Пулеметчик

Глава 22

Лето 1905

Терентий на недельку съездил на родину, в Конотоп, и вернулся обалдевший.

Как и многие тишайшие провинциальные городки, известные разве что сортом огурцов или особенными мочалками, Конотоп не имел серьезной промышленности, кроме железнодорожных мастерских при узловой станции и оставался стандартным местечком черты оседлости, с четвертью евреев среди прочих жителей.

Революционная лавина, как мы ни пытались ее сдержать и направить, неслась и ширилась, втягивая в себя все больше людей, зачастую против их воли. Сразу после манифеста свобода печати стала осуществляться явочным порядком — пока власти не опомнились, начали выходить десятки новых газет и журналов. Изредка цензура успевала закрыть одно-другое издание, но на их месте немедленно возникали три-четыре новых. Заодно появилось множество профсоюзов и партий, даже эсеры и эсдеки перешли на легальное положение, были созданы партии кадетов, консерваторов, монархистов и пресловутый “Союз русского народа”.

А в Конотопе вот уже несколько месяцев по ночам гремели взрывы.

Бомбы подкладывали то на подоконники учительских квартир, то на крыльцо общежития городовых, и после каждого бабаха, пока по счастью или по неумелости доморощенных террористов без жертв, город наводняли листовки “союза учеников”, анархических групп с вычурными названиями или комитетов революционных партий. Кто-то открещивался от взрывов, кто-то, наоборот, брал ответственность на себя и грозил новыми, так оно и шло до манифеста.

— Ладно когда броненосец бунтуется из-за офицеров или рабочие на фабриках бастуют, а тут сплошь молокососы, — рассказывал Жекулин. — Гимназисты, реалисты вроде Мити, студенты пошли по городу с красными флагами, с ними жидки с жидовками увязались, встречных заставляли шапки ломать, а кто не желал — так и лупцевали. Всей толпой подступили к тюрьме, требовать своих, кого раньше заарестовали, обратно, палили в воздух, а стражников там — ну десяток, ну два, а толпа тысячи три человек. И полиция растерялась, не знали что делать, Манифест-то демонстрации разрешил, а вот можно ли в тюрьме ворота выламывать, не сказано, оттого и неуверенность в начальстве большая была. Эти, значит, “прогрессивная молодежь”, послали трех студентов на переговоры и уболтали открыть ворота, а там пошло-поехало, сперва политических выпустили, а там уж и всех остальных, кто за кражи или разбой сидел.

Казаков в город прислали, но мало, сотню всего, а им же присутствия охранять надо — ну там суд, правление уездное и прочее. Гимназисты вообще распоясались, поначалу-то разве стекла учителям били да срамное про них на стенах писали, а тут хозяевами себя почуяли, всем дерзят, что ни день — то новые требования, то инспектора училищ отставить, то уволенных от учения вернуть в гимназии и прочее такое. И жиды тоже как с цепи сорвались, свобода, ити ее. Нет, жизнь у них не сладкая, но зачем же в иконы стрелять было?

— А точно евреи стреляли?

— Да кто там сейчас разберет, все митингуют, а власти в городе, почитай, и нету. Ну и когда попика из Вознесенского собора заставили красному флагу кланяться, камилавку с него сбили, да по шее накостыляли, все в обратную сторону и шарахнулось. Тут уж обыватели возроптали, кликуши-то церковные ужасов нарассказывали, так полгорода пошло жидов громить. И слава богу, казакам в помощь еще драгун два эскадрона пригнали и роту солдат, кое-как остановили, но убитых было человек десять — и погромщиков двух застрелили, и в пожаре в синагоге человек сгорел, и забили нескольких. Худо, очень худо.

И газеты эти пакостные — где трое соберутся, так напишут, что сотня, а коли есаул пригрозит взять толпу в нагайки — так непременно пропечатают, что стреляли и рубили. Нет бы народ успокоить, так еще больше норовят, как костер керосином тушить.

— А в уезде что делается?

— Тут точно не знаю, все больше с кумом в мастерских сидел, но по слухам, крестьяне землю делят, усадьбы дербанят и пару мельниц сожгли. А, еще законники киевские приезжали, адвокаты — власти после погрома вгорячах многих похватали, так эта, как ее, “Правозащита” очень толково всех, кто в погроме не замазан был, освободила.

— А многих арестовали? — правозащитники были проектом Муравского и было очень здорово, что они работают не только в больших центрах, но и вот в таких маленьких городках.

— Дак вся тюрьма забита была, кого только не было — и погромщики, и социалисты, и ворье всякое, слабину почуявшее.

А после погромов, как рассказал Терентий, пришла другая волна — подметные письма и экспроприации. Ушлые ребята сообразили, что если подписываться “борцами за народное дело” или там “группой анархистов”, то можно по-легкому срубить бабок.

— Вот, Михал Дмитрич, полюбуйтесь, специально газетку сохранил.

“Господину Присяжнюку от анархистской группы “Черное Знамя“.

Буржуазия ограбила народ, и мы возвращаем ему эти деньги для освобождения народного. От вас, как принадлежащего к классу буржуазии мы требуем сто рублей. Эти деньги вы должны сами вынести в семь часов вечера на Сарнавскую улицу, направляясь от своего дома по левой стороне. В одном месте к вам подойдет человек и возьмет деньги, который вы должны держать в руке; если же вами будет сделана попытка положить руку в карман, то в вас будут стрелять. Если деньги не будут даны добровольно, то мы возьмем их силою. Ваше благоразумие подскажет вам, что лучше заплатить сто рублей, чем быть взорванным на воздух. В случай отказа от исполнения этой буржуазной повинности вы будете застрелены на улице, а дом взорван.”

— И как, поймали?

— Пытались, одного городового ранили, а мазурики утекли. Но многие платили, это точно, пару раз отказывались, так им бомбы взрывали, вот и раскошеливались. Кто сто рублей, кто пятьдесят, а Швейгин целых пятьсот.

Эти веселые разговоры и нараставшая в Москве с каждым днем тревожность привели меня к мысли отправить Наташу, Аглаю и Митяя в Цюрих, по всем признакам в Москве без большой стрельбы не обойдется, так что лучше уж пусть побудут там. Однако все трое встали на дыбы — Наташа и заявила, что она связная и уехать никак не может, Аглая не готова была просто так отдать Терентия Ираиде, а Митяй просто уперся рогом, не желая уезжать “на самом интересном месте”.

Плюнув, я запретил им вылезать дальше километра от Сокольников, уповая на то, что на ипподроме и просеках баррикады строить точно не будут.

Матрос не без помощи Наташи и участия Ян Цзюмина быстро поправлялся после ранения и я покамест пристроил его лаборантом к Лебедеву и подумывал насчет того, чтобы определить в телохранители. И вообще, мой дом — моя крепость, квартира это хорошо, но где тут забор в три метра? Где бункер? Где, в конце концов, пулеметная вышка?

Аристовы, у которых мы арендовали дачу, уже второй год подряд проводили лето в Ялте и я написал им с предложением выкупить участок, ну и закинул такие же вопросы хозяевам соседних дач и начал думать, как должен выглядеть дом моей мечты.

***

— Да ладно, никто не узнает! Скажем, на Яузу ушли, к вечеру вернемся!

Сидеть в Сокольниках, когда в городе творятся такие дела, было невозможно и Митька, презрев запрет, выбрался с Лятошинским в училище Фидлера рядом с Чистыми прудами, центр притяжения передовой молодежи. Тамошние реалисты еще весной образовали комитет и теперь сами решали, кого пускать в здание, а кого нет, отчего здесь уже который день подряд шли митинги.

Было страшно интересно. Вернее, интересно и страшновато. Митька не боялся, что влетит от Михал Дмитрича, знал на что шел, но вот оказаться в самой гуще революционеров, готовых прямо хоть сей секунд в бой с самодержавием было стремно, не отпускало тянущее чувство в животе, как перед прыжком с обрыва в речку.

— Товарищи! Не следует отказываться от образования отряда или откладывать его образование под предлогом отсутствия оружия, — вещал с трибуны очередной оратор, с виду гимназист с едва пробившимися усиками, отмахивая для убедительности рукой. — Даже при отсутствии оружия, даже при личной неспособности к борьбе каждый из нас может принести громадную пользу восстанию, было бы желание работать!

Лятошинский пнул Митяя и показал на одетого с претензией человечка, что-то черкавшего карандашом в книжечке.

— Шпик небось, ораторов переписывает.

А говорящий все не унимался.

— Нельзя забывать, что лозунг восстания уже дан, восстание уже начато! Упуская сегодня удобный случай, мы оказывается виновным в непростительной бездеятельности и пассивности, а это позор для всякого, кто стремится к свободе не на словах, а на деле! Решительность, энергия, немедленное использование всякого подходящего момента — таков сегодня первейший долг революционера!

— Москва большая, откуда сил на нее взять? — перебил его скептический голос из зала. Митька присмотрелся — это явно был человек постарше, лет двадцати или двадцати двух, с гладкой бородкой, не поймешь, то ли недостаточный студент, то ли зажиточный мастеровой.

— За нами поднимется весь народ и мы сметем самодержавие! — припечатал взмахом руки гимназист под одобрительное гудение зала, четверть которого составляли курсистки и гимназистки.

— Народ это хорошо, но в городе две гренадерские дивизии, тридцать тысяч солдат! — гнул свое бородатый.

— Разагитируем! Желающие отправится в казармы могут записываться в комитете на втором этаже!

— А подкрепления привезут? Гвардию из Питера? — на неверующего уже начали шикать, по залу поплыли шепотки “Провокатор!”

— Дружинники железнодорожных мастерских захватят вокзалы, чем предотвратят доставку войск!

Бородатый только махнул рукой и пошел пробиваться на выход, следом за ним вышло еще несколько человек.

Революционные речи, наэлектризованное собрание, присутствие девушек и общий энтузиазм будоражили кровь и Петька предложил проверить, куда делся бородатый “провокатор”. Они с Митяем вывалились из зала в предвкушении погони, поимки, разоблачения и лавров от революционных товарищей, но делся он совсем недалеко — стоял тут же в коридоре у окна и о чем-то резко говорил с десятком реалистов, студентов и гимназистов. Где-то внизу пели “Марсельезу”, чуть подальше еще одна группа передовой молодежи, озираясь и напуская на себя таинственность, хвасталась револьверами и спорила, какой лучше.

Ребята было сунулись посмотреть, но в аудитории раздался гомон, распахнулись двери, выскочил писавший в книжечку, ему вслед раздалось “Держи шпика!” и повалила толпа. Пока Митька сооображал, что делать, Лятошинский рванул наперерез и успел поставить подножку, тип грохнулся, на него тут же насели и под девичий визг скрутили.

Из соседней комнаты появился молодой человек с решительным взглядом серых глаз.

— В чем дело? — по тому, как он задавал вопросы, вернее, даже по тому, как на них отвечали, стало ясно, что это кто-то из руководителей.

— Шпика поймали! — загомонила молодежь.

— Кто таков? — сероглазый подошел к пойманному.

— Репортер, — ответил тот, пытаясь выпутаться из державших его рук. — В “Московском листке” служил, сейчас на “Известия” работаю. Да пустите же!

— Отпустите, никуда он не денется.

— Благодарю, — репортер принялся приводить в порядок раздерганную и помятую одежду и продолжил объяснения. — Можете справиться у господ Гиляровского и Дорошевича, они знают меня лично.

Дальше смотреть было уже не интересно и только что гордившийся перед девчонками ловкой подножкой Лятошинский предпочел отойти в сторону, где на дверь соседнего класса вешали бумажку “Штаб восстания” и куда, закончив с репортером, двинулся сероглазый, но остановился на полпути.

— Надо, товарищи, какой-нибудь караул на входе организовать и проверять приходящих, а то черт знает что такое, мы восстание готовим, а тут кто ни попадя шляется! — он откинул прядь волос с высокого лба и Митяй успел заметить, что на мизинце не хватает одной фаланги.

— И срочно печатать прокламации о переводе всеобщей забастовки в вооруженное восстание, печатать везде, где только можно и распространять как можно шире.

— Вы бы лучше штаб перенесли, — подошел от окна бородатый, — тут же от Покровских казарм пять минут бегом! На Пресню, что ли, под защиту дружин.

— Сами разберемся, — неприязненно зыркнул сероглазый, но снизошел до объяснений. — Тут связь лучше.

— Ага, через полчаса обо всем будет известно в градоначальстве. Не удивлюсь, если уже сегодня Дубасов объявит город на положении чрезвычайной охраны.

До Сокольников Митька добрался уже в сумерках и, разумеется, получил втык и требование рассказать, где был и что видел.

— Да сколько там в казарме войск! — выпалил Митяй, когда Михаил Дмитриевич слово в слово повторил бородатого.

— Кстати, сколько? Вот вы, товарищ инсургент, знаете, каковы силы противника?

— Два полка, Екатеринославский и Самогитский! — бодро отрапортовал Митька, сам узнавший об этом только сегодня.

— А численность? То-то. И не два, а полтора — часть Екатеринославского в Кремле квартирует. И на Пресне точно было бы безопаснее, и дружины, и фабрики дядьев и дедушек.

— Каких еще дедушек?

— Этот твой, без мизинца который — Тимофей Алехин, племянник Прохорова, владельца Трехгорной мануфактуры, эсеровский боевик. Да-да, а ты как думал, оружие у рабочих дружин из воздуха взялось? Вот смотри, — продолжил Михал Дмитрич, — есть стачечный штаб, Московский Совет рабочих уполномоченных, бастуют уже свыше трехсот тысяч человек. Но в бой Совет не рвется, а московским промышленникам надо вывернуть так, чтобы питерским конкурентам показать, что с Москвой необходимо считаться. Значит, что? Значит, непременно нужно восстание, а для него — свой собственный штаб, с баррикадами и прокламациями. А что при этом пропасть народа побьют, неважно, речь-то о деньгах, а не о людях.

Целый день Митяй разрывался между умом и сердцем — головой он понимал, что Михал Дмитрич прав, что всеобщей забастовкой можно добиться многого, но всем своим существом рвался туда, на Чистые пруды. Назавтра из города пришел Терентий и рассказал, что кроме дневных шествий с красными флагами, ночью были сделаны налеты на оружейные магазины, из которых вынесли все огнестрельное. Не везде прошло удачно — два магазина сгорело, один отстояли владельцы и полиция, но теперь у революционеров появились не только ружья и револьверы, но и “охотничьи” карабины под армейский патрон, правда, не мосинки, а манлихеры и маузеры, поскольку продажа русских винтовок и огнеприпасов к ним была под запретом.

На третий день забежал Петька с новостями, что в городе введено чрезвычайное положение, на завтра назначено главное заседание штаба и зовут всех сочувствующих. И наутро Митька, как только стало возможно, рванул к Фидлеру.

В училище мало что изменилось, разве что на входе появился караул — гимназисты с ружьями, изо всех сил державшие себя решительно и серьезно, особенно перед девицами. И несколько десятков эсеровских боевиков и дружинников с фабрик, кое у кого за поясом в открытую торчали револьверы.

Встретивший его Петька взволнованно сообщил, что ночью в городе полицией схвачены члены штаба Марат, Леший и Лидин. В воздухе носились слова “товарищи”, “восстание”, “долг революционера”, все были воодушевлены, а уж когда из двери с листочком “Штаб” вышел Алехин и прокричал, что в ответ на аресты принято решение о начале восстания, началось что-то невообразимое.

Но Митя вдруг вспомнил читанные книжки о революциях 1848 года и о Парижской коммуне и с удивлением понял, что здесь творится такое же брожение и неразбериха — очень много высоких слов, решительности и маловато организации, никто даже не позаботился свести собравшихся в отряды или выставить наблюдение, что вышло боком уже через полчаса.

— Солдаты! Солдаты! — раздалось снизу и все, кто мог, кинулись к окнам, выходящим на Лобковский и Мыльников переулки. На брусчатке, в некотором отдалении, строились поперек улиц две или три роты, за их спинами маячили городовые и двигались запряжки с пушками.

— Все, как по писаному, — пробормотал Митяй.

— Что? — обернулся к нему от окна Петька.

— Самогитский полк, из Покровских казарм. Никто ведь не позаботился выставить дозорных.

Вокруг встревоженно гудела передовая молодежь, сжимая теплые наганы, кто-то в сердцах бросил, что несмотря на третьегоднишные призывы, агитировать солдат никто так и не собрался.

Тем временем к подъезду подошли офицер и полицейский чиновник под белым флагом и потребовали сдать оружие и разойтись. Метрах в двухстах переулки перегородили солдаты, у них за спинами артиллеристы разворачивали по два орудия.

Минут пять члены штаба во главе с Алехиным препирались с парламентерами, потом потребовали время для совещания. Офицер, в ожидании ответа, курил и перебрасывался шуточками с курсистками, коих немало выглядывало в окна.

Через полчаса решительный и бледный Алехин объявил ответ — будем бороться до последней капли крови! Офицер бросил недокуренную папироску и совсем было повернулся, чтобы уйти, но тут внезапно хлопнул выстрел. Кто и в кого стрелял, Митяй так и не понял, но переговорщики бегом кинулись в сторону, солдаты укрылись в подъездах и подворотнях, выставив наружу щетину штыков и освободив улицу для артиллерии.

Жерла пушек смотрели прямо в душу Мите и он замер, глядя как офицер у трехдюймовок что-то прокричал, поднял вверх руку и резко опустил ее.

Пушки плюнули огнем, на четвертом этаже грохнуло, зазвенели стекла и посыпалась штукатурка. Сверху начали кидать бомбы, хотя добросить до солдат не было никакой возможности, а Митяй, как зачарованный смотрел, как сноровисто расчеты перезаряжают пушки, как офицер снова что-то кричит, поднимает руку…

Петька выдернул его от окна и потащил вглубь здания.

— Бежим, я знаю проходные дворы, против пушек не выдюжим…

Митяй хотел было воспротивиться, но тут артиллерия грохнула еще раз, сверху заголосили “Убили! Убили!” и стало совсем ясно, что все плохо.

Петька провел его вниз, в полуподвал, в какую-то дворницкую, через низкое окошко они вылезли во внутренний двор и рванули на бульвар, в Харитоньевский, в Козловский и дальше, переулками на Каланчевку…

***

В городе начали строить баррикады, прекратили работу фабрики, закрылись магазины и учреждения, встали трамваи, поезда и даже извозчиков на улицах почти не осталось. Не издавались и газеты, за исключением “Известий Московского Совета рабочих уполномоченных” и “Правды”,

Оставалось только радоваться, что я хожу пешком, и что закупленное на японские деньги оружие до России не добралось. Причин тому было много — часть мы успели перехватить и заныкать до лучших времен, что-то захватили полиция, таможня и Корпус пограничной стражи, большая партия просто утонула вместе с пароходом, благодаря хреновой организации “совместного предприятия” из дашнаков, эсеров и анархистов.

В Сокольниках было тихо, на соседних участках тоже, многие в этой обстановке предпочли вообще уехать из города — кто в поместья, кто в Крым, кто вообще за границу, кому что средства позволяли. Да и вообще, кому придет в голову строить баррикады на парковых просеках? Все домашние были на месте, даже Митяй, изо всех сил делавший вид, что его вчера не было в училище Фидлера, где произошел разгром штаба и арест нескольких десятков участников.

За мной зашел посыльный и мы двинулись в Марьину Рощу, где собирался узкий круг — Красин, Савинков, Медведник, Шешминцев…

— Совет уполномоченных вполне контролирует обстановку на большинстве фабрик, за исключением Прохоровской мануфактуры, Гюбнера и еще нескольких. Руководит Советом товарищ Иннокентий, очень хороший организатор, — начал рассказывать обстановку Красин.

— А в Питере что?

— Тоже общегородской Совет, там ваш протеже, помните, Гриша, вы его еще в Швецию направили?

— Да ладно? Вот молодец парень! — я порадовался, что наши “шведы” так выстрелили. — А Парвус там не появлялся?

— Не, — радостно сообщил Савинков, — Как прижали его с денежными махинациями, так из Германии ни ногой.

Ну и отлично, не будет под себя Петросовет подминать и Леве Бронштейну мозги набекрень делать.

— По Москве строят баррикады, в основном на Пресне, Грузинах, Бронных, в Хамовниках, — Медведник, как настоящий офицер, показывал отметки на крупной карте Москвы. — В Симонове рабочие контролируют весь район, но баррикад не строят, следят за порядком, там все идет по иваново-вознесенскому образцу, полиция не вмешивается.

— На Бронных студенты?

— Да, центр в “Чебышевской крепости”.

— Убьются ведь, надо бы их на Пресню передвинуть, что ли, а лучше всего вообще чтобы разошлись.

— Работаем, агитируем, сейчас ребята Муравского должны вступить, — кивнул Красин.

— Телефон?

— Отключен, забастовка. Но там наши дежурные, при необходимости связаться можно.

— Три вокзала?

— Войска удерживают только Николаевский, — доложил Егор. — Железнодорожники пытаются их выбить, там сильная эсеровская дружина Рязанской дороги. Через три-четыре дня возможно прибытие подкреплений из Питера.

— Что на Гнездниковском? — задал я главный вопрос, из-за которого мы и собрались.

Красин поморщился.

— Все шло по плану, но вчера вечером с лихача неизвестные метнули две мощные бомбы. Не иначе, химики перемудрили. Развалена передняя стена, трое убитых, в переулке нет целых стекол. Наше хозяйство не пострадало, но не очень ясно, что делать дальше.

— Считаю, что действовать надо до прибытия гвардии, — предложил Савинков, — когда все московские силы будут заняты на Пресне и в Хамовниках. Так что продолжаем по плану, а что стену разворотили — только лучше, артель нашу оттуда снимаем, дескать, испугались. Подставная артель сегодня же будет на Хитровке, вроде как ожидать найма.

— Согласен. Послезавтра сможем? — спросил я у собравшихся

— Вполне, — ответил за всех Медведник.

— Я с вами.