Пушкин мой

Мальчика звали Пушкин.

Был он кудряв и черен —

Правнук прямой Ганнибалов.

Ну а в душе — поэт.

Мамы его любили.

Папы его обожали.

Няньки ему умилялись.

Дядьки же так рассуждали:

"Махонький гад, да шустрый!

Знать, далеко пойдет".

В Лицее Пушкина не ждали —

На что им нужен был поэт

С таким нечистокровным рылом

В своем прославленном лице!

Но он туда тайком пробрался

И притаился в сени муз…

То был Союз. И город Пушкин (По мужу — Царское Село).

Его заметил там Державин

И походя благословил.

Потом другие набежали:

Примазались, опохмелились —

И приняли к себе в Лицей.

И стали лучшими друзьями —

Поэты Пушкинского Круга!

А он простил им, он же видел:

Хоть Царское, да все ж Село!

На беспечных балах,

За бокалом вина

И под взглядами Анны Керн,

В декабристских кружках

И в охотном ряду,

И в объятиях Анны Керн,

На виду у толпы,

Под цензурным ярмом

И в покоях у Анны Керн —

Не стригал он ногтей:

Он цеплялся за жизнь

И за Анну Петровну Керн.

Серьезный Пушкин.

Усталый Глинка.

А между ними —

Вазир-Мухтар.

Кавказский вечер.

Луна-лезгинка.

И трель романса —

Последний дар…

Не пой, красавец,

Не надо песен,

Не надо писем —

Вернись живой…

Вазир был первый,

Кого венчали

С печальной музой —

Всегда вдовой.

Что за прелесть эта няня!

Дайте что ли кружку ей!

Пусть нам сказки почитает

Или песенку споет!

А потом мы сядем в сани

И поедем в Заповедник —

Постреляем графоманов

Родионовне на шапку!

Гейченко уху нам сварит,

А с Довлатовым мы выпьем, —

Я скажу ему: "Я Пушкин.

Я, конечно, мало прожил,

Но за то я, друг Довлатов,

Трех царей со свету сжил!"

В Михайловском,

В Михайловском

Стоят погоды дивные!

Мужицкий дух некрасовский

Смердит, как самогон.

Жандармы ходят парами,

Из окон слышно разное,

Вдали Тынянов с Лотманом

На лодочке гребут.

Студенты разночинные

Листают книжки вредные.

Природа пахнет яблочно

И барышни в цвету…

А Пушкин —

Красно Солнышко

Над главами "Онегина"

Томится, всеми проклятый,

И смотрится в окошечко,

И падает душой.

И хочется родимому

Попить винца с девицами,

И хочется кудрявому

Проехаться в двуколочке, —

И очень-очень хочется,

Ну просто жутко хочется,

Ну просто очень хочется! —

И можно б, да нельзя!

И я бы мог…

И я бы точно мог…

Но как-то вот…

А впрочем…

Ай да Пушкин!

Для покоя нужно немного:

Взять с собой Баратынского Женю

И отправиться на рыбалочку —

Медитировать на сентябрь.

И поспорить в тени желтеющей,

Кто из двух рыбаков гениальнее?

И сойтись в обоюдном мнении,

Что, конечно, Пушкин весомее,

А у Жени реже клюет…

А потом, после сна и полдника,

Отгоняя мысли печальные,

Все позировать Аникушину —

Для потомков ему позировать

И о будущим сожалеть.

Пушкин был невыездной,

А Мицкевич — выездной.

Приезжал в Москву Мицкевич

Кажный божий выходной.

Пушкин брал его под ручку,

Вел, как брата, до пивной,

И читал стишки дорогой,

И знакомил со страной,

Со столицей и с женой.

Пан Адам и мистер Пушкин

Ели раков, пили мед,

Пели польки и частушки,

Пили раков, ели мед…

И друг друга уважали…

Увважжжжали… вот…

Но Мицкевич уезжал —

Пушкин оставался.

Каждый искренно скучал,

Но чуть-чуть кривлялся.

Когда садился за рояль Тургенев,

Когда Толстой настраивал шарманку,

Когда Тарас Шевченко дергал гусли

И хором подпевали все вокруг,

Тогда садился Пушкин мимо кресла,

Раскидывал ручонки коромыслом,

Закатывался солнышком под койку,

Распьяные глаза швырял на небо

И слушал эту Апассионату

Не-ру-ко-твор-ну-ю!!!

И отдавался бешено нирване,

Как всякая болящая, живая,

Гвоздями не добитая душонка —

Пропитая, пролитая на скатерть,

По простыням размазанная всуе,

Занюханная ватными ноздрями,

Изрезанная кухонным пинцетом

В бурлачьи лямки — верная душа,

Что до сих пор хранит на самом донце

Какого-то собачьего поэта,

Расхристанного в стельку разгильдяя,

Что слушает, храпя, Пассионату —

На том конце тончайших проводков.

Окуджаве с Пушкиным нельзя.

Можно лишь Синявскому да Терцу.

Чу! Ливреи отворяют дверцу —

И на ветер, бантами скользя,

На стези своя выходит Пушкин!

Славный малый! Душечка! Пацан!

Он выходит на прогулку сам,

А Синявский с Терцем ждут поодаль…

И идут все трое в ресторан,

Принимают внутрь водку с перцем

И гуляют с нею по дворам.

И двоятся, вишь, Синявский с Терцем.

И пока поэт не слишком пьян,

Спровоцируй гения на честность:

"Кто ж приносит нам небезызвестность?"

— "Публика — Царица Обезьян."

А Гоголь требовал сюжетов, —

А Пушкин должен был ему,

Но он над Гоголем смеялся

И нес ему какой-то бред.

А Гоголь говорил приватно:

"Над кем смеетесь, милый Пушкин!"

Потом поил его мадерой

И думал, кутаясь в шинель:

"Арапская душа! Потемки!

За что же, чорт, его люблю?"

Как атеист я в Пушкина не верю.

Мистерию с Дантесом не считаю

Правдивой, иль хотя бы достоверной.

И в авторстве приписываемых книжек

Изрядно сомневаюсь, хоть убей!

Но крошечный чернявый человечек

Завелся у меня под телогрейкой —

И где-то там во внутреннем кармане

Пищит и пишет пошлые стихи.

А вдруг то Пушкин?

Вдруг он существует?

Спасите, дармоеды-доктора!

Зима. Цензура отдыхает.

Литература горько пьет.

Момент такой, что грех не выпить.

Моменту море до колен.

Балы пустеют. Передышка.

Одышка. Колики. Гастрит.

Гостиные скучают по повесам.

Прутков — и тот, собака, не острит.

Такая гладь, что скучно даже бесам.

То стиль,

То штиль,

А середин не зрим…

Писакам в эти дни не до бумаг.

Не до морали дамам в эти ночи.

Какие ночи, Бог меня в ребро!

У Бомарше часы упали в пиво.

У Фаберже кукукнулось яйцо.

Отцы отдали город под проценты

И цокают губами, как скоты…

Февраль. Но видно по приметам,

Что приближается гроза…

Смертельно раненым поэтам

Положено смотреть в глаза!

Жили-были Наташа и Пушкин.

И любили друг друга нежно.

Много было у них детишек —

И хороших, и просто разных,

Черномазых и бледнолицых,

На французский манер и на свой.

И была Гончаровой Наташа,

И была она Пушкину другом,

А порою — подругою верной,

Но не вынесла…

Друзья — они всегда дружней

Друг с другом, чем с тобой.

И женщины всегда нежней

С другими, чем с тобой.

И случай потакает тем,

Кто не чета тебе.

И жизнь — она всегда длинней

У тех, кто не с тобой.

А у тебя — одни долги,

Они всегда с тобой.

И подкидные дураки

Командуют тобой.

И неуверенность в себе

Преследует тебя.

А небо требует — смоги,

Распнись перед толпой!..

И ты берешь свой пистолет,

Свой черный-черный пистолет

Калибром в легионы лет, —

Ты говоришь "Отбой".

Но — мановение руки,

Но чей-то окрик вслед,

Но чей-то взгляд сквозь суету —

И ты опять живой!

И снова хрупкие мостки —

Ступай по ним, Поэт.

Не ной, Поэт.

Не вой, Поэт.

Насвистывай и пой.

Дантес ходил почти что рядом.

Дантес вертелся и острил.

И дамам анекдоты Хармса

Про Пушкина распространял.

Дантес считал, что Пушкин — гений,

И он ценил его безмерно,

И хоть не пил с ним брудершафтов,

Но позволял себе слегка…

Дантес был светел.

Пушкин — черен.

А Натали молилась наночь.

И все-то Пушкин им простил бы…

Но эти анекдоты Хармса!

На Черной речке, на белом снеге

Следы паденья, следы лежанья,

Следы тасканья, следы смотренья,

Следы последних передвижений

Пустого тела в пустом пространстве…

Следы цилиндра. Следы крылатки.

Следы Дантеса. Следы Данзаса.

Следы от пули. Следы от схватки.

Следы России. Следы Канзаса.

Следы подмоги. Следы печали.

Следы тревоги. Копыта, ноги…

Над Петербургом следы тоски.

У изголовья следы доски.

— Ты смерть, я Пушкин. Мы так близки.

Поэта нет. Поэзия бессмертна.

Рыдает Фет в углу своих ночей.

У Гоголя бессонницы припадки.

У Лермонтова приступы видений —

Он видит еженощно:

Входит Пушкин,

Садится, ставит ноги на камин

И говорит: "Люблю я эту осень!

И женщин, и поэзию люблю.

Жуковского люблю, хоть он несносен,

И Пущина, хоть он невыносим.

А пуще всех — супругу Гончарову

И собственные прозы и стихи.

Не умер я — поэзия бессмертна."

Так говорит он и тихонько тает.

А поутру воротится опять.