Пулеметчик

Глава 10

Зима 1902-1903

Премьера пьесы вызвала изрядный шум — тема была из ряда вон, как же-с, социальные низы, хитрованцы, ночлежники, и вдруг на сцену! Невиданное сочетание низменного и высокой романтики! Цензура упиралась, постановку разрешили только в урезанном варианте, но все равно успех был оглушительный. Публика устроила овацию, без конца вызывали актеров, Станиславский вытащил на сцену автора, Горький настолько растерялся, что забыл вынуть изо рта папиросу, да так и кланялся, и жал руки, и благодарил. А Маша прямо там, при полном зале, обняла и поцеловала его, и Алексей Максимович долго потом не мог прийти в себя то ли от оваций, то ли от поцелуя.

— Ведь вот, братцы мои, успех, ей-богу, честное слово! Хлопают! Право! Кричат! Вот штука-то! — широко размахивая руками восторгался он в кулуарах.

Там нас и познакомила Андреева, а мне в голову пришла печальная мысль, что вот они, гиганты, титаны, люди оставившие неслабый след в истории, а я, мелочь по сравнению с ними, не испытываю к ним никакого пиетета. Возможно, я перестал стрематься знаменитостей после той стычки в горах с Лениным или это позднейший пиар сделал из них гигантов и титанов, а так они обычные люди, просто с большим талантом и порой скверным характером?

— Алексей Максимович, а вы не хотите у себя, в “Знании”, издать дешевую народную библиотеку? — мы чокнулись с автором и пригубили за сегодняшний успех.

— Думал об этом, Михаил Дмитриевич, думал, но пока не потянем, деньги нужны, чтобы поднять обороты издательства, а уж как развернемся, то непременно, — прогудел Горький, возвышаясь на полголовы над актерами, режиссерами, меценатами и просто “ближним кругом” Художественного театра, собравшимися по случаю премьеры “На дне”.

— Ну, денег-то должно хватить, особенно если не давать их эсерам на террористические акты, — не упустил я поддеть пролетарского писателя и поставил бокал на поднос.

Маша сжала губы, чтобы не прыснуть, а Горький, похоже, покраснел и как-то слишком резко отбросил рукой прядь волос с лица. Да и то сказать — деньги он давал на партию, а боевики вон как повернули, бац и нет Сипягина. А потом Савинков раскопал, что эсеры сами не знали, какая у публики будет реакция и две недели выжидали и только когда стало ясно, что мнения разделились примерно поровну, вылезли со своим заявлением. И это разделение, похоже, было следствием нашей работы — в реале-то за террор “передовое общество” проголосовало почти единогласно.

— Да и я могу в долю войти, на такое дело не жалко. И библиотечку для самообразования тоже надо, несколько книжечек уже готовы, — мы продолжали разговор в углу большого зала, куда отошли после общего банкета и славословий. — Студенты из группы Володи Шальнова, которые вели занятия для рабочих, уже написали пять простеньких учебных пособий, а Митя Рюмкин со товарищи сейчас работает над, так сказать, “Агрономей в картинках”.

— Ну, раз так, тогда с нашим удовольствием, — опять убрал непослушную прядь Горький.

А ведь он забывает окать, когда разговор серьезный, надо же…

— Ну вот и договорились. Кстати, если хотите, в Европе можно печататься через мои фирмы, сеть налажена, есть юристы, есть контакты с издателями.

— Я вот думаю о постановках “На дне”, мне тут один товарищ предлагает прокат пьесы в Германии.

— Дайте догадаюсь, уж не Парвус ли?

— Он самый.

— Как хотите, но я бы поостерегся. Александр — удивительное, прямо-таки невозможное, сочетание серьезного марксистского теоретика и ушлого дельца. С его идеей-фикс о необходимости разбогатеть я бы ему денежные вопросы не доверял.

— Ему бы родиться на несколько столетий раньше, и податься в кондотьеры или авантюристы, — подыграла мне Андреева, — а сейчас ему тесно.

— Как-то так, да. Впрочем, можно будет к нему прислать человека для контроля, от нашего общего с Машей знакомого.

— А вы сами не хотите за это взяться?

— Сам — точно нет, других дел невпроворот. Но вот мои сотрудники могут, — кивнул я в ответ. Как раз сейчас в наши “резидентуры” едут новые ребята, на обучение, вот пусть и займутся.

— А что это вы, Михаил Дмитриевич, все без дамы, один, так? — сзади неслышно подошел Морозов, был он сегодня как-то необычно печален.

— А привиредничают они, — поддела уже меня Маша. — Все никак не выберут.

— Ну почему же, давно уже выбрал.

— И кто же ваша избранница, так?

— А вот на Рождество приедет, я и познакомлю. Да, Савва Тимофеевич, помните, вы меня про ткацкие станки спрашивали? Пришла мне тут в голову одна идея, — я увлек Морозова от Горького и Андреевой, нафиг надо торчать посредине любовного треугольника. Люди все взрослые, но на этой почве крышу сносит мама не горюй, так что лучше в сторонку, в сторонку… — Мысль вот какая, но я специалист в другой области, не могу сказать, насколько это осуществимо. Может, кому-нибудь из своих инженеров покажете?

Мы отошли к окну, я вытащил блокнот и начал набрасывать ткацкий станок с поводком и крючком. Савва Тимофеевич по мере разговора оживал и начинал задавать свои быстрые и точные вопросы.

— А еще я бы посоветовал вам по ложке настойки зверобоя утром и вечером, очень способствует укреплению нервов, — закончил я разговор неожиданным советом. Слишком уж быстро менялось настроение у Морозова сегодня, надо что-то с этим делать, пока не началась полноценная депрессия.

***

Через два дня приехала Наташа.

И мы немедленно очутились в вязкой паутине условностей.

Да, она формально замужняя дама, но она дама “из общества”, а значит, остановиться у меня нельзя — только у родителей, родственников или в гостинице, если по каким-то причинам у родителей нельзя. Да, мы взрослые люди, но вот появляться парой в общественных местах нельзя — немедленно пойдут слухи и сплетни, более того, все семейные откажут нам от дома. Понятное дело, мужчины будут продолжать общаться и даже завидовать, но поле для маневра заметно сузится. Мне-то пофиг, Собко, Шухов и Бари выше этого, а к остальным я и сам не рвусь, но вот Наташе этот скандал совсем ни к чему.

“Мама, я буду ночевать у подруги.”

Я чуть не рассмеялся, когда все пришло к этому решению, так знакомому по моей молодости. Я позвонил в Марьину Рощу, разогнал “прописавшихся” у меня чертежников и молодых инженеров и дал команду убрать и вычистить мою “холостяцкую” квартиру — визит ко мне на Малый Знаменский тоже был не вариант, слишком много заинтересованных глаз вокруг.

Мда, только в личной жизни конспирации и не хватало.

Из двух недель, в которые уместились Рождество, Святки и Новый год, мы сумели урвать только три ночи и видит бог, мы использовали их полностью — уже после второй “ночевки у подруги” Наташина мама сухо поинтересовалась, почему у дочки невыспавшийся вид.

“Мы с Машей всю ночь проговорили”

Маша Андреева была замужем за Андреем Алексеевичем Желябужским, не слишком дальним родственником Сергея, что позволило выстроить легенду знакомства и дружбы с Наташей. И с удовольствием взялась за такую романтическую роль наперсницы тайной, вопреки воле родителей, страсти, подтверждая все наши отмазки.

И осталась у нас последняя ночь.

Записку принес шустрый мальчишка-посыльный, дождался ответа и умчался обратно. Сама Наташа приехала уже вечером, замерзшая, хоть и на санях с меховым пологом, да и я тоже застыл, пока ждал ее у Камер-Коллежского вала и мы сразу бросились в дом, даже не думая обняться и только швейцар успел приподнять фуражку, приветствуя меня.

— Хочешь горячую ванну?

— Я хочу тебя. Почему ты не улыбаешься?

— Я слишком долго ждал.

И я растирал замерзшие ладошки и целовал замерзшее ушко и притащил плед и расстегивал все эти пуговицы и крючки, путаясь в них и рыча от нетерпения под хрустальный смех Наташи…

И время остановилось, только горел ночник и мы сплетались и расплетались и в какой-то момент мелькнула мысль, что не хватает метели, чтобы чертить на стекле кружки и стрелы…

И заснули мы только поздней ночью.

Звонок настойчиво дребезжал уже вторую минуту. Ошиблись, наверняка ошиблись, я никого не ждал и не хотел открывать, но ожил телефон и дежурный по кварталу прошептал прямо в ухо:

— Михаил Дмитриевич, к вам полиция.

Да, вот только их-то и не хватало.

Вот лучшая в мире женщина, а вот твоя чертова жизнь…

Накинув халат, я вышел в прихожую, прикрыл за собой дверь, крутанул головку замка и нажал на ручку. В щель, перекрытую цепочкой, стали видны несколько фигур на площадке, двое точно городовые.

— Что случилось?

— У нас постановление о производстве обыска. Извольте отворить, — одна из фигур шагнула из тени вперед.

Ну кто бы мог подумать. Кожин!

Мы с некоторым обалдением смотрели друг на друга, полицейский опомнился первым.

— Открывайте, Михаил Дмитриевич.

— Видите ли, Николай Петрович, не могу. У меня дама.

Брови Кожина поползли вверх.

— Да вы издеваетесь!

— Нисколько. У меня действительно дама и будет крайне неудобно, если вы сейчас войдете с обыском.

— У меня предписание. Потрудитесь открыть!

— Не ранее, чем уйдет дама.

— Черт знает что такое!

— Миша, что случилось? — раздался голос из комнаты.

Я развел руками, показывая Кожину, что ни словом не соврал.

— Все в порядке, это по делам квартала, спи, — ответил я Наташе и снова повернулся к топтавшимся на площадке чинам. — Николай Петрович, если вас устроит мое слово, я готов отдать вам ключи с тем, что вы дадите нам час. Но заранее предупреждаю, что на днях в квартире была большая уборка и много чего выкинули, вы можете справиться у дворника.

На том и договорились.

Мда. Вот таким вот нехитрым способом Штирлиц уже третий год водил Гестапо за нос. Удивительное дело, насколько крепки здесь условности. Арестованные ведут себя строго в соответствии с неписанным кодексом, а если нарушают его — их разбирает суровый товарищеский суд. Полиция… да и полиция тоже. Читал в мемуарах кого-то из охранителей, что премьер-министр Горемыкин в 1906 году запретил обыскивать в поездах женщин, подозреваемых в перевозке литературы или оружия, потому как это “неприлично”. А это, на минуточку, второй год революции был, забастовки, политические убийства ежедневно и вообще бардак по всей стране, однако — неприлично и все тут.

Наташа уехала на извозчике, которого свистнул швейцар, а я поспешил в клуб-столовую, где меня дожидались полицейские.

Обыск, разумеется, ничего не дал — я что, дурак, хранить нелегальщину у себя дома, когда в моем распоряжении целый квартал, который я сам строил и знаю все потайные места, причем некоторые и спроектировал?

— Николай Петрович, объясните, ради бога, откуда с вашей стороны такое пристальное внимание к моей персоне? Да, я занимаюсь артелями, строю дома, общаюсь со студентами. Да, я придерживаюсь республиканских взглядов. Да, я бываю во Франции, Германии и Швейцарии. Да, я знаком с множеством людей, от князей до чернорабочих, наверняка кто-то из них в неладах с законом. Но какие конкретно ко мне претензии?

— Кропоткин.

— Что?

— Вы были у Кропоткина в Лондоне.

— Да, был, но я этого и не скрываю — Петр Алексеевич выдающийся ученый, и я один из многих, кто у него был. Мы даже сфотографировались на память, карточка лежит у меня в столе дома на Знаменском, можете поехать и убедиться.

— Слишком много на вас сходится.

Я развел руками.

— Ну так я я варюсь в гуще общественной жизни, а не сижу в конторе или дома. И вы, кстати, всегда можете навести обо мне справки у вашего предшественника, господина Зубатова.

Кожин задумался, потом посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

— Вы можете дать мне слово, что вы не социалист-революционер, не анархист и не социал-демократ?

— Конечно, — ответил я честно, поскольку действительно не состоял ни в одной организации, как и большинство “практиков”. — Кроме того, хочу напомнить, что я американский гражданин и в следующий раз я потребую защиты у консула.

Что, Николай Петрович, не нравится? То-то же, зря ты про Кропоткина ляпнул, это по всем статьям выходит незаконная слежка за иностранцем, да еще и за рубежом! Так что играть можно не в одни ворота.

— Хорошо, — протянул полицейский. — Будем считать, что недоразумение улажено, но оставайтесь пока в городе.

— А вот тут, боюсь, придется вас огорчить, мне необходимо выехать в Петербург.

— Отложите поездку.

— Не могу, чемпионат ждать не будет.

— Господи, какой еще чемпионат???

— Чемпионат мира по фигурному катанию.

Кожин исполнил классический фейспалм.

— С вами с ума сойти можно, Михаил Дмитриевич!

***

— С вами с ума сойти можно, Михаил Дмитриевич!

— А как вы хотели, Сергей Васильевич, иновременной агент, чужеродное тело, физические и социальные возмущения вокруг меня будут просто по определению.

Зубатов только покачал головой. Говорили мы с ним в его кабинете в Департаменте полиции, на Фонтанке, против Михайловского замка, куда я приперся в наглую и передал визитную карточку заведующему Особым отделом. Ждать в вестибюле среди ваз и пальм пришлось всего пять минут — я так понимаю, полицейский чиновник успел только обернуться туда-сюда, приняли меня без промедления.

— И понятное дело, умные люди, да еще имеющие возможность взглянуть на ситуацию в охвате, как бы сверху, эдакую странность непременно заметят. Вот и ваш Кожин — сам толком не понимает, что во мне не так, но чует и пытается прихватить. Так что нижайше прошу — уймите Николая Петровича, пока он дров не наломал.

— Так вы ваши социалистические экзерсисы поумерьте-то, — тыкнул в мою сторону карандашиком начальник политического сыска.

— Вот уж нет, мы же с вами договорились вместе террор сбивать, так что мне иначе никак.

Зубатов встал и прошелся, продолжая вертеть в руках карандаш, потом вдруг спросил:

— Гоц ваших рук дело?

— И моих тоже.

— И как это вам удалось?

— О подробностях умолчу, но сильно помогли сионисты.

— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы Кожин вас больше не тревожил. Но и вы, будьте любезны, ведите себя сдержанней.

— То же самое могу посоветовать и вам, Сергей Васильевич. Уволил-то вас как раз нынешний министр Плеве, так что аккуратнее.

Зубатов метнул в мою сторону тяжелый взгляд, но ничего не сказал и лишь звякнул колокольчиком, вызывая служителя проводить меня на выход.

На реке Фонтанке, чуть в стороне от здания Департамента полиции шла бойкая торговля мороженой рыбой с саней, по набережной скрипели полозья и сновали закутанные по самые уши фигуры — мало того, что было просто холодно, так еще и противный ветер с моря добавлял отвратности. Нет, Питер зимой красив неимоверно, но уж больно холоден и мрачен, лучше все-таки летом, белые ночи и все такое, но чемпионат летом не провести, нету еще искусственного льда, только натюрель.

Болдырев выглядел загнанным, даже его усы а ля пан Володыевский топорщились не так задорно — осунулся и похудел.

— Маньчжурия, Лавр Максимович?

— Она, проклятая, — кивнул Болдырев, — да еще хлопоты по свадьбе.

— И когда же?

— Весной, на Красную горку. Не откажите быть гостем, Михаил Дмитриевич.

— Обязательно постараюсь, а после свадьбы куда?

— На Кубань, к родне.

— Ну, будете останавливаться в Москве — милости прошу, квартира большая, вы сами видели.

— Наверное, это неудобно…

— Неудобно спать на потолке и шубу в кальсоны заправлять, а остановиться с женой у друга более чем удобно!

Болдырев слабо улыбнулся шутке и кивнул в знак согласия.

— Совсем дела замучали?

— Да, столько всего успеть надо…

— Успеть?

— По нашим прикдкам, все начнется уже летом. Японцы готовятся, полным ходом идет накопление припасов на складах в портах, итальянские крейсера вот-вот перекупят. Кстати, спасибо вам за Зубатова, есть хорошие результаты.

— Ну и отлично. Вот бы еще флот взбодрить, чтобы они не проспали.

— Мы в Артуре большую радиостанцию развернули, все, что можно слушаем. Полагаю, успеем предуведомить.

— Дай-то бог.

***

В моем возрасте в чемпионы поздновато, но детские занятия сперва с родителями, а потом два года в школе фигурного катания не прошли даром, вспомнил все и отработал фигуры если не на пять, то на четверочку точно. Вряд ли я хорошо выступлю в обязательной программе, но уж в произвольной точно сумею всех удивить. Непрерывные мои хождения пешком и занятия в гимнастическом зале на “аппаратах системы инж. Скамова” позволяли поддерживать хорошую форму, а появление в Москве Ян Цзюнмина дало возможность правильно расслабляться после тренировок и поднимать тонус перед ними. Кабинет и квартиру ему я устроил в одном из домов в Марьиной Роще и туда сразу же потянулись заинтригованные моими рассказами сотоварищи по Гимнастическому обществу, а следом за ними и менее спортивная публика.

Коньки у меня получились на загляденье, даже заточку после нескольких проб и ошибок мне сделали правильную и весь январь и половину февраля я пропадал на катке. Паньшин, встретивший и опекавший меня в Питере, с интересом осмотрел их конструкцию и представил меня Панину-Коломенкину, так сказать, “капитану сборной России”, каковая с моим появлением достигла численности в два человека. Тот тоже внимательно все разглядел и очень серьезно наблюдал за моими эволюциями на катке в Юсуповском саду, сразу за дворцом постройки Кваренги, где и должен был пройти Чемпионат.

Вот показать каток моим тренерам — они бы с ума сошли. Обычный пруд, кривой формы, да еще с тремя островками, на которых как раз сейчас артельщики сооружали снежные и ледяные декорации к празднованию Масленицы — питерские любители коньков устраивали по такому случаю настоящие карнавалы на льду. Разбитый корабль, грот, в который тянули электрическую подсветку, да много еще чего поразглядывать можно, но световой день зимой короток и приходилось сосредотачиваться на катании.

Рулил на катке некий профессор Срезневский, с которым мы вычислили, что встречались в Русском техническом обществе, и Алексей Лебедев, наставник Коломенкина, тренировки мои произвели на них неизгладимое впечатление.

Всю неделю перед чемпионатом артельщики готовили лед дважды в день — к рассвету и к вечернему катанию (никто и не подумал закрывать каток от обычной публики), зачищали и ровняли лед метлами и скребками, а если необходимо было полить его, то пользовали обычные садовые лейки. Поверхность, конечно, была не такая идеальная, как в крытых катках моего времени, где ее полируют специальные машины, но очень и очень неплохая.

В субботу с утра на лед вышли все семь участников — двое из Германии, двое из России, по одному из Австрии, Швеции и Финляндии, которая выступала как отдельное государство. Шведом был не хрен собачий, а сам Ульрих Сальхов, в честь которого впоследствии был назван один из прыжков. Впрочем, оказалось что он именно хрен собачий — в нынешние времена братства спортсменов и настоящего благородства, он позволял себе сомнительные штучки, например, мог выкрикнуть что-нибудь, чтобы сбить выступающего конкурента, или давить на судей, пользуясь своим статусом двукратного чемпиона мира.

Мы же с Коломенкиным спокойно разминались и разогревались, а я прямо жалел, что не взял с собой Цзюнмина, судьи готовились к просмотру, а соперники в трико и курточках нарезали круги. И все почему-то в круглых меховых шапочках, так что ничего похожего на привычную мне одежду фигуристов с блестками и театральными мотивами.

Фигуры я откатал на ура, тренировки не прошли зря, даже возгласы “Да у него параграф кривой! Да у него крюки неправильные!” не помешали. Честно говоря, я настолько сосредоточился на исполнении, что даже не обратил внимания, это потом меня просветили, что вякал Сальхов. По набранным баллам немного впереди оказался швед, вторым шел Коломенкин, я третьим, причем разрыв был совсем небольшим и я надеялся наверстать в произвольной, что и сделал.

После моего выступления, где я показал ряд элементов, пару прыжков и завершил все эффектным волчком (и чуть не грохнулся после него, вестибулярка-то уже не та), публика устроила овацию, а Ульрих — скандал. Он орал, что каток никуда не годится, что на льду мусор, что здесь кататься нельзя, что в России не умеют сделать хороший лед — это после того, что лед буквально сантиметр за сантиметром привела в порядок артель рабочих. Так сказать, “Мне не нравится эта экспедиция! Мне не нравятся эти матросы! И вообще мне ничего не нравится, сэр!”

Лебедев не выдержал и попросил шведа показать, где он увидел на льду мусор. Минут пять под общие смешки они объезжали весь каток в поисках хоть какой-нибудь бумажки и, наконец, нашли — маленький комочек снега, выбитый коньками изо льда.

Итог получился ничейный — по очкам вровень, у Сальхова первое место в обязательной, у меня — в произвольной, но судьи склонялись к тому, чтобы дать общее первое место мне за сложность.

— Господа, я полагаю, это будет негостеприимно, мне вполне достаточно второго места, а первое нужно присудить господину Сальхову, а то его хватит кондратий.

Все замерли, но после некоторой паузы, потребовавшейся для перевода, заржали немцы и австриец, а за ними, уже не сдерживаясь, захохотала публика и следом судьи.

Вот так вот я получил неофициальный приз чемпионата мира “За сложность”, серебряную медаль и поехал восвояси.