и Лёва.

— Паш! Посторожишь? — осторожно повёл он подбородком в сторону Мышкина. — А то он, сволочь, ревнивый.

— Посторожу, — пообещал Генералов.

А что ему ещё оставалось?

Сразу по приезду в Москву Генералов был вызван Сорокиным на разбор полётов.

Стрелки часов на Спасской башне раз приближались к одиннадцати, когда Генералов с пропуском и паспортом в руках вошёл в кремлёвскую проходную. Дважды пройдя формальности — на проходной и в подъезде четырнадцатого корпуса — Павел поднялся на второй этаж. Дверь кабинета Сорокина он открывал под бой курантов.

— Не даёшь повода придраться! — приветствовал его Сорокин, поднимаясь навстречу.

С неизбывным интересом Генералов бросил взгляд на специальный телефонный столик. Аппаратов там, похоже, с последнего его визита прибавилось. По крайней мере, появился ещё один с российским гербом вместо наборного диска. Прямая государственная связь, однако. Главное в высоких кабинетах — не терять чувства юмора, а то и впрямь все эти властные прибамбасы начнёшь воспринимать всерьёз. А это — последнее дело для вольного художника. К числу которых Генералов предпочитал относить себя.

— Присаживайся, Паша, — Сорокин указал на одно из двух кресел, располагавшихся по обе стороны журнального столика возле окна.

Вкусы и привычки чиновников всегда почти идентичны. Хоть в Кремле, хоть в Воркуте. Просторный стол с компьютером — для работы, длинный стол с рядами стульев — для заседаний, и такой вот интимный уголок с креслами и журнальным столиком — для приватных бесед.

Окна кабинета Владимира Олеговича выходили непосредственно на кремлёвскую стену. Если задрать голову, то можно было разглядеть в подробностях «ласточкины хвосты» зубцов на фоне неба. В остальном вид всё же оставлял желать лучшего. Даже если помнить, что сразу за стеной — Красная площадь.

— Должен тебе сказать, Паша… В общем и целом ваша работа признана руководством удовлетворительной. Да ладно, ладно, — живо отреагировал Сорокин на чуть скривившуюся Генераловскую физиономию. — Хорошо поработали. Кое–кто, признаюсь, пытался высказать претензии, но я в очередной раз довёл до их сведения, что стояла задача не провести конкретного кандидата, а опробовать три основных модели выборов. А вы даже революцию прорепетировали. И — подавили в зародыше. Главное же — преемственность власти обеспечили. Это у нас сейчас особо ценится. Только отдыхать нам, Паша, извини — некогда, — развёл руками Сорокин.

— Да я ничего и не говорю… — пожал плечами Генералов. — Но, может, меня куда–нибудь на Камчатку, на Сахалин или хотя бы во Владик? Соскучился что–то по расстояниям.

— Нет уж, Паша, извини. Ты сам эту кашу заварил — тебе и расхлёбывать. Сам понимаешь, чужие хвосты подчищать никто не любит. А ВВП требует логического завершения.

Генералов инстинктивно бросил взгляд на портрет Президента, висевший в рамочке над рабочим столом Сорокина. Хотя он и знал прекрасно, что в их случае ВВП расшифровывается как Велико — Волжский Проект, но всё же…

— Что от меня требуется?

— Руководство высоко оценило твою работу с общественностью. По поводу переноса плотины и создания мощного гидро–энергетического узла. Уже подготовлена техническая документация.

— Да ты что, Володя?! Это ж была чистая фикция!

— В каждой фикции, Паша, есть доля пророчества. Извини за пафос. Я тебя свяжу с представителем Президента в Волжском округе. Он в курсе. Будешь готовить региональный референдум по теме затопления. Задача поставлена конкретная — не менее восьмидесяти пяти процентов голосов «за». Мы же — демократическая страна. И во всех грандиозных начинаниях руководствуемся исключительно всенародной поддержкой!

— А город–то ведь старинный, исторический. Красивый, между прочим. А людей вам не жалко?

— Накануне реализации проекта съезжу — посмотрю. Чтоб надолго осталось в памяти. Так что собирайся, Паша, обратно… Да, ещё. Чуть не забыл. Эту вашу… Как её?.. Ольгу Ильиничну Жарскую скоро сюда, в Москву заберём. И у нас некоторый дефицит кадров случается, понимаешь ли… Ну что? По коньячку?

— Я могу подумать?

— Нет. Наверху нужны амбициозные проекты. Вопрос не обсуждается.

Генералов упёрся взглядом в окно.

С внешней стороны стекла неторопливо ползла золотисто–чёрная пчела. По воле оптического эффекта пчела на фоне кремлёвских зубцов и неба казалась размером с собаку.