Александр Алексеевич Богданов Провокация (Из цикла «В мещанских переулках»)

— Товарищ! Как вы на своей лекции очень уразумительно трудовое положение объяснили, то позвольте мне, неученому, по этому предмету еще с вами побеседовать. Пожалуйста, уж не откажите!.. Рекомендуюсь — Димитрий Чиркин, столарь из Горохова переулка. У меня в Гороховом переулке вроде как бы мастерская, а только правое настоящих я не охлопотал и работников не держу, а все больше сам. Потому чистая публика меня мало знает, кружусь около бедноты. Я, видите ли, учен сызмалетства больше железной линейкой да березовой клюшкой… Насчет правильности понятий, где черно, где бело, — не только имени-отчества, а даже простую хфамилию подписать едва могу. Где уж тут!..

Восемнадцати лет женился, запрягся в хомут… Дети пошли, один башибузук другого меньше, да на мою беду у жены еще племянница сирота круглая оказалась, — словом сказать, не жизнь, а свиной хлев — бедность, да грязь, да потемки…

Только и удовольствия было — пойдешь в праздник к «Трем святителям» (кабачок у нас здесь прозывается) аль с женой пальбу заведешь. Даже, бывало, соседи соберутся смотреть, словно в театр — какая промеж нас занятная баталия происходит. Право слово…

Откуда хорошие примеры да образованность брать?.. Вот, случается, на нашу улицу офеня с книжками заходит… табачком угостит. Расчет имеет на меня, что книжку, мол, куплю. Ну, свернешь собачью ножку, побалакаешь этак, душу отведешь… Собачью ножку выкуришь, и на том спасибо доброму человеку, — а что касаемо книжки, то ни-ни… Грусть одна в сердце и в кармане. Нашему брату, бедным людям, не только на книжку, а иногда в баньку сходить, куска мыла помыться купить не хватает…

Вот этак, гражданин!.. Уж и не чаяли мы в своем хлеву ничего. А, однако, дождались. Дошли и до нас благоухания да зори светлые. Свете тихий — весна красная, и все такое прочее… Объявили, значит, бедному люду свободу, и всякие уважительные слова пошли…

Кланяйтесь да благодарите, дураки, как за трудовой пролетариат, которые умные люди стараются. Ну, разумеется, набросились мы на хорошие слова, как воробей на просо. Еще бы!.. Всю жизнь голодовали, человеческого лика не видали, в потемках сидели, молчали… а тут, на, возьми тебе… Для трудящихся свобода прав, уважение личности, — оборот высшей политики, и никто по морде дать не моги.

Старому прижиму, значит, крышка! Дома никаких баталий, потому современность понятий уважения к женской половине требовает. Хоша ты и женщина, а все-таки ты гражданка, а не зверь, и тебе трудовое и явное на равных основаниях предоставлено.

Выйдешь на улицу, кругом словно звоны малиновые разливаются, и слова для трудового люда самые подходящие… Свете тихий, весна красная! Што же, думаю, ежели свобода прав объявлена, действуй, Димитрий Чиркин. Теперь и ты хорошей жизни, может, вместе с другими достигнешь. И притеснять никто тебя не моги.

Ладно!.. Жил вблизи, от нас по соседству, такой мучитель-гонитель, настоящий фараон, ундер четвертого околотка, Иван Петров Утриносов. Очень уж он, аспид, доедал всякими закорючками: тут грязно, там санитарности нет, — так и норовит из кармана, где полтинник, а где и целковый на санитарность протоколами выудить. Только, господин, тут-то и вышла заковыка!

И через откровенные думы мои от этого самого фараона такая у меня провокация получилась, что э-э-эх… Вместо свободы, короче сказать, полное лишение свободы произошло. И даже на казенный паек раб божий попавши.

Иду я раз мимо него по улице… Стоит он в одиночестве. Нос сильно бланжевый… а, однако, сам довольно мрачен. И над правой губой сивый ус дергается. Я этак смело на него:

— Стоишь, мол, Иван Петрович?.. Порядок блюдешь? А?

Уголком глаз он покосился, буркнул через ус:

— Проходи, проходи мимо… подобру-поздорову!..

Беру его прямо с места, как рыбу за жабры.

— Я-то теперь пройду!.. А вот ты, блюститель порядков, слыхал?.. Всеобчее трудовое обозначено?.. Как это твоему обонянию нравится?..

— А мне что? — отвечает он. — Мне, как начальство прикажет. Я человек маленький…

Зудит у меня унутри, точно червяк… Врешь, думаю, укувырну я тебя за самую печенку… Много я от тебя претерпел в жизни.

— Э-эх, говорю, Иван Петров!.. Вот на тебе мундир и бляха с орлом. На казну стараешься. Ужели же ты и теперь не сбросишь свои регалии, а как был, так и останешься бессовестным, против трудового народу препятствовать? А? Свете тихий, весна красная, и все прочее!.. Как ты насчет этого понимаешь? Вот когда-то давно в пещерах с харугвами ходили, а по нонешним временам тоже вроде разных харугвей обозначается.

Ощетинился он.

— Сказал тоже — харугвей!.. Да если бы и так, то харугва одно дело, а служебная присяга и закон — другое. С нашего брата начальство тоже требовает… И за подобные рассуждения я тебя как ундер по-инструкции правил в участок предоставлю. Понял?..

— Что же, — отвечаю, — участком меня пугаешь?.. Ноне такие времена, что скоро вашим участкам капут.

Покрутил он хвостик уса, молчит… Тут я совсем осмелел. Говорю:

— Довольно!.. Кончили дураками быть, пора умными стать… Свете тихий, весна красная… А?.. Бедным людям, можно сказать, все пути-дороги открыты. А у тебя кутузка!.. Кутузку с нагайкой-то вашему брату пора забыть… Вот я весь перед тобой, столарь Димитрий Чиркин на двух ногах естества стою. И буду стоять. Да… И даже полтинника не дам. А ты меня пальцем тронуть не моги.

Оторопел он, вижу, — не ожидал такого штурма от меня.

— Што же, — говорит, — я из-за куска хлеба стараюсь. Коли ваша власть вверх потянет, мне усе равно кому служить, от кого жалованье получать.

Закончили мы разговор… Вижу, позеленел он даже от злости, а сдерживает себя, потому что не знает, какой оборот политики выйдет, за кем верх останется. Зашел я к приятелю Калинкину, тоже столарь. Пошли мы с ним к «Трем святителям». А домой возвращались в обнимку и даже «Вставай, подымайся, рабочий люд» петь ладились.

Только в скорости времени вышел от всех сулов да посулов отказ, и свободам, значит, крышка. Которые на собраниях первыми ораторами да почетными людьми были, всех прямо от представительского кресла да в каталажку. И исчезли люди, кто куды… Словно гольцы в норы…

Сижу я раз вечером, по домашности занимаюсь, в комнату два жандарма, как снег на голову, шасть… Что такое?.. Допрос снимать… Так и так… Предписание от начальства… Агытатор!.. Жена в ревку, ребятишки тоже… Содом, кутерьма… Я, признаться, сдрейфил порядочно… Однако от тюрьмы да от сумы не отрекайся… Вот тебе и харугва!.. Вот тебе и трудовое… Ждали, думали — свете тихий, весна красная, а оно, вишь, как перекувырнулось. Обрядился в дальний путь, подушку взял, табачку да хлеба, попрощался с домашними, восплакнули… Повезли мила дружка в казенный дом. Неделя, другая прошла — допрос. «Агытатор!.. Против предержащих властей нехорошие слова употреблял?» — «Какой, мол, агытатор. Даже хфамилию каракулями проставить не умею…» — «Все вы, говорят, незнающими прикидываетесь, однако, вот Утриносов показывает, что употреблял!..»

Ага, думаю, вот оно что! Ах, ты, сволочь этакая, Утриносов! Ну ладно!.. «Употреблял, отвечаю, такое время было, не я один — все употребляли… И Утриносов тоже высказывал: все равно, мол, к кому прилаживаться, услужить. Был подлец, подлецом и остался».

Так, гражданин… пришлось и мне вот этакое кораблекрушение претерпеть.

Какую вы мне на этот предмет свою резолюцию дадите? Оно, конечно, Утриносов поганое дело сделал. Подлая бестия, привык из каждого дела оборот личиной выгоды извлекать: где двугривенный, а где целковы! А вот меня соседи засмеяли:

«Дурак… — Это я-то… — Там от правительства одна провокация вышла, а ты, дурак, развесил уши, нашел перед кем распространяться, — перед фараоном». — «Что же, отвечаю, не я один, все поверили, дураки были. За всю свою страдательную жизнь я, может, только единый раз горечь сердца излил… И манихфест этот царский — я так понимаю — сплошной обман…»

Только вот вы мне што, товарищ, скажите… Неужели теперь опять мы в старый свиной хлев пойдем? Нас трудового народу, милиёны, а их, мучителей-гонителей; можно сказать, тысячи, не больше… И в конечности последствий неужели наш верх не окажется? Ведь ежели мы сразу силой возьмемся, то этих гнид и паразитов в момент раздавим. Как по-вашему? Раздавим иль нет? А?

1908.

Загрузка...