Психология Эдгара Поэ

«Уясните мне, ради самого неба, методу, – если только вообще в данном случае существует метода, – при посредстве которой вы так чудодейственно постигли и разгадали мою душу?» – с такими словами обращается одно из действующих лиц рассказа «Убийство в улице Морг» к главному герою – сыщику-любителю Дюпэну, в котором в известной степени автор наш изображает самого себя. Поводом к такому восклицанию явилось следующее приключение.

«Однажды ночью – сообщает рассказчик – шли мы с Дюпэном по одной из довольно грязных улиц около Пале-Ройяля. Оба мы были погружены в свои размышления, и потому неудивительно, что мы в продолжение четверти часа не проронили ни одного слова. Наконец Дюпэн нарушил молчание словами:

– Он слишком мал ростом и больше годится для „Théâtre des Variétés“.

– Да, конечно! – ответил я, совершенно не заметив (так погружен я был в размышления), что Дюпэн только угадывает мою собственную мысль. Спустя минуту я пришел, однако, в себя, и удивление мое не имело пределов.

– Дюпэн! – сказал я серьезно, – это превосходит мое понимание. Я не хочу отрицать того, что я поражен и едва верю собственным своим чувствам. Как можете вы знать, что я думал именно о…?

Здесь я умышленно замолчал, чтобы убедиться, действительно ли он угадал мою мысль.

– О Шантильи, – продолжал он, – для чего же вы остановились? Вы сейчас только думали, что он слишком мал ростом для трагедии.

Именно об этом-то и рассуждал я с самим собою. Шантильи был башмачник из улицы Сен-Дени, помешавшийся на театре и недавно пытавшийся выступить на сцене в роли Ксеркса в трагедии Кребильона к немалому смеху зрителей.

– Торговец плодами навел вас на мысль, что башмачник слишком мал ростом, чтобы исполнять роль Ксеркса et id genus omne.

– Торговец плодами? Что должно это значить? Я не знаю на всем свете ни одного торговца плодами.

– Тот человек, который столкнулся с вами, когда мы вошли в эту улицу четверть часа тому назад.

Теперь только я вспомнил, что какой-то разносчик с большою корзиною яблок на голове, споткнувшись, едва не упал на меня при самом нашем входе в улицу; но я не мог понять, какое же отношение могло все это иметь к Шантильи. Дюпэн, безусловно, чуждый всякого шарлатанства, тотчас же начал выводить меня из недоумения.

– Я объясню вам все это и, чтобы сделать вам это более наглядным, прослежу все ваши мысли с того мгновения, как я нарушил молчание, вплоть до предшествовавшей и положившей начало всему встрече с торговцем. Значительнейшие звенья цепи следовали друг за другом в следующем восходящем порядке: Шантильи, Орион, д-р Никольс, Эпикур, стереотомия, мостовая, торговец плодами.

Мало найдется людей, которые когда-нибудь в жизни своей не забавлялись постепенным прослеживанием ряда мыслей, приведшего их к тем или другим конечным результатам. Такое занятие представляет иногда значительный интерес, и тот, кто предается ему, всегда бывает поражен великим разнообразием отдельных частей этого ряда, в особенности же великим различием между исходом и концом мышления.

Перед тем, как замолчать, мы говорили с вами о лошадях; такова была последняя тема нашего разговора. При повороте в эту улицу нам встретился разносчик, который, споткнувшись, столкнул вас на кучу камня, приготовленного для починки мостовой. Вы поскользнулись, упали на камни, слегка ушиблись, посмотрели на кучу и молчаливо двинулись дальше. Я не обращал на вас особенного внимания, но у меня наблюдения совершаются как-то сами собою.

Вы продолжали смотреть вниз, рассматривая дыры и трещины в мостовой (из чего я заключил, что вы еще думаете о камнях), и таким образом мы пришли в улицу Ламартин, где мостовая состоит для пробы из обтесанных каменных восьмигранников. Здесь лицо ваше слегка просветлело, и губы слегка задвигались, так что я убежден был, что вы про себя скандируете мудреное слово: „стереотомия“, которым называется этот род мостовой. Я знал, что вы не произнесете про себя слово „стереотомия“, не подумав об атомах и об основателе атомистической теории – Эпикуре, а так как при недавней беседе нашей об этой теории я говорил вам о том, как подтверждаются предположения великого грека последними открытиями в области небулярной космогонии, то я ожидал мгновенья, когда вы посмотрите на большое туманное пятно в созвездии Ориона. Мне пришлось ждать недолго: вы действительно посмотрели на Орион, и я получил уверенность, что до сих пор верно следил за ходом ваших мыслей. Но в шутливой статейке о Шантильи, во вчерашнем нумере „Musée“, автор, подшучивая над тем, что Шантильи, надев на себя классический котурн, счел нужным изменить и свое имя, приводит между прочим известный стих римского поэта:

Я говорил вам, что этот стих относится в действительности к Ориону, который прежде назывался Урионом, а потому мне и нетрудно было предположить, что, припомнив мои объяснения, вы не замедлите невольно сопоставить Ориона с Шантильи, в чем я и убедился, когда на лице вашем появилась улыбка, несомненно, вызванная воспоминанием о нравственном ничтожестве бедного башмачника. Я подметил, кроме того, что вся фигура ваша сначала как бы съежилась, умалилась, а потом вы вытянулись во весь рост, так что я понял, что вы думаете о маленьком росте Шантильи. Здесь-то я и прервал вас замечанием, что он гораздо более был бы на своем месте в „Théâtre des Variétés“».

В другом месте того же самого рассказа «Убийство в улице Морг» Дюпэн внутренно переживает, воспроизводит в себе весь ряд психических состояний, которые должны совершиться в душе матроса-владельца орангутанга, хотя и самое существование матроса составляет еще только гипотезу, а между тем, на этом воспроизведении всего психоза основываются все ожидания сыщика, которые и оправдываются потом самым блистательным образом. Еще ярче воспроизводится психологический анализ этот в другом следственном рассказе Эдгара Поэ – в «Похищенном письме». Письмо, разоблачение которого грозит скандалом для одного из высокопоставленных лиц, похищено одним из враждебных ему сановников, который и угрожает сделать из этого письма соответствующее употребление. Необходимо во что бы то ни стало разыскать письмо это в доме сановника, ибо несомненно, что оно находится в его доме. Полиция тайным образом производит внешний обыск всего дома, поднимает каждый вершок паркета, перешаривает всю мебель, перелистывает все книги и все бумаги и, в конце концов, ничего не находит. Тогда решаются обратиться к Дюпэну, который тотчас же и решает, где должно быть письмо, так как производит обыск в душе самого сановника (внутренний обыск – психический анализ) и соображает, куда он должен был его спрятать. Только боязнь обременить читателя слишком длинными выдержками препятствует нам воспроизвести в данном случае целиком в высшей степени любопытные рассуждения Дюпэна относительно обоих помянутых нами случаев.

Вообще, если Эдгар Поэ, как мы это уже видим, и как это и без того известно всякому, обладал значительно развитою фантазиею внешнею, фантазиею образов, то еще большее развитие представляет его внутренняя фантазия – фантазия психоз. В сущности все почти без исключения рассказы его имеют, прежде всего, чисто психологическое значение. Следственные рассказы его («Убийство в улице Морг», «Процесс Марии Рожэ», «Похищенное письмо») представляют для нас анализ души сыщика, который воспроизводит в себе все пережитое душою преступника, угадывает эту душу и через то угадывает ход преступления и приходит к открытию его. В «Золотом жуке» встречаемся мы с процессом внешнего угадывания, научной фантазии, к анализу которой возвращается Поэ и во многих других своих произведениях. В «Мэльстроме» автор наш фантастически ставит одинокого человека в борьбу с разъяренною морскою пучиной, и мы не можем даже определить, что составляет главный предмет его описания: физика моря или психология одинокого ужаса и одинокого отчаяния, испытываемых человеком. То же можно сказать и о рассказе «Манускрипт в бутылке», и о массе других его рассказов. Главный герой его – всегда человек, а главная завязка всегда в душе самого человека. Силою внешней своей фантазии ставит он человека в самые разнообразные, самые порой даже невероятные положения затем только, чтобы анализировать соответствующие состояния его души и художественно воспроизводить их перед нами. О том, как достигает он этого анализа, – мы уже достаточно говорили. Мы встречаем человека во всевозможных жизненных комбинациях, в борьбе со всеми силами и стихиями земного шара; человека, подавленного одиночеством и страдающего от гнета многолюдства толпы; встречаем человека самых разнообразных эпох исторической жизни; человека в состоянии сумасшествия, летаргического сна, магнетизма; встречаем даже человека в посмертном его состоянии… И вся эта творческая фантазия имеет своею целью анализ живой человеческой души. Человек ставится в невозможные, фантастические условия только для того, чтобы ярче выступало и вырисовывалось все то, что проходит слабо и незаметно в его обыденной внутренней жизни. Художественное творчество тоже увеличивает психические явления посредством своего особенного психического микроскопа.

Все собрание произведений Эдгара Поэ мы могли бы назвать книгою психических превращений – метаморфоз. Он не поражает нас нигде и никогда богатством типов, разнообразием индивидуальностей. Перед нами проходит все тот же, неизменно один и тот же человек, но забрасываемый судьбою в такие разнообразные положения и обстоятельства, что перед нами проносится целый ряд психических его метаморфоз, по фантастической чудесности своей отнюдь не уступающих знаменитым «метаморфозам» Овидия, где чудесному видоизменению подвергается одна только внешняя форма, оболочка человечности.

Восстановить перед читателями весь ряд психоз, рассмотренных и воспроизведенных нашим писателем, воссоздать перед ними всю его психологию, – было бы делом целого исследования, целого трактата. Время и место позволяют нам остановиться только на новых существенных ее моментах. Мы можем представить только некоторые отрывки этой психологии, а потому, естественно, и не можем связать их в одну общую систему, хотя такая систематичность и была бы, может быть, более или менее возможной.

Всем, разумеется, известен художественный миф о царе-ваятеле Пигмалионе, который, создав из мрамора женщину, вполне соответствующую присущему ему идеалу внешней красоты, достиг упорными молитвами своими и стенаниями того, что боги вложили в нее жизнь и душу. К сожалению, миф и останавливается на том, что именно, какие качества и явления должны были прибавить боги произведению Пигмалиона для того, чтобы из мраморного и вещественного оно сделалось живым и душевным. Этот недостаток мифа пытался восполнить французский мыслитель Кондильяк для иллюстрирования своей весьма скудной и жалкой психологии. Он берет точно также статую, мысленно оживляет ее и затем придает ей одну за другой все основные психические способности, необходимые для того, чтобы сделать из нее полного человека. Всю совокупность психического мира составляет, таким образом, психический дефицит оживотворенной статуи. Так поступал Кондильяк с чисто научною целью. Совершенно противоположное производит Эдгар Поэ с целью чисто художественной. Он берет настоящего, живого человека и отнимает у него одну за другой все непосредственно связанные с материальною жизнью психические способности. Он рассматривает человека в его разложении, в процессе физического умирания, чтобы уяснить и постигнуть загадку и тайну жизни. Таково, между прочим, содержание двух его художественных произведений: «Правда о казусе г. Вальдемара» и «Разговор между Моносом и Уной». И в том, и в другом случае смерть, как постепенное умирание, рассматривается как чисто психологический процесс. Мы имеем перед собою психологию смертей в лирическо-художественном изображении (психологией умирающего занимались очень немногие художники и очень немногие психологи; причины такого упущения, разумеется, более нежели понятны).

Наиболее материальным образом затрагивается и анализируется мучительный психологический процесс умирания в рассказе «Правда о казусе с г. Вальдемаром». Суть рассказа или точнее фабула его заключается в том, что некий г. Вальдемар, обреченный врагами на близкую и неизбежную смерть, разрешает друзьям своим, в том числе и автору, воспользоваться последними минутами его для магнетического опыта. Он сам уведомляет их запискою, когда минуты его «уже окончательно сочтены». Само собою разумеется, что магнетизм является для Поэ только чисто внешним условием фабулы. Мы говорили уже, что для психологического своего анализа он любит ставить человека в самые фантастически-невозможные внешние положения и обстоятельства. Так и теперь несчастный г. Вальдемар силою магнетизма поддерживается в жизни только для того, чтобы давать ответы на задаваемые ему вопросы.