Пускай себе гремит, пускай себе играет…

Комнатушка без дверей -- это хорошо, что дверь они заложили. Никакая погань сюда не вползет. Никто не вцепится в горло посреди сна. Ночь ли в окне взвихрилась, тьма ли всегдашняя клочьями летит -- пофиг. Пусть там штормит и псом подыхающим воет, по стеклу царапает да в стены гремит: а пофиг, братцы!

Не потому я не сплю, что боюсь не проснуться однажды. Не боюсь я ни этого, ни другого, от чего у всех озноб: узнать вдруг, что все мы взяли да и заснули наяву. Что мы уже спим, будто медведи в стужу, и чудятся нам отражения наши в зеркалах, и будто не проснемся уже, совсем не проснемся -- нет, я этого не боюсь. А если даже и опасаюсь, то лишь чуть-чуть, и только потому опасаюсь, что узнавать об этом не хочется. Услышать прямым текстом такую о себе притчу, фишку о всеобщем дурдоме, где на самом деле все давно и прочно припухли, делая вид, будто о том не знают, поперек естества моего и против шерсти. Ну это я так, образно. Какая шерсть? нет ее на мне.

Мой сон не прервется на рассвете, не расколется от громыхания будильника. Тягучее заколоченное сновидение, которое я принимаю за реальность, неколебимо и до одури прозаично. Я торчу посреди помещения с отсутствующим выходом, ни о чем не тревожась, безуспешно ковыряю пальцем стальные стены, разговариваю с ними -- и зеваю, зеваю. Я наглухо заперт в темном неподвижном сне… никак не могу выдвинуть тот ящичек, в который меня зашвырнули. Закинули, как отплясавшую свое тряпичную куклу. Кто? козлы какие-то. Зачем? а просто так.

За вычетом этой дурацкой идеи, за исключением кривой перспективы застрять как в болоте во сне неизвестного происхождения, я вообще ничего уже не опасаюсь. Кроме, конечно, вечной скуки и зуда в центре спины, в самом центре беззащитной моей спины, обращенной к ослепительной луне, к двурогому черту в окне, почти ускользнувшему под горизонт, но при том не забывшему оглянуться на мою комнатушку. Я не боюсь уснуть, нет, просто от одной мысли о сне у меня сразу же обостряется бессонница. Татинка (так ее звали), пташка ранняя да неутомимая, уважала меня, помню, за безотказную отзывчивость: в любое время, и ночью, и на заре, с пол-оборота. Спать безотказному и отзывчивому ой как некогда…

А знаете ли, господа, что означает -- стать хозяином собственного времени? Это означает полную невозможность хоть как-нибудь это самое время организовать. Дрых я первую неделю совершенно безобразно. Днями и сутками дрых. Наверстывал упущенное. Теперь зверею при виде кровати. Теперь меня в постель калачом не заманишь.

Да и зачем? Расслабуха, кайфец, музончик из точки, папира в зубы: живи, дыми, оттягивайся! Тепло, над макушкой лампа, ноги на стол задраны, в руке ручка: буквы царапаю, слова друг к дружке прилаживаю. Творю творение. Вдохновенный сочинитель баллад. Летописец часа зеро. Что делать, без приличного занятия совсем сдуреешь, распухнешь от безделья… Ну кроссвордик хоть бы подбросили!

Ничего при мне лишнего, ничего занимательного. Пошамать -- два ящика банок железных, свежачок в морозилке, хрустящих пачек в столе навалом. Вода из крана, чайник электровозный да штабель чайницких коробочек с разными этикетками; рассматриваешь этикеточки -- восторгаешься: до чего обширную планету ухайдакали, маньяки! Сумели все же. Ничто не тормознет взбесившихся сапиенсов.

Издержки затворничества: начисто отсутствует принять перед сном (тьфу! вот привычка въелась! спать, как же! фигушки! приговоренному сон что призывнику повестка) -- ну, я от этого не страдаю, не вспоминаю даже. Как-никак, повеселился на заданную тему в годы юности. Живу, как-никак, этого факта достаточно, чтобы и нынче в веселии сохраняться, без горячительного и вено-рас-ширяющего. Недосуг мне время убивать, жаль губить последние свои деньки. Время вообще убивать не следует. Даже в отместку за то, что оно с нами творит.

А в спине моей, посреди лопаток, кнопка -- или, наоборот, отверстие для ключа: "лок" -- замри, тварь! "анлок" -- живи! Лок, анлок! Замри, живи! Карма, мать ее! Впрочем, вру, нет там ничего, я вилкой дотягивался, проверял, никакой дырки там, никакой кармы; так, пустое ощущение. Обычнейший самообман. А вот окружающая действительность, как ты о ней, подлой, ни думай, -- она, братцы, отнюдь не самообман. Уж если возьмет за глотку…

Подойду, ха-ха, к окну; выгляну, слово бранное извергну… ухмыльнусь, подожду чуток, да и сплюну: бесполезно! Там, внизу, -- спятившие. Не получается у меня диалог со спятившими. А жаль. Круг общения не выбирают. Нужно довольствоваться дарованным…

Взрыкивают, клыкастенькие, надеются. Урчат брюхасто. Это оборотни, им кровь моя нужна; не дождутся. Ведь я, братцы, собираюсь остаток дней провести в моем замечательном склепе, в четырех стенах салатного цвета, и ни ублюдки подоконные, ни собачатина осторонь (никак не пойму, шакалы то или все-таки волки-недомерки) не смогут до меня добраться.

А нервы у меня воловьи. Они завывают -- я музончик; они начинают шабаш -- я, назло, отплясываю с воображаемой дамой воображаемый матчиш (матчиш -- вид танца; кроссворды -- мои университеты) или просто скачу чертом вокруг стола. Паритет у нас. В мою пользу паритет, поскольку им сюда не дотянуться, пока птиц своих страшненьких они на подмогу не призовут. Ну а птиц, пташечек перепончатокрылых, с крокодильей мордой, я после Круга и не видывал. То ли передохли, то ли неподъемными они стали, переели человечинки.

Круг, земляки, достоин описания. Как раз описаниями я и занят, ввиду обстоятельств и на тот случай, если найдется кому читать. Господь ли в беспредельном милосердии сотворит новый мир, инопланетяне ли бесстрастные споткнутся о мой скелет, все не напрасны труды.

Людно в преддверии Круга. Лютые стражники, могильный дух; длинноногие белозубые ведьмы -- улыбки как ножи; косматые обормоты в буфете -- только что из лесов-болот; мальчики-попрыгунчики с автоматами; пожилая неразговорчивая леди с косой; шесть пар языкастых гермафродитов, черные паруса вместо рук. Светоносный, зверомордый, тысячеокий тип, покрикивающий на босых отшельников; мыши шуршащие да тварь с головой от самых пят.

Ряженые повсюду: восторг узнавания, безобразное лобызание уродин.

Доставили меня туда в синем каплевидном автомобиле, впряженном в пятерку ланей. Копыта искрят на камнях, насквозь прожигают ухабистый асфальт. Доставили да не велели выпендриваться, господин питательный, здесь вам не игровой салон, здесь съедят без обжалования по первому кивку. Ну я и не выпендривался, разве что в сердцах сунул по ноздрям специально для того и созданному мертвяку в алом жупане, и нежить эта долго по-матерному верещала, покуда я столоверчение тамошнее обходил и с ведьмами перемигивался.

Мощное впечатление производят на человека ведьмы! Эх, ведьмочки-насмешницы, язычки что бритва, клычки как у лисички, -- эх, скинуть бы вам годочков по пятьсот…

Мажордом змием прикинулся: шипит и плющ обвивает. Змейки помельче и поплоше -- прислуга, курьеры, посыльные. Струятся под ногами, под столами, под коврами, все про всех знают. В нужный миг нужная змеюка кусила меня в нужное место. В пятку, судари.

Жжет! Крапивный зуд в крови. Змеиный поцелуй хлеще спирта. Но ничего, терпимо. И не такое выдерживали. Главное, не скончаться от подобного пустяка. Человек умирает -- чертей веселит. А я зол на чертей. Сколько они меня по заколдованным местам водили! Сколько раз в глухомани беспросветной оставляли!

И закружились зеркала… Значит, вызов. Мой черед. Пора на прием.

Сам Круг -- это зрелище.

Это, братья, двенадцать раз по богу. Падаешь в стены зеркальные, словно в глубокий наркоз. Голоса, пятна, скрипы. Сад бессвязных нот.

Шумит, ревет ураганно листва. Играют раздвоенными языками ветви. Трава, постель твоя, сама тебя пеленает, гладит веки жесткими щупальцами, холодит запястья присосками: спи, хорошо? спи, потому что ты -- падаешь! Пламя навстречу, копьем, -- цветочно-нежное, лепестковое, ядовитое. Не уворачивайся! Пламя -- нужно! фиолетовый язык подхватит, распробует; ты – внутри…

Всплеск. Нирвана. Плывешь в искристом и тягучем янтаре, обливаешься жарким потом. Как пескарь на сковороде. Было падение, веселое падение в огнях и тарараме, теперь океан вокруг. Океан неподвижного тумана. Ему все равно, что порождать и что созерцать. Ему не нужно пространство-время: он и есть и пространство, и время, и еще семь с гаком измерений впридачу. Ему неизвестны законы: он всегда вне закона. Дышать там нечем, но дышать там и незачем. Там тихим сразу становишься, поскольку масштаб свой и место свое вдруг понимаешь.

И тогда сгущаются из тумана тени.

Паханы на сходку съехались! Рыба, качающаяся в кресле на колесиках. Рядом дядька-Водолей со звездой во лбу; по другую руку красноглазый маршал Овен. Всесокрушающий Телец и всевидящие Близнецы; рассудительный Рак и мудрый ярый Лев; ехидная утешительница Дева и ядовитый целитель Скорпион -- все они прокурорски глядели на меня. Туман, удушающий туман, похожий на время, -- почему туман всегда так похож на время? -- занавешивал вращающуюся сцену. Меня взглядом не прошибешь, но как не ощутить в этой обстановке свою презренную принадлежность? Слаб человек, раздавят его одним нажимом пальца будто блоху зазевавшуюся.

И -- таковы их привычки -- вокруг и над ними, словно отражение или сон, рисовалась вселенная, во всех своих неприглядных подробностях. Пылал горизонт, в небесах кипели созвездия, бегали во тьме друг за дружкой спятившие собратья мои.

Современность наша никак не способствует крепости духа, и поэтому неуютно было мне в компании вседержителей. Они не запугивали: кому придет в голову запугивать крапиву, сдуру

проросшую сквозь щели в бетоне плаца? Они ничего не предлагали: никто не предлагает посторониться муравью, чей маршрут пересекся с движением бронетехники. Они просто изучали диковинный экземпляр. Я догадывался: мой случай был им любопытен из-за полной невозможности моего случая. Мне давно полагалось обратиться в какую-нибудь мохнатую сволочь и понятливо подвывать в стае одного из демонов, этих самоопределившихся креатур (кроссворды читайте, неучи! кроссворды -- средоточие истин и прямой путь в чудесные поля!), выдвиженцев тьмы, именующих себя земными богами. Иль, на выбор, попросту помереть, преставиться от очередного несчастного случая, наложить на себя руки, скончаться от сердечного перенапряжения, -- подробности по вкусу. А мне -- вот он я, в центре Круга, жив-целехонек! -- как всегда, все пофиг. Даже собственная судьбина. Плевать на сложности нового уклада со всеми его передрягами, законами да беззакониями!

Со школы, кажется, ничего кроме последних страниц не читал. А вот в школе, в период бурного созревания, глотал запоем. У классика доходчиво изложена суть фатализма; нынче само слово фатализм переиначено, по-другому оно произносится, абсолютно по-нашенски, да ведь не в произношении суть. Суть в том, что ты усвоил: дергайся, не дергайся, ничего для тебя в мире не изменится. Не станешь ты счастливее, уворовав миллион, что бы ни затеял ты на ворованное; не вдохновишься девочкой по вызову, как бы распрекрасно ее ни обучили; не сумеешь залить тоску ни бормотухой, ни коллекционной бутылью из бургундских погребов. И коль не выпало тебе, то проживешь долгие лета трусливым лохом; а если выпадет -- прогремишь на весь свет и пропадешь. Или -- наоборот. Кому как.

И когда прочувствуешь ты эту незатейливую истину -- нутром, хребтом или, вследствие особенной тупости, черепной костью своей, -- тогда и подойдешь к основополагающему выводу: не ссучивайся, не вреди братве, разглядывай облака в солнечный день и обходи стороной глашатаев.

Мучители, выудив из меня эту длинную невеселую мысль, вновь в немоте своей растворились: пропали все как один, так ни слова и не проронив. Не заслужил я, видно, слов. Не удостоился вердикта. Мне, воспарившему на миг в сияние, вернули свободу оставаться тем, кто я есть. Ведьмочки, меня завидючи, взыграли и обернулись дивами неописуемыми… нахлынуло тут время тугое, закрутило нас, завертело в пляске хмельной… Когда оклемался, обнаружил, что история вдруг завершила бессмысленное движение свое.

И застрял я в непонятной келье, где ни опохмелиться, ни девке подмигнуть, ни припомнить даже, что привиделось, а что на самом деле стряслось.

Совсем те, нижние, угорели: друг на дружку карабкаются. Взобраться сюда затеяли -- ум им отшибло. Им, превращенным, не столько кровинушки хочется, сколько неуязвимость мою расколоть. Пищат они, бесятся, на людей клыком щелкают и сами не понимают, отчего бесятся. Или понимают, но себе не признаются. Поди признайся, что ты оборотень. Куда там! мы и в меньшем не сознаемся ни перед другом, ни перед Богом. Согласиться с ближним, что дважды два четыре, для нас хуже оскорбления.

Необычайно цепкие твари. Скалолазы. И не облом им из-за меня так стараться? Затворю-ка я окно… Обучились вертикальному перемещению, на беду мою. В нынешние времена высота -- не помеха. Любое пресмыкающееся на любую высоту заползет и любого ужалит. Или, например, возьмет лицензию, крылья отрастит, назовет себя птицей нового типа…

Превратившиеся. В том-то и дело, что выяснилось: не подвержен я модным мутациям. Иммунитет. Не у меня одного, конечно, только где они, другие? Где эти лобастые гуманисты, высокородные благородия? Нет их среди живущих. А кто остался, кто решил и посмел стать Отшельником, тот ныне за тридевять земель, под светилами иного спектра, куда таким как я путь заказан.

Прервусь. Кажется, визитеры ко мне. Что ж, от судьбы не отмажешься…

Хватит в стекла ломиться, гробовщики, сейчас открою!

Дела! Черт, дела! Явился крутой хмырь крылатый, морда вислая, не то бычачья, не то медвежья. Смахнул со стены воющую нечисть, как жалких тараканов, и впустил в мою обитель какого-то козлебарана в очках. Блеет он божественно, бородищей приветливо трясет, строит глазки как озабоченный гей. Наказал хмырь браться за работу да всячески содействовать исканиям козлебарана. Я послушно кивал, в знак признательности за продление дней моих, и думал, как бы половчей от работы отлынуть. Чего ради потеть?

Затем летун упорхнул, а рогатый долго излагал мне суть дела. Ему очень хотелось мотивировать бесславный конец человеческой цивилизации, он искал во мне сочувствия, он полагал, что я как свидетель подберу необходимый фактаж (в моих кроссвордах такого слова не было! нужно поинтересоваться), после чего небо поймет мою полезность и отблагодарит меня пропуском в рай. От него несло козлом, и я попросил его на минутку вновь распахнуть окно да заодно приструнить рыдающих внизу колдырей. Он это мог, еще бы, он мог теперь все, он теперь власть, он сила и новый порядок.

Когда массивные рога идола зависли над бездной, я рывком скинул его вниз, во тьму и скулеж, порадовавшись восторженному визгу своры.

Вот и ребятам от меня перепало. Упал с небес нежданный агнец и настал мясной день…

Нет перемен в быте моем. Пишу себе, разрисовываю цветами стены, напрасно жду расплаты. Ни расплаты мне, ни награды. Тот могучий хмырь, хранитель мой, мелькнул в вышине, глянул недобро, перекувыркнулся -- и был таков. Я к нему не в претензии. Живем, братаны! Кто где -- в аду, в чистилище или на грешной земле -- но живем и будем жить, невзирая на конец света!

Виват Кругу творящему -- Кругу беспощадному -- и до единения среди светил!

А куда мы денемся? Не покупаются билеты в рай. Судьба каждому дарит свой пятачок. Трать как угодно. У каждого свой надел: на нем и пляши. Хочешь вырастить сад? Пожалуйста! Разрыхли почву, удобри ее, высади для почина простую траву, а затем, по прошествии лет, разыщи настоящие семена. Оберегай ростки, не впускай в сад чужаков, думай сердцем и не жалей рук. Когда-нибудь твой участок примкнет к Эдему… Кто способен на такое, тот обрящет, не спорю.

Ну а мы просто резвимся на неухоженной земле; забавы наши -- глупые танцы в одиночку для себя одного; по делам имеем. И нет нам покоя. Никому -- ни превратившемуся в нелюдское страшилище, ни сохранившемуся во человецах -- одинаково не будет покоя до полного покаяния.

В конце концов, покаяние неизбежно, не правда ли? кайфующему пофигисту не совладать с бесконечностью, с ходом по замкнутому Кругу, с каруселью неотвязных знаков. На то и бесконечность, чтобы успеть обносить белые одежды и семь шкур сменить в адском пожарище.

Но будь ты хоть пришельцем из-за горизонтов, хоть святым с вершин: если носишь рога и пахнешь козлом -- непременно скинут!