Проза

Владимир Корнилов; Собрание сочинений в двух томах; Том второй: Проза.

Москва; Издательский дом "Хроникер"; 2004.

OCR и вычитка: Александр Белоусенко; апрель 2009.

Проза Владимира Корнилова так же значима, как и его стихи. Повести «Без рук, без ног», «Девочки и дамочки», «Псих ненормальный» — это обнаженная правда о войне и послевоенной действительности, о трудном созревании души человека.

В «Приложениях» помещены автобиографические заметки Корнилова и статьи о его жизни и творчестве.

Владимир Корнилов

ПРИЛОЖЕНИЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Приложения

Биографическая справка

Владимир Корнилов. Портрет Предка

Контекст, или НЭП до полудня

Забываю зажмуриться

Анна Ахматова. Рекомендация

Татьяна Бек. «…который шёл не в ногу». Беседа с Владимиром Корниловым

Виктория Шохина. Апология фурштатского солдата

Алексей Симонов. Корниловский мятеж совести

Борис Евсеев. Закон сохранения веса. Смятенные заметки

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Владимир Николаевич Корнилов родился 29 июня 1928 года в Днепропетровске, в семье инженеров-строителей. Восьми лет лишился матери. В 1941 году, когда отец ушел на фронт, был эвакуирован в г. Новокузнецк Кемеровской области. В 1943 году переехал в Москву к мачехе.

В 1945 году поступил в Литературный институт им. Горького, из которого его три раза исключали как за «идейно-порочные» стихи, так и за прогулы. Окончил институт в июле 1950 года. В том же году был призван в армию, где служил солдатом, курсантом, техником-лейтенантом радиолокации.

Впервые напечатал стихи в 1953 году в «Литературной газете».

В 1954 году демобилизовался ценой больших усилий и мытарств. Один год проработал заведующим отделом поэзии в журнале «Октябрь», после чего никогда в штате не состоял. Свои стихи удавалось печатать редко, зарабатывал литературным трудом, преимущественно стихотворными переводами.

Первые два сборника — «Повестка из военкомата» и «Начало» были набраны в издательстве «Советский писатель» (соответственно в 1957-м и 1958 году), после чего рассыпаны цензурой.

В 1961 году опубликовал поэму «Шофер» в сборнике «Тарусские страницы». В 1962 было принято «Постановление бюро ЦК КПСС по РСФСР о наказании лиц, причастных к выпуску из печати сборника «Тарусские страницы». В записках и проектах, по которым готовилось постановление, наиболее идейно-порочными из материалов сборника называются повести Б. Окуджавы и В. Максимова, рассказы Ю. Казакова и поэма В. Корнилова.

Сборник «Пристань» вышел лишь в 1964 году. Он вызвал широкий отклик, хотя и был изрядно покорежен цензурой.

Начиная с 1966 года — после ареста А.Синявского и Ю. Даниэля — подписывал письма в защиту несправедливо обиженных властями писателей и правозащитников.

Следующий сборник «Возраст», тоже весьма изуродованный цензурой, вышел в 1967 году.

С тех пор Корнилова почти не печатали, а с 1974 года перестали публиковать и его стихотворные переводы.

Дело в том, что наряду со стихами во второй половине 60-х годов Корнилов стал писать прозу. До семидесятого он написал повести «Без рук, без ног», «Девочки и дамочки» и роман «Демобилизация». Повесть «Девочки и дамочки» была принята журналом «Новый мир», дошла до верстки, но в 1971 году набор был рассыпан.

Понимая, что в таких обстоятельствах ему на родине не публиковаться, Корнилов отдал свои произведения на Запад, где его проза выходила в журналах «Континент», «Грани», издательстве «Посев», переводилась на английский, немецкий и французский языки.

В 1975 году по рекомендации Генриха Бёлля был принят во французское отделение ПЕН-клуба.

В 1977 году за защиту академика А.Д. Сахарова, а также за публикацию своей прозы за рубежом был исключен из Союза писателей. После чего по тогдашним законам стал считаться тунеядцем. К нему стала ходить милиция, его уговаривали уехать на Запад (Все люди вашей судьбы уезжают). Но он уехать не хотел.

Стихи все эти годы писал в стол, напечатал лишь одну подборку в журнале «Континент» да стихотворение «Вечера на сахаровской кухне» в сборнике, изданном к шестидесятилетию А.Д. Сахарова (1981).

Выжить в эти годы помогала взаимоподдержка и взаимовыручка, в те годы очень сильная в интеллигентской среде. Друзья добывали для него переводы, внутренние рецензии, подписывали их своими именами.

Перестройку встретил восторженно. Как писал в предисловии к сборнику В. Корнилова «Польза впечатлений» Е. Евтушенко: «…с детской доверчивостью принял он на веру обещания эпохи», но и неготовность к свободе не только чужую, но и свою понимал. И, пожалуй, чуть ли не первый написал об этом.

В октябре 1986 года в октябрьском номере журнала «Знамя» появилась первая после долгого непечатания подборка. После чего Корнилова стали наперебой печатать толстые и тонкие журналы и газеты.

В 1987 году тяжело заболел (мерцательная аритмия, заболевание щитовидной железы и т.д.). Часто случались тяжелые сердечные приступы. Много раз лежал в реанимации.

В 1988 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая — после более чем двадцатилетнего перерыва — книга стихов «Надежда».

В 1989—1995 годах вышли стихотворные сборники «Музыка для себя», «Польза впечатлений», «Избранное», «Самые мои стихи», напечатана на родине и проза, изданная на Западе («Девочки и дамочки», «Демобилизация», «Псих-ненормальный»).

В 1997 году вышла очень важная для Корнилова книга о русской лирике «Покуда над стихами плачут…», где собраны статьи о поэтах и поэзии, напечатанные в конце 80-х и в 90-е годы. В ней В. Корнилов попытался объяснить, «почему нелюбовь к стихам приводит к падению памяти не просто каждого из нас, но и нашей общей исторической памяти».

Следом, в 2000 году, выпустил книгу «Вольная поэзия России» — сборник, написанных более чем за полвека стихов о русских поэтах. Идею этого сборника подал ему Станислав Лесневский, он же и издал его в издательстве «Прогресс-Плеяда».

В том же году по предложению Русского ПЕН-центра составил книгу «Написано в тюрьме. XX век. Россия», сборник стихотворений, дневниковых записей, писем и т.д., написанных русскими писателями XX века в русских тюрьмах.

В последние годы выпустил два сборника стихов «Суета сует» (1999) и «Перемены» (2001).

В сентябре 2002 года обнаружилось, что у В. Корнилова последняя стадия рака. О болезни своей знал. Умирал в страшных мучениях. До последних дней писал стихи. Они составили сборник «Родня». Перед смертью читал «Анну Каренину» и Блока.

Умер 8 января 2002 года.

Владимир Корнилов

ПОРТРЕТ ПРЕДКА

На стене моей комнаты висит в массивной раме портрет офицера. Под фамильным гербом с латинскими литерами видна дата — 1737 — время правления Анны Иоанновны. Скорее всего, на портрете изображен вступивший в русскую службу иностранец, и писал его, думаю, тоже нерусский художник. Наша живопись набрала силу спустя несколько десятилетий.

Ко мне портрет перешел от отца, а вот как попал он к отцу, осталось загадкой. Лет эдак сорок назад отец повесил его в своей тесной однокомнатной квартире и спрашивал каждого гостя: «Не правда ли, этот офицер на меня похож?» (На мой взгляд, никакого сходства не было!) Чуть позже отец объяснял, что это его предок не по прямой линии, а затем уже для краткости называл картину «Портрет Предка» и, как мне казалось, сам слегка этому верил.

Меж тем кто наши предки, я, сколько ни расспрашивал отца, так толком и не выяснил. О моем деде, Василии Николаевиче Корнилове, екатеринославском губернском архитекторе, мне было известно только, что он сильно пил и пьяным погиб в Гражданскую войну. Мою бабушку Марию Федоровну спрашивать о нем было бессмысленно. Дед бросил ее еще до Первой мировой и жил невенчанно, во грехе, с какой-то еврейской красавицей. Поэтому, когда мой юный отец женился на моей 19-летней матери, тоже еврейке, бабушка Мария Федоровна долго сноху не признавала и, навещая отца, жившего в примаках, не здоровалась ни с ней, ни с ее родителями.

Впрочем, все это знаю лишь по чужим рассказам. К тому времени, когда я стал что-то понимать, отношения наладились.

Моя мать умерла, когда мне было восемь лет. Это случилось в Москве. Считалось, что мать по неосторожности рано закрыла печную вьюшку и отравилась угарным газом. Уже тогда меня удивило, как это она, хотя и молодая, но аккуратная и толковая, не проверила, догорела ли печь. Ведь с детства она никакого другого отопления не знала.

Лишь во время войны, переехав к мачехе в Москву, я случайно обнаружил ее фотографию с отцом, помеченную августом 1936 года (то есть за два месяца до материнской гибели), а также отцовское письмо, отправленное после материнских похорон. Из него я навсегда запомнил две фразы: «В семье признана, точнее, принята официальная причина смерти Лизы. Насколько в нее поверили, не знаю».

Мне тогда было пятнадцать, и эти находки перевернули мою жизнь. Вскоре мне призналась материнская подруга, что мать, узнав о связи отца с моей будущей мачехой, поехала в Москву, но, по-видимому, опоздала…

Однако версию самоубийства материнская подруга отвергала:

Но я ей не верил. Мать отлично понимала, что я не пропаду. Материнская бабка во мне души не чаяла, а еще меня любил как сына, несмотря на то что был старше всего десятью годами, материнский брат. От рождения глухонемой, он был очень добр, умен и отзывчив, и всем лучшим, если оно во мне есть, я обязан ему.

Странно, но отношения с мачехой у меня складывались лучше, чем с отцом. На фронте у него была женщина, и он даже женился на ней, прислав мачехе развод. (В 1943 году это было простой процедурой.) Но мачеха сделала вид, будто никакой загсовской бумаги не получала, и выслала мне в Сибирь, куда я эвакуировался с родными матери и отца, вызов в Москву, записав меня в своем паспорте как сына. Она надеялась, что отец из-за меня вернется к ней. И через год после Победы он в самом деле вернулся, но отношения у нас порядком подпортились (в детстве я его обожал!), да и мачехой он тяготился. Она его раздражала, он вечно на нее ворчал, а после пятидесяти даже подался на целых три года в бега.

Но мачеха не желала с этим смириться. Она твердила, что согласна на все: пусть отец полнедели живет у другой женщины, но уж вторую половину проводит у нее. И, как бы там ни было, мучаясь с ним, — потому что, со всеми любезный и галантный, с ней он был несдержан и груб, — ходила за ним, как за малым ребенком, и он прожил 84 года. Ни с какой другой женщиной он столько не протянул бы. А так он прожил больше среднестатистического российского мужика на добрую четверть века. Жаль только, что эти двадцать пять лет не были для него счастливыми, да и всю его жизнь едва ли таковой назовешь.

Между тем причин для счастья у него было много. Он был красив, удивительно одарен: мог бы преуспеть и в лингвистике, и в математике, и в архитектуре, даже в живописи. Женщины его любили, жены в нем души не чаяли… Но жизнь не задалась. И добро бы виноват был советский режим. Так нет же!.. Отец был вполне законопослушен, хотя карьеристом не был. Боялся начальства, но даже на фронте не вступил в партию, куда его, офицера, усиленно тянули. Демобилизовался в звании инженер-майора; очевидно, без партбилета подполковника не давали…

Уверен, дюжине нормальных мужчин за глаза хватило бы отцовских способностей для полного довольства собой. Да что дюжине! Раздели это богатство и на сотню граждан, каждый, несомненно, не остался бы внакладе… Но отец, к несчастью, профершпилил все, что ему было дано, и остался при пиковом интересе.

Человек он был увлекающийся, даже чрезмерно. Однако любое увлечение, если оно не воплотилось «в пароходы, строчки и другие долгие дела», непременно обернется разочарованием, а с «долгими делами» у отца что-то не вытанцовывалось… Жажда славы в нем была сильней жажды работы, а уж черновой работы, которая занимает не менее девяти десятых каждого дела, он и вовсе чурался.

Когда отец понял, что жизнь не удалась, он стал тешить себя мыслью: мол, мы, Корниловы, дворяне. Наверное, оттого-то и водрузил над своей тахтой «Портрет Предка». Но перед самой смертью все же таки признался, что его дед и отец были дворяне личные, то есть выслужившиеся, и на него их дворянство не распространялось…

Как мне сдается, отцовские предки были из крестьян Екатеринославской губернии. В августе 36-го мы с матерью недолго жили в приднепровской деревне, и хозяйка, услышав, что я Корнилов, всплеснула руками:

О прадеде Николае Петровиче я знаю лишь, что он был екатеринославским полицмейстером. О деде же Василии Николаевиче мне многое напоминало. Наезжая в Днепропетровск, я ужасался сохранившимися образцами его зодчества, а совсем недавно написал о нем стихи:

Дед мой был губернским архитектором —

То есть чуть не статский генерал —

Но изъян был в генеральстве дедовом:

Здорово за галстух заливал.

Раздираем грешными соблазнами,

О признании не хлопоча,

Нечто возводил он безобразное

Из песчаника и кирпича.

А когда пошла война гражданская —

Время не для зодчих, для — громил,

Дед, от голода зубами лязгая,

Пропил все, что мог, и задурил.

Что ни день, менялись власти в городе,

То входил Деникин, то Махно,

И стреляли, и шалили кое-где,

Только деду было все равно.

Даже не поймешь, какого лешего

Из дому он выполз?.. И со зла

Трезвый конный — пьяного и пешего —

Шашкою перекрестил с седла.

…Без чинов, без имени и отчества,

Неизвестно где, схоронен дед.

Но неистребимо горе-зодчество

И глаза мозолит сотню лет.

Я гляжу на мнимого предка, и он мне нравится все меньше и меньше. И все же я благодарен ему за то, что он не дает мне расслабляться и тешить себя, подобно отцу, несбыточными химерами. Но опять-таки странно: после смерти отца я думаю о нем, и чем дальше, тем больше, и в последние годы много о нем пишу. Ко мне не возвратилось детское обожание, просто я его жалею, а жалость сродни любви.

КОНТЕКСТ, ИЛИ НЭП ДО ПОЛУДНЯ

Я не понимал политэкономию. И виной тому были не преподаватели и даже не советская система высшего образования. Просто мозги у меня повернуты так, что ненужную литератору математику я любил, а политэкономию нагло сдавал по шпаргалкам и чужим конспектам. Ничего хорошего из этого не вышло, и сегодня, когда экономика грозно вошла в нашу жизнь, я оказался перед ней беззащитен.

Меж тем наш политэконом был личностью примечательной. Помню, в день 70-летия Сталина, когда вывешенная «Правда», заняв коридор Литературного института, выползла на лестничную клетку, он саркастически бросил:

И пошел мимо.

В литературный институт я попал дуриком, хотя летом 45-го конкурс туда был 600 человек на 20 мест. Вот как это случилось.

Нормальную десятилетку я закончить не сумел, аттестат зрелости мне выдали на подготовительных курсах при одном техническом вузе. Теперь этот институт знаменит на весь мир, но тогда я совершал поистине акробатические трюки, чтобы только из него вырваться.

Выпросив справку об окончании подготовительных курсов, я отнес ее в приемную комиссию Литературного института, приложив к ней автобиографию и восемь незаконченных стихотворений.

Почерк у меня ужасный, стихов моих никто разобрать не смог, автобиографии, как оказалось, — тоже, но, когда за день до начала занятий я пошел в приемную комиссию, мне сказали:

Разумеется, я был на седьмом небе, но все-таки пролепетал, что мое отчество — Николаевич. Оказывается, в Литинституте решили, что я сын репрессированного ленинградского поэта Бориса Корнилова, автора песни «Не спи, вставай, кудрявая». Но приказ уже был подписан — не отменять же.

Впрочем, радость моя длилась недолго. Через неделю в перерыве между лекциями, когда весь наш курс высыпал в скверик на последнее осеннее солнышко, я ляпнул, что роман «Цемент» — ужасная скука, как-то упустив из виду, что его автор, Федор Гладков, — директор нашего института. Одна из сокурсниц тотчас передала Гладкову мои слова, тот пожаловался парторгу Союза писателей Поликарпову: студент Корнилов охаял социалистический реализм и его родоначальника (родоначальником соцреализма Гладков считал себя, а не Горького) — надо Корнилова исключить. Меня отстоял тогда руководитель поэтического семинара Владимир Луговской.

Однако в конце года я представил на так называемую творческую кафедру небольшую поэму о вечере Пастернака. Мне объяснили, что она совершенно непригодна: надо, дескать, выбирать более созвучные нашей великой эпохе сюжеты. Меня выгнали из института за творческую пассивность. Потом по ходатайству нескольких поэтов восстановили.

Идейно выдержанных стихов писать я не стал, зато прогуливать лекции начал активно. К весне следующего года Федор Гладков покинул институт, исполняющим обязанности директора назначили бывшего декана заочного отделения, куда без лишних разговоров он меня и перевел. Это был добрый, видимо, честный и достаточно неглупый человек, но ни научная, ни административная карьера его не сложилась.

Заочное отделение от армии не освобождало, и осенью меня должны были призвать. Я был к этому готов; по крайней мере, армия разом решала мои проблемы, которых накопилось выше головы. И все-таки хотелось уйти с дипломом.

Скрепя сердце, я вошел в директорский кабинет.

Я спустился в скверик, дошел до ворот и на прощанье взглянул через прутья решетки на свою неласковую альма-матер. В это время на ее фронтон завхоз и сторож поднимали обрамленный трауром и хвоей портрет — накануне скончался Жданов.

Его смерть меня не огорчила. Я считал его литературным бенкендорфом, даже не предполагая, что меня, вероятно, единственного из отечественных литераторов, он облагодетельствует.

Очки у меня давно разбились, на новые не было денег, но даже издалека я различил в портрете некий непорядок. Сощурившись, понял, что на фронтон поднимают не Жданова, а председателя Верховного Совета СССР Шверника.

Я ворвался в кабинет и.о. и крикнул, запыхавшись:

И.о. директора, недоумевая, потрусил за мной и взглянул на фронтон.

В институтском скверике несколько милиционеров выстраивали студентов — вести на траурное мероприятие. И.о., возвращаясь к себе в кабинет, полуобнял меня и подтолкнул к толпе. Мы гурьбой дошли до улицы Горького и встали за цепью товарищей в штатском.

Моросил дождик, и нам пришлось долго ждать, пока не появился траурный кортеж. Жданов лежал на орудийном лафете, за ним шли все члены Политбюро, кроме Сталина.

Когда я, вымокший, вернулся в Литинститут, к доске объявлений был уже прикноплен приказ о моем переводе с заочного отделения на очное.

На лекции политэконома я со скуки играл с приятелем в комбинаторику, игру, требующую немалой сосредоточенности. И вдруг политэконом произнес такое знакомое мне слово — нэп.

Его я помнил с детства. В нашей тогда еще большой семье оно неизменно вызывало бурю. Дед и бабушка считали нэп чем-то вроде островка счастья, а отец и мать его ненавидели. Кое-какие ошметки нэпа я и сам застал. В голодном 33-м году бабушка несколько раз брала меня в торгсин, куда сдавала то крышку, то корпус карманных часов. В этом светлом, торжественном, как актовый зал, магазине стояла восхитительная, сверкающая, очевидно, американская машина. Она разрезала ветчину на ломти не тоще восковки, на которую отец и мать копировали чертежи. Пока бабушка томилась в очереди к приемщику, я не отводил от этой хитроумной никелированной техники восторженных глаз.

Нэп был связан еще и с нашим и.о. директора. Он в 21-м году, протестуя против новой экономической политики, вышел из партии, отчего вечно занимал только временные должности.

Услышав слово «нэп», я оторвался от комбинаторики.

Лишь много позже я догадался, что этот весьма неглупый офицер был не кто иной, как наш политэконом…

В десять утра на Крещатик аккуратно въезжает пятитонка. С нее Никита Сергеевич произносит пламенную двухчасовую речь, а затем главную улицу снова занимают машины с громкоговорителями и грозно объясняют, что вольная торговля закончена. Происходит столпотворение, отчего немало товара оказывается на брусчатке, но, в общем, митинг завершается относительно мирно. Вот каким, Корнилов, был второй нэп…

С той лекции прошло более полвека, но я ее помню, и всякий раз, когда объявляют нечто вроде свободы — либо торговли, либо слова, — я с тревогой жду появления грузовиков с матюгальниками.

И они не заставляют себя ждать.

ЗАБЫВАЮ ЗАЖМУРИТЬСЯ

Владимир Луговской был первым поэтом, которого я видел не на эстраде, а вблизи. Это имя я знал давно: ритм «Песни о ветре» завораживал с детства. О содержании — не скажу, содержания, на мой взгляд, там не густо, но ритм совершенно потрясающий:

Итак, начинается песня о ветре,

О ветре, обутом в солдатские гетры,

О гетрах, идущих дорогой войны,

О войнах, которым стихи не нужны…

В самом конце войны Луговского печатали мало, и ради небольших гонораров он вел два литературных объединения — при Гослитиздате и при «Комсомольской правде». Тогда его любимой присказкой было: «Сотняга меня устроит!» Хотя одет он был всегда элегантно и жил, по-видимому, с размахом.

Литературные объединения в основном посещали девушки и начинающие поэты, демобилизованные по ранению. Девушки были хороши собой и поголовно влюблены в мэтра, высокого, широкоплечего, импозантного, невероятно красивого — ни дать ни взять иностранный адмирал. И напрасно фронтовики, ревнуя, просвещали девушек, что, несмотря на «Песню о ветре», бравую внешность, законченный Военно-педагогический институт и различные должности в предвоенной оборонной комиссии Союза писателей, фронта Владимир Александрович не нюхал. После первой же бомбежки у него от страха началась неприятная болезнь, и его пришлось отправить в Ташкент.

В том, что Луговской не из храбрых, я убедился позднее на собственной шкуре. Но сначала, после первой встречи, полез на верхотуру арбатского углового дома, где тогда размещался зал библиотеки имени Н.А. Некрасова (последние полсотни лет его занимает ресторан «Прага»). И там в одной из газет то ли за 37-й, то ли за 38-й год сообщалось, что на каком-то писательском хурале Владимир Луговской отрекся от одного из лучших, на мой взгляд, своих стихов:

Дорога идет от широких мечей,

От сечи и плена Игорева,

От белых ночей, Малютиных палачей,

От этой тоски не выговоренной,

От башен, заборов и рвов, и кремлей,

От лика рублевской Троицы,

И нет еще мест на зеленой земле,

Где мог бы я сыном устроиться…

Меня это не удивило. Еще в начале 30-го года Луговской вступил в РАПП — самую оголтелую писательскую свору, готовую не только выполнять все приказы власти, но даже предугадывать их. Но при этом Луговской никого не пинал, а когда приказывали ругать, ругал только себя.

Меж тем в газетном хранилище на верхотуре временно закрытой «Праги» были широко представлены славословия и покаяния времен Большого террора. Об этой эпохе сказано в «Записной книжке» Ильи Ильфа: «Композиторы давно ничего не сочиняли и лишь писали друг на друга доносы на нотной бумаге». Иные писатели использовали для этого дела «Литературную газету».

Луговской понимал и любил стихи. Чувствовалось, что за ним стоит немалая культура. (Уж не знаю, дворянская или нет. Охмуряя девушек, мэтр говорил им, что Луговские древнее Рюриковичей.) На занятиях он постоянно читал нам не одного себя, а также других поэтов. Однажды великолепно прочел наизусть «То было на Валлен-Коски…» Иннокентия Анненского, за что я ему на всю жизнь благодарен. Без Луговского я, скорее всего, прошел бы мимо этого великого стиха. И хотя осенью того же 45-го я, поступив в Литературный институт, оказался у него в семинаре, и он несколько лет со мной возился — иногда хвалил (хотя, честно сказать, было не за что), чаще ругал, — я ему благодарен за это стихотворение, но не только за него.

Чем больше я узнавал мэтра, тем сильней убеждался, что он с его необыкновенной яркостью и парадоксальностью никак не вписывается в общем-то унылую серую эпоху, а конец 40-х был особенно уныл. Но поскольку такого себя выразить в стихах он — во всяком случае в печати — не мог, его колоритность приобретала несколько шутовской характер.

Поэтические семинары он старался проводить у себя в Лаврушинском переулке, в кабинете, увешанном саблями, шашками, мечами и другим холодным оружием. Дома ему было свободней. Во-первых, к вечеру он постоянно бывал под градусом, во-вторых, дома ничто не стесняло его фантазию. И в самом деле, как расскажешь в институтской аудитории про игру, которой увлекались Владимир Александрович и генералиссимус Чан Кайши?

Мэтр уверял нас, что в китайском стихосложении каждой теме соответствует свой ритмический размер. Так ли это, я и по сию пору не знаю. Но, по словам Луговского, его и Чан Кайши помещали в соседних комнатах, и они по очереди читали друг другу стихи. Слов слышно не было, и лишь по ритму каждый догадывался о содержании.

Однажды мэтр — видимо, принял больше обычного — стал ни с того ни с сего читать нам Вергилия на память и по латыни. На его беду, я на это занятие привел своего сокурсника Константина Левина. Это имя вряд ли знакомо любителям поэзии — при жизни Левина не печатали, после его смерти вышла небольшая книжечка стихов. Но зато в свою антологию «Строфы века» Евг. Евтушенко поместил десять его стихотворений — даже больше, чем Луговского.

Костя был в семинаре Василия Казина, и я подбивал его перейти к Луговскому, дескать, занятия проходят веселей. Перед армией Костя проучился год в медицинском институте и помнил кое-что из латыни. Едва Луговской прервался, как вслед ему задекламировал Костя, и все поняли, что тот и другой несут абракадабру.

Луговской обиделся:

Поскольку речь шла о Пастернаке (тот жил этажом выше), все, кроме меня, закричали:

Так или почти так проходили вес семинары. Год с лишним на эти безобразия взирала с книжной полки фотография Ахматовой. В сентябре 46-го (то есть после доклада Жданова и постановления ЦК) она еще там стояла, стояла и в октябре, но к декабрю то ли мэтр, то ли его молодая жена — женщина решительная, по первой своей профессии геолог, а затем уж, как водилось в советской литературе, прозаик и поэтесса — этот снимок убрали. Впрочем, и на том спасибо. В другой семье фотография исчезла бы в день постановления…

Но один, пожалуй, самый памятный мне семинар Луговской проводил не дома, а в Литературном институте. Был самый конец 48-го года. Обсуждали меня. Оказалось, что я, недавно в четвертый раз восстановленный в правах студента, не прошел через семинар, и мне грозило новое исключение, на этот раз по причине творческой пассивности.

Но как раз пассивности не было, потому что к тому времени я закончил поэму «Настройщик роялей», вещь не то чтобы фрондерскую, но мало и с эпохой, и с текущим моментом созвучную.

Мне было двадцать лет. Я нигде не печатался и мог писать все, что вздумается. Вот и сочинил, как старик, настройщик роялей, спрятал на еврейском кладбище гранату, оставшуюся у него от сына-комсомольца, убитого еще в Гражданскую войну. И когда немцы повели евреев расстреливать на кладбище, старик швырнул в оккупантов гранату. Ни о каких подобных фактах я не слышал. Однако считал, что если в варшавском гетто было восстание, то и на Украине кто-то мог сопротивляться…

К моему удивлению, Луговской поэму одобрил, сказал, что евреи — мужественный народ, замечательные солдаты — несколько месяцев назад наголову разбили около десятка арабских стран. И я, весьма опасавшийся за исход семинара, успокоился.

Но через полтора месяца началась так называемая антикосмополитическая кампания. Из Литературного института тут же удалили нескольких профессоров-евреев, в их числе и Павла Григорьевича Антокольского. Но чтобы акция не выглядела слишком антисемитской, заодно из института убрали природного русака Владимира Александровича Луговского, приписав ему моральное разложение и пьянство.

Тогда-то секретарша творческой кафедры, хорошая девка, как говорится, в доску своя, показала мне рецензию Луговского на моего «Настройщика». Господи, чего он там только не понаписал! Было в его рецензии и весьма опасное в ту и не только в ту пору обвинение в еврейском буржуазном национализме.

Разумеется, я понял. Но за Луговского было обидно. Я-то считал, что его пьянство — форма неприятия действительности, некий бунт. А оказалось, в этом бунте с лихвой пусть и обусловленного временем, но, как ни крути, страха.

И все же пьянство мэтра меня спасло.

С грехом пополам я доучился в Литинституте, получил диплом, попал в армию, демобилизовался и с Луговским не сталкивался, пока он, Борис Пастернак и я не попали в один номер «Знамени» (№ 9, 1956 г.). На стадии верстки выяснилось, что для трех моих стихотворений не остается места. Разумеется, никому, и мне первому, не приходило в голову что-то подвинуть в великом пастернаковском цикле «Когда разгуляется». Но Луговскому, к тому времени вернувшемуся от белого стиха к рифмованному и печатавшему его лесенкой, а-ля Маяковский, кое-кто из редакционных дам попытался заикнуться: мол, соберите, Владимир Александрович, слегка свои строчки, чтобы мог втиснуться молодой поэт.

Луговской поначалу заартачился, поскольку гонорар его в таком случае уменьшался на сотню или полторы. Хотя теперь его печатали, что называется, с колес, девиз «Сотняга меня устроит!», по-видимому, не устарел. В конце концов он строчки поджал. Но уже на другой день отправил в журнал «Октябрь», где я временно исполнял обязанности заведующего отделом поэзии, несколько стихотворений, напечатанных супергиперболической лесенкой — ни одна строка не содержала более одного слова.

Наше знакомство возобновилось. Он все еще был красив, хотя заметно одряхлел, голос его уже не гудел, а поднялся от баса-профундис к баритону.

Я принес ему пачку стихов, он усадил меня за свою пишущую машинку и велел писать на себя внутреннюю рецензию. У меня ничего не получалось, и, не зная, как замотать это дело, я стал ходить из угла в угол, разглядывать книги и наткнулся на «Версты» Цветаевой.

«Да ведь это из Мопассана», — подумал я и спросил:

После этого я уже ничего изобразить на машинке не мог. Самому Луговскому рецензию писать было лень.

Напоследок хотел бы вспомнить один из его советов. Возможно, он пригодится не только стихотворцам.

Не знаю, следовал ли своему завету сам Луговской. А я полвека с гаком все даю себе слово наконец-то зажмуриться, да все забываю…

2000-2001

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Не только книга стихов «Пристань», но упорная и живая работа при сильном и своеобразном даровании — я имею в виду яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров, а также настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи (это — одна из первостепенных задач русского стиха) — дает право В.Н. Корнилову встать в ряды членов Союза советских писателей. Своя интонация и свой путь в поэзии — явления совсем не такие уж частые.

15 апреля 1964

Анна Ахматова

Татьяна Бек

«… КОТОРЫЙ ШЕЛ НЕ В НОГУ»

Беседа с Владимиром Корниловым

«Я родился в 1928 году, и ох как непросто было выдержать груз прошедших лет, — рассказывает Владимир Корнилов. — Так что до вечности, как говорится, руки не дошли. А жаль».

Тут все правда — кроме того, что руки поэта не дошли до вечности. Дошли! Он просто, как всегда, искренне скромничает, а еще и полуосознанно иронизирует — в адрес пиитов, профессионально занятых исключительно «вечностью», «божественностью» и «неизбывностью».

Пафос вечного в поэзии В. Корнилова заземлен повседневностью и продублен едким, жестоким, конкретным временем, которое — на дворе.

…А начался Владимир Корнилов для широкого читателя с повести в стихах «Шофер», напечатанной в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы». В обложке из плохонького картона, на серой газетной бумаге изданный, этот калужский сборник был явлением замечательным (за что его с треском и разгромили) — одна поэзия чего стоила! Малодоступные в ту пору Цветаева и Заболоцкий, из живых — Слуцкий, Самойлов, Коржавин… И на этом-то фоне ярко выделялась свежая, темпераментная, разговорно-естественная, прогнанная сквозь прозу поэзия В. Корнилова.

Его полюбили, ему поверили, за ним потянулись сразу и безоговорочно. В этой ранней стихотворной повести В. Корнилова было, пожалуй, уже все — были все главные зерна его последующих открытий, ведущих тем, сквозных мотивов. Был здесь и сострадательный интерес к реальному человеку, к его ежедневному быту и речевому обиходу, к его тяжелым будням и редким праздникам. Праздникам дружества и любви, вдохновения и ответственности. Была неповторимая музыка, на первый слух простая, а вслушаешься — гудит, трепещет, расходится кругами, обжигает. Но главное, что в «Шофере» В. Корнилов провидчески предсказал свою судьбу — судьбу неустанного путника и несговорчивого правдолюба.

…Как порою ни тяжела,

Всё ж хороша дорога! —

да, дорога за годы, минувшие с начала 60-х, была для поэта и тяжела, и хороша. Две тонкие книжки — «Пристань» (1964) и «Возраст» (1967) — принесли ему славу, не сконструированную и парадную, а живую, когда поэта знают наизусть, когда его цитируют как в статьях, так и в устных спорах: в общежитиях, в поездах… Затем публикации поредели, а в 70-х, когда В. Корнилов стал участником правозащитного движения, его за письма в защиту «неугодных личностей» исключают из Союза писателей СССР (куда он, кстати говоря, был принят по рекомендации Анны Ахматовой, высоко ценившей его стихи) и лишают какого бы то ни было литературного заработка. Были дни, он и уборщиком снега работал. Так что и эти строчки из «Шофера» сбылись:

…Вырывало судьбу из рук,

Как на полном ходу баранку.

Однако поэт не сломался, рук не опустил и баранку из рук не выпустил. Вот еще одно сбывшееся пророчество из «Шофера»:

…Так остался я в том дому.

Ради дома?

На что он сдался?!

Нет, не выдумать, почему

Не уехал я, а остался.

В страшную глухую пору тоталитарной несвободы, столь мучительной для художника, Владимир Корнилов, имея на то все основания и, наверное, возможности, не эмигрировал. Эту дорогу он, стоя на традиционной русской развилке дорог, не для других, но для себя исключил. Вспоминаю его пронзительные и тоже пророческие стихи «Каштанка» из книги «Возраст» — о собачьей правоте, когда она с арены метнулась обратно к бедному своему столяру:

Понял эти скок и прыть.

Этот лай до стона,

Понял: стыдно сытым быть

Вдалеке от дома.

Я вижу пройденный путь В. Корнилова как путь однолюба, а это жребий и высокий, и избраннический, и мученический. На всех уровнях бытия он прикован к однажды сделанному выбору — идет ли речь о человеке, о слове, об обстоятельствах ли времени и места. Натура однолюба в сочетании с невероятной внутренней подвижностью и отзывчивостью на все, что ни есть в мире, с неизбывной тягой к движению — явление редкое. Верность этого бунтарского характера уникальна.

Не могу не сказать об историзме корниловской поэзии. Это историзм особого рода. Бывает, поэты-публицисты пишут широковещательные и многолюдные полотна, и зачастую в полотнах этих нет ни автора, ни эпохи. А Владимир Корнилов столь органично связан с историческим временем, что ему нет нужды эту связь искусственно укрупнять и форсировать, подсвечивая ее специальными оптическими усилителями. Напряженье эпохи проходит сквозь его душу — и поэтому все, что попадает в поле зрения поэта, обретает исторический масштаб. А писать он может об убийстве царя, о Каштанке, о футболе, о крапиве… Он с зоркостью смотрит в дали, и этот взгляд позволяет ему — «Чтоб в мире, как в собственном доме, Свободно эпохи текли». Такой поэт, как бы ни испытывала его внешняя участь, изгоем быть не способен.

Уже не один, а в семье

(За что и прости меня, логик!..) —

Могу я писать о себе,

А это и будет о многих…

Не в этом ли сила его лирического эпоса, не здесь ли корень его, повторюсь, сокровенного историзма?

Каждое стихотворение В. Корнилова больше непосредственного повода, который эти стихи породил. «В корниловской современности есть чувство преемственности, — писал давным-давно Давид Самойлов. — Чувства, ощущения Корнилова непременно становятся началом мысли. Поэтому с таким увлечением читаешь о днях и поступках корниловского героя. Без досужего любопытства соглядатая, а с чувством участия и соучастия. Ведь он, переживая за себя, переживает и за меня. Он меня заслоняет, защищает, сумев подняться от переживания к выводу».

Вывод же у В. Корнилова всегда неожидан и всегда совестлив — о чем бы ни шел разговор, он предъявляет счет не к Богу, не к истории, не к «другим», а к себе. Непреходящее чувство личной вины и делает его подлинным российским интеллигентом. Как, добавлю, и принципиальная гуманистическая солидарность с отдельным человеком, а не с тиранией силы. Оспаривая утверждение философа: «Бог на стороне больших батальонов», поэт заявляет:

Но всю любовь и веру

Все ж отдал я не Богу,

А только офицеру,

Который шел не в ногу.

Владимир Корнилов — самобытнейший мастер. Если воспользоваться его собственной, счастливо найденной формулой из стихотворения «Иннокентий Анненский» — корниловский стих «скрытно богат». Ритм энергичен и многообразен, взвихренная рифма бывает сногсшибательно свежа, просторечие играет в строке, как необработанный алмаз. Стихи В. Корнилова кому-то кажутся сугубо прямыми, произнесенными в лоб, без ассоциативной дымки. Любитель шахмат, он и сам со своей вечно детской улыбкой говорит, что стихи у него, дескать, «одноходовые». Вот уж нет! Просто нужно войти в эту речевую органику: каждый раз — о главном, без утайки, как бы напоследок.

Дар его был равен доле,

А стиху был равен пыл, —

это Корнилов о Есенине, но и опять шире: о непременном условии настоящей художественности. Дар, равный доле…

Я прозу не писал уже несколько лет и забыл, как это делается!

Однако все, что я тут говорю, годится только для меня самого. И еще я надеюсь, что каждое новое стихотворение пишу чуть-чуть по-иному, потому что ничего нет в нашей работе страшнее повтора, как осознанного, так и неосознанного. Поэтам не следует походить на бывших красавиц, которые в старости носят те шляпки, что шли им в молодости. Каждой вещи, как сказал Екклезиаст, свое время.

Мы, дети XX века, отравлены метафорой, и даже у Пушкина мы прежде всего помним: «Нева металась, как больной, в своей постели беспокойной…» Но если придет замечательный новый поэт, который будет писать просто и рифмовать «папа — мама», но это будет прекрасно, — то дай ему Бог.

Пастернак, Маяковский, Ахматова

От стиха его шли и шалели,

От стиха его скрытно богатого.

Как прозаики — от «Шинели …

Зарывалась его интонация

В скуку жизни, ждала горделиво

И, сработавши, как детонация.

Их стихи доводила до взрыва.

…Может, был он почти что единственным,

Самобытным по самой природе,

Но расхищен и перезаимствован,

Слышен словно бы в их переводе.

В этих стихах вы очень точно ставите проблему Анненского, но не отвечаете на вопрос — почему он, такой самобытный, пришел к читателю лишь через продолжателей?

Вообще же, мне сейчас трудно рассуждать о популярности в поэзии — в наши дни она близка к нулю. Или даже к минусу.

Дальше. Лет в пятнадцать нашел я в одной библиотеке Есенина и всего выучил наизусть. После этого мне Некрасов разонравился навсегда. Помню, как в это время взял я у знакомых старый, дореволюционный том Некрасова и не просто понял, что это плохо, — мне самому физически стало плохо, как будто съел позавчерашнюю кашу. С тех пор, когда я читаю Некрасова, не хочется ни писать, ни жить.

Вообще, прочитав хорошую прозу или стихи, думаешь: и ты тоже чего-то в этой жизни стоишь, раз тебе это нравится, — а когда читаешь нечто посредственное, думаешь: все в мире плохо, и небо не такое, и деревья не так растут. Есенин дает ощущение новизны — после его стихов по-другому дышишь, по-другому заходит солнце и светит луна.

Все поэты, кого я потом любил, — например, Пастернак и Ахматова, — открывали мне нечто новое не только в духовном, но и в биологическом смысле. Хотя я становился старше, каждый новый поэт как бы омолаживал меня. Так было и с Цветаевой — когда я прочел «Поэму конца», она меня потрясла. Пусть тема в ней «вечная», но форма совершенно новая, небывалая. Тут учись и учись!

Вообще, русская поэзия так богата, что на ее освоение жизни не хватит. И хотя я уже стар — чувствую, что мне предстоят большие открытия. Так, совсем недавно я понял Фета, которого в школе терпеть не мог, а десятью годами раньше полюбил Державина.

В школе я обожал «Железную дорогу» Некрасова, знал ее наизусть, а сейчас вспомню — и вижу свою школу, которую я ненавидел даже больше, чем армию. Я их поменял много — или переезжал, или меня выгоняли, но самое худшее в моих ранних воспоминаниях — это школа. Слава Богу, хоть Пушкин не связан для меня со школой. Я его понял довольно-таки поздно — в нем для меня и сейчас много загадок.

Иногда стыдно за современных поэтов: не могут они уйти из плена предшественников. Скажем, почти вся женская поэзия — те, кто не шел от Цветаевой, те непременно шли от Ахматовой…

Пушкин был человек чуткий и наделенный жаждой нового; новые возможности русского стиха и привлекли бы его в Хлебникове.

…Потому обожаю Глазкова,

Не похожего ни на кого, —

но получается, что так в поэзии не бывает: все идет откуда-то. Ироничность Глазкова переплелась со сложностью Хлебникова, и получился новый виток внутри русского рифмованного стиха.

Конечно, в идеале лучше писать без рифмы, если бы такой стих не запоминался хуже, чем рифмованный. Но это почти никому не дано, как почти нет канатоходцев, которые бы ходили по канату без шеста.

Впрочем, я не люблю разговоров о «психологии работы» — в них есть что-то психотропное, они могут сбить. Пусть это будет не технология, а тайна. Я к стихам отношусь не как к работе, а как к подарку и к неожиданности. Вот, скажем, к переводу я отношусь как к работе…

Поэзию же очень трудно переводить потому, что дается совсем небольшое пространство и строго заданный ритм. В «коробочку» стиха надо втиснуть смысл, содержание, чувство… Но все же бывают удивительные удачи, когда темпераменты сходятся, — бывает, что попадаешь… ну, не в «десятку», но в «девятку» или в «восьмерку».

Особый случай — переводы, сделанные Пастернаком, которые всегда — вариации, почти стихи самого Пастернака. Вот он переводил Верлена «Хандра ниоткуда…». Я не знаю языка и не могу судить о соответствии перевода оригиналу, но мне важно, чтобы иностранный стих стал явлением русской поэзии. Пускай это будет не совсем Верлен, но лишь бы это звучало по-русски. Было и такое: не лучшие поэты переводили Гейне, но это стало предметом русской лирики.

Поэт на переводах часто набивает руку, и это хорошо, но можно руку и заиграть (как бывает со скрипачами), поэтому переводить надо осторожно…

А я хотел бы смыть печальные строки! Прожитое и написанное не вызывают у меня умиления, не потому, что я был плохой ли, хороший, а потому, что время, в которое я жил, было ужасным. И умиляться над навозной кучей я не могу. Лагерная была жизнь, даже если в лагере не сидел…

Что же касается пророчеств, то в предисловии к своему недавно вышедшему «Избранному» я написал: «Конечно, лучше вести спор не с отдельно взятой эпохой, а с чередой эпох (как было сказано над гробом Бориса Пастернака), но так не вышло, и в этой книге куда больше свидетельств, чем пророчеств. Впрочем, этим она не слишком отличается от других стихотворных книг… Одно утешение, что помимо пророчеств стихи еще могут возвращать и сострадание, и милосердие, а в наши непредсказуемые митинговые дни это тоже немаловажно».

Я не задумывался, почему в моих стихах немало реминисценций из прозы. Очевидно, причин много. Вот одна, далеко не самая главная. В юности мне хотелось выглядеть образованней, вот и цитировал без удержу, а с годами втянулся… На самом же деле образованность не обязательно должна проявляться в цитатах. Если она вошла в кровь и в гены, читатель ее почувствует и без цитат.

Короче, самодовольства я не ощущаю никогда. Порой — удивление.

Но я знаю, что если упорно работаешь и если сначала не получается, не дается, то наверняка — оставишь место, которое не получается, и через несколько дней ли, часов или через пять минут само собой все получится.

Вот у Бродского поэма есть — например, «Колыбельная трескового мыса», построенная по принципу «Болеро» Равеля, когда строфы написаны вроде бы в одном ритме, но спиралеобразно они по звуку восходят вверх и вверх…

Отчего отстает поэзия?

От чего отстает она?

Да и что ее бесполезнее

В переломные времена?

Действительно ли вы воспринимаете состояние современной русской поэзии как кризисное или в этих стихах есть ирония и лукавство?

Итак, остается надежда

на мертвых и молодых.

Но мы ушли в сторону, к политике. Возвращаясь же в литературное русло разговора, скажу: сейчас благодатное время для русской прозы и для русской поэзии.

На мой взгляд, самая великая книга русской литературы — «Мертвые души», где есть и мифы, и их разоблачение.

…Одно время у нас очень любили Хемингуэя, забывая, что он весь вышел из Толстого, Тургенева, Чехова. Он приходил к нам в переводе, по глубине мысли и чувства он всем этим писателям уступал. Но молодые его боготворили и ему подражали.

Молодым поэтам, да и немолодым тоже, надо все время преодолевать свое неумение, не повторять одни и те же слова и рифмы. Или же, наоборот, нарочито рифмовать «кровь — любовь», «пришла — ушла», но чтобы, как у Ахматовой, строка со слабой рифмой звучала свежо и сильно. Надо избегать пустых строчек (даже у Маяковского их немало), поставленных для рифмы…

А вообще, что такое постмодернизм, кто такие модернисты? Скажем, Пастернак в свое время считался модернистом, а стал великим русским поэтом. Бунин Ахматову называл модернисткой! И Шишков Пушкина наверняка мог бы так назвать… Так что термин условен и неточен.

Впрочем, может быть, я и не прав. Все-таки я опираюсь на прошлое, а как знать, возможно, придут люди, которые будут опираться на свое убедительное настоящее, и они меня легко разобьют. Я никому не хочу навязывать свои взгляды — да и лучше это делать в стихах, чем в виде рассуждений. Мы сейчас много рассуждаем, а о прозаике и о поэте больше говорят его вещи, чем его рассуждения по поводу этих вещей.

Не отсюда ли вошла в сознание русской интеллигенции мечта о революции: дескать, она начнется и наведет в стране порядок. (А чем этот миф отличен от мифа о варягах? Тоже — придите и володейте…) Но ни варяги, ни революция нам не помогли. Интеллигенция, осознавая собственную беспомощность, испытывая комплекс неполноценности, стала превозносить народ, причем не хозяйственных мужиков и мастеров, а наоборот — неграмотных, забитых… Один лишь Пушкин трезво смотрел на народ, да еще, пожалуй, Гоголь…

В общем, не надо смотреть на русскую интеллигенцию только как на жертву русской истории. Она сама много сделала для именно такого, трагического, хода истории (я, не дай бог, никого не обвиняю — я сам молекула этой литературы и этой интеллигенции). Огромная историческая вина лежит на русском дворянстве и на русской Церкви. Смотрите, татары не смогли завоевать даже маленькую Венгрию, а нас смогли.

…Чтоб быть современнику ясным.

Весь настежь распахнут поэт, —

но сама она признавалась мне, что написала это «так», а на самом деле в поэзии важна тайна. Слуцкий очень скрывал себя (я был его близким другом) — скрывал даже от самого себя, и политика была зачастую сублимацией его тайн…

Скажем, Самойлов как человек был не менее политизирован, чем Слуцкий, но о политике он писал меньше: видимо, у него были и н ы е, внутренние опоры. Помните, он писал:

Так закутайся потепле

Перед долгою зимой.

В чем-то все же мы окрепли,

Стали тверже, милый мой.

Он, видимо, лучше, чем Слуцкий (будучи исторически прозорливее), понимал, что в этой стране ничего хорошего нет и не будет — и надо приготовиться к долгой зиме…

Вообще, русская словесность слишком занималась проблемой власти. И не случайно: в России поэт сильнее от власти зависел. Пушкин писал стансы Николаю, Маяковский и Есенин — Ленину, Пастернак — Сталину. Поэт же по-настоящему свободен, лишь когда относится к власти без особого интереса, то есть достаточно равнодушно. Он понимает, что она необходима, но нет в ней для него манкости, она не прельстительна. А еще в этом деле важно отделить в себе поэта от журналиста (иногда ловишь себя на чисто журналистском интересе к представителям власти).

Я вот учился в Литинституте — он мне ничего не дал. Единственное: я научился не относиться слепо к чужим высказываниям, не очаровываться похвалами. Гораздо важнее и полезнее, когда вас ругают, ибо в ругани больше искренности и больше работы, чем в похвале.

…Все стихотворения и проза

строятся в итоге на чуть-чуть.

И любая поза — как угроза

замысел и вещь перечеркнуть.

От примазавшихся к нам в отличье

мы, кто со Вселенною на ты,

понимаем зрелое величье

незаметности и простоты.

И его взыскует каждый гений,

равенством со всеми дорожа,

не ища коленопреклонений

в мемуарах жалкого пажа…

Что касается безумия как атрибута поэтической личности, то я и об этом уже писал. Повторюсь. Поэт почти всегда — пророк, а пророчество в России часто связано с безумием, что отметил еще Пушкин в «Борисе Годунове». Видимо, в стихийной неустроенности русской жизни мало что поймешь трезвым рассудком, и лишь мгновенные полубезумные озарения способны сорвать с будущего завесу…

В принципе, чтобы события вашей жизни, ваши трагедии и радости как-то отразились на бумаге, надо ко времени их прихода обладать и владеть мастерством. Бывает, что переживаешь нечто глубоко, а сил отразить это нет.

Наверное, писать много не следует, но пусть у тебя будут сильные и умелые пальцы, чтобы ты в любой момент мог схватить эту птицу вдохновения.

А теперь я знаю еще вот что: сложнейший инструмент поэзии должен включаться только по самым важным поводам. Внешние впечатления — добавлю — важнее для прозаика, нежели для поэта.

И потом… Но сие, как говорится, важно уже в десятых… Не уехал еще и потому, почему как раз и должен был бы уехать. В определенных кругах считали, что многие подписывают письма протеста лишь с тем, чтобы шумнуть и уехать с почестями. В милиции (которая ко мне ходила) говорили: «Все люди вашей судьбы уезжают». В Союзе писателей на моем исключении кричали секретари: «Вы защищаете инакомыслящих, чтобы с помпой уехать на Запад». Так вот. Я не уехал еще и из упрямства: не хотел, чтобы мой отъезд послужил очередным аргументом в таких разговорах.

Ну и потом, я писатель и мне небезразлично, как относятся к моей работе. Мой читатель здесь.

…жизнь оборвать, как повесть,

И про чужое начать рассказ, —

как я написал в одном стихотворении; точнее выразить это ощущение не умею.

Помогало, пусть и скромное, участие в правозащитном движении. В близкие перемены я не верил, но всегда знал, что такая большая страна, как наша, погибнуть не может.

Помогало ощущение: я делаю, что могу, поступаю, как считаю нужным. И так же относились ко мне и к моему поведению близкие мне по жизни и по духу люди. Я чувствовал их поддержку.

Словом, застойное, как сейчас говорят, время я в общем-то выдержал…

Нам дали свободу ходить на митинги и (писателям) печататься. Печататься теперь можно — надо писать. А мы почти не пишем, мало работаем. Без этого же ничего не выйдет.

Человек, который знает, что от него действительно что-то зависит, будет жить лучше и плодотворнее. Мы провели свой век, вынужденно сидя и разговаривая на кухнях, мечтая о свободе. Но вот она, какая-никакая, есть. Что ж, используй ее. Пиши так, чтобы тебя читали. Или занимайся чем-то другим, а вечерами пиши для себя и друзей. Трудно? Тяжело совмещать литературу с другой работой? Но так живет почти любой западный писатель. Там писательство (я не говорю о коммерческой литературе) — удел людей одержимых.

Литература, как и всякое серьезное дело, требует работы и подвижничества. А трудность нашего времени для писателя еще и в том, что жизнь меняется стремительно. Скажем, Россия до путча и после — две разные страны. Наступило другое измерение, когда мы живем не в Евклидовом мире, а в мире Лобачевского. Все перевернулось. Я вовсе не уверен, что поэт должен поспевать за временем. Боже сохрани, он не журналист и не репортер, но все-таки понимать, что одно время наступило, а другое кончилось (причем кончилось не календарно, а сферически и объемно), он должен.

Сейчас наши книги идут плохо и нас мало читают именно поэтому: мы еще боремся с тенями прошлого, не замечая, что уже возникли — новые. Все мы были «левые» и «правые», а кто теперь левый, кто правый? Как я писал в стихах, «на улице — времена, не подвластные аналогии».

Я сам себе не нравлюсь, во мне столько дыр, недоделок, набросков, непорядка, невнятицы. Но начинать сначала не хотел бы — сил нету!

А если говорить более узко, то для творца губителен грех повторения, эксплуатации достигнутого. Надо отрешаться от успеха и начинать с самого начала, с нуля, чтобы вещь законченная была уже как бы не твоя.

1991

Виктория Шохина

АПОЛОГИЯ ФУРШТАТСКОГО СОЛДАТА

Первые его стихи были опубликованы в судьбоносном 53-м — о мальчике Лермонтове, о любви, об армейской службе, о далекой Якутии, о тайге и горах: «Вдоль уступов скользких / Цокает ручей. / Горизонт меж конских / Смотрится ушей». Стихи простые и чистые, «словно небо — после грозы».

Зарница славы полыхнула на горизонте с появлением «Тарусских страниц». Опубликованная здесь повесть в стихах «Шофер» Корнилова читалась и перечитывалась. То было время простых историй, обычных человеческих чувств и ясных идей. Четкое, понятное время, камертоном которому служил XX съезд. И простая история хорошего парня — московского таксиста, уехавшего на целину, — брала за душу и житейскими перипетиями, и политическим контекстом, в котором они происходили.

Прочитав «Шофера», Корнилова захотел послушать Корней Чуковский. 16 августа 1962 года в его дневнике появилась запись: «Корнилов был /…/ Высокий лоб, острижен под машинку, очень начитан. Говорлив, поэтичен и нежен. /…/ Впечатление подлинности каждого слова».

Владимиру Корнилову смолоду везло на людей. Он был вхож к Ахматовой, которая относила его к числу самых одаренных стихотворцев (наряду с Петровых, Тарковским, Самойловым). Он дружил с Лидией Чуковской.

В начале 60-х, скрываясь от ленинградского КГБ, Иосиф Бродский как-то раз переночевал в Москве у Корнилова. Их отношения навряд ли были простыми — слишком разный склад личности! Но вот характерный случай: Бродский сочинил лихую песенку про Лили Марлен — ее с восторгом пела питерская богема. (Ахматова сказала: «Я давно не слышала ничего такого циничного».) Спустя четверть века Корнилов как будто взялся ответить Бродскому в стихотворении «Трофейный фильм» (1986):

Не заманивай в юность — эту пору

Не терплю безо всякого разбору,

Вся она мне не по сердцу, не впору.

Костью в горле стала поперек.

Там на всех на углах в устах иконы,

В городах, в деревнях тайги законы,

И молчат в серых ватниках колонны,

Но зато поет Марика Рокк.

Сохранившаяся на годы — навсегда! — детская непосредственность, наивность и максимализм подростка. «Он берет все в лоб, обычно это худо, а ему удается», — подмечала наблюдательная Анна Андреевна.

Старшие современники — Ахматова, Чуковский — более всего ценили умение (и стремление) Корнилова «ввести в поэзию теперешнюю разговорную речь, язык прозы». «Нужно, чтобы кто-нибудь этим занимался», — говорила Ахматова. И хотя этим занимались и другие (например, Слуцкий, Межиров), по-видимому, именно у Корнилова прозаизация стиха, достигая своих пределов, выступала в абсолютном виде. Казалось, он не стих гонит сквозь прозу, наоборот, прозу вгоняет в стих, создавая, по выражению Лидии Чуковской, «новую гармонию из антигармонического материала».

Стих Корнилова прост и наг, как дерево без коры, напрочь лишен хоть каких изысков и ухищрений — за исключением, быть может, инверсий, также сокращающих путь к разговорной речи. И еще — аллитерации, заставляющие слово петь с четко-звучной определенностью. Он — принципиальный антиформалист, стремящийся к тому, чтобы техника была как можно меньше заметна. Главное — движение чувства и мысли в их неразделенности.

За «прозаизм» поэт держится с отчаянным упорством и начинает отсчет поэтического времени не с Ломоносова, а с Державина. Накрепко эта «эстетика простоты» повязана с нравственным максимализмом и, пожалуй, из него и вырастает. Что подтверждает новый жанр, в котором поэт стал работать: короткие поэмы 1996—1997 годов — «Суета сует», «Глухота», «Бомж», — печальные песни нового времени, откуда пронзительнее и безнадежнее видятся люди и события давно ушедшие. И все хорошее, что было, что потерял. И тем хуже то плохое, что есть сейчас.

Короткая строка, отрывистая речь — в жанре ночного разговора на кухне 60-х; споры, в которых все спорят и все заодно. Вот мрачный перепляс «Суеты сует»: «А на нашей родине / Пляс иной. / Стал ее мелодией / Волчий вой, / Понеслась неистово / И в отрыв, / Миру правды-истины / Не открыв, / Вся в разбое, в рэкете, / В клевете…/ Сдохли гуси-лебеди / В лебеде».

Столько печали, сколько вобрали в себя стихи Корнилова, вряд ли найдется еще у какого поэта его поколения — он меланхолик по преимуществу. Наверное, из всех качеств русских поэтов ближе всего ему некрасовская хандра да мрачность и безысходность Ходасевича. Тема смерти, похорон — сквозная:

Погост — последняя веха,

А также верный итог:

С отечеством человека

Сроднят на вечный срок.

В стихотворении Корнилова «Похороны» (1963) имя Пастернака не упоминалось — так безымянной контрабандой они и были напечатаны в «Новом мире» (1964, № 12). Считалось почему-то, что начальство не поняло — может, так оно и было. Но читатели очень хорошо понимали, о ком здесь речь…

Мы хоронили старика

А было всё не просто

Была дорога далека

От дома до погоста.

И падал полуденный зной,

И день склонялся низко

Перед высокой простотой

Тех похорон российских.

Владимир Корнилов — один из самых верных и самых последовательных адептов «шестидесятничества». Особенно в той части, которая затрагивает нравственные постулаты. Он изначально свято верил в то, что поэты живут по некоему неписаному кодексу, восходящему к великим традициям русской литературы. Верил с излишней прямолинейностью, с буквальностью, исключающей компромисс. Он, может быть, последний наш моралист, проживавший жизнь, не отступая от этого кодекса, хотя порой и страдая от этого.

Диссидентские тропы приводили к границе и за нее. Однако дилемму — уехать или остаться — он решил сразу:

…И не слышу ваших коней,

Стука рельс, самолетного лая.

На своей земле околей…

Потихоньку околеваю.

(«Неподвижность», 1973)

Но тема отъезда, эмиграции продолжает мучить его. Глухой настойчивой струной в неподвижном тумане — когда времени нет, и нет, кажется, истории и вообще ничего нет! — звучит она. Это возможное разрешение судьбы: «Иные умаются скоро / И прочь от осин и полян,/ И прочь от раздора и спора / Наладятся за океан./ Другие, невзгоду осиля, / Обугленным духом тверды,/ Ждать будут явленья России,/ Какая была до Орды./ И что-то придумают третьи…» Укор другу: « Я никому не слагаю стансы / И никого не виню ни в чем. / Ты взял уехал. Я взял остался,/ Стало быть, разное пиво пьем». И заклинание для себя самого: «И помнили только одно: / Что нет ни второго, ни третьего, / Что только такое дано,/ И нет за Москвой Шереметьева,/ А лишь незабудки в росе / И рельсы в предутреннем инее./ И синие лес и шоссе, / И местные авиалинии…»

Во время процесса исключения из Союза писателей Михаил Алексеев, вспомнив, как «кровь свою проливал под Сталинградом», потребовал, чтобы Корнилов сказал, что он делал в 41-м… Меж тем Корнилов был тогда ребенком и жил в эвакуации, в Сибири. Однако ответ на вопрос о 41-м годе, о начале войны у него был — именно в это время разворачивается действие его первой повести «Девочки и дамочки». В прозе — с множеством персонажей, точным описанием атмосферы первых месяцев войны во всю мощь развернулась его способность к уловлению живой жизни.

Рассказ о женщинах, строивших оборонительные рубежи под Москвой, удивляет сугубой достоверностью — вчувствованием в ситуации мысли и переживания, свидетелем которых автор быть не мог. И в книге, собравшей под одной обложкой произведения писателей-фронтовиков (Воробьева, Казакевича, Астафьева, Окуджавы, Быкова и Кондратьева), его «Девочки и дамочки» читаются как повесть, написанная очевидцем.

Роман «Демобилизация» тоже вышел на Западе. Время действия — 54-й год. Интереснейшая эпоха, когда все только начинало переворачиваться: неясные ожидания, смутные предчувствия, ощущение начала перелома. Герой романа пишет реферат «О насморке фурштатского солдата» — о «контурах личности самого ничтожного обозника», о свободе выбора. В сущности, все это — о советском человеке, как он представляется советскому человеку… Контрапунктом возникает образ Сталина, который является к автору реферата в смутном сне. Сталин вполне человечен, симпатичен и даже благожелателен: «Обозник или фурштатский солдат тоже человек, простой русский воин, и без него мы бы не выиграли войну. Правда, лейтенант? — подмигивает Сталин Курчеву, а того уже бьет мелкая дрожь». Странный этот сон — парадигма отношения к недавно умершему вождю, архетип нашего коллективного бессознательного.

Глубинная тяга влечет человека к отцу-вождю, но личностное начало — протестует. На этом зиждется вся идеология (и психология) «шестидесятничества», а отношение к Хрущеву и к Брежневу — лишь паллиативы отношения к Сталину. Так рождается бунт, так выстраивается новая система ценностей, когда какой-нибудь Наполеон полноправно уравнивается в правах с солдатом-обозником. А малозаметной и нелепой единице отдается предпочтение перед величественной красотой множества:

Они во всем едины,

Они не разделены,

Они непобедимы,

Большие батальоны.

И обретает имя

В их грохоте эпоха,

И хорошо быть с ними,

И против них быть плохо.

Но всю любовь и веру

Всё ж отдал я не Богу,

А только офицеру,

Который шел не в ногу.

(«Большие батальоны», 1988)

Всю жизнь Владимир Корнилов ощущает «скорбь изгойства» и бремя одиночества, точно зная причины тому: «Несуразная судьба — / Эмиграция в себя./ Словно начисто тебя / Съела фронда». Но выбор есть выбор! «В русской жизни, лишь «наступая на горло собственной песне», можно было оставаться мастаком, — говорит он. — …И вовсе не странно, что поэты, как все городские сумасшедшие, выталкиваются на обочину жизни. Негодовать по этому поводу глупо».

«Все поэты — жиды», — выкрикнула Цветаева. Корнилов заявил еще категоричнее и запальчивее: «Все поэты — бомжи». Это, конечно, преувеличение — впрочем, по-человечески симпатичное. И — естественное для того, кто по-прежнему свято и истово верит в то, что «смысл и честь России — лирика».

1998

Алексей Симонов

КОРНИЛОВСКИЙ МЯТЕЖ СОВЕСТИ

Владимир Корнилов умер, как жил — трудно и негромко, словно стесняясь обременять собою общественное внимание. Он, наверное, в русской поэзии один из немногих поэтов, у которых дистанция от стиха до поступка минимальна. Зато обратная дистанция — от поступка до стиха — была у Володи огромная: в его творчестве всего два-три стиха, посвященных, скажем, его многолетнему диссидентству, отверженности, посвященных тому, как ему приходилось работать уборщиком снега или тайком переводить случайные стихи и печатать их под чужими фамилиями.

Володя был высокого накала, высокого каления русский интеллигент — с постоянными сомнениями в своей нужности, талантливости, правильности совершенного. При этом я не знаю случая, когда Владимир Николаевич Корнилов изменил бы себе. Когда оттепель сходила на нет и все мы мучались, разрабатывая каждый для себя спасительные идеологемы собственной веры, позволяющие жить нестыдно, примиряясь с происходящим вокруг, в это самое время в поэме «Заполночь» Володя сформулировал свой отказ участвовать во всех этих играх так:

Вера — как в карты пас,

коль рисковать не хочется.

Вера — это боязнь

полного одиночества.

Думают, вера — стяг,

вскинутый откровенно,

А на поверку — страх —

вот что такое вера.

И в самой последней, при жизни вышедшей книжке он снова пишет о том, что все-таки предпочтительнее жить и думать не в стаде, жить и думать одному, самому совершать поступки и самому за них отвечать и мучиться несовершенством жизнеустройства. Может быть, именно поэтому большинство поступков, совершенных Корниловым, были поступками свободного человека.

Первые две его книжки, начиная с книжки «Пристань», были событиями в то далеко не бедное хорошими поэтами время. Он припоздал выходя, однако был замечен и был обласкан, но в его стихах уже тогда был вот этот корявый, самоедский, очень русский Володин характер и какая-то особенная пронзительная честность, иногда даже казалось — в ущерб звуку, в ущерб красоте слова…

Володю любили поэты, Володю ценили читатели, а когда пришлось выбирать между стезей соглашательства и отверженности, Володя выбрал отверженность. Я помню звонок по телефону и необычно застенчивый Володин голос: «Вот я тут один стишок перевел… Я могу?» Я говорю: «Конечно, ты можешь!» Володю не только не печатали, но и само имя его не должно было появляться в печати, и поэтому были несколько человек, под фамилиями которых Владимир Николаевич Корнилов мог печатать свои переводы. Время, которое ныне вызывает кое у кого слюнявую ностальгию, властно командовало: писатели — в стойло, писания — в стол!

По счастью, это был период, когда Корнилов на довольно длительное время ушел от стихов и писал прозу, потому что, конечно же, если можно скрыть авторство переводов, то столь сильная, ни на кого не похожая муза Корнилова, появившись под чужой фамилией, очень быстро потеряла бы свое инкогнито и весь наш дружеский заговор, дававший Володе лишние два десятка рублей в месяц, развалился бы.

У Владимира Николаевича Корнилова до последних дней сохранялось удивительное качество: он все время ощущал себя болевой точкой этой страны и этого времени. Наверное, это хоть и несправедливо, но естественно, что болевая точка выросла за последнее десятилетие до размеров раковой опухоли.

Одно из стихотворений, написанных им за последние два года, кажется мне диагнозом, поставленным времени, диагнозом, поставленным не благополучным доктором, умывающим руки после осмотра больного, — это диагноз, который само время через Корнилова поставило себе.

Считали: все дело в строе,

И переменили строй,

И стали беднее втрое

И злее, само собой.

Считали: все дело в цели,

И хоть изменили цель,

Она, как была доселе,

За тридевятью земель.

Считали: все дело в средствах,

Когда же дошли до средств,

Прибавилось повсеместно

Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло

И собственность на права,

А необходимо было

Себя поменять сперва.

Смерть Володи — это очень большое горе, это очень большая рана. И нет таких лекарств, которые могли бы как-то облегчить, затянуть рану, образующуюся в жизни и в литературе после смерти таких поэтов, как Владимир Корнилов.

2002

Борис Евсеев

ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ВЕСА

Смятенные записки

Утром 28 декабря 2001 года раздался звонок.

Владимир Николаевич Корнилов поздравлял с Новым годом. Спросил, как я себя чувствую после операции, потом неожиданно сказал: