Прямо с койки

Мамаша с коляской неспешно и гордо прошествовала на зеленый сигнал светофора и нарочито замедлилась, пристраивая коляску на поребрик.

Вы замечали, как ходят беременные бабы? Как утки, только что не крякают. Полные сознания своей значимости, переваливаются с ноги на ногу. Кучкуются в скверах, а еще хуже – у пешеходных переходов. Пойдут – не пойдут, попробуй, разбери. Те, что с колясками, опасливо вытягивают головы, а эти как на параде – выпятили круглое достояние и пошли гордо, из какого-то своего иного мира снисходительно глядя на другую половину человечества – небеременную, второсортную.

Я выжала газ на Пулковском шоссе, показательно и смиренно притормозила у поста ДПС. Миновав его, как волк, сбросила овечью шкуру и понеслась по Дунайскому проспекту. Это сейчас попасть на север Петербурга просто, а тогда кольцевая дорога только строилась – щерилась арматурой из бетонных свай, похожая на останки огромной доисторической рыбы.

Поворот на Дунайский был не случаен – пол-литра водки диктовали мне быть осторожной и избегать центральных улиц. Переваливаясь на служебном «Форде Фокусе» – любимом «бегемотике» – через разбитый переезд у железнодорожной станции «Обухово», сделала погромче радио. Валерий Меладзе, София Ротару и группа «Белый орел» были со мной заодно. О чем бы они ни пели, выходило об одном – у всех есть упоительные в России вечера, милые-любимые-единственные, «я пойду за тобой» и прочая лабуда, но не у всех есть продолжение этой лабуды – дети. И это – правда жизни.

Моя правда.

Скоро тридцать, я очень стараюсь, лежу, как йог, на высокой подушке, возведя глаза к потолку, а колени почти к переносице, ожидая, что Божий промысел свершится, но каждый месяц в определенное число получаю увесистую фигу с маслом.

Часы тикают – я лежу – получаю фигу – снова лежу – очень стараюсь – получаю фигу – часы тикают – одноклассницы ведут детей в школу – я лежу – получаю фигу – мамаши с колясками шествуют через дорогу – я хотела бы быть с ними – одна из них – но нет – лежу – получаю фигу.

На другой стороне Невы снова втопила педаль газа и заревела белугой в унисон какой-то песне. Мчалась по переходящим одна в другую набережным, не утирая слезы и смакуя свое, почти по Достоевскому: «чем хуже – тем лучше». Разбиться сейчас было бы лучшим исходом – о парапет набережной, через встречку, только бы ненароком не задеть кого, не дай бог беременную.

Патрули ГИБДД словно сгинули. Возле дома вильнула боком, парканулась буквой «зю». Поелозила ключом в замочной скважине, упала на кровать и провалилась в безвременье. Хорошо хоть муж в командировке.

Утро нагрянуло сонмом звуков из раскрытой балконной двери: лязг трамваев, гудки машин, ругань пенсионеров возле «Сбербанка» аккурат под балконом. Головная боль и латентное раскаяние, знакомое всем, хватившим лишку накануне.

Рядом с банкой кофе – хотя кто же пьет с бодуна кофе – лежала упаковка теста на беременность. Подташнивало – прямо как беременную. Достоевский ведь сказал: чем хуже – тем лучше. Заслужил свое хуже – получи, удостоверься в тщетности попыток. Ну, давай же, еще раз, проверь: хуже уже не будет.

– Мне надо срочно встать на учет по беременности, – торжественно сообщила я в неохотно приоткрывшуюся дверь женской консультации.

– Я – сторож, – ответили в узкую щель. – Сегодня – воскресенье!

– Я очень долго ждала беременности, и вот она наступила. Мне очень-очень надо. Вообще никого нет, даже дежурного врача?

– Приходите завтра, – не разделила мою радость сторож. – А еще лучше по записи.

Через дорогу новый дом, на первом этаже располагалась частная клиника вполне себе гинекологической направленности.

Там мне и тесту с двумя отчетливыми полосками, в отличие от сторожа, оказались несказанно рады.

УЗИ длилось минут десять, в течение которых я лежала с непроницаемым видом, ожидая всевозможных подвохов природы в виде внематочной беременности, сестер Даши и Маши, ложного результата. Наконец врач, все это время сканировавшая не только живот, но и мое лицо, сообщила:

– Вы беременны, – и замерла в ожидании реакции.

Это было очень вежливое профессиональное ожидание, вслед за которым должно последовать либо проникновенное сочувствие и предложение решить проблему здесь и сейчас, либо горячие поздравления и предложения скрепить нашу дружбу на последующие девять месяцев согласно прайсу. Врач не знала, что выбрать, и пыталась прочитать ответ на моем лице.

– Я ждала этого каждый месяц. Пять лет, – разрешила ее сомнения.

Улыбка мгновенно вернулась на лицо узиста, и колесо медицинских услуг тут же завертелось, не хуже мельничного. Сдав анализы на все, что гипотетически могло омрачить беременность, я вернулась домой и с гордостью показала чеки супругу.

– Хорошее начало, – прокомментировал он, и я была полностью с ним согласна, тем более что через пару дней лаборатория вернула нам отчет о потраченных средствах с нулевыми результатами.

– Вы – дура, – сказала пожилая врач в консультации, просмотрев бумажки из коммерческого центра. – То же самое могли бы сдать у нас бесплатно, а главное, в двадцать девять лет вы – старородящая с плохим анамнезом. На сохранение ложиться надо, а не по платным клиникам бегать. Немедленно. Хотя бы недели на две.

– Как мне сказать ему об этом? – вопрошала я мужа, заламывая руки.

– Кому? – недоумевал он. – Ведь ты мне уже сказала.

– При чем тут ты? Как мне сказать Дмитрию Николаичу, нашему учредителю, о том, что я беременна?

– Он-то тут при чем?

– Он меня руководителем отдела сделал!

– Так ты сама собой руководишь.

– Это не важно! У нас куча проектов. Он меня убьет, если узнает. Убьет и отнимет служебную машину.

Компанией владели два друга-качка, наводившие священный корпоративный ужас на всех наемных работников. Поговаривали, что у них общее бандитское прошлое. Не знаю, как там прошлое, ибо пугающим было и настоящее. Черные джипы, внезапные вызовы на ковер, хмурые взгляды, тихая, сквозь зубы речь. Чем тише человек говорит, тем напряженнее его слушают. Мой начальник говорил шепотом с видом, не допускающим переспрашиваний.

Устраиваясь на новую работу всего полгода назад, как и все соискатели женского пола, уверяла, что декретов не планирую, а планирую денно и нощно трудиться на благо компании в качестве новой штатной единицы специалиста по рекламе – бренд-менеджера, подчиняющегося напрямую владельцам.

Утро вечера мудренее. В понедельник утром я включила компьютер, превентивно втянула голову в плечи и принялась сочинять письмо.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, вчера я сломала руку и сегодня вынуждена взять больничный на две недели». Нет, может, лучше ногу? Или ключицу?

Представила Дмитрия Николаевича через пять месяцев. Припомнит и руку, и ногу. Ключицу тем более. Нет, перед смертью не надышишься, шило в мешке не утаишь, а все тайное становится явным.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, еще в пятницу мы с вами строили совместные планы на будущее, но в воскресенье случилось непредвиденное – я узнала, что жду ребенка. Это очень долгожданная беременность, после предыдущей неудачной попытки пришлось ждать пять лет. Врачи советуют лечь в больницу. Вы – второй человек, после мужа, которому я это говорю, даже родители не знают. Обещаю две недели отсутствия работать удаленно и всегда быть на связи с вами».

Выдохнула, перекрестилась и нажала невозвратное «отправить».

Через десять минут пришел ответ:

«Поздравляю! Занимайся здоровьем, но о работе не забывай». В конце письма стоял смайлик. Я и не думала, что он умеет улыбаться.

Оформив документы в приемном покое, в девять часов утра поднялась в отделение.

– Зачем вы пришли? Мест пока нет, – огорошили с порога. – Сидите, ждите, выписка после обеда. А лучше приходить завтра или в конце недели.

Вскоре таких, как я – «приходитезавтра», – набралась дюжина. Мест на стульях не осталось. Через пару часов спину ломило, низ живота ныл и тянул. Казалось, сухая строчка в направлении «угроза выкидыша» вот-вот вполне могла претвориться в реальность.

– Сколько стоит платная палата? – созрела я, подойдя к сестринскому посту.

Место на стуле тут же заняли.

Палата стоила как двухместный комфортабельный номер сочинского отеля в высокий сезон.

– Бери, – сказал муж по телефону. – Не жди, что за издевательство.

«Обойдусь, – решила, умножив сумму на четырнадцать дней. – Подожду еще час. Только если уж совсем невмоготу будет».

Прошлась по коридору, растирая поясницу, вышла на прокуренную лестницу.

Последняя, купленная еще в другой жизни, – в субботу – пачка сигарет тянула карман.

– Не слушайте вы их, – затянулась рядом пожилая санитарка. – Это они специально народ с утра до обеда маринуют, чтобы раскошеливались. А в палаты те заглянете – то же самое все, занавеси молью прожранные, только телевизор личный. И дохтора, и похлебка – все одно. С часу дня выписывать начнут, вот и караульте.

Двери в палаты открыты. В каждой сидят на кроватях девчонки, обсуждают больничный быт.

– Да я с тем успехом дома лежать буду, – беленилась одна на кровати у окна. – Не выпишут сегодня, я по собственному желанию заявление напишу, все равно уйду! У меня от каши ихней понос начался, а на хлорку, которой по полу возюкают, аллергия! Я еще скажу спасибо врачихе в консультации за то, что меня сюда упекла.

– Плохо тут, девочки? – заглянула в палату.

В больничном мирке, как попутчики в поезде, люди сходятся мгновенно: и тем и другим ехать вместе на долгое расстояние из пункта А – поступления до пункта Б – выписки. Попутчики успеют заинтересовать, надоесть, стать родными, снова надоесть, и, когда говорить уже больше не о чем, молчание становится ненатужным, а обоюдно-осмысленным, как у прожившей много лет вместе супружеской пары. Новый человек – как глоток воздуха, тем более если он еще не знает, как плохо лечат в этой больничке.

– От-вра-ти-тель-но! – отчеканила пациентка на кровати у окна, а я оценила обстановку: без сомнения, это лучшее место в палате – светло, не на проходе, розетка для ноутбука в наличии прямо над тумбочкой, для того чтобы быть на связи с Дмитрием Николаичем.

– Как я вас понимаю! Меня тоже заставили приехать, а что я буду тут делать? – горестно всплеснула руками, мысленно располагаясь на кровати у окна. – Конечно, дома лучше, там и стены в помощь. Сколько ты уже тут? Пять дней! Бедная, как ты выдержала?

Когда началась выписка, я сбегала на пост, попросила определить меня в выбранную палату и заняла стратегическое положение низкого старта на стуле возле дверей.

Вскоре у меня появилась компания. Стройная заплаканная девушка держала за руку мужа и, по всему видать, тоже намеревалась осесть в выбранной палате. Почувствовав конкуренцию за место у окна, мигом ее невзлюбила, но что делать – попутчиков не выбирают.

Постели поменяны, пол навозюкан хлоркой – палата свободна. Одновременно мы ринулись в раскрытые двери, но соперница с опережением.

– Чур я возле дверей, – сказала она. – А то от окна еще дуть будет, тут вон и балкон еще. Можно? Меня Марина зовут.

– Вы попадаете к нам прямо с койки! А еще чего-то хотите, – раздраженно сказала лечащий врач нашей палаты. – Родятся у вас дети или не родятся – этим только господь бог ведает, а мы тут так… помогаем немного.

Мы с Маринкой закивали: у нее срок четыре недели, а у меня – три. Прямо с койки, куда уж тут спорить. Поначалу я обиделась на «койку» и хотела рассказать врачу, как ждала беременности, как уже даже не надеялась, но поняла, что лирикой ее не прошибешь, да и ни к чему они, эти слезные истории в стенах больницы, которые, если бы могли говорить, сами рассказали немало.

Каждый день привозили девочек с выкидышами и замершими беременностями на чистку. Выписывали всех на следующий день после УЗИ и беглого осмотра. Хуже всего было, когда из-за отсутствия мест клали их в нашу палату – к тем, кто сохранялся. Мы ведь и сами ходили под дамокловым мечом чистки, приговор мог прозвучать на каждом осмотре.

Маринка не знала, что это такое, а я-то знала и потому старалась не смотреть в лица тех, кому сохранять нечего. А как не смотреть, когда в одной палате. Мы сидели на кроватях, через узкий проход, но были словно на разных планетах – маленьких астероидах. Только на наших с Маринкой астероидах цвела своя живая роза, укрытая стеклянным колпаком, а напротив, через проход, – умерла. И проход этот, выстланный потрескавшимся и затертым больничным линолеумом, казался бездной.

Молчать нельзя, и говорить пустые слова утешения тоже нельзя – это я хорошо помнила, потому что не забыла, как сидела по ту стороны бездны.

«Я даже не знаю, что сказать» – одна из самых страшных фраз, которую можно услышать от человека. Не знаешь – молчи.

Обсуждали незначимое, обменивались телефонами, с облегчением расставаясь и зная, что никогда друг другу не позвоним.

Исключением стала Люда – она хоть и сидела по ту стороны бездны, но казалась нам гуру. В ней не было того тихого, безмолвного и оттого еще более страшного отчаяния, которое поселялось в бездетных почищенных: она уже растила маленького мальчика, только вот со вторым не заладилось.

Как мостик между той и этой сторонами, она утирала свои слезы и давала нам советы, а мы в кои-то веки могли не молчать и прятать глаза, а с упоением расспрашивать про заповедные девять месяцев жизни, в которые только вступили.

Как и остальные девочки после чистки, Люда пробыла с нами недолго, но ее телефонный номер сохранила в записную книжку даже заплаканная Маринка.

Причину ее слез я узнала в первый же день, сразу после водворения на желанные кровати. Когда муж ушел, она рассказала, что узнала о беременности сразу после свадьбы: пропали путевки на Мальдивы и медовый месяц обернулся больницей. Она чувствовала вину перед мужем и заливалась слезами каждый раз, когда наша суровая лечащая врач возглашала:

– А главными виновниками выкидышей, скажу я вам, девочки, часто становятся ваши любимые мужья, которые не могут воздерживаться девять месяцев и сами ставят крест на отцовстве. Надеюсь, вы меня поняли? Передавайте привет своим кобелям.

Надо сказать, кобелям и без ее ехидных приветов приходилось несладко. Мой муж, попадая в пространство облупленных серых стен, цепенел и не мог сказать ничего вразумительного, кроме того, что когда-то это все кончится. Маринкин сидел возле кровати и смиренно держал ее за руку, при этом было не ясно, кто больше переживает из-за упущенного медового месяца – он или все-таки она.

В конце недели нас обеих ожидало испытание – УЗИ плода на предмет сердцебиения. В гости приехала Люда, привезла пирожные-картошку и говорила, что все будет хорошо. Мы суеверно делали вид, что не верим.

Первой вызвали Маринку.

– Бьется, – сказала она, сияя, когда вернулась.

Я так волновалась, что все происходившее начисто стерлось из памяти, осталось только сказанное в палате:

– Бьется.

Маринка захлопала в ладоши. Тем же вечером от избытка чувств мы совершили страшное преступление.

– У тебя нет сигарет? – спросила она.

– Есть, – вспомнила я.

– Надеюсь, лайт? – строго уточнила Маринка.

– Суперлайт.

«В последний раз», – постановили мы и тихонько открыли двери балкона.

– Бабок не разбуди, – шептала я почти беззвучно.

Утром к нам на две свободные кровати определили старушек с эндометриозом – еще одной напастью, массово отправляющей женщин в гинекологию.

Выкурив по сигарете, мы хотели показательно выкинуть пачку вниз, но были застуканы вошедшим в палату дежурным врачом.

– Так-так, – сказал он и уперся в меня взглядом. – Кажется, кто-то сегодня заходил ко мне в ординаторскую и спрашивал, каковы его шансы на вынашивание беременности.

Кто-то сегодня скучал, заметил в приоткрытую дверь нового доктора и решил разнообразить его досуг. Сначала кто-то была я, а потом Маринка. Ну и что, что вопросы об одном и том же. Каждая беременность не похожа на другую – наверняка ему сразу рассказали об этом сразу после клятвы Гиппократа.

– Простите нас, мы так больше не будем, – пискнули мы с Маринкой хором голосами мышей из мультика про кота Леопольда.

– Никто не знает, что может оказаться решающей каплей для вашего ребенка. Быть может, вот эта сигарета, – кивнул он на дымящиеся хабарики. – Капля никотина, убивающая зародыш!

Мы и так, чтобы нас не заметили, сидели на корточках, как шалавы, а тут и вовсе чуть не бухнулись на колени. Сдали ему пачку и улеглись в свои кровати. Старушка возле дверей елозила под одеялом.

– Проститутки, – сообщила она потолку, а Маринка тут же заревела в подушку, потому что вообще-то еще вчера она была самой настоящей прекрасной невестой и на Мальдивах никогда бы этого не услышала. Может быть, даже выкурила бы сигару и запила «Куба Либрой», а не курантилом.

Раз в два дня звонил учредитель Дмитрий Николаич и спрашивал совершенно невероятные вещи, как у меня самочувствие, настроение и почему-то какая температура.

Температуру измеряли по несколько раз в день, поэтому я озвучивала ему свежие данные: каждый раз в районе тридцать шесть и шесть.

Позже в отделе кадров за чашкой чая мне сообщили, что оба учредителя – почти мои ровесники, у каждого по двое маленьких детей, но к тому времени я уже перестала удивляться и полностью погрузилась в заботы о своем здоровье, не забывая, впрочем, и о работе.

Из больницы нас с Маринкой выписали в один день перед самым ее закрытием на проветривание.

– Вам бы месяцев до семи с половиной доходить, там уж медицина выходит, – сказала на прощание врач. – Дуры вы, дуры, не курите хоть. Если что, опять ложитесь, тут все спокойнее, чем в койках с кобелями вашими.

Возле выхода из больницы мы попрощались с Маринкой, но созвонились в тот же вечер – обсудить кобелей, выписанные лекарства и вообще поговорить за жизнь, которая у беременных своя – особенная.

Беременности наши теперь протекали параллельно – мы сверяли их как по часам. Различия составил лишь пол ожидаемых первенцев: у нее девочка, у меня – мальчик.

Сначала на УЗИ это был лишь завиток морского конька с видимыми лишь диагносту мужскими признаками. Затем на 4D-аппарате моему взору предстал Николай Валуев со скошенным лбом и решительно сжатыми кулаками в четверть настенной плазмы.

– Точно не девочка? – шепотом спросила я у узиста.

– Девочек с такими кулаками не бывает. К счастью, – сказал он.

Вторым домом для меня теперь стала женская консультация, куда я ходила исправно, как на работу. Вернее, перед работой. Только на работу мне было надо, а в консультацию – не всегда. Но я все равно ходила, изыскивая поводы – то анализ сдать, то справку в карточку приклеить, то что-то ребенок сегодня не брыкается. Иногда заглядывала и в клинику напротив – сверить показания и анализы.

Пожилая врач на участке быстро распознала во мне беременного маньяка и взаимности не испытывала. Послонявшись по коридорам, я нашла новую жертву. На соседний участок вернулась из второго декрета врач молодая – приветливая и всегда немного будто испуганная. Боялась она, наверное, заведующей, которая в разгар приема открывала дверь в кабинет и говорила ей:

– Совсем ты у меня писать разучилась, пока дома сидела. Смотри, какая очередь выстроилась.

Она и правда все делала медленно, тщательно, с оглядкой на какие-то справочники и таблицы, только от нее пациентки уходили почему-то довольные и не пеняли на потраченное время.

Меня она тоже взяла под наблюдение, быть может, от испуга. Могла и отказаться, но вспомнила, что пациент вправе выбирать лечащего врача. Думаю, она не пожалела, потому что маньяком я оказалась кротким, терпеливым, и вскоре наши отношения скорее напоминали дружеские.

– На мобильный позвони, скажу, когда подойти, чтобы долго не сидеть.

– Да я посижу, посижу…

В очереди завязывались разговоры, обсуждались сроки и роддома – мир беременных обволакивал, замыкал в своей сфере, я плавала в нем словно зародыш в околоплодных водах материнской утробы. Ходила туда не за анализами и диагнозами, а за успокоением и защитой от самой себя.

– Кажется, он перестал двигаться, – говорила я врачу, явившись в очередной раз без талона.

– Да с чего ты взяла?

– Чувствую. Наверное, случилось что-то плохое.

Врач брала трубочку, похожую на рожок, я ложилась на кушетку, и мы слушали: она живот, я – ее молчание.

– Как? – спрашивала, с трудом выговаривая три буквы, будто это были три валуна, каждый из которых мне, как Сизифу, предстояло вкатить на гору.

– Нормально,…