Путч будет завтра (Старинный романс)

1

В Севастополь поезд пришел утром. Пассажиры наконец-то прекратили разговоры о политике, совершенно осточертевшие Алексею Алексеевичу за долгую нудную дорогу, и суетливо заспешили к выходу. Вместе со всеми Алексей Алексеевич выбрался на перрон и пошагал туда, где, по словам проводницы, должен был дожидаться отдыхающих санаторный автобус.

Впереди решительно и целеустремленно шагала девушка из третьего купе, та самая, что напустила на Алексея Алексеевича буквально арктический холод, когда он попробовал заговорить с нею в коридоре вагона. Багаж у девушки был объемистый. В левой руке она держала чемодан, а на правом ее плече висела сумка, из которой вызывающе торчала теннисная ракетка.

Шли они явно в одну сторону, но предложить свою помощь девушке Алексей Алексеевич не решался, настолько неприступен и суров был ее вид. Его собственный багаж состоял из одной сумки, единственной сколько-нибудь тяжелой вещью в которой была моноласта.

Эта моноласта некогда была привезена Алексею Алексеевичу в подарок сослуживцем, который на конгрессе в Уилмингтоне зачитал доклад своего, как еще совсем недавно изящно выражались, “внезапно заболевшего коллеги”. Дело в том, что в не столь уж далекие годы Алексей Алексеевич был невыездным по черт знает какой причине.

Коллега был человеком порядочным, было ему совестно, вот и привез он Алексею Алексеевичу из Америки подарок, явно превосходивший его более чем скромные финансовые возможности.

Алексей Алексеевич, еще со студенческих лет увлекавшийся подводным плаванием, подарку был чрезвычайно рад, благодарил коллегу чуть ли не со слезами на глазах, отчего смущение того только увеличивалось, так что он, коллега, готов был просто провалиться сквозь землю. Ласту Алексей Алексеевич берег чрезвычайно, можно сказать, лелеял и холил, вот и служила она ему верой и правдой уже добрый десяток лет.

Автобус в месте, указанном проводницей вагона, и в самом деле пассажиров дожидался. На его лобовом стекле красовался картонный плакат, на котором большими корявыми буквами было накарябано: “ЛАМЕС”. За рулем скучал здоровенный парень в тельняшке с обрезанными рукавами, рядом, держась за открытую дверцу, стояла средних лет поджарая дама с пышно взбитыми крашеными волосами, как вскоре выяснилось, санаторный культорг.

Льдышка из третьего купе перебросилась с нею парой фраз, закинула вещи в автобус и, с видом, воплощавшим в себе крайнюю степень неприступности, встала рядом. Алексей Алексеевич подошел, поздоровался, спросил почему-то: “Вы из Ламеса?”, и после жизнеутверждающего ответа культоргши, что, мол, да-да, именно оттуда, сказал:

– Вот и прекрасно. Значит, поехали.

– Сначала дождемся остальных, – возразила культоргша. Алексей Алексеевич засмущался, пробормотал, что да, конечно, он вовсе не имел ничего такого в виду, тут же рассердился на себя за это смущение и, отойдя в сторону, закурил сигарету.

На курорт Алексей Алексеевич, несмотря на свои сорок три года, сподобился попасть впервые. Все окружающее было ему внове, в том числе и собиравшаяся к автобусу публика. Публика состояла из среднерангового чиновничества, неизменной – куда ж без нее – торговли, мгновенно скучковавшейся молодежи, которую Алексей Алексеевич почему-то про себя неодобрительно охарактеризовал “золотой”, и нескольких подобных ему “старых пней” принесших к теплому морю бремя своих инфарктов и остеохондрозов. Сам Алексей Алексеевич относился к санаториям как к богоугодным заведениям, и попал сюда только по настоянию институтского зама по научной работе после тяжелого сердечного приступа. Приступ этот свалился на него, крепкого и никогда не болевшего мужика, совершенно внезапно. Хотя… с этой самой внезапностью… Какая уж тут внезапность. Тут все сошлось одно, так сказать, к одному.

Исследования его лаборатория проводила дорогостоящие, финансировались они последнее время со скрипом. Деньги из начальства приходилось выдавливать буквально под прессом, что делать Алексей Алексеевич не умел и не любил. Начальство орало и брыкалось, коллеги вопили, О’Нил, с которым Алексей Алексеевич долгие годы шел, как говорится, “ноздря в ноздрю”, начал потихонечку выдвигаться вперед. А тут еще дела домашние, что называется, поперли наперекосяк.

Дело в том, что и Алексей Алексеевич, и его жена самозабвенно, до потери сознания, до дрожи в кончиках пальцев, любили одного и того же человека, а именно ее. Была она натурой пылкая и увлекающаяся, с началом перестройки открыла для себя общественную жизнь, носилась по собраниям и митингам всех мыслимых и немыслимых направлений, отчего и без того не слишком ясная ее голова совершенно пошла кругом. И вот где-то там, на одном из митингов неких “демократических либералов” встретила, как она выразилась, “единственную и неповторимую любовь своей жизни”. На вопрос жены: “Как будем делить имущество?”, Алексей Алексеевич, ответив: “Забирай все, что хочешь, только книги не трогай”, на время пресловутой “дележки” и переезда жены к демократическому либералу перебрался к матери, откуда и увезла его неотложка в тяжелейшем предынфарктном состоянии.

Выкарабкаться из больницы Алексею Алексеевичу удалось со вполне себе целой сердечной мышцей, однако, по заключению врачей, ни о каком акваланге теперь не могло быть и речи. Зам по научной работе, опекавший Алексея Алексеевича очень старательно и, как ни странно, вполне бескорыстно, в первый же день по выходе на работу вызвал его к себе, вручил путевку и со значением сказал:

– Надо тебе, Ал-Ал, ото всех своих неурядиц, как бы это сказать… отгородиться, что ли. Так что езжай-ка ты, братец, к морю. И – за десять процентов.

Эти самые “десять процентов” Алексей Алексеевич, по глупости, не оценил, зато оценил место, куда его отправляли. Еще даже год назад попасть в Ламес никто из их научной “лавочки” и помыслить себе не мог. Как-никак санаторий располагался в Крыму, до последнего времени относился к пресловутому Четвертому управлению и предназначался для самой что ни на есть элитарной элиты.

Народ, между тем, постепенно собирался. Подходили пассажиры, как понял Алексей Алексеевич, из последних вагонов. Рядом с ним остановились две дамы лет тридцати пяти. Первая, чуть полноватая, но с прекрасной фигурой, чем-то неуловимым, но до боли в сердце знакомым напоминала Алексею Алексеевичу бывшую супругу. Вторая, высокая, стройная и невероятно хищная на вид, более всего была похожа на щуку в засаде, когда она, щука, готовясь к броску на зазевавшегося пескаря, застывает на месте в обманчивой неподвижности.

Оглядев Алексея Алексеевича с ног до головы долгим оценивающим взглядом, щука одобрительно толкнула подругу плечом и стремительно рванулась вперед, к автобусу, где, врезавшись в толпу, сразу же повела себя как оккупационная армия в захваченной стране.

– Что же Вы стоите, – сказала Алексею Алексеевичу оставшаяся дама. – Проходите и садитесь. И непременно справа. Вы тут впервые?.. А-аха…Я так и подумала.

Другие пассажиры и в самом деле весьма энергично забирались в автобус, причем опытный чиновный люд старался расположиться с правой стороны. От автобуса даму нетерпеливо звала подруга. Дама дружески Алексею Алексеевичу улыбнулась и сказала, понизив голос до состояния полной конфиденциальности:

– Непременно справа.

Единственное свободное место с правой стороны оказалось сразу за этой самой красивой дамой рядом с маленькой миловидной женщиной, подошедшей к автобусу одной из последних, но, тем не менее, проникшей в него в первых рядах. Впрочем, свободным его можно было назвать лишь относительно, поскольку на сидение была водружена зачехленная гитара. Алексей Алексеевич в нерешительности остановился.

– Ну вот, – сказала красивая дама, повернувшись к Алексею Алексеевичу, – я же Вам говорила. Впрочем… У Вас свободно? – обратилась она к владелице гитары. Та, не отвечая, взгромоздила инструмент на колени. Алексей Алексеевич опустился на освободившееся место и огляделся, выискивая глазами льдышку из третьего купе.

Автобус был почти заполнен. Места слева были плотно оккупированы торговлей с редкими вкраплениями прочих Алексеев Алексеевичей. Молодежь шумно кучковалась на задних сидениях. Культоргша, поднявшаяся в салон последней, оглядела его хозяйским оком и сказала с несколько искусственным оживлением в голосе:

– Ну вот, кажется, все на месте. Ждать больше нету смысла. Поехали.

Девушка из третьего купе сидела в одном с Алексеем Алексеевичем ряду, слева по ходу автобуса, у окна. На соседнем с нею сидении разместился некий развеселый бородач, возрастом что-нибудь лет слегка за тридцать. В отличие от Алексея Алексеевича, бородач, как оказалось, с легкостью нашел с этой льдышкой общий язык. Он с плутоватым видом шептал ей что-то на ухо, а девушка смотрела на него большими круглыми глазами. Заинтересованно смотрела и удивленно, и ничто в ней айсберг не напоминало уже ни в малейшей степени. Алексей Алексеевич с неудовольствием отвернулся к окну.

– Анна Герасимовна, – закричал бородач культоргше, – тут вот некоторые усомнились. Ведь, правда, мы сейчас будем проезжать мимо дачи Горбачева?

Культоргша оживилась и затарахтела.

– Правда. Я покажу, она будет хорошо видна с дороги вот тут, с правой стороны. Только будьте осторожны и не покидайте своих мест. Я имею в виду, кто сидит слева. Можно устроить аварию.

Левые массы возбудились и зашумели, на правое чиновничество глядя с завистливой неприязнью.

Культоргша, между тем, разливалась соловьем, перечисляла фамилии всех именитых и знаменитых людей, когда-либо бывавших или проживавших в окрестностях Ламеса.

– У нас тут, – захлебываясь от восторга и закатывая глаза, тарахтела она, – построил дачу, знаете кто? – культоргша выдержала драматическую паузу и назвала фамилию автора популярных детективов. – И именно на этой даче он пишет свои бессмертные произведения.

Слова “Бессмертные произведения”, отнесенные к опусам детективщика, очень рассмешили Алексея Алексеевича, он прыснул, культоргша покосилась на него неодобрительно, а окружающая торговля просто-таки облила презрением. Сосед сзади, уже немолодой человек с невероятно умным и интеллигентным лицом, – Алексей Алексеевич полагал до сих пор, что таких лиц просто не бывает в природе, – подсунулся к его уху и шепнул:

– Вот так-то, дорогой. Нельзя насмехаться над кумирами народа. Себе дороже. К тому же он совсем небесталанный человек, причем милейший, уверяю Вас. Я знаю. Как-никак фильм ставил по его сценарию. Просто в один прекрасный день он, думается мне… – сосед пожевал губами, покрутил головой, – В общем, эта проблема рано или поздно встает перед любым человеком, подвизающимся в сфере искусства. С неизбежностью. Слава баба капризная. К тому же и талант у большинства из нас не толстовский… да и не эйзенштейновский. Увы. Так что капелька здорового практического цинизма… Вы, я так полагаю, из науки? Позвольте представиться, Нахапаров Игорь Вениаминович, режиссер.

Автобус мчался по шоссе, и виды справа оказались и в самом деле изумительными. Красивая дама все время оборачивалась к Алексею Алексеевичу и говорила с томным интимом, носившим странный оттенок некоей скромной гордости… ну как если бы она лично являлась творцом всего этого великолепия:

– Ну, и как Вам? Прекрасно, не правда ли? А сейчас будет… А вот там, за углом… И дача горбачевская уже скоро. Проедем поворот, потом будет такой мысок, и за мыском смотрите сразу вниз. Там увидите такие здания из красного кирпича. В прессе были фотографии. Видели, наверное?.. А-аха… Странно… Ведь все видели…

Горбачевская дача действительно с шоссе была прекрасно видна, и, несмотря на предупреждение и даже предостережение культоргши, вся или почти вся левая половина рванулась к правым окнам автобуса, чтобы оную дачу как следует обозреть.

– Вот ведь народ, – укоризненно вздохнул шофер. – И что вам всем эта дача далась, прямо на стенку лезете?

– Так ведь интересно, – оправдывалась торговля. Остальные молча и даже, может быть, несколько пристыжено разбрелись по своим местам. А льдышка из третьего купе тоже, между прочим, кинулась смотреть на дачку, чуть ли не висела на Алексее Алексеевиче, и вид у нее был при этом заинтересованный до полного кретинизма… что и отметил Алексей Алексеевич с самого себя несколько удивившим злорадством, поскольку я – то, – сказал он себе, – доведись мне сидеть с левой стороны, уж точно не двинулся бы с места.

Автобус, между тем, круто свернул вправо, скользнул куда-то вниз, повернул раз, другой, и выскочил на ровную бетонную площадку перед небольшим одноэтажным зданием.

– Это наша регистратура, – сказала культоргша. – Приглашаю всех выйти и расположиться вон там, в холле. Подготовьте, пожалуйста, паспорта, путевки, вас оформят и распределят, кому где жить. С прибытием вас, и счастливого отдыха. Старожилы, укажите новичкам дорогу.

Произнеся эти слова, культоргша дематериализовалась с такой скоростью, что Алексей Алексеевич только глазами растерянно похлопал: вот только что был тут человек, и – на тебе – нету, куда до нее старику Хоттабычу. Прибывший люд уже шагал к регистратуре. Бородач с девушкой из третьего купе шли вместе, на несколько шагов опередив прочую публику, правда, как отметил Алексей Алексеевич, вещи свои она по-прежнему несла сама.

Комната Алексея Алексеевича была двухместной, располагалась на третьем этаже и имела лоджию умопомрачительных размеров. В лоджии находились еще две дополнительные кровати, а в разделяющем их пространстве можно было спокойно танцевать вальс. Вид на море из этой лоджии открывался изумительный.

Швырнув сумку в кресло и отметив мимоходом, что соседняя койка была еще не занята, Алексей Алексеевич отправился осмотреться. Санаторная территория была огромна, ухожена и буквально утопала в цветах. Но что самое удивительное – она была безлюдна. Первым человеком, которого он встретил у изящного восточной архитектуры здания, была та самая красивая дама, его автобусная конфидентка, так сказать, его персональный автобусный гид.

– А-аха, – с удовлетворением констатировала дама, – вот и Вы. Вы, что же, я смотрю, нацелились на гарем?

Алексей Алексеевич несколько опешил.

– Я… собственно… гарем – это для меня многовато.

Красивая дама снисходительно улыбнулась.

– Вы не поняли. Ламес, как говаривали классики, до исторического материализма принадлежал какому-то восточному хану. Или эмиру. Владыке, одним словом. И в этом здании располагался его гарем.

– Ах, вот как, – пробормотал Алексей Алексеевич. – Интересно…

– Так вот я специально попросила, чтобы меня определили не во второй корпус, а сюда. Жить в гареме – это, знаете ли, круто. Воображение разыгрывается, и все такое. Будто бы я одалиска какая-нибудь, умащенная благовониями. Раскинулась я, значит, обнаженная на подушках… вокруг музыка восточная… и я с трепетом жду, что вот сейчас раскроется дверь, на пороге возникнет мой владыка и повелитель… – конфидентка сделала большие глаза и медленно оглядела Алексея Алексеевича с головы до ног. – А где Вы определились?

– Э-э… как? Ах, ну да. В шестом корпусе, – сказал Алексей Алексеевич и машинально добавил, – триста двадцать шестая комната.

– А-аха. Триста двадцать шестая. Я запомню… – удовлетворенно констатировала дама и посмотрела на Алексея Алексеевича выжидающе. Алексей Алексеевич вопросительно наклонил голову. В глазах у дамы промелькнуло что-то явно нелестное, может быть, даже и досада… пауза, однако же, не затянулась. – А пока извините меня, мне нужно заглянуть к главному врачу. Отметиться, так сказать.

Алексей Алексеевич, с облегчением извинивши даму, поспешил ретироваться и по лестницам направился к морю.

Внизу, вместо ожидаемых типичных для этих мест маленьких бухточек, он с удивлением обнаружил длиннющую – пожалуй, поболее километра – и широченную набережную, в ближнем левом конце которой, разделенные волнорезами, находились четыре песчаные бухты, битком забитые отдыхающими. Далее располагалась спасательная станция с далеко выдающимся в море причалом, смотровая вышка с развевавшимся над ней флагом и двумя спасателями, смотревшими в море сквозь мощные бинокли.

С соседней лестницы вывернулся режиссер, уже упакованный в импортные плавки немыслимой расцветки. На плече у него висела махровая простыня, наличию подобной в своей комнате Алексей Алексеевич только что невнимательно удивлялся, ввиду полнейшего непонимания назначенья оной.

– Что же это Вы, батенька мой, – сказал режиссер. – Все еще в брюках? Ловите мгновенье. Оно, знаете ли, прекрасно. Так сказать, ослепительный миг.

Режиссер бросил простыню на песок, разбежался и с шумом плюхнулся в воду. Вокруг сновали веселые люди в разной степени загорелости, слышалось – в сопровождении эпитетов повышенной степени красочности – осточертевшее: “Горбачев… Ельцин… Ново-Огарево…”, и Алексей Алексеевич почувствовал, что он как-то не вписывается в окружающую обстановку, и что вписаться в нее будет ему трудно. Он закурил дежурную сигарету, вздохнул, сказал себе: “ну что ж, начнем отдыхать…” и медленно побрел по набережной в дальний ее конец. Надо же было посмотреть, что находится там.